«Не жди моих слез»

Не жди моих слез (fb2) - Не жди моих слез 2592K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Анатольевна Калинина (писатель)

Наталья Калинина Не жди моих слез

Спихнул дела, среди них важные, летел сломя голову побыть с тобой. Невероятно, но с этой нашей встречей я связывал особые надежды. Не могу сказать на что — конкретное не подразумевалось.

Ты выбежала навстречу: в легкой кофточке, с жаркими, как два огня, щеками. Ты хотела меня каждой клеткой — я угадывал это безошибочно, хоть ты и пыталась во что бы то ни стало скрыть от меня это желание. Мудрая женской наивностью, а в общем-то настоящая глупышка.

Я схожу с ума от твоей кожи, волос, запаха твоего тела. Перестаю соображать.

Не жди моих слез

РОМАН

Но здесь темно, и только звезд лучи Сквозь мрак листвы, как вздох зефиров робкий, То здесь, то там скользят по мшистой тропке. Дж. Китс

Помню нашу с ним первую встречу.

Он — это Леня. Темноволосый, большой, гибкий. Я приехала на зимние каникулы в город, где родилась и выросла. Я не собиралась приезжать сюда на зимние каникулы — Москва в ту пору еще не потеряла для меня, провинциалки, своего обманчивого очарования. (В чем оно заключалось, до сих пор не могу объяснить.) Но, когда папа позвонил и сказал: заболела бабушка, я с ходу сорвалась. Бабушку я любила — она надо мной тряслась и потакала каждому капризу. Наша любовь доставляла нам обеим массу радостей.

Отец встретил меня на вокзале. Из-за его спины улыбалось молодое незнакомое лицо. Оно показалось мне безнадежно провинциальным, как папин полушубок, и это его: «Дочка, ну и похудела же ты. И глаза стала красить…» Леня, это был он, подхватил мой чемодан и сумку с гостинцами. Правда, в ту минуту я еще не знала, что его зовут Леней. Отец представил нас друг другу в машине — стареньком служебном «москвиче». Мы пожали руки. Его ладонь оказалась горячей и крепкой.

— Бабушке лучше. Я разрешил ей сегодня встать, — сообщил папа. — Мама испекла пирог с капустой и твою любимую коврижку. Леня работает в моей больнице санитаром. Он живет у нас. Думаю, ты не возражаешь? — Отец уверенно лавировал среди высоких свежих сугробов. — Заносы ужасные были. Два дня автобусы не ходили.

Он пустился рассказывать местные новости, которые, считалось, меня должны интересовать. Но я уже с первых его слов поняла, что если когда-то и питала интерес к нашему городку и его обитателям, то теперь столбик моего термометра, измеряющего этот самый интерес, застыл где-то на отметке «0», угрожая спуститься еще ниже.

Поцеловавшись с мамой и бабушкой, я поднялась к себе в мансарду. Вещи доставил мне туда Леня.

— Классная комната, — сказал он, бесшумно ставя чемодан на ковер. — Вот только лестница громко скрипит.

Мне комната показалась унылой. Фотографии любимых киноактеров и рок-музыкантов на стенах. Шкаф со скучными книгами, из которых я каждый день узнавала что-нибудь поганенькое про жизнь вообще и, разумеется, в частности. Пластинки и проигрыватель в углу возле большого окна, потихоньку заполняющегося ранними январскими звездами… Замкнутый круг. От грез музыки к реальности бытия. От синяков на теле одной отдельно взятой души до ее же воспарения туда, где она становится статисткой среди миллиардов безымянных душ…

— Спасибо, — сказала я Лене, намекая тем самым, что желаю остаться одна.

Он уселся на диван и вытянул ноги в грубых овечьих носках.

— Если станет скучно, дашь мне знать, — сказал он, разглядывая меня без тени смущения. — У меня с этим делом все в порядке и никаких комплексов. Секешь?

— С каким делом? — не сразу поняла я. Поняв, почувствовала, что краснею: ведь своим дурацким вопросом я сделала себя посмешищем в его глазах. И с ходу решила исправить положение. — Это еще требуется доказать. Не привыкла верить на слово.

И покраснела еще гуще.

Он рассмеялся. Его смех не был циничным. Скорее это был радостный детский смех.

Я улыбнулась.

— Ты вполне нормальная девчонка. Я это подозревал. Хотя твои родители всяких чудес про тебя наговорили.

— Например? — полюбопытствовала я, усаживаясь на вертящийся табурет возле пианино. Это было наигранное любопытство — я прекрасно знала, что могли наговорить про меня родители.

— По-английски как на родном языке болтаешь. В институт без блата поступила. Ну и прочие сказки.

Я собралась было возразить — я на самом деле поступила в институт без блата, но Леня внезапно встал, сделал шаг в мою сторону, остановился посреди комнаты и, развернувшись на все сто восемьдесят, бросился вниз по лестнице. Удивляюсь, как он не сломал ее — грохот был такой, словно сверху корова упала.

Я пожала плечами. Нет, я вовсе не была удивлена — я тут же решила, что этот Леня просто с прибабахом. Я встала и подошла к зеркалу. Есть на что посмотреть, ничего не скажешь. Похудела, скулы заострились, загадочно поблескивают глаза — в поезде плохо спала. Говорят, во мне есть татарская кровь. И еще какая-то экзотическая. Интересно, хорошо это или плохо? Метисы вроде бы бывают очень способными, красивыми и развратными. Я не хотела быть развратной — в ту пору мне было восемнадцать и я еще не утратила интереса, умозрительного по крайней мере, к чистой, романтической любви. Как ни верти, возросла я в глухой провинции. Сексом еще не занималась, хотя последнее время во сне испытывала оргазмы. Я никому об этом не рассказывала.

А вообще-то у меня был здоровый крепкий организм восемнадцатилетней девчонки, выросшей на природе, домашней еде и прочих прелестях нестоличного существования.

В ту ночь я дрыхла очень крепко. А поутру, проснувшись и услыхав внизу знакомые — летящие мамины и слегка шаркающие бабушкины — шаги, с полчаса нежилась в уютной теплой постели, не думая ни о чем и обо всем сразу.

Выпив чаю с пирогом, вышла в сад в отцовом полушубке из овчины. Мое заснеженное королевство расстилалось предо мной во всей своей зимней красе. Пятнадцать соток сада на самом краю города с видом на поле, куда в ту благословенную пору еще не добрались ни дачники, ни миллионеры, ни прочие более-менее шустрые представители человеческого рода, смыслящие в романтике ровно столько, сколько я в ту пору смыслила в вопросах политики либо секса. Мое королевство пока сверкало непорочной белизной только что выпавшего снега. В честь прибывшей на каникулы единственной наследницы престола.

«Двенадцать дней, — думала я. — Хорошо и плохо». Наверное, я бы провела их веселее на даче у Наташки Кудимовой. Пылающий благородным пламенем камин. Ужин при свечах. Долгие умные беседы с ее отцом, известным писателем. Почти каждый вечер знаменитости, лица которых частенько мелькают на телеэкране. Правда, потом, после застолья, многие из них с трудом находят дорогу к себе, а некоторые надолго закрываются в ванной комнате, откуда доносятся характерные звуки… Но там я была бы в качестве фрейлины — пусть любимой, даже обожаемой. (Наташка привязалась ко мне чуть ли не с первого дня нашего знакомства и очень расстроилась, узнав, что я еду на каникулы к родителям.) Здесь я — центр мирозданья. Все здесь свершается в мою честь — выпал сверкающий блестками снег, ночью мне светила луна, мама напекла пирогов, бабушка снова бегает по дому как молодая. Я — смысл жизни этого дома. Похоже, это здорово, когда ты составляешь смысл чьей-то жизни.

«В моей собственной жизни пока нет никакого смысла, — размышляла я, топча подошвами своих легких детских валенок сахарно-рассыпчатый снег. — Учеба в престижном институте? Ха, ну и что дальше? Загранкомандировки (если, разумеется, повезет), красивые шмотки, удачное замужество, развод, снова замужество. Интересно, откуда во мне этот скепсис сорокалетней?..»

Почти все мои сокурсницы успели завести романы. С походами в рестораны, предупреждениями типа «если тебе позвонит мама, скажи, я только ушла от тебя, ладушки?» и прочим антуражем игры во взрослую жизнь. А что это как не игра? Взрослая — это я, а они настоящие дети. Но почему, почему мое детство закончилось так рано?..

Один по-настоящему красивый мужчина, в которого, мне казалось, я готова была вот-вот влюбиться и с которым протанцевала целый вечер, привез меня домой на такси. Я знала кое-что про него, и то, что я знала, меня вполне устраивало в смысле перспективы на будущее. Потому я пригласила его зайти ко мне выпить чашку кофе. Ну и началось…

Разумеется, мы поцеловались. Еще раз. У меня слегка закружилась голова. Он прижал меня к себе, и я вдруг ощутила, как в мой живот толкается упругий предмет. В ту же минуту я подумала о том, скольким женщинам он уже засовывал этот предмет туда, куда его обычно засовывают. А еще наверняка в рот. Я смеялась так, что тот тип решил поначалу, будто я идиотка. Потом я все-таки сумела объяснить ему, в чем дело, а у него хватило ума меня понять либо по крайней мере сделать вид. Остаток вечера он тешил свое мужское тщеславие подробными описаниями своих постельных подвигов. Мы расстались вполне мирно, но больше никогда не виделись.

Было еще несколько схожих ситуаций, но впечатление от той, самой первой, оказалось необыкновенно ярким. Мужчины на меня клюют, и мне нравится с ними кокетничать, получать в подарок цветы, слушать комплименты и даже целоваться. Что касается остального, что-то со мной не так.

Господи, вот ведь мой отец — врач, и с кем, как не с ним, поговорить об этой моей аномалии, размышляла в тот момент я. Вероятно, все разрешится довольно просто.

Но зачем ставить какие-то точки над «и»? Чтобы ничем не отличаться от общей массы?

Я подмигнула своему отражению в окне сарайчика и мысленно поздравила себя с тем, что освобождена от многих забот, таких, к примеру, как «влипла — не влипла», и зависимости типа: «не позвонил, а я так ждала», и так далее. Но вечно так продолжаться не может. Увы, сексуальные контакты с мужчинами играют в жизни женщины далеко не последнюю роль. Ладно, будем жить сегодняшним днем, минутой, секундой даже. Думать о будущем — скучнейшее занятие. Еще скучнее о чем-то мечтать. Это онанизм какой-то — удовлетворяешь сам себя, потому что не могут удовлетворить другие.

Я занималась онанизмом в восьмом классе, когда поняла, что мальчишка, который мне нравился, ухлестывает за другой, хотя потом он стал проявлять интерес и ко мне тоже. Но я не могла попробовать с ним того, что он уже попробовал с другой. Почему — объяснить не могу. Однажды я застала их в весьма недвусмысленных позах. Мне вдруг стало противно, и я прекратила занятия онанизмом.

Я поняла, что за мной кто-то идет, уже войдя в лес. Тот, сзади, сбился на долю секунды с ритма моего шага, и я уже не могла принять скрип снега под его подошвами за свой собственный. Я обернулась и столкнулась нос к носу с Леней.

— Спасибо за эскорт, но сегодня я предпочитаю одиночество, — произнесла я каким-то натужным голосом.

— Я только хотел сказать тебе «доброе утро», — ответил он, совсем не смутившись. — Доброе утро, инфанта.

Я вздрогнула. Так называла себя только я сама. И только мысленно.

— Доброе утро. — Я замялась на секунду. Мне вдруг захотелось сказать ему «шут», но его внешность не соответствовала моему представлению о том, каким должен быть шут. Я помнила из детства, что шут должен быть уродливым физически и прекрасным душой. — Джокер, — внезапно нашлась я.

Он схватил мой юмор на лету.

— Но сейчас я ни над кем не насмехаюсь. И вообще шут мне нравится больше. У нас в провинции пока еще говорят и думают по-русски. Спокойной ночи, инфанта.

Он стал быстро удаляться, ступая широкими, размером ровно в два моих, шагами.

Я тупо смотрела ему вслед.

— Вечно твой отец что-нибудь отмочит, — говорила мама, любовно наглаживая роскошной белизны постельное белье. — Привел неделю назад этого Леньку и сказал: будет жить у нас. Хотя бы по телефону меня предупредил, что ли. Представляешь, я так и не знаю, откуда он и что у него на уме. — Мать побрызгала на сложенный вчетверо пододеяльник из бутылочки с головкой — дырявым мухомором, потом долго водила по одному месту утюгом. — В каком-то смысле нам полегче стало — дров наколет, печки затопит, снег почистит. Но ведь и забот прибавилось. Аппетит у него дай боже, да и… — Мать понизила голос почти до шепота. — Говорят, бабы в больнице так и липнут к нему, и он вроде бы не прочь. Еще какую заразу домой принесет.

— Из папиной больницы?

Мать неопределенно пожала плечами.

— Мне кажется, он какой-то… странный и, как бы это сказать…

— Ни в какой советский стереотип не укладывается, — задумчиво подхватила я.

— При чем тут это? Ты же знаешь, меня саму тошнит от всех этих стереотипов, однако же существует…

— Что, мама? — самым невинным голосом спросила я.

— Ну, во-первых, он молодой, а сам крест на шее носит, — неожиданно нашлась мать. — Как может современный человек верить всерьез всем этим поповским…

— Глаза у него красивые, — неожиданно для себя изрекла я. — Глаза — зеркало души. Так, кажется, говорят, а, мама? Может, это тоже чьи-то бредни?

Мать посмотрела на меня недоуменно и слегка встревоженно.

Я повалилась на диван и, задрав ноги, разразилась глупым девчоночьим смехом.

— Ты мне так и не рассказала, как дела в институте, — невозмутимым голосом продолжала мама, переждав приступ моего смеха.

— Да вроде нормально. Я ведь уже доложилась по телефону, что все зачеты и экзамены сдала не хуже других. Правда, по твоей любимой истории схлопотала…

— Я не про то, — неожиданно перебила меня мать и, поставив утюг носом кверху, посмотрела на меня испытующе и слишком многозначительно. Так она обычно смотрела на своих учеников, пытаясь вызвать у них доверительные чувства. — Наверное, у тебя появились знакомые ребята. Может, по кому-то из них ты скучаешь. Я говорила отцу: зачем ей ехать к нам на каникулы? Какие здесь могут быть перспективы в смысле…

— В смысле чего, мама? — притворилась глупенькой я.

— Ну, я имела в виду интересные общения и вообще…

Мать смущенно опустила глаза и схватилась за утюг.

— Ты хотела спросить, есть ли у меня в Москве… — начала было я свою фразу и вдруг, увидев входившего в комнату Леню, завершила ее совсем не так, как намеревалась —…есть ли у меня в Москве любовник, да, мама? — Меня снова стал разбирать смех, но я сумела сдержаться. Знаете, благодаря чему? О, это явление я сама до сих пор не могу объяснить. Дело в том, что из тихо работающего приемника вдруг полились звуки Гимна Советского Союза, и у меня по коже забегали мурашки — почему-то они до сих пор бегают у меня при звуках этой музыки. — Леня, как ты считаешь, у меня есть в Москве любовник?

— Нет, — сказал он и едва заметно мне подмигнул. — Нонна Викторовна, я прожил несколько лет в Москве. Поверьте мне, там никудышные мужчины. Наверное, всему виной эти, как их называют, стрессы. Правда, инфанта?

Теперь приступ смеха одолел маму.

За ужином мы вовсю играли в свою игру, а родные по мере возможности нам подыгрывали. Лучше всех получалось у бабушки.

Леня проводил меня до подножия лестницы и, наклонившись поцеловать по ходу игры руку, шепнул:

— Навещу. Есть о чем поболтать.

Я не сказала ни да ни нет. Этот парень был мне симпатичен. Влюбляться в него я не собиралась. Поскольку я была воспитана мамой и обстоятельствами провинциальной жизни таким образом, что глагол «влюбиться» являлся в моем представлении синонимом «выйти замуж», Ленину кандидатуру я отмела окончательно и бесповоротно как бесперспективную со всех точек зрения.

Наш дом кажется мне иногда большим фанерным ящиком, я слышу сверху, как скрипит мамин стул у зеркала, перед которым она расчесывает на ночь свои чудесные волосы, как папа идет на кухню за холодной заваркой, а бабушка достает из старого сундука Евангелие, по обыкновению роняя тяжелую дубовую крышку.

Но Лёниных шагов я не услыхала — я даже не слышала, как поднялась ляда, которую всегда закрываю на ночь. Я увидела вдруг в лунном свете верхнюю половину его туловища. В следующую секунду он уже стоял возле моей кровати.

У меня внутри на мгновение все замерло в предчувствии чего-то, но я тут же вспомнила про твердый предмет, который непременно старается войти… чтоб получить… Ну да, удовольствие, удовлетворение, то самое, что стремятся получить от женщины мужчины.

Я села в постели и сказала:

— Я мужененавистница. И даже, быть может, потенциальная лесбиянка. Но поболтать не возражаю.

Он сел на кровать, почти касаясь меня. Я унюхала запах его одеколона — это был модный в ту пору «Чарли». Прежде чем подняться ко мне, Леня побрился. Я это оценила. Я подумала, что, быть может, с ним приятно целоваться и… Он вдруг засунул руку под одеяло и стиснул мою лодыжку.

— Нам нужно обменяться энергией, — сказал он вполне серьезно. — Пока мы что-то вроде кошки и собаки: один все время шипит и поднимает лапу с когтями, другой лает и роет землю.

Он быстро просунул под одеяло вторую руку и стиснул мою левую лодыжку. Я ощутила легкое головокружение, а потом приятное покалывание во всем теле. И полностью расслабилась.

— Мне нравится твоя энергия, — сказал Леня. — Подвинься. Я хочу лечь рядом.

Я подчинилась ему. Не то, чтоб мне уж очень хотелось, чтоб Леня лег рядом — мне сделалось любопытно.

Он осторожно просунул правую руку мне под спину и прижал меня к себе. Нежно и совсем не властно. На мне была тонкая пижама. Леня был в одних тренировочных штанах.

— Никакая ты не мужененавистница, — сказал он, щекоча своим дыханием мое ухо. — Просто почти все мужчины настоящие козлы и жеребцы. Они ни черта не смыслят в том, как нужно обходиться с девчонками.

— Ты так со всеми обходишься? — поинтересовалась я, слегка от него отстраняясь.

— Ну что ты. Разве они поймут? — Леня тихо рассмеялся. — Обзовут импотентом или гомиком.

— Может, ты на самом деле… гомик? Только не обижайся — я вовсе ничего против них не…

Он снова рассмеялся.

— Нет, я не гомик. Я умею с женщинами по-всякому. И раньше мне нравилось делать так, как делают многие мужчины. — Он вдруг скользнул пальцами по моему животу, задержав их на долю секунды у меня между ног. Я напряглась. И снова вспомнила о том ужасном предмете, который затвердевает и…

— Не бойся. Шут никогда не осмелится стать первым мужчиной инфанты. — Он положил ладонь мне на грудь. — У тебя замечательное тело. Когда-нибудь ты позволишь мне его целовать. Как ты думаешь, когда это случится?

Мое тело еще никто не целовал, хотя я подозревала: это, должно быть, приятное ощущение. Кто-то из девчонок рассказывал, что ее любовник, прежде чем заняться сексом, то бишь совокуплением, долго и нежно целовал каждую клеточку и складочку ее кожи. Но тот мужчина был раза в два, а то и больше старше ее. Похоже, он таким образом возбуждал себя для, гм, совокупления.

Я рывком стащила через голову кофточку от пижамы и почувствовала себя совсем незащищенной от этого почти незнакомого мне парня. Это чувство мне понравилось.

…Он ушел от меня под утро. Так же тихо, не скрипнув ни одной половицей — у него было дневное дежурство в больнице. Я провалялась в постели до полудня, блуждая между сном и явью. Я вся словно из кусочков состояла, и они никак не хотели собираться в одно целое.

Расчесывая перед зеркалом волосы, я заметила на груди мелкие кровоподтеки. И на шее тоже. Я долго водила по ним кончиками пальцев.

Он поднялся ко мне на следующую ночь. Мы лежали обнявшись совершенно голые и смотрели на звезды. Нам было здорово, но я, любопытная и дотошная от природы, спросила:

— Он у тебя не… — И осеклась, чувствуя, как к щекам прилила кровь.

Леня еще крепче прижал меня к себе.

— Чего смутилась, глупышка? Вполне уместный вопрос. Понимаешь, я умею собой владеть. Каждым мускулом. Но это не значит, что я тебя не хочу.

— Но, если ты меня хочешь, почему тогда ты… Может, нам стоит попробовать?

— Нет, инфанта, тебе придется отказаться от этой мысли. — Он вдруг лег на меня сверху и, взяв в ладони мое лицо, нежно поцеловал в губы. Это был наш первый поцелуй. Случилось так, что до сих пор нам было не до поцелуев.

— Но почему? — удивилась я, ощутив у себя между ног его горячий довольно упругий пенис.

— Не надо всему на свете искать объяснения, ладно?

Леня смотрел при этом мне в глаза. Мне захотелось, чтобы он смотрел так на меня вечно.

Дни летели со скоростью неуправляемой ракеты. Если Леня дежурил в ночь, он обязательно поднимался ко мне после завтрака. Мы расстелили в углу за кроватью ватное одеяло. Это был укромный уголок. Там нас не могли застать врасплох.

Впрочем, родители, казалось, пребывали в беспечном неведении относительно наших с Леней отношений.

— Ты похудела, — сказала как-то за обедом мать. — И круги под глазами появились.

— Вовсе нет. Анюта замечательно выглядит, — неожиданно пришел на выручку отец. — Леня, скажи, правда, у меня красивая дочка?

— Очень красивая, Андрей Михайлович, — с готовностью отозвался Леня, не переставая поглощать блины. — Я бы сказал даже — слишком красивая.

Мать метнула в его сторону почти враждебный взгляд. Ну да, при всем своем демократизме советской учительницы она определенно не хотела иметь зятя-санитара.

— Вот только беда: этой твоей красавице скоро в Москву ехать. — Отец вздохнул и опрокинул в себя стопку рябиновки. — Встречи, проводы, разлуки. Скучно нам без нее будет. Правда, Леня?

— Очень скучно. — Леня даже перестал жевать, но всего на каких-нибудь полминуты. У этого парня был отменный аппетит при отменно стройной фигуре.

— Эхе-хе. — Отец встал и подошел к темно-синему окну в наш заснеженный сад. — Влюбится в своей Москве в какого-нибудь столичного хлыща и забудет про нас, провинциалов дремучих. Влюбится, замуж выскочит… Будет у нее своя семья, а мы превратимся в родственников, которых навещают из чувства долга и так далее. Правда, Леня?

— Ну вот, завел заупокойную мессу, — не выдержала мать. — Девочке еще институт закончить надо, а ты про замужество.

Мы с Леней незаметно обменялись взглядами. Нам обоим вдруг ужасно захотелось в мансарду.

— Пойду прогуляюсь, — сказала я, вставая из-за стола. — Там такая луна…

— Пойди, дочка. Да, в Москве своей такой не увидишь. Леня, и ты бы пошел с Анютой. Что-то вы, нынешняя молодежь, не больно склонны к общению. Бывало, мы…

Когда я надевала в сенях валенки, Леня неожиданно присел на корточки, стянул с моей ноги грубый носок и, взяв в обе руки мою ступню, поцеловал каждый палец в отдельности.

— Я тебя почти люблю, инфанта, — прошептал он. — Но это ничего не меняет.

Мы поболтались минут пять во дворе на виду у все еще обедавших в столовой домочадцев, потом тихонько прошмыгнули через кухню в дом и прямо в валенках и тулупах поднялись ко мне в мансарду, умудрившись не скрипнуть ни одной половицей. Мы решили устроить прощальную вечеринку со свечами и шампанским, хоть Леня обычно не пил.

Утром я должна была уехать в Москву.

… Я лежала на волчьей шкуре в окружении горящих свечей, а Леня в каком-то экстазе целовал мое тело, нежно прикасаясь подушечками своих чутких пальцев именно там, где мне хотелось, чтоб он прикоснулся. Он несколько раз доводил меня до оргазма, и тогда по моему телу пробегала дрожь. Довольный, он целовал меня в губы. Я млела от наслаждения. Странно, но мне было вполне достаточно того, что он со мной делал.

— Но тебе… тебе ведь тоже хочется, чтобы я… чтобы ты испытывал наслаждение, — бормотала я.

— Все хорошо так, как есть, инфанта. — Он поцеловал меня в ухо и просунул туда кончик языка. — Я наслаждаюсь вместе с тобой. Ты так здорово отдаешься.

Я поняла, что отдаюсь ему вся без остатка.

— Может, нам стоит…

Он положил на мои губы палец.

— Не стоит. Нет. Не стоит.

— Даже если я тебя очень попрошу?

— Ты не станешь просить меня об этом, инфанта.

— Ты боишься?

— Проблем, — сказал он и вдруг рассмеялся. — Их и без того хватает.

— Ты слишком серьезно воспринимаешь жизнь.

— Ошибаешься. Я стараюсь сделать ее как можно веселей.

Он вздохнул. Он лежал какое-то время неподвижно рядом со мной, а я, приподнявшись на локтях, любовалась его большим красивым телом. Мне вдруг захотелось, чтоб это тело принадлежало мне. Только мне. Но я не осмелилась сказать об этом вслух.

Леня вдруг странно хмыкнул, вскочил и накинулся на меня со своими неистово нежными ласками.

— Нет, ты не должна этого делать, — прошептал он, когда я неожиданно для себя поймала его руку и поцеловала в запястье. — Я хочу остаться твоим шутом, инфанта, понимаешь?

Я не уехала на следующий день. Я подвернула лодыжку, спускаясь с последней ступеньки своей лестницы. Перелом оказался сложным. И было невыносимо больно.

Леня нес меня на руках в операционную.

Рентген показал, что порваны связки, да еще осколок кости вонзился в какую-то мышцу. Оперировали меня под общим наркозом.

Придя в себя, я увидела первым делом Леню.

У меня была легкая, почти невесомая, от наркоза голова, и я, кажется, наболтала ему кучу глупостей про любовь и прочую ерунду. Он слушал меня не перебивая, пожимая время от времени мою руку, которую все время держал в своих сильных ладонях. По-моему, я даже говорила, что хочу выйти за него замуж. Правда, это могло мне присниться.

Тревога делала его лицо очень красивым и совсем юным.

Он просидел возле меня всю ночь. Я, как дочь главврача, лежала в отдельной палате. Утром он попытался дать мне судно, но я сказала, что скорей у меня лопнет мочевой пузырь, чем я позволю ему…

Он хохотал. Ему, похоже, очень понравился мой ответ.

Через пять дней Леня внес меня на руках в мансарду. Отец с трудом сдерживал слезы и называл его «сынок». Я слышала, как он говорил матери, что этого парня Анюте послал сам Бог.

В первую же ночь моего возвращения возобновились наши свидания.

— Я не хотел, чтоб ты уезжала, — сказал Леня между поцелуями. — Я очень сильно не хотел этого. Прости, ладно?

— Ты думаешь?..

Я не закончила свою фразу. Я тоже так думала. Более того, я знала точно: это сделал он.

Нас застукала бабушка. Она поднялась совсем неслышно, а мы были слишком увлечены новыми ощущениями: я лежала, положив под попку подушку и слегка расставив ноги, а Леня проводил языком по внутренней стороне моих бедер, все ближе и ближе подбираясь к тому самому месту, которое, как мне казалось, превратилось в пылающий очаг. Бабушка тихо ойкнула и упала в кресло.

Леня медленно повернул голову. К счастью, он еще не успел стянуть свои тренировочные штаны.

— Я… извините… я… старая дура… — бормотала бабушка, прижимая к своим пунцовым щекам ладони.

Леня накрыл меня одеялом.

— Бабушка, ты ничего не скажешь родителям, поняла? — подала голос я.

— Поняла, внученька. А вы… Ты… Я очень рада. Очень, очень рада.

Она залилась счастливыми слезами, потом осенила нас широким крестом.

— Спасибо, — сказал Леня. Если он и был смущен, то умело это скрывал.

— Я так и знала, — лепетала бабушка. — Вы — чудесная пара. Господи, а я-то, старая дура… Я сейчас уйду, уйду. — Она попыталась встать с кресла, но, судя по всему, от потрясения лишилась сил. — Я сейчас, сейчас… — Вторая попытка тоже оказалась неудачной.

— Посидите с нами, Варвара Егоровна, — сказал Леня. — Я делал Анюте массаж. Чтоб нога не отекала.

— Да, да, — лепетала бабушка. — Массаж…

— Но родители, мама в особенности, могут истолковать все по-другому, — добавила я, уже окончательно придя в себя.

— Да, внученька, да. Но вы такая замечательная…

— Бабушка, я вовсе не собираюсь выходить замуж. Мне нужно сперва закончить институт.

Леня подмигнул мне и показал большой палец.

— Я не пара вашей внучке, Варвара Егоровна, — я всего лишь санитар в больнице. Она выйдет замуж за какого-нибудь дипломата или иностранца.

— Боже сохрани. У них там СПИД вовсю гуляет. Я боюсь.

Скоро бабушка смеялась Лёниным детским анекдотам. Рассказывая их, он умудрялся массировать мне обе ноги, которые я высунула из-под одеяла.

Когда бабушка наконец ушла, судя по всему, удрученная тем, что приняла желаемое за действительное, Леня сказал:

— Успокойся, инфанта, шут знает свое место. Да и вряд ли кому-то из смертных удастся вывести шута на чистую воду.

Я уехала через полтора месяца. Не хотелось брать академический — я привязалась к девчонкам из группы. Да и в Москву потянуло.

Леня сказал за минуту до отхода поезда:

— Чувствуй себя свободной, инфанта. Попробуй все, что хочешь.

— Но я не хочу, чтоб ты…

Он рассмеялся, звонко поцеловал меня в щеку и, прежде чем соскочить на ходу с подножки, шепнул на ухо:

— Спасибо за признание в любви. Не ожидал. Тронут.

Освещенный робким мартовским солнцем перрон с тремя одинокими фигурками медленно уплывал в прошлое.

Вернувшись в столицу, я поняла, что мне необходимо выйти замуж и получить московскую прописку — статус иногородней студентки не слишком вписывался в мои представления о нормальной жизни. Тем более все мои подружки были москвичками — с хорошими или даже шикарными квартирами, кое у кого были дачи или хотя бы садовые участки. Я снимала комнату. Вернее, целую квартиру, потому что хозяйка чаще всего отсутствовала, нянча поочередно внуков. Подружки мне завидовали: «Свобода, свобода и еще раз свобода духа и плоти», как выразилась наша интеллектуалка Женька Брусиловская. Я почему-то ею не пользовалась.

Но, мне кажется, вовсе не потому, что не хотела изменять Лене.

Я думала порой о наших с ним отношениях. Моему телу очень не хватало его ласк. Мне было с ним хорошо и, что самое главное, легко. Но для того чтоб влюбиться, чего-то не хватало. Правда, я не собиралась влюбляться в столь юном возрасте и становиться чьей-то марионеткой. Я была довольно наблюдательна и видела, какие фатальные перемены происходили кое с кем из подружек, встретивших своего «рокового» мужчину. К тому же…

Я пока не забыла эпизод с рвущимся в бой мужским членом.

Но мой будущий муж наверняка захочет получить то, что принадлежит ему по праву. Тем более он не станет церемониться с осчастливленной им провинциалкой. Я вздыхала, вспоминая Леню. Был бы он москвичом, с отдельной квартирой, хотя бы однокомнатной… Не смогу я жить в провинции. И бедность меня угнетает. Мои родители никогда богатыми не были, хотя достаток в доме ощущался всегда.

Леня мне снился. Теперь он, а не любимые киноактеры были причиной моих частых ночных оргазмов.

— Инфанта хочет шута, — сказала я вслух, как-то проснувшись поутру. И, одевшись минут за пять, двинула за билетом. Перед экзаменами выдалась свободная неделька. Нагряну без предупреждения. Думаю, все без исключения будут счастливы.

Дома я застала одну бабушку. Она растерянно всплеснула руками, всхлипнула, припав на секунду к моей груди, и бросилась собирать на стол.

— Я голодная, ба. А где… остальные?

— Отец на работе, мама ушла в магазин.

Бабушка повернулась к буфету и стала доставать парадный сервиз.

Я молчала. Наверное, потому, что интуитивно понимала: негоже спрашивать инфанте, где ее шут. Но так и подмывало спросить. А бабушку, как я догадывалась — рассказать.

— …Уехал Ленька, — минуты через две прорвало бабушку. — Говорят, сделал ребеночка Светке Полухиной и был таков. Но она сама на него вешалась. Еще как вешалась… Красивый парень. Я к нему как к родному внуку привязалась, — тараторила бабушка, удрученная Лёниным отъездом и предчувствием, что это известие расстроит и меня.

— Уехал так уехал, — пробормотала я. — Пусть эта Светка его ищет.

— Я думаю, вранье все это. — Бабушка суетливо расставляла посуду. — Это Светка так говорит. На него и Алка, которая в ординаторской работает, виды имела и…

— Ба, я что-то здорово проголодалась. Налей-ка борща.

Я съела две полные тарелки густого жирного борща. Потом пришла мама и нажарила котлет и картошки. С отцом мы выпили рябиновки. Меня развезло, и захотелось спать. Но я понимала: пробуждение в мансарде будет ужасным.

— Лягу на диване, — заявила я заплетающимся языком. — У меня ужасно жарко (я к себе не поднималась). — Вообще-то я к вам на два-три денька…

Я плакала во сне. Я обнаружила это утром — подушка была мокрой. Надеюсь, я плакала беззвучно.

Целый день прошлялась по лесу. Когда-то я любила весну. Позднюю тем более, богатую цветами, с птичьим пением. Трава была высокой и сочной. Все цвело и благоухало. Какая же тоска, думала я. Нужно линять в Москву…

Отец сказал, когда мы с ним после обеда сидели на диване:

— Волнуюсь за Леонида. То ли я в нем ошибся, то ли…

— То ли что, папа? — отважно спросила я.

— Странный он. Как я догадываюсь, оказался большим любителем женского пола. По крайней мере ходят слухи… С другой стороны, про кого они только не ходят. Да и у нас в больнице в основном женский коллектив. Кто-то мог иметь на него серьезные виды. А как иначе? Семья — основа нашей жизни.

Я усмехнулась. Как ни странно, я разделяла последнее утверждение отца. Уже утром я решила, что выйду замуж за некоего Баруздина из МИДа, с которым познакомилась на даче у Наташки. Этот тип уже успел прижать меня в укромном уголке, что определенно говорило о его ко мне интересе. Кажется, по всем статьям подходит. Правда…

— Папа, я собираюсь выйти замуж. Но я… понимаешь, я побаиваюсь мужчин. Они… они такие скоты.

Он глянул на меня удивленно и озабоченно.

— Дочка, тот, за кого ты собираешься, тоже, как ты выразилась, скот?

Я пожала плечами.

— Скорее всего да. Но он… У него отдельная квартира. И дача. К тому же…

— Что за чушь ты несешь! — Отец вскочил с дивана и зашагал из угла в угол комнаты. — Никогда не поверю, что ты настолько меркантильна и… испорчена.

Он подошел к буфету и залпом осушил стопку рябиновки.

— И я хочу. — Я машинально выпила эту дрянь. — Дело в том, что я, папа, не умею притворяться. С ним придется спать. Это, наверное, ужасно.

— А ты разве еще ни с кем…

Отец замолчал и отвернулся. Понимаю, подобный вопрос собственной дочери способен задать далеко не каждый отец.

— Нет. Я… Впрочем, это неважно. Я знаю, как это происходит. Я много чего знаю. Напьюсь в конце концов до чертиков и…

— И зачнете какого-нибудь уродца.

Отец снова налил себе. Я заметила, что у него дрожат руки.

Вдруг он шагнул к дивану, на котором я сидела в неудобной скрюченной позе, и спросил, отважно глядя мне в лицо:

— Между нами: это из-за Лени?

— Ты что, издеваешься надо мной? — Я расхохоталась, но это вышло неестественно, и я закончила свой смех еще более ненатуральным приступом кашля.

Я тут же пожалела о своей откровенности.

— Он… он недостоин тебя, — продолжал свое отец. — Я думал, он влюблен в тебя, я был уверен в этом, а он… Сплетни на голом месте не возникают, дочка.

Отец сел на диван и спрятал лицо в ладонях.

— Влюблен? С чего бы это? — сказала я чужим хриплым голосом. — Ну нет, папа, кто-кто, а он свое место знает. Кстати, я очень ценю в людях это качество.

— Это ужасное качество! — выкрикнул отец. — Это… это какой-то пережиток рабства. Я был уверен, он любит тебя. Я еще и сейчас…

— Ошибаешься, отец. — Я встала с дивана и выпрямила спину. — Я не хочу, чтобы вы с мамой приезжали на свадьбу. Да ее и не будет. Сдам сессию, распишемся и махнем на пару недель на юг. Прошу тебя, пока ничего не говори маме.

— Я догадываюсь, куда он уехал, — говорил отец, стоя ко мне спиной. — У него сестра в Феодосии. Черт, думаю, он испугался, что эта дура Полухина подаст на алименты. Но я бы ни за что никому не дал его адрес. Она сама вешалась ему на шею — это все видели.

Он говорил что-то еще, а я смотрела в окно на цветущие дали. Я больше не была инфантой. В мое отсутствие случилась революция, и у меня отобрали шута. И королевство в придачу.

Не надо было отлучаться на столь долгое время из своих законных владений.

Но ведь особы королевской крови должны всегда чувствовать себя свободными…

Этот Баруздин не смог лишить меня невинности в нашу первую брачную ночь, хоть сильно потел. Я не подозревала, что импотентом можно быть и в тридцать с небольшим. Возможно, дело в том, что у него смолоду неспокойная работа: пошлют или не пошлют в загранкомандировку. У них в МИДе, говорят, все жутко нервные.

— Послушай, — сказал он мне после ни к чему не приведшей получасовой возни, — может, сделаешь минет? Меня это очень возбуждает.

— А что это такое? — притворилась я безнадежной девственницей.

— О, Господи, вот уж не думал, что на свете еще существует подобная невинность!

Этот дурак, кажется, мне поверил и нежно (слюняво) поцеловал в живот.

Наконец мне удалось удрать в ванную, где я минут двадцать оттиралась мочалкой. Я даже всхлипнула несколько раз. Правда, скорбь быстро улетучилась — ванная комната в люксе гостиницы «Ялта» показалась мне по-сказочному роскошной. Ну да, в ту пору я еще понятия не имела, что такое истинная роскошь.

Я обдумывала ситуацию, стоя под теплым ласковым душем в розовой ванне.

Баруздин любит выпить. Баруздин чрезвычайно любит выпить. И по делу и, как говорится, по случаю. В пьяном виде он стопроцентный импотент, но с большими претензиями. Рано или поздно ему удастся засунуть эту его проклятую штуковину туда, куда ее положено засовывать каждому нормальному (sic!) мужчине. Мне, судя по всему, этой участи не избежать. Но можно потянуть время. Можно здорово потянуть время. Денег у этого типа навалом — видела толстый бумажник, набитый двадцатипятирублевками. Медовые две недели он явно не будет просыхать — он убежден, спиртное снимает стресс. Будет меня лапать, слюнявить, щипать за все места. Мерзость…

Вдруг меня осенило, и я подпрыгнула в скользкой ванне, но, к счастью, удержалась на ногах.

Я обратила внимание, как Баруздин жрал глазами смазливую стюардессу в самолете. Как пускал слюни при виде молоденькой пухложопой горничной — даже ухитрился погладить ее по крутому бедру, надеясь, что я ничего не заметила. Толстую официантку в ресторане он, что называется, раздевал взглядом. Можно закатить ему сцену ревности. По-киношному бурную и шумную. Хлопнуть дверью, но попытаться проделать все так, что он побежит не за мной, а в бар. Да, следует все самым тщательным образом продумать…

Я второй день валялась на скучном до неприличия пляже в Феодосии, привлекая внимание мужчин своим навязчивым одиночеством. Я шаталась по городу, пила слабенькую «изабеллу», которой торговали в розлив на каждому углу, каталась на водных лыжах, после чего за мной стали постоянно ходить человек пять отшитых мной «скотов» ярко выраженной совковой наружности и жеребячьего телосложения. Один из них попытался поприставать ко мне во время моего одинокого заплыва, но из этого, разумеется, ничего не вышло. Наконец до меня дошло, что пора сматываться. Что я круглая идиотка. Что всю эту неразбериху, называемую человеческой жизнью, сотворили отнюдь не ради моего удовольствия.

Моя «комета» отплывала через час. Я сидела на террасе кафе напротив второго причала и накачивала себя бурдой из прокисшего компота, самогонки и помятых вишен, которую сосала из похожей на макаронину соломки, когда ко мне подошел высокий загорелый мальчишка и спросил, может ли он сесть за мой столик.

— Плиз, сеньор, — сказала я и приподняла свою тяжелую шляпу. — Через час я отчаливаю отсюда навсегда.

— Не исключено, что нам окажется по пути, — сказал парень. — И это вселяет в меня надежду. Вы москвичка?

— Теперь, похоже, меня оттуда метлой не выметешь, — со злой иронией на самое себя процедила я и, отшвырнув макаронину, допила большими глотками содержимое своего стакана.

— Женщинам да еще таким красивым, как вы, полегче в этой жизни. — Парень нагло глазел на меня. — Мужчины дают, женщины берут. Наоборот бывает редко.

Он пил из горлышка мутное местное пиво, запрокинув худую шею с большим острым кадыком.

— Похоже, я встретила философа, с которым могла бы и поспорить. — Я попыталась встать, но меня с силой качнуло назад. — Хотелось бы знать, мой шут тоже так считает? Надо спросить у него… Нет, я никуда сегодня не уеду. — Я сделала очередную попытку встать. — К черту Ялту и старого мужа. Я должна наконец найти этого засранца и спросить у него…

У меня завертелось перед глазами, и я рухнула лицом на стол.

… Я пришла в себя на лавочке в тени акации. Я была совсем одна. И не помнила, где я. Самое главное, мне не хотелось вспоминать.

— Девушка, это ваша сумка? — спросил появившийся откуда-то старик в белой панамке. Он поставил на лавку мою сумку из искусственной соломки, в которой, кроме купальника и сарафана, со скрипом вспомнила я, лежал кошелек с деньгами и паспортом. — Все на месте?

На месте было все, кроме денег. Вернее, на дне позвякивала мелочь, а в паспорте оказалась мятая трешка. Мой воришка обладал не такой уж и черствой душой и не остался безучастным к моему будущему.

«Комета» уже отчалила от пристани. Я тупо смотрела ей вслед.

Потом меня стошнило прямо в кусты — я и по сей день не умею пить, а лишь способна «заливать глаза», или, как выражаются глупые интеллектуалы, тоску. Будто она огонь, а не и без того мокрое болото.

Можно было толкнуть обручальное кольцо и махнуть к родителям. Очевидно, в моем тогдашнем положении это был самый «бескровный» вариант. Но мне, похоже, захотелось крови. Собственной.

Тип с усиками приклеился ко мне уже у входа в ресторан. Мы дули шампанское за столиком возле эстрады, на которой гудели электрогитары и стучал фальшиво настроенный рояль. Тип что-то говорил мне и все время порывался погладить по руке, которую я почему-то прятала под стол. Потом появились еще два или три хмыря. Я даже не пыталась разглядеть их физиономии — мне было на них глубоко наплевать. Мы встали и куда-то пошли. Мне в лицо тепло и влажно дышало море. В какой-то момент я ощутила, что по моим щекам текут слезы, и громко выругалась.

Вдруг меня больно ударили по ноге. Я почувствовала, как что-то хрустнуло в той самой лодыжке, которую я сломала нынешней зимой из-за того, что Леня не хотел со мной расставаться. Боль тревожно напомнила о реальности, но это произошло слишком поздно.

…Я лежала пластом на теплом песке, а мои недавние собутыльники что-то делали с моим телом. То самое, чего я боялась больше всего на свете. О Господи, мне так повезло, что я была в пьяной отключке…

Их кто-то спугнул, а я осталась лежать в той позе, в какой они меня оставили. Ужасно болела нога, но я все равно заснула или потеряла сознание. Потом я каким-то образом добралась до шоссе и очутилась в больнице.

Я думала, что сплю и вижу сон, когда надо мной склонилось Лёнино лицо. Его глаза, казалось, затягивали меня в воронку своих черных зрачков. Я не хотела просыпаться. Но мне мешал яркий свет из окна. Я закрыла глаза и в ту же секунду поняла, что это не сон.

— Инфанта, я с тобой, — сказал знакомый до дрожи в коленках голос. — Только не плачь, ладно? Тебе повезло — связки на этот раз целы, и через месяц ты уже будешь танцевать.

— Я… меня… — Черт, последний человек, которому я хотела бы признаться в том, что меня изнасиловали, был Леня. — Меня избили, — сказала я, глядя ему в глаза.

— Все знаю. — Я поняла, что он на самом деле все знает. И знает, что я всеми силами пытаюсь от него это скрыть. — Считай, отделалась легким испугом, инфанта. Ты прочитала мое письмо?

— Какое письмо?

— Значит, нет. — Его глаза погрустнели, но сам он улыбнулся. — Ну и хорошо, что не прочитала.

— Как ты меня нашел? Выходит, ты на самом деле уехал в Феодосию?

Он на мгновение недоуменно сощурил глаза. Но только на мгновение. Его мозги работали четче и быстрее компьютера. Только в отличие от компьютера крайне редко выдавали на дисплее информацию.

— Да, инфанта.

— Какой ты жестокий…

— Я очень жестокий, — сказал Леня и снова улыбнулся. — Тебе еще не раз предстоит в этом убедиться.

— Родители знают про меня?

— Да. Мне сообщил обо всем твой отец. Они скоро приедут.

— Только не это!

— Как будет угодно инфанте.

— Ничего не понимаю. Откуда отец узнал твой…

Я все поняла. У меня мозги тоже не хуже компьютера. Отец поклялся Лене, что никому, даже мне, не даст его адреса. Он сдержал свою клятву. Хотя дал мне, глупой, понять, что если я на самом деле хочу узнать, где Леня…

Он знал о наших отношениях. Отец хотел спасти меня от брака с Баруздиным. Наивный старомодный человек.

— Инфанта, тебя сегодня выпишут.

— Ты заберешь меня к себе? — обрадовалась я.

— За тобой будет ухаживать моя сестра. Я буду тебя навещать, — чопорно сказал он и почему-то вздохнул.

— В чем дело?

Я внимательно вглядывалась в его глаза. Я боялась увидеть в них брезгливость. Правда, тешила себя надеждой, что он не может знать всех подробностей случившегося. К слову сказать, я их тоже не знала.

В его глазах было сожаление. И, как мне показалось, боль.

— Ты теперь замужем, инфанта.

Я вдруг грубо выругалась, вспомнив этого слизняка Баруздина и те права, которые он может предъявить на меня в любую минуту. И очень разозлилась на Леню за то, что не застала его в свой последний приезд в отчий дом.

— Прости, — сказал он и, наклонившись, поцеловал в лоб. — Значит, так было надо. Мы теперь как бы поменялись местами. Я за это время успел развестись.

Мне хотелось наброситься на него с кулаками. В первый и в последний раз в жизни я пожалела о том, что в прошлом ничего нельзя изменить.

Мой супружник прикатил с огромным букетом роз и с фингалом под левым глазом. Он тут же предъявил на меня свои законные права, потрясая перед носом главврача мидовским удостоверением.

Я наотрез отказалась лететь в Москву, соврав, что у меня болит нога.

— Но здесь нет никаких условий, — кипятился пьяненький Баруздин. — Даже отдельной палаты. Моя жена не может лежать в душной комнате вместе с этими колхозниками и… пенсионерами. Да и у вас недостаточно квалифицированный медперсонал…

— Здесь первоклассный медперсонал, — во всеуслышанье возразила я, крепко сжимая под одеялом горячую Лёнину руку. — Никуда я не поеду, пока не заживет нога. Уезжай к себе в Ялту — здесь нет приличной гостиницы.

— Но я не могу тебя…

— Можешь. Тебе нужно отдохнуть перед командировкой в Париж.

Он еще немного поартачился, но вскоре смылся, оставив мне несколько двадцатипятирублевок и смерив пренебрежительным взглядом не отходившего от меня ни на минуту Леню. Даже не удосужился спросить, кто это.

Я попросила Леню выкинуть розы в окно.

Через полчаса мы ехали на такси в Судак, где жила Оля, старшая сестра Лени.

Я вернулась в Москву через неделю, потому что Леня уходил в плаванье. Мы расстались, как брат с сестрой, — без слез, без клятв в любви и тем более в верности. В Лёниных ласках проскальзывала неистовость. Она пугала меня и радовала одновременно. После случившегося на пляже в Феодосии я и думать не могла о так называемом нормальном сексе. Зато мной вдруг овладело страшное любопытство, и я заставила Леню рассказать, как он занимался этим самым сексом со своей бывшей женой.

— Обыкновенно. Последнее время, правда, она меня, можно сказать, насиловала — делала все возможное, чтобы возбудить мой…

— Но ведь ты говорил, будто умеешь владеть каждым своим мускулом.

— Я не сразу этому научился. Поначалу женщины меня насиловали. И я чуть было не превратился в женоненавистника.

— Врешь. В отцовской больнице кое-кто не может забыть твои пылкие ласки, — с неожиданной злостью выпалила я.

Он рассмеялся и крепко стиснул мне талию.

— Здорово, что ты не прочитала мое письмо.

— Это было объяснение в любви?

— Как тебе могло прийти подобное в голову, инфанта? — Он быстро отстранился от меня, сел, обхватив руками колени. — Еще скажешь, что шут просил твоей руки.

Я поклялась себе добраться до этого письма как можно скорее.

…Я стояла, опираясь на костыли, и смотрела вслед медленно удаляющемуся танкеру, на котором уплывал от меня Леня.

Баруздин ждал меня в такси.

Похоже, он неплохо провел в мое отсутствие наш медовый месяц и был доволен жизнью и своей молодой женой.

То московское лето отпечаталось во мне самым бездарным и унылым воспоминанием. И дело даже не в том, что моему мужу в конце концов удалось засунуть свой вялый член туда, куда он так стремился его засунуть, — после случившегося со мной на пляже в Феодосии я, как ни странно, стала относиться к так называемому сексу, то есть обычному совокуплению, спокойнее. Куда больше раздражал тот факт, что мне приходилось проводить с ним в одной постели всю ночь и он в любой момент мог положить свою отвратительную руку мне на бедро, живот и так далее. У него была однокомнатная квартира с крошечной кухней, куда нельзя было втиснуть даже раскладушку.

К счастью, он вскоре отбыл в свой Париж, а я осталась одна. Рентген показал, что кость срастается плохо, ко всему прочему я влипла, и это произошло, не исключено, на пляже в Феодосии.

От одного слова «рожать» меня бросало в жар и трясло словно в лихорадке. Капкан, в котором предстояло сидеть девять месяцев, превращаясь с каждым днем во все более отвратительный кусок мяса, плюс последующие прелести, связанные с появлением младенца. С другой стороны, я не просто боялась аборта — вся моя моральная, а прежде всего физическая сущность отвергала это надругательство над природой.

Однажды мне в голову пришла безумная мысль…

В последнюю нашу ночь в Феодосии мы с Леней были точно в отключке и предавались настоящей оргии. Он стонал от наслаждения, лаская своим фаллосом внутреннюю сторону моих бедер, мой клитор, наружные части моей вагины. Наверное, он сдерживал себя из последних сил, чтобы не проникнуть в меня или же… Нет, он не мог брезговать мной — я бы сразу это почувствовала. Скорее всего он не хотел нарушать выдуманных им самим правил нашей игры. Вдруг я почувствовала, как на мой живот брызнула его горячая сперма. Ее ручеек побежал вниз, я согнула ноги в коленях и всем лоном подалась навстречу этому ручейку. Это произошло инстинктивно.

По дням все сходилось — я зажгла свет и высчитала все с карандашом в руке. Правда, природа такая дура. Да и мог ли ручеек проникнуть в то место, где его ждали мои, жаждущие слияния клетки? Если это так…

Когда Баруздин вернулся из Парижа, я сказала, что у нас будет ребенок. Он, похоже, обрадовался. Еще я сказала, что мой врач очень опасается выкидыша — я сыпала при этом терминами, вычитанными из медицинской энциклопедии, — и уверен, что я должна прекратить половую жизнь.

Баруздина это известие огорчило, но ненадолго. Тем более я сказала: прекрасно понимаю, ни один нормальный мужчина не сможет обойтись почти год без половых контактов, а посему на все закрываю глаза. Мы вполне мирно отпраздновали это событие шампанским.

Баруздин приволок мне из Парижа кучу красивых тряпок — чего-чего, а жадности за ним не водилось. Пока они на меня налезали.

В институте я появилась в полной красе и блеске, вызвав зависть даже у тех, кто вырос в заморских тряпках и прочих побрякушках. Дело в том, что я умею себя подать. Инфанта.

— Ты что, не могла надеть на его сучок презерватив? — изумилась наша интеллектуалка Женька, узнав о том, что я жду бэби. — Или тебе нужно покрепче к себе привязать этого мидовца? А кто будет возиться с пеленками?

— Кажется, свекровь согласна, — неуверенно промямлила я.

— Что значит — кажется? Она хочет иметь внука или не хочет?

Я представила молодящуюся с пудом косметики на рано поблекшем лице Нину Петровну, и сама усомнилась в том, что ей захочется нянчить внука. Правда, последнее время она каждый день звонит мне, дает кучу бесполезных советов относительно диеты, образа жизни и тэ дэ и тэ пэ, а раз в неделю привозит сумку с фруктами, соками и шоколадками.

— А куда ей деваться? Она на пенсии.

— Свекровь — это тебе не мать, — изрекла мудрая в своей наивности существа не от мира сего Женька. — Меня, например, вырастила мамина бабушка. Думаю, тебя тоже.

— Но моей маме еще десять лет до пенсии.

— Ничего страшного. Потом доработает стаж. Тем более если ты выродишь парня…

Тут нас кто-то отвлек, и я так и не выяснила, что имела в виду Женька.

Я хотела родить парня. Сама не знаю почему. Но больше всего на свете я хотела проснуться в одно прекрасное утро и снова почувствовать себя на воле. Увы, все эти биологические капканы устроены из самого прочного на свете материала.

Я снова поехала на зимние каникулы домой. Уже потяжелевшая, с глазами обреченной на заклание коровы. Я поехала домой лишь потому, что хотела найти в мансарде то письмо.

Черт, к тому времени я почти возненавидела Леню, потому что окончательно убедила себя в том, что ношу его ребенка. Правда, временами, ночами особенно, я его хотела. Я очень хотела его.

Письма я не нашла, хоть в моей мансарде еще никогда в жизни не пропадала ни одна бумажка.

Отец похвалился, что получил от Лени два письма, и дал мне их почитать. Ничего особенного. Обо мне ни слова. Мой бывший шут, как выяснилось, оформлял документы в загранку.

Меня мучили приступы необъяснимой тоски, и как-то ночью я чуть было не заглотала целую пластинку «ативана».

Не заглотала. Быть может, потому, что я все-таки инфанта. Но в тот жуткий период я была уверена в том, что никогда не превращусь в королеву.

Баруздин был несказанно рад сыну и по пьяному делу признался мне в том, что страдает каким-то заболеванием, почти на сто процентов гарантирующем бесплодие.

— Кретины они, эти медики, — говорил Баруздин, не просыхавший уже вторую неделю. — Теперь мы получим двухкомнатную квартиру улучшенной планировки. Может, даже трехкомнатную. — Он хитро мне подмигнул. — А что, если нам сварганить еще одного бэби? Ну, я понимаю, не сразу, а, скажем, через годик? Тут наклевывается одна милая семейная командировочка. Платить будут не так уж и скупо. Да и климат в том государстве почти как в Европе. Нашему Леньке наверняка там понравится.

Это Баруздин назвал сына Ленькой. В честь своего папаши. Я бы, мне кажется, назвала его как-нибудь по-другому. Впрочем, кто знает?

Последнее время я пребывала в оцепенении. Все, что со мной происходило, казалось, происходит не со мной, а моим двойником, который имел мою внешность, рассудок и все остальное, но мною не был. Я смотрела на этого двойника со стороны. Я желала ему всяческих благ, но я бы совсем не расстроилась, если бы с ним что-то случилось.

Случилось.

Когда Леньке исполнилось полгода и нам дали двухкомнатную квартиру улучшенной планировки, а в недалеком будущем маячило вполне безбедное житье на казенной вилле в Рабате, Баруздина угораздило утонуть на рыбалке.

Я-то знаю, что это была за рыбалка, но к тому времени я вошла в роль и даже во вкус мидовской жены, ревностно берегущей семейные, а заодно и профессиональные тайны своего мужа. Ведь я, как и все мидовские жены, знала, что Баруздин ни за что не станет проводить время с девками с улицы. Тем более накануне длительной загранкомандировки.

Я искренне плакала на похоронах, хотя мне выделили солидное единовременное пособие.

Женька как в воду глядела — свекровь, поиграв несколько месяцев в бабушку, сказала, что устраивается на работу, аргументируя это решение тем, что зависимость от мужчины, хотя бы даже собственного послушного мужа, угнетает психику современной женщины. Я ее не осуждала — я умею видеть мир глазами других людей. Она давала деньги на няньку и даже время от времени подбрасывала продукты из спецстоловой. Нянька раздражала меня бесконечными нравоучениями, да и с ее вселением атмосфера в моей квартире дала сильный крен в сторону того самого обывательского уюта, который раздражает меня еще больше, чем бардак.

Ленька тут был ни при чем. Ленька был замечательным современным бэби. Когда нянька была выходная и ко мне приходили подружки, мы сажали его в центр стола в плетеную корзинку с подушками, и он без устали улыбался далеко не невинным рассказам и анекдотам. Это придавало им особую пикантность.

Но я одна ни за что бы с Ленькой не управилась, да и быт с детства ненавижу. Я сказала маме по телефону, что приеду погостить на зимние каникулы. Я надеялась, что за эти две недели родители привяжутся к Леньке и не захотят с ним расстаться.

Так и случилось.

— Вылитый отец! — воскликнула бабушка, сроду не видевшая Баруздина. И тут же сообразив, что ее фраза оказалась ни к селу ни к городу (или же, наоборот, пришлась впору туда и сюда), поправилась: — Ну да, совсем не в нашу породу — у нас все светлые, а этот как галчонок. Ты его недаром Ленькой назвала.

— Так зовут отца моего мужа, — сказала я.

Моя детская кроватка уже стояла в родительской спальне, застланная голубым байковым бельем.

— Ты вроде уже отняла Леньку от груди, — оправдывающимся тоном заговорила мать, думая, что я захочу взять его к себе в мансарду. — Мы с папой все равно рано просыпаемся. Я теперь во второй смене, а потом с ним бабушка посидит.

В этом я не сомневалась — у бабушки при виде Леньки прямо слюнки потекли.

Я спала под звездным зимним небом и чувствовала себя почти инфантой. «Как хорошо, что у меня есть Ленька», — промелькнуло где-то в глубине сознания.

Я подумала о том, что мой хитрый план удался без каких-либо усилий с моей стороны.

Я провела две недели в раздумьях о будущем. Похоже, после Ленькиного рождения я стала сентиментальной — мне вдруг захотелось влюбиться.

Сразу по возвращении в Москву Наташка забрала меня к себе на дачу. Она пребывала в депрессии после того, как обнаружилось, что у ее матери есть любовник. Думаю, она попросту завидовала матери и сама не могла разобраться в своих чувствах. Мне предстояло стать участницей ночных диалогов на тему морали и нравственности, а вернее, слушательницей бесконечного монолога с часто повторяющимися фразами типа: «Как она могла», «у отца больное сердце», «этот Родин моложе ее на двенадцать лет»…

Мне всегда нравилась Наташкина мать. В ней был какой-то шарм. Я теперь точно знала, все эти знаменитости съезжались к ним на дачу не из-за отца. Еще я поняла безошибочно, что Родин был не единственным любовником Наташкиной матери.

Разумеется, это было не мое дело.

Внешне жизнь в доме Кудимовых не изменилась, если не считать того, что Наташка уже три недели не разговаривала с матерью. Я спала в комнате для гостей на нижнем этаже. Все члены семьи Кудимовых спали на верхнем.

Однажды, когда я переодевалась в пижаму, собираясь почитать в кровати и моля Бога о том, чтоб не пришла «на пять минут» Наташка, дверь почти бесшумно открылась и тут же закрылась.

Я медленно повернула голову и увидела Никиту, младшего брата Наташки. Это был высокий, довольно хлипкий акселерат с красивой — густой и в крупных локонах — шевелюрой пшеничного цвета. Он посещал школу, и к поздним застольям его допускали лишь в выходные дни.

Я инстинктивно прикрыла обеими руками голую грудь.

Никита не отрываясь смотрел на меня. Я обратила внимание, что у парня длинные ресницы и по-девичьи гладкая нежная кожа.

— Чего тебе? — спросила я, уже догадавшись, что ему от меня нужно.

— Просто так, — прошептал он едва слышно. — Давай поговорим. О чем угодно. Они… они все такие грязные. — У Никиты дрогнул голос, и мне показалось, он расплачется. — Понимаешь, они… Я знаю, у отца тоже есть любовница. Я давно это знаю. И мама знает. Наташка делает вид, что не знает. Я… я люблю маму.

Он расплакался, спрятав лицо в ладонях. Он был настоящим ребенком, этот Никита, хоть я едва доставала ему до подбородка.

— Успокойся. — Я коснулась его плеча. — Все обойдется. Наташка выпустит злость и…

— Мамочка, мамочка, — твердил Никита. Я обняла его за плечи и повела к креслу. Он вдруг подался ко мне всем телом и, наклонив голову, прижался мокрым лицом к моей груди.

Меня словно током долбануло, но я моментально взяла себя в руки. Мне жилось хорошо и беззаботно на даче у Кудимовых, хоть и донимала Наташка своими ночными монологами. Мне не хотелось в свою московскую квартиру — вернувшись в этот раз от родителей, я вдруг ощутила себя одинокой.

— Если нас застанут…

Никита поднял голову и посмотрел на меня. У него были красные от слез глаза. В них я увидела боль.

— Я… Я боюсь идти к себе. Там… там есть крючок от старой люстры. Он зовет меня, — бормотал Никита. — Но я… я не хочу. Можно я побуду немножко у тебя?

Я подошла к двери и закрыла ее на задвижку.

Обернувшись, я увидела, что Никита уже сидит на краю моей кровати. Он больше не плакал.

— Ты считаешь меня проституткой? — спросила я, уже не пытаясь прикрыть голую грудь. Знаю: она у меня очень красивая.

— А что это такое? — Никита глядел на меня невинными глазами. — Наташка говорит, мама проститутка. Я очень люблю маму.

— Но ты бы не пошел к ней в спальню и не стал бы…

— Пошел бы, если б она спала одна. Я не люблю отца. Он все время играет какую-то роль. Ты тоже будешь играть роль старшей сестры или моралистки?

Он смотрел на мою грудь. Он смотрел на нее так, что у меня мурашки по спине забегали. Не помню, как все случилось, но я очнулась уже на кровати. Никита лежал рядом и жадно целовал мне грудь.

— Успокойся. — Я погладила его по спине. — Ты делаешь мне больно. Останутся синяки.

— Ну и что? Ты ведь не замужем, и никто ничего не заметит. У тебя нет любовника, правда?

— А что это такое? — Я усмехнулась. — У твоей мамы есть любовник, но ты все равно очень любишь ее. Ты сам так сказал.

До него не дошел мой юмор.

— Убью, если заведешь любовника. А сам повешусь на том крюке. Вот увидишь.

Он весь дрожал, и я накрыла его одеялом. Я была в одних пижамных штанах, а Никита в джинсах и ковбойке. Он не трогал меня ниже пояса. И в губы не целовал. Его притягивала к себе моя грудь.

— Нравится? — спросил он, оторвавшись на секунду от моего затвердевшего от его ласк соска и заглядывая мне в глаза.

Мне очень нравилось, но я прикинулась почти равнодушной.

— Нравится, нравится. Тебе очень нравится…

Он снова взял в рот мой сосок, нежно кусал его, чмокал губами.

Мы заснули под утро. Я проснулась первой. Было уже светло. Никита безмятежно спал на моей груди.

Я ласково потрепала его по волосам.

— Иди к себе. Слышишь? Тебя хватятся.

— Ни фига, — сонно пробормотал он. — Сегодня воскресенье. Можно спать до обеда.

— Но вдруг кому-нибудь взбредет в голову зайти к тебе в комнату?

— Я ее запер. Ключ у меня в кармане.

— Ты знал, что я тебя оставлю.

Он улыбнулся и приоткрыл один глаз.

— Тебе тоже скучно. Я давно за тобой наблюдаю.

— Ты придумал про крючок? — спросила я, перебирая пальцами его по-детски шелковистые волосы.

— Сам не знаю. — Он притворно вздохнул. — Я часто на него смотрю.

— Лгунишка. Иди-ка лучше к себе.

— Но ведь тебе не хочется, чтоб я ушел.

— Ты угадал. — Я вздохнула отнюдь не притворно. — Я, наверное, испорченная.

— Нет. — Он вдруг больно стиснул своими горячими руками мою грудь. — Просто ты без комплексов. Как и я. Нам с тобой повезло. Почти у всех сплошные комплексы.

— Ты уже пробовал так с кем-то?

Я почувствовала нечто похожее на ревность.

— С одной девчонкой из нашего класса. Но у нее такая маленькая грудь. И она хотела, чтоб я все время целовал ее в губы.

— Ты не любишь целоваться?

— Не знаю. Я брезгую слюнями. У той девчонки столько слюней.

— Хочешь поцеловать меня?

Он приподнялся на локтях и внимательно посмотрел мне в глаза. У него оказались очень чуткие и податливые губы.

Мы целовались часа полтора, изобретая все новые и новые способы наслаждения.

— Как здорово! — Никита в изнеможении упал на подушку. — У тебя так горячо во рту. И почти совсем сухо.

По дому уже кто-то ходил.

— Сматывайся немедленно. Иначе…

Он проворно выскользнул из кровати и спросил, возвышаясь надо мной во весь свой отнюдь не детский рост:

— Что иначе?

— Нам больше не позволят делать то, что мы хотим, — сказала я, отдавая себе отчет в том, что с этим парнем притворяться нельзя.

— Ура! — вполголоса воскликнул он. — Ты еще лучше, чем я себе представлял.

После позднего завтрака мы с Наташкой отправились на прогулку. Никита к столу не вышел, что в выходные случалось с ним часто.

— Послушай, ты не могла бы дать мне на время ключи от твоей квартиры? — смущенно спросила Наташка, уже когда мы очутились в лесу.

Я глянула на нее удивленно.

— О чем разговор.

— Понимаешь, дома все время эта Валентина болтается, да и предки могут в любой момент нагрянуть. А я… я с одним парнем познакомилась.

То-то последние две ночи Наташка не приставала ко мне с душевными излияниями.

— Влюбилась?

— Да! — выпалила Наташка, прижимая к щекам руки в толстых варежках. — Но он… он в общаге живет, и вообще…

— Что вообще?

— В облаках витает. Потому он мне и нравится. Мы просто посидим у тебя на кухне. Я куплю бутылку коньяка. Думаю, ничего у нас не будет. Представляешь, я не хочу, чтоб что-то было.

— Почему? Ведь ты его любишь.

— Ну… Понимаешь, я боюсь: а вдруг у него какая-нибудь болезнь? Да и подзалететь страшно. Что тогда делать? Послушай, а ты как предохраняешься? Это я так, на всякий случай.

Наташка схватила меня за рукав дубленки и остановилась, нетерпеливо ожидая ответа.

Я рассмеялась.

— Я сама подзалетела чуть ли не в первую же ночь. Тоже мне, нашла у кого спрашивать.

— Да, но ведь потом… у тебя наверняка был кто-то потом и все… все обошлось.

Я не стала ничего объяснять Наташке — какая мне разница, что она про меня думает? Почему-то последнее время меня совсем перестало волновать ее мнение. Да и не только ее.

— Надень ему на х… презерватив, — сказала я серьезным всесведущим тоном.

— А как это делается? Вдруг он не позволит? А если презерватив слетит? — посыпался на меня град тревожных вопросов.

— Тогда не позволяй ему…

— Но вдруг он захочет? Ведь все другие позволяют… Я так боюсь потерять его.

Я сделала вывод, что Наташка влюбилась не на шутку.

— Он поэт из Ростова, — поведала она. — Учится в литинституте. Посвятил мне замечательные стихи. Хочешь почитаю?

Я кивнула. Какая разница: слушать Наташкин бессвязный лепет или стихи какого-то графомана?

Наташка читала вдохновенно. С той же ненатуральной интонацией внутренней сосредоточенности, с какой обычно читали свои стихи подвыпившие гости ее родителей. Я ничего не понимаю в стихах. Наверное, это здорово, когда тебе посвящают стихи. Но, пардон, что дальше?

— Нравятся? Папа говорит, Сережка гений. Собирается рекомендовать его в Союз писателей. Обещал помочь издать его сборник.

— Постой, постой, это тот с… — Я вовремя прикусила язык. Я вспомнила Сережу — он был горбат, как Квазимодо, но у него были длинные ноги и очень красивые глаза. Но я с таким все равно ни за что бы… — Это тот, что был позавчера? — выкрутилась я.

— Да-а, — мечтательно протянула Наташка. — Я проводила его на электричку. Едва поспели на последнюю. Он постеснялся остаться у нас. Думаю, потому, что влюблен в меня. Он такой чистый…

За ужином Никита все время протягивал под столом свои ноги и пытался прижать мои. Сам при этом нес какую-то чепуху про учительницу математики и ее роман с физкультурником. Его никто не слушал, хоть все и делали вид, что им интересно. Я обратила внимание, как один из гостей, известный драматург, порывается найти брешь в потоке Никитиной болтовни и хлынуть туда со своим словоблудием.

Я встала из-за стола, громко отодвинув стул.

— Пошли заниматься английским, — сказала я Никите. — А то уже скоро спать.

Меня все больше и больше мучили мысли о будущем. Особенно по ночам. Особенно после ласк Никиты.

Мне уже девятнадцать. Я живу на стипендию и на полторы сотни, которые присылают мне не шибко богатые родители. Еще учиться и учиться. Можно, конечно, перевестись на вечернее и пойти работать. Куда? Гидом-переводчиком? Бесперспективно во всех отношениях. К тому же я не собиралась попадаться на крючок органам. (Об этом меня предостерегал еще покойный муж.) Можно, конечно, снова выйти замуж…

Что-то в этом раскладе меня не устраивало. Дело было даже не в сексе, хотя и в нем тоже. Семейная жизнь представлялась мне сплошной рутиной. Одно и то же изо дня в день. Во имя чего, спрашивается? Во имя того, чтоб не просыпаться по ночам от страха за собственное будущее, убеждала себя я. Что может быть хуже бедности? Для женщины — ничего. Для мужчины, думаю, тоже.

Словом, мне нужен по-настоящему богатый муж.

Меня вдруг осенило поступить на курсы международных стюардесс.

Я переехала в Москву и на даче у Кудимовых появлялась все реже и реже. Никиту это приводило в ярость. Однажды он появился у меня поздно вечером — подвыпивший и очень возбужденный.

Я лежала в ванне и не сразу открыла ему дверь.

— У тебя кто-то есть! — ворвавшись, заявил он с порога. — Я так и знал.

Он хотел ударить меня по щеке, но я вовремя увернулась.

Никита кинулся обыскивать квартиру. Потом повалил меня на кровать.

— Я сейчас тебя изнасилую. — Он сорвал с себя одежду, оставшись в одних узеньких плавках. — Ты удрала от меня, чтоб спать с другими мужчинами. Я надоел тебе — ты думаешь, я еще мальчишка. Но я докажу тебе, что это не так.

Он стащил плавки и стоял теперь надо мной голый и слегка смущенный. Я обратила внимание на его разбухший фаллос.

— Я женюсь на тебе! — Никита вдруг бросился на меня и с ходу проник глубоко внутрь своим крепким молодым орудием. — Женюсь, женюсь, женюсь, — шептал он в такт своим резким нетерпеливым движениям. — Господи, как же я люблю тебя…

Разумеется, он выпустил все в меня, и мне пришлось срочно бежать в ванную, чтоб хоть как-то обезопасить себя от последствий. Мне понравилось то, что он со мной сделал. Очень понравилось. Я поняла, что я — его первая женщина.

Мы занимались любовью несколько раз. Никита все больше и больше входил во вкус.

— Я остаюсь у тебя, — заявил он мне утром.

— Ты несовершеннолетний, — возразила я. — Меня выгонят из института и могут даже посадить в тюрьму.

Он задумался.

— Ты, кажется, права. Тогда я буду приезжать к тебе когда захочу. Дай ключи.

— Тебя выследят.

— Нет. Давай ключи. — Он больно сжал мои запястья. — Если не дашь добром, возьму силой.

Я дала ему ключи.

Весь день я была не в своей тарелке. Меня мучил самый настоящий страх — я не хотела оказаться пленницей собственных страстей. Дело в том, что мне очень понравилось заниматься любовью с Никитой. Я была влюблена в его молодое красивое и сильное тело.

Он нагрянул вечером того же дня. Мне казалось, я схожу с ума — я весь следующий день думала только о том, чем буду заниматься ночью.

Ловушка захлопнулась.

Через два дня Наташка сообщила мне, что Никита исчез и родители заявили в милицию.

— Боюсь, связался с нехорошей компанией, — сказала она. — Он так изменился за последний месяц. Все из-за матери. Никита ее очень любил.

Этого еще мне не хватало — менты, взламывающие мою дверь и застающие нас… С Никитой говорить на эту тему бесполезно — парень явно собой не управляет. Что же делать?

— Послушай, я сегодня вечером еду к своим. Ленька приболел, — на ходу изобрела я. — Но только никому ни слова, ладно?

— Почему? — изумилась Наташка.

— Тут меня один тип преследует. Боюсь, он… Словом, мне нужно на несколько дней исчезнуть.

— Счастливая. — Наташка тяжело вздохнула. — Наверное, он настоящий мужчина.

Ее поэт оказался педиком. Она все еще переживала этот момент.

— Я не люблю его. Даже боюсь. Понимаешь, я…

— Ты какая-то странная. Если бы меня кто-то преследовал… Может, укроешься у нас на даче? — предложила Наташка.

— Он знает про дачу.

— А кто он такой? Из какого института? И почему ты, собственно говоря, бегаешь от него? — приставала Наташка.

— Он мне не нравится.

— В постели или как?

О, эти бабские беседы — я их и раньше ненавидела, теперь же они меня просто раздражали.

— Я не собираюсь за него замуж, понимаешь? А так я не могу.

— Глупая. Настоящий секс можно иметь где угодно, кроме супружеской постели, — изрекла сильно поумневшая за последнее время Наташка. — Я теперь и маму стала понимать. Думаю, у папочки вся мужская сила перекочевала в мозги…

Я отбыла вечерним поездом, не заезжая домой. Если бы я туда заехала, я бы там осталась. Этого нельзя было делать.

Дверь мне открыл Леня — загорелый, красивый, улыбающийся. Я утонула в его объятьях.

— Инфанта вернулась! — объявил он всему дому. Впрочем, в сей ранний час в наличии оказались лишь бабушка с Ленькой. — У тебя озабоченный вид, — сказал Леня, когда бабушка понесла его тезку умываться. — От кого-то сделала ноги?

— Все-то ты знаешь. — Я протянула руку и крепко стиснула его запястье. — Мне так нужна твоя энергия. Я совсем растерялась.

— Зря. — Он смотрел на меня и загадочно улыбался. Загадочно и радостно. Хотя глаза были печальными. А может, серьезными — трудно сказать. — Что-нибудь придумаем. Инфанте все еще нужен шут?

Я рассмеялась почти весело. Он подхватил меня на руки и понес в мансарду. Мы упали на ковер и стали бороться как маленькие дети. Вдруг Леня сел на меня верхом, наклонился, взял в обе ладони мое лицо и сказал властно:

— Выкладывай. Все как на духу.

Я выложила. Хотя еще минуту назад даже не представляла, как смогу рассказать о случившемся Лене. Он внимательно меня выслушал.

— Понравилось? — спросил он, когда я закончила рассказ.

— Очень. Но парню еще нет пятнадцати. Это… да, это какой-то бред. Меня осудят за растление малолетних.

— Громко сказано. Ты сама еще малолетка, инфанта.

Он откинул с моего лба растрепавшиеся волосы и потерся носом о мой нос.

— Этот мальчишка способен на все.

— А ты попала в притяжение его магнитного поля, — подхватил Леня. — Но мое сильнее. Ты чувствуешь это?

— Да. — Я на самом деле это чувствовала. — Как странно. Ведь я всю ночь…

— …Страдала об этом парне. — Он усмехнулся. — Я летел через Москву и хотел тебя навестить. Раздумал в самый последний момент.

— Когда это было?

— Позавчера ночью. Ты была с ним?

Я молча опустила глаза.

Леня быстро вскочил, подсунул под меня обе руки, и я в мгновение ока очутилась у него на руках. Он сидел на ковре, скрестив по-турецки ноги, и качал меня как младенца. И все время смотрел на мои губы.

— Хочешь поцеловать меня, но боишься. Нет, ревнуешь, — поправилась я.

Он усмехнулся.

— Шут не может ревновать инфанту. И наоборот. Верно?

Я промолчала. Я подумала, что не хотела бы услышать от Лени то, что только что услыхал от меня он. Очень не хотела бы.

— Тебя уже пора произвести…

Он прижал палец к своим губам.

— Еще не пришло время, инфанта. Зачем торопить события?

Мы совсем не говорили о маленьком Леньке, но я видела, как смотрел на него Леня-большой. По-моему, они были похожи. Правда, мне очень этого хотелось, и я вполне могла ошибиться. Мы целый день втроем играли на ковре. Мне казалось, с моей души свалился камень. Время от времени я ловила на себе любопытные Лёнины взгляды. Мне казалось, он все время порывается мне что-то сказать.

— Говори же наконец, — приказала я.

— Инфанта, я не смогу заниматься с тобой тем, чем вы занимались с тем парнем. Я боюсь тебя заразить.

— Я и не прошу. А врать мне не надо.

— Не буду, — серьезно сказал он.

За ужином мы выпили шампанского. Я почувствовала себя так, как чувствовала два года назад. Родители, мне кажется, еще лучше — ведь у них теперь был Ленька.

Я первая встала из-за стола и пожелала всем спокойной ночи.

Я курила и смотрела в усыпанное звездами небо. Я прозевала его появление. Его лицо внезапно оказалось на уровне моего. Но между нами было оконное стекло.

Я открыла рот, чтоб закричать, но тут же инстинктивно зажала его обеими руками. Он расплющил о стекло нос, пытаясь заглянуть в глубь моей комнаты.

Я рванула на себя балконную дверь и очутилась в его объятиях-тисках.

— От меня не убежишь, — сказал Никита, втаскивая меня в комнату. — Чего ты испугалась, дурочка? Нам так хорошо вдвоем.

У меня закружилась голова. Мы упали на кровать. Я не помню, что было дальше, потому что мы набросились друг на друга как два голодных дикаря на кусок мяса. Мы с Никитой очень подходили друг другу в плане секса, хотя ни ему, ни мне недоставало опыта.

— И что дальше? — спросила я, тяжело дыша на его плече. — Милиция отыщет тебя и здесь.

— Черта с два. Разве ты не заметила? Я выкрасил волосы и приклеил усы.

Я только сейчас обратила внимание, что Никита превратился в брюнета. Усы он, разумеется, успел снять.

— Но… ты ведь не сможешь… жить у меня.

— Почему? Ты можешь сказать им, что я твой муж или жених. Если и не поверят, все равно проглотят. Предки есть предки.

— Не могу я им так сказать, — пробормотала я.

— Из-за того типа, с которым курила в саду? Он твой любовник?

— Тише. Он мой… брат.

— Расскажи эту байку кому-то еще. Он смотрел на тебя как… как будто все время хотел тебя поцеловать.

— Мы давно не виделись. — Я вздохнула. — Я очень люблю своего брата.

В тот момент я на самом деле думала о Лене как о брате.

— Говори правду: ты с ним спала?

Этот Никита был настоящий Отелло, и я знала, что завтра на моей шее непременно проступят синяки от его железных пальцев.

— Нет. — Я ловила ртом воздух. — Он что-то вроде педика.

Никита медленно разжал пальцы, положил мне голову на живот и свернулся калачиком.

— Я люблю тебя, — прошептал он и заснул сном младенца.

Я не могла сомкнуть глаз. Страшно хотелось курить. Я осторожно переложила голову Никиты на маленькую подушечку. Он даже не шевельнулся. Я набросила халат и, тихо приоткрыв ляду, спустилась босиком вниз.

Леня спал в комнате под лестницей, в которую можно было попасть еще и с балкона, опоясывающего дом с трех сторон. Я выскользнула в сад, перелезла через невысокие перила. Его дверь была приоткрыта — у нас в доме всегда духотища.

Он лежал лицом к стенке. Я сбросила халат на пол и забралась к нему под одеяло. Он не спал — я точно знала это, — но никак не прореагировал на мое появление.

— Что мне делать? — спросила я, стуча зубами от холода и нервного напряжения.

Он хранил молчание.

— Скажи хоть что-нибудь. Только не молчи.

Я принялась тормошить Леню за плечи.

Он наконец перевернулся на спину. Я видела, как поблескивают в темноте его глаза.

— Инфанта, тебе хорошо с этим мальчишкой. В этом нет ничего дурного. У тебя здоровый организм. Все нормально.

У него был сонный голос.

— Я сказала, ты мой брат. Иначе он вполне может тебя убить.

— Зачем? Было бы смешно, если б я претендовал на тебя, инфанта. Так и скажи ему.

— Но что мне делать? Как от него избавиться?

— Сейчас ты сыта и в безопасности, потому и хочешь избавиться от этого мальчишки. Потом тебе снова захочется заниматься с ним сексом.

— Это очень опасно. Во всех отношениях опасно.

Я вдруг вспомнила, что вполне могу подзалететь. Если уже не подзалетела.

— У Леньки появится братик или сестричка. Все очень обрадуются.

Я стукнула его кулаком по груди.

— Не каркай. Только этого мне и не хватало. Какой же ты жестокий.

— Я всего лишь шут, инфанта.

— Стань на время серьезным и дай мне совет.

— Какой, инфанта?

Мне захотелось съездить ему по морде, но я вовремя поняла, что злюсь не на Леню, а на себя.

— Увези меня отсюда.

— Ты хочешь этого? — удивленно спросил он.

— К счастью, у меня еще не совсем отказали мозги.

— Думаешь, такое может случиться?

Он приподнялся на локтях и внимательно на меня посмотрел. Его взгляд скользнул вниз и задержался на моих губах.

Я вспомнила, как он божественно целует.

Это оказалось так здорово, что я не удержалась от стона. Меня буквально обволакивала его нежность, и я почувствовала себя в теплом уютном коконе. Это был большой контраст с тем, что я только что испытала наверху. Обожаю контрасты.

— Инфанта, ты превратилась в роскошную женщину, — сказал Леня, с неохотой отрываясь от моих губ. — Этот мальчишка сотворил с тобой настоящее чудо. Или это сделали еще до него?

— Почему ты не захотел заниматься со мной любовью? — обиженно спросила я.

— А ты уверена, что тебе со мной понравится?

Он снова раскрыл свои губы, и я отдалась ему вся без остатка. Он творил со мной черт знает что. А ведь это был всего лишь поцелуй.

Я провела ладонями по его голому телу. Сплошные мускулы. Откуда же такая нежность?

— Послушай, я хочу…

— Ты ошибаешься, инфанта, — сказал он, глядя мне в глаза.

— Нет, хочу. Тебя хочу.

— Из любопытства, да?

— Может быть. Тебе какая разница?

Он вошел в меня, но совсем чуть-чуть. Я чувствовала, как он напрягся вдруг и весь покрылся потом.

— Не могу, — шепнул он мне в самое ухо.

Я вильнула бедрами, и его фаллос продвинулся глубже.

— Это нечестно. — Я почувствовала, что его фаллос продвинулся еще сантиметра на два. Я затрепетала.

— Не бойся. Сейчас совсем не опасно.

Я тут же поняла, что он ничего не боится. Просто каждый мужчина делает это по-своему.

Мне казалось, что и все мои внутренние органы очутились в теплом коконе. Я все время куда-то проваливалась, но Леня каждый раз приводил меня в сознание поцелуем. Он ласкал кончиком языка мое нёбо, его фаллос делал подобные движения в моей вагине. Потом он взял меня за ягодицы, и я очутилась сверху. Ею фаллос ни на секунду не прекращал свое восхитительно нежное замедленное движение в глубь меня. Внезапно Леня схватил меня за талию и заставил сесть. Я вскрикнула от восторга. Но это было далеко не все из того, что мне довелось испытать в ту ночь.

— Что мы с тобой наделали, инфанта. — Леня прижался щекой к моей щеке. — Было так хорошо.

— Будет еще лучше.

— Нет, инфанта, не будет.

Он горестно вздохнул и, приподняв меня за бедра, посадил к себе на колени.

— Ты стал таким серьезным.

Я улыбнулась, обняла его за шею и поцеловала так, как он только что целовал меня. Он отпихнул меня в самом конце поцелуя. Это вышло почти грубо.

— В чем дело?

— Надоело.

Он приподнял меня и опустил рядом с собой.

— Тебе надоело заниматься со мной любовью?

Я готова была разреветься.

— Будем считать, что это так, если нам с тобой от этого полегчает. Возвращайся к своему мальчишке. Он проснется, поднимет шум.

— Черт с ним, — хорохорилась я. — Неужели ты не сможешь меня защитить?

— Не смогу, инфанта.

— Какой же ты… предатель, — зло выпалила я.

— Дело не во мне. Предположим, я прикрою тебя собственной грудью. И что дальше?

— Ладно, справлюсь сама.

Я подняла с пола халат и, замотавшись им, решительно направилась к балконной двери, глотая слезы обиды.

— Желаю успехов, инфанта, — услышала я его громкий шепот. — Только не будь слишком жестокой к себе.

Мне удалось уговорить Никиту не высовываться. Платой за это было мое постоянное присутствие возле него. К сожалению, спал он очень мало. Отдаваясь ему телом, душой я уносилась вниз — там звучали знакомые шаги, голоса, оттуда доносились родные запахи.

Ночами мне удавалось ускользнуть к Лене.

Однажды я обнаружила, что его балконная дверь на задвижке.

Я вернулась в дом. Дверь под лестницей была приоткрыта.

Лени в комнате не оказалось.

И тут я услыхала у себя над головой легкий скрип половиц. Я метнулась к лестнице и в мгновение ока оказалась в своей комнате, где буквально столкнулась с Леней.

— Что тебе здесь нужно? Почему не дождался меня? Я так замерзла.

— Красивый бамбино, — сказал Леня, пялясь во все глаза на спящего в своей излюбленной позе — калачиком — Никиту. — У тебя замечательный вкус, инфанта.

— Зачем ты сюда поднялся? — не унималась я.

— Шуты всегда отличались повышенным любопытством. Чаще всего это выходило им боком. — Он наконец повернул голову в мою сторону. — Он такой беззащитный. Не оставляй его одного. — Он обернулся еще раз, уже возле лестницы. — Спасибо, инфанта, — сказал он и стал спускаться.

— Я с тобой. Я соскучилась по тебе.

— Это тебе так кажется. Ты прекрасно без меня обходишься. Я уезжаю через час.

Мне показалось, я упаду. Но я устояла на ногах.

— Куда? — машинально спросила я.

— Какая тебе разница? Туда, где не будет тебя.

Последнюю фразу он произнес едва слышно.

— Ты бросаешь меня со всеми моими проблемами. Возьми меня с собой.

Он уже был внизу. Я съехала по ступенькам на заднице. Он успел подхватить меня, иначе бы я наделала грохота.

— Пошли выпьем шампанского, — предложил Леня, увлекая меня в столовую. — При свечах и из хрустальных бокалов, моя королева.

Утром меня разбудила Наташка. Я не сразу узнала ее голос — она была явно не в себе.

— Представляешь, его до сих пор не нашли. — Она всхлипнула. — Думаю, уже и не найдут. По телевизору показали его фотографию. У папы предынфарктное состояние, мама…

— Погоди, погоди: кого не нашли?

Я была сонная и врубилась не сразу.

— Никиту. Его нет уже целую неделю. Я подумала грешным делом, не слинял ли он…

В трубке щелкнуло. Связь прервалась.

