«Долгая дорога в дюнах-II»

Долгая дорога в дюнах-II (fb2) - Долгая дорога в дюнах-II 1608K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Александрович Руднев

Олег Руднев Долгая дорога в дюнах-II

Глава 1

Яркую, безоблачную синь неба дробил громким стрекотом рев вертолетного двигателя. Он ввинчивался в барабанные перепонки людей, которые стояли у края небольшого аэродрома, со всех сторон сжатого тайгой. Все они напряженно, не отрываясь, смотрели вверх, и сразу становилось ясно — даже им, видавшим виды «спецам», происходившее у них над головами было в диковинку.

Публика здесь собралась не рядовая — об этом красноречиво говорила стайка черных машин неподалеку, в которую затесалась даже одна «чайка». Там же в сосредоточенной неподвижности застыли машины пожарной и «скорой» помощи, готовые по первому зову ринуться на поле…

А вертолет словно испытывал людей на земле: подлетал к ним почти вплотную, зависал над головами… Уходил в безбрежное небо и вдруг стремительно пикировал вниз. Потом снова, как ни в чем ни бывало, плавно набирал высоту, вычерчивал крутые спирали…

В немногочисленной группе зрителей, военных и штатских, выделялись трое. Сухощавый, чуть сутуловатый, со звездой Героя соцтруда на груди — Игорь Евгеньевич Минк. Внешне Главный конструктор выглядел совершенно невозмутимым, едва ли не безучастным к тому, что делалось в небе. Зато по лицу второго из приметной троицы, привлекательного моложавого мужчины в кожаном реглане, можно было, казалось, увидеть, что происходит сейчас в кабине вертолета. Руководитель полетов Николай Сергеевич Лапин как будто сам держал штурвал — так явственно комментировали лицевые мускулы каждый лихой вираж пилота. В то же время на неприветливой физиономии директора завода Дубова привычный мрак сгустился до черной тучи. Ясно, что за этот цирк, случись чего, отвечать придется ему. И потом его ни на секунду не покидало тошнотворное ощущение, знакомое всем экзаменующимся.

Но вот вертолет легко, даже изящно выкрутил «мертвую петлю», отлетел немного в сторону леса и завис над ним, словно актер на сцене, ожидающий оваций. Дубов перевел дух и хотел закурить, но оказалось, что вся пачка с сигаретами вместе превратилась в его руке в бесформенный комок. Беззвучно, одними губами пожелав ей чего-то на прощанье, Дубов бросил скомканную пачку себе под ноги. В наступившей тишине неожиданно громко прозвучал вопрос Минка:

— Кто за штурвалом, Зайцев?

Бросив многозначительный взгляд на руководителя полетов, Дубов промолчал. Минк в недоумении повернулся к Лапину.

— За штурвалом летчик-испытатель второго класса Эдгар Банга, — без колебаний отрапортовал тот. — Зайцев болен.

— Почему не доложили загодя?

— Не считал этот вопрос принципиальным.

— Не считали принципиальным? — Бледные губы Главного неприязненно скривились. — Доверили машину неизвестно кому!

— За полеты отвечаю я, Игорь Евгеньевич, — позволил себе перебить его Лапин. — И мне известно, Банга окончил школу испытателей с третьим классом, налетал четыре тысячи часов. На МИ-1, МИ-4, МИ-8 умеет все, даже «танец с саблями».

— А на К-18? — чуть помягчевшим тоном спросил Минк.

— Тоже. Два года отлетал, а сколько парней гробанулось…

— И все же доложить вовремя следовало, — Главный настаивал, но, словно желая смягчить резкость тона, поинтересовался: — А откуда такая странная фамилия — Банга?

— Латыш, — охотно пояснил Лапин, — самый перспективный летчик на заводе. Прекрасная техника полетов, светлая голова… — Он вдруг споткнулся на середине фразы.

Вертолет, вернувшийся к центру поля, набрал высоту и внезапно замолк. Все разговоры тут же стихли — неужели авария? Да, вертолет падал, беспомощно, словно подбитая птица, заваливаясь на правый бок. Секунды жуткого стремительного падения машины показались наблюдавшим людям каким-то бесконечным кошмаром. Надежда еще теплилась, и люди еще отказывались поверить в самое страшное, но машину уже опрокинуло винтами вниз. Если бы пилот и сумел выпрыгнуть с парашютом, его размолола бы адская мясорубка. Винтом книзу вертолет камнем падал на землю, и не было на свете силы, способной предотвратить беду… Но когда оставалось только закрыть глаза, чтобы не видеть ужасного конца, винт начал понемногу оживать, а вертолет медленно, но уверенно переворачиваться. Словно почуяв страшную опасность, все быстрее набирали обороты лопасти — и чудо свершилось: машина перестала падать, зависла буквально в нескольких метрах от летного поля и плавно опустилась на зеленую траву.

Несколько мгновений стояла мертвая тишина. Потом из кабины тоже затихшего вертолета выбрался высокий статный парень. С трудом сдерживая мальчишески счастливую улыбку, он шагал через поле — рапортовать Главному. Дубов круто, на каблуках, развернулся и направился к своей «Волге». С треском захлопнул дверцу, рывком взял с места, откровенно норовя поскорее убраться отсюда и забыть только что пережитый кошмар.

Позже в своем кабинете, казавшемся чересчур просторным для этого невысокого крепыша, Дубов сполна дал волю гневу и раздражению.

— Мальчишка! Ты соображаешь, чем все это могло кончиться?

— Владимир Александрович, — Эдгар старательно отводил глаза от стоявшего рядом с ним на ковре Лапина, — машину можно сажать при отказе двигателя. Я это только что доказал.

— С меня достаточно! Вы уволены, Банга. С этой самой минуты. Идите и сдайте пропуск.

— Владимир Александрович…

— Я сказал все! — Директор еле сдерживался, чтобы не начать орать. — Уходи, не испытывай моего терпения.

В глазах Эдгара вспыхнула ярость. Но он сцепил зубы, смолчал и с гордо поднятой головой вышел из кабинета. А Дубов уселся за стол и долго перекладывал с места на место всякие бумажки, приводил нервы в порядок.

— Поздравляю, Николай Сергеевич, — директор говорил, не глядя в сторону Лапина, — пронял до самых до печенок, цирковой нумер выдал.

— Я не снимаю с себя ответственности, но, поверьте, я даже предположить не мог, что Банга… В общем, это его полнейшая самодеятельность.

— Зачем было цацкаться с ним, говорить с утра до вечера, что он пуп земли?

— Но он в своем деле талант, — гнул свое Лапин.

Дубов поморщился, как от зубной боли.

— Бросьте, ей-богу, эту вашу лирику. — И, перестав сдерживаться рявкнул: — А если бы он вместе с машиной гробанулся? У Главного на глазах, а?

— Прошу прощенья, Владимир Александрович, — в голосе Лапина прорезалась язвительность, — не пойму, что для вас важнее — безопасность людей, которые работают на ваших машинах, или ажур для Главного? Если второе, то зачем говорить о риске?

Дубов смерил Лапина тяжелым взглядом и демонстративно поерзал в своем директорском кресле, всем видом показывая, кто тут хозяин.

— Банга не будет больше работать у меня на заводе. Тут производство, а не цирк. Кстати, если захочется проявить солидарность с этим мальчишкой, милости прошу — препятствий чинить не намерен.

Банга вышел из заводоуправления к направился было к автобусной остановке, но увидел возле стоявшей неподалеку «Чайки» Главного и резко повернул в противоположную сторону.

— Молодой человек, вам в город? — окликнули сзади.

Пришлось остановиться.

— Можно в город, — бросил он с вызовом, — и на все четыре стороны можно.

— На все четыре мне с вами не по пути, — Минк с интересом приглядывался к летчику. — А в город могу подбросить.

Эдгар медленно, словно нехотя, приблизился к машине, недоверчиво глянул на Главного.

— Смелее, смелее, — приветливо кивнул Минк, — здесь вам кувыркаться не придется.

— Кто знает, где кувыркнется, — огрызнулся летчик.

Некоторое время ехали молча. Эдгар даже забеспокоился — не слишком ли для проштрафившегося диван роскошен.

И тут Минк заговорил.

— Так что же у вас произошло? Двигатель отказал или…

— А ничего особенного — цирк один! — Еще не остыв от директорской выволочки, Эдгар вежливостью не злоупотреблял. — Не смог отказать в удовольствии дурака повалять. Зрителей-то внизу сколько!

— Ну а если серьезно? — Главный смотрел прямо в глаза.

Эдгар отвернулся, ответил не сразу.

— А серьезно — друг у меня так разбился. Отказал двигатель — и крышка! Парашют не поможет, прямо под тобой мясорубка. Нужно было что-то придумать, ведь друг мой не первый и не последний…

— Рассказывайте, — приказал Главный.

— О чем рассказывать? У Николая Сергеевича расчеты железные, вот авторотация и сделала свое дело.

— Значит, Лапин отрабатывал этот фокус вместе с вами?

— Не совсем… Расчеты — его, самоуправство — мое.

— Прикрываете собой командира? — усмехнулся Минк.

— Его прикрывать не нужно, он сам кого хочешь прикроет, — даже тени улыбки не появилось на лице Банги. — Я же не с бухты-барахты сегодня с неба свалился. Вначале ходил без выключения двигателей, пробовал разные режимы. Делал моторную посадку. Когда понял, что аппарат позволяет много больше и я могу с ним совладать, стал готовиться к имитации аварийной обстановки. Самое главное — уловить момент взятия шага. Дальше все просто: уточнил расчет на посадку, на высоте сто пятьдесят метров выключил двигатель, на сорока создал тангаж, за двадцать до земли подсек. Когда оставалось пять метров, вышел на посадочный угол, поднял хвостик и сел… И пробежки не понадобилось. А вообще главное — не растеряться.

Минк слушал внимательно и, казалось, сам повторял расчеты, делал прикидки.

— А страшно было? — вдруг с какой-то наивной завистью спросил он.

— Честно сказать, — наконец заулыбался Эдгар, — как пошел камнем вниз, думал — хана! И все время тянуло подсуетиться. Умом, понимал — нельзя, а руки сами к штурвалу тянулись… Кстати, так и гробились ребята. Если самообладание потерял, не сядешь тютелька в тютельку.

— Выходит, можно спастись при временном отказе двигателя, — как бы отвечая своим мыслям, протянул Минк. — А что директор?

Вопрос застал Эдгара врасплох, летчик сразу насупился.

— Если позволите, я сойду вон там, у трансагентства.

— Понятно, — сочувственно покачал головой Главный.

— Нет худа без добра, — с заносчивым безразличием отозвался летчик. — Съезжу отца с матерью проведать, погощу у них, ведь не виделись-то давным-давно.

— Тогда счастливого пути, — тепло улыбнулся Минк, пожимая летчику руку. Потом долго, с задумчивым видом смотрел ему вслед.

С большого ватманского листа косила лукавая ослиная морда с длинными сиреневыми ушами. Устроившись на полу, над листом склонилась девушка в рабочем халатике, перепачканном гуашью. Тонкой кисточкой художница наносила последние штрихи. Высоко и ровно подрезанные волосы открывали сзади гибкую девичью шею, а спереди охватывали лицо плотными черными крыльями. Стоило девушке наклонить голову, крылья смыкались у нее под подбородком.

— Почему уши-то фиолетовые? — Голос шел сверху. Он принадлежал женщине лет тридцати в таком же куцем сатиновом халатике. Она набрасывала что-то, стоя за старым кульманом, дослуживавшим свой век в качестве мольберта. Женщина говорила отрывисто, делая долгие паузы. — Все выпингвиниваешься? А ведь завтра Зинаида опять будет в твой авангард икру метать.

Крошечная комнатушка, в которой они работали, была завалена рисовальными принадлежностями и кое-как приспособлена под мастерскую.

— А, по-моему, осел ничего, — Лиля независимо пожала плечами. — Пикассо в голубом периоде тоже не всеми был понят.

— Пикассуха ты, Лилька, — Марина уже злилась. — Доиграешься, посадит тебя Зинаида на конвейер по восемь часов в день косы пупсам раскрашивать.

Дверь в комнатушку приоткрылась, в проеме степенно, как бы против желания, появилась голова пожилой женщины в низко надвинутом на лоб темно-синем берете вневедомственной охраны. Взгляд ее презрительно оприходовал беспечную неопрятность фабричной «богемы».

— Ну-ка выдь, Звонцова. К тебе там…

— Ко мне? — девушка беспокойно встрепенулась. — Кого это посреди рабочего дня принесло?

— Щас! Буду я тут всех регистрировать, — проворчала охранница, удаляясь. — Летчики-вертолетчики…

Одним движением Лиля скинула грязный халатик. Под ним обнаружились довольно короткая замшевая юбка и красивые ноги с узкими коленями. В руках мелькнули расческа и зеркальце.

— Ну и ну, надо же! — небрежно бросила она, наивно стараясь скрыть радостное удивление. — До вечера дотерпеть не может.

Уткнувшись в работу, Марина тактично не замечала этого легкого переполоха.

Лиля вихрем промчалась в мертвенном свете неоновых ламп, висевших над тем самым конвейером, куда ее могла сослать Зинаида. Пулеметный стрекот швейных машинок очень походил на гул вертолетных винтов на полигоне. В широкие проволочные корзины дождем сыпались безглазые и безносые плюшевые головы пока еще неведомых зверей.

По ту сторону решетчатой перегородки она сразу увидела Эдгара, элегантного и представительного в своей щеголеватой летной форме.

— Лихо у вас тут пупсов охраняют! — снисходительно бросил он, поглядывая на суровую вахтершу, затянутую в синюю суконную шинель, как в доспехи.

Проходная фабрики детских игрушек и впрямь больше напоминала КПП военного завода.

— А ты чего в такую рань гуляешь? Вертолет, что ли, сломался? — Их разделяла только решетчатая перегородка, но ее было достаточно, чтобы Лиля показалась ему далекой и ускользающей. Это взволновало Эдгара, приоткрыв какую-то новую грань их отношений.

— В куски! — радостно и невпопад выкрикнул он.

— Эх ты, раззява! А обещал взять меня полетать.

— Поехали, я тебя на другом полетаю.

— Ишь, разогнался, — она лукаво, не разжимая губ, улыбнулась. — Не получится, на сегодня летания отменяются. Работы навалом — завтра худсовет по эскизам.

Она повернулась со своим обычным «пока». Эдгар порывисто шагнул за нею, желая догнать, остановить, но между ними была перегородка.

— Лиля, — окликнул он негромко.

И она услышала, нет — скорее почувствовала что-то необычное, просящее в его всегда уверенном голосе. Это и заставило ее вернуться.

Теплый свет угасающего дня просачивался сквозь шторы, скрадывал очертания предметов, делал все вокруг созвучным плавным завораживающим линиям двух обнаженных тел. С закрытыми глазами Лиля водила тонкими пальцами по шее Эдгара, по губам, по упрямому с ямочкой подбородку.

— Это и есть твое срочное дело? — Ее рука скользнула вниз, к ложбинке возле шеи.

— Точно, — Эдгар приподнялся на локте, ласково коснулся губами ее черных как смоль бровей, опущенных ресниц. — Я два билета купил… в Ригу.

— Фантастика… Да ты просто граф Монте-Кристо, — блаженно улыбнулась она, не открывая глаз. — Значит, так… Поселимся в шикарном отеле, накрахмаленная горничная будет по утрам приносить мне в постель кофе… Или не так. Будем жить в укромном шалаше среди пустынных дюн…

— Ну зачем же? — рассудительно возразил он. — А хороший коттедж на берегу моря тебе не подойдет?

— Коттедж? — насторожилась она и открыла глаза. — Вместе с твоими родителями?

— А чем тебя мои родители не устраивают? — нахмурился Эдгар.

— Да все меня устраивает, — неопределенно улыбнулась Лиля, — кроме того, что у меня завтра худсовет.

Она ловко выскользнула из его объятий и потянулась за расческой, Эдгар задержал ее руку, в нем закипало раздражение.

— Ну и что из этого?

— Тебя переводит, да? — неожиданно мягко спросила Лиля.

— Переводят — не переводят! Какая разница. — Эдгар отвернулся.

— Так, значит, все-таки переводят?

Лиля теперь смотрела ему прямо в лицо, чуть нахмурив тонкие брови. Женским чутьем она поняла, что попала в точку.

— Ну, допустим, — неохотно согласился Эдгар, уходя от дальнейших расспросов. — Кстати, у меня мать тоже художник. Устроит тебя в приличную «фирму».

— А меня и моя «фирма» вполне устраивает, — с независимым видом урезала она. Мне, например, нравится делать детям игрушки.

— Так никто и не против, глупышка, — Эдгар накрыл ее плечи тяжелой крепкой рукой. — Сперва наделаем детей, а потом — им игрушки.

— Ладно, хватит глупости болтать. — Лиля встала и начала торопливо одеваться.

— Ты куда? — недоуменно спросил он, и добродушная улыбка сбежала с его лица.

— Я же тебе говорила — худсовет у меня завтра. — Не оборачиваюсь, она выбирала свою одежду из вороха на полу.

— Погоди, ты что — обиделась? — Он потянул у нее из рук кофточку.

Лиля резко оттолкнула его. Эдгар застыл, лицо его вспыхнуло гневом. Он схватил девушку за плечи и легко, как куклу, встряхнул.

— Ты что? Прикладываешься или… — в голосе слышалась затаенная угроза.

— Ну что «или»? — насмешливо переспросила Лиля.

Плотно сомкнутые губы растянулись в знакомой улыбке, которая сейчас вдруг сделалась ненавистной Эдгару. Он чувствовал, что ее забавляет его ярость.

— Слушай, тебе не кажется, что пора кончать эти игры?

— Кажется, — беззаботно отозвалась девушка, — так что передавай привет своей маме. — Ей определенно нравилось дразнить Эдгара, испытывать его терпение.

— Спасибо, непременно передам, — холодно и зло протянул он, — только ты, наверно, не все поняла. Нравится тебе или нет, но завтра я улетаю в Ригу… Насовсем.

Он сам не ожидал, что из него вырвутся такие слова — тут же пожалел о сказанном. Но Лиля как будто даже не огорчилась. Ничего такого в ее потемневших глазах он не увидел.

— Вот оно что. Не удивил, я давно знала, что так будет. Лети, соколик, лети! — Она поспешно выпита из комнаты, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

Эдгар слышал, как она возится в прихожей, надевает босоножки. Но не двигался с места, останавливаемый самолюбием, хотя его обуревало желание бросаться за ней, остановить. Почти физически ощущал он, что уходят последние секунды.

— Стоп, никуда ты не пойдешь, — не выдержав, самолюбие отступило. — Никуда тебя не пущу, слышишь?

Лиля даже отпрянула, испугавшись бешеных молний в его глазах. Но уступить было выше ее сил.

— Ошибаешься, милый, — презрительно усмехнулась она и хотела отстранить его, чтобы уйти.

И тут, словно лавина, которая крушит и ломает все на своем пути, Эдгар обрушился на нее, грубо схватил в охапку, прижал к себе так крепко, будто хотел задушить, начал жадно отыскивать ее губы. Лиля отчаянно забилась в его руках. Яростная молчаливая борьба продолжалась недолго — не удержавшись на ногах, они рухнули на пол. Скоро нельзя уже было сказать, борются они или обнимаются, словно теплый вечерний свет принес им умиротворение и смирил гордыню обоих…

— Лилька, шевелись, я тебя умоляю. Через час худсовет, а ты в лоскутах!

Как и вчера, Лиля сидела на полу, перед нею лежат чистый лист ватмана. Она подняла на Марину красные припухшие глаза.

— Мариша, миленькая, не ругайся. Сделай кофейку, спаси человека.

— Ох, уж этот твой вертолетчик! И о чем вы с ним думаете?!

— А что? — вспыхнула Лиля. — Он мне, между прочим, предложение сделал.

— Вот именно «между прочим», все у вас так, — проворчала Марина, но не удержалась полюбопытствовать: — Заявление-то подали?

— Какое заявление, Мариша? — Лиля усмехнулась уголком рта и откинула с ли да черную прядь. — Он отбывает в Ригу, сейчас скажу, — она взглянула на часы подруги, — ровно через три часа двадцать минут, рейсом семьсот двадцать пять.

Марина внимательно посмотрела на нее и больше вопросов не задавала. Привычным движением воткнула в розетку электрический чайник, заглянула под крышку — достаточно ли воды. Помолчав немного, заговорила:

— Раз отбывает — бог с ним. Давай-ка я тебе бутерброд с джемом сделаю. Клубничный, из Польши. Вчера в наборе с килькой давали, разорилась на два. Ума не приложу, куда теперь четыре банки кильки девать.

— Сама ешь свою кильку с джемом!

— Кончай, нечего на людей кидаться, — спокойно, но строго осадила Марина. Она это умела, хоть и своя в доску.

— Значит, сама дурака сваляла, коль такого парня упустила.

— Какого такого? Ну, какого такого?! — взорвалась Лиля. — Ты хоть соображаешь, что такое летчик-испытатель? Пуговки блестят, фуражечка набекрень — так, что ли? И в тридцать лет — юная безутешная вдова! Как трогательно и романтично! А детям на ночь красивые сказки про папу-героя?

— Дура ты еще, как я погляжу, — философски заключила Марина и выдернула из розетки закипевший чайник, — или стерва…

Но тут скрипнула обшарпанная дверь и на пороге появилась суконная охранница с неизменным кислым выражением на лице.

— Тебе, Звонцова! — выдохнула она и, будто гору с плеч сбросила, протянула девушке запечатанный конверт.

— Мне? — Лиля застыла, не решаясь взять письмо. — От кого?

— От того, от того. Бегают тут с утра пораньше!

— Спасибо, тетя Кать, — Марина протянула руку и взяла письмо, прикрыла за охранницей дверь и торжествующе улыбнулась. — Ну, пляши, подруга!

Лиля молча выхватила конверт, торопливо надорвала. Внутри лежал голубоватый прямоугольник казенной бумаги — билет на самолет.

— Рейс семьсот двадцать пять, — растерянно пробормотала она и подняла на подругу глаза, в которых застыла мука.

— Ну, что ты стоишь, как чурка? Ноги в руки — и вперед. На лету и поженитесь, раз уж такая любовь, — проговорила Марина, почему-то понизив голос до шепота.

Легкая тень набежала на лицо ее подруги.

— Любовь? — процедила она сквозь зубы. — Дудки, хватит с меня.

С каким-то тихим злорадством, словно нарочно истязая себя саму, она порвала билет на мелкие клочки.

Глава 2

Море сегодня лениво поигрывало на солнце мелкой рябью. Ластилось к песчаному берегу. Жадные до легкой наживы чайки с криками кружили над пирсом, уходившим далеко в море. К нему швартовались и от него отчаливали в очередной рейс рыболовецкие суда. Здесь не золотистая чешуя, а радужные пятна мазута украшали воду. По пирсу сновали рабочие с ящиками рыбы. Складывали их штабелями возле деревянной почерневшей от штормов конторки.

Все то время, пока рыболовный бот, по-рыбацки «эрбешка» покачиваясь на волнах, подваливал к пирсу, Артур в наброшенном на плечи кителе стоял на берегу, скрестив на груди коротковатые сильные руки.

Не успел еще обшарпанный, видавший виды бот коснуться причала, как на него один за другим попрыгали рыбаки. Усталые, слегка ошалевшие от долгой качки, они спешили опереться ногами о надежную, незыблемую твердь. На прощанье перебрасывались беззлобными шуточками. Одного прямо на берегу поджидала жена. Заметив председателя, с ним уважительно здоровались молодые. Двое постарше крепко пожали Артуру руку.

— Что, Банга, доверяй, но проверяй? — не преминул подколоть один.

— С вами только зазевайся — на ходу подметки рвете, — не остался в долгу председатель.

Марцис, здоровенный рыжеусый детина, выбрался на причал последним. Добродушной бородатой физиономией он смахивал на простовато-лукавого гнома из скандинавских сказок. Он, конечно, давно уже заприметил коренастую фигуру председателя, но подходить к нему не спешил. Эта встреча ничего приятного не сулила. И Марцис принялся сосредоточенно раскуривать вечный бычок в зубах. Тот, видно, так отсырел, что зажечь его никак не удавалось. Святому делу помогал — оттянуть взбучку, дать рыбаку продумать защиту. Но председатель маневр раскусил и подошел сам.

— Слушай, хоть бы упредил, что будешь лично встречать, — я бы побрился ради такого случая, — попытался разрядить напряжение Марцис, но на загорелом, иссеченном ветрами лице Артура не дрогнул ни один мускул.

— Ну, что за фокусы? Опять за свое взялся?

— Не понял, председатель, — сделал наивные глаза Марцис, придуриваясь, как обычно, без этого жить не мог. — План я выполнил, команду по домам распустил, рыбу в ящики сложил.

— Ты мне мозги не полоскай! Где твою посудину вчера носило — у меня чуть рация не треснула?

— Вот видишь, у тебя не треснула, а у меня треснула, батарея села, — нагло соврал бригадир.

— Рыбоприемщики тебя вчера по всей Балтике искали. Пограничников уже собирались подключить.

— Пограничников? — взвился Марцис. — А где ж прокурор, милиция, КГБ? Как рыбу вовремя принять, так никого нету. Куда хочешь ее девай — жри с тралом вместе, кидай ее за борт. Ты не скажешь мне, Банга, на кой черт мы вообще ее ловим?

— Уж ты-то знаешь зачем, не промахнешься, — спокойно осадил его Артур.

— Чего? — обиженно взревел Марцис, но тут же сник, поскучнел. — А пропади все пропадом. Можно подумать, я в эту шведскую снасть свою бабу заворачиваю.

— Нет, бабу не заворачиваешь, — задумчиво проговорил Артур. — А вот нас с тобой завернуть могут.

— Да что мы, караси глупые, чтобы нас завернули?

— Лосось — не карась, — хмуро обронил Артур, — но и на него ставные невода придуманы.

— Артур Янович! — со стороны берега к ним подошла неторопкая рослая девица в модных джинсах. — Артур Янович, вас срочно в контору требуют, — срочно-не срочно, но она кокетливо растягивала слова, наблюдая за производимым собою впечатлением. И с интонацией стюардессы международных линий повторила по-английски: — Please, you are wanted in your office.

— Thank you, mam. А что там стряслось?

— Комиссия какая-то.

— Опять! И что за черт их сюда носит! — всполошился Марцис, виновато и тревожно поглядывая на председателя.

— Может, вас нет, Артур Янович? — наивно предложила девица, подняв на председателя огромные, чуть коровьи глаза с кустистыми из-за туши ресницами. — А я пока с ними займусь. Кофе сварю, еще чем-нибудь угощу.

— Знаешь, детка, «еще чем-нибудь» — это не для комиссии, — снисходительно улыбнулся Артур. — Иди-ка, учи лучше свой английский.

Девушка вспыхнула от его грубоватой шутки и убежала. Артур задумчиво посмотрел вслед яркому свитеру.

— Слушай, ты поаккуратнее с ними, а то такое наклепают! Не вздорил бы с гостями, — Марцис участливо взял Артура под локоть, как бы извиняясь за недавние слова.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — бодро отмахнулся Артур.

— Нет бога, председатель, — угрюмо возразил рыбак, зато свиней развелось! Сам знаешь, скотобойня по ним плачет.

— Ну, хватит, попридержи язык, — одернул Артур, посмотрев по сторонам. Мимо них то и дело пробегали рыбаки, грузчики. — И вообще, поменьше бы ты трепался, балабол!

Тяжело вздохнув, он направился по отсыревшему песку туда, где его поджидали.

Поселковая улица — ряд аккуратных, со вкусом и любовью выстроенных домиков. Артур, подтянутый, собранный, вышагивал вдоль низеньких оградок. Наглухо, до последней пуговицы застегнул китель, словно рассчитывал на него как на надежную броню. Визг тормозов лихо остановившегося такси отвлек его от малоприятных мыслей. Из машины выбрался высокий парень в синей летной форме с небольшим чемоданчиком.

— Неужто сын? — радостно вскрикнул Артур, бросаясь летчику навстречу.

Заметив отца, Эдгар торопливо рассчитался с шофером и вежливо, но сдержанно протянул отцу руку. Артур вдруг потерялся от такой сухости. Застыл в самом дурацком виде: руки разведены для отцовского объятия, а куда их девать — непонятно. Смутился и Эдгар.

— Вот, навестить приехал. Примете блудного сына?

— Примем, примем. Молодец, что выкроил время. В отпуск или проездом?

— Да как вам сказать. Пожалуй, в отпуск.

Артура задело отчужденное «вам», но он смолчал — не хотел омрачать радость свидания.

— А какая, собственно, разница? В отпуск — не в отпуск. Славное, что приехал, — Артур крепко взял сына за плечо и подвел к калитке. — Иди скорее, обрадуй мать. Надо бы, конечно, ознаменовать такое событие. — Он замолчал и досадливо поморщился. — Не вовремя же черт принес эту комиссию, в кои-то веки вся семья в сборе.

— Комиссию? — все так же отчужденно переспросил Эдгар. — Случилось что-нибудь?

Артур ответил не сразу.

— В общем, как бы вам сказать, — отыграл свою обиду, не удержался, — в общем, чепуха. Матери не говори, не расстраивай. Увидимся вечером.

Все такой же подтянутый и независимый он пошел вдоль улицы. Эдгар смотрел на чуть сутуловатую спину отца и видел, как старость уже начала незаметно подкрадываться к этому гордому человеку. Он вдруг пожалел о своей чопорной холодности, даже сделал несколько шагов за отцом, но тот уже был далеко. Догонять его сейчас — значит, разыгрывать драму на глазах у всего поселка. После секундного колебания Эдгар повернул к дому.

Сковородка шкварчала, над большой керамической плошкой поднимался ароматный пар. В просторной, но уютной кухне соединились грубоватый дух старой латышской деревни и новомодный европейский дизайн. Марта вертелась у плиты, как девчонка, — откуда только прыть взялась. Ей казалось, что вернулись годы молодости, сбылся какой-то счастливый сон. Золотой, ослепительный свет бабьего лета озарял ее лицо. Лицо сорокасемилетней женщины, хорошо сохранившейся, тщательно следившей за собой, но уже сорокасемилетней.

Эдгар брился с дороги в ванной и слышал суетливые приготовления матери. Он видел себя в огромном, на полстены, зеркале, но собственная физиономия его не интересовала. Ревниво и подозрительно приглядывался сын к рядам баночек и флаконов, скрывавших от непосвященного свои колдовские тайны. На сверкающих чистотой зеркальных полочках их было великое множество, этих сообщников женских ухищрений. Закончив бриться, Эдгар взял в руки самую пузатую склянку. Снисходительно усмехнувшись, прыснул из нее на лицо и вышел в кухню.

— Послушай, мать, в твоей ванной меня преследует ощущение, что вот-вот щелкнет вспышка и я окажусь на каком-нибудь рекламном фото во славу изысков парфюмерии.

Мать запахнула поглубже мягкий махровый халат.

— Отец не сказал, когда вернется?

— Не сомневайся, после работы сразу домой прибежит. Ты прекрасно расправилась с лишними годами, — червь ревности продолжал грызть Эдгара. — Занимайтесь гимнастикой по системе фрау Банга и в сорок семь вы будет выглядеть на семнадцать!

— Не хами, — строго прервала Марта.

— Да нет, что ты, я ведь любя.

Хищным взглядом оглядев сковородку, Эдгар схватил с нее самый поджаристый кусок. Обжигаясь, он с аппетитом жевал и рассуждал вслух:

— Вообще, я за тебя рад. Наконец ты устроила свою жизнь. Наверно, так и надо. Святой материнский долг выполнен, теперь можно и…

— Устроила свою жизнь? — перебила Марта. В глазах ее читалось недоумение. — Ты называешь так то, что мы с твоим отцом нашли друг друга через двадцать пять лет?

— Ой, только давай без семейного эпоса. А то получается песня Сольвейг на пятидесятом году советской власти. Смех и только! — Эдгар с грохотом подвинул к столу тяжелый деревянный табурет «а ля рыбацкое застолье». — Ну, не верю я в эту сладость встречи. Кого вы надуть хотите? Чушь какая-то: «Любовь консервированная, срок хранения двадцать пять лет». Ведь каждый из вас свою жизнь прожил, каждый — свою. И ничего не изменишь. Ну, было у вас что-то в молодости, но это ж давным-давно. А теперь, на старости лет, решили показать родной деревне — вот мы какие, все умеем простить и забыть. Завидуйте нашему вновь обретенному счастью!

— А мне думалось, ты будешь рад, что у нас теперь семья, — сдерживая обиду, улыбнулась Марта.

— Семья, мать, была у нас с тобой, настоящая семья, хорошая, много лет. А теперь… — В грубоватом тоне сына Марта расслышала горькие нотки ревности. — В общем, извини, мать, что вломился в идиллию. Вам бы здесь, конечно, больше подошел розовощекий бессловесный младенец, а не хам двадцати шести годов.

Эдгар ушел в свою комнату, хлопнул крышкой чемоданчика. Направился было в ванную за рубашкой и столкнулся в дверях с Мартой. Остановился и, упрямый, непримиримый, стоял молча, опустив голову. Марте даже не по себе стало — вылитый Артур в молодости, такой же неуступчивый и беспощадный. Вспомнилось ей, как в последний раз стояли они друг против друга. Он и она. После той проклятой ночи, когда их с Лосбергом занесло на машине. А ночь была бурная, с проливным дождем, до утра не могла она добраться до дому. И несправедливую, жестокую пощечину от Артура вспомнила… До мельчайших подробностей встали перед нею тот вечер, та ночь и то утро. Нет, не машину тогда занесло из-за глупого лихачества, а ее жизнь… Все это в несколько секунд пронеслось у нее в голове, а потом она снова увидела перед собой Эдгара, который даже не заметил ее недолгою ухода в прошлое.

— А ты не с девушкой ли своей поссорился, сынок? — Внезапно Марта поняла все, притянула его к себе за шею, ласково потрепала по волосам. — Ничего, миленький, все будет хорошо, все наладится, вот увидишь.

Бирута вкатилась в дом по-деревенски — без стуков и звонков, дверь-то всегда открыта. Толстая и веселая, она сразу закудахтала над Эдгаром, будто над новорожденным в люльке. И красивый-то он, и статный, и вылитый отец. Пощипывала, похлопывала по его мускулистой спине и плечам.

— Ты что, не готова еще? — накинулась она на Марту.

— Знаешь, я, наверное, не поеду, — замялась та. — Эдгар только с дороги, и вообще… Настроение не для праздника.

— Здрасьте-пожалуйста! Мне, между прочим, Артур приказал вас доставить, сам припозднится немного. Ишь ты, настроение у нее! В кои-то веки вся семья собирается, а она…

— Думай, что говоришь!

Перехватив гневный взгляд Марты, Бирута тут же замолкла. Эдгар с интересом наблюдал за их переглядкой.

— А об чем речь-то? — не церемонясь, полюбопытствовал он. — Куда ехать нужно?

— Да рядышком здесь, в соседний поселок. — Бирута опасливо покосилась на Марту. — Хельга замуж выходит. Ты же знаешь ее, учительши дочка, — помявшись, добавила она.

— Хельга? Ух ты, здорово как! — Пряча веселый интерес, Эдгар поспешил выставить приличный резон: — Мать, я же не был ни на одной латышской свадьбе! Не лишай меня такого удовольствия, тем более отец зовет.

Тесно и душно в скрипучем тряском автобусе. Стекла густо запотели от сопения подвыпивших рыбаков. Эдгара, стиснутого на заднем сиденье теплой компаний, уже чем-то горячим угостили и хорошо в этом преуспели. Марта беспокойно поглядывала через плечо на сына. Рядом с нею утомленная радостными переживаниями дремала Бирута, то и дело роняя голову на туго набитую гостинцами холщовую сумку.

На ухабах вся компания подпрыгивала с дружным гуком. Автобус качало не меньше, чем на пять баллов, но рыбакам к такому не привыкать. Зато живые свадебные дары в аккуратных узлах и красивых плетеных из желтого ивового прута корзинах — гуси, куры, утки, поросята — верещали, квохтали, извивались, всячески возражая против неожиданного переезда. Но даже они не могли заглушить многоголосого басовитого гула мужских голосов и взрывов хохота. Верховодил и тут общепризнанный старшина всякого беспорядка — рыжеусый, похожий на гигантского гнома Марцис. Выпивоха и балагур, он хватал Эдгара то за рукав, то за колено и возбужденно втолковывал:

— Ты, парень, смотри там не того. Невеста — просто писк, картиночка! Увидишь — обалдеешь! Да и мамаша-то ее, тоже сказать, что надо. Учительша. Такая молоденькая к нам приехала. Правда, это давно было. Некоторые тут губищи пораскатали — экая куколка! И папаша твой… Ну, в общем, мужик тоже человек, не может всю жизнь с селедкой в море целоваться. — Марцис опасливо глянул в сторону Марты, но та даже не прислушивалась к бестолковому трепу. — Ясное дело, все это — старая солома. Но ты смотри, чтобы там ни-ни… Я ведь тебе по-свойски, сам понимаешь…

Марцис еще долго что-то шептал и дудел Эдгару в ухо. Но тот не особенно вникал в пьяную болтовню. Ему было тепло и душевно в шумной бестолковой компании. А тут еще Марцис вдруг ткнул разомлевшего Эдгара кулачищем в бок и загоготал, весело и не обидно. Заржали и остальные, как бы признавая Эдгара уже своим, посвященным в грубоватую мужскую тайну. Кто-то полез к нему обниматься, и Эдгар тоже обнимался и звонко расчмокивался с красными, распаренными физиономиями.

Автобус дернулся и затормозил так резко, что рыбаки с ревом и беззлобной руганью повалились друг на друга. Голоснувший на дороге пешеход с трудом протиснулся в щель еле приоткрывшихся скрипучих дверей. Показались хорошо потертые джинсы, кожаный пиджачок и кепочка с помпоном на манер французских матросов, надвинутая на самый нос.

— Кого это нам бог послал?.. Писатель, мать твою!..

Мигом узнанный, несмотря на кепку, Хенька тут же «пошел по рукам».

— Я-то думал, все писаки деньги лопатой гребут, — разочарованно бубнил Марцис, — на «мерседесах» раскатывают. А он, ешкин хек, на дороге ручку тянет, земляков позорит!

— Вот бы и организовал народ скинуться по пятерке, подкормить вымирающую интеллигенцию, — оскорбился Хенька.

— Да ладно, ухи нам втирает! — задирался сосед Марциса, молодой нагловатый парень. — Небось, за одни джинсы тыщу отвалил. Америка! А на тачку недоскреб.

Он все норовил щупануть диковинный, необычайно заграничный, синий с проплешинами материалец.

— Давай махнемся! — беззлобно огрызнулся Хенька. — Я тебе джинсы, ты мне тачку. Сейчас скидывать?

Рыбаки загоготали.

— А ведь я тебя, дурака, предупреждал, — назидательно заметил Марцис. — Сидел бы в родной бригаде, ловил рыбку — глядишь, у самого хватило бы на тачку.

Хенька не обиделся, даже отбрехиваться не стал. Огляделся, осторожно полюбопытствовал:

— А сам-то где?

— У самого теперь одна работа — от проверяльщиков отгавкиваться, — буркнул сразу помрачневший Марцис. — Да тут вот его полномочные представители. — Он указал на Эдгара и Марту, словно торопясь уйти от неприятной темы.

— Ого! — обрадовался Хенька, хватая двумя руками широкую ладонь Банги-младшего. — Это хорошо, что ты здесь, правильно!

— А как же, — насмешливо поддакнул Эдгар, — все как у людей.

Глава 3

Вновь прибывшие гости с шумом и песнями вывалились на свадебное подворье. Покатилась, посыпалась из узлов всем под ноги шустрая живность. В центре всей этой кутерьмы бойко и деловито распоряжалась хозяйка, высокая, весьма еще видная женщина с гордо посаженной головой. Очень воодушевился Марцис, стараясь обратить на себя ее внимание. Даже ворчливый и безразличный ко всему на свете Хенька — и тот приосанился, галантно согнул, оказавшись с нею рядом, острый свой локоток.

Илза тепло и радушно принимала всех, хотя и видно было, что не ожидала такого нашествия. Обнимала, смеялась, благодарила, но глаза ее беспокойно искали кого-то в разношерстной толпе. Искали — и не находили. Сразу же по-хозяйски принялась суетиться и Бирута. Помогала рассаживать гостей за длинными, грубо сколоченными и прямо во дворе расставленными столами. Толпа вокруг Илзы быстро редела.

И вдруг хозяйка увидела Марту. Илза отвела взгляд, пытаясь скрыть удивление и смутную тревогу. Она не могла отойти в сторону, не встретив гостью, но не в силах была сделать шаг навстречу, переломить себя.

Марта подошла к ней сама.

— Поздравляю вас, Илза, от души поздравляю, — и, видя недоумение в ее глазах, добавила: — Артур просил передать, он будет чуть позже.

Что-то глупое и унизительное было в этом: словно она повинна в злом умысле и теперь изо всех сил старается скрыть его.

— Мать, что ж ты, так и будешь подарок при себе держать? — грубовато, но очень кстати вмешался Эдгар, появившийся перед двумя женщинами вместе с невестой.

Хельга кокетливо играла складками фаты. Жениха уже где-то потеряли. Илза с укоризной взглянула на дочь.

— Боже мой, конечно, конечно, — обрадованно спохватилась Марта. Но Эдгар сам проворно выудил у нее из сумки сверток.

Широким жестом заправского коробейника он развернул тонкую хрустящую бумагу, Медленно, словно подготавливая к чуду, раскрыл продолговатый черный футляр перед Хельгой, довольно поглядывая то на мать, но на девушку. Хельга ахнула и застыла в восхищении. На мягком бархате, как в музее, покоился золотой гарнитур — серьги, браслет и ажурное колье с подвесками. Яркими искрами заиграла филигранная вязь на солнце, наполнились светом крупные медовые ягоды янтаря.

— Поздравляем тебя, детка, будь счастлива, — чуть слышно проговорила расчувствовавшаяся Марта.

— Спасибо, — прозвучал в ответ шепот зардевшейся Хельга.

— Отец аж в самой Риге заказывал, — поспешил похвастать Эдгар, — а на браслете, кажется, надпись есть.

— Какая надпись? — только сейчас удалось Илзе одолеть сковавшее ее ревнивое отчуждение.

— Ну, наверняка что-нибудь нетленное!

— Извините, но напрасно вы, Марта Екабовна. Я никогда не баловала Хельгу, — Илза быстро забрала у дочери футляр. — Мы не можем принять такой дорогой подарок.

— А мне кажется, Хельга сама должна решить, — неожиданно твердо возразила Марта. — Подарок для нее.

Девушка растерялась, чувствуя, что женщины чего-то недоговаривают и втягивают ее в свою игру.

Не придавая значения этому препирательству, снова вмешался Эдгар:

— Да что вы на самом деле! Гляньте, невеста сейчас заплачет. То подарят, то отнимут. Развели историю.

Он вынул колье из футляра и притянул к себе девушку. Хельга послушно склонила голову, дожидаясь, когда он справится с застежкой.

Стоя чуть поодаль, эту сцену с любопытством наблюдала Бирута. На обеих руках ее висели тяжелые гроздья глиняных кружек для пива.

— Эй, хозяйка, куда ты там провалилась?! — нетерпеливо окликнули ее из-за раскидистых кустов терновника. — У гостей уже глотки ссохлись.

Здесь, на холодке, в стороне от всеобщего застолья, вокруг пузатой пивной бочки шло шумное мужское толковище.

Марцис, крякнув, одним махом вскинул бочку на стол, выбил заглушку — и густая пенистая струя ударила в дно стеклянного жбана. Жбан крепко, с сосредоточенным видом прижимал к впалому животу тщедушный мужичонка. Небольшого росточку, со встрепанными бесцветными волосенками, он только восхищенно прицокивал, глядя, как легко Марцис управляется с тяжеленной бочкой.

— Гляди-ка! Такой орел небось целую бригаду у Банги заменить может? — мужичонка весело подмигнул компании.

Всецело поглощенные ожиданием выпивки, те только сдержанно хмыкнули.

— Да уж не тебе чета, Симанис, — заметил кто-то из дружков Марциса.

— Это он примеривается, как на моем горбу половчее устроиться, чтобы в рай ехать, — хмуро зыркнул на тщедушного Ивара Марцис и забрал у него жбан.