Наташка тут же набрала меня снова, но я за эти полминуты успела покрыться липким потом страха. Я едва не выронила телефонную трубку, снова услышав в ней ее голос.

— Алле, алле! — кричала Наташка. — Может, вы с ним на самом деле разыграли комедию? — Она хихикнула как последняя истеричка. — У тебя в квартире такой бардак. Там валяется его шарф…

— Чей? — слишком невозмутимым голосом спросила я.

— Моего братика, чей же еще. Откуда бы это, а?

— Может, ты дала ему мои ключи?

На другом конце провода наступила тишина.

— Нет, но… их кто-то брал, а потом положил на место, — медленно произнесла Наташка. — Но это уже после того, как ты уехала. Слушай, а может, он, правда…

Я разбудила Никиту и сказала, что вечером мы уезжаем.

— Никуда я не поеду. И тебя не отпущу. Здесь ты только моя, а там…

— Заткнись. У тебя на хвосте сидит милиция. Стоит им узнать, как мы проводим время, и…

— Но ведь мы никому не делаем зла! Почему они не могут оставить нас в покое?

Я тут же отправилась на вокзал. В кассе работала мама моей школьной подруги, и мне удалось взять два «СВ».

В нашем городе знают друг про друга все и даже больше. Поэтому я сказала Валерии Даниловне, что на выходные ко мне приехала подруга из Москвы, родители которой работают в ЦК. Разумеется, она, эта подруга, с детства привыкла путешествовать только в «СВ».

— Не надену его ни за что, — сказал Никита, отшвырнув парик в угол. — Пускай они меня арестуют. Я скажу им, что люблю тебя и хочу на тебе жениться.

— А дальше что?

— Как что? Можно будет свободно заниматься любовью. Вот что.

— Ну да, устроить сеанс любви для всех желающих. Приходите посмотреть, как школьник трахает студентку.

— Зачем ты так. — Никита обиженно поджал губы. — Нам ведь хорошо вместе. Тебе больше ни с кем не будет так хорошо.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Ты — моя женщина. А я твой мужчина.

— Похоже, последнее время ты часами торчал у видика.

— Предположим. Разве это плохо?

— Это просто замечательно. Только ты забыл, что у тебя есть родители.

— Я сам с ними поговорю. У меня сейчас очень трудный возраст. Они поймут, что ты помогаешь мне пережить его.

— Я не собираюсь быть твоей нянькой. Послушай…

Я имела неосторожность сесть на край кровати. Никита тут же этим воспользовался. Мы катались клубком по кровати, царапали друг друга ногтями, я даже укусила Никиту до крови за плечо.

Я первая пришла в себя.

— Все равно нам нужно ехать в Москву, — сказала я, доставая из угла парик. — Можно обойтись и без милиции. Ты был в Риге или в Ленинграде. Или же захотел взглянуть на Тихий океан. Потом что-нибудь придумаем.

— Правда? — В его глазах блеснула надежда. — Ты на самом деле что-нибудь придумаешь? Ты меня не бросишь?

— Если будешь меня слушаться.

— Буду. Как ручная болонка.

…Мы вполне благополучно добрались до столицы. С вокзала я направилась к себе. Я запретила Никите звонить, тем более появляться у меня дома.

Он пообещал быть послушным.

С Чезаре я познакомилась в ресторане гостиницы «Советская», где наша группа гуляла на свадьбе Лильки Манукян. Он говорил по-английски и даже немного по-русски. К концу вечера я уже много о нем знала. Живет в Парме. Торгует предметами сантехники, мраморной плиткой и так далее. Жаждет завязать контакты с русскими бизнесменами. Верит в перестройку и Горбачева. Ну и прочая чепуховина.

Он был симпатичным малым и выгодно отличался от наших мужчин не только своим костюмом и обувью, но еще и манерами. Он пригласил меня покататься по ночной Москве. Я согласилась.

Потом мы заехали к нему в гостиницу и часа два проболтали за коктейлями в ночном баре. Я упилась в стельку, но мозги соображали без помех. Я поняла, что очень нравлюсь Чезаре.

Похоже, мои горизонты расширялись.

Он пригласил меня в Большой на «Спящую красавицу», и я, ясное дело, приняла приглашение.

— Заедем днем в «Березку», и я куплю тебе нарядное платье и туфли, — сказал Чезаре, стараясь тактично не смотреть на мои изрядно поношенные замшевые сапоги и бархатную юбку, которую привез мне из Парижа покойный Баруздин.

— Но у меня есть что надеть, — сказала я, испытав приступ стыда за свою совковость. — Просто сегодня я пришла в ресторан прямо из института.

— О, я знаю. — Чезаре широко улыбнулся и похлопал меня по плечу. — Но я люблю делать подарки. Я очень люблю делать подарки.

Это был восхитительный день. Мы посетили несколько «Березок», где на меня с завистью пялились размалеванные под валютных проституток продавщицы. Платье, костюм, сапога, две пары легких туфель, белье… Он оказался щедрым парнем, этот Чезаре.

Он сам напросился ко мне домой на чашку кофе.

— Очень уютно. Такой я и представлял твою квартирку. Ты не замужем?

Пока мы пили кофе с пирожными, я рассказывала Чезаре недолгую историю своего замужества, разумеется, сглаживая все острые углы и замазывая щели.

— Юная вдова, — сказал он и погладил меня по руке. — Очень, очень сожалею. Хотел бы увидеть твоего сына. Я так люблю маленьких детей. Особенно мальчишек.

Я случайно взглянула на часы и чуть не выронила чашку с кофе. Полтора часа назад я должна была быть на даче у Кудимовых, то есть в постели с Никитой. Я уже несколько раз откладывала наше свидание из соображений безопасности — родители не спускали с Никиты глаз. Сегодня был день его рождения. Господи, что же делать?

— Что случилось? — Чезаре, заметив мое волнение, ободряюще пожал мне руку. Это был жест мужчины, привыкшего по мере возможности ограждать знакомых женщин от всевозможных неприятностей.

— У меня… была назначена деловая встреча, а я про нее совсем забыла. Мне было так хорошо с тобой, Чезаре.

Он встал, обнял меня за плечи. Потом я почувствовала на своей шее прикосновение его мягких пальцев.

— Говоришь, важная встреча, малышка? — спросил он томным голосом. Я поняла, что Чезаре заводится.

— Да. Этот человек… он решит, я его обманула и… Он может сделать мне много неприятностей.

— Позвони ему, — посоветовал Чезаре. — Скажи, что приболела. Врать, конечно, нехорошо, но иногда Бог может нас простить.

Он уже протягивал мне телефонный аппарат.

Мой голос дрожал и срывался на хрип, когда я поздравляла мать Никиты с именинником. Потом трубку взяла Наташка.

— Где же ты? — с места в карьер спросила она. — Мой братик уже налакался коньяка и поцапался с предками. Знаешь, последнее время он так ругается матом. Мама считает, он связался с какой-то проституткой. Она хочет затащить его к врачу.

— Аня, прошу вас, приезжайте как можно скорее, — услышала я в трубке голос Наташкиного отца. — Хотите, я пришлю за вами машину. Ему очень плохо.

— Я заболела, Максим Кириллович. У меня высокая температура. Наверное, это вирусный грипп.

— Очень жаль. Она заболела гриппом, — сказал он кому-то, очевидно, Никите. — У нее высокая температура.

— Я к тебе приеду. Я сейчас к тебе приеду. — У Никиты заплетался язык. — Мы… отметим мой день рождения вдвоем. Так будет еще лучше.

— Нет, прошу тебя, не приезжай. Я сама завтра приеду. Обещаю тебе.

— Я не доживу до завтра.

В трубке запищали короткие гудки.

— Это твой парень, да?

Чезаре крепко сжал мои плечи.

— Да. То есть это не совсем так. Ему всего пятнадцать лет, и он вбил себе в голову, будто влюблен в меня. Он брат моей подруги.

— Я тоже был влюблен в пятнадцать лет. Еще как влюблен, — мечтательно сказал Чезаре. — Она была старше меня всего на два года, но вертела мной как хотела. Один раз я застал ее с другим парнем. Если бы не мой отец, я бы вскрыл себе вены. В пятнадцать смотришь на мир слишком серьезно.

— Боюсь, он отмочит что-нибудь, — сказала я, со страхом думая о том, что Никита вполне способен рассказать своим родителям о наших с ним отношениях. И, что самое страшное, они ему поверят. Наташка говорит, они не поверили его трепне про то, будто он болтался на киносъемках в Одессе.

— Поезжай к нему, — сказал Чезаре, еще сильней стискивая мне плечи. — Бог любит добрые дела. Поход в Большой театр можно перенести на завтра.

Мы вышли из моего подъезда за пять минут до появления машины, которую все-таки прислал за мной Кудимов.

Чезаре мгновенно поймал такси и весело помахал мне на прощание.

У меня болели губы от его поцелуев.

— Аня, мне нужно поговорить с вами. — Максим Кириллович поджидал меня утром возле ванной комнаты. — Быть может, пройдем в мой кабинет?

Я покорно плелась за ним. Никиту всю ночь выворачивало наизнанку. Потом он пытался разбить об стенку голову, и нам втроем пришлось его держать. Мать боялась вызвать неотложку — парня могли упечь в психушку. Заснуть удалось только под утро. Никите сумели засунуть пару таблеток ноксирона, и он еще спал.

Я села в свое любимое старое кресло возле книжного шкафа, где когда-то мне было так уютно от близости всех этих Дон Кихотов, Жюльенов Сорелей, Печориных и прочих литературных персонажей, которые не посягали на вмешательство в судьбу, жизнь. Я мысленно пробежала отрезок собственной жизни длиной в последние полтора года.

«Леня, — пронеслось в голове. — Во всем виноват он».

— Мне трудно начать этот разговор, но я чувствую всем своим существом, что мой сын находится на краю пропасти, — услышала я голос Максима Кирилловича. — По всей вероятности, он свалится туда. Вряд ли мы сумеем ему помочь. Аня, скажите, как давно это началось?

Я посмотрела на него круглыми от страха глазами. Отпираться было бессмысленно. Отец Никиты знал о наших отношениях.

— Вскоре после зимних каникул. Когда я переехала к вам. Но сначала… сначала я думала, ему просто не хватает материнской ласки.

— Это так и есть. — Максим Кириллович закурил трубку и опустил на грудь свою красивую седую голову. Эта поза показалась мне ненатуральной. Похоже, он хотел, чтоб я почувствовала глубину его скорби. Благородной скорби. — Продолжайте, Анечка, прошу вас.

— Он меня повсюду преследовал. Грозился повеситься на крюке от люстры в своей комнате, если я… не позволю себя ласкать.

— Мать избаловала его с пеленок. А потом вдруг взяла и отдалила от себя. Я понимаю, она еще молодая женщина, но…

Мне почудилась в его голосе фальшь. А ведь разговор шел о родном сыне.

«Берегись, — сказала я себе. — И думай в первую очередь о том, как выйти сухой из воды».

— Я все время порывалась поговорить с вами или с Вероникой Сергеевной.

— С ней бесполезно говорить на подобные темы, — неожиданно резко перебил меня Максим Кириллович и принялся нервно выбивать трубку. — Она остепенится только на его могиле. Да, вы не ослышались, я сказал — на могиле. Мы с вами легче найдем общий язык.

Он посмотрел на меня слишком внимательно. В глазах его мелькнул странный огонек.

— Мне пришлось скрываться у родителей, — продолжала я, глядя Кудимову в глаза. — У меня есть жених. Можете себе представить, что он теперь обо мне думает. Он был у меня, когда…

— Аня, прошу вас, будьте со мной откровенны. Я — ваш друг. Настоящий старший друг, — мягко, но властно перебил меня Кудимов.

— А мне от вас нечего скрывать. Ваш сын ведет себя непристойно. Я пожалела его, и эта жалость вышла мне боком. Уверена, вы считаете меня виновницей его… психического расстройства.

Кудимов бросил на меня удивленный взгляд и нервно облизнул губы.

— Но ведь вы, Аня, не станете отрицать, что между вами и моим сыном были интимные отношения? — спросил он, глядя куда-то в сторону.

— Я не дурочка и не пятидесятилетняя бабка, чтобы затаскивать к себе силой в постель всяких сопляков, когда вокруг полным-полно нормальных мужчин. — Я решительно встала с кресла, намереваясь как можно скорей уехать в Москву, где меня, как я подозревала, с нетерпением ждал Чезаре. — Если ваш сын посмеет еще раз появиться у меня, я вызову милицию или санитаров из Кащенко.

Я уже была возле двери.

— Постойте. — Максим Кириллович вскочил и схватил меня за руку. — Этот разговор должен остаться между нами. Вы правы: Никите нужно лечиться. Завтра же положу его в больницу.

— И правильно сделаете. — Я облегченно вздохнула. — Он может такое отмочить.

Я высвободила свою руку и толкнула ногой дверь.

— Смазливая шлюшка, — услышала я за своей спиной. — Ты далеко пойдешь, маленькая Манон.

Мы с Чезаре замечательно провели время — рестораны, театры и все прочее. Я опасалась приглашать его к себе: Никита все еще гулял на свободе и два раза мне звонил, умоляя приехать к нему на квартиру, где, как он выразился, его держат под домашним арестом.

Оба раза я первая бросала трубку.

Мы занимались сексом в роскошном номере Чезаре. Он оказался примитивным любовником, к тому же слабаком, но умел красиво обставлять наши свидания: столик с шампанским во льду возле кровати, каждый раз мне в подарок дорогое белье, которое я должна была тут же примерить, а он потом медленно с меня его стягивал, лепестки роз в постели и в ванной, где он меня купал.

— В первый раз занимаюсь любовью с русской девушкой, — говорил он после очередной не слишком удачной попытки совершить подвиг в постели. — Мы — люди разного темперамента и менталитета.

Не знаю насчет менталитета, но мне всегда казалось, что итальянцы одна из самых темпераментных наций. Похоже, я заблуждалась.

— Ты меня очень возбуждаешь, но я побаиваюсь тебя, — признался он в нашу с ним последнюю ночь.

— Почему? — изумилась я.

— Мне кажется, я не удовлетворяю тебя.

Неужели я так плохо притворялась? Ведь однажды я даже поцарапала ему ягодицу.

— Откуда ты это взял? У меня еще никогда не было такого чудесного… возлюбленного.

— А у тебя их много было?

Чезаре лукаво улыбнулся.

— Два, не считая мужа, — честно ответила я.

— Так мало? — Он был явно разочарован. — В таком случае тебе трудно оценить мои достоинства. Я думал, у тебя было по крайней мере с дюжину любовников.

— Интересно, за кого ты меня принимаешь?

Я обиделась всерьез, и он это почувствовал.

— Прости. Я такой эгоист. Мне хотелось, чтоб у тебя было их двадцать, а я оказался самым лучшим среди них. — Он поцеловал меня в пупок и стал медленно стягивать трусики, целуя каждый сантиметр освободившейся кожи. — Моя жена говорит, что я… что я… — Чезаре крепко стиснул мою талию, зарылся лицом в мои волосы, нащупал языком клитор и стал его тихонько покусывать. Так делал когда-то Леня, но у него это получалось гораздо лучше. И тем не менее по моему телу прокатилась дрожь наслаждения. Мне кажется, всему виной были воспоминания.

— Ты замечательный любовник, — прошептала я и вздохнула. Оказывается, у Чезаре есть жена…

И тут с ним началось что-то вроде истерики. Он покрывал мое тело поцелуями, при этом усиленно массируя свой член. В этот раз у него получилось почти здорово, и я даже испытала настоящий оргазм. Правда, я все время видела перед глазами Леню.

— Я с ней разведусь, — бормотал Чезаре, уткнувшись носом мне под мышку. — Она фригидная женщина. Она пользуется кремами, чтоб увлажнить свою вагину. У нее там всегда сухо, понимаешь?

Я знала, что в Италии очень трудно получить развод. Чезаре словно прочитал мои мысли.

— Мне нужно застать ее с любовником, и тогда все будет очень просто. — Он вдруг подскочил на кровати и хлопнул себя ладонью по голове. — И как мне это раньше в голову не пришло? Ведь она лесбиянка! О, мамма миа, я пять лет прожил с лесбиянкой. Какой позор!

— У тебя есть дети? — осторожно поинтересовалась я.

— От первого брака. Пино. Ему уже восемнадцать. Элина никогда не хотела иметь детей. Я так люблю маленьких детей.

Воодушевленный открывшейся вдруг перед ним перспективой развода и моей ложью по поводу его сексуальной виртуозности, Чезаре несколько раз пытался заняться со мной любовью, но практически безуспешно.

Я решила ему помочь. Я еще никогда в жизни этого не делала, но читала в соответствующих изданиях, что мужчины обожают, когда ласкают их гениталии. Особенно если их берут в рот.

— Фантастика, фантастика, — шептал Чезаре, откинувшись в изнеможении на подушке. — Русские девушки — суперкласс…

Когда мы ехали в такси в Шереметьево, Чезаре сказал, что женится на мне.

— Мне пока не хочется замуж. — Я отвернулась к окну, чтоб он не увидел моей торжествующей улыбки. — Мне и так хорошо.

— Но ты обещаешь сохранить мне верность?

Я видела, как он пытается поймать мой взгляд в зеркальце возле водителя.

— А как насчет сравнения с другими мужчинами? — Я игриво потрепала его по щеке. — Ты ведь вроде не боишься конкуренции, а?

Он оценил мой юмор. И тем не менее, прощаясь возле стойки таможенника, шепнул на ухо:

— Я скоро приеду. Потерпи. Прошу тебя.

Дома меня ждала Наташка.

— Умоляю, поехали к нам. — Она загасила сигарету в пепельнице, полной окурков. Я не знала, что Наташка курит.

— Что случилось? Я устала и хочу спать.

Это было сущей правдой.

— Папа хочет поговорить с тобой. Он в Москве. Анька, прошу тебя, это очень важно.

— Он мог сам ко мне приехать.

Я начала раздеваться.

— Мы несколько раз звонили тебе. Он не знает, что у меня есть ключи. Ой, какой на тебе шикарный костюм! А сапоги… — Наташка окинула меня завистливо восхищенным взглядом. — Анька, я пообещала ему, что привезу тебя. Ну пожалуйста, ради нашей дружбы. Я сделаю для тебя все, что попросишь.

Вряд ли Наташка могла когда-нибудь оказаться мне полезной, хотя кто знает. К тому же я почувствовала к ней жалость.

В роскошной московской квартире Кудимовых царил бардак. Осколки фарфорового сервиза под ногами, залитый чем-то, судя по запаху, виски, финский плюшевый диван, в гостиной оборваны портьеры. Максим Кириллович полулежал в кресле-качалке в своем кабинете. Здесь, как и всегда, был порядок.

— Увезли, — сказал он, обращаясь к дочери. — Он так страшно кричал.

Я поняла, речь идет о Никите.

— Папочка, не волнуйся. Все будет в порядке.

Наташка поцеловала отца в щеку.

— Садитесь, Аня. — Он кивнул на кресло напротив. — Дело очень серьезное и, как мне кажется, безотлагательное. Натуля, оставь нас на двадцать минут. Мы позовем тебя.

Наташка неохотно вышла.

— У него начались галлюцинации на сексуальной почве, — говорил Кудимов, глядя сквозь меня. — Мальчик, по словам врачей, очень быстро созрел. Ему нужна женщина. Лекарства помогут ненадолго, да и они разрушают печень и другие органы. Это не выход. Врач говорит, Никита по своему физическому развитию значительно опережает возраст. Что касается его душевного состояния… Вы, очевидно, догадались, у него такая ранимая и совсем еще детская душа.

— Вы предлагаете мне стать подстилкой для вашего сына, — сказала я, с трудом сдерживая ярость.

— Ну, зачем так грубо, Анечка. Он вас любит. Очень любит. Он просто зациклился на этой любви. Это пройдет. И очень скоро. Вы женщина, на которую упал его взгляд в ту самую роковую минуту, когда он ощутил в себе потребность…

Господи, как же трудно следить за человеческой мыслью, облаченной в такое количество никому не нужных слов.

— Да, вы очень красивая и сексуальная девушка, — снова услышала я голос Кудимова. — К тому же у вас доброе сердечко. Думаю, вы согласитесь. Разумеется, я вас отблагодарю. Щедро отблагодарю. Я заплачу вам столько, сколько вы попросите.

— Я ничего у вас не прошу. — Меня словно из помойного ведра окатили. — Оставьте меня в покое. Я выхожу замуж.

— Этого не может быть, — сказал Кудимов и гадко усмехнулся. Но тут же взял себя в руки. — Очень рад за вас. Но вы должны спасти моего мальчика. Это вопль о помощи. Отчаянный вопль. Он погибнет на наших глазах. Неужели вы не почувствуете укоров совести, если в один прекрасный момент мы найдем его болтающимся в петле или со вскрытыми венами?

Тут в комнату влетела Вероника Сергеевна, мать Никиты, упала передо мной на колени и зарыдала, капая слезами на юбку от моего нового костюма. Это было так искренне. Это меня очень растрогало.

Никита вышел из больницы и поселился у меня. Он стал послушным, как собачка, — каждое мое желание исполнял. В постели тоже. Ночами мы с ним устраивали пир плоти. Днем обычно спали — у меня начались каникулы.

Чезаре не звонил, и я, можно сказать, поставила на нем крест. Мы жили на деньги Кудимовых — их приносил Никита и все до копеечки отдавал мне.

Мои родители пока ни о чем не догадывались. Отец должен был вот-вот приехать в Москву за оборудованием для своей больницы. Я просила его предупредить меня заранее по телефону.

Хотя Никите вполне можно было дать двадцать — он возмужал и окреп физически за последнее время, — и присутствие в квартире незамужней дочери молодого красивого парня вроде бы не должно было пугать родителей, я все же испытывала смертельный страх. Сама не знаю почему.

Отец позвонил, и я тут же попросила Никиту уехать на несколько дней на дачу. Как ни странно, он с ходу согласился, даже не пришлось объяснять в чем дело. Когда за ним захлопнулась дверь, у меня на долю секунды сжалось сердце, и я отчитала себя за сентиментальность.

— Вчера Леня к нам приехал, — сообщил отец чуть ли не с порога. — Мы все ждем тебя. У тебя что, еще экзамены не закончились?

— У меня кое-какие дела в Москве. — Я почувствовала, как в лицо бросилась кровь. — Но я обязательно приеду.

— Может, вместе поедем? Если все будет в порядке, хочу уехать завтра вечером. С этими коробками все равно придется брать целое купе.

— Я думала, ты приедешь на машине.

— Леня отсоветовал. Я хотел взять его в качестве шофера, но он забыл права. Наш шофер в отпуске.

Леня отсоветовал… Я, кажется, догадалась почему — ему не хотелось в Москву. Шут опасался застать свою королеву врасплох. Надо же, какая деликатность.

Я разозлилась на него, но совсем ненадолго. Мне страшно захотелось его увидеть.

Когда отец парился в ванне, я позвонила Веронике Сергеевне и объяснила, что должна срочно уехать к сыну.

— На две недели. Я так по нему соскучилась.

— Понимаю. Я все объясню Нику. Думаю, он поймет. Ник стал таким спокойным и покладистым. Спасибо вам.

В этой женщине не было даже намека на притворство, и я ценила это.

— Он уже был там, понимаете? Но в тот раз все обошлось и мои родители ничего не узнали. Я боюсь, если вы скажете ему, где я, он может рвануть…

— Скажу ему, что вы с сыном уехали отдыхать в Крым, верно? Я предложу ему поехать в Дом творчества в Пицунду. Вдвоем. Думаю, он согласится. Ник очень любит море.

— И вас, — добавила я. — Передайте ему от меня привет.

С меня словно сто пудов свалилось, когда я поняла, что буду свободна целых две недели, а то и больше. Любовь Никиты, как видно, меня тяготила. Или, может, дело в том, что все на свете приедается?

Все ли?

Я выболтала про все Лене в первую же нашу ночь в мансарде. Мы сидели друг против друга возле звездного окна и держались за руки. Я не смогла утаить от Лени ничего.

— Шута возвели в ранг исповедника. Или понизили, а? Ведь дворцовые перевороты, как мне кажется, совершались не без прямого участия шутов, — сказал Леня, освободив на мгновение правую руку, чтоб налить нам вина.

— Но их, как правило, организовывали кардиналы.

Я рассмеялась собственной остроте.

— Ого, какая милость. Значит, ты хочешь, чтоб я принял сан?

Мы вдруг потянулись друг к другу, и я пересела к Лене на колени. У него на коленях я всегда чувствовала себя маленькой девочкой. Это было так здорово.

— Тебе рано участвовать в дворцовых переворотах, да и я еще не дорос до кардинальского сана. — Он нежно потерся щекой о мою щеку. — Ты родила чудесного сына, инфанта. Я так тебе завидую.

Мне хотелось сообщить ему свою версию относительно Ленькиного зачатия, но что-то в последний момент меня удержало.

— Если этот Чезаре на самом деле предложит тебе выйти за него замуж, согласишься? — внезапно спросил Леня.

— А что мне остается делать? Прозябать здесь? Знал бы ты, как было мерзко ложиться в постель с Баруздиным, царство ему небесное. Все мало-мальски перспективные совки импотенты. Их организм не выдержал схватки с собственной карьерой. Печально, но факт. Этот итальяшка тоже не Казанова, но с ним по крайней мере не противно.

Я не рассказала Лене, чем мы занимались в последнюю ночь с Чезаре. Мне самой было противно об этом вспоминать. Наверное, подобные вещи можно позволять себе лишь безрассудно любя. Но разве в наше время можно испытывать к кому-то безрассудную любовь?..

— Ты так и осталась для меня загадкой, инфанта, — сказал Леня, глядя на мои губы. — Но самое странное то, что я не собираюсь ее разгадывать.

Две недели пролетели как один день. То, чем мы занимались с Леней, сексом можно было назвать с большой натяжкой. Последнее время мы вообще просто лежали в постели голые, прижимаясь друг к другу всем, чем можно прижаться. Дремали. Разговаривали. Пили вино.

Мы словно отдыхали от каких-то бурь в нас самих.

Еще мы ходили в лес и купались в озере.

Однажды, когда мы лежали рядом в сооруженном им за каких-нибудь полчаса шалаше голые, лишь прикрытые от комаров длинными стеблями дикой мяты, я вдруг сказала:

— Всегда хотела бы так жить. Вроде бы больше ничего и не надо.

Мне показалось, будто Леня вздрогнул. Правда, вероятно, он прихлопнул на себе комара.

— Соскучишься, инфанта. К тому же бывает осень и зима.

— Есть страны, где не бывает.

— На юге Италии всегда тепло. Твой Чезаре умеет строить шалаши?

Я рассмеялась, шлепнула Леню по груди и попыталась растормошить, чтобы заняться любовью. Но он продолжал лежать не шелохнувшись и смотрел на меня темными серьезными глазами.

— Все так же хорошо владеешь каждым мускулом. Пойду-ка искупаюсь. — Я вскочила на ноги. — Быть может, меня приласкает водяной.

Он догнал меня на середине лесного озера. Вода в нем была очень чистой, и я видела под собой рыбешек и замшелые сучья на дне. Он обнял меня сзади за грудь. Я повернула голову, и наши губы встретились. Наверное, это был самый волнующий поцелуй в моей жизни, хоть потом мы от души нахлебались воды.

— Тебе пора домой, — сказал Леня на обратном пути. — Ты обещала этому мальчишке вернуться через две недели.

— Подождет. Мне так хорошо. Странно, почему это ты думаешь о нем, а не обо мне?

— Я думаю о тебе, инфанта. — Леня грустно усмехнулся. — Я боюсь за тебя.

— Глупости. Вряд ли ему захочется задушить меня спящую.

— Я о другом. Впрочем, поступай как знаешь. — Он по-дружески обнял меня за плечи и привлек к себе. — Мне тоже пора.

Я так боялась этого момента. Он наступил, и я почувствовала внутри себя пустоту. Я не могу жить с пустотой внутри. Такая уж я от рождения. Но я к тому же еще и гордая. Тоже от рождения.

— Пора значит пора. По коням, как говорится.

— Я посажу тебя на поезд, инфанта.

Едва я вошла в дверь моей квартиры, как раздался телефонный звонок.

«Взять трубку или нет?» — раздумывала я, снимая туфли.

Это был Чезаре. Два часа назад он прилетел в Москву. Он жаждал меня увидеть.

— Как ты похорошела. Мамма миа, ну как же ты похорошела! — Он смотрел на меня, как Иванушка-дурачок на Жар-птицу. — Отдыхала?

— Навещала сына. — Я показала ему фотографию Леньки — ее сделал Леня-большой, неожиданно увлекшийся фотографией.

— Настоящий итальянец. Я тут кое-что ему привез.

Чезаре раскрыл чемодан. Он был набит игрушками в сверкающей упаковке.

Потом он стал доставать подарки для меня. Я чуть не упала от счастья.

— Знаю, у тебя сейчас каникулы, — говорил Чезаре, расстегивая молнию на моем платье. — У моей самой любимой девушки каникулы. Вива Россия! Вива любовь! Так вот, ты будешь жить у меня, ясно? Ты будешь ходить со мной на приемы как моя женщина, жена, секретарша и все, что угодно. Я так соскучился.

Он, судя по всему, на самом деле соскучился по мне — в тот вечер в постели Чезаре превзошел себя. Но ему было далеко до Никиты и, разумеется, Лени. Впрочем, я знала, что ему никогда не достичь подобных высот.

— Я хочу, чтоб ты забеременела, — вдруг заявил он. — Ты родишь очень красивого ребенка. Коктейль из русской и итальянской крови. Это будет что-то фантастическое.

— А мне вовсе не улыбается роль многодетной матери-одиночки, — заявила я, направляясь в ванную.

— Что ты сказала? — Чезаре схватил меня за руку. — Одинокая женщина с двумя детьми? Разве Чезаре Антонио Павезе позволит тебе остаться одинокой? Разве Чезаре Антонио Павезе не говорил тебе, что Элина согласна на развод? Ну да, эта женщина поняла, что, если я подловлю ее за этим позорным занятием, ей не видать алиментов. А так она получит пожизненное содержание. Чезаре Антонио Павезе богатый человек, ясно тебе?

Он купал меня в ванне как маленького ребенка. Потом залез в воду сам, попытался заняться любовью, но из этого ничего не вышло. Для того чтоб заниматься любовью в тесной скользкой ванне, нужно иметь недюжинный природный дар плюс мастерство. Бедняга Чезаре не обладал ни тем, ни другим.

— В сентябре поедем отдыхать в Ниццу. У меня будет в сентябре отпуск. Две недели в шикарном отеле. Ты и я.

Он расхохотался и стал вылезать из ванны.

Я обратила внимание на его довольно солидное брюшко, которое от смеха трепыхалось, как не очень густой студень, когда его перекладывают из тарелки в тарелку. Я невольно представила Чезаре в плавках на пляже.

Зато на меня будут пялиться с завистью и вожделением все мужчины. Я обожаю, когда на меня смотрят мужчины. Особенно те из них, кто может себе позволить завести красивую жену или любовницу. Те, кто смотрит на тебя подобным образом на пляже в Сочи либо Ялте, могут позволить себе разве что сводить подружку в ресторан либо купить ей тряпку в заграничной уцененке.

Мы побывали в загородной резиденции одного новоиспеченного русского богача, где я казалась на фоне всех остальных женщин экзотическим цветком. Несмотря на довольно богатый выбор мужчин с увесистыми кошельками, я клонила свою головку на плечо Чезаре. Как-никак он был итальянцем. В Италии наверняка не будет в ближайшее время никакой революции. В России же сам черт не поймет, что будет.

— Какая же ты умница, — сказал Чезаре после переговоров, на которых я довольно успешно помогала переводить с русского на итальянский и наоборот. (У меня талант к языкам, это уж точно.) — Тебя на самом деле интересует мой бизнес?

— Да. Когда любишь человека, интересуешься всем, что его окружает.

Он был сражен наповал такой откровенностью. Мой милый наивный Чезаре.

Я забыла про Никиту. Я совсем забыла про этого мальчика, погрузившись в водоворот взрослых удовольствий. Однажды днем, когда я забежала на несколько минут в свою заброшенную пыльную квартиру, вдруг резко зазвонил телефон. Разумеется, он звонил как обычно, но стены этого склепа, по-видимому, стали обладать свойством усиливать звуки.

Телефонная трубка казалась неподъемной.

— Аня, Никита у тебя? — узнала я Наташкин голос.

— Нет. Я только что с поезда. Родители отдыхали в санатории, и я не могла бросить Леньку.

По сей день поражаюсь своей необычной способности сочинять на ходу правдоподобные объяснения.

— Понятно. Я звонила тебе туда, но твой отец сказал, что ты уже уехала.

— Когда ты звонила?

— Вчера вечером.

— Все правильно. Я уже была в поезде.

— Никита исчез вчера днем.

— Как это — исчез?

— Сказал нам с мамой, что будет смотреть в гостиной видик. Последнее время он просто помешался на этой «Дикой орхидее». Дурацкий фильм. Правда, эта чувиха на самом деле на тебя смахивает. Мы были уверены, он там торчит, а он включил видик и удрал. Мы его хватились уже ближе к обеду.

— Его здесь не было, — сказала я. — Здесь все так, как я оставила, когда уезжала. — Я продвигалась вместе с телефонным аппаратом в сторону спальни — нужно было взять кое-что в шкафу. — Здесь так темно. — Перед отъездом я задернула шторы, чтоб не выцвели обои. Я щелкнула выключателем и дико взвизгнула.

На уровне моего носа болтались ступни Никиты.

Он повесился на крюке в потолке. Крюк, которого здесь никогда не было. Я обо что-то споткнулась. Это была электродрель, она взвыла, как сирена воздушной тревоги.

До приезда милиции и Кудимовых я успела позвонить домой.

— Что случилось, инфанта? — раздался совсем рядом Лёнин голос.

— Ты обманул меня! Ты никуда не уехал! Он… повесился!

Леня чертыхнулся. Я в первый раз услышала это от него.

— Чем могу тебе помочь? Приехать?

— Ни в коем случае. Послушай, я уехала от вас вчера вечером. Предупреди родителей. Это очень важно.

— Хорошо, инфанта. Скажу, ты ограбила ювелирный магазин и тебе нужно алиби.

Я хотела спросить, когда он уезжает, но тут раздался настойчивый звонок в дверь.

— Выше нос, инфанта, — услышала я уже из летящей к рычагу трубки.

Не знаю, что сказали следователю Кудимовы. Я рассказала все, как было. Точнее, почти все. Разумеется, я не сказала следователю, что спала с Никитой. «Я не смогла сказать ему в глаза «Я тебя не люблю», — сформулировала свой ответ я. — А потому считаю себя виновницей случившейся трагедии».

Последняя фраза была чистой правдой.

Следователь отнесся ко мне более чем с симпатией. Во всем случившемся он винил родителей Никиты. Это он сообщил мне, что парень с детства стоял на учете в психдиспансере.

Мне показалось, Лёнино лицо мелькнуло в толпе в зале вылета Шереметьево-2, где я провожала Чезаре. Но там было столько народу. Когда Чезаре, запечатлев на моих губах красивый долгий поцелуй, наконец исчез из виду, я ринулась в толпу очертя голову. Бесполезно. Если это был Леня, он, очевидно, не хотел, чтоб я его видела. Если же Леня чего-то не хочет…

Но какого черта он делает в Шереметьеве?

Впрочем, я знала о нем ненамного больше, чем два с половиной года тому назад. Плавал на каких-то судах. Даже не знаю, в качестве кого. Скорее всего простого матроса. Хотя, с другой стороны, Леня не похож на матроса.

Но мне было не до размышлений. Постоянно звонила мать Никиты и монотонным — транквилизированным — голосом сообщала те либо иные подробности из детства своего сына, что он говорил обо мне в последние дни (ругал меня и грозился убить) и так далее. Я не могла отключить телефон — в любую минуту мог позвонить Чезаре. Разумеется, я отличала междугородные звонки от местных, но Вероника Сергеевна звонила и по ночам тоже, а спросонья вряд ли сразу врубишься.

Если я не подходила к телефону день или два, она ждала меня на лавочке возле подъезда и шла за мной повсюду, как собачка.

Мои нервы не выдержали, и я рванула домой.

Отец вручил мне конверт чуть ли не на пороге. В нем была записка от Лени.

Он сообщал адрес, по которому его можно найти в Алжире, куда он уехал работать на два года.

— Кем? — недоуменно спросила я.

— Врачом в больницу. Ты разве не знала, что Леня закончил медицинский?

— Он работал санитаром. Я думала…

Нет, я никогда ничего не думала, а он мне ничего не говорил.

Я гуляла с маленьким Ленькой по тем самым местам, где мы бродили с большим. Наткнулась на останки нашего шалаша. Увы, не умею я плакать. Слезы, говорят, душу облегчают.

Как-то вечером мы всем семейством рассматривали фотографии. Наши старые и те, что успел сделать Леня. Я на них вышла просто замечательно. Иной раз я даже не подозревала, что Леня меня снимал. Но он умел запечатлеть меня в тот момент, когда я выглядела именно так, как всегда хотела выглядеть.

— Он влюблен в тебя, — вдруг сказала мама и испуганно на меня посмотрела.

Я сделала вид, что ничего не слышала. Отец тоже. Бабушка к тому времени на самом деле стала глухой, как пробка.

«Что теперь об этом говорить? — думала я. — Два года его не увижу. Мог бы сказать мне, и я…»

Нет, в Ницце наверняка лучше. Наши специалисты за рубежом живут не ахти в каких условиях. Тем более в Африке. Запирать себя с таких лет…

Вдруг накатила безысходность. С отцом выпили по рюмке коньяка, потом еще по одной. Мне казалось, он порывается что-то мне сказать.

Я поднялась к себе раньше, чем он это сделал.

После Ниццы московская жизнь убивала меня своим убожеством. Я не слишком привередлива в еде и могу есть почти все, но перестроечная пустота наших магазинов, унылые лица на улицах и бесконечные политические шоу на телевидении у кого угодно способны вызвать нервный срыв. А еще я вдруг обнаружила, что снова влипла.

На этот раз я точно знала, кто отец моего будущего ребенка.

Я позвонила Чезаре и сообщила ему эту новость.

Он был рад, но отнюдь не на седьмом небе от счастья, как я себе представляла. Правда, он сказал, что последнее время у него не очень хорошо идут дела.

Чезаре пообещал скоро приехать.

Однажды, возвращаясь вечером домой, я увидела в окнах моей квартиры свет. Меня это не очень озадачило — Наташка так и не отдала мои ключи, хотя после гибели Никиты мы с ней отдалились друг от друга.

Я не разуваясь бросилась в гостиную. На диване возле журнального столика сидел Максим Кириллович. Перед ним стояла почти пустая бутылка коньяка.

— А, наконец. — Кудимов безуспешно попытался подняться мне навстречу. — Я так давно тебя жду. Садись. — Он похлопал ладонью рядом с собой. — Маленькая Манон. Сексуальная женщина. Черт побери, я так понимаю своего сына…

Я села в кресло напротив и плеснула себе капельку коньяка. Мои нервы были на пределе.

— Что вам нужно от меня?

— Все то же, милая Манон. Всего того, что хотят настоящие мужчины от сексапильных женщин. Бог создал тебя, чтоб дарить нам радость и наслаждение. А для чего еще жить? Наша жизнь скучна, сера, бессмысленна и бесконечна. Ты чем-то озабочена, моя Манон?

— Не называйте меня так. И вообще уходите. Я устала и хочу спать.

— Ты собираешься спать одна, Манон? Неужели сегодня ты хочешь спать одна? Я думал, такие женщины, как ты, никогда не спят одни. Могу составить тебе компанию. Я еще не старик и знаю кое-какие приемчики, от которых ты будешь в восторге. Мой сын, думаю, был эдаким зеленым гороховым стручком. Дурак, он был в тебя влюблен. Разве можно влюбляться в сексапильных женщин? Это мука, адская мука. Он ее и не вынес. Тебя хотят все, моя Манон. Но мужчина всегда был и остается собственником. Таким создал его Бог. Мужчина хочет, чтобы его женщина принадлежала только ему. И часто расплачивается за это жизнью.

Кудимов достал из кармана несколько стодолларовых бумажек и небрежно бросил их на стол.

Я встала и подошла к окну. Одной быть на этом свете очень тяжко. Никто, никто не придет тебе на помощь. Наверное, потому в каждой женщине так силен инстинкт создать семью.

— У меня есть деньги. Мы можем уехать из этой чертовой страны. Ты куда хочешь уехать? У меня друзья за границей. Они зовут меня. Мы поедем вместе…

Он бормотал что-то еще, все ниже клоня на грудь голову. Наконец повалился на бок и захрапел.

Меня охватило омерзение. Как мне поступить? Оставить этого пьяного мужчину у себя? Но ведь он проспится и начнет ломиться в спальню. Может, вызвать его жену? Только Вероника Сергеевна наверняка решит, будто я спала с ее мужем. Почему-то последнее время все думают, что я должна спать с каждым мужчиной, который мне встречается.

Я решила оставить все как есть и даже прикрыла Кудимова пледом. На двери в спальне была задвижка. Если он станет упорствовать, позвоню в милицию.

— Чезаре! — радостно воскликнула я, услышав среди ночи в телефонной трубке знакомый голос. — Как я тебя люблю! — Я не лгала в ту минуту. — Когда ты приедешь?

— Дело в том, что… Понимаешь, эта стерва Элина запросила такие алименты. Мамма миа, эта женщина думает, будто я Рокфеллер, а не Чезаре Антонио Павезе. Идиотка. Я нанял другого адвоката.

— Она не дает тебе развода?

— Ее адвокат пытается доказать, что я первый нарушил супружескую верность. Они записали на пленку… Ну, понимаешь, я люблю обсуждать дела со своей секретаршей Джиной, скажем, в ресторане или баре, где можно расслабиться…

— Я хочу приехать к тебе, Чезаре, — сказала я, прервав поток его болтовни. — Я очень по тебе соскучилась. Я хочу заниматься с тобой любовью, — добавила я томным голосом. — Мне так нравится заниматься с тобой любовью.

— Я сам приеду. Я приеду… Да, через неделю я обязательно приеду. Я…

Он не звонил мне две недели. Наконец я не вытерпела и позвонила ему домой, назвавшись представителем фирмы, с которой у Чезаре были деловые контакты.

Женский голос сообщил мне медленно и очень внятно, что Чезаре Павезе погиб три дня назад в автомобильной катастрофе.

Я тут же позвонила Вадиму, президенту фирмы, с которым меня познакомил Чезаре.

— Это похоже на правду. Телефон в его офисе молчит. Мои соболезнования. — Вадим был обходительным совком. — Попытаюсь узнать по своим каналам. Позвони через недельку.

Через неделю мне уже было не до Чезаре. Я упала с эскалатора в метро, и у меня случился выкидыш. Родители говорят, я чуть не отдала Богу душу.

Захотел бы он ее взять, вот в чем вопрос.

После больницы призрак неприкаянного будущего замаячил передо мной с особой настырностью. Большинство наших девчонок уже повыходили замуж, кое-кому даже удалось сменить место жительства, то есть слинять в Стокгольм, Белград и так далее. Как правило, они встречали своих будущих мужей не на улице, а в определенном обществе. К примеру, отец Кати Кублицкой известный модельер. Разумеется, он таскал дочку за собой на все тусовки. У Светланы Семеновой родители работали на «Мосфильме». Это я настоящая Золушка, ждущая в углу за печкой своего принца.

Разве их в наше время дождешься? А потому нужно самой добывать приглашения на балы, где собирается заморская дичь.

Отец был категорически против того, чтоб я стала международной стюардессой. Его аргументы сводились главным образом к следующему:

— Ленька и так без отца растет. Хочешь круглой сиротой оставить? И потом, это холуйская работа. Да и на заочном какая учеба? Закончишь институт, пойдешь работать…

— Куда? В секретутки?

— Можешь поступить в аспирантуру. Мы с мамой с удовольствием будем тебе помогать.

Родители есть родители. Мои еще не худший вариант.

В этот мой приезд дом показался мне настоящим сараем. Вода постоянно отсутствовала, из сортира несло за версту. Я невольно вспомнила наш с Чезаре люкс в Ницце. Розовая ванна, мраморный пол, все благоухает свежестью дезодорантов.

Угораздило же меня родиться в этой убогой стране. Да еще в провинции.

…Проклятые полеты выматывали до предела — будущей международной стюардессе полагалось налетать энное количество часов по «нерушимому Союзу», прежде чем ее нога могла ступить на борт воздушного лайнера, вылетающего из Шереметьева-2. Осточертели нахальные знаки внимания со стороны мужской половины экипажа. Привычный расклад: пилот трахает приглянувшуюся ему стюардессу, к обоюдной радости обоих партнеров, меня на тот день не устраивал. Наш совковый пилот бесперспективен как потенциальный муж, что же касается развлечений в постели, я к ним в последнее время поостыла. Что-то случилось со мной, и это что-то зависело, как выражаются нынче, от моего менталитета — в физическом плане я была абсолютно здорова.

Большинство считали меня чокнутой, кое-кто думал, что я набиваю себе цену.

О Кудимове и его семействе я и думать забыла. В ту злополучную ночь три с лишним месяца назад он ушел от меня под утро — я слышала из своей спальни, как хлопнула входная дверь. И больше ни слуху ни духу. Я решила, ему стало стыдно, когда он прочухался у меня на диване. Я все собиралась врезать в дверь новый замок, но как-то не до того было.

В тот день я вернулась из полета очень поздно — рейс Махачкала — Москва задержался на два с лишним часа. Наш автобус довез меня до самого дома. Во всех окнах уже было темно. Первым делом я направилась в ванную и открыла горячую воду. С наслаждением вылезла из осточертевшей провонявшей Бог весть чем форменной одежды и плюхнулась в душистую пену. Хорошо. Просто замечательно. Более приятное ощущение трудно себе представить. Моему телу нужен покой, покой, думала я, закрыла глаза, расслабилась. Скрипнула половица. Я отнюдь не из трусливых, но почему-то побежали по спине мурашки. Я открыла глаза и прислушалась.

Тишина полнейшая. Вероятно, это рассыхается паркет. Нужно купить палас — ненавижу голые полы.

Я снова закрыла глаза.

Мне казалось, я лежу в шезлонге, а в лицо дышит океан. Я видела со стороны свое прекрасное загорелое тело, благоухающее дорогой косметикой и кремами, тело, которым можно любоваться и любоваться. Я обожаю свое тело и всегда разделяю восхищение мужчин.

Меня снова вернул к реальности какой-то странный скрип. Уж больно он напоминал чьи-то осторожные шаги.

Я быстро вылезла из ванны и завернулась в махровый халат. Моя рука сама потянулась к швабре.

Никого на кухне и в коридоре. В гостиной ветер колышет тюлевую занавеску — я оставила открытой форточку. Ну да, это она и скрипела. Я успокоилась, подошла к зеркалу и стала расчесывать волосы. Я всегда перед сном расчесываю волосы.

Меня окончательно сморил сон. Я кинула мокрый халат на диван и потащилась в спальню. Нажала на кнопку бра над кроватью, залезла под одеяло и, блаженно вытянувшись, потянулась рукой к выключателю. Я не могу спать даже при маленьком свете.

Мой собственный крик меня оглушил в буквальном смысле. Я визжала на столь высокой ноте, что не выдержали голосовые связки. Я слышала собственный хрип, а сама как завороженная смотрела на предмет, болтавшийся на том самом крюке рядом с люстрой, на котором повесился Никита.

Это был мужчина в темном костюме. Его голова терялась во мраке. Ноги я видела отчетливо — на них были красные носки.

Я нашла в себе силы выскочить из кровати. На пороге спальни меня кто-то схватил за плечи и крепко прижал к себе.

Мне показалось, я теряю сознание.

— Упокойся, успокойся, я с тобой. — Чьи-то ладони бесцеремонно шарили по моему телу. Я была бесчувственна, как бревно, но разум подсказывал, что мужчина, в чьей власти я сейчас была, определенно хочет со мной коитуса.

Я заставила себя оторвать голову от теплой груди и открыть глаза.

Это был Кудимов.

Он подхватил меня на руки и направился к постели.

— Нет, — прохрипела я, вспомнив про человека на крюке.

— Да, — возразил он мне в самое ухо. — Я очень хочу тебя, моя маленькая Манон. Не бойся ничего. Ты со мной.

Он овладел мной нежно, но очень властно. Я отдалась ему. Он оказался из тех мужчин, которым женщины любят себя отдавать.

— Как ты меня возбуждаешь… — Он дышал тяжело, словно взбирался на высокую гору. — Ты еще желанней, чем я думал… Можно умереть от восторга… — Он запыхтел как паровоз и, выругавшись матом, испустил сладострастный стон.

Я испытала болезненно сильный оргазм и на несколько секунд отключилась.

Сознание возвращалось постепенно. Я припомнила, что лежащая у меня на животе голова принадлежит Кудимову, что я только что занималась с ним сексом, что…

Я вскрикнула, опять вспомнив про того человека.

В ответ раздался приглушенный смех.

— Здорово придумано, а? Это называется шокотерапия. Инстинкты древней нас. И гораздо умней. Женщина всегда тянется к мужчине за защитой. Это сексуальный позыв.

— Но…

Кудимов снова рассмеялся.

— Костюм твоего покойного мужа. Внутри картонная коробка. В носки я запихнул газеты. Ты вспомнила Никиту?

— Как жестоко и…

Снова этот смех.

— Хочешь сказать, у меня нет ничего святого? Вероятно, это так и есть. После стольких лет притворства душа напоминает разграбленный и оскверненный храм. Но, мне кажется, у нас с тобой много общего, моя маленькая Манон.

— Снова вы…

— Пора перейти на «ты». Мы же все-таки не французы. Лучше скажи: понравилось со мной?

— Я… но я…

— Не надо лицедейства. Поверь мне, это унылое занятие.

— Понравилось. Но ты…

— Ты хочешь сказать, что на подобные подвиги я наверняка способен нечасто, верно?

— Сколько тебе лет?

Кудимов ответил не сразу.

— Пятьдесят… с хвостиком. С большим хвостиком. Зато я прилеплюсь к твоему боку и не буду бегать в поисках иных удовольствий. К тому же я умею разнообразить любовную игру. Ты очень похудела за последнее время, — вдруг сказал он тоном заботливого родителя. — Эта работа не для тебя.

— Знаю. Вот-вот переведут на международные линии.

— Бесперспективное занятие, детка.

— В каком смысле?

— В том самом, ради которого ты пошла в стюардессы. В тех кругах, где тебе предстоит вращаться, состоятельные женихи не водятся. В аэропорту Нью-Йорка или Рима легче подцепить какую-нибудь болезнь, чем мужа. Ты еще так наивна, моя Манон.

Он нежно проник в мою вагину пальцами. Он знал мои самые отзывчивые места.

Я вспотела от удовольствия.

…Он разбудил меня поцелуем в лоб и обе щеки и сунул в руки чашку с душистым кофе, потом закурил две сигареты и одну из них вставил мне в рот.

Через полтора месяца мы укатили в Глазго. У Кудимова был в Шотландии друг.

Старик быстро выдохся. Я хочу сказать, морально прежде всего. Захандрил, затосковал по своей московской жизни. Ну да, понимаю, там он был, образно выражаясь, князем, здесь стал одним из толпы, то есть черни. Долларов у него оказалось не так уж и много, хотя, не исключено, он попросту жадничал.

— Я не могу здесь работать, — начиналось каждое утро. — Я не знаю языка… Я здесь чужой…

И так далее.

Не могу сказать, чтобы мне очень нравилось в этом тихом местечке неподалеку от Абердина. Да и Кудимов раздражал. Но, сравнивая свое московское прозябание со здешней жизнью, я невольно отдавала предпочтение последней. А еще мне был необходим отдых. Похоже, я устала от самой себя.

Разумеется, это была не Ницца, а Кудимов своей «щедростью» даже в подметки Чезаре не годился. Увы, я зависела от него материально. Ненавижу зависимость. Тем более от мужчины, который тебя трахает.

Однажды я разоткровенничалась с Патриком, нашим хозяином. Мы болтали за чаем, то есть, по-тамошнему, файв о’клоком в присутствии безмолвного, как статуя, Кудимова, который по-английски не понимал ни слова.

— Мне не хочется уезжать, — призналась я Патрику. — Мечтаю усовершенствовать свой английский. Да и вообще я в здешние края влюбилась.

— О, я еще не показал вам Глазго. — Патрик был польщен. — Я непременно должен показать вам Глазго.

— Предпочитаю красоты дикой природы. Достопримечательности, воздвигнутые рукой человека, мало волнуют меня.

Патрику понравился мой ответ. Я знала, этот странный человек мог сидеть часами на берегу и смотреть в морские дали.

— Если хотите, я помогу продлить визу. — Патрик бросил взгляд на Кудимова. — Разумеется, если Макс не станет возражать.

— Вы говорите обо мне? — обратился ко мне Кудимов.

— Да. Патрик хочет показать нам побережье.

Кудимов скривил физиономию. Я знала, ему не нравилась здешняя природа.

— Скажи ему, мы скоро уедем.

— Но ведь у нас билеты на двадцатое.

— Можно поменять. Скажи ему, я бы хотел поменять наши билеты на… завтра.

— Патрик, Макс хочет завтра улететь, но я бы с удовольствием осталась. Только ему нельзя говорить об этом до самого отъезда.

Выражение лица Патрика осталось невозмутимым.

— Он сейчас позвонит в аэропорт, — перевела я Кудимову ответ Патрика. — Он надеется, что все будет о’кей. Правда, придется доплатить.

… Старик расщедрился и дал мне при расставании пятьдесят долларов. Он вел себя как настоящий джентльмен. Я поняла, он рад, что я остаюсь.

— Надеюсь, не насовсем? — поинтересовался он, когда мы прощались возле окошка паспортного контроля.

— Насовсем не бывает ничего, — сказала я и перевела вопрос Кудимова и свой ответ Патрику.

Весь обратный путь Патрик был очень оживлен. Он оказался славным малым. Похоже, присутствие Кудимова его угнетало.

В тот вечер он повез меня в таверну. Мы пили портер и закусывали морскими диковинками. В какой-то момент я поняла, что Патрик ко мне неравнодушен. Как бы в подтверждение моего открытия он сказал:

— На тебя все смотрят. Ты самая красивая девушка на всем побережье от Абердина до Эдинбурга. Возможно, даже до Брайтона. Думаю, мне очень повезло, что ты осталась.

Он был похож на бледную высохшую поганку, этот Патрик. Но он определенно на кое-что рассчитывал.

— У меня проблемы в общении с женщинами, — признался он, когда мы с ним сидели на диване возле горящего камина, заканчивая наш вечер настоящим шотландским виски. — Я очень любил первую жену, но она ушла к другому. Я до сих пор люблю ее и помню такой, какой она была двадцать лет назад. Я уклоняюсь от встреч с ней — она постарела и, говорят, подурнела. Я бы хотел сохранить в памяти тот ее образ. Все женщины в моих романах похожи на Элинор. Мне кажется, я не смог бы вступить в интимную связь ни с одной женщиной. Даже если она такая красивая, как ты.

Я отвернулась и облегченно вздохнула.

— Но у нас с тобой могут быть очень романтические отношения, — продолжал Патрик, не сводя с меня восхищенного взгляда. — К тому же ты могла бы здорово помочь мне.

— Каким образом?

— Дело в том, что меня считают чудаком и даже в какой-то степени женоненавистником. Это вредит мне в глазах моих читателей, особенно женского пола. Мы могли бы почаще появляться вместе на людях и тем самым сломали бы этот стереотип. Если хочешь, мы можем объявить о нашей помолвке.

— Шутишь?

— Ни в коем случае. — Он развеселился. — И я даже не настолько пьян, чтобы поутру пожалеть о своих словах. Вернее, я пьян, но не от виски, а от твоей красоты и очарования. Кто знает, может, ты на самом деле поможешь решить мою проблему. Ведь я еще совсем не стар, а секс, как утверждает мой доктор, снимает стрессы и омолаживает организм. Но, полагаю, мы не станем торопить события, верно?

Он с нетерпением ждал моего ответа, а я усиленно работала мозгами. Я знала, Патрик преподает в колледже, то есть книжки прокормить его не могут. Дом убирает приходящая прислуга, садом он занимается сам, правда, изредка нанимает кого-нибудь для тяжелых работ. Продукты покупает в супермаркете возле шоссе — там дешевле, чем в ближайшем к дому. Но дом у него чудесный: просторный, прекрасно обставленный, расположен в престижном районе. Неплохо бы стать его хозяйкой…

— Обещаю подумать над твоим предложением, — сказала я, чувствуя, что уже приняла его. Но ведь следует и приличие соблюсти.

— Мне нравится твой ответ. Надеюсь, ты не будешь очень долго думать?

…Все произошло быстро, как в кино. Я не успела оглянуться, как стала миссис Макаллен. Согласно брачному контракту, с которым Патрик ознакомил меня за день до нашего бракосочетания, я в случае смерти супруга становилась единственной наследницей его движимого и недвижимого имущества. Правда, там был один пунктик, от которого за версту разило подвохом. Согласно ему я лишалась всех вышеперечисленных благ в случае развода, причиной которого становилась супружеская неверность с моей стороны.

— Это обычные формальности, — успокоил меня Патрик. — У нас так принято. Мы, шотландцы, очень консервативны.

— Да, но…

— Понимаю, дорогая. И прошу лишь об одном: соблюдать приличия. Со своей стороны обязуюсь не подглядывать в замочную скважину.

Джордан ворвался в мою жизнь внезапно и застал меня врасплох.

Помню, я только вернулась из магазина и примеряла перед зеркалом новое платье. Оно мне очень шло.

Джордан вошел через террасу со стороны сада. Я и по сей день не знаю, каким образом он проник в сад.

Я обернулась, услышав шаги. Патрик уехал в Эдинбург. Последнее время ему не сиделось на месте.

Джордан показался мне красавцем. Да, он воистину был на редкость красивым мужчиной.

— Эй, кто ты такая и что здесь делаешь?

Он даже не удосужился поздороваться.

Я с ходу усекла, что он мной любуется.

— А ты?

Я интуитивно приняла еще более соблазнительную позу.

— Перестань, слышишь? — Он подошел ко мне и остановился в двух шагах от меня. — И так уже соблазнила меня. Хочешь, чтоб я задрал тебе юбку и…

Он выругался.

Я поняла по его взгляду, что он не шутит. Грубые слова, которые он только что произнес, так не вязались с его аристократической внешностью. Это был какой-то парадокс. Я рассмеялась.

— Может, сперва представишься, а уж потом начнем раздеваться?

— Джордан Хэрлоу.

— Энн Макаллен, — в точности копируя его самодовольный тон, произнесла я.

— Брось трепаться. — Джордан сделал еще шаг в мою сторону. — Никогда не поверю, что у этого пугала может быть такая красивая сестра.

— Тебя никто и не просит в это верить.

— Миссис Энн Макаллен? Да ладно тебе.

— Ты, вижу, не читаешь газет.

— Я только вчера прилетел из Йоханнесбурга. И как давно имела место эта хохма?

— Сегодня ровно три недели.

Джордан сделал свой последний шаг и, крепко схватив меня за плечи, самым натуральным образом впился мне в губы.

Мы медленно опустились на ковер. Он умело расстегнул молнию моего платья, и обнаружив, что под ним совсем ничего нет, издал дикий рык.

У меня все поплыло перед глазами. Джордан оказался на редкость сильным и выносливым мужчиной.

— А где этот старый козел? — поинтересовался он, вдруг с силой отпихивая меня от себя. — Я совершенно обо всем забыл.

— Его нет дома. Думаю, до завтра.

— Замечательно. — Он уже стоял перед зеркалом, приводя себя в порядок. — Я буду трахать тебя беспрестанно. Не возражаешь?

…На следующее утро я силой выпихнула его из своей постели. За завтраком он разорвал на мне платье, и мы занялись любовью на стуле. Мы так увлеклись, что едва не попались. К счастью, прислуга, хоть у нее и был ключ, имела обыкновение звонить в дверь.

— Останусь здесь, пока мне не надоест, — заявил Джордан, увидев в окно, что подъехал Патрик. — Мы будем делать все что захотим у него под носом. Это возбуждает, верно?

Патрик обрадовался Джордану. Дело в том, что мистер Хэрлоу, помимо всех прочих его достоинств, выступал время от времени по телевидению, представляя книжные новинки, а также интервьюируя знаменитостей. Патрику нужна была реклама. Ради нее, я знала, он был готов продать душу черту.

За обедом мужчины беседовали на литературные темы. Джордан прилично выпил и все время бросал на меня откровенно похотливые взгляды. Патрик тем временем излагал сюжет своего нового романа. Разумеется, я не слушала мужа. Джордан, кажется, тоже.

— Он вот-вот отрубится, — сказал он мне, когда Патрик отлучился к телефону, и кинул в его стакан таблетку, которая растворилась мгновенно и бесследно.

— Что это?

— Не вреднее, чем аспирин. Бедняге нужно выспаться с дороги.

…Мы занимались любовью в третий раз, когда раздался настойчивый стук в дверь.

— Ты же сказала, что у вас нет постели, — удивленным шепотом сказал Джордан.

— Спрячься за портьеру. — Я схватила ночную рубашку, быстро привела в порядок растерзанную постель.

Патрик был в трикотажной пижаме, плотно обтягивающей его уродливые мощи. Он сел на край моей кровати и широко зевнул.

— Ты спишь при свете?

— Боюсь привидений.

Я лежала под одеялом, изображая саму невинность.

— Извини, что я тебя разбудил. — Он положил руку на одеяло в том месте, где было мое бедро. Я невольно вздрогнула. — У тебя так давно не было мужчины. Тебе хочется… секса?

— Мне хочется отдохнуть.

Я подтянула коленки к подбородку, его рука съехала с моего бедра и скользнула по моей заднице.

— Может, нам стоит попробовать? — Он наклонился надо мной, вглядываясь в мое лицо. — Мне кажется, я смогу сегодня. Знаешь, я вдруг почувствовал за обедом, что хочу тебя. Мой доктор говорит, я не должен бояться. У меня получится, получится… Подвинься немножко. Нам нужно спать вместе. Муж и жена должны спать вместе — так говорит мой доктор. Он сделал мне стимулирующий укол. — Патрик уже лежал рядом со мной под одеялом. Его рука неуклюже шевелилась на моем животе, прикрытом тонкой рубашкой.

— Я не могу сегодня. — Я напрягла мышцы, чтобы выдержать все эти мерзости. — У меня менструация.

— Как жаль. Но мы можем поласкать друг друга. Доктор говорит, ласки очень эффективны при…

— У меня болит живот, и я приняла снотворную таблетку. — Я отодвинулась. — У меня в первый день всегда болит живот.

— Тогда я просто полежу с тобой рядом, — хныкал он, мостясь головой поближе к моей. — Мне так одиноко.

— Здесь тесно.

Моя кровать на самом деле была неширокой.

— Пошли ко мне — у меня много места.

— У меня болит…

— Я отнесу тебя на руках. — Патрик уже засунул мне под бок свои корявые руки. — Я сильный. Помню, я носил на руках Элинор…

— Мог бы не вспоминать о ней в такой момент.

Я в мгновение ока очутилась на свободе.

— Ревнуешь? О, прости меня. Это хорошо, что ты меня ревнуешь. Это значит, ты…

— Ты… оскорбил меня. А если я сейчас начну вспоминать, чем мы занимались с моим покойным мужем? — Я давилась от смеха. — Убирайся. Я не хочу тебя видеть!

… — Ну ты и штучка. — Джордан нетерпеливо стаскивал с меня рубашку. — А я уже настроился посмотреть сеанс супружеской любви. Похоже, я угостил его не той таблеткой.

— Ты пьешь стимуляторы? — догадалась я.

— А ты как думала? Зато потом буду отдыхать. Я люблю жить рывками.

Он вошел в меня резким толчком. Я сжала бедра, расслабила, снова сжала.

— У тебя очень сильные мышцы. — Джордан изнемогал от восторга. — Еще не встречал белую женщину с такими сильными мышцами…

Он исчез так же внезапно, как и появился. Это случилось к вечеру следующего дня. Я, помню, поехала в косметический салон и, вернувшись оттуда во всей красе, застала у камина Патрика со стаканом виски в одной руке и только что вышедшей его книжкой в другой.

— Он просил передать тебе привет.

Как обычно, Патрик встал с кресла, завидев меня.

— Кто? — не сразу дошло до меня.

— Мистер Хэрлоу. Дельный молодой человек. Обещал пригласить меня в свою программу.

Я не слушала Патрика. Я была на грани истерики.

На улице разыгралась настоящая буря. Мы с Патриком сидели в гостиной у телевизора — передавали какой-то бесконечно тягомотный сериал про сексуального маньяка. Мне не хотелось к себе — мне вдруг стало одиноко, и я даже пожалела в какой-то момент, что сотворила эту глупость с замужеством.

— Выпей, — сказал вдруг Патрик, протягивая мне стакан с виски. — И прости, пожалуйста, за вчерашнее. Я вел себя как настоящее животное.

— Все в порядке, — сказала я, глотая слезы обиды на Джордана. — Я тоже не проявила деликатности. Ведь Элинор твоя первая любовь.

— Знаешь, я теперь понял, что никогда не любил эту женщину. Я выдумал ее. Такой Элинор в природе не существует. Но ты реальность. Прекрасная реальность. Ты можешь спасти меня от медленного угасания. Ты не представляешь, каково быть импотентом. Можно сойти с ума или в один прекрасный момент пустить пулю в лоб. — Он вскочил и поцеловал меня в затылок. — Пошли ко мне. Обещаю быть очень нежным и думать в первую очередь о тебе.

Хоть я и напилась в стельку перед тем, как лечь с Патриком в постель, я помню некоторые омерзительные подробности нашего так называемого коитуса. Как он тыкался мне в живот своим намазанным какой-то вонючей мазью гнилым бананом, потом ожесточенно тер его, заставляя затвердеть на полсекунды, снова тыкался, тер и так далее. Время от времени я пила неразбавленное виски прямо из горлышка большой квадратной бутылки. И наконец забылась алкогольным сном. Не знаю, что он делал над моим бесчувственным телом, но я проснулась вся в засохшей сперме.

Меня вывернуло на пороге ванной. Голова раскалывалась от боли. По крайней мере это отвлекло на несколько часов от страданий.

Я, кажется, не на шутку влюбилась в этого Джордана.

Вечером я снова напилась, и все повторилось под копирку. Я проспала отбытие Патрика на работу. Он оставил мне на тумбочке трогательную любовную записку.

Я откисла в ванной и привела себя в порядок. В голове созрела идея.

Мне не пришлось долго искать визитную карточку Джордана Хэрлоу — она лежала на столе у Патрика в серебряной коробочке с карточками других его знакомых. Если верить ей, мистер Хэрлоу проживал в Керколде, городе на берегу залива Ферт-оф-Форт. От нас порядка двухсот миль. Но здешние поезда не то что подмосковные электрички — часа два, не больше того. Я надела парик, темные очки и джинсы в обтяжку. Я действовала как автомат. Я сама не знала, для чего нужен этот маскарад.

— Входи, крошка. — Джордан стоял на пороге в баскетбольных трусиках, в майке без рукавов. — Не заблудилась?

Я прошла в гостиную и огляделась по сторонам. Букеты роз. Пестрые обои, в тон им обивка мебели. На диване две смазливые девицы в мини — блондинка и брюнетка.

— Джин? Виски? Шампанское? — спросил меня Джордан. — Прости, но я забыл, как тебя зовут. Там была такая сутолока…

— Элинор, — назвала я первое пришедшее на память имя.

— А это Джейн и Линда, — представил Джордан девиц. — Вы незнакомы между собой? — Он протягивал мне бокал с шампанским и улыбался. — Может, снимешь очки, хоть они и очень тебе идут? Здесь все свои.

— Потом. Я смущаюсь.

— Ладно. Пей. — Он похлопал меня по плечу. — Ты в первый раз?

— Да, — кивнула я, не представляя, что он имеет в виду. Просто мне показалось, что он ждет от меня утвердительного ответа.

— Девушки тебя мигом обучат. Кстати, а тебе есть восемнадцать? — озабоченно поинтересовался он.

— Почти девятнадцать.

Джордан сел на диван между Линдой и Джейн, и они, как по команде, положили ладони на его голые коленки, медленно скользя все выше и выше. Он откинулся на спинку и блаженно закрыл глаза. Пальцы девиц уже проникли под трусы Джордана, все ближе и ближе подбираясь к его гениталиям. Я словно завороженная смотрела на это необычное для меня зрелище.

— Ну что же ты? Присоединяйся. — Джордан на секунду приподнял веки и глянул на меня из-под своих длинных ресниц. — Ты, наверное, девственница?

— Да, — прошептала я, уже кое-что скумекав. — Я… Я, наверное, не сумею.

Девицы стаскивали с Джордана трусы. Одна из них быстро наклонилась и взяла в рот его пенис, почмокивая им как леденцом.

Джордан сладострастно простонал.

— Пошли в спальню, — прошептал он. — Элинор, ты пойдешь с нами. Меня возбуждает твое присутствие.

Я подчинилась. Я была словно загипнотизирована.

Кровать была большая, круглая и без спинок. Девицы ловко сняли с Джордана майку и, быстро раздевшись, легли по обе стороны от него.

— И ты разденься, — велел мне Джордан. — Будь умницей, Элинор. Иди сюда.

Я сняла джинсы и рубашку. На мне были узкие белые трусики и такой же лифчик.

— Так еще сексуальнее. Поди сюда, моя девочка, — бормотал он. — Положи мне руку на живот… Вот так. Теперь ниже, ниже… Девочки, я ваш. Делайте со мной все, что хотите.

Он отдавался, как женщина, и это меня очень возбуждало. Я так хотела его. Я едва сдерживала себя.

И во мне закипал гнев.

Девицы облизывали Джордана с ног до головы, терлись о его тело своими грудями, по очереди брали в рот его член, который почему-то оставался совсем безжизненным. Внезапно я протянула руку и крепко сжала его.

— Не надо, Элинор. — Он открыл глаза и даже приподнял голову. — Иначе я лишу тебя невинности. Может, ты хочешь, чтоб я лишил тебя невинности?

— Да, — прошептала я. — Я люблю тебя, Джордан.

— Ты нарушаешь правила, — возникла одна из девиц.

— Как интересно. — Джордан приподнялся на локтях и внимательно на меня посмотрел. — У тебя замечательная фигура, крошка. Как тебе до сих пор удалось сохранить невинность? Или ты обманула меня и тебе еще нет восемнадцати? Вы продолжайте, девочки, — сказал он Линде и Джейн, которые теперь тоже смотрели на меня. — А ну-ка сними очки, слышишь? Я приказываю тебе. — Он взвился в воздух как отпущенная пружина и одним движением руки сорвал с меня очки и парик. — Я так и знал. — Он улыбался во весь рот. — Ты не можешь без меня, верно?

Я влепила ему звонкую пощечину.

— Еще.

Он подставил вторую щеку.

Я ударила его коленкой в пах и бросилась к двери.

— Не забудь надеть джинсы и рубашку! — крикнул он вдогонку. — Ты опозоришь меня в таком виде.

Я бы с удовольствием его опозорила. Но я знала, что первый попавшийся полисмен потащит меня в участок за появление на улице в непристойном виде. Британская провинция еще ужасно консервативна. Поэтому мне пришлось вернуться в спальню за своими джинсами и рубашкой.

— Не уходи. — Джордан схватил меня за руку. — Ты меня возбуждаешь.

Я попыталась вырваться.

— Девочки, держите ее!

В мгновение ока я очутилась на кровати. Линда и Джейн крепко держали меня за руки. Джордан сел мне на ноги.

— Разве ты меня не хочешь? Не поверю ни за что. Ты хочешь меня. У тебя даже трусы намокли.

Я плюнула ему в лицо.

Он вскочил и схватил меня за лодыжки, пытаясь раздвинуть ноги, но я крепко сжала их. Назло ему. Назло всему миру.

— Девочки, помогите! — Он вошел в настоящий раж. Втроем они совладали со мной за полминуты.

Перед моими глазами промелькнула картина из прошлого. Ночь, пляж, страшные мужики…

Я заорала как резаная. Мне накрыли голову подушкой. Задыхаясь, я испытала такой оргазм, что чуть не переселилась в иной мир. Кто-то убрал подушку. По моим щекам текли слезы. Слезы восторга.

— Убирайся. — Джордан подталкивал меня к выходу. — Я теряю силы с тобой. Ты ведьма.

Я вернулась домой и проспала целые сутки.

Патрик больше не домогался сексуальной близости со мной, и я безболезненно перебралась к себе. Его чаще не было дома, когда же он присутствовал, наши отношения могли показаться со стороны взаимным уважением двух супругов с солидным стажем семейной жизни.

Я пристрастилась к пиву. Вернее, начинала с него день. Это была довольно легкая балда, но она надежно блокировала самые болезненные участки моей памяти. После обеда я переходила на виски с содовой.

В тот вечер по телевизору выступал Джордан. Он развалился в кресле, окруженный сытыми молодыми потаскушками, и вел светскую болтовню, изредка касаясь литературных тем. Я взяла стакан с чистым виски и забралась с ногами на диван. Джордан был обворожительно прекрасен, и я, чтобы выдержать испытание его чарами, выдула залпом полстакана виски.

— Я не скрываю, что люблю женщин, — распинался Джордан, улыбаясь телевизионным красоткам. — Они меня вдохновляют… Вы спрашиваете, что такое страсть? Ей-Богу не знаю. Полагаю, это что-то вроде болезни. Я — здоровый человек.

Потом на экране появился Патрик — это был живой эфир. К тому времени меня уже так развезло, что я, слыша отдельные слова, не могла ухватить смысл сказанного. Как вдруг я заставила себя встряхнуться.

— …молодая жена. Ну и как ты себя чувствуешь в роли молодожена? — спрашивал Джордан панибратски-насмешливым тоном. — Она настоящая красавица. Почему ты не взял ее с собой?

— Она нездорова, — буркнул Патрик, угрюмо пялясь в пространство перед собой.

— Какая жалость. Быть может, это нездоровье связано с тем, что вы ждете…

Джордан недвусмысленно подмигнул камере.

— Я был бы очень рад этому обстоятельству, — сказал Патрик невозмутимо бесцветным тоном человека, привыкшего отвечать на вопросы журналистов. — Но я думаю, пока нам рано заводить детей.

— О да, вы еще слишком молоды для этого.

В это время оператор показал Патрика сзади. Сквозь его редкие волосы поблескивала плешь.

— У меня есть творческие планы. Я обязан их осуществить.

— А что думает по этому поводу твоя жена? — не унимался Джордан. — У женщин, как тебе известно, бывают свои планы.

— Она думает точно так же. У нас с Нэнси полное взаимопонимание.

— А что, если мы ей сейчас позвоним и спросим? Прямо из студии? — Джордан снова подмигнул телезрителям. — Ты не будешь возражать?

— Она уже спит, — сказал Патрик. Он был смущен.

— Неужели она не смотрит нашу передачу? Не может быть! Нет, Патрик, я уверен, она сидит сейчас перед телевизором со стаканчиком шерри в руке и глядит в оба на нас с тобой.

Джордан снял трубку одного из телефонов на столике сбоку.

Через полминуты в нашей гостиной раздался звонок.

— Алле! — выкрикнула в трубку я.

— Миссис Макаллен? Вы в прямом эфире. — Лицо Джордана было на расстоянии метра от меня. — Вы смотрите нашу передачу? О, я очень рад. Она вам нравится?

— Вы сильно кривляетесь, мистер Хэрлоу, — услышала я из телевизора свой ничуть не искаженный расстоянием голос. — Мой муж смотрится гораздо лучше.

— Вы находите? — Джордан нахмурился на долю секунды, но тут же расплылся в одной из своих самых обворожительных улыбок. — Что ж, даю вам слово вести себя как на первом причастии. — Он опустил ногу на пол, выпрямился в кресле. Оператор показал его серьезный классический профиль. — Не возражаете, если я задам вам один вопрос личного характера?

— Валяйте.

Я отхлебнула большой глоток виски.

— Миссис Макаллен, вам хочется завести ребенка?

— Вопрос в том, от кого, мистер Хэрлоу.

— Ну, я, к сожалению, ничем не могу вам помочь. — Он улыбнулся совсем не скабрезно. — Вот если бы вы не поспешили выйти замуж за моего лучшего друга… — Он подмигнул Патрику. — Миссис Макаллен, будем считать, муж вас не слышит. Вы хотели бы иметь ребенка от меня?

— Нет, — громко сказала я. — Мне бы не хотелось родить уродца.

— Вы считаете, у меня дурная наследственность?

Джордан был ошарашен. По-видимому, с ним еще не разговаривала так ни одна женщина.

— Я наблюдаю за вами минут пятнадцать, — продолжала я, напрягшись до предела. — Помимо тика, у вас еще проблемы с координацией…

В трубке щелкнуло. Связь прервалась.

— Миссис Макаллен! Миссис Макаллен! — кричал в свою Джордан. — Вас не слышно. Почему вы повесили трубку, миссис Макаллен?

Это был обычный трюк — Джордан сам незаметно разъединил связь. Не знаю, что было дальше, — я запустила в экран бутылкой с виски, а потом еще и вазой с цветами.

Патрик ни словом не обмолвился по поводу случившегося. Из его телефонного разговора с кем-то я поняла, что Джордану крепко влетело от шефа за фривольности, которые он позволил в прямом эфире. На телевидение посыпались письма от возмущенных женщин. Похоже, его передачу собрались прикрыть.

Как-то я гуляла в саду. Я думала о том, что потихоньку спиваюсь и куда-то качусь. Я думала об этом не без злорадства.

«Главное, не надо анализировать. Ничего не надо анализировать, — повторяла мысленно я, прихлебывая прямо из бутылки крепкий портер. — Такова моя судьба. Пусть все будет как будет. Лишь бы не страдать».

Прислуга, убиравшая в доме, позвала меня к телефону.

На проводе был Джордан.

— Мне необходимо поговорить с тобой. Немедленно. — У него был возбужденный голос. — Буду через полчаса на углу Ламберт-стрит и…

— Я не приду.

— Придешь. У меня деловое предложение.

— Врешь.

— Можешь это проверить. Итак, через полчаса у паба.

Он положил трубку.

Я поняла, что не смогу остаться дома.

Потом я вдруг подумала о том, что, если бы рядом был Леня, плевать я хотела на этого Джордана.

Спьяну чего только не взбредет в голову.

Он ждал меня в своем белом «шевроле» с малиновой обивкой. Прямо субъект с рекламы шикарных авто. Я не люблю рекламу, но к Джордану меня притягивало помимо моей воли. Хоть он и сказал, что я сама ведьма.

Я села рядом. Он тут же тронулся.

— Ты опозорила меня на всю Шотландию, — заговорил он, не отрывая взгляда от дороги.

— Я сделала тебе рекламу.

— Ты ведешь себя так, словно тебе все дозволено.

— Мы будем говорить о деле или нет?

— Да. — Он соизволил взглянуть в мою сторону. — Я предлагаю тебе бежать со мной.

— Куда?

Он наигранно рассмеялся.

— Практичная девушка. Кстати, мне только вчера сказали, что ты из России. Ты моя первая русская девушка.

— Сейчас это модно.

Он посмотрел на меня так, словно увидел впервые.

— Вот именно. А я очень люблю подчиняться требованиям моды. Значит, ты согласна.

— Что мы будем делать?

— Заниматься любовью, ходить по ресторанам, позировать фотографам.

— Патрик разведется со мной, и я останусь без пенни.

— Мудро. А я-то думал, ты влюблена в меня без оглядки.

Мне показалось на какое-то мгновение, что он разочарован. Вероятно, я ошиблась.

— Любовь приходит и уходит. Деньги остаются.

В тот момент я так не думала — я очень злилась на Джордана.

— Женщины влюбляются в меня без оглядки.

— Имела честь видеть. Определенный сорт женщин.

— Ты хочешь сказать, шлюхи? А ты сама кто? Принцесса?

— Инфанта. В меня тоже без оглядки влюбляются мужчины. Все до единого.

Мне захотелось выпить. Мне, как никогда, захотелось выпить.

— Едем ко мне, — утвердительно сказал Джордан. — Подобные проблемы лучше решать за стаканом виски.

С тех пор как я у него побывала, здесь многое переменилось. Короче, Джордан сделал ремонт и поменял мебель.

— Я хочу начать новую жизнь, — заявил он, едва мы переступили порог. — И в этом виновата ты.

— Еще скажи, что влюбился в меня.

— А почему бы и нет? Быть может, я наконец встретил свою избранницу.

Он старался держаться от меня на расстоянии. Это было слишком очевидно, чтоб не обратить внимания.

— Не хочу быть твоей. Это вроде болезни. Из одушевленного существа превращаешься в вещь.

— С тобой это впервые?

— Пожалуй. Но я собираюсь восстать.

Господи, ну как сдержаться и не крикнуть: «хочу тебя!»

— Хочу тебя, — прошептал Джордан, вдруг опускаясь передо мной на колени. — Прости, что сделал тебе больно…

Я медленно приходила в себя.

Первое, что я увидела, было лицо Патрика. Он улыбался мне одними губами.

— Все в порядке, моя милая?

— Что со мной?

— Произошел несчастный случай. Я этого не хотел, поверь мне.

— Чего ты не хотел? — недоумевала я.

— Разве… ты разве не помнишь?

Он нахмурился.

Я попыталась вспомнить. Перед глазами поплыл розовый туман.

— Больно, — прошептала я.

— Это пройдет. Доктор Смитсон уверен, все пройдет бесследно. Ты… ты скоро встанешь, — бормотал Патрик.

— Я в больнице? Но почему?

— Ты… Словом, пуля срикошетила от каминной решетки и попала тебе в затылок. Таково заключение комиссара полиции. Я не собирался стрелять в тебя. Это не входило в мои планы. Нэнси, прости меня.

Я застонала и закрыла глаза.

Ко мне медленно и со скрипом возвращалась память.

… Джордан увез меня в Давос. Это было оживленное курортное местечко, где дамы демонстрировали свои туалеты и заводили любовные связи, мужчины пили и играли в рулетку и на бильярде, журналисты охотились за знаменитостями — их здесь собралось порядком, — и так далее. Джордан купил мне несколько по-настоящему дорогих туалетов, подарил серьги и кольцо с бриллиантами. Мы жили в роскошном отеле.

Однажды я увидела свое фото в газете. Я вышла на нем более чем хорошо. Из-за моей спины широко улыбался Джордан. Я едва умею читать по-французски, но смысл этой небольшой заметки до меня дошел. В ней говорилось о том, что очаровательная русская манекенщица Анна бежала от своего мужа-англичанина с Джорданом Хэрлоу, телезвездой, киноактером, литературным критиком. Муж сгорает от ревности, говорилось в заметке.

— Послушай, я никогда не была манекенщицей, — сказала я Джордану, — а ты, насколько я знаю, не имеешь никакого отношения к кино. Это ты наврал журналистам?

Он снисходительно похлопал меня по плечу.

— Успокойся, малышка. Они сами все сочинили. Но разве ты не похожа на манекенщицу? Недаром ведь портье перепутал тебя с Синди Кроуфорд, а? Сегодня мы приглашены в «Роял» на банкет, который дает кто-то из этих киношных пижонов.

Мы сходили и на тот банкет, и еще на несколько других. Я купалась в роскоши на фоне ненатурально белого и, казалось, совсем не холодного снега. Джордан не отходил от меня ни на шаг.

Увы, мое счастье оказалось столь недолговечным.

Однажды мы с Джорданом занимались любовью на ковре возле горящего камина. Этот человек возбуждал меня не только своими ласками, а еще и красотой. Джордан был красив каждую минуту: во сне, когда брился, в любовном экстазе. Помимо всего прочего, он вел себя со мной так, как должен вести мужчина из розовой мечты наивной пятнадцатилетней девочки. От счастья у меня постоянно кружилась голова, хотя я почти не брала в рот спиртного.

Итак, я сидела спиной к камину, положив ноги Джордану на плечи, в такой позе я кричала от наслаждения, а Джордан был неутомим и в то же время очень нежен. Кто-кто, а этот красавчик умел растягивать наслаждение.

— Любимая, любимая, куколка моя, — шептал он мне на ухо. — Подними чуть повыше ноги… — Его лицо в отблесках огня было одухотворено неземной страстью. — Еще, еще чуть-чуть… Нет, нет, не заваливайся. — Я почувствовала на своей талии его крепкие властные руки. Он наклонил голову, стал ласкать и щекотать зубами мои соски. — Прогнись слегка назад…

Я изнемогала от наслаждения.

Вдруг с шумом раскрылась дверь и вспыхнул яркий свет. Раздался громкий хлопок. Я почувствовала острую боль в затылке. Стало темно.

— Ты стрелял в меня, — прошептала я, глядя Патрику в глаза. — Ты хотел убить меня.

— Я был невменяем. Если бы ты знала, что писали газеты. Этот мерзавец… О, я готов был стереть его в порошок. Как ты могла, Нэнси?

— Я люблю его. С ним… с ним все в порядке?

— Он недостоин тебя. Опомнись, Нэнси. Ты — моя жена.

— Где Джордан? Пускай он придет. Я хочу видеть его.

Я впала в беспамятство.

Когда я открыла глаза в следующий раз, я увидела Джордана с большим букетом белых роз. Они упали на меня, и я чуть не задохнулась от их волнующе свежего аромата.

Джордан мне подмигнул, нагнулся и поцеловал в лоб.

— Этот пройдоха хочет выйти сухим из воды. Но я считаю, мы могли бы его хорошенько пощипать. Малышка, ты в порядке? Не волнуйся — твои волосы отрастут очень быстро.

Я инстинктивно потянулась к голове. Она была вся в бинтах.

— Мне остригли волосы?

— Я сохранил их и ношу при себе. — Он показал мне прозрачный пакет, полный светло-русых локонов. — Пришлось их помыть и снова накрутить — они все слиплись от крови.

— Меня оперировали? — догадалась я.

— Пустяки. Доктор Смитсон настоящий виртуоз. Пулю я, к сожалению, не могу тебе показать — ее забрала полиция.

— Что со мной будет, Джордан?

— Ну уж не хуже, чем было. — Он взял мою руку и медленно поднес к губам. — Твои фотографии во всех французских газетах. Ты стала знаменитостью, малышка.

— Но Патрик разведется со мной.

— Сперва он позолотит тебе ручку. Мы заставим его не просто позолотить тебе ручку, а сделать ее золотой. И ты будешь свободна, как…

— Как кто?

— Думаю, тебе не захочется лезть в новую клетку, а?

— Но нам было так хорошо…

Он присел на край моей кровати и посмотрел на меня так, что внутри у меня все перевернулось. Я готова была отдаться ему прямо на больничной койке.

— Я помогу тебе сделать карьеру. У меня есть связи. Эта история послужит тебе рекламой. О, ты не представляешь, как наша публика обожает подобные истории. Патрику повезло — женщины всегда считали его куском черствого хлеба и плохо покупали его книги. Теперь же он стал в их глазах…

— Вы были в сговоре, — осенило меня. — Все было задумано заранее. Быть может, еще тогда, когда ты в первый раз появился в нашем доме.

— Нет. Клянусь тебе. В ту пору я еще не знал, что это пугало женилось на такой красотке — фото в газетах были такими неразборчивыми. Но я сгорал от любопытства. Понимаешь, я не поверил этим писакам, которые называли тебя красоткой и даже сравнивали с Катрин Денев. Оказывается, эта образина на самом деле сумела…

— Какой же ты подлец, — прошептала я. — Ты никогда меня не любил.

— Но нам было хорошо вместе. Неужели ты смогла бы отказаться от такого…

— Возможно, и не смогла бы, не знаю. Но я постараюсь.

— Зачем? Только мазохисты способны лишать себя подобных удовольствий.

— Ты никогда не любил, Джордан? — вдруг спросила я, стараясь смотреть ему в глаза.

— Я не знаю, что это значит. — Он отвел взгляд. — Девушка должна быть слишком чистой и невинной, чтоб я смог полюбить ее. Но я обладаю отвратительной способностью видеть все на несколько ходов вперед. Из чистых невинных девушек получаются скучные занудливые жены. Я не переношу скуки. Поэтому мне гораздо веселее в обществе… таких, как ты, моя крошка.

Он улыбнулся и снова мне подмигнул.

Когда доктора разрешили мне вставать, Патрик с Джорданом начали обрабатывать меня с двух сторон. Патрик сулил мне златые горы, только бы я не преследовала его по суду. Потом он привез адвоката, и я подписала какую-то бумагу, смысл которой так до конца и не постигла — у меня все время ломило затылок, и я не могла сосредоточиться. Единственное, что до меня дошло, так это то, что Патрик положил на мой счет в банке десять тысяч фунтов стерлингов.