Посудина живо пошла по кругу. Голоса становились все возбужденнее.

— Не скажи, хорошо придумали! Объединяемся с передовым сзаду хозяйством. Свой колхоз профукали, теперь в нашем решили себе задницу нагуливать, — бурно высказался один из рыбаков и сунул Ивару под нос корявый кукиш. — А этого не видал?!

— Ну ты, не очень-то, не начальство еще! — струхнув, попятился тот назад, чувствуя, что здесь можно и по морде схлопотать. — И ваш Банга райкому не указ. Как там решат, так и будет.

— Да плевал Банга на твой райком! Он себе повыше защиту найдет, а свое хозяйство проедать всяким раздолбаям не даст!

— Во-во! А не больно много он себе власти забрал?

На крошечный пятачок, где рыбаки зажали Ивара, протиснулся молодой напористый парень с аккуратными усиками.

— Конечно, в передовые выполз, как хотит, так и воротит. Все ему везде на блюдечке — и снасть шведская, и масло канадское!

— Ясное дело — депутат! — язвительно поддержал кто-то из стоявших сзади. — Знает, в какие двери соваться! У партийных свои расклады, они меж собой всегда столкуются!

— Нет, ты скажи, Хенька! Ты у нас писатель, — Марцис дернул за рукав увлекшегося пивом приятеля. — Скажи, правильно нас с этими голоштанниками объединять? В гробу я видал такую социальную справедливость!

— Дурак ты, Марцис. Они раньше тебя ее в гробу видели, — рассудительно заметил Хенька. — Показатели — вот что им нужно! Тут требуется полный ажур. Был отстающий колхоз, портил картинку всеобщего процветания, а мы его р-раз! — Он потянулся к забытой кем-то за разговором кружке и медленно, прислушиваясь к шипенью пены, перелил пиво в свою, а пустую оттолкнул от себя, и она с грохотом покатилась по столу. — Вот так, дорогой землячок! И можно дружка дружке вешать ордена.

— На что это вы намекаете, товарищ журналист? — поближе к Хеньке вдруг очень проворно просочился аккуратно зачесанный плосколицый молодой мужик. — Мне кажется, ваши коллеги из редакции не поддержали бы такой странной позиции.

Хенька вдруг посмотрел на него совершенно трезвыми глазами и рыкнул тихо, но яростно:

— А ты, гнида, меня не пугай! Лучше вали отсюда, пока цел. Меня в таких местах пугали, куда тебя с твоим хитрожопым рылом давно упрятать пора.

— Ну, зачем же так агрессивно? — гнусно осклабился плосколицый. — Я думаю, вы чего-то не поняли.

— Все я понял, сука, — худощавый жилистый Хенька поднялся и, низко опустив голову, продолжал цедить слова с такой натугой, что вздувались желваки на скулах. — Я тебя и таких, как ты, может, получше других понял…

Все споры вокруг утихли сами собой. Мужики тесно сгрудились вокруг этих двоих, понемногу заражаясь тихой яростью Хеньки. Похоже, назревал хороший мордобой. Больше всех нервничал и вертелся Ивар. Ему очень хотелось улучить момент и незаметно улизнуть от возможной молотиловки. И тут он услышал, что к воротам кто-то подъехал.

— Гляди, ребята! А, вон, кажись, и ваш председатель пожаловал! — крикнул о#, почти не надеясь, что кто-нибудь купится на эту «птичку».

Но, по-видимому, ни у кого не было большой охоты окончательно портить праздничное застолье и свой внешний вид. Внимание всех мигом переключилось на светло-серую «Волгу», в самом деле только что подкатившую к воротам.

Беспокойные глаза Марты, сидевшей за столом рядом с Эдгаром, сразу заприметили машину. Вместе с шумной гурьбой рыбаков Марта тоже устремилась навстречу прибывшему.

— Банга! Легок на помине! Приехал, наконец! — слышались радостные возгласы.

Повскакали и другие гости. Хотела было сорваться с места и Илза, но удержалась, глядя вслед Марте. Заставила себя, как ни в чем ни бывало, продолжать обстоятельную беседу в женской компании.

Марта оказалась первой в числе окруживших «Волгу» людей. И потому, когда распахнулась дверца, первая столкнулась нос к носу с… Калнынем. Неторопливо, степенно выбрался он из машины. Настоящая рыбацкая кость, Андрис как будто совсем не изменился за прошедшие годы. Только крепчал и крепчал, как старый могучий дуб, которому все нипочем. Он тоже был немного ошарашен, встретив впереди всех Марту. Понял, конечно, что она Артура ждала, но поздоровался тепло, отечески. Сразу протянул ей свою большую мягкую лапу. Марта лишь скользнула по ней безразличным, холодным взглядом, не ответив на приветствие. Рука Калныня неловко повисла в воздухе, но конфузной паузы никто, кроме них двоих, не заметил.

Кругом загалдели. Не ожидали, что свадьбу посетит такое высокое начальство. Один Марцис не испытывал почтительною трепета перед Калнынем.

Какие люди! Вот это сюрприз! — он грузно протиснулся вперед, но облапить все ж не решился — слишком велика дистанция, Рыбаки радушно гудели и тоже держались поодаль. Между ними и «высоким гостем» стояла невидимая преграда.

— Ну что, земляки дорогие, так и будете на дороге держать? — насел на них Калнынь. Самому ему нравилась его демократичность. — Где жених с невестой? Где столы накрытые? Ну-ка, Марцис, руководи, показывай!

— Ишь ты, так мы тебе сразу наших голубков и выдали. Давай выкуп сперва! Так что ль, мужики? — Марцис обернулся к своим.

— Выкуп, выкуп! — шумно поддержали его.

— Эх, Марцис, все бузишь! — Калнынь крепко саданул бригадира по плечу. — Ну да черт с вами! Хотел зажать — не вышло!

Но знаку Калныня шофер распахнул багажник — там был аккуратно пристроен ящик водки. Мужики на миг аж обалдели.

— Да вы их вконец разбалуете, Андрис Ягонович! — рядом с ним уже стояла Илза, молодо разрумянившаяся, польщенная вниманием и щедростью Калныня.

Мужики и вправду чуть стушевались, задавленные такой широтой натуры. Но тут кто-то шебутной выкрикнул:

— Не робей, мужики! Им там каждый день по пол-литре выдают за вредность!

Рыбаки дружно заржали.

— Навались! — чьи-то сильные руки бережно вытащили желтый пластиковый ящик. С десяток помощников подхватил драгоценный подарок.

— Не кувырни, не кувырни, раззявы, — переживал за всех Ивар.

Илза даже не заметила, когда шофер успел достать и поставить на сверкающие никелем колеса ярко-красную детскую коляску, увешанную погремушками и пупсами. Восхищенно и завистливо заахали женщины. Осторожно трогали лоснящуюся от новизны обивку, покачивали на мягких рессорах кузов.

— Ну, что же ты, — Илза со смехом подтолкнула дочь к Калныню. — Благодари за подарок, к столу зови.

— Ты не смущайся, дочка, — ласково подбодрил Калнынь. — С сегодняшнего дня вы — ячейка. Должны ее расширять, множить. Тогда полнее и богаче будет все наше общество. Так что не затягивайте с вопросом! А теперь, хозяюшка, приглашай к столу, угощай.

— Подходи, подходи, Калнынь! Угощайся, пока есть чем, — не упустил подколоть Марцис.

— Это почему же — пока? — не уловив подвоха, добродушно хмыкнул тот.

— А потому, что скоро нечем будет. Нас же с дорогими соседями решили объединять? Видать, им своего колхоза мало, теперь наш решили угробить. — Бригадир оглянулся по сторонам — нет ли постороннего уха, — голос понизил: — Слушай, Андрис, а может, у вас там, наверху, вредитель какой замаскировался или враг народа? Как какую-нибудь хреновину утвердить — с нашим удовольствием, как что-нибудь дельное — извини-подвинься.

Недобрая тень набежала на лицо Калныня.

— Ты бы насчет верха не очень. Это из тебя кулак прет. Лишь бы свое брюхо набить да под себя все подгрести.

— Точно, оно ведь не так обидно, когда у всех брюхо пустое, — вперед выступил Хенька, еще не остывший от стычки с плоскомордым. — Мир хижинам, война дворцам! Дворцы разрушили, а хижины, придет время, сами развалятся!

— Ну, хватит, мужики. Вы-то небось уже хватили как следует, а теперь на трезвого кидаетесь, — примирительно ушел от больной темы Калнынь. — А, между прочим, я вам новость привез. — Он полуобернулся в сторону Марты и слегка поклонился ей: — Ваша настойчивость, Марта Якабовна, вознаграждена. Буквально вчера принято решение о строительстве средней школы в поселке.

Марту покоробило от его барственно-снисходительного тона.

— Вы как будто делаете мне личное одолжение. Эту школу нужно было построить двадцать лет назад, — сухо ответила она.

— Да что же это такое на самом деле?! — на правах хозяйки возмутилась, наконец, Илза. — Ободрали гостя, как липку, да еще живьем готовы слопать! А ну-ка, дорогие мои, всех прошу к столу.

Разом выстрелило несколько бутылок шампанского, полилась шипучая пена. С бокалом в руке Калнынь встал и дождался, когда воцарилась полная тишина.

— Дорогие мои земляки, — начал он, — думаю, за все, за что можно было выпить, вы уже выпили. Но есть у меня тост, которого не поднять не могу. Он за тебя, Илза. Ведь сегодня и твой день тоже…

Сидевшая напротив Илза улыбнулась смущенно и обняла Бируту.

— Когда-то я тебя, совсем девчонку, — продолжал Калнынь, — привез сюда с маленьким узелком и огромным глобусом учить наших заброшенных, истерзанных проклятой войной ребятишек, начать здесь новую светлую историю. Помнишь тот глобус, Илза?

— С дыркой от пули, — подсказала Хельга. — Он теперь у нас в школьном музее.

— Неужели сохранили? — растрогался Калнынь. — Молодцы… Так вот, хочу тебе пожелать, чтобы твои, нет, наши дети продолжали эту историю достойно. Знаю, что тебе несладко пришлось. Одной, без мужа, такую дочь вырастить это…

Калнынь запнулся, увидев, как побледнела Илза, проглотив неподатливый комок в горле. Она старалась, но не могла удержать подступивших слез. Не в силах овладеть собой, Илза кинулась прочь из-за стола. За нею вскочила Бирута. Среди гостей прошелестел шепоток, кое-кто с осуждением поглядывал на Калныня — кто тебя, мол, за язык тянул.

Калнынь смущенно откашлялся, вопросительно оглядел сидящих за столом, не понимая, чего он такого несуразного сморозил.

— Это завсегда — где бабы, там сырость, — проворчал Марцис; его тоже задела недотепистость Калныня.

Но кто-то находчивый рявкнул спасительное «Горько!», чтобы не дать погибнуть тосту, и гости оживились, начали чокаться, заговорили. Жених, довольный тем, что наконец вспомнили о деле, потянулся было к невесте, но в этот миг из мощных динамиков вырвалась в сад музыка. Около магнитофона, громоздкостью напоминавшего шкаф, Эдгар поправлял только что прилаженные соединительные провода.

Повскакивала с мест заскучавшая молодежь. Сразу образовался круг, в котором азартно заизвивались, задергались в бурном африканском ритме «Бони М» парни и девушки. Воспользовавшись устроенным им самим шабашем, Эдгар бесцеремонно, прямо из-под носа ошалевшего от неожиданности жениха, уволок невесту в круг танцующих. Живые волны скрыли новую пару. Валдис заметался было, попытался пробиться за невестой следом, но ничего не вышло. Только белое облачко фаты всплывало то тут, то там, как в водовороте. Быть скандалу, если бы не чья-то тяжелая лапища, которая увлекла Валдиса на дальний конец стола — а там теплая мужская компания обещала поддержку и понимание. Жених особенно не сопротивлялся.

А за домом уже палили из ракетниц — верный признак, что рыбацкое веселье набрало силу и входит в зенит. Ярко вспыхивали в темнеющем небе голубые и зеленые кометы, с шипеньем сваливались в сырую от росы траву. В восторге и ужасе от близости выстрелов взвизгивали девчонки.

А Илза все плакала, уткнувшись в старое пальто ка вешалке за дверью. Слышать не хотела справедливых упреков Бируты:

— Это надо — наприглашать столько народу! Чуть не два колхоза приперлись — и все из-за него одного! — старательно пилила она. — Миллионерша! Что, он так не приехал бы? Будто не знаешь, что всем этим мужикам все равно к кому и куда, лишь бы выпивка была дармовая!

— Жди, приехал бы… Что-то не похоже, — всхлипывала Илза. — Марту вместо себя прислал, ничего умнее не придумал.

— Ну чего ты себя заводишь? — без особой уверенности в голосе увещевала Бирута. — Сама знаешь, какие у него сейчас неприятности.

— А у него всегда неприятности. Только у меня сплошные удовольствия. Дочку одна растила да всю жизнь от нее скрывала, что родной отец в соседнем колхозе живой-здоровый, даже не кашляет.

— А кто, кроме тебя, дуры, виноват? Он никогда от Хельги не отрекался. Сама ведь его гнала.

Илза быстро вытерла слезы, поправила прическу, взглянула на Бируту с вызовом, словно видела перед собой не ее, а Артура.

— Не нужны мне его подачки! Обойдусь!

— А раз такая гордая, нечего выть. Настроение только себе и людям портить, — и, вздохнув, Бирута добавила: — Приедет, куда он денется.

Марта стояла одна в тени деревьев. Куталась в большую вязаную шаль и, пряча зависть под снисходительной полуулыбкой, смотрела, как отплясывает молодежь. Как же ей хотелось сбросить с себя эту элегантную старческую попону, а с нею лет двадцать в придачу и влиться очертя голову в буйный танец молодой жизни.

Сама того не замечая, она покачивала плечом в такт ритму. Неслышно подошел Калнынь и встал рядом. Она даже не сразу почувствовала его, а заметив, хотела отойти, но он остановил ее:

— Простите, Марта Екабовна, может быть, вам покажется дурацкой моя просьба… Очень хотелось бы с вами потанцевать.

Марта только зябко повела плечами.

— Благодарю, но, увы, я уже стара для таких танцев.

— Напрасно вы на себя клевещете, — Калнынь вздохнул и отвел глаза. Видно было, что никак он не решался сказать что-то еще, не о танцах.

— Я понимаю, конечно, сейчас не время и не место для подобного разговора, — наконец заговорил он. — Но должен откровенно вам сказать — свадьба скорее предлог, чем… Я приехал сюда ради вас, — Калнынь снова вздохнул, помолчал немного, продолжил: — А может, и ради себя. Поверьте, мне тяжко думать, что вы считаете меня лично виновным в изломах вашей судьбы.

Ресницы Марты дрогнули. Что-то уже подзабытое, дотлевающее вновь вспыхнуло и ожгло душу.

— Боюсь, вы напрасно тогда приехали. Для такого разговора время давно прошло и никогда не настанет.

— Прошу вас, не будьте так неумолимы. Кажется, вам никогда не была свойственна эта категоричная прямолинейность.

— Этому хорошо учат следственные изоляторы НКВД. Какая разница — лично по вашей милости или по милости такого, как вы, я там оказалась. Все вы винтики одной адской машины. Вы служили им тогда и сейчас продолжаете верно служить. Значит, приняли, все для себя оправдали. Или же лицемерили и продолжаете этим заниматься, что еще отвратительнее.

— Я вполне понимаю, кого вы подразумеваете под этим огульным «им», — Калнынь тяжело и неприязненно смотрел на свою собеседницу. — Только ведь парадокс: и Артур, и даже вы служите все-таки «им» же. Хотя в душе презираете. Это не лицемерие?

Марта повернулась в нему, чтобы наконец стать лицом к лицу.

— Вот поэтому наш разговор и не получится, Андрис Ягонович. Вы не видите разницы между тем, чему служите вы, и тем, чему служит Артур.

— Это лишь иллюзия, которой вы тешите непомерную гордость или отгораживаетесь от действительности, — спокойно возразил Калнынь. — Более того, отыскивание подобных различий — абсурд, пока вы живете и действуете в пределах нашего строя. Никому не дано от него изолироваться. А если у вас не хватает мужества открыто заявить о своих расхождениях с ним, значит, в душе вы ощущаете правоту и силу нашей системы.

Марта слегка вздрогнула. Последние слова Калныня отчего-то напомнили ей голые стены, зарешеченное окно… Слепит свет лампы на столе у молодого следователя в темно-синей форме НКВД. Он раздраженно кричит что-то. Но только слов не разберешь в оглушительном перестуке колес и вое паровозного гудка…

— Из-звините, я, кажется, немного вам тут… — от смущения Валдис безжалостно теребил щегольской галстук-бабочку, пока не сорвал с шеи совсем. — Ну вот, так и знал.

От непомерного счастья жених, похоже, как следует накачался, но изо всех сил старался держаться в рамках, сообразно своему высокому статусу, и на всякий случай от дерева больше, чем на полшага, не отходил — какая-никакая, а опора.

— Простите, вам тут… Как его… Вы это, Хельгу не видели?

— Нет, сынок, мы твою невесту не прячем.

— Ну да, я так и понял… Из-звините, — очень расстроенный, он повернулся, но отошел недалеко.

— Да, признаться, я оказалась не права, — с колючей резкостью заключила Марта. — У нас с вами вышел-таки необычайно содержательный разговор.

— А знаете… ее нигде нет, — в полном отчаянии пожаловался Валдис. Он теперь зашел к ним с другого фланга. — Я вот хожу-хожу… Всех спросил, а ее никто не видел!

Ну как же ты так растерялся? — Калнынь слегка приобнял парня, чтобы тот, чего доброго, не потерял равновесия и не упал. — Давай пойдем вместе, поищем твою красавицу. Небось с подружками секретничает.

Калнынь даже обрадовался комичному поводу, он хотел закончить разговор с Мартой. И уже жалел, что начал его.

— Там вдруг музыка… и все побежали. Она тоже, я за ней, — открывал душу Валдис. — А потом ребята, мы с ними коньяк, кажется… — и, пугаясь собственной решительности, осторожно спросил: — А может, мне ее убить?

— Пока погоди, сынок, — с серьезным видом посоветовал Андрис, — с этим всегда успеешь.

— Да? — обрадовался истерзанный ревностью и подозрениями жених. — Правда? Я тоже так считаю.

С трудом, но упорно Валдис проталкивался сквозь плотную толпу танцующих. К его поискам уже присоединилась компания дружков. Настроенные очень решительно, разъяренные пропажей невесты, они готовились жестоко отомстить за поруганную женихову честь.

— Отстань, дурак! — скандально взвизгнула какая-то девчонка. По светлому вечернему платью ее приняли было за сбежавшую новобрачную. Цепляли мимоходом и других, пользуясь поводом побузить. Девушки испуганно жались к своим кавалерам. Парни из приезжих тоже понемногу заводились — честь их дам и их собственная независимость оказались под угрозой.

— А ну, треска тухлая, не напирай.

— Чего-чего?! Я тебя трогал, вонь болотная?

— Тише, ребята, чего не поделили? — пытался урезонить их кто-то из старших, но его бесцеремонно отпихнули.

Взвинченная до предела компания рыскала по двору. Зашли на кухню, где старушки колдовали над пирогами. Наведались в сарай. Кто-то очень добросовестный заглянул в пустую кадку. Спугнули с сеновала отчаянную парочку. Но невесты след простыл.

— Стойте! — крикнул Валдис, растолкав гостей и выдернув из розетки шнур магнитофона. На секунду тишина парализовала безудержное веселье. — Стойте! А где этот летчик? Летчик где?

Страшная догадка потрясла всех, но больше всех самого Валдиса. Как же он раньше-то не заметил, что они исчезли вдвоем! Теперь в самом деле все припомнили, что летчика тоже давно никто не видел. Начались смешки, пополз двусмысленный шепоток.

— Живем, ребята! — грубо схохмил кто-то. — Завтра у соседей на второй свадьбе погуляем!

Кругом заржали. Валдис стоял как оплеванный, чуть не плакал. Невольно все повернулись в сторону Марты.

— Успокойся, Валдис, — к удивлению гостей, она ничуть не смутилась. — Может, сидят где-нибудь, поговорить решили.

— Поговорить?! — голос жениха поднялся чуть не до визга.

Но, отстранив трясущегося от негодования Валдиса и забыв о гостеприимстве, вмешалась Илза:

— О чем интересно? О чем ей с вашим Эдгаром говорить?

— О чем? — Марту задел бесцеремонный тон хозяйки. — Может быть, есть-таки о чем.

Илза молчала, не сводя с Марты покрасневших глаз. Бесконечно длилась затянувшаяся напряженная пауза. Казалось, еще секунда — и произойдет непоправимое: взрыв, катастрофа. Но тут вмешалась Бирута:

— Девочки, мальчики! Ну что вы, ей-богу. Бросьте чепухой заниматься. Как ушли, так и придут. Не делайте из мухи слона.

И вдруг из какого-то дальнего угла сада, словно услышав шум, появились Хельга и Эдгар. Спокойные, улыбающиеся, они и не подозревали, какой здесь разразился скандал. На минуту гости затихли — так потрясла всех неслыханная наглость «залетного» гостя.

— А ну, иди… Иди сюда! — Валдис ухватился за рукав Хельгиного платья.

Но Эдгар спокойно, невозмутимо отстранил жениха и закрыл новобрачную широкой спиной.

— Полегче, жених, полегче. Какие будут вопросы?

— Да я тебя счас уничтожу, летун! — задохнувшись от бешенства, оскорбленный жених неуклюже бросился на Эдгара. — А ты отойди отсюда! — Он грубо оттолкнул Хельгу.

Эдгар ловко перехватил его руку и завел за спину.

— Слушай, лапоть! Если ты еще когда-нибудь толкнешь мою сестренку, я тебя так размажу, что смывать будет нечего.

— Какую еще сестренку? — не понял Валдис. — Ты мне макароны-то не накручивай!

— Родную, сокол, родную, — ласково и угрожающе улыбнулся Эдгар и, не считая нужным пускаться в дальнейшие объяснения, обратился к разгоряченным парням, кипевшим за спиной жениха:

— Да не напирайте вы, пахари моря! Закусить мною всегда успеете. Может, для начала хоть выпьем за здоровье молодоженов?

Медленно трезвея, Валдис повернулся к Илзе и, не скрывая возмущения, брякнул:

— Никак не пойму, что это у вас тут происходит?

— Да ничего особенного не происходит, — не глядя на мать, ответила за нее Хельга. — Просто мамы-папы играют в свои игрушки, а мы им добросовестно подыгрываем.

Краем глаза она уловила отчаянный взгляд матери, но не остановилась, решив, видимо, разрубить, наконец, разом все узлы.

— Да-да, подыгрывали, чтобы тебя не расстраивать. Сколько лет с отцом встречаемся, как подпольщики. Вот эту штуку, — она показала на свое янтарное колье, — вместе с ним ездили в Ригу выбирать. Да вытащите вы, в конце-то концов, головы из песка!

Поставил свою точку и Эдгар, поддержал сестру:

— Правда, мать, кончали бы вы свое кино. Самим уж небось в зубах навязло — мазохизм, да и только! Конспираторы…

А потом слегка извиняющимся тоном обратился к притихшим от жадного любопытства гостям:

— Вы уж не обессудьте, что мы тут немного по-семейному поговорили. Надо же когда-нибудь во всем разобраться, а случай только сейчас представился. — Сказал и обнял одной рукой Марту, другой — сестру, давая понять всем, что, как бы там ни было, а все это только их семейное дело, и он никому не позволит вмешиваться. Какое-то новое, еще неизведанное чувство — мужчины-защитника, проснулось в нем и сразу сделало серьезнее, взрослее.

Глава 4

Машина летела по пустынному ближе к вечеру шоссе. Первый сидел за рулем сам. Стрелка спидометра медленно, но неуклонно клонилась к ста, но вел он уверенно, даже чуть небрежно, явно получая удовольствие. Он был еще очень молод, лет тридцати, не больше, и метил, конечно, гораздо выше и дальше заурядной должности первого секретаря райкома. Его карьера только начиналась. Она представлялась ему ясной, как это шоссе с четкой разметкой, убегающее за горизонт.

Молчаливый и сосредоточенный Артур сидел рядом. Первый мельком взглянул на него. Они были вдвоем в машине.

— Поймите меня правильно, Артур Янович, по-человечески мне тоже очень неприятна вся эта история. Без году неделя, как говорится, в должности — и уже конфликт. Не хотелось бы начинать с этого. Тем более конфликтовать приходится с вами, заслуженным человеком, ведь ваше хозяйство — гордость района. — Голос у Первого был ровным, благожелательным, таким же, как сам секретарь — невозмутимый аккуратный блондин с равнодушными и оттого беспощадными глазами.

— Все же я полагаю, вы направляете ко мне комиссию за комиссией не затем, чтобы лишний раз порадоваться достижениям колхоза? — мгновенно среагировал Артур. Он ждал и гадал, как Первый начнет разговор, но, независимо от этого, решил сразу играть в открытую.

— Что ж, вы правы. — Первого несколько смутила такая прямота. — К сожалению, мой предшественник допускал серьезные ошибки, не проявлял должной принципиальности в некоторых вопросах… Конечно, это не могло не сказаться и на работе вашего хозяйства.

Чтобы продлить паузу, Первый протянул руку и щелкнул клавишей магнитофона, вмонтированного в переднюю панель. Теперь слышалось только ровное гудение хорошо отлаженного двигателя. Артур промолчал, ни словом не обмолвился о снятом полгода назад руководителе райкома.

— Мой долг… Наш с вами долг, Артур Янович, выявить и искоренить просчеты.

— Надо отдать вам должное, вы рьяно взялись за дело.

— Именно так, — не захотел услышать иронии Первый. — Но не считаю вас своим противником. Более того, не хочу, чтобы вы оставались в стороне.

— То есть? — искренне удивился Артур. — Вы что, предлагаете мне на самого себя клепать?.

— Это совершенно лишнее, — ласково улыбнулся Первый. — Фактов и так набралось предостаточно. Весь вопрос в том, как к ним отнесется уважаемая комиссия. — Он бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида и продолжал. Или как смогу расценить их я, будучи членом той же комиссии. Вы ведь не первый год на руководящей работе, опытный хозяйственник, и должны понимать, что это значит.

Под колесами зашуршал гравий, защелкали по металлу камешки. Машина остановилась на обочине.

— А, теперь я, кажется, понимаю, для чего мы так безбожно превышали допустимую скорость — чтобы приотстал наш пышный эскорт.

Они вышли из машины. В сосновой роще через дорогу быстро сгущался фиолетовый сумрак.

— Только, по-моему, ни к чему, Раймонд Гунарович, весь этот дешевый детектив. Давайте откровенно: вам нужна моя безоговорочная лояльность или добровольная отставка?

— Не торопитесь, — усмехнулся Первый, и его белесые брови приподнялись. — Вы, конечно, понимаете, я искренне заинтересован решить все здесь, на месте. Я даже надеюсь, что у нас отпадет надобность докладывать в Ригу. Это ведь больше в ваших интересах, чем в моих. — Он многозначительно глянул на Артура и пошел в сторону рощи, давая возможность председателю обдумать последние слова, по-видимому, самые главные.

Страстно заливались в предвкушении ночи лягушки. Бледный туман, тихое дыхание задремавшей земли, наползал на тяжелые от вечерней росы травы, сбивал с толку обманчивыми видениями. Все вокруг казалось фантастическим, нереальным. Колдовство сумерек изменило все, что было обыденным и знакомым днем. Оборотням да лешим бродить бы по этим извилистым тропкам в такой обманчивый час.

Шли размеренно, неторопливо. Оберегая начищенные ботинки, Первый выбирал дорогу посуше.

— Я понимаю, — без упрека в голосе рассуждал он, — с Путнынем вам жилось вольготнее. Он на многое просто закрывал глаза. Естественно, меня вы теперь считаете чуть ли не личным врагом.

— Ошибаетесь, Раймонд Гунарович, не личным, а врагом дела, за которым и я, и сотни других людей.

Гулко ахнула птица в чаще, захлопала крыльями.

Первый остановился, равнодушные глаза его сузились. Артур ожидал вспышки гнева, но Круминьш оказался куда как выдержанным. Только головой покачал.

— Вот-вот, Артур Янович, настораживает меня такой ваш подход. «Мое дело», «мое хозяйство», отрыжки кулацкой философии, — ход был тонкий: Первый давал понять, насколько он выше любой личной неприязни. — С хозяевами мы разобрались еще в семнадцатом.

Давно бы привыкнуть, но Артура приводила в бешенство такая наглая демагогия.

— А сейчас добиваете! Лучше всех знаете, когда и что сеять, где строить, как ловить! Зерно гноим, рыбу за борт вываливаем! Вы ее даже принять не можете. И все системы работают нормально, — передразнивая дикторов радио и телевидения, сорвался-таки Артур. — Да еще в чужом кармане любите считать — не дай бог, кто-нибудь из нас лишнюю копейку заработает!

Банга понимал, что его ярость бессильна и бесполезна, но она была единственным облегчением для униженного человека.

— Копейку? — насмешливо переспросил Первый. — Нет, Артур Янович, тут, пожалуй, не копейкой пахнет. Я думаю, вам хорошо знакомы последние документы партии. Или у вас особое мнение по их поводу?

— Да, особое, — напрямик резанул Артур. — Мы с соседями сидим на одном берегу, у одного моря. Когда начинали, они побогаче нас были, а теперь… У вас забота о том, чтобы не дело поправить, а районные показатели. И красиво выглядеть!

За разговором они вышли на небольшую поляну и здесь остановились. Вокруг только сосны и тишина. Как будто и нет в полукилометре широкой современной автострады. И вообще ничего нет, кроме безгрешной, чуждой людским страстям природы. Нелепыми, как в сюрреалистическом видении, казались здесь, в спокойном первозданном мире деревьев, травы, глухих лесных сумерек, эти двое в строгих пиджачных парах, крахмальных сорочках под галстук. Но люди не замечали своей нелепости и неуместности.

— Так вот, я согласен с ними объединяться, но сперва пусть сделают то, что давно могли сделать. Опыта своего мы не скрываем — берите и учитесь. А плодить захребетников — не есть партийная позиция. Вот такое у меня особое мнение.

— Значит, опытом поделиться согласны, — Круминьш сделал небольшую паузу и как бы невзначай бросил: — А как насчет шведской снасти?

— Что-что? — насторожившись, переспросил Артур, явно застигнутый врасплох.

Первый сразу почувствовал это и не упустил случая дать почувствовать председателю всю шаткость и щекотливость его положения.

— А то, что произносить красивые слова можно, имея на это моральное право и чистые руки… Кстати говоря, хороший хозяин рыбу за борт не выбрасывает. Хотя о чем я — существует комиссия, коллектив, и вам придется ей давать самые подробные объяснения. Думаю, выводы последуют соответствующие… Объективные, — не без издевки добавил Первый.

Но Артур еще не понял, не оценил, насколько тут глубоко копнули. Его лишь разозлила двусмысленность слов Первого.

— Я готов дать любые объяснения, но только не вам — это уже была откровенная дерзость, — а компетентным специалистам, которые относятся к своим служебным обязанностям как профессионалы, а не жонглеры цифрами, директивами и прочими бумажонками. — Он круто развернулся и пошел назад, к машине.

Сквозь деревья уже виднелось шоссе, когда, шагая крупно и размашисто, Круминьш нагнал Артура. До опушки оставалось несколько десятков метров.

— А вы не думаете, что эти объяснения могут оказаться для вас не таким простым делом, каким оно представляется сейчас?

— Семь бед — один ответ, — безразлично отозвался Артур. Для него разговор был окончен.

— Как знать!

На обочине возле оставленной Круминьшем «Волги» стояли еще две таких же машины. В свете фар маячили силуэты неторопливо прохаживающихся мужчин. Один из них был в прокурорской форме. Он недовольно взглянул на Круминьша. Больше никто не выказал удивления по поводу длительного отсутствия двоих. Молча стали рассаживаться по машинам. Заминка вышла, когда Артур собрался сесть к Круминьшу, с которым ехал с самого начала. Лысеющий прокурор указал ему на распахнутую дверцу своей машины.

— Нет, попрошу вас в нашу машину, Артур Янович.

Артур непонимающе оглянулся, но «Волга» Первого уже рванула с места. Председателю ничего не оставалось, кроме как выполнить весьма корректный приказ.

Глухо шумел ветер в вершинах сосен. Эдгар шел один. Вдалеке еще догуливала свадьба, слышались песни и смех. В ночном небе вспыхивали одна за другой зеленоватые звезды. На прощание опять палили из ракетниц.

Луч света неуверенно зашарил по стволам сосен, накатил издали стрекот мотоцикла. Генератор работал плохо, поэтому свет пульсировал, то исчезая, то появляясь снова. Когда мотоцикл лихо тормознул рядом, Эдгар даже присвистнул от удивления. За рулем уверенно восседал Валдис. А ведь только что еле на ногах держался.

— Слушай, родственник, — не глуша мотора, крикнул он, — давай быстро в правление! Тебя по междугородке вызывают. Обзвонились, даже дома искали…

— Меня? Откуда? — От волнения у Эдгара даже горло сжалось. Неужели Лилька?

— А хрен его знает. Баба какая-то бормочет в трубку, ничего не понять.

— Где правление? В какую сторону? — и, не дождавшись ответа, Эдгар бросился в темноту.

— Стой, чудик! — Валдис развернул машину на заднем колесе и мигом догнал его. — Садись, подброшу.

Эдгар колебался, всматриваясь в водителя строже инспектора ГАИ.

— А ты как, вообще, нормально на этой штуке?

— Эх ты, а еще вертолетчик! Не боись — земля рядом, и он лихо поднял на дыбы своего трескучего стального коня.

В полупустой комнате Эдгар сразу увидел на столе черный обшарпанный телефон, рядом лежала снятая трубка. Он так резко схватил ее, что чуть не уронил аппарат.

— Лилька! — закричал он срывающимся от нетерпения голосом. Трубка молчала. — Алло! Лиля, это ты?

— Нет, это не Лиля, — неожиданно прорезался строгий женский голос. Видимо, на том конце только что подняли трубку.

— А вы, если не ошибаюсь, товарищ Банга?

— Да-да, Банга!

— В таком случае минуточку. Сейчас с вами будет говорить товарищ Минк.

— Кто-кто? — оторопел Эдгар.

— Игорь Евгеньевич Минк, — терпеливо повторила женщина.

— Сам Главный конструктор? — не удержался Эдгар, хотя прекрасно понимал, что задает идиотский вопрос.

— Простите, молодой человек, вы нормально себя чувствуете? — недоверчиво поинтересовалась женщина. — Сможете говорить с Главным?

— Да-да, спасибо, то есть извините. Я в полном порядке, соединяйте.

Устало откинувшись в глубоком кожаном кресле, Игорь Евгеньевич придвинул к себе стакан с давно остывшим чаем и поднял трубку городского аппарата.

— Ну, здравствуйте, молодой человек…

Уютно, по-домашнему светила настольная лампа, полумрак скрадывал непомерность огромного кабинета. Минк говорил вдумчиво, без суеты, как говорят люди, привыкшие к тому, что на другом конце провода их внимательно слушают.

— Как отдыхаете? Еще не надоело?.. Так-так… А чем намерены заняться?.. Ах, не решили, — он засмеялся чему-то. Смех у него был сдержанный, суховатый, но приятный. — Нет, после твоей акробатики Дубов тебя на выстрел к заводу не подпустит. — За разговором Минк времени не терял. Пошарил рукой среди разбросанных на столе чертежей, выудил один и принялся его разглядывать. На лице Главного появилось выражение сосредоточенного недовольства. — Вот что, Эдгар… Ничего, если я так буду?.. У меня к тебе, видишь ли, довольно необычная просьба или предложение, уж и не знаю… Но для этого нужно, чтобы завтра ты непременно был у меня… Ну если, конечно, у тебя не предвидится ничего более существенного, — иронично добавил Минк. Ему хотелось, чтобы это больше смахивало на авантюру, чем на деловое предложение. Да, собственно, авантюрой и в самом деле попахивало здесь сильнее. — Как тебе сказать, Эдгар, это даже не мне, а тебе нужно… Ты, кстати, не слишком много сегодня принял?.. Ну, ладно-ладно, он понимающе усмехнулся. — Тогда, значит, завтра в шестнадцать ноль-ноль должен быть у меня. Да, выбритый и накрахмаленный. В шестнадцать и ни минутой позже. Насчет билета пойди к начальнику аэропорта…

С трубкой, прижатой к уху, Эдгар стоял онемевший и растерянный — слишком уж круто все поворачивалось. Он только кивал в ответ на пояснения Главного. Задавать вопросы в такой ситуации было бестактностью — ясно, что не к теще на именины приглашают.

Минк уловил его замешательство и сомнения.

— Ну, что замолчал? Озадачил я тебя?.. Ничего-ничего. Знаешь, когда судьба стучится в дверь, мужчина не вправе прятаться, а должен смело выходить ей навстречу… До завтра.

Он положил трубку и, подумав секунду, нажал клавишу на селекторном пульте.

— Виктор Иванович?

— Так точно! — не по-ночному бодро отозвался голос.

— Вы еще бдите?

— Так же, как и вы, Игорь Евгеньевич. Не каждый день правительственная комиссия наезжает. У всех должна голова болеть…

— Вы уж простите, Виктор Иванович, но я вам еще головной боли добавлю чуток. Мне нужно ввести одного человека в основной экипаж, не из наших… Вы не сможете побыстрее провести его по своим каналам?

— Надеюсь, он не американский шпион?

— Надеюсь, — не остался в долгу Минк. — Тут сложность вот в чем: через неделю он должен на комиссии представлять мою машину. Так что я очень прошу вас сделать все необходимое пооперативнее.

Динамик долго молчал. Потом принадлежащий Виктору Ивановичу голос заметил снисходительно:

— Разыгрываете, Игорь Евгеньевич. Его даже на аэродром никто не пропустит…

— Да нет, розыгрышем здесь не пахнет. Просто он отличный пилот. Я его уже вызвал.

— Игорь Евгеньевич, я вас умоляю… Давайте хоть на сей раз без экспериментов. Кто он такой — господь бог? Есть же два дублера, есть в конце концов целая эскадрилья проверенных подготовленных ребят…

Серьезное должностное лицо явно наслаждалось своей невидимой, но прочной властью над этакой важной птицей. Хотя Виктор Иванович не демонстрировал се, а даже наоборот — преподносил зависимым, подчиненным тоном. Но Минка это не раздражало — нужно уважать чужое удовольствие. К тому же как истинно интеллигентный человек он привык относиться терпимо к людским слабостям.

— Виктор Иваныч, уважьте стариковский каприз. Раз в шестьдесят лет могу я себе позволить? Для меня этот парень как талисман, что ли…

— Как не уважить, товарищ Минк, вы царь и бог… Вам все позволено! — нагло льстило должностное лицо, отлично знавшее, кому и сколько позволено. — Это я, бессловесный исполнитель, могу только по инструкции. Вверх-вниз, как муха на булавке, — мялся Виктор Иванович, не зная, как подать свое согласие.

— Ну, вот и хорошо. Чувствую, что убедил вас, — помог ему Минк, чтобы закончить наскучивший уже разговор. Он, конечно, ни секунды не сомневался, что все будет так, как нужно ему.

В доме было темно. Эдгар вынул из знакомой щели ключ, отпер дверь. Тихо вошел, зажег свет. В спокойном уюте обжитого дома мигом спала его нервная торопливость… Так и не пришлось ему побыть под родительской крышей.

Собраться — минутное дело. Фуражка на вешалке, чемоданчик так и валяется нераспакованным. Но Эдгар медлил, прислушивался, перебирая в уме все события сегодняшнего дня. Потоптавшись, он все же чуть приоткрыл дверь в родительскую спальню. И увидел аккуратно застеленную постель, к которой никто не прикасался. Эдгар поставил чемоданчик на пол, взглянул на часы — половина второго. Прошел в гостиную, включил люстру.

— Отец! — позвал он робко, как ребенок в лесу, который еще не понимает, что заблудился.

На диване валялся китель. Тот самый, в котором был отец, когда они встретились днем.

— Отец! — позвал он еще раз, но ему никто не ответил.

Машинально Эдгар взял в руки китель, накинул на спинку стула. Расправляя, будто слегка приобнял отца за пустые плечи. Еще раз взглянул на часы. Пора! И заметался, чувствуя, но не зная, что именно должен он сделать напоследок. Схватил клочок бумаги, начал писать: «Отец, не знаю…» Скомкал листок, швырнул его в вазу богемского стекла. Что-то вспомнив, бросился в ванную. На полке лежала плоская бритва. Он торопливо запихал ее в карман. Из огромного зеркала на него снова смотрело собственное отражение. Оно было уже не таким самодовольным и высокомерным, как утром. И, глядя на эту знакомую физиономию, Эдгар вдруг понял, что нужно сделать. Порывшись в коробках, нашел черный карандаш, который показался подходящим. Кроша мягкий грифель, он начал писать по-мальчишески размашисто, через все зеркало: «Отец, не обижайся…»

И в это время где-то в глубине дома раздались протяжные долгие звонки. На секунду Эдгар замер, прислушиваясь, — телефон. Опрометью бросился в отцовский кабинет, боясь, как бы трезвон не оборвался так же неожиданно, как начался.

— Алло! Алло, отец?..

На ходу Эдгар зажег лампу, и теперь она освещала небольшой самодельный парусник и фотографию Марты с белоголовым мальчуганом на коленях, стоявшую у края широкого письменного стола Артура.

— Отец! Хорошо, что позвонил! — торопливо и радостно закричал Эдгар. — А я буквально на минуту заскочил… Понимаешь, меня срочно вызывают в Москву… Да, улетаю, прямо сейчас. Я хотел сказать, — он старательно прикрыл трубку ладонью, чтобы отец мог расслышать каждое его слово. — Очень жалко, что мы с тобой так и… Ну, в общем, что все кувырком получилось… Да! Но ты не переживай, отец! Свадьба прошла на высшем уровне…

Эдгар прервался ка полуслове — видно, его резко перебили.

— Что-что? Откуда говоришь?.. Нет, я не понял… Как из Риги, почему?.. Слушаю внимательно… Да… — лицо Эдгара становилось все более мрачным и напряженным. — Что сказать матери? Но она… Она осталась на свадьбе. Я ее уже не увижу. Я забежал только вещи забрать. А что происходит? Зачем тебе понадобилось в Ригу? Тебя так ждали… Алло! Отец! Алло!.. Алло!..

Эдгар дул в трубку, тряс ее, но оттуда раздавались одни бесконечные короткие гудки. Под окнами настойчиво дудел мотоцикл. Дожидавшийся его Валдис несколько раз для напоминания включал газ, не понимая, чего там застрял его новый родственник. Но Эдгар продолжал стоять с трубкой в руке и слушал частые прерывистые гудки, словно старался и не мог уловить их загадочный смысл. Они походили на отчаянные, безнадежные сигналы бедствия откуда-то из ночи, из неизвестности — нервная ниточка живого пульса.

Глава 5

— Алло, Эдгар! Алло! — Артур сосредоточенно склонился над столом в пустом кабинете, крепко прижимая к уху телефонную трубку. За окном, на три четверти забранном решеткой, уже царила и мягко прокрадывалась в комнату ночь. — Эдгар, ты слышишь?.. Передай матери, чтобы не волновалась, я… Ну, в общем, я не смогу сегодня… Алло!

Короткие прерывистые гудки прервали разговор. Чья-то узкая ладонь с длинными суховатыми пальцами бесцеремонно нажала на рычаги аппарата. Артур гневно обернулся и уже хотел высказаться, но узколицый незнакомец с небесно-голубыми глазами улыбнулся вполне доброжелательно и сказал:

— Извините, Артур Янович, но у меня нет права…

— Что значит — нет права?! — возмутился Артур. — Я с сыном говорю…

Он с силой придвинул к себе телефон. Хозяин кабинета и не думал его удерживать, просто выдернул вилку из розетки.

— Нет права разрешить вам беседовать с кем бы то ни было до тех пор, пока мы не проясним с вами некоторые вопросы, — спокойно, но твердо сказал он.