— Он заплатил за твое лечение, — сказал Джордан. — Потом ты поедешь лечиться в…

— Я поеду домой. Пускай он оплатит мне дорогу домой.

Я смотрелась в свое старое зеркало в мансарде. Волосы отросли сантиметров на пять и торчали во все стороны. Они стали какого-то странного — светло-каштанового с позолотой — цвета. Послеоперационные шрамы почти незаметны, хотя опытный глаз отца на них, разумеется наткнулся. Родители не задали ни одного лишнего вопроса. Ленька вырос и поначалу прятался от меня.

— У папы были неприятности на работе, — проговорилась мама на второй день моего пребывания в отчем доме. — Он очень переживал. Наверное, его бы прогнали из главврачей, а может, вообще из больницы, если бы не августовские события. — Мама вздохнула. — Нет больше нашей партии. Не знаю, как дальше жить и во что верить.

Они оба переживали август 91-го. Мне это казалось нелогичным. Ведь если бы не августовские события, и отец, и мать могли бы потерять из-за меня работу.

Что касается веры, то мне тоже словно крылья обломали. После предательства Джордана я больше не могла верить в любовь.

Я лежала ночами без сна, глядя в звездное небо. Я думала о том, что отныне могу спокойно передвигаться по всему свету. Что у меня довольно приличный счет в банке. Что Джордан, провожая меня на самолет, еще раз подтвердил свою готовность помочь мне сделать карьеру.

После больницы мы с Джорданом уже не занимались любовью. Патрик сказал, что у Джордана есть подружка. Патрик мог и солгать — несмотря на их совместные действия по одурачиванию глупой русской девчонки, он недолюбливал Джордана.

Джордан стал чуть ли не секс-символом Шотландии и всех Британских островов. Книги Патрика теперь покупали и женщины тоже. А глупая русская девчонка получила пулю в затылок и заработала счет в банке.

Как хорошо, что русская пресса редко публикует отчеты о скандалах, которые случаются за кордоном.

Мои мысли часто возвращались к Лене. Он в Алжире. Туда наверняка доставляют французскую и прочую европейскую прессу. Он должен все знать.

Его инфанта превратилась в шлюху, которая заработала деньги, выделывая па на краю могилы.

Отец показал мне Лёнино письмо. Всего несколько строк. Он писал, что зарабатывает 500 долларов в месяц, из которых половину откладывает в банк.

Я невольно улыбнулась. Пятьсот долларов в сутки стоили апартаменты в отеле, где меня подстрелил Патрик.

Еще Леня сообщал, что собирается приехать в отпуск. В ноябре.

Уже минула середина ноября.

Я гуляла с Ленькой по нашему едва припорошенному снежком саду, ходила за продуктами в магазин, разговаривала с родителями на домашне-бытовые темы.

Внутри и вокруг меня была пустота. Я могла уехать в любой момент, но я знала наверняка, что и там, куда я уеду, тоже будет пустота. Даже если Джордан снова сумеет затащить меня к себе в постель.

Я не думала о будущем. Я не вспоминала прошлое. Я существовала в настоящем.

…Я услышала внизу его голос и с трудом приподняла от подушки голову, мутную от двух таблеток радедорма. Потом вдруг натянула одеяло до самого затылка и, сжавшись в комок, отвернулась к стенке.

Через минуту Леня был рядом.

— Инфанта, — тихонько прошептал он. — Ты не спишь? Я так по тебе соскучился.

Не помню, как я очутилась у него на груди. Я рыдала так громко, что разболелось горло.

Леня носил меня на руках по комнате. Целовал в макушку. Кончиком языка ласкал шрамы на голове.

— Я ужасно выгляжу, — бормотала я. — Ты… ты разлюбишь меня.

— Ты выглядишь лучше, чем когда бы то ни было, инфанта. — Он провел рукой по моему каштановому ежику на голове. — Я очень волновался за тебя.

— Ты все знаешь?

— Не все, наверное. Думаю, в газетах было много вранья.

— Я любила Джордана Хэрлоу.

— Ты говоришь об этом в прошедшем времени?

Он встряхнул меня и заставил посмотреть ему в глаза.

— Мерзавцев нельзя любить вечно. Удовольствия в постели и любовь вещи разные.

— Ты не ошибаешься, инфанта?

— Нет. Но, понимаешь, если ему захочется, я думаю, он сможет затащить меня в постель.

— Ясно.

Взгляд его померк.

— У меня развращенная плоть, — прошептала я. — Это ты сделал ее такой.

Он усмехнулся и осторожно посадил меня на кровать, а сам устроился на корточках на полу.

— Но это доставляет тебе удовольствие, верно? Я хочу, чтобы ты получала от своего тела удовольствие.

— Удовольствие, пуля в затылке, а потом возвращаешься домой и вдруг понимаешь, что дом перестал быть тебе домом.

Из моих глаз снова готовы были брызнуть слезы.

— Не надо раскисать, инфанта. — Леня смотрел на меня снизу вверх и улыбался. — Ведь у тебя есть шут.

Ночами он делал мне массаж, втирал в тело какие-то благовония, которые привез из Алжира. В этом не было ничего сексуального. С каждым сеансом мое тело делалось все более крепким и упругим. И пустота внутри заполнялась чем-то очень теплым.

Днем мы гуляли втроем в лесу. Ленька называл Леню «Лавой». Как-то в порыве откровенности я поделилась с Леней своим соображением насчет его предполагаемого отцовства.

— Разве это имеет значение, инфанта? — Леня почему-то вздохнул. — Я все равно люблю и буду любить его как сына.

— Я хочу, чтоб он называл тебя отцом.

— Что за прихоть? Так, как он меня зовет, мне нравится больше.

— Лав — по-английски любовь. Но ведь он этого не знает.

— Он знает больше, чем знаем мы.

Мы не возвращались к этой теме.

Не знаю, хотел ли Леня близости со мной — ведь он прекрасно владел каждой мышцей своего тела. Что касается меня, то, доведенная его умелыми ласками чуть ли не до оргазма, я вдруг понимала, что не смогу ему отдаться. Я видела в это время волнующе прекрасное лицо Джордана. Мне не хотелось притворяться перед Леней.

— Я приеду к тебе, — сказала я накануне разлуки. Мы лежали в моей постели. Я лежала на Лене сверху, зажав между ног его фаллос, и водила кончиком языка по его губам.

— Не надо, инфанта.

Он высунул кончик языка и коснулся моего.

— У тебя кто-то есть?

— У меня нет слуг.

— Но есть кто-то, кто выполняет роль служанки.

— Там чувствуешь себя очень одиноким.

— Я так и знала. — Я слезла с него и отвернулась к стенке. — Вечной любви не бывает.

— Ошибаешься, инфанта.

— Тем более на нее не может рассчитывать шлюха.

— Я тебя сейчас выпорю. На правах шута.

— Она красивая? — продолжала травить собственную душу я.

— Не настолько, чтобы я мог забыть тебя.

— Ты собираешься на ней жениться?

— Шуту за откровенность могут отрубить голову.

— Не паясничай. Отвечай: собираешься?

— Нет, инфанта.

— Ты говоришь правду?

— Да, инфанта.

— Ты сказал ей, что любишь меня?

— Нет, инфанта.

У меня чесались руки дать ему по физиономии. Я сказала ему об этом.

Леня долго смеялся. И мне вдруг тоже стало смешно. Потом мы сплелись в объятьях и долго-долго занимались любовью. Это оказалось совсем не похожим на то, что было у меня с Джорданом. А ведь мне казалось, что я люблю того мерзавца.

— Как глупо, что мы потеряли столько времени, — сказала я под утро.

— Не надо жалеть о том, чего не вернешь, инфанта.

— Неужели ты сможешь после меня…

Мне вдруг пришло в голову, что я — смогу. Я осеклась.

Он поднялся надо мной на вытянутых руках, потом медленно опустился и долго поцеловал в губы.

— Береги себя, инфанта, — сказал он. — Без тебя этот мир станет очень скучным.

Наш самолет из-за технических неполадок посадили в Париже.

Я думаю, вмешалась госпожа Судьба собственной персоной.

Я очутилась в самолете компании «Эр Франс», к тому же в бизнес-классе. Едва он успел набрать высоту, как я уже познакомилась с Камиллой.

— Мне страшно, — сказала по-итальянски девушка, сидевшая справа от меня возле окна. — Вы не согласились бы поменяться со мной местами?

Я согласилась. Я верю в судьбу и совсем не боюсь летать.

Девушка была примерно моих лет. Типичная итальянка с профилем римской статуи и неважной фигурой, дефекты которой тщательно маскировал элегантный костюм из жемчужно-серого шелка долларов за пятьсот, если не больше. А еще масса золотых украшений — на пальцах, запястьях, шее, в ушах. К тому времени я уже научилась отличать подделки от истинных драгоценностей. Определенно девушка была богата.

— Камилла Флавиньи, — представилась она, вымученно улыбаясь. — Мне кажется, самолет изобрел дьявол. Но вы, я вижу, совсем его не боитесь.

Я тоже представилась.

— О, так вы англичанка? — Камилла была приятно удивлена. — Я почему-то приняла вас за француженку. Вы летите домой?

— Не совсем так. Я не хочу возвращаться к мужу. Я думаю снять квартиру и поступить на службу.

— Мне, наверное, помогла Мадонна. Я тоже собираюсь снять квартиру либо дом в каком-нибудь уютном местечке на южном побережье и заняться всерьез английским. А что, если нам поселиться вместе?

Она смотрела на меня дружелюбно и с интересом. Еще я поняла, что эта девушка откровенно мной любуется.

— Согласна, — сказала я со свойственным мне авантюризмом. — Только я не смогу платить много денег.

— Вы будете моей гостьей, — заявила Камилла. — Что, в Европе сейчас в моде короткая стрижка? Мы живем на задворках цивилизации. С длинными волосами столько мороки. Постригусь. Нанни, как ты думаешь, мне пойдет короткая стрижка?

В аэропорту Камиллу встречал лимузин с шофером. У нее с собой оказалось несколько огромных кофров. Так, я знала, путешествуют по-настоящему состоятельные люди.

— Где мы будем жить? — спросила она, давая тем самым понять, что право выбора принадлежит мне.

— Брайтон, — наугад заявила я.

— Прекрасно. У тебя там есть знакомые?

— Ненавижу бывать там, где меня кто-то знает. Это похоже на возвращение в прошлое.

Камилле понравился мой афоризм.

Я чувствовала, я сама ей очень понравилась.

Мы поселились в особняке неподалеку от побережья. В Брайтоне ключом била жизнь, несмотря на межсезонье. Камилла попросила меня позвонить в агентство, и через два часа нам прислали горничную. Моя новая подруга, судя по всему, была опытной путешественницей.

— Я хочу, чтоб ты работала у меня секретаршей, — сказала она вечером. Мы ужинали в большой, стильно обставленной столовой окнами на Ла-Манш. — В этом нет ничего обидного, правда? — Она протянула руку и коснулась моей. — Ты будешь помогать мне с английским — я говорю на нем медленно и плохо. Мы будем ездить куда захочется, болтать, веселиться. Мне так хочется пооткровенничать с тобой. У меня три брата, мама давно умерла, отцу до нас нет дела, хоть он и любит своих детей. У меня никогда не было подруги. Знаешь, почти все итальянки помешаны на сексе, и с ними больше не о чем говорить, кроме секса. Я занималась два года психологией, меня интересуют музыка, живопись. Мне кажется, тебя тоже интересует искусство. Я буду платить тебе тысячу долларов в месяц. Все остальное беру на себя. Согласна?

Я кивнула и улыбнулась Камилле. Эта девушка начинала мне нравиться.

В доме, который сняла Камилла, была одна большая — супружеская — спальня с высокой массивной кроватью в стиле какой-то королевской династии и две спальни для гостей-одиночек. Я думала занять одну из них, но Камилла распорядилась иначе.

— Мы будем спать вместе. Только ты не подумай, что я лесбиянка. Я их терпеть не могу. Просто я люблю болтать, лежа в темноте. Засыпать, просыпаться, снова болтать. Я хочу, чтоб мы побольше узнали друг о друге.

Камилла подарила мне изумительной красоты пижаму — нежно-голубой батист, вышитый синим шелком. И настоящий каскад невесомых кружев.

— Какое у тебя замечательное тело, — сказала Камилла, как-то войдя без стука в ванную. — Не стесняйся меня, пожалуйста. Я люблю женское тело, но это сугубо эстетическое чувство. Наверное, мужчины тебе прохода не дают. Когда-нибудь ты расскажешь мне о своих приключениях. Как хорошо, что мы встретились с тобой, Нанни. Спасибо святой Мадонне.

Я проснулась от того, что на меня кто-то смотрит. В окно заглядывала полная луна. У меня мурашки забегали по коже — с детства боюсь полной луны. Мне кажется, она превращает меня во что-то безвольное. Я вспомнила, что наша горничная опустила на ночь портьеры. Кто-то их поднял. Я опустила с кровати ноги и попыталась встать.

— Не надо, — услышала я шепот Камиллы. — Сейчас полнолуние. Луна всегда дает мне энергию. Я уже давно не сплю. Знаешь, у меня какая-то странная связь с луной. Я смотрю на нее и не могу оторваться. Нанни, лежи спокойно, прошу тебя.

Я повернулась на другой бок. Луна отражалась в большом зеркале возле стены. В нем она казалась еще ярче.

Я натянула на голову одеяло.

— Нанни, скажи: это страшно — отдаваться мужчине? — тихо спросила Камилла.

— Если ты его любишь, это очень приятно.

Она громко вздохнула.

— Не знаю, люблю я его или нет. Он красивый. И очень нежный. Но мне рассказывала одна знакомая девушка, что в постели мужчины становятся грубыми и часто делают девушкам больно. Это правда, Нанни?

— Как тебе сказать… Встречаются мужчины, которые думают в первую очередь о том, чтоб было хорошо женщине.

— У тебя был такой мужчина? Прошу тебя, Нанни, расскажи о своем первом мужчине. Мне очень важно это знать.

— Понимаешь, он… — Я вдруг почувствовала, что никогда и никому не смогу рассказать о том, как меня ласкал Леня. Для этого нет подходящих слов ни в одном из тех языков, которыми я владела. — Он был очень красивый. И он меня здорово хотел. И я хотела его… — Я вспомнила сцену на пляже в Феодосии и напряглась. — Я соврала тебе, Милли. Меня изнасиловали на пляже. Их было несколько человек. К счастью, я была пьяная в стельку. Я с горя напилась.

Камилла внезапно обняла меня, прижала к себе и стала гладить по голове.

— Бедная моя девочка. Как ты пережила такое. Святая Мадонна, я ненавижу мужчин.

Я затихла, вдыхая душистое тепло ее тела. Оказывается, мне тоже нужна подруга. Во мне за эти годы так много накопилось всего…

— Ты их тоже возненавидела? — допытывалась она, продолжая гладить меня по голове.

— Нет. Я влюбилась. И со мной сыграли злую шутку.

Я рассказала Камилле о Патрике и Джордане. Она слушала затаив дыхание.

— Хочешь, мы им отомстим? Этому индюку Джордану Хэрлоу в первую очередь? Это наверняка была его идея. Твой муж самый обыкновенный болван. Можно такое придумать…

— Не стоит, Милли. Мне кажется, если я увижу Джордана, я ни за что не смогу устоять.

— Ты продолжаешь любить его после всего того, что он с тобой сделал?

Камилла отстранилась и пытливо посмотрела на меня расширенными от изумления глазами.

— Это не любовь, Милли. Это что-то другое. Наверное, я не совсем нормальная.

— Может, это потому, что тебе было хорошо с ним в постели? — допытывалась Камилла.

— Наверное. Но не только потому. Понимаешь, я как бы видела нас со стороны, и это было такое красивое зрелище. Знаешь, это очень возбуждает. Меня вообще возбуждает красота.

— Меня тоже. Но я такая уродка. Красивый мужчина никогда не сможет меня полюбить. Если он и женится на мне, то только ради моих денег. У меня трезвый ум и обмануть меня невозможно. Тем более Рафаэлло художник и любит все красивое. Вот ты ему очень понравишься. Вы влюбитесь друг в друга, — сказала Камилла тоном, в котором я не услышала ни ревности, ни зависти.

— Рафаэлло? Это твой жених?

— Мы с ним помолвлены. Но я все время тяну со свадьбой. Я боюсь. Я всего боюсь: первой брачной ночи, его неверности, притворства. Я очень рациональное существо, понимаешь?

— Ты еще не занималась с ним любовью?

— Нет. Мы только целовались. Я догадываюсь, у Рафаэлло есть женщины — мужчины не могут обходиться без женщин. Хотя, возможно, они всего лишь оправдывают этим свою распущенность. Я так и не смогла отдаться Рафаэлло, хотя однажды мы оказались одни в очень романтичной обстановке. Он очень хотел, чтоб я отдалась ему. Но рассудок подсказывал мне, что он завелся от шампанского, что он любит не меня, а мои деньги. У меня вдруг пропало всякое желание и даже появился страх. Я заперлась от него в спальне. Знаешь, Нанни, у моего брата Энрико есть друг, который влюблен в меня по-настоящему. Это какое-то духовное чувство. Он серьезный парень, настоящий ученый, но его лицо обезображено родимым пятном. Меня это отталкивает. Я не смогла бы отдаться мужчине, внешность которого мне не нравится. Поэтому я понимаю, что и меня не сможет полюбить красивый мужчина. Какой-то заколдованный крут. Я даже подумывала одно время о пластической операции. Но боюсь боли, да и шрамы останутся. К тому же я знаю наперед, что возненавижу свое новое лицо, даже если оно станет таким же прекрасным, как у Орнеллы Мути. Это уже будет не мое лицо, понимаешь?..

Мы проговорили до самого рассвета. Я рассказала Камилле про Никиту.

Мы завтракали возле камина, то и дело пожимая друг другу руки. Один раз Камилла вскочила, обняла меня за шею и поцеловала в макушку.

— Что бы я делала без тебя, Нанни? Меня сейчас ужас охватил — а вдруг бы твой самолет не посадили в Париже? Сегодня едем в оперу. Не возражаешь? Но сперва посетим салон кого-нибудь из этих маэстро высокой моды.

…Мы сидели вдвоем в ложе, и на нас обращали внимание.

— На тебя смотрят, — сказала Камилла, наклонившись ко мне. — Но я не отдам им тебя. С тобой хорошо, куда ни пойдешь. Помнишь, как они обступили тебя у «Диора»? Ведь у тебя тело настоящей манекенщицы. А я купаюсь в лучах твоей красоты. — Она вдруг крепко стиснула мое плечо. — А что, если нам устроить небольшой маскарад?

Мне очень шли узкие брюки из «Манчестера» и белая рубашка с кружевным жабо. Я подросла за последнее время — у меня 178 сантиметров, а лицо без косметики казалось еще моложе. Правда, стоило Камилле отойти от меня на несколько минут в картинной галерее, и ко мне стал клеиться голубенький. Но Камилла мгновенно пришла мне на помощь.

— Ты выглядишь моложе меня. Но это даже здорово. Мне все завидуют. Думают: ну и повезло же этой страшиле.

Камилла была вовсе не такой уж и страшной — думаю, у нее попросту развился комплекс.

— Интересно, если мы пригласим к себе Рафаэлло, он догадается, что ты — девушка? — размышляла Камилла, когда мы обедали в дорогом ресторане. — Я сгораю от любопытства, как он прореагирует на все это.

— Тогда нам придется спать в разных комнатах — Рафаэлло не потерпит, чтоб его невеста спала с другим.

Камилла задумалась. Ненадолго.

— Мы его ловко обведем вокруг пальца. — Она рассмеялась. — Мы положим его в нашей спальне, а сами займем те две, что выходят в сад. Между ними есть дверь — она замаскирована с одной стороны этажеркой со всяким хламом, с другой — каким-то вьющимся цветком. О, я уверена, хозяева этого дома люди с богатым воображением. Я поеду встречать Рафаэлло в аэропорт. А ты потом приедешь на такси из Лондона. С букетом цветов. Для меня твой приезд будет полной неожиданностью. Разумеется, приятной. Дальше пойдет сплошная импровизация. Обожаю импровизации.

Камилла оживилась и стала почти красивой. Я сказала ей об этом.

— Знаю: в моей жизни не хватает вдохновения. Ты — мое вдохновение, Нанни.

Рафаэлло был высоким красивым итальянцем артистической наружности. Я застала их с Камиллой за ужином при свечах. Камилла нарядилась в темно-розовое шифоновое платье, которое мы с ней выбрали специально для этого вечера. Я ввалилась в дом с огромным букетом бледно-розовых хризантем.

— Пол! — Камилла с неподдельной радостью вскочила мне навстречу. — Я тебя сегодня не ждала. У меня гости. Пол Макаллен, Рафаэлло Джиротти, — представила она нас друг другу. — Какие дивные цветы. Пол, ты так расточителен.

Камилла держалась с изящной непринужденностью великосветской дамы, и я старалась перенять ее манеры. Обожаю учиться полезным вещам.

Рафаэлло окинул меня оценивающим взглядом. Он был выше сантиметров на пять-шесть. И, разумеется, пошире в плечах. Он улыбнулся, пожимая мою руку.

Ужин прошел вполне сносно. Камилла кокетничала с нами обоими, отдавая явное предпочтение мне. Рафаэлло потихоньку ревновал, но был очень со мной любезен. Мы говорили исключительно по-английски — таково оказалось желание Камиллы, нашей единственной дамы. Рафаэлло отчаянно путался во временах, и я ненавязчиво приходила ему на помощь. Я решила завязать с этим парнем дружбу — это могло придать ситуации особую пикантность и двусмысленность тоже.

Потом мы танцевали под медленные мелодичные аранжировки Джеймса Ласта, по очереди приглашая Камиллу. Она в тот вечер была хороша без всяких натяжек.

Я видела, как прижимался к ней во время танца Рафаэлло. Он здорово набрался шампанского, и ему захотелось женщину.

Когда Камилла отлучилась ненадолго, он бросил как бы между прочим:

— Я ее жених. Надеюсь, она сказала тебе об этом?

Я кивнула.

— Я хочу, чтоб мы как можно скорей поженились. Мы уже два года как помолвлены.

Я молчала.

— Тебе это не по вкусу? — начал задираться Рафаэлло. — Придется, парень, пережить. Я давно люблю Камиллу.

Я вздохнула.

— У вас с ней что-то было? — Теперь лицо Рафаэлло выражало озабоченность. — Имей в виду, если ты и Камилла…

— Не надо угроз в конце двадцатого века. У нас с этим попроще.

— Что значит попроще? И где это — «у вас»? Она моя и только моя. — Рафаэлло сжал кулаки. Но мне было совсем не страшно — я знаю, какие кривляки итальянцы.

— Она не вещь, — сказала я, закуривая сигарету.

— Вы часто видитесь? Вы давно знакомы? Она так изменилась с тех пор, как мы расстались. Ты…

— О чем вы тут беседуете? — Камилла впорхнула в гостиную и села на диван между нами. — Надеюсь, вы успели подружиться. Рафаэлло, ты будешь спать в большой спальне. Это живописный уголок. Я слышала, эту комнату посещают привидения. Ты ведь знаешь, Шотландия кишит привидениями. Похоже, для них здесь благоприятный климат. Пол, ты ляжешь на прежнем месте. Мне кажется, тебе понравилась та уютная комнатка окнами в сад.

Рафаэлло бросил многозначительный взгляд в мою сторону. Ему явно не понравилось, что я, то есть Пол, уже ночевал в этом доме.

Я предложила тост за хозяйку дома и выпила свой бокал, стоя перед Камиллой на одном колене. Разумеется, я переиграла, но Рафаэлло ничего не заметил. Ослепленные ревностью мужчины превращаются в законченных идиотов.

Мы отодвинули этажерку и проболтали, лежа в кровати Камиллы, часа два, если не больше. Потом заснули в обнимку.

Кровать была довольно узкой, и это сблизило нас еще больше.

Вдобавок ко всему я сделала открытие, что хочу Рафаэлло. И что не хочу хотеть его. А потому искала защиты в сестринских объятьях Камиллы.

— Тебе не кажется, что ты злоупотребляешь гостеприимством нашей любезной хозяйки? — сказал мне Рафаэлло, когда мы остались ненадолго одни. — Пора тебе, парень, выкатываться отсюда. И вообще: ты не парень, а нечто неопределенного рода. Наверняка эти друзья, у которых между ног растут сиськи, а не яйца, не дают тебе проходу. — Рафаэлло рассмеялся собственной довольно плоской остроте. — Вот и валяй к ним. Что ты тут под ногами путаешься?

— Мальчики, в чем дело? — В гостиную вошла оживленная Камилла и едва заметно мне подмигнула. — Рафаэлло, почему у тебя такой хмурый вид? Ты что, ревнуешь меня к Полу?

— Ревную, — сказал итальянец. — Я не спал всю ночь. Я слышал, как кто-то ходил по дому и смеялся.

— А ты, Пол, слышал что-нибудь?

Камилла с трудом сдерживала смех.

— Да. Кто-то подошел к моей кровати, схватил за нос и сказал, что убьет меня. Я думал, это привидение. Но теперь я знаю: это был ты, Рафаэлло.

Итальянец метнул в меня сердитый взгляд. Он был не настолько силен в английском, чтоб достойно парировать мою шутку, Камилла же запретила разговаривать в ее доме по-итальянски.

— Браво, Пол. Дай я поцелую тебя. — Она чмокнула меня в щеку, обдав душистой свежестью «Лагуны». — Рафаэлло, если ты и впредь будешь ревновать меня к Полу, мы тебя накажем. Вы, мальчики, должны подружиться.

Рафаэлло пробормотал что-то на итальянском. Наверняка ругательство в мой адрес.

— Не знаю, как мне быть. Он сказал, что хочет меня. При этом он так на меня смотрел… — Камилла в смущении отвела взгляд в сторону. — По-моему, я тоже его хочу. Но я… я боюсь. Понимаю, это глупо, но только я хочу, чтобы ты в это время была со мной.

Весь день мы катались по побережью, заезжая выпить в бары и таверны. Обедали в уютном ресторанчике на берегу моря, где проводила время местная молодежь.

Девчонки сходили от меня с ума. Я танцевала, изо всех сил пытаясь не забыть о том, какого я пола. Когда Рафаэлло отлучился, Камилла сказала:

— Знаешь, а я тебя ревную. И очень сильно. А ты не ревнуешь меня к Рафаэлло?

— Да. — Я отвела взгляд в сторону, чтоб Камилла не вывела меня на чистую воду. — Но ведь он твой жених, а я всего лишь… подруга.

— Глупая. Ты мне дороже всех на свете. — Камилла стиснула мой локоть. — Эти девчонки небось трутся об тебя всеми местами. Они тебя не возбуждают?

— Я могу по-настоящему войти в роль, только когда рядом ты.

Камилла была польщена. Впрочем, в тот вечер мы все трое здорово подвыпили.

В машине Рафаэлло ущипнул меня за задницу.

— Пардон, я перепутал, — сказал он, хитро подмигнув. — Моя невеста сегодня тоже в брюках.

По пути домой мы заехали в таверну, где подавали отличный портер. Я отправилась в туалет и заблудилась. Какая-то девица прижала меня к стене в темном коридоре и попыталась расстегнуть мне ширинку.

— Там нет для тебя ничего интересного. — Я едва ворочала языком. — И у тебя грязные руки.

Девица обозвала меня педиком-подонком и громко высморкалась. Это напомнило мне родной город, мою, так сказать, малую родину. Интересно, на родине Камиллы и Рафаэлло тоже принято в простонародье так же громко сморкаться в руку? — почему-то подумала я. Мне стало жуть как весело.

— Где ты пропадал? Вы тискались с Камиллой в туалете? — набросился на меня Рафаэлло. — Она ушла вскоре после тебя.

Вдруг он наклонил голову и впился мне в губы. Я ответила на его поцелуй. Спина покрылась испариной.

— Я так и знал, — пробормотал Рафаэлло. — Такую женственность скрыть невозможно. Зачем вам понадобился этот маскарад?

Я не ответила — к стойке приближалась Камилла. Она как-то ненатурально вихляла бедрами.

— Рафаэлло, я хочу тебя, — прошептала она ему на ухо, но так, чтобы услышала я. — Поехали домой.

Мы втроем уселись сзади. Я оказалась в середине. Они протягивали друг к другу руки, а я им мешала. Но, по-моему, мое присутствие здорово заводило эту парочку.

— Нанни, прошу тебя, я очень-очень прошу тебя: останься с нами. Вдруг он озвереет? Я как вспомню, что ты мне рассказала… Бедняжка. Это такой кошмар. Нанни, останься.

— Рафаэлло будет против.

— Так я его и послушалась. Рафаэлло будет ходить у меня по струнке. Иначе я не выйду за него замуж. Спрашивается, зачем мне выходить за него замуж, если теперь у меня есть ты?

— Он обо всем догадался, Милли.

— Ты думаешь? Ну да, это когда я вышла на улицу с тем типом, который угостил меня виски и тискал мне грудь. Он понимает в этом деле толк, но от него воняет дешевым одеколоном. Значит, вы успели объясниться. Поздравляю.

— Что будем делать?

— Спать втроем. Ты будешь моей наставницей. Я читала в одной книжке…

— Потом пожалеешь об этом, Милли. Сейчас тебе море по колено.

— Пожалею? — Она смотрела на меня абсолютно трезвыми удивленными глазами. — Может, ты думаешь, я люблю Рафаэлло? Нет, кариссима[1], я не настолько примитивна, чтоб влюбиться в итальянца. А ты знаешь, почему нельзя влюбиться в итальянца?

— Мне кажется, догадываюсь.

— Ты умненькая девочка. Они все помешаны на своих cazzo[2], понимаешь? Если у итальянца не работает его cazzo, он может вскрыть себе вены либо броситься под поезд. И чем больше они об этом думают, тем больше у них проблем. Я права?

— Да, Милли.

— У тебя был роман с итальянцем?

— Я не любила его. Я хотела, чтоб он на мне женился. Я все время говорила ему, какой он замечательный любовник.

— Умница, что не вышла за того кретина замуж.

— Он сам меня бросил.

Камилла обняла меня и прижала к себе.

— Так ему и надо. Мне совсем не хочется замуж, но мне так любопытно… Знаешь, я мечтаю стать женщиной, быть ею каждую минуту. Представляю, какое это удивительное ощущение, когда рядом с тобой тот, кто тебя хочет. Но я боюсь, что Рафаэлло начнет гулять. — Камилла вдруг зажмурила глаза и замотала головой. — Нет, нет, это грех. Это такой грех. Святая Мадонна, прости меня за мои греховные мысли.

— В чем дело, Милли?

— Нанни, я подумала о том, что, если Рафаэлло будет спать с нами обеими, ему долго не захочется идти к другим женщинам. Только не осуждай меня за подобные мысли, Нанни.

— А где этот юноша с женской попкой? — спросил Рафаэлло, входя в свою спальню, где его уже ждала Камилла.

— Я попросила Пола уехать — ведь ты ревнуешь его ко мне, — безмятежным голосом сказала Камилла. — Пол еще такой ребенок. Сама невинность.

— Это ты так думаешь. — Мне показалось по голосу Рафаэлло, что он расстроился. Правда, я не видела выражения его лица — я сидела в большом, во всю стену, платяном шкафу, дыша приторно свежим ароматом духов Камиллы.

— Милый, я думала, этот парень действует тебе на нервы.

— Ты угадала. Правда, последнее время я пытался быть к нему снисходительным. Боюсь, он может попасть в плохие руки.

«Лжец, — обозвала я его мысленно. — Он хочет, чтоб Камилла догадалась, что он вычислил мой пол. Выходит, этот итальянец на что-то рассчитывает».

Камилла тоже все поняла.

— Я сейчас позвоню ему. Он будет рад приехать.

— Сделаешь это завтра. Сегодня мы будем принадлежать только друг другу.

— Рафаэлло, прошу тебя, не раздевайся. Не надо!

Камилла громко взвизгнула.

— Не бойся, моя девочка. Ты уже большая. Уверен, тебе самой действует на нервы то, что ты все еще девственница. Камилла, любимая, я ведь все равно на тебе женюсь. Почему ты не хочешь отдаться мне сейчас?

— Я хотела… Я так хотела тебя в таверне, — бормотала Камилла. — Когда я вышла с тем типом на улицу, я видела парочку, которая занималась любовью. Знаешь, они делали это стоя: она обхватила его ногами за пояс, а он поддерживал ее за ягодицы. Я им так завидовала. Рафаэлло, не подходи ко мне! У тебя такой большой cazzo! Ты проткнешь меня им насквозь. Рафаэлло, я буду кричать.

— Кричи сколько влезет, детка. Меня только заводит крик. Какая у тебя нежная кожа… Убери руки, Камилла!

Рафаэлло дышал громко и учащенно. Я знала, исходя из собственного опыта, что некоторые, пожалуй, даже большинство мужчин, не способны владеть собой в подобной ситуации.

— Ты делаешь мне больно, Рафаэлло! Не прикасайся ко мне! Нет! Нет! На помощь! На помощь!! — визжала Камилла.

Это был условный сигнал. Я распахнула дверцу шкафа и бросилась на выручку подруге. Рафаэлло был ко мне спиной. Я видела его узкие бедра и широкую спину. Я успела отмстить, что он прекрасно сложен.

— Нанни, помоги!

Рубашка Камиллы была разорвана до пояса, лицо перекошено от ужаса.

Еще какую-то долю секунды Рафаэлло действовал, подчиняясь инерции, потом резко обернулся.

— Ты?! Что ты здесь делаешь? — Он быстро взял себя в руки. — Что за маскарад? — Я была в ночной рубашке до пола. — Камилла, что делает этот юнец в…

— Хватит притворяться, Рафаэлло, — сказала я. — Умерь свой пыл. Ты ведешь себя как настоящее животное.

— Ты хочешь сказать, что можешь научить меня хорошим манерам? — Он схватил меня за руки и потащил к кровати. — Надеюсь, ты уже не девственница? Давай покажем этой дурехе, как это приятно.

— Нет, Рафаэлло.

Я решительно выдернула руки.

— Прошу тебя, Нанни, сделай это для меня, — услышала я голос Камиллы. — Ведь Рафаэлло тебе нравится, правда? А я на вас посмотрю. Я завожусь, когда вижу, как занимаются любовью.

— Поставь кассету с порно и…

— Это не то, Нанни. Ты же обещала мне.

Я колебалась. Я очень дорожила дружбой Камиллы. У меня были дурные предчувствия.

— Хватит ломаться, крошка. Ты слишком хороша для того, чтоб набивать себе цену. Да и весь ваш маскарад был задуман в мою честь, верно?

У мужчин такое самомнение. Но в этом виноваты мы, женщины.

Рафаэлло шагнул ко мне, бесцеремонно схватил за талию и крепко прижал к себе. Его фаллос больно давил на мой живот.

— Мне так ничего не видно, — хныкала Камилла. — Ложитесь на кровать. Тут всем места хватит.

Рафаэлло поцарапал мне ягодицу, когда стаскивал рубашку — почему-то итальянские мужчины не любят стричь ногти. Чезаре, помню, тоже несколько раз меня царапал. Он хотел войти в меня стоя, но я вырвалась и легла на кровать.

Я была возбуждена присутствием Камиллы. Это было странное — лихорадочное — возбуждение. Я случайно поймала ее взгляд: у моей подруги были испуганные глаза.

— Он сделает тебе больно. Я боюсь! — Она взвизгнула. — Нан, я боюсь за тебя!

Рафаэлло попытался раздвинуть мне ноги, но я их крепко стиснула.

— Мы должны показать Камилле сеанс цивилизованной любви, — сказала я ему. — Мы все-таки не в пещере.

Он прорычал какое-то ругательство и больно ущипнул меня за грудь. Я хлестнула его наотмашь по щеке.

И тут Рафаэлло озверел в буквальном смысле. Он трахал меня под непрекращающийся визг Камиллы. Мы оба заводились от этого визга. В экстазе я укусила его за шею. Кровь расплывалась на белоснежной простыне чувственно красными пятнами.

Камилла затихла. Рафаэлло наконец выдохся и в изнеможении скатился с меня.

— Черт, так и не смог кончить. Ты ведьма, а не женщина. Ты должна мне отдаваться, а ты ведешь себя так агрессивно.

— Рафаэлло, дорогой… — Камилла несмело провела ладонью по низу его живота. — Я… я хочу тебя. — Она легла на спину, широко раздвинула ноги, закрыла глаза. — Нанни, дай мне руку. Я так боюсь…

Судя по всему, Рафаэлло растратил на меня весь свой пыл. Он вошел в лоно Камиллы очень медленно. Она приглушенно вскрикнула — она на самом деле была девственницей, — закусила губу. Я крепко сжимала ее руку в своей и с любопытством наблюдала за происходящим. Движения Рафаэлло были поначалу ленивы и небрежны, потом он вошел в ритм. Его толчки становились все сильнее, и Камилла все крепче сжимала мою руку. Я не могла понять по выражению ее лица, испытывает она наслаждение или нет. По крайней мере ей не было противно то, что делал с ней Рафаэлло, в этом я была уверена.

— Почему ты не ласкаешь ее, — сказала я Рафаэлло. — Ты думаешь только о себе.

Он неуклюже провел рукой по ее груди, ущипнул за маленький темный сосок.

— Поцелуй ее, — велела я. — И скажи, что любишь.

Он подчинился. И в ту же минуту кончил.

— Когда я целую женщину, я сразу кончаю, — оправдывался Рафаэлло. — Прости меня, Милли. Тебе было хорошо со мной?

Она медленно открыла глаза.

— Наверное. Но… мне было еще лучше, когда я смотрела, как вы занимались любовью. У меня так пекло внизу живота. Нанни, кариссима, спасибо тебе. Наконец я стала женщиной. Если бы не ты, я бы никогда, никогда не решилась на это.

Мы втроем приняли ванну — так пожелала Камилла. Мы сидели по уши в душистой пене, и рука Рафаэлло проникла мне между ног и стала ласкать клитор. Я попыталась сохранить невозмутимое выражение лица, хотя его ласки очень возбуждали. Камилла, кажется, ни о чем не догадалась.

Мы спали втроем. Меня положили посередине. Под утро Рафаэлло просунул под меня руку, прижался к моей спине и тихо в меня вошел. Мы неторопливо занимались любовью. Я млела от того, что делал со мной Рафаэлло. Камилла спала, повернувшись к окну.

В щель между шторами пробивались серые лучи рассвета.

— Ты сводишь меня с ума, — шептал мне на ухо Рафаэлло, делая попытки проникнуть как можно глубже в меня. — Почему ты меня не пускаешь? — Он нежно стискивал мои груди, щекотал пальцами соски. — С тобой хочется быть нежным. Пусти, пусти же меня к себе. Еще, еще глубже. Расслабься совсем.

Камилла пробормотала что-то во сне, и мы затихли на несколько секунд. Воспользовавшись тем, что я отвлеклась, Рафаэлло проник в меня глубже. Это было дивное ощущение. Но я решила не потворствовать своим слабостям.

— Я сойду с ума… Где она тебя отыскала? Она что, лесбиянка? Вы занимались с ней любовью? Я убью ее, если она к тебе прикоснется, — бормотал Рафаэлло. — Ну, еще чуть глубже пусти. Пожалуйста. Чего ты боишься, малышка? Я тебе не нравлюсь? Я буду делать так, как ты хочешь…

Наконец мы в изнеможении заснули. Рука Рафаэлло осталась лежать под моей талией.

Когда мы проснулись, Камиллы в спальне уже не было.

— Она будет ревновать. — У Рафаэлло был озабоченный вид. — Мы вчера выпили лишнего. Черт, угораздило же меня…

— Ты жалеешь о чем-то?

— Нет, но…

— Боишься, она не выйдет за тебя замуж?

— Да. Я возлагаю на наш брак большие надежды.

Камилла сидела в гостиной. Едва я вошла туда, как она велела горничной подавать завтрак. Она мне приветливо улыбнулась.

— Вы занимались ночью любовью?

— Да.

Я старалась глядеть ей в глаза.

— Жаль, что вы меня не разбудили.

— Ты так сладко спала.

— Ты считаешь Рафаэлло хорошим мужчиной?

— Это трудно сказать сразу. Но…

— Говори все, как есть. Ведь я собираюсь стать его женой.

— С ним все в порядке. — Я замялась. — Милли, родная, понимаешь, у меня сложное положение.

— Я так обязана тебе за то, что ты для меня сделала. — В глазах Камиллы заблестели слезы. — Если бы не ты, я бы навсегда осталась мужененавистницей. Бедняжка, ты приняла весь удар на себя.

— Тебе понравилось заниматься любовью?

Я с удовольствием уплетала тосты с джемом. Я проголодалась как волк.

— И да и нет. Но, мне кажется, я привыкну. Только если ты будешь рядом. Обещаешь быть рядом?

— Милли, я боюсь, наступит момент…

Она все поняла.

— Глупышка. Скорее я буду ревновать тебя к нему, чем его к тебе.

В ее взгляде я прочитала обожание.

Мы весело проводили время втроем. Бары, дискотеки, театры, маскарады. Я не вылезала из мужского костюма — это возбуждало и Камиллу, и Рафаэлло. Нередко мы попадали в забавные ситуации — на меня клевали респектабельные педики среднего возраста. Нашу безопасность гарантировал Рафаэлло — у него были внушительные бицепсы.

Все так быстро приедается. Тем более сплошное веселье.

Ни с того ни с сего Камилла загрустила. И почти сразу же поняла, что забеременела.

— Я невезучая. Я в основном смотрела, как этим занимаетесь вы. Рафаэлло, ты хочешь стать отцом?

Насколько я поняла, Рафаэлло это было, как выражаются у нас в России, до лампочки.

— Я напишу с тебя Мадонну, — сказал он, по-супружески безразлично целуя Камиллу в щеку. — Мы должны пожениться, Милли. Я хочу, чтоб наш ребенок был законнорожденным.

— Как ты консервативен. Свадьба — это скучно. Тем более итальянская свадьба. Эти толпы болтливых родственников действуют мне на нервы.

— Мы могли бы пожениться здесь.

— Нет, Рафаэлло. Мы с тобой итальянские подданные. Здесь ты можешь жениться на Нанни, но она этого не хочет. Нанни, ты бы хотела стать женой Рафаэлло?

Камилла спрашивала это на полном серьезе.

— Я еще не развелась с прежним мужем, — так же серьезно ответила я.

Как-то я звонила Патрику — спьяну, разумеется. Он был растроган. Пригласил приехать.

Я не сказала ни да, ни нет.

— Ты очень похорошела за последнее время, Нанни, — сказала однажды Камилла в отсутствие Рафаэлло. — У вас что, любовь?

Ее лицо, как показалось мне, не выражало ничего, кроме любопытства.

— Нет. С моей стороны это не любовь.

— А что тогда?

— Не знаю. Во всем виновата ты, Милли. Нам так весело и совсем не нужно думать о будущем.

— А меня все время мутит. Почему ты не предупредила, что я могу забеременеть? Ты предохранялась как-то?

— Нет.

— Я хочу, чтобы ты тоже забеременела от Рафаэлло. Это будет так здорово. Ваш ребенок будет красивей нашего. Хотя, как сказать: природа способна на разные подвохи. — Камилла обняла и поцеловала меня. — Нанни, прошу тебя, забеременей от Рафаэлло. Мы с тобой станем еще родней. Только ему ничего не говори. Пускай это будет наш с тобой секрет.

Я не хотела этого, хоть и легко переношу беременность. Я вспомнила своего Леньку, и внутри что-то заныло. Мне не нравится, когда ноет внутри, словно кто-то потихоньку тянет из тебя жилы. Не переношу издевательства над собой.

Я стала тайком пить противозачаточные пилюли, но от них у меня отекали ноги. И я во всем положилась на Божий промысел.

В конце концов, думала я, надравшись вечером в ресторане либо баре, у меня есть законный муж. Если я почувствую, что забеременела, слиняю по-быстрому к Патрику и проведу с ним ночку-две.

Почему-то я была уверена, что Патрику захочется иметь от меня ребенка.

— А что, если нам нанять яхту и махнуть в теплые края? — изрек как-то Рафаэлло. — Осточертели эти гибло-серые тона и холод. Через Гибралтар с заходом в порты Испании, Марокко, Алжира. Буйство весенних красок, ароматов, ощущений…

Я навострила уши, еще не отдавая себе отчета почему.

— Ужасно боюсь качки. В моем положении… — начала было Камилла.

— Если тебе станет плохо, мы сделаем морю ручкой в ближайшем порту, — пообещал Рафаэлло. — Нанни, ты любишь морские прогулки?

— Не знаю пока. Но море обожаю.

— Я найму яхту с огромной каютой, и мы оборудуем ее по нашему вкусу. Я хочу, чтоб на потолке было зеркало.

— Мы можем с таким же успехом повесить его в нашей спальне, — предложила Камилла.

— Мне осточертела Англия. Я тут мерзну и не могу работать. Да и нам нужно как можно скорей пожениться.

— Можем слетать на несколько дней в Рим.

Я с удивлением смотрела на Камиллу — только вчера за ужином она говорила, что не желает надевать на шею «колючий ошейник супружеских обязанностей».

Камилла перехватила мой взгляд.

— Это неизбежность, Нанни. К тому же отец на этом настаивает. Мы, итальянцы, очень зависимы от общественного мнения. Отец сказал по телефону, что в какой-то газете была наша с Рафаэлло фотография. Он говорит, мы на ней в обнимку и оба пьяные. Нанни, надеюсь, ты не против морской прогулки?

— Я так рада, Милли. Об этом можно только мечтать.

— Вы сговорились с Рафаэлло заранее? — Она стала последнее время очень подозрительной. — Признайся, у вас от меня много секретов?

— Ни одного. — По выражению лица Камиллы я поняла, что нужно во что бы то ни стало спасать ситуацию, то есть сохранить нашу с ней любовь. — Кроме того, что я, кажется, тоже забеременела, — медленно продолжала я. — Но Рафаэлло еще не знает об этом.

Я видела краем глаза, что у него отвисла челюсть.

Камилла чуть не задушила меня в объятьях.

На следующий день мы втроем отправились выбирать прогулочную яхту.

«Стелла» понравилась мне с первого взгляда.

Она была довольно большая — четыре одноместные и две двухместные каюты, не считая одной, роскошной и огромной, о какой мы мечтали.

Мы устроили прощальный ужин в ресторане. В самый разгар пира нам с Рафаэлло вдруг безумно захотелось друг друга. Я заказала кружку пива, которую «опрокинула» себе на колени. Камилла велела Рафаэлло проводить меня в туалет — по-моему, ей захотелось пофлиртовать с пожилым англичанином за соседним столиком, который бросал на нее недвусмысленные взгляды. Последнее время Камилла пользовалась успехом у определенной категории мужчин. Дальше флирта дело никогда не шло. Впрочем, у нее все было впереди.

— Сюда. — Рафаэлло увлек меня в темный коридор за туалетом. Ему пришлось тащить меня чуть ли не на себе — я здорово наклюкалась в тот вечер. Он стянул с меня брюки вместе с трусами и, резко приподняв, на что-то посадил. — Раздвинь ноги. Скорее же. О мамма миа, у тебя там ловушка какая-то…

Мы вернулись в зал минут через двадцать. Камилла танцевала со своим кавалером. Она была увлечена успехом у мужчин и, кажется, ничего не заметила.

В первую же ночь мы попали в шторм.

Камилла наглоталась таблеток и отключилась. Рафаэлло беспрестанно выворачивало наизнанку.

Я вышла на палубу и поднялась на капитанский мостик.

— Мисс, здесь опасно, — сказал капитан.

— Обожаю опасность.

— Но вас может смыть за борт.

— Неужели вы позволите этому случиться, капитан? Может, хотите выпить?

— Я несу вахту, мисс.

Судно провалилось в одну из этих многочисленных ям, в которые превратился Атлантический океан. Мне нравилось ощущение невесомости — оно освобождало от всего на свете. Я вцепилась в поручни. В следующее мгновение меня с ног до головы окатило холодными брызгами.

— Вы слишком легко одеты, мисс. — Капитан набросил мне на плечи свой дождевик. Я увидела его лицо. Он было молод и довольно смазлив.

— Пускай вас сменит помощник. Это приказ, капитан, — сказала я, решив во что бы то ни стало найти спутника для длинного путешествия сквозь неуютную ночь — последнее время я привыкла надираться в компании.

— Мисс…

— Никаких «мисс». Жду вас в третьей каюте.

Он появился минут через десять.

— Мисс, ваш… муж рассердится, если увидит нас вместе, — сказал он, усаживаясь на приличном расстоянии от меня.

— Мистер Джиротти мне не муж.

— Я думал…

— Не имеет значения, что ты думал. Мистер Джиротти жених Камиллы, моей сестры.

— Вы не похожи на итальянку, мисс.

Капитан смущенно отвел глаза.

— Ну и что из этого? Давай хряпнем джина.

— Если вы настаиваете, мисс…

— Почему я не похожа на итальянку?

— В вас чувствуется порода, а они…

Он залпом выпил свой джин.

Я рассмеялась. Этот парень начинал мне нравиться.

— Как в дворняжке, да? Дворняжка и два чистопородных…

— …пинчера. Простите, мисс, но ваши… родственники напоминают мне пинчеров.

Я окончательно развеселилась. Я вспомнила пинчера на даче у Кудимовых: мы с ним поначалу очень дружили, но потом, когда я стала брать на ночь к себе в комнату кошку Манечку, Том меня возненавидел. И однажды умудрился тяпнуть за ногу.

— Пинчеры — злобные собаки, а мои друзья очень добрые. Кстати, как тебя зовут?

— Ричард Блэксмит. Можете называть меня Диком.

— Мы с тобой однофамильцы, Дик. Меня зовут Анна.

— Но вы не англичанка, мисс. Вы говорите с легким акцентом. Кто вы?

— Угадай.

— Шведка. Или полька.

— Почти в точку попал. — Его лицо уже расплывалось перед моими глазами. Я не учла того, что качка в несколько раз усиливает действие спиртного. Мне вдруг захотелось стянуть свою тельняшку из супердорогого шопа и показать этому Дику, какая у меня красивая грудь.

— Запри каюту, — велела я. — Мистер Пинчер следит за мной, как настоящий цербер.

Дик исполнил мой приказ.

— Меня зовут Анна Кузнецова, и я русская, — объяснила я Дику. — Блэксмит по-английски «кузнец». Наши с тобой пращуры, Дик, возможно, ковали в одной пещере наконечники для стрел и копья.

Он мне дружески улыбнулся.

— Впервые в жизни встречаю русскую женщину, мисс. Вы все такие красивые?

— Да, черт побери. И… пускай мы беспризорные дворняжки, мы… мы не такие испорченные, как они. Понимаешь, Дик, я представить себе не могла, что можно спать втроем. У меня были мужчины, я спала с ними из-за денег, тряпок, чтоб выйти замуж, но я… мне и в голову не могло прийти, что невеста может попросить свою подругу, чтобы та у нее на глазах трахалась с ее женихом. — Мне хотелось плакать. У меня на душе в тот момент было еще сквернее, чем тогда, когда меня грубо изнасиловали на пляже в Феодосии. В ту пору мне еще помогал алкоголь — сглаживал острые углы, смягчал ухабы. В последнее время он был бессилен затуманить мой мозг. Наоборот, подвыпив, я видела все чересчур ясно и отчетливо. — Дик, Дик, если б ты знал, как я себя ненавижу.

— У тебя есть парень, Анна?

— Да. Хотя я не знаю. Думаю, у него есть другая девушка.

— Это нестрашно, Анна. Вы оба попросите друг у друга прощения. Ты только не плачь. Если ты любишь своего парня…

Я не помню, как очутилась на груди у Дика. Мое тело сотрясали рыдания.

— Я не смогу… начать другую жизнь, — бормотала я. — Завтра, понимаешь, завтра, все будет точно так же, как было сегодня. Камилла попросит нас с Рафаэлло заняться любовью — она заводится от этого зрелища. Потом он будет трахать ее, а меня заставят смотреть. Потом он затащит меня в какое-нибудь укромное местечко, сорвет с меня трусы. Он любит заниматься этим тайком от Камиллы — его это ужасно возбуждает. И меня, меня тоже возбуждает. У меня мерзкая развратная плоть, Дик. А ведь он называл меня инфантой.

— Так зовут в Испании королевских дочек, верно? Ты наговариваешь на себя, Анна. Они воспользовались твоей слабостью…

— А ты не хочешь ею воспользоваться? — Я подняла голову и посмотрела Дику в глаза. — Валяй, стащи с меня трусы и майку. Со мной очень хорошо в постели, потому что я много чего умею. Ну что же ты, Дик? Испугался?

Он оттолкнул меня, встал и закурил. Я обратила внимание, что у него дрожат руки.

— У меня есть девушка, Анна. Она не такая красивая, как ты, но я люблю ее и хочу на ней жениться. Я заработаю деньги, и мы купим квартирку. А пока нам негде жить, и мы встречаемся в парке или в поле. Ее зовут Патрисия. Красивое имя, правда? Хочешь, я покажу тебе ее фотографию?

Неожиданно на меня снизошел покой. То ли слезы помогли, то ли подействовало присутствие этого Дика. Я слушала его рассказ о том, как они с этой Патрисией познакомились. Помню, с большим вниманием слушала.

— У нас будет уютная маленькая квартирка, и Патрисия будет ждать меня. Она будет замечательной женой. У моряка должна быть хорошая жена, — закончил свой немногословный рассказ Дик.

— Я тебе завидую. Боже, как я тебе завидую.

— Поезжай к своему парню, Анна, вот тебе мой совет. Он очень любит тебя, раз называет инфантой. Поверь мне, если у него и есть кто-то, это с горя. Ведь если бы я узнал, что Пэт мне изменила, я бы спутался с первой попавшейся девчонкой.

— Но он… он очень бедный, — пробормотала я. — Он зарабатывает всего пятьсот долларов в месяц. Я привыкла… привыкла…

— От такой жизни ты скоро сопьешься либо сойдешь с ума, — сказал Дик, вставая. — Мне пора, Анна. Извини, что лезу со своими советами, но тебе лучше держаться подальше от этих пинчеров.

Он ушел, мягко ступая своими веревочными подошвами.

Я выглянула в иллюминатор.

Сквозь тучи зло щерилась луна.

— Ты избегаешь меня. В чем дело?

Рафаэлло загородил мне дорогу.

— Пусти. Я плохо себя чувствую.

— Это правда, что ты забеременела?

— Похоже, что да. Меня все время тошнит.

— Глупости. Ты не похожа на беременную.

Я внимательно посмотрела в глаза Рафаэлло. Они у него были недобрые.

— Ты не веришь мне?

— Когда это случилось? — ответил он вопросом на вопрос.

— Точно не могу сказать. Думаю, в один из наших тайных сеансов.

— Это какая-то ошибка.

— Но Камилла ведь тоже забеременела.

— Камилла — другое дело. — Рафаэлло крепко стиснул мои плечи. — Пошли выпьем.

— Не хочется что-то.

— Ну-ну, составь мне компанию. Камилла почти все время дрыхнет.

— Меня тошнит от…

— Выпьешь глоток пива. Пошли к тебе. — Он подтолкнул меня к двери в мою каюту. — О, у тебя здесь очень уютно. Как в монашеской келье. Это здорово, что ты сюда переселилась — Камилла теперь глотает такое количество таблеток, что не проснется, даже если эта посудина пойдет ко дну. Я бы мог прийти к тебе…

— Меня выворачивает по ночам.

— А днем? Тебе и днем плохо?

— Да.

— Ни за что бы не сказал по твоему виду. У тебя есть «кампари»?

Я достала из бара бутылку и рюмки и села напротив него в кресло.

— Рафаэлло, мне нужно поговорить с тобой.

— Вот почему ты меня избегаешь. — Он усмехнулся. — Дамская логика. Поговорим обязательно, но сперва займемся делом. Нашим с тобой любимым делом. — Он похлопал рукой по сиденью дивана рядом с собой. — Переезжай сюда.

— Рафаэлло…

— Ты хочешь заняться этим в кресле? Я не против.

— Рафаэлло, я не хочу заниматься любовью. К тому же я боюсь, что об этом узнает Камилла и выгонит меня в три шеи. Я дорожу работой.

— Думаешь, она кинет тебя в океан? Не посмеет. Тем более, если ты будешь ладить с синьором Рафаэлло. Камилла теперь никуда от меня не денется. И ты тоже. — Он встал и расстегнул ширинку. — Ну же, снимай свое тряпье. Или ты хочешь, чтоб я его порвал?

Я вскрикнула, и он, очутившись в мгновение ока возле меня, грубо зажал мне рот ладонью. Я ударила его коленкой в живот и вырвалась. Он настиг меня возле двери, но я успела схватиться за ручку и даже повернуть ее.

— Помогите! — завопила я.

Больше ничего не помню.

Я пришла в себя на полу каюты. Рафаэлло сидел возле на корточках и держал в руках мою голову, которая раскалывалась от боли. Его майка была в брызгах крови. Я обратила внимание, что у него бледное и испуганное лицо.

— Все в порядке? Мамма миа, как я струхнул!

— Что случилось?

Я с трудом шевелила губами.

— Ты упала и ударилась головой о ручку кресла. Со всего размаха.

— Почему я упала?

— Не знаю. — Рафаэлло избегал моего взгляда. — Ты… Кажется, у тебя подвернулась нога. Может, закружилась голова — у беременных часто…

Я вдруг вспомнила, что Рафаэлло хотел меня изнасиловать, а я звала на помощь.

— Ты меня ударил?

— Нет. Клянусь тебе. — Он побледнел еще сильнее. — Я сидел на диване, а ты вдруг вскочила с кресла и бросилась к двери. Может, тебя затошнило?

— Врешь. Ты хотел…

Он усмехнулся.

— Ты никогда не сможешь доказать это, бамбина, хоть у тебя и очень сообразительная головка. Давай мы лучше ее полечим. Кажется, на этой посудине есть врач. Только не надо рассказывать ему сказки, которые ты пыталась скормить мне. Скажем все как есть.

Глаза Рафаэлло недобро блеснули.

Я провалялась два дня в постели — ужасно болела голова, хотя рана оказалась пустяковой. Меня навещали Рафаэлло и Камилла — всегда вместе.

— Без тебя так скучно, — сказала однажды Камилла. — И мне совсем не хочется заниматься любовью. Знаешь, Рафаэлло вчера изнасиловал меня. — Она хихикнула. — Это было так здорово. Но боюсь, как бы это не повредило ребенку. Как ты думаешь, Нанни, мне в моем положении можно заниматься любовью?

— Думаю, можно.

Я улыбнулась Камилле. У меня не было причин сердиться на нее.

Когда я наконец выползла на палубу, первым, кто попался мне, был капитан Дик. Он дружелюбно пожал мне руку и едва заметно подмигнул.

— Все в порядке, мисс? Мы скоро будем в Малаге.

— Капитан, а мы не зайдем в Аннабу? — вдруг спросила я.

— Вообще-то нам не совсем по пути. — Он смотрел на меня с любопытством. — Однако я еще не обсуждал наш маршрут с мистером Джиротти. Вполне возможно, что мы зайдем в Аннабу.

— Рафаэлло не смыслит в навигации, — сказала я. — Мне говорили, Аннаба очень красивый город. Вам приходилось там бывать?

— Несколько раз. Там здорово. Особенно весной. Кстати, там топливо намного дешевле, чем в Испании. Я непременно скажу об этому мистеру Джиротти.

— Дик…

— Да, мисс?

Он глянул на меня испытующе.

— Спасибо.

Мы праздновали день рождения Рафаэлло. Погода стояла великолепная — 23 градуса по Цельсию. Средиземное море млело под ласковым апрельским солнцем. С нами за столом сидел капитан Блэксмит. Салон утопал в свежих розах, закупленных в Мелилье. Камилла подарила Рафаэлло массивную золотую цепь — итальянские мужчины любят побрякушки. Я раскошелилась на золотые часы — в Африке довольно дешевое золото.

Я побаивалась Рафаэлло. Хотя, признаться честно, мне не хватало его ласк. Но я решила во что бы то ни стало заглушить зов плоти — ведь мы должны были зайти в Аннабу.

Рафаэлло бросал в мою сторону откровенно вожделенные взгляды. Его заводило мое странное поведение. Он был уверен, я играю с ним в какую-то игру. Рафаэлло, догадалась я, любил азартные игры.

Я старалась как можно меньше пить, хоть Рафаэлло усердно подливал в мой бокал шампанское. Он уделял мне слишком много внимания, и Камиллу это, похоже, раздражало.

Рафаэлло захотелось потанцевать. Он включил какую-то итальянскую дребедень, под которую двигаться можно только в прижимку. Я всегда любила и люблю вольные американские ритмы — предпочитаю не зависеть в танце от партнера и выделывать всеми частями тела все что заблагорассудится.

Он пригласил меня на танец.

— Камилла ревнует, — сказала я, пытаясь соблюдать дистанцию.

— Черт с ней. Она мне надоела.

— Так быстро?

— Она по сравнению с тобой кусок протухшего дерьма.

— А если она не захочет выйти за тебя замуж?

— Найду другую Камиллу. Эти богачки любят богемных. — Он попытался прижать меня к себе. — Что с тобой? Ты сердишься на меня? Прости. Я тогда не владел собой. Я схожу от тебя с ума.

— Рафаэлло, прошу тебя…

— Не проси. Если сегодня ночью ты мне не отдашься, я убью тебя. У меня есть револьвер.

— Рафаэлло, поставь другую кассету, — сказала Камилла. — Нанни не любит эту тягомотину.

Он неохотно подчинился.

Я не могу сказать, что люблю «Битлз», однако под «Желтую субмарину» можно хорошо размяться. Тем более, пока Рафаэлло возился с магнитофоном, меня перехватил Дик. Рафаэлло пришлось довольствоваться Камиллой.

— Я хорошо знаю Аннабу, — сказал Дик. — Где живет твой парень?

Он оказался очень догадливым, этот капитан Ричард Блэксмит.

Я назвала адрес.

— Это недалеко от порта. Тамошние таксисты с удовольствием берут доллары. У тебя есть деньги, Анна?

— Да.

— Осталось обмануть пинчеров. Они очень хитрые, не забывай об этом. Последнее время мистер Джиротти смотрит на тебя, как удав на кролика. Догадываюсь, в чем дело.

Я улыбнулась Дику и благодарно пожала руку.

Камилла быстро отключилась и заснула на диване в салоне.

— Капитан, вы свободны, — сказал Рафаэлло и велел стюарду принести свечи.

— Мне нездоровится, — произнесла я нарочито громко, чтобы слышал Дик. — Я бы хотела…

— Праздник только начался, — перебил меня Рафаэлло. — Я хочу, чтоб ты осталась. Ведь это мой день рождения. Потанцуем при свечах, поболтаем. Я расскажу тебе о моем безрадостном детстве. — Он стиснул мои ягодицы и заставил двигаться в такт с ним. — Ты великолепно танцуешь. Я любовался тобой весь вечер. Издали.

Мы остались одни.

Рафаэлло увлек меня на диван и сел рядом.

Средиземное море дышало в иллюминатор весенней свежестью. Я подумала о Лене. Наверное, он весь пропитался этой свежестью.

— О чем ты думаешь? — Рафаэлло взял мою руку и поднес к губам. — У тебя кто-то есть?

— Я думаю о родителях. И… сыне.

— У тебя есть сын? Почему ты не сказала мне об этом?

— Это что-то меняет?

— Я очень люблю детей. Это правда, что ты забеременела от меня?

Похоже, он переменил тактику. Меня это насторожило.

— Да.

— Я буду любить твоего ребенка. Нашего с тобой ребенка. Он будет очень красивым, и я буду им гордиться. Я хочу, чтоб он тоже стал художником.

— Я не отдам его тебе, — сказала я лишь ради поддержания нашей невинной беседы. — Сама воспитаю.

— Нет, бамбина, мы с Камиллой решили взять его себе.

— Вы? Решили? Каким образом? У меня есть законный муж.

Рафаэлло тихо рассмеялся.

— Он ни о чем не узнает. Да ему, судя по всему, наплевать на то, что с тобой случится.

— Но я не отдам вам своего ребенка.

— Мы купим его у тебя. Ведь ты не устоишь против хорошей пятизначной цифры в твердой валюте, а, моя маленькая хитрющая девчонка? Я знаю, что ты задумала. Ты хочешь довести меня до такого состояния, что я обезумею от страсти и предложу тебе руку, сердце и кошелек. Но только он у меня тощий, как cazzo импотента. Если бы у меня было столько денег, как у Камиллы, я бы давно послал ее ко всем чертям и женился на тебе, моя бамбина.

— Она может тебя услышать.

Я кивнула в сторону лежавшей на соседнем диване Камиллы.

— Ни черта она не услышит. Я скормил ей с шампанским столько аминала, что она проспит часов двенадцать, если не больше.

— Ваш ребенок может родиться неполноценным — в первые месяцы беременности нельзя пить снотворные.

— Думаю, он не родится совсем. Камилле очень хочется забеременеть, вот она и внушила себе, что подзалетела. — Рафаэлло наклонился ко мне и прошептал в самое ухо: — У меня было столько женщин, и я сроду не думал о том, что они могут забеременеть. Я ненавижу презервативы, коитус интерраптус — верный путь к импотенции. Так вот, ни одна из моих любовниц не говорила мне о том, что забеременела от меня. Ты первая. Поэтому я так хочу этого ребенка.

Он положил руку мне на живот и нежно его погладил. В этом его жесте не было и намека на похоть.

— Рафаэлло?

— Да, бамбина? — Он обнял меня за плечи и привлек к себе. — Хочешь мне что-то сказать?

— Я боюсь тебя, Рафаэлло. А еще мне не хочется потерять любовь Камиллы.

— Не бойся меня, бамбина. Я пошутил. Я никогда не смогу убить тебя, тем более в то время, когда ты носишь в себе моего ребенка. Камиллу оставь мне.

— Я больше не смогу заниматься любовью втроем.

— В этом нет ничего постыдного, бамбина. Ведь мы все трое друг друга любим.

— Я думаю иначе.

— Ты что, делаешь это впервые?

Я промолчала.

Он еще крепче прижал меня к себе и поцеловал в щеку.

— А я думал, ты… Ты очень умело разыгрывала из себя шлюху, бамбина. К тому же у тебя такое роскошное тело, и с трудом верится, что тебя не провели по всем комнатам замка сексуальных удовольствий. Я был очень глуп, бамбина. Прости меня.

Он вздохнул.

— Ты можешь уговорить Камиллу отказаться от занятий сексом втроем?

— Думаю, что да. Но сперва пообещай мне…

— Рафаэлло, не торопи события. Мне бы хотелось отойти от всей этой… грязи, прийти в себя, понимаешь?

— Ты совсем не любишь меня, бамбина?

— Дело не в этом, Рафаэлло. Беременная женщина уходит в себя, как в раковину. Мы так устроены.

— Ты хочешь сказать, что, пока не родишь ребенка, не будешь заниматься со мной любовью?

— Не знаю, Рафаэлло.

— Ты что, не занималась любовью с отцом твоего первого ребенка все время, пока была беременна?

— Нет, Рафаэлло, не занималась.

— Но я не выдержу, пойми. Я так хочу тебя. Я схожу по тебе с ума.

— Может, я захочу тебя и…

— Когда?

— Не знаю.

— Разреши мне хотя бы поцеловать тебя.

Он впился в мои губы, не дожидаясь моего согласия. Его поцелуй был страстным и очень нежным. Рафаэлло открывался мне другой стороной.

По стенам каюты плясали причудливые тени от свечей. Мне вдруг стало очень грустно, и я попросила шампанского.

— А это не вредно для малыша? — озабоченно спросил Рафаэлло.

— Нет. Тем более я сегодня почти не пила.

Он задумчиво чокнулся со мной.

— Я буду очень его любить. Кто знает, может, я напишу такую гениальную картину, что ее купит галерея «Уффицци» или музей Ватикана. Либо какой-нибудь богатый американец. Тогда я разведусь с Камиллой и женюсь на тебе.

— Ты еще на ней не женился.

Я усмехнулась.

— Ты права. А что, если нам… Нет, нет, это исключено. Рафаэлло Джиротти, ты не должен терять голову.

— Я устала. Пойду спать.

— Спокойной ночи, любимая.

Он поцеловал мне руку и на секунду прижал ее к своей щеке.

— Ты хочешь погулять по Аннабе? О, это наверняка паршивый грязный городишко, — говорила Камилла, примеряя перед зеркалом аметистовое ожерелье, которое только что купила на набережной. — Чудесная вещичка. Но под нее нужно соответствующее одеяние. Камни царапают кожу. Эти чертовы арабы не хотят, чтоб их жены оголяли шею. Я куплю себе платье с декольте из прозрачного газа или тонкой сеточки. Это будет так сексуально смотреться. — Она резко повернулась и глянула на меня в упор. — Я не хочу, чтобы ты ехала в город одна. Это тебе не Европа. Здешние мужчины смотрят на женщин только как на самок.

— Со мной ничего не случится.

— А вдруг случится? — Она слегка топнула ногой. — Пускай с тобой поедет Рафаэлло.

— Тебе будет скучно без него, Милли.

— Но ведь вы, я надеюсь, быстро вернетесь?

— Да, но…

— Никаких «но». Рафаэлло! — громко позвала она.

— Он еще не вернулся.

— Ах да, он застрял в той грязной таверне и пялится на местных шлюх. Его нельзя ни на секунду оставлять без присмотра.

— Милли, он обязательно появится к обеду. Но в город ему лучше не ездить.

— Похоже, ты права, — Камилла задумалась. — Тогда пускай тебя сопровождает капитан.

— Он занят погрузкой и…

— Этим может заняться его помощник. Стюард, передай капитану Блэксмиту, чтоб он немедленно пришел ко мне.

— Милли, ты зря так тревожишься. Я очень это ценю, но здесь полно европейцев.

— Чепуха. Ты такая красивая и экзотичная. Капитан будет рад составить тебе компанию.

Мы мгновенно поймали такси. На набережной было людно, и я лихорадочно прочесывала глазами толпу, опасаясь, как бы нас не выследил Рафаэлло. Его не было видно.

В том районе жили исключительно русские. Небольшой квартал приземистых домов с плоскими крышами и маленькими палисадничками. Я надеялась, Леня уже вернулся с работы — был восьмой час вечера.

Вылезая из такси, я вдруг вспомнила, что у Лени есть подружка.

— Дик, я хочу, чтоб ты пошел со мной.

Он взял меня за руку. Подо мной в буквальном смысле слова подгибались колени.

Я слабо стукнула в дверь и взялась за ручку.

Прихожая с вешалкой. На крючке старенький плащ. Почти пустая комната с голыми стенами и низким столиком посередине.

В глубине дома послышались шаги. Я изо всех сил вцепилась в руку Дика.

Леня появился на пороге в тренировочных брюках и майке. Он улыбался мне так, словно мы с ним никогда не расставались.

— Инфанта! За что такая милость?

Я бросилась ему на шею.

Капитан Блэксмит смущенно кашлянул в кулак и отошел к окну.

— Я люблю тебя. Я не могу жить без тебя, понимаешь?

Я плакала, а Леня гладил меня по спине, как гладят маленьких детей.

Потом мы втроем сидели на подушках возле столика, пили кислое вино и ели фрукты. Я что-то болтала, Леня слушал меня и все время улыбался.

— Это он… он сказал, что я должна тебя увидеть. — Я кивнула в сторону Дика. — Он… он такой молодец. А я… я столько всего пережила, — говорила я, мешая русские слова с английскими — у меня в голове была настоящая каша. — Мы приплыли на яхте. Но мои друзья не знают, где я. Если они узнают…

Леня слегка нахмурился.

— Инфанта, не стоит рисковать собственным благополучием ради какого-то шута. Клянусь бубенчиками со своего колпака…

— Перестань! Мне надоела эта игра.

— В какую же мы будем играть, инфанта?

Он смотрел на меня удивленно и чуть насмешливо.

Я обиделась.

— Мне так хотелось… увидеть тебя, а ты…

Я заставила себя проглотить слезы обиды.

Ведь я мечтала о другой встрече.

Дик встал.

— Навещу своего приятеля. Заеду за тобой через два часа.

— Не уходи!

Он остановился в дверях.

Я обратила внимание, что Леня отрешенно смотрит на пустой стакан в своей руке.

Я быстро встала.

— Пошли, Дик. Аудиенция закончена. Нас здесь не ждали.

— Постой. — Леня сидел все в той же позе и даже не повернул головы. — Ты застала меня врасплох.

— Да? Сейчас появится твоя подружка и устроит тебе выволочку. Передавай ей от меня пламенный привет.

Мы с Диком уже были на крыльце.

— Инфанта, — услышала я и обернулась. Леня стоял, привалившись к дверному косяку. Я только сейчас обратила внимание, что он осунулся и здорово похудел. — Мне придется кое-что объяснить тебе.

— Это так скучно.

— Ладно, не буду. Тогда до свидания.

…Я надралась в каком-то баре.

— Какая же я дура, — бормотала я и громко ругалась по-русски. — Ты слышал, он сказал, ему придется мне что-то объяснить. Ха, известно что: я привязался к другой женщине, мне жалко ее и так далее. И вообще я склонен к моногамии. Дик, а ты тоже склонен к моногамии? Ты тоже не смог бы бросить свою Пэт, если бы такая красотка, как я, предложила тебе всю себя без остатка? Скажи, Дик, ты тоже скучный моногамный хомо сапиенс?

— Успокойся, Анна. Сдается мне, этот парень не совсем здоров. У него такое желтое лицо.

— Чепуха. Не надо выгораживать трусов. Дик, позови Рафаэлло. Я соскучилась по Рафаэлло. Мне кажется, я не видела его целую вечность. Он такой нежный и так меня хочет. А я ему все время вру. Я вру всем на свете, Дик, и только своему шуту говорю правду. Но шутам нельзя знать правду, верно, Дик? Шут должен развлекать инфанту, а потом спускаться в свою каморку под лестницей и спать на жестком матраце. Шутам вредно спать на мягких перинах, Дик. Они тогда начинают воображать о себе черт знает что.

Я провалилась в вязкую тьму алкогольного сна.

…Кто-то целовал меня, ласкал мою грудь, нежно проводя по ней кончиками пальцев. Мне было хорошо и не хотелось открывать глаза. Потом чьи-то губы коснулись моих, и я задохнулась в поцелуе.

Я открыла глаза. Темно. Откуда-то пробивается слабый лунный свет. Возле меня никого. Где я? Нет, это не каюта — даже если на море штиль, я все равно всегда ощущаю слабое покачивание.

В следующий момент я поняла, что лежу абсолютно голая.

Я села и спустила ноги. Они коснулись чего-то теплого и мягкого.

— Инфанта, — услышала я едва различимый шепот.

— Ты? Но ведь мы с тобой…

Лёнина голова уже лежала у меня на коленях.

— Я не смог отпустить тебя.

— Где Дик?

— Он вернулся на «Стеллу».

— Он бросил меня в баре?

— Он привез тебя сюда.

— Я хочу на «Стеллу».

Я грубо отпихнула Леню и встала.

— Я отвезу тебя туда. Инфанта…

— Ненавижу. Где мое платье? Черт, включи свет.

Леня был в одних трусах. Я обратила внимание, что он превратился в настоящий скелет. Мое платье аккуратно висело на спинке стула.

Я быстро влезла в него и направилась к двери.

— Подожди.

Он надевал штаны. Его движения были как-то странно замедленны.

Он догнал меня в палисаднике и схватил за руку.

— Оставь меня! — громко выкрикнула я.

— Нет. Ты должна все знать, инфанта.

— Не желаю ничего знать. Ты — подонок.

Он не отпускал мою руку. Он буквально повис на ней.

— Я…

— Ты пьян или нажрался какой-то дряни. А я думала…

К горлу подкатился колючий комок.

— Я люблю тебя, инфанта.

— Скажи это кому-то другому.

Я попыталась его оттолкнуть. Мне в конце концов это удалось, и он упал на землю. Я выскочила на улицу.

Темно. Луна в зените, но от нее никакого света. И ни души вокруг.

Я бросилась бегом в сторону огней вдали. Кажется, там шоссе. Я бежала не оборачиваясь. Я слышала, как в ушах свистит ветер.

Я остановила первую машину.

На «Стелле» было темно.

Меня узнал вахтенный матрос и спустил трап.

Никем не замеченная, я пробралась к себе в каюту, стащила платье и с головой накрылась одеялом.

Все кончено. Не хочу, не хочу жить…

Я была не в том состоянии, когда анализируют. Мне попросту хотелось забыть все. Навсегда.

У Камиллы в каюте полно таблеток, вдруг вспомнила я и, обернувшись простыней, вышла в коридор.

На капитанском мостике маячила чья-то одинокая фигура. Дик, наверное. Предатель. Он решил, что я должна остаться с этим слизняком и трусом.

Никого у меня нет. Мир — пустыня.

Я думала до недавних пор, что у меня есть Леня…

Дверь в большую каюту почему-то была приоткрыта. Я вошла туда на цыпочках и пригляделась. Камилла спала ко мне спиной. В иллюминатор заглядывала бесцветная луна. Рафаэлло не было. Я приблизилась к туалетному столику и, пошарив рукой, нащупала коробку.

В следующее мгновение я уже была на палубе.

Скорее к себе в каюту.

Я заперла дверь и щелкнула выключателем.

— Клетка захлопнулась, бамбина, — услышала я голос Рафаэлло. Он сидел на моей кровати и ухмылялся во весь рот.

Я бросилась к двери. Он тут же очутился возле меня.

— Назад дороги нет, маленькая воровка. Я так и знал: ты похитила шкатулку с драгоценностями. Славная секретарша у моей будущей женушки.

Я машинально открыла коробку. В ней на самом деле были драгоценности Камиллы.

— Я думала, это лекарства, — бормотала я. — У меня болит голова.

— Еще бы — шлялась где-то целую ночь. Любительница острых ощущений, вот ты кто. — Он крепко держал меня за плечи. — Снюхалась с каким-нибудь местным мистером Фаллосом и решила обеспечить совместное будущее. Я все понял, когда вернулся капитан и сказал, что ты встретила в городе, гм, подружку. Завтра же уволю этого проходимца. Вы наверняка в сговоре.

— Я удрала от него.

— Хватит заливать.

— Мне не нужны ваши драгоценности. — Я швырнула коробкой в стенку. — Я хочу умереть.

Рафаэлло с силой тряхнул меня за плечи.

— В чем дело?

Я молчала, до боли стиснув зубы.

— Я сдам тебя в местную полицию и уж там ты заговоришь.

— Делай что хочешь. Мне теперь все равно.

Рафаэлло сдернул с меня простыню.

— Где ты была? С кем трахалась? Я убью тебя, слышишь?

Он был разъярен.

— Сделаешь доброе дело.

— Послушай, что с тобой? — вдруг спросил он вкрадчивым и даже обеспокоенным голосом. — Что произошло за те несколько часов, что мы не виделись? Ты на самом деле случайно встретила в этом городе приятеля? Или ты нарочно его искала?

— У меня никого нет.

— Я люблю тебя, Нанни. — Рафаэлло вдруг опустился передо мной на колени. — И не могу без тебя жить. Я готов был взорвать этот чертов город, когда капитан вернулся на «Стеллу» один. Я… Я не могу без тебя, Нанни.

Он разрыдался.

— А потом ты скажешь мне то же самое, что сказал этот подонок, — пробормотала я.

— Кто?

— Шут. Настоящий шут. Шуты не умеют любить, правда?

Я тоже опустилась на колени, и мы несколько минут плакали в объятьях друг у друга. Происходящее казалось мне нереальным, а я сама персонажем из какого-то кинофильма или спектакля, которому я уже устала сопереживать.

Потом мы с Рафаэлло долго занимались любовью, и мне было очень хорошо. Вернее, не мне, а моему телу.

Инфанта умерла. Я видела ее тело в своей мансарде. Горели свечи и тяжело пахло цветами. Это был сон. Кошмар какой-то. Я поднималась по лестнице в мансарду и, увидев мертвую инфанту, кубарем скатывалась вниз. Так повторялось много раз.

Я не вышла к завтраку. Через какое-то время — я провела его, глядя в потолок моей каюты и ни о чем не думая, — ко мне зашла Камилла.

— Рафаэлло сказал, ты заболела. — Она взяла меня за руку. — У тебя жар, Нанни. Я позову доктора.

— Никого не хочу видеть.

Я зажмурила глаза.

— Даже меня?

— Даже тебя. Мне очень плохо.

Я отключилась. Это было странное состояние. Я видела, как наш доктор измерял мне давление, щупал пульс, отгибал веки, но я ничего не чувствовала и не слышала ни звука. В моей голове шумело море. Целый бушующий океан. Меня успокаивал этот шум.

— Ее необходимо срочно поместить в больницу, — услышала наконец я голос доктора. — Я не могу понять, что с ней.

— Об этом не может быть и речи.

Это сказала Камилла.

— Но у нее критическое состояние, — настаивал доктор. — Нужно сделать анализы, взять пункцию…

— Мы сию минуту снимемся с якоря и через двое суток будем в Италии, — решительно возразила Камилла. — Я не могу доверить Нанни здешним эскулапам.

— Она может не дожить до…

— Глупости. У моей подруги сильный организм.

Я услышала, как кто-то всхлипнул. Но это была не Камилла — Камилла продолжала разговаривать с доктором решительным голосом.

Потом доктор сделал мне какой-то укол, и я заснула. Кошмары больше не мучили меня. Я пребывала в черной пустоте.

Когда я проснулась, первое, что я ощутила, была качка. Мы вышли в открытое море.

Леня остался в Аннабе.

Я тут же разозлилась на себя за то, что подумала об этом, но мысли то и дело возвращались к нашей с ним встрече, память восстанавливала все ее детали.

…Мы пили вино и ели виноград. У Лени странно блестели глаза. Он брал бутылку с вином в обе руки, словно она весила по крайней мере полпуда. Горлышко звякало о стакан — у Лени дрожали руки. О чем мы говорили?.. Ну да, я рассказывала, как мы шлялись по ресторанам, что я обожаю морские прогулки на таких роскошных яхтах, как «Стелла», — в присутствии Лени, казалось, забылось все дурное и гадкое. Я была так счастлива в присутствии Лени.

А он почти все время молчал. Нет, никакой женской одежды или обуви нигде не было. Точно не было. Леня, похоже, жил один. Но почему тогда…

Кто-то тихонько стукнул в дверь каюты, и она тут же открылась. Мужчина медленно приблизился к моей кровати. Я узнала его издалека — это был капитан Дик.

— Мисс… Анна, ты не спишь?

— Нет.

Он сел на стул в изголовье.

— Мы в открытом море. Держим курс на Неаполь. Как дела?

— Не знаю. Пытаюсь вспомнить все, как было. Почему он оттолкнул меня, Дик?

— Странный парень. Когда ты напилась в том баре и я собрался отвезти тебя на «Стеллу», он сказал, что заберет тебя к себе.

— Он говорил, это ты отвез меня к нему.

— Не совсем так, Анна. Мы с тобой вышли из бара и уже садились в такси, а он вдруг появился откуда-то и велел ехать к нему. Он взял тебя на руки, когда мы подъехали к его дому, — ты уже спала — и понес в дом. Я уехал. Прости, Анна, но я не мог остаться с тобой. Да и я подумал…

— Ты думал, я упаду в его объятья. Знаешь, Дик, он ласкал меня ночью, но я… я ничего не помню. То есть я хочу сказать, я не знаю, что между нами произошло. Когда я проснулась, он лежал на полу возле кровати.

— Мне кажется, он тяжело болен, Анна.

— Но почему он не сказал мне об этом?

Я вдруг вспомнила, как оттолкнула Леню, как он упал на землю, каким тоном сказал, что любит меня.

Я была ослеплена яростью. Я ждала другой встречи. Я его не слушала. Я не могла его слушать.

— Все пропало, Дик. Меня сдадут в Неаполе в больницу. Меня нужно запереть в сумасшедший дом. В ту ночь я занималась любовью с Рафаэлло. Я…

Увы, у меня не было слез плакать.

— Успокойся, Анна.

— Что мне делать, Дик?

— Сядешь в Неаполе на самолет и полетишь в Аннабу.

— Но Рафаэлло… Понимаешь, он обо всем догадался. Он не отпустит меня так просто. Он отыщет меня где угодно. Он убьет меня.

Мне вдруг снова захотелось жить.

— Мистера Пинчера можно обмануть. Я помогу тебе, Анна.

Дик наклонился, поцеловал меня в лоб и тихо вышел из каюты.

Я встала и выглянула в иллюминатор. Судно ползло как черепаха, неуклюже переваливаясь с волны на волну.

Мы попадем в Неаполь не раньше, чем через тридцать шесть часов. Так сказал капитан Ричард Блэксмит.

— Я не хочу ложиться в клинику, — сказала я Камилле. — Мне уже лучше.

— Тебя должны понаблюдать специалисты — ты беременна и твоя болезнь вполне может отразиться на ребенке.

— Все будет в порядке, Милли. Понимаешь, дело в том, что я ужасно соскучилась по сыну. Я слетаю к нему недельки на две, а потом…

— Разве ты не хочешь присутствовать на нашей брачной церемонии?

Я поняла по выражению лица Камиллы, что она ужасно обиделась.

— Не сердись на меня, Милли, прошу тебя. Мне необходимо прийти в себя.

— В чем дело? Что случилось с тобой в Аннабе? Скажи мне, Нанни, прошу тебя. Ведь я твой друг, сестра и все что угодно.

Камилла смотрела на меня с любопытством. Нет, она мне не сострадала — я это отчетливо видела. Последнее время между нами черная кошка пробежала.

— Я вляпалась в нехорошую историю. Только не говори никому, умоляю тебя. Мне так стыдно… Я встретила знакомую стюардессу — ты ведь знаешь, я несколько месяцев летала. Она вышла замуж за араба и они живут в Аннабе. Эта… Нина затащила меня к себе в гости, капитана я отправила на «Стеллу». Понимаешь, они торгуют наркотиками, в их дом внезапно нагрянула…

— Не верю ни одному твоему слову. — Камилла смотрела на меня с брезгливым недоумением. — Очень жаль, что ты не хочешь сказать мне правду. Я еще ни разу не соврала тебе.

— Это не так, Милли.

Она удивленно подняла брови.

— Ты не беременна. У Рафаэлло не может быть детей.

— А как же ты?

— Я тоже вас обманула. Потому что поверила тебе. Ну, а тебе очень хотелось, чтобы я тоже забеременела.

— Мерзавец. — Камилла резко встала. — Он мне за это ответит. Быть настолько откровенным с… секретарем.

Она наверняка хотела сказать с «лакеем» или «прислугой», но вовремя сдержалась. Я все поняла. Капитан Блэксмит был прав насчет пинчеров.

— Милли, я не хочу ссориться с тобой. Нам было очень хорошо.

— Ты права. Нам на самом деле было очень хорошо, пока не появился этот Рафаэлло. Вы с ним слишком уж сблизились.

— Я в этом не виновата, Милли. Ты сама заставила меня…

— Это была твоя работа. Я тебе платила за это.

— Рафаэлло воспылал ко мне любовью, когда узнал, что я беременна. Он хочет иметь ребенка.

— Синьора Джиротти ждет впереди много разочарований, — с явным торжеством в голосе заявила Камилла и, не глянув в мою сторону, стремительно встала и вышла из каюты.

Я отпустила такси и огляделась по сторонам. У обочины было несколько машин. Они уже стояли здесь, когда я подъехала.

Капитан Дик оказался настоящим молодчиной. Если бы не он… Если бы не он, пинчеры могли растерзать меня на куски.

Я расскажу Лене всю правду. Про то, как жила последнее время. И попрошу у него прощения. Он простит меня. Он должен простить.

У меня есть кое-какой капитал. Разведусь с Патриком, найду себе работу…

Я представила себе, что буду засыпать и просыпаться в Лёниных объятьях. У меня отчаянно забилось сердце.

Дверь оказалась запертой. Я постучала в нее нашим условным — три точки-тире-тире — стуком. Схватилась за перила и закрыла глаза.

Я открыла их секунды через три.

Передо мной стоял высокий загорелый мужчина азиатского происхождения.

— Мне нужен Леонид…

Я осеклась, поняв чутьем, что Лени здесь больше нет.

— Пожалуйста, зайдите в дом, — сказал мужчина с характерным акцентом.

— Спасибо.

Я едва переставляла ноги.

Здесь все переменилось, хотя прошло каких-нибудь две недели. Кругом — на стенах, на полу — ковры. Полированная мебель. Хрусталь. Только вид из окна остался прежний. Я его запомнила. Он навевал безысходность.

— Я, наверное, ошиблась адресом…

— Вовсе нет. Меня зовут Ахмет. Я друг Леонида Казакова. Мы с ним работали в одной больнице.

Мужчина усадил меня на диван и протянул хрустальный стакан с вином.

— Анна.

Я машинально взяла стакан и также машинально его пригубила. Это оказалось великолепное «шабли».

— Леонид уехал. Внезапно. За неделю до окончания своего контракта. Кто-то из родственников заболел, — рассказывал Ахмет, не спуская с меня темных восхищенно поблескивающих глаз. — Давно не встречал такой красивой женщины. Может, даже никогда. — Он смутился собственной откровенности. — Простите меня: живу безвылазно в этой дыре уже четвертый год.

— А… — Я попыталась встать, но ноги меня не слушались. — Да, конечно, он сюда больше не вернется, — пробормотала я и жадно глотнула из своего стакана.

— Думаю, что нет. А там кто его знает. — Ахмет, заметив, что я выпила все вино, наполнил стакан снова. — Простите за нескромный вопрос, вы… хорошо его знаете?

— Мы вместе росли.

— Значит, вы его сестра?

Ахмет смотрел на меня с недоверием.

— Не по крови. Его родная сестра живет в Феодосии. Больше у него, кажется, никого нет, — лепетала я.

— Я два года проработал с ним рука об руку. — Ахмет закурил и предложил сигарету мне. Я схватилась за нее как за спасительную соломинку. — Первоклассный специалист. Перелопатил массу научной литературы. Увлекается всем новым, моментально отсеивая, как говорится, зерна от плевел. И голова такая ясная. — Ахмет вздохнул. — Только вот последнее время…

Он подлил в мой стакан «шабли» и внимательно на меня посмотрел.

— Рассказывайте. Он мне брат, не больше. Правда, мы очень друг к другу привязаны.

У меня закружилась голова и помутнело перед глазами. Думаю, «шабли и «кэмел» вещи несовместимые.

— Леонид показывал мне вашу фотографию. Честно говоря, я думал, вы его невеста.

Я усмехнулась и быстро загасила в пепельнице эту отвратительную горькую сигарету.

— Я замужем. Второй раз.

— Неудачно?

— Как вам сказать… Словом, сама знала, на что иду.

Он широко улыбнулся и похлопал меня по плечу.

— Наш человек. Философ. Без этого в жизни нельзя. Но вы слишком красивы для этой несладкой мудрости.

Я выпила еще «шабли», положила ноги на диван. Ахмет подложил мне под голову подушечку.

— Чувствуйте себя как дома. У меня такое ощущение, словно я знаю вас давным-давно. Хотя Леонид мне почти ничего не рассказывал. Он вообще скрытный малый.

— Помню, он говорил, у него есть… подружка.

Последняя фраза далась мне не без труда.

Ахмет хмыкнул.

— У меня язык не поворачивается рассказывать вам все это. Я как-никак врач, а тут такая чертовщина. До сих пор не могу поверить до конца в то, что случилось.

— Случилось? А что случилось?

Моя реакция была вялой — похоже, я уже пережила пик разочарования и боли.

— Придется рассказать вам все по порядку. Вы не торопитесь?

Я издала неопределенный звук. Мне казалось, я слилась с диваном и превратилась во что-то неодушевленное. Душа в наше время еще тот пережиток.

— Она работала медсестрой в больнице, — начал свой рассказ Ахмет. — Они приехали сюда еще раньше меня: с тремя маленькими детьми, а здесь она еще двойню родила. Но это случилось еще до появления Леонида. Людмилой ее зовут. Красивая, но, на мой вкус, несколько вульгарна. Я люблю мягких, нежных женщин. Вроде вас.

Ахмет улыбнулся мне. Это была дружеская улыбка. Я почувствовала к нему симпатию.

— Мы живем здесь очень обособленно. Так сказать, своей колонией. Правда, последнее время кое-кто из наших мужчин завел интрижки с местными женщинами, — продолжал Ахмет. — Это опасно во всех отношениях. На что уж я большой любитель женского пола, а и то не позволяю себе увлекаться чарами местных красавиц. Хотя, как говорится, сам Бог велел — полгода назад отправил домой семью. Родители у жены прибаливают, да и детям нужно нормальное образование получить. У вас есть дети?

Я вздрогнула. Почему-то мне показалось, что этот Ахмет догадывается, что у меня есть сын от Лени.

— Да, — тихо ответила я. И добавила отважно: — Его зовут Ленькой.

— В честь вашего брата, да? Это вы замечательно сделали. Ах ты, дурная голова! — Ахмет ударил себя по лбу и широко улыбнулся. — Ведь Леонид показывал мне его фотографию. Сказал: племянник. Красивый мальчонка. На него здорово похож. Говорите, вы сводные брат и сестра?

Он смотрел на меня хитро и в то же время одобрительно.

— Ленька копия моего отца в детстве, — сказала я, хотя врать перед этим человеком, похоже, не было никакого смысла. Наверное, я слишком долго жила во лжи.

— Кто-кто, а уж природа-матушка мастерица на подобные шутки. Мой старший сын — копия одного французского киноактера. Забыл его фамилию. Да это и неважно.

Муж Людмилы работает инженером на одном секретном заводе. Он часто не приходил ночевать. Она укладывала детей и шла к кому-нибудь на посиделки. Мы здесь почти каждый день собираемся на посиделки. Леня тоже приходил. Помню, моя жена ему с самого первого дня симпатизировала, и я даже поначалу ее ревновал. Но она у меня женщина строгих правил, хоть и русская. Это не в обиду вам будет сказано. Людмила с самого начала на Леню глаз положила — со стороны это всегда заметно. Я предупредил его, чтоб остерегался этой женщины, хотя обычно не лезу в чужие дела. Правда, с Людмилой у нас была короткая интрижка. Это когда супруга домой уезжала. От скуки чего только не отмочишь.

— Леня говорил, она помогала ему по дому, — неожиданно вспомнила я.

— Было дело. — Ахмет закивал головой. — Белье брала стирать, рубашки гладила, потом повадилась обед из дома носить. Только вот по сей день понять не могу: для чего он ей нужен? Муж ее раза в три больше зарабатывает, в Москве квартира четырехкомнатная, дача, машина. У Леонида же, как я понял, собственного угла нет. Неужели влюбилась баба?

— В него можно влюбиться, — вырвалось у меня. Я тут же поспешила добавить: — Сама видела, как женщины ему на шею вешались.

— Как-то он тут гриппом приболел, так Людмила от него, что называется, не вылезала. За детьми подружка присматривала. Помню, зашел его проведать, а она ему чай в постель подает, горчишники ставит. Ну да, мы, мужчины, любим, когда вокруг нас на цыпочках ходят. Понятное дело, сплетничать у нас начали. Леонид посмеивался и отшучивался, а Людмила одной тетке в волосы вцепилась. Муж ее не ревновал. Кажется, я догадываюсь — почему.

— Почему?

— Он то ли где-то облучился, то ли чем-то переболел, словом, в физиологическом плане удовлетворить жену не мог. Да и аппетит у Людмилы отменный. Извините, что я так цинично выражаюсь — мы тут даже матом при женщинах ругаться начали. Словом, освинячились совсем.

— Думаете, Леня удовлетворяет ее в физиологическом плане?

— Хороший вопрос. Я сам себе неоднократно его задавал. Помню, поначалу Леня даже не смотрел на женщин. Честно говоря, я думал, он в вас влюблен. Даже как-то спросил у него об этом.

— И что он ответил?

— Отшутился по своему обыкновению. Сказал, вы у него вместо идола или иконы. Я же не знал тогда, что вы его сестра.

Ахмет опять посмотрел на меня хитро.

Я с трудом подавила вздох. А вообще-то мне все стало вдруг по фигу.

— Скоро Людмила устроилась медсестрой в нашу больницу и все время ходила за Леонидом. Как нитка за иголкой. По-моему, это тешило его самолюбие. А там кто его знает. Потом он вдруг начал резко худеть. Как-то потерял сознание в своем кабинете во время приема больного. Мы решили, у него тепловой удар — было очень жарко, а кондиционеры часто барахлят. Потом замкнулся, перестал с нами общаться. Говорил, изучает медицинскую литературу. Ну да, тут у нас прекрасная библиотека, а он французским владеет. Да и английский неплохо знает.

— Моя жена первая подняла тревогу — женщины очень чуткий народ, — рассказывал Ахмет, потягивая «шабли». — Помню, она сказала мне: «Приворожила нашего Леню эта Людмила». Я рассмеялся ей в лицо. Она у меня чистый гуманитарий, филолог, и я с высоты моей медицинской образованности плевал на все эти бабские бредни. Да и согласитесь, трудно в конце двадцатого столетия верить в приворотное зелье, колдунов, знахарей и прочую дребедень.

— А я и не верю. И никогда не поверю, — с неожиданной злостью заявила я. — Просто он оказался настоящей тряпкой.

Ахмет неопределенно хмыкнул.

— Я и сам так считал. Поначалу. Я сказал ему: «Эта баба из тебя веревки вьет и в узлы завязывает. Да еще здоровье твое подрывает». Я был уверен, она его, как говорится, затрахала. Я даже рассказал ему, что имел с ней интрижку. Но на него это не произвело никакого впечатления.

— Потому что он ее не любил. Если бы он ее любил…

— Простите, а что такое любовь? Вы можете ответить на этот вопрос?

Ахмет смотрел на меня с насмешливым любопытством.

— Любовь и есть любовь. Тянет только к одному человеку. На остальных просто наплевать.

— Еще один вопрос, если можно: вы испытали любовь?

Я вздохнула и отрицательно покачала головой. К чему лгать самой себе?

— Вы правильно выразились: тянет. Так тянет, что ничего с собой поделать не можешь. Уверен, все эти колдуны и знахари досконально изучили природу любви. Так сказать, ее структуру. Молекулярное строение. Говорят, Восток — темное дело. Это далеко не так. Цивилизация внушила нам непоколебимую веру в силу науки. Прогрессивной науки. Но есть еще и другая наука, корни которой уходят в глубь веков и даже тысячелетий. Думаю, фактор времени со счетов тоже нельзя сбрасывать.

Внезапно я ощутила тревогу. Пока она была неосознанной. Похоже, такая тревога самая мучительная из всех.

— Думаю, он в конце концов догадался, что с ним происходит, — продолжал Ахмет. — Но к тому времени у него уже не осталось сил сопротивляться. И если учесть…

Он метнул в меня быстрый прищуренный взгляд.

— Он мог сказать мне об этом, когда я…

Я прикусила язык. Леня пытался мне что-то сказать. Я не пожелала его слушать.

— Так, значит, это вы были здесь две недели назад?

Теперь Ахмет смотрел на меня с удивлением.

— Мы с друзьями путешествовали на яхте, и я решила его навестить.

— Не исключено, что вы спасли ему жизнь, Аня.

— Мне показалось, он чем-то болен. Но я не смогла остаться, потому что… Словом, мы отплывали утром. Я переночевала у Лени.

Ахмет встал и подошел к окну. Теперь он был ко мне спиной. Мне захотелось увидеть выражение его лица.

— Она в тот день точно взбесилась. Хотела вскрыть себе вены. Она бы ни за что это не сделала, уж в чем в чем, а в этом я уверен на все двести процентов. Просто она почувствовала, что теряет над Леней контроль. — Ахмет уже стоял посередине комнаты и в упор смотрел на меня. — Ее забрали в больницу, но она вылезла через окно и спустилась по дереву. Она кричала на весь квартал. Думаю, она бы могла вас убить. Она подмешала что-то в бутылку с виски, но Леонид не стал его пить, хотя последнее время много пил. Я сохранил эту бутылку. Когда вернусь на родину, обязательно попрошу сделать химический анализ. Хотя почти уверен, что подобные вещи науке не под силу ни раскрыть, ни тем более объяснить. Не знаю, что еще натворила бы эта сумасшедшая. К счастью, на следующий день был рейс на Москву. Леонид ночевал у меня. В двенадцать у него начался страшный озноб и сердцебиение. Потом бред. Он кого-то звал. Он называл эту девушку «инфантой». Вы не знаете случайно, кто это?

— Нет.

Я с трудом подавила радость. Мне хотелось закричать во весь голос, что инфанта — это я.

Кстати, я уверена, Ахмет обо всем догадался. Восток — обитель сплошных мудрецов.

— Я сам посадил его на самолет. И дождался, когда он взлетит.

— А что стало с той… женщиной?

Я приподнялась на локтях, с нетерпением ожидая его ответа.

— Она тоже улетела. Вчера. Получила телеграмму, что умер отец. Если есть Бог или Аллах, ей это в наказание. Хотя, уверен, ее отец ни в чем не виноват. У Николая, ее мужа, через двадцать дней заканчивается контракт. Людмила забрала с собой близнецов.

— У вас нет ее фотографии?

Я рывком спустила ноги и села.

— Есть. Леонид увлекался фотографией. Всех подряд снимал. Когда я перебрался в его квартиру, нашел в чулане целый чемодан ее снимков. Собирался сжечь, но не успел.

Она оказалась довольно полной. И жгучей брюнеткой. Она была абсолютной противоположностью мне. Плюс к минусу ревновать не может — это противоречит всем законам.

— Когда самолет в Москву?

Ахмет разглядывал меня с нескрываемым интересом.

— В двадцать два с минутами. Билет можно заказать по телефону. Я отвезу вас в аэропорт. Только мне еще нужно наведаться в больницу. Если хотите, оставайтесь у меня.

— Высадите меня где-нибудь по пути. — Я решительно встала. — В аэропорт я доберусь на такси. Спасибо.

Ахмет догадался, что мне попросту не сиделось на месте.

Он довез меня до центра и на прощание крепко пожал руку.

Пошел дождик. Запахло розами и морем.

Я зашла в бар и заказала «шабли».

Мне нужно было кое-что обдумать и, взвесив все «за» и «против», прийти к какому-либо решению.

Черт побери, мне так не хотелось идти на поводу у собственных чувств.

…Когда «Стелла» бросила якорь в порту Неаполя, Камилла вошла без стука ко мне в каюту и сообщила, что они с Рафаэлло улетают сегодня в Рим. Она распорядилась, чтоб я явилась в аэропорт в шесть ноль-ноль вечера по местному времени — мне тоже предстояло путешествие в вечный город. Камилла разговаривала со мной сухим деловым тоном. От прежней дружбы-любви, похоже, не осталось и следа.

— Вы поедете вместе с Рафаэлло, — распорядилась Камилла. — У меня дела в Неаполе. Встретимся в аэропорту.

Я имела неосторожность выйти из каюты, чтоб полюбоваться видом Неаполя и его окрестностей. С этой минуты Рафаэлло не отходил от меня ни на шаг.

— У тебя есть деньги? — спросил он, когда мы сидели в шезлонге на палубе и потягивали джин с тоником.

— На такси до аэропорта хватит, — уклончиво ответила я. — Стоимость авиабилетов оплачивает будущая синьора Джиротти.

Рафаэлло поморщился. Из чего я сделала вывод, что жених с невестой поцапались или, по крайней мере, имели крутой разговор.

— Мы можем приехать пораньше и поменять наши билеты, скажем, на парижский рейс. Правда, придется доплатить, но наверняка сущую ерунду.

— На что мы будем жить в Париже?

— Я думал, у тебя есть сбережения. Найдем недорогую квартирку. У меня в Париже приятель… — Рафаэлло нахмурился. — Нет, лучше нам махнуть в Марсель — у Жана собственная ферма, и он наверняка нас приютит.

— А что потом?

— Зачем об этом думать? Тем более все заботы я беру на себя.

— Какие заботы?

Рафаэлло схватил бутылку и налил себе полстакана чистого джина.

— Я не хочу быть марионеткой этой мегеры. Я ее боюсь. Она сломает мой дух, и я не смогу писать картины. Я хочу жениться по любви. Художник умирает без любви.

— Без денег тоже.

— Я думал, она позволит нам с тобой…

— То была моя работа. Теперь Камилла нашла мне другую.

— Какой цинизм. Мой кузен недаром говорит: нет циничней и развращенней женщин, чем старые девы.

— Камилле всего двадцать два и…

— Возраст тут ни при чем. — Рафаэлло вылакал джин и налил себе еще. — Она была старой девой уже в четырнадцать лет.

Я случайно подняла голову. Капитан Блэксмит стоял на своем мостике и делал мне какие-то знаки.

— Хочу в туалет.

Я потянулась и не спеша встала.

Рафаэлло смотрел мне вслед. Он хотел меня. Его желание меня возбуждало. Но я поклялась не потворствовать зову плоти.

Дик ждал меня возле моей каюты.

— Быстро одевайся. Слева возле кормы моторный катер. Филдинг отвезет тебя в аэропорт. Самолет улетает через два часа. Я заказал на твое имя билет.

— Я… я не готова, Дик. И вообще…

Он смотрел на меня разочарованно. Его рот начала кривить презрительная усмешка.

— Как знаешь.

— Я ничего не знаю.

Он больно стиснул мое плечо.

— Одевайся. Так нужно. Это твой последний шанс.

…Молодой человек европейской наружности сел на табурет рядом и тоже заказал бокал «шабли». Он повернул голову в мою сторону, видимо, почувствовав на себе мой взгляд. Это был настоящий викинг из голливудского фильма. Я не поклонница блондинов, тем более голубоглазых. Этот был исключением из всех существующих правил.

Он приподнял бокал с вином и дружелюбно улыбнулся мне.

Я прикинулась невинной и смущенной. Это произошло само собой.

В следующую минуту Викинг предложил мне сигарету. Поднося зажигалку, он как бы случайно коснулся рукой моей голой коленки. При этом он улыбнулся по-мальчишески обезоруживающе.

Мне вдруг стало легко. Я готова была взлететь и парить в воздухе.

— Прокатимся? Я купил вчера «феррари».

Он обнял меня за талию и помог спуститься с табурета. В этом его жесте не было ничего похотливого. Викинг весь светился чистотой и невинностью. Во мне шевельнулось что-то, похожее на материнский комплекс. В то же время я не исключала возможности сексуального контакта с Викингом. Даже представила, как это у нас будет происходить.

Машина летела на космической скорости, при этом Викинг еще умудрялся обнимать меня за плечи правой рукой и ласково трепать по щеке. Я давно не чувствовала себя такой счастливой и беззаботной.

— Я покажу тебе сказочный дворец. Ты будешь в нем принцессой.

— Я инфанта. Это одно и то же, верно?

Он улыбнулся мне и подмигнул.

— Потом ты станешь королевой.

— Это скучно. Хочу навсегда остаться инфантой.

Он предложил мне сигарету, но я отказалась.

— Давай займемся любовью, — сказала я, скользя пальцами по ширинке его джинсов. Я делала это впервые в жизни — в то мгновение меня распирало от вседозволенности.

Он резко затормозил возле какой-то рощи. На что-то нажал. Машина наполнилась голубоватым светом. Моя спина поехала назад.

— Луна и звезды, — сказал Викинг, заводя за голову мои руки. — Хочу посмотреть на мою принцессу при свете луны и звезд. — Мои запястья туго стянуло чем-то упругим и мягким, звякнул металл. Викинг проделал аналогичную процедуру с моими лодыжками. Я лежала беспомощная и вся в его власти. Меня это завело до предела.

— Ну же, иди сюда.

Он погрозил мне пальцем и расстегнул молнию на платье.

— Великолепное белье. — Он уже держал в руках мой лифчик, трусы стащил до колен, при этом умудрившись не коснуться моей кожи. — То, что под ним, еще лучше, хоть я в этом и не много понимаю.

Я изнемогала от желания.

— Освободи ноги. Я не смогу сделать тебе приятно со связанными ногами. Я так хочу сделать тебе приятно.

Он положил ладонь на низ моего живота, коснулся указательным пальцем клитора, проник им в вагину.

Я думала, что умру от наслаждения.

— Ты ничем не больна?

— Дурачок. Боже, я сейчас кончу.

Он быстро нагнулся и засунул мне в рот что-то мягкое. Это был самый настоящий кляп.

Я молча наблюдала, как Викинг измерял сантиметром мою талию, бедра, грудь, занося данные в портативный компьютер.

— Первая категория. Я бы даже сказал — супер.

Он довольно потер руки.

Мы ехали еще часа два, если не больше. Я видела широкую сильную спину Викинга, гнавшего «феррари» на бешеной скорости. У меня занемели руки и ноги, из глаз катились слезы — проклятый кляп, казалось, разорвет мой рот на части. Викинг изредка оборачивался и озорно мне подмигивал. Потом он включил музыку.

Я разрыдалась под «Love Me or Leave Me» группы «АББА». Это был голос цивилизованного мира, с которым, как я поняла, меня собирались разлучить надолго или даже навсегда.

Я все представляла себе иначе. В детстве я много читала, в том числе и «Тысячу и одну ночь». Эта книжка мне не понравилась. Меня вообще не привлекал, а, наоборот, отпугивал Восток. Что касается описаний роскоши, я их обычно пропускала.

Я была ошеломлена тем, что увидела.

Этот Викинг мог бы объяснить мне, в чем дело, и я бы добровольно сдалась в плен. Тем более от его сигареты у меня отключились мозги. Боюсь, и они не всегда помогают женщине сделать правильный выбор.

Викинг был обычным работорговцем, сделавшим состояние на таких авантюристках, как я. Он откровенно рассказал мне об этом, ничуть не стыдясь своей профессии, по пути во дворец Эль-Сахиба, моего хозяина. Мы не занимались любовью с Викингом — уж больно он спешил от меня избавиться.

— Ты слишком дорогая штучка, — сказал он. — Такие мне не по карману. Потому что я азартный игрок. Потерпи. Этот тип купил тебя для своего сыночка. Он сам, как я подозреваю, предпочитает мальчиков. Сыночек, если не ошибаюсь, учился в Париже. Похоже, тебе повезло по-крупному, детка.

Три дня и три ночи я была предоставлена себе и всевозможным массажисткам, косметичкам, парикмахершам, маникюршам и так далее. Мое тело после их стараний стало напоминать мне тугой, только распускающийся бутон розы. Я подолгу спала, купалась в бассейне, обсаженном экзотическими цветами и деревьями, пила вино и чувствовала себя божественно. Я не сразу сообразила, что мне подмешивали в питье какую-то дрянь. Когда сообразила, ничуть не испугалась.

Я была счастлива. Счастья может бояться только круглый идиот.

Я возлежала на кушетке возле бассейна. Мое намассажированное и намащенное благовониями тело прикрывало воздушное покрывало из белоснежного шелка, гладко расчесанные распущенные волосы были осыпаны лепестками каких-то пряно ароматных цветов. Я рассматривала себя в ручном зеркале в оправе из чистого золота. Я очень нравилась себе в этом броском гриме. Оказывается, я неравнодушна к экзотике.

Я заметила Али, когда он был уже в двух шагах от меня. Он оказался первым мужчиной, которого я увидела за эти три дня. Али был моим типом мужчины — он напомнил мне Леню.

Воспоминания о Лене больше не выбивали меня из колеи реальности. Они казались любимым фильмом, который я видела много раз. Я уже успела к нему охладеть, но не исключено, что мне захочется посмотреть его еще.

Я протянула к Али руки. Покрывало соскользнуло и упало в бассейн. Я не стеснялась своей наготы — я видела себя со стороны и восхищалась собой.

Он сказал что-то на незнакомом мне языке. Уверена, это был комплимент в мой адрес. Потом Али перешел на английский. У него было вполне приличное произношение и речь грамотного человека. Я бы даже сказала, интеллектуального человека. Для меня это имеет немаловажное значение. Ненавижу трахаться с плебеями.

— Красивая и желанная, — сказал Али. — Нам будет хорошо. Ты — моя женщина.

Он стоял и смотрел на меня. Высокий. Узкобедрый. С длинными ногами и поджарыми икрами.

Я вдруг подумала о том, что, если у этого Али есть другие женщины, я могу выцарапать глаза.

Я сказала об этом вслух. Он никак не прореагировал на мои слова — он просто разглядывал меня самым доскональным образом.

— Ты англичанка? — спросил он.

— Русская. Я была замужем за…

— Ты была замужем? — Он поморщился. — Шервуд сказал мне, что ты девственница.

Дурак. С моими-то данными остаться в двадцать два года непорочной девой!

— Неужели для тебя это важно?

— Я привык быть первым. — Он улыбнулся. — Хотя это предрассудки. Главное — получать удовольствие. У тебя было много мужчин?

— Ты хочешь знать, что я умею? Иди покажу. Не строй из себя пижона.

— Ты мне дерзишь. В моих жилах течет королевская кровь.

— Подумаешь. Я тоже принцесса. Прямой потомок царского рода Романовых. Слыхал о таких?

Мое словоблудие попало в точку. Никогда не знаешь, чем можно поразить мужчину.

Али смутился.

— Прости, что этот Шервуд обошелся с тобой не самым вежливым образом.

— Он обошелся со мной прекрасно.

— Но я слыхал, он связывает своих…

— Он сказал, что отвезет меня во дворец. И показал твою фотографию. Я согласна была идти пешком по пустыне.

Не знаю, что за наркотики мне давали. Никогда в жизни я не врала так красиво и вдохновенно.

Я медленно поднялась с кушетки, томно потянулась, выпятив свои высокие аккуратные груди, и внимательно посмотрела на Али.

Он не шелохнулся. Но я заметила, как напряглись мышцы его великолепного торса.

Потом я медленно повернулась на сто восемьдесят градусов, вильнула бедрами, подняла руки и застыла в позе этрусской танцовщицы.

Я услышала, как Али вздохнул. И повернула голову.

Он сидел на кушетке. Несомненно, он очень хотел меня.

— В чем дело? Я тебе не нравлюсь?

— Мне сегодня нельзя. Сегодня большой праздник. Аллах не велит прикасаться к женщине в этот день. Я пришел лишь взглянуть на тебя.

Я видела, что мой Али покрылся испариной.

— Мы ничего не скажем Аллаху.

Я повернулась лицом к Али и стала медленно приседать, все шире и шире разводя в стороны коленки. Я знала, это получается у меня соблазнительно и красиво одновременно — в детстве я занималась балетом.

Али зажмурил глаза. Похоже, он боялся ослепнуть.

Мне стало весело. Мной овладел азарт. На какое-то время он даже притупил желание.

Я так же медленно выпрямилась, широко расставила ноги и стала прогибать спину в крутом «мостике». Я рассчитала так, что мое выбритое и разукрашенное по их моде лоно оказалось в каких-нибудь тридцати сантиметрах от Али. Я застыла в «мостике». Я видела Али в арке своих сексуально изогнутых ног. Он был похож на вареного омара.

Я стала раскачиваться взад-вперед. Это почти заменяло мне движение фаллоса в вагине — так устроены мои мышцы. Я была близка к тому, чтоб кончить. Но мне очень хотелось испытать натуральный оргазм.

Я закрыла глаза и вдруг почувствовала, как фаллос Али медленно, но уверенно в меня вошел. Я не изменила позы — у меня очень сильные ноги — лишь стиснула ягодицы. Али обхватил меня за талию и стал поднимать. При этом он не переставал работать фаллосом. Его движения были короткие и резкие, и он не стремился проникнуть в меня глубоко. Мне нравится по-всякому, но в тот момент мне хотелось, чтоб фаллос Али проник как можно глубже.

Я сказала ему об этом.

Он простонал в ответ и что-то пробормотал по-своему.

— Что ты сказал?

— Сегодня нельзя этого делать. Сегодня грех зачать ребенка.

— Глупости. — Я крепко схватила Али за ягодицы и резко дернула на себя. Этот маневр доставил нам обоим массу наслаждения. Мы медленно завалились на ковер и вошли в такой раж, что я расцарапала своему партнеру ляжку. Потом мы катались по полу, молотя друг друга кулаками. Сперма Али подействовала на меня как сильнейший стимулятор, и я во что бы то ни стало должна была выпустить пар. Наконец мы шлепнулись в бассейн и занялись любовью в воде. Но это уже были детские забавы — просто нам не хотелось друг от друга отрываться.

Али сказал:

— Ты роскошная женщина. Несмотря на то, что принцесса. Говорят, они все холодные и уродливые.

— Это так и есть. Я исключение из правил.

— У тебя есть документы, подтверждающие, что ты на самом деле принцесса?

Мы лежали в обнимку на краю бассейна, завернувшись в большое полотенце, и курили одну сигарету. Из тех, от которых хочется летать.

— На черта они мне нужны?

— Я бы тогда смог на тебе жениться. Отец не позволит мне жениться на простой девушке.

— Мы можем купить их, — предложила я. — У нас в России за деньги можно купить все что угодно.

Али вздохнул.

— Я не стану обманывать отца. Аллах мне это не простит.

— Богам не нужны никакие документы. Их придумали люди.

— Может, и так. Но Аллах не прощает тех, кто обманывает собственных родителей.

— А если у нас родится ребенок, ты женишься на мне?

Али опять вздохнул.

— Если мы зачали его сегодня, Аллах накажет нас обоих. Жестоко накажет.

— Какие глупости. А мне сказали, ты учился в Париже.

— Тебе правильно сказали. Я полюбил европейский образ жизни и даже кое-что из него перенял. Но моя вера в Аллаха осталась непоколебимой.

— У тебя есть жена? — спросила я, вспомнив, что мусульманам разрешено иметь много жен.

— У меня их две. Я познакомлю тебя с ними.

— Не хочу.

— Почему?

— Это грязь. Я уже прошла через подобное. Больше не хочу.

Оказывается, эти сигареты не полностью притупляют чувства.

— Ты уже была чьей-то наложницей?

Али брезгливо отстранился.

— Я сбежала из того вертепа.

— Что они там с тобой делали?

Али приподнялся на локте и с любопытством на меня смотрел.

— Хозяйка заставляла меня заниматься любовью с ее женихом у нее на глазах. Ее это заводило.

— Я бы убил эту женщину. — Али произнес это спокойно, но с настоящей решимостью. — Это большой грех. Мужчина не должен быть с двумя женщинами сразу. Мужчина должен ласкать одну женщину, думать только об этой женщине и забыть про всех других.

— На следующую ночь он будет ласкать другую женщину, думать только о ней и забудет про ту, что ласкал накануне. Верно?

— Да. Разве это плохо?

— Это ужасно. Если я тебя полюблю, я буду ревновать ко всем женщинам.

— Зачем? Ведь я забываю про них, когда с тобой.

— А если я заведу себе еще одного или даже двух мужчин?

Али рассмеялся.

— Где ты их найдешь? Во дворце одни женщины и евнухи.

— Евнухи?

— Да.

— Ты хочешь сказать, этих мужчин кастрировали, лишив навсегда…

— Им за это хорошо платят. Должность евнуха очень престижная. Многие хотят быть евнухами. Но существует строгий отбор.

Теперь рассмеялась я.

— В чем дело? — недоумевал Али. — Ты смеешься над обычаями моей страны?

— Вовсе нет. — Я успокаивающе погладила его по груди. — Я восхищаюсь ими. — Я вспомнила своих обоих мужей и насильников на пляже в Феодосии. — Жаль, в Европе нет таких обычаев. Очень, очень жаль.

Мы провели с Али две ночи и два дня, занимаясь любовью всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Я много чему от него научилась. Он, похоже, от меня. По крайней мере он всегда делал так, как хотела я.

— Ты первая женщина, которой я позволяю командовать собой в постели, — признался он.

— Потому что тебе это нравится.

— Наверное. — Он смотрел на меня задумчиво. — Но…

— Это противоречит обычаям твоей страны?

— Да. Но я хочу иметь от тебя ребенка. Ты способна зачать?

Я рассмеялась. Я вспомнила Рафаэлло.

— Но если я этого не захочу?

— Тебя никто не спросит. Нужно высчитать наиболее благоприятный день. Я велю моему астрологу сегодня же заняться этим.

— А если мы уже зачали ребенка?

Али нахмурился. Но тут же покачал головой.

— Нет. У тебя вот-вот начнутся месячные. Я чувствую это по запаху твоей кожи.

— В меня втирают такое количество благовоний, что ты вряд ли способен учуять запах моей кожи.

Али наклонился, коснулся языком кончика моего соска, взял его в рот.

— Европейские женщины принимают противозачаточные пилюли. Ты пила их? — спросил он, нехотя отрываясь от моей груди.

— Попробовала и бросила, — честно призналась я. — У меня от них отекают ноги и тошнит. Гадость.

Али провел ладонью по моему животу, бедрам.

— Ты родишь здорового ребенка. Я в этом уверен.

…Когда я проснулась, Али рядом не было. Я позавтракала в постели, приняла ванну с благовониями и снова погрузилась в сон — мы с Али очень мало спали минувшие двое суток.

Меня разбудила Фарида, моя прислужница. Она расчесала мне волосы, уложила в плотный пучок, в который воткнула два похожих на мелкие орхидеи пахучих белых цветка. Узкие белые шаровары из тонкого атласа и легкая шелковая хламида были словно от Кардена или Версаччи. Еще никогда не казалась я себе столь неотразимой. Меня несли в зашторенных носилках два темнокожих тяжеловеса. Уверена, они были евнухами — бабьи лица и ноль реакции на мои прелести.

Внешне астролог был похож на персонаж из детской сказки. И это только усилило ощущение нереальности происходящего.

Он задавал мне вопросы, какие обычно задают врачи-гинекологи. Я начисто забыла, когда у меня была последняя менструация. Взяла дату, как говорится, с потолка. Я сказала:

— Закончилась семь дней назад.

Люблю число 7.

Астролог ко мне не прикасался, но, мне кажется, он думал, что видит меня насквозь. Наверняка этот тип был высокооплачиваемым шарлатаном.

Сеанс длился часа полтора. Я сидела в большом кресле под балдахином, на котором было изображено звездное небо. Я дремала, отвечала на вопросы. Не помню, что я говорила, — скорее всего безбожно врала. Мне казалось, мою голову опустошили начисто, изъяв из нее информацию о прошлом.

Потом я проделала в тех же носилках обратный путь. И снова завалилась спать.

Проснулась в кромешной тьме.

«Опять перепила, — подумала я. — Интересно, где Рафаэлло и Камилла? И почему мы на суше?.. Ах да, мы же приплыли в Аннабу. Я у Лени. — Я пошарила рядом с собой. — Он лежит на полу — ведь мы с ним занимались любовью на полу…»

По моему телу пробежала дрожь — это было так здорово.

Я спустила ноги. И вспомнила все, что случилось потом.

Я была канарейкой в золотой клетке. В любой момент мне могли свернуть голову, подсыпать отравленный корм или попросту уморить голодом. Вряд ли меня когда-нибудь захотят отпустить на волю.

Мне захотелось биться головой об стену. Я обзывала себя последними словами. Я рыдала без слез и рвала на себе волосы.

Все, все бы отдала, только бы очутиться в своей мансарде. Или хотя бы на «Стелле» под стражей пинчеров.

Потом я притихла, попыталась проанализировать ситуацию и прийти к какому-то решению.

Али хочет, чтоб я родила от него ребенка. Значит, по крайней мере девять последующих месяцев ничего не будет угрожать моей жизни.

А если я не смогу забеременеть?..

Я вспомнила, когда у меня была последняя менструация, и стала загибать пальцы. Электронные часы на столе астролога показывали не только время, а число и месяц — пятнадцатое апреля. Очередная менструация, по моим подсчетам, должна была начаться одиннадцатого. Я пощупала свои соски. Они были горячими и жесткими.

До сих пор мой организм работал без сбоев. Задержка могла означать только то, что я влипла. Али ни при чем.

Рафаэлло или Леня…

Я опять не знала точно, кто отец моего будущего ребенка.

Мне больше не давали наркотиков. Вместо них поили какими-то снадобьями, от которых все мускулы расслабились и сладко ныли. Я поняла: меня готовят к зачатию.

В тот вечер мое тело обрабатывали с особенной тщательностью. Потом вся прислуга вдруг разом удалилась. Я возлежала на низкой широкой кушетке На мне был пуд косметики, золотые браслеты на руках и ногах и ничего из одежды. Зеркало на стене отражало все мое великолепие. Оно же оповестило о появлении Али.

Мы не виделись три дня. Я уже начала скучать по его ласкам. Уж так я устроена — живу сегодняшним днем и мыслями о будущем себя не утруждаю.

Али был красив, как бог. Я подумала о том, что очень везучая — Викинг вполне мог загнать меня какому-нибудь старому чучелу.

Выражение лица Али было торжественно, словно он был участником коронации или, по крайней мере, международной встречи на высшем уровне. Мы не обменялись ни словом. Он долго ласкал пальцами мое лоно, как бы подготавливая его к важному событию — совокуплению во имя зачатия. Я ни разу не позволила себе кончить, хотя несколько раз была к этому близка. Наконец Али лег на меня и, крепко стиснув мою талию, резко в меня проник. Он продвигался вглубь короткими уверенными толчками. Мои мышцы были расслаблены снадобьями, и он, судя по всему, проник так глубоко, как не удавалось еще ни одному из моих мужчин. Я оказалась целиком в его власти. Я боялась пошевелиться, хотя обычно помогаю мужчине достичь наивысшего блаженства. Сейчас, поняла я интуитивно, от меня этого не требовалось.

Потом я так же интуитивно согнула ноги в коленях и приподняла таз — мне словно кто-то подсказал сделать это, хотя Али по-прежнему молчал. Мне казалось, его фаллос прорастает во мне длинными корнями, которые проникают в каждую клетку моего тела.

Это длилось долго. Может, правда, мне так показалось — я вконец потеряла ощущение реальности. Наконец Али, засунув ладони под мои ягодицы, стиснул их. Во мне запульсировало горячим фонтаном его семя. Было ощущение, будто оно омывает своим теплом все мои органы. Я не испытала оргазма в привычном смысле этого слова — я сама была сплошным оргазмом. Али припал к моим губам, проникнув языком чуть ли не до самого горла.

В ту ночь он больше не занимался со мной любовью, но ни на секунду не выпускал из своих объятий. Он был так красив и так нежен со мной, что я чуть было не призналась ему в том, что уже забеременела.

Я вовремя сообразила, что, если кто-то покупает и кормит отборным зерном канарейку, он наверняка рассчитывает на то, что она будет петь ему сладкие песни, а не чирикать как воробей на помойке.

Слава Богу, снадобья, которыми поили меня последнее время, не успели превратить меня в полную маразматичку.

Сплетничают все, а больше всего слуги. Я сблизилась с Фаридой — мне ведь нужно было как-то убивать будто остановившееся время. Я была уверена, эта девочка много знает. Я не ошиблась.

— Лейла-ханум родила мертвого ребенка, — сказала она мне как-то поутру. — Господин сердится.

Мы общались на английском. Фарида владела необходимым набором слов. Разумеется, ни о какой грамматике не могло быть и речи.

К тому времени я уже знала, что Лейла-ханум была первой и главной женой Али. Она была старше его на десять лет.

— И как он поступит?

Фарида ответила не сразу. Думаю, она побаивалась откровенничать с наложницей, однако, насколько я знала, со слугами Фарида почти не общалась — она кичилась своим родством с дворцовым шеф-поваром.

— Это уже в третий раз. Али-оглы больше не захочет возлежать с Лейлой-ханум.

— Может, он с ней разведется?

Фарида посмотрела на меня со снисходительным превосходством. Она снисходила до моей серости только потому, что я была очень красивой. Фарида оказалась тонкой ценительницей женской — европейской — красоты.

— Лейла-ханум богатая. Очень богатая.

— Богаче Нефисе?

— Намного богаче. Брат Лейлы-ханум погиб. Самолет разбился о скалу. Лейла-ханум получит все, что есть у отца.

Потом Фарида рассказала мне, что Нефисе родила недавно вторую дочку. Али, как и все мужчины, очень хочет сына.

— Если у меня родится сын, Али женится на мне? — спросила я у Фариды.

Она опустила глаза.

— Не знаю, госпожа.

— Не ври. Ты все знаешь.

Фарида пожала плечами.

— Если госпожа постарается…

— Я стараюсь. Али приходит ко мне почти каждую ночь.

— Старый господин сердится на Али-оглы. Нефисе тоже.

— Чихать я хотела на эту Нефисе.

Я уже имела честь видеть эту образину. Тощая, сиськи до пупка висят. У Лейлы, по крайней мере, красивые глаза.

— Старый господин любит Нефисе. Нефисе умная. Она часто дает старому господину советы.

— Мне здесь так осточертело, Фарида.

— Потерпите, госпожа. — Она глянула на меня многозначительно. — Когда вы забеременеете, Али-оглы станет послушным, как ягненок. Вы сможете попросить у него все что угодно.

— Я хочу в Европу. Ты была когда-нибудь в Европе?

— Я еще нигде не была, госпожа.

— Я скажу Али, чтоб он взял и тебя тоже.

Фарида улыбнулась.

— Спасибо, госпожа.

— Будь откровенна со мной. Говори все, что узнаешь.

— Да, госпожа.

— Лейла-ханум уговаривает молодого господина поехать в Австралию.

Фарида расчесывала мои волосы. Она обожала возиться с моими волосами.

— Он согласился?

— Он не говорит ни «да», ни «нет». Молодой господин очень осторожный.

— Он возьмет меня с собой?

Фарида покачала головой.

— Нет, госпожа. Лейла-ханум не позволит.

— А Нефисе? Он возьмет Нефисе?

— Нефисе сама не захочет. Нефисе хорошо дома.

— Я думала, здешние женщины не имеют права голоса. За них все решают мужчины.

— Только не Нефисе. У Нефисе голова лучше, чем у мужчины.

Фарида отошла и полюбовалась издали сотворенной ею прической. Потом вдруг быстро повынимала шпильки. Волосы упали мне на плечи прохладной волной.

— В чем дело, Фарида? Тебе не понравилась прическа?

— Я сделаю такую, какая больше всего нравится молодому господину. Сегодня важный день, госпожа.

— Объясни, в чем дело, Фарида.

— Сегодня госпожа должна сказать господину о том, что зачала от него ребенка.

— Откуда тебе известно, что это случилось? — изумленно спросила я.

— Вчера госпожа купалась в бассейне. У госпожи изменилась форма груди. У госпожи стала такая красивая грудь.

— Ты умная девочка, Фарида. — Я шевельнула извилинами. Согласно дате моей последней менструации, которую я назвала астрологу, у меня уже пятидневная задержка. — Но я еще не окончательно уверена в этом, Фарида.

— Госпожа должна быть уверена. Тогда она обязательно родит господину мальчика.

— Ты считаешь, я должна сказать об этом Али именно сегодня?

— Да.

— А если… если это не подтвердится? Он решит, я нарочно обманываю его.

— Это подтвердится, госпожа.

Она с улыбкой смотрела на меня. Я поняла, что не зря выбрала эту девочку в союзницы.

Когда я сообщила Али, что забеременела, он очень обрадовался и стал целовать мой живот.

— Ты любишь меня? — осторожно спросила я.

— Да. Теперь я очень люблю тебя, Ани.

— А раньше ты разве меня не любил? Вчера, например? — не удержалась я, чтоб не задать эти сугубо европейские неуклюжие вопросы.

— Вчера я не знал, что ты забеременела, Ани.

— Выходит, ты любишь не меня, а… — Я прикусила язык. Давно пора понять, что выяснять отношения с мужчиной-мусульманином столь же бесполезно, как ловить рукой рыбу. Сейчас я понимаю, как это мудро — все без исключения выяснения отношений между мужчиной и женщиной заканчиваются спорами на повышенных тонах либо скандалом. — Прости меня, Али, я чувствую себя такой счастливой, что порю несусветную чушь. Ты даже представить себе не можешь, какая я счастливая.

Он поцеловал меня в губы и нежно в меня вошел. Его фаллос словно ласкал то место, где зрел ребенок. Али шептал мне что-то на ухо на своем языке. Его дыхание обжигало мою кожу.

Он поверил мне беспрекословно. Уверена, в этом была заслуга Фариды — наверняка девчонка успела «проболтаться» кому-то из дворцовой челяди.

— Проси у меня все, что хочешь, — говорил Али, пребывая в блаженном изнеможении человека, только что испытавшего огромное наслаждение. — Отныне ты — моя госпожа.

— Я хочу в Европу, Али.

— Тебе плохо здесь? Может, тебя обидели? Скажи, кто?

Он приподнялся на локте и посмотрел мне в глаза. Я видела, как грозно сузились его зрачки.

— Никто меня не обидел, Али. Мне здесь хорошо. Но я родилась и выросла в Европе. Я скучаю, понимаешь?

— Мы поедем в Каир и Александрию. Ты видела сфинксов и пирамиды?

— Только в кино. — Я вздохнула. — С удовольствием поеду с тобой куда угодно, Али. Хоть в Антарктиду. Но мне так хочется в Европу.

Али нахмурился.

— Теперь ты должна вести себя очень осторожно.

— Да, Али.

— И ты не должна быть грустной. Ты должна каждую минуту чувствовать радость.

— Да, Али.

Я снова вздохнула.

— Почему ты вздыхаешь?

— Больше не буду, Али.

— Тебе скучно со мной?

— Мне очень-очень хорошо с тобой, Али. Но я бы хотела…

Я замолчала и закрыла глаза.

— Чего бы ты хотела, Ани?

— Быть с тобой. Почаще быть с тобой. Быть с тобой всегда. Я очень скучаю по тебе, Али.

— Я и так провожу с тобой очень много времени. Отец сердится. Все сердятся.

— Мне очень жаль, Али. Но я так люблю тебя. Я люблю тебя больше всех на свете.

Ему понравилось то, что я сказала. Он даже растрогался. Но попытался не показать вида.

— Мы полетим в Каир и Александрию. Обязательно полетим. Недели через две. Сейчас я буду занят делами.

— Мы не будем с тобой видеться, Али?

Теперь настала его очередь вздыхать.

— Отец отправляет меня по делам. Я не могу не послушаться отца.

— О, Али, я не выдержу разлуки. — Я на самом деле была близка истерике — мне осточертела моя золотая клетка. Занятия любовью с Али скрашивали мое существование. — Али, я наложу на себя руки. Я… я не смогу жить без тебя.

Его обуревали самые противоречивые мысли — я видела это по выражению его лица. В конце концов победило обыкновенное тщеславие самовлюбленного самца.

— Я что-нибудь придумаю, Ани.

Фарида сказала:

— Лейла-ханум заболела. Ей нужно делать операцию. Саид говорит, Лейла-ханум хочет, чтоб операцию делали в Америке.

— Али будет ее сопровождать?

— Нет, наверное. Может, поедет Нефисе. Нефисе сама доктор.

— Лейла-ханум не поедет в Австралию?

— Нефисе считает, что операцию нужно делать срочно. Лейла-ханум слушается Нефисе. Нефисе все слушаются.

— Нефисе знает, что я жду ребенка?

— Нефисе знает все. Нефисе хочет, чтоб ты родила мальчика.

— Что они сделают со мной после того, как я рожу?

Фарида смотрела на меня испытующе. Видно, она подумала, что я притворяюсь идиоткой.

— Если госпожа родит господину красивого здорового мальчика, господин захочет, чтоб она родила ему много-много таких мальчиков. Господин хочет, чтобы у него было семь мальчиков.

Похоже, меня собрались превратить в родильную машину.

— А если у меня будет девочка?

Фарида улыбнулась, поняв, что я на самом деле круглая идиотка.

— Госпожа родит мальчика.

— Ну а если?

— Нефисе сказала, госпожа родит мальчика.

— Она разве не ревнует Али ко мне?

Фарида едва сдерживала смех.

— Нефисе очень умная. Зачем Нефисе ревновать собственного мужа?

— Али с ней спит?

Фарида потупилась. Даже засмущалась. Или же умело разыграла оскорбленную невинность.

— Нефисе не желает возлежать с господином.

Ничего себе. Даже в Европе жены далеко не всегда могут отказать законным мужьям воспользоваться своим святым правом.

— Почему? — не унималась я.

— Нефисе не хочет забеременеть. Нефисе больше не хочет забеременеть.

— Ты говорила, Али сам не хочет спать с Нефисе потому, что она рожает ему одних девочек. Ты обманула меня?

— Нет, госпожа. Я сама так думала. Господин желает возлежать с Нефисе.

Интересно, чем могла завлечь его эта тощая образина? Не своим же умом — мужчины предпочитают заниматься сексом с теми, кто глупей их.

Фарида словно прочитала мои мысли.

— Нефисе передает господину свою мудрость.

Я рассмеялась.

— Ты хочешь сказать, она обучает его сексуальным тонкостям? Чепуха. Уверяю тебя, Нефисе ни хрена в этом не смыслит.

Фарида смотрела на меня с укоризной.

— Умная женщина, если захочет, может передать мужчине свою мудрость.

— В постели, что ли?

— Мужчина впитывает соки ее тела. В них много мудрости.

Европейские мужчины, похоже, считают иначе. Или скорее всего им не хочется умнеть.

— Нефисе хочет, чтобы мы с Али уехали в Европу?

— Да, госпожа.

Я почувствовала, что дверца моей золотой клетки чуть-чуть приоткрылась.

Мы остановились в шикарных апартаментах отеля «Эксельсиор», этого настоящего дворца в стиле барокко. Мы были вдвоем с Али, если не считать Фариды. Я сдержала свое обещание. И мне была нужна союзница. Да и я, кажется, привязалась к девчонке.

Рим так Рим — я не стала возражать Али. Не знаю, почему он выбрал именно Рим, а не какой-то другой европейский город. Возможно, так ему посоветовала Нефисе. Как выяснилось в дальнейшем, она на самом деле оказалась мудрой женщиной.

Мы прилетели на личном самолете Али. Лимузин подали прямо к трапу. Я не видела никого из чиновников таможенной службы и паспортного контроля. Наверное, я шла по разряду багажа господина Али-оглы Мурза Сахиба и так далее. Или же его домашнего животного. Кстати, с нами прилетели две большие рыже-черные кошки. Это были талисманы Али. Он таскал их за собой повсюду.

Меня мало волнуют достопримечательности, тем более те, вокруг которых толпятся туристы. Али они тоже не интересовали, хотя мы и совершили путешествие по Вечному городу в огромном лимузине с кондиционером и притемненными стеклами. Зато мы ежедневно посещали рестораны. Увы, я не имела права выпить хотя бы каплю шампанского — Али следил за каждым моим движением, как пантера.

Вечерами он куда-то уезжал, препоручив меня заботам Фариды. Возвращался не слишком поздно. Я терялась в догадках, где пропадает «мой господин», как я называла Али в присутствии третьих лиц. Однажды я спросила об этом у всезнающей Фариды.

— У молодого господина дела, — уклончиво ответила она. Из чего я сделала вывод, что девчонке известно гораздо больше, чем мне.

— Дела делают днем, — возразила я. — Ночами люди спят либо развлекаются.

— Дела бывают разные, госпожа. Дела мужчин не похожи на дела женщин.

— Ну да, женщина сидит дома, а ее муж либо возлюбленный шляется в это время по притонам. И это называется делами.

— Успокойтесь, госпожа. Вам нельзя нервничать в вашем положении.

— Тогда достань мне хотя бы пива.

— Но господин вернется и заметит, что вы…

— Ничего он не заметит. От него самого всегда пахнет коньяком.

— Госпожа должна вести себя…

— Я все знаю, — перебила я нравоучения Фариды. — Только мы сейчас в Риме, а не в вашем распрекрасном гареме, где все друг за другом следят и доносят это вашей богине мудрости Нефисе. Европейские женщины привыкли весело проводить время. Даже в отсутствие мужчин.

В глазах Фариды мелькнул задорный огонек.

Через пять минут мы сидели в ее комнате с большими стаканами настоящего английского портера в руках. Мы обе мгновенно закосели.

— Я не хочу все время рожать. Фу, это ужасно. Если бы ты знала, Фарида, как кошмарно ходить с пузом.

— Это большая честь, госпожа, быть беременной от…

— Брось. Я уверена, Али успел сделать деток всем более-менее смазливым служанкам во дворце. У вас с этим делом еще проще, чем в Европе, хотя и здесь оно несложно. Я хочу сказать, для мужчин проще.

Фарида усмехнулась.

— Если госпожа пожелает, она всегда сможет найти себе… друга.

— Я приверженница моногамии. Тебе известно, что это такое?

— Вы настоящая женщина, госпожа. Мужчины любят таких.

— Черта с два. Мужчины любят развратных. Тех, кого трахают другие. Их это заводит.

— Так устроен этот мир, госпожа.

— Чепуха. Я бы хотела сохранить верность одному мужчине. Тому, кого люблю.

Я вспомнила Леню и вздохнула.

— Вам это быстро приестся, госпожа.

— Перестань называть меня «госпожой». Мне осточертел этот гарем. Подумать только — в конце двадцатого века с европейской женщиной могут обойтись, как… как в «Бахчисарайском фонтане» у Пушкина. Ты читала «Бахчисарайский фонтан»?

Я вспомнила, что передо мной не институтская подруга, а прислуга из гарема, и расхохоталась. Ну да, осталось только спросить у этой девчонки в допотопном балахоне и шароварах, умеет ли она управлять самолетом и знает ли биржевой курс доллара.

— Все зависит только от вас.

— Что зависит? — не сразу врубилась я.

— Вы можете заставить Али жениться на вас.

— И не подумаю. Мне слишком дорога моя свобода.

— Богатые люди свободней, чем бедные. Бедный человек всегда зависит от других людей.

— Когда-то я тоже так думала. Это вовсе не так, Фарида.

— Нефисе свободная.

— Слушай, может, хватит про эту образину? Пускай себе сидит в своих четырех стенах и плетет интриги. Каждому, как я понимаю, свое.

— Нефисе много путешествует. Нефисе…

— Твоя Нефисе рожает без остановки.

— У Нефисе нет детей. Нефисе боится рожать детей.

— Но ведь ты говорила, Нефисе родила Али трех девочек.

Фарида усмехнулась.

— Азиза родила. Ее прислужница. Нефисе очень недовольна Азизой. Думаю, Нефисе отправит Азизу в Эль-Салам.

— Это тюрьма?

— Это вроде монастыря. Оттуда никто не возвращается.

Я была поражена услышанным.

— Выходит, если я рожу девочку, у меня есть вероятность попасть в этот Эль-Салам, если же я рожу мальчика, Али наверняка захочет снова…

— Мужчины очень наивны. Их можно обвести вокруг пальца.

— Хочешь сказать, мне придется пить противозачаточные пилюли?

Фарида пожала плечами.

— Вы родите ему мальчика. Он прилипнет к вам, как пиявка. Вы сможете им управлять.

— А Нефисе? Она не захочет делиться со мной своей властью.

Фарида прыснула.

— Нефисе тоже можно управлять. Еще как можно.

Я поняла, что у Фариды зуб на эту образину.

— Но я люблю другого, Фарида.

— Вы будете встречаться с ним. Будете проводить с ним время.

— А у Нефисе есть любовник?

— Не знаю. Может быть. Нефисе очень умная. Нефисе много скрывает…

Если бы не Фарида, Али бы наверняка застал меня врасплох. Эта девчонка заставила меня принять душ, втерла в мою кожу благовонные мази, сделала красивую прическу.

— Подумайте, госпожа. Хорошенько обо всем подумайте, — говорила она, помогая мне одеться к приходу Али. — И не забудьте: Фарида вас любит.

Кто-то толкнул меня в спину. Я обернулась. Рафаэлло смотрел на меня так, словно я была привидением.

— Ты?.. Вот уж не думал… Черт, снова маскарад. Ты похожа на женщину из сказки.

У Рафаэлло была небритая физиономия и красные глаза. От него за версту разило перегаром.

— Рафаэлло, я рада видеть тебя. Я не ожидала… — лепетала я, с трудом приходя в себя. — Как себя чувствует Камилла?

— Понятия не имею. Что ты здесь делаешь, бамбина?

— Мой муж интересуется антиквариатом. Он хочет купить…

— Твой муж? Ты хочешь сказать, что вернулась к своему облезлому шотландцу?

— Потише, Рафаэлло. На нас обращают внимание.

На виа деи Коронари было очень людно в этот полуденный час. На нас глазели вовсю.

— Плевать я на них хотел. — Рафаэлло схватил меня за руку. — Теперь ты никуда от меня не денешься, бамбина.

— Рафаэлло, прошу тебя, не устраивай сцен. У меня очень ревнивый муж. Он… он может тебя убить.

Рафаэлло расхохотался.

— Я предложу ему устроить дуэль прямо здесь. Тащи сюда свое дохлое чучело.

— Постой, я все тебе объясню. — Я с опаской озиралась по сторонам. Али должен был появиться с минуты на минуту — он оформлял покупки. — Мой муж… словом, он арабский шейх. Он… он не поймет, если увидит нас вместе.

— Шейх? — В глазах Рафаэлло было недоверие. — Так ты отхватила себе шейха? — Недоверие сменилось восхищением. — Что же ты мне сразу не сказала?

— Уходи, Рафаэлло. Он уже вышел из галереи. Скорей же.

— Нет, моя белиссима. Я и не подумаю уходить. Я прямо-таки жажду познакомиться с обладателем такого бесценного сокровища. Думаю, мы с твоим шейхом найдем общий язык.

— Рафаэлло, ради всего святого! Встретимся потом. Сегодня вечером, если хочешь. Я остановилась в «Эксельсиоре». Приходи в восемь.

Он неохотно выпустил мою руку.

Подошел Али, и я уцепилась за его локоть. Я видела краем глаза, с каким изумлением смотрит нам вслед Рафаэлло.

Когда лимузин медленно и торжественно тронулся с места, Али спросил:

— Что нужно было от тебя тому человеку?

— Он художник. Хотел продать свою картину. Он решил, я очень богатая.

Али смотрел на меня с самодовольной улыбкой.

— Ты на самом деле очень богатая, Ани.

Я сказала Фариде, что случайно встретила друга и он хочет навестить меня сегодня в восемь часов. Еще я сказала, что очень боюсь, как бы об этом не узнал Али.

— Господина не будет. Я провожу вашего друга в ваши апартаменты, госпожа.

— Мне кажется, это опасно, Фарида. Кто-нибудь из гостиничной обслуги может проболтаться. И вообще…

— Вы очень хотите увидеть вашего друга, госпожа?

— Наверное… Я, кажется, по нему соскучилась.

Я не лгала. Я поняла, что рада Рафаэлло, когда мы с Али сели в машину. Я вдруг испытала такой приступ ностальгии, что была готова выпрыгнуть на ходу и бежать назад, к Рафаэлло.

— Может, госпожа боится, что я проболтаюсь господину? — как мне показалось, с насмешкой в голосе спросила Фарида.

— Нет. Но…

— Госпожа забеременела от этого… друга?

— Фарида, ты… ты сошла с ума! Ты несешь такую чушь. — Я почувствовала, как к моим щекам прихлынула кровь. Я поняла вдруг, что мне не провести Фариду, и замолчала. С этой девчонкой нужно играть не в прятки, а в поддавки. — Да. Я давно его люблю. Но он такой бедный. Он художник. Но клянусь тебе, я не искала с ним встречи — просто художники любят шататься по антикварным лавкам.

— Знаю, госпожа, — Фарида мне подмигнула. — Госпожа вела себя очень достойно. Господин очень доволен своей госпожой. Я встречу вашего друга в вестибюле и провожу к вам. Я знаю, как сделать, чтобы никто ничего не заметил. Господин сегодня не скоро вернется.

Фарида определенно знала об Али больше, чем я, женщина, с которой он спал. Нет, нам, европейцам, никогда не постичь тайну Востока.

Рафаэлло полез на меня чуть ли не с порога.

— Ты так сексуально одета. Арабы понимают в этом толк.

— Ты порвешь мне шаровары, Рафаэлло! Ты настоящий медведь. Постой же, я разденусь.

Разумеется, у меня не было никакой возможности не позволить ему сделать то, что он так страстно хотел. Да это было бы и глупо с моей стороны — я сама безумно хотела Рафаэлло.

Он был неуклюж и уж больно тороплив Как любовник, он не шел ни в какое сравнение с Али. Но я так истосковалась по всему европейскому.

— Ты что, на самом деле вышла за этого типа замуж? — спросил он, когда мы плескались в ванне, напоминавшей миниатюрный бассейн.

— Пока еще нет. Я… я еще не дала Али окончательного согласия.

— Ну и глупышка. Чего тут думать?

— Ты разве не ревнуешь меня? Ты ведь, кажется, говорил, что любишь меня.

Рафаэлло ласково ущипнул меня за задницу.

— Ревность — непозволительная роскошь для такого оборванца, как я. Я рад за тебя, бамбина. Считай, мы оба выиграли в рулетку. Ты сказала своему шейху о том, что ждешь ребенка?

Я быстро скумекала, чем может обернуться для меня откровенность — Рафаэлло, я знала, способен на шантаж.

— Я обманула тебя. Прости меня, Рафаэлло. В то время я еще не была беременна.

— Что? Что ты сказала?

Он схватил меня за плечи, и в следующее мгновение мы оба очутились под водой.

— Дурак. Испортил прическу. — Я успела наглотаться отвратительно горькой воды, и меня затошнило. — Ведешь себя как последний дикарь.

Я на самом деле ужасно разозлилась на Рафаэлло — со мной последнее время никто не проделывал такие идиотские штучки.

— Я скажу твоему шейху, что это мой ребенок. Пускай этот индюк знает, что мы, итальянцы, тоже можем делать детей.

Его просто распирало от патриотизма.

— Он тебе не поверит. Он просто не захочет разговаривать с тобой. Он шейх, а ты нищий художник. Таких, как ты, даже в евнухи не берут.

Внезапно Рафаэлло сник.

— Камилла мне то же самое сказала, — пробормотал он.

— Почему вы с Камиллой не поженились? — полюбопытствовала я.

— Она нашла другого. Он настоящий жеребец, этот Антонио. Ну да, ведет спокойную жизнь — у него собачья ферма, понимаешь? А я все время на нервах живу. — Рафаэлло хлюпнул носом. — Камилла сказала, я потенциальный импотент. И никудышный художник. Она…

Рафаэлло по-настоящему расплакался. Мне стало его жаль. Мне всегда жаль тех, кого жизнь опрокидывает на обе лопатки.

— Не обращай внимания. Камилла очень злая. Она ревновала тебя ко мне, и наоборот.

— Знаю. Нанни, она говорит, ты лесбиянка. Она говорит, ты хотела соблазнить ее. Это правда, Нанни?

— Какая тебе разница? — Я усмехнулась. — Мне кажется, то, что мы вытворяли втроем, в сто раз хуже лесбийской любви.

— Я делал это только потому, что боялся потерять Камиллу. Мне было тоже противно.

Мы поужинали втроем. За ужином Рафаэлло бросал на Фариду похотливые взгляды. Похоже, он тоже ей понравился. Что касается меня, то я четко знаю: жалость убивает не только любовь, но и желание. Я так устроена. И ничего тут не поделаешь.

— Лейла-ханум умерла, — сообщила мне утром Фарида. — Мы летим сегодня домой.

Я еще не видела Али. Я не знаю, где он провел ночь, — я заснула и проснулась одна. Не знаю, что мне снилось, — я обычно не помню свои сны, но я проснулась полная решимости сделать ноги из своей золотой клетки.

У меня не было ни паспорта, ни денег.

У меня даже не было европейского костюма.

Ко всему прочему, мне нужно было обвести вокруг пальца эту мудрую девочку Фариду, которая, уверена, возлагала на меня слишком большие надежды.

Я вспомнила Нефисе и усмехнулась. Эта образина на самом деле умна. Не исключено, что это она подсказала мне во сне, что нужно делать ноги.

Нет, я не верю ни в какую мистику. И чисел у меня любимых нет. Разве что дата собственного дня рождения. Проснувшись в то утро, я вспомнила, что мне стукнуло двадцать три.

Когда я принимала ванну, вошла Фарида и сказала:

— Через час мы уезжаем в аэропорт.

Я обратила внимание, что на ней уличные туфли, а в руках сумка. Я сделала вид, что ничего не заметила. И сумела сделать правильный вывод.

Дверца моей клетки была распахнута. Остальное зависело от меня.

Я сказала родителям, что у меня будет ребенок. Еще я сказала им, что ушла от мужа, потому что он меня ревновал и хотел убить.

В подробности я вдаваться не стала, хотя мама и делала попытки вытащить из меня кое-какую информацию. Отец приходил мне на помощь.

— Девочке нужен покой, — говорил он. — Она столько пережила. Мы сами виноваты: были так заняты своей работой, что не смогли помочь ей в трудную минуту.

— Я всегда готова была ей помочь. Не помню, чтобы я отмахивалась от проблем собственной дочери. Дело в том, что нынешняя молодежь стремится порхать по жизни. Согласна, время сейчас непростое, но в любой ситуации нужно оставаться самим собой. Это вовсе не сложно, если у тебя есть нравственные устои…

Отец никогда не вступал в словесную баталию с матерью. Он едва заметно мне подмигивал и шел к буфету, где стояла рябиновая настойка. Отец здорово постарел за то время, что мы не виделись. Мама совсем не изменилась — словно законсервировалась в своей строгой оболочке женщины под пятьдесят или около того, живущей работой, домом и телесериалами. Появление Лени не превратило ее в стопроцентную бабушку. Существует определенный тип женщин, которых даже десяток внуков не способны превратить в бабушку. Мне с этим делом повезло больше, чем моему сыну.

Через три дня после моего воцарения в доме отец поднялся ко мне в мансарду. Дело было утром в воскресенье. В мамины «рыночные» часы.

— Анюта, я за Леню тревожусь, — сказал отец, присаживаясь у меня в ногах. — Я получил от него довольно странное письмо.

— Когда?

— За день до твоего приезда. Понимаешь, мне не хотелось тебя расстраивать, хотя, думаю, ты должна об этом знать в первую очередь.

Отец полез в карман своих домашних брюк и достал сложенный вчетверо листок.

Я сделала вид, что происходящее если меня и интересует, то вовсе не так, как интересовало на самом деле.

Отец развернул листок и, близоруко щурясь, — почему-то он не любил себя в очках и надевал их лишь в случае крайней необходимости — стал читать вслух, акцентируя мое внимание как раз на тех словах, которые казались важными и мне.

«У меня все хорошо. Я счастлив, что могу наконец заниматься чистой наукой. Это такая роскошь в наше время — заниматься тем, к чему у тебя лежит душа». — Ну, и так далее.

Отец вздохнул и, быстро сложив письмо, засунул назад в карман.

— А дальше? — спросила я, имитируя равнодушный зевок.

— Дальше? Ничего особенного. Всем приветы и так далее.

— Чего же ты поднял хиппеж?

Отец шаркнул обутыми в домашние шлепанцы ногами.

— Коль уж я затронул эту тему… — Он снова достал листок и протянул его мне. — Читай сама, дочка.

«Наша жизнь суетна и бестолкова. Ваш дом стал для меня тем оазисом, о котором я всегда буду вспоминать с благодарностью, — читала я едва разборчивые каракули. — Внешние обстоятельства никак не сообразуются с жизнью моего духа. Вы только не подумайте, будто я себя оправдываю. Но я не могу ответить злом на сделанное мне добро… Я люблю всю вашу семью. Не отталкивайте меня, не осуждайте».

— Тоже мне, князь Мышкин, — изрекла я, возвращая письмо отцу. — И где, интересно, он теперь обитает?

— Обратного адреса на конверте нет. Штемпель московский. Неужели наш Леня мог попасть в дурдом?

— Это бы пошло ему на пользу. Последнее время у него поехала крыша.

Я поняла, что проболталась.

— Откуда ты знаешь? Вы что, переписывались?

— Нет. Я была у него в Аннабе. Понимаешь, я путешествовала с друзьями на яхте, и мы случайно зашли в…

Я отчетливо вспомнила оба свои визита в Аннабу, рассказ Ахмета. У этой Людмилы, вспомнила я, четырехкомнатная квартира в Москве. Никогда не верила и не верю в совпадения.

— Что же ты молчала, дочка? Ну-ка расскажи мне все по порядку.

Врать родному отцу почти то же самое, что врать самой себе. Этого только мне не хватало.

Я рассказала о нашей с Леней встрече, сделав всего две-три купюры интимного характера. Рассказ Ахмета изложила целиком, лишь нахимичив со временем. Пришлось сказать, что «Стелла» стояла в порту Аннабы не сутки, а целую неделю, иначе бы отец догадался, какую роль в моей жизни играет Леня.

— Дочка, его нужно спасать. Его нужно срочно спасать. — Отец встал и подошел к окну. Я заметила, как он украдкой смахнул слезу. Отец не любит, когда я их вижу — он боится выглядеть слабым.

— Но, судя по всему, ему хорошо так, как есть, — возразила я, задетая собственным рассказом за живое. — И потом, извини, но я не верю ни в какие приворотные зелья.

— Его может спасти только любовь. Большая безоглядная любовь, — говорил отец, обращаясь к пейзажу за моим окном. — Как несправедливо, что у вас все так вышло. Я знаю, Леня очень гордый. Из-за его гордыни и у тебя все наперекосяк пошло, — изрек отец и испуганно посмотрел на меня.

— Я живу так, как хочу, — заявила я. — И Леня тут ни при чем. У нас с ним добрые отношения. И только.

Отец достал из кармана какую-то бумажку и протянул ее мне. У нее был потрепанный вид. Такое впечатление, что она вместе с отцовыми брюками побывала в стиральной машине.

«Добрый вечер (ночь, утро, день), дорогая инфанта, — читала я. — Я тебя люблю, но пускай это не отразится на твоей свободе. Я люблю тебя, слышишь? Я построю для тебя дворец и буду ждать тебя в нем. Но ты не спеши — тебе станет скучно, если ты взойдешь на его крыльцо слишком рано. Инфантам скука противопоказана. Я люблю. Я люблю инфанту. Это трудно выговорить, но это так чудесно звучит.

Твой шут».

— Почему ты спрятал от меня это письмо?

— Я… я посоветовался с мамой, и она сказала, что Леня легкомысленный парень. Ну и…

У отца был виноватый вид.

Меня бросило в жар, и я откинула одеяло. Я обратила внимание, что мой живот перестал быть плоским. Я потрогала его рукой — он был горячий и твердый, как камень.

— Папа, мне кажется…

Я в страхе уставилась на отца. Если бы я успела сказать то, что хотела, не стало бы мне жизни в родительском доме: меня бы замучили жалостью.

— Да, дочка, да.

Отец понимающе кивал головой.

— Что «да»? Откуда тебе известно, что я хотела сказать? — Меня вдруг охватила ярость. — Вы все за меня решаете. Вы…

— Девочка моя, прости, что я не дал тебе письмо. Прости меня, моя хорошая.

Я видела, как по лицу отца текут слезы. На этот раз он не пытался их скрыть.

— Не в письме дело. Чихать я хотела на всякие письма. Мало ли кто меня любит? Если я начну реагировать на все проявления любви…

— Любовь встречается редко. Ты сама знаешь это, дочка.

У меня закружилась голова, и я в изнеможении откинулась на подушку. Противно заныл живот. Что и говорить, веселенькое меня впереди ждало времечко.

— Папа, мне тошно думать о будущем, — прошептала я.

Отец кряхтя сел на пол возле кровати и взял в обе руки мою руку.

— На той неделе я поеду в командировку в Москву. Может, составишь мне компанию?

— Нет. — Я зажмурила глаза и стиснула зубы. — Это исключено, папа.

— Ты случайно не помнишь фамилии той женщины, с которой у Лени был… роман?

— Это не роман, папа. Это…

— Прости. Я неправильно выразился.

— Сейчас вспомню. Сложная длинная фамилия… — Я напрягла память. Мне казалось, я двигаюсь по темному туннелю, в конце которого, как меня уверили, непременно будет свет. — Гайворонская. Да. Точно.

— Замечательно. — Отец резко встал с пола и заходил по комнате. — А вот и мама. — Я тоже услышала, как хлопнула входная дверь. — Сейчас будем завтракать.

Я ждала приезда отца. Я испытывала радостное нетерпение, как в детстве накануне своего дня рождения, — обожаю получать подарки. Потом вдруг впала в беспросветную хандру: я осознала, что детство кончилось и просто так никто ничего дарить не станет.

Но ведь я была инфантой…

— Звонил отец, — сообщила за обедом мама. — Просил передать тебе привет.

— Почему он не позвонил домой?

Я заподозрила неладное.

Мама избегала моего взгляда. Правда, последнее время она очень часто его избегала.

— Что он сказал?

— Что задержится дня на два. Какие-то дела в Минздраве.

Последний человек, с кем мне хотелось говорить про Леню, была мама. Думаю, отец теперь тоже не стал бы откровенничать с ней на эту тему. Впрочем, у них, как мне казалось, никогда не было друг от друга секретов.

— У него был расстроенный голос. Мне кажется, Андрюша мне солгал.

Мама брезгливо поджала губы. Она всегда делала так, выслушивая лживые оправдания злостного прогульщика.

Надо позвонить в Москву, подумала я. Маме сказала, что хочу прогуляться. Дело в том, что у нас дома параллельные телефонные аппараты, и мама могла в любой момент снять трубку.

Отец, как я догадалась, сидел в кресле возле журнального столика, на котором у меня стоит телефон.

— Девочка моя, тебе нужно срочно приехать.

— Могу выехать сегодня.

— Деньги в «Судебной медицине», третья полка сверху, второй ряд…

— Да, папа.

Выходит, у отца есть секреты от мамы. Не удивлюсь, если у нее от него тоже.

— Девочка моя, скажи ей…

— Что-нибудь придумаю, папа. Что с ним?

— Он… Нет, тут что-то не так. Он все-таки врач и не мог…

— Что с ним сделали?

— Он в «Склифе» с симптомами тяжелейшего отравления… — В трубке что-то щелкнуло и зашипело. Я услышала лишь конец фразы: —…борются за его жизнь.

— Ты не исключаешь, что он может…

Я не смогла произнести этот отвратительный глагол. Найти ему синоним оказалось не под силу.

Отец обещал встретить меня на вокзале.

— Меня собираются отчислить из института, — заявила я маме с порога. — Я звонила Наташке. Она говорит, я должна срочно приехать.

Мне кажется, мама мне поверила. Институтский диплом, я знала, для нее самое святое в жизни. Она и так пережила глубокую травму, когда я перевелась на заочное отделение. Хотя, возможно, я сгущаю краски.

Я прорвалась в реанимационную палату. Сама не знаю, как мне это удалось.

Леня был без памяти. Все эти трубки и шланги, которыми он был опутан, создавали ощущение полной ирреальности. У меня возникло чувство, будто я попала на съемочную площадку.

Я едва удержалась, чтоб не потормошить его — мне казалось, он подглядывает за мной из-под своих густых, словно специально загнутых кверху ресниц. Вместо этого я вдруг опустилась на колени и прижалась щекой к его руке.

Так, по всей вероятности, поступила бы героиня какого-нибудь заурядного телесериала, по поводу которых я всегда иронизировала. Я видела себя со стороны. Почему-то мне и в голову не пришло подтрунивать над собой.

Не могу сказать, как долго находилась я в этой неудобной, но, очевидно, красивой позе. (Мои довольно длинные хорошо ухоженные волосы цвета мокрого песка накрыли меня тяжелой волной.) Если кто-нибудь видел эту сцену, Лене наверняка позавидовали.

Потом я встала и, не оглядываясь, вышла из палаты. Я вдруг поняла, что Леня будет жить.

Я поделилась своим ощущением с отцом. Он грустно покачал головой.

— Токсиколог сказал, все симптомы бутулизма. Внезапно потерял сознание. В метро.

— Эта тварь не появлялась? — вырвалось у меня.

— Пока нет. Думаю…

Отец закашлялся и полез в карман за платком.

— Ты ей звонил?

— Я узнал адрес и телефон по справочной. Назвался его родным дядей. Эта мадама прочитала мне по телефону целую лекцию… Тебе нельзя курить, девочка. Это очень плохо влияет на…

— Плевать я хотела. — Затянувшись еще раз, я загасила сигарету об стенку. — Чем же она недовольна?

Отец смутился.

— Столичные женщины очень… раскованны в выражениях. Хоть я и медик, все равно мне бывает трудно…

— Брось, папа. Что она сказала?

— Что он импотент, вот что она сказала.

— Чепуха. Это такая чепуха.

— Я тоже так считаю. Я ей так и ответил.

— Ты не спросил у врача, чем он отравился?

— Грибами. Консервированными грибами.

— Ловко устроено. Впрочем, это выглядит очень правдоподобно.

— Да, дочка.

Мы вышли на Садовое кольцо. Я вдруг поняла, что мне не хочется домой, хоть мы и приехали в «Склиф» прямо с вокзала. Меня охватило странное возбуждение, и я почувствовала себя почти всемогущей. Удивительное это ощущение, и приходит оно к тебе в самый неожиданный момент.

— Хорошо бы перекусить, — предложил отец. — Домой мы не скоро попадем.

Милый папа, оказывается, не утратил способности чувствовать.

Мы поглощали бутерброды с ветчиной и смотрели в окно. Из него была видна часть здания «Склифа». Похоже, именно та, где лежал Леня.

— Как ты узнал, что он в больнице? — спросила я, чувствуя себя хозяйкой этой удивительной жизни, в которой, помимо всего прочего, есть бодрящий горячий кофе и очень вкусные бутерброды.

— Эта мадама вдруг переменила, как выражаются сейчас, имидж и стала говорить, что очень волнуется за Леню, — он уже больше суток как не подает о себе вестей. Все это отдавало такой фальшью, да простит меня Господь. Я быстро с ней распрощался и набрал «Склиф».

— Ты у меня молодец, папочка.

Мы помолчали.

— Доченька, а ты подумала о том, какие берешь на себя обязательства?

— Нет, папа. Об этом еще рано думать.

— Об этом уже пора думать, — в тон мне ответил отец. — Мы должны увезти его отсюда. Нужно подготовить маму… — Он вдруг посмотрел на меня в упор и спросил: — Скажи, а в Англии легко получить развод?

— Черт их знает. — Я напрочь забыла о существовании этого «дохлого шотландца» Патрика. Как забыла о Рафаэлло и Али. Воспоминания оказались для меня не из приятных. — А зачем мне развод?

— Да, я понимаю, с этим не следует торопиться.

Отец допил кофе и стал искать урну, чтоб выкинуть картонный стаканчик. Он слишком усердно искал эту урну.

— Пусть ребенок будет одним из подданных британской королевы. Это дает некоторые преимущества.

Отец неопределенно хмыкнул. Наконец он нашел эту чертову урну.

— Но маме мы скажем, что вы собираетесь пожениться. Дело в том, что в нашем городе все друг у друга на виду, а она так болезненно реагирует…

У меня поплыло перед глазами. Что-то случилось в моем животе.

— Шрам… У меня останется шрам.

Я с большим усилием ворочала языком. Руки меня не слушались — они словно к чему-то прилипли или приросли.

— Никакого шрама не останется. — Это был голос папы. — Они сделали всего три малюсеньких шва. Все рассосется бесследно.

Все-таки мне удалось поднять веки. Лица родителей были не в фокусе. Они сидели слева от моей кровати. Справа тоже кто-то стоял либо сидел — я видела краешек чего-то белого. Мне стоило больших усилий скосить глаза вправо.

Это была медсестра со шприцом. Она приготовилась сделать мне укол.

— А Леня не умер? — спросила я с отвагой человека, только что побывавшего на краю могилы.

— Нет, моя хорошая. Леня жив-здоров. Из-за этого вашего Лени ты потеряла ребенка и сама чуть не отдала Богу душу.

Это сказала мама. В ее голосе было столько негодования.

Я знала, что потеряла ребенка. И еще я что-то знала. Но в тот момент забыла, что именно.

— Папа, что с ним? Говори правду. Не будем тратить время на…

— Моя девочка, я и не собирался тебя обманывать. Мама права — он настоящий слизняк.

Слово «слизняк» пульсировало в голове вместе с кровью. Но оно не причиняло боли — ведь мне сделали обезболивающий укол.

— Не расстраивайся, папочка. Нам с тобой не впервой разочаровываться в людях.

Я заснула. Сон был крепким и успокаивающим. Проснувшись, увидела отца. Мамы не было.

— Отправил ее к Леньке, — сказал он, едва я успела открыть глаза. — Мы с тобой сами справимся, верно?

Часа два он рассказывал мне случаи из своей практики, анекдоты, что-то еще, очень простое и умиротворяющее. То, чего я ни за что не стала бы слушать всего несколько дней назад, теперь я слушала с вниманием и интересом.

У меня, как никогда, было спокойно на душе.

Алкоголь взвинчивал меня и звал на подвиги, которые мне, однако, не хотелось больше совершать. Если мое тело иногда и подавало признаки жизни, а, следовательно, соответствующих желаний, мой разум и все остальное пребывало в спячке. Под кайфом я несколько раз последовала зову моего тела. О, это был еще тот эксперимент над собой. Один тип, которого я соблазнила, а сама попыталась в решающий момент сделать ноги, избил меня так, что я неделю сидела дома. А ведь он был киноактером, даже известным.

Родители обрывали мой телефон. Я разговаривала с ними вполне нормальным, с моей точки зрения, голосом, и тем не менее мама рвалась меня проведать. Ей казалось, они с Ленькой помогут мне выкарабкаться из какой-то ямы на божий свет. (Это почти цитата из мамы, хотя я и привожу ее без кавычек.) Только их мне не хватало. А потом, кто сказал, что я хочу на этот божий свет? Может, мне в этой яме хорошо, а? Спокойно по крайней мере. К черту страсти. Устала от них, как гончая собака после королевской охоты. Страсти расшатывают нервную систему, портят цвет лица, пагубно влияют на пищеварение и так далее. Мне еще не хотелось умирать, но вовсе не потому, что я боялась смерти в том смысле, в каком ее понимает подавляющее большинство людей — мне казалось, там будет еще занудней. К тому же я не совсем разлюбила свое тело. Там его у меня отнимут. Оставят только душу. А она, думаю, и есть источник всех моих бед и неурядиц.

Я не собиралась искать Леню — он для меня умер. Он оказался слабаком. Слабаки любить не умеют, а мне как-то не хотелось любить тех, кто не любит меня. Уверена, нет на свете бессмысленней занятия, чем любить тех, кто тебя не любит. Леня меня разлюбил, следовательно, я вычеркнула его из своей жизни.

В ней стало пусто и неуютно.

… В ту компанию я попала случайно. По обыкновению болталась по Тверской, зашла в «Макдональдс» запихнуть в себя хоть что-то — за последнее время я здорово похудела, и это не прибавило мне красоты. Возле фонтана сзади Пушкина толпились какие-то молодые люди. Один из них вдруг взял меня под руку, но сделал это совсем не так, как делает самец, выбравший для себя самку. Компашка, в том числе и я под руку с этим молодым человеком, двинулась в сторону Петровки. Я обратила внимание, что среди нас несколько девиц. В джинсах и тусклого цвета куртках и хламидах они мало чем отличались от парней. На мне было примерно то же, вот почему, думаю, меня приняли за свою. Какая разница, с кем и как скоротать вечер…

Квартирка оказалась ничего себе, правда, пыльная и захламлена всяким старьем. Мы расположились на ковре — кружок из восьми человек, если мне не изменяет память. Музыка была клевая, хоть я и не поклонница современных ритмов — застряла где-то на нормальном здоровом рок-н-ролле. Ребята о чем-то говорили. До меня долетали отдельные слова — они говорили спокойным, даже приглушенным тоном. Меня это вполне устраивало Меня не интересовало, о чем они говорят.

Пустили по кругу какую-то сигарету. Конечно, я с ходу просекла, что это такое. Вспомнила, как мне было хорошо в гареме у Али, где мне во все подмешивали какую-то наркоту. Обозвала себя мысленно дурой, что не сообразила раздобыть травки раньше — скольких она спасла от петли и прочих опрометчивых поступков.

Я ничего не ощутила с первой затяжки, а потому затянулась еще раз.

— Рухнешь, подруга, — сказал парень справа. — Крутая травка.

— И не такую курила.

Мои ноги вдруг налились свинцовой тяжестью, по затылку словно чем-то тяжелым ахнули. Похоже, эти далеко не приятные ощущения отразились на моей физиономии — тот же парень взял меня за запястье и изрек, скорчив ехидную гримасу:

— Это тебе не Лондон, метла. От нашего угощения можно словить кайф в морге. А там холодно и неприбрано. Но самое страшное, что эти хамлюги кладут на один стол людей разного пола. Чего-чего, а я бы не хотел очутиться на одной горизонтальной плоскости с существом женского пола.

У меня поплыло перед глазами. Хлынули слезы. Изнутри поднималась волна мути.

Я очухалась на мостовой. Я сидела, прислонившись к стене. Моя куртка была вся в блевотине. От нее воняло, как от забитого мусоропровода, и у меня начались характерные позывы. Потом я отрубилась. Намертво.

…Кто-то бил меня по щекам. Моя голова болталась из стороны в сторону, и это причиняло зверскую боль. Думаю, эта боль и привела меня в чувство.

Я открыла глаза.

— …чай… ца. — Мои губы были словно из камня. Я хотела сказать: «Кончай драться».

— Все. Теперь давай снимем эту гадость. От тебя воняет помойкой. — Парень ловко стащил с меня куртку и зашвырнул ее подальше. — А где твои дружки?

— У меня их нет.

Губы уже почти слушались меня.

— Ты что, сама накачалась этой дрянью?

— Какое тебе дело? — Я попыталась поднять воротник-хомут моего свитера — мне было зябко.

— Ладно, после поговорим. Ты где живешь?

— Какое тебе дело?

Эту фразу я повторила только потому, что мои губы ее хорошо отрепетировали.

— Собираешься заночевать на улице? — не унимался парень.

— Какое тебе… — Я расхохоталась. У меня началась настоящая истерика. Потом меня снова вывернуло. И стало необыкновенно легко.

— Идем ко мне, — сказала я парню. — Есть шампанское и закусь. Трахаться не будем — не бойся.

Я поднялась и сделала полшага вперед. Ноги подогнулись. Парень подхватил меня возле самого тротуара.

— У меня нет денег на такси, — сказал он. — Ты далеко живешь?

— Хочешь донести на руках?

— Придется. Не бросать же тебя на улице.

— Какой ты правильный. — Я снова рассмеялась. Это был уже нормальный и даже веселый смех. После стольких адских мук травка наконец сделала свое дело.

Парень улыбнулся мне. Совсем молодой. Цыпленок.

— И куда прикажете?

Я назвала адрес и добавила:

— У меня полно бабок. В заднем кармане джинсов.

— Не привык, чтоб за меня платили женщины.

У него было очень серьезное, чуть ли не трагическое выражение лица.

— Какой ты правильный.

Я все время повторялась, и это был дурной знак. Что-то случилось с моими мозгами. Еще не хватало превратиться в дебилку.

— Это совсем близко. Ты что, на самом деле не можешь ходить?

— Еще не научилась. Может, научишь?

Он аккуратно, даже бережно, поставил мои ноги на асфальт. Я тут же опустилась на землю. Не знаю, возможно, к тому времени мои ноги уже окрепли, но мне почему-то не хотелось пользоваться ими в качестве средства передвижения.

Парень поднял меня на руки. И даже слегка к себе прижал. И пошел в сторону моего дома. На нас глазели. Для Москвы это была слишком экстравагантная сцена, хоть наша столица и лезла из кожи, только бы до цивилизации дотянуться.

— Впервые несу на руках женщину.

Парень смотрел не на меня, а по сторонам. Мне показалось, у него был гордый вид.

— Нравится?

— Не понял еще. — Он вдруг встряхнул меня. Наклонился и коснулся губами моего лба. — Очень нравится.

Мы добрались вполне благополучно.

— Если хочешь, скажи, как тебя зовут, — изрекла я, когда он положил меня на тахту в гостиной. — Хотя это совсем не обязательно.

— Женя. — Он смотрел на меня с любопытством. — Тебе здорово сейчас, да?

— Ты что, никогда не пробовал?

— Нет. И не собираюсь.

— Ты случаем не в милиции работаешь?

— Угадала.

Я рассмеялась, схватила Женю за руку и усадила рядом с собой. Он не сопротивлялся. Но был абсолютно индифферентен с точки зрения секса.

— Выпить хочешь?

Он пожал плечами.

— Бар напротив.

— Мне бы лучше поесть.

— Тогда топай на кухню. Кажется, в холодильнике не совсем пусто. Я немного вздремну.

У меня, как говорится, глаза переворачивались.

— Советую тебе для начала искупаться. Извини, но от тебя разит помойкой. Отнести в ванную?

— Еще чего. Сама дочикиляю.

Я встала, правда, не без труда. Я видела, что Женя приготовился меня подстраховать. Но я хотела доказать, самой себе прежде всего, что уже в состоянии обойтись без его помощи. Ненавижу от кого-нибудь зависеть. От мужчины тем более.