— Какие еще вопросы в три часа ночи?! С какой стати я буду вам отвечать?.. И что за черт, почему я не могу позвонить собственной жене, в конце-то концов. Так что катились бы вы. — Артур рывком распахнул дверь кабинета и… столкнулся с человеком в милицейской форме. Решив, что это случайность, председатель посторонился, давая пройти работнику прокуратуры, очевидно, направлявшемуся в кабинет начальника. Но милиционер не двигался с места, недвусмысленно заполнив весь дверной проем.

— Та-ак, — с трудом сдерживая ярость, протянул Артур. — Что еще за дурацкие игры? Решили меня арестовать? А вам известно…

— Известно-известно, — неприязненно и нетерпеливо перебил его ночной собеседник. — Вы депутат, избранник народа, но никто вас пока не арестовывал, просто…

— Ну да, просто вы меня провоцируете на драку с милиционером, буйство в служебном кабинете! — окончательно взбеленился Артур. — Что там еще в вашем полицейском репертуаре?

— Ради бога, не кричите, Артур Янович, — поморщился узколицый и прикрыл дверь, оставив милиционера в приемной. — Понимаю, вы устали, взвинчены… Какой-то чинуша мельтешит под ногами, требует разъяснений, — он снова улыбнулся своей блеклой улыбкой. — Не думайте, что мне доставляет удовольствие посреди ночи вами заниматься.

Глядя в пустое вытянутое лицо, Артуру показалось, что его обладатель едва ли способен получать удовольствие от жизни вообще. Так и виделось, что говорит, двигается и живет он с какой-то скептической неохотой, словно брезгливо принюхиваясь ко всему подряд.

— Что ж, если я не арестован, то, стало быть, и не обязан отвечать ка ваши вопросы, — мрачно заключил Артур. — Если в ЦК сочтут нужным, чтобы я дал объяснения, то я буду действовать в установленном порядке…

— В ЦК почему-то сочли нужным, чтобы сначала вы побеседовали со мной. Поэтому позвольте представиться — следователь по особо важным делам, советник юстиции Лицис.

— Да хоть сам господь бог. Я депутат и отчитываюсь перед сессией. Законы одинаковы для всех.

Долгим и каким-то затуманенным взором следователь смотрел на Бангу.

— Законы? — загадочно усмехнулся он. — Это как сказать… На вашем месте я бы воздержался от таких категорических суждений.

— Вы что имеете в виду, товарищ следователь?

— Что я имею в виду? — из ящика стола Лицис извлек объемистую папку, раскрыл ее. — Что я имею в виду?.. — Бормоча себе под нос, он полистал бумаги и вдруг решительно захлопнул папку. — А ведь и в самом деле уже поздно, Артур Янович, вы устали… Отложим разговор до утра. Отдохните, соберитесь с мыслями.

— Интересно, где прикажете отдыхать? — раздраженно спросил Артур. — На нарах-люкс в следственном изоляторе?

— Идемте! — Лицис выключил настольную лампу, подошел к выключателю у дверей. — Не торчать же вам до утра в этом кабинете…

Пожав плечами, Артур шагнул за следователем. Теперь уже милиционер за дверями почтительно посторонился, пропуская обоих. Они прошли по длинному гулкому коридору, стынувшему в холодном свете люминесцентных ламп, и свернули в маленький боковой отросток, гасивший шаги мягкой ковровой дорожкой и освещенный золотистыми бра со стен.

В этот тупичок выходили всего две двери. Жестом гостеприимного хозяина Лицис распахнул одну из них:

— Прошу!

Артур даже оторопел. Комната ничем не отличалась от хорошего гостиничного номера. Что еще более странно — на письменном столе стоял телефон. Первым побуждением Артура было броситься к аппарату. Но он дотерпел до того момента, когда за Лицисом закрылась дверь.

Трубка ответила ему глухим молчанием. Конечно, в этих «нарах-люкс» все было предусмотрено. И все же какая-то наивная надежда толкнула Артура ко второму аппарату, без диска. Этот ответил четко, без промедления:

— Дежурный слушает.

— В моей комнате не работает телефон, — пожаловался Артур.

— Утром я вызову мастера, а сейчас, извините, ничем не могу помочь. Может, чаю хотите?

— Спасибо, нет.

Бросив трубку на рычаг, Артур еще раз оглядел свои апартаменты. Мягкие кресла, диван, чистая постель. Даже телевизор. Комната как комната. В ванной капля за каплей мерно шлепала из крана вода, как бы отсчитывая томительные минуты. Артур осторожно повернул ручку двери — не заперта ли, но она легко поддалась. Он вышел и остановился. Дальше идти не было смысла — за стеклянными дверьми, в которые они только что беспрепятственно прошли с Лицисом, недвусмысленно маячила фигура дежурного.

Вот так! Не арестован, а не выйдешь. Артур вернулся в комнату, раздвинул портьеру, открыл форточку. Уже без удивления отметил, что, как в кабинете следователя, окно на три четверти зарешечено. Тупая безысходность и отчаяние навалились, будто кошмарный сон. Вдруг захотелось закричать, завыть, начать крушить все подряд, лишь бы вырваться отсюда, любой ценой вырваться. С большим трудом овладев собой, Артур уселся за письменный стол, подвинул к себе стопку чистой бумаги. Нужно хоть чем-нибудь заняться, не сидеть сложа руки…

Размашисто и уверенно выстрелил Артур первой строчкой.

«Прокурору Латвийской ССР товарищу…»

Но дальше вместо белого листа бумаги перед внутренним взором почему-то возникли свинцовые балтийские волны… Мерно покачивается палуба, с которой почти ничего не видно из-за плотного утреннего тумана… Но вот проступает в нем, как мираж, высокий борт другого судна, и с него скатывается вниз веревочный трап…

Нужно сосредоточиться. Артур прогнал ненужное видение. На середине листа вывел крупно «Заявление», подчеркнул, снова задумался. А память навязчиво подсовывала ту же картину: волны, предрассветный туман… Медленно сближаются два судна бортами. Мягкий толчок — и снова скатывается трап к его ногам. Немного помедлив, Артур начинает карабкаться вверх. Следом за ним — Марцис, на удивление сосредоточенный и молчаливый. Два матроса встречают их на высокой палубе, помогают одолеть последние веревочные ступеньки. Трап убран, и Марцис делает знак рулевому. Родная «эрбешка» торопливо и немного воровато отваливает… Каюта капитана обставлена с непривычным комфортом и даже роскошью. Артур и хозяин, приятный холеный бородач в красивом белом кителе, сидят друг против друга в уютных мягких креслах. В сторонке на низком дамском пуфике неловко скрючился Марцис. Он вежливо притворяется, что его занимает пестрота непрерывно сменяющихся картинок не экране телевизора, но взгляд то и дело перебегает на низкий полированный столик, за которым устроились их капитан и Артур. Перед ними хрустальные стаканы со льдом и необычная стеклянная бутылка. Еще красивая японская шкатулка с дорогими сигарами. Кажется, вся обстановка располагает к непринужденной беседе, но есть во всем что-то необычное… Сразу бросается в глаза, как напряжен и насторожен Артур. Пока длится беседа, не прикасается к выпивке. Нервно и нетерпеливо подрагивает его рука с сигаретой. Он больше слушает, чем говорит; время от времени роняет короткие отрывистые реплики…

Резкое противное жужжание зуммера вернуло Артура к действительности. Белесое утро уже чуть просвечивало сквозь плотные гардины. Мутный рассвет вползал через ставшую полупрозрачной ткань, делая комнату холодной и бесприютной. Машинально Артур схватил трубку городского телефона, но она была по-прежнему нема. Это трезвонил требовательно и бесцеремонно аппарат внутренней связи, тупая черная коробка без диска…

«МОСКВА» — сообщали размытые из-за унывного сентябрьского дождичка буквы с крыши стеклянного здания аэропорта. Зябко поеживаясь после теплого уютного салона самолета, Эдгар накинул плащ. К остановке экспрессов «аэропорт-город» выстроилась длинная нахохлившаяся очередь. Эдгар взглянул на часы и направился к стоянке такси.

— Свободен? — он наклонился к полуопущенному стеклу.

— Извините… Вы, наверное, в город? Не могли бы захватить? — послышалось сзади. Девушка в короткой джинсовой юбочке застенчиво улыбалась ему, медленно растягивая плотно сомкнутые губы. Совсем как Лиля, подумалось Эдгару. Он улыбнулся в ответ и сделал широкий приглашающий жест:

— Прошу в экипаж, леди!

«Леди» в насквозь промокших теннисных тапочках радостно махнула кому-то.

— Поехали!

Возле машины возникли еще два существа неопределенного пола, дочерна загорелые, в вылинявших под южным солнцем джинсовых лохмотьях. С длинных, мокрыми сосульками свисающих волос стекала вода. Эдгар оглядел хипарей с веселым любопытством — в Иркутске такие еще не водились — и распахнул дверцу.

— Запрыгивайте, девочки!.. — Он смущенно осекся, только сейчас сообразив, что одно из странных существ относилось, видимо, к мужской половине рода человеческого. На эту мысль его вдруг навели голенастые волосатые ноги, которые торчали из джинсов, обтрепавшихся чуть ли не до размера шортов.

Впрочем, никто не заметил оплошности Эдгара. Компания нерешительно мялась у машины, терзаемая какой-то неразрешимой трудностью.

— Дело в том… Понимаете, у нас только два рубля…

Напомнившая Лилю «леди» снова застенчиво улыбнулась Эдгару.

— На всех, — педантично уточнил мохноногий рыцарь.

— Мы их прокутим в «Арагви» — с самым серьезным видом пообещал Эдгар и слегка подтолкнул парня к машине.

И вдруг Эдгара громко окликнули:

— Эй, летчик! На такси, что ли, не хватает?

Рядом притормозила черная, громоздкая, как броненосец, правительственная «Чайка». Из приоткрывшейся дверцы высунулся Лапин.

— Николай Сергеевич?! — бросился к нему Эдгар. — Ну и встреча… Какими ветрами?

— Да уж, наверное, теми же, что и тебя…

Эдгар радостно заулыбался. На руководителе полетов был неизменный изрядно потертый кожаный реглан, словно навсегда приросший к этому человеку, суровому и простодушному комиссару авиации.

— Ну, чего встал, залезай, — подмигнул он. — Так и быть, за трояк подкину.

Впереди рядом с шофером сидел молчаливый с большими залысинами человек. Он слегка повернул круглую голову и темно-карим глазом недовольно зыркнул сперва на Бангу, потом на Лапина, явно не одобряя нарушения «протокола». Эдгару он не понравился сразу.

— Трояк, конечно, цена божеская, — вежливо отшутился он, — но не могу — я с компанией.

Лапин не заметил предупреждающего ерзанья на переднем сиденье и с любопытством воззрился на экзотическую «компанию» Эдгара. У него эта диковинная публика тоже вызвала сочувственный интерес.

— Виктор Петрович, — он перегнулся к человеку с большими залысинами. — Жалко мокролапых-то, пусть насыпаются в машину, выдержит.

Добрый цивилизованный человек, он сочувствовал «братьям меньшим», будто четвероногим друзьям. Но для кадровика-особиста, присланного Минком, все происходящее было верхом неприличия и нарушения порядка.

— Игорь Евгеньевич поручил мне встретить вас. Я не могу сажать в спецмашину кого попало.

— Что значит — кого попало! — тут же взвился Лапин.

— Вы хоть знаете, кто этот летчик? Да он, может быть…

— Николай Сергеевич, не стоит, — пытался остановить его Эдгар, — мы и на такси прекрасно доедем.

— На такси? А что — пожалуй! — строптиво заявил Лапин. — А то у меня на этом диване зад в кисель превращается.

— Значит, это ваш товарищ? — холодно снизошел особист. — Ну, что же… Если для вас так важно… — неприязненным взглядом он скользнул по фигуре молодого летчика, угрюмо осмотрел его нереспектабельную компанию.

Вы не волнуйтесь, нам только до метро, — заверила его улыбчивая девушка, — до самого первого.

Особист не удостоил ее ответом.

Задрав квадратный нос, «Чайка» важно и мягко покачивалась, подминая под себя серую ленту шоссе. Все, кроме Эдгара, сгрудились на широком заднем сиденье. Летчик, не подняв спинки, пристроился на откидном креслице. Смущенные и притихшие, парень и две девушки боялись шевельнуться, а перед их глазами, гипнотизируя и укоряя, гневно багровели уши особиста.

Чтобы разрядить глупое напряженное молчание, Эдгар, стараясь говорить как можно непринужденнее, спросил:

— Николай Сергеевич, а вы не в курсе — что за пожар? Для чего мы так срочно понадобились Главному?

Эдгару почудилось, что уши особиста настороженно дернулись.

— Наверное, хочет в столице твой смертельный номер показывать, — аккуратно превратил все в шутку Лапин. — А меня позвал, возможно, на роль зазывалы.

— Неужели в Москве циркачи перевелись? — рассмеялся Банга. Тогда на премьеру нужно Дубова пригласить. Свой гонорар жертвую ему на проезд из Иркутска.

Особист сделал энергичный знак водителю, и машина причалила к тротуару.

— В чем дело? — Лапин подозрительно посмотрел на особиста.

— Молодые люди, кажется, просили до первого метро?

Шумно и торопливо маленький табор выкатился из респектабельного салона на улицу, радуясь обретенной свободе.

— Могли и до второго довезти, не развалился бы ваш катафалк, — буркнул Эдгар, когда захлопнулась дверца.

Особист промолчал. Но через водительское зеркальце Банга получил ядовитый взгляд и почувствовал, что с этой минуты у него появился враг. Этот лысеющий человек с темно-карими рентгеновскими глазами не был похож ни на статного блондина Круминьша, ни на невзрачного, с небесно-голубыми глазами Лициса, и все же чем-то напоминал и того, и другого. Нечто неуловимое соединяло их всех в одну сволочную породу, Эдгар опустил глаза и увидел забытый на сиденье улыбчивой девушкой маленький носовой платочек. Он растерянно приподнял кусочек цветастой материи, и на шикарный бархатный диван упали две смятые рублевки — те самые, что были у них на всех.

Глава 6

Лицис сосредоточенно изучал бумаги. Сейчас, в ярком утреннем свете он выглядел засохшим и болезненным службистом. Неестественно натянутая под глазами голубоватая кожа придавала лицу аскетическую отрешенность. Казалось, он совершенно забыл о человеке, сидевшем напротив него.

Артур понимал, конечно, что против него используется старый, как мир, прием методичного выматывания нервов, пытки неизвестностью — и старался держаться по мере сил спокойно. Однако после бессонной ночи ему это давалось с трудом. Нераскуренная сигарета, которую он крутил в пальцах, слегка подрагивала. Положив ее на стол, он резко спросил:

— Полагаю, вы уже глубоко изучили мое досье? Будьте любезны объяснить, что означает весь этот ночной детектив. На каком основании меня здесь держат?

— Оставим амбиции, Артур Янович. — Лицис встал, и Артур с удивлением обнаружил, что тот довольно высок ростом, когда не сутулится и говорит то, что думает. — Вы свои права знаете, да и посягать на них никто не собирается. Но знаете, как бывает… Авторитетный человек, депутат, прекрасный работник, ждет «Героя» на грудь — а получает десять лет с конфискацией. Все достижения оказываются липой… Я, конечно, не имел в виду вас. — Лицис встал у окна и скрестил на груди руки, ни на секунду не спуская с Артура цепких рентгеновских глаз. — Вы, безусловно, догадываетесь, что прокуратуру в первую очередь интересуют результаты последних проверок в вашем хозяйстве. Нам с вами предстоит очень серьезный разговор, и, я надеюсь, он будет откровенным.

Напряжение, терзавшее Артура всю минувшую ночь и наступившее утро, внезапно отхлынуло. Проверки, разбирательства — за последние месяцы он успел уже привыкнуть к ним.

— Ну что ж, откровенность — так откровенность, — устало выдохнул он, — но только взаимная. Согласны?

С неприязненным удивлением Лицис поднял брови, будто собираясь возразить, но Артур, не обращая на его мимику никакого внимания, продолжал:

— Скажите, чего вы в дуэте с Круминьшем от меня домогаетесь? Рассчитываете, что мне надоест нервотрепка и я тихо, как благоразумный человек, подам в отставку? Напрасно надеетесь! Тем более теперь, когда мне наконец удалось вывести хозяйство на достойный уровень. Плясать под дудку безграмотных постановлений и указаний тоже не заставите, — Артур старался уловить хоть какую-нибудь перемену в выражении лица следователя, но тот слушал с отсутствующим видом, словно председатель колхоза говорил на чужом языке. — У вас есть только одна возможность — скомпрометировать и снять меня с работы. Но учтите, сделать это будет вам непросто. За здорово живешь не собираюсь совать башку под нож вашей гильотины.

— Извините, я вас не совсем понимаю, — сухо проговорил Лицис и сел к столу. — Я должен разобраться исключительно в правовых вопросах… В тех самых, в которых не удосужились разобраться вы сами. Так что перейдем к делу. — Он вытащил из папки несколько скрепленных листков, долго приглядывался к ним, словно раздумывая, сказать или не сказать. — Вот, например, история с приобретением вами рыбоприемного судна в нарушение всех действующих положений и инструкций. — Лицис сделал паузу. — Отвалили шестьсот тысяч, не имея на то согласия Правления. Получается, вы решили, уважаемый депутат, что вам все позволено?

— Проверьте документацию, все оформлено через банк. Есть разрешение руководства «Рыбколхозсоюза» министерства…

— Хм, разрешение… Вам, конечно, многое разрешалось при прежнем руководстве. Те, кто давал такие разрешения, уже положили на стол партбилеты. На них заведены уголовные дела.

— В таком случае это уже ваши проблемы.

Артур вспомнил, наконец, о сигарете, лежавшей на столе следователя. Лицис чуть поморщился от дыма, но ничего не сказал.

— Ну, хорошо… А сооружение рыбокоптильного цеха в обход государственных строительных организаций? По каким нормам составлялась смета, производились выплаты шабашникам? — следователь снова пошерстил бумажки в «деле», словно подтверждая правомерность своих вопросов. — Я уж не говорю о том, что платили, значительно превышая установленные расценки. Но где доказательства, что составленные вами платежные документы — не липа, что ваши вольные артельщики получили столько, сколько указано в ведомостях, что в список не затесались просто-напросто подставные лица?

— Вот что, товарищ Лицис, — Артур готов уже был снова вспылить. — Я вам не мальчишка, чтобы тыкать меня носом в тетрадку с помарками. Государство доверило руководство хозяйством мне, и, если я в интересах дела…

— В вашем хозяйстве царит произвол! А интересами дела очень удобно прикрывать корысть и хищничество! — грубо перебил Лицис и добавил с иезуитской усмешечкой: — Тут, знаете ли, грань очень тонкая.

Однако на Артура его выкрики и язвительные намеки уже не действовали — он окончательно успокоился. Медленно раздавив сигарету в пепельнице, он насмешливо уставился на Лициса.

— У вас тут, — он постучал пальцем по папке, — ничего нет. Хотя кому-то очень хочется, чтобы было. Может, даже не только Круминьшу, — откинувшись на спинку стула, Артур с удовольствием разглядывал кислую физиономию следователя. — Поэтому вы и крутитесь, как уж под рогатиной! Устраиваете ночные спектакли, перечитываете спереди назад и сзаду наперед десяток безграмотных анонимок — и ничего! Ваши комиссии у меня уже все перерыли, вплоть до церковных книг!

— Ну что же, в логике вам не откажешь, — в светло-голубых глазах следователя не появилось ни удивления, ни замешательства. — Хотя дыма без огня тоже не бывает. В одном вы правы — вопрос не подготовлен. Вернее подготовлен недостаточно профессионально.

Он без всякого сожаления закрыл и отложил в сторону пухлую папку с материалами и заключениями многочисленных ревизий.

— И все-таки вы меня не поняли, Артур Янович. Я ведь действительно надеялся на откровенный разговор. Ну да бог с ним. Вам, как говорится, виднее.

Лицис достал из ящика чистый лист бумага, быстро написал что-то сверху.

— Итак, перейдем к делу, — заговорил он совершенно иным, «протокольным», тоном. — С чьей помощью и с какой целью вами установлен контакт со шведским судном?

Хотя Артуру казалось, что внутренне он готов и к такому повороту, вопрос застал его врасплох…

Рулевой в маленькой рубке осторожно работал штурвалом. Марцис и Артур напряженно наблюдали с палубы за сближением. Рыжебородый бригадир ругнулся себе под нос и сплюнул.

— Черт меня дернул втравить тебя… Может, отвалим, пока не поздно?

— Взял курс — не рыскай! — раздраженно бросил Артур.

Не рыскай! — пробурчал Марцис. — Одно дело я, другое — ты. — Он покосился на председателя, прикидывая, стоит ли продолжать. — Может, черт с ним, с уловом, пропади он пропадом! Все равно собою все дыры не заткнешь.

Артур ничего не ответил и взялся за ступеньку веревочного трапа. Сопя и отдуваясь, Марцис полез за ним.

— Так как, Артур Янович, — на желтовато-болезненной физиономии Лициса застыла напряженная гримаса ожидания, — насчет откровений? Молчание сейчас не в вашу пользу. Или вам и эти вопросы представляются не очень серьезными?..

…Телефонный звонок в кабинете Калныня прервал его разговор с двумя посетителями. Не поднимая трубки, Андрис грузно перегнулся через подлокотник кресла к селектору:

— Дзидра, не соединяй ни с кем — совещание.

За длинным столом с пепельницами и карандашами в деревянных стаканчиках сидел розоволицый, не старый еще крепыш в генеральской форме — министр МВД республики. А на почтительном расстоянии, ближе к массивным, обитым бежевым дерматином дверям, пристроился милицейский полковник с новенькой кожаной папкой на коленях.

— Прекрасный доклад, — Калнынь взял лежавшую перед ним пачку листов с машинописным текстом и постучал ею о край стола, подравнивая стопу. — Просто замечательный.

Милицейские начальники осторожно переглянулись — всерьез хвалит или с подвохом? В этом кабинете всего можно ожидать.

— Не доклад, а прямо шоколадный набор! — Андрис швырнул рукопись на стол и, выбравшись из глубокого кресла, грузно затопал вдоль длинного ряда пустых сейчас стульев. — Ты что же, Гунар, всерьез вознамерился угощать партактив этой сладкой липой?

Генерал сделал обиженный, протестующий жест, но Калнынь не дал ему говорить.

— Да-да, Гунар, липой! И ты знаешь это не хуже меня! И все знают… ЦК завален жалобами на беззакония на местах, на произвол работников милиции. — Андрис плотнее пришлепнул дерматиновую дверь и, стараясь не повышать голоса, продолжал: — Квартирные кражи, грабежи, мокрые дела. Миллионные махинации на торговых базах! Все это, конечно, происходит не в нашей замечательной республике. У нас — полный ажур! Все хулиганы пойманы, все бабуси с цветочками оштрафованы, налицо стопроцентная раскрываемость преступлений… Кого дурим? Самих себя? Ведь до абсурда доходит — невиновного чуть не расстреляли только потому, что виноватого не нашли!

Генерал и его помощник слушали молча, с почтением к начальственной накачке — но скучали. Их ли удивишь подобными примерами — видали много чего похлеще. Полковник от нечего делать разглядывал довольно старую, потемневшую картину в простенке между двумя шкафами с марксистскими фолиантами. Там, на картине, накренившись на правый борт, стоял на песчаном берегу деревянный рыбачий баркас. На таких ходили в море еще в довоенной Латвии. Два усталых рыбака, видимо, отец и сын, латали свою дряхлую посудину после шторма. Вернее, работал старик, а парень украдкой переглядывался с бойкой босоногой девчонкой — та развешивала сети для просушки… Неужели Калнынь, этот громовержец правоохранительного Олимпа, занимался когда-то убогим рыбацким промыслом? Полковник не мог себе этого представить…

— Кстати, вас не интересует, какими способами добываются такого рода «признания» у невиновных? — Калнынь швырнул на стол толстую папку с письмами. — Или вы их наизусть знаете? Вот здесь, Гунар, жалобы на твоих бравых молодцов. Незаконные задержания, фальсификация протоколов, просто побои, как в старой доброй полиции! За такие подвиги ты представляешь к повышению и наградам? Во всяком случае, фамилии в письмах упоминаются те же, что ты так бодро перечисляешь в своем докладе.

Вид разномастных растрепанных писулек, пришпиленных скрепками к конвертам и написанных на машинке, от руки, чернилами, карандашом, окончательно раздосадовал генерала. «Мешками, что ли, таскают в ЦК эти кляузы?» — подумал он, а вслух вырвалось:

— Страна всеобщей грамотности. Чуть что — писать, и не куда-нибудь…

— Не нравится?! — Андрис постучал по злосчастному докладу. — А здесь красивые слова пишешь. Про двадцатый съезд, восстановление ленинских норм законности… Про доверие и уважение того самого народа, который…

Снова зазвонил телефон. Воспользовавшись паузой, полковник проворно спрятал доклад в кожаную папку, чтобы не раздражать понапрасну начальство.

— Андрис Эгонович, вас из редакции «Ригас Балс» все время спрашивают, — послышался искаженный селектором голос секретарши. — Что-то очень срочное…

— Я же сказал — занят! — Калнынь рывком отключил динамик.

— Ну, хорошо, Андрис… Эгонович, — по праву давнего приятеля генерал чуть было не обратился к Калныню на «ты», да постеснялся полковника. — Хорошо! В таком случае, что я, как честный коммунист, должен сделать? Сесть и написать еще пятьдесят страниц? В порядке конструктивной самокритики я должен буду признать, что проституция у нас, к примеру, давно перестала быть экзотикой. Более того, этот доходный и непыльный промысел успешно осваивают даже школьницы-старшеклассницы. Могу назвать цены. Не интересуетесь?

Калнынь нахмурился. Хотя министр говорил без малейшей иронии, тон бесстрастного циника раздражал.

— Мальчики у нас тоже при деле — помогают девочкам искать клиентов и сбывать заграничное барахло. Кстати, по большей части контрабандное. Так или иначе фарцовкой занимается около трети молодежи от шестнадцати до двадцати. Я могу преподнести партактиву сенсацию, обнародовав данные по размаху валютных махинаций…

Розоволицый генерал только на первый взгляд казался простачком, всем довольным в окружающем мире. Он знал и понимал, пожалуй, гораздо больше Калныня и сейчас пользовался случаем, чтобы высказать все, о чем принято помалкивать.

— Еще, как честный коммунист, я должен буду написать, что в наркологических лечебницах уже не хватает мест для честных алкоголиков, по количеству которых на душу населения республика прочно удерживает второе место. И что наркомания, коей положено обретаться на гнилом Западе, становится у нас массовым явлением, хотя и лишена при советском строе социальных корней. — Генерал мельком взглянул в непроницаемое лицо Калныня и продолжал размеренно и невозмутимо: — И такую объективную картину я представлю на активе? Естественно, буду выслушан с огромным интересом. Назавтра кое-что попадет в газеты. Ну, а что будет послезавтра, это уж вы…

— Ладно, Гунар, — наконец перебил его Калнынь, весьма смущенный, однако, изысканно корректной нотацией. — Ты уж тоже палку-то не перегибай. Пресса наша, слава богу, знает, что можно, а чего нельзя. Тут не Лос-Анджелес…

Он встретил холодный насмешливый взгляд генерала и вдруг разозлился.

— Если начистоту, то без конца заметать мусор под ковер глупо! Я уже не раз писал об этом в Москву. Обманывать партию, общественное мнение из так называемых «лучших побуждений»…

Снова затрещал городской телефон. Андрис как будто обрадовался подходящему предлогу закончить неприятный разговор.

— Слушаю… Да, я… Из «Ригас Балс»? Ну-ну, слушаю.

На секунду он плотно прикрыл трубку ладонью.

— Думаю, все ясно, товарищи. Надеюсь, разговор на активе будет деловым. Без наркомании пока, но все же по существу. Вы свободны.

За своим рабочим столом в редакции тщедушный Хенька выглядел гораздо солиднее, чем в переполненном деревенском автобусе среди дюжих рыбаков.

— Это я, Генрих, — взволнованно сообщил он.

— Да, узнал, узнал, — загудел в трубке зычный баритон Калныня. — Как догуляли вчера? Илза не обиделась, что я так рано смылся?

— Не обиделась. Да бог с ней, со свадьбой, — тут такое заварилось, Андрис. Ты знаешь, Артур вчера ведь так и не вернулся.

Он замолчал. А Калнынь слушал, не понимая, куда клонит Хенька.

— Артур арестован, — тихо и отчетливо проговорил журналист.

Он долго не мог вставить слова в бурную тираду на другом конце провода, то и дело нервно взъерошивал коротко стриженные седоватые волосы.

— Нет, я проспался, Андрис. А вчера закусывал! — не выдержал он. — Я тебе серьезно говорю — его арестовали. Сидит сейчас в прокуратуре у какого-то Лициса… Ничего я не путаю. Прошу тебя — разберись. Похоже, паршивое дело затевается.

— Но это же чушь, Хенька! Они не имеют права, — рявкнул из трубки голос Калныня. — Откуда ты вообще об этом узнал?!

Хенька помолчал, размышляя, сказать или не сказать, и решил не говорить.

— Какая разница откуда. Узнал — и точка. Проверь сам.

Калнынь опустил трубку и тяжело вздохнул. Его вздох скорее напоминал глухое рычание. На крутом массивном лбе выступили капельки пота. Калнынь сидел неподвижно, только пальцы безостановочно выстукивали какой-то ритм. Он нажал клавишу селекторного пульта:

— Дзидра, соедини меня с прокурором.

— Слушаю, — трубку поднял Лицис, недовольный тем, что его оторвали от дела.

Артур, наблюдавший за ним, заметил, что физиономия следователя делается все более кислой, хотя содержание разговора он тщательно маскировал вялыми отрывочными фразами.

— Да… Пока ничего… Что же, этого следовало ожидать. Я, кстати, ведь предупреждал в свое время… М-да. Ну, что ж… Попробую.

Он медленно и словно нехотя положил трубку и снова уставился на Артура небесно-голубыми глазами.

— Да, уважаемый Артур Янович… Тему мы, конечно, затронули непростую, и вам, вероятно, нужно все самому всесторонне обдумать. Оценить, так сказать, свое положение.

Чему удивился Артур, так это его тону. Он стал безразличным и равнодушным. Охотничий азарт куда-то исчез. Перемена была внезапной, и Банга понял — что-то переменилось в верхах.

— Я не хочу сегодня вас больше задерживать и донимать расспросами.

— Значит, я могу идти? — посеревшее от бессонной ночи и густой щетины лицо Артура ожило.

— Да, конечно, — без сожаления отозвался Лицис.

Артур медленно и неуверенно поднялся со стула. Еще раз вопросительно взглянул на следователя, прежде чем направиться к выходу.

— Одну секунду, — Лицис достал из ящика бланк. — Распишитесь вот здесь…

— Что это?

Следователь пожал плечами и сказал как само собой разумеющееся:

— Обычная формальность, подписка о невыезде.

Артур склонился над столом, вчитываясь в пустые казенные строчки, поймал устремленный на него чистый небесный взгляд Лициса.

— Я должен здесь расписаться? Но разве…

— Таков порядок, коротко пояснил Лицис. — Кстати, можете воспользоваться моим телефоном. Вы, кажется, хотели позвонить домой.

Артур ничего не ответил. Торопливо закрутив подпись на бланке, он вышел из кабинета.

Глава 7

Яркий осенний день заливал праздничным светом большую комнату, и в этом свете весело поблескивали никелированные прутья клетки с разноцветными попугайчиками. Лимонные, салатовые, бирюзовые с жемчужной рябью птички свободно выпархивали в открытую дверцу, рассаживались по краям мольбертов, на развесистых, похожих на громадные уши листьях тропических растений, ни на секунду не переставая щебетать.

Насквозь пронизанный солнцем, полыхал, как драгоценный изумруд, огромный аквариум с пучеглазыми задумчивыми рыбками. Но ребятишек, склонившихся над мольбертами, ничто не могло отвлечь от увлекательного занятия. На их картонах и ватманах буйно расцветали волшебные сады, выходили из непролазных зарослей диковинные звери. Ни один посторонний звук, кроме птичьего гомона, не нарушал сосредоточенной тишины класса.

Марта за учительским столом, заставленным всевозможной натюрмортной утварью, казалось, совсем забыла о двадцати своих пятиклашках. Отрешенный взгляд ее говорил, что она целиком ушла в себя, в невеселые свои раздумья. Ей было о чем поразмышлять — о вчерашней свадьбе, на которой так и не появился Артур; о ночи в пустом доме, из которого в один миг исчезли и сын, и муж…

Треск, грохот и пронзительный визг вернули Марту к действительности. Она вскочила, растерявшаяся от неожиданности.

— В чем дело, дети?

Класс выжидательно притих. Даже девчонки перестали хихикать. В дальнем углу, на «камчатке», из-под поваленного мольберта и железноногого стула выбрался смешной белобрысый увалень. Он был, конечно, смущен, но на лице его явственно читалась радость удачливого охотника. Из маленького кулачка торчали голубые стрелки попугаичьего хвоста.

— Имант! — Марта не знала, сердиться на шалуна или поспешить на выручку птахе. Но та, не рассчитывая на помощь извне, собрала последние силы и отчаянно заверещала. Имант с сожалением разжал руку.

— Я только лапы хотел разглядеть, чтобы получше нарисовать, а то она на месте не сидит — все прыгает и прыгает, — без особого пыла оправдывался охотник.

Марта ничего не успела сказать в ответ, потому что тихо и вежливо скрипнула дверь и в образовавшейся щели появилась молоденькая смышленая химичка. Она делала Марте выразительные знаки: сжав одну руку в кулак и держа ее возле уха, вытянутым пальцем другой руки энергично накручивала перед собой.

«Звонят!» — поняла Марта и бросилась вон из класса, мигом забыв об Иманте, покорно ожидавшем суровой, но справедливой кары.

По счастью, в учительской никого не было.

— Алло, Артур, это ты?!.. Что случилось? Где ты?.. — Минуту назад бледная, теперь она раскраснелась от лихорадочного волнения.

— Да ничего не случилось, Марточка, ничего особенного, послышался из трубки ровный, веселый голос. — Я в Риге, закрутился тут, как черт, с разными делами… Теперь все — еду домой!..

Безмятежный ответ мужа потряс Марту сильнее, чем если бы она услышала нечто ужасное.

— Как… ничего не случилось? И ты до сих пор…

— А-а, ты, я вижу, надеялась, что я снова пропаду без вести? Ничего не поделаешь, старушка! Придется тебе потерпеть меня еще годков этак сто. Кстати, скажи Эдгару, чтобы погладил галстук. Отметим сегодня его приезд, как полагается.

— Можешь не торопиться, — зло сказала Марта. — Эдгар давно уже укатил… А на меня можно вообще наплевать… Подумаешь, жена одну ночь не поспала, с ума не сойдет…

— Ну не мог я позвонить, не мог… Закрутился, не получилось, — однообразно оправдывался он. — Кстати, тебе привет от Калныня. Мы тут случайно встретились… Ну не злись, прошу тебя!

Она повесила трубку, но до Артура это дошло не сразу. Стоя в кабинке междугороднего автомата, он дул в трубку и кричал «алло». Хотел набрать номер еще раз, порылся по карманам в поисках монеты, но потом раздумал…

Светло-серая «Волга» уверенно лавировала в потоке машин, густо запрудивших узкие улочки старой Риги. Артур, сидевший сзади, отвернулся к окну и делал вид, что занят своими мыслями. Ему хотелось оттянуть неизбежный разговор. К тому же зрелище размеренной городской жизни успокаивало, убаюкивало.

За окном мелькали витрины, спешили люди. Осеняя город отеческой улыбкой, высился гигантский портрет человека с густыми кустистыми бровями и приветливо поднятой правой ладонью. Стенд с портретом, втиснутый на узкий газон, разделявший улицу, промелькнул перед глазами так же, как все остальное, привычное, а потому не задерживающее внимания.

— Артур, мы же с тобой, было время, в одном карбасе сети тянули, — с добродушной укоризной проговорил, полуобернувшись назад, Калнынь. — Может, расскажешь, чем ты так заинтриговал этих деятелей из прокуратуры?

— Делать им нечего, — хмуро буркнул Артур, — вот и маются дурью, — и снова отвернулся к окну.

Через открытый иллюминатор слышалось мерное пошлепывание волн о борт судна. В такт ударам плавно покачивалась каюта.

— Что будете пить — виски, ром, водку? — Бородатый капитан открыл дверцу небольшого бара-холодильника и ободряюще улыбнулся Артуру.

На угрюмой физиономии Марциса появились явные признаки оживления, но председатель взглядом предупредил — нельзя!

— Если можно, минеральную. У нас очень мало времени.

— Боитесь, что отравлю капиталистическим зельем? — добродушно съязвил бородач, наливая воду в тяжелый хрустальный стакан.

Артуру не понравилась его вполне невинная шутка.

— Нисколько, просто не люблю пьяных в море, — серьезно ответил он, — к тому же я в самом деле спешу.

— Понимаю, — кивнул капитан и снова улыбнулся. — Тогда поговорим о деле.

Он опустился в кресло и плеснул себе виски. Марцис отхлебнул чистой водички и обиженно отвернулся.

— Дело простое. Мы готовы при благоприятных обстоятельствах отдавать вам излишки улова в обмен на нужные нам товары.

— Что же, если это не оружие и не наркотики, думаю, мы столкуемся. Что именно вас интересует?

Артур ответил не сразу — не хотелось выглядеть нищими, жадно хватающими первый протянутый кусок. У бедности должна быть своя гордость.

— Нужны современные тралы, кое-какие запчасти для дизелей, снасти — это для начала.

— Допустим, — бородач поставил стакан и перестал улыбаться. — А на каких условиях будем вести обмен?

— Полагаю, — не очень уверенно начал Артур, — по средним ценам вашего рынка. Мы вам по этим ценам рыбу, вы нам — товары.

Бородач сделал большой глоток, взял из ящичка сигару, долго и старательно ее раскуривал — явно обдумывал предложение.

— А комиссионные — за услуги, за конспирацию? — наконец спросил он.

— Двадцать процентов, — не задумываясь, бухнул Артур.

Чуть не поперхнувшись дымом, швед сердито уставился на него.

— Я мог бы выколотить из вас все семьдесят! Во-первых, я тоже рискую, во-вторых, вы все равно выбрасываете рыбу за борт. Ну, да ладно, сойдемся на пятидесяти. И ни процентом меньше! Трал и кое-что из запчастей я отдам сейчас же как аванс.

— Что ж, будем считать — договорились, — Артур поднялся и вдруг полюбопытствовал: — Если не секрет, где вы научились говорить по-латышски?

В глазах капитана снова мелькнули смешливые искорки.

— Возможно, это вас разочарует, но не в разведшколе Пентагона. Мой отец латыш, во время войны попал в Швецию. Такая вот семейная история. Между прочим, мой сын говорит по-латышски лучше меня!

— Ну что, так и будешь молчать? — Калнынь теперь весь вывернулся на переднем сиденье и требовательно уставился на Артура.

— Извини, Андрис, устал, — Артур помотал голевой, — уж очень ночка веселая выдалась.

— Ладно, ты не темни, — пригрозил Калнынь. — Этот Лицис хороший фрукт, но и ты, брат, не подарок. Так что выкладывай все начистоту — видно, не в последний раз мне тебя выручать приходится.

— Ну, если начистоту, как старому другу, — Артур нагнулся вперед и доверительно сообщил: — Жрать я хочу, Андрис, как зверь в джунглях.

Как ни напускал на себя серьезность Калнынь, не смог удержаться от смеха и хлопнул себя по колену.

— Черт меня побери! Опять не тем бортом зашел. — Он тронул за плечо молоденького шофера. — Давай-ка, Юрис, в нашу столовую.

Изящная, как богемская статуэтка, официантка в накрахмаленном передничке переменила блюда за их столом и неодобрительно покосилась на Артура. В этой «столовой», на фоне толстых ковров, хрусталя, сверкающих белизной скатертей, невольно бросалась в глаза его небритая физиономия. И вообще он был измучен и нереспектабелен. Впрочем, Артура не заботили впечатления официантки и, не дожидаясь, когда девушка отойдет, покачиваясь на своих тонких каблучках, он с жадностью набросился на бифштекс.

— Вот что, — задержал официантку Калнынь, — дай-ка нам бутылочку «минеральной» — поняла?

Андрис к своей тарелке не прикасался. Сейчас он был серьезным и мрачным, совсем не таким, как в машине.

— В голове не укладывается, — после долгого молчания, наконец, заговорил он. — Как тебя угораздило до такого додуматься? Может, они тебя подловили на чем? Запутали, а теперь шантажируют? Не мог же ты по доброй воле…

Андрис достал портсигар, торопливо закурил. Артур продолжал энергично жевать, не поднимая глаз от тарелки.

— Я-то? — переспросил он. — Я-то, может, и не додумался бы. Это все рыбачки мои, башковитый народ. Давно, оказывается, сообразили и выменивают у соседей рыбку ка всякое барахло — виски, сигареты… Все лучше, чем задарма протухнет.

Артур понимающе усмехнулся, заметив, какими дикими глазами смотрит на него Андрис, как вытянулась от удивления его широкая физиономия.

— Вот-вот. Я тоже таким тигром смотрел, когда узнал. Разгон устроил на десять баллов. А потом, знаешь, зло меня разобрало. Ну какого хрена гоним: сумасшедший план, душу вынимаем из людей, технику гробим. Потом ждем доброго дядю из «Запрыбы», бегаем за ним по морям-океанам. А дядя нос воротит! Всего забрать он все равно не может, вот и куражится. Что там у тебя — сельдь? Не надобно. Окунь? Тоже. А куда мне это добро девать? Для чего люди пахали и в шторм, и в зной?

Калнынь щурился то ли от дыма, то ли от ядовитых, недобрых мыслей.

— Ты в магазине когда последний раз был? А впрочем, — махнув рукой, Артур оглядел заповедную «столовую», кивнул на роскошный буфет, — тебе это без надобности. Но трески днем с огнем не сыщешь, а мы ее за борт, тоннами…

— Значит, все-таки сам, — с горечью констатировал Калнынь, словно и не слышал обличительного монолога Артура. — Сам пришел и продался со всеми потрохами. Нашел решение проблемы!

— Да, нашел! Артура вдруг понесло без тормозов. — Круминьшу очень хочется, чтобы я, как заводной болванчик жил — ать! два! под диктовку райкома! Думаешь, его заботит, где я запчасти и сети доставать буду? Ему или круглую цифирь на стол клади, или партбилет…

— Брось, Банга! Откуда в тебе такой кулацкий запал? Может, от Озолсов? Всю жизнь тебя к этой семейке тянуло! А Круминьш работник, конечно, молодой, но принципиальный коммунист. У тебя же вообще от любого начальства изжога. Он тебя носом ткнул, докопался до твоей партизанщины — вот ты и встал на дыбки!

— Партизанщины?! — Артур резко отодвинул тарелку. — А ты бы не поленился спуститься у себя в ЦК этажом ниже! Наверное, весь сельхозотдел завален моими докладными — да глухо! Кому охота возиться… Прямые хозяйственные связи с заграницей — ай-ай-ай, какой ужас!

— Слушай, ты вообще соображаешь, что несешь?

— Соображаю-соображаю, — вяло заверил Артур. — Что толку спорить, подождем сессии. Там я доложу обо всем. И о результатах тоже. Уверен, у нас много здравомыслящих людей. Они меня поддержат. Могу и на пленуме выступить. Пойми, нужно что-то делать, иначе крах! Бедой отольется нам эта гонка за планом.

Артур налил себе и Калныню. Выпил залпом, как бы подводя итог своей речи. Андрис пить не стал, сидел насупившись.

— Отличный эксперимент! — нескрываемая неприязнь промелькнула в тяжелом взгляде Калныня. — Колхоз превратил в личную вотчину — что хочу, то и ворочу. А теперь других решил надоумить с трибуны сессии. Выходит, тащи иностранному дяде все, чего ухватишь! Кому хлопок лишним покажется, кому золото. А кому, может, и еще что-нибудь позанятнее — чтобы дядя заплатил подороже. Смотри, Банга, с такими экспериментами недолго в КГБ на стажировку загреметь!