Я сбросила одежду на пол и плюхнулась в горячую воду. И в тот же момент поняла, что забыла закрыть дверь ванной комнаты. Этот Женя еще решит, будто я собралась его соблазнить. А, черт с ним, лень вставать.

Я закрыла глаза и куда-то провалилась. Я спала и чувствовала одновременно, как он вытаскивает меня — очень бережно — из воды, заворачивает в полотенце, несет в спальню. Я открыла глаза уже оказавшись под одеялом.

— Притвора. — Женя мне подмигнул. — Тебе нравится, когда с тобой нянчатся?

— Не знаю.

Я вдруг вспомнила Леню и поморщилась.

— В чем дело?

— Не люблю, когда делают больно.

— Я сделал тебе больно?

Женя был искренне удивлен.

— Нет пока. Потом обязательно сделаешь.

Он вздохнул. Как будто все понял.

— Ладно, пойду поужинаю. Тебе принести что-нибудь?

Мне вдруг дико захотелось есть.

Он притащил на подносе бутерброды с ветчиной и сыром.

— У тебя так уютно. Одна живешь?

— Меньше, чем одна. От меня половинка осталась.

— Мне бы такую квартиру…

Он вздохнул, но вовсе не завистливо.

— Думаешь, если бы у тебя была такая квартира, отпали бы все проблемы?

— Их стало бы гораздо меньше. Когда живешь вчетвером в одной комнате, проблем больше, чем можно вынести.

— Ты что, женат?

— Второй раз.

— Ни фига себе, — вырвалось у меня. — Я думала, ты…

— Так все думают.

Похоже, Женя обиделся.

— Прости.

— Чего тут прощать? У меня на самом деле глупый цыплячий вид.

— У меня тоже, — изрекла я и подавилась хлебом. Я кашляла до слез, а Женя больно колотил меня кулаком по голой спине. Говорят, это дурацкий способ и можно вполне сыграть в ящик. Но мне почему-то помогло.

Потом мы пили чай — Женя принес мне чашку в постель. Потом я предложила открыть бутылку шампанского.

— Тебе не стоит пить.

— Ха. Забудь хотя бы ненадолго про свою уж слишком правильную профессию.

Он послушно принес шампанское и бокалы. У меня вдруг испортилось настроение. Я вспомнила, сколько романов и интрижек начиналось именно с шампанского в постели. Скукотища.

— Пошли на кухню, — предложил Женя. — У тебя там так уютно.

Черт, если этот парень телепат, мне с ним будет непросто, подумала я. Будет?.. С этим цыпленком вряд ли у меня что-то будет.

Мы пили шампанское и ели чернослив. Этот мальчик не делал ни малейшей попытки ко мне приставать. Странный тип.

Я вдруг вспомнила, как состоялось наше знакомство. Небось он черт знает что обо мне думает. А, плевать я хотела.

— Я не наркоманка, — неожиданно заявила я. — Я пробовала эту гадость в Алжире. Но там она совсем другая.

— Думаю, тебя угостили коноплей. Подонки. — Женя сказал это со спокойным презрением. — Ты их, разумеется, не заложишь.

— А я и не помню, где была. Мы шли от Пушки в сторону Петровки. Я видела их в первый раз.

— Больше не надо этого делать.

Он прикоснулся к моей руке, даже слегка пожал ее и тут же отдернул свою.

— Сколько тебе лет? — полюбопытствовала я.

— Двадцать восемь.

— Не заливай.

— Могу показать паспорт.

Он уже полез в карман своей джинсовой куртки.

— Ладно уж, верю. Я думала, ты моложе меня.

— Был бы очень рад. — Он посмотрел мне в глаза. — Очень хочу, чтобы меня полюбила женщина, которая годится мне в матери.

— Глупый. И что ты собираешься с ней делать?

— Она будет меня жалеть. Молодые женщины жестокие и властные.

— А я ненавижу старых мужчин. Особенно в постели.

— Зачем тогда ты с ними спала?

— Прикидываешься, да?

— Нет.

— Понятно. Просто ты очень правильный молодой человек. Ты, я думаю, и сексом очень правильным занимаешься. Делаешь все как положено.

— Вовсе нет. — Женя ничуть не смутился. — Секс раскрепощает. У меня масса комплексов. Выходит, ты спала со стариками ради квартиры и денег.

В его голосе не было ни капли осуждения.

— Не я первая, не я последняя.

— Это верно. — Он вздохнул и поднял свой бокал.

Мы молча выпили. До дна. Не знаю, за что.

Вдруг Женя посмотрел на свои часы.

— Спешишь?

— Уже некуда. Последняя электричка уйдет через семь минут.

— Ты не москвич?

— Я живу в Клину. Навещал маму.

Он стал подниматься из-за стола.

— Куда?

— Прогуляюсь по улицам. Еще тепло. Люблю ночную Москву.

— Она вряд ли тебя полюбит. У тебя есть оружие?

— Нет, конечно. Я же не на дежурстве.

— Останешься у меня. В гостиной, как ты заметил, есть диван.

— Да.

Он произнес это покорно и, как мне показалось, обреченно.

— Боишься, я буду к тебе приставать?

— Нет, конечно. Просто дома мне не поверят.

— Ты что, ни разу не изменял жене?

— Зачем?

Он глядел на меня с удивлением.

— Ты считаешь, что…

Я вдруг потеряла нить своей мысли. Плевать я хотела, что считает этот Женя вообще и в частности.

— Будем спать, — сказал он. — Мне завтра рано на работу. Я уйду тихо.

Он сам постелил себе постель. Я снова ощутила позывы к рвоте и закрылась в ванной. Почему-то я вдруг стала стыдиться Жени. Потом вымыла голову и завалилась спать.

Я не слыхала, как он ушел.

Проснулась я около двенадцати. Длинный пустой день впереди. Может, лучше не вылезать из постели?..

Я спала и видела сон, когда позвонил отец. Это был очень сладкий сон — я не видела таких снов со времен детства. У отца был возбужденный голос.

— Доченька, хочешь поговорить с Леней?

Я не успела ничего ему ответить. У Лени был прежний голос. Он сказал всего одно слово:

— Инфанта.

— И что дальше?

— Прости меня.

— Прощаю. — Я сладко зевнула. — И что потом?

Я говорила то, что думала. Мне только что снился чудесный сон. Лени в нем не было. Телефон не позволил досмотреть мне этот сон до конца.

— Приезжай. Мы так скучаем по тебе. — Я почувствовала, как Леня сник.

Трубку снова взял отец.

— Доченька, мы будем тебе очень рады. Ленька-младший по тебе тоскует. В этом году много арбузов и яблок. И вода в озере еще очень теплая. Мы встретим тебя…

— Папа, я не приеду.

— У тебя дела?

— Нет. Просто мне хочется побыть одной.

— Ты так долго была одна…

— Мало! — выкрикнула я в трубку. — И я не хочу в прошлое, понимаешь?

— Дочка, но, может, через неделю или две ты все-таки соберешься? Леня поживет у нас…

— Вот и хорошо. Значит, вам с мамой не будет скучно. Меня оставьте в покое.

— Дочка, но ведь Леня…

Я повесила трубку и накрылась с головой одеялом. Поймать бы снова тот сон.

Я не хотела отвечать на звонок, но это был не межгород.

— Ты слышишь меня? Это…

Я сразу его узнала. И вспомнила мгновенно, что это он был героем моего прерванного сна.

— Ты где?

— Рядом с твоим домом. Думаю, ты сможешь увидеть меня в окно.

Я встала, отдернула штору. Было хмуро, стекло плакало дождем. Женя стоял в телефонной будке возле булочной и смотрел прямо на меня.

— Ты…

— Можно к тебе зайти?

— Я в таком жутком виде…

— Видел тебя и похуже. Я замерз и хочу есть.

— Заходи.

— Спасибо, котенок.

Меня называла так в детстве бабушка. Только она и никто больше. Но сейчас это не имело никакого значения. По крайней мере, я так подумала и даже сказала вслух.

Я успела почистить зубы и провести несколько раз щеткой по волосам. Уже по дороге к двери натянула рваные домашние джинсы и майку.

Он наклонился и прямо на пороге поцеловал меня в губы. В этом поцелуе не было ни капли секса. Мне понравился этот поцелуй. Мне хотелось, чтоб Женя поцеловал меня еще, но я почему-то робела попросить его об этом.

Мы пили чай с конфетами и остатками ветчины и сыра. Потом Женя достал из сумки шампанское.

— Мне понравилось, как было вчера, — сказал он.

— Мне тоже. Но в этом мире ничего не повторяется.

— Это здорово.

— Быть может. Тебе влетело дома?

— Еще как.

— Бедняжка.

Я искренне посочувствовала Жене — больше всего на свете ненавижу семейные сцены.

— Ты правда меня жалеешь?

— Немножко.

— Пожалуйста, пожалей еще. Не бойся меня пожалеть, ладно?

Он встал. Я тоже. Не знаю, кто из нас кого жалел — мы обнимали и гладили друг друга, я даже пустила слезу у него на груди.

— Меня никто никогда не любил. Никогда в жизни. Даже мама.

— Но ведь у тебя есть жена. Наверное, она тебя когда-то любила. Может, до сих пор любит.

— От меня все чего-то хотят. И все учат, как надо жить.

— Ты их слушаешь?

— Да. Потому что я не знаю, как надо жить.

— Этому не научишь.

Я усмехнулась, вспомнив мудрые житейские советы мамы. Возможно, если бы я следовала им, работала бы сейчас в какой-нибудь конторе либо кропала диссертацию. Наверняка чувствовала бы себя счастливей. Но это… это какое-то тупое счастье.

— О чем ты думаешь? — Женя смотрел на мои губы.

Я привстала на цыпочки и подставила их ему.

— Поцелуй как тогда, — попросила я.

Он исполнил мою просьбу. Мне стало легко, как от хорошей травки. Моя плоть почему-то никак себя не проявляла, хотя я поняла вдруг, что Женя мне нравится. Как мужчина тоже.

Я сказала ему об этом.

Он смешно наморщил нос и высунул язык. Я сделала то же самое. Это оказалось еще слаще того поцелуя, хотя мы всего лишь соприкасались кончиками языков.

У меня поплыла голова.

— Чего тебе нужно от меня? — спросила я, в бессилии опускаясь на стул. — Я не собираюсь в тебя влюбляться.

— Я и не прошу. Ничего не нужно. Пускай тебе будет хорошо.

Я шарахнула шампанского, чтоб прояснить мозги.

— Тебе опять влетит дома, — сказала я первую пришедшую на ум глупость.

— Какая разница?

— Но… мне жаль тебя.

Он опустился на корточки возле моего стула и положил голову мне на колени. У него были мягкие, как шелк, темно-русые волосы. От них пахло детской…

Я не знала, как мне вести себя с этим Женей. Если я и испытывала желание, его подавляло какое-то другое, более сильное ощущение, название которому я не находила. Да и зачем? Скучно всему давать названия.

Он поднял голову и посмотрел мне в глаза.

— Ты меня хочешь?

— Не знаю. Это… это, наверное, что-то другое. А ты?

— Тоже не знаю. Только не прогоняй меня, ладно? Я так боюсь, что ты выгонишь меня.

Я рассмеялась. Но мне было совсем не смешно. Что-то больно кольнуло внутри.

— Послушай, я… Мне как-то неловко с тобой. Обычно я знаю, чего хотят от меня мужчины.

— Я тоже очень этого хочу.

Он прижал голову к моей груди. Но он не делал ничего такого, что делает мужчина, домогаясь женщины. Так или почти так прижимался ко мне мой сын.

Я резко встала. Он глянул на меня испуганно.

— Ты совсем меня не знаешь. Я прошла через такое…

Все мы, русские, все-таки малость чокнутые — скажите на милость, зачем выворачивать наизнанку душу перед первым встречным?

— Знаю. Если хочешь — расскажи.

— Ты меня возненавидишь.

Он взял мою руку и поднес к губам.

— Не хочу ничего рассказывать, слышишь? — довольно резко заявила я. — Хочу все забыть. Всю-всю грязь. Это так противно, мерзко. Зачем я валялась в этой грязи?

— Чтоб очиститься.

— Но я родилась чистой, понимаешь? Мне бы так хотелось быть сейчас такой, какой я родилась.

— Ты стала еще чище…

Я уложила Женю на диване в гостиной. Да, я хотела его, очень хотела, но он вдруг словно ушел в себя и даже старался не прикасаться ко мне. Не в моих правилах навязывать себя.

Я сразу заснула, хотя последнее время маялась бессонницей и даже глотала всякую дрянь. Мне снилось, что я вот-вот увижу тот сон, который не досмотрела днем. Даже успела увидеть издали машину, в которой, я знала, ехали мы с Женей…

Я проснулась и сразу поняла, что не одна в комнате. Пощупала рядом с собой. Пусто. Глаза постепенно привыкли к темноте. Я увидела Женю. Он лежал у меня в ногах, по-детски свернувшись калачиком.

Я села и протянула к нему обе руки. Он поднял голову еще до того, как я успела к нему прикоснуться.

— Не спится? — шепотом спросила я.

— Там не спалось. Здесь я так сладко заснул.

— Тебе неудобно. Иди сюда.

— Боюсь помешать тебе…

Он был в трусах и майке. Я обычно сплю голая. Я не могла пустить его к себе под одеяло.

— Справа на стуле плед.

Женя послушно протянул руку и долго барахтался, пытаясь накрыться пледом.

— Он такой колючий…

Мне захотелось укрыть его своим одеялом. Но я почему-то робела. Никогда со мной не было ничего подобного.

Наконец он затих. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить свой сон, вернее, пофантазировать на тему этого сна. Машина приближалась на бешеной скорости. И вдруг резко остановилась. Женя обнял меня, и мы слились в поцелуе. Это было лучше, чем наяву. Я вслух застонала.

— В чем дело?

— Иди сюда.

Он мгновенно очутился рядом. У него были очень холодные пятки. Он прижался ко мне. Просто влип в меня. Я стала гладить его по спине…

Мы долго занимались любовью — это произошло само собой. Он делал все возможное, чтобы я испытала оргазм. Мне было очень хорошо, но… Либо со мной что-то случилось, либо оргазм не есть высшая стадия любовных ласк.

— Я плохой любовник.

Он очень расстроился.

— Это я виновата. Но мне так хорошо!..

— Правда?

Он стал ласкать меня еще нежней. Его поцелуи не возбуждали, а умиротворяли. Похоже, в тот период мне не хватало именно умиротворения.

Я сказала ему об этом. Еще рассказала про Леню. Кратко, но ничего не утаив.

— Ты к нему вернешься. Ты его любишь.

— Он предал меня. Я не смогу это простить.

— Так и будешь всю жизнь одна?

— Может быть. Мне стали противны мужчины.

— Я тоже?

Он приподнялся на локтях и заглянул мне в лицо.

— Ты не… — Я вовремя осеклась. Разумеется, Женя был мужчиной, замечательным мужчиной, но не в том смысле, который привыкли вкладывать в это слово мы, женщины. — В тебе есть что-то девическое. И это мне нравится.

— Я презираю себя за это.

— Дурачок. Маленький дурачок.

— Помнишь, ты назвала меня цыпленком?

— Да? Может быть. Разве это обидно?

— Тогда я обиделся.

— А сейчас?

— Не знаю. — Он приподнял обеими руками мою голову и стал ласкать кончиком языка мои губы. — Я хочу быть твоим цыпленком, — сказал он и положил голову мне на грудь.

Он заснул, повернувшись ко мне спиной. Повертевшись минут пять, я тоже провалилась в сон. Не знаю, как долго я спала. Снов перевидала целую кучу. Ни в одном из них не было Жени. В моих снах был Леня, который бесстыдно ласкал мое тело. Я несколько раз испытала во сне оргазм.

Постель рядом была пуста. Женя исчез. Я одиноко пила на кухне кофе под музыку нашего кино середины шестидесятых. Я не жила в середине шестидесятых, но почему-то испытывала по этому времени ностальгию. Мне хотелось плакать.

Позвонил отец. Говорил все то же самое. Лишь в конце нашей с ним беседы я услышала кое-что новенькое.

— Леня собирается к тебе.

— Я не хочу его видеть.

— Он уже на вокзале.

Я выругалась матом и швырнула трубку.

Леня приволок несколько сумок всякой жратвы. Он не лез ко мне с поцелуями и так далее — он просто смотрел на меня по-прежнему заинтригованно. И то только тогда, когда думал, что я этого не замечаю. Леня два дня убирал мою запущенную, загаженную квартиру, мыл окна, стирал белье, варил обед. Я слонялась из угла в угол, обмениваясь с ним короткими, на тему быта, фразами. Спала, пялилась в телевизор. И никуда не выходила. Я боялась прозевать звонок от Жени, хотя не признавалась себе в этом.

Он не звонил.

Три дня такой жизни доконали нас обоих.

Мы молча обедали на кухне. Я уплетала за обе Щеки — давненько не ела домашней еды. Леня открыл бутылку красного вина, потом еще одну. У меня закружилась голова, по всему телу разлился жар. Черт, я почувствовала, что хочу Леню. Он тоже это почувствовал.

— Инфанта, мы свободные люди.

— Ты прав. Но я свободна и от тебя тоже.

— Тебе это только кажется.

— Какая разница? Все равно не буду с тобой спать.

— Из принципа?

— Ты потерял меня навсегда. Шут гороховый.

— Я снова добьюсь твоего расположения. Вот увидишь.

Он сказал это серьезным тоном, но его глаза смеялись.

— Черта с два.

Раздался телефонный звонок, и я сорвалась с места, точно мне в задницу шилом ширнули. Оказалось, какому-то чуваку была позарез нужна какая-то Ляля или Валя.

Я возвращалась к своему стулу как к Голгофе.

— Хочешь мне что-то рассказать? — как ни в чем не бывало спросил Леня.

— Нет. Те времена кончились.

Я хватила бокал до дна и зажгла сигарету.

— Правильно.

— Заткнись. Неужели тебе не надоело жить прошлым?

— Нет, инфанта. Для меня прошлое и будущее — одна беспрерывная линия.

— Словоблудие. Ты обыкновенный самец.

— А я и не выпендривался перед тобой. Никогда. Остерегайся тех, кто пускает в глаза…

— Спасибо за бесполезный совет.

Я снова дернула вина. На черта мне сдался этот цыпленок? Ведь я даже оргазма с ним не испытала. С Леней наверняка испытаю. Леня знает, как довести меня до исступления.

Он стал собирать грязную посуду. Я включила приемник. Хэви-металл, как обычно. Взялась за ручку настройки шкалы. Женский голос выпалил веселой скороговоркой:

— Для своей любимой девушки Ани Женя просит передать песню «I can’t stop loving you», Аня, ты нас слышишь? Женя не может не любить тебя. Об этом же поет Элвис Пресли.

Я медленно села на пол и прижала к ушам ладони. Я обожаю эту песню. Мне и в голову не могло прийти, что Женя тоже ее любит. Может, он на самом деле телепат?..

Он так и не позвонил мне в тот вечер, и мы с Леней напились до чертиков. Помню, я лежала на голом полу в коридоре и болтала ногами в воздухе, а Леня строил мне глупые рожи. Больше ничего не помню.

Проснулась в своей кровати в джинсах и рубашке. На улице было светло.

— Ну и крепко ты спишь. — Леня стоял в дверях. — Тебя к телефону. — Он тащил за собой аппарат. Он отдал его мне в руки вместе с трубкой и выскочил из комнаты точно ошпаренный.

— У тебя… кто-то есть? — услышала я слабый голос Жени.

— Это… Леня.

— A-а. Я хотел сказать… Теперь это, наверное, не имеет значения.

— Что ты хотел сказать?

— Мы не сможем увидеться в ближайшее время. У меня дела.

— Жаль. Позвонишь?

— Ты хочешь сказать… Я позвоню тебе. Наверное.

— Послушай, ты думаешь, что я…

— Нет. Кажется, я так не думаю. Это было бы слишком…

Связь прервалась, и я так и не узнала, какое наречие следовало за этим «слишком». Я поставила аппарат на пол и медленно положила трубку. У меня не было ни адреса, ни телефона Жени. Даже если б они у меня были…

Мне хотелось выть и кататься по полу. Наверное, я не осуществила этого своего желания только потому, что в комнату вошел Леня с двумя бокалами вина.

— Выпей, инфанта. Мы вчера слегка перебрали. Бедные мы с тобой.

Он присел на край кровати и протянул мне бокал.

— Пошел бы ты…

Я схватила бокал и, морщась от отвращения, выпила до дна. Мерзкая кислятина. Как и на душе.

— Выгони меня в три шеи, инфанта. Вытолкай за дверь. Я виноват перед тобой. Сам я не смогу уйти.

— Какая теперь разница?

— Думаешь, он решил…

— Заткнись. И дай еще выпить.

— Инфанта, с утра вредно много…

— Дурак.

— Знаю.

Он вернулся через минуту с двумя полными бокалами.

Мы пили молча и основательно. Потом я лежала и глядела в потолок, который вращался со скоростью старой граммофонной пластинки. Он вращался беззвучно. Или я оглохла, или…

Потом я услышала Лёнины шаги, плеск воды в ванной. Загудел пылесос. Мне казалось, он высасывает вместе с пылью всю мою начинку. Я зажала уши ладонями.

«I can’t stop loving you», — звучало в мозгу в какой-то искаженной до неузнаваемости аранжировке. Узнаваемы были только слова. Я почувствовала, что могу рехнуться.

Я вскочила, подбежала к Лене, крепко прижалась к нему всем телом.

Он застыл и весь словно окостенел.

— Заткни его!

Он медленно нагнулся, выключил пылесос и так же медленно выпрямился.

Стало отвратительно тихо.

— Инфанта, все будет хорошо, хорошо, — говорил Леня, не поворачиваясь ко мне.

— Прижми меня к себе. Крепче. Еще. Вот так. Знал бы ты…

Я сама ничего не знала. Я сидела у Лени на коленях и смотрела на телефон. Я просидела так целую вечность.

— Схожу в магазин. У нас нет хлеба.

— Не уходи.

— Не уйду.

— Сделай что-нибудь.

— Все что угодно, инфанта. Только скажи.

— Я не знаю.

— Давай сходим в цирк или в ресторан. Можно туда и туда.

— Ладно.

— Тебе стоит переодеться.

Я давно не надевала приличного платья. Черное с блестками, которое купил когда-то Чезаре, болталось на мне, как на вешалке. Леня расчесал мои волосы.

— Идиотка, — сказала я своему отражению в зеркале. — Он совсем тебе не нужен. И ты ему не нужна. У него есть жена… Он такой глупый и робкий. Он боится меня, а я боюсь его.

— Инфанта, мы опоздаем на представление. — Леня уже подавал песцовый жакет. — Надень сапоги — на улице сыро.

Я все время держала Леню за руку и даже, кажется, клала ему на плечо голову. Со стороны мы наверняка выглядели идеальной влюбленной парочкой. Почему, спрашивается, со стороны всегда бывает не так, как изнутри?..

Мы танцевали в каком-то дорогом кабаке, куда Леня привез меня на такси. Я закрывала глаза, и тогда мне казалось, будто это не Леня, а Джордан. Мне вдруг взгрустнулось по моей заграничной жизни. «Что я здесь делаю?.. Куда качусь?.. А, пропади все пропадом… Нет, он больше не позвонит… А в Ницце сейчас бархатный сезон… С Али было так хорошо в постели…»

— Я испорченная, — произнесла я вслух. — Почему мужчины любят портить женщин?

— Не огорчайся. Он позвонит завтра. Поставь телефон возле кровати. Я не буду брать трубку.

— Не строй из себя святого. Хотя ты на самом деле чокнутый.

— Да, инфанта. С тех пор как встретил тебя.

— Нам надо было пожениться пять лет назад.

— Возможно. Но ты не предложила этот вариант.

Я рассмеялась. Как будто чуть-чуть полегчало. Я вдруг взглянула на Леню прежними глазами. Почти.

— Ты красивый.

— Да, инфанта.

— Но я не собираюсь спать с тобой.

— Как скажешь, инфанта.

— Скучно жить прошлым.

— Будем жить настоящим.

Мы спали в одной постели. Я так захотела. Я бы удавилась либо нажралась таблеток, если бы не Леня. Я просыпалась несколько раз среди ночи и уже начинала тянуться к Лене руками, но в последний момент что-то меня удерживало, хотя я знала почти на сто процентов, что цыпленок спит в одной постели со своей женой и занимается с ней любовью.

Почти…

Я не отпускала от себя Леню и на следующий день тоже. Ходила за ним как тень. Еще со времен Баруздина в баре стояла бутылка спирта. Леня соорудил на его основе какие-то экзотические коктейли.

Я сидела в кресле со стаканом в руке и думала о том, что, если Женя не позвонит, мы с Леней проведем чудесную ночь. Как раньше. Я уже почти не хотела, чтоб Женя позвонил. Но я почему-то вздрагивала, когда в стакане звякал лед или Леня ставил на блюдце чашку с кофе.

Я стояла под душем. Я уже минут десять стояла под душем, впитывая влажное тепло. У меня было сухо во рту и внутри. Точно там посыпали песком. Мое лицо облепили волосы, и я не увидела, как вошел Леня. Зато услышала, как звонит телефон.

Леня протягивал мне аппарат. Я схватила трубку и чуть не уронила ее на пол.

— Ты одна? Я поднимусь, ладно?

Он тут же повесил трубку. Я знала, он звонил из автомата возле булочной. Самое большее три минуты ходу.

Я завернулась в махровый халат и выскочила в коридор. Леня надевал в прихожей плащ.

— Вы столкнетесь у лифта. Он вычислит тебя.

— Я спущусь пешком.

— Это гадко, понимаешь? Это… как в дешевом кино.

— Да, инфанта.

У Лени был ужасно растерянный вид. Я еще никогда не видела его таким.

— Я рассказала ему про тебя. Сказала, что больше тебя не люблю.

— Да, инфанта. Но все-таки мне лучше уйти.

— Нет! — Я с силой вцепилась в его руки. — Ты останешься, слышишь?

В этот момент позвонили в дверь. Леня стал поспешно снимать плащ.

— Я представлял тебя другим, — сказал Женя. Похоже, он ничуть не смутился, увидев у меня Леню. По крайней мере он все время старался смотреть ему в глаза.

— Я все-таки схожу в магазин — холодильник совсем пустой. — Леня схватил с вешалки плащ. — Я скоро приду.

— Ты красивая. Сегодня ты очень красивая…

Женя сказал это как только за Леней захлопнулась дверь. Я была вся расхристанная и красная от жара и возбуждения. Но Женя, думаю, не врал.

— Я не спала с ним, клянусь тебе. Правда, мы… спали в одной постели, но только потому, что я… что мне было ужасно плохо.

— Знаю. Ты в меня влюбилась.

Я рассмеялась, чтоб скрыть смущение.

— Ты такой самоуверенный.

— Наоборот. Мне очень не хватает самоуверенности.

— Он сейчас притащит всякой еды и приготовит ужин.

— Я ненадолго.

— Влетит дома?

— Я… живу у друга. Я, наверное, много про тебя нафантазировал. С детства люблю фантазировать.

— Мы поужинаем, и ты поедешь, — предложила я.

— Почему ты не хочешь оставить меня на ночь?

— Ты же сказал, что ненадолго. Не хочу заставлять тебя делать что-то насильно.

— Да? Очень интересно. Но ты хочешь, чтоб я остался? Скажи об этом вслух.

— Я хочу, чтоб ты остался, — проговорила я, глядя не на Женю, а куда-то в сторону. Он вдруг подхватил меня на руки и усадил на диван.

Мы болтали, сидя рядышком. Я не помню, о чем. Мне было как-то легко. Женя держал меня за руки и иногда передразнивал, смешно морща нос. Мы не слыхали, как пришел Леня.

— Инфанта, пожалуйста, к столу. Я, правда, всего лишь шут, но выпивал когда-то с королевским шеф-поваром, и он выболтал мне несколько секретов.

— Он тебя ужасно любит, — сказал Женя, когда Леня отлучился из кухни. — Какие же вы, женщины, жестокие.

— Пожалей его.

— Мне на самом деле его жаль.

— А меня?

— Тебя тоже. Но…

— Что «но»? Меня тебе жаль меньше?

— Наверное. Ты выносливей его.

— Глупости.

— Ты его уже простила.

— Наверное. Но я никогда не забуду, что он меня предал.

— Забудешь. Вот увидишь. Знаешь, мне так не хочется отдавать тебя ему.

— Я не вещь.

Я очень обиделась. Если честно, я с трудом сдержала слезы.

— Не отдам. Пока сама к нему не уйдешь.

— Что ты плетешь? И вообще я плевать хотела на то, что будет потом. Слышишь?

— А я всегда думаю о том, что будет потом. Меня так с детства приучили. Когда думаешь о будущем, не совершаешь дурных поступков в настоящем.

Спрашивается, зачем я потащилась в тот день на Пушку? Накурилась той дряни? Раньше все было так просто…

Я вздохнула.

— Я настоящий зануда. Ненавижу себя за это.

Он наклонил голову, и я поцеловала его в макушку. В это время в дверях появился Леня.

Все произошло в одно мгновение. Я увидела в его руке длинный кухонный нож. Сперва я подумала, что Леня собирается нарезать колбасы или сыра. Но я вовремя разгадала его намерения. Я и представить себе не могла, что у меня такая стремительная реакция.

Я лежала на полу и корчилась от смеха. Они оба стояли надо мной, бледные, с испуганными лицами. Мне было почти не больно — у Лени тоже оказалась отличная реакция, и он успел опустить острие ножа. Я была вся в крови. В собственной крови, разумеется. Нож рассек мякоть моего левого бедра.

Они вдвоем отнесли меня на диван. Леня обрабатывал мою ногу, Женя держал мои руки в своих и то и дело целовал в ладони.

— Какие мы глупые. Просто идиоты, — твердил он. — Это я во всем виноват. От меня одни несчастья.

— Инфанта, тебе нужно сделать прививку, — сказал Леня, не переставая меня бинтовать. — Я позвоню ноль три.

— Нет, — решительно заявил Женя. — Они сообщат в милицию. Они всегда делают это в подобных случаях.

— Но у нее может начаться заражение крови — это марля черт знает сколько провалялась в шкафу.

— Ты намочил ее в спирте. Все будет в порядке.

Женя наклонился и стал водить кончиком языка по моему лицу. Я подумала о том, что Леня вполне мог зарезать его и я бы сейчас не испытывала этого ни с чем не сравнимого блаженства.

— Нравится? — Он наморщил свой слишком уж детский нос. — Тебе не очень больно?

— Мне хорошо. Мне так хорошо.

Он прошептал:

— Спасибо. — И, лизнув меня в ухо, добавил: — Ты… ты настоящая женщина. Я мечтал о тебе с детства.

Ночью у меня поднялась температура. Мне кажется, это случилось на нервной почве, но Женя с Леней засуетились. Женя позвонил другу, и тот привез шприцы и какое-то лекарство. От температуры мое тело сделалось невесомым. Мне захотелось заниматься любовью с Женей. Так, как мы занимались в ту ночь. Мысленно я называла это «цыплячьей любовью». Мне, оказывается, очень понравилось заниматься цыплячьей любовью.

Когда мы наконец остались вдвоем, он сказал:

— Я увезу тебя отсюда.

— Он совсем не опасен. Просто на него что-то нашло.

— И может снова найти. Я его понимаю. Я отвезу тебя к моей бабушке. Она будет за тобой ухаживать.

— Поеду с тобой хоть на край света.

— Шутишь?

— Нет.

— Меня не за что любить.

— Я буду тебя ненавидеть.

— Я договорился с Арменом. Он подъедет в восемь и отвезет нас. Я соберу твои вещи.

— Иди сюда.

— Тебе нельзя…

— Можно. Вдруг я завтра умру?

— Дурочка.

— Вовсе нет. Просто рядом с тобой хочется думать о будущем…

Леня либо притворился, либо на самом деле проспал наш отъезд. Я лежала на заднем сиденье. У меня очень болела нога, но эта боль совсем не мешала мне радоваться жизни. Я давно так не радовалась жизни. Последний раз это было…

К черту прошлое. Я бы с удовольствием заколотила наглухо двери и окна моей квартиры, в которой был Леня и призраки моего прошлого. Баруздин, Никита, Чезаре, Кудимов…

С террасы нашего уютного дома видна ярко-бирюзовая гладь залива, на которой лениво покачиваются похожие на детские игрушки лодки, яхты, катера. Таранто, конечно же, не Ницца, и публика здесь не такая шикарная. И тем не менее…

Я обрадовалась, когда позвонил Патрик и пригласил меня провести две недели где-нибудь на юге. Мы встретились в Риме, и он предложил Таранто, где у него живет друг.

Вода в заливе еще очень теплая — ведь Таранто расположен возле подошвы Пиренейского «сапога». Я быстро научилась выделывать настоящие пируэты на водных лыжах и обросла толпой поклонников. Патрик не возражал. Патрику, думаю, даже льстило, что его жена пользуется таким бешеным успехом у мужчин. Ведь Патрик, как-никак, европеец, к тому же не страдает дурным вкусом, а потому не станет кидаться на поклонников своей законной супруги с кухонным ножом.

Я не спеша потягиваю сладкое густо-малиновое «капри» и любуюсь своим обнаженным телом. Оно приобрело благородный бронзовый цвет, кожа стала упругой и бархатистой. Шрам почти незаметен — узкая белая полоска, ровная, как туго натянутая леска. Леня настоящий профессионал, а Женя молодец, что целых три дня не разрешал мне вставать с кровати.

— Дорогая, я сегодня задержусь. У меня деловая встреча в городе.

Я лениво поворачиваю голову и улыбаюсь Патрику одними губами. Он изменился в лучшую сторону с тех пор, как определился в плане секса. Я знаю, у Патрика есть любовник, который прилетел из Глазго на следующий день после нас. Патрик знает, что я об этом знаю, и это нас обоих вполне устраивает. Думаю, в ближайшее время Патрик не захочет разводиться со мной — Великобритания еще довольно консервативна в своих взглядах на секс, к тому же среди поклонниц его писательского таланта преобладают традиционные шотландские домохозяйки.

Я тоже не намерена скучать сегодня вечером. Кто-нибудь из моих новых знакомых пригласит меня на веселенькую попойку с танцульками в ресторан, на морскую прогулку. Здесь все знают, что я свободная девушка, а потому вечер в моей компании не грозит завершиться мордобоем и прочими неприятностями. И в этом, разумеется, есть своя прелесть.

Мне надоели страсти. Хочу пожить спокойно. Не хочу думать ни о прошлом, ни о будущем. Здесь так легко дышится, здесь не любят усложнять жизнь, здесь…

Нам, русским, здешняя жизнь может показаться какой-то детской игрой. Нас почему-то приучили воспринимать ее чуть ли не как трагедию.

Мне жаль Женю — я искренне к нему привязалась за те шесть дней, что мы провели в деревне у его бабушки. Мы много занимались любовью, целуясь и сюсюкаясь, как маленькие дети. В этом была своя прелесть. Женя пытался читать мне вслух Достоевского. Похоже, с него и началось мое освобождение. Русским, мне кажется, Достоевский противопоказан — пускай его читают итальянцы, которые все равно никогда не поверят в то, что жизнь не игра.

Потом Женя раскопал где-то «Ночь нежна» Фитцджеральда, и я поняла, что мои дни в угрюмой осенней России сочтены. И никто и ничто меня в ней не удержит…

Я встала и принесла из своей спальни фотографию Леньки. Патрик поговаривает о том, чтоб усыновить его. Что ж, я вовсе не против. Так или иначе, я заберу его к себе через год, самое большее два. Русская провинция и мои слишком уж нравственные предки научат мальчишку тому, что будет мешать ему всю последующую жизнь.

Я невольно вздохнула, вспомнив шалаш у озера и медовый запах цветущих трав. Здесь повсюду цветут розы, но они благоухают дорогой парфюмерией. Я обожаю дорогую парфюмерию. Больше всего на свете я обожаю дорогую парфюмерию.

Женя плакал в Шереметьеве. Хотя он первый сказал, что устал, что ему хочется покоя. Он здорово похудел за ту неделю, что мы прожили у его бабушки. Как-то он даже назвал меня вампиром. Догадываюсь, он имел в виду не секс, а нечто другое.

Леня прислал мне письмо. Я вынула его из своего почтового ящика, уже когда спустилась с дорожной сумкой вниз, чтоб ехать в Шереметьево. Я прочитала его в самолете, когда мы подлетали к Риму.

«Дорогая инфанта, — писал Леня. — Жизнь продолжается, верно? И это здорово.

Твой провинившийся шут».

Я сохранила это письмо.

В компании странных женщин

НОВЕЛЛЫ

В компании странных женщин (Советы для мужчин)

Совет № 1 С ЭТИМИ ЛУЧШЕ НЕ СВЯЗЫВАТЬСЯ

Я расскажу только то, что видела и знаю точно, ведь Ляля моя подруга, моя лучшая подруга. Но я ни за что не стану придумывать что-либо в ее оправдание, тем более что она ни в чем не виновата. Она получила иное воспитание, выросла в иной среде, впитав понятия и интересы, многим недоступные. К тому же она обладает удивительной способностью, или как угодно это назовите, одним взглядом, прикосновением, шорохом своего платья опоэтизировать обыкновенную корку с помойки, простую деревянную скамью на улице, банальнейшую, если даже не пошлейшую, ситуацию. Вот и получается смешение стилей, смешение эпох и понятий, эклектика какая-то получается, а по-простому — взрывоопасная смесь. Спирт нельзя держать долго возле огня, кислород, оказывается, очень даже опасен для тех, кто привык дышать чем-то другим, а отравиться насмерть можно и вареньем с шоколадными конфетами. Но это все метафизика или обычное словоблудие. Факты, факты и ничего, кроме фактов, — таков справедливейший девиз сегодняшнего дня.

Ляля ужасно наивна, потому что выросла в тихой заводи, где плавают лебеди и растут кувшинки. Ко всему прочему еще и вышла замуж за человека, который не один год добивался ее любви и был у нее первым. Я имею в виду физиологию. У нее были все условия для того, чтоб жилось хорошо. Даже красиво, что вовсе не одно и то же. У Ляли, по-моему, получилось и то, и другое. Как-то под рюмочку, помню, я сказала ей:

— Спишь, Лялька, спишь, в голубом девичестве пребываешь. Вот возьмет кто-нибудь и… разбудит. Тогда поймешь, каково в нашем мире тем, кто…

Она рассмеялась, вся выпрямилась, как-то встрепенулась, и мне почудилось, будто мелькнули в романтичнейшем блеске бального вальса трепетно хрупкие девичьи плечи, хоть на Ляльке в тот момент был закрытый по самое горло серенький свитер.

— Я знаю, что такое любовь, — возразила она. — Пускай теоретически. Но я очень много знаю о ней. Из искусства и литературы. А больше всего из музыки. Пожалуй, музыка целиком заменяет мне любовь. А ты знаешь, что такое любовь?..

Помню, я ответила что-то общее и невразумительное. Я тогда еще не подозревала, что страсть и страдание — синонимы. Тогда я искреннейшим образом отождествляла со страстью любовь. Лялька помогла мне избавиться от этого заблуждения.

Сергея Васильевича я давно знаю. С тех незапамятных времен, когда Лялька еще жила в нашем городе, ходила на уроки музыки к своей кудрявой польке Вышеславской, покупала в киоске на углу «Кобета и жице»[3], вернувшись с музыки, ставила на подоконник вазу с цветами — у нас были окна через дорогу — и делала алгебру с геометрией, которые я потом у нее списывала под полонезы Шопена, песни Пола Маккартни и так далее. Сергей Васильевич был в ту пору «неприкаянным молодым интеллигентом», как называла его моя мать, о которой он написал хвалебный очерк, ставший реликвией нашего семейства. Сергей Васильевич, в ту пору еще холостой, весь словно запертый в тесную жесткую конструкцию, в которой ему было неловко, но без которой он почему-то боялся появляться на людях, изредка заходил к нам попить чайку и потолковать о чем-то взрослом и скучном. Он принадлежал к кругу родительских знакомых, а потому для нас с Лялькой не представлял ни малейшего интереса. Может, Лялька и видела его у нас — не исключено, я думаю, — только она этого не помнит. Или же почему-то делает вид, что не помнит. Конечно, Лялька, с ее внешностью, всякими талантами, а прежде всего нежеланием производить на кого бы то ни было какое бы то ни было впечатление — в провинции такое поведение вызывающе заметно, — прижилась безнатужно в Москве, к нам приезжала раз в сто лет покрасоваться в своих изящных жакетах и юбках с дерзкими разрезами, хотя у нее и в мыслях не было красоваться, и оттого она выглядела истинно прекрасно, а заодно повидаться с двоюродной бабушкой, которая ее, как говорится, вынянчила.

Для меня Лялькин приезд всегда был праздником. Наша захолустная жизнь не так уж богата, нежно выражаясь, поэтическими впечатлениями. Лялька же, я уже говорила, одним прикосновением, а то и невзначай оброненным словом, взглядом могла превратить прозаическую драму из жизни провинциального журналиста, художника, мусорщика, продавца и тэ дэ и тэ пэ в волшебную сказку о принце, диковинных королевствах и прочих душевожделенных местах. Вот я и приблизилась вплотную к тому, что принято называть завязкой, зарождением конфликта, а в музыкальном произведении — основной темой.

Итак, Ляльке тридцать два, Лялька никогда не изменяла мужу, единственному мужчине в ее жизни. Лялька сидит у меня в платьице фасона а ля Колдунья, то бишь Марина Влади, и экзотических коралловых бусах. Я только что рассталась с мужем, я жажду излить кому-то — Ляльке тем более — свои боль, обиду, желчь, негодование по поводу пережитого, а она говорит мне безмятежнейшим тоном:

— Вчера перечитывала письма Байрона к Каролине Лэм. Помнишь это: «Твое сердце, бедная моя Каро (что за вулкан!), наполняет твои жилы горячей лавой; но мне не хотелось бы, чтобы оно остыло даже немного…» И дальше… ты знаешь, что он пишет ей дальше? «Я всегда считал тебя самым умным, обаятельным, сумасбродным, милым, непонятным, опасным и неотразимым созданием из всех тех, что живет сейчас на земле или должен был жить две тысячи лет назад». И это говорит Байрон, понимаешь? Счастливица, хотя потом она дорого за все расплатилась.

Снова я пытаюсь увести разговор в русло нелегких перипетий моих последних лет, рассказываю, как застала теперь уже бывшего мужа в своей квартире, на своей кровати, со своей подругой… А она:

— Видела по телевизору Клиберна? Вот уж воистину над чистыми душами не властно время.

И я, замотанная работой, невзгодами личного плана, суровым бытом советской провинции, несоответствием своих поступков с внутренней сутью моего существа, поначалу злюсь на Ляльку, потом тысячу раз благодарю ее за все. Кажется, даже вслух.

Вечером я пойду провожать Ляльку по нашей грязной вонючей улице, которая на несколько сладких минут превратится для меня в Латинский квартал мною обожаемого прошлого столетия. Я заранее предвкушаю, как пойду провожать Ляльку, и моя душа наполняется чуть ли не гармонией с окружающим. Потому что я вдруг начинаю глядеть на него (вернее, не видеть его) Лялькиными глазами.

И тут появляется Сергей Васильевич, с которым мы на «вы». Он с той — нашей школьной — поры ни капли не изменился, хотя давно женился. Я представила и предоставила их с Лялькой друг другу, сама отправилась на кухню поставить чайник и приготовить чайную посуду. Я вовсе не рассердилась на Сергея Васильевича за его несвоевременное вторжение, перебившее наше с Лялькой одиночество, — он давно в нашем доме, как мебель, как то старое кресло, к примеру, в котором сидел еще мой дедушка. Тем более — Сергей Васильевич неудачник, а они, как вам известно, очень скрашивают жизнь окружающих, смягчая контрасты в пользу последних. Ведь серое рядом с белым выглядит совсем не так, как по соседству с черным, верно? Словом, они о чем-то беседовали, сидя рядышком на диване, я слышала журчащий Лялькин смех и… Да, потом я услышала мазурку Шопена, которую Лялька, помню, играла еще в те времена, когда ходила на уроки музыки к своей кудрявой польке.

Когда я вошла с чашками в столовую, я почему-то обратила внимание на то, что у Сергея Васильевича очень красивые волосы цвета расплавленной смолы, что на нем сегодня ослепительно белая рубашка (хоть убей, не припомню, в каких он раньше ходил) и красные носки. А Ляльке очень идет высокая прическа — это она от жары волосы заколола, без зеркала и одной-единственной шпилькой.

Мы болтали за столом так, будто были вдвоем с ней, хотя Сергей Васильевич принимал самое живое участие в нашей болтовне. Нет, вру, было даже веселее обычного: Лялька была в ударе, Лялька восхищалась, глядя в окно, закатом, окутанным ядовито-жемчужной дымкой из заводской трубы, Лялька двумя руками в унисон сыграла его тему, — похоже, это было что-то из Рахманинова. Лялька задавала Сергею Васильевичу вопросы типа: «А не кажется ли вам, что у каждого человека есть музыкальная тема его судьбы, от которой ему не отвертеться?» или «Вы женились на той, кого любили первой любовью, или ваша первая любовь так и осталась недосягаемым идеалом?» И еще один вопрос она задала: «А вы могли бы бросить семью и уйти в неизвестное с любимой?» При этом ее щеки вспыхнули, а пальцы забегали по столу, словно по клавиатуре рояля. Сергей Васильевич смущался, но, мне казалось, старался отвечать честно.

Лялька не умеет кокетничать — дело в том, что это довольно сложная наука, и для того, чтоб ею овладеть, нужно приложить немало усилий. Лялька, я это знаю, палец о палец не ударила в этом направлении, хотя Сергей Васильевич вдруг бросил ей в разгар нашего вечера скорее похожий на восхищение упрек: «Кокетка. Законченная кокетка». Она не обиделась, она даже бровью не повела, я же подумала о том, как слепы и ограниченны мужчины: Лялька и кокетство вещи несовместимые, наверное, даже больше, чем цветы на подоконнике ее бывшей квартиры, сладкие грезы под музыку Шопена и Пола Маккартни и наша темная вонючая улица. Мне и в голову не могло прийти, что, сажая Ляльку и считающего само собой разумеющимся проводить ее до самого дома Сергея Васильевича в трамвай, я присутствовала при значительном, если не самом значительном, событии в жизни моей лучшей подруги и нашего старого, похожего на удобную и незаметную мебель друга дома.

Трамвай громыхал, светился изнутри, разбрасывал фейерверки электрических синих искр во все стороны улицы. Лялька махнула мне рукой и послала воздушный поцелуй. Впрочем, я не уверена, что этот широкий, залихватски безрассудный воздушный поцелуй был адресован мне.

На следующий день Лялька заявилась ко мне необычно рано. Помню ее непокорный профиль на фоне нашего грязного кухонного окна, дрожащую, исходящую дымом сигарету между третьим и четвертым пальцами ее по-девчоночьи тонкой руки, свернувшегося неудобным калачиком на ее шатких коленках моего черного кота Сеньку.

— Он мне идет, правда? Правда же он мне очень идет? К моим зеленым глазам и языческим желаниям. Как ты думаешь, Нелька, язычество — это плохо или хорошо? Человечество уверено, будто прошло путь от язычества до христианства. Пускай себе думает. На самом деле каждый из нас движется по замкнутому кругу. Ясно тебе? Ну и что из того? Какая мне разница, что до меня кто-то уже испытал всю глубину…

Лялька вдруг отвернулась к окну и замолчала. Вернее, заставила себя замолчать. Она у меня ничего не спрашивала, она даже имени Сергея Васильевича не упоминала, но я уже рассказала ей его биографию, причем с интересом для себя. Лялька гладила Сеньку, время от времени стряхивала на пол пепел тлеющей сама по себе сигареты и молчала.

— Никогда не имела чести лицезреть его жену. Серьезно тебе говорю. Кстати, и не жажду увидеть. Матушка сказала: «на три с минусом». Уж если моя матушка так сказала… Он всегда и везде ходит один — и в кино, и в театр. Мать была у них дома, но я не интересовалась подробностями. Мадам преподает английский не то в педе, не то в меде. Дочку, как и тебя, зовут Ляля. Нет, стой, вру — ее зовут Леля. Он почти три года был безработным — наказали за какой-то шибко критический материал. Рассказывал, будто кропает роман о местных нравах, хотя последнее время чуть ли не каждый вечер сидит у нас допоздна и играет с матерью в «шестьдесят шесть». Жена, я слышала, бегает по частным урокам… Ты права — ему что-то около сорока… — Лялька даже не раскрывала рта. — Кончил Ленинградский университет — не то филфак, не то журфак, к нам приехал по распределению. Да, в нем на самом деле есть что-то загадочное. — Лялька сидела неподвижно в позе роденовского Мыслителя. — Что-то невостребованное, не нашедшее применения в здешних условиях, — продолжала свои рассуждения я, — бескомпромиссность, честность… — При последних моих словах Лялька по-разбойничьи свистнула. Сенька в испуге скатился под стол, зашипел на нас оттуда, я уронила в свой недопитый чай сигарету. Лялька хохотала, вцепившись обеими руками в свою пепельно-медовую гриву. Меня вдруг осенило. — Послушай, а ты, кажется, того…

Лялька приложила к губам палец и выдохнула громкое «тсс», предназначая его и себе тоже. Думаю, в первую очередь себе.

Не знаю, когда и где между ними произошло то, что неминуемо должно было произойти. Дело в том, что Лялька каждый день приезжала ко мне купаться — у ее бабушки не было горячей воды. Однажды я поливала Ляльке на волосы теплую воду с лимонной кислотой из ковша и заметила кровоподтек на шее. Лялька, обмотав голову полотенцем и всунув свои длинные узкие ступни в мои комнатные туфли, скорчила смешную и одновременно виноватую рожицу и пригрозила мне пальцем. И я поняла, хоть мы с ней и подруги, хоть она и доверяет мне во всем, ни-ни коснуться этой темы. Мне оставалось лишь принять не совсем легкие для меня условия.

— Ты знакома с Сергеем Васильевичем? — как-то спросила Ляльку узнающая всегда и все последней мать.

— С Рахманиновым, что ли? — дерзко подняла свои и без того высокие брови Лялька. — Зачем мне это? И так почти каждую ночь снится.

— Нет, с нашим Сергеем Васильевичем, — сказала мать, даже не попытавшись вникнуть в тонкости Лялькиной речи. — Помнишь тот очерк? — Последовал довольно подробный пересказ старой истории с неопубликованным очерком, который Лялька, мне показалось, выслушала затаив дыхание. — Он обещал сегодня к нам зайти. Милый славный человечек.

Через каких-то две минуты Лялька уже лобызала мою мать в обе щеки, и это было так естественно, и так к месту и так не связано с тем, что мать только что сказала. Обе были на седьмом небе от блаженства.

А еще через пять минут Сергей Васильевич и Лариса Николаевна скрепили свое «знакомство» крепким и искренним рукопожатием и, точно заинтригованные друг другом мальчик и девочка, находящиеся под неусыпной опекой взрослых, то есть нас с матерью, изо всех сил старались смотреть в противоположную сторону от той, куда им больше всего на свете хотелось смотреть. А потом взрослые, теперь ими стали мать с Сергеем Васильевичем, уселись играть в «шестьдесят шесть», а мы с Лялькой бегали друг за другом по комнатам, галдели, шумели и веселились, как самые настоящие дети, ни словом, ни взглядом не намекая друг другу о том, что состоим в негласном сговоре.

— Настасья Петровна, ставлю бутылку кефира против аналогичной емкости нарзана за то, что вы выиграете! — кричала из кухни Лялька и появлялась в дверях столовой с двумя бутылками в руках.

— А я — булку хлеба против плюшки! — подыгрывала я, махая из-за ее спины коркой хлеба и огрызком кекса.

— Девочки, девочки, не мешайте нам с Сергеем Васильевичем думать. Не шалите, девочки, — серьезно увещевала мать, а Сергей Васильевич прятал улыбку в картах, позволяя себе всего лишь озорно поблескивать глазами в Лялькину сторону.

Разумеется, они с Лялькой вышли от нас вместе. Мать, закрыв за ними дверь, изрекла:

— Славная наша Лялька. Нисколько ее Москва не испортила. Гляжу на нее и так ярко ваше детство вспоминаю. Как вы прогуливали уроки, а мне в больницу звонила ваша директриса и требовала, чтобы я доставала ей всякие редкие лекарства. Как ты думаешь, Ляле понравился наш Сергей Васильевич? — Я пожала плечами и издала неопределенный звук. — К нему сегодня совсем не шла карта, — продолжала гнуть свое мать, облачаясь в халат. — Если бы я верила в приметы, я бы сказала, что в него кто-то здорово влюбился. А как ты думаешь, он не показался Ляльке провинциальным? — Я снова пожала плечами, но мать и не думала униматься. — А Лялька, мне кажется, ему понравилась. Хотя рядом с ним она еще такая девочка… Он и смотрел на нее как на дочку.

Тут я издала хрюкающе-трубный звук и выкатилась из комнаты. Мать вскоре улеглась спать, а я еще долго курила возле форточки и глядела на бывшее Лялькино окно, в котором теперь стояла глиняная ваза с какими-то сухими будыльями. Потом положила в рот таблетку димедрола, запила крепким чаем и попыталась уснуть. Мне хотелось завтрашнего дня, но чтобы в нем обязательно была Лялька со своими возвышенно отвлеченными разговорами и наивной беспечностью. Еще мне хотелось, чтобы Сергей Васильевич снова превратился в друга взрослых, в старую мебель, словом, перестал быть возмутителем спокойствия великовозрастных детей.

Наш город не так уж и мал, однако он достаточно мал для того, чтобы вся так называемая интеллигенция знала друг друга в лицо и даже по имени-отчеству. Лялька никогда всерьез не принадлежала нашему городу, хоть и выросла в нем, а потому не могла знать его неписаных законов. Но, думаю, если бы она их и знала, то наплевала бы на них с не меньшим безразличием, чем отпетый двоечник на свой дневник. Но она, бедная, не знала и того, что даже те, к кому она прикоснулась, на кого по-особенному взглянула и кому пошуршала своим платьем, вынуждены были хотя бы не попирать этих законов публично. Еще месяц назад мы с Лялькой, уверена, непременно бы оборжали подобную ситуацию, прокомментировав поведение имеющих к ней отношение лиц самым уничижительным образом, не будь ими сама Лялька (жертва) и Сергей Васильевич (палач). Короче, дело в том, что Лялька хлебнула шампанского и принародно, возле памятника, то есть в самом сердце — культурном, политическом и любом другом — нашего города, влезла на скамейку и стала громко признаваться в любви не на шутку струхнувшему Сергею Васильевичу. Прежде чем успели поползти сплетни, слухи и все прочее, Сергей Васильевич сделал решительный ход конем, а именно: затащил Ляльку к себе домой на чай с домашним пирогом и познакомил с собственной женой, которой представил ее как приятельницу Сафоновых, добавив при этом, что помнит ее с Лелькиного, дочкиного, возраста.

— Представляешь, Алина Викторовна смотрела на меня удавьими глазами, а я все говорила и говорила — застрели, не помню про что. Потом слово взяла она. О, ее речь я помню, как клятву юных пионеров, слово в слово, все интонации, паузы. Она сказала: «Муж — этим словом она орудует как кухонным ножом — у меня расчудесный, самый чуткий, самый умный, самый честный. Вот только не везет ему — и все тут. Из-за его честности. Все его обманывают, он всем продолжает верить. Он никогда не предаст близких». Никогда не предаст близких, — повторила Лялька на неестественно высокой для нее ноте и рассмеялась. — Я получила огромаднейшее удовольствие. Ты не представляешь себе, Нелька, какое крепкое, ни с чем не сравнимое удовольствие можно получить от унижения в собственных глазах. Теперь у меня легко и безгрешно на душе, как у небесного ангела. И ни крупинки гордости, хоть ты мети по всем сусекам. Представляешь? Нет, ты не представляешь — ни крупинки.

Самое интересное состоит в том, что я на самом деле не представляла себе, как теперь у Ляльки на душе. И что она задумала — она же явно что-то задумала. Даже моя сверхнаивнейшая в житейских перипетиях мать заметила в тот вечер, что у Ляльки появился «второй план». То есть она сидела с нами, говорила с нами, смотрела на нас, но была не с нами, и все остальное было с «не».

— Скучает по семье, — констатировала мать. — Господи, существуют же еще на свете благополучные семьи.

Я позволила себе ехидную ухмылочку — камешек-то целили в мой огород. Но я ехидничала не по поводу Ляльки: я знала ее слишком хорошо, для того чтоб верить в сказку о спящей царевне, навсегда влюбленной в своего избавителя, разбудившего ее. К тому же Лялька очень проигрывала в роли смиренной, покорной, послушной и в прочих бесхребетных амплуа. Кто-кто, а я имела честь наблюдать ее в иных ролях.

Сергея Васильевича словно подменили. Особенно это стало бросаться в глаза после Лялькиного отъезда: он печатался почти каждый день в газете, выступал по местному телевидению, пиджак сменил на замшевую куртку. Вездесущая по части городских новостей мать оповестила меня, что Сергей Васильевич за короткое время дважды съездил в командировку в Москву. Мы с Лялькой, перезваниваясь время от времени, избегали упоминать его имя и даже сам факт его существования. Однажды Лялька разрыдалась в трубку, но мгновенно взяла себя в руки.

— Прости меня, пьяную дубину. Взяла и напилась с тоски.

И тут же со мной распрощалась.

Я в тот же вечер последовала ее примеру. А набравшись, позвонила Сергею Васильевичу и высказала все, что думаю о нем, его жене, его отношении к Ляльке, которое, помню, обозвала любовью сатира к нимфе. Он выслушал все до последнего слова, громко и учащенно дыша в трубку.

— Привет вашей правильной половине, — изрекла я под занавес и бросила трубку на рычаг.

Через три дня Лялька заехала ко мне по пути из аэропорта. Она страшно похудела, она вся дергалась, она была похожа на висельника, вынутого из петли в самый последний момент, — так выразилась моя обладающая метафоричным мышлением мать. Когда через полчаса явился Сергей Васильевич с букетом роз для матери (?), вымученным «добрый день» для нас с Лялькой, когда они отбыли наконец, стойко выдержав невыносимый для обоих ритуал чаепития, у матери отвисла челюсть.

— Ну и дура твоя Лялька, — изрекла она. — А я-то считала ее не в пример тебе умничкой. Наш Сергей Васильевич там долго не удержится.

— Где это — там? — Я изобразила недоумение.

Мать указала пальцем в потолок и еще долго смотрела на него после того, как опустила палец. Потом вздохнула и отправилась к соседке перекинуться в «шестьдесят шесть».

Лялька позвонила мне в час ночи и попросила как можно скорей приехать. В первый момент я здорово перепугалась — у нее был однотонный и какой-то безжизненный голос. Поразмыслив, я решила, что наступил кризис, после которого болезнь либо отступит, либо…

«Отступит, отступит, — твердила я мысленно, трясясь в вонючем такси. — И снова мы с тобой, Лялька, будем вместе на не досягаемых для простых смертных высотах».

— Я предложила ему всю себя без остатка, а он сказал мне: «Не надо, это слишком много, мне этого не осилить. Ты меня загубишь. Ты ярче, ты сильней, ты талантливей меня. Пойми: я не смогу жить в твоей тени». Так и сказал. Этими самыми словами. — Лялька говорила все тем же безжизненным голосом, но я поняла — шок прошел. — Тогда я сказала, что попрошу прощения у Алины Викторовны, потому что не могу иначе. Я ведь думала, у нас серьезно, на всю оставшуюся жизнь. Он прочитал мне проповедь насчет моего эгоизма, сказал, что, если в городе узнают про нашу связь, — так и сказал: «связь», мерзость-то какая, а? — с него живьем сдерут шкуру. Кто — не уточнил. Еще он попросил, чтобы я не позже, чем завтра, нанесла официальный визит их дому, а он при этом изобразит приятное удивление по поводу моего приезда в ваш славный город. Потом они с женой, то бишь Алиной Викторовной, пойдут меня провожать — так уже было. На следующее утро — такое тоже уже было — он скажет мне по телефону, что все о’кей, назначит очередное свидание, во время которого будет поминутно смотреть на часы. Ну да, он положит их на стул в изголовье и будет ласкать меня одной рукой, а другой шарить в поисках часов; потом, надевая ботинки, назовет меня удивительной женщиной, потом позвонит вечером из дома и станет расспрашивать, что я делала днем, и повторять — для Алины Викторовны — мое вранье про посещение родственников и друзей, потом передаст трубку ей, потом затащит к себе домой на чай, потом… У попа была собака… Нелька, я хочу напиться. У бабуси имеется наливка и чекарик водки. «Нет, не люблю я вас да и любить не стану…»

Мы встретили утро на жестком клеенчатом диване в столовой бабушки Дуси, где незаметно заснули в обнимку. Мой сон был чутким и тревожным. Я слышала, как Лялька шептала: «любимый, мой любимый», раз выругалась матом, потом долго вздыхала и чмокала губами, как маленький ребенок, которого отняли от груди.

Вечером Лялька с невероятным трудом — билетов не было на неделю вперед — улетела домой, не попрощавшись со своим «любимым». Чего ей это стоило, знаю только я да, быть может, владыко небесный, если он еще не потерял интереса к нам, грешным.

— А Сергей Васильевич тяжело заболел, — через неделю после Лялькиного отъезда объявила с порога мать. — Его привезли сегодня к нам в больницу с запущенным воспалением легких. Жена говорит: был на рыбалке, перевернулся вместе с лодкой. Состояние критическое. Ты бы Ляле, что ли, позвонила…

«Вот еще, — подумала я. — Ни за что не позвоню. Так ему и надо. Бог наказал. За Ляльку. За мою Ляльку».

В ту ночь я не сомкнула глаз. Почему-то я представляла, как Сергей Васильевич видит в температурном бреду Ляльку, обращается с мольбой к Ляльке, тянется к ней руками. Она же в это время спит безмятежно в своей постели в нежно-розовый цветочек или слушает музыку, или ее целует Дима — нежно, едва касаясь губами кожи, а не до кровавых синяков, как этот, теперь поверженный во всех отношениях. Мне было невыразимо приятно представлять его бред на узкой больничной койке, физические и душевные муки и тут же — параллельно — Лялькину безмятежность, Лялькино парение над прозой быта и бытия во имя и ради поэзии.

— Сергею Васильевичу совсем худо, — доложила на следующий день мать. — Жена не отходит от него. Ты бы все-таки поставила в известность Лялю. Как-нибудь деликатно, исподволь…

Тут меня прорвало.

— Ты хочешь, чтоб я позвонила Ляльке и сказала: «Свершилось — ты отомщена»? Ты этого от меня хочешь? Да Ляльке на него наплевать, Ляльке насрать на этого козла. Ты думаешь, с ее стороны было серьезно? Серость. Неудачник. Подкаблучник. Тряпка. Провинциальный донжуан. Пускай себе окочурится на больничной койке — это будет только справедливо.

Я еще что-то орала — сейчас не помню что. Мать поспешила закрыться у себя. Я нашла бутылку с коньяком на донышке, закурила сигарету, потом тяпнула чашку домашней наливки и набрала телефон Ляльки.

У нее играла музыка. Я узнала «Реквием» Моцарта. Когда-то в юности мы играли под него в «подкидного».

— Заранее отпеваешь? — съехидничала я. — Может, оклемается еще. Небось, ослаб организм с непривычки. На почве полового истощения чего только не случается с мужиками. А как ты там? Все о’кей, надеюсь?

Я слушала себя со стороны и с ужасом. Со стороны потому, что алкоголь делает меня другим человеком, а с ужасом — перед гневом Ляльки, как я знала, презирающей во мне этого другого человека.

— Мне вчера звонила Алина. Я достала кифзол. Завтра утром передам с одним человеком — он летит к вам в командировку. Его зовут… Забыла. Это неважно — он позвонит из аэропорта Алине или тебе. Ты слышишь меня? Скажи Настасье Петровне: это чудесный антибиотик. В прошлом году он спас жизнь моей двоюродной сестре.

У Ляльки был спокойный и вроде бы даже безмятежный голос.

«Умница, — подумала я. — Все прошло, осталось лишь чувство дружбы. Нерушимое, как гранит. Мне бы так, мне бы так…»

Через три дня я зашла к матери в больницу, больше из любопытства, чем по делу, которое было не таким уж и срочным, прошла в палату к Сергею Васильевичу. И хорошо, что прошла: прибавилось пищи для размышлений, злорадства, фантазий. В самом деле нужно обладать недюжинной фантазией, чтобы представить себе, как можно совершать половой акт (в данной ситуации это всего лишь однозначное действие, поверьте мне) с этой женщиной — колодой, обрубком, коротышкой, очкариком (диоптрий десять, если не больше), картавой на все звуки, одетой в давно устаревший кримплен, благоухающей «Красной Москвой» и так далее. По дороге домой я тешила себя постельными сценами из жизни Сергея Васильевича и «подруги дней его суровых» — он именно так отрекомендовал мне Алину Викторовну полчаса назад. Некоторые позы пришлось повторить на «бис». Я торжествовала. Больше, чем если бы Сергей Васильевич вдруг взял и сыграл в ящик.

— Золото твоя Лялька, — услыхала я вечером восхищенное материно. — Настоящий дружок. Спасла ему жизнь. Алина Викторовна рыдала сегодня у меня в кабинете и говорила, что по гроб жизни будет благодарить Лялечку за то, что она сделала для ее супруга.

Я усмехнулась и подумала: «Интересно, а после Ляльки он сможет совершать половой акт с коротышкой, обрубком и так далее? Все-таки в интимных отношениях есть что-то мерзкое, гаденькое, если один из партнеров похож на Алину Викторовну. «Раздвинь, пожалуйста, ноги… Ты хочешь сверху? Но так мне будет неудобно…» Чего? Ах да, ну, конечно же, тискать отвисшую до пупка грудь Алины Викторовны. Люди во сто крат хуже животных. Да если бы я увидела… акт с этой, в кримплене, меня бы наверняка стошнило».

…В том, что в октябре Лялька была с Сергеем Васильевичем в Сухуми, я ни минуты не сомневалась. Существуют такие небольшие детальки, которые лишь нужно собрать воедино. Ну, например, самодовольный вид от загара похожего на настоящего цыгана Сергея Васильевича, умиротворенное, с воркующими переливами Лялькино сопрано в телефонной трубке, красный бантик на затылке Алины Викторовны, уныло опустивший свои когда-то лихо торчавшие концы. Помню, я встретила ее в универсаме с кругом от унитаза под мышкой и похожей на мешок клетчатой хозяйственной сумкой.

— Добром это не кончится, — изрекла как-то мать. — Дурочка твоя Лялька — он никогда не оставит Алину Викторовну.

Это теперь я знаю, что браки, созданные на основе пылкой любви, так же недолговечны, как замки из мокрого песка под полуденным солнцем. Основанные же на взаимном разуме и житейской выгоде, они могут быть крепче бетона. Ах, вам не нравится унылый и однообразный вид бетонных строений? Но мы все теперь с головой закованы в бетон: на улице, на работе, в постели. В прямом и в переносном смысле тоже. Мы, люди конца двадцатого столетия, ограниченные в своих фантазиях, больше всего на свете привержены стабильности. Что, как не бетон, импонирует этим нашим качествам? И уж, конечно, не замки из морского песка под полуденным зноем.

Зимой я съездила на недельку к Ляльке, заразилась от нее японским гриппом, русской хандрой и иронией по поводу всего на свете, кроме музыки. Высокая температура, что называется, дала осложнение на язык, но Ляльке болтливость очень шла. Она рассказывала мне подробности их с Сергеем Васильевичем интимных отношений, которые в устах любой другой женщины звучали бы пОшло.

Она сказала:

— Он замечательный мужик, но очень неопытен, почти примитивен. Когда я стала его учить кое-чему, он удивился и спросил: «Откуда ты все это знаешь? Сколько у тебя было до меня?» С супружницей предпочитает минет. Отвратительно, правда? Это, мне кажется, так мерзко, хотя, говорят, если любишь… Но тут во мне, по-видимому, завопило врожденное чувство брезгливости. Или же я его не люблю? Как ты думаешь?.. Потом у меня возникла фантазия родить ему сына. К счастью, у нас ничего не получилось, хотя мы, поверь, очень усердствовали… С ним я открыла прелесть физиологии, представляешь? Но только не подумай, будто она теперь у меня на первом месте — все началось вовсе не с нее, а с какой-то необычайной легкости взаимопонимания. Если бы не эта легкость, мне бы и в голову не пришло… Если это всего лишь спорт, тогда это жуткая гадость. Теперь я поняла — нам на самом деле нельзя пожениться. У нас у обоих жуткий норов. Я ни за что не стану мириться с издержками каждодневного совместного бытия, как это делает его жена. Понимаешь, это возможно только в том случае, когда тебе глубоко безразлично окружающее и ты над ним паришь. Но если оно тебе небезразлично, если оно тебя волнует, трогает, бесит, выводит из себя, умиляет… Нет, нет, это не для меня. Разумом я могу это постичь. Но только разумом… Представляешь, он никогда не целует жену в губы, потому что она… Ну да, наверное, потому, что она берет в рот его… член. Я научила его целоваться. Ему понравилось, еще как понравилось! Еще он рассказывал, что можно трахаться, не прикасаясь друг к другу. Зачем, спрашивается? Не могу понять. Вот тебе издержки тепличного существования. Зато благодаря этой самой теплице чувствуешь себя почти Девой Марией. И это придает остроту, нежность, сладкую боль…

Лялька, как я поняла, открыла для себя Америку любви. Или страсти? В ту пору я все еще не улавливала разницу между двумя этими понятиями.

— Твоя подружка сошла с ума, — сказала в один прекрасный день мать, вернувшись с рынка. — Она просила передать тебе привет. И вот это. — Мать протянула мне пестрое, скорее всего петушиное, перо, покрутила пальцем возле своего седого виска и стала доставать из сумки продукты. Потом, видимо, разжалобившись от моего идиотски недоуменного вида, сообщила: — Ляля ходит по базару в соломенной шляпе и экзотическом сарафане с павлинами и скупает охапками цветы. Красивая, как картинка, но совсем тронутая. А перо, она сказала, выдрала из хвоста жар-птицы, когда та спала. Как вещественное доказательство тому, чего на свете не бывает. Слушай, ты случайно не знаешь, она не болела в детстве менингитом либо энцефалитом?

Я поставила перо в стакан с карандашами и в оцепенении уселась на подоконник. Лялька была рядом. Лялька даже не позвонила мне. Такое случилось впервые. Такое может случиться всего раз в жизни. Как Апокалипсис.

Она позвонила мне на следующее утро. Сказала, что ждет, ждет немедленно. Я с трудом изловила «тачку», разбила в спешке индийские дымчатые очки с диоптриями, но, судя по всему, успела в самый раз За празднично накрытым столом сидела Лялька в своем павлиньем сарафане, бабушка Дуся в нарядной косынке и Сергей Васильевич в джинсах и майке. Я сроду не видела его выпившим — в нашем доме после смерти отца веселящие напитки подавались лишь в чрезвычайных ситуациях. Ему это состояние шло, как Аполлону — нагота.

Я сделала вид — с трудом, правда, — что ни капли не удивлена, хотя мне и было известно о том, что Сергей Васильевич всего неделю назад отбыл в кардиологический санаторий где-то в романтических окрестностях Кавказа. Выходит, эту неделю они с Лялькой…

Я чувствовала себя не просто ошельмованной — меня обманули в лучших чувствах, то есть в моей безграничной вере в Лялькино совершенство. И в моем же восхищении им. «Такой балаган, такая дешевка, — думала я. — Вот уж, как говорится, с кем…»

— Не злись на нас — нам было не до кого, — сказала Лялька и швырнула в меня мокрой головкой розы. — А у нас сегодня помолвка. Лучшего свидетеля, чем ты, не сыскать. Бабушка Дуся очень одобряет мой выбор, хотя жалеет моего бывшего мужа. Бабушка, но ты же его никогда не видела. Как можно жалеть человека, которого никогда не видел? Вот мне гораздо трудней — я не просто видела Алину Викторовну, я пила ее чай, ела ее пироги. Сережа, я ведь грешная, очень грешная, правда? И за что ты только любишь меня?

Когда Лялька ненадолго отлучилась, Сергей Васильевич сказал мне доверительно тихим голосом:

— Прошу вас, Неля, проследите, чтоб Ляля глупостей не наделала. С ней что-то происходит. Вчера она вдруг захотела в театр. Да как! Рыдала, кидалась в меня подушками, стояла передо мной на коленях, перемерила все платья. Я не могу пойти с ней в театр — вы это понимаете. Я и так потакаю ей буквально во всем — все бросил, на все наплевал. А ей хоть бы что.

Он говорил об этом не с раздражением, а, как мне показалось, с усталым восхищением. Он был весь новый, молодой, глянцевый, как фиговый листок или кожура яблока, от которого Ева дала откусить Адаму. К нему прикасалась много раз — с любовью, с трепетом — Лялька. Как говорится: скажи мне, с кем ты спишь, и я скажу, кто ты. Если бы не Лялька, я, быть может…

Мы втроем, без бабушки Дуси, разумеется, поднялись в запущенную мансарду, для которой Лялька закупала вчера цветы.

— Ты свидетель помолвки, единственный объективный свидетель. Потом, когда я разрешу тебе, ты расскажешь всем, как мы тут наслаждались жизнью и плевать хотели на все законы, порядки, диалектику и прочую чепуху. Все это, Нелька, так не похоже на мою предыдущую жизнь. Нет, то была не жизнь — состояние анабиоза, спячки. Доброе утро, Лариса Николаевна, у вас так дивно блестят глаза и так притягательно пылают щеки…

Она молола что-то еще, беспрестанно двигаясь по комнате и шелестя нам обоим своим диковинным шелковым сарафаном. Не помню что — что-то красивое, жуткое, иногда по-театральному неправдоподобное, а чаще похожее на плач больного капризного ребенка. Сергей Васильевич молча потягивал шампанское, бутылку с которым Лялька извлекла из ведра с розовыми гладиолусами. Мне мешал его слишком пристальный, слишком фиксированный на Ляльке взгляд. Мне, вообще-то, мешало его присутствие, потому что я видела, чувствовала каждой клеткой: Лялька желает что-то мне сообщить. Наедине и сугубо конфиденциально. И что Ляльке не терпится это сделать. Лялька просто умрет, если ей не удастся осуществить это.

Мне показалось, минула целая вечность, прежде чем мы очутились одни. Уход Сергея Васильевича Лялька перенесла более чем болезненно.

— Отвалил звонить своей Линочке, — затягиваясь сигаретой, комментировала она. — Каждый день в определенное время милый мой выходит на связь. «Алло, это Лина?.. Алло, алло, тебя совсем не слышно — тут вечно барахлит автомат». — Разъединяет собственноручно. — «Алло, это Лина? Вот теперь лучше. Ну, как вы там?.. У нас плюс двадцать восемь. — Так пообещали вчера вечером в программе «Время». — Да, вот именно: пью воду, гуляю, читаю… Что-что? Кто звонил? Алло, алло, опять ничего не слышно. Что за черт!.. Алло, алло… Да, да, забыл монету бросить. Передай Кривцову, что я не смогу выполнить его поручение — на здешнем рынке все гораздо дороже, чем у нас. Быть может, приеду чуть пораньше… Конечно, соскучился… Что?.. Нет, я совсем не загорел — хожу больше в тени. Ну, ладно, тут очередь звонить. Целую вас с Лелькой…» — Лялька расхохоталась, запрокинула голову назад и прошлась по комнате в стремительно летящем вальсе. — Выгляни в окошко — автомат вон под той кривой липой. Видишь?

— Да, но в нем какой-то дядька в шляпе и с бородкой, — сказала я.

Лялька расхохоталась еще безудержней, высунулась в окно, крикнула: «Ау, отдыхающий!» И тут же, словно чего-то испугавшись, с треском захлопнула раму. Мужчина в телефонной будке поспешно потянул на себя дверь и повернулся к нам спиной.

— А вчера я была… Сроду не догадаешься, где я вчера была, — начала Лялька, плюхаясь на небрежно застланную постель. — Я была в гостях у Алины Викторовны. Добропорядочной, респектабельной, надежной, неизменной в своей всепоглощающей преданности, в умении прощать. Не подверженной дурным настроениям. Итак, я позвонила ей по телефону — ведь я, как ты знаешь, как знают в этом городе все до последней дворовой собаки, прилетела только позавчера. Ха-ха-ха, а вчера уже шлялась по вашему роскошному южному базару, где встретила уйму старых добрых знакомых, в том числе Настасью Петровну, твою мать, Алину Викторовну, мою коллегу по… — Лялька похлопала ладошкой по скомканному покрывалу, и цветом, и видом похожему на клубок змей. — Так вот, я позвонила ей. Да, я ей первая позвонила. — Лялька хмыкнула и залихватским, очень идущим ей жестом утерла свой подозрительно сопящий нос. — Я выяснила, что Алина Викторовна сгорает от нетерпения принять меня в отсутствие своего мужа. Что ж, пришлось выкроить вечерок… Стол ломился от яств и напитков, воздух был густой и терпкий от интимнейших признаний типа: «Неделю назад сделала одиннадцатый аборт. Но я же не могу отказать ему… От противозачаточных пилюль меня ужасно тошнит и пухнут ноги. — Следует демонстрация лилового узла на стыке левой ляжки с задницей. — Презервативы он презирает, как, впрочем, и все настоящие мужчины. В конце концов не от любовника сделала, а от мужа законного. Кстати, могу спокойно обойтись без секса. — Ты чуешь, как она культурно и начитанно выражается? — Но подруга считает, что мужчину больше всего привязывает к дому ждущая его в любое время дня и ночи постель». Это, как ты понимаешь, я цитировала Алину Викторовну. Теперь перехожу к самоцитированию: «Приехала на свидание с прошлым — с местами моего детства и юности, со своей первой любовью… Да, у него семья, ребенок. Мы с ним гуляем по улицам, вспоминаем безвозвратно ушедшее. Вчера на базаре я выбирала цветы для его дочки — у нее были именины. Я бы ни за что на свете не смогла разбить семью, хоть он и настаивает. Дело в том, что я вышла замуж только для того, чтоб сделать ему больно. В отместку за какую-то ерунду. Глупо, правда? Но теперь уже невозможно что-либо изменить. А как бы вы поступили на моем месте?» Алина Викторовна провожала меня чуть ли не до самого порога. Серьезно, мы расстались под этой самой липой, где мой милый разыгрывает сейчас из себя скучающего по домашним семьянина. Она самым искренним образом советовала мне, нет, даже настаивала, думать в первую очередь о себе. «Любовь все на свете оправдывает — поучала она меня, глупую. — Ты никакая не преступница — ты возвращаешь то, что принадлежит тебе по неотъемлемому праву любви. Любовь права, тысячу раз права…»

Лялька исходила злым, истеричным хохотом, катаясь по широкой кровати.

— С ума можно сойти, с ума сойти, — твердила она, сжимая кулаки и ударяя ими по одеялу. — И это еще цветики, невинные розовые цветочки…

— Черт тебя дернул идти туда! — не выдержала я. — Вот уж чего-чего, а подобной глупости от тебя не ожидала.

— Думаешь, я сама ожидала? Думаешь, я себя знаю? Думаешь, я — та длинноволосая девчонка с нотами мазурок Шопена под мышкой и мечтами о чистом безоблачном счастье? Думаешь, я… — Лялька внезапно вскочила, подпрыгнув, как на батуте. — Идет. Тот самый черт, который… Чувствую, чувствую его приближение. Человек-магнит. Мои силы уходят, уходят…

В конце дня, который мы провели главным образом за столом, споря, болтая всякую ерунду и накачиваясь шампанским, Лялька, появившись после недолгой отлучки с подозрительно красными глазами, заявила:

— Если ты завтра же не скажешь своей Алине Викторовне о нас с тобой, если ты… Я отказываюсь участвовать в этом мерзком обмане. Водевиль. Ненавижу. Всех вас ненавижу!

Она зарыдала и убежала в мансарду, крикнув на ходу: «Оставьте меня одну!»

Сергей Васильевич вызвался меня проводить.

«А где же борода, шляпа? — недоумевала я, шагая с ним в ногу по безлюдному сумеречному переулку. — Или то была Лялькина фантазия? Бедная Лялька… Я понимаю ее, но это потому, что знаю про нее, можно сказать, все. Вряд ли кто-то со стороны сумеет понять ее до конца…»

Я поглядывала на Сергея Васильевича, молча шагавшего рядом. Я больше не спрашивала себя, что нашла в нем Лялька. Он на самом деле был человек-магнит, аккумулятор, поглотитель чужой энергии, воли, сознания. У меня по спине бегали мурашки, в икрах ног разливалась сладкая слабость. Правда, за день мы выдули много шампанского.

— Что мне делать? Как ты думаешь, что мне делать? — Сергей Васильевич вдруг больно стиснул мой локоть и повернул меня лицом к себе. — Я очень боюсь потерять Лялю — она передо мной такие горизонты распахнула. Но она требует от меня невозможного. Бросить семью, пройти через осуждение знакомых, потерять под ногами твердую почву… С Лялей хорошо делить праздники, но ведь будни тоже существуют. Их больше, гораздо больше. Почему судьба не свела нас раньше?

Я молчала. Мы продолжали наш путь, почему-то шагая в ногу. Я думала о том, что этот человек-магнит может вить из Ляльки веревки, он их и вьет — представляю, чего ей стоили одни только визиты к Алине Викторовне. Но, наверное, это удивительное, захватывающее дух и тело ощущение, когда человек-магнит вьет из тебя веревки.

— Завтра она наверняка что-то отмочит — это в воздухе носится. Но что? Вдруг что-то с собой сделает? Или позвонит жене и расскажет ей правду о нас? Черт возьми, ну зачем ей это нужно? Неужели она не способна понять, что семейная жизнь и любовь вовсе не одно и то же? Она, кажется, рассказывала тебе про вчерашнее посещение…

Я поймала себя на том, что ору на всю улицу:

— Как тебе не стыдно? Как ты можешь спать в двух постелях? Лялька — чистейшее существо… — И еще что-то матерное. А потом из меня словно выпустили воздух. Я очнулась на скамейке возле сплошного темно-бурого забора. Сергей Васильевич держал мою руку в своей. Мне было сладко и одновременно горько в моем полузабытьи с безвольным запястьем в его мягкой горячей ладони. Но я вспомнила Ляльку и усилием воли высвободила свою руку.

— Я делаю это только для того, чтобы жена ни о чем не догадалась. Она сама ко мне пристает. Она знает мой темперамент, так что она все поймет, если я ей откажу и отвернусь к стенке. Мне самому это не просто дается. Но я не выношу слез, истерик. Не выношу.

Наконец я села в трамвай и испытала огромное облегчение, когда он, отвратительно трезвоня, тронулся с места, увеличивая расстояние между мной и Сергеем Васильевичем. Я задремала, прижавшись спиной к теплому дерматину сиденья. Мне даже приснилось, что мы с Лялькой плывем на плоту или на лодке по самой стремнине широкой полноводной реки. Что мы свободны. Что мы дорожим нашей свободой. Что лучше свободы на свете нет и не может быть ничего.

— Тебе только что звонила Ляля. Из аэропорта. Просила передать, что улетает последним рейсом. Потом звонил Сергей Васильевич…

— И ты ему сказала?! — заорала я во всю мочь и набросилась на мать с кулаками. — Ты сказала ему про Ляльку?

Мать лепетала какие-то жалкие оправдания. Я буквально вырвала у нее из рук предназначенную мне на такси десятку и кубарем скатилась по лестнице.

Самолет улетел вовремя, спасибо доблестному Аэрофлоту. Мы с Сергеем Васильевичем, прижавшись к мутному стеклу аэровокзала, следили за его тяжелым, наверняка стоящим немалых усилий разбегом, а потом неохотным отрывом от земной тверди. Как будто какие-то силы не пускали его в небо. Но небо очень сильно его манило.

Прошло два года. Я в третий раз вышла замуж и в третий раз развелась. Мать вышла на пенсию и занялась дачным цветоводством. Лялька лежала в больнице сначала по поводу малокровия, потом — хронического аппендицита, потом они с Димкой уехали на полтора года на Кубу, потом умерла бабушка Дуся, которая последние годы жила у Лялькиных родителей, потом Лялька позвонила мне и доложила, что завтра прилетает по делам, связанным с наследством.

— Если проболтаешься про это… сама знаешь кому, я… да я все твои распрекрасные цветочки серной кислотой опрыскаю, — на полном серьезе пригрозила я матери, присутствовавшей при Лялькином звонке. — И вообще никто из твоих приятелей и приятельниц не должен знать про это, ясно?

Мать пожевала во рту какую-то явно предназначавшуюся мне гадость, но во избежание значительно участившихся в последнее время кухонных сцен предпочла ее смиренно проглотить. Она засобиралась на ночь глядючи в свой райский сад, благо от нашего дома туда курсирует автобус. Она выкатилась ровно через десять минут, сердито громыхая пустыми алюминиевыми бидонами, предназначенными для транспортировки клубники. Я облачилась в ее халат — старинное кимоно с атласным белым лотосом на спине. Я не испытывала никаких чувств по поводу Лялькиного приезда.

…Бутылка оказалась кстати. Правда, это было не шампанское, а всего лишь «Салют», но я не пижонка. Сергей Васильевич открыл ее ловко и совершенно бесшумно. Также бесшумно, не чокаясь, мы с ним выпили, зажевали кислыми яблоками с дачи, и я отправилась на кухню за остатками прошлогодней наливки. Я думала: «Лялька далеко. Ляльке он наверняка больше не нужен. Опустился, обрюзг, но куца лучше многих. Дурак, конечно, что Ляльку упустил. Ну а мне-то что? Лялька — сама по себе, он — сам по себе…»

— А знаешь, завтра Лялька прилетает по делам наследства, — сказала я. — Не видела ее два года. Интересно, изменилась?..

— Что же ты мне раньше не сказала! — Это прозвучало с таким презрением ко мне, что у меня все нутро наизнанку вывернулось. Изнанка — это то самое, что каждый человек должен прятать от окружающих. По мере возможностей и от себя тоже. Сергей Васильевич вскочил с дивана и заходил из угла в угол нашей, давно никем не убираемой гостиной. Сергей Васильевич идеально вписывался в нее, как старая привычная мебель, без которой я не представляла себе эту самую гостиную, завтрашний день, самое себя. «Что же ты мне раньше не сказала?» — больно гукнуло в моих ушах.

«Скажи спасибо, что вообще сказала, — хотелось выкрикнуть мне. — Так опуститься из-за… Хотя нет, Лялька вовсе не баба. Это я в сердцах, сгоряча. Я, мне кажется, его больше всех понимаю. Понимаю, почему его ко мне тянет, — из-за Ляльки. И меня к нему — из-за нее тоже. Неужели мы без Ляльки полные ничтожества, нули, оболочки воздушных шаров, когда-то паривших над землей? Мы ей не нужны — мы свое отслужили, нас выкинули, списали в утиль, вычеркнули из жизни, заменили новыми. Но и их рано или поздно постигнет та же участь».

Я запахнула кимоно и села прямо, точно в меня железный стержень вставили.

«Ты на что-то надеешься, да? Посмотри на себя в зеркало. Вспомни окружающую тебя реальность. Действующих лиц. Вспомни, чем мы только что занимались на этом самом диване, на котором несколько лет назад состоялось ваше знакомство с Лялькой. И вспомни — как… Бр-р, мерзко, отвратительно, жить после этого не хочется. Даже твой керосин с градусами не спасает. И все равно, стоит мне выкинуть на помойку эту старую мебель, и я буду вынуждена сидеть на голом грязном полу. У тебя есть хотя бы твой обрубок, который моет, чистит, скребет под тобой пол, а у меня вообще никого нет. Мать со своими цветуечками-василечками не в счет. Мать, чтобы выжить для своих глупостей, перешагнет через мои. Оросит их слезами, упреками, мольбами — и отправится в свой сад. Если ты выкинешь из головы Ляльку, мы с тобой, быть может, еще выплывем, выживем…»

Это был внутренний монолог, но он, я уверена, все уловил и понял. Человек-антенна…

Я так и не повидалась с Лялькой на следующий день — служба вконец уела. Вечером позвонила материным голосом Сергею Васильевичу. Алина Викторовна сообщила глухо и кратко: «Нет, и не знаю, когда придет».

Ночь была тяжелая. Я несколько раз подходила к окну, курила, смотрела на восток, в сторону Голубева, где был дом Лялькиной бабушки, где теперь, как я думала, спала или, как и я, чем-то маялась она. Наконец восток посерел. Загромыхал трамвай. Я сунула под холодную воду шею, потом голову, растерлась полотенцем, надела джинсы, ковбойку, материны садовые кеды и… Да, сперва я поехала к ней в сад, чтоб набрать Ляльке клубники, но мать накануне пустила все на варенье. Я сорвала десять крупных розовых гладиолусов.

Уже на подступах к Лялькиному дому я вспомнила, что дарить принято нечетное количество, и воткнула лишний в урну на трамвайной остановке.

Эту скамеечку я заметила впервые, хотя была у Ляльки раз сто, если не больше: такая узенькая, годами отполированная задницами любовных парочек, алкашей и всех прочих, любящих подышать свежим воздухом и полюбоваться самобытным пейзажем провинциальной окраины, при этом не привлекая к себе лишнего внимания. Лавочку, узкую, как насест в курятнике, обступала чахлая городская сирень. Под ее сенью, видимо, чего только ни происходило, — об этом свидетельствовали пустые бутылки разного калибра, использованные презервативы, клочки газет, сытые мухи с бензиново-радужными туловищами.

Я выкурила на этой лавочке половинку «опала», размышляя над тем, какой будет наша с Лялькой встреча, что нового обнаружим мы друг в друге после двухлетней эволюции, протекавшей в полной изоляции друг от друга. Мысль о том, что я могла потерять, что я уже потеряла Ляльку, холодком пробежала по спине, морозом опалила поясницу, сконцентрировалась в низу живота. Я глянула на безмятежно млеющие под утренним солнцем окна Лялькиной мансарды и представила себе… Нет, я отогнала эту мысль еще на подступе, не дав ей оформиться в зримый образ. Я вскочила и ринулась, стиснув кулаки.

…Лялька приходила в себя медленно, переживая в ретроспекции все стадии своего развития — от младенчества и до нынешних, то есть двухлетней давности дней. В больницу привезла ее я. Подняв на ноги лучшие медицинские силы города, я сидела при ней, не отрывая взгляда от ее внешне ничуть не изменившегося лица. Я видела, как она шла на урок музыки к своей польке, неся в голове мелодию той самой мазурки, которую разучивала накануне, как мечтала о том, что мы с ней удерем от цивилизации и будем плыть по стремнине большой полноводной реки, как…

Она открыла глаза, облизнула губы. Произнесла едва слышно:

— Это не любовь, это — страсть… через силу. Вопреки себе. Сопротивляйся, не то пропадешь…

Врач уверен, что она сказала это в беспамятстве. Когда же, наконец, пришла в себя, ни о чем подобном мы с ней не разговаривали. Из милиции сообщили, что газовая установка в доме бабушки Дуси была неисправна. Так что с этой стороны Ляльку оставили в покое. Не думаю, чтоб она… нет, нет, ни одному человеку, знающему Ляльку так, как знаю ее я, и в голову не придет, что она могла наложить на себя руки.

Значительно позже мать рассказала мне, что Алина Викторовна навестила Ляльку в день ее приезда и умоляла встретиться с Сергеем Васильевичем и серьезно с ним поговорить.

— А ты-то откуда про это знаешь? — подозрительно спросила я у матери. В ответ та только хмыкнула.

— И о чем же они говорили? О том, что этот хлюпик катится на дно? — Я чувствовала, что завожусь. — Неужели ты на самом деле думаешь, будто он нужен Ляльке?

Мать снова хмыкнула и изрекла:

— Откуда мне знать? Увы, Сергей Васильевич конченый человек. Кто бы мог подумать, что эта очаровательная, вся точно светящаяся изнутри девочка Ляля окажется настоящей…

Мать не докончила своей фразы. Вскоре она смоталась в свой райский сад.

Я вертела в руках петушиное перо. В отличие от матери, я не считаю Ляльку ведьмой.

Но…

Да, теперь я как никогда уверена в том, что Сергей Васильевич попытался, как говорится, свалить дерево не по себе.

Совет № 2 ЭТИХ НЕ БЕРУТ ЗАМУЖ

Последнее замужество мне обошлось: мужские костюм и плащ (пятидесятый размер, четвертый рост), шампанское и коньяк, чешский кофейный сервиз, два комплекта индийского белья, китайское полотенце плюс кое-какие мелочи вроде мыла и зубной пасты. И все это — цена неполных двенадцати дней.

Я не скареда, но живу на свою зарплату. Ротшильд почему-то забыл вписать мое имя в свое завещание, а моим родителям, то есть матушке, ибо след отца я давно потеряла, завещать мне нечего, кроме вышеупомянутого кофейного сервиза, которым я уже успела распорядиться. Что касается белья — матушка из-за него три дня со мной не разговаривала, — не могла же я, как некоторые жены, уходя, снять с крючка единственное полотенце и оставить голый матрац? Сейчас я бы с удовольствием спалила квартиру Николая, но тогда я была не я, а кто-то, наблюдавший за всем со стороны. А со стороны, мне кажется, это выглядело бы по-рыночному вульгарно.

Алик Шейнин, моя бывшая любовь и кандидат в мужья, очень хотел иметь от меня ребенка (так он, по крайней мере, мне говорил). Моя же матушка, взрастившая меня в гордом одиночестве, денно и нощно стращала меня всеми прелестями оного. Алик наверняка бы на мне женился, окажись он у меня первым, хотя я с самого начала и объяснила ему, что мой первый мужчина должен был всего лишь помочь мне преодолеть комплекс неполноценности, развившийся в результате моего затянувшегося (26 лет!) девичества.

На Алика я истратила уйму душевных сил. Он был моей первой любовью. Алик пользовался этим на каждом шагу.

С Аликом у нас наверняка бы получилась семья.

Подвенечное платье, фата, белые туфли, противозачаточные пилюли, аборт…

«Еще скажи спасибо, что легко отделалась, — утверждает Инка, моя кузина. — Могла бы родить экспонат для музея — твой Алик весь дерганый».

Поездка в Ялту в складчину (три медовые недели, пропахшие насквозь бараньим жиром: питались одними шашлыками и сухим вином). У нас с Аликом все было в складчину: кино, ресторан, Парк культуры…

«В семейной жизни должно быть всегда и во всем полное равенство. Я хочу сказать, в полноценной семейной жизни», — с детства долдонила мне матушка. Так и представляю чашечки весов, застывшие друг против друга где-то в недосягаемых для обычного смертного высотах.

…Никак не могу заснуть! Это треклятое окно слева.

Наш дом, бывшие меблирашки, с высоты вороньего полета, благодаря уже послевоенным пристройкам, наверняка похож на свастику. Наша квартира с высоким овальным окном — здесь определенно был «люкс» — где-то возле самой его сердцевины. Уже которую ночь меня донимает этот свет в окне слева, прямо напротив моей тахты. Небось, какой-то диссертант кропает свою научную работу в надежде поиметь чуть больше того, что у него есть на данный момент, чтобы выбиться, так сказать, в какие-то мифические люди. Неужели еще не перевелись чудаки, верящие в существование социальной нирваны?..

Если бы я не познакомила Алика с матушкой! О, если бы только я их не познакомила! Но это была ее идея «фикс». Слово «знакомство» (в определенном значении, разумеется) звучало в нашем доме чаще, чем «перестройка», хотя телевизор у нас практически не выключается.

— И на какие шиши вы собираетесь жить? На Жанночкину зарплату?

Мама переводила укоряющий взгляд с Алика на меня и в обратном направлении.

— Мама, мамочка…

— Нина Игнатьевна, зачем вы так?

— Как? Как, я спрашиваю вас, молодой человек?

— Ну, слишком беспощадно и…

— Беспощадно? А то, что вы, милый мальчик, моложе моей дочери на целых семь лет, не беспощадно? Разумеется, это скажется не сейчас, а лет через десять, когда ей будет под сорок. Тем более что в нашем роду у всех женщин ранний климакс.

— Мама, замолчи ради Бога!

— Нина Игнатьевна, к чему так натуралистично?

Нос Алика покрылся мелкими капельками пота.

— Лучше сейчас, чем потом, когда разразится трагедия. — Голос мамы звучал торжественно, как голос теледиктора, читающего правительственное сообщение. — И страдать в первую очередь будут ваши дети. Между прочим, у меня нет здоровья, чтобы нянчить внуков.

Моя матушка вовсе не монстр, как это может показаться со стороны, — просто она привыкла под горячую руку выкладывать все, что приходит ей на ум. Она почти никогда не поступает так, как провозглашает в своих словесных манифестах. Но другой раз она такое в них провозглашает!

— Как тебе не стыдно! — Я сорвалась на визг. — Неужели не могла помолчать? Ты видишь Алика в первый раз. Какая бестактность!

— А с его стороны, конечно, верх тактичности: целый год трепать тебе нервы телефонными звонками, которые ты ждешь точно манну небесную. Ты ждешь, а он может не звонить неделю или даже больше.

— Как ты не понимаешь — человек занимается как каторжный.

— Чем?

— Я же говорила тебе: он скрипач. Слышала бы, как он играет «Чакону» Баха… Мамочка, ну зачем ты так? Он больше никогда не позвонит. Он такой обидчивый. А я не могу без него. Я, кажется, забеременела — вторую неделю не начинается. Что мне делать? Мамочка, что мне делать?

…Когда же он спит, этот тип из 328 квартиры? Уборщица говорит: к нему ходят какие-то интеллигентные дамы. Зачем, интересно? Может, они занимаются сексом при свете? Когда я позировала Вадиму в его мастерской, он, помню, вдруг ни с того ни с сего вырубал свет и набрасывался на меня, как дикий зверь на первых христиан. Потом быстро одевался и только тогда включал лампочку. У каждого, как говорится, свои странности. Повесить бы вместо этой шелковой тряпки с оборками, которая только пыль собирает, настоящую плотную портьеру. Только матушка вряд ли позволит.

По метражу квартира у нас большая, но однокомнатная. Я хотела поставить ширму, чтобы иметь личное пространство, но мать с Инкой напали на меня в один голос. Инка заявила:

— Ваша квартира чем-то напоминает мне аристократический салон прошлого века. Так и хочется читать здесь вслух Пушкина и играть мазурки Шопена. (На чем, позвольте спросить? На унитазе?) Ширма превратит ее в ночлежку из романа Диккенса.

Помню, кузина еще что-то в этом духе несла…

Да, еще грохнула целое состояние на междугородные переговоры, когда Алик уехал к родственникам в Краснодар. Я звонила ему по два раза в день, выкуривала по пачке сигарет, каждый вечер покупала бутылку шампанского, которую наскоро выпивала в подъезде и зажевывала кофейными зернами, чтобы матушка не унюхала. Алик не позвонил ни разу.

— Вот видишь, как он тебя любит, — начиналось с порога. — Какая же ты у меня дурочка. Алеша Сперанский просил тебе передать…

Ну, проморгала Алешу. Но даже если и жалею об этом, перед матушкой отчитываться не собираюсь. Она мне с утра до вечера твердила про этого Алешу — у меня теперь аллергия на это имя.

Да, еще кучу денег вышвырнула на срочные телеграммы с мольбами приехать, которые я посылала в Краснодар вечерами и о которых умоляла Алика по утрам забыть.

— Представляешь, кого ты выродишь с такими нервами? — Мамин голос ударялся в мои барабанные перепонки с неумолимостью Кремлевских курантов. — Какого-нибудь уродца без анального отверстия или того хуже — дауненка. Вечный крест. Он мог хотя бы ради будущего ребенка…

— Он ни о чем не догадывается. Мамочка, ради всего святого, помолчи.

— Сейчас это делается в амбулаторных условиях. Практически никаких последствий. Я позвоню своей…

— Не надо! Я хочу, я так хочу от него ребенка!

— Сумасшедшая! Он все равно никогда на тебе не женится.

— Как бы не так — мы подали заявление в загс. Он прилетает двенадцатого, четырнадцатого идем…

— А на чьи, позвольте поинтересоваться, деньги свадебный стол? У меня, как ты знаешь, есть только на собственные похороны. Опять на твою зарплату?

— Я взяла в кассе…

— Ты? Ничего не скажешь — забавно. А он?

— У Алика тяжело болен отец. Все деньги уходят на врачей и лекарства.

— О, святая наивность! Чем ехать в Краснодар, отложил бы эти деньги на…

— Сейчас выброшусь в окно — ты этого добиваешься? Чего тебе от меня надо? Чего?!

На следующий день я купила в салоне для новобрачных это злополучное платье, фату, туфли. Я была очаровательно невинна в белом наряде. Пользуясь матушкиным отсутствием, набрала Краснодар.

— Деньки считаю — осталось пять.

— Послушай, Жанок, тут с билетами такая кутерьма. — Голос Алика показался мне совсем чужим и далеким. — Правда, мне обещали, но это пока не точно. Так что ты не…

— То есть как это — не точно? Алюша, я уже купила платье и все остальное. Знаешь, как оно мне идет, — закачаешься.

— Это все голые условности. Можно обойтись без загсов, если любишь.

— Что значит — если? Разве у тебя нет доказательств моей любви?

— Ты меня не так поняла. Жанна, ты…

— Когда приедешь, Алюша? Как обещал, да?

— Я же сказал тебе: тут такая кутерьма с…

— Все ясно. Ты пожалеешь. Слышишь, Алик: ты об этом пожалеешь.

— Какая разница? Днем раньше, днем позже.

— Мама правильно говорит: ты настоящий…

— Поменьше бы слушала свою маму.

— Пожалеешь, Алюша, еще как пожалеешь. Тебя никто не будет любить так, как я.

(Всхлипываю от жалости к нам обоим.)

— Успокойся. Прошу тебя. Меня ждут тут. До завтра, ладно? Спокойной ночи.

Еще сорок с лишним рублей, которые мы проели-пропили с Инкой в ресторане на следующий день после аборта.

— Я сделала пять. — Изрядно подвыпившая Инка сунула мне под нос свою растопыренную ладонь. — Представляешь, вместо одной Машки у меня бы сейчас крутились под ногами шесть. При Толиной-то мизерной зарплате и моей неврастении.

— У меня не будет ни одного.

— И слава Богу. Положа руку на сердце — завидую. Из школы бесконечные звонки, сапоги подавай только импортные, каждую неделю новые колготки. Ну а вчера притащила с помойки котенка.

— Ты, наверное, права. Я бы ни за что не вытянула. Но одной тоже ужасно.

— У тебя еще все впереди. Ты только не вздумай рассказывать про аборт своему Алику. Мужчины брезгуют нами после этого. Шизофреники.

— Я сама собой брезгую. Духовно.

— Фу, азиатка несчастная.

— И с Аликом никогда уже не будет так, как вначале. Это всегда будет между нами.

— Что касается твоего Алика, давно хотела тебе сказать…

— Сама все понимаю. Разумом. Но я люблю его, понимаешь? Алик — моя судьба.

— Тоже мне Изольда Златовласая. Вот я познакомлю тебя с одним Тристаном.

Я ухнула на такси до Внукова последние деньги, хоть до зарплаты оставалось целых три дня. Правда, Алик категорически запретил себя встречать. И, как выяснилось впоследствии, вовсе не случайно.

— Познакомься: это Вера, моя кузина.

У Алика был смущенный вид.

— Очень приятно. Жанна.

Какая же я дремучая идиотка!

— Я о вас много слышала.

Эта Вера дерзко смотрела мне в глаза.

— Алюша, мы проводим Веру и поедем ко мне. Мама ночует на даче у подруги. Я приготовила обед.

— Жанок, понимаешь, мм-м… Словом, я обещал показать Вере Москву. Я позвоню тебе вечером, ладно?

— А как же обед? Я купила «Алазанскую долину». Мамы не будет два дня, — жалко лепетала я.

Я отнюдь не злорадствую по тому поводу, что благодаря этой самой Вере Алик не поехал на конкурс в Польшу, в результате развода и размена очутился в коммунальной квартире, перессорился с родителями, лежал в «Склифе» после неудачной попытки отравиться димедролом. Запамятовала, правда, в какой последовательности. Примерно раз в три месяца он мне звонит, и мы идем в кафе-мороженое (теперь всегда расплачивается он). Я молча, без каких бы то ни было эмоций, выслушиваю подробнейшие детали его «несостоявшейся жизни». Меня Алик ни о чем не расспрашивает, но каждый раз говорит, что в любую минуту готов прийти мне на помощь.

Ах да, совсем забыла, еще хрустальная ваза (цену не знаю — подарок коллектива по случаю маминого ухода на пенсию), которой я запульнула из окна, чтоб не прыгнуть вниз самой, когда вернулась в тот день из Внукова. Вроде бы все. Ну, разве что такие мелочи, как японский зонтик, забытый в телефонной будке, из которой я напрасно умоляла Алика о последнем свидании, испорченный финский плащ — после этого разговора уселась покурить на только что выкрашенную скамейку. Может, еще что-то — не припомню.

…О, с каким бы удовольствием я запустила в это окно чем-нибудь тяжелым. Торшер ему не на что купить, что-ли?..

— Все-таки есть на свете Господь Бог — избавил меня от зятя-слюнтяя. Господи, спасибо тебе.

Мама истово перекрестилась, хоть она у меня врожденная атеистка.

— Мама, мамочка, я так его люблю…

— Не его ты любишь, а свою первую…

— Знаю, знаю. Но как их теперь разделить?

— Не заводи себя. Вот вернется из Праги Алеша Сперанский, и все станет…

— Пошел бы он… к одной матери.

— Послать всегда успеешь. Скажи мне честно: с этим твоим скрипачом хорошо было в постели?

— Все это такая чепуховина. С ним везде было хорошо.

— Теперь мне все ясно. Между прочим, я так и думала.

— Что ты думала?

— Что он — потенциальный импотент. Годам эдак к тридцати у него совсем не будет стоять…

— Мама, не плюй мне в душу. Оставь в ней хоть что-то святое.

— Через год-два ты бы сама все поняла. У тебя бы начались головные боли, нелады по женской линии, истерики. Физиологию еще никому не удавалось обмануть.

— Боже, какая грязь.

— Вот именно. Скажи спасибо, что нам удалось из нее выбраться.

Потом я долго, очень долго, разыгрывала из себя недотрогу, хотя иной раз мне хотелось назло Алику, матушке, себе — всему свету — переспать с первым встречным. Воспитание не позволило. Так называемые интеллигентские привычки. Матушка в знак примирения купила мне роскошный английский свитер. Мы поплакали вместе, я обклеила новыми обоями кухню, помыла окно. По совету Инки подстригла волосы и стала подкрашивать губы и глаза.

В тот вечер Инка нагрянула ко мне на работу без звонка. Я как раз собиралась сматываться.

— Тольке я сказала, что мы с тобой идем в кино. Постой, постой, как же оно называется?.. Ах да, «Наваждение» — мать рассказывала, про что там. Имею же я право хоть раз в месяц отдохнуть от моей милой семейки. — У Инки лукаво поблескивали глаза. — Посидим, посмеемся, глотнем чего-либо для тонуса — у Вадьки всегда имеется. Словом, разгоним твой сплин. Он напишет твой портрет. Видела, какой шикарный у меня в спальне висит? Наверняка будет клеиться к тебе, а ты можешь сказать, если на самом деле не хочется: всем видам любви предпочитаю платоническую. А там, кто знает, может, и захочется.

— От чего-чего, а уж от этого я застрахована. Надолго. Если не навсегда.

— Не зарекайся. Потом, уже в подпитии, он тебе скажет: крошка моя, только ни за что не соглашайся спать с таким грязным старым клоуном, как я.

Матушка полюбила Вадима с первого взгляда. Вероятно потому, что я его совсем не любила. Не тратила на него ни деньги, ни душевные силы. Матушкин парадокс я теперь разгадала: ревность, ревность и еще раз ревность. Безрассудная, черная, гнетущая, мучительная, — словом, все эпитеты из словаря годятся. Кого люблю я, моя матушка ненавидит; кто мне безразличен, ей, наоборот, мил, приятен и все остальное. Вадим раскусил ее, что называется, с первого взгляда, и, поскольку никогда не смотрел на нее как на потенциальную тещу, с легкостью нашел с «правильной Ниной Игнатьевной» общий язык.

…Не могу больше — ни в одном глазу. Схожу-ка за сигаретой к этому типу из 328-й, наверняка есть у него. Матушка, похоже, тяпнула снотворного, я босиком, только халат накину…

— Инка, привет. У тебя есть минутка? — Рука у меня дрожала так, что я едва удерживала телефонную трубку. — Слушай, я, кажется, влюбилась. Я к нему переезжаю — сегодня вечером. Представляешь, это в нашем доме. Кто бы мог подумать, что твоя судьба живет под боком? А я, как последняя идиотка, всю землю копытами перерыла.

— Ты в состоянии говорить связно?

— Только не сейчас. Слушай, а что мне сказать матушке? Ведь это я в четвертый раз, не считая Вадима.

— Может, лучше сперва ее подготовить? Хочешь, я завтра подъеду и…

— Нет, нет, я должна сделать это сегодня вечером. Инка, я ненавижу нашу комнату, мою тахту. У нас с порога воняет старым мехом и сосисками.

— Глупости. Ты при деньгах?

— Завтра получу зарплату. Если бы ты знала, какой роскошный мужик. Как он смотрит, когда мы занимаемся любовью. Мороз по коже. Я тебе еще позвоню сегодня, ладно? Бегу за шампанским — уже открыли. Целую.

…Ширму я все-таки поставила. Даже тратиться на нее не пришлось — Инкина подруга получила квартиру и отдала ей свою. И штору я тоже повесила. Хотя в той квартире давным-давно темно и под ногами хрустят тараканы. В нашем доме полчища жирных усатых тараканов, которые выползают изо всех щелей, стоит хоть на минуту погасить свет. Но там больше никто не ходит. Я всем приношу несчастья. Хотя нет — только тем, кто поступает со мной бесчеловечно.

Алик завял, поблек. Моего Алика больше нет и в помине. А на нет, как говорится, и суда нет. Уже и вспоминать не больно и даже не горько. Витька, на которого я тоже изрядно потратилась во всех отношениях, спился, скатился, куда-то сгинул. Николай — он обошелся мне в несколько истерик, ему я покупала костюм, плащ, стелила индийское белье и поила кофе из чешского сервиза — попался на взятках и, судя по всему, красиво загремит. Не исключено, что с конфискацией моего сервиза. Судьбой остальных не интересуюсь: с ними у меня не было ничего, кроме приятных либо неприятных ощущений сугубо физиологического характера. Вадим здравствует и поныне — неделю назад подвозил меня с работы. Толстый, старый, но вроде бы процветает. Видит Бог, Вадим не сделал мне зла.

— Как дела, моя крошка? — Как всегда самоуверен, но ему это идет. — Какому дармоеду варишь борщ и жаришь котлеты? Что есть нового под солнцем?

— Ты как в воду глядел — все на самом деле суета.

— Не задавайся. С твоим телом можно немножко и посуетиться. Не в монашки ли подалась?

— Ты был абсолютно прав, когда сказал, что только из грешников получаются настоящие святые. Но мне еще до них далековато.

— Может, заедем ко мне — перепихнемся? Имеется «бурбон».

— Неохота. Даже твоего «бурбона».

— Дело хозяйское. Смотришься неплохо: сразу видно, сумки с продуктами не таскаешь, детей не рожаешь, пьяницу-мужа не обстирываешь. Не советская ты женщина, вот что я тебе скажу.

— А какая?

— Цивилизованная.

— Пошла бы вся ваша цивилизация к одной матери. Лучше бы я ходила в шкуре и жила в пещере.

— Там тоже было проблем навалом.

— А ты не врешь про «бурбон»?

— Разве я хоть раз в жизни тебе соврал, крошка?

— Тогда едем, что ли…

…Меня бесит, что это окно теперь всегда темное. Точно черная дыра, высосавшая и без того жалкие остатки моих дурацких иллюзий. И это называется по-ихнему цивилизацией.

Матушка в санатории. Расходы в связи с моим последним «замужеством» легли главным образом на ее плечи. Ей это стоило…

— Выкормила своей грудью дочь-проститутку. От тебя за версту воняет мужиками.

Мама демонстративно помазала у себя под носом пробкой от «Злата скифов».

— Хочешь, чтоб от меня воняло кухней и свежими газетами, как от тебя?

— Сколько их у тебя было? Сколько? Неужели ты до сих пор не поняла, что у всех все одинаково устроено? И все это такая мерзость, гадость. Нынешние мужчины себе такие вольности позволяют, что стошнит.

— Ты сама рассказывала, что брала в рот половой член…

— Все ты передергиваешь. Я его даже в руки взять не могла. Это ты черт знает чем занимаешься со своими хахалями.

— Да, да, я грязная, гадкая, больная СПИДом, сифилисом, проказой, лишаем, грибками. Я занимаюсь всякими извращениями — тебе и в голову не придет, что я вытворяю. Зато я получаю удовольствие, наслаждение, которых ты сроду не испытывала. Ты бревно, колода, бесполый манекен…

— Замолчи, или я вызову психиатричку!

— Старая вафля, заплесневевший лимон, пенсионерка республиканского значения, сталинистка, ударница соцсоревнования, женщина будущего…

Матушка загудела в неврологию, и это ее спасло. Так что главные события моей последней мелодрамы имели место в ее отсутствие. Впрочем, ничего такого особенного и не происходило, а я наблюдала все как бы со стороны. Неужели и это тоже было уже когда-то? Все-все? И никаких уроков, предостережений? Как же ты жесток к рабам твоим, Господи.

…Я с ходу накачалась этим «бурбоном» — последнее время мне совсем мало надо. Да и я не боюсь расслабиться в присутствии Вадима.

— Только не гаси свет. Ты считаешь, женщина годится лишь на то, чтоб с ней спать? Или, как ты выражаешься, — «перепихиваться»?

— А тебе так уж важно знать, что я считаю?

— Вы все так считаете. А мы, женщины, ищем в любви другого, совсем другого.

— Ты, наверное, забыла, как извивалась на этом диване.

— Я помню другое, но это не с тобой связано.

— И где же те бедняги, с кем это связано?

— Черт их знает. В аду. А может, в раю. Помнишь, ты говорил когда-то, что там, где нужно употреблять всего один цвет, зеленый, к примеру, я зачем-то выдавливаю из тюбика синий, желтый, даже белый? Ты был абсолютно прав. Хотя вряд ли что-то изменится от того, что я наконец поняла это.

— Ничего не изменится. От мудрости никому еще легче не становилось.

— Он мне говорил: «Ну зачем же так всерьез? Нам ведь было хорошо. Тебе захотелось пройти весь этот скорбный путь от любви до ненависти? Сперва равнодушие, потом брюзжание по каждому поводу, потом обман. И, наконец, лютая ненависть. Солнце входит в разные знаки Зодиака, так и человеческое существо перемещается в разные фазы своего бытия. Цикличность — закон природы…»

— Судя по всему, у тебя был роман с самим Сократом.

— …Твоя забота становится в тягость, твои ласки приедаются. Тебе говорят: «Успокойся. Прими снотворное. Развлекись в компании сверстников».

…Я отдергиваю штору, забираюсь с ногами на подоконник и всем телом прижимаюсь к умиротворяющему плоть холодку оконного стекла. Я полна дьявольской гордости от того, что задействовала силы, превратившие свет во тьму, цивилизацию в руины, по которым теперь рыщут ненасытные усатые полчища доисторических захватчиков. Я спрессовала во времени этот цикл с помощью собственных рук, языка, сердца, любви, ненависти, жажды идеала, беспощадности, максимализма, неразумности и тэ дэ и тэ пэ.

Мне ответил женский голос:

— Это двести тридцать пять, семнадцать два нуля? — Я старалась говорить как можно развязней. Вернее, мне хотелось так говорить. — Я живу в доме по бывшему Брюсовскому. Вам ничего не говорит этот адрес?

— Я плохо знаю старую Москву.

— Я беру уроки актерского мастерства для абитуриентов, поступающих в театральные вузы и училища. Надеюсь, теперь вам ясно?

— Вы всегда выражаетесь эзоповым языком?

— Нет. С тех пор, как стала брать эти уроки.

— Вы шантажистка?

— Ошибаетесь. Всего лишь обыкновенная статистка в пьесе вашего мужа «Дом свиданий»…

Завтра отправляюсь к матушке с сумкой фруктов, к которым, уверена, она не притронется. Она считает, что они куплены на деньги, заработанные мной самым древним на свете трудом. Она все время плачет и твердит: «Но ведь я вырастила тебя чистой, принципиальной. Я с пеленок прививала тебе нравственные идеалы». Словом, смотри любой номер «Правды», «Известий» и прочей периодики за семьдесят лет коммунистического правления. А ее соседка по палате будет качать головой и твердить, подобно старому, выжившему из ума попугаю: «Бедная молодежь, на их голову теперь такое обрушилось. Бедная наша молодежь…»

Я тоже всплакну — по дороге домой. От того, что максимализм неизлечим, что вопреки всем заветам нашего счастливого детства тьма побеждает свет. Что верить нужно не тому, кому следует по какой-то там логике вещей, а вообще неизвестно кому.

Что, это тоже не ново под солнцем и луной?

Совет № 3 С ЭТИМИ НЕ РАЗВОДЯТСЯ

Я видела их вместе…

В первую минуту мне ужасно хотелось вырасти перед ними, обрушить на их головы справедливый гнев Я едва удержалась — и хорошо, что удержалась. Представляю, как бы невыгодно смотрелась: в старой короткой юбке, с уродливой хозяйственной сумкой в руке, в которой трепыхается живая рыба, с отросшими седыми у корней волосами. Она — ухоженная, элегантная, безмятежная… Хорошо, что удержалась, хотя чего мне это стоило, Богу и то наверняка не известно.

Когда он вернулся, я сделала над собой усилие и не расплакалась. Женя, подруга, говорит: «Слезы вызывают у мужчин не жалость, а брезгливость и раздражение. И коль уже завелась на стороне сильная приманка, ничем не удержишь. Разве что жалостью».

К моему мужу это правило особенно подходит, поверьте мне. Он и женился на мне из жалости. Он у меня первый, что, как вы понимаете, сразило его наповал. «И последний», — добавила я в подходящую минуту.

Услышала, как в двери повернулся ключ, легла на спину, прикрыла глаза. Вижу из-под ресниц: счастливый, каким давно его не помню. И виноватый. Так я и думала. Крепко стиснула зубы, представила: совсем недавно ее целовал. И как целовал — представила. Меня никогда так не целовал. Окликнул меня тихо. Второй раз громче.

Я простонала в ответ, очень тихо, постаралась позу покрасивей принять, хотя для него теперь наверняка никто, кроме нее, интереса не представляет. Тем более собственная жена.

Ладно, только не нужно углубляться в мысли о том, как несправедлив этот мир. Иначе легко сорваться.

Он заглянул в спальню, спросил, что со мной. Равнодушно, как спросил бы у соседки, пенсионерки Татьяны Никитичны, застань ее с привычным компрессом на голове.

Я слабо и очень изящно шевельнула рукой, прошептала:

— Не волнуйся — обойдется.

Он и не думал волноваться.

— Болит что-то?

— Сердце. Скоро пройдет.

Ему было до лампочки. Он все еще был с ней. Я проглотила слезы обиды. И поклялась мысленно, что он ответит за все мои теперешние муки.

— Может, тебе нужно что-нибудь? — все-таки поинтересовался он.

Проклятое воображение тут же нарисовало, что было бы с ним, окажись на моем месте она.

Я все-таки не удержалась и всхлипнула. Это уже выходило за рамки моей взывающей к его состраданию роли, и я поспешила исправить положение.

— К тому же зуб. — Я жалко улыбнулась. — Словом, пришла беда, растворяй…

Он меня не дослушал — зазвонил телефон. Он вздрогнул, тут же спохватился, провел рукой по волосам и медленно, как бы даже нехотя, снял трубку.

Я поняла: это она. В нем пропадал, подумала, великий артист. Взять хотя бы это каменное лицо и рубленые реплики:

— Дима?.. У вас завтра не меняются планы?.. Очень хорошо. Тогда как условились, да?.. Спасибо. До завтра.

«До завтра» было сказано слегка дрогнувшим голосом. Он тут же исправил свою погрешность, притворившись, будто запершило в горле.

— Тебе привет от Аркадьева, — услышала я. — Завтра у него предварительная защита. Просит, чтоб я… — Он внезапно осекся. — Зуб — это плохо, очень плохо, — без всякого выражения сказал он.

«Ужином она тебя наверняка не накормила, — злорадно думала я. — Так, бутерброды какие-нибудь. В лучшем случае сосиски либо яичница. А ты, бель ами, привык, чтоб был настоящий обед из трех блюд. Да еще с домашними сладостями. Поначалу, разумеется, на сладкое сойдут и любовные ласки. Но потом…»

Я встала, цепляясь, вернее, прикасаясь к стенке, направилась сперва в ванную — взбила волосы, провела по векам серебристым карандашом, потом переступила порог моего святилища — кухни — и принялась сооружать ужин.

Хоть бы зашел, сказал приличия ради: полежи, чаем обойдемся. Нет, улегся на диван в своем кабинете — всю мебель в доме узнаю по скрипам, — сложил на груди руки и с удовольствием предался созерцанию спроецированного на нашем потолке его влюбленным воображением образа.

Если бы младенцев при рождении причисляли к той либо иной категории, ее бы, вне сомнения, причислили к нечистой силе.

Я жарю рыбу. Ту самую, за которой стояла в духоте, пока они предавались ласкам. Слезы капают в сковородку, шипят, мешаясь с подсолнечным маслом. Я приказываю себе не плакать: я еще не старая, к тому же умная, интересная. Шеф говорит… Ну да, шеф, моложавый спортивного вида мужчина ко мне явно неравнодушен. Так вот, шеф говорит, что если бы в нашей конторе провести конкурс красоты, я бы наверняка отхватила первый приз. Хотя, подозреваю, он говорит это всем сотрудницам. Между прочим, лучшее лекарство в моей ситуации — завести любовника. «Так я и сделаю, так и сделаю», — обреченно думаю я, швыряя в сковородку куски обваленного в муке карпа. — Ему сразу донесут, причем здорово приукрасив. Интересно, а как у них это происходит? Так, как в самом начале было у нас? Меня, неопытную, он, помню, многому научил, а я ревновала его к тем, кто у него был до меня. Эта стерва наверняка не ревнует его ко мне — смотрит, как на табуретку или стиральную машину, хотя любезна со мной, ласкова даже. С удовольствием налила бы ей за пазуху кипятку…

Женя, Женечка, а вдруг твои рецепты не сработают? Тогда ведь я никогда в жизни не сумею простить себе это мерзостное состояние легко обманываемой жены. Тогда я…

Чищу картошку, лук. Теперь можно не бояться слез. Ничего, она ответит мне за них, ответит. Мало ей славы, поклонников. А я-то, дура, поначалу чуть ли не за честь посчитала, что эта госпожа писательница, «молодая и жутко талантливая», как он бесстыдно выразился, сподобилась посетить наш ничем не примечательный дом.

…Он почти ничего не ест — наверняка в ресторане были. Мы с ним тоже ходили по ресторанам — это когда наш брак еще был под большим вопросом. Он там барабанил пальцами по скатерти и смертельно скучал. С ней-то ему весело: соригинальничает, привычное на изнанку вывернет. Мужчинам это очень нравится. Вот возьму сейчас и спрошу: тебе с ней очень весело?

— Я сегодня встретил Киру, — как бы между прочим говорит он. — Прошлись по бульвару, выпили кофе. Она уезжает в командировку. Просила передать тебе привет. Представляешь, ее дочка заболела инфекционной желтухой, но она не может отложить поездку.

«Бог покарал. За меня, — злорадствую в душе я. — Ребенок, конечно, ни при чем…»

— Между прочим, Кира очень честный и порядочный человек, каких теперь не много, — говорит он, тщательно размешивая пустой чай.

Я начинаю сомневаться: может, я все напридумала? Или же его слова — двойной камуфляж?

Наверное, я гляжу на него уж слишком испытующе, потому что он вдруг спрашивает:

— А ты случайно не ревнуешь меня к Кире?

И улыбается — довольно, самонадеянно. И искренно в то же время.

Я тоже улыбаюсь. Мне, между прочим, улыбка идет. А ее старит. Хоть она и улыбается направо и налево.

— Я видела вас сегодня, — не выдерживаю я. — Скажи Кире, она катастрофически похудела. Прямо узница концлагеря.

Он не краснеет, а только щурится. Я не свожу с него глаз: жесты спокойны, естественны, правда, взгляд устремлен в полупустую чашку.

— Почему же ты…

— Не хотела вам мешать, — делаю я очередной прокол. — Вам было очень хорошо вдвоем. Третий в таком случае бывает лишним.

Какие избитые фразы — прямо с телеэкрана. Что поделаешь: последнее время смотрю почти все сериалы, чтобы хоть как-то скрасить однообразную серость бытия.

— Мы… я так и думал.

Он нервно барабанит пальцами по скатерти и смотрит куда-то в сторону.

— Вы обсуждали меня с ней?

Я сказала это на той высокой ноте, с которой начинаются семейные сцены. Сцены — не в мою пользу.

Я хватаюсь за щеку, делаю мученическое лицо.

— Что, зуб? — примирительным тоном спрашивает он.

По крайней мере помнит, что у меня болит. Или же наоборот — не помнит?..

Шатаясь, я пробираюсь к шкафчику над холодильником, где хранятся лекарства. Капаю в стопку мимо (это нарочно), лью через край воду из чайника. Слышу его вздох, спиной чувствую. Нет, не жалость — раздражение.

Раз так…

— Мариша говорит, эта твоя писательница строит из себя Маргарет Митчелл харьковской губернии…

— Может, не будем делать действующими лицами наших семейных сцен собственных детей?

— Она все видит. Ты хоть раз подумал о том, что твоя дочь — невеста? У нас с тобой скоро внуки будут, а ты…

Я срываюсь на визг. Я сама себе отвратительна, но ничего поделать не могу: джинну тесно в бутылке, куда его насильно запихнули, он бьется об ее стенки. Если джинн вдруг вырвется наружу…

Как бы я ни ненавидела мужа в данный момент, я любыми средствами хочу сохранить семью, ибо не принадлежу к числу излишне эмансипированных дам.

Он поднимается из-за стола со своим презрительным «так-так», идет к телефону. Ну вот, добилась своего: считай, сама спровадила к ней на ночь глядя.

— Коленька, если ты меня хоть немного любишь… — слышу словно издалека свой жалобный голос.

Пустой взгляд не на меня, а всего лишь в мою сторону. Но к телефону не идет. Надевает куртку, закуривает сигарету и громко хлопает дверью.

Я мечусь по квартире, снова лезу в шкафчик с лекарствами. Сейчас ему, им всем назло наглотаюсь таблеток, оставлю обвинительную, нет, лучше всепрощающую записку… Мариша уже большая, к тому же у Мариши две бабки. Не видать, не видать этим поблудам счастья!..

— Светик, это ты? — слышу в трубке Женин голос. — Я сейчас примчусь к тебе, хорошо? Сию минуту. Умоляю, никуда не уходи…

Мы выплескиваемся по очереди. Женя случайно наткнулась в столе у своего Славки на французские духи.

— Представляешь, как раз в день моего рождения. А сам всего какой-то час назад сказал: подарок за мной. — Женя, интеллигентка, даже можно сказать, рафинированная, ругается, как последний водопроводчик. — Я ему в глаза: развод, и никаких оливковых ветвей. А он засмеялся, засвистел этот паскудный мотивчик из «Мужчины и женщины» и был таков. А ведь это я, я привела эту стервозу в дом, английским с ее сыном занималась, жалела ее… Светик, хоть ты мне скажи: куда катится наш мир?

Что тут сказать? Сегодня нам обеим кажется, что он катится в бездну. Уж коль семьи рушатся…

Вот тебе и Женя с ее рецептами.

Мы засыпаем чуть ли не в обнимку, наглотавшись всевозможных транквилизаторов. Но до этого вырабатываем совместную программу действий под условным названием: «Кармен будет побеждена».

С утра за кофе мы уже более-менее спокойны — все ведь в наших руках, а уж тем более собственные мужья, верно? Мы перебираем в памяти произведения искусства всех времен и народов, воспевающие свободную любовь. И как воспевающие. Мы ужасаемся их количеству. Взять ту же оперу «Кармен» Бизе — Микаэла, чистая, верная, осталась в итоге в дурочках. Та же участь постигла и Наталью из «Тихого Дона». Мы вовсе не в претензии к создателям этих образов, мы лишь возмущаемся действительностью, которую они до слез правдиво запечатлели.

— Любовь под запретом всегда слаще любви узаконенной, — рассуждает Женя. — Соединись Григорий с Аксиньей брачными узами — вот и конец их любви. Нет, кто вечно рядом, как стол или диван…

— Дофилософствовалась. Молчи лучше, — взмолилась я. — Сама ты венский стул.

— Тебе хорошо — твоя соперница, по крайней мере, человек из мира искусства. Моя же — заурядный бухгалтер-экономист, — травит свою и без того растравленную душу Женя. — С отдельной квартирой. Великолепными кулинарными способностями, помноженными на страстную жажду сотворить некое подобие семейного счастья. Я сама подыскивала ей жениха под Славкин мефистофельский хохот.

— Все нынче замуж хотят, с ума просто посходили. Это что: закон жизни или каприз времени?

— Мода, — изрекает Женя. — На замужних. Ведь даже роман с замужней женщиной ничем, как правило, не чреват. Да и сам замужний статус украшает, возвышает, облагораживает. Хотя бы в собственных глазах.

— Женька, чтоб мне провалиться на этом самом месте, не дам я ему развода. Ей-Богу, не дам. К ректору пойду — его вот-вот должны завкафедрой сделать.

— Не опускайся до бабства, — урезонивает Женя. — Бери бюллетень: помню, у тебя были нелады с печенкой. И дочку вызывай. Правда, мой Витька сказал, что личные дела предков его не колышут. Он такой — он еще к той на блины будет ходить. Твоя Маришка должна быть более чуткой — девочка все-таки…

Мариша, дочерна загоревшая и очень веселая, говорит примерно то же, что и Женькин сын. Даже похлеще. Например:

— Мама, отступись. Не чини препятствий настоящей любви. Это грех.

Мариша балдеет под «Queen», подолгу треплется по телефону с подружками, изъясняясь главным образом вздохами и междометиями. И ни слова об ушедшем из дома отце.

Мне не только дают бюллетень, меня хотят уложить в больницу с повышенным давлением. Я весь вечер плачу, умоляя дочку не занимать телефон. Он молчит. Зловеще. Угрожающе.

— Отец с ума сошел — не видел тебя почти два месяца…

— Это предрассудки. Я и так знаю: он меня безумно любит. Навязанное внимание вызывает только раздражение.

Вот они какие, нынешние дети! А я почему-то была уверена, что Мариша возьмет мою сторону.

— Мамусик, а почему бы и тебе не завести… романчик? — смеется дочь. — Сходи в парикмахерскую, в косметический салон…

— И ты после этого сможешь меня уважать? — искренне изумилась я. — Да если бы моя мать…

— За бабушку не волнуйся — у нее в этом плане все было в полном порядке. Думала, дедушка за просто так по сей день души в ней не чает?

— Марина, я бы с удовольствием дала тебе по губам!

— Дай, дай, мамусик. — Дочка звучно чмокает меня в ухо. — Хочешь, я позвоню Кире?

У меня темнеет перед глазами. Моя дочка, моя Мариша, в которую я всю душу вложила, из которой настоящую принцессу растила, моя Мариша так легко произносит это ставшее для меня синонимом чудовищной боли имя.

— Не смей! — кричу я, видя, что она направляется к телефону. — Нельзя быть такой всеядной. Эта… женщина отобрала у тебя отца, она хочет разбить нашу…

— Родненькая моя, как можно разбить то, чего давно не существует в природе? — говорит моя дочь, покровительственно обнимая меня за плечи.

Дочка воспитывалась у моих родителей, в самой, что называется, цитадели целомудрия и патриархальности. Скажите на милость, кто ей такое внушил?

— Мамусик, давай начистоту, ладно? — Мариша приближает ко мне свое лицо с наивными (мне по сей день именно так и казалось) глазами. — Согласна? Так вот, тогда как на духу: у вас с отцом в последние годы все было в порядке? Я имею в виду постель. Только не лги сама себе.

— Но это же не самое главное! — взвиваюсь я. — Помимо этого существуют общие интересы, крыша над головой, ты наконец…

— Не уводи разговор в сторону. Я знаю, ты все время боишься забеременеть. Думаю, ты всегда этого боялась.

— Но ведь ты родилась у нас через три месяца после свадьбы, и не аист же…

— Ну, это было с самого начала, когда любовь еще безрассудно отважна и жертвенна. Потом, как правило, наступает отрезвление.

— Ты полагаешь, аборт — большое удовольствие?

Мариша смеется. Мариша ничуть не краснеет. Моя мать никогда не произносила при мне это слово. Мать не подготовила меня к жизни, всеми способами замалчивая ее интимную сторону. Я шла на ощупь, делая тьму ошибок и просчетов. Быть может, Мариша в чем-то права?..

— А сейчас то, что между вами происходит, доставляет вам наслаждение? — продолжает пытать меня собственная дочь.

«Нет, — думаю я. — Не доставляет. Давно не доставляет. Стало такой же привычкой, как уборка квартиры по выходным. Я даже разучилась целоваться. И вообще мы почти не прикасаемся друг к другу…»

— Мы сохранили уважение. Я не могу представить, как можно… обнимать другого мужчину. Неужели ты проповедуешь свободную, разнузданную любовь?

Я не ужасаюсь Маришкиным взглядам — на это у меня сейчас попросту нет сил. Я пытаюсь вспомнить, когда же наша любовь превратилась в привычку.

— Ты не так меня поняла, мама. — Мариша краснеет. — Просто я не врубаюсь, как можно удовольствие, высшее в мире наслаждение — я имею в виду не только физиологию, даже меньше всего физиологию — превратить в каторгу, клетку, ловушку…

Я уже не слышу Маришу. Я думаю о том, что любовь сменилась привычкой вскоре после Маришиного рождения. Как-то муж задержался на работе (до этого всегда спешил домой, ко мне), как-то засиделся с друзьями и пришел под утро. Были слезы, истерики, упреки с моей стороны, беспрестанное напоминание о том, что у тебя — дочь. Как будто маленькое существо, мирно посапывающее в колыбельке, было гирей, которую отец был обязан постоянно носить на шее. Он молчал в ответ на мои обвинения, старался приходить домой вовремя, закрывался у себя, отключался от всего у телевизора. От нас с Маришей в первую очередь. Я нервничала, мне недоставало его внимания, хотя бы ласкового взгляда. Но какие я могла предъявить ему претензии? Он был дома, он исправно выносил ведро с мусором, покупал на рынке картошку, сдавал пустую молочную посуду, ложился со мной в постель. Он даже меня хотел. Правда, все реже и реже. И я, отдаваясь ему, чувствовала: это уже не то, не то…

— Не плачь, мамусик, — слышу дочкин голос. — Ведь я с тобой. Только ты пойми…

Зазвонил телефон. Я кожей почувствовала — это он. Мариша сняла трубку.

— Все о’кей, папуля… Отдохнула дивно… Болтаем с мамой на кухне… Да, да, о превратностях любви… Вот именно: философски и абстрактно… Конечно, скучаю и очень тебя люблю… Ура! Мы тебя ждем!

Тут же звонок в дверь, и передо мной — Женя: нарядная, выкрашенная под Монику Витти, с длиннющими сизыми ресницами. Костюм на ней изумительный — вижу это по Маришкиным вспыхнувшим восхищением глазам. Женя чем-то расстроена. Чем-то новым, что не успело еще найти лазейку в кладовую горькой женской мудрости.

— Светка, я сдаюсь. Он мне только что такое сказал… Какая там жалость. А ты тоже заняла конформистскую позицию? — обратилась Женя к Марише. — Может, они и правы, наши великовозрастные деточки. Мы с тобой отстали духовно, физически, психически. Одним словом, во всех отношениях. Защищенные от житейских бурь гордым статусом замужней женщины.

Женя хохочет. Мариша тормошит Женю, отчего громко звенят Женины космические — кружок в кружке и еще треугольник со звездочкой, и все это в нескольких измерениях — серьги.

— Евгения Гранде, соблюдайте спокойствие. Тем более что жалость к себе вызывают лишь слабые и сломленные духом. Я бы возненавидела себя, если бы кто-то меня пожалел, — изрекает моя восемнадцатилетняя дочь. — Мамусик, я сбегаю за пирожными. А вы тут без бабства, пожалуйста. Вы ведь не только замужние, но еще и современные женщины, верно?

— И что он тебе сказал? — спрашиваю я, когда за Маришей захлопывается дверь. — Моя дочка мне тут тоже такого наговорила…

— Он сказал, что я ему друг, что он ни за что на свете меня не бросит, что он мне на самом деле, а не на словах за все благодарен. Прежде всего за верность. Верные женщины, сказал он, — опора всей нашей жизни. На них держится мир. Он сказал, что другой жены себе не представляет и представить не может, и если бы начать все сначала, опять бы выбрал меня. Он сказал…

— Что не надо смешивать вино с водой, кофе с сахаром, а семейную жизнь с любовью, — подхватываю я с горькой усмешкой. Еще неделю назад повторяла этот афоризм на работе, и не думая применять его к себе.

— Погоди, не перебивай. Он сказал, что старость нам все равно вместе доживать, что делить нам нечего, что у Витьки должны быть и отец, и мать. Но… — Женя поставила на стол локти, подняла указательный палец и помахала им у меня под носом. — Но, кроме борща, чужих страстей в телевизоре и хождения в надоевшие до чертиков гости, существует любовь. На что я ответила ему: «Люби меня. Ведь я тебя очень сильно люблю». Он на меня посмотрел… Знаешь, как он на меня посмотрел?

— Догадываюсь.

— Ага. Вот именно. Сказал: «Ты красивая, ты нравишься мужчинам». И — ушел. Да, сперва поцеловал меня в щеку, чего уже сто лет не делал.

— Но должны же существовать какие-то нравственные устои, тормоза, — вслух рассуждала я. — Будто бы мы с тобой не видим всех издержек семейной жизни. Мы же терпим все во имя…

— Чего?

Женя глядела на меня такими же круглыми наивными глазами, как полчаса назад Мариша.

— Ну, а если мы с тобой тоже предадимся… развеселой жизни? Что будет тогда? Кто возьмет на себя роль кариатид?

— Да, он еще вот что сказал, — продолжала Женя, пропустив мои вопросы мимо ушей. — Сказал, что сносил всю эту тягомотину почти безропотно, пока не встретил…

Думаю, мой муж поступил точно так же. Не в его стиле размениваться на дешевые романчики.

Только нам от этого не легче. Господи, как же я ее ненавижу, эту Киру. Нечестно, бессовестно это — прийти на готовенькое и…

Они входят вместе с Маришей, оба счастливые, возбужденные.

— Привет, — кивает он мне и Жене одновременно. — Все цветем и пахнем? Красива до неприличия. — Это Жене. — Как наш зуб? — Это уже мне. — Нам со Славкой крупно повезло с женами. Он-то хоть понимает это?

— Понимает. — Женя пришибленно кивает. — Он, как и ты, все прекрасно понимает.

Мариша хлопочет возле отца, наливает ему чай, шепчет на ухо какие-то глупости. Если бы эта дуреха показала блудному отцу свое презрение… Нет, вряд ли бы это помогло. Что-то в этом мире переменилось, дало крен. А мы с Женькой все проморгали, проглядели с непоколебимой высоты статуса законной супруги.

— Я хочу поговорить с тобой начистоту, — начинает он, когда Женя уходит, а Маришка закрывается в своей комнате и включает музыку. — Я виноват перед тобой, но…

— Ничего не можешь с собой поделать, — безмятежным голосом подхватываю я. — Любовь, страсть — это сильнее нас, правда? Это не подвластно рассудку. Ты долго с собой боролся, взвешивал все «за» и «против». И решил оставить все, как есть. Тебе уже сорок пять, у тебя это, вероятно, последнее сильное чувство. Ты не можешь, ты просто не имеешь права отказаться от него. Нет, это настоящее преступление с твоей стороны отказаться от подобного.

Сама не знаю, серьезна я или саркастична. Наверное, и то, и другое разом. Ну, а он — растерян, застигнут врасплох и… Да-да, немного жалок.

— Но я…

— Знаю, никуда ты от нас не уходишь. Ну что ты, это так хлопотно: развод, разъезд и тэ дэ и тэ пэ. Современные мужчины предпочитают покой и волю. Кажется, еще Пушкин это провозгласил.

— Не ерничай, — говорит он, нервно теребя угол скатерти.

— Вовсе нет. Тем более что и дочка у нас выросла очень умненькая. То, что было бы трагедией для меня, для Мариши веселый водевиль.

— Преувеличиваешь. Просто она любит нас обоих. Великодушно любит. А в наших с тобой отношениях этого великодушия не хватало.

Он сказал — «отношениях». Не любви. Потому что любви-то, наверное, на самом деле не было. Даже с моей стороны. То, что я когда-то считала любовью, было страхом перед одиночеством и неизвестностью.

— Ты… останешься дома? Я постелю тебе в кабинете.

— Света, что с тобой происходит? — Он смотрит на меня так, словно видит в первый или последний раз. — Я шел, готовя себя… Сама понимаешь, к чему. И это было бы только справедливо по отношению ко мне. Света, ты очень страдаешь?

Наконец я вижу в его глазах жалость. Ту самую, которой так долго и упорно добивалась.

— Жалость к себе вызывают только слабые и сломленные духом, — говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы он ни в коем случае не заметил моих повлажневших глаз. Он наверняка все неправильно поймет.

Ведь я, оказывается, сильная.

Совет № 4 ЭТИ МЕШАЮТ КАРЬЕРЕ

Я родилась в коммунальной квартире в бедной неблагополучной — из-за честности моих родителей — семье. Я вообще склоняюсь к тому, что честность и благополучие — понятия взаимоисключающие. Но это уже тема отдельного разговора. Отца не брали на работу, потому что он написал в анкете, что его младший брат во время войны был интернирован, как немец. Отец мог спокойно скрыть этот факт — у них с братом разные фамилии. Мать влюбилась в опереточного артиста, стала его любовницей, призналась во всем отцу, чуть было не доведя его этим до самоубийства.

Я, пятилетняя, слышала, как мать рассказывала отцу подробности своих интимных отношений с любовником. Отец сдавленным от ужаса, боли и еще не знаю от чего голосом требовал, чтоб она рассказывала еще и еще. Оба доходили до убийственной ненависти друг к другу, как вдруг сливались в объятиях, занимались любовью со стонами, скрежетом зубов, хрипами. Потом отец носил мать на руках по комнате, называл красавицей и принцессой. Поутру он с тяжелым вздохом уходил на свою всегда временную работу, а мать будила меня, приносила из кухни тазик с теплой водой и два яйца всмятку. Пока я нехотя умывалась и так же нехотя ела, она завивалась раскаленными щипцами и красилась перед мутным зеркалом в раме из бронзовых дубовых листьев. В этом зеркале моя мама была дивно чиста и прекрасна. Она была моим идеалом, но, повторяю, только в этом зеркале с бронзовыми дубовыми листьями.

Когда мы с ней, одевшись, выходили на бульвар, на ее лице появлялось испуганное, какое-то неживое выражение, и она уже ничем не отличалась от мелькающих вокруг лиц. Я старалась не смотреть в ее сторону — я тосковала по той гордой женщине в зеркале с глазами, полными тайны.

Мы садились всегда на одну и ту же лавочку под большим кустом сирени, к нам подсаживался некрасивый молодой мужчина в потрепанном пальто и кепочке. Мать покупала мне леденец на палочке, чаще всего красного петушка, и просила поиграть где-нибудь в сторонке. Я отходила к низкой железной ограде, за которой бил большой фонтан, сосала невкусный леденец. Потом мать окликала меня, и мы шли в кино. Мужчина провожал нас до входа в кинотеатр, смотрел, как мама покупает билеты, засовывает их в сумочку своими негнущимися пальцами, часто роняя на пол мелочь, платочек, ключи. Потом он подходил к маме совсем близко, что-то шептал ей на ухо. Она краснела, прикрывала глаза. Когда звенел третий звонок и билетерша гасила в фойе свет, он приподнимал свою кепочку и уходил, спрятав подбородок в потертый воротник своего пальто. В темноте зала мама давала волю слезам.

Как-то, когда мы втроем шли по бульвару, мужчина сказал, наклонившись ко мне, обреченно сосущей леденец:

— Твой отец — петух. Ему положено питаться крошками с барского стола. А я тигр. Ем только свежее сырое мясо.

— Но ты еще и скорпион, — подала голос мама. — С удовольствием жалишь себя в задницу.

Он так и взвился от этих слов. И ушел, правда, поминутно оглядываясь. Маме хотелось, чтоб он вернулся — я чувствовала это по ее вздрагивающей руке, за которую держалась. Я почему-то заревела на всю улицу, хотя в ту пору все происходящее вокруг меня казалось сплошным кино.

В тот день мы с мамой купили разных деликатесов и фруктов, букетик фиалок и одну темно-красную розу. Мы долго ждали отца. Мама зажгла на столе свечу. Я заснула, так и не вкусив деликатесов. Слышала сквозь сон, как хлопала дверь, звякала посуда, включался и выключался свет.

Я больше никогда не видела маминого лица в раме из дубовых листьев — наутро зеркало зияло рваной с острыми краями дырой, за которой оказалась гнилая фанера.

Через два дня я сидела на вагонной полке рядом с бабушкой, папиной матерью. Родители по очереди поцеловали меня — с явным облегчением, хотя и не без грусти. Они держались за руки, как только что помирившиеся мальчик с девочкой, мать то и дело клала голову отцу на плечо.

Я чахла с каждым днем, хотя бабушка обращалась со мной хорошо и была справедлива. Но детям, как мне кажется, нужно что-то, кроме этой справедливости или даже вместо нее. Не знаю точно, что именно. Знаю только, что я очень скучала по маме, по хрупкому миру молодых эгоистических страстей и любви, огражденному этой своей хрупкостью от всего на свете. Я скучала по запаху ее тела, по опереточным мелодиям, превращающим жизнь в яркий манящий своей бездумной сиюминутностью праздник.

Нежданно-негаданно из Москвы нагрянула моя родная тетка — Нина, Нинель, старшая сестра отца. Красивая, модная, по-столичному пренебрежительная к провинции, снисходительно ласковая и даже участливая ко мне. Я влюбилась в нее с первого взгляда — в ее прическу, многочисленные серебряные, весело позвякивающие кольца-браслеты, в ее «А у нас в Москве…» Ну и во все остальное, разумеется.

Нинель мгновенно приценилась ко мне: восторженна, привязчива, робка. Я подходила для ее Стаськи, девочки, родившейся с усохшей ножкой, — капризной, избалованной, ежеминутно требующей к себе любви и внимания. Тетке, я понимала, нужна была свобода от Стаськи, которая давала бы ей возможность жить так, как ей хотелось. Дядя Антон, генерал, приносил в дом по тем временам большие деньги, обожал Стаську и пил по-черному. Мои родители не возражали против моего переезда в Москву. Я стала москвичкой, как когда-то Золушка — принцессой.

К Стаське я очень привязалась и, наверное, даже полюбила эту развитую не по годам девочку, все и вся попирающую, добрую, когда захочет, злую и капризную по натуре. Я с удовольствием потакала Стаськиным прихотям. Я чувствовала, что нужна Стаське, что без меня она может даже умереть — она говорила мне об этом. Мы жили весело, в обособленном от взрослого влияния мире, где в день контрольной отказывались звонить будильники, где двенадцатилетние девчонки ходили в кино, куда не пускали «до шестнадцати», где гости делились на «приносящих дары» (хахали Нинели) и «приносящих бутылки» (собутыльники дяди Антона), где существовала истинная любовь, зашифрованная в музыке, которую нам предстояло расшифровать с тем, чтобы жить по ее законам. Стаська, довольно хорошо знавшая изнанку жизни своей матери, ловко ее шантажировала, вымогая для нас обеих всяческие блага — от досрочных каникул до новых босоножек и карманных денег. Родителей я видела редко — поразительное дело, но я моментально отвыкла от них, хоть и часто вспоминала, главным образом со страхом: вдруг появится мать, и в одночасье рухнет моя новая, почти райская жизнь.

Мать не появлялась. Мать регулярно писала мне ласковые сентиментальные письма, которые я прятала от Стаськи, опасаясь ее острот по поводу «милых провинциальных родственничков».

…Я и по сей день продолжаю думать, что у нас с Митей было такое, что случается, как и рождение гения, раз в столетие. Мы с ним походили друг на друга, как близнецы, — я имею в виду внутреннее сходство. Наша любовь вспыхнула моментально в силу этого духовного родства. Она же в силу этого родства была и обречена с самого начала. Короче, я подошла именно к его столику в закусочной «Прага», хоть он и был в дальнем конце от прилавка и свободных мест вокруг было навалом. Но я прошла со своим подносом через весь зал, споткнулась о чью-то ногу, облила себе руку горячим бульоном и наконец брякнула поднос на мраморную поверхность столика у окна, возле которого стоял молодой человек и смотрел куда-то вдаль.

Вдруг он повернулся в мою сторону и спросил:

— Который час?

— Четверть пятого, — ответила я.

— Спасибо. — Взгляд рассеянный, потом повнимательнее, потом внимательный и наконец неотрывный. — Вас зовут Милена, верно? У вас красивое и очень редкое имя. — Помолчав, добавил: — Вы устали, и у вас болит голова. Сейчас все пройдет.

Взмах рукой, туман перед глазами, и такое чувство, будто я пробудилась от долгого, глубокого сна.

— Спасибо. Вы почти волшебник. К тому же знакомы с латинским алфавитом. Но голова на самом деле прошла.

Дело в том, что на моей сумочке было написано «Milena». Мне подарили ее совсем недавно, и я ее очень полюбила. Мне казалось, имя Милена очень подходит девушке со светлыми длинными волосами, в юбке «солнце» с большими подсолнухами и пестрыми деревянными бусами на груди.

— А что вы можете сказать про меня? — спросил молодой человек.

— Вы очень расстроены тем, что вам… негде ночевать. Но как вас зовут, я не знаю, потому что нигде не написано. Саша… Нет, Леня. Нет… Митя. Вас зовут Митя.

Так мы и познакомились. Вместе вышли из закусочной, прошлись по бульвару, посидели на скамейке возле Пушкина. Скоро я уже знала, что Митя сдал экзамены в ГИТИС, что ему на самом деле негде ночевать, потому что он поссорился с другом, у которого до этого жил, что он одессит. Что касается меня, то он сообщил, что я принадлежу к типу людей, чья психика очень податлива влиянию извне. Но это вовсе не значит, что я бесхарактерная, безвольная и так далее.

— Я называю это состояние чувствительностью номер один, — сказал Митя и улыбнулся открытой мальчишеской улыбкой.

В тот вечер я привезла Митю на дачу, и мы втроем до поздних звезд пили чай на веранде. Я уже была влюблена в Митю по уши.

В ту пору я меньше всего думала о замужестве. Вообще, можно сказать, не думала о нем, хоть Нинель твердила нам чуть ли не каждый день, что пора, пора думать, приглядываться и так далее. Она поощряла, если я приводила в дом молодых людей, которым давала задним числом характеристики, главным образом убийственного характера. Наши со Стаськой мнения и вкусы обычно совпадали и были полной противоположностью мнению и вкусу Нинели.

Мы стали любовниками в первую же ночь, и случилось это как-то само собой, хотя, как мне казалось, у меня был какой-то комплекс неполноценности, и я побаивалась мужчин. Но ведь Митя был не мужчиной, не противоположным полом, к которому либо тянет, либо нет — Митя был Митей. И мной тоже. Точно так же, как я была им.

Отныне у нашей с Митей жизни была не только открытая, но и тайная сторона, о которой, похоже, никто не знал. После ужина мы болтали втроем на веранде, иногда играли в карты или в лото, потом я уходила к себе. Митя, ссылаясь на то, что ему за лето нужно постичь некоторые тонкости английского языка, доставал учебник, бумагу и ручку.

Стаська, пожелав ему спокойной ночи, шла в мою комнату, усаживалась у меня в ногах — на моих ногах — и подробно пересказывала мне свои ощущения, связанные с зарождением любви к Мите. Можно себе представить, что при этом испытывала я, мечтавшая об одном и твердившая мысленно: направо — береза, налево — голубая ель. Это Митя выдумал такое заклинание, которое повторял, ожидая меня между березой и елкой. Наконец Стаська уходила к себе, и я слышала, как она скрипит пружинами своей кровати и вздыхает — стены на даче были очень тонкие. Босая, в ночной рубашке я вылезала в окно и пробиралась незаметно, стараясь не шуршать травой, к условленному месту. Меня подхватывали две сильные руки, и я попадала в поле действия невероятно мощного источника энергии и переставала быть сама собой. Но это мое новое «я» было мне дороже всего на свете.

…Противно серело над нашими головами небо, и я проделывала тот же путь, но только в обратном направлении, укрывалась с головой ватным одеялом, дрожала под ним, куда-то проваливалась, возносилась. Я чувствовала себя совсем беспомощной, неприспособленной к окружающему миру. Мне было страшно в нем. Я отторгалась им, потому что осмелилась не подчиниться его законам. Я жила только тем, что ждала ночи.

За целую неделю я не спала ни минуты, хотя, как и прежде, валялась в постели до одиннадцати, чтобы не вызвать ни у кого подозрения. За завтраком мы с Митей старались не смотреть друг на друга. Зато Стаська не отрывала от него глаз, Стаськино лицо цвело алыми пятнами, у Стаськи дрожали руки, и она роняла ложки, ножи, вилки. Стаська угощала Митю, то и дело обращалась к нему, слушала его с восторженным видом. Словом, Стаська переживала счастливейшее состояние первой, наивной и вполне невинной девичьей влюбленности, которой не довелось пережить мне.

Я держалась безучастно — у меня попросту не было сил на участие. Что касается Мити, он, кажется, был польщен Стаськиным вниманием к его персоне, улыбался ей, говорил комплименты. Потом вдруг стрелял глазами в меня, тряс головой, опускал голову в тарелку, делая вид, что жадно ест, хотя, быть может, и на самом деле ел с жадностью. У меня, что называется, кусок в горле застревал, и я все время пила воду.

Начинался день, длинный и едва переносимый для меня и бесконечно счастливый и очень короткий для Стаськи. Она усаживала меня за рояль, она пела все подряд — арии из опер и оперетт, песенки из кинофильмов и телеспектаклей, сама сочиняла слова на знакомые мотивы. Дело в том, что Митя имел неосторожность сказать Стаське, что ему нравится тембр ее голоса.

Потом следовал бесконечный обед, придуманный Нинелью «тихий час» (ну да, все как в лучших домах), во время которого я была вынуждена запираться на крючок в своей комнате и не откликаться на Стаськины мольбы поболтать. Во время одного из таких «тихих часов» крючок вдруг резко подпрыгнул и открылся. Митя двигался стремительно и бесшумно, словно вышедшая на охоту кошка. Мы легли на циновку на полу, чтоб не скрипели пружины допотопной кровати. Я видела прозрачную цепочку облаков, плывущих сквозь листья березы под моим окном. Они до сих пор стоят у меня перед глазами…

— А я думал, никогда не встречу такое, — сказал вдруг Митя. — Это будто из области мечтаний и сновидений.

Он встал и долго смотрел на меня сверху вниз. Потом протянул руку, помог мне подняться, хотел что-то сказать, но передумал и быстро вышел из комнаты.

Я легла на кровать, натянула на голову одеяло и заснула либо потеряла сознание. Когда я проснулась или пришла в себя, за окном светила луна.

Я вскочила, завернулась в халат и вышла на веранду. В доме было удивительно тихо. В кухне пробили часы: хриплое «ку-ку» и сдавленный всхлип колокольчика. Но у меня было чувство, что время они отмеряют не для меня, что я живу в ином времени, а может, даже вне его.

Я спустилась на лужайку перед верандой, где обычно стояли три шезлонга. Теперь стоял только один. Больно кольнуло сердце, на какое-то мгновение я потеряла равновесие. Я стала обходить дом вокруг. На границе сада с цветником была беседка: круглая крыша на четырех столбах, стены заменял буйно разросшийся дикий виноград. В ней звучали голоса… Сперва я их не узнала — наверное, потому, что никогда не слышала эти голоса такими. Потом я поняла, кому они принадлежат, но тут под моей ногой хрустнула ветка, и голоса мгновенно смолкли.

Через минуту из мрака виноградных зарослей появился Митя. Он увидел меня сразу.

— Тебе тоже не спится? — спросил он. — Такая волшебная ночь… Иди в беседку, а я схожу за шезлонгом. Знаешь, Стася гадала мне по звездам, и вышло, что меня любит девушка, которой я могу спокойно вверить свою судьбу.

Я села в шезлонг напротив Стаськи. У нее ликующе поблескивали глаза.

— Предки умотали в столицу, — сообщила она. — Можно не спать всю ночь, пир можно закатить: в шкафу есть бутылка шампанского и четвертинка коньяка. Вива двадцать седьмое июля, светлый праздник больших надежд, которые могут взять и сбыться!

Мити долго не было. Наконец он пришел и поставил на стол бутылку шампанского и бокалы. Чуть позже мы перебрались на веранду, пили коньяк с шоколадными конфетами и кислыми яблоками и шумели так, что глухая домработница Лина стучала нам в стенку. Потом мы очутились в мансарде, в спальне Стаськиных родителей, и все трое забрались с ногами в их супружескую кровать.

Стаська достала откуда-то еще полбутылки коньяка, и мы стали пить его по очереди прямо из горлышка — я последняя, после Мити. Мне показалось на мгновение, будто я на самом деле узнала их мысли: за эту ночь Митя и Стаська очень сблизились, но совсем не так, как мы с Митей. Плоть тут была ни при чем, тут вступал в силу тогда еще непостижимый для меня закон благоразумия, то есть самой прочной основы взаимоотношений мужчины и женщины.

Я плохо помню, о чем мы говорили в ту ночь, помню только, что Стаська меня целовала и обнимала, гладила руки, а Митя смотрел на меня так, будто ему было необходимо открыться мне в чем-то важном. Он даже несколько раз начинал шевелить губами, чтобы сказать мне это, но так и не решился.

Я проснулась на плече у Стаськи, которая еще спала, по-детски открыв рот. Меня мучила жажда, подавляя все остальные желания. Я спустилась вниз и увидела на веранде Митю — одетого, причесанного, с книгой в руке.

— Доброе утро, — бодрым голосом произнес он. Потом, поняв, что мы одни, тихо добавил: — Я так по тебе соскучился. Ты все на свете проспала. Как же я хотел тебя сегодня ночью…

— Сейчас тоже хочешь?

Он кивнул и как-то странно — с сожалением, что ли, — усмехнулся.

— Интересно, а твоя жажда похожа на мою?

— Внутри и снаружи будто огнем жжет. Черт возьми, сегодня была такая замечательная лунная ночь, а мы пили этот дурман. А что если нам…

Тут на пороге появилась бледная, хмурая Стаська. Митя уткнулся носом в свою книгу, я припала к кувшину с водой, которая совсем не утоляла мою жажду. Митя поднял голову от книги, сделав вид, что только сейчас увидел нас со Стаськой.

— Бонжур, мадемуазели. Как чувствуют себя ваши чердаки? Мой трещит и покачивается, как парусник в шторм. Лина уже поила меня кофеями. Кстати, мне придется сегодня расшаркаться и откланяться — мой самолет отбывает в двадцать ноль-ноль. Но я не теряю надежды, что меня пригласят пообедать.

Я представить себе не могла, что все может оборваться так внезапно. У меня было ощущение незыблемой вечности наших тайных объятий и поцелуев, накала чувств, лихорадки восторга. Наверное, даже хорошо, что Митя не сказал мне заранее о том, что у него есть билет, — тогда все было бы иначе. Правда, я не исключаю возможности, что желание, а точнее необходимость уехать пришла Мите в голову именно в ту ночь.

После длинного, почти поминального обеда мы пошли провожать Митю на электричку. На платформе он расцеловал нас обеих: меня — осторожно и как-то не искренне, Стаську — крепко, горячо, от души. Я едва сдерживала слезы, хотя в тот момент Митя был прав, тысячу раз прав, набрасывая на наши с ним отношения покров тайны.

На обратном пути Стаська, разумеется, распустила нюни, сказала, что отныне на даче пропишутся «тоска со скукой в обнимку». Ехать же с Нинель в Сочи ей было неохота.

— Слушай, может, поедем туда с тобой вдвоем, а мамаша разнообразия ради пускай составит компанию папе в его военном санатории? — неожиданно осенило Стаську. — Что если нам на самом деле заняться деятельностью на благо воссоединения милой семейки?..

Начались жуткие скандалы. Нинель орала на Стаську, а заодно на меня. Стаська орала на Нинель. Чтоб не поддаться всеобщей истерии, я убегала к себе в комнату, засовывала голову под подушку и впивалась в свое запястье. Один раз я даже прокусила его до крови.

— Дура припадочная! — доносилось до меня сквозь толщу подушки. — Думаешь, ему ты нужна? Ему квартира твоя нужна, прописка, дача. Кому ты вообще нужна, психопатка недоношенная?

— Это в вашем проституточном притоне такие законы. Ну да, других тебе знать не дано. Курвы вроде тебя выходят замуж только по расчету.

— Он фрукт под стать нашей Люське — такой же дремучий провинциал. За Москву готов когтями уцепиться. Чтоб его ноги в моем доме больше не было! — визжала Нинель. — Пусть Люська уводит его отсюда к чертовой матери, а заодно и сама с ним выкатывается на все четыре!

— Она Милена, ясно тебе? Это ты не Нинель, а Нюшка деревенская, хоть и обвешалась до пупка побрякушками. Если посмеешь выгнать Милену из дома, я тоже уйду, еще и Антона прихвачу. Пускай тебя содержит твой…

Следовал подзаборный мат. Потом Стаська бежала ко мне, громко и с вызовом хлопая дверью моей комнаты, садилась на край кровати, целовала меня, утирала слезы.

— Нинель думает, что я хочу выйти за Митю замуж. Но я пока вообще не хочу замуж, понимаешь? Ни за кого. Мне так лучше. А физиология у меня, как ты знаешь, на последнем месте. Вот чудо, если бы Митя всегда жил у нас, правда? Да отвечай же, Милена! — Она больно тормошила меня, щекотала. — Понимаешь, я должна знать каждую минуту, что он думает по поводу этого ветра, того заката, музыки, что он чувствует, когда пахнет розами или хлебом… Ты понимаешь меня, Милена?

Я тупо кивала. Я даже пыталась улыбнуться. Стаська смотрела на меня с пониманием и снисходительно, иногда в ее глазах мелькал какой-то хищный огонек.

— А знаешь, Милена… Только ты не обижайся, ладно? — Стаська наклонялась к самому моему уху. — Нинель говорит, она прямо-таки уверена, что ты с Митей спала. — Стаськины глаза впились в меня двумя ядовитыми колючками, Стаськины пальцы, сжимавшие мои плечи, побелели. — А я сказала Нинель… Ты знаешь, Милена, что я сказала Нинель? Ха-ха, ни за что не догадаешься! Я ей сказала: «Я тебе не верю!» Правильно я ей сказала?

Однажды Стаська влетела ко мне в комнату ужасно возбужденная, хотя скандала вроде бы не было.

— Вот-вот сдастся, — сообщила она громким шепотом. — Сидит на веранде и шьет батистовую сорочку для своих хахалей. А я наклонилась к ней и говорю так нежно-нежно: «Или ты, дорогая муничка, едешь с Антоном в Ялту, а нас с Миленой отправляешь к Корчмарке, или я устраиваю Антону очную ставку с твоим свежим хахалем в самом неподходящем для вас месте, не говоря уж о времени». Представляешь, она даже ни пикнула. Сломалась наша Нинель. Ничего, Антон тоже любит, когда на его бабах кружевное белье.

Через неделю мы со Стаськой улетели в Сочи к нашей квартирной хозяйке, которую еще с детства прозвали Корчмаркой. Разумеется, и мои, и ее помыслы были в Одессе. На третий день наших курортных будней я заболела ветрянкой и лишь благодаря Стаське не загудела в больницу. Стаська ухаживала за мной так, как не всякая родная мать сможет или захочет ухаживать, а я металась в бреду, летела, шла, ползла к Мите и все никак не могла до него добраться.

— Видишь дырки у меня на щеке? — спрашивала Стаська, хватая мои руки, которые тянулись почесать отвратительные струпья. — Мне тогда было четыре года, у Нинель был любовник-боксер, по совместительству половой гангстер. Бабка, Антонова мать, которую сажали возле моей кровати, чтоб она не позволяла мне чесаться, клевала носом. Еще где-то на лбу есть, но, к счастью, не видно под волосами. Митя будет ругать меня, если ты останешься рябой.

Следовал горький вздох. Последнее время Стаська очень часто вздыхала.

Она выходила на улицу, только чтоб купить еды или фруктов, остальное время мы сидели в занавешенной плотными шторами душной комнате и говорили о Мите. Я в сотый раз рассказывала Стаське, как мы познакомились, как он снял мне головную боль.

— Да, в нем присутствует какая-то мистическая сила, — мечтательно говорила Стаська. — Но он еще и антуража любит напустить. И очень счастлив, если в этот антураж верят. Я всегда стараюсь делать вид, что верю. Из Мита должен получиться великолепный артист, если ничего не помешает, — серьезно изрекла Стаська.

— А что ему может помешать? — наивно спросила я.

Стаська задумалась на секунду.

— Женщина, например. Изматывающая душу и тело страсть. У Мити должен быть уютный дом, угодливая жена и никаких роковых страстей. Иначе не хватит сил на сцену.

Помню, в ту пору меня поразило услышанное. Я возразила, что любовь и страсть только помогают творчеству. Я сказала:

— Человек искусства не должен бежать от страстей. Это его хлеб, вода, вино, мясо…

— Ошибаешься. Артист должен все страсти переживать и выражать на сцене или в кино, как художник на своих полотнах, а композитор в музыке. В реальной жизни людям творчества нужны мир, покой, безмятежность. Недаром же существует выражение — уединиться в башне из слоновой кости. Я бы с удовольствием посадила в нее Митю.

— Но как он сможет изображать страсти, если знает о них лишь понаслышке? Тот же Митя, к примеру?

— Это у них в крови. От предков. Информация по наследству. К тому же для Мита искусство реальней, чем жизнь. Для него искусство — жизнь, а жизнь — игра, понимаешь? И как только эта игра начнет угрожать его жизни, он сделает все возможное, чтобы оставить игру. Помнишь, как он изображал на лужайке Отелло? Потом весь вечер глядел на нас глазами безумного мавра.

Как-то ночью я услыхала Стаськин плач. Мне стало жаль ее, очень жаль. Я опустилась на колени перед ее кроватью, стала клясться ей в вечной любви и вдруг сама расплакалась.

— Я так люблю его… Я очень сильно его люблю. А он… он никогда не будет любить меня так, как я хочу, — твердила Стаська. — Он будет добрым, благодарным, признательным… Но этого мне мало. Есть такое… — она хватала ртом воздух, словно астматичка, — чего у меня не будет никогда.

Утром Стаська долго притворялась спящей, хотя я знала, что она давным-давно не спит, а когда наконец спустила с кровати ноги, сообщила, глядя куда-то мимо меня, что видела страшный сон и даже, кажется, плакала во сне.

— Давай вернемся в Москву, — предложила она за завтраком. — У меня предчувствие, что мы там нужны.

Я с радостью согласилась, не понимая, почему подобная мысль не пришла в голову мне.

В поезде мы поцапались из-за какой-то мелочи и даже поскандалили. Стаська решила переночевать в Москве, а я прямо с вокзала отправилась на дачу.

— Вчерась заходил тот парень, который у нас летом гостевал, — огорошила меня прямо с порога Лина. — Про вас со Станиславой расспрашивал, я его чаем с вареньем напоила. А ты никак болела: бледная вся и, как смерть, худющая.

Я кинула сумку с вещами и почему-то побежала на станцию. Потом вихрем пронеслась по улицам поселка, искупалась в озере. Лина пыталась покормить меня. Я что-то съела.

Дом был скучным, пустым и словно презирал меня за то, что я опоздала. Сад был снисходительней — его запахи как бы утешали: сбудется, сбудется, сбудется…

Я слонялась по даче, задержалась возле окна в своей комнате и засмотрелась на лужайку, освещенную солнцем. Я вытащила три шезлонга — почему-то три — и уселась на свое обычное место возле елки, как вдруг поднялся холодный ветер, из углов и закоулков полетели сухие листья, запахло осенью, астрами. Меня охватило предчувствие тоски, разлуки. Я убежала к себе, включила настольную лампу под оранжевым абажуром, села и задумалась. Я почему-то вспомнила маму из моего детства, вернее, ту женщину в зеркале с рамой из дубовых листьев, которого больше не существовало.

«Бедная мамочка, — подумала я. — Тебе было больно, а я ничего не понимала. А если бы даже поняла, все равно не захотела бы тебе помочь. Люди — эгоисты и думают только о себе. К тому же со стороны любовь может показаться баловством, капризом. А это так больно, так больно…»

Что-то заставило меня повернуться к окну. Я увидела в нем Митино лицо. Вскочив, я рванула на себя раму. В мгновение ока он очутился рядом со мной, бесшумно закрыл окно, задернул штору и стиснул меня в объятиях.

— Я решил, инкогнито будет лучше для нас обоих, — шептал он в коротких перерывах между поцелуями. — Надеюсь, ты умеешь хранить тайны? Знаешь, я едва дожил до нашей встречи.

Я разревелась как последняя дура. Я твердила, что не могу без него жить, что разлука — настоящая пытка. Что я умру, сгину, исчезну с лица земли, если не буду каждый день, каждую минуту с ним рядом. Митя гладил меня по волосам и плечам, целовал и кивал головой. Вдруг, отстранившись, он сказал:

— Два голодных, бездомных студента возмечтали сравняться с богами в искусстве беззаботной любви. — Митя горько улыбнулся. — Готов расписаться под каждым твоим словом. Эти двадцать семь дней и для меня были адовой мукой.

Я сказала Лине, что у меня сильно болит голова и что я буду отлеживаться у себя.

— А если придет вчерашний парень, что ему сказать?

— Скажи, что Станислава приедет завтра. Если хочет, пускай в Москву едет — он адрес знает. А я хочу спать. Всю ночь в поезде глаз не сомкнула.

И началась наша ночная оргия с яблоками, печеньем, охапкой мокрых астр в кувшине, тремя сырыми яйцами, которые мне удалось выкрасть из холодильника, шумом дождя за окном и невоздержанными, ненасытными, возможно даже, на чей-то взгляд извращенными ласками. Митя, как и я, обожествлял нашу плоть и происходившее между нами считал священнодействием.

Стаська прибыла на следующий день в половине первого. Митя первый услышал ее капризный голос. Лина громко, как все глухие люди, сообщила ей, что я заболела и что без нас был Митя.

— Ты сейчас выйдешь и займешь ее разговором, а я садом — и на станцию. В полночь жду на прежнем месте: направо — береза, налево — синяя ель, — сказал Митя и оделся за полминуты.

Я вышла на веранду, изобразила на лице радость, обняла Стаську, чмокнула в щеку.

— Лина говорит, у тебя разболелась голова. У меня она тоже раскалывается. — Она окинула меня подозрительным взглядом. — Лина сказала, без нас Митя заходил. Неужели он не догадается объявиться сегодня или завтра? — Я пожала плечами. — Я по нему ужасно соскучилась. А ты?

Стаська смотрела на меня лукаво, даже с иронией. Впрочем, она на всех так смотрела, за исключением, пожалуй, только Мити. «Плутовка! Негодяйка! Не смей на меня так смотреть! — обрушивалась Нинель тогда еще на семилетнюю Стаську, которая смотрела из-за ее спины в зеркало, когда та наводила красоту. — Не выводи меня из себя, а то швырну чем попало в твои бесстыжие гляделки! — Нинель визжала на истерической ноте. — Ну и придурка выродила! Это твой дурачок-отец (сие адресовалось уже мне) уговорил не делать аборт». И еще что-то в подобном роде, хотя Нинель по-своему очень любила Стаську. Сейчас мне тоже хотелось чем-нибудь зашвырнуть в нее. А ведь я тогда еще не разлюбила Стаську.

И снова до поздней ночи ожидание-обмирание: мое — реальное и оттого очень болезненное, Стаськино — превращенное фантазией в волшебную сказку, а потому романтично-возвышенное. Соединить бы наше состояние в одно, получилась бы нечто по разрушительной силе равное смерчу. Им уже пахло в воздухе, когда без пяти двенадцать Стаська заявила:

— Пойду спать. Сегодня Митя уже не появится. До завтра, Милуша.

Дождь со злостью хлестал по лицу, выл ветер, жалобно скрипели деревья и дверь в сарайчик. Митя промок до майки, я включила электрический радиатор, и в комнате стало тепло и уютно. Кроме яблок и печенья у нас было белое вино и черный хлеб с маслом и помидорами.

В десять нас разбудил громкий стук в дверь. Стаська умоляла меня выйти к ней как можно скорей, потому что «очень, очень паскудно на душе и во всем теле». Я сказала неподдельно сонным голосом, что сейчас выйду.

— Ты запираешься, а я сплю нараспашку. Сегодня ночью кто-то бродил по дому — ты или…

— Я думала, это ты бродишь, — сказала я только для того, чтоб отвлечь Стаськино внимание от скрипа кровати и шороха Митиной одежды. — Я после Сочи стала такой трусихой: вечно мне что-то чудится, мерещится. Сейчас встану. Еще одно усилие…

Митя произнес одними губами:

— Двенадцать. Там же.

И растворился в мокром кусте сирени под окном.

Чтоб не пускать Стаську к себе — в комнате остались кое-какие следы нашей ночной жизни, — я обняла ее на пороге за плечи и повела на веранду.

— Это Митя ходил по дому, я точно это знаю, — прошептала она. — Если бы ходил кто-то чужой, мне бы стало страшно. А так нисколько. И вообще я всегда чувствую его присутствие. Да, ночью он был совсем рядом. Странный человек — почему не может появиться днем?

Мы пили кофе. Стаська бредила Митей вслух, я тоже, но только молча. Опять атмосфера была наэлектризована до предела. Не хватало искры, чтоб грянул гром, взрыв или еще что-то в этом духе. К вечеру на землю пал густой туман, и пронзительные гудки электричек как бы материализовали нашу со Стаськой тревогу в звуке.

— Я буду караулить его сегодня, — сказала Стаська. — Напьюсь кофе и буду ходить по саду со свечами. Такой туман — самая подходящая декорация для волшебных событий.

«Сегодня он не приедет, — с горечью думала я. — Могут отменить электрички. Что мне делать? Я рехнусь или умру от отчаяния. Природа будто настроена против нас…»

Я ошиблась: в двенадцать Митя был на месте. Ровно в двенадцать Стаська высунулась из своего окна, крикнула:

— Митя, Митя! Где же ты? — Через минуту она уже ломилась в мою запертую на крючок дверь. — Милуша, открой, Митя пришел. Ты все на свете проспишь! — кричала она на весь дом.

Мы дрожали, крепко прижавшись друг к другу в лапах голубой ели. Мимо проплывали обрывки тумана, все было нереально и потому совсем не страшно. Даже не было холодно, хоть у нас и стучали зубы. Потом мы влезли в окно, и едва я заперла его и задернула штору, как снаружи раздался голос Стаськи.

— Почему ты не открыла мне дверь? Я только что видела Митю, но его сожрал туман. Моего Митю сожрал туман. Что мне теперь делать?

Она сказала это так жалобно, что у меня дрогнуло сердце.

— Ложись спать. Он придет к тебе во сне.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверена.

Утром я проснулась в постели одна. Никаких Митиных следов в комнате не было. За окном вовсю светило солнце — далекое, чужое, по-осеннему холодное. Я быстро оделась. В коридоре нос к носу столкнулась со Стаськой.

— А я иду к тебе сказать, что Митя на самом деле ко мне приходил. Под утро. За окном только начало сереть, я открыла глаза, а он стоит надо мной и улыбается. Потом наклонился, погладил по голове. Ты знаешь, какая у него ладонь? Ах, Милуша, какая же у него ладонь…

— Как ты думаешь, Митя любит меня? — спросила за завтраком Стаська. — Нет, нет, я не про ту любовь, про какую ты подумала. Мне кажется, он любит меня совсем иначе. Как любят детей, которые, когда вырастут, станут надежной опорой. Да, знаешь, Митя сказал мне: «Спи спокойно, маленькая девочка с чутким сердечком. Все у тебя будет, будет, будет…»

Стаська весь день твердила эти слова, бродя по даче, по мокрому саду… Пока не заявились Нинель с Антоном. Она злая, как мегера, он — прилично навеселе. Лина накрыла на стол. Помню, Нинель хлестала Антона по щекам и топала ногами на Стаську. Наконец все уселись обедать. Посередине стола красовался букет чувственных белых орхидей. Нинель в длинном атласном халате в крупный горошек разливала суп из тяжелой белой супницы, когда на веранду вошла незнакомая тетка в ядовито-розовом плаще.