— Та-ак! Ну спасибо, что разъяснил! — Артур резко встал и плечом чуть не вышиб поднос с кофейником из рук их изящной официантки. Она едва успела отскочить в сторону, испуганно пискнув:

— Кофе, пожалуйста.

— Спасибо, дочка, кофе как-нибудь в другой раз, — он бросил на поднос потрепанный, по всему видать, последний четвертак.

— Слушай, а может, вы с Лицисом такое кино и придумали, чтобы меня душевно, по старой дружбе, под водочку расколоть? Тогда валяй, звони ему пускай подгоняет воронок!

Артур стоял, глубоко запустив руки в карманы, и в упор смотрел на побагровевшее от гнева и досады лицо Андриса. Калнынь сидел как на углях: респектабельные, но, к счастью, еще редкие в этот час сотрудники удивленно погладывали на них.

— Ну так как? — не унимался Артур. — Не желаешь проявить рвение? Ничего, у тебя еще будет случай…

Запыхавшийся бледный Калнынь догнал его на широкой застеленной мягким ковром лестнице.

— Стой! Ты… что ты сказал? — он крепко схватил Артура за локоть. — Кем ты меня считаешь? Все за Марту мстишь?

— Скажу — кем! — Артур вырвал руку. — Дураком тебя считаю, блаженным дураком! Не видишь или не хочешь видеть, как все кругом…

— Замолчи! — выкрикнул Андрис, и лицо его исказилось гримасой боли. — Не смей!

— Все кругом разваливается, гибнет, идет псу под хвост. А товарищи твои хлопают друг другу на пленумах и вешают ордена. Такие, как Круминьш, превращают партию в банду наглых карьеристов и хапуг…

У начала лестницы стоял и наверняка все слышал швейцар, но он был вышколенным служкой и потому даже вида не подал, что заметил шумный спор. А Артур никак не мог остановиться:

— Неужели сам не видишь, куда нас несет? — Артур теперь уже знал, что они с Калнынем давно по разные стороны баррикады. — Радеешь о службе, черт с тобой, радей, если тебе так нравится! Но как-нибудь ночью задай себе мои вопросы и ответь на них честно!

На шикарной царственной лестнице Калнынь стоял как оплеванный. Несмотря на злость, он вдруг понял, что ему нечего возразить против диких, просто безумных слов Артура. А тот не стал дожидаться, пока опомнится Калнынь. Медленно, ни разу не обернувшись, он спустился с лестницы и прошел мимо неподвижного оловянномордого швейцара на улицу…

Уже темнело, когда Марта поднялась на крыльцо и пошарила на кирпичном выступе под подоконником. Ключа не оказалось — значит, приехал. Войдя в дом, она удивилась — свет нигде не горел, но в одной из комнат явно шла какая-то работа. Марта поставила сумку и щелкнула выключателем.

— Артур! — привычно окликнула она.

Никто не отозвался, но шум сразу прекратился, словно гость затаился.

— Артур, это ты?

Ни звука в ответ. Марта застыла на пороге прихожей, настороженно прислушиваясь. Тихо. Недоуменно пожав плечами, стала снимать туфли. Почудилось, наверное… Она хотела было пройти на кухню, но решила на всякий случая заглянуть прежде в комнату Артура. И тут, на фоне полутемного окна, она увидела силуэт крупного мужчины, замершего в неуклюжей напряженной позе. В руках мужчина держал что-то большое.

— Ах! — вскрикнула Марта и отшатнулась, но мужчина не двинулся с места.

Несколько томительных секунд они молча стояли друг против друга. Похоже, гость был напуган не меньше хозяйки.

— Ради бога, не пугайся, Марта, — вдруг заговорил он знакомым голосом Марциса.

— Господи, Марцис… так это ты?! — она не поверила своим ушам, с опаской прошла в комнату и включила свет. У окна и впрямь стоял Марцис.

— Как же ты меня напугал! Что ты здесь делаешь?

Он молчал, виновато переминаясь с ноги на ногу. В руках бригадира был шикарный японский магнитофон.

— Да вот… Решил это… Немного почистить вашу квартиру, — наконец заговорил бригадир.

— Что ты такое говоришь? — опешила Марта, уставясь на магнитофон.

— Да мы тут… Хотели для клуба… Ивар и попросил меня занести… Ну, извини за беспокойство, мне пора. — Вспотев от вранья, Марцис начал бочком, осторожненько пробираться к выходу, но Марта решительно загородила ему дорогу.

— Нет уж, извини, товарищ грабитель. Невежливо так покидать обчищенную квартиру. Мы с тобой непременно выпьем по чашечке кофе, и ты мне объяснишь, что происходит.

Она уже начала догадываться, что странное появление Марциса в доме как-то связано с внезапным исчезновением Артура ночью и его подозрительно легкомысленным звонком из Риги.

— Марта, пощади! — взмолился измученный своей двусмысленной ролью Марцис. — Не надо кофе… В общем, Артур попросил меня эту штуковину вернуть в клуб.

— Ах, Артур! — Марта подозрительно прищурилась. — Тем более будет интересно тебя послушать. А то в последнее время он довольно странно себя ведет — исчезает из дому, ночует неизвестно где… Вижу, тут не обошлось без твоего участия…

— Марта, отпусти, бога ради… Не знаю я его дел. Он меня только магнитофон просил Ивару отнести, — и Марцис сделал еще одну попытку проскользнуть мимо Марты.

— Стой! — с неожиданной резкостью приказала она.

Он послушно остановился, а она подошла к телефону.

— Что ты собираешься сделать?

— Ничего особенного. Позвоню в клуб Ивару — пусть поможет тебе донести награбленное.

Она сама не ожидала такого эффекта от своей нехитрой уловки. Марцис аж побледнел и дрожащими руками поставил на стол воровскую добычу. Этого безалаберного весельчака таким она еще никогда не видела. Ей самой стало не по себе.

— Марта, дорогуша, послушай меня, — потерянно проговорил он глуховатым голосом. Бережно взял ее за руку и отвел подальше от телефона, словно боялся, что она ненароком заденет и спихнет его со стола.

— Прошу тебя, не делай ничего. Ни один человек не должен ничего знать. Иначе погубишь Артура, поверь мне!

При этих странных и зловещих словах ужас внезапно охватил Марту, противным холодком пробежал по спине. Она, наконец, поняла, что неизвестная, но страшная опасность нависла над Артуром. Но при чем здесь Марцис?

Марта пристально, жестко посмотрела ему в глаза. И по тому, как он поспешно отвел их, как сам он был напуган и растерян, поняла — его вина. Марцис виноват в том, что Артуру грозит беда. Она подошла к столу, взяла злополучный магнитофон и сунула ему в руки.

— Возьми! И уходи отсюда сию же секунду. Не хочу тебя видеть. Убирайся!

Глава 8

Ночь. Редко всплеснет полусонная волна. Отвечает ей еле слышный шепот прибрежных сосен. На сером бетоне причала ни души. Слабо мерцая сигнальными огоньками, клюют носом темные туши рыболовецких судов. Одинокий луч прожектора втыкается во влажную береговую мглу.

В этот глухой час, выбрав место, куда не попадал свет, на пирсе возился человек. В низко надвинутом просторном капюшоне зюйдвестки он смахивал на неуклюжее мрачное привидение. Впрочем, прислушавшись к тяжкому кряхтенью и невнятной ругани, в нем нетрудно было признать Марциса. В кромешной тьме, скрючившись в неудобной позе, он что-то усердно прилаживал.

— Ну как, хорошо прикрутил?

Марцис испуганно вскочил на ноги. Увлекшись своим таинственным делом, он даже не услышал, как подошел Артур.

— Господи, Артур… И правда ты! Все-таки отпустили! — Рыжебородый бригадир бросился к председателю и долго тряс его руку в своих заскорузлых клешнях. — А я уж думал…

— Старый паникер, — проворчал Артур недовольно, словно не было ничего необычного в ночной их встрече на берегу. — Передачу мне еще не собрал? Жену, понимаешь, перепугал до смерти.

— Тьфу, ешкин хек! — Марцис обиженно отвернулся. — А что было делать? Ждать, когда они сюда ищеек напустят? Хенька с утра звонил, такого наговорил… Все, думаю, хана, надо следы заметать.

— И куда ж ты их заметать собрался?

— На дно! Утоплю — и дело с концом! — зловредно пообещал Марцис и вернулся к прерванному занятию. — Хватит, натряслись из-за него. Пускай теперь рыбки музыку слушают!

Он присел на корточках перед объемистой картонной коробкой и сильными руками прикрутил к ней здоровенное чугунное грузило. Артур спорить не стал. Подошел поближе, посмотрел на аккуратную надежную работу и приказал:

— Разматывай!

Не вставая, Марцис уставился на него снизу вверх.

— Давай-давай, разматывай! Мы эту штуковину, между прочим, не украли, родину за нее не продавали. К тому же, если всерьез начнут копать, это тебя не спасет, только хуже будет… Или заодно давай тралы утопим, поршни, вкладыши, масло шведское сольем…

— Да? Тогда сам и разматывай! — сердито засопел Марцис. — Хороший ты мужик, но дурной. Родину он не продавал! Никак в толк не возьмешь — нельзя доказать, что ты не верблюд. Особенно если ты не верблюд!

Артур молчал, смотрел исподлобья. Скрестил на груди руки в невольном жесте защиты, протеста против обиды, несправедливости, с которыми теперь сталкивался он что-то уж чересчур часто.

— Сдохнуть мне на этом месте, Марцис, но я докажу, что не верблюд. — Артура неожиданно задела за живое нехитрая житейская мудрость. — И ты не верблюд, и все остальные ребята тоже. Ведь можем не только горбы под вьюк подставлять и за вожаком топать, сами думать тоже умеем. Должен я это доказать, иначе… — Он вдруг замолчал, смутился от внезапного, неуместного здесь пафоса и с грустной усмешкой закончил: — А то, понимаешь, неохота всю жизнь в верблюдах ходить…

Артур склонился к коробке и принялся распутывать немыслимые морские узлы, приговаривая для бодрости:

— Размотаю-размотаю, не беспокойся. Завтра же Ивару в клуб поставлю, как договаривались. Так и будет…

Эдгар выпрыгнул из машины на бетонные плиты аэродрома. Стащил с головы шлемофон. Еще крутившийся по инерции винт рождал ветер, и тот трепал светлые волосы пилота. Сдерживая довольную улыбку, к нему подошел Лапин, хлопнул по затянутому в кожу плечу.

— Недурно, молодой человек! Похоже, не все из головы у тебя выветрилось.

В свою очередь, Эдгар сделал вид, что не придает значения похвале. Эти двое почти не говорили друг с другом, между ними наладилась прочная внутренняя связь, не нуждавшаяся в словах. Да, по правде, и разговаривать здесь было невозможно — ревели моторы, взлетали и садились вертолеты, туда-сюда сновали служебные машины.

Они пошли к краю поля. Там их уже ждали — Минк и несколько мужчин с официальными физиономиями. Каждый сдержанно пожал руку пилоту, и только Минк улыбнулся своей обаятельной, теплой улыбкой.

— Благодарю, Банга, красиво и даже элегантно работаете. Мы получили удовольствие.

Остальные члены комиссии одобрительно откашлялись.

— Я тоже получил, — непринужденно улыбнулся Эдгар в ответ, чем слегка озадачил Минка. — Соскучился по машине, — доверительно пояснил он.

Минк слегка насупился, покосившись на стоявшего рядом сухопарого седого генерала, хотя ответ пришелся ему по душе.

— Что ж, думаю, теперь скучать вам не придется. До парижского авиасалона всего три недели. Надеюсь, Николай Сергеевич погоняет вас по манежу как следует.

Эдгар вопросительно глянул на Лапина, потом на Главного, но спрашивать ни о чем не стал, посчитал неудобным. А Минк слегка наклонился к Лапину, пожал ему руку, давая понять тем самым, что беседа с ними окончена.

Когда вдвоем с Лапиным они приближались к проходной, Эдгар все же не утерпел:

— Николай Сергеевич, а что это за юмор насчет Парижа, авиасалона какого-то?

— А разве Главный ничего тебе не говорил? — удивился тот. — Там каждый год устраивают что-то наподобие международной выставки или ярмарки всякого летающего железа.

— Понятно, но я-то при чем?

— Ты-то? — Лапин лукаво прищурился. — Главный лично выяснил — в этом сезоне в Париже особенно популярными будут рослые блондины. Так что нужно постараться не ударить в грязь лицом…

У бронированной двери с зарешеченным оконцем молодой вооруженный охранник долго и придирчиво изучал пропуск Лапина. Видно, у него была такая манера — по нескольку раз переводить взгляд с фотографии на оригинал. Однако взяв пропуск у Эдгара, он всего раз посмотрел ему в глаза и убрал корочки в свой сейф.

— Вам придется на время оставить пропуск здесь.

— Как это оставить? — возмутился Эдгар. — Для чего?

Поворачивая ключ в дверце сейфа, лейтенант безразлично пожал плечами.

— У меня распоряжение.

— А в чем дело? — вступил в разговор Лапин. — Может быть, мне тоже свой пропуск сдать?

Офицер еще раз пристально посмотрел на него, словно давая понять, что сарказм здесь неуместен.

— Нет, вам не нужно.

— Премного благодарен, — с издевкой поклонился ему раздраженный Лапин. — В таком случае я забыл кепку. Подожди меня здесь, — бросил он Эдгару, скрываясь за дверями.

В просторном, роскошном — дубовые панели и кожа — кабинете Минка с двух сторон длинного, для совещаний, стола сидели двое — Лапин и особист, тот самый, что встречал его на «Чайке».

— Что мне на вас обижаться, Игорь Евгеньевич? Вы творец, — сдавленным от негодования голосом сетовал особист. — Обижаться мне следует исключительно на себя, дурака. Понадеялся на ваши ручательства и все эти липовые характеристики с места прошлой работы. Не знаю зачем, но здорово намухлевали товарищи сибиряки!

Лапин уже готов был огрызнуться, но, взглянув на Минка, сдержался. Со злостью отвернулся, чтобы не видеть торчавшего перед ним багрового уха особиста.

— Вы не могли бы пояснее и покороче? — в голосе Главного сквозило раздражение занятого человека. — Чем конкретно не угодил вам Банга?

— Не угодил, говорите? Да у вашего хлопчика не анкета, а готовый материал для органов! Я как копнул по своей линии, так и ахнул. Дед — кулак, при немцах служил старостой, убит в банде. Мать вообще… Была замужем за фашистским прихвостнем из богатых латышей, при Гитлере оказалась в Германии. В Латвию вернулась с немцами. В конце войны муженек смылся, а она, видно, не успела. Получила Сибирь… Достаточно?

— Да что вы панику порете?! — взорвался наконец Лапин. — Парень-то тут при чем? Он у нас на заводе два года отработал!

— А вот это особенно любопытно, товарищ Лапин, — с язвительной вежливостью проговорил и обернулся к нему особист. — Как это сынка такой особы в летное училище принимали, потом в школу летчиков-испытателей, на военный завод? Полагаю, не без вашей бескорыстной, так сказать, помощи…

Лапин зло дернулся, но опять поспешил вмешаться Минк:

— А вы знаете, Виктор Петрович, — мягко заметил он, эдак и мне, пожалуй, придется завтра пропуск сдать. Дед мой, между прочим, был немецкий барон, форменный эксплуататор, мать из богатого дворянского рода…

Тарасенко в изумлении уставился на Главного — знал, что он терпеть не мог, когда теребят его экзотическое происхождение.

— Не до шуток, Игорь Евгеньевич, не до шуток, — буркнул особист. — Какая уж тут заграница?! Да за то, что я такого фрукта к секретной военной технике подпустил, с меня погоны снимут вместе с головой!

— Я еще раз спрашиваю, — тихо, но упрямо процедил Лапин, — при чем здесь пилот Эдгар Банга? Вы кого на работу оформляете — его деда, мать? Какого черта он всю жизнь должен за родню отдуваться?

— Боже ж мой, до чего все умные стали, спасу нет! Почему да отчего… Я же у вас не спрашиваю, дорогой товарищ, как мне с территории завода вертолет угнать!.. Может, и не должен отдуваться за них ваш Банга, но это не мне решать. Только почему у него в автобиографии об этих интересных фактах ни слова?

Он выложил главный козырь и многозначительно зыркнул в сторону Минка, потому что чутьем улавливал его сопротивление. Вот, мол, — осиное гнездо у вас под носом свили. Ему во что бы то ни стало нужно было перетянуть Главного на свою сторону.

В свою очередь, Главный уставился на Лапина.

— Да он просто ничего не знает об этих фактах, — смущенно объяснил руководитель полетов.

— Ах, не знает?! — это для особиста было уже через край. — Что же, теперь узнает…

Тарасенко не спеша поднялся, забрал со стола свою папочку и с достоинством покинул кабинет.

Некоторое время длилось тягостное молчание. Наконец Главный снял очки в тонкой золотой оправе и подошел к Лапину.

— Сам я никогда не понимал смысла этого вдохновенного копания в чужих биографиях, по, согласитесь, Николай Сергеевич, все выглядит весьма странно. Сын ничего не знает о жизни собственной матери… Еще раз простите великодушно, — Минк слегка щурился без очков, — вы в самом деле давно знаете этого летчика?

— С горшка, — не задумываясь, ответил Лапин, — и он действительно ни сном, ни духом… Но, впрочем, довольно непростая у него история, и вам, наверное, ни к чему в нее вникать…

Лапин с сожалением вздохнул и отвел глаза от сосредоточенною, настороженною лица Главного.

— Может, и вправду проще будет взять на место Банги другого пилота, — проговорил он.

В свой кабинет Тарасенко не вошел, а ворвался. В сердцах хлопнул дверью и с ходу схватился за телефон.

— Зина, ты? Тарасенко беспокоит. Значит, так: сделай мне запрос в Ригу, в Комитет, на одного ихнего земляка. Да, записывай — Банга Эдгар Артурович… Что нужно?

Вперившись в диск аппарата, темно-карие живые глаза особиста застыли.

— Все! — жестко заявил он. — Ты поняла — все! До седьмого колена. А особенно пусть копнут родителей. Ну и самого, конечно, тщательнейшим образом. И не тяни! Чтобы завтра уже все ушло в Ригу.

Глухой лес, обступивший завод и аэродром, по опушкам был превращен в парк. На асфальтированных дорожках шуршали палые листья сентября.

— Был во время войны такой разведчик, Александр Ефимов, — рассказывал Лапин. — Герой Советского Союза… А мой единственный и настоящий друг. Знаете, как бывает, — учились в одном классе, росли в одном дворе. Казалось, и жизнь у нас на двоих одна. Только недолго он после войны прожил. В Иркутске и схоронили его.

Они медленно брели вдоль пруда. То нараставший, то утихавший гул полигона не мешал разговору — так же неназойливо и привычно гудит работящая пчела. Аэродром работал в обычном режиме: взлетали и садились вертолеты, и только рев двигателей иногда перекрывал шум ветра в вершинах деревьев.

Лишь взволнованное, с ярким сухим румянцем на скулах лицо Лапина подсказывало, что прошлое никуда не ушло и сейчас встает из забвения в его неторопливом рассказе. Налетел ветер, закружил желто-бурые листья под ногами, дернул за поднятый воротник плаща Минка.

— М-да… — ни разу не прервавший до этого Лапина, Главный был слегка обескуражен неожиданно романтическим повествованием. — М-да… Необычная история… Пожалуй, на месте той женщины я тоже не стал бы посвящать сына в семейные тайны, — он сделал паузу и закончил: — До определенною возраста, конечно.

— Вы правы, и вышло так, что мать его подвела, — вздохнул Лапин.

— А на Тарасенко вы зря обижаетесь, — Минк поправил очки каким-то извиняющиеся жестом. — Он выполняет свою работу, и она у неге не сахар. Осторожность в наших делах необходима.

Они стояли друг против друга и молчали. Далеко раздвинутые субординацией, положением и тем не менее близкие по духу, донимающие один другого люди. Лапину стало неловко дожидаться последнего слова Главного, и он поставил точку сам:

— Собственно, я все это рассказывал не для того, чтобы вас… А, в общем, просьба у меня одна, Игорь Евгеньевич: если вам в итоге мои речи покажутся неубедительными…

— Я вам верю, — сухо перебил Главный.

— Спасибо, но я понимаю, что в сложившейся ситуации даже вы не всесильны. Одним словом, — Лапин проводил глазами пролетевший над ними вертолет, — одним словом, без Банги мне у вас делать нечего…

Марта стояла неподвижно, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло. Оно слегка затуманилось от ее горячею дыхания. Артур подошел сзади, легонько обнял, прижался щекой к мягкому льну волос.

— Марта, ну что ты? Чего испугалась, глупышка? Я же тебе все рассказал. Сама теперь видишь — винить меня не в чем… Я не преступник и сумею это доказать. Бояться нужно им, круминьшам…

— Боже мой, — прошептала она, — неужели все впустую? Вся жизнь… Все эти долгие годы, что мы искали друг друга? Неужели мы встретились для того, чтобы снова потерять…

— Ну-ну, перестань… Не выдумывай лишнего.

Артур повернул жену к себе и увидел дрожавшие в ее глазах слезы. Нежно, обеими руками притянул он к себе ее голову и начал легонько касаться губами мокрых щек.

Но Марта резко оттолкнула его.

— Как ты посмел?! Как ты мог! — в отчаянии выкрикнула она. — Пойти на такой безумный риск, все поставить на карту! Неужели ваша проклятая селедка стоит того, чтобы разрушить нашу жизнь? Эгоист! Холодный расчетливый эгоист! Ты просто помешался на своей работе и не хочешь знать ничего другого, не хочешь ни о ком думать. За три года, что мы вместе, ты со мной к сыну ни разу не выбрался! Ты всегда занят, тебе вечно некогда! Ты стал просто роботом!

Теперь слезы хлынули в два ручья. Заливая губы, капали с подбородка. Уронив руки, Артур стоял с опущенной головой и не смел ничего возразить. Все правда, она права. И он ведь никогда не думал обо всем этом…

Марта выбежала из комнаты. Артур услышал, как в ванной льется из крана вода. Он медленно опустился в кресло, подпер кулаком лоб. Слушал, как тикают часы на стене, и тихонько раскачивался в такт их мерному ходу.

Марта металась по кухне. Хватала то одно, то другое, пока не поняла наконец, чем нужно заняться. Насыпала в маленькую турку кофе, зажгла газ и застыла над конфоркой, бессмысленно уставившись на ровные язычки голубого пламени. Тихо вошел Артур, осторожно, словно боясь напугать, взял у нее медный ковшик. Она не пошевелилась, будто ее заворожил голубой венчик горящего газа.

— Марта, родная… Конечно, я виноват перед тобой, но попробуй меня понять. Двадцать лет я прожил один — и вот жизнь моя изменилась… Ну а я, выходит, превратился в старого черствого холостяка. Наверное, таким уже и останусь… Прости… — он тяжело вздохнул. Вдруг Марта порывисто обернулась, обняла за шею.

— Замолчи, глупый… Господи, как я боюсь за тебя. Ты даже не представляешь, в какую петлю по своей воле сунул голову! — Она все крепче прижимала его к себе. Артур покорно слушал. — Они будут счастливы затянуть ее у тебя на шее. Все эти круминьши, лицисы, калныни! Ты им всем поперек глотки, они тебя ненавидят. Это страшные, беспринципные люди, Артур. Лжецы, приспособленцы, садисты. Я знаю, что говорю… Глаза их — на допросах — я запомнила на всю жизнь. У них у всех одинаковые глаза! Холодные, наглые, злые… Глаза убийц!

Артур чуть отстранился от нее, погладил по волосам.

— Ну уж Калныня ты напрасно так сурово… При всем прочем он хоть честен. И вообще… Сейчас как-никак другие времена. После двадцатого съезда к прошлому мы не вернемся.

— Ты просто дитя, Артур! Неужели ты до сих пор не понял — чтобы расправиться с честным человеком, засадить его за решетку, у них всегда «те» времена. Не верю я никаким их съездам! Ни одному их слову не верю!

По едва высохшим щекам Марты снова катились слезы.

— Артур, умоляю тебя. Нельзя терять ни одного часа! Ты должен завтра же лететь в Москву, рассказать все… Пробиться на самый верх… Может, хоть там найдется честный человек, выслушает тебя, поймет!

— Хорошо-хорошо, — усмехнулся Артур, успокаивая сам себя. — Подождем пока, Москва от нас никуда не денется.

— Чего ждать? Здесь они тебя уничтожат! Ради меня, ради сына — поезжай! Ведь если с тобой что-нибудь случится, то я…

— Марта, милая моя, родная… Ты же знаешь, что для тебя я готов… — голос его дрогнул, но он не выдержал ее взгляда и опустил глаза. — Увы, сейчас я связан по рукам и ногам, понимаешь? Я дал подписку о невыезде.

— Подписку? — Марта побелела. Артур схватил ее за плечи, испугавшись, что она сейчас рухнет на пол. — Ты дал им подписку?.. Боже мой… — Она бессильно соскользнула вниз, ноги отказались ее держать. Артур опустился вместе с нею. — Боже мой… — еще раз прошептала она и закрыла лицо руками.

Глава 9

Настороженно и чутко вздрогнули розоватые влажные ноздри. Огромный косматый кабан неподвижно застыл в густых зарослях орешника. Сквозь поредевшую сентябрьскую листву виднелся силуэт человека, ловившего зверя в прорезь прицела. Несколько секунд человек и зверь, казалось, смотрят в глаза друг другу. Громыхнул выстрел, эхом прокатился между стволами. Кабан вскинулся и метнулся в сторону. Снова остановился, затравленно озираясь, не понимая, куда бежать. Тяжело раздувались ободранные в кровь о кусты и сучья бока. Опять начали приближаться голоса загонщиков, шум, звон, треск. Обезумевший кабан помчался туда, откуда только что прогремел выстрел.

Круминьш снова торопливо вскинул двустволку, прищурил светлые беспощадные глаза.

— А-а, мазила, не дергайся!

Кто-то грубо пихнул его под руку, выбил ружье. Круминьш бросился поднять, но потный, раскрасневшийся мужик, сам похожий на кабана, грузный, злобно сопящий, наступил на ствол тяжелым охотничьим сапогом, вдавливая в грязь.

— Не трожь… Уйдет! — просипел он натужным шепотом. Вскинул свою винтовку. Жирная багровая щека расплющилась на полированном с серебряной инкрустацией прикладе. Седые космы, выбившиеся из-под вытертой джинсовой кепочки, прилипли к бугристому лбу со вздувшейся жилой.

Матерый секач выскочил прямо на них. Под его копытами подрагивала земля. Круминьш понял — вот она, смерть… Как сквозь сон донесся до него оглушительный грохот. Но разве мог он остановить эту налитую звериной яростью тушу?..

Кабан рухнул, не дотянув до охотников нескольких шагов. С тяжким вздохом повалился в траву. Целмс, это был он, торжествующе причмокнул. В глазах его горел лихорадочный охотничий азарт.

— Так-то, бледнолицый друг! Портки, надеюсь, сухие?

Круминьш промолчал. Стараясь не глядеть на Целмса, поднял из грязи свою винтовку, без колебаний вытер ствол о рукав новенькой щеголеватой куртки.

Брякая сапожищами, к ним подбежали еще двое.

— Блестящий выстрел, Улдис Донатович, — завистливо проговорил рослый красавец, похожий на стареющего киногероя. Портило его лишь буровато-сизое пятно, то ли родимое, то ли след от ожога, расплывшееся по левому виску и сползшее на щеку.

— Да уж, Улдис по добыче не промажет, — поддержал второй, тот самый генерал милиции, что получил взбучку в кабинете Калныня. Сейчас в полувоенном «хаки», перехваченном широким грубым ремнем, он выглядел гораздо моложе и крепче телом. Бронзовый загар эффектно оттенял его седину.

В этот момент казавшийся безжизненным кабан завозился и захрипел. Раненый зверь поднял здоровенную башку с загнутыми желтыми клыками и неуклюже засучил передними ногами.

Все четверо инстинктивно попятились. Генерал мгновенным движением вскинул ружье. Однако Улдису Целмсу это не понравилось. Он сдернул с головы свою кепочку и ловко напялил стрелку прямо на глаза:

— Не пойдет, Гунар! Я люблю честную игру.

Этот мужиковатый грузный латгалец в модном джинсовом костюме держался здесь полновластным хозяином. Никто не смел ему возражать. А зверь тем временем уже уперся передними ногами в землю и тяжело раскачивался, готовый вот-вот вскочить и броситься на людей. Словно прощаясь с жизнью, он издал такой рев, что у людей забегали по спинам мурашки.

Одному Целмсу, казалось, все нипочем.

— Ну, господа! Кто ощущает в себе могучий зов крови великих викингов? — Он спрашивал, ни разу не взглянув на Круминьша, самого молодого в матерой компании. И тем вернее «заводил» именно его.

«Старички» лишь посмеивались — кому в самом деле охота подставлять свою шкуру под эти клыки?

— Эх, измельчал народ! — подзуживал Целмс. — Раз уж среди моих лучших друзей нет ни одного стоящего латыша… Ни одного мужчины, действительно достойного носить штаны, тогда… — И он начал перезаряжать винтовку, всем видом показывая, что собирается добить кабана.

— Постойте! — Круминьш выхватил из ножен широкий финский нож.

— Не дури, Раймонд, я пошутил, — ленивым жестом остановил его Целмс. — Он проткнет тебя, как картошку.

Но Круминьш, уязвленный во второй раз, грубо и зло оттолкнул хозяйскую руку. Его беспощадные стеклянные глаза не видели ничего, кроме зверя. Медленно, шаг за шагом, он стал приближаться к кабану. Свирепый секач напружинился, почуяв смертельную опасность. Глухо заворчал, а может, захрюкал и вдруг отчаянным неуклюжим рывком поднялся на все четыре ноги. Одержимый ненавистью к человеку, сделал несколько неуверенных шагов навстречу. Казалось, еще секунда — и зверь кинется вперед, растерзает стоявшего перед ним Круминьша. Нож в кулаке выглядел жалкой игрушкой против желтого кабаньего клыка.

Один из наблюдавших за странной и жестокой игрой не выдержал, передернул затвор.

— Не ломай кино, — сквозь зубы процедил Целмс.

Но зверь вдруг издал протяжный вздох. В его наполненных бешенством глазах сразу что-то потухло, в горле заклокотало. В нем будто лопнула невидимая пружина, и он стал медленно оседать на землю. Круминьш подскочил к завалившемуся кабану одним прыжком и проткнул ему, уже заглянувшему в светлое осеннее небо, могучую шею. Густой звериный дух ударил в нос охотнику. Из распоротой артерии хлынула на руки горячая липкая кровь…

Весело потрескивал костерок. Два молодых расторопных егеря ловко свежевали кабанью тушу. Охотники терпеливо покуривали у огня, ожидая парную печенку, традиционное лакомство зверобоев под водку.

Скучая, Целмс нажал на клавишу валявшегося у него прямо под ногой японского магнитофона.

— Эх, Крогиса не хватает в нашей компании… — он с видимым удовольствием прислушивался к хрипловатому баритону, рассказывавшему о своей безответной любви. — Он бы сейчас парочку анекдотов стравил, изобразил кое-кого.

Меченный бурой блямбой красавец язвительно хмыкнул:

— Не знаешь, что ли, этого барина? Разве он променяет теннисный сезон в Сочах на наши мужицкие забавы?

— Однако, силен! — Милицейский генерал сунул кулаки за широкий охотничий ремень. — Вроде бы еще месяц назад в реанимации с инфарктом валялся.

— Какой, к дьяволу, инфаркт, — слегка понизил голос Меченый. — После пропесочки в Москве в чувство приходил. Заодно и бурю пережидал…

— Хитер, как лис! — вставил генерал. — А только, по-моему, он свое отыграл. Как думаешь, Улдис?

Целмс не спеша стряхнул пепел с рукава джинсовой рубахи и едва заметно кивнул в сторону Круминьша, который усердно делал вид, что старательно возится с костром. Мол, мы тут не одни, не распускай язык. Вслух же элегически прочел из Райниса:

 Ряды друзей моих заметно поредели, И что ни год — длиннее счет потерь. То слышишь — умерли, то видишь — охладели… Так что ж теперь?..

— А закончил чистейшей прозой: — А теперь, Раймонд, доставай-ка под печенку!

Круминьш и виду не подал, что заметил хитрый вольт Целмса, послушно вытащил из его рюкзака завернутую в белоснежную тонкую бумагу бутылку виски. Целмс мельком взглянул на нее и слегка поморщился.

— Отдай эту ерунду ребятам. Достань нашенскую, слезу божью…

Как раз в этот момент один из егерей в окровавленных по локоть руках поднес сидевшим у костра дымящуюся кабанью печень, а другой почтительно принял пожалованную бутылку.

— О-охх! — смачно принялся потирать руки генерал.

Целмс собственноручно пластанул ножом дрожащую, глянцевито-коричневую плоть и протянул отрезанный кусок Круминьшу.

— На, держи. Герою первый срез.

Меченый чуть скривил капризные губы и на длинном ноже протянул свой ломоть к огню, чтобы слепка обжарить. Целмс снисходительно усмехнулся, уже жуя свой кусок и одобрительно причмокивая.

Круминьш держал нож с нацепленной на него скользкой и нежной аж до противности, почти живой мякотью. Он никак не мог заставить себя прикоснуться к людоедскому лакомству. Но последовать примеру Меченого и получить презрительный взгляд Целмса ему тоже не хотелось. А тот, улыбаясь ему, облизал губы окровавленным языком. Запрокинул голову и хлебнул прямо из горлышка — стаканы здесь считались дурным тоном. Круминьш принял из его рук протянутую бутылку, покосился на генерала.

— Кушай — остынет! — подначил тот, показывая в широкой улыбке порозовевшие от крови зубы.

Ноздри Круминьша вздрагивали, судорожно хватая воздух, в глазах помутилось. Над кустами поплыли окровавленные улыбки…

— Слушай, герой, — глухо, словно издалека, донесся до него голос Целмса, — а что у тебя за волынка с объединением колхозов?

Дурноту как ветром сдуло. Скрывая тревогу, Круминьш лихо запрокинул бутылку и сделал хороший глоток.

— Почему волынка? — с напускным спокойствием отозвался он. — Все нормально… — Подавив отвращение, Круминьш куснул от своего истекающего кровью ломтя. — В «Звейниексе» председатель уперся рогом, — обронил как бы между прочим.

— Странная картина — курица петухом запела, — Целмс с недоуменным видом обернулся к остальным участникам пиршества. — Кого мы хозяином района ставили? Раймонда Круминьша или этого, как его…

— Бангу, — торопливо подсказал Круминьш.

— Знаю я этого орла. Путнынь с ним все носился, в депутаты проталкивал.

— Тоже был хороший фрукт этот Путнынь, — мрачно заметил Меченый.

— Был, да сплыл, — уточнил Целмс и назидательно напомнил Круминьшу: — Тоже упирался рогом, даже двумя! Энергичнее надо работать, Раймонд. Пора заявлять себя как руководителя.

От этого спокойного, даже чуть ленивого внушения потянуло нешуточной угрозой, и Круминьш начал торопливо оправдываться:

— Так ведь я только им и занимаюсь, этим Бангой! По-человечески, по-партийному с ним, Улдис Донатович, невозможно, это же — вот! — и он постучал кулаком по стволу сосны. — Пришлось подключить ребят из республиканской прокуратуры. Думали слегка, без лишней бюрократии, поприжать его. Но кто-то успел Калныню стукнуть, и он такой звон поднял!

— Калнынь… — угрюмо пробурчал Целмс, отрезая себе изрядный кусок коричневой пористой мякоти. — Рыбачок-землячок, народный заступник, все дешевой популярности ищет…

— Но Крогису фитиль хороший! — засмеялся милицейский генерал. — Пока он там, в Сочах, с ракеткой прыгает, в его конторе под него кто-то копает. Это же точный расчет — звонок Калныню!

— Допрыгается, — пожал плечами Целмс и спросил Круминьша. — А на кой черт прокуратура? Пусть Валдис со своими хлопцами крутанет этого Бангу. Там же вроде какие-то дела с иностранцами?

— Ну, нет, — твердо заявил Меченый. — Ты на меня это дело не вешай. С чем я у них его возьму? С двумя паршивыми анонимками? Жидковато для депутата. Калнынь опять же…

— Да что вы все заладили — Калнынь, Калнынь! — заорал вдруг, потеряв разом сановную вальяжность, Целмс. — Дутая фигура! Забыли, как его срезали на конференции? Сунулся со своими откровениями! Да и ты, Гунар, хорош! — ощерился он на генерала. — Решил, понимаешь, подыграть ему, состряпал докладец с душком. Получил по носу? Ничего, тебе на пользу пойдет. Запомнишь, каково между двумя кобелями вертеться.

Красный как рак генерал опустил голову, не смея ответить на оскорбление.

Приободренный тем, что всыпают не только ему, Круминьш бодро отхватил кусок печенки и вдруг почувствовал непреодолимый приступ тошноты. Попробовал запить водкой — не помогло. Глаза заволокло темным, обморочным. Изо всех сил стараясь не быть заподозренным в дамской слабости, он не спеша, как бы по надобности, пошел к густым зарослям орешника.

Оставшиеся у костра понимающе усмехнулись.

— Птенчику, кажется, поплохело!

— Ничего, с первой крови бывает и хуже. Он еще у нас молоток.

Целмс присел на деревянный чурбачок, услужливо поднесенный егерем, крутанул остатки водки в бутылке, выпил залпом и пустую подбросил. Почти разом прогремели два выстрела, на землю посыпались осколки.

Изжелта-бледный Круминьш стоял у березы, часто и мелко дыша. Он даже не слышал, как к их становищу, прыгая на корнях и урча, подкатил газик. Кто-то щедро плеснул в лицо Круминьшу водки, взял за шиворот и водкой же заставил прополоскать рот. Круминьш закашлялся и, немного придя в себя, увидел рядом Целмса.

— Спасибо, Улдис Донатович, — с трудом выдавил он.

— Иди-иди, Там твой дружок из прокуратуры прикатил. Аж ногами сучит…

В заляпанную грязью машину Круминьш забрался с трудом. Его все еще поматывало. В обычно ясных и холодных глазах сейчас стояла болезненная муть. Забившийся в угол кабины Лицис выглядел не лучше. И вообще-то не красавец, сейчас он, весь перекошенный, всполошенный, был похож на пациента спецклиники, сбежавшего в самоволку.

— Ну, что у тебя? — раздраженно бросил Круминьш. — Чего тебе неймется в законный выходной?

— Подшефный исчез.

— Какой подшефный?

— Рыбачок твой драгоценный, Банга!

— Что значит — исчез? — Круминьша аж подбросило. — Куда?

— Когда исчезают — не сообщают, куда! — хмуро огрызнулся Лицис.

— А подписка? — Круминьш грубо схватил следователя за рукав. — Ты у него подписку взял?

— А что ему? Чихал он на нее.

Круминьш вдруг сразу протрезвел, глаза снова заблестели холодно и беспощадно.

— Тут, уважаемый советник юстиции, я с вами не согласен. Ты понимаешь Алекс, что теперь он у нас в руках? Если мы, конечно, не лопухнемся и не упустим момент.

Глава 10

Служебный «рафик» миновал стеклянную коробку поста ГАИ и въехал в город. Молодые парни в темно-синей форме вяло покуривали, лениво перебрасывались шуточками и больше напоминали спортсменов после тяжелой тренировки, чем вертолетчиков.

Эдгар и Лапин разговаривали вполголоса на переднем сиденье.

— Знаешь, не горячись. Ты новый человек — конечно, проверяют. Речь о Париже, а не о Слюдянке, — ворчал командир, поскрипывая своим кожаным регланом.

— Париж ни при чем. Ушастый меня сразу возненавидел. Как, впрочем, и я его. Вот он и копает, — злился Эдгар. — Сегодня опять вызывал. Вопросы какие-то идиотские задает, подлавливает… Николай Сергеевич, я уеду. Он же непременно какую-нибудь свинью подложит, вам из-за меня одни неприятности. И на кой черт он мне вообще сдался, этот Париж. В гробу я его видал!

Отлепившись от мягкой спинки сиденья, Лапин резко повернулся к Эдгару.

— Слушай, Банга! Кончай дурить! Что еще придумал? Куда ты уедешь?

— Гостиница! — крикнул шофер, не оборачиваясь.

Неловко, чуть ли не пополам согнувшись, Эдгар пробрался к двери.

— Я тебе еще позвоню — вечером, — крикнул вдогонку командир.

В холле было так сумрачно, что Эдгар не заметил девушку, сидевшую на низком диванчике. Но она увидела его сразу, как только он прошел стеклянные двери. Медленно поднялась навстречу, теребя поясок черного плаща и улыбаясь одними губами.

— Ты?!

Лиля смущенно пожала плечами, точно сомневалась в этом.

Плащ, которого он никогда не видел на ней; волосы собраны на затылке, и нет уже привычных черных крыльев, охватывающих щеки. Даже знакомая необычная ее улыбка вдруг показалась странной и чужой.

— Давно приехала? — не нашел он в себе других слов.

По выражению растерянности и смущения на его лице она не могла понять, рад или ошарашен он ее внезапным появлением.

— Извини, не предупредила… Ты, наверное, занят?

— Да нет, что ты… Просто все так неожиданно, но я… я рад.

Неуверенность сквозила в его словах. Он поднял с дивана ее дорожную сумку, которая оказалась довольно тяжелой.

— Ого! Что это у тебя здесь — камни?

— Приданое. Замуж решила выйти.

— Неужели? Его улыбка была вполне идиотской.

— Ты же меня звал как-то, если помнишь… — Лиля взглянула на него и вдруг звонко расхохоталась. — Не пугайся, я проездом. Просто повидаться зашла.

Строгая элегантная дама за стойкой одним взглядом осудила ее слишком громкий смех и вообще…

— Ах, проездом, — очередной бессмысленной улыбкой Эдгар пытался скрыть разочарование.

— Путевки с Маришей взяли. Золотые Пески, Болгария. Решили на солнышке погреться.

Ее непринужденный, веселый тон окончательно сбил Эдгара с толку. Он неловко переминался с ноги на ногу, не выпуская из рук тяжелой сумки.

— Так что мы тут?.. Может, зайдем ко мне?

— Нет-нет, — почему-то испугалась Лиля, — очень мало времени. Я спешу…

Отказ больно уколол его, и он не сумел этого скрыть.

— Тогда по чашечке кофе? — предложил он подчеркнуто официально.

— Что ж, — она передразнивала его тон, — по чашечке кофе можно.

Они сидели у стойки и ждали — в баре не было ни души, и бармен тоже куда-то испарился. Холодок отчуждения, появившийся с самого начала, никак не исчезал, сковывал слова и чувства. Фразы получались глупыми и натужными.

— Как же ты меня разыскала?

— Секрет фирмы, — с равнодушным кокетством ответила она.

Появился полусонный недовольный бармен. Заурчал автомат, две чашечки наполнились жидковатым кофе с белесой пенкой.

— Ну, и как ты тут живешь?

— Ничего вроде, — он старательно взбалтывал ложечкой кофе, из всех сил стараясь казаться таким же беззаботным и легким, как она. — Давай зайдем — посмотришь.

На этот раз Лиля промолчала. Подняла руку поправить волосы, но заколка вдруг соскочила — и два черных с тусклым отливом крыла, совсем как прежде, охватили щеки. Густая тень набежала на лицо.

— Вот свинство — последняя сломалась, — она вертела в руке сломанную заколку и избегала смотреть на Эдгара, а тот не сводил с нее глаз.

— Ну, если ты так настаиваешь…

Эдгар не сразу сладил с замком, он нервничал, и у него чуть дрожали руки.

— Вот скоро заделаюсь столичным жителем, — небрежно обронил он, маскируя свою заминку у двери. — Квартиру обещают. Нет худа без добра — перестану тебе в Иркутске глаза мозолить.

Они наконец вошли в номер. Эдгар потянулся зажечь свет, но Лиля перехватила его руку. Эдгар застыл в изумлении. Так в кромешной тьме они и стояли, застыв в неловкой, нелепой позе.

— Не надо, не зажигай, — жалобным шепотом попросила она, — не хочу, чтобы ты меня видел… Ну, не могу я без тебя, не могу… Что мне делать? Скажи — что? Уйти, убежать, улететь?.. Утопиться?

Волна нежности захлестнула его, сдавила горло.