— Здрасьте. — Она обвела всех бесцеремонным взглядом, задержав его на Нинели, застывшей с половником в руке. — Вы знакомы с Дмитрием Степановичем Горбачевичем? Так вот, он попал в больницу с гнойным аппендицитом. Вы угостите меня супчиком? Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

Тетка сняла плащ, положила его по-хозяйски аккуратно на спинку тахты, где летом спал Митя, придвинула к столу стул и уселась рядом с Нинель.

— В чем дело? — растерянно спросила та, машинально подавая ей тарелку с супом. Нинель впала в нечто вроде шока. Никогда не забуду автоматизм ее движений, с каким она наливала суп и передавала тарелки нам.

Тетка припала к тарелке и несколько минут не поднимала от нее головы.

— Рюмочку налейте, — велела она Антону, перед которым стояла бутылка коньяка.

Наконец Нинель начала подавать признаки жизни.

— Станислава, Людмила, что тут без меня происходило? Отвечайте! — потребовала она хорошо поставленным сопрано, что определенно предвещало скандал.

— Врете вы все про нашего Митю, — сказала Стаська безостановочно жующей тетке. — Он был у нас утром. С ним ничего не могло случиться. И вообще: кто вы такая и что вам от нас нужно?

— Да я его жена, — сказала тетка, не спеша опорожняя вторую рюмку. — Я за ним следом приехала, он сперва и не догадывался про то. Нелады заподозрила, вот и приехала. Ну, ясное дело, завел парень в Москве подружку, как тут не понять: жить-то где-то надо, харчиться тоже. Он такой нервный приехал, истощавший. А эта штуковина у него совсем не стоит. Вот я и поняла…

Тетка говорила и говорила. Она была настолько нагла и вульгарна, что мы со Стаськой поначалу не восприняли ее всерьез. Первой опомнилась Нинель.

— Я попрошу вас немедленно уйти. Вон из моего дома! — завопила она уже дискантом. — Мои дочери — девушки, а вы говорите всякие мерзости. Вон отсюда, проститутка грязная, сейчас милицию позову!

— Тоже мне раскудахталась, старая курица, — сказала тетка тоном привычной к перепалкам базарной торговки. — Спросила бы лучше у своих девушек: к которой из них он ездил каждую ночь. Может, сразу к обоим? Та, сухонькая, — тетка ширнула пальцем в сторону Стаськи, — навряд ли в полюбовницы сгодится. Эта, — ощущение было такое, словно ее палец проткнул меня насквозь, — скорей подойдет. Так что, мать, гляди, как бы твои девушки не принесли в подоле.

Надо отдать должное Нинель — она грудью встала на нашу защиту. Она вцепилась тетке в плечо и заставила ее встать со стула. Та поначалу слегка опешила, но быстро пришла в себя.

— Да уйду — чего я у вас забыла? А моего Митьку ваши девушки ловко… — Последовал омерзительный мат. — Ну, авось выкарабкается. Сегодня ночью его не ждите — не придет.

Тетка вышла не спеша, с крыльца вернулась за своим плащом. Мы смотрели завороженно, как она идет к калитке между мокрых кустов жасмина и сирени.

— Он на самом деле попал в больницу! — Стаська вдруг вскочила и бросилась к двери. — Я спрошу у нее, где он… — Антон догнал ее уже на крыльце. — Папа, пусти! — Она колотила его кулаками. — Пусти же! Я должна знать, что с Митей! Милена, догони ее! Милена, прошу тебя!

Я не могла пошевелиться. Я словно окаменела. Наконец Стаська затихла. Антон уложил ее на тахту и сел рядом.

— Вы что, принимали в мое отсутствие этого оборванца? — напустилась на меня Нинель. — Мерзавки, шлюхи… — Ну, и весь соответствующий ее интеллекту набор эпитетов и метафор. — Это все ты — у тебя мать шлюха. Мне Петька рассказывал, она от своего любовника аборты делала, а ему не давала… Вон из моего дома! Вон!

— Если прогонишь Милену, я тоже с ней уйду! — крикнула Стаська. — Сама ты шлюха! Это только дурак Антон в упор ничего не видит. Ты сама двадцать два аборта сделала, а Антону пудришь мозги, будто у тебя всякие фибромы и миомы вырезали. А он верит. Хотя, мне кажется, только вид делает.

Что тут началось! Мы со Стаськой заперлись в ее комнате, успев получить по хорошей затрещине.

— Я лежала вот так, на левом боку, — упоенно рассказывала Стаська и демонстрировала мне, как она лежала. — Открываю глаза, а Митя надо мной стоит и палеи возле губ держит. Смотрит ласково, нежно, внимательно, будто хочет на всю жизнь запомнить. Неужели он на самом деле в больнице? Ты веришь тому, что несла эта тетка? Почему ты молчишь? Ты так сильно потрясена, да? Мы должны с тобой поехать в Москву и отыскать Митю. Если его жизнь в опасности, все остальное ерунда, правда? Милена, мы немедленно едем в Москву. — Она вскочила и стала натягивать брюки и свитер. — Одевайся скорей, слышишь? Эта жуткая тетка наверняка окрутила нашего Митю, чем-нибудь опоила. Мне рассказывала Валька Петухова, что бабы поят мужиков вином, в которое подмешивают немного своей мочи во время менструаций, и те становятся болванчиками в их руках. Вот гадость, правда? Бедный, бедный Митя…

Мы уехали в Москву, не сказав ни слова Нинель с Антоном. Впрочем, им явно было не до нас: с веранды раздавался свирепый рык Антона. Голоса Нинель, как ни странно, слышно не было.

Стаська в тот же вечер разыскала по телефону Митю — он лежал в Боткинской больнице. Мы едва дождались утра. Вдвоем нас к нему не пустили — прошла Стаська. Я целую вечность прождала ее в углу за раздевалкой. Я видела, как пришла эта ужасная тетка, которая и в больнице чувствовала себя так, будто все здесь принадлежит ей. Даже видавшая виды вахтерша стушевалась перед ее угрозой «написать министру, что родную жену к мужу не пускают, взятки вымогают». Тетка, разумеется, прошла. Через минуту появилась Стаська, правда, с другой стороны.

— Видела мегеру? Митя предупредил, чтобы мы ей не попадались, — может по морде врезать или плеснуть кислотой в глаза. Сволочь. Ах, Митя такой бледный, такой красивый, — рассказывала с придыханиями Стаська. — Температура почти нормальная. Просил передать тебе привет. Он очень похудел с лета. Я вчера утром не разглядела его как следует — еще темно было. Тетка через два дня уедет в загранку. Она на какой-то грузовой посудине буфетчицей работает. Вот хабалка, да? Представляешь, ее тоже зовут Станислава. У этой жуткой бабищи такое редкое и красивое имя! Для Мити, как видишь, оно оказалось чуть ли не роковым. Мадам Стерва умотает, и Митя снова станет нашим Митей, правда? Тогда и ты сможешь его навестить. Он по тебе соскучился.

— Я не хочу его видеть, — заявила я каким-то чужим голосом. — Все было так мерзко, грязно, отвратительно. Лучше бы мы с тобой еще неделю пожили в Сочи. Господи, как же я себя ненавижу…

— Пройдет, — заверила меня Стаська и сжала мою руку. — Мы должны помочь Мите выкарабкаться из той грязной дыры, куда его затащила эта буфетчица. Неужели он мог целовать ее в губы? Брр, помойка. Как-нибудь обязательно спрошу у него об этом.

— А что если ему нравится в этой грязной дыре и с этой буфетчицей с помойки? Каждому, как говорится, свое.

— Что ты, Милена. Этого быть не может. Митя просто запутался в ловко расставленных сетях. Ты как хочешь, Милена, а я его не брошу. Ни за что не брошу.

Начались занятия в моем институте. Нас чуть ли не в самый первый день погнали на картошку. Думаю, так распорядилась судьба: обычно на картошку ездил второй курс, нас же в прошлом году не тронули, зато теперь я на целых полтора месяца оказалась изолированной от жизни. Я не пыталась вырваться в Москву, напротив: я с ужасом ждала дня окончания работ, хотя, как и все, страдала от холода и неустроенности быта.

Сокурсники пытались меня растормошить — я ни на что не реагировала. Я зациклилась на жалости к себе.

Митя, я знаю, все это время думал обо мне. О нас. О том, что мы навсегда потеряли друг друга, что так, как было со мной, у него больше ни с кем не будет. Да и со мной уже так не будет, а по-другому ни мне, ни ему не нужно. Митя ни о чем не жалел — он был, как и я, фаталистом. Знаю, он боялся встречи со мной, боялся, что, если начнет что-то объяснять, может окончательно утопить все в грязи. Я потому знаю его мысли и чувства, что мы с Митей духовные близнецы — я имела возможность убедиться в этом.

Мы оба знали, что борьба не даст ничего, кроме горечи и боли. Что в этой борьбе мы растеряем остатки того чувства, которое испытывали друг к другу. Нам было слишком дорого наше общее прошлое.

Наконец я вернулась с картошки. Нинель с трудом сдерживалась, чтоб не вцепиться мне в волосы. Антон беспробудно пил и гулял, Стаська целыми днями где-то пропадала. Она расцвела и похорошела за то время, что мы с ней не виделись. Она избегала меня, хотя относилась ко мне доброжелательно. После занятий в институте, которые я отбывала как повинность, я болталась по улицам. Я страшно боялась встретить Митю и, заворачивая за угол, вся обмирала. Это случалось по нескольку раз в день. Кончилось все тем, что по настоянию одной моей сокурсницы я взяла академический отпуск и уехала на родину.

Перед самым отъездом я увидела Митю на встречном эскалаторе, — помню, я ехала вниз. Я чувствовала спиной, как он смотрит мне вслед: тяжело, с обидой, с горечью.

Итак, я уехала домой, хотя вовсе не считала своим домом город, в котором родилась и прожила первые пять лет жизни. Родители, как мне показалось, не очень обрадовались моему приезду, хотя на каждом шагу старались показать свою радость. У матери на лице застыло выражение покорности судьбе — теперь она уже ничем не напоминала мне женщину в зеркале с дубовыми листьями. Отец поседел, растолстел. Они жили в современной двухкомнатной квартире, у отца была постоянная работа, мать подрабатывала перепечаткой на машинке. После богатого — напоказ — московского дома родственников скромное жилье родителей показалось мне гнетуще убогим. Все понимаю: Нинель из кожи лезла, только бы пустить пыль в глаза, мои же родители жили тихо и по средствам скромно. Увы, я презирала эту честную бедность.

Мама не спрашивала меня ни о чем, кроме здоровья, мама пыталась отвлечь меня от горестных дум, но очень скоро поняла, что это пустой номер. Я ни в чем не видела смысла и на все ее приглашения сходить в кино или в гости отвечала тупым «Зачем?».

Как-то она упросила меня пойти помочь ей убрать квартиру, как она выразилась, дальнего родственника. Мы долго ехали в трамвае, шли переулками. Наконец мама отомкнула своим ключом ободранную закопченную снизу дверь, в нос ударил крепкий — настоявшийся — запах кошачьей мочи.

— Это я! — крикнула мама в глубину квартиры. — Со мною дочка Люда. Она тогда была совсем малюткой.

Квартира была обшарпана и загажена так, что не стоит описывать. Под ногами мяукали коты разных мастей и размеров. Откуда-то, едва волоча несгибающиеся или же просто обленившиеся ноги, появился мужчина в засаленном, некогда стеганом халате в сосульках свалявшегося ватина, худой, весь в морщинах, но с необыкновенно живыми колючими глазами. Это был он, Тигр Скорпионович — так про себя называла его я маленькая. Я мгновенно его узнала.

Они с матерью обменялись быстрыми взглядами. Мне показалось, между ними пролетела искра. Я мыла на кухне посуду, мать шаркала шваброй где-то в недрах квартиры, а мужчина сидел в кресле с подлокотниками из свернутых в трубочку газет и напевал знакомую мелодию. Ту самую, от которой мое сердце когда-то уносилось в заоблачные выси. Все со мной случившееся предстало вдруг в мрачном, безобразном свете, жизнь показалась зловонной ямой, а любовь с ее неизбежным физиологическим ритуалом — обыкновенной пошлостью. Меня вывернуло наизнанку, и это, очевидно, спасло от худшего. Помню, Тигр гадко хохотал — о, этот человек все про меня понял и ни капельки мне не сострадал. Мама молчала.

— Вот где и как все заканчивается, — сказал Тигр, ни к кому из нас не обращаясь, когда мы сидели за столом в более или менее прибранной комнате и пили чай. — Молодость, волнующие до дрожи во всех членах взгляды, магия музыки, очарование весны. Женщина всегда хочет, чтоб мужчина, с которым она предавалась утехам любви, стал в конце концов ее мужем. Представляю, сколько бы у меня было жен, если бы я женился на всех, с кем тешился любовью. — Тигр снова расхохотался, теперь уже над собой. — Как видишь, Таня, я оказался прав: муж из меня никудышный, и даже глупая толстая жена в конце концов меня не выдержала и сбежала. А вот любовником я был исключительным — все женщины были мной довольны и нередко после меня давали отставку мужьям. В постели, разумеется. Таким образом я оказался виновником многих семейных драм и даже трагедий. — Он вдруг остановил свой взгляд на мне, и я ощутила его физическое, больно проникающее вглубь действие. — Женщины часто путают похотливость со страстностью. А страстность, страсть, страдания так романтичны. Эту романтику хочется прибрать к рукам. Чтобы ее голова лежала рядом на подушке. Чтобы ее ноги шли с тобой вместе на рынок. Чтобы ее руки несли авоську с молочными пакетами. Чтобы… Ха-ха-ха. Это все блеф, блеф. Потому что с тем, с кем хорошо в постели, не может быть хорошо в жизни. — Он снова больно ранил меня своим взглядом. — Познакомься я с твоей матерью годика на два-три раньше, и ты бы могла быть моей дочерью: у тебя были бы жгучие глаза и повышенная сексуальная возбудимость, которая смолоду и до немощных лет руководит всеми нашими поступками.

Тигр запрокинул голову и долго хохотал, барабаня ногами снизу по крышке стола.

— Он ненормальный, — шепнула мне на кухне мать и вздохнула. — Он и раньше был слегка тронутым, с годами это усугубилось. Его все бросили. Даже родная сестра.

Уходя, мать поцеловала Тигра в лоб — нежно, ласково, едва касаясь губами. Нет, вовсе не брезгливо — это был, как говорится, поцелуй в самую душу. Тигр сидел как истукан, а меня точно разрядом тока хватило. Как же я позавидовала матери!..

— Отцу про Митю не говори — он и по сей день не успокоился, — сказала в трамвае мама. — Ты же видишь, я езжу к нему лишь из сострадания. — Я понимала, мать врет, но промолчала. — Он сломал мне всю жизнь.

То, что возлюбленного матери тоже звали Митей, не просто поразило меня — я ощутила себя в ловушке, из которой не видела выхода. Мне показалось, я обречена, как и мать, до конца дней своих… Словом, отныне, когда я смотрелась в зеркало, я видела в чертах собственного лица ту же — материну — смиренность, покорность судьбе и все больше и больше себя жалела.

В одну из таких ночей, когда я лежала в своей комнате и считала на потолке блики от проносившихся мимо машин, мне вдруг показалось, что, если я еще хотя бы на миллиметр продвинусь вперед по этому пути неутихающей скорби, у меня лопнет что-то внутри. Мне нужно было рассказать кому-то все то, что я пережила. Но кому?.. Отцу? Матери?.. Нет, нет, уж лучше себе самой. Я вдруг почувствовала потребность облечь в слова то, что до сих пор в них не облекалось, жило где-то вне их досягаемости, нарочно от них пряталось. Но только не теми фразами, которые звучат вокруг.

Я приподняла голову и услыхала голос внутри себя. Он был слаб, едва слышен, но этот голос словно говорил мне, что не все потеряно, что будет, будет что-то еще. Обязательно будет.

Отныне я сидела безвылазно дома и исписывала тетрадку за тетрадкой. Я бродила по квартире нечесаная, неумытая, но меня это не волновало — неожиданно для себя я переместилась в иную плоскость, где, как выяснилось, из отдельных деталей антимира можно соорудить вполне пригодный для собственного обитания мир. Где несбывшееся если и печалит, то красиво и как-то отчужденно, где слезы облегчают душу, исповедь разгоняет тоску, а боль болит терпимо и даже иногда сладко. И это случилось со мной благодаря Мите и нашей с ним несбывшейся любви.

Говорят, мужчина пишет, обращаясь к Богу, женщина — к мужчине, причем конкретному. Если это так, не вижу ничего плохого: любовь конкретная всегда импонировала мне больше любви абстрактной и всеобъемлющей. Я писала стихи, перемежая их абзацами прозы, в которых описывала природу: ветку в каплях дождя, грозовую тучу, лужу, в которой отражаются то голубое небо, то безрадостные лица прохожих. Мои же чувства, переживания, воспоминания могли уложиться лишь в стихи.

Летом из Москвы приехала мамина дальняя родственница, и мы неожиданно прониклись симпатией друг к другу. Галя училась на филфаке, и как-то я осмелилась прочитать ей вслух кое-что из своих записок. Она стала меня хвалить, и впервые почти за целый год мне вдруг осмысленно, а не по инерции, захотелось жить. Чтоб писать и писать новое.

— Ты настоящий самородок, потому что в результате личной драмы оказалась в полнейшей изоляции от внешнего мира. Что называется — родилась заново уже тем, кем захотела. И это тем более удивительно, что большинство женщин личная драма ломает и выбрасывает на свалку. Я знаю столько сломанных женских судеб. Поверь мне, это отталкивающее зрелище. Ты оказалась редчайшим исключением. Я бы даже сказала, ты нуждалась во встряске, в результате которой твои мозги встали на место. Но не думай, будто тебя ждет легкий путь. И прежде всего потому, что ты женщина на все сто процентов, что является для наших пишущих мужчин не последним оружием из ругательского арсенала. Я кое с кем познакомлю тебя в столице, правда, не знаю, что из этого выйдет. Хотя ты, я уверена, в любом случае будешь продолжать выражать себя на бумаге.

Я увозила в Москву целую сумку общих тетрадей и кое-что отпечатанное на машинке и подправленное Галиной рукой. Мне казалось, я повзрослела за прошедший год лет на десять — пятнадцать.

Галя пригласила меня пожить у нее — она жила в однокомнатной квартире, и я, конечно же, стеснила ее. Но Гале почему-то захотелось со мной понянчиться.

Человек, с которым Галя познакомила меня в Москве, тоже одобрил мои писания, правда, не столь горячо, как Галя.

— Он тебе попросту позавидовал, — комментировала она. — Мужчине обычно трудно пережить то обстоятельство, что женщина может оказаться талантливей его. Сверху вниз им на нас смотреть привычней.

Вскоре меня пригласили выступать на вечере, напечатали в журнале — крохотный рассказик, но я была счастлива. Я думала: «Быть может, прочтет Митя и…» Словом, ничего конкретного — одни воздушные замки. Когда я приехала в свой бывший дом за книжками и вещами, Стаська сообщила мне, что Митя уехал в киноэкспедицию в Среднюю Азию. Она встретила меня холодно и даже не поинтересовалась, как я живу и где. Связующая нас нить была кем-то либо чем-то разорвана.

Мой новый покровитель как-то пригласил меня в ресторан, подпоил, похвалил и признался, что я ему очень нравлюсь как женщина. Правда, он не собирается разводиться со своей женой, но готов обеспечить мне как творческую, так и материальную поддержку. Он не требовал от меня немедленного ответа — он дал мне время на размышления. А тут, как назло, очередное вмешательство судьбы: Галя влюбилась, и я в некотором роде стала для нее обузой, из-за троек меня лишили стипендии, не было зимнего пальто и сапог — ничего у меня не было, кроме перелицованных юбок и грубошерстных, ручной маминой вязки, кофт. А ведь меня всегда так угнетала бедность…

Я не возненавидела себя, когда стала любовницей того покровителя, наоборот, почувствовала себя гораздо лучше в беличьей шубе и английских шерстяных колготках. Вдобавок ко всему у меня появился свой уютный уголок: однокомнатная, отлично обставленная квартира с письменным столом и пишущей машинкой. Со временем я научилась отделять себя прежнюю от себя настоящей. Как ни странно, обе прекрасно между собой уживались, хоть и поклонялись, можно сказать, диаметрально противоположным идеалам.

Галя порадовалась за меня, но попросила звонить ей и чистосердечно обо всем рассказывать. Мудрая Галя! Скоро я забеременела, мой покровитель, узнав об этом, очень обрадовался и заявил: если я рожу ему нормального здорового ребенка, разведется с прежней женой и женится на мне. Галя забрала меня к себе под свое широкое крыло, потому что разъяренная жена жаждала мести. Я была уже с огромным пузом и вся в коричневых пятнах, когда Стаська разыскала меня в институте и попросила, очень настойчиво и ласково, быть свидетельницей при регистрации ее брака.

Я была уверена, что она выходит замуж за Митю, хоть мне никто не говорил об этом, она сама — тоже. Я изо всех сил гнала от себя эту уверенность. «Стаська наверняка бы похвалилась, будь женихом Митя», — приводила я себе один и тот же аргумент. Я пыталась представить себе Стаськиного будущего мужа солидным респектабельным дядей — ведь его, убеждала я себя, выбрала Нинель.

Я не стала что-либо подправлять в своей безнадежно испорченной внешности — заплела волосы в косу, надела широченный размахай, правда, французский. Со стороны вряд ли кто-то мог заподозрить, что мы с Митей когда-то были…

Нет, мы не отлюбили свое. Я поняла это, едва увидела Митю.

Галя снова пришла мне на помощь: всю ночь утешала, увещевала, бранила, ревела вместе со мной.

— Эка дура — родишь, еще красивей станешь. А для Мити твоего это замечательный урок. Теперь он еще сильней тебя захочет. У вас будет лучше, чем было раньше, поверь мне…

Галя оказалась не права — с Митей у нас больше никогда не было ни радости, ни счастья. Зато было много боли.

Совет № 5 С ЭТИМИ МОЖНО СОХРАНИТЬ ДРУЖБУ

Сперва долго не соединялось, вернее, ты слушал мои «але» с таким же трепетом (если это не так — позволь мне остаться в неведении), как два года назад. Только теперь тебе этот трепет нужно было во что бы то ни стало скрыть. Итак, после третьего моего «але» ты назвал меня по имени. Не своим голосом, хоть я и узнала тебя в самую первую долю мига. Быстрее, чем успел сработать разум.

— Ты знаешь, что у меня был инфаркт?

— ?

— Врачи уложили на две недели в больницу.

— А теперь как… с сердцем? — спрашиваю тихо, но почти не испуганно — то ли не поверила, то ли не успела испугаться.

— Ну, в общем-то, это был не инфаркт, а предынфарктное состояние.

Почувствовал, наверное, что палку можно перегнуть, а то и вовсе сломать.

— Я ничего не знала, — начинаю оправдываться я. — Торчала безвыездно на даче. Откуда я могла узнать?

— Я, между прочим, тебе звонил.

Пауза. Ты ждешь, что я дрогнувшим голосом начну расспрашивать тебя о здоровье. Я жду (конечно же, жду — что толку врать самой себе?), что ты скажешь хоть одно слово, напоминавшее о былом. Но так уж повелось, что ни ты, ни я не делаем того, чего ждем друг от друга.

— Как дела? — спрашиваю принужденно.

— Дела? — Последний твой слог звенит на той самой высокой ноте, на какой звучали два года назад все наши телефонные диалоги. — Дела идут неплохо. Слушай, приезжай на премьеру моей новой пьесы. Послезавтра. Если не сможешь, через неделю будет еще спектакль. Артисты великолепные — все звезды.

Подруга, которая старше меня, уверяет, что мужчины много толкуют о своих делах только потому, что считают недостойным говорить все время о любви. И еще — чтобы, не дай Бог, не избаловать женщину. Но ведь вначале они говорят о ней даже больше, чем мы. Правда, в основном в постели.

— Поздравляю. Наконец.

Говорю это без особой радости — и тут же понимаю почему: все радости позади.

— Приедешь? Я… — щелкает в трубке, — приглашаю всех друзей.

Если бы ты сказал: «Я тебя встречу», вероятно, я бы не смогла выговорить это «нет», похожее на монотонный скрип раскачиваемой непогодой одинокой форточки в сад.

— Почему?

С плохо скрытым разочарованием, а больше недоверчиво.

— Работаю. С трудом вошла в ритм. Прерваться — смерти подобно.

Звучит напыщенно, но суть верна. Потому если ты и обижаешься, то слегка. Для тебя работа — святое.

— Очень жаль.

Не искренне и не официально. Так — никак. Интересно, а если сказать тебе — о чем угодно, но с прежней интонацией? Сказать, что ли?

— Але, але, ты куда-то пропадаешь.

— Связь, как… в девятнадцатом веке. Послушай…

— Да?

С интересом, который не успел скрыть.

— А… как поживает Елена?

Моя знакомая, с которой я только вчера разговаривала по телефону.

— В порядке. Обещала прийти на премьеру.

Больше говорить не о чем — это чувствуем мы оба. Или же можно проговорить, как бывало, час и больше. Все-таки мне еще не хочется расставаться. Тебе — тоже.

— Ты, кажется, собирался изменить финал?

— Да. И написал еще одну картину — в середине. Лирическую. В ней будет две песни.

— На чьи слова?

— Одной нашей поэтессы.

— Кто такая? Талантливая?

Не без укола ревности: знаю твою слабость к талантам!

— Ну… это при встрече. — Обычная присказка говорящих по телефону, тем более междугородному. А может, в самом деле — надежда на встречу? — Понимаешь, нужно было усилить лирическое начало. Лирика — мое уязвимое место. Но теперь, кажется, все встало на свои места. Надо будет учесть это в будущем.

Взять и сказать: а у нас с тобой все в прошлом. Эх ты, потерять так быстро. А ведь хотел, чтобы длилось бесконечно.

— Снова ты пропадаешь. А как твои дела?

— Нормально.

Вот уж не скажу, что долго не могла прийти в себя после твоего… предательства? малодушия? мудрой жестокости? Нет у меня определения тому поступку, после которого все встало, как ты только что выразился, на свои места. Как нет и упреков. Нет и… Неужели в самом деле нет?

— Вышло что-нибудь новое?

— Да, совсем недавно. Но это уже в прошлом.

— Понятно. Все равно поздравляю. А сейчас над чем работаешь?

— Так, кое-что для собственного удовольствия. В ящик стола.

— Ты можешь себе это позволить.

То ли комплимент моему таланту, то ли упрек в обеспеченности. Думаю — фифти-фифти. Золотая середина. То, чего никогда не было в наших отношениях.

— Я все могу себе позволить. Все, что хочу.

«Тебе можно все, все», — слышу твой шепот. И делаю над собой усилие, чтобы вернуться к реальности. Путешествия во времени не для слабонервных.

Молчание. Чувствую, какое между нами огромное расстояние: на проводе далекий — космический — гул.

Во время той болезни, на пределе отчаяния, я спросила у той самой подруги: «Как ты думаешь, может, сделать над собой усилие и поставить точку? То есть позвонить и сказать: прощай, между нами все кончено, спасибо за прошлое. Или что-то в этом духе». — «Глупышка, — сказала она, — романы кончаются сами собой. Без всяких точек. Точки ставят на бумаге. Не будь старомодной. Тем более в жизни всякое случается». Я, кажется, начинаю понимать, что имела в виду Виктория, когда говорила, что «в жизни всякое случается».

— Послушай, может, нам пригласить твою Викторию? Я с ней, правда, незнаком, но ведь ты говорила, что она вроде бы критик?

— Пригласи. Я дам тебе ее телефон.

— Да нет, это, пожалуй, не совсем удобно. Хотя, впрочем, давай…

Знаю, ты не умеешь устраивать свои дела. Но иной раз так суетишься, словно вопрос идет о жизни или смерти. Я тебя могу понять — тоже когда-то суетилась. Пока не поняла, что на самом деле мне не жарко и не холодно от моих успехов и неудач. Но одно дело я, у которой всегда на первом месте были какие-то глупости, а другое…

Теперь я молчу очень долго — испытываю тебя, себя, телефонное время. Наконец не выдерживаю.

— Ты из дома?

— Нет, из театра.

— И вокруг тебя люди?

Это не без малюсенькой подковырки — на людях ты всегда был со мной сух и официален.

— Нет, я в комнате один.

Единственное слово — и Нева обратится вспять. Тем более что я, во имя собственного спасения, не помню зла. Мое прошлое должно иметь привкус сладкой грусти, а не змеиной горечи. Это — закон моего существования в окружающей среде. Но если я скажу это слово, а оно повиснет в воздухе? Догадываюсь, то же самое прокручиваешь в голове и ты. «Смиряй свою гордыню. От гордости все беды. Гордость и любовь — несовместимы»… Увы, не все прописные истины истинны. Что было плохо вчера, оказывается, хорошо сегодня. Так смирить или не смирить?..

Сейчас молчание между нами совсем такое, как два года назад, когда мы прислушивались к дыханию друг друга.

— …Скажи что-нибудь хорошее.

— Я хорошая. И ты хороший. И вдвоем нам — хорошо.

— И только? А разве ты меня?..

— Представь себе — нет. Всю душу обшарила, но не нашла в ней ничего похожего на… сам понимаешь, что. Там сидишь ты на большом, с кованой крышкой, сундуке, стучишь по нему копытами, которые безуспешно пытаешься обуть в белые туфли с…

— На самом деле я их давно снял, сейчас расстегиваю рубашку и здесь, прямо на сундуке, тебя… У меня кончаются монеты. Ты на самом деле по мне скучаешь?..

— Что? Ничего не слышно! Але! Але!!!

Господи, неужели я все-таки запуталась в правилах согласования времен?

— Я сказала, что скучаю по хорошей погоде. У нас тут дождик. Мокрый серый дождик…

Два года назад лило как из преисподней. Ты промокал в своих летних башмаках, я согревала ладонями твои ступни. Осень стояла такая желтая, что больно было смотреть по сторонам. И дождик был желтый. Совсем не мокрый желтый дождик…

— Расскажу тебе, как пройдет премьера.

— Расскажешь.

— Пока, да?

— Пока, пока. Желаю удачи. С Богом.

Вешаю трубку вперед тебя, чтобы не испортить свое впечатление от собственной независимости. Не больно. Не грустно. Хуже — пусто…

— У меня слов нет. Ну ты и шизуля, — говорит вечером младшая подруга, которой я бесстрастно и без утайки (чего раньше никогда не было, раньше — клещами тащи) пересказываю разговор. — Потрясающий мужик. Приучен к легким победам. Бабы землю под ним лижут. А тут как будто ролями поменялись.

— Ошибаешься, никто ролями не менялся, — слабо возражаю я.

— Молчи. Сама все видела.

— И что же ты видела?

— То, что ты не умеешь пользоваться преимуществом своих чар.

Подруга энергично ввинчивает в горшок с плющом сигарету и тут же зажигает новую. Она нервничает больше чем я, настоящая психопатка.

— А для чего мне?

— Как для чего? Да хотя бы для самоуспокоения. Зачем разбрасываться такими мужиками? Вдруг пригодится?

— Но я ведь ничем его не обидела. Думаешь, он мне на самом деле может пригодиться?

— Ну, знаешь… Сказала бы я, да слов не хватает. А если больше не позвонит и вообще…

— Что вообще?

— Вычеркнет из жизни.

Пожимаю плечами. Хотя знаю — не вычеркнет. Не вычеркнет.

— А если вдруг столкнешься с ним где-нибудь нос к носу? Ну, в Большом театре, Большом зале?..

— Я там давным-давно не была. Он, надеюсь, тоже.

— Боитесь друг друга?

Может, и боимся. Чего? Неужели того, что все может начаться сначала?

— Я не боюсь. А ему некогда. Дела сердечные не должны мешать казенным.

— Так я и поверила, что он променяет тебя…

Я поворачиваюсь к плите и зажигаю газ под чайником. Я тоже отказываюсь в это верить. Согласно логике наших взаимоотношений… Какая к черту логика? К тому же сколько людей, столько и логик.

— И тебе не хочется на премьеру?

— Там будет много народу и… неискренних восторгов.

— Ага, вот и выдала себя с головой: хочешь наедине и с самыми искренними чувствами.

— Представь себе — расхотела. Слишком долго хотела. Это какой-то физиологический феномен.

Подруга внезапно мрачнеет. Знаю, ей хочется, искренне хочется, чтобы наши отношения длились бесконечно — ей легче дышится под сенью романтического, слегка авантюристического и вообще того, что не похоже на происходящее вокруг. Тогда и она выдумает себе что-нибудь в том же духе — все в этом мире заразно.

— Помнишь, как ты рыдала, просила, чтоб я ему позвонила, — пытается вразумить меня подруга.

— Ты сама предлагала свои услуги.

— Потому что это нужно было тебе. К тому же он выдерживал характер — это я тебе точно говорю.

— Вероятно, он не учел, что в искусстве одни законы, а в жизни несколько иные. Чем больше женщину мы любим…

— Ты права, тысячу раз права, но он тоже не виноват.

— Какая разница, кто прав, кто виноват. Суть теперь не в этом.

— А в чем же?

— Ты видела когда-нибудь, как провизор отвешивает на своих точных — до доли миллиграмма — весах всякие порошки? Карьера, общественное мнение, устроенность, покой и прочее, прочее, проверенное, безопасное, бессюрпризное на одной чашечке, а на другой — сплошная неизвестность. Обе чашечки балансируют в воздухе, и наш провизор относительно спокоен. Но вот одна камнем падает вниз, грозя сломать весы. Ну да, он переложил в нее каких-то лекарств, которые в таком количестве превращаются в яды. И наш провизор, не долго думая, выкидывает их на помойку и тщательно моет руки.

— Ты напоминаешь мне сборник библейских притч. Их весьма поучительно читать, но, полагаю, их писали не забавы ради, а чтобы унять скрежет зубов.

Я стою возле окна и смотрю на черный, весь в пунктирах красных автомобильных огней переулок, стрелой впивающийся в наш дом где-то прямо подо мной. Я считаю огоньки. Если, пока закипит чайник, насчитаю двадцать семь, произойдет то, чего я хочу, но в чем даже себе самой боюсь признаться по секрету. Вместо того, чтобы выразить это в виде какой-то житейской формулы, я представляю себя в большом пустом доме под могучими деревьями, выбегающую в холодные сени на твой, безошибочно твой стук…

— Задумала сжечь чайник? — слышу издалека голос. — Где у тебя заварка? Сошлось?

— Их было двадцать шесть. Тринадцать машин. Двадцать семь быть никак не могло — к нам нельзя подъехать на мотоцикле. Но это все правильно — мы бы все равно не ужились под одной крышей.

— Прекрасно бы ужились. Я видела вас вместе.

— Понимаешь, у нас всегда одни и те же желания. Представь себе, это очень плохо — иметь одни и те же желания. Потому что всегда нужен кто-то третий, чтоб их выполнять.

Дождь, дождь за окном. Мрак. Неизвестность. Потусторонность. А здесь тепло. Ноги мои обуты в мягкие тапочки. И мне не нужно идти куда-то по лужам.

По ту сторону, по эту… По эту сторону никогда не приземлятся летающие тарелки, мечты не материализуются даже в колючий кустик шиповника под окном, любовь обрастет панцирем из прозы быта и бремени мифического долга перед обществом, близкими, собственным будущим и чем-то еще, трепыхнется от удушья и вовсе протянет ножки.

Что это я так непочтительно о вечном чувстве?

… Звонок в дверь, холодок в прихожей, шаги осторожные, как у юноши, который вот уже несколько веков неизменно крадется к балкону возлюбленной. Или нет: походка уверенная, как и должна быть у того, кто достиг в этой жизни чего-то ощутимого.

Мокрая шляпа на вешалке — бисеринки дождя чуть-чуть напоминают утреннюю росу. Тому, кто не боится о ней вспоминать. А я?.. От меня что-то отделяется — больно, неохотно, вопреки воле, — садится в кресло напротив. Ты тоже пришел не один: с каких-то лет, сытых, очевидно, любой здравомыслящий человек предпочитает ходить, сидеть, лежать и так далее — не один.

Мы все между собой знакомы. А если и нет, что толку знакомить заведомо чужих людей? Стол накрыт на двоих: кофе, крошечные рюмки чего-то крепкого, муляжные кружочки тонко нарезанного лимона, похожий на глиняный слепок швейцарский шоколад.

«Хочу жареной рыбы, деревенского хлеба, миску помидоров и много-много самодельного виноградного вина. Хочу! Хочу!» — отчаянно требует существо в кресле напротив. И тот, вошедший с тобой, хочет того же самого, только не смеет сказать об этом вслух.

Хотят — и расхотят. Чужие желания исполняются теми, кто уже растерял свои.

Ты и я — мы оба чего-то достигли в этой жизни. Это значит лишь одно — мы довольно часто сворачивали с нехоженых тропок на шоссе. Сперва, быть может, с неохотой, а потом оказалось, что идти по шоссе даже приятно.

Слышишь, кто-то прорубается нехожеными дебрями. «Бедняга, — подумаем в унисон. — Дай Бог ему скорее образумиться».

Пьем кофе, потягиваем ликер, спокойно и рассудительно, сперва серьезно, потом не без скепсиса, толкуем о наших преуспеяниях в этом мире. В определенные моменты скепсис к лицу преуспевающим — как кружевное жабо Мефистофелю.

Но вдруг мне становится скучно. А тебе, тебе? Ты видишь, как дрожит, припав к оконному стеклу, умирающий кленовый лист?

— Кленовые похожи на виноградные, но ничем не пахнут, — слышится из заторшерного полумрака.

— Ошибаешься — они пахнут увяданием. Но это не про нас с тобой, правда?

С заученной грациозностью наполняю фарфоровые чашечки цивильно пахнущим кофе. Ты глядишь на мою руку, не видя ее. Ты что-то рассказываешь. Я, не слыша, киваю головой…

— У тебя все такое же прозрачное запястье. И голубые жилки-ручейки.

— Ты все так же замечаешь…

Наша с тобой жизнь стабильна и без особенных неожиданностей. Нам и в голову не придет променять ее на что-то иное. Наш мир состоит если не из железобетона, то из какой-то нами же сотворенной миростойкой, по прочности железобетону не уступающей конструкции. Разумом (теперь разумом, а не наоборот, как было раньше) мы понимаем губительность этой стабильности. Душа же ее приветствует, душа тянется к ней — теплому уютному камину вволю накуролесивших душ.

— Мне всегда казалось: наш мир хрупок…

— Да. И оттого в нем так тревожно и радостно жить…

У тебя в чертах появилась спокойная уверенность. Немного отвисли щеки, поблекли глаза. Но ты красив, красив. Вот седина тебе явно не к лицу — смоляной цвет придавал твоему облику таинство страсти. Не нравится моя прическа? Что ж, не могу себе больше позволить расхристанности внешнего вида (духа, кстати, тоже, хоть и воображаю его себе настоящим Геркулесом) — большая часть моей теперешней жизни протекает там, где принято сглаживать шероховатости природы. Твоей жизни, — кажется, тоже.

— …Больше всего на свете люблю твои волосы. Ты с них начинаешься. Волосы, волосы, спрячьте меня, укройте меня…

— А ты посмотри на меня так, как в первый раз…

Потом мы хвалимся успехами наших детей, нас не больно волнующими. Но это принято в нашем возрасте и положении. Нет-нет да прикладываем к губам рюмки — у тебя был инфаркт, у меня сосуды ни к черту.

Бросаю взгляд на тень, пронзительно контрастирующую со спокойным желтым пространством под нашим абажуром. Зябко кутаюсь в шаль. Кажется, радуюсь, что там, в тени, меня нет. Перехватив мой взгляд, ты опускаешь глаза в чашку с кофе.

Они целуются, эти два беспечных существа. На мне венок из виноградных листьев, ты с огромным бокалом недобродившего виноградного вина.

Ощущаю вкус твоего поцелуя и спешу перебить его безвольно мягким и сладким квадратиком бурого заморского шоколада.

Ты поглядываешь на свои часы, я умышленно зеваю, но тут же спохватываюсь. Мы смотрим в разные стороны, но только не туда, не туда…

— Неплохой сюжет, правда, уже обыгранный веками, — говоришь ты с имитацией усмешки на губах. — Попытаюсь осветить его по-новому. Не возражаешь?

— Даже настаиваю. Великих слабости лишь возвышают.

Мы оба смеемся, и оба разом замолкаем.

…Бокал уже наполовину пуст, венок лежит у тебя на груди. Моя голова — тоже. Мы оба молчим — молчание лучший проводник чувств…

Ты просишь у меня позволения позвонить по телефону. Я подаю тебе аппарат и приличия ради удаляюсь в соседнюю комнату. Задерживаюсь возле зеркала: довольно интересна, хорошо ухожена, стройна в длинном платье, спокойно подчеркивающем ненавязчивый уют интеллигентного, даже скорей интеллектуального, дома. Освежаю за мочками ушей «Иссимиаки», поправляю тонкую витую цепочку, провалившуюся в выемку между грудей. Твой голос звучит уверенно и чуть-чуть устало. Вижу в зеркало, как красиво ты откинулся в кресле (раньше закружилась бы голова от этой твоей позы — беззащитной? доверчивой? — теперь голова лишь слегка шумит от ликера)… Вхожу бесшумно, внося с собой устойчивую волну культивированных веками ароматов, ты незряче скашиваешь глаза на меня. Потом… Успокойся, я ничего не замечаю. Потом роняешь в трубку: «Всего вам доброго». Оба изо всех сил стараемся не смотреть в ту сторону, где эти два существа бездумно следуют каждому душевному порыву. Как будто не было двух тысячелетий христианства, как будто падающие с неба звезды можно собирать в ладони, как будто человек во всех его проявлениях — венец природы, как будто… Мы оба близки к тому, чтобы развенчать и осудить страсть. В ближайшем будущем, вероятно, мы так и сделаем. И это прекрасно впишется еще одной иллюстрацией к закону о диалектике бытия. Се ля ви, дамы и господа.

Слегка пригубив рюмку «за все хорошее у тебя и у меня» (мы оба не удивляемся этому «у тебя и у меня», так естественно заменившему «у нас с тобой»), ты бросаешь:

— Пора. Спасибо за все. — И бодро встаешь с кресла.

— Тебе спасибо. За вечер.

Я позволяю себе усмехнуться одними глазами.

Твой взгляд становится внимательным, но лишь на долю секунды. Ты берешь мою протянутую руку и легко подносишь к своим сухим губам.

Накинув шаль, иду провожать тебя к лифту, распахнув на лестницу дверь.

— Еще раз спасибо, — говоришь ты, нажимая на кнопку. — Доброй ночи.

Я громко хлопаю дверью, включаю везде свет. Хватаю едва начатую бутылку ликера, делаю огромный глоток прямо из горлышка. Еще, еще один. К черту сосуды. К черту эту жизнь. К черту, к черту, к черту…

Курим, сидя друг против друга на подоконнике. На ней все тот же венок из виноградных листьев, от нее пахнет вином, беспечностью, вседозволенностью. Она показывает мне язык, открывает легко и без усилий законопаченную на зиму раму и, крикнув: «Погоди, я с тобой!» — сигает в тревожно фиолетовую сырость ночи.

Я долго смотрю вниз, аккуратно прикрываю раму, закрепляю ее задвижкой. Я долго и тщательно мою на кухне две чашки, два блюдца, две ложки, две рюмки. Я очень устала за сегодняшний день. Я сейчас прилягу, выпью снотворное, а там видно будет.

Там видно будет?..

Ну ради чего, спрашивается, сигать очертя голову в осенний мрак?

Совет № 6 ЭТИХ СЛЕДУЕТ БОЯТЬСЯ, КАК ОГНЯ

Ты сделал так, что началась гроза с ливнем — внезапно, что называется, гром среди ясного неба грянул, ветер подхватил мои волосы, впихнул в какие-то узкие решетчатые воротца. А там водили хоровод свечи, там пели что-то, отчего моя душа захотела взлететь. Знал бы кто — куда. Я не сразу догадалась, что я в церкви. Раньше, когда я водила туда иностранцев, она казалась мне таким же казенным учреждением, как музей или выставка. Теперь, когда я очутилась здесь по твоей воле, мне было так, как никогда в жизни не было.

Я вслушалась в слова: любовь вознесет твою душу на неведомые высоты, любовь очистит твою душу от скверны, любовь сделает так, что мир покажется тебе раем. Что-то в этом роде.

Ну, а потом ты сделал так, что я купила букетик фиалок у какой-то полунищенки-полупьяницы, шла, не заходя ни в один магазин, начисто забыв про то, что оставляю всех без обеда и ужина. Я вообще ни о чем на свете не думала — даже о тебе.

К кузине я захожу редко — в год раз и то по какому-либо делу, а тут ты сделал так, что я зашла к ней без дела, мы проболтали до самого вечера, и в основном о тебе. Кузина говорила, я слушала. Она даже не знала, что мы с тобой наконец познакомились, но она говорила и говорила о тебе:

— Он такой бестолковый в быту. У него дома сам черт ногу сломит. Не умеет даже сосисок себе сварить. Пьет по утрам растворимый кофе из глиняной кружки, куда засовывает кипятильник, — когда-нибудь весь дом спалит; поджаривает в тостере хлеб, вернее, делает из него угли — на весь подъезд паленым пахнет. То же самое на обед и на ужин. А грязное белье по всей квартире раскидано: приходится перешагивать через трусы и майки. На шкафу такая пыль, что хоть стихи пиши. Телевизор стоит на пустом ящике чуть ли не из-под туалетной бумаги. В горшке с кактусом окурки и скорлупа от яиц. И кругом — бутылки, бутылки, бутылки. А рояль, представляешь, как со свалки: половина клавиш проваливается в никуда. Дверь ни днем, ни ночью не запирается, — словом, настоящая богема…

Телевизор я почти никогда не смотрю, а тут вдруг прохожу мимо, а парень на экране похож на тебя так, что в первый миг мне показалось… Ну нет, тебя я ни с кем не спутаю, но случается в мире такая похожесть, что диву даешься.

— Гляди, а этот Невзоров чем-то на Валерку нашего похож, — обратил мое внимание муж. — Не то глазами, не то манерой говорить. А, может, расхристанным воротом рубашки. Ну да, им обоим, кажется, все на свете по фигу.

«Или слишком важно», — подумала я, но промолчала. Я поняла, что и это сделал ты, потому что зачем-то задался целью напоминать мне о своем существовании беспрестанно.

Я не принадлежу к женщинам, которые могут составить эпоху в жизни мужчины. Видимо, не дотягиваю — ни красотой, ни интеллектом, ни экстравагантностью запросов и желаний. Не роковая женщина, это точно. На улицах ко мне никто никогда не пристанет, даже в молодости это случалось крайне редко. Почему-то если заплетаешь волосы в косу, если не красишь ногтей и ресниц, если таскаешь хозяйственную сумку, из которой выглядывают куриные лапки и пакет молока, интерес к тебе ровным счетом такой же, как к пустой витрине гастронома. Я рано вышла замуж, поэтому у меня не было нужды в ком-то возбуждать интерес к своей особе. Я углубилась в работу, семью, в книги. Читая, я самым искренним образом переживала все, что выпадало на долю героев, а в особенности героинь, но всегда выходила сухой из воды. Меня это устраивало и даже очень — я по натуре созерцатель жизни.

…Кстати, и этот ложный пожар в кинотеатре тоже ты подстроил. «Горит, горит!» — завопили во всю глотку мальчишки, все ринулись к выходу, меня чуть не раздавили, прижав к колонне. Выбравшись, я села на скамеечку в сквере перевести дух и поправить волосы — заколка, кажется, осталась лежать возле той самой колонны. И тут идешь ты, улыбаешься, изображаешь на лице удивление и следом — восхищение. Ну да, ты живешь совсем рядом, только теперь дом моей кузины кажется мне не обычным кооперативом, а замком, бунгало, отелем в центре Нью-Йорка. У тебя включено радио, и как раз передают романс Хозе из «Кармен». У тебя есть бутылка красного вина. А у меня, оказывается, не растрепанные, а очень красивые волосы, и я еще совсем молодая, неискушенная и, похоже, даже никогда не любившая.

«К чему делать из жизни драму? — думаю я, строгая на кухне морковку для супа. — В моем возрасте у всех женщин должны быть любовники. Никто из подруг не верит, когда я говорю, что не изменяла мужу. Я даже не могу ответить на вопрос: хороший или плохой мужчина мой Саша, — не с кем было его сравнивать. Теперь-то наконец могу сказать, что бывают и получше. Ведь я же у Саши не первая. Правда, у мужчин все иначе. Хотя какая разница?..»

Что-то в моей жизни изменилось — пока не могу понять, что именно. Ну, конечно же, изменилась я: мое плечо ты только что целовал, восхищаясь запахом кожи, на моей шее ты отыскал детское родимое пятнышко, про которое я забыла, совсем забыла.

И все-таки какому стереотипу поведения следовать дальше? Стихийному? Но, позвольте, я живу не в цыганской кибитке, я хожу на работу, я, в конце концов, сплю с мужем в одной, хоть и широкой, но одной кровати. Потом — как странно — за все время нашего свидания ни ты, ни я не заикнулись о любви.

Я яростно строгаю морковку. Тупое и бессмысленное занятие, но, черт побери, у меня, оказывается, очень сильные, очень ловкие, очень красивые пальцы, о чем я раньше и не подозревала. Я вспоминаю пальцы «Дамы с горностаем» и думаю о том, что у нее наверняка тоже был любовник.

Ну, а потом ты звонишь мне на работу чуть ли не каждый час, ты подкарауливаешь меня на остановке — в тот самый момент, когда я уже перестаю надеяться на встречу, больно сжимаешь мое плечо. Ты умоляешь хоть на десять минут зайти к тебе — я знаю зачем. Самого этого процесса мне, если честно, не нужно — мне нужно то, что происходит до него. Но у нас так мало времени, поэтому до не происходит ничего, если не считать случайного касания твоей головой моей груди. Правда, прекрасен долгий прощальный поцелуй на остановке, бледный и чахлый городской полумесяц над нашими головами. Даже мое усталое возвращение домой прекрасно — что-то появилось в моей походке таинственное, что-то такое теперь знаю я, о чем положено знать лишь избранницам. Мечты о будущем свидании превращают стояние в очереди за яйцами и творогом в восхождение по мраморной лестнице античного храма к статуе длинноногой, сладкотелой Артемиды.

Потом ты неожиданно скрываешься куда-то на две недели. Я звоню и звоню в пустую квартиру, наконец, стучу в никогда не запирающуюся дверь, а там какая-то толстая тетка говорит, что она твоя младшая сестра, зовет меня пить с ней чай со слипшейся, но очень вкусной помадкой. Она восторгается моей юбкой с разрезом, моей перламутровой помадой блекло-карминного цвета, моей непохожестью на все то, что эта тетка (младшая сестра! твоя!) видит вокруг.

— Я вам позвоню, позвоню! — обещаю я через час. — Я буду звонить вам… тебе каждый день. Вы так с ним похожи…

Я выскакиваю на лестницу и, стуча каблуками, несусь вниз. Я представляю с умилением, как эта толстуха («Я была кудрявым мальчишкой-амурчиком. На меня все оборачивались», — успела сообщить мне она. И еще много чего из вашей семейной хроники) ездила на тебе в детстве верхом, а ты изображал из себя австралийского пони. «Почему это была не я? Ну почему?» — задаюсь я вопросом. Мне кажется, что я, если бы даже и была твоей сестрой, все равно бы возбудила в тебе то, что возбудила. От этой крамольной мысли у меня сладко ноет в груди, а дядька, наступивший мне на ногу и в знак оправдания мне улыбнувшийся, кажется чуть ли не испанским идальго. «Познакомьтесь с моей младшей сестренкой. Мы росли неразлучно… Вы не знаете моего Лидка? Она сама прелесть. Я в детстве сажал ее на шею и ходил так по улицам. Все на нее любовались. А как-то она взяла и напысала мне за воротник: чувствую, теплое что-то побежало, а она себе заливается смехом…»

…Мы идем с твоей сестрой в театр — я покупаю самые дорогие билеты, я слушаю с наслаждением «Евгения Онегина», в ее присутствии так остро и даже болезненно переживая судьбу Татьяны. Потом твоя сестра заходит ко мне на работу, чтобы я в перерыве свезла ее к своему травнику. Она цепляет крутыми, обтянутыми цветастой юбкой боками папки с бумагами, подшивки газет, даже пальму в бочке за шкафом.

— Откуда ты выкопала этот экспонат? Роскошный экземпляр, ничего не скажешь — голубая кость из неандертальской пещеры, — острит мой коллега.

Дома я все так же строгаю на суп морковку, раздевшись до трусов, мою на кухне пол, завожу стиральную машину. Однажды, правда, позвонив откуда-то из своего загородного убежища, ты нарушил этот мой привычный ритуал.

— Я тебя хочу, — сказал ты. — Со страшной силой хочу. Что мне прикажешь делать? Может, приедешь ко мне? Это недалеко…

Я улыбнулась, представив, как ты начинаешь раздевать меня прямо с порога. Я подумала: зачем мне это? Но почему-то ответила:

— Может быть.

— Тогда я расскажу тебе, как добираться. Садишься в последний вагон поезда…

И я поехала. Всем, даже твоей сестре, сказала, что еду в командировку.

— Слушай, а вы с Валеркой не того? — спросила у меня по телефону твоя сестра. — Вы давно с ним знакомы? Вы очень даже друг другу подходите… Ну, это я так, на всякий случай. Если что, можешь рассчитывать на мою поддержку. Ха-ха…

Всю дорогу в электричке у меня в ушах звучало это «ха-ха». Ха-ха, знала бы ты, куда я еду. К кому еду. И зачем. Зачем, кстати? Я добросовестно ворошу свою память в поисках двух-трех нежностей типа: «У тебя красивое плечо» или «От твоей кожи пахнет чем-то свежим». Обо всем остальном я стыдливо умалчиваю даже наедине с собой, меня передергивает, когда я представляю в деталях анатомию собственного тела. Но я ни на миг не усомнюсь в своем решении и даже не подумаю о том, чтобы пересесть на обратную электричку.

Потом… Ну да, там не было воды, и я дважды в день протиралась лосьоном, рисуя в воображении горячую ванну с душистой пеной. В воображении я несколько раз на день растирала свое тело махровым полотенцем. Потом я отдавалась тебе лишь потому, что ты этого хотел, и потому, что после этого ты так нежно касался губами моей шеи. Еще я тысячный раз повторяла в уме: «У меня есть любовник. У меня есть любовник…»

И снова ждала твоего звонка, но ты почему-то не звонил. Тогда я однажды толкнула без стука ту никогда не запирающуюся дверь, сняла платье и туфли, залезла под одеяло. Теперь все это я сама подстроила, потому что ты, похоже, либо истощил свой мефистофельский талант, либо… Только я уже привыкла к той жизни, когда у меня есть любовник, когда мне нужно что-то от всех на свете скрывать, когда мои длинные темно-пепельного цвета волосы лежат на подушке рядом с твоей коротко остриженной головой. Я не собиралась так просто взять и поменять ее на прежнюю или даже на другую.

Потом стемнело, и я, кажется, задремала. Потом я услышала голоса на кухне — твой и еще чей-то, к счастью, мужской. Потом я прислушалась, принюхалась и поняла, что вы с Сашкой, моим Сашкой, пьете коньяк и рассуждаете обо мне.

— Она у тебя роскошная женщина, — узнала я твой голое. — Ты ее явно не распробовал. Или она тебе приелась. Ее на такое можно завести…

— Она в постели как вареная макаронина. — Это сказал мой муж. — С самого первого раза. Я по-всякому пытался — все напрасно. Хотел бы я взглянуть, как тебе удалось от нее добиться…

— Очень просто. С женщиной нужно еще уметь и разговаривать. И уметь ее хотеть. Она ездила ко мне в Бобылевку — сорвалась по первому зову. Ты наверняка про это не знал.

— Мне было не до того. Эта Дашка — дьяволица настоящая.

— Ну да! Познакомишь?

— Чуть позже. Идет? Так ты говоришь, от Лидки можно многого добиться? Вот не думал! Конечно, были приятные моменты, а в общем обычные супружеские отношения.

— Выпьем за то, чтобы женщины, с которыми мы… ну, спим, одним словом, были в полной уверенности, что мы в них влюблены. Они тогда становятся такими интересными и готовыми буквально на все.

— Если они вобьют себе в голову подобное, от них будет трудно отцепиться. Кстати, Лидка настойчиво тебя преследует?

— Меня фиг попреследуешь. В любой момент могу смыться в неизвестном направлении, не пересекая Садового кольца. Она мне как-то звонила — я сослался на срочную работу. Думаешь, она будет меня преследовать?

— Не знаю. Она стала какая-то рассеянная и вздрагивает от телефонных звонков. Небось, напридумывала себе такого…

— Выходит, с тебя бутылка. Помнишь, я сказал тебе: любая женщина рано или поздно сдастся. Твоя, несмотря на свой синечулочный вид, даже не пыталась строить из себя недотрогу. Крепость пала, считай, без единого выстрела.

— Да, они все про нас фантазируют! Дашка уверяет меня, что мы виделись когда-то на институтской вечеринке. И даже целовались…

Мое брошенное на стул платье поблескивало серебряными нитками. Я протянула руку, тихонько подтянула его к себе, бесшумно вползла в его спасительно мягкую шкуру. На улице было прохладно и все еще пахло весной, хотя на каждом углу торговали зрелым виноградом. Возле «Националя» я замедлила шаги. Как я позавидовала тамошним проституткам: они хотя бы деньги получают за их искусственную любовь.

В голове у меня было пусто — ни мыслей, ни планов, ни решении, ни даже обид. Я простояла минут пятнадцать за индийской пастой, купила в «Подарках» черные австрийские колготки и блеск для губ.

И снова очутилась возле этой никогда не запирающейся двери.

За ней горел свет и шумела вода. Я разулась по обыкновению справа от порога и, чтобы не шуметь, на цыпочках подошла к плохо прикрытой двери в ванную. Вот он, твой стриженый затылок, в брызгах горячей воды и дымке пахнущего хлоркой пара. Я его целовала не раз, я клала под него свою ладонь, я, помню, причесывала тебя своей расческой с железными зубьями, а ты кричал: «Больно! Больно! Кровожадина! Там же у меня темечко!»

— Кто, кто там?

Ты повернулся очень резко — я слышала, как на пол плеснуло водой. Но я уже бежала вниз по лестнице. Сердце колотилось где-то в ушах, заглушая своим стуком все остальные звуки: мимо бесшумно проплыл трамвай, так же бесшумно свистел милиционер — я видела, как раздуваются его румяные щеки. И почему-то у меня в крови нога, — ах да, я же забыла в твоей прихожей туфли…

Подозреваю, Сашку пустили ко мне не сразу. Были какие-то прогалины в моей собственной ночи, много прогалин, когда я видела себя на кровати с прибинтованными к каким-то крюкам запястьями. И мне было так хорошо оттого, что ночь была моя собственная и что запястья прибинтованы — тоже хорошо. Мне ни о чем не надо думать, и даже шевелиться не надо. Только последнее время прогалины стали очень большими, и свет бил в глаза, как на солнечной поляне, занесенной мягким, пушистым от мороза снегом. Тогда я начинала мотать головой, и наступала моя собственная ночь.

Во время одной из таких прогалин мне сказали: «Вас хочет видеть муж». Я же почему-то представила, что это ты идешь по длинному, узкому коридору с букетом цветов и коробкой с тортом, перевязанной бечевкой с длинным хвостом. Ты размахиваешь тортом. Он шлепается на пол с мерзким плеском пахнущей хлоркой воды. «Лучше не надо», — прошептала я. Но тут в дверь энергично и правильно вошел Саша.

— Лиденция, мне нужно поговорить с тобой самым серьезным образом, — сказал он, чмокнув меня в лоб. — Тебе уже разрешается думать. Завтра к тебе придет дядька с Петровки… Одним словом, ты была у Валерки в тот вечер, когда… Ну, перед тем, как сюда попала. Вспомни, пожалуйста, все самым подробным образом. Иначе меня заберут в тюрягу. Думаю, тебе не хочется, особенно теперь, чтобы меня посадили в тюрягу. Ну, ну, давай, вспоминай, пока сюда не пришли. Ты была у Валерки, вы с ним поругались, потому что он тебя разлюбил. Он вытолкал тебя за дверь, а сам влез в ванну — он всегда принимает перед сном горячую ванну. Потом ты вернулась — у него никогда не запиралась дверь, помнишь? Крикнула ему: «Сволочь! Гад! Я тебя ненавижу! Я спихну тебя под поезд метро!» Он выскочил из ванны, поскользнулся и ударился затылком об раковину.

— Да, там у него темечко, — сказала я. — Я читала, что маленького ребенка можно легко умертвить, воткнув ему в темечко булавку. Она войдет туда, как в сливочное масло.

— Лиденция, послушай, я серьезно — никто никого не убивал. Скажи на милость: какой мне резон убивать Валерку, с которым мы частенько выпивали и… Словом, были настоящими друзьями.

— Да, у вас даже были общие любовницы. Ведь я тоже была его любовницей.

Я вдруг представила ощущения, которые могла бы испытать, но не испытала, когда была его любовницей.

— А, это все ерунда. Мало ли кто с кем переспит. Тем более у Валерки к женщинам было весьма определенное отношение. Он мог даже с мужиками. — Саша смотрел на меня озадаченно и заинтригованно. Так смотрел на меня ты, когда я могла испытывать то, чего не испытывала. — Его наверняка мог шлепнуть кто-то из его гомиков.

— Ты, например.

Я смотрела на Сашу не мигая.

— Да я не был у него в тот вечер. Я сидел дома и смотрел футбол. Помню еще этот Балтача…

— А Дашка уверена, что вы с ней виделись когда-то на институтской вечеринке и даже целовались.

Саша крутанулся вместе со стулом, но тут же нагнулся ко мне. У него изо рта, клянусь своим непомраченным несмотря ни на что, рассудком, несло губной помадой «пупа».

— Плевать я хотел, что считает какая-то там Дашка. Вы все дуры и выдумщицы. Ты пойми: у следователя уже готово на меня дело. Меня видела вахтерша внизу, хотя меня там не было, слышишь? Она слепая тетеря. А с тебя теперь и вовсе взятки гладки.

Саша обвел взглядом мою обитель и воздел руки к потолку.

— Я ничего не понимаю. Если меня там не было, как я могла…

— Да ты была там, была. Но он тебя вытолкнул за дверь, а ты вернулась…

— Ну да, я нафантазировала себе Бог знает что. Дашка считает, что вы с ней целовались…

Саша досадливо ударил по своим ляжкам руками и отвернулся.

— Лидок, какой тебе толк, если меня упекут ни за что, ни про что. Тебе даже яблок будет некому принести. А так я обязуюсь каждый день… Лиденция, будь хорошей девочкой. Тем более что, когда все это кончится и тебя отпустят домой, мы начнем новую жизнь без всяких дашек и валерок. Лады?

— Неужели у тебя есть охота ложиться в постель с вареной макарониной, тем более что ты проиграл на ней бутылку? Ты теперь ее мне поставишь, верно? По выходе из этого заведения…

Когда вошла медсестра, Саша попросил у нее сердечных капель и вышел, не глянув в мою сторону.

Я закрываю глаза и чувствую с наслаждением, как в мою руку больно впивается игла шприца. Я даже слышу, как трещит под ней кожа, — чем тупее игла и чем грубее сестра, тем больше наслаждения испытываю я. Иной раз меня охватывает экстаз боли, возбуждающий другое желание. Но только вряд ли мне когда-нибудь захочется лечь в постель с мужчиной. Когда-то хотелось — из-за избытка глупой романтики при полном отсутствии физиологического желания. Теперь же, когда плюс поменялся местами с минусом, жизнь кажется простой и донельзя неинтересной. Скучно жить на этом свете, дорогие соземляне.

И тут приходит, вернее, с шумом вкатывается твоя младшая сестра. ПОтом от нее несет за метры. Она садится мне на ноги, она выкладывает мне на грудь гору помидоров, огурцов и лимонов.

— Ваш брат, — говорю я ей, — кажется, умер. Мне хотят пришить дело об его убийстве, списав все на мои свихнувшиеся мозги. Они у меня на самом деле свихнулись, но только не в ту сторону, в какую все вы думаете. Кстати, с вашим братом мы расстались вполне мирно. Точнее, мы с ним вовсе не расставались: просто я попала в психушку, а он на тот свет. Почему, скажите, людям нельзя взять и отправиться туда, куда хочется?

— Солнышко ты мое, ну а мне и вовсе его смерти не нужно было. Я ведь его как брата родного любила, как брата.

Твоя сестра всхлипнула очень ненатурально. Впрочем, это так и должно было быть, раз она оказалась тебе не сестра.

— Благодаря мне он московскую прописку получил. Мы с ним до последнего дня друзьями были. Я ему квартиру убирала, когда он в отъезде был. У него в ней кого только не перебывало — я сумками пустые бутылки сдавала. Я говорила Валерке: повесь замок, не то тебя укокают твои подружки или дружки. А он: «В борделе замка не полагается». Во дурак!

И снова всхлип, еще ненатуральней первого.

— А что вы делали… десятого сентября?

Вдруг в памяти высветилось электронное табло с этой датой на каком-то здании, когда я шла с туфлями в руках посередке Садового кольца в окружении двух бесшумных противоположных потоков машин. Я спросила об этом только потому, что на секунду вообразила себя завтрашним следователем.

— Солнышко мое, да он же сказал, что его вечером не будет. А когда его нету дома, я могу заходить с кем угодно и когда угодно. Я же, как и ты, женщина, мне нужно, чтоб любили меня, а не только, чтоб я сумки из магазинов таскала. Солнышко мое, я, когда увидела все, так и поняла: это его бабы укокошили. За дело, за дело, да все равно жалко, очень жалко. Я там все как есть оставила, меня эта проклятая Лизка, лифтерша, видела. Я ей полсотни сунула и бутылку коньяка купила, — может, сука, не продаст. А то ж всякое можно будет пришить, тем более что я нигде не работаю и в разводе состою.

— А мне вы сколько дадите за то, что я на самом деле считала вас его сестрой? Тысячу? И ящик коньяка поставите?

Твоя сестра округлила глаза и снова всхлипнула, теперь гораздо натуральней.

— Солнышко мое, да я тебе свое бриллиантовое кольцо на палец надену, когда все кончится. Ты же не хотела, чтоб он упал, ты просто так его толкнула, но пол был скользкий — там была лужа. Бедняжка, ты даже рассудка лишилась, когда увидела, что наделала. Я видела, ты выскочила из подъезда и помчалась к метро. Эта Лизка тоже тебя видела.

Я подумала о том, что общими стараниями они вполне в состоянии засадить меня на остаток жизни в тюрьму или в психушку. Совсем недавно, до того, как плюс поменялся с минусом, у меня бы по этому поводу душа ушла в пятки. Но сейчас, когда жизнь кажется мне донельзя простой и неинтересной, единственная отдушина — мои несвихнувшиеся мозги.

— Вот беда — не помню, в каком платье я была. Они здесь говорят: амнезия сознания на почве сильного потрясения. Наверное, вы или Лизка вспомните…

— Ну конечно, солнышко. Ты была в бирюзовом свитере и бежевой юбке с разрезом. Как тогда, когда мы с тобой познакомились. Тебе очень идет этот свитер. Импортный небось?

Я расхохоталась — не нарочно, на самом деле. Твоя сестра стала затравленно озираться по сторонам. Я прибавила звук и замахала у нее перед носом руками. Она отскочила к двери, чуть не сбив с ног настоящую сестру.

— Адью, — сказала я. — Встретимся на скамье подсудимых. Великолепное трио. Или, может, наберется квартет?

Вполне вероятно, что завтрашний следователь с Петровки вместо меня увидит окоченевший труп под белой (бэу, разумеется) простыней. Но может, подобное слишком большая честь для меня? Ничего — все у меня впереди.

Кузина явилась рано утром, еще до обхода. Она теребила свой длинный, завязанный на груди бесформенным бантом черный муаровый шарф.

— Ну, как ты здесь? Господи, как же ты нас всех напугала. Когда Сашка сказал, что ты в психушке, я испугалась еще больше, чем если бы ты попала в кутузку. А у тебя тут ничего. Ты случайно не буйная? Тогда почему такие строгости при входе — хорошо я догадалась разменять по пути четвертной. Валерку мы похоронили по-царски… Квартиру его опечатали и навесили замок. А мне так хотелось навести там порядок… Слушай, ты не обратила внимания, там в прихожей не стояли мои комнатные туфли? Такие клетчатые с синим помпоном? Еще я забыла свой халат, — ну, купалась как-то у него, когда в нашем стояке отключили горячую воду… Понимаешь, мало ли что теперь могут подумать? Халат такой — длинный с отложным воротником и в талию. Темно-зеленый. Шифоновый. Если что возникнет, скажи, что твой — тебе все равно терять нечего. А то еще моему Сергею какая-нибудь хреновина в голову придет… Тебе принести что-нибудь? Ну, там бульона или гранатового сока? Жалко Валерку, правда? Не верю, что его могли кокнуть, — думаю, Петровка для порядка шорох наводит. Тем более что дом у нас с дурной репутацией: то наркоманов на чердаке застукают, то притон малолеток в соседнем подъезде. Грязь какая, правда? Темно-зеленый шифоновый халат до пола, в талию, с отложным воротником — я его в нашем театре купила у этой Галкиной. Ну да, я могу сказать, что подарила его тебе. Ура! И как это мне раньше в голову не пришло? Ведь мы с тобой одного размера и даже одними духами пользуемся. Кстати, тебе принести духи, мыло, зеркало? Ах да, меня предупредили при входе, что никаких таких предметов, чтоб можно было нанести увечье. Я еще приду к тебе.

Кузина наклонилась поцеловать меня в лоб — от нее тоже разило этой проклятой «пупой». Я схватила ее за шарф и крепко к себе притянула.

— Не бойся, — сказала я. — Душить я тебя не собираюсь. Если со мной что-то и было, то не с мозгами, как вы все надеетесь. Признайся, только честно: ты тоже с ним спала? Нет-нет, не увертывайся — да или нет? — Она кивнула. — Голый спорт? — Она снова кивнула. — Спасибо за халат. А туфли в клеточку и с синим помпоном я тоже могу забрать себе?

И тут я снова расхохоталась. От того, что представила себя лежащей на узкой жесткой койке, застланной застиранными простынями, и держащей в руках (уже не привязанных к крюкам бинтами, а когда были привязаны, все равно каким-то образом ухитрялась это делать) нитки, за которые могу дернуть Сашу, твою сестру, свою кузину, и они будут изображать то, что я пожелаю. Может, и к тебе эти нитки тянутся? Я научусь ходить на руках, чтобы в конце концов все видеть так, как оно есть на самом деле.

Очень хочу выпить с Сашей ту бутылку, которую он проиграл тебе, но так и не сумел поставить.

Совет № 7 С ЭТИМИ НЕ СОСКУЧИШЬСЯ

Думаю иной раз: стоит ли ворошить прошлое? Не лучше ли посыпать его нафталином, закрыть плотной бумагой, придавить тяжелой сундучной крышкой — и спи спокойно? Помилуйте, да было ли все это? Не почудилось ли? Не пригрезилось?

В сундуке моей старой тетушки какие только диковинки не хранились: корсеты с настоящим китовым усом, полотенца из небеленого полотна с вытканными по углам православными крестами, подвязки в виде черного банта, хотя, согласно семейному преданию, тетушка почила в девушках. «Так говорил Заратустра», сборник одесских анекдотов. Она однажды открыла свой сундук — это я ее упросила, — и я с упоением погрузила в него руки по самые плечи, но так и не достала до дна. Там, на дне, наверняка всякие сокровища хранились: письма ее возлюбленного, расстрелянного на кронштадском льду, свидетельство о браке с Муссолини, членский билет масонской ложи, бессрочный пропуск в рай с печатью Всевышнего… Тетушка оттащила меня от сундука за шиворот и, чтоб отвлечь внимание, разложила перед моим девчоночьим взором все эти корсеты, подвязки, потускневшие от времени проповеди и анекдоты.

Совсем недавно старый дом перестроили до самых стропил. Сундук вынесли во двор, его инкрустированная металлическими бляхами крышка блестела в радужных каплях вешнего дождя. Я подняла ее дрожащими от нетерпения руками и увидела голое дно в съеденных временем нафталиновых горошинках.

… Я сидела на свадьбе у сестры по правую руку от жениха. Свадьба была балаганная. Поясняю для тех, кто не понял: «молодожены» давно, как говорится, вели совместное хозяйство и тэ дэ и тэ пэ, но Герман, то есть жених, не разводился с прежней женой, чтобы получить квартиру по месту прописки. Итак, я сижу на свадьбе у старшей сестры по правую руку от деверя. Это моя первая в жизни свадьба, и сегодня мы с сестрой похожи, как близнецы, несмотря на разницу в возрасте. Мы обе в сиреневом — это вышло случайно. Герман вертит головой, как щенок, которому надели неудобный ошейник, — у него даже шея покраснела, честное слово! Сестра глядит на него уж очень деловито — сплошная проза. Потом, поймав мой взгляд, пытается дать мне понять, чтоб я меньше пила. Ну да, мне ведь еще играть на рояле для всех, желающих поесть, поплясать, разбить тарелку или рюмку, поставить жирное пятно на штаны или платье — и все это непременно под музыку. Наталья Ивановна — мать, свекровь, мне Не-Знаю-Кто, кругленькая, с серым хохолком на затылке, в вечном серо-голубом — я прозвала ее «Гжельская наседка», — любит нас с сестрой, как родных дочерей. Хотя, если честно, меня больше. Ведь я невинная, неискушенная, не запятнанная ничьим прикосновением, то есть идеальная пара для единственного сына любой матери. А уж тем более заботливой Гжельской наседки.

Что касается меня, я ничуть не завидую сестре, которая уже провела у меня на глазах генеральную репетицию будущей семейной жизни. Думаю, не стоит пересказывать ее драматические эффекты, как и в театре, рассчитанные сугубо на публику.

— Теперь очередь за тобой, Светочка, — шепчет мне на ухо Наталья Ивановна. — Иришке повезло с моим Маничкой. Ах ты, Господи, был бы жив Леличка, вы бы друг дружке подошли. Еще как бы подошли. Леличка всего годик пожил. Славный был мальчик, очень славный…

«А потом можно было бы взять и поменяться мужьями», — думаю я. И тут же оглядываюсь по сторонам. Подобное нельзя доверить даже дневнику. Хотя что в этом предосудительного? Дети будут общие: не разберешь, где родной, а где двоюродный. Тем более если на самом деле все люди братья. Общие дети, общие чувства, общие мысли… Да, русский язык коварен своим вечным подтекстом, на котором подрываешься, как на мине. Кстати, меня зовут на подмостки. Ну же, Коломбина, поклонись, шаркни ножкой, проверь, прочно ли держится маска.

«…Такая хорошенькая свояченица…» «Недаром в некоторых странах дозволяется содержать гарем…» «Сестрички так похожи, что их можно перепутать в темноте…» «Девочки обожают друг друга…» «Повезло чуваку…»

Я иду сквозь этот шепот, хрупкая девушка в сиреневом гофре, а за мной по пятам крадется сатир: влюбчивый, похотливый, прячущий свои рожки в завитках античных кудрей. Только берегись, рогоносец, и не говори потом, будто я тебя не предупреждала. Впрочем, это твое дело. Если ты умеешь заглянуть в щель между лицом и маской, это еще не значит, что у тебя есть надежда эту маску сорвать…

— Маничкина бабушка вышла замуж в тридцать лет. Для того времени это был настоящий абсурд. Она, уже будучи беременной, ходила на каток и курила папиросы. Она рассказывала мне, что больше всего на свете боялась первой брачной ночи. Между прочим, мой врач, помню, говорил: «Чем позже выйдешь замуж, тем полезней для организма. Острые ощущения для неокрепшей психики равносильны действию яда на стенки желудка». Все это, деточка, лишь наполовину правда. Многое зависит от партнера, то есть от мужа. Мой Мишенька был настоящим медведем. Правда, мне его не с кем сравнивать. Я забеременела в первую же ночь, хотя мы не собирались сразу заводить детей… Кстати, Светочка, ты не знаешь, как Иришка предохраняется?

Медом я, что ли, намазана для подобных разговоров? Или же у меня (может, у моей маски?) на самом деле слишком невинный вид? Еще бы мне не знать, как предохраняется от нежелательной беременности моя сестра. Эти темы мусолятся при мне со всех сторон: американская спираль, коитус интерраптус, противозачаточные пилюли… Иной раз мне кажется, что на наших «молодоженов» возбуждающе действует мое присутствие.

— Не знаю, — выдавливаю из себя я и лезу вон из кожи, чтоб покраснеть.

— Неужели наша Иришка бесплодная? Ты меня прости, деточка, за конфузные вопросы. Маничка у меня единственный сын. А ты не замечала, Иришку по утрам не тошнит?

— Последнее время она блюет каждый день. Даже сейчас, когда мы одевались. Мы из-за этого опоздали… Мы опоздали в загс из-за того, что Ирка не могла найти свои жемчужные серьги, за что влетело Герману, а потом и мне. Но, по-моему, она не собирается… — Краснею так, что самой видно краешком глаза, но это от усилия удержать внутри пузырьки смеха, которые щекочут, колются, рассыпаются по горлу бисером. — Но я, Наталиванна, честно говоря, ничего не знаю.

…Мы ложимся втроем в широкую арабскую кровать — Ирка в центре, Ирка объединяющее и многоразрешающее начало, Ирка — лезвие ножа, клинок стали, Немезида карающая, Венера завлекающая. Я сдергиваю с них простыню. Оба голенькие, я — в девственно белой ночной рубашке. Мы сплетаемся в нерасчленимый клубок, кто-то, явно Герман, кусает меня за ногу повыше коленки, я обхватываю стальным объятием Иркин живот, мои руки кто-то, кажется, оба, пытается разжать. Сквозняк из открытой форточки на мгновение позволяет свету проникнуть в комнату. Вижу то, что мне явно не полагается видеть. Любопытство, отвращение… Что-то беспокойное шевелится внизу живота. Потом Герман, похожий в тоге из простыни на Антония-Дика Бартона, жестоко и больно подхватывает меня на руки, открывает ногой одну, другую двери. «Спокойной ночи», — обжигает мое ухо его шепот. Я вдруг стыдливо одергиваю рубашку, натягиваю на плечи одеяло. Да, разумеется, мое выгнутое дугой бедро в рассеянно-молочном свете раннего московского утра притягивает взгляд сильней, чем холодный роденовский мрамор, с которым меня сейчас вполне можно сравнить. Тем более я притворяюсь, что не слышала этого вздоха Германа.

Если вам не интересно начало, дальше, прошу, не читайте. Дальше вообще начинается настоящая чехарда. А главное, все там вперемежку. Как в теткином сундуке.

Ну да, помнится, в тот день, когда тетка разбирала свой сундук, я облачилась в панталоны с пожелтевшими от времени настоящими кружевами, запихнула в них юбку своего сарафана. Тетка тем временем что-то перекладывала с места на место, чем-то посыпала. Я намазала перед осколком зеркала губы — жирно, залихватским клоунским бантиком, напудрила щеки и нос, потом высыпала коробку с пудрой на свои похожие на растрепанный пион волосы. Я прошлась колесом по мансарде, чуть не выбив босой пяткой оконное стекло, постояла на руках на перилах балкончика. Тетка в мою сторону не смотрела, зато я смотрела на нее. Смешно и грустно вспомнить… Она читала какую-то желтую бумажку, которую держала в вытянутой левой руке. Очки, блестевшие до недавних пор у нее на лбу, она уронила в сундук, правую руку положила себе на живот, большой для ее довольно хлипкого тела, формой похожий на бутылку из-под французского коньяка «Наполеон». В животе что-то шевелилось — даю вам честное клоунское. Тут меня разобрал смех, и я, чтоб не загудеть вниз на куст жасмина, спикировала на пол балкончика. И тут я увидела, что тетка плачет. Я тихо прикрыла балконную дверь — это всего лишь чувство самосохранения, которое с годами я развила в себе до виртуозности.

… — Ну, и как же вы провели воскресенье? На воздухе были? В кино? На концерте?

Это Наталья Ивановна у меня спросила.

— Были.

— Где же вы были?

— На воздухе. В кино. На концерте.

Это уже я ей ответила.

— Но Маничке нужно заниматься, чтоб как можно скорее спихнуть свою диссертацию. У него для этого подходящая обстановка?

— Румынский письменный стол, финское вертящееся кресло, югославская «Тэ Бэ Эм де Люкс», красивая жена, очаровательная свояченица, или кем я ему прихожусь…

— Светочка, когда ты наконец посерьезнеешь? Тебе очень к лицу шалости, но, деточка, пойми, я часто теряюсь в догадках, с каким ключиком к тебе подступиться.

— Я открываюсь без ключика, Наталиванна.

— А вы… спать поздно ложитесь? — продолжала пытать меня Гжельская наседка. — Ты где спишь? На тахте углом в комнате, что выходит окнами на бульвар?

— Поздно. — Я стараюсь отвечать на вопросы по порядку. — Ирка ночевала у Марины на даче. — Мне самой начинает становиться интересно то, что я говорю, но Гжельской наседке все знать ни к чему. — Ваш Маничка печатал, а я валялась в супружеской кровати. Потом я заснула — мне было так страшно топать в свою комнату, потому что Маничка распинался про НЛО и Бермудский треугольник. Утром слышу бравый гусарский храп прямо возле своего уха. Смотрю — а это Маничка…

— Думаю, вы про этот… эпизод Ирише не рассказывали?

— А что тут такого, Наталиванна?

— Ничего такого. Но она может Бог знает что подумать.

— Что, например?

— Понимаю, Маничка теперь твой брат. К тому же ты еще настоящий ребенок. Но мало ли что может прийти в голову…

— Вашему Маничке?

— Светик, больше никому про это не рассказывай, ладно?

— Но почему?

— Это так не похоже на то, что творится вокруг. Вернее, очень похоже, но только внешне. Просто вас не так поймут.

Я чувствую, что нет конца нравоучениям. Я все-таки не железная.

— Вы знаете, Наталиванна, когда я увидела Германа в первый раз — в этой самой квартире, уже безвозвратно Иркиного, — я поняла, что могла бы посвятить ему всю оставшуюся жизнь. — Я начала заводиться. — Знаю, потом я пожалею об этой моей откровенности, но вы наверняка меня правильно поймете. Я так счастлива, что могу оказывать Герману какие-то мелкие услуги и даже доставлять… удовольствие. Кто знает, может, в этом и состоит мое предназначение. Ирка не ревнует — мы с ней слишком любим друг друга. К тому же я знаю свое место. Я ведь младшенькая, бесправная, покорная. Не представляете, Наталиванна, как я иной раз бываю счастлива (черт побери, может, в этом на самом деле есть что-то от счастья?) возможности помыть за ним тарелку, погладить его рубашку. Наталиванна, у вас такой необыкновенный, такой не от мира сего сын!

Бедная Гжельская наседка! Вижу, в ней борются самые противоречивые чувства: гордость и радость за необыкновенного сына и — страх: неужели он, православный, завел гарем? А более всего мучают опасения семейных катаклизмов на почве неординарной ситуации. И, конечно же, переполняет благодарность ко мне, мне, МНЕ!

— Не говори Ирише, что эту цепочку подарила тебе я. — Она извлекла ее из коробочки, где лежали еще какие-то блестящие штуковины. — Это бабушкина цепочка. Маничкиной бабушки. На ней раньше висел крестик, но Маничка его потерял, когда был совсем крохой.

— Он ее носил? Ах, Наталиванна, голубчик, можно я вас поцелую?

Я делаю стойку и иду на руках вокруг стола. Моя мини-юбка открыла для всеобщего обозрения минитрусики. Гжельская наседка, какая же у тебя невкусная дряблая щечка!

…Интересно, за сколько веков человечество прошло путь от ветхозаветного «око за око» до христианского «если тебя ударят по одной щеке, подставь другую»? Можно ли пройти этот путь за одну-единственную человеческую жизнь? Что-нибудь полегче спросите. Хорошо помню тот вечер в Сочельник, когда я вдруг решила исповедаться в чужих грехах, в ту минуту убедив себя в необходимости моего в них раскаяния.

— Вы должны знать об этом. Только поклянитесь, что не употребите мою информацию в качестве пороха для пушки при очередной семейной перестрелке.

— Может, лучше дать обет? Как тебе известно, прошлое интересует меня не больше, чем позавчерашний винегрет.

— Смотря что называть прошлым. — Я покаянно опустила глаза. — То есть где водрузить межевой камень…

— Ты уверена в том, что должна непременно сказать мне об этом?

— В последнее время вы стали мне так же близки, как и Ирка.

— А ты смогла бы сказать Ирке про меня то же самое?

— Раньше — да. Теперь — не уверена. Что касается данной минуты — ни за что на свете.

— Никогда не обращай внимания на слова, брошенные в пылу ссоры.

— Благодарна за совет. Однако это не супружеская сцена, когда годятся все приемы.

Всхлипываю и получаю новый заряд уверенности в своей правоте: слезы — тот же ядерный распад со всеми непредсказуемыми последствиями.

— Ну, а если захочу исповедаться я? Думаешь, у меня есть на то право?

Герман сказал это высоким тенором. Он явно нервничал.

— Если это касается тех фотографий, Ирка все знает. Я во всем ей чистосердечно призналась.

— Раскаялась?

— В чем, интересно?

— Маленькая язычница.

— Раскаяние — удел слабых духом.

— Браво. Но я все-таки не советую тебе показывать эти фотографии твоему будущему мужу.

— Кстати, о прошлом. Я ведь тоже когда-то и где-то смогу водрузить этот межевой камень.

— Интриганка. В следующий раз, когда я буду снимать тебя «ню» или «полуню», наденем эти черные подвязки и…

— Следующего раза может не быть. Хорошего понемножку. А карточки я на самом деле брошу в печку.

— Ирка знает, что мы с тобой ночевали на даче?

— Да. Но ведь мы спали в разных комнатах.

— Интересно, кто тебя тянул за язык?

— Но ведь…

— Дурочка. Неужели тебе неведома особая благоуханность тайны?

— А неужели вам неведомо, что тайна и грех суть две стороны одной и той же медали? Я хочу быть чистой. Я больше всего на свете хочу быть чистой.

Клянусь, в тот момент я говорила правду.

— Чистота, как и все на свете, — понятие относительное.

— Кстати, об абсолютах. Что вы думаете по поводу чистой дружбы одного мальчика и девочки?

— Не будь такой злопамятной. Ирке иногда трудно пережить тот момент, что мы с тобой нашли общий язык. Она ведь тоже женщина.

— К тому же умная. Поэтому наверняка должна понимать, что только благодаря мне ваша семейная жизнь…

— Что ты хотела сказать по поводу дружбы мальчика с девочкой?

— Капризный мальчик поманил пальчиком красивую девочку, которую когда-то обманул и бросил, — вину решил загладить, что ли. Девочка пошла, оставив другого мальчика, временно, разумеется, на попечение другой девочки. Потом же сама эту девочку…

— Доигрались. Когда это случилось?

— Помните «Фантастическую симфонию»? Белые гвоздики? Поцелуй душистой феи в вонючем подъезде? Меня попросили отвлечь внимание, то есть временно принять на себя заботу о…

— Ты уверена? Или это из области все того же воображения?

— Я спросила Ирку в упор: «да» или «нет». Она ответила «да».

— И ты…

— А она?

— Милые сестрички.

— Не нравится — найдите других.

— Доигрались.

— Повторяетесь. К тому же мелодрама — не ваш жанр.

— Я не смогу этого забыть. Зачем ты сказала мне об этом? Зачем сказала Ирке про ту ночь на даче? Зачем?

— Захотела — и сказала. Мне так нужно было.

— Мне, мне — ты все время думаешь только о себе.

— Зато вы с Иркой денно и нощно печетесь о моих интересах.

— Дурная девчонка — себе же хуже сделала. Больше уже не будет так, как было.

— А я и не хочу, как было.

— Послушай, я возьму отпуск. Давай в твои каникулы уедем в Ялту?

— Что мы скажем Ирке? Или это…

— Ирке ни к чему знать, что мы… Словом, ты поехала на свои каникулы посмотреть Ленинград, а я — в Крым.