— Лилька, ты…

— Дура, просто дура!.. Никаких песков, никаких путевок — все наврала, понимаешь? Сбежала к тебе, потому что…

— Лиля! — задохнувшись, очумев от ее слов, Эдгар подхватил ее в охапку и понес в комнату… Сами собой, как листья на ветру, упали на пол плащ, туфли, какие-то легкие цветные одеяния.

И тут в дверь постучали. Оба замерли, не дыша, прижавшись друг к другу.

— Дежурная, — прошипел Эдгар, стерва!

Лилия прижала ладонь к его губам.

— Не откроем, нас нету…

Но стук повторился. Послышалось глухое мужское покашливанье. Эдгар насторожился — оно показалось ему знакомым. Он подобрал с пола плащ, еще какие-то вещи, сунул получившийся ком в руки девушки и неслышно отворил дверь в ванную. Лиля быстро шмыгнула туда.

Тогда Эдгар громко затопал ногами, будто вышел из ванной, и крикнул:

— Сейчас! — Потом распахнул дверь, но за нею уже никого не было. Эдгар досадливо чертыхнулся. Нашли время шутить! На всякий случай выглянул в коридор и глазам своим не поверил. Бывают же в жизни сумасшедшие дни!

— Отец!

Артур обернулся от дверей лифта — торопливо и затравленно, как показалось Эдгару.

— Ты дома? Вот хорошо! А я уж собрался вниз…

Отец был каким-то рассеянным, и вместе с тем в нем явственно чувствовались напряженность и волнение.

— Ты откуда? — Эдгар быстро застегнул пуговицы на рубашке. — Что-нибудь случилось? А где мать?

— Все в порядке. Мать дома.

Артур подошел к дверям номера. Эдгар наконец догадался включить свет и пригласил отца войти.

— Понимаешь, прилег после работы и вырубился.

Артур не замечал ни смущения на лице сына, ни того, как он торопливо приглаживал волосы, поправлял одежду. Эдгару подумалось даже, что, останься Лиля в номере, отец не обратил бы на нее внимания. Он двигался и говорил, будто во сне, и сосредоточенно думал о чем-то своем.

Эдгар принялся суетиться: пододвинул отцу кресло, достал бутылку вина, нашарил в кармане плаща пачку печенья.

— Хорошо, что зашел, отец. Я рад… — Ему очень хотелось сказать отцу что-нибудь теплое, и было обидно, что не получается.

— Нет-нет, — запротестовал отец, увидев его приготовления. — Буквально на минутку. Очень много дел впереди.

— Да подождут твои дела. Мы же так и не успели за мой приезд с тобой выпить. Так выпьем хотя бы за твой!

Налив вино в гостиничные, с красной каемочкой, стаканы, Эдгар дотронулся своим до отцова, сделал глоток и подвинул отцу печенье. Но тот, по-прежнему ничего не замечая, задумчиво смотрел на свой стакан.

Что с работой у тебя? Определилось? — неожиданно и невпопад спросил он.

— Да вроде… А почему ты так внезапно приехал? Не позвонил — я ведь мог бы тебя встретить.

— Значит, в Москве собираешься жить? — отец явно гнул свою линию. — А то перебирался бы поближе к нам. Если, конечно… В общем, мать, волнуется.

— А может, скоро и окажусь к вам поближе, — заулыбался вдруг Эдгар. — Представляешь, у меня, кажется, командировка в Париж наклевывается!

Он сообщил новость по-детски радостно и удивился тому, как озабоченно и хмуро взглянул на него отец.

— В Париж? И надолго?

— Нет, конечно. Хорошо, если успею послать вам оттуда пару открыток. Вид с Эйфелевой башни…

Опустив голову, Артур молчал, словно не знал, как реагировать на сказанную сыном чепуху.

Эдгар залпом опрокинул свой стакан. Он уже начинал нервничать, потому что не мог понять, зачем и почему так неожиданно отец прикатил в Москву. Чего он хочет, сидя здесь, в номере и сосредоточенно разглядывая нетронутое вино. И наконец Эдгар почти физически ощущал, как тянутся для Лили минуты в ванной. Ну и дурацкую ловушку они сами себе устроили!

Осторожно, стараясь не шуметь, Лиля между тем натянула на себя платье, накинула китель Эдгара, который непонятно как тоже оказался в куче одежды. В кармане нашла спички. От нечего делать принялась зажигать одну спичку за другой и при неровном их свете наблюдала, как появляется и исчезает в зеркале ее собственное неверное отражение.

— Слушай, отец, а не спуститься ли нам поужинать? Посидим, — пригласил Эдгар, покосившись в сторону ванной, — я тебя с друзьями познакомлю.

Но Артур вдруг резко поднялся, неловко сунул сыну руку:

— Спасибо, сынок. В другой раз. Мне и правда пора…

Эдгар больше не удерживал, проводил отца до дверей.

— Ты позвони, отец. Может, завтра у нас получится. Какие у тебя планы?

— Да-да, завтра… Позвоню, конечно.

Артур поспешно вышел — не хотел, чтобы сын о чем-нибудь догадался. Но в последний момент не выдержал, обернулся.

— Ты вот что… Матери звони и пиши почаще. Не забывай ее. В общем, береги мать, сынок…

Эдгар согласно кивнул, хотя и не понял, к чему отец заговорил о матери.

Десять, девять, восемь, семь… Квадратные ячейки на длинном табло над дверями лифта быстро вспыхивали одна за другой.

Один…

Артур торопливо пересек полутемный вестибюль. Завершив одно дело — повидав и попрощавшись с сыном, он спешил теперь завершить другое, еще более неотложное. У самых дверей к нему подошел сидевший до того в глубоком кресле незнакомый человек в темном костюме. В руке он держал незажженную сигарету.

— Простите, спичек не будет? — вежливо спросил он.

Артур щелкнул зажигалкой. Ловко изогнувшись над стебельком пламени, незнакомец, как фокусник, незаметным движением вытащил откуда-то и развернул перед носом Артура красную книжечку.

— Гражданин Банга? Артур Янович? Вам придется пройти со мной в машину — вы арестованы.

Рука с зажигалкой опустилась. Инстинктивно Артур подался назад, но увидел еще двоих, возникших справа и слева.

— Пожалуйста, без лишнего шума, Артур Янович, — мягко предупредил тот, что просил прикурить…

— Эх ты, мог бы и познакомить нас, — немного обиженным тоном сказала Лиля. — Не голая же я в ванной сидела.

Эдгар не ответил. Озадаченный и встревоженный странным визитом отца, он стоял у окна и машинально фиксировал происходящее внизу — на серой асфальтовой площадке перед входом, залитой ярким неоновым светом.

Хотя внизу ничего особенного не происходило. Немного удивило только, что отец вышел из гостиницы в компании троих мужчин. Правда, теперь стало понятно, почему он спешил, — его ждали.

— Все-таки нехорошо получилось, — Лиля подошла к Эдгару, легонько прижалась к нему; у нее на плечах все еще был его китель. — Мне через дверь ванной почудилось, что у твоего отца неприятности.

Эдгар стоял, как столб, не ощущая ее присутствия, ее ласкового прикосновения. Сейчас Лиля даже раздражала его, мешала сосредоточиться на чем-то неизмеримо более важном. Но на чем — он не мог понять.

— Ничего-ничего, — словно очнувшись, вдруг заговорил он. — Завтра отец разгребет все свои дела, и мы устроим помолвку по всей форме. С шампанским!

Эдгар снова посмотрел вниз. Отец в обществе своих компаньонов в одинаковых темных костюмах уже подходил к черной «Волге». Один из них предупредительно распахнул дверцу, и отец исчез в машине. Остальные последовали за ним. «Волга» резко рванула с места.

Служебный «рафик» миновал стеклянную коробку поста ГАИ и въехал в город. Молодые парни в темно-синей форме вяло покуривали, лениво перебрасывались шуточками и больше напоминали спортсменов после тяжелой тренировки, чем вертолетчиков.

Эдгар и Лапин разговаривали вполголоса на переднем сиденье.

— Знаешь, не горячись. Ты новый человек — конечно, проверяют. Речь о Париже, а не о Слюдянке, — ворчал командир, поскрипывая своим кожаным регланом.

— Париж ни при чем. Ушастый меня сразу возненавидел. Как, впрочем, и я его. Вот он и копает, — злился Эдгар. — Сегодня опять вызывал. Вопросы какие-то идиотские задает, подлавливает… Николай Сергеевич, я уеду. Он же непременно какую-нибудь свинью подложит, вам из-за меня одни неприятности. И на кой черт он мне вообще сдался, этот Париж. В гробу я его видал!

Отлепившись от мягкой спинки сиденья, Лапин резко повернулся к Эдгару.

— Слушай, Банга! Кончай дурить! Что еще придумал? Куда ты уедешь?

— Гостиница! — крикнул шофер, не оборачиваясь.

Неловко, чуть ли не пополам согнувшись, Эдгар пробрался к двери.

— Я тебе еще позвоню — вечером, — крикнул вдогонку командир.

В холле было так сумрачно, что Эдгар не заметил девушку, сидевшую на низком диванчике. Но она увидела его сразу, как только он прошел стеклянные двери. Медленно поднялась навстречу, теребя поясок черного плаща и улыбаясь одними губами.

— Ты?!

Лиля смущенно пожала плечами, точно сомневалась в этом.

Плащ, которого он никогда не видел на ней; волосы собраны на затылке, и нет уже привычных черных крыльев, охватывающих щеки. Даже знакомая необычная ее улыбка вдруг показалась странной и чужой.

— Давно приехала? — не нашел он в себе других слов.

По выражению растерянности и смущения на его лице она не могла понять, рад или ошарашен он ее внезапным появлением.

— Извини, не предупредила… Ты, наверное, занят?

— Да нет, что ты… Просто все так неожиданно, но я… я рад.

Неуверенность сквозила в его словах. Он поднял с дивана ее дорожную сумку, которая оказалась довольно тяжелой.

— Ого! Что это у тебя здесь — камни?

— Приданое. Замуж решила выйти.

— Неужели? Его улыбка была вполне идиотской.

— Ты же меня звал как-то, если помнишь… — Лиля взглянула на него и вдруг звонко расхохоталась. — Не пугайся, я проездом. Просто повидаться зашла.

Строгая элегантная дама за стойкой одним взглядом осудила ее слишком громкий смех и вообще…

— Ах, проездом, — очередной бессмысленной улыбкой Эдгар пытался скрыть разочарование.

— Путевки с Маришей взяли. Золотые Пески, Болгария. Решили на солнышке погреться.

Ее непринужденный, веселый тон окончательно сбил Эдгара с толку. Он неловко переминался с ноги на ногу, не выпуская из рук тяжелой сумки.

— Так что мы тут?.. Может, зайдем ко мне?

— Нет-нет, — почему-то испугалась Лиля, — очень мало времени. Я спешу…

Отказ больно уколол его, и он не сумел этого скрыть.

— Тогда по чашечке кофе? — предложил он подчеркнуто официально.

— Что ж, — она передразнивала его тон, — по чашечке кофе можно.

Они сидели у стойки и ждали — в баре не было ни души, и бармен тоже куда-то испарился. Холодок отчуждения, появившийся с самого начала, никак не исчезал, сковывал слова и чувства. Фразы получались глупыми и натужными.

— Как же ты меня разыскала?

— Секрет фирмы, — с равнодушным кокетством ответила она.

Появился полусонный недовольный бармен. Заурчал автомат, две чашечки наполнились жидковатым кофе с белесой пенкой.

— Ну, и как ты тут живешь?

— Ничего вроде, — он старательно взбалтывал ложечкой кофе, из всех сил стараясь казаться таким же беззаботным и легким, как она. — Давай зайдем — посмотришь.

На этот раз Лиля промолчала. Подняла руку поправить волосы, но заколка вдруг соскочила — и два черных с тусклым отливом крыла, совсем как прежде, охватили щеки. Густая тень набежала на лицо.

— Вот свинство — последняя сломалась, — она вертела в руке сломанную заколку и избегала смотреть на Эдгара, а тот не сводил с нее глаз.

— Ну, если ты так настаиваешь…

Эдгар не сразу сладил с замком, он нервничал, и у него чуть дрожали руки.

— Вот скоро заделаюсь столичным жителем, — небрежно обронил он, маскируя свою заминку у двери. — Квартиру обещают. Нет худа без добра — перестану тебе в Иркутске глаза мозолить.

Они наконец вошли в номер. Эдгар потянулся зажечь свет, но Лиля перехватила его руку. Эдгар застыл в изумлении. Так в кромешной тьме они и стояли, застыв в неловкой, нелепой позе.

— Не надо, не зажигай, — жалобным шепотом попросила она, — не хочу, чтобы ты меня видел… Ну, не могу я без тебя, не могу… Что мне делать? Скажи — что? Уйти, убежать, улететь?.. Утопиться?

Волна нежности захлестнула его, сдавила горло.

— Лилька, ты…

— Дура, просто дура!.. Никаких песков, никаких путевок — все наврала, понимаешь? Сбежала к тебе, потому что…

— Лиля! — задохнувшись, очумев от ее слов, Эдгар подхватил ее в охапку и понес в комнату… Сами собой, как листья на ветру, упали на пол плащ, туфли, какие-то легкие цветные одеяния.

И тут в дверь постучали. Оба замерли, не дыша, прижавшись друг к другу.

— Дежурная, — прошипел Эдгар, стерва!

Лилия прижала ладонь к его губам.

— Не откроем, нас нету…

Но стук повторился. Послышалось глухое мужское покашливанье. Эдгар насторожился — оно показалось ему знакомым. Он подобрал с пола плащ, еще какие-то вещи, сунул получившийся ком в руки девушки и неслышно отворил дверь в ванную. Лиля быстро шмыгнула туда.

Тогда Эдгар громко затопал ногами, будто вышел из ванной, и крикнул:

— Сейчас! — Потом распахнул дверь, но за нею уже никого не было. Эдгар досадливо чертыхнулся. Нашли время шутить! На всякий случай выглянул в коридор и глазам своим не поверил. Бывают же в жизни сумасшедшие дни!

— Отец!

Артур обернулся от дверей лифта — торопливо и затравленно, как показалось Эдгару.

— Ты дома? Вот хорошо! А я уж собрался вниз…

Отец был каким-то рассеянным, и вместе с тем в нем явственно чувствовались напряженность и волнение.

— Ты откуда? — Эдгар быстро застегнул пуговицы на рубашке. — Что-нибудь случилось? А где мать?

— Все в порядке. Мать дома.

Артур подошел к дверям номера. Эдгар наконец догадался включить свет и пригласил отца войти.

— Понимаешь, прилег после работы и вырубился.

Артур не замечал ни смущения на лице сына, ни того, как он торопливо приглаживал волосы, поправлял одежду. Эдгару подумалось даже, что, останься Лиля в номере, отец не обратил бы на нее внимания. Он двигался и говорил, будто во сне, и сосредоточенно думал о чем-то своем.

Эдгар принялся суетиться: пододвинул отцу кресло, достал бутылку вина, нашарил в кармане плаща пачку печенья.

— Хорошо, что зашел, отец. Я рад… — Ему очень хотелось сказать отцу что-нибудь теплое, и было обидно, что не получается.

— Нет-нет, — запротестовал отец, увидев его приготовления. — Буквально на минутку. Очень много дел впереди.

— Да подождут твои дела. Мы же так и не успели за мой приезд с тобой выпить. Так выпьем хотя бы за твой!

Налив вино в гостиничные, с красной каемочкой, стаканы, Эдгар дотронулся своим до отцова, сделал глоток и подвинул отцу печенье. Но тот, по-прежнему ничего не замечая, задумчиво смотрел на свой стакан.

Что с работой у тебя? Определилось? — неожиданно и невпопад спросил он.

— Да вроде… А почему ты так внезапно приехал? Не позвонил — я ведь мог бы тебя встретить.

— Значит, в Москве собираешься жить? — отец явно гнул свою линию. — А то перебирался бы поближе к нам. Если, конечно… В общем, мать, волнуется.

— А может, скоро и окажусь к вам поближе, — заулыбался вдруг Эдгар. — Представляешь, у меня, кажется, командировка в Париж наклевывается!

Он сообщил новость по-детски радостно и удивился тому, как озабоченно и хмуро взглянул на него отец.

— В Париж? И надолго?

— Нет, конечно. Хорошо, если успею послать вам оттуда пару открыток. Вид с Эйфелевой башни…

Опустив голову, Артур молчал, словно не знал, как реагировать на сказанную сыном чепуху.

Эдгар залпом опрокинул свой стакан. Он уже начинал нервничать, потому что не мог понять, зачем и почему так неожиданно отец прикатил в Москву. Чего он хочет, сидя здесь, в номере и сосредоточенно разглядывая нетронутое вино. И наконец Эдгар почти физически ощущал, как тянутся для Лили минуты в ванной. Ну и дурацкую ловушку они сами себе устроили!

Осторожно, стараясь не шуметь, Лиля между тем натянула на себя платье, накинула китель Эдгара, который непонятно как тоже оказался в куче одежды. В кармане нашла спички. От нечего делать принялась зажигать одну спичку за другой и при неровном их свете наблюдала, как появляется и исчезает в зеркале ее собственное неверное отражение.

— Слушай, отец, а не спуститься ли нам поужинать? Посидим, — пригласил Эдгар, покосившись в сторону ванной, — я тебя с друзьями познакомлю.

Но Артур вдруг резко поднялся, неловко сунул сыну руку:

— Спасибо, сынок. В другой раз. Мне и правда пора…

Эдгар больше не удерживал, проводил отца до дверей.

— Ты позвони, отец. Может, завтра у нас получится. Какие у тебя планы?

— Да-да, завтра… Позвоню, конечно.

Артур поспешно вышел — не хотел, чтобы сын о чем-нибудь догадался. Но в последний момент не выдержал, обернулся.

— Ты вот что… Матери звони и пиши почаще. Не забывай ее. В общем, береги мать, сынок…

Эдгар согласно кивнул, хотя и не понял, к чему отец заговорил о матери.

Десять, девять, восемь, семь… Квадратные ячейки на длинном табло над дверями лифта быстро вспыхивали одна за другой.

Один…

Артур торопливо пересек полутемный вестибюль. Завершив одно дело — повидав и попрощавшись с сыном, он спешил теперь завершить другое, еще более неотложное. У самых дверей к нему подошел сидевший до того в глубоком кресле незнакомый человек в темном костюме. В руке он держал незажженную сигарету.

— Простите, спичек не будет? — вежливо спросил он.

Артур щелкнул зажигалкой. Ловко изогнувшись над стебельком пламени, незнакомец, как фокусник, незаметным движением вытащил откуда-то и развернул перед носом Артура красную книжечку.

— Гражданин Банга? Артур Янович? Вам придется пройти со мной в машину — вы арестованы.

Рука с зажигалкой опустилась. Инстинктивно Артур подался назад, но увидел еще двоих, возникших справа и слева.

— Пожалуйста, без лишнего шума, Артур Янович, — мягко предупредил тот, что просил прикурить…

— Эх ты, мог бы и познакомить нас, — немного обиженным тоном сказала Лиля. — Не голая же я в ванной сидела.

Эдгар не ответил. Озадаченный и встревоженный странным визитом отца, он стоял у окна и машинально фиксировал происходящее внизу — на серой асфальтовой площадке перед входом, залитой ярким неоновым светом.

Хотя внизу ничего особенного не происходило. Немного удивило только, что отец вышел из гостиницы в компании троих мужчин. Правда, теперь стало понятно, почему он спешил, — его ждали.

— Все-таки нехорошо получилось, — Лиля подошла к Эдгару, легонько прижалась к нему; у нее на плечах все еще был его китель. — Мне через дверь ванной почудилось, что у твоего отца неприятности.

Эдгар стоял, как столб, не ощущая ее присутствия, ее ласкового прикосновения. Сейчас Лиля даже раздражала его, мешала сосредоточиться на чем-то неизмеримо более важном. Но на чем — он не мог понять.

— Ничего-ничего, — словно очнувшись, вдруг заговорил он. — Завтра отец разгребет все свои дела, и мы устроим помолвку по всей форме. С шампанским!

Эдгар снова посмотрел вниз. Отец в обществе своих компаньонов в одинаковых темных костюмах уже подходил к черной «Волге». Один из них предупредительно распахнул дверцу, и отец исчез в машине. Остальные последовали за ним. «Волга» резко рванула с места.

Глава 11

Три огромных вертолета, как три доисторических чудища с мрачными тупыми мордами, летели в безоблачном небе. Правда, с земли они могли показаться всего лишь тремя разомлевшими от весны и солнца майскими жуками. Сидя за штурвалом одного из них, Эдгар видел внизу геометрию ухоженных полей и игрушечных коттеджей под черепичными крышами и не мог оторвать глаз от этой немудреной картины. Так мы невольно склоняемся над муравейником, завороженные тонкостью и точностью работы живых существ.

— Второй! Поднимите машину — приказ службы наземного слежения!

Эдгар вздрогнул от неожиданности — резкий голос раздался в шлемофоне, а рядом гоготали довольные шуткой расист Отар Габелия и штурман Костя Завалишин.

— Не расслабляйся, командир. До Парижа еще километров сто, — радостно похлопал Эдгара по плечу маленький пышноусый Габелия.

— Маяки бы лучше слушал, — сердито буркнул Эдгар.

— Все понял? — назидательным тоном спросил радиста светловолосый красавец Костя. — Не то посадит тебя командир заместо Парижа на черепичную башку какому-нибудь дедуле-фермеру.

— Пардон, месье! — парировал Габелия, роясь в тоненьком карманном разговорнике. Напрягшись, он выдал длинную путаную фразу на французском с явным грузинским акцентом.

— Куда это он тебя послал? — насмешливо справился Эдгар.

— Тайга ты нехоженая, — весело поддразнил Отар. — Я сказал всего-навсего, что предпочитаю недорогой номер с бассейном и видом на Монмартр. И желательно…

— Смотрите! — Костя Завалишин даже привскочил с кресла.

Все дружно уставились туда, куда таращился штурман. Из солнечной дали им навстречу выплывала изящная стрела несравненной Эйфелевой башни. Бог знает в какой дали уже четко проступил знакомый всему миру классический силуэт.

— Забодай меня ишак, ну и громадина! — пылко отреагировал Габелия.

— Ну-ка, Ален Делон, посмотри, как будет ишак по-французски, — не забыл подколоть его штурман.

— Однако капиталисты не промах — погодку заказали что надо, — впервые подал голос молчаливый второй пилот Сергей Руза.

Не сразу замеченный, в кабине экипажа появился Лапин. Его было не узнать — наглаженный, накрахмаленный, в светлом элегантном костюме вместо привычной кожанки.

— Ну что, соколы, галстуки поправили?

— Так точно! Готовы к встрече с акулами империализма! — восторженно отрапортовал Габелия.

— Нашего радиста ничем голым теперь не возьмешь. Он знает, что у советского человека за рубежом бывает любовь только к партии, А все остальные чувства он сдал под расписку на Лубянку. — Красавец Костя был, как всегда, в своем репертуаре.

Лапин улыбнулся и поглядел на Эдгара, не принимавшего участия в общем трепе. Его внимательные глаза не отрывались от трепещущих стрелок приборов.

— Николай Сергеевич, может, сходим сегодня туда… Ну, на, как его… на Пляс-Пигаль? — В черных маслянистых глазах радиста блеснули дикие огоньки, когда он увидел, как вытянулось худющее лицо Лапина. — Один только раз посмотреть — и на всю жизнь запомнить… С отвращением! — И Габелия с чувством закатил свои черные маслины под густые брови.

— Кончай треп, — оборвал его Банга. — Запрашивай Ле-Бурже.

Отар преобразился мгновенно и принялся внимательно слушать международные позывные воздуха. Через несколько секунд он по всей форме уже докладывал:

— Разрешение подтвердили. В Ле-Бурже ясно. Видимость десять на тысячу двести.

— Штурман, курс, — потребовал Эдгар.

— На курсе, — привычно отозвался Завалишин, сверив приборы с лоцией.

Они стремительно приближались к одному из старейших и красивейших городов мира. Париж уже был рядом.

В темной, почти черной полировке отражались шасси и обвисшие под собственной тяжестью лопасти. Точная копия вертолета, которым управлял Эдгар, величиной с футбольной мяч стояла на широком гладком поле стола. Видна была даже голова пилота с красной пятиконечной звездой на шлеме. Толстая, в рыжем пухе и веснушках рука приподняла игрушку.

— Изящная машина. Таких конструкторов, как Минк, в мире сейчас можно пересчитать по пальцам, еще и лишние останутся. — Блейфил осторожно, словно дорогую саксонскую статуэтку, поставил модель на место. — У русских есть одно неоспоримое преимущество, — вздохнул он, — на пять тысяч бездельников обязательно найдется один парень, который вставит клизму целой армии наших очень квалифицированных и добросовестных служак.

Блейфил скосил желтоватые глаза в сторону собеседника. Густая рыжая шерсть, покрывавшая его руки, буйно выбивавшаяся из распахнутого ворота рубахи, почему-то не добралась до головы. Поэтому голова казалась чистым блестящим куполом над могучим волосатым телом.

— Я прикинул, эта процедура обойдется нашей фирме по меньшей мере в пару миллиардов долларов, — раздраженно заметил его собеседник. — Но и это сущий пустяк по сравнению с моральным уроном, который нас ждет в случае успешной демонстрации машины Минка.

— Вы слишком мрачно смотрите на вещи. Русские вертолеты на авиасалоне — это все-таки не первый спутник и не полет Гагарина. Да и нынешний их вождь — не Хрущев.

— Как сказать. От этого обвешанного орденами манекена вообще не знаешь, чего ожидать. Русским, с их газетным миролюбием и неисчерпаемыми трудовыми ресурсами ничего не стоит отдать эти машины по демпинговым ценам каким-нибудь взбесившимся черномазым. И тогда из любой заварухи в третьем мире легче будет раздувать пожар «мировой революции». А для вас, Сэм, настанет час получить хорошую клизму.

Блейфил вежливо приподнял зачаточные брови.

— Вы становитесь паникером, Манфред? Или вас грызет реваншистская подагра?

Манфред Зингрубер, конечно, здорово постарел за минувшие годы. Но хищный арийский профиль, холодный цепкий взгляд остались прежними. В этом человеке могло умереть все, кроме нордического фанатизма.

— Не притворяйтесь, Сэм, что вас это мало волнует, — с неприятной усмешкой парировал он. — Хотя, быть может, вы купились на сказочки русской пропаганды, будто они выпускают исключительно голубков мира.

Комната, скорее зал, где беседовали эти двое, походила не столько на кабинет в офисе, сколько на павильон для съемки фантастической ленты о далеком будущем. Необычная мебель из кожи и тусклого, напоминающего платину металла, обилие стекла, громадные «аквариумные» окна и множество причудливых разноцветных кубов на полу и на дубовых панелях стен, по которым расползлись толстые лоснящиеся лианы.

— Боюсь, Сэм, ваше благодушие может быть неверно истолковано в Вашингтоне, — холодно продолжал Зингрубер. — Вы ведь не хуже моего понимаете, каким мощным боевым потенциалом обладает машина Минка.

— Дорогой Манфред, в конце концов Вашингтон оплачивает и вашу деятельность в этой лавочке. Так что вам, как говорят русские, и карты в руки, — Блейфил слегка дотронулся твердокаменным ногтем до легкой, будто бабочкино крылышко, лопасти. — А что, у вас уже появилась мыслишка, как испортить этим русским обедню?

— Мыслишкой тут не обойтись, — хмуро ответил Зингрубер. Понадобятся пресса, телевидение, возможно, услуги специалистов. Одним словом немалые деньги, Сэм. И не следует скупиться — триумф этой машины встанет нам всем дороже.

— Вы говорите, не следует скупиться? — рыжая щеточка над верхней губой Блейфила дернулась вслед за ртом, скривившимся в усмешке. — Истинно немецкая расчетливость. Вы хотите за счет спецслужбы застраховать интересы своей фирмы? Неплохо придумано.

— Я хочу застраховать всех нас от крупных неприятностей. При этом разработку мероприятия полностью беру на себя.

Блейфил задумался.

— А что думает об этом ваш компаньон? — после паузы спросил он. — Кстати, он уже прилетел в Париж?

— Ах, Сэм, когда вам перевалит за шестой десяток, вы поймете, что даже прогулка в Париж уже не так соблазнительна. Особенно, если приходится разлучаться с любимым пледом и старым пыльным псом, который уютно храпит под кроватью.

— Господин Лосберг так любит собак?

— Он не любит людей, — неожиданно соткровенничал Манфред.

Блейфил встал. Он был громадного роста и потому двигался медленно, не на шутку опасаясь что-нибудь задеть и повредить.

— Ладно, старина. Насчет долларов я вам пока ничего не скажу — пускай в Вашингтоне сперва прикинут расходы на своих электронных костяшках. Но кое-что у меня для вас все же есть.

Из ящика исполинского стола он достал черную пластиковую папку и протянул ее Манфреду.

— Что это?

— Материалец, за который с вас ящик шампанского и ужин в «Мулен Руж», — личные дела членов советской команды!

Телефон звонил в полуосвещенном кабинете, обставленном с мрачной помпезностью старинной дубовой мебелью. Серебряным письменным прибором, наверное, без особого труда можно было уложить взвод «зеленых беретов». Старческая рука рассеянно погладила голову громадного черного, как гималайский медведь, ньюфаундленда с благородной проседью в вислых ушах и подняла трубку.

— А, это ты! Здравствуй, старый бандит. Надеюсь, ты уже отхватил для нашей фирмы самые лакомые куски?

Рихард Лосберг уютно устроился в глубоком кресле. Похоже, оно стало теперь самым надежным его прибежищем.

— Мне в Париж?! Нет, Фреди, об этом не может быть речи. И какого черта мне там делать? — Благодушная улыбка сползла с аскетического худого лица. — Я уже не гожусь в герои детективных романов… Кстати, ты почти равноправный совладелец фирмы, действуй на свое усмотрение.

Зингрубер с трубкой в руке сидел на широченной, как королевское ложе, кровати в своем гостиничном апартаменте. На коленях у него лежала черная пластиковая папка от Блейфила.

— Слушай, Рихард, тут не до шуток… Да-да, все наши опасения насчет их машины подтвердились. И даже более чем! Она всех нас посадит в лужу… Что — тем более? Ну, перестань… Перестань играть в умирающего лебедя!.. Понимаешь, дружище, у нас появился один довольно оригинальный шанс, его нельзя упустить… Есть обстоятельство, хотя как его использовать я еще толком не представляю. Оно связано с русской командой… Больше ничего пока сказать не могу… Вылетай… Номер я тебе заказал…

Лосберг вздохнул и положил трубку. Говоря о старике, Зингрубер был прав — в шестьдесят уже ничто не соблазняет, кроме покоя.

— Марта! — громко позвал Лосберг.

Послышались легкие шаги, и из-за колыхнувшейся портьеры нежный голос спросил на чистом латышском:

— Как ты узнал, что я сейчас тут проходила?

— Услышал твои шаги, — ответил он тоже по-латышски.

— Неправда, я шла по ковру, — портьера чуть шевельнулась уже у двери.

— Ты злоупотребляешь «Шанелью», дорогая, а у Альфреда тонкий нюх.

— Я напихаю ему в нос толченого табака. И вообще это все отговорки, — продолжалось кокетство из-за портьеры. — Ты мне когда-нибудь откроешь секрет — почему мне не удается прошмыгнуть незамеченной мимо твоего кабинета?

Наконец из-за портьеры выскользнуло очаровательное юное создание и грациозно вспорхнуло на подлокотник отцовского кресла.

— Но сегодня, я думаю, ты не пожалеешь о том, что попалась.

— А что такое? — живо поинтересовалась Марта. — Ты решил подарить мне новый «мустанг» или передать руководство фирмой и уйти на покой?

— Что ты, гораздо более приятное. Две недели красивой жизни в Париже. Там сейчас Всемирная ярмарка, авиасалон. Думаю, тебе это понравится.

— С тобой в Париж? — задумчиво протянула Марта и неожиданно спросила: — А что ты будешь делать, если я вдруг выйду замуж?

— Что значит — вдруг? — Лосберг с беспокойством взглянул на дочь, зная ее неуправляемый характер.

— Это я так, гипотетически, — поспешила отказаться она. — Я вообще замуж не пойду. Кто такое «золото» еще вытерпит, кроме тебя? Ах да, Париж, — спохватилась она. — Я попробую поговорить с Арвидасом. Правда, у нас сейчас прорва работы.

— Арвидасом, — хмуро проворчал Лосберг. — Что у тебя может быть общего с этим сентиментальным писакой, торгующим своей ностальгией?

— Ничего, если не считать того, что он мой шеф, — пожала плечами Марта, — и такой же латыш, проживающий в Мюнхене, как мы с тобой.

Лосберга передернуло.

— Нет уж, избавь меня от подобных сравнений. Я свою ностальгию в бизнес не превращаю.

Праздник подхватил, закружил с того самого момента, как вертолеты коснулись гладких бетонных плит Ле-Бурже и заняли свои места рядом с «Антеем», ИЛ-18 и ИЛ-62. Цветы, улыбки, вспышки фотоаппаратов, напор журналистов — все это поначалу ошеломило летчиков, не привыкших к подобной суете и шумихе.

Даже разбитной красавец Костя Завалишин, и тот стушевался, даже сгорбился. Зато мигом освоился маленький Габелия. Он пребывал на верху блаженства, успевая дарить каждому фотоаппарату солнечную, как сама Грузия, белозубую улыбку.

— Со счастливым прибытием в Париж! — представительный мужчина с благородной сединой в волосах протянул руку Лапину, с трудом отыскав его в плотной толпе. — Надеюсь, полет прошел нормально?

— Спасибо, Юрий Дмитриевич. Пока все слава богу.

Седой неодобрительно глянул на Лапина, помянувшего бога в столь неподходящий момент. Жестом он пригласил следовать за собой и на ходу познакомил со своими спутниками:

— Вадим Григорьев, представитель Аэрофлота в Париже, всегда к вашим услугам. Господин Ванье, ваш переводчик, гид, консультант по каверзным вопросам и вообще милейший человек.

Симпатичный, лет тридцати брюнет изящно поклонился и сказал негромко, но отчетливо, чтобы услышали все:

— Добрый день, господа. Весьма рад вашему благополучному прибытию на авиасалон. Надеюсь, он окажется для вас удачным. — В его безукоризненном русском слышалось что-то старомодно-интеллигентское.

— О нашем В-6 здесь уже сочиняют легенды, — поддержал Ванье Юрий Дмитриевич.

— Месье, кого вы считаете основным конкурентом, если таковые есть вообще? — прорвался наконец к Лапину с микрофоном молодой человек в темно-фиолетовых очках.

— Воздух покажет, — сдержанно ответил Лапин.

— Ваши вертолеты будут принимать участие в коммерческих или рекламных полетах?

— Сейчас трудно сказать. В зависимости…

— В зависимости от характера таких полетов, — мгновенно перехватил инициативу кто-то из посольских. — Наша страна представляет на ярмарке только мирную технику.

— Вы хотите сказать, что В-6 даже при необходимости не может быть использован в военных целях? — снова задал вопрос молодой проныра в темных очках.

Седовласый импозантный представитель окатил его холодом ледяного взгляда.

— Я хочу сказать, что, если вашим «репортером», — он показал глазами на черный диктофон, оттянувший плечо журналисту, — хорошенько размахнуться, то можно зашибить человека насмерть. Но на этом основании я не могу все же заявить, что вы готовите на меня покушение.

Сказано было, вероятно, несколько резче, чем следовало, но в это время внимание вновь прибывших привлекла американская экспозиция. Русские летчики невольно замедлили шаг. Хищно загнутые вниз носы мощных лайнеров. Резко откинутые назад, похожие на акульи плавники, крылья сверхзвуковых боевых машин. Отливающие сытой надменностью бока вертолетов. Совершенство линий летательных аппаратов вызывало почтительное восхищение.

— Смотрите, Николай Сергеевич, — Эдгар исподтишка показал Лапину на аккуратно сложенные под каждым образцом стальные пирамиды — образцы бомб и ракет на вооружении.

— Что ж, по крайней мере честно, — Лапин пожал плечами. — Не придется перед журналистами вертеться, вроде ужей на сковородке, — негромко, с оглядкой на седовласого, откомментировал он.

Глава 12

Марта умудрилась припарковать свой «ягуар», как всегда, криво, правда, стоянка была так забита, что, казалось, сюда и велосипеда не втиснешь. В просторном вестибюле огромного здания она не стала дожидаться лифта, а, перекинув через плечо сумочку, взлетела на четвертый этаж по лестнице. Часы в редакции показывали двадцать минут десятого. Сотрудники уже склонились над столами, перебрасывались последними новостями, пили кофе, звонили по телефону…

— Марта, быстрее!

Перегнувшись через барьер, высокая, с прической под дикобраза блондинка держала в вытянутой руке телефонную трубку и трясла ею что есть силы.

— Быстрее! Париж — уже третий раз.

Марта чмокнула блондинку в щеку и приложила трубку к уху, одновременно запихивая сумочку в ящик стола и вытаскивая оттуда какие-то бумаги, блокноты.

— Алло! Доброе утро.

— Доброе, детка, доброе, — послышался в трубке грубоватый голос Зингрубера. — Проснулась наконец?

— Из Парижа все выглядит по-другому, дядя Манфред. Поэтому вам и кажется, что жизнь везде так же восхитительна.

— Ты права, Париж и впрямь волшебен ранней солнечной осенью. Однако кое-чего все-таки не хватает прекраснейшей из столиц. Возможно, маленькой золотоволосой кокетки, с которой я пройдусь под руку по вечернему Монмартру.

— А по другую руку будет ковылять старый господин Лосберг? — с улыбкой уточнила проницательная Марта.

После долгого молчания в трубке послышалось задумчивое покашливание, и приглушенный голос спросил:

— Детка, не увлеклась ли ты телепатией?

— Нет, конечно. Просто папа сегодня уже настойчиво приглашал меня в Париж. Кажется, одному ему лететь неохота.

— Вот и прекрасно. В таком случае будь послушной девочкой, не огорчай престарелого родителя. Кстати, тут и для тебя есть одно довольно занятное дельце.

— Исключено, дядя Манфред. Папа в двадцать четыре часа выдворит меня из Парижа, если узнает, что у нас с вами шашни за его спиной.

— Не волнуйся, дорогая, я все-таки джентльмен. В случае вспышки родительского гнева все возьму на себя. А билеты вам уже заказаны.

Марта открыла рот, чтобы возразить, но из трубки уже вырывались только бодрые короткие гудки. Пожав плечами, Марта обернулась к дикобразного вида девице за низкой перегородкой.

— Пойду огорошу нашего Шефа. Он у себя?

Не отрываясь от клавиш компьютера, та тряхнула своим рыжим веником.

— В пятом тонателье.

Арвидас сидел, устало уперев лоб в сжатый кулак, и не видел разложенных перед ним растрепанных листков с машинописным текстом, измученным бесконечными вписками и помарками. Он слушал.

— Да, это мой маленький, глубоко личный, так сказать, юбилей. Вот уже пять лет, как я неизменно встречаюсь с вами только в эфире, в нашей программе «Балтийский маяк». Возможно, кто-то из вас скептически отнесется к скромной дате, кто-то усмехнется, пожмет плечами. Конечно, это не тот юбилей, который отмечают залпами из бутылок шампанского в шумной компании друзей…

Медленно вращались огромные бобины с магнитной пленкой. За своим пультом звукооператор то и дело передвигал рычажки регулирования, придирчиво отшлифовывая перезапись. А голос из невидимых стереофонических динамиков, чуть усталый, но бархатисто-приятный продолжал с легким надрывом свою исповедь:

— Это мрачный юбилей одиночества, когда свински напиваешься у себя на квартире, отключив телефон. Впрочем, телефон можно не отключать — все равно никто не позвонит. Здесь ты никому не нужен, и нет никакой надежды, что со временем хоть что-то изменится. И все же пять лет на чужбине прошли не напрасно. Нет, не напрасно!

Бархатистая речь вдруг сорвалась на визг, в котором уже нельзя было разобрать ни слова.

— В чем дело, Хью?

Арвидас вскинул голову, светлые волосы упали на лоб, оттеняя породистую темно-русую бородку.

— Здесь грязь, — нехотя объяснил оператор, перематывая пленку назад. — Вы шуршите бумагой…

Арвидас встал и выключил перемотку.

— Это не грязь. Я буду шуршать, чиркать спичками, топать… Кашлять и скрипеть стульями, которые у вас не скрипят, черт бы их побрал!

Отшвырнув с дороги нескрипящий металлический стул, он нервно шагал взад и вперед на крохотном свободном пятачке тесной студии.

— Я хочу, чтобы меня представляли живым человеком, а не говорящим манекеном. Чтобы мысленно они видели меня, в конце-то концов.

— Старик, ты утратил чувство реальности. Прикинь, какой процент информации проскочит через их глушилки и что станет с твоей высокохудожественной звуковой партитурой.

— Наплевать! — взорвался Арвидас. — Пусть услышат сто, пусть пятьдесят человек. Те, у кого классная аппаратура, или те, кто приладил фильтр к своей «Спидоле». Я хочу иметь свою аудиторию, не только единомышленников. Пусть те, кто ненавидит каждое мое слово, ощутят в моей речи вполне реальную, а не эфирную пощечину!

Он вдруг успокоился, собрал листки и пошел в дикторскую кабину.

— Хватит, работаем дальше. Включай запись.

Немногословный, как и положено оператору, Хью пожал плечами и нажал кнопку. Зажглись небольшие красные табло на пульте и над дверями, предупреждая, что идет запись.

— Нет, не зря прожиты здесь эти годы! Я трудился и тружусь ради того, чтобы не дать вам окончательно увязнуть в лживой газетной пропаганде, в трескучей болтовне о всеобщем процветании, о достигнутых и передостигнутых успехах, о коммунистическом рае, который грядет чуть ли не завтра. Я здесь для того, чтобы поддерживать в вас жестоко уничтожаемое чувство гордости и национального самосознания. Уничтожаемое не только Москвой, но и теми латышами, которые давно уже продались за кремлевские пайки, санатории, закрытые распределители, цекашные буфеты, депутатские значки. Да мало ли у Москвы припасено подачек для партийно-номенклатурной челяди, которая так удобно устроилась на вашем горбу.

Глуховатый, наполненный страстью голос Арвидаса звучал теперь уже не в записи, а «живьем». Он сидел, низко склонившись к микрофону. Взгляд его бледно-зеленых глаз был сосредоточенным и отрешенным одновременно. На впалых щеках играл нервный румянец.

— Я говорю с вами, дорогие соотечественники, о том, о чем вам не позволено даже думать. Да, я как будто вижу сейчас ваши лица, на многих усмешка. «Тоже мне герой, пламенный трибун! Попробовал бы ты здесь!» — думают многие. В свое время я попробовал. Все попробовал — и лагерь, и психушку, и позор изгнания с родной земли.

Арвидас перевернул листок, слегка откашлялся. Отделенный теперь от него толстым звуконепроницаемым стеклом, Хью досадливо поморщился, но запись останавливать не стал.

— Да, я потерял родину. А вы? У вас она есть? Во что превратилась наша прекрасная земля, наши хрустальные озера и реки, наши благоуханные леса, поистине янтарные пляжи? Все загажено, отравлено, превращено в промышленную помойку социализма. Латвия, кормившая своим несравненным беконом всю Европу, заливавшая ее молочными реками, теперь, как нищая, глотая голодную слюну, озирает свои пустые прилавки. До каких же пор, дорогие мои собратья, можно терпеть эту наглую циничную власть оккупантов, колонизаторов, забывая свою гордость, забывая родную речь? До каких пор, попирая свое человеческое достоинство, участвовать в постыдной комедии всеобщего одобрения? Радостно аплодировать, тянуть руки на собраниях, чтобы, не дай бог, не быть заподозренным в отсутствии социалистического энтузиазма? До каких пор единодушно приветствовать решения и постановления, которые привели Латвию к полному краху, материальному и духовному обнищанию? До каких пор?!

Оператор, уже нервничая, поднял руку и показал на часы, но Арвидас только раздраженно отмахнулся и, отшвырнув листы с заготовленным текстом, принялся импровизировать:

— Кто-нибудь, конечно, бросит мне упрек в злопыхательстве, злорадстве, желании растравить ваши раны. Но ведь это и моя боль! Я, как и вы, горюю, что умирают наши язык, культура, вековые традиции. Мы погибаем как нация, задавленные повальной насильственной русификацией… Найдутся и такие, кто упрекнет меня в предательстве. Но и я могу спросить — а вы сами не совершаете ли предательство каждый день, «всенародно поддерживая» разграбление, растерзание и насилование родной земли? Да, вместе с вами я разделяю тяжкий груз вины. Но отсюда я могу хотя бы говорить с вами откровенно — как ваша совесть. Я могу будить ее по ночам, чтобы вы все — латыши, эстонцы, литовцы, мои братья — не забывали, кто вы такие, не превращались в пронумерованных роботов «социалистического лагеря». Что бы вы ни думали, я все-таки нашел способ выразить свой протест. А вы? Неужели и дальше будете только молчать?

Арвидас сам выключил микрофон. Крутнулся в кресле и увидел за стеклом Марту. Арвидас выглядел утомленным, но чувствовалось, что он доволен собой.

Бар был битком набит журналистским людом и тонул в сизых облаках табачного дыма. Марта и Арвидас сидели в углу за крошечным столиком и время от времени кивали знакомым. Арвидас согревал в ладонях массивный стакан и, надев на себя маску полнейшего безразличия, исподтишка любовался Мартой.

— Перестань пить, у тебя через полчаса эфир, — тихо сказала она.

— К черту эфир. У меня ведь и правда сегодня юбилей. И ты еще, как назло, чудесно выглядишь. Объявляю грандиозный загул. Поехали ко мне, — добавил он как бы в шутку.

— Не выйдет, наверное. Звонил наш патрон, пока ты распинался у микрофона. Он в Париже и зачем-то требует меня.

— Тебя? — удивился Арвидас, но тут же рассмеялся. — Ну, ясное дело, господин Зингрубер хочет блеснуть своими кадрами. Ничего, Марта, к девяноста годам я тоже стану патроном, и ты по первому свистку будешь прибегать ко мне на край света.

— Прекрати свои пошлости, — Марта достала из пачки длинную тонкую сигарету. — Они с отцом старые друзья. Кстати, и папе сделаю приятное — он завтра летит туда же.

— Ах, ну да, папа… Как же я забыл! — Упоминание об отце Марты почему-то подействовало на него, как красная тряпка на быка. Он допил остатки коньяка из стакана. — Конечно, мы все делаем с оглядкой на папу. Примерная дочь! Уникальное явление в наше время. Через пару лет из тебя выйдет идеальная немецкая женушка для какого-нибудь толстозадого кретина, нафаршированного миллионами.

Похоже, юбилей, которым Арвидас так бравировал, вывел его из равновесия. С каждым глотком спиртного он становился все мрачнее и задиристее.

— Пожалуй, папа был прав, когда назвал тебя… — она задумалась, как смягчить удар, — сентиментальным эмигрантом. — В ее взгляде были издевка и детское желание поиграть на нервах.

— Совершенно верно, — собрав волю в кулак, он все же овладел закипавшим раздражением. — Твой-то папочка, конечно, не эмигрант — он здесь давным-давно свой. И с чего ему быть сентиментальным? Он вовремя смылся из Латвии, спасая свою мошну! Зато дочери он привил глубокие патриотические чувства. Правда, сперва лишил ее родины. Ну, а теперь…

— А теперь — заткнись! Ты не в эфире, — грубо перебила Марта. На ее щеках вспыхнул темный румянец. — Тоже мне непримиримый борец! Там, в дикторской, будешь врать о своих героических схватках с КГБ.

— Врать?! — Он побледнел. — Да я еще сотой доли правды не сказал. Потому что таким, как ты… Истинным мюнхенцам!.. И присниться не может, как я выполз из этой братской могилы!

Он бросил недокуренную сигарету в массивную пепельницу из нержавейки и быстро вышел, едва не сбив в дверях патлатого юнца.

Рейс, переносивший Лосберга с дочерью в Париж, впечатлял своей роскошью. Публика, разместившаяся в просторном салоне, была весьма немногочисленной и, конечно, неординарной.

Пожилой почтенный господин в массивных очках, озабоченно листавший какие-то пухлые папки; престарелая, но очень элегантная супружеская чета без единого признака взаимных разногласий или недовольства; похожий на Будду индус в легчайших белоснежных одеяниях, с драгоценными четками в тонких смуглых пальцах, да еще несколько респектабельных пассажиров наслаждались удобствами этого перенасыщенного сервисом лайнера. Все они так или иначе достигли жизненного успеха, он-то и делал их недолгое путешествие по воздуху таким приятным.

Около ряда бархатных кресел, которые занимали Лосберг и Марта, остановилась легкая тележка стюардессы. Вежливо перегнув к седовласому господину точеный стан, она мелодично проворковала:

— Ваш ужин, месье.

Лосберг отложил ярко иллюстрированный проспект и указал глазами на Марту. Та дремала, свернувшись в клубочек. Стюардесса ослепительно улыбнулась и уже покатила обратно плотно уставленный фантастическими блюдами столик, как вдруг разбуженная аппетитными запахами Марта беспокойно завозилась в кресле.

— Па, я уже не сплю. Что ты заказал? Я ужасно голодная.

— Думаю, что просил принести все самое тобою любимое.

— Ты еще помнишь, что я люблю? — с легкой иронией спросила она, придвигая к себе спаржу.

— Твои вкусы теперь так быстро меняются…

— А твои? — она пристально посмотрела на отца. — Ты во всем и всегда постоянен?

— Ты опять за свое? — нахмурился Лосберг. — Я же тебя не один раз просил не касаться этой темы.

— Я и не касаюсь, — вздохнула Марта. — Я столь многого не касаюсь, отец… что порой мне становится страшно… — Помолчав, она с болью в голосе продолжала: — Ты любишь меня, я в этом не сомневаюсь. Но почему ты не любишь маму? Почему не любишь Тони, хотя мой брат в сто раз умнее и лучше меня. Он должен продолжать твое дело, возглавить твою фирму.

— Дочь, — после долгого молчания наконец сказал он, — не заставляй меня жалеть об этой поездке с тобой.

— Но я все время чувствую себя виноватой, — растерянно проговорила Марта, — будто что-то краду у них…

Белоснежный боинг закончил рулежку и замер. К нему тут же присосались два трапа. Ночное небо над Парижем казалось оранжевым от сияния бесчисленных огней. Первое, что увидели Марта и Лосберг, ступив на землю, был огромный букет белых роз. Его держал Арвидас, пряча едва заметную улыбку лукавого самодовольства.

Глава 13

В синем солнечном небе нарядными горошинами реяли оранжевые, розовые, зеленые шары. Они несли на себе рекламные плакаты «XXVI Международный авиасалон», «Париж приветствует гостей», «Добро пожаловать в небо Парижа». Над громадным, украшенным разноцветными трепещущими на ветру флагами полем аэродрома Ле-Бурже то и дело взмывали в воздух аэропланы, легкие авиетки и вертолеты.

Возле площадки с советской техникой Лапин вместе с представителем Аэрофлота отстреливался короткими фразами от обступивших его журналистов.

— Грузоподъемность вашей машины?

— Пятнадцать тонн.

— Правда ли, что вы заключили контракт с фирмой «Сюд-Электрон» на монтаж высоковольтной линии?

С французского стремительно, не дослушивая до конца фразы, переводил Варнье.

— Контракта пока нет, ведутся переговоры.

К русским тянулся целый лес микрофонов. Марта — она тоже была в шумной, многоголосой толпе журналистов — не стремилась пробраться поближе к советским представителям. Ее явно интересовало другое. Тяжелый «никон» на желтом ремне фиксировал все маневры вертолета.

Вот на внешней подвеске он поднимает в небо мощный гусеничный трактор. Толпа замирает, наблюдая четкую работу экипажа.

Теперь над головами зрителей неторопливо проплывает огромная цистерна, и вертолет с прицельной точностью опускает ее на землю. Туда сразу же спешат эксперты, чтобы сделать замеры. Но измерять отклонения нет необходимости — их просто нет. Еще и еще раз, как на бис, с предельной, ювелирной точностью выполняется работа. Все это бесстрастно и последовательно фиксирует «никон» в руках Марты.

Наконец приземлился и сам вертолет. Экипаж во главе с Эдгаром и с десяток представителей разных заинтересованных фирм выбрались на поле. Зрители встретили летчиков, как артистов, восторженными овациями. Фотоаппарат Марты запечатлел и этот момент. Потом, крупным планом, довольное, улыбающееся лицо Эдгара. Фирмачи уважительно пожимают ему руку.

Тут же к Лапину пробился респектабельный господин в белом пиджаке и черной рубашке.

— Фирма «Кондор», — деловито представился он. — В проспекте утверждается, что ваш В-6 с высокой эффективностью может быть использован на тушении лесных пожаров. А каковы его реальные возможности?

Лапин уже начал уставать от настырности журналистов.

— За три минуты принимает на борт двенадцать тонн воды. Направляет в очаг пламени с прицельной точностью, — он с трудом выдавил из себя любезную улыбку, пока черно-белый быстро чиркал в блокноте.

— Кстати, наш вертолет забирает воду при любых погодных условиях, — вставил подошедший Эдгар. — Американские «Каталины», например, не могут загружаться при встречном ветре.

— Прекрасно, — бизнесмен опять сделал пометку в своих записях. Могу я встретиться с вами в баре через час для более подробной беседы?

Лапин взглянул на часы и кивнул. Черно-белый захлопнул свой блокнот и порысил дальше.

— Ишь ты, — снисходительно улыбнулся Лапин, — деловой какой.

— Реклама двигатель торговли, — как большой спец в этом деле пояснил Эдгар.

Яркий блиц в который раз ослепил его, и он на миг закрыл глаза. А когда открыл, то увидел, что из-за черной коробки фотоаппарата ему улыбаются голубые глаза. За секунду он рассмотрел девушку. Несмотря на сверхсовременный джинсовый костюмчик, легкую спортивную обувь, он увидел в ней что-то неуловимо старомодное, извечно женственное. Может быть, ее делали такой золотисто-медные, гладко причесанные волосы с пробором посредине или родинка около подбородка, слишком уж трогательная для такой эмансипированной девицы.

Эдгар слегка нахмурился, она же опустила камеру и снова ему улыбнулась.

— Вам неприятно, что я вас снимаю? — вдруг обратилась она к нему через переводчика.

От такой прямолинейности Эдгар даже растерялся и не слишком любезно буркнул:

— Видите ли, я учился на летчика, а не на Бельмондо.

— А, по-моему, профессии испытателя и артиста чем-то схожи — вам так не кажется? — с серьезным видом спросила девушка. — Мужество, целеустремленность, владение собой в решающий момент, когда нужно выложиться полностью. Вы отрицаете за собой эти качества?

— Об этом судить не мне, спросите лучше моего командира. — Эдгар кивнул в сторону Лапина, но того на прежнем месте не оказалось.

— Вы чересчур скромны, и этим в самом деле отличаетесь от кинозвезды, — польстила Марта.

Эдгар пропустил мимо ушей эту ее реплику. Он смотрел на Лапина в тесной компании еще с двумя людьми. Они стояли в отдалении около нарядной тележки с напитками и фруктами. Один из этих людей, в сером казенном костюме, ходивший со своим двойняшкой по пятам за делегацией, уже примелькался Эдгару. Второго, самого солидного в компании и наверняка, судя по выпиравшему животу, тоже нашенского, Эдгар видел впервые.

— Вы обязаны были предварительно согласовать с Москвой, — наседал на Лапина особист, чуть не выпрыгивая из своего серого костюма.

— У меня нет времени на бюрократические утряски. Установка купола назначена на завтра, и, если мы сами пойдем на попятную, можно со спокойной совестью отправляться домой. Ни одна фирма в нашу сторону уже не посмотрит. Все газеты раззвонят, что русские наклали в штаны.

Лапин нервно покусывал соломинку у себя в стакане. Объяснял он все это в основном для толстяка. Тот на вид был мужик вполне свойский.

— Николай Сергеевич, я в ваших летающих гробах, ей-богу, полный профан, но вот Марлен Викторович утверждает, что затея с куполом весьма рискованна…

Особист многозначительно молчал, как человек, знающий свое дело.

— Рискованно и зуб выдирать, — Лапин начал горячиться. — Я отвечаю за полеты и располагаю достаточными полномочиями.

Не выдержав гордого молчания, особист перебил:

— Есть программа полетов, утвержденная в Москве! А на самодеятельность вам никто полномочий не предоставлял. Завтра же я буду докладывать руководству.

— Хоть самому господу богу! Только советую поторопиться, — едко ухмыльнулся Лапин. — Потому что завтра, когда мы установим этот чертов купол, вы со своим рапортом сядете в лужу, и надолго.

Установилось ледяное молчание. Лапин продолжал грызть соломинку.

— Что ж, — скривился особист, — я рад, что этот полезный совет дан мне в присутствии третьего лица. Мое почтение, Юрий Иванович, — и он отошел, поклонившись только послу.

Лапин тоже хотел откланяться, но посол удержал его.

— Мне очень неприятно, Николай Сергеевич. Не терплю вмешиваться в чужие дела. Но по статусу я представляю здесь страну, и положение, так сказать, обязывает…

Эдгар пытался разобрать, о чем шел бурный разговор, но теперь, когда особист исчез, он подошел к Лапину и стал рядом с ним. Тот кивнул летчику.

— Конечно, Марлен Викторович, в силу, так сказать, своей специфики, склонен слегка перестраховываться…

— Себя он перестраховывает! — не выдержал Лапин. — Свою шкуру! Бумажками — на всякий случай. Мол, я же предупреждал, рапортовал, сигнализировал, категорически возражал!

— И притом «в присутствии третьего лица», — вздохнул Юрий Иванович. — А вы действительно уверены, что ваш вертолет, так сказать…

— Простите, — вдруг явно не по регламенту влез Эдгар, — я абсолютно уверен. Машина не подведет, это уникальный аппарат.

— Да? — посол вопросительно поднял на него глаза, словно оценивая, насколько можно доверять этому летчику.

Внезапно послышался стремительно нараставший вой. Стоявшие на земле люди испуганно пригнули головы, но вряд ли успели сообразить, что происходит. В тот же миг, едва не посрывав шляпы, над ними со свистом пронесся легкий истребитель, вычертил какую-то немыслимую петлю и круто взмыл вверх, когда ни у кого, казалось, не было сомнений в том, что сейчас он прошьет стеклянное здание аэровокзала.

Инстинктивно присевший чуть не на корточки посол поспешно распрямился и смущенно оправил пиджак.

— Черт, хорошо хоть не растянулся по-пластунски — фронтовые привычки не вытравишь.

Эдгар и Лапин, спокойно проводившие глазами шальную машину, сделали вид, что не заметили конфуза.

— Вот видите, — вежливо улыбнулся Лапин, — а мои ребята в сравнении с этим артистом просто настоящие работяги.

— А кто этот артист?

— Фокетти, итальянец, — сказал Эдгар. — Человек без нервов, как он себя величает.

— И без мозгов, — добавил Лапин. — Да, я ведь вам еще не представил, Юрий Иванович, нашего лучшего пилота. Эдгар Банга — прошу любить и жаловать. Тоже умеет, конечно, цирковые номера, но В-6 знает не хуже собственной бритвы.

— Будем считать, что вы меня убедили, — подкошенный воздушной атакой, сдался посол. Ему явно хотелось поскорее уехать отсюда. Жестом он пригласил их к буфетной стойке, протянул бокалы с шампанским.

— За вашу удачу, но все же будьте осмотрительны. Конкуренция — жестокая вещь, превосходства здесь никому не прощают.

С легким звоном соприкоснулись бокалы. А неотвязный фотоаппарат с мощной вспышкой запечатлел и этот момент.

Перелистывавший черную пластиковую папку Лосберг остановился на одном из листов. С фотографии в верхнем углу на него смотрел светловолосый крутолобый парень, который даже на этом казенном изображении не сумел скрыть своего строптивого характера.

— Эдгар Артурович Банга, 1940 года рождения, латыш, — вслух прочитал он. — Значит, это и есть то самое «обстоятельство»?

Зингрубер продолжал молча вести машину.

— Боже мой, — вздохнул Лосберг, — воистину, только дети напоминают, что былое нам не приснилось. Однако, Фреди, у меня нет никакого желания ворошить прошлое. Все давно умерло во мне.

— Банга — командир основного вертолетного экипажа, — холодно пояснил Зингрубер, — и на него делают ставку в выполнении самых сложных заданий.

Лосберг вгляделся в фотографию, словно пытаясь уяснить, какая связь существует между крохотным живым комочком, появившимся когда-то у Марты на вилле Зингрубера, и этим мужественным молодым летчиком. Казалось, он старался разглядеть в нем знакомые черты, но чьи — Марты, Артура?

— Да… Марта всегда приносила мне несчастье. И наши пути никак не могут разойтись, хотя мы давно за тридевять земель друг от друга. Настоящий рок, — философски заметил Лосберг.

— А теперь у тебя наконец появился шанс от него избавиться.

Лосберг обернулся к Манфреду и смерил его долгам неприязненным взглядом.

— Мне пора бы привыкнуть к твоему цинизму, но я по наивности думал, что и у него есть пределы. Никак ты решил испросить у меня благословения?

— Только без театрального пафоса, — поморщился Зингрубер, — тем более что я не планирую ни катастроф, ни похищений, ни, упаси боже, стрельбы. Я же не мясник. Ты лучше напомни — он ведь родился, когда вы с Мартой еще были… состояли в законном браке. Господи, о чем я спрашиваю! Конечно, он родился, когда вы еще жили на моей вилле. И был записан как Лосберг. Ведь только потом он получил фамилию отца?

Манфреду наконец удалось обогнать на узкой улочке неуклюжий, медлительный мусоровоз.

— Не иначе ты решил воспользоваться моей биографией в интересах фирмы, — проговорил Лосберг.

— Ты прав, именно в интересах фирмы. То есть прежде всего в твоих интересах. Ты должен понять, что положение обостряется с каждым днем. Их акции со сверхзвуковой быстротой лезут вверх, а контракты буквально уплывают из наших рук.

— Хорошо бы без паники, — раздраженно проворчал Лосберг. — Что-то не верится, будто русские сотворили очередное чудо света.

Зингрубер молчал, сосредоточившись на петляющих улочках.

— Кстати, куда ты меня везешь, дружище?

— Куда? — задумчиво усмехнулся Манфред. — В русский цирк. Хочу тебя поразвлечь, если ты не против.

Глава 14

Эдгар косо смотрел на парижское небо. Сегодня его, как назло, затянули неподвижные брюхатые тучи.

— Вот черт, не иначе происки! — озабоченно выдохнул Костя.

— Командир, как думаешь при такой видимости этот клятый купол тащить? — волновался Габелия.

— Молчком, — отрезал Банга и пошел к машине.

Команда понуро поплелась следом. На полпути Эдгара перехватил Лапин и отвел в сторонку. Их поджидали двое, неизменный гид и провожатый команды Варнье и неизвестный господин.

— Представитель фирмы, — пояснил Лапин, когда они подходили к ожидавшим.

Пожимая руку Эдгару, фирмач впился в него цепким взглядом и начал что-то настойчиво втолковывать.

— Господин Дюваль говорит, что хочет непременно полететь с вами, — перевел Варнье.

— Если не возражаете, еще раз уточним задачу, — говорил фирмач, не сводя глаз с летчика. — Купол, то есть каркас крыши, нужно посадить на площадку, как главную розу на именинный торт. Точно в центр — ни правее, ни левее, иначе торт испорчен, именины пропали.

Эдгар кивал, улыбаясь Дювалю. Лапин молча нервничал, прикуривая новую сигарету от предыдущей, и старался не глядеть на подло насупившееся небо.

— Поэтому, месье Банга, не сочтите за недоверие… Я знаю, ваша профессиональная подготовка на уровне. И все же, если вы хоть немного сомневаетесь…

— Извините, месье, — прервал витиеватые излияния Эдгар, — кажется, мы теряем время. Погода может окончательно испортиться.

Озабоченная физиономия француза немного вытянулась, но больше он не проронил ни слова, как и все остальные, невольно подчинившись силе, которая была в командире и ощущалась почти физически.

— Прошу всех по местам, — коротко приказал Эдгар.

Огромный металлический купол притаился, словно тарантул, неподалеку от башни высотой в добрую сотню метров. Черный «кадиллак» Зингрубера остановился в самом центре переполненной стоянки. Посмотреть на «русский цирк» собралось множество народу. Деловые люди, просто любопытные, но больше всего, конечно, журналистов.

Лосберг и Зингрубер хлопнули дверцами как раз в тот момент, когда мощные крючья подвески уже были закреплены в нескольких точках на куполе. Наступила настороженная, чуткая тишина. Могучая машина начала медленный, осторожный подъем. Как струны, натянулись толстые стальные тросы. Неожиданно потревоженная стальная махина купола вздрогнула, качнулась и медленно, словно нехотя, поплыла вверх, увлекаемая вертолетом. Все дальше от земли уходил гигантский тарантул.

— Слушай, неужели они рассчитывают посадить это чудище на башню? — негромко спросил Лосберг. — Они же самоубийцы!

— Между прочим, пилотирует Банга, — невозмутимо заметил Зингрубер. Специально для аэродрома он захватил здоровенный морской бинокль и теперь старательно наводил окуляры. И вдруг вертолет завис, словно задумался. Прошла секунда, две, три. Напряжение в толпе зрителей достигло предела. Яростнее защелкали фотокамеры. Что? У русских не хватило духу? Они пошли на попятную?

Вертолет начал плавно и осторожно снижаться. Словно огромный груз перетянул и теперь неумолимо тащил машину к земле. Вот купол почти коснулся земли… В кабину экипажа ввалился бледный, взмокший Лапин.

— Банга, что случилось?! Что за шутки?!

Эдгар, пилот милостью божьей, невозмутимо обернулся к руководителю. От нервного напряжения, терзавшего его на земле, не осталось следа.

— Все в порядке, Николай Сергеевич. Решил попримериться на небольшой высоте.

— Ух, и дал бы я тебе! Примеряльщик! — в сердцах пригрозил Лапин. — Почему не предупредил?

— Не волнуйтесь, Николай Сергеевич, — Костя Завалишин заговорщицки перегнулся через подлокотник кресла. — Все будет, как у лилипутов, тютелька в тютельку.

Лапин повернулся и вышел, не сказав больше ни слова.

— Все нормально, поехали, — скомандовал Эдгар.

Теперь машина быстро набирала высоту, за нею, рассекая воздух, понесся купол.

Дюваль и Варнье прилипли к иллюминаторам салона, наблюдая путешествие стального гиганта, как страшный сон. Лапин же нарочно уселся подальше от окна. Сложив на груди руки, он всем своим видом показывал полное равнодушие к происходящему. Впрочем, с каждой минутой становилось труднее различать, что же на самом деле происходит, потому что густой туман все плотнее окутывал башню. И скоро из вертолета был виден только мрачный стальной тарантул, неотступно, как тень, следовавший за машиной.

— Приготовились. Пошли на снижение, — спокойно скомандовал Банга, словно под ними была ровная площадка, а не бледное молоко низкой облачности.

— Корректируйте там, внизу! — прохрипел в микрофон Габелия. — Нам отсюда ни черта не видно.

И вдруг, будто мало тумана, купол начал раскачиваться то ли от порывов ветра, то ли попав в резонанс частоты собственных колебаний. Вслед за ним закачало машину. Сильнее, сильнее. Бледное лицо Габелии из-за черных как смоль усов теперь казалось зеленым. Эдгар не отрывал взгляда от взбесившихся стрелок приборов.

— Все, гробанемся, — мертвящий шепот Кости расслышали все.

— Заткнись, кликуша! — спокойно отрезал Сергей Руза.

Второй пилот действовал уверенно и профессионально.

Каким-то чудом ему удалось погасить колебания. Машина с куполом снова неподвижно застыла над тем местом, куда его предстояло опустить.

Стоявшие на земле люди увидели, как совершилось невероятное, невообразимое, что так легкомысленно Зингрубер нарек «русским цирком». Многотонный купол, плавно опущенный с небес, немного поклевал около центра башни и с какой-то флегматичностью улегся точно на предназначенное ему место. Фотокамера Марты успела зафиксировать положение купола за несколько секунд до касания башни.

Напряженная тишина на площадке для зрителей взорвалась бурей аплодисментов, хотя летчики, конечно, не могли их услышать. На несколько мгновений прекратилось даже щелканье репортерских фотоаппаратов. Это был триумф, настоящий, не рекламный триумф необыкновенной машины Минка. Триумф мастерства и таланта советских летчиков в пасмурном небе Парижа на глазах у всего мира.

— Ну, ребята! Ну, черти полосатые! — в кабину экипажа ворвался взволнованный Лапин. Глубоко посаженные глаза его в густой сети веселых морщинок блестели, как у юноши.

— Париж этого не забудет! — патетически воскликнул Габелия. Он мужественно принял на себя объятия руководителя полетов, чтобы тот случаем не задушил Бангу до посадки.

— Наш орел на этой машине может господину Дювалю пенсне на нос посадить! — Костя радостно похлопал по плечу Эдгара.

— На кой черт нам его пенсне. Пусть только попробует теперь нас мимо кабака провести, — на удивление пространной речью разразился молчун Сергей Руза. — Мы эту железную фигню завтра же отсюда скинем. И скажем, что так и было.

Как раз в этот момент в проеме кабины появился сам Дюваль, по счастью, ничего не понимавший по-русски. Сдержанная сердечная улыбка на его физиономии грозила вот-вот растянуться до ушей.

— Поздравляю вас, господа. Грандиозно! Купол, установленный вами, — это корона, только что возложенная на ваши головы!

«Мозговой трест» собрался в знакомых уже нам апартаментах Блейфила. Все трое сидели в дальнем уютном углу, возле камина. Столик был сервирован коктейлями и легкой снедью.

— Мне кажется, господин Лосберг, предложение Фреда не лишено остроумия, — проговорил хозяин кабинета, добавляя в виски содовой и пробуя, что получилось. — На вашем месте я бы задумался.

— Мне вообще есть над чем задуматься — положение дел меняется на глазах, — ворчливо заменил Лосберг.

— Тем не менее тебе придется признать, что я на все сто прав! — Зингрубер явно позволил себе несколько расслабиться. — Верный выигрыш, притом малой кровью, а точнее, совсем без крови. Достаточно пустить молодцов из КГБ по следу родства этого Банги с тобой — и дело, считай, в шляпе. Они мигом снимут его с полетов и займутся им по всей форме.

— Да-да, — оживленно подхватил Блейфил, — русские с их патологической шпиономанией скорее провалят свою технику на авиасалоне, чем упустят из внимания такой штришок в его биографии. — Он встал и с высоты своего огромного роста по-детски непосредственно и изумленно развел руками. — Это же перст провидения! Их пилот — и вы, глава конкурирующей фирмы! Для КГБ это готовое дело о диверсии и шпионаже. Секретное КБ, новая техника… Ох, не завидую я этому парню.

— Главное, побольше шума в прессе, — увлеченно подхватил Манфред, — эффектные фотографии, броские заголовки! Они наверняка заглотят такую наживку!

— Пресса — это кто? Марта? — сухо уточнил Лосберг.

Зингрубер сделал вид, что не заметил неприязненного тона партнера.

— Ты тоже не вправе тереть время. Нужно срочно выйти на этого парня. Устроить парочку встреч с ним в непринужденной обстановке. Если сумеешь всучить ему небольшой сувенир — совсем хорошо! — Он вдруг со знамением прищурился. — Слушай, а, может, парень и вообще не дурак? Если ты выложишь ему все козыри — про себя, про Марту, — может, он…

— Ну вот что, господа, — Лосберг тяжеловато поднялся, — вероятно, вам придется расписывать эту партию без меня.

Седые брови оскорбленно взлетели вверх, сухие губы сжались в узкую полоску.

— Ах вот как? — Зингрубера возмутило высокомерное чистоплюйство старика, разве не для него стараются, в конце-то концов. — Ну, если в тебе взыграли родственные чувства, может, предложишь мальчику свою долю в фирме? Не будь идиотом, Рихард, тебе не идет.

Плотные шторы в спальне свисали до самого пола, покрытого толстым пушистым ковром. Прозрачный дневной полумрак сгущался в углах, словно там ему было привычнее.

— Какого черта ты все-таки сюда заявился? Ты же прекрасно знаешь — я не хочу, чтобы узнал отец.

— Нехорошо обманывать папу, — откинувшись на подушки, Арвидас лениво покуривал, примостив пепельницу на животе.

— Слушай, правдолюбец, я не терплю, когда влезают в мои дела.

Марта сидела на кровати, спиной к нему, и говорила, не поворачивая головы.

— Ладно, не злись. Меня тоже вызвал Зингрубер. Тут стряпается какое-то грандиозное пресс-шоу. С латышами…

— Да-да, я и забыла, ведь ты у нас крупный специалист по национальным блюдам с политическим соусом.

Распущенные золотистые волосы Марты скрывали ее спину почти до гибкой тонкой талии. Арвидас скосил глаза и взглянул в стоявшее сбоку от кровати широкое зеркало. Ничего хорошего для себя он там не увидел — на животе наметились дрябловатые складки, мохнатая седина появилась на руках и груди. Ему уже исполнилось тридцать семь, и признаки возраста были налицо. Арвидас вздохнул и сел. Протянув руки, схватил Марту под мышки и потянул на себя. Она не сопротивлялась, только проговорила равнодушно:

— Хватит, Арви. Мне еще нужно забежать к отцу.

Но он крепко сцепил руки на ее теле.

— Мы в Париже или не в Париже, в конце-то концов?

Она сделала попытку высвободиться, но Арвидас резким движением опрокинул ее навзничь. И в это время зазвонил стоявший на полу, возле кровати, телефон.

— Черт, наверное, шеф. Скоро уже прямо в постель полезет, — процедил Арвидас, свешиваясь с кровати.

Когда Арвидас в черном махровом халате, накинутом прямо на голое тело, вышел в гостиную, Зингрубер уже ждал.

— Не слишком ли много отдыхаешь? — с ходу упрекнул шеф, бросив на столик пачку свежих газет, пестревших броскими заголовками. — Ждешь, когда эти русские летуны приземлятся нам прямо на шею?

Арвидас присел на подлокотник креста и развернул первую попавшуюся газету.

— Коронация в воздухе! — прочел он с надлежащим выражением и отложил газету. — А я что могу сделать? Лосберг уже два дня в Париже, а вы так и не вывели на этого летчика. Мне нужен хоть какой-нибудь исходный материал.

— Старик пока артачится. — Зингрубер вздохнул и прищурился. — Нужно попробовать как-то иначе. — Я уже дал задание Марте.

— То есть? — ревниво насторожился Арвидас.

— Чтобы сна сама вышла на вертолетчика. А тогда, я думаю, удастся и Лосберга раскачать.

Арвидас поднялся плеснуть себе виски. Стоя спиной к Манфреду, буркнул:

— Я не уверен, что она…

Но в этот момент появилась Марта собственной персоной. Тщательно одетая и причесанная. Зингрубер удивленно хмыкнул и уставился на Арвидаса.

— Я вижу, вы тут чрезвычайно плодотворно работаете на пару.

Марта ничуть не смутилась. Взяла стакан с виски, протянутый ей Арвидасом, и села в кресло напротив шефа.

— По-моему, это никого не касается, кроме нас с Арвидасом. Кстати, все материалы, которые мне удалось сделать, уже у него.

— Кроме одного, которым ты почему-то упорно пренебрегаешь.

— Отец не объясняет причин, — поднятые брови Марты подчеркнули ее независимость, — но не хочет, чтобы я встречалась с этим… Бангой.

— Вот оно как, — Зингрубер в упор взглянул на нее, — тогда постарайся выяснить у нашего уважаемого патрона, почему он этого не хочет.

Глава 15

Вид у Габелии был озабоченный. Он мрачно смотрел в зеркало, пока Костя одну за другой напяливал на него кепки, лежавшие на прилавке наподобие стопы тарелок.

— Нет, дорогой, на тебя что ни надень, все «аэродром» получается, — заключил Костя.

Они вышли из крохотной лавчонки на залитый солнцем многолюдный Монмартр.

Негромкий щелчок — и вся компания летчиков застыла на черно-белой фотографии.

По бульвару не спеша катил голубой «Пежо». Арвидас осторожно лавировал в не прекращающейся ни днем, ни ночью сутолоке. Устроившись на заднем сиденье, Марта методично снимала небольшой, размером с пудреницу, камерой.

Прямо на асфальте, под ногами ко всему безразличных прохожих, цветные мелки двух художников с фантастической быстротой воссоздавали «Вознесение Богоматери» Эль Греко. Здесь же стоял целый лес мольбертов. За небольшую плату можно было чуть ли не на ходу получить свой портрет.

Тщеславный Габелия не устоял, и через несколько минут ему вручили странное изображение, на котором из хаоса кубов и цилиндров выдавался корабельный руль, напоминавший грузинский нос Отара.

Щелчок затвора — готова очередная фотография…

Голубой «пежо» неотвязно следовал за компанией советских летчиков, фиксируя ее на пленку то у роскошного борделя, за витриной которого невозмутимо разгуливала голая красотка, то возле уличного автомата, когда она с хохотом пыталась всучить ему родной двугривенный в обмен на валютную жвачку.

Под величественные своды Лувра не проникал шум суетливого парижского дня. Время как будто остановилось в великолепных залах. Здесь компания распалась — завороженные нетленной красотой летчики, каждый сам по себе, бродили от одного полотна к другому. Только их неугомонный «гид» в сером костюме, вместо того чтобы любоваться шедеврами, беспокойно шарил глазами, выискивая то одного, то другого «подшефного», словно наседка, обеспокоенная судьбой разбредшихся цыплят.

В одном из пустынных залов Эдгар долго стоял перед единственной помещенной здесь картиной. То была виденная-перевиденая на сотнях репродукций, реклам, подражаний, пародий «Джоконда», но любого, кто впервые смотрел на нее въяве, она все равно потрясала.

— А вы знаете, что лицу Джоконды Леонардо придал собственные черты? — Эдгар удивленно обернулся. Ему казалось, что в этом зале он совсем один. — Да-да, он был большой мистификатор и оставил будущим поколениям множество хитроумных загадок.

Эдгар сразу узнал эту девушку, — трогательная родинка у подбородка, густо опушенные темными ресницами глаза. Правда, на хрупком плече сейчас висела не тяжелая фотокамера, а элегантная сумочка на тонкой цепочке. Но больше всего его поразило, что обе фразы она произнесла на чистом латышском.

— А, это вы?.. И так свободно по-латышски?

Марта едва заметно улыбнулась в ответ.

— Нечаянная встреча? — Эдгар недоверчиво приглядывался к девушке, пытаясь понять, случайно ли она здесь оказалась.

— Ну почему же нечаянная, — серьезно возразила Марта, — я вас выследила, разумеется, по заданию ЦРУ.

Она снова послала ему свою особенную чарующую улыбку.

— Понимаете, на аэродроме к вам не подступиться. А я совмещаю шпионскую службу с работой в качестве корреспондента «Пари матч» и мечтаю взять у вас интервью.

Они неторопливо брели по нескончаемой анфиладе дворцовых залов. Эдгар по инерции продолжал любоваться картинами, а Марта незаметно, но внимательно разглядывала его.

— Как вам понравился Париж?

— Париж?.. Да я ведь толком его еще и не видел. Это уже интервью?

— Понимаю, — сообразила Марта, — все при мне. Диктофон вмонтирован в сережку.

Она повернулась к нему боком, в маленьком розовом ухе сверкнул бриллиантовый полумесяц.

— Интересно, зачем вы так старательно пытаетесь выставить меня дураком? — обидчиво нахмурился Эдгар.

— Дураком?.. Простите, — Марта слегка опешила от его прямоты. — Но ведь и в самом деле не слишком умно в каждом иностранце подозревать Джеймса Бонда.

Неожиданно из какой-то боковой двери, как чертик из шкатулки, выскочил Костя Завалишин.

— Где тебя носит? Черт побери, — коршуном налетел он на Эдгара, — наш «искусствовед» там уже икру мечет.

— Скажи ему, человек шедеврами любуется, разве непонятно?

Костя скосил глаза на Марту, вежливо пережидавшую в сторонке, и сквозь дипломатическую улыбку процедил:

— А не послал бы ты этот «шедевр» куда подальше?.. Очень уж ты, как я вижу, расхрабрился!

Когда Костя исчез, девушка осторожно спросила:

— Простите, но мне кажется, вам неудобно здесь беседовать. Может, нам просто побродить по городу? — и, заметив беспокойство, тенью набежавшее на лицо летчика, уточнила насмешливо, даже с легким вызовом: — Или вам и это запрещается?

— О да, строжайшая инструкция предписывает советским людям за рубежом ходить только строем, парами, взявшись за руки, как в детском саду… Надеюсь, хоть вы избавите своих читателей от подобной чепухи.

— И я надеюсь, — засмеялась Марта. — Все зависит от вас.

И тут в нескольких шагах от них возник серый призрак в стандартном костюме. Каким-то непостижимым образом одним глазом он уставился на картину, а другим совершенно явственно пялился на них. Это окончательно взбесило Эдгара.

— Идемте! — решительно сказал он Марте и даже галантно поддержал ее под локоток.

Серый «искусствовед» остолбенел от неожиданности. Шагнул было за ними, но Эдгар, пропустив Марту вперед, обернулся и негромко, зло процедил:

— Убирайся к черту, понял?

Лапин аккуратно повязал перед зеркалом галстук и собирался выйти из своего скромного гостиничного номера, когда зазвонил телефон.

— Слушаю.

— Николай Сергеевич, — весело зарокотал в трубке сочный басок посла, — как самочувствие? Не хотите заглянуть ко мне поболтать, чайку попить?

— Благодарствую, Юрий Иванович, — с достоинством отозвался Лапин. — Возражений нет.

— Вот и чудненько. Можете орлов своих прихватить.

— Я их сегодня отпустил — гуляют по Парижу.

— Без вас? А не заблудятся?

— Так ведь они уже большие, — в тон послу отшутился Лапин.

— Ну-ну, вам виднее, — машина будет ждать вас внизу минут через десять.

Посол положил трубку, радушная улыбка тут же сползла с его лица, и оно приняло хмуро-озабоченное выражение.

— Марлен Викторович, — обернулся он к висевшему у него над душой уполномоченному по режиму, — я тут с ним сам потолкую. Ей-богу, так лучше будет.

— Все дипломатию разводите, Юрий Иванович, — криво усмехнулся тот. — Ну что ж… — и с обиженным видом направился к двери.

— Картинки-то свои оставьте, — напомнил посол.

Уполномоченный положил на стол объемистый пакет и вышел из кабинета.

С пакетом в руке посол пересек просторный холл с камином, открыл массивную дверь, из которой ему навстречу вышла элегантная дама в легком плаще.

— Машенька, а ты…

— Юра, там все приготовлено, — перебила она, — а я поехала. Адье!

Низкий круглый столик был заставлен аппетитнейшими закусками, в запотевших бокалах янтарно светилось пиво. Рядом с джинами и виски в ярких наклейках ностальгически поблескивала бутылка «Столичной» с серой высоткой на этикетке.

Напрочь забыв о роскошной снеди, Лапин с большим интересом рассматривал разложенные на столе глянцевые фотографии из оставленного особистом конверта. Его «орлы» были запечатлены на парижских улицах в самых неожиданным местах. В том числе перед «секс-витриной», изображавшей райский сад, в котором сногсшибательная Ева бесстыжими позами соблазняла пластикового змия.

Попыхивая трубкой, посол расхаживал по бледно-зеленому ковру и искоса поглядывал на гостя.

— М-да, — поморщился Николай Сергеевич на беспардонную деву и отложил фотографию. — А, в общем, что тут особенного?

— Взгляните! — мундштуком трубки посол ткнул в «пежо», который присутствовал на нескольких снимках. На отдельном фото был зафиксирован и взят в рамочку номер автомобиля. — Этот «пежо», как выяснилось, принадлежит одной небольшой частной радиокомпании. Марлен Викторович только что принес мне фотографии. На вас он до сих пор немножко в обиде… За ту историю с куполом.

— В обиде? — язвительно переспросил Лапин. — Может, он хотел, чтобы мы его уронили?

— За вашими ребятами установлено наблюдение, — без улыбки резюмировал посол. — И вам это нелишне знать.

Лапин нахмурился, еще раз перебрал снимки и пожал плечами.

— Мои ребята за все время ни разу не нарушили инструкций. Не знаю, чем они могли привлечь внимание. Подумаешь, на похабщину с улицы поглазели.

— Конкуренция, дорогой вы мой, штука серьезная, — посол наконец сел, потрогал красивые бутылки, но налил-таки по стопке водки. — Ваш вертолет тут многим спутал карты, и теперь они ищут зацепку… Какую? Те, кому платят за это, профессионалы. Поэтому вы не расслабляйтесь. И знаете, Николай Сергеевич, не нужно вам сориться с Марленом Викторовичем. Хотя он, конечно, немного того… — Юрий Иванович пошевелил пальцами, помогая себе подобрать определение помягче…

— Зануда, — подсказал Лапин.

— Остры вы на язычок! — засмеялся посол и поднял рюмку. — Давайте-ка… За нерушимость рядов.

Посол не успел выпить — раздался звонок телефона.

— Прошу прощения, если отвлек, — с мрачноватой вежливостью проговорила трубка голосом особиста. — Вашему гостю, вероятно, будет полезно знать, что его подопечный, пилот Банга, открыто разгуливает по Парижу с корреспонденткой буржуазной газеты, весьма пикантной особой…

Они неторопливо шли по узкой средневековой улочке, гулко повторявшей их шаги. В прохладном полумраке светлой была только извилистая, как сама улочка, узкая полоса над головой.

— Теперь уж нас точно выгонят обоих с работы, — беспечно рассмеялась Марта. — Может, утопимся в Сене? Вместе?

— Готовьте некролог. Хотя минутку — вас-то за что?

— За бездарность. Увести вас — увела, а разговорить так и не сумела.

Марта не смотрела на Эдгара, но он уже знал, что в глазах ее резвятся бесенята озорства и лукавства. Таинственно посверкивали бриллиантовые полумесяцы в ее маленьких ушах.

— Для вашего спасения мы сейчас организуем какую-нибудь сенсацию, — с абсолютной серьезностью заверил Эдгар. — Вас ведь интересуют скрываемые за семью замками «жареные» факты. Догадываюсь ли я, сколько центнеров черной икры съедают в месяц члены Политбюро? Верю ли, что в следующей пятилетке настанет коммунизм? Не завидую ли заработкам своих американских коллег? Сколько брюк могу купить на свою зарплату?

— Чтобы состряпать такую дребедень, вовсе не требуется интервью, — пожала плечами Марта. Я беру копию вашей секретной инструкции для выезжающих за границу, раздел «Возможные вопросы и рекомендуемые ответы», и переписываю эти ответы наоборот — и получается весьма достоверная картина жизни вашей страны.

— Тогда не знаю, чем вам помочь, — вздохнул он. — Секретных чертежей новой ракеты при мне нет, забыл в отеле. Задавайте вопросы.

Эдгар любовался причудливыми стенами и башенками, но взгляд его постоянно перебегал на бриллиантовый полумесяц, словно глазам интереснее было поймать ту нечаянную улыбку, которая время от времени трогала губы девушки.

— Скажите, ваша жена и мама, — вдруг застенчиво спросила Марта, — они очень боится, когда вы в полете? Они молятся, чтобы в небе с вами ничего не случилось?

— А это-то вам зачем? — нахмурился он.

— Чтобы поверить в вашу реальность.

— То есть?

— Убедиться, что вы живой человек, а не летающий манекен. Что вас не сделали на том же конвейере, с которого сошли эти дяди в серых костюмах.

Эдгар невольно оглянулся — в улочке не было ни души. А когда обернулся к Марте — то не обнаружил ее. Как слепой, он нырнул в какой-то темный проем, куда, как ему показалось, она могла свернуть, и, сделав несколько шагов, очутился у входа в крохотный уютный скверик, где вяло журчал фонтанчик.

Марта наклонила голову набок, и прозрачная струйка потекла по ее розовым губам. Золотистая прядь, упавшая на щеку, засверкала от водяной пыли. Эдгар с трудом оторвал взгляд от чарующего видения и продолжил прерванный разговор:

— Начнем с того, что жены у меня пока нет. А мама, — он улыбнулся, — она знать ничего не знала, пока не получила благодарность от командования. На этом я и засыпался.

— Это как же? — удивилась она.

— Очень просто. — Они сели на скамейку напротив фонтанчика. — В маминых мечтах я должен был стать ученым в солидном спокойном институте. Поначалу я и дремал в таком среди пробирок. А по вечерам бегал в аэроклуб, хотя авиацией увлекся еще в школе. Потом ускользнул из-под маминого крыла в летное училище.

— Вот теперь я вас вижу, — удовлетворенно заметила она. — Вы хитрый и довольно непослушный мальчишка.

— Мне обидеться или это литературная завитушка для вашей статьи?

Она не ответила, молча смотрела на него отсутствующим взглядом. Эдгару почудилось даже, что она его не видит.

— Покажите мне свою маму, — вдруг тихо попросила она.

— Что?!

— Мне хочется взглянуть на вашу маму. У вас же есть фото… Я вас очень прошу. И не отговаривайтесь, пожалуйста, будто фотографии у вас нет, будто вы никогда ее с собой не носите, забыли…

— Я и не отговариваюсь, — хмуро ответил он, потому что как раз и собирался это сделать. — Я только не понимаю, почему вы так настаиваете.

— Я не настаиваю, я прошу! — горячо перебила она. — Очень прошу! Покажите… Пожалуйста!

И у Эдгара не хватило духу отказать ей в этой просьбе.

— Если бы я сочинял про вас статью, — пробурчал он, доставая бумажник, — то обязательно отметил бы, что вы весьма избалованное создание. И бываете глубоко несчастной, если не исполняется малейший ваш каприз.

Он протянул ей фотографию матери. Марта долго вглядывалась в черты ее удивительного лица. Потом спросила:

— А как ее зовут?

С внезапным удивлением он посмотрел на нее.

— Как ни странно, но ее тоже зовут Марта.

Она вернула фотографию, и Эдгар бережно спрятал ее.

— Я отняла у вас уйму времени, а у меня осталась еще одна просьба, но, клянусь, последняя. Вы позволите угостить вас чашечкой кофе?

— Не позволю. В пределах своих командировочных я чту кодекс джентльменской чести. Идемте.

Лосберг сидел с газетой под цветным тентом маленького уличного кафе.

Совсем рядом проносились потоки машин, бурлила пестрая говорливая толпа. А здесь, под желтеющими каштанами, был уголок почти домашнего уюта и относительной тишины. Легкие плетеные стулья и такие же столики разбрелись по тротуару, отгородившись от городской суеты небольшим цветником.

Кофе давно остыл, в крохотной рюмочке темнел забытый густой напиток. Лосберг в который раз взглянул поверх газеты — и увидел наконец дочь. К его удивлению, рядом с нею шел незнакомый статный молодой человек.

— Извини, папочка. Ты давно меня ждешь? Я подумала, что тебе будет приятно познакомиться с земляком.

Лосберг опустил газету и недоуменно посмотрел на Эдгара, Тот с не меньшим удивлением поглядывал то на него, то на Марту. Мужчины сдержанно поклонились друг другу.

— Представляешь, господин Банга, оказывается, родом из тех же мест, что и ты, — с наивным лукавством продолжала Марта.

— Господин Банга? — оторопело повторил Лосберг. Ну, конечно, как же он не узнал сразу это лицо, которое с таким жадным интересом совсем недавно рассматривал в «Личном деле пилота», добытом Зингрубером, да и на страницах парижских газет.

Спохватившись, что неловкое молчание затягивается, Лосберг протянул Эдгару сухую узкую ладонь.

— Весьма рад. О ваших удачных полетах много пишут. Присаживайтесь.

— Благодарю, — Эдгар почувствовал, что этот седовласый господин тоже раздосадован бесцеремонностью Марты. — Видимо, ваша дочь любит устраивать сюрпризы?

— Надеюсь, этот сюрприз вас не огорчит, — как ни в чем не бывало тараторила она. — Знаешь, папочка, господин Банга так славно рассказывал о своей маме. И представь, какое совпадение! Ее тоже зовут Мартой. Как меня!

У Лосберга все поплыло перед глазами. Он поспешно закурил.

— Теперь вы наверняка догадались, откуда мой латышский, — продолжала говорить Марта, обернувшись к Эдгару. — Отец научил меня этому языку, чтобы не погибнуть от ностальгии… Мы даже в Париже ходим только в это бистро, где к кофе подают настоящий рижский бальзам. На его запах сюда слетаются эмигранты-прибалты со всего города…

Происходившее за столом все меньше нравилось Эдгару. Эта взбалмошная девчонка втянула его в непонятную игру. Подпускает шпильки отцу, тот вежливо терпит… Принесли кофе. Едва пригубив, Эдгар отодвинул чашечку.

— Не буду нарушать ваш семейный тет-а-тет, — поднялся он. — Был рад познакомиться.

— Простите, господин Банга, — не выдержал, остановил его Лосберг. — Еще парочку минут, если можно.

— Да, пожалуйста, — Эдгар нарочито неудобно присел на край стула.

Лосберг смотрел в его открытое, мужественное лицо и угадывал в нем знакомые, еще не забытые черты… Той Марты. Другой жизни.

— Вы что-то хотели спросить? — вежливо напомнил Эдгар.

— Да, спросить… Как выглядит… наш старый поселок на берегу? Очень изменился?

Этот респектабельный и, похоже, богатый старик вдруг показался Эдгару нищим. Хорошие манеры едва прикрывали голодную жадность, с которой он выпрашивал весточку с родины. Острая жалость кольнула его.

— В общем, не очень… Те же дюны, дома среди сосен.

— А усадьба? Там была большая старинная усадьба…

— Говорят, она сгорела в войну. Остался только парк…

Эдгар хотел что-то добавить, но помешал взрыв хохота за соседним столиком — там шумно веселилась компания спортивных ребят в ярких костюмах.

— Правда, я почти не помню старый поселок. По разным причинам мы с мамой жили вдали от Латвии. Она вернулась туда не так давно, а я… — Эдгар внимательно вгляделся в печальное благородное лицо старика. — Простите, господин Лосберг, мне почему-то кажется, что мы уже с вами встречались.

— Встречались? — Лосберг с трудом скрыл смятение. — Но, право же…

Его выручил новый всплеск гвалта за соседним столиком. Он обернулся с сердитым видом. Ему бросилась в глаза спортивная сумка, которую один из парней вертел на стуле то так, то этак. Из ее неплотно закрытого чрева торчало что-то, похожее на ручку теннисной ракетки.

— Вам не доводилось бывать в Сибири? — Эдгар пытался уловить смутное воспоминание. — В Иркутске. У нас там довольно часто бывают иностранцы.

Марта настороженно, с удивлением следила за отцом. На секунду глаза их встретились. Дрогнула старческая рука, помешивавшая ложечкой кофе.

— Ну как же, папа, — вмешалась дочь, — я помню, как ты рассказывал мне про Сибирь, когда летал в Россию. Кажется, лет пять назад…

Лосберг, нахмурившись, отвернулся от нее и вдруг увидел, что парень со спортивной сумкой торопливо поменялся местами с соседом. Внезапно смысл этой возни стал ему совершенно ясен. Показалось даже, что в сумке тускло блеснуло стекло. Лосберг бросил на дочь гневный взгляд и поднялся.

— Лучше уйти отсюда. Здесь чересчур шумно!

Эдгар удивленно взглянул на старика, похоже, не менее взбалмошного, чем дочь. Но тот уже шагнул к выходу, по дороге зло пнув стул, на котором ярким пятном выделялась спортивная сумка. Парень в голубом костюме едва успел подхватить ее…

Марта долго нежилась под прохладными струями душа. А когда наконец, завернувшись в пушистый халат, вышла из ванной и присела с гребнем перед зеркалом, на ее губах то и дело появлялась та же лукавая улыбка, что в кафе.

Дверь в номер открылась без стука. В гостиной послышались шаги. Марта сердито запахнула халат.

— Что за манера, Арви? — не оборачиваясь, капризно бросила она. — Ты разучился пользоваться телефоном? — И прикусила губу, увидев в зеркале отца. Опустив руку с гребнем, она медленно повернулась к нему — отец был в бешенстве. Всю ее «взрослую» независимость как ветром сдуло, и она снова почувствовала себя маленькой девочкой.

— Через три часа мой самолет, — отчеканил он. — Кажется, я уже сыграл свою роль и больше тебе здесь не нужен. К тому времени…

— Папа! — Марта вскочила на ноги.

— К тому времени, — повысил голос Лосберг, — когда ты вернешься в Мюнхен, я сниму тебе приличную квартиру. Твои вещи отошлю туда. Так что можешь не затруднять себя визитом домой.

Она стояла напротив него, не в силах вымолвить слова.

— Своим счетом в банке можешь пользоваться, как и раньше.

— Папа, ты что, всерьез обиделся на меня за того латыша, за летчика? Клянусь тебе, что эти парни в кафе… Я не знаю, зачем они нас фотографировали. И в конце концов что здесь особенного?

Внешне Лосберг казался спокойным, только был очень бледен. Еле заметно подергивалось веко над левым глазом. Он стоял молча, будто вспоминая что-то. Потом шагнул к дочери и ударил ее по щеке. От неожиданности Марта упала в кресло. Пощечина была звонкой, но несильной, однако от нее потемнело в глазах, мир перевернулся, ведь ее ударил отец.

Она не знала, не помнила, сколько времени просидела без движения в кресле. Без слез, оцепенев от немого отчаяния. Наверное, долго — в номере стало темнеть.

— Что у тебя с телефоном, мышонок? — Щелкнул выключатель — и перед Мартой возник ослепительно элегантный Арвидас с букетом роз, на сей раз пурпурных. — Я уж думал, тебя похитили гангстеры и увезли на вертолете.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее. Но она яростно, не говоря ни слова, оттолкнула его и бросилась к шкафу с платьями.

Голубой «пежо» с визгом затормозил у подъезда офиса. Не дожидаясь лифта, Марта взлетела по лестнице, промчалась по безлюдному извилистому коридору и без стука толкнула матово-стеклянную дверь в тупиковом закутке. В комнате никого не было. На столах валялись вороха пленок, кипы фотоотпечатков. На спинке вертящегося стула болталась пустая спортивная сумка, та самая, что привела в ярость Лосберга в кафе. Там и тут лежали фотокамеры — крохотные Миноксы, тяжелые «телевики», похожие на морские подзорные трубы. Наконец, обыкновенная теннисная ракетка со сломанной ручкой. Из места разлома потайным черным глазом Марте подмигнула линза объектива.

Марта принялась лихорадочно перебирать груды самых свежих на вид снимков. Взялась за пленки, но, просмотрев с десяток, отшвырнула их и выбежала из комнаты.

— Где Фрэнк? — налетела она на шедшего по коридору патлатого парня.

— Соскучилась, птичка? — подмигнул тот. — Он сейчас под «красным фонариком», беги быстрее.

Кроваво-рубиновый свет искажал черты лица, придавая ему зловещую значительность. Но это был тот самый парень со спортивной сумкой. Он просматривал на свет только что проявленную пленку, когда в дверь резко постучали.

— Какого черта! — крикнул он. — Сортир в другом конце.

Но стук повторился еще громче и требовательнее. Парень пожал плечами — уж больно по-хозяйски ломились.

— Секунду, — буркнул он, запрятывая что-то в черный бумажный пакет. Открыв дверь, он с недоумением уставился на Марту.

— Мадемуазель, у вас что-то со зрением?

Над дверью ярко пульсировало табло с надписью «СЪЕМКА!»

Марта молча отстранила его и, ступив в красноватый полумрак, деловито оглядела плотно набитую аппаратурой лабораторию. Взяла со стола пленку.

— Эй, ты чего… Она же еще не просохла.

— Ты наши семейные портреты отпечатал? — перебила Марта.

— Разбежалась! С мокрых пленок, что ли? Часика через два сделаю…

— Через два? — Марта изобразила крайнее возмущение. — Значит, еще и пробных нет?

— Да какие пробные? — обозлился Фрэнк. — Говорят же тебе, пленки еще сохнут.

Он показал глазами ка темные извивающиеся полоски мокрого целлулоида, разложенные на стеклянном столе.

— Эти? — Марта взяла одну из пленок, сделала вид, что придирчиво оценивает получившиеся кадры. И вдруг сдернула весь ворох и молниеносным движением запихнула в свою просторную сумку.

— Постой! — изумился фотограф. — Ты зачем это?

— Отнесу Арви, — бросила она уже на ходу. — Он хочет их просмотреть.

— Погоди, — Фрэнк высунулся из двери. — Он же звонил только что. Просил срочно сделать пробные!

Но Марты уже и след простыл.

Черный «мерседес» плавно скользил по пустынному ночному шоссе, ведущему к аэропорту. Широкое боковое зеркало уловило две приближавшиеся сзади фары. Отраженный свет ударил в лицо Лосбергу. Щелкнув рычажком, он перевел зеркало в ночное положение. Но машина позади стремительно приблизилась и пошла на обгон. На длинном вираже она подрезала «мерседес» и прижала его к обочине. Лосберг чудом успел затормозить и вывернуть руль, чтобы не врезаться в крыло обогнавшей его машины.

— Кретин! — крикнул он и распахнул дверцу.

В лучах фар он увидел бегущую к нему по ночному шоссе Марту, рванулся было ей навстречу, но тут же, разозлившись на самого себя, резко захлопнул дверцу. Мелькнувшее на его лице беспокойство за дочь мгновенно сменилось маской жесткого безразличия.

— В чем дело? — холодно спросил он, когда Марта, добежав, дернула дверцу и упала на сиденье рядом с ним, и добавил с ядовитой усмешкой: — Получила задание убрать свидетеля?

Она не ответила, только прерывисто, часто дышала. Потом выхватила из сумки ворох пленок и швырнула их на заднее сиденье.

— Можешь не волноваться за свое реноме… Здесь все пленки…

Лосберг смерил ее колючим взглядом.

— Это что — запоздалое раскаяние?

— Ты, конечно, убежден, что каяться должен кто угодно, только не ты. Сам ты безгрешен и чист… Даже перед самим собой! Неужели ты думаешь, я ничего не понимаю, не чувствую? Ты опять от меня что-то скрываешь! — Она задыхалась, давилась словами, слезы и гнев душили ее. — Ты всю жизнь что-то прячешь от нас. Ты оттолкнул от себя маму, оттолкнул сына, в существовании которого ты боялся признаться даже самому себе. Ты потерял старшую дочь… Теперь хочешь потерять и меня?.. Ради чего, отец?

Не в силах больше сдерживать рыдания, она пулей выскочила из машина, бросилась к своему «пежо» и там, упав головой на руль, дала наконец волю слезам.

Со свистом рассекая ночкой воздух, мимо мчались редкие машины, вспыхивали сполохи фар.

Мягкая отцовская рука легла ей на голову. Марта дернулась было строптиво, но тут же затихла, обессиленная к опустошенная.

— Прости меня, дочь, — глухо сказал Лосберг. — Жизнь не удалась, ты права.

Глава 16

Черная «Чайка» плавно обогнула аскетический монумент на площади Дзержинского и подкатила к одному из подъездов мрачного серого здания с многочисленными рядами одинаково зашторенных окон.

Минк медленно поднялся по каменным ступеням и толкнул массивную дверь, украшенную кованой металлической геральдикой. «Бюро пропусков» своей мраморной стерильностью и неоновыми светильниками напомнило Главному вестибюль крематория. Отгороженные стеклом, двое молодых людей в военной форме долго изучали бумаги и документы. Наконец Минку выдали пропуск. Дежурный у входа тщательно проверил его, сличил фотографию на паспорте с живым оригиналом.

Минку с его гордым небрежным аристократизмом, человеку, привыкшему, что перед ним как бы сами собой раскрываются двери высоких кабинетов в правительстве, смешна была дурацкая процедура. Он попытался принять ее со снисходительной иронией. Но проверка длилась так долго и с такой убийственной серьезностью, что Главный начал терять терпение. Наконец ему вернули пропуск, и он шагнул было за барьер, но угрюмый офицер жестом остановил его и указал на кейс.

— Что?! — изумился Минк. — Вы полагаете, у меня там бомба?

Он пытался, как всегда, пошутить, но его юмор разбился о ледяную отчужденность охранника. Пожав плечами, Минк раскрыл «дипломат» и смотрел, как офицер бесцеремонно перерыл в нем все, до последней бумажки.

Потянулись длинные петляющие коридоры, мраморные лестницы. То тут, то там в мертвенном неоновом свете возникали мрачные фигуры с каменными лицами, и ритуал проверки, отвратительный своей унизительной бессмысленностью, повторялся от начала до конца в очередной раз. Убеленного сединами академика со звездой Героя на лацкане строгого костюма обнюхивали и «просвечивали» наглые молодцы, как бы демонстрируя ему, что он ничем не лучше опасного уголовника или вражеского шпиона.

Впрочем, в этой многозначительной пантомиме заключался особый глубокий смысл. После пятой проверки любому человеку трудно было не ощутить себя хоть в малой мере, но преступником. Он волей-неволей начинал сомневаться в собственной благонадежности и поглубже втягивал голову в плечи.

Минк голову не втянул. Напротив, он кипел гневом, когда наконец добрался до указанного в пропуске кабинета. Но и в просторной, с длинными рядами стульев вдоль стен приемной ему пришлось еще раз предъявить свой пропуск немолодому, лет сорока, но атлетически сложенному секретарю с монашески постной физиономией. В кабинет тоже впустили не сразу — только после доклада и непродолжительного, но уже нестерпимого ожидания перед дверьми высокого начальства.

За огромным столом сидел маленький щуплый чиновник. Он лишь слегка кивнул вошедшему, словно бы с трудом и неохотой оторвавшись от сверхважных, сверхсекретных бумаг. Глубоко посаженные желтоватые глаза чиновника рассеянно блуждали по кабинету, не видя посетителя в упор.

Не дождавшись приглашения, Главный демонстративно сел прямо напротив и положил на стол локоть, как бы подставляясь под рассеянный генеральский взор.

— Итак, — начал Минк, пытаясь вернуться к обычному легкому тону, — чем обязан бдительному вниманию ЧК?

— Да-да-да, — вдруг с отеческой укоризной забормотал чиновник, будто бы только что увидев перед собою Минка. — Как же вы так, Игорь Евгеньевич?.. Такой опытный руководитель, уважаемый человек…

— Об этом я знаю, — бесцеремонно перебил Главный, — но не знаю причину вызова сюда. Даже представить не могу…

— Не можете? — генерал в штатском весело рассмеялся, и вокруг глаз у него появились симпатичные старческие морщинки. — А вы шутник, ей-богу. А газетки-то парижские прихватили на всякий случай? — он показал глазами на дипломат.

Минк даже чуть покраснел, как студент, застигнутый со шпаргалкой, и попытался прикрыть смущение грубоватым тоном.

— Это вам с вахты настучали, где мне устроили шмон?

— Догадаться несложно. Ну, дайте глянуть, раз принесли.

Минк откинул крышку дипломата и небрежно кинул на стол несколько парижских газет и парочку иллюстрированных журналов. С их глянцевых страниц в томительную скуку кабинета ворвалась пестрая сумятица веселой воздушной ярмарки в Ле-Бурже.

Хозяин кабинета скользнул глазами по снимкам советской техники, полюбовался минковским вертолетом и пристально, вприщур уставился на Эдгара. В своей фуражке набекрень тот, еще ни о чем не ведая, безмятежно улыбался с газетной страницы.

— Да-а! — поднявшись из-за стола, генерал вдруг оказался вовсе не старым и не щуплым.

«Огурчик!» — подумал Минк. — «Небось, еще с ракеткой бегает». Прекрасно сшитый костюм ладно сидел на некрупной подтянутой фигуре.

— Да, подвели вы нас, Игорь Евгеньевич, — заговорил генерал с огорчением в голосе, — нас и себя тоже. А ведь наш сотрудник вас предупреждал, предостерегал. Так нет — подай вам этого орла, и все! Уперлись, как дитя капризное…

— Послушайте, у вас очень странная манера выражаться — какие-то туманные намеки, тень на плетень, — с трудом сдерживаясь, усмехнулся Главный. — Что у вас там, в досье, на Бангу? Угнал вертолет в Штаты? Продался Пентагону вместе с командой?

— Значит, так, Игорь Евгеньевич, — генерал заговорил сухим, официальным тоном. — Пилота Бангу необходимо срочно отозвать из Парижа. И во избежание лишнего шума лучше это сделать вам.

— Исключено! У экипажа впереди самая ответственная работа. Я категорически против!

— Тогда, извините, это придется сделать нам, что несколько хуже и для вас, и для этого паренька.

Генерал неожиданно изменил тон, спросил доверительно, даже с сочувствием:

— Ей-богу, ну что вы так вцепились в этого Бангу? В ваших же интересах спустить дело на тормозах и не множить неприятности. Вы ведь не мальчик уже.

— Пожалуй, нелегко мне вам объяснить, — усмехнулся Минк, — тем более что трибунное словоблудие здесь не годится. Мы с вами живем в разных мирах. Я создаю — вы разоблачаете. Эта машина — венец моей деятельности и подарок стране. Я шел к ней долгие годы и не был уверен, что успею дойти. — Главный с удивлением обнаружил, что генерал внимательно слушает. — А этот летчик — пока единственный, кто способен мою машину показать, как надо. — Минк встал и нарочито жестко взглянул на генерала. — Словом, я настоятельно требую оставить Бангу в покое. У меня тоже имеются кое-какие возможности, и я не допущу, чтобы важное государственное дело пострадало из-за каких-то там закорючек в его анкете.

Глаза генерала сверкнули гневом — он не привык к подобному тону в стенах «святой инквизиции».

— Решили конфликтовать с нами? — с глухой затаенной угрозой спросил он. — А вы не переоцениваете своих возможностей?

— Может, и переоцениваю, — Главный беспечно пожал плечами. — Если Туполев со своим КБ за баланду конструировал самолеты, а Королев за «колючкой» придумывал ракеты — чем я лучше?

— В юморе вам не откажешь, — зло процедил генерал, однако смешного мало. Я должен официально уведомить вас как руководителя — отец вашего пилота, гражданин Банга, арестован и находится под следствием. Он уличен органами госбезопасности в противозаконных контактах с иностранными гражданами, с командами иностранных кораблей в нейтральных водах. По-видимому, речь идет о шпионаже. Вот вам и закорючки в анкете…

Лязгнула железная решетка. Молоденький спецназовец пропустил двух конвоиров и запер дверь. По цементному полу гулко звучали шаги. Снова и снова клацали решетки и надежные замки. Бесшумно открылось круглое отверстие дверного зрачка. Через него хорошо просматривалось все пространство тесной камеры.

Артур почувствовал, что на него смотрят. Медленно отвернулся от зарешеченного окна.

— Арестованный Банга, на допрос! — выкрикнул один из конвоиров.

Артур вышел из камеры, привычно заложив руки за спину. Снова лестницы, длинные переходы, грохот отпираемых решеток, удвоенный и утроенный гулким эхом топот тяжелых сапог.

В заросшем щетиной, сгорбленном человеке Артура не сразу можно было узнать. Костюм со срезанными пуговицами помялся. Бравый председатель выглядел теперь опустившимся и сломленным. Только в глазах его, глубоко запавших и окруженных сеткой бесчисленных морщинок, продолжали жить сознание своей правоты, ненависть, стремление и надежда вырваться отсюда. Перед ним распахнулась толстая стальная дверь с табличкой на ней — Артур не успел прочитать ее.

— Арестованный Банга по вашему приказанию доставлен.

— Хорошо, вы свободны.

Конвоир повернулся на каблуках, и Артур остался наедине со следователем. Тот поднял на подследственного усталые, покрасневшие глаза — работенка, конечно, не сахар. Едва заметным движением белесых бровей указал Артуру на железный стул по другую сторону его желтого, вполне мирного канцелярского стола.

Следователь республиканского Комитета Государственной Безопасности Брасла Арнис Арнольдович, — хмуро, без выражения представился он и раскрыл толстую, уже потрепанную папку. — Так, Банга Артур Янович… года рождения. Ладно, перейдем сразу к делу, — перебил он сам себя и перекинул страницу в деле. — Вы обвиняетесь в тайных, незаконных связях с гражданами иностранных государств и совершении валютных сделок…

— Это обвинение бредовое, и я не признаю его, — так же хмуро, без выражения отозвался Артур, устав, наверное, повторять везде одно и то же.

— Хорошо-хорошо, мы разберемся. Вы же признаете, что тридцатого мая… года выходили в море с бригадой Марциса Лаувы и встретились на курсе со шведским траулером «Королева Шарлотта»? Так или нет?

— Да, — кивнул Артур, неприязненно изучая нового следователя. Он казался еще хуже, чем первый — учтивый иезуит, садист с небесно-голубыми глазами, что допрашивал его в рижской прокуратуре.

— Значит, все-таки встретились. Просто встретились и разошлись? Или вы поднимались на борт «Королевы Шарлотты»?

— Поднимался.

— С кем вы там контактировали?

— С капитаном.

Артур пытался понять, кого напоминает ему этот мрачный немногословный человек. И, кажется, понял: старого матерого волка, уже изрядно измотанного жизнью, но все еще очень сильного. Бороться с ним будет нелегко.

— Как звали капитана?

— Правду говоря, не запомнил.

— Неужели? Имея с ним такие контакты, утверждаете, что не запомнили его имени. С трудом верится. Но о чем вы с ним говорили — это вы хотя бы помните?

— Разумеется — о рыбе.

— И только? — следователь всего во второй раз за время допроса настороженно поднял глаза на Артура. Волк тоже прикидывал, что за противник перед ним, но отчего-то вдруг веки его дрогнули и брови сдвинулись к широкому переносью. Что-то смутило следователя в этом лице. На несколько секунд Брасла так глубоко задумался, что не сразу вспомнил заданный им только что вопрос.

— Значит, капитана N интересовала только рыба?

— Да. В обмен на нее я условился получить современные снасти и кое-что из запчастей.

— Вы знали, что ваши действия противозаконны, и тем не менее пошли на преступление и сговор якобы ради этих снастей-запчастей? И не преследовали никакой иной цели и более существенной выгоды для себя лично?

— У меня была одна цель — дать людям возможность нормально трудиться и получать за свою работу столько, сколько они зарабатывают. И еще осточертела идиотская карусель: ловить — и выбрасывать, ловить — и выбрасывать.

— Допустим. А в пятьдесят девятом, когда, по вашим словам, вы случайно оказались на борту шведского судна, это тоже была «Королева Шарлотта»? — Следователь снова странно взглянул на Артура и быстро отвел глаза, словно испугался чего-то. Но чего?

— Ничего подобного. Мы потерпели аварию во время шторма, и нас подобрал шведский сухогруз. При чем тут этот рыбак?

— Предположим. Но, может быть, тогда вы познакомились с кем-то из членов команды, завязали дружеские отношения? Ведь это вполне естественно в такой ситуации. — Все так же украдкой Брасла продолжал приглядываться к подследственному. Артура уже начинали беспокоить и раздражать его косые взгляды.

— Я отлично понимаю, куда вы клоните, — не сдержавшись, выпалил он. — Только пустое это занятие. Я не стану ради вашего удовольствия сочинять на себя шпионский детектив.

— Я посоветовал бы вам реальнее смотреть на вещи. Раз уж попали в мясорубку, не стоит пытаться крутить ручку в обратную сторону. Силенок не хватит, — не остался в долгу следователь. — Здесь работают профессионалы, а вы дилетант. У нас множество способов добиться от вас всего, что нам требуется. Так что в ваших же интересах помочь нам немного и тем самым облегчить свою участь. Да и участь своих близких, которые сейчас томятся в страхе и неизвестности.

Своим цинизмом следователь, пожалуй, превзошел все представления Артура об этой конторе. Он говорил, ничуть не угрожая, будничным тоном, не оставлявшим сомнения в смысле его слов. Брасла подошел к окну и стал спиной к Артуру, но тот тем не менее чувствовал себя, как букашка под безжалостным микроскопом.

— А ваш сын, Артур Янович? Вы ведь знали, что его работа связана с секретной техникой. Не думали, что ваши рискованные игры со шведами могут весьма повредить ему?

— Мой сын, к сожалению, не слишком близок ко мне. Благодаря высочайшей бдительности ваших коллег он вырос и стал взрослым человеком в Сибири, далеко от меня.

— Ай, бросьте свои намеки. Да вы должны быть благодарны судьбе, что ваш сын вырос и стал человеком как раз в Сибири. Этот край — наше будущее! — поморщился Брасла.

Артур не выдержал и насмешливо взглянул на следователя.

— Наше будущее? Что ж, возможно, вы правы.

Но следователь, видимо, пропустил его шпильку мимо ушей. Уперев большие грубые руки в подоконник, он опять задумался о чем-то своем, не имевшем отношения к допросу. Какая-то тревожная мысль не отпускала его. Занятый ею, Брасла спросил вроде как невпопад:

— Вы, наверное, фронтовик? Имеете награды? В каких местах воевали?

— А какое, собственно, это имеет…

— Потрудитесь отвечать на вопросы! — следователь неожиданно повысил голос, но по-прежнему не решался смотреть Артуру в лицо.

Пожав плечами, Артур стал припоминать:

— В начале войны здесь, дома, выходил из окружения… Потом под Ленинградом, Второй Белорусский фронт. А летом сорок четвертого снова в Латвии, в полковой разведке…

Брасла вздрогнул и достал из пачки сигарету. Артур продолжал говорить, не заметив странного волнения следователя, но тот уже не слышал — он вспоминал…

Легкий предрассветный туман плыл над лугами, окутывая стога сена, росистые травы. Опушкой леса, прячась за деревьями, перебегая от одного к другому, Артур Банга с тремя солдатами, наверное, и подобрался к хутору. Он пришел за языком…

А на хуторе догорало веселье, слышались пьяные песни и смех. Праздничная ночь была на исходе. Лиго! Лиго! — горланили хмельные голоса.

Яростно хлестал проливной дождь. Белая «Волга» подкатила к величественному подъезду, напротив которого возвышался собор. Загорелый, немного похудевший Калнынь быстро шел по устланным «кремлевкой» — специальной ковровой дорожкой — коридорам ЦК.

— Ого, какие люди! — шедший навстречу Улдис Целмс широко распахнул объятия. Дорогой «присутственный» костюм чуть не трещал на его мощном торсе. Как бы от избытка радости он похлопал Калнынь по рукаву и удивился, ощутив под рукой стальные мышцы. — На славу, видать, порыбачил.

— Да и ты тут как будто не зачах, — отшутился Калнынь.

Рядом с ними почтительно помалкивал милицейский генерал Гунар. Не решался даже словечка вставить в беседу высокопоставленных лиц.

— Что ж ты, Андрис, загордился, бросил крепкую нашу компанию? На охоту не ездишь. Рыбкой пробавляешься — вегетарианцем, что ли, стал?

— А ты все не уймешься, Целмс. Никак от людоедских своих забав не откажешься.

— Ха-ха-ха! — громко, во весь рот рассмеялся Целмс. Но глаза его оставались холодными и неподвижными, словно он и сейчас еще целился в того кабана. — Нельзя так, дорогой, ха-ха! Хватку потерять можно. Зря игнорируешь… Смотри!

И они разошлись, каждый по своим неотложным делам. Милицейский генерал почтительно засеменил за Целмсом. Калнынь отвел неприязненный взгляд от этой нежной парочки и посмотрел на часы. Нужно было спешить.

В приемной Верховного Совета, осененной поясным портретом бровастого генсека, было полно народу. Не обращая внимания на томившуюся очередь, Калнынь прошел мимо длинного ряда стульев. У самых начальственных дверей его неожиданно остановил референт. Он выскочил из-за своего массивного стола, как проснувшийся цепной пес.

— Минуточку, товарищ Калнынь, Председатель сейчас занят.

— Что значит занят? — нахмурился Калнынь. Он мне сам назначил на четырнадцать ноль-ноль.

Референт безразлично пожал плечами и пояснил со значением:

— Ничего не могу сделать. Работает с народом… Не можем же мы с вами нарушать демократию, Председатель вам позвонит.

Сдавшемуся перед доводом в пользу демократии Калныню ничего не оставалось, как отправиться в обратный путь из этой приемной. Однако лицо одной женщины в очереди показалось ему знакомым. Среди измученных, добравшихся до последней инстанции просителей он увидел Марту. Калнынь не сразу поверил своим глазам — так постарела и осунулась Марта. Да он никак и не ожидал увидеть ее здесь.

— Марта, вы?

Она отчужденно отвернулась. Преодолев неловкость, он подсел к ней и, понизив голос, спросил:

— В чем дело? Опять что-нибудь с Артуром?

Не скрывая ненависти, Марта посмотрела ему прямо в лицо.

— Вы, конечно, как всегда, ни о чем не ведаете. Господи! Как я ненавижу ваше лицемерие, ваши «храмы справедливости», ваши светлые, честные демократические глаза! Слушайте, Калнынь, вы когда-нибудь смотрели на себя в зеркало? Наедине с самим с собою. Когда вокруг никого, ни ваших сподвижников, ни ваших начальников, ни ваших подчиненных, а присутствует нежеланным гостем одна только совесть?..

В приемной республиканского Комитета Государственной Безопасности не было ни души. Калнынь вошел сюда, как к себе домой. Дежурный почтительно вытянулся, не посмев даже напомнить об удостоверении, а Калнынь счел излишним его предъявлять.

Из-за стола навстречу ему выскочил вышколенный помощник — сразу чувствовалось, что здесь Калнынь пока еще хозяин.

— Добрый день, Андрис Эгонович. Извините, но председателя нет на месте.

— Где же он?

Референт замешкался, перелистывая пухлый блокнот.

— В общем, только для вас… Он, вероятно, ложится в больницу. Понимаете, давление, сердце.

— А Целмс? Он-то, надеюсь, в добром здравии?

— Товарищ Целмс… — чуть смешался помощник и взглянул на часы, — но ведь уже пятнадцать минут седьмого.

— Внимание, дорогие зрители и слушатели, внимание! Оч-чень опасный момент! Все может решиться в доли секунды. Полузащитник «Даугавы» рвется вперед. Он выходит один на один с вратарем. Больше перед ним никого нет. Опаснейший момент! — комментатор захлебывался чувствами.

Небольшой, но высококачественный телевизор светился на ковре хорошо затемненной гостиной. Уютно потрескивали в камине таинственно мерцающие угли. Багровые отсветы ложились на лица мужчин, расположившихся в низких, по западной моде, креслах и с трудом сложивших пополам свои советские животы.

На даче Гайдиса Брилса, красавца с большим родимым пятном на виске — Меченого, собрались лучшие люди, вся охотничья компания. Здесь были громадный Улдис Целмс, неразлучный с ним милицейский генерал, которого здесь запросто называли Гунаром, и еще два каких-то важных аппаратных деятеля.

— Посмотрите еще раз. Операторы повторяют волнующий момент. Урбла делает нечто немыслимое. В какие-то секунды успевает к воротам и спасает «Жальгирис» от почти неминуемого гола… Вот что называемся самоотверженностью и патриотизмом! — надрывался комментатор.

Брилс первым заметил в темноте вошедшего Калныня и довольно радушно его приветствовал.

— Ого, везет же некоторым! Из отпуска — и прямо на такой матч угодить!

Звонко клацнула открытая для Калныня банка пива. Такими банками и прочими деликатесами, перепадавшими народу раз в году при раздаче праздничных заказов, здесь был щедро уставлен приличных размеров низкий столик — «спецугощение» под хороший матч. Груда пустых пивных банок уже заполнила красивую плетеную корзину.

Откуда-то незаметно появилось еще одно кресло, для Калныня. Но он не стал садиться, знаком показав Брилсу, что хочет с ним переговорить.

Компания удивленно и неодобрительно переглянулась. Футбол — святое дело, тем более что хозяин когда-то сам гонял мяч за институтскую команду. Брилс не преминул показать зубы.

— Что-то ты уж больно деловой стал, Андрис.

Но в это время на экране снова началась суета у ворот. Забыв обо всем на свете, Брилс и остальные приклеились к телевизору.

— Наш неповторимый форвард, вот он под девятым номером, — истерически захлебывался словами комментатор, — один выходит к воротам. Мощнейший удар, нет, его невозможно отразить… Го-ол! Гол! Что за удар! Какая точность! «Даугава» радует сегодня своих поклонников.

— Го-ол! — зашлась радостным воплем компания у телевизора.

А Целмс даже вскочил, в восторге хлопнув себя по здоровенным ляжкам.

Когда все снова утонули в бархатных креслах, Целмс локтем толкнул своего соседа и, с хитрецой поглядывая на Калныня, сказал:

— Надо же, какое безобразие! В твоей телевизионной конторе не иначе вредители засели. В рабочее время такой матч пускают — это ж явная диверсия! Тормозят в республике трудовой процесс.

У вальяжного чиновника из республиканского телевидения испуганно забегали глаза. Он даже не уловил юмора в тоне Целмса.

— Вот именно, Брилс, ты бы запустил туда своих орлов, пускай потрясут их уютную контору, — проговорил Калнынь, отреагировав на стрелу, которая должна была задеть и его.

Меченый захохотал, ослепив телевизионного начальника белозубым оскалом, чокнулся с ним пивной банкой и деловито поднялся.

— Слушай, что у тебя за дела с Бангой? С ума вы все посходили, наверное, — депутата за решетку упрятать! — напустился на него Калнынь, когда они с Меченым вышли в сад. — Или тебе уже закон не писан?!

— Какого еще депутата? — с ленцой в голосе переспросил Меченый, посасывая пиво.

— Что значит — какого! — возмутился Калнынь. — Которого тебе республиканская прокуратура отфутболила. Какого черта вы от него хотите? Это кристальной честности человек. И уж если таких сажать, то…

— Кристальный, говоришь? А у меня совсем другие сведения. Он, между прочим, сам на конфликт нарывался, нарушил подписку о невыезде.

— И на этом основании вы его?..

— Мы стоим на страже государственной безопасности. И если потребует долг, не будем разводить конституционные антимонии. — Меченый ослепительно улыбнулся, но теперь в его улыбке проступил вдруг зловещий оскал хищного зверя.

— Ладно, Гайдис. Я не хуже тебя знаю, как можно передергивать факты. По-моему, здесь сбилось в ком множество недоразумений. Банга, конечно, большой путаник, но человек добросовестнейший.

Меченый обиженно пожал плечами.

— Если ты так ставишь вопрос, я сам пришлю тебе дело, вот и ознакомишься. Хотя у меня работают профессионалы, а ты ведь давно уже отошел от нашей специфики. Ты весь в глобальных проблемах, а сверху не всегда все видно, — двусмысленная улыбочка тронула его красивые губы. — Пойдем-ка лучше поглядим, как наша «Даугава» задает перцу этим сонным литовцам.

— Нет уж, подожди. Ты думаешь, я буду спокойно смотреть, как твои «профессионалы» нагло прут против закона?!

— Слушай, Калнынь, какого черта ты суешься? — не на шутку обозлился Меченый. — Протри глаза — ты же в чужую игру лезешь и меня ставишь в дурацкое положение. Этим делом уже Москва занялась! Никто не виноват, что твой бывший дружок попал в мясорубку… Хотя этого я тебе не говорил. — Он круто развернулся и зашагал по дорожке к дому, предоставив Калныню на выбор — присоединиться к компании или незаметно, «по-английски» удалиться восвояси.

— Ах, не говорил? — крикнул ему вдогонку рассвирепевший Калнынь. — А я скажу! И эту игру поломаю, чья бы она ни была! Запомни и передай!

Меченый остановился, обернулся.

— Может, подскажешь, кому передать?

— Зря темнишь — не в преферанс пульку расписываешь! — Калнынь инстинктивно сжал тяжелые кулаки. — За работу свою перед партией отвечаешь.

— Ну зачем же так, Андрис, — надменно ухмыльнулся Меченый. — Во-первых, ты еще не вся партия, а во-вторых, нам ли с тобой бодаться?

Когда взревел мотор и белая «Волга» умчалась, увозя Калныня, Меченый пошел не к телевизору досматривать матч, а к телефону.

— Алло, Фрейманис. Кто у тебя занимается делом Банги?.. Ну и чего си там копается, как навозный жук? Чтоб через неделю все было закончено. Пусть привлекает хоть черта, хоть дьявола, трясет его как угодно!.. Кстати, жена у него есть? Значит, учти — никаких передач, писем, газет, тем более свиданий. Никакой связи с внешним миром. Ясно? И еще — дела никому в руки не давать. Даже если из ЦК будут дергать. Отказывать под любым предлогом. Под любым — понял? Я лично буду держать на контроле.

Тихонько скрипнула дубовая дверь. Брилс осторожно прикрыл трубку рукой и бросил тихо и торопливо:

— Все. Действуй!

В дверь просунулась светлая вихрастая головка.

— Деда, деда! Ур-ра!

На колени к Меченому с разбега взлетел очаровательный сорванец лет пяти.

— Деда, идем скорей! Ура, наши гол забили! — Малыш дал победную очередь из великолепного, сверкающего огнями автомата.

И вдруг Меченый преобразился, расплылся в умильной, совсем человеческой улыбке. Принялся тискать, пощипывать брыкающегося, хохочущего внука.

— Ах ты, мой футболист! Вояка мой сладкий, — грубовато нежил и ласкал он балованное дитя.

Глава 17

Понурив большую сивую голову, Марцис сидел и молчал. Молчал и следователь, не сводивший с бригадира тяжелого взгляда.

— Это я во всем виноват, товарищ… то есть гражданин следователь, — не выдержал, начал «колоться» Марцис. — Меня нужно арестовывать и сажать. Бес попутал старого дурака. На виски, сигареты там всякие соблазнился…

— А валюта?

— Какая валюта? — даже не понял сразу Марцис.

— Обыкновенная, свободно конвертируемая. Или они с вами за все такой мелочевкой расплачивались?

— Так ведь мы эту рыбу все равно выбрасывали, — все еще не понимая, бубнил рыбак.

— И долго вы мне будете голову морочить своей рыбой? — взорвался невозмутимый, казалось, следователь. — Кому принадлежит японский магнитофон? За какие именно услуги был получен? Какие еще подарки от капитана иностранного судна вы получали или передавали?

— Какие подарки? Что вы накручиваете? Не знаю я ничего! А магнитофон для клуба взяли.

— Но на балансе хозяйства он не числится, насколько мне известно.

— Да не успели оформить! Вы даже вздохнуть нам не дали!

— Значит, вы все-таки получили магнитофон от шведов? В виде подарка?

Марцис поднял на следователя испуганные глаза. И вдруг грохнул кулаком по столу.

— Что значит подарка? Себе, что ли?!

— Себе — не себе, теперь поди разберись, — скептически усмехнулся следователь.

— Да что вы клеите? Что клеите? — возмущенно выкрикнул Марцис.

— Ну, ладно, Лаува, хватит. Вы не в пивной. Кто кого уважает, выяснять не будем. Вы предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний. Вот ручка, бумага — пишите.

Марцис взял ручку, лист бумаги, деловито настрочил «шапку». Потом задумался и произнес серьезно, словно поняв, наконец, чего от него ждут:

— В общем, так. Если вам нужно, можете посадить меня за все эти виски, сигареты, запчасти. А на Бангу я клепать не буду.

На столе следователя горела лампа, освещавшая половину лица Хеньки. Острые скулы и впалые щеки, подчеркнутые светотенью, казались рельефнее, чем на самом деле.

— Вам известно, что вашу статью в «Ригас Балс» перепечатали в Швеции? Газета «Тагес Бладет». Славно, выходит, вы поработали на западную пропаганду, хороший матерьяльчик им подбросили. Наверно, и на гонорар не должны поскупиться?

Трудно было понять, ерничает следователь или говорит всерьез, настолько откровенной была эта попытка подшить Хеньку к делу Артура.

— Я писал статью для «Ригас Балс» и не отвечаю за те издания, которые перепечатали ее без моего ведома.

— М-да, допустим, без ведома. Но вы же опытный журналист и не могли не понимать, что подобная очернительская информация может быть использована нашими идейными противниками в целях контрпропаганды. Значит, вы действовали на руку нашим врагам.

— Я писал и буду писать о безобразном, чудовищном положении в наших рыболовецких хозяйствах. И мне наплевать, где это перепечатают. Хоть в «Вашингтон пост»! Может, тогда и у нас почешутся и начнут наводить порядок.

— Ну, а если конкретнее, Генрих Августович, — упорно продолжать гнуть свое следователь. — Вам кто-нибудь давал задание написать такую статью?

— Нет, это моя личная инициатива.

— Но с чего вы вдруг взялись писать на эту тему именно сейчас? Может быть, кто-то из друзей в неофициальной, так скажем, обстановке навел вас на мысль? И вы как человек эмоциональный, творческий…

— Повторяю, — еле сдерживая себя, процедил Хенька. Желваки так и ходили на его острых скулах. — Это от начала до конца моя инициатива. О вопиющем положении в рыбхозяйствах знает половина республики. Не вижу смысла молчать.

— Одно дело, Генрих Августович, знать, другое — распространять подобную информацию о нашей стране в органах печати. Вы, ответственный человек, работник идеологического фронта, не могли не понимать этого, — и следователь в упор уставился на него.

Но Хенька замолчал, и, могло показаться, надолго. Брасла подождал немного и продолжал, ни в коем случае не желая упускать основной линии:

— Утверждая, что написали статью по собственной инициативе, вы тем самым берете всю ответственность на себя. Совершенно напрасный героизм, Генрих Августович. Мы знаем, кто натолкнул вас на эти мысли. Поверьте, не стоит его выгораживать. Он-то действовал в корыстных интересах, а вас просто использовал как прямого, честного человека.

Неподвижно сидевший, похожий на изваяние Хенька вдруг развернулся всем корпусом и наклонился к столу так близко, что следователь инстинктивно подался назад, в тень.

— Вы что же, хотите меня на такую дешевку купить? Думаете, в Латвии честных людей не осталось?!

— И к честным вы причисляете, конечно, себя? Иных мнений не допускаете? Тогда позвольте спросить, почему вы, работник идеологического фронта, до сих пор не вступили в партию? А еще — где пребывают ваши родители? Они по-прежнему в Лондоне или уже перебрались в Нью-Йорк?

— А вот это уже не ваше собачье дело!

— Вы полагаете? — вскинул брови следователь. — Что же, с одной стороны, вы сделали мне нечаянный комплимент — я охотник и выследил дичь, но с другой… Ваших слов вполне достаточно, чтобы привлечь вас к ответственности за оскорбление представителя власти. — Он нажал на кнопку звонка, встроенную в столешницу. Дверь тут же отворилась, и вошел конвоир.

— Гражданин Крогис, — бесстрастным голосом объявил следователь, — вы арестованы. Конвоир, проводите арестованного.

Солдат повиновался с четкостью робота. Стуча каблуками, подошел к столу и скомандовал:

— Следуйте за мной.

Хенька не был труслив и слаб нервишками, но и он побледнел. Как показала богатая практика, обратного хода из здешних камер не существовало.

Проводив их взглядом до двери, Брасла в последнюю секунду вдруг распорядился:

— Отставить! — и, одним словом остановив запущенный уже было страшный механизм, бросил конвоиру: — Вы свободны.

Так же автоматически, не задавая вопросов, спецназовец подчинился.

Оставшись с Хенькой наедине, следователь подписал пропуск и швырнул его через стол со словами:

— А теперь катись отсюда к чертовой матери!

Марта сидела на стуле посреди разгромленной, выпотрошенной спальни, как в чужом доме. Да он и стал теперь чужим, ведь в нем бесцеремонно хозяйничали двое с деревянными мордами. Перекладывали, перетряхивали, шарили, рассматривали вещи в шкафах и на полках. Марта сидела к ним спиной, но почти физически чувствовала, что происходит. Ей казалось, что обыскивают и ощупывают ее саму.

Следователь Брасла устроился напротив и поставил на тумбочку знакомую коробку — ту самую, что когда то благоразумно собирался утопить Марцис. И вот она снова «всплыла». Брасла открыл коробку и вытащил из нее так и не опробованный, запечатанный в целлофан японский магнитофон.

— Вам знаком этот предмет?

— Да, муж купил его для нашего клуба, — ответила она, по мере сил стараясь сохранить спокойствие и достоинство.

Следователь смотрел на нее с иронией — то ли сама с придурью, то ли всех вокруг дураками считает.

— Хорошо, допустим. В таком случае расскажите, когда магнитофон появился у вас в доме и когда, при каких обстоятельствах исчез.

Марта поежилась, сразу вспомнив ночной визит Марциса. Она понятия не имела, куда он утащил злополучную коробку, но то тягостное, тревожное предчувствие сбывалось сейчас в полной мере.

— Простите, но у нас в доме ничего не появляется и не исчезает. У нас не воровской притон. Потом я никогда не вмешиваюсь в дела мужа, не веду за ним слежки, — строптиво заявила она, с бессильным отчаянием наблюдая, как один из «хозяев жизни» перебрался к ее туалетному столику, где стояли фотографии мужа и сына. Умело вскрыл рамки. Другой в это время сосредоточенно изучал вещи Артура: китель, пиджаки, новую, еще в целлофане, рубашку, которую Марта подарила ему на день рождения. Целлофан был тут же разорван.

— Значит, вы отказываетесь отвечать на этот вопрос? Хорошо… А, может быть, муж в последнее время приносил вам какие-то вещи? Например, делал подарки?

— Подарки? Не понимаю, о чем вы говорите, — Марта подняла глаза на следователя, и вдруг по щекам ее покатились одна за другой частые слезы. — Это все какое-то чудовищное недоразумение. Прошу вас, дайте мне возможность с ним увидеться. Мы даже не будем разговаривать, если нельзя. Я хочу только увидеть его. Хоть издали. Что это за кошмарный бред?

Брасла поморщился — терпеть не мог слез.

— Марта Якабовна, будьте благоразумны. Для того я здесь и нахожусь, чтобы досконально разобраться в деле вашего мужа. А вы не желаете мне помочь, не отвечаете на вопросы.

— Помогать вам? Но с какой стати? Откуда я знаю, что вы с ним сделали? Дайте мне свидание, я должна его увидеть.

Следователь снисходительно усмехнулся и покачал головой.

— Я вам объясню, почему вы должны и даже обязаны помогать нам. Потому что вы являетесь гражданкой Союза Советских Социалистических Республик и закон обязывает вас оказывать всяческое содействие органам, охраняющим безопасность нашей Родины. А вам об этом тем более не следует забывать, — зловеще напомнил он, ведь в свое время вы были высланы за сотрудничество с оккупантами.

В измученных, угасших глазах Марты вдруг вспыхнула давняя, но не позабытая боль. Яростный взгляд с ненавистью впился в угрюмое лицо мучителя.

— Я с оккупантами никогда не сотрудничала и не собираюсь! — И она отвернулась к окну, твердо решив, что все здесь происходящее ее не касается и она не скажет больше ни слова.

Глава 18

Со стуком открылась квадратная заслонка в металлической двери камеры. Дежурный раздатчик поставил на крохотную полочку-кормушку миску каши, кружку с «чаем», сверху положил два куска серого пористого хлеба. Не успела заслонка снова закрыться, как к ней почти вплотную прижалось бледное лицо арестанта.

— Забери все к чертовой матери! Я объявил голодовку!

Дежурный, такой же арестант, испуганно отшатнулся.

— Разговорчики! — прикрикнул сопровождавший его конвоир и захлопнул заслонку.

Миска, кружка и хлеб остались стоять на полочке. Артур зло глянул на них и сел на привинченный к полу металлический табурет, повернувшись к еде спиной. Из длинного гулкого коридора доносилось погромыхивание тележки раздатчика, звон чайника, когда его ставили назад на тележку. От запаха даже этой паскудной пищи стало подташнивать, закружилась голова.

…Перед глазами Артура поплыл туман. Из тумана выступили деревья. Он, крадучись, шел по тихому предутреннему лесу, что-то высматривал или кого-то искал. Вдруг он услышал песню, которую поют в ночь веселого праздника именин всех Янов: «Лиго! Лиго!»

Усилием воли Артур отогнал навязчивые видения. Ему показалось, что он просто на несколько секунд от слабости провалился в сон. Он вскочил и принялся шагать по камере, чтобы чем-то отвлечь себя и взбодриться.

— Не раскисать… Не раскисать… — говорил он себе в такт шагам, стараясь, насколько это позволяли размеры камеры, держаться подальше от пищи. Ходить стало тяжело. Пришлось снова опуститься на табурет и привалиться спиной к холодному бетону. Перед глазами встала физиономия настырного следователя. Она беззвучно шлепала губами. Даже здесь не было от него покоя…

…Потом опять все заволокло туманом. Теперь Артур видел, что туман стелется над лугами, скирдами скошенной травы, цепляется к стволам деревьев на лесной опушке. А краем леса, похожие на призраков в колышущемся тумане, крадутся трое солдат. Потом с опаской перебегают от скирды к скирде по луговине. С хутора далеко разносятся пьяный хохот и песни, шумит праздничная гулянка.

— Лиго! Лиго! — что есть мочи горланят подвыпившие парни.

Артур решил, что он сходит с ума. Собрав последние силы, он вскочил и что было мочи заколотил в глухую железную дверь.

— Эй вы, сволочи! Уберите отсюда свою поганую жратву! Я объявил голодовку.

Дверь камеры распахнулась на удивление быстро.

— Я буду говорить только с прокурором республики или…

Артур не успел договорить свой ультиматум, потому что с ходу получил сильный удар в челюсть. Он бы, конечно, упал, но удар с другой стороны удержал его в равновесии. Некоторое время поработав над дебоширом — не слишком сурово, больше для воспитания, — два дюжих конвоира выволокли Артура в коридор и выслушали приказ командира, наблюдавшего сцену усмирения:

— Быстро в штрафной его. Пускай поостынет орел!

Полубесчувственного Артура бросили на сырой цементный пол штрафного изолятора — ШИЗО.

Скайдра быстро поднималась по лестнице — хотелось поскорее оказаться дома после работы. Нашарила в сумке ключи. Заглянула в почтовый ящик, висевший на двери квартиры, вынула из него несколько газет. На ящике были аккуратно наклеены названия выписываемых изданий: «Социалистическая законность». «Советская Латвия», «Человек и закон», «Правда».

Скайдра вошла в квартиру и удивилась темноте в прихожей. Она протянула руку и зажгла бра у зеркала, поправила прическу, подосадовав на серебристую прядку на виске.

Годы подкатились уже к пятидесяти. И хотя следы прежней красоты еще сохранились на лице, из зеркала на хозяйку дома смотрела совсем не та Скайдра, что праздничной ночью обнималась на сеновале с молодым легионером.

— Арнис, ты дома? Что за мрак устроил?

Ответа не последовало. Выставив руки перед собой, Скайдра осторожно прошла в затемненную комнату, включила свет и остолбенела.

Арнис сидел за столом, положив на него руки и голову. Рядом стояли две полупустые бутылки из-под водки, валялись какие-то огрызки, листы бумаги — остатки мрачной одинокой пьянки при плотно зашторенных и даже забаррикадированных разным барахлом окнах. Конспирацию в этом доме соблюдали неукоснительно.

— Боже мой, Арнис!

— Стоять! Ни с места! — тупо пробормотал он, не соображая, видимо, где находится.

— Арнис, опомнись! Это же я, Скайдра, — она с опаской приблизилась к мужу, остерегаясь какой-нибудь дурной пьяной выходки.

— А-а, это ты, — он немного пришел в себя и долгим невидящим взглядом уставился на жену. — Ну, говори, что теперь мне делать? Вещички собирать? Или опять — на хутор, на сеновал, а потом в подвал… к тебе под юбку?

Следователь республиканского Комитета Государственной Безопасности Арнис Брасла был безобразно, свински пьян.

— Арнис, миленький, как же ты так… Нельзя же тебе, — осмелев, жена подошла к нему вплотную. — Два года держался, ни капли в рот не брал. Детьми ведь клялся, что кончил с водкой.

— Да пошла ты знаешь куда со своими моралями! — взревел он. — Лучше бы меня тогда немцы шлепнули… или красные. Всю жизнь тараканом в щели… Ничего своего, даже имени. Арнис Брасла — ну и имечко!

Скайдра беспомощно опустилась на стул рядом с ним, заговорила измученным, больным голосом:

— Господи, опять ты за свое. Не знаю, чего тебе нужно… Жив, здоров, при должности… Такие дети выросли, — Скайдра махнула безнадежно рукой. — Из-за тебя и мне свет не мил — хоть в петлю лезь… За что ты меня истязаешь всю жизнь?

Неожиданно взяв бутылку, она налила себе добрых полстакана и выпила, не поморщившись, до дна. Спросила зло:

— Чего ж ты тогда сбежал из ихнего плена? Ко мне на хутор приполз, ноги целовал… Помнишь, как я тебе проклятые документы добывала… чем за них заплатила?

Арнис скрипнул зубами от давней, непроходящей боли и сказал:

— Оба мы проторговались. Правильно, видать, говорят — сколько веревочке ни виться, а конец придет…

— Арнис, что случилось? — теперь Скайдра испугалась не на шутку. — Говори!

Он пристально, почти как трезвый, посмотрел на жену.

— Помнишь тех парней, что повязали меня тогда, в ночь Лиго? Один из них сидит сейчас в следственном изоляторе, и я должен склепать на него дело.

У Скайдры аж голос на секунду пропал.

— Господи, Пресвятая Дева, — она перекрестилась. — И он узнал тебя?

— Если бы узнал, разве разговаривали бы мы здесь сегодня? — желчно бросил он. — Пока не узнал.

— Слава богу, — с облегчением выдохнула Скайдра и озабоченно принялась наставлять: — Ты виду-то не показывай, может, и не узнает вообще. А и узнает, кто ему, арестанту, поверит? Только ты не тяни, подбивай бабки да закрывай дело побыстрее!

— Это мы умеем, — мрачно усмехнулся он. — Учить нас не надобно. Подведем и заведем — не выпутается. Я сейчас о чем думаю — мы с ним, с этим Бангой, одного поля ягоды. Раньше палили друг в друга, а теперь друг друга пожираем. Посади Бангу на мое место и узнай он, кто я такой, — меня и допрашивать не станут, сразу в распыл пустят. А кому толк от всего этого? Я как дурак бегал с немецким шмайсером, отстаивал «нашу свободу», и Банга с русским автоматом за свободу сражался. А чего добились оба? Сегодня я Бангу сожру, а завтра на его место приедет Иван из Мурманска какого-нибудь и сожрет меня.

Скайдра не очень внимательно слушала мужа.

— Ну что ты себя сжигаешь? Ты человек невеликий, подневольный. Сказано — делай. Пускай те, кто повыше, разбираются, что хорошо, что плохо. Не ты, так другой его засадит. Если уж встал поперек дороги, все равно упекут.

Ее слова, утешительные, складные, мягко ложились ему на душу, и незаметно для себя он оттаял, отошел. Да, она всегда оставалась трезвой, практичной хуторянкой. Тем, наверное, прицепила к своей юбке и держала вон сколько лет…

Пасмурным утром следующего дня Брасла сидел в кабинете завотделом с папкой на коленях. Следователь был тщательно выбрит, отглажен. Ничто в его облике не выдавало вчерашней безобразной попойки, кроме, может быть, некоторой одутловатости и бледности худого лица.

— Какого черта ты там копаешься, как навозный жук? — слово в слово процитировал своего патрона Фрейманис, тот самый, кого по телефону накачивал Меченый, встревоженный появлением Калныня. — Забыл, что ли, кто это дело под контроль взял? Мне оттуда чуть не каждый день звонят.

— Да я насчет этого и зашел.

Брасла раскрыл свою папку, стараясь не встречаться глазами с Фрейманисом, словно боялся, что они могут выдать его.

— Вот, прочтите и подпишите.

— Ну-ка, ну-ка, до чего ты там доработался?

Шеф с любопытством придвинул папку к себе. В ней лежал всего один листок. Он быстро пробежал его глазами и разочарованно скривился.

— И чего ты мудришь? На кой черт тебе сдался этот следственный эксперимент? Да еще с выездом на траверз. Чушь собачья. А если он у тебя там сбежит или еще что?

Красивый, холеный Фрейманис так и сяк вертел в руках бумажку, словно пытался углядеть в ней скрытый смысл.

Брасла молчал, стараясь не выдать своего волнения и предоставив судьбе в лице этого обленившегося и слегка зажиревшего в своем мягком кресле функционера самой сделать выбор.

— Мудришь, мудришь, — недовольно ворчал Фрейманис, смутно, наверное, угадывая нечто большее в короткой докладной Браслы. — Прежде ты и не таких деятелей колол. Стареешь, что ли?

— Умнею, — скромно пояснил следователь. — Есть одна задумка. Кажется, неплохая.

Что же ты в докладной про нее ни слова? — Фрейманис аккуратно положил листок в папку и недоверчиво покосился на следователя, не поднимавшего глаз. — Темнишь, Брасла!

Тот с натугой улыбнулся.

— Назовем это профессиональной тайной.

— Ишь ты! — Фрейманис пренебрежительно покрутил левой рукой, а правой подмахнул докладную. — Ну ладно, Шерлок Холмс! Валяй, экспериментируй. Но чтобы через неделю все было закончено. Встревать в высокие игры мне не резон — башку можно потерять.

Увязая в песке, «Волга» ползла по дюнам, то карабкаясь вверх, то вместе с оседающим песком ныряя вниз по склону. Наконец машина остановилась. Выключив двигатель, Брасла повернулся к сидевшему рядом Артуру:

— Выходите!

Артур пристально посмотрел на него и молча вылез на песок. На мгновенье он опьянел от воздуха, запаха моря, необъятности простора. Застыли далеко друг от друга стоящие сосны. Совсем рядом тихо дремало море, сегодня неподвижное, с тускло отсвечивающей ровной, как оцинкованный стол, поверхностью.

Артур медленно пошел к воде. Не спуская с него глаз, Брасла вынул из нагрудного кармана пистолет, передернул ствол и сунул в карман брюк. Выйдя из машины, он двинулся следом за Артуром неверной, шаткой походкой, словно еще давал о себе знать вчерашний хмель. Правая рука медленно, будто против воли следователя, потянулась, подрагивая, к карману брюк.

И вдруг Артур обернулся.

— Только учти, мразь! При попытке к бегству стреляют в затылок, а я его тебе хрен подставлю! — И он стал лицом к следователю, широко расставив ноги.

— Чего ты несешь?! — Словно уличенный в воровстве, Брасла отдернул от кармана руку. — Сплетен про нас наслушался?

Следователь достал сигареты и опустился на песок.

— Давай-ка закурим лучше.

Немного помедлив, Артур взял у него сигарету и тоже сел.

— Кстати, насчет затылка — это все беллетристика… В затылок, в лоб, все одно. Заключение-то будет писать наш человек…

Молча докурив до конца сигарету, Артур задумчиво произнес:

— Ты прав — «наш человек». Он уже много чего понаписал. И еще много чего натворит этот «наш человек»!

— А себя-то ты к каким причисляешь? — буркнул Брасла.

— А к таким же, как ты.

— Дошло наконец, — злорадно заметил Брасла. — А то норовите все на нас свалить, а сами чистенькими остаться. Вроде не вы нас всех породили.

— Ладно, гражданин начальник, давай заканчивай свой «эксперимент». Ты меня зачем сюда привез?

Следователь увидел его спокойный, открытый взгляд и понял, что Артур так и не узнал его. Он отшвырнул сигарету, поднялся на ноги и пошел к машине.

— Поехали домой, — бросил он через плечо.

Глава 19

Марта возвращалась домой затемно. Шла, не замечая, где идет, не видя вокруг ничего. Ей даже не показалось странным, что в окнах теплится свет, а дверь не заперта. Она попросту не заметила ничего этого, подавленная не отпускавшими ни на секунду горькими мыслями, ужасом, как шторм налетевших событий.

Дом оставался почти в том же виде, какой приобрел после страшного дня обыска. Не было ни сил, ни желания дотрагиваться до вещей, оскверненных грязными чужими руками. Да Марта и не жила теперь в своем доме — только присутствовала. Проходила в спальню, садилась на стул у окна — в день визита незваных гостей он стоял там же — и долго сидела без сна, без слез.

Часы пробили двенадцать, когда в гостиной она обнаружила в кресле незнакомую спящую девушку. Два крыла черных блестящих волос охватывали щеки, разрумянившиеся во сне. Из-под короткой замшевой юбки торчали узкие колени. Рядом валялись черный плащ и дорожная сумка. Изумленная Марта опустилась в кресло напротив, не решаясь разбудить незнакомку. Но девушка сама, видно, почувствовала, что на нее смотрят, и открыла глаза.

— Ой, здрасьте! — Спросонок Лиля забыла, где находится.

— Добрый вечер, — механически отозвалась Марта, продолжая разглядывать девушку.

— Извините… Извините, Марта… — Лиля на секунду замешкалась, боясь неправильно произнести необычное отчество, — Марта Екабовна. Я тут с самого утра вас жду. Дверь почему-то не была заперта…

— Да-да, возможно, я забыла… Значит, вы ко мне?

— Если вы мама Эдгара, то к вам, — немного кокетливо подтвердила Лиля. Но, сообразив, что Марта до сих пор ничего не понимает, недоуменно спросила: — Разве Эдгар ничего вам не говорил об мне? Я Лилия.

— Да-да, конечно, говорил, — вспомнив о вежливости, поспешила заверить Марта. — Конечно-конечно… Лилия.

Она приветливо протянула девушке руку. Та, хоть и смущенная немного, с достоинством ответила легким пожатием. И улыбнулась, по-своему истолковав отсутствующий вид и рассеянность хозяйки.

— Хотя Эдгар, он такой… Скрытный. Мог и вообще ничего не сказать. Мы, знаете ли, хотели устроить настоящую, официальную, так сказать, помолвку. Это когда ваш муж приезжал в Москву. Но не вышло… Артур Янович, как я поняла, был очень занят. — Испытывая некоторое смущение, Лиля тараторила не переставая. — Я бы, конечно, никогда не решилась просто так свалиться вам на голову… Но я почему-то очень беспокоюсь. Эдгар ничего мне не пишет. Вот только, что прислал. — Она открыла сумочку и достала из потертого конверта бережно хранимую открытку с видом какого-то города. — И больше ничего. Я подумала, может, он вам что-нибудь написал…

Марта взяла протянутую ей реликвию, посмотрела на фотографию и, не переворачивая, вернула открытку ревностной владелице. Этот неожиданный визит и открытка подействовали на Марту как укор. В круговерти последних недель, подавленная кошмаром событий, она совсем забыла о сыне.

— Да, Эдгар звонил… Кажется, на прошлой неделе, — Марта с трудом припоминала, когда же был последний его звонок, а, вспомнив, удивилась — оказывается, прошла неделя, но она и не заметила ее. — Он просил не волноваться. Сказал, что все в порядке, — неуверенно и виновато говорила Марта, словно вырванная из нескончаемого сна этой чужой девушкой. — Я пойду сварю кофе, вы же, наверное, голодны.

— Нет, что вы, не беспокойтесь, пожалуйста, — не слишком убедительно запротестовала Лиля.

Но Марта уже вышла из комнаты. Ей нужно было остаться одной хоть на несколько минут, чтобы прийти в себя, вспомнить о той жизни, из которой ее выбросила недобрая посторонняя воля.

Воспользовавшись отсутствием хозяйки, Лиля проворно привела себя в порядок. Потом раскрыла «молнию» на объемистой сумке и вытащила оттуда довольно объемистый пакет. Положила его сперва на стол, потом, подумав, сменила стол на диван. Достала еще несколько кулечков и свертков и аккуратно пристроила рядом с большим пакетом.

С деревянным подносом в руках вошла Марта. Лиля помогла ей. Пока хозяйка разливала кофе, Лиля развернула перед нею великолепный белоснежный платок из легкого козьего пуха, Чуть смущаясь, протянула Марте.

— Это вам. Марта Екабовна. Никак не могла выбрать… Старалась вообразить, какая вы, что носите, что любите. Эдгар, как конспиратор, почти ничего о вас не рассказывал.

Марта поставила турку, бережно взяла нежный пушистый платок. Она была тронута — нашелся человек, которой вспомнит о ней, позаботился…

— Какая прелесть! Спасибо вам, Лилия. — Она с благодарностью поцеловала девушку в щеку.

— Вам правда понравилось? — Лиля сияла от удовольствия. — А вот насчет этого я хотела с вами посоветоваться.

Она раскрыла коробку — в ней лежали бок о бок темная трубка вишневого дерева и мундштук из уральских самоцветов.

— Артура Яновича в Москве я даже повидать не успела. И не знаю, курит он или нет. Мы с ним в одно время к Эдгару приехали. Но я только голос его слышала, — Лиля на секунду замолкла, поняв, что невольно проговорилась о странности «встречи» с отцом Эдгара в гостиничном номере, и поспешила добавить: — Так уж получилось, случайно…

Слушая оживленный, беспечный щебет девушки, Марта стала понемногу отходить, оттаивать, как вдруг, неосторожно вспомнив об Артуре, Лиля снова вернула ее в жестокую реальность.

— Как хорошо, что сперва вы пришли, а не Артур Янович. Я ужасно боялась — мне кажется, он такой строгий! А я тут у вас сижу — так неудобно. Вы уж меня извините. Эдгар все время говорит, что у меня взбалмошный характер. Мы даже ссорились из-за этого…

Лиля не заметила перемены в лице Марты. Она вдруг заинтересовалась небольшой любительской фотографией на книжной полке — Марта с Артуром сидят вдвоем на песке у моря.

— Ой, как они с Эдгаром-то похожи! Это ведь Артур Янович? Да? Я сразу узнала… Удивительно — одно лицо на двоих!

Она обернулась к Марте и увидела, как та прямо у нее на глазах страшно побледнела, пошатнулась и стала оседать на пол.

— Господи, что с вами, Марта Екабовна?! — Лиля бросилась к ней и едва успела поддержать бесчувственное тело. — Ой, помогите же кто-нибудь! — Она еле слышно шевелила губами, забыв, что находится одна в огромном пустом доме.

Фотографии Эдгара красовались на первой полосе, среди броских заголовков. Но появились и другие снимки, на которых русский летчик был не один. Вот он с Мартой Лосберг и ее отцом, владельцем фирмы «Краузе» Рихардом Лосбергом. Чей-то внимательный объектив заснял их встречу так, что ее вполне можно было истолковать как трогательную семейную идиллию. Вот Эдгар наклонился к Лосбергу, что-то оживленно ему втолковывает. Предупредительно отодвигает стул, помогая старику подняться. Вот Лосберг разливает в крохотные рюмочки черный бальзам и внимательно смотрит на Эдгара. Вот все трое подходят к машине.

Затем несколько весьма романтических кадров — Эдгар с Мартой идут по старинной улочке, сидят в сквере с маленьким фонтанчиком. Наконец фотография виллы Зингрубера в горах. В том сказочном уголке Баварии, где Эдгар появился на свет. Марта с коляской в заснеженной аллее, под высокими елями.

— Отец и сын, разлученные советским железным занавесом, «Трогательная встреча через двадцать лет», «Семья соединилась вновь». Прекрасно! — Зингрубер отложил подготовленные к печати гранки. — Хотя я предпочел бы увидеть этот материал до того, как русские нахлобучили на нашу голову этот чертов купол.

Чтобы не начинать бесполезных препирательств, Арвидас пропустил мимо ушей замечание шефа.

— Один материал я думаю отдать в «Пари Матч», насчет другого уже договорился с «Фигаро», третий можно было бы отправить в Мюнхен, нашим. Тоже не помешает.

— Откройте секрет, Арви! Где вы все-таки раздобыли негативы? Неужели вам удалось победить женскую строптивость силой мужского обаяния и Марта раскаялась в содеянном?

Арвидас постарался как можно спокойнее отреагировать на язвительную подковырку.

— Можно было бы, конечно, сочинить про себя героическую сагу. Но на самом деле мне просто повезло. Фрэнк ненароком кинул одну пленку в брак, а я ее отыскал.

— Я всегда говорил, что вы везунчик. И девушки вас за это любят! Статейку для вас она все же успела накропать?

— Нет, больше мы не сотрудничаем, — небрежно бросил Арвидас, перебирая разложенные на столе макеты газетных полос. — На ее место нашелся очень толковый парень. Он-то и подготовил эти материалы к печати.

Зингрубер виду не подал, что догадался — из-за этой взбалмошной девчонки шеф-редактору, чтобы спасти положение, пришлось писать статьи самому.

— Вот оно как? Жаль, мне показалось, девочка увлеклась русской тематикой.

— Даже, пожалуй, слишком. И проявляет необычное усердие.

Зингрубер понимающе усмехнулся и покачал головой. Может быть, вспомнил золотые времена, когда и ему еще были не чужды любовные страдания.

— Да, эти юные куколки так непостоянны. Но поверьте старому цинику — увлечение экзотикой никогда не бывает долговечным. Все пройдет — и пташка вернется на знакомую жердочку.

Зингрубер деловито крутанулся в своем кресле и еще раз пробежал глазами броские заголовки.

— Однако поглядим, как вы, вернее ваш толковый парень, — не преминул он припомнить Арвидасу его безобидную уловку, — уничтожает вашего юного соперника. Кстати, вы не находите, что коллизия получается весьма забавная?

Шеф-редактор ничего не ответил. Он сидел, тихо свирепея, и еле сдерживался, чтобы не нахамить Зингруберу.

— … Ручаюсь, что самый изощренный драматург не выдумал бы ничего подобного, — читал Зингрубер, искоса поглядывая на Арвидаса. — Случившееся можно было бы назвать грубым вымыслом или просто сказкой, не произойди все именно так… Ровно двадцать семь лет назад на прелестной вилле в Баварских Альпах у хорошо известного многим нашим читателям владельца фирмы «Краузе» господина Лосберга и его первой жены появился на свет прелестный малыш. Ею назвали Эдгаром… Шла война, и к концу ее семья господина Лосберга оказалась разделенной новой границей, которую русские продвинули далеко на запад, окончательно утвердившись в Прибалтике.

Непостижимая ирония судьбы вновь сводит наших героев через двадцать пять лет на нынешнем авиасалоне в Ле-Бурже. Сейчас они представляют две конкурирующие на мировых рынках фирмы… «Поистине неподражаемый драматург, жизнь…» — Зингрубер прочитал статью по диагонали и не слишком уверенно заметил: — Выходит, ваш толковый парень ненароком подбрасывает читателям забавную версию: Банга — это сын Лосберга. Хотя это интересно. Правда, старик будет в ярости.

На несколько секунд Зингрубер задумался, прогнозируя, видимо, каким будет резонанс от столь вольной трактовки биографических данных. Но потом заговорщицки прищурился.

— А впрочем, какой спрос с лихих журналистов, верно, Арви? Пускай это будет на совести прессы… А все-таки жаль, что статья не подписана Мартой. Было бы эффектнее, тем более что у девочки блестящий стиль.

Шеф попал в самое больное место — профессиональное самолюбие. Тут уж Арвидас не мог промолчать.

— Что поделать, господин Зингрубер, если папа не разрешает «девочке», — он ехидно передразнил отечески-панибратский тон шефа, — водиться с такими плохими мальчиками, как мы с вами.

— Ну ладно, Арви, довольно, — строго осадил его Зингрубер. — Эту тему мы обсуждать не будем. Материалы оставьте, я посмотрю их еще раз. — Он сухо пожал руку редактору, давая понять, что разговор окончен, но не удержался и напоследок спросил: — Кстати, вы будете сегодня в Ле-Бурже? Хозяева устраивают грандиозный прием в честь русских акробатов. Думаю, там соберется все милое семейство.

— Весьма любезно с вашей стороны, господин Зингрубер, напомнить мне о приеме, но только, слава богу, я больше не имею ничего общего с этим семейством. — Арвидас слегка поклонился и вышел с чувством оскорбленного достоинства.

В ночном небе над Ле-Бурже вспыхивали и гасли, струились и рассыпались разноцветные фонтаны огней праздничного фейерверка. Шум, смех, многоязычный говор сливались в слитный радостный гул веселья и праздника. В ярко освещенном зале негде было яблоку упасть. Оживленные, нарядно одетые гости сбивались в небольшие группки, болтали, пили, переходили от одной компании к другой. Легкие, словно бабочки, сновали очаровательные официантки с нарядно украшенными тележками, предлагая на выбор всевозможные угощения.

Марта стояла одна у открытого окна с бокалом в руке. Ее лицо озаряли сполохи фейерверка. Они таинственным светом расцвечивали блестящие чешуйки на ее темно-зеленом змеистом платье. Взгляд Марты рассеянно блуждал, безразлично фиксируя в толпе то отца, беседовавшего с двумя солидными бизнесменами, то лысую шарообразную голову полковника Блейфила, напористо флиртовавшего с длинноногой красоткой… Наконец Марта увидела того, кого искала в пестром говорливом сборище.

Едва войдя в зал, Эдгар и остальные советские летчики мгновенно оказались в центре внимания как виновники торжества. Тут же подоспели журналисты. Защелкали блицы, посыпались вопросы.

— Месье Банга, парижане уже начинают опасаться, что, проснувшись однажды утром, не обнаружат Эйфелевой башни на Елисейских полях. Вам ведь ничего не стоит переставить ее на Красную площадь?

Особенно старался бойкий репортер, поощряемый господином Дювалем, владельцем пресловутого купола. Француз тоже ощущал себя причастным к сенсации.

— Парижане могут спать спокойно, — не преминул сострить Костя Завалишин. — Мы согласны удовлетвориться Вандомской колонной.

— На худой конец парочкой химер с крыши Нотр-Дама, — поддержал Эдгар. — Имеем же мы право на небольшой сувенир.

— Вас можно поздравить, господа? Фирма «Сюд Электрон» в самом деле предложила вам контракт на монтаж высоковольтной линии? Так, месье Лапин?

— У нас есть хорошая пословица: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь», — дипломатично вмешался посол. — Мы ведем переговоры.

Теперь и Эдгар заметил Марту. И не сразу смог отвести взгляд от одинокой изящной фигурки на фоне ночного неба, расцвеченного фейерверками. Было странно видеть ее без дела, праздной гостьей. Эдгару показалось, что и она скучает без фотоаппарата и блокнота.

— Старик, — тихо позвал Эдгар Габелию, — пойдем жахнем по бокалу шампанского, а то у меня от бесконечного трепа гастрит разыгрался.

Радист выпятил нижнюю губу, изобразив согласие и одобрение, и подтолкнул локтем Костю. Завалишину не пришлось долго растолковывать, что к чему. Летчики по одному начали откалываться от респектабельного общества, и это, конечно, не укрылось от бдительного ока «серого костюма»?

— Молодые люди, — строго прошипел он, устремляясь за ними. — Прошу всех оставаться в пределах расположения делегации.

— А как насчет пописать? — вежливо поинтересовался Костя. — Айда с нами, а то как бы лишняя жидкость в голову не ударила.

— Учтите, Завалишин, это ваша последняя шуточка за рубежом.

— Ох, и гульну же я на прощанье, — бесшабашно хохотнул Костя.

И Марта заметила, что летчики сбежали от журналистов. Поколебавшись немного, она решила подойти к ним.

— Добрый вечер, господа. Поздравляю, вы завоевали сердца парижан.

Вездесущего гида Варнье поблизости не оказалось, поэтому Марта говорила по-латышски. Переводил Эдгар.

— Каждому свое: нам — парижане, а нашему командиру — парижанки. Несправедливость, да и только, — не без зависти заметил Габелия.

Свирепо зыркнув на радиста, Эдгар замешкался с переводом.

— Что сказал ваш друг? — спросила Марта.

— Да ерунду… Любит иногда глупо пошутить, — промямлил Эдгар, с трудом подбирая забытые латышские слова.

Костя и Отар с недоверчивым изумлением таращились на Бангу.

— Да ты настоящий полиглот, — ревниво заметил Костя, — всего за неделю по-ихнему так насобачился!

— Все намного проще, мы просто нашли общий язык, — скромно объяснил Эдгар.

— Ну ты силен! — искренне восхитился Габелия, со свойственным грузину простодушием принимая слова Эдгара за чистую монету.

— Месье Эдгар, вы все еще сердитесь на меня за то неудачное рандеву с папой? — Марта истолковала скованность Эдгара по-своему.

— Что вы! Просто мне было немного неловко. Показалось, что отец ваш не рад такой встрече… Извините, я не представил вам своих друзей.

Эдгар повернулся, но ни одного из друзей рядом не было. Там, где они только что стояли, разговаривали и смеялись незнакомые люди. Ребята сумели испариться так незаметно, что ни Марта, ни Эдгар этого даже не заметили. Обоим стало совсем неловко. Эдгар развел руками и виновато улыбнулся.

— Кажется, друзья мои испугались… Может, подумали, что наша встреча фиксируется скрытой камерой.

Невинная шутка Эдгара попала точно в цель. Девушка смутилась, поняв ее как намек.

— Впрочем, я хотела извиниться перед вами, Из-за меня у вас, наверное, были неприятности?

— Пустяки, готов целиком принести себя в жертву вашей литературной славе.

Марта кивнула и хотела уже отойти, как предписывает регламент непринужденности на светском рауте. Тем более что она увидела входившего в зал Зингрубера, который, заметив ее в обществе Эдгара, игриво сделал ей ручкой. И все же она продолжала стоять рядом с Эдгаром. Тот тоже не двигался с места, хотя спиной чувствовал, как недреманные глаза особиста буквально просверливают ему спину.

— Боюсь, что жертв уже не понадобится, — грустно заметила она. — Меня выставили из фирмы. — Легонько коснувшись бокала Эдгара, она продолжала: — Так что теперь я не представляю для вас никакой опасности… Выпьем за свободу.

Эдгар внимательно смотрел на девушку. Сегодня она была совсем другой, чем в Лувре или во время их прогулки по городу.

— Хороший тост, но мне почему-то кажется, что свобода не слишком вас радует.

Красивые припухлые губы тронула все та же нечаянная, будто не к месту, улыбка.

— Месье Эдгар, мне не хотелось бы показаться назойливой, но у меня к вам просьба. Если возможно, мы должны увидеться с вами где-нибудь в более спокойном месте, желательно тет-а-тет.

Эдгар едва не поперхнулся шампанским. Решительно, она переходила всякие границы. Какого черта она к нему прицепилась, эта настырная девица, да еще вместе со своим папашей. С капиталистами нужно и в самом деле ухо держать востро.

Но «настырная девица» смотрела кротко, почти умоляюще. И вдруг заговорила горячо, торопливо, словно боялась, что он сейчас повернется и уйдет, не выслушав ее:

— Я никогда не испытывала симпатий к красным. Думаю, так будет и дальше. Но даже в моей циничной журналистской душе есть сентиментальные уголки. Поверьте, нам необходимо встретиться, я не могу не сообщить вам кое-что. Я запишу вам свой телефон. — Марта уже открыла сумочку, чтобы достать блокнот, но Эдгар поспешно сказал:

— Не нужно ничего писать. Я запомню, говорите.

Глава 20

Фрачная пара отменно сидела на сухощавой фигуре бывшего солдата третьего рейха. Зингрубер оживленно болтал и чокался с дамами, когда увидел, что прямо на него целеустремленно шагает Лосберг.

Лучшая оборона — нападение, поэтому Зингрубер бросил дам и пошел навстречу старику.

— Так ты еще в Париже, дружище? — он изобразил на лице удивление и радость. — Говорили, будто ты решил хлопнуть дверью.

— Конечно, ты чувствовал бы себя вольготнее, улети я в Мюнхен, — ворчливо заметил Лосберг.

— А твои дела, кажется, идут на лад, — Зингрубер качнул головой в сторону Марты. — Пока я придумывал разные пошлые фокусы, ты, не иначе, скоро породнишься с конкурирующей фирмой! Ха-ха-ха.

— Не будь мы так стары, Фреди, я с большим удовольствием набил бы тебе морду, — совсем нелюбезно осадил его Лосберг. — Я ведь просил, чтобы ты оставил гнусную затею с «желтой» прессой… На себя мне, конечно, наплевать, но Марта… Она сама решила выйти из игры, и я не позволю плескать ей вслед дерьмом.

Зингрубера несколько обескуражил такой решительный наскок.

— Честное слово, Рихард, если бы я не знал тебя с сорокового года, голову бы дал на отсечение, что ты платишь партвзносы на Лубянке.

— Не скоморошничай, Фреди, в нашем возрасте это несолидно, — еще сильнее разозлился Лосберг. — Ты знаешь, мне совершению безразлично, во что вкладывать деньги, лишь бы они давали доход. Но есть вещи…

— Дружище, — Зингрубер ханжески поморщился, продолжая подшучивать, несмотря на гневливый настрой патрона, — твой политический цинизм не имеет границ.

Он внимательно огляделся по сторонам и, взяв Лосберга под руку, аккуратно вывел его из зала, предчувствуя серьезное объяснение. Они вышли на один из балконов, вспугнув устроившеюся там шальную парочку.

— Ну так вот, — заговорил Лосберг, — есть вещи, которые нельзя оправдать никакими деньгами и прибылями. Короче, ты должен немедленно остановить возню в прессе или завтра же забирай свой пакет акции и катись из фирмы к чертовой матери. А чтобы у тебя не было соблазна, ты передашь мне все имеющиеся у тебя материалы вместе с негативами.

Зингрубер внимательно посмотрел на Лосберга, как бы прикидывая, насколько серьезна угроза могущественного компаньона. И, видимо, сочтя ее достаточно весомой, спокойно сказал:

— Отчасти я понимаю твой пафос, Рихард, но с чего ты взял, что у меня остались какие-то материалы на твоего обожаемого летчика? Я думаю, тебе известно, как твоя любимая дочь обошлась с негативами. Наверное, под твоим педагогическим нажимом. Все же остальное, без фоторепортажа, сам понимаешь, не более чем подтирки. Даже внимания твоего не стоит.

Лосберг недоверчиво взглянул на Зингрубера. Бог знает, что именно на уме у этого старого лиса. Хотя его угроза настолько серьезна, что вряд ли из политических амбиций Зингрубер пренебрежет возможными последствиями своих действий.

— Не могу поверить — старый забияка так легко сложил свое оружие? — спросил Лосберг, чтобы прощупать компаньона. — Хотя, на мой пацифистский взгляд, это было бы самым благоразумным.

Зингрубер недовольно насупился, ему всегда претил мягкотелый либерализм.

— Узнаю старую песню. Поэтому вы и получили под зад от большевиков и они хозяйничают в вашей Латвии.

Лосберг не обиделся. Он лишь горько, по-стариковски усмехнулся, ибо приходит время, когда все понимаешь, но изменить уже ничего не в силах:

— Ну, а вы со своей химерой мирового господства? Вы добились большего? Те же коммунисты перепилили вашу Германию пополам и орудуют за Берлинской стеной не хуже, чем в Прибалтике. Может, пора кончать с истерическими имперскими претензиями?

Зингрубер вздохнул и, скучая, посмотрел на звездное небо. Разговор, на его взгляд, начал принимать нежелательное направление, и позиция Лосберга была ему глубоко антипатична.

— Знаешь, Рихард, чрезмерное чадолюбие не доведет тебя до добра. Ты, верно, забыл, что русские вертолеты связаны не только с большой коммерцией, но и с большой политикой. Тут никто не станет считаться с твоей ностальгической щепетильностью.

Лосберг посмотрел на него с удивлением и даже некоторым интересом.

— Никак ты угрожаешь мне, Фреди?

Зингрубер долго молчал. Он занялся раскуриванием сигары, предоставив Лосбергу самому решать, что означает его молчание.

— Ну, что ты… Просто на правах старого друга считаю своим долгом предупредить, чтобы ты не совал голову туда, где ее легко лишиться. Ладно, мне пора, — он взглянул на часы. — В мои годы отступления от режима могут дорого стоить.

Однако Зингрубер не покинул Ле-Бурже и не отправился в отель, как мог подумать Лосберг. Он лишь спустился несколькими этажами ниже. Сюда не долетал шум приема, было темно и тихо. Он вошел в пустой кабинет. Не зажигая света — хватало прожекторов на летном поле, — сел к стелу, подвинул поближе телефонный аппарат.

— Алло, Клебер, это вы?

— Добрый вечер, шеф, — раздался в трубке предупредительный голос.

— Я вас попрошу немедленно позвонить… Нет, лучше поехать в редакцию. Если уже начали печатать наши материалы, немедленно арестуйте весь тираж и