— Месть в собственном доме. А тем временем Медея убила детей.

— Я тут ни при чем. Ирка не желает их иметь.

— Как никто ее понимаю.

— Что ты имеешь в виду?

— Ничего особенного. Просто у меня свое отношение к неполноценным мужчинам. Кстати, а что если я посоветуюсь со старшей сестрой относительно одного лестного предложения стать…

— Между прочим, я тебе ничего не предлагал. Каждый воспринимает все в меру своей испорченности.

— А что если я все-таки посоветуюсь? Ну, не с Иркой, а хотя бы с Наталиванной?

— Задумала нас всех перессорить?..

С того дня я стала болтаться по улицам, засиживаться за чаями с кофеями у Натальи Ивановны, от которой узнала, что дома был скандал с битьем посуды (из-под молочных продуктов), запахло порохом (мои догадки), разводом (догадки Натальи Ивановны). Потом, когда все пары были выпущены, запахло пирогами и кажущейся (из-за ощущения «до поры, до времени») романтичной любовью.

«Да» или «нет» в решении ялтинской проблемы целиком зависело от Ирки. Бывают в жизни минуты, даже часы и дни, когда желание сделать кому-то назло владеет тобой сильнее, чем все остальные. Много лет спустя Ирка призналась мне, что моя судьба висела на волоске, но она не захотела этот волосок оборвать.

В те дни Ирка на самом деле вела себя со мной исключительно идеально, что никак не укладывалось в логику событий. Однако к черту логику. Тем более все мы знаем цену любви к ближнему, выраженную задним числом.

…Надеваю свои панталоны. Ветхий батист треснул как раз посередине задницы, и засунутое в них платье торчит из щели наподобие редкого петушиного хвоста. Я стою на руках на самом краю сундучной крышки под косым потолком мансарды, с наслаждением вдыхая запах старого нафталина, свежего пота и тринадцатого лета моего земного существования. Потом лечу вниз, вихрем проношусь по веранде, где вокруг чайного стола собралось общество, почти на сто процентов мужское, друзей моей старшей обожаемой мной сестры. По очереди сижу на коленях у Миши, Бори, Володи, Тани, Аркаши… В памяти остались лишь имена и залихватское ощущение вседозволенности, присущее существу с петушиным хвостом. А потом…

Почему-то я реву в подушку и горько стыжусь себя дневной. Свидетельницей тому луна над двурогой елкой. Засыпая, даю себе клятву жить иначе.

Но кто все-таки дергает меня за ниточки? Судьбе, по-моему, нет дела до того, каким способом я достигну мне уготованного. Выходит, у фирмы есть конкуренты? Что ж, если оздоровлению экономики способствует конкуренция, почему бы ей не сыграть эту роль и в человеческой судьбе? Впрочем, все это Чепуха Чепухеевна.

Самое упрямое на свете существо — кошка — часто производит впечатление самого ласкового.

— Наталиванна, мы с Германом летим завтра в Ялту.

Я оповестила об этом событии Гжельскую наседку самым будничным голосом.

— Но ведь Иришка обещала сводить меня завтра к своей портнихе и помочь мне выбрать…

— И сводит. И поможет.

— Свершилось. Чуяло мое сердце. Деточка, а что скажут твои родители? Ты проинформировала их о случившемся?

— Ни к чему лишняя информация — дольше проживут.

— То есть ты хочешь сказать, что ваши с Маничкой отношения…

— Я хочу сказать, что у нас с Германом, то есть Маничкой, нет никаких отношений, кроме сугубо родственных.

— Так, значит, Иришке известно…

— Наталиванна, вы умеете хранить тайны? Вы любите вашего единственного сына? Вы верите мне, как верили бы собственной дочери?

Бедная Гжельская наседка напоминала мне теперь цыпленка «табака», безжалостно брошенного на раскаленную сковородку.

— Да, моя милая, да, моя хорошая.

— Мы давно любим друг друга. Но мы решили никогда не узаконивать наши отношения, так как любовь, осененная законом, отдает тривиальным душком беспросветных, до краев заполненных нелегким бытом будней.

— Насколько я поняла, ты едешь в Ленинград побывать в Эрмитаже и Зимнем дворце, а Маничка — в Ялту к своему приятелю Гене Василькову, у которого два года тому назад отдыхал с Анжелой.

Гжельская наседка вдруг съежилась и посмотрела на меня, как мышка на собравшегося ее сцапать кота.

— С какой Анжелой?

Сама позавидовала безмятежности, с какой прозвучал мой вопрос.

— Это Маничкина двоюродная сестра.

— С какой Анжелой, Наталиванна?

— Фу, дура старая, раскудахталась. Деточка, с Ирочкой у них тогда еще на воде вилами было писано, а Анжелу он знает чуть ли не с пеленок.

— Но ведь два года назад Герман уже знал меня…

Я с трудом сдержала слезы.

— Я дам вам триста рублей. Это мой подарок Маничке ко дню рождения. Что с тобой, деточка? Не обращай внимания на глупую старуху, — конечно же, это было не два, а пять или даже целых десять лет назад. Ты тогда еще под стол пешком ходила. Деточка, у меня настоящий старческий маразм.

— Сроду под стол не ходила. Тем более пешком. Зато умела стоять на руках на сундуке. На одной руке даже. Целых пять минут. Я была легче перышка и очень наивная. Ах, Наталиванна, я никогда никого не смогу полюбить так, как люблю вашего сына. Знал, знал бы он, что теряет.

— То есть как это — теряет? Мне кажется, нет, я уверена, он любит тебя ничуть не меньше, чем свою первую жену. Когда Луиза ушла от Манички, я боялась, он попадет в дурдом. Я ходила к знахарке, и та велела мне кропить его каждый день его собственной мочой. Как это теряет, деточка? Ты что молчишь?

Мне к тому времени осточертела эта игра, и я придумала трюк, позволивший бы выйти из нее красиво и без всяких объяснений. К тому же я завяла, сникла. Точно на меня вдруг дыхнуло холодом или, наоборот, чрезмерным жаром. Но тут, как бы сказали древние греки, вмешался бог из машины, которому, очевидно, наскучило комедийное представление. Боги, как известно, предпочитают драмы и трагедии. Бог сказал в телефонную трубку искаженным от клубка противоречивых чувств голосом Ирки:

— Германа сбила машина. Его увезла «скорая». Светка, ради всего святого, скорей приезжай!

…Теперь, разглядывая старые семейные альбомы, мы с сестрой, случайно встретившись взглядами, спешим отвести их в сторону. Она — из опасения, что я, сломав вдруг лед многолетней давности, начну исповедоваться ей в том, что соблазнила Германа и состояла с ним в интимных отношениях. Я же — именно из-за этой ее уверенности, что мне есть в чем перед ней исповедоваться. За столом все в том же треугольнике, концы которого с появлением Максима стали безнадежно тупыми, а стороны напоминают ветхие, плохо натянутые нитки, я с седой, очень мне идущей прядью от лба к правому виску, такая же тоненькая, как в юности, но уже давно не пробовавшая ходить на руках, вдруг заявляю:

— Герман снится мне почти каждую ночь. Ирка, ты помнишь, какие у него были красивые ноги? Никогда в жизни больше не встречала мужчину с такими антично правильными ногами. — Молчание. — Он напоминает мне Гермеса Праксителя. Вряд ли только из-за схожести имен, хотя и это наверняка имеет смысл. Такой же упругий живот, тугие узлы мышц на груди… — Молчание становится угрожающим. — Когда я садилась к нему на колени, мне казалось, я покоюсь в объятиях мраморной статуи.

Ирке вдруг срочно понадобилось кому-то позвонить. Максим налил мне в рюмку водки, хотя прекрасно знает, что я ненавижу крепкие напитки.

— Он уверен, мы жили втроем. А ты еще подбрасываешь палки в огонь, — сказала мне потом сестра. — Думает, попал в настоящий вертеп. Он в этом смысле такой пуританин…

Глагол-то какой — «жили». В Иркиной интерпретации — навозная жижа, попав в которую можно сыграть в ящик от одного зловония. Да, мы жили втроем, только в моей интерпретации тот же самый глагол представляется бестолковой неухоженной квартирой на Чистых Прудах, в которой теперь живут иностранцы, нашими валяниями в широкой арабской кровати — на ней нынче валяется какой-нибудь бомж, потому что Максим с приятелем вытащили ее на помойку, нашими вылазками в лес — там теперь жилой массив, на концерты…

Пуританин уже выпил свою рюмку. У Пуританина, мне кажется, отвратительные костлявые колени, но я никогда не буду знать это наверняка. Мы на «ты» с Пуританином. И вообще у них с Иркой, мне кажется, здоровая скучная семья…

— Не возражаешь, если я отпущу бороду?

— Как у Иисуса Христа? Тогда для большего сходства не мешало бы сбросить килограммов десять — пятнадцать.

— При условии, что ты согласишься участвовать в живых картинках на библейские сюжеты.

— Смотря какую отведете мне роль — я стала очень разборчивой.

— Можешь сама выбрать. Пока еще все свободны.

— Мария Магдалина мне не подходит, для Мадонны не гожусь я. Кажется, там еще была эта Соломея-язычница… Да, чуть не забыла: вечером придет Наталиванна — у Ирки начинается грипп. Нет, это сущая правда — тот красивый мальчик оказался настоящим… нулем в постели, — мои щеки рдеют французскими румянами, — и девочка очень болезненно пережила сей момент. Как вам известно, истина познается в сравнении.

— Ты права. Если я выйду отсюда в марте, в апреле сможем махнуть…

— Значит, предложение остается в силе? На тех же условиях?

— Условия обговорим особо. Черт побери, мать прибыла. Неужели мы проболтали целых два часа? До завтра.

«Больному нужна надежда», — думаю я по дороге домой. К тому же как я могу поручиться, что мне не захочется провести с этим незнакомым бородатым мужчиной две весенние недели в Ялте…

В цирке моего детства я больше всего любила номер, когда Коломбина в грязной пачке и заштопанном трико вдруг сбрасывала свою тупо ухмыляющуюся маску и блеклый парик и превращалась в грустную длинноволосую девушку. Но это случалось лишь в том случае, если она встречала своего избранника. Интересно, она жалела когда-нибудь о сброшенной маске?..

— Не знаю, куда мне деть этот альбом — то и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так боялась Наталья Ивановна.

— Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на печную притолоку, где живет сверчок.

— Неужели тот самый, который журчал под мазурки Скрябина? Начать бы все по-новому…

— Начни. Кто тебе мешает?

— Тебе на самом деле нужен этот альбом?

— Очень.

— Когда-нибудь, может, и отдам.

— Когда-нибудь неинтересно. Отдавать, так сейчас.

— Понимаешь, я не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира, — последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн. Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку — и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства — просто он был в состоянии аффекта и…

— Успокойся. Он отлежался, окреп душой и телом, съездил в санаторий, даже завел там легкую интрижку.

— Это все из мести — как никто его понимаю! Сама такая: отомстить во что бы то ни стало, хоть и будешь потом раскаиваться до самой могилы.

— Не существует такого, в чем можно раскаиваться до самой могилы. Разве лишь в том, что не удалось поймать золотую рыбку.

— А он раскаивался. Когда у него случился первый инфаркт, знаешь, что он мне сказал? Правда, в наш век это звучит банально, но из песни слов не выкинешь. Он сказал: «Я всегда любил одну тебя. Все остальные — пустые забавы». У Германа было ребячливое сердце. Именно за это я его и любила.

— Тогда оставь альбом у себя. Не окосеет твой Максим.

— Да нет, бери. Все равно рано или поздно придется с ним расстаться.

— Чудесно. А Максиму доложим об этом событии?

— Почему бы и нет?

— А что он подумает про двух сестричек?

— Да, на самом деле. Тогда давай лучше не докладывать. Пускай это останется нашей маленькой семейной тайной.

Пускай, думала я. Коломбины с возрастом становятся очень даже сентиментальными. Между прочим, они знают столько трогательных историй о несчастной любви, разбитых грезах, гибельных страстях. Герман мне очень нравится на этой фотографии — дьявол, забывший спросонья о своем предназначении. Я сняла его в день возвращения из больницы, чтоб запечатлеть хотя бы тень прекрасного мгновения…

— Слушайте, а что если нам завести семейный альбом? — предложила за обедом Ирка. — Сердца трех или…

— Чушь собачья, — откликнулся Герман. — С детства питаю отвращение к семейным альбомам.

— В отличие от женщин мужчины даже в младенческом возрасте не любят позировать обнаженными, — сказала я, как ни в чем не бывало уплетая жаркое. — Даже те, у кого все на месте.

Мне показалось, Ирка швырнет в меня чем-нибудь, но вместо этого она вдруг предложила нам с Германом выпить на брудершафт.

Поспотыкавшись целый вечер на слишком уж прямолинейном русском «ты», я вернулась утром к привычной форме общения. Герман же вдруг перешел в наступление — я поняла это, когда Ирка отбыла на работу.

Все-таки хорошо, что альбом теперь у меня — не даром Гжельская наседка в конце своей жизни отодвинула Ирку на задний план, переключив внимание, любовь и даже заботу на меня.

— У тебя появился молодой человек? — Наталья Ивановна задала этот вопрос, едва я переступила порог ее квартиры. — Он что, нерусский?

— У меня всегда были не только старые, но и молодые люди тоже. К тому же я интернациональна по природе.

— И у вас с ним серьезно? Маничка сказал, у него шалопаистый вид. Маничка очень тревожится за тебя.

— Передайте ему от меня спасибо. А вы, Наталиванна, не волнуйтесь — я неспособна на опрометчивые поступки. Если же вдруг сподоблюсь, в первую очередь посоветуюсь с вами.

— Моя милая деточка… Ты случайно не знаешь, откуда у Манички было столько денег, когда он попал в больницу? Врач отдал мне триста пятьдесят рублей. Маничка просил не говорить о них Ирише.

— Больше у него ничего с собой не было?

— Билеты он не успел взять.

— Откуда вы знаете, Наталиванна?

— А разве он тебе про это не сказал?

— Вы вернули ему деньги?

— Да. Он вчера специально за ними заехал.

— Заодно прошелся по адресу Анджея и моему, разумеется.

— Что ты, деточка. Он так тебя… любит.

— Да, Наталиванна, Маничка меня так любит, так любит.

— Ты изменилась. Ты очень изменилась. Между вами что-то произошло?

— Между мной и Анджеем?

— Деточка, я же вижу — Анджей это глупо. Мне кажется, Маничка чем-то озабочен.

— Но это несерьезно, Наталиванна.

— Да, да, я все понимаю. Он что, молчит насчет Ялты? Между прочим, у меня так и лежат в шифоньере эти ваши триста рублей. Может, заберешь?

— Это Маничка предложил такой вариант?

— Почему ты так решила, деточка? Я и без него собиралась…

— Что он сказал вам обо мне и Анджее? Только честно, Наталиванна. Мы ведь с вами как никто понимаем друг друга.

— Да, да, деточка. Во-первых, этот Анджей слишком бесцеремонен и некорректен с тобой. Отрывает от дел, звонит тебе за полночь. Ты стала из-за него резка. Покуриваешь. Деточка, он тебе не пара, пойми же наконец. Поляки — сплошь спекулянты. Помню, еще моя мама говорила, что это торгашеская…

— Наталиванна, моя бабушка, та, что закончила Варшавский университет, говорила, что русские — хамская нация.

— Ладно, ладно, деточка, не в этом дело.

— А в чем, если не секрет?

— Тебе рано замуж. У тебя еще такой хрупкий организм. Мой врач говорил…

— Наталиванна, я слышала, в Ялте чудесный укрепляющий климат. Надеюсь, мы с Анджеем съездим летом в Ялту.

— Не делай глупостей, деточка. Я поговорю с Маничкой. Я обещаю тебе поговорить с Маничкой самым серьезным образом.

— И с Иришей тоже?

— Ах ты, Боже мой, вечно вокруг нашего Манички бушуют страсти. Это у него по отцовской линии в крови такая гремучая смесь: там в роду были и дворяне, и купец-заводчик, и даже драматический актер.

— Провинциальный?

— Что? Да, да, из Саратовской губернии.

Думаю, кое-кому уже поднадоели мои сундучные страсти. Что касается меня, то и по сей день шевелятся ноздри на запах нафталина. Почему-то к этому запаху всегда примешивается едва уловимый аромат каких-то полузабытых духов. Нет, отнюдь не «Шанели» и даже не «Черной магии» — в юности мы пользовались духами подешевле и попроще. Только почему-то у тех духов оказался такой стойкий — невыветриваемый — аромат.

…Я не соврала сестре — я на самом деле отвезла альбом на дачу. В зимний вечер, когда полумесяц косится в мое наполовину матовое от мороза окно, когда цивилизованный мир сосредоточил свое внимание на телеэкранах, всем остальным движениям предпочитая глотательные, на меня вдруг накатывает жестокая ностальгия. Прошлая жизнь тоже ведь своего рода телевизионный фильм, где ты сам пишешь сценарий, подбираешь актеров, объясняешь им свой замысел.

Я сейчас не вылезаю из монтажной: просматриваю какие-то куски пленки, склеиваю с теми, которые отсняты раньше или позже.

… Мама ревновала меня к Ирке, к моей с ней откровенности, но, ревнуя, не сделала ни шагу мне навстречу. Как бы супротив собственного существа, она всегда шагала навстречу Ирке. «Ты еще маленькая носить такие вещи», — говорила мама, купив Ирке заграничный свитер, который я, разумеется, всегда могла взять и надеть. Но я была еще маленькой…

— Брось дурачиться. Ты уже большая. К Ирише приходят молодые люди, а ты ходишь колесом перед их носом. Надень что-нибудь приличное и не задирай ноги. Скажут: у Брянцевых младшая дочка — дурочка.

— Кому скажут, мама?

— Вообще скажут. Девушку украшают скромность и целомудрие.

— Украшают елку, стол к празднику, торт кремом. Напоказ.

— Но ведь лучше напоказ умное и красивое, чем дурь и безобразие.

— Кому лучше?

— Хотя бы мне. Да и отцу тоже. Нам ведь хочется, чтоб о наших детях думали только хорошее.

— А зачем вам это?

— Не прикидывайся дурочкой. Ты умненькая девочка.

— Мама, а как тебе представляется мое будущее?

— Получишь высшее образование, найдешь человека себе по душе, у тебя будет хорошая дружная…

— У вас с папой дружная семья?

— Думаю, что да. По крайней мере все наши знакомые так считают и, мне кажется, завидуют нам.

— А тебе никогда не бывает тоскливо, безнадежно?

— Если мне скучно, я пытаюсь занять себя делом. Дома всегда найдутся дела…

И тэ дэ и тэ пэ. Словом, то, что говорят все добрые хорошие матери своим еще совсем зеленым дочерям. Они в этом не виноваты — то же самое говорили им их матери, а их матерям… Хорошо, что у меня нет детей, не то я бы тоже в один прекрасный момент могла сподобиться наговорить кучу всякой ерунды.

Помню, Анджей привез из Варшавы потрясающей красоты подвенечное платье: белая пена ниспадающих оборок, легких, как пух одуванчика. Я влезла в него, будто в свою собственную, когда-то где-то снятую и где-то забытую кожу, и на миг почувствовала себя счастливой. Короткий волшебный миг, крик души, инстинкта и еще чего-то… «Но это платье послужит мне всего неполный день, — размышляла я, вертясь перед большим зеркалом. — Потом я засуну его в чемодан, который задвинут на антресоли, а когда достану, скажем, лет через десять — пятнадцать, увижу, что белизна утратила свою девственность, что платье состарилось и подурнело вместе со мной, напомнив лишний раз о том, что нет в этой жизни ничего вечного. И я всплакну, зарыв лицо в его безжалостно мягкие сборки». Я быстро вылезла из платья и зашвырнула его подальше. Ненавижу, ненавижу маску с губами на манер повисшего рогами вниз полумесяца. Природа позаботилась о том, чтобы он, настоящий, никогда не представал нашему взору в столь отвратительном виде. Так почему же природа не позаботилась таким же образом и о человеке?

— Желаете снимок на память? В трогательном овале сердечка или под сенью двух целующихся голубков?

Я еще никогда не видела Германа таким возбужденным.

— Желаю. Только, чур, режиссура за заказчиком. Анджей, надеюсь, ты умеешь обращаться с фотоаппаратом? Кстати, у тебя не дрожат руки?

— Почему они должны у меня дрожать? Я абсолютно спокоен.

Красивый мальчик. Самоуверенный мальчик. Не каждому мужчине идет выражение непоколебимой уверенности.

— А у меня что-то кружится голова. Интересно, почему у меня так кружится голова?

Я видела краем глаза, как они оба уставились на меня. Едва удержалась, чтоб не расхохотаться и не пройтись колесом по ковру.

— Пускай этот пан возьмет тебя на руки.

— Не хочу. Я хочу, чтоб на руки меня взяли вы, а пан нас сфотографировал. Что, слабо?..

Снимок получился изумительный и в двух вариантах: я на руках у Германа и я же на руках у Анджея. Настоящий стоп-кадр из голливудского фильма со счастливым концом. Да, конец у этой истории на самом деле был счастливый — мы втроем пили жженку, играли в подкидного и по очереди кукарекали под столом. Мне казалось, Герман с Анджеем старались перекричать друг друга. Или мне только так казалось?

… — Деточка, я тебя очень прошу: не экономьте на питании. У Манички с детства склонность к катару желудка. Когда он был маленьким, мы часто возили его в Усть-Нарву и Палангу — в Прибалтике роскошные молочные продукты. Но творогом можно в два счета отравиться, если покупать его впрок и…

— Наталиванна, Ирка просила передать вам привет и прочее. Она уже наверняка не успеет забежать к вам до отъезда, боюсь, позвонить тоже — самолет рано утром. Словом: «Я люблю тебя, Вена, горячо, неизменно»…

— Она не сможет позвонить оттуда?

— Что вы, для советского командировочного это настоящее разорение. Правда, мы обещали ей звякнуть, но при теперешней безалаберной жизни мне это кажется нереальным.

— Давайте я позвоню ей, передам от вас приветы, скажу, что дома все нормально. А то она еще Бог знает что подумает.

— Что, например?

— Сама знаешь, деточка, издалека все всегда кажется таким странным.

— По-моему, ей уже все до лампочки. Тем более сейчас.

— Ты хочешь сказать, Ириша смирилась с тем, что у вас с Маничкой… что вы живете дружно?

— Полагаете, ей было бы легче, живи мы с ним, как сиамская кошка с английским догом?

— Неужели Ирише известно, что вы с Маничкой едете отдыхать в Палангу?

— В Палангу?.. Вы сказали — в Палангу? Нет, мы, наверное, лучше поедем в Каунас. А что если махнуть в… Киев?

— Вот-вот, и я ему то же самое сказала: сейчас в Прибалтике очень сыро. Тем более в Киеве живет двоюродная сестра, у которой можно будет…

— Анжела, что ли?

— Нет, моя двоюродная сестра. Маничкина тетя — Эльвира.

— Хочу к тете Эльвире.

— Она тебе очень понравится. У нее дача на самом берегу Днепра, где они почти не бывают. А вокруг — настоящие молочные реки. Правда, там очень жирная пища, но ведь всегда есть возможность выбрать.

— Хочу к тете Эльвире.

— Вам хватит на неделю двухсот рублей? У меня больше нет дома. Деточка, а как же твое училище? Кстати, у Эльвиры есть рояль, так что если у тебя будет время…

— Думаю, его-то как раз у меня и не будет. Да, Наталиванна, вы не помните, Герман свободен сегодня вечером? Я забыла у него спросить…

— Да, деточка. Он от меня поехал домой. Он вышел буквально за пять минут до твоего прихода. Я даже подумала сперва, не он ли это вернулся. Вы не столкнулись у лифта?

— Я поднималась пешком. Обожаю ходить пешком вверх по лестнице.

— Господи, деточка, знала бы ты, как ноет у меня душа за всех вас. Хочется, чтобы всем было хорошо, покойно, счастливо.

— Прямо как в новогодней открытке. Нам всем будет то, что написано на роду.

— Деточка, может, дать вам еще рублей сто? Я возьму с книжки. Чтоб у тебя были свои…

— Они мне не потребуются, Наталиванна.

— Мало ли что… Правда, Маничка такой внимательный. Деточка, но все-таки не говорите Ирише — пускай себе едет со спокойной душой. А там видно будет.

— Куплю по дороге шампанского. Выпьем за отъезд. Знали бы вы, как я хочу к тете Эльвире.

Я на самом деле захотела к этой тете Эльвире в ее дом на берегу Днепра, в котором, как я себе представила, меж двух позолоченных осенью берегов текут плавные молочные реки. Еще я представила рояль в полутемной от дремучего каштана с высокими — почти готическими — потолками гостиной, себя за этим роялем: в голубом длинном платье, которое обещала привезти мне из Вены Ирка. Я кусала губы, чтоб не разреветься от горя, что не поеду к тете Эльвире. Не поеду же, правда? Шампанское будет очень даже кстати…

На подступах к дому, а точнее в лифте, я вдруг вспомнила ре-мажорную прелюдию Рахманинова. Я нажала на кнопку «стоп» и, зависнув между седьмым и восьмым, прослушала ее всю, каждый голос в отдельности. Особенно тот — высокий и чистый… Потом я нажала на кнопку «1». Ну а там, что будет. Лифт распахнул створки на первом этаже, в него вошла улыбающаяся, всем довольная Ирка с длинной палкой сухой колбасы в пластмассовой сумке и несколькими такими же длинными огурцами.

— Куда намылилась? — спросила она хипповым тоном. — Подождет твой Анджей. Не каждый день провожаешь в Вену старшую сестру.

Я тоже так думала. Я и по сей день очень часто думаю в унисон с моей сестрой.

— Жалею, что накупила для подарков всяких ложек и матрешек — столько места в чемодане займут. В нашей «галантерее» продаются изумительные полотенца и салфетки с деревенской вышивкой.

Ирке безумно шла прическа из «Чародейки», что на Новом Арбате, — она была настоящей «венской девушкой».

— Стол уже накрыт. Надо же, милые сестрички, как вы вовремя. И обе сразу.

— У меня прекрасное чувство времени. А Ирка всегда готова мне подыграть. Правда? Хочу шампанского. А еще хочу к тете Эльвире. Герман, когда мы поедем к тете Эльвире?

— Это еще кто такая? Герман, ты починил мой чемодан?

— Да. И прибил каблуки к комнатным туфлям.

— Умничка.

Иркин поцелуй больно отозвался в моем ухе.

— Не то слово — гений. Смотри: разобрал у себя на столе, починил бачок в сортире, отнес в бук эту проклятую энциклопедию.

— Интересно, сколько дали?

— Семьдесят два на руки.

— Двести семьдесят два? Ничего себе.

Я ахнула с почти натуральным восхищением.

— Ты что, оглохла? Семьдесят два.

У Ирки и голос уже был какой-то венский.

— Я не оглохла — это шампанское в голову ударило. А ты уверена, что у тебя стопроцентный слух?

— Да.

— И зрение? И обоняние? И осязание?

— Уже напилась. Хороша, мать, очень хороша.

У него была такая ехидная ухмылка.

— Герман, а что если нам с вами махнуть на недельку в Киев, к тетушке Эльвире? Мой педагог по специальности залегла в больницу, на остальных я плевать хотела. Вы же, как мне кажется, пользуетесь на службе режимом наибольшего благоприятствования. Или, на худой конец, можно в Ялту прокатиться. Правда, у Васильковых нет рояля, зато Анжела рассказывала, у них чудесный сад.

— У Василькова инсульт после того, как он женился на собственной студентке. Правда, Герман? Зачем ты льешь шампанское на клеенку? Представляю, во что превратится без меня квартира.

— Обязуюсь каждый день вытирать пыль. Герман, а мне можно печатать на вашей машинке? Вы не отнесли ее в комиссионку?

— Я поставил ее в чулан. Она слегка барахлит. Как-нибудь отдам в починку.

— Неужели у человека может быть инсульт только от того, что он женился на молодой? Мне кажется, наоборот, от этого только здоровье поправишь. Герман, а Василькову нравится ваша Анжела? Какое романтическое имя: так и представляю молодую девушку с копной темно-каштановых волос, пересыпанных матовыми пластинками перхоти, жесткие усики над верхней губой, влажные подмышки, благоухающие навозной кучей пополам с «Фиджи»…

— Никогда не поешь спокойно. Слава Богу, отдохну от вас две недели.

Ирка за обе щеки уплетала салат с крабными палочками.

— Я тоже.

Он на самом деле был очень вкусным.

— Послушай, звонил твой… пан. Хотел поговорить по личному делу.

Я изобразила легкое удивление.

— Интересно, о чем это?

— Герман, я давно хотела сказать тебе, что ты ведешь себя с Анджеем как последняя скотина. Понимаю, ревность — дело не шуточное, но при чем здесь Анджей?

— Да, при чем тут Анжела? Это все в прошлом, в прошлом. Там уже стоит межевой столб или валяется камень. Ирка, а как ты думаешь, не поехать ли нам с Анджеем на недельку, скажем, в Палангу? Нечто вроде репетиции медового месяца. Одобряешь? Герман, поехали с нами в Палангу?

— С детства сыт по горло Прибалтикой — десять лет подряд возили как на каторгу.

— Ты же говорил, тебе нравится Балтийское море, чистые северные озера. Помнишь, мы даже собирались туда в прошлом году?

— В прошлом году было жарко. А сейчас идут дожди. Там так сыро и мерзко. Там ужасный климат.

— Тогда мне, наверное, стоит выйти замуж за Анджея без всякой репетиции. В конце концов она ничего не даст, кроме балаганной свадьбы, как у вас.

— Посмотрим, как будет у тебя. Герман, ты что-то очень бледный. Ты был сегодня у матери?

— Разговаривал с ней по телефону. Светка была.

— Во-первых, что за обращение — Светка, во-вторых, откуда вам все известно? Мне иной раз даже страшно делается: такое ощущение, будто вы следите за каждым моим шагом, каждым порывом души, каждым…

— Я все-таки позвоню ей — наверняка обрадуется.

Ирка пошла в комнату.

— Ты на самом деле решила загубить свою жизнь с этим напыщенным идиотом?

Герман говорил низким шипящим шепотом.

— А вы на самом деле едете в Палангу с Анжелой?

— Мать окончательно выжила из ума. Что еще она тебе успела наплести?

— Ничего лишнего. От вас я узнала значительно больше.

— Я все лето проторчал в Москве. Имею я право хоть немножко развеяться?

— Я тоже его имею. К тому же ненавижу оставаться в пустой квартире.

— Ты с этим… паном хлебнешь. У него о себе такое мнение.

— Думаю, эта ваша… пани тоже штучка хоть куда — триста рублей за каких-то два-три дня — такса на уровне валютных шлюх. Только там наверняка минимум риска и максимум наслаждений. Здесь же вряд ли фирма гарантирует все прелести…

— У тебя поганый язык.

— Русский. И вполне литературный между прочим. Если желаете, могу перейти на сленг. Если эта курва надеется остаться мисс Инкогнито, боюсь, ей придется зашить пи…

— Молчи, стервоза. Все вынюхала, выведала.

— Вам это ничем не грозит — Ирка спит и видит свой голубой Дунай и придунайские уцененки. Что касается меня, то я завтра же…

— Ты никуда не поедешь.

— Мне что, стеречь вместо пуделя квартиру?

— Я тоже никуда не поеду.

— Ха-ха. И что, фирма на самом деле гарантирует?

— Замолчишь ты наконец или нет?

— Замолчу, если вы скажете, как ее зовут. Только без брехни.

— Виктория.

— Имя Анжела мне больше нравится — что-то домашненькое, уютненькое, тепленькое. А эта какая-то казенная женщина. К тому же одинокая. Капкан, откуда выберешься инвалидом.

— Замолчи, черт тебя побери.

— Она похожа на меня?

— Кто? Да, да, что-то есть. Слушай, ты совсем обнаглела.

— Так я и думала. Это я во всем виновата. Я довела вас до падения. Бедный, хороший, интеллигентный, добрый…

— Наталиванна расплакалась — я толком не поняла из-за чего. — У Ирки была потухшая физиономия. — Она сказала, что любит меня как родную дочку, что Маничка в конце концов перебесится… Что происходит? Светлана, что вы задумали за моей спиной?

— Если под этим «вы» ты подразумеваешь, как обычно, меня и собственного мужа, ты крепко ошибаешься. В данном случае я действую в одиночку.

— Не ври — у тебя вид настоящей интриганки. Хватит строить из себя Мону Лизу. Я на многое закрывала глаза. Не смотри на меня таким мерзким взглядом, как запульну сейчас в тебя…

— Мать давно спятила. — Герман на всякий случай схватил Ирку за руку. — К тому же она всегда была ужасно мнительной.

— Нет уж, довольно морочить мне мозги. Болтаете тут для отвода глаз про всяких Анджеев, Анжел, а сами…

— Светлана тут ни при чем. Оставь Светлану в покое.

— Разумеется, твоя роль отвратительней, но и она…

— Ничего не может быть отвратительней роли сводни, но ты, сестричка, справилась с ней блистательно.

— Девочки, давайте лучше выльем. С матерью я поговорю сам и с глазу на глаз.

— Как с мужчиной, что ли?

— Что-то тут нечисто, нечисто… — Ирка смотрела на меня. — Светка, неужели ты смогла бы…

— При чем тут Светка? Она скоро переедет в свою Варшаву и будет плевать на нас оттуда.

— Готовы ради собственного спокойствия даже мной пожертвовать.

— Ну, не в Варшаву, так еще куда-нибудь. А нам с тобой век доживать.

— Знали бы вы, как я всех ненавижу. И себя в том числе. Какая же грязь, грязь. Представляю, какой без меня будет вертеп.

— Твоя фантазия слишком бедна, чтобы представить все в красках. Но если хочешь, заранее могу обрисовать тебе в подробностях поступки, мысли и даже ощущения твоего мужа, которому вполне хватит недели, чтобы убедиться в том, что лучше нас с тобой никого нет и не может быть на свете.

— Герман, у тебя кто-то есть? Светка, у него на самом деле есть кто-то? Кто?

— Сама хотела бы знать. Взглянуть, сравнить, проанализировать, сделать соответствующие выводы и…

— Прекратите. Немедленно прекратите этот кошмар. Ну что, что вы от меня хотите? Откройте окно… скорее… Мне плохо.

Так пишутся мелодрамы — этот самый популярный во все времена жанр. Их написано такое невероятное количество, причем на все случаи жизни, что каждому из нас только и остается нести бремя выбранной роли. Костяк сюжета, как ни наворачивай, всегда незамысловат: он любит, она не любит, его любят, он любит другую. Наше время, однако, и в этот жанр внесло свои коррективы: оба не любят, но она боится остаться одинокой, поскольку вокруг рыщут голодные полчища конкуренток, особенно в столице и ее окрестностях. А ему и так хорошо: в конце концов какая разница, кто будет варить сосиски и сдавать в прачечную грязное белье?

…Когда я приехала утренним поездом из Ленинграда, в почтовом ящике меня ждало письмо от Анджея, пустая квартира, Иркина едва читаемая записка на письменном столе. Я позвонила Наталье Ивановне. Ее голос был натранквилизован, и я поняла, что все обстоит плачевно.

— Ирка пишет, что Герман в реанимации.

— Ты когда приехала? «Стрелой»? Маничка был без памяти, когда Иришка вошла в вагон. Кто-то уже по пути догадался вызвать реанимационную машину.

— У него инфаркт?

— Запущенный. Он перенес его на ногах. Тот, первый, когда Иришка была в Вене, в сравнении с этим семечки. Его нужно было положить в больницу там, а не везти в Москву. Так считает его лечащий врач. Тем более в Риге есть неплохие кардиологи.

— От меня что-то требуется?

— Деточка, остается сидеть и смиренно ждать исхода. Врачи настроены пессимистично. Я была в церкви и просила Николая Чудотворца заступиться за бедного Маничку перед Господом Богом, чтобы он простил ему грехи. На твоем месте я бы тоже сходила в церковь…

— Раз от меня ничего не требуется, поеду к родителям на дачу. Знали бы вы, Наталиванна, сколько всего мне довелось пережить за последнее время…

Мы собирались в Ленинград с Анджеем, но в самый последний момент я уехала без него. Он просил у меня в письме прощения, как будто от того, прощу я его или нет, могло что-то измениться. Да и зачем менять то, что должно оставаться неизменным?

Я сидела у окна, смотрела на заснеженные елки и думала о том, плохо или хорошо поступила женщина, которую Герман, судя по всему, любит или по крайней мере считает, что любит, бросив его в тяжелую минуту на произвол чужих людей, судьбы, Иркиного милосердия и прочих составных частей элементарного бездушия. Я бы ни за что на свете не бросила своего любимого…

Я плакала, когда появился месяц — с ухмылкой паяца. Мне так хотелось, чтоб меня пожалели, чтобы я пожалела…

— Он умер, так и не придя в сознание. Знать бы, кто эта сволочь…

Похоже, у Ирки уже не осталось сил ненавидеть Германа.

— А вдруг на этот раз он на самом деле был один?

— Но кто-то же дал эту гнусную телеграмму: «Встречайте в седьмом вагоне поезд номер два обязательно встречайте плохо с сердцем».

— Сам мог ее дать.

— У вас-то с Анджеем все по-человечески было?

— Я была в Ленинграде без Анджея.

— Шутишь. Или, как всегда, темнишь.

— Ни то, ни другое. Анджей для меня умер. Я уже отслужила по нему в душе заупокойную мессу.

— А ты случайно не догадываешься, с кем Герман мог быть в Риге? Может, снова с этой самой Анжелой? Правда, Наталья Ивановна утверждает, что она наконец вышла замуж.

— Почти уверена, что на этот раз он был один. Разумеется, у меня нет никаких доказательств — только интуиция. По крайней мере я бы многое отдала за то, чтобы он был в Риге один.

— Тебе-то что за разница? Правда, он любил тебя какой-то странной любовью.

— Любовь не может быть странной. То, что ты подразумеваешь под этим понятием, я назвала бы тоской по совершенству.

Остаток вечера я мыла посуду и варила пришедшим на поминки крепкий черный кофе.

Знаю, Ирка мою затяжную хандру считала притворством. Знаю, Наталья Ивановна страдала еще и из-за того, что я, а не Ирка, носила траур по усопшему. Мне очень к лицу черное. Ну а Ирка в моих глазах лишь выиграла, что не строила из себя безутешную вдову. Она, вероятно, и чувствовала бы безутешность и страх перед будущим, не появись на горизонте Максим. У меня же в тот период никого не было.

Совет № 8 ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ

Тот вечер мог бы стать нашим, если бы… Если бы ты уже тогда, а не задним числом знал, что ни с кем тебе не будет так хорошо, как со мной. Ты же, отталкиваясь от нашего счастья, надеялся где-то в неведомых высях получить еще больше.

Помнишь, мы сидели под деревом: ты в шезлонге, я — у твоих ног на маленькой скамеечке. Я читала тебе вслух сказки братьев Гримм. Сказки — твой каприз, утонченное лакомство счастливого человека, у которого есть все, кроме детства. Ты был опустошен, пресыщен нашими ласками — ты доводил себя до исступления, придавая такое огромное значение физической стороне любви, мне иной раз от этого становилось не по себе. «А если, — думала я, — если мое тело постареет, утратит гибкость, красоту, ты уже не будешь так рваться ко мне? Может, вообще не захочешь со мной встречаться?» Это ужасно, что я все время думаю о будущем и о том месте, какое буду занимать там в твоей жизни. Тебе очень хотелось на рыбалку, но ты отказался от нее, чтобы побыть со мной. Ты сказал об этом вскользь, но я почувствовала себя виноватой, оттого и держалась неестественно — то заискивающе, то развязно. А вечер, с поздним снегом, ранним закатом и звучащей отовсюду музыкой мог на самом деле стать изумительным. (Он стал, стал — в твоих и моих воспоминаниях.) Потом ты потребовал вина, хотя давно знаешь, что оно притупляет радость общения душ, — ты как будто делал мне назло, хотя я отказываюсь в это верить. Мы пили его прямо из бутылки: кислое, мутное, оба тела делающее похотливыми, обе души — глухими. Потом за окном всю ночь шуршал и вздыхал снег, можно было затопить камин и очутиться вне времени, вернее — в сказочном. Почему я не затопила его вопреки твоему (такому категорическому) запрету? Ведь я давно мечтала, что буду сидеть с тобой возле горящего камина, ты будешь гладить мои руки и время от времени меня целовать. Вместо этого мы лежали в кромешной тьме и говорили, говорили о постороннем. Увы, я, будучи помимо всего прочего «интеллектуальной женщиной», очень подхожу для роли исповедника, советчика, рассеивателя сомнений и даже — восхвалителя. Понимаю, понимаю — все это необходимо любому человеку, тебе особенно. Но почему, почему в ту ночь я не затопила камин?..

Спихнул дела, среди них важные, летел сломя голову побыть с тобой. Невероятно, но с этой нашей встречей я связывал особые надежды. Не могу сказать на что — конкретное не подразумевалось. Ты выбежала навстречу: в легкой кофточке, с жаркими, как два огня, щеками. Ты хотела меня каждой клеткой — я угадывал это безошибочно, хоть ты и пыталась во что бы то ни стало скрыть от меня это желание. Мудрая женской наивностью, а в общем-то настоящая глупышка. Я схожу с ума от твоей кожи, волос, запаха твоего тела. Перестаю соображать — настоящая амнезия сознания. А когда прихожу в себя, мир корежит злая гримаса, судорога отчаяния. Кто-то нашептывает мне: «Подчинился женщине. Отдался ей. Растворился в ней. Она тобой верховодит». И я делаю отчаянные попытки восстановить утраченное равновесие. Ты ни в чем не виновата — ты ведешь себя так, как хочешь, как чувствуешь. Нас отличает то, что в тебе нет ни капли страха подчиниться всецело мне. Как я тебе в этом завидую. Но ты не лишена и гордого тщеславия: вижу это по твоим лучащимся глазам, уверенным движениям, слышу в переливчатых интонациях твоего бархатного голоса. И делаю над собой усилие, чтобы снова не раствориться в тебе. Ведь тогда — прощайте мои замыслы, амбиции, покой. Одним словом, прощай карьера. Да, я очень тщеславен, но, стань я иным, ты первая бросила бы в меня камень.

Вино помогает обрести под ногами почву, вино все расставляет на свои места. Ты — источник наслаждения, забава, сладкая греза. Будем же забавляться, пока есть такая возможность, тем более что это нравится нам обоим. Мало сказать нравится — приносит счастье. Разумеется, настоящее счастье — что-то иное, но для того, чтобы его достичь, придется приложить уйму сил. У меня нет лишних сил, все мои силы должны быть направлены на одно. Тем более что и ты, и я — мы слишком умны для того, чтобы связать друг с другом надежды на счастье. Нас ждет неминуемое фиаско. Разреши я тебе в ту ночь затопить камин, посади к себе на колени, чтобы молча, под треск поленьев и шепот мокрого снега за окном наслаждаться тихой близостью друг друга, мы тут же, может, и потерпели бы его. Темнота помогла избежать этого…

— Снег напомнил мне детство, елку, мамины ласки.

— А мне почему-то пришло в голову, что снег в конце апреля — это память о первой любви.

Мне так хотелось сказать тебе об этом, и я сказала. Ты промолчал. Ты сделал вид, что не слышал.

Молола за завтраком всякую ерунду. У нас слишком мало времени, чтоб говорить о постороннем.

Мне казалось, образ первой любви слился во мне с тобой. Мне на самом деле так казалось. И все вдруг встало на свои места. Я даже поверила в возможность нашего счастья. А ты вдруг сделался серьезен, даже суров, но я старалась изо всех сил не обращать на это внимания — мне так хотелось нашего счастья.

Я знал, у тебя до меня было что-то большое и сильное. Но я верил: то, что ты испытываешь ко мне, не похоже ни на что предыдущее. Зачем было доказывать обратное?

И ты вдруг заговорил — вульгарно, пошло, — о своих женщинах. Я не ревную тебя к ним — они и я… Да это просто смешно. Но зачем было говорить обо всем этом открытым текстом, словно ты сидел в пьяной мужской компании? Я делала вид, что мне плевать. Когда мы очутились в постели, я почувствовала себя панельной шлюхой.

Для тебя жизнь — игра. Не хочу быть банальным, но знай — для меня она от рождения была и останется борьбой за существование. Все, что я имею, я добился сам, своими руками, головой, талантом. Без всяких компромиссов с судьбой. Да, я боюсь потерять то, что у меня есть: дом, семью, работу. И покой. Прежде всего — покой. От тебя так часто веет беспокойством, которое будоражит мое воображение, заставляет меня видеть наслаждение — особенное, пряное наслаждение — в хрупкости нашего бытия. Но для того, чтобы воссоздавать эту хрупкость в красках ли, в звуках, в словах, нужна устойчивость. По-нынешнему — стабильность. Не люблю это слово, это состояние, но, увы, разглядеть перо жар-птицы можно лишь дома, под лампочкой на письменном столе.

Ты помнишь, как мы обедали при свечах, за окном было сумрачно и тревожно от метели? В стакане на столе вздрагивали от каждого нашего движения три подснежника, которые я нашла утром возле крыльца. Помнишь, ты сказал, что счастье ценно лишь тогда, когда оно — миг. Когда знаешь, что его легко потерять навсегда. Мне стало очень больно. Не от того, что это неправда, а от того, что эту правду сказал ты. Я улыбнулась, я подыграла тебе. Я сказала: «Счастья на свете не бывает вообще. Счастье — сплошная выдумка. Снег в конце апреля. Завтра утром вместо него будут моря разливанные». Увы, мое предсказание сбылось. Мне же так хотелось сугробов, мороза, чтоб изо рта теплыми клубами валил живой пар. Наш с тобой пар. «Ты оказалась права, — мрачно констатировал ты, глянув утром из окна на пир весны. — Женщина, ты оказалась права».

— У тебя испортилось настроение? В чем дело? Что, пора по домам?

— Возможно. Только у меня нет дома.

— Не лицедействуй — у тебя замечательная семья. Алешку ты должна на руках носить — вам с ним век доживать.

«Хочу тебя на руках носить, тебя!» — так и подмывало крикнуть. А ты с такой легкостью уступаешь меня другому. Как ты можешь?.. Неужели, неужели, отдаваясь друг другу без остатка, мы знали заведомо, что это — игра? А потом: «Я с тобой больше не играю, я хочу домой — верни мои игрушки». Знала бы я, что все будет так — я бы ни за что…

Ты говорила с самого начала: «Не надо все усложнять. Не надо думать о будущем». Я скрипел зубами, я представлял себе: ты, теплая от моих ласк и поцелуев, уходишь от меня в это холодное будущее, где тебя целует и ласкает другой. И ты не видишь в этом никакой своей вины — ты привыкла жить мигом, минутой, настроением. Какое же я имею право держать тебя, силой вырывать у тебя клятвы о вечности наших отношений? Конечно, мы, русские, тем более интеллигенты, тем более не первой молодости, любим все усложнять. Уходя, ты всегда смеялась над моими страхами и отвечала на мой наивный вопрос о том, когда позвонишь, таким же наивным: «когда захочется» или «когда-нибудь». Я чувствовал, что ты позвонишь, обязательно позвонишь, но в ушах звенели твое веселое «когда захочется» и «когда-нибудь», и я не мог написать ни строчки, я глядел на чистый лист бумаги, я видел тебя с другим, я рвал бумагу, ложился на диван, пялился часами в потолок. В один из таких безумных вечеров я решил: «Она будет моей навсегда. Или же я… Да, я вырву ее вместе с собственной душой».

А потом наступили настоящие сумерки. Свеча трещала, чадила, капала воском на неприлично голые, как тело старой женщины, доски стола. Мы вдруг протянули друг другу руки — одновременно, сговорившись душами. Душами, а не телами, счастливые этой самой близкой из всех близостью. Твой взгляд блестел, манил, кружил голову, звал в неведомые выси. Я готова была отречься от всего на свете и ринуться в эти выси…

— Кажется, я начинаю понимать, в чем смысл нашей жизни.

— Ошибаешься — он все-таки не в этом.

— Тогда я не желаю жить.

— Слова, слова. И ты, и я — мы оба будем жить.

— Так же, как и до этого? Ожиданием встреч и обманом близких?

— Жизнь, а тем более ее законы придуманы не нами. Если мы не можем им подчиниться, это вовсе не значит, что мы кого-то обманываем.

— Знаешь, я не сильна в метафизике. Зато чувствую себя настоящей грешницей.

Ты убрал руки и погасил свой взгляд. Но не потому, что страдал, обманывая, — при всей твоей цельности и чистоте души (это так, именно так!) ты можешь, цинично выражаясь, спать в двух постелях. Или даже иметь целый гарем: с одной тебе покойно, другая уносит в звездную высь, третья, прошу пардона, стирает грязное белье и растит твоих детей. Конечно же, и то, и другое, и третье, и много чего еще тебе жизненно необходимо. А как простой смертной сочетать в себе все это? Увы, я стала грубой и злой — неужели это все так и есть?..

После тебя не могу хотеть никого. Ты испортила меня. Знала бы про это, наверняка была бы счастлива. Но ты никогда про это не узнаешь. Жена в панике — она готова на любые ухищрения и извращения, лишь бы только я делил с ней постель. Самое смешное, что я уже несколько месяцев делю с ней постель в самом буквальном смысле этого слова — и ничего более. Ночами я стал страшиться одиночества…

— Представь себе: разводы, разъезды, презрение детей.

— Они запрезирают нас куда больше, стоит им узнать про нас всю правду.

— Но, представь себе: мы в роли убийц. Карающий меч над головой моей Татьяны, твоего…

— Боже, как выспренно. Какое, братцы, у нас тысячелетие на дворе?

— Какое бы ни было — суть одна.

— Вот именно. «Жить свободной, жить беспечной, в вихре света мчаться вечно». Так лучше, правда? Мне так больше идет. Красивым женщинам идут смех, а не слезы. Слезы — удел домохозяек, жен, матерей…

Только бы ты их не видел, моих слез. Я выскочила с сигаретой на крыльцо. Звезды мигали сочувственно и беспомощно. Когда-то мне казалось, что звезды — творцы моего счастья, соучастники моей судьбы. Оказывается, они всего лишь соучастники банальнейшего разврата. «Не надо, не надо себя жалеть, ты ведь сильная, очень сильная. Он сейчас выйдет на крыльцо, молча обнимет меня… Я все прощу. Я ему все прощу…»

Ты позволяла себе слишком много — ни одна из моих женщин столько себе не позволяла. Меня радовало, что ты все можешь себе позволить, но ты про это не должна была догадываться. К тому же ты тысячу раз права. Я, я в ответе за твою душу — она куда слабей, ранимей моей. Но если бы я знал с той нашей самой первой встречи, что мне придется за нее, душу, отвечать, ни за что бы не позволил случиться тому, что случилось. И все равно не могу сказать тебе: плыви сама. Тем более мне так хочется плыть с тобой рядом.

— Пошли к нам. Хочешь, я затоплю камин?

— Не хочу. Ненавижу этот фальшивый запах домашнего очага и сытый треск поленьев. Хочу домой.

— Ты же у меня бездомная. Пошли.

— Не уговаривай. На этот раз сделаю так, как хочу.

Ты прошел мимо меня в сад, и я почувствовала себя глупой девочкой, с пеленок привыкшей капризничать и привиредничать. Потом обнаружила, что у меня по щекам текут слезы. Потом поняла, что тебе страшно хочется прижать меня к себе и ласкать как собственного ребенка, которого ты, наверное, никогда не ласкал. Мне показалось на какой-то миг, что ты так и сделаешь. А потом мне стало очень себя жаль…

Это мгновение, я понимал, решающее в моей судьбе. Стоит мне прижать тебя к себе — и все пропало. Самое страшное — мне хотелось пропасть. Раствориться, спрятаться, погрузиться в твое существо, готовое, я знал, принять меня. Я бы, наверное, так и сделал, но вдруг оступился. Я всегда трезвею от вина и резкой боли. Когда я вернулся на крыльцо, от тебя уже не пахло молоком и детской. Ты чему-то загадочно улыбалась. Я принял окончательное решение.

— Здорово бы вырваться в мае недельки на две к морю.

— О чем речь — вырвемся.

— Не против?

— Больше чем за. Давай поцелую тебя в твою умную головку.

— Целуй, целуй. Ум — великое дело.

— О, море синее, любил бы я тебя, когда б не зной…

— Люби, люби свое синее море.

Я знала — мы никуда не поедем. Я знала — это наша последняя встреча. Мне вдруг сделалось легко, бездумно, голова кругом пошла от легкости. В самом деле: зачем все на свете усложнять? Ну, встретились, полюбились, расстались — естественно, как смена времен года. Представьте себе, если на дворе круглый год будет стоять весна… Дальше хоть потоп — тем более у меня нет сил его предотвратить. Черт побери, лгать так легко, так красиво, так изящно. Нет, я неправильно выразилась — не лгать, а обыгрывать одну-единственную — самую приятную — сторону жизни, а не все ее скучное и нудное многообразие.

— Кофе принести?

— В постельку? Разумеется. Не боишься меня избаловать?

— Хочу этого больше всего на свете.

— Со мной, избалованной, тебе будет ой как трудно…

— А кто сказал, что мне нужно — легко?

Наши глаза на мгновение встретились. И тут же разбежались. Она все поняла, значит, это случилось у нас синхронно. Мне стало чего-то жаль — глупая сентиментальная жалость к тому, что невозвратно, обычно исторгает из души хомо сапиенс возвышенную и красивую любовь. Мне не хотелось терять ее прямо сейчас — я потянулся к ней губами, она мгновенно откликнулась. И как… Лучше бы она не умела так владеть собой. Моя вина — я всегда опасался чего-то, когда она на людях обнажала передо мной всю себя. Нам было хорошо как никогда: мне, ей, обоим. А потом — грустно. Не знаю, поняла ли она, я же понял раз и навсегда: нельзя отдаваться друг другу без остатка. Даже много нельзя отдавать. Совсем чуть-чуть, контролируя свой каждый порыв и жест разумом. Это закон высокоорганизованных существ, выделивший их из животного мира. Поздняя, но мудрость. Брать тоже нужно с умом — не все, что дают, а только то, что пригодится. Эгоизм чистой воды, но в данном случае не такой уж это порок — ведь не отнимаешь, а не берешь.

«Упадешь на четыре лапы, откуда бы тебя ни сбросили», — сказала мне много лет назад гадалка. Я повторяла про себя ее слова, когда возвращалась со станции. Я долго сидела на берегу, глядела на мутную реку, потом стала с остервенением бросать в нее мокрые скользкие палки. Я знала, что выживу, но в тот момент я меньше всего думала об этом. Мои ощущения невозможно передать словами — не чувствуешь ни жары, ни холода, ни голода, ни даже боли. И весны не чувствуешь — просто вокруг мокро, неуютно, чем-то пахнет, что-то светит.

А зачем вообще ее чувствовать? Весну…

Совет № 9 ИЗ ЭТИХ ПОЛУЧАЮТСЯ ПОКОРНЫЕ ЖЕНЫ

Неля надевает перед зеркалом лохматую шапку, берет огрызок черного карандаша «искусство». Штрих, черточка, точка — на меня из зеркала глядят огромные затуманенные тайной глаза. Какой, интересно, тайной?..

Неля спит до двенадцати, потом неумытая, нечесаная, в мятой пижаме долго возится на кухне: шарит в холодильнике, шуршит обертками, чем-то звенит, что-то поджаривает, ест, пьет, снова ест, пьет уже у себя в комнате. Потом, бросив — где-нибудь на подоконнике или возле зеркала — кусок торта или огрызок сыра, с озабоченным видом втирает в лицо, шею, грудь крем: один, другой, третий. Выдавливает из носа угри, дергает пинцетом волосики над похожей на мандариновую дольку губой. Потом, надев поверх пижамы халат, непременно длинный, непременно с поясом, непременно сидящий на ней, как на усадебной барышне прошлого столетия, раскрывает пианино, берет «ля» и пробует голос.

— Жанетка, ты мне будешь сегодня аккомпанировать?

Можно бы и не спрашивать. Я уже за клавиатурой, передо мной на пюпитре мною же и выбранное из пыльной желтой кучи под тумбочкой «Уноси мое сердце в звенящую даль». Но сначала — экзерсисы: «Лебедь бе-ла-я плы-вет…» раз десять, а то и пятнадцать. Упаси боже ошибиться с аккомпанементом: Неля не ругает, Неля смотрит так, что мне после этого не хочется жить. Для сравнения: я бы так смотрела на Аллу Пугачеву, вздумай она выйти на сцену Большого театра в пачке Одетты из «Лебединого озера». Потом, если Неле нравится, как звучит ее голос, — мне это нравится буквально всегда — мы включаем магнитофон, я объявляю: «То-то и то-то исполняет двоюродная кузина Марии Каллас, партию фортепьяно — троюродная племянница Сергея Рахманинова». Потом, расположившись в тонконогих ракушечнообразных креслах и поджав под себя пятки, мы, главным образом Неля, а я мотаю на ус, перебираем достоинства и недостатки Галины Вишневской: «тонкая талия, одевается с изумительным вкусом, руки, как у семнадцатилетней девушки», — это все плюсы, «голос — сплошная химия, письмо Татьяны из «Онегина» превращает в монолог Манон Леско» — минусы, разумеется, еще какие в Нелиных глазах.

…За окном сереет, синеет, капает, чернеет, снова капает. Неля вдруг вскакивает с кресла гибким кошачьим прыжком, тормошит меня.

— Пошли гулять! Хочешь, надевай мой меховой жакет.

Еще бы! И тут начинается ритуал Нелиного превращения перед зеркалом, о котором я рассказывала выше. Мы идем бульварами, обе, не сговариваясь, представляем себя в прошлом столетии: две барышни из дома, где есть гостиная с высокими узкогорлыми вазами из сине-зеленого камня и большим роялем, где в прихожей пахнет елкой и рождественскими подарками, где в девичьей горит лампадка и обсуждаются сватовства, именины, тайная запретная страсть, где… Да, да, где можно кружиться, кружиться в длинном платье по паркетному полу, где грядущая зима сулит поездки в санях с веселыми бубенцами, балы, гадания на картах, театральные выезды…

Взгляды встречных мужчин нас ничуть не трогают — мы словно существуем с ними в разных, ни на мгновение не совмещающихся, плоскостях. Мы даже подумать не можем о том, что парень в мохнатой шапке или мужчина с длинными волосами в расстегнутом настежь пальто могут оказаться существами из плоти и крови, что их можно касаться, даже целовать, даже…

С поцелуями у меня уже был отвратительный опыт. На концерте разговорилась с одним, судя по виду и знанию музыки, студентом, шли по улицам, болтая на всякие, главным образом музыкальные, темы, он никак не выказывал особенных знаков внимания непосредственно к моей особе. В моем подъезде он почему-то решил, что меня непременно нужно поцеловать. Это прозвучало чудовищным диссонансом к настрою моей души, просветленной и вознесенной в небеса недавно слышанной музыкой. Два дня у меня тряслись руки и все валилось из них. Я никому про этот эпизод не рассказывала, тем более, упаси Боже, Неле. Она сказала бы: «Ты, Жанетка, вела себя так, что ему этого захотелось». Уж не говоря о едва уловимом движении плеч при этом — словно стряхивает с себя что-то грязное.

Неля никогда в жизни не целовалась, даже в школе. Она рассказывала мне, как один так называемый поклонник целовал ей ноги (вернее — чулки) и руки (перчатки), но больше ни на что не осмелился. Еще бы!

Неля вдруг начинает говорить о любовниках своей матери. Но без циничных подробностей, которых она в силу своего дремучего девичества не знает и не желает знать.

— Мать наверняка холодная женщина, — выносит свои неумолимый приговор Неля. — Она отдается за подарки, от скуки, из престижа, но только не по страсти. Я слышала, она рассказывала по телефону какой-то своей приятельнице, что никогда в жизни не испытывала оргазма. Мне тогда было пять лет, я ничего не поняла, но слово это запомнила. Жанетка, знай: холодность — отличительная черта развратных женщин.

«Зачем же они тогда этим делом занимаются?» — недоумевала я. Подарки, престиж и прочие объяснения звучат для меня архинеубедительно.

— А вот мне, — продолжает Неля, — никогда не хочется этого. И нелюбопытно вовсе. Но я точно знаю, я не в мать — я очень страстная.

— Может, тетя Лена не встретила того, кого ей суждено было встретить? — робко предполагаю я.

— Моя мать не встретила? — Неля издает громкий и вполне натуральный смешок. — И что бы она с ним, с этим, которого ей, как ты говоришь, суждено было встретить, делала? Ну да, пилила бы из-за денег, кокнутой вазы, попрекала бы, что у нее нет норковой шубы и кремлевского пайка.

Внезапно нам обеим становится нестерпимо скучно продолжать начатый разговор, мы точно по команде беремся за руки и бежим вниз, к Трубной, где от маленьких домишек по обе стороны бульвара все еще веет сказочным уютом неистребимой, несмотря на все старания, московской старины.

— Жанетка, мне давно пора замуж, а я этого не хочу, не хочу! — орет Неля мне в самое ухо. — И даже за Него не хочу. Не веришь?

Я и в это верила. Я каждому Нелиному слову верила. Еще мне верилось непоколебимо, что моя и Нелина жизни будут развиваться по каким-то неведомым, еще никем не написанным сценариям, о создании которых давно решено где-то в высших, — разумеется, небесных — сферах, что наши роли не включают в себя кухонные хлопоты, детские пеленки, супружеские спальни и тому подобное, именуемое семейной жизнью.

— Жанетка, давай съедим мороженого.

Мы заходим в кафе, садимся за столик возле окна. В темной его поверхности отражается елка, Нелина лохматая шапка, ее благородный профиль, мои распущенные по плечам волосы — все это прямо-таки вопиет о наличии какого-то волшебного, восхитительного, полного удовольствий мира, который существует совсем рядом, который даже соприкасается с нашим, вливается в него, течет какое-то время с ним в одном русле, а потом… Силуэт в окне, запах новогодней елки, отзвуки скрябинского этюда.

Наш столик притягивает к себе взоры, которые нам не нужны, которые нас обижают, ранят, напоминают о том, что мы, как и другие, из плоти. Какой-то тип тарзанисто-евтушенковской внешности выныривает из полумрака и движется в нашу сторону.

Неля, посасывая с ложечки мороженое, прищуривает глаза, облизывает губы и сосредоточивает на типе свое внимание, то есть взгляд. Я не в состоянии его описать — в нем и сожаление о том, что ей приходится тратить время на такое ничтожество, и презрительная жалость (к ничтожеству), и брезгливость к себе (что она на ничтожество гладит), и… Тип, издав жалобный рык на манер позднего Высоцкого, растворяется в сочувствующем ему полумраке.

— Пошли, Жанетка. — Неля, довольная собой, торжествующе глядит на себя в зеркальце пудреницы. — Здесь становится неуютно.

Теперь самое время удариться в псевдолирические отступления…

Мои родители очень обеспокоены тем, что я попала под влияние Нели, что я часто говорю ее словами, живу ее представлениями о жизни, в которых нет места тому, чем должно жить девушке так называемого нашего круга, ну, и так далее. Что я, как и она, могу в один прекрасный день бросить институт, затвориться наглухо от всего мира, крутить ночи напролет пластинки с «рухлядью», то есть музыкой, которую именуют похороннобезнадежным словом — классика, стать мужененавистницей.

Мне на самом деле тягомотно каждодневное притворство в институте, я, получив свои законные троечки, лечу сломя голову к Неле на Патриаршие пруды, покупаю по пути хлеб, апельсины, пирожные, хотя она никогда меня об этом не просит и всегда возвращает половину истраченных денег.

— Жанетка, — говорит она, — сегодня будем с тобой гадать. — Вижу на журнальном столике напротив зеркала две тарелки, приборы. — В полночь. А сейчас давай читать «Черную и белую магию».

«Родившимся под знаком Козерога, — это уже Неля читает по каким-то переписанным от руки листкам, — присуща интенсивная духовная жизнь, стремление в высшие сферы, любовь к трансцендентному; им сопутствует на протяжении всей их жизни непонятостъ окружающими, неудовлетворенность собой».

Это все относится ко мне. Это все тешит мою душу.

«Под знаком Рака, — продолжает Неля уже о себе, — рождаются натуры утонченные, артистичные, как правило, несчастливые в личной жизни из-за их неумения идти на духовные компромиссы. Действительность для них — сплошное страдание, крушение надежд и упований. И все равно они по гроб жизни остаются идеалистами и мечтателями, далекими от прагматизма во всех его проявлениях».

— Садись к столу — скоро полночь! — она откладывает книгу.

Я вижу в зеркале наши профили, мягко вписанные в жидко разбавленную огоньком свечи темноту. «Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать!» — повторяю я семь раз. Зеркало немо, зеркало холодно, зеркало — всего лишь наглухо замалеванное с одной стороны стекло. Разве можно в него войти? Войдут в дверь, в окно, через крышу, но только не в зеркало. «Ряженый-суженый…»

Гляжу в полуоткрытую дверь, в темный коридор за нею. Уверена: там сейчас кто-то ходит. Зайдет ли, нет? Но раз у нас с Нелей разные суженые, их там будет двое.

Я вскакиваю, повинуясь чьей-то воле, выбегаю в коридор, натыкаюсь на вешалку, обнимаю что-то мягкое, ласковое, пахнущее обещанием вечного счастья. Я бегу в кухню, мне радостно, мне легко, меня разрывает изнутри восторг предчувствия. Глаза не запечатлели в моей памяти образ, ум не успел его представить, а душа уже прониклась, осенилась, загорелась…

— Жанетка, я его видела! — возбужденно кричит Неля. — Ставь чайник — я все тебе расскажу…

К чаю мы наряжаемся, как на бал: бусы на груди, локоны вокруг головы наподобие нимба, щеки нежно розовеют от румян. Пирожные я укладываю на хрустальный поднос, апельсины — в серебряную корзиночку из витых прутьев. На фарфоровых чашечках и блюдцах обмениваются детски непорочными поцелуями пастушки и пастушки на лужайке цвета Нелиного изумрудного кулона.

— Жанетка, а что если написать Ему письмо? — Я знаю кому. Я уже привыкла, все привыкли, что Неля любит этого человека. Правда, вряд ли он об этом догадывается: она не предпринимала никаких шагов, чтобы он узнал о ее чувстве. — Разумеется, без подписи. Написать там, что я засыпаю, просыпаюсь, благословляя его имя. Что каждый мой день проходит под знаком Его незримого присутствия. Что Он — мой ангел-хранитель. Что… Жанетка, ты сумеешь передать Ему это письмо?

Я киваю, счастливая миссией доверенного, проводника, свидетеля такого события.

— Как ты думаешь, Жанетка, готов ли Он к такой любви? Ведь если мы с ним познакомимся, Он не должен требовать от меня того, что требуют все они? Мы будем бродить по улицам, слушать музыку, любоваться цветами… Жанетка, а если Он женится? Жена не позволит Ему встречаться со мной, ее куриному уму не постичь высоты наших чувств. Говорят, Его преследует какая-то плебейка. Она готова таскать Ему с рынка картошку, стирать белье, мыть полы. Жанетка, я ведь для этого не гожусь, правда?

— Что ты!

Я морщусь от досады, представив Нелю, потную и растрепанную, за мытьем полов в каком-то огромном, чуть ли не дворцовом, зале.

— Ты заметила, как Он на меня смотрел? — дело, помню, было на концерте. — В этом взгляде все вмещалось: восторг, мечта о несбыточном, боль от невозможности земного счастья. Заметила?

— Он был бледен. И очень утомлен.

— Он ездит на работу за тридевять земель. У Него малокровие, а мать экономит на питании. Ах, Жанетка, мне так иной раз хочется — только не смейся, ладно? — накупить Ему соков, апельсинов, связать теплый шарф… Ты видела, в каком ужасном гибриде дерюги с байковым одеялом Он расхаживает? Его мамаша, несмотря на свою дворянскую кровь, напоминает мне гнусного ростовщика из…

— Так сделай, сделай же это! — вырывается у меня криком души.

— Понимаешь, Жанетка, порой у меня руки чешутся осуществить свои желания. Но я говорю сама себе: сделай я так, и исчезнет поэзия моей любви, из идеальной женщины я превращусь в обыкновенную бабу. Сегодня — апельсины, завтра — кефир, послезавтра… Нет, нет, я не могу. Пускай лучше женится на этой своей плебейке.

Я молчу, прислушиваюсь к происходящей внутри меня борьбе восхищения с презрением. Мое восхищение вызвано тем, что можно так, по-неземному, любить в наше время, презрение — что Неля готова отдать любимого неизвестно кому.

— Жанетка, ты еще глупышка и наверняка не понимаешь, что забота о плоти, моей ли, чужой, делает человека низменным, бесчувственным к высоким материям. Ну какая может быть духовная жизнь у этих бабищ с продуктовыми сумками? Кому они нужны с их пустыми глазами и разговорами типа «за мясом сегодня час простояла» или «снова влипла, а муж после аборта мной брезгует» и тэ дэ и тэ пэ.

— Но если… он, не дай Бог, женится, тебе… тебе будет больно?

Неля задумчиво откусывает кусочек пирожного. Ее глаза устремлены на портрет Муслима Магомаева, висящий в кухне.

— Очень. А ты как думала? Но я точно знаю: обнимая эту плебейку, Он будет представлять меня. Что важней: Его душа или Его поцелуй? Жанетка, я сделала выбор — душа. Зато об этой плебейке Он никогда думать не будет — разве мы с тобой думаем о кухонном столе, половой тряпке, унитазе? Они существуют для нашего удобства — больше ничего.

— Но он… он же будет с ней спать!

Я густо краснею, говоря это, но уверена: промолчать нельзя — ради полного нашего с Нелей взаимопонимания.

— Это физиология чистой воды, не имеющая ни малейшего отношения к любви. Человека, особенно женщину, она приземляет. Что-то безвозвратно теряется. Ты замечала, как отвратительны после родов бабы? Какой-то кусок несвежего мяса… Как могут мужчины после всего этого ложиться с ними в постель? А после абортов? Фу, мерзость. Недаром ведь женщину в церкви не пускают в алтарь.

Я киваю. Мы-то чистые. Мы ничем не запятнаны. Мне почему-то приходят на память слова тети Лены в адрес дочери, брошенные, правда, в пылу ссоры: «Да ты настоящая шизофреничка! Тебе лечиться нужно! Мои подруги все до одной в этом уверены! Патологическая старая дева!» — В захлопываемую тетей Леной дверь летит брошенная Нелей хрустальная ваза и со звоном разлетается на острые и красивые, как иней, осколки. И мамино наплывает: «Это Ленка искалечила бедной девочке (Неле) жизнь. Беременная ею ходила, а сама по ресторанам, сигарету изо рта не вынимала. Вот и результат».

«Результат» сидит напротив меня — красивая до умопомрачения (у меня на самом деле при взгляде на нее что-то трогается в голове), душистая, чистая, не похожая ни на кого из моего окружения. Одним словом — не от мира сего. Я протягиваю Неле руку, сжимаю ее запястье, шепчу:

— Я люблю тебя, Нелька. Ты так много значишь в моей жизни. Не знаю, как бы я без тебя жила…

И все-таки мы с Нелей расстались, и очень скоро. Из-за ерунды, из-за французского платья, которое я купила себе в «Березке», которое дома мне разонравилось, которое захотела купить у меня Неля, но сперва надела его в театр и тоже в нем разочаровалась.

— Я похожа в нем на ударницу коммунистического труда, — заявила она, вернувшись из Большого. — В туалете нос к носу столкнулась с двойником. Не возражаешь, если я его продам?

Я не возражала. Неля продала его кому-то из приятельниц тети Лены. Думаю, продавала тетя Лена — из Нели купец, как из сверчка соловей.

Я сдавала сессию, деньги Неля привезла мне в институт. Она сама так захотела, ибо, догадываюсь, мечтала произвести фурор своими длинными ногами в белых ажурных колготках, шляпой а ля блоковская незнакомка и волнующим шлейфом французских духов. Потом мне полагалось описать ей в деталях впечатления моих сокурсниц и сокурсников. Я стояла с ней в коридоре возле деканата, чувствуя себя фрейлиной по меньшей мере испанской королевы. Фрейлиной, которая со дня на день пошлет к черту все эти никому не нужные латинские глаголы, прибавочные стоимости, сравнительные языкознания и растворится в непостижимо таинственной жизни двора. Потом я проводила Нелю до метро, потом нехотя вернулась, потом так же нехотя пошла сдавать зачет, который не провалила лишь благодаря благожелательности преподавателя, ни за что не хотевшего замечать мою полнейшую апатию к его предмету. Потом…

Вечером мне позвонила Неля и сказала, что мать устроила ей дикий скандал из-за того, что «твоя Женька подсунула под видом нового платья бэу, к тому же с жирным пятном на груди».

— Но ведь я надела его всего на пять минут — дома перед зеркалом, — оправдывалась я.

— С матушкой лучше не связываться. Ты сама это знаешь, Жанетка, верни ей лучше деньги и…

— С какой стати? Там не было никакого пятна, когда я привезла его тебе.

— Ты хочешь сказать, пятно посадила я? — с затаенной угрозой спросила Неля.

— Я хочу сказать только то, что там не было никакого пятна, — почему-то виноватым тоном оправдывалась я.

Неля долго молчала. Наконец я услышала:

— Чем связываться с моей матушкой, лучше сдай платье в комиссионку.

— Кто его возьмет, если оно на самом деле с пятном? — я чуть не плакала. — И ведь это так унизительно: идти сдавать вещь в комиссионку. Ты сама говорила…

Снова молчание, еще более долгое. Наконец:

— А что же делать? Мать швырнула мне платье в лицо и орала, что ее Фаина или Алевтина требует назад свои деньги.

— Но я не сажала это пятно!

Не в силах дальше слушать эти несправедливые обвинения, я разрыдалась. В трубке послышались гудки.

Всю ночь я не сомкнула глаз, раздираемая ни на минуту не утихавшей борьбой трех туго переплетенных между собой, как пряди волос в косе, начал: я люблю Нелю и не представляю, как можно без нее жить; Неля — обманщица и даже предательница; нашим возвышенным отношениям, нашему чистому, до сих пор ничем не омраченному союзу пришел конец, который я не хочу (самое страшное, что не хочу!) предотвратить.

Под утро я готова была поверить, что это злополучное пятно поставила я, и даже представляла себя с огромным куском торта в руке. Что там «готова», я заставила себя поверить в это. Я ждала десяти, чтобы позвонить Неле, сказать, что буду у нее через час с деньгами. Телефон зазвонил без пятнадцати десять.

— Женя, мама согласна, чтобы ты возвращала ей деньги частями. Я могу подвезти тебе платье и…

— Передай маме, что она может катиться к черту. И даже дальше, — на отчаянно невозмутимой ноте произнесла я. — А меня прошу больше не беспокоить телефонными звонками.

Я выдернула из розетки шнур и тупо смотрела на умолкнувшую телефонную трубку. Потом я напустила в ванную горячей воды и плюхнулась в нее. Потом вымыла в кухне окно и постирала штору. Потом позвонила Вике Обуховой, которую презирала за ее «постельные» отношения с половиной институтских мальчиков, напросилась к ней на день рождения, упилась там шампанским и ликерами до тошнотиков и проспала самую «стоящую», как выразилась Галька Кушнер, часть торжества.

Прошло несколько лет. Я вспоминала Нелю, но без всяких эмоций по поводу нашей внезапно прерванной любви. Как-то видела ее в метро на встречном эскалаторе: такую же неприступно красивую, правда, чуть располневшую, такую же не от мира сего — шляпа, шелковый шарфик с небрежно элегантным узлом а ля парижский Монпарнас, нитяные черные перчатки почти до самых локтей. (Где она их достает — уму непостижимо!) Мы обменялись ничего не значащими улыбками — и только. У меня колыхнулось спокойное море юношеских воспоминаний, рябь по нему пробежала — и снова все стихло. Дома я сказала, что видела Нелю, которая все так же «романтично красива». Звонить ей не хотелось — между нами стоял призрак проклятого платья. Неля мне тоже не звонила.

И еще прошли годы. Мой распорядок дня теперь чем-то напоминает Нелин: сплю до двенадцати, до двух-трех раскачиваюсь, блуждаю из кухни к зеркалу и обратно, потом — сажусь за письменный стол, сижу другой раз до поздней ночи или, верней, до раннего утра, как когда-то с ней за пасьянсами, гаданиями, слушанием музыки. Усмехаюсь иной раз: хорошую школу я прошла у Нели — когда-то веки закрывались вечером, хоть спичками подпирай, а теперь вот превратилась в боящуюся дневного света сову.

…Дело было под Пасху. Мне захотелось, как встарь, пройтись Бульварным кольцом, вернее тем, что от него осталось, благодаря стараниям «отцов» Москвы. Бульвары — стиснутые, изуродованные эстакадами, перерезанные на части, но все еще живые — источали наступательный дух поздней весны. Все вот-вот готово было взорваться — листьями, соцветиями, сережками, гроздьями…

Девушка в шляпе на скамейке больно и радостно напомнила мне Нелю моей юности. Девушка курила, отчего ее породистое тонкое лицо казалось мне тронутым легким тленом порока. Я с удовольствием погрузилась в сладостную ретроспекцию юности. Мне совсем не хотелось знать, что теперь с Нелей. По моим подсчетам, ей было уже за сорок, но в моем воображении она, конечно, была прежней, молодой. Я боялась, да, да, боялась, как бы мои юношеские, хотя уже изрядно потускневшие идеалы из-за одного телефонного звонка или встречи не оказались окончательно поверженными.

— Жанетка! Это ты? Боже, как ты… — Неля прикрыла рот ладошкой в шелковой перчатке. — Неужели это ты, Жанетка?

Я смотрела на нее, не зная, рада я или нет неожиданной встрече. Я видела свое отражение в темносерых Нелиных глазах. Я улыбалась. Я понравилась себе там. Мне было там покойно и уютно.

— Жанетка… Ничего, что я тебя так называю? Одолжи мне дня на три пятерку, если можешь — десятку. Не сердись на меня, ладно? Ты меня очень выручишь. Ты не торопишься?

Если бы я даже куда-либо спешила, я наверняка отбросила бы все дела — мне снова захотелось быть причастной к тайнам «королевского двора», от которого была отлучена в силу своей непригодности к дипломатии. Там, кажется, о моем промахе забыли, а если и помнили, то не хотели подавать вида.

Мы снова сидели в кафе-мороженом, том же самом, только вместо елки в углу теперь стояла пальма, а окно (когда-то оно отражало все, что происходило в зале) завесили шторой.

— Жанетка, я буду должна тебе двадцать, — сказала Неля, разделив заказанные ею пломбиры и соки на двоих. — Как чудесно, что я тебя встретила!

И пошло, и полилось под «Buonasera signorina buonasera» и прочие шлягеры Челентано, отчего Нелин рассказ (сами слова!) казался мне вторичным, где-то уже слышанным.

Неля вышла замуж, судя по всему, не совсем удачно в житейском смысле. Ее сумка показалась мне слишком обтрепанной, юбка — чуточку короче модной, духи, хоть и полупарижские, даже отдаленно не напоминали ароматы былого.

— Мне было уже тридцать, Жанетка, — рассказывала Неля. — Отец умер, у матери, как ты знаешь, особенно не разживешься, на работу — я проработала целых восемь месяцев! — ездить было далеко и с двумя пересадками, так что вся зарплата уходила на такси. Но, хочешь верь, хочешь нет, Жанетка, мой Костя похож на Володю так, что у меня иной раз дух захватывает.

Володя…

Мы, то есть Неля, никогда не называли его по имени — имя ведь приземляет. Теперь Неля произнесла его красивым — чувственно бархатным — меццо.

Я глядела на Нелин чуть отвисший подбородок, на ее небрежный, но идущий ей грим. Нижнее веко правого глаза подведено чуть жирней левого, а тени наложены неравномерно, отчего взгляд едва уловимо и загадочно косит. Я поймала себя на том, что мы обе одинаково (изящно!) перебираем по столу пальцами: когда-то этот Нелин жест был предметом моей зависти.

— Мы с Костей неплохо ладим, хотя и живем в разных измерениях, — продолжала Неля, с беззаботным наслаждением уплетая посыпанное шоколадной крошкой мороженое. — Детей у нас нет, мы их не хотим. С ребенком было бы столько возни. Сначала, правда, Костя хотел. Сейчас он неплохо зарабатывает, хватает даже на шоколад и апельсины. Одно время я сидела на вермишели и кашах, меня жутко разнесло. Матушка не разрешила продать кольцо с изумрудом, я заложила его в ломбард…

Я глядела на Нелин указательный палец, который, сколько я помню, обвивала серебряная или платиновая змейка с большим, лучащимся во все стороны изумрудом. Теперь на палец было надето золотое кольцо с граненым малахитом. Перехватив мой взгляд, Неля сказала:

— В последний раз матушка сама вызволила из ломбарда змею и забрала ее себе. А мне дала взамен это. Оно не лишено некоторого шарма, правда? Этакое тяжеловесное изящество…

Нелин голос, казалось, долетал до меня из очень далекого далека. Моя голова слегка закружилась.

— А вообще, Жанетка, все в этом мире довольно гнусно и пакостно. Все не так, как мы представляем себе в молодости. И в нашем, и в прошлом, и в любом другом веке. Человек — грязная скотина, как бы он ни пытался изобразить из себя светлого ангела…

Моя голова кружилась все сильней, реальность казалась мне все менее реальной.

— Костина мать обещала продать рубиновый браслет. Мы стоим в очереди на «жигули»… Матушка переделала каракулевую шубу, получился модный жакет-кимоно, но по магазинам я хожу в голландском пальто с норкой — натуральный мех моментально вытирается по очередям… Блюю не переставая, стоит мне влипнуть, это потому, что Костя брюнет и у него есть восточная кровь…

Я закрыла глаза и вдруг услышала другую музыку. И тишину. И раскаты грома. И… На душе просветлело. Нет, я не занималась сравнительным анализом своей жизни и Нелиной, я не жалела Нелю, не осуждала ее, более того — я в ней ни капельки не разочаровалась. Неля была поразительно естественна в своей откровенности — и тогда, и сейчас. Неля была…

— Жанетка, Жанетка, — Неля ласково теребила меня за локоть. — Что с тобой? Тебе осточертела моя болтовня?

— Что ты. Я очень рада. Рада, что ты не изменилась…

— Я на самом деле не изменилась?

Неля вдруг облизнула губы — она была чем-то раздосадована.

— Нет, Жанетка, все это чепуха, чушь собачья, суета. И томление духа, как сказал Экклесиаст. Если бы у Володи все было иначе, тогда бы я знала, что бывает иначе. Понимаешь? Но ведь у всех всё…

Какое тяжелое это — все, всех, всё. Холодный свинцовый слиток нашей обреченности и примиренности. Все, всех, всё…

— Володя женился на ней, на той плебейке, помнишь? Я могла все расстроить, все поломать, но что меня ждало с ним? Те же кастрюли? Те же аборты? Те же сто восемьдесят пять в месяц? Плюс мамаша-шизофреничка, плюс его хилое здоровье, плюс восемь лет разницы. Мужчины, как тебе известно, уже в пятьдесят импотенты. Нет, я не жалею, что не вмешалась. Костя на пять лет меня моложе, изумительный мужчина, я хочу сказать, в постели. Жанетка, в этом нет вовсе ничего предосудительного: плоть рано или поздно востребует свое, разве не так? У Володи двое детей, двухкомнатный кооператив, из-за которого он по уши влез в долги, свою квартиру оставил Маргарите, сестре. Ну, помнишь, той, у которой была пуделиха?.. Ах, ну да, это уже без тебя случилось. Ну, словом, я взяла у них щенка, разумеется, без всякой родословной. Он мне напоминал о Володе, такой пусик расчудесный, прелесть, очарование сплошное. А эта старая шизофреничка потребовала с меня двадцать пять рублей. Я позвонила Володе и сказала, чтобы приезжал за щенком. Ты же, Жанетка, ничего не знаешь: мы с Володей познакомились на дне рождения у его матери. Старуха специально меня к себе затащила, она и эта спекулянтка Ритка. Представляешь, Володя пришел один, хоть они уже и подали тогда заявление в загс. Жанетка, это такой восторг сидеть с ним рядом, чуть-чуть касаться локтем, коленом — и ничего больше. Он вблизи совсем прозрачный, точно соткан из неземной субстанции. У меня голова поплыла… Он меня провожал, он мне потом звонил. А старуха каждый день надоедала, спрашивала, как я спала, говорила мне «ты», «моя девочка», собаку чуть ли не силком навязала. Матушка скандалила из-за того, что у меня паркет вздыбился — щенок писал каждые десять минут…

Неля помолчала, вздохнула.

— Видишь ли, мне тогда так нужны были эти деньги: Милка Петухова продавала японское платье — лиловое с блестками, мечта, я позвонила Володе и сказала: «Хотите, забирайте собаку, я платить за нее не буду. Она без документов и вообще…» Жанетка, представляешь, он сам за ней приехал. Матушка говорит, они грошовники, сливки с дерьма собирают. Она говорит, Володя превратил бы меня в домработницу. Ну да, его супружница и на службу ходит, и детей нянчит, и с сумками продуктовыми носится. Нет, Жанетка, это не для меня. Ты не знаешь, который час?

— Без пяти шесть, — ответила я, не глядя на часы. У меня врожденное чувство времени, до сих пор ни разу мне не изменившее. Как бывает врожденное чувство порядочности, меры, врожденный порок сердца и прочее, прочее, прочее.

— Спасибо тебе, Жанетка. Я тебе позвоню. Я знаю твой новый телефон. Деньги верну на этой неделе. Двадцать ровно, да?

Неля достала пудреницу, прочистила мизинцем уголки глаз, чуть тронула губы помадой в разбитом тюбике. Долго и серьезно смотрела на меня.

— Жанетка, я иду к Володе. Мы встречаемся с ним каждый вторник. Возле консерватории. Идем в церковь, ставим свечку Богородице, гуляем бульварами. Иногда, если есть лишняя трешка, заходим куда-нибудь выпить кофе с пирожными. Сегодня зайдем — спасибо тебе, Жанетка. Мы с ним даже ни разу не поцеловались, не говоря уже обо всем остальном. Нам это ни к чему. Ему, судя по всему, вообще, а мне вполне хватает Костиных ласк, часто по утрам даже ноги подкашиваются. Косте кто-то донес про нас — небось, Ритка — она недавно со своим мужем развелась и теперь мечтает всех перессорить и развести. Я была уверена, Косте будет наплевать — ведь он знает, что я ему никогда в жизни не изменю. Я имею в виду физиологию, на которой все теперь помешаны. А Костя плакал в ванной — закрылся на щеколду, пустил воду и плакал. Но ведь он со мной никогда не гуляет, у него своя компания, они смотрят видеофильмы, выпивают, думаю, даже еще кое-чем занимаются — мне нет до этого дела. О, без этих наших с Володей прогулок я теперь не проживу. Не проживу, Жанетка, понимаешь? Ну что, что плохого в том, что мы ходим по улицам — я даже под руку его никогда не беру. Он мне изливает душу, я — ему. Но в основном говорит он. Он ведь тоже несчастный, я хоть в постели частично компенсирую то, что мне жизнь не додала, а он и этим обделен. Жанетка, милая, дай я тебя поцелую. Я побежала.

Юная сексапильная девушка Аня Кузнецова погружена в поиски счастья.

В чем оно? В деньгах?

В мимолетной, обжигающей душу и тело страсти?

Или в верности любимому мужчине?..

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Дорогуша (итал.).

(обратно)

2

X… (итал.).

(обратно)

3

Польский журнал для женщин.

(обратно)

Оглавление

В компании странных женщин (Советы для мужчин)

  Совет № 1 С ЭТИМИ ЛУЧШЕ НЕ СВЯЗЫВАТЬСЯ

  Совет № 2 ЭТИХ НЕ БЕРУТ ЗАМУЖ

  Совет № 3 С ЭТИМИ НЕ РАЗВОДЯТСЯ

  Совет № 4 ЭТИ МЕШАЮТ КАРЬЕРЕ

  Совет № 5 С ЭТИМИ МОЖНО СОХРАНИТЬ ДРУЖБУ

  Совет № 6 ЭТИХ СЛЕДУЕТ БОЯТЬСЯ, КАК ОГНЯ

  Совет № 7 С ЭТИМИ НЕ СОСКУЧИШЬСЯ

  Совет № 8 ЭТИ ВСЕ УСЛОЖНЯЮТ

  Совет № 9 ИЗ ЭТИХ ПОЛУЧАЮТСЯ ПОКОРНЫЕ ЖЕНЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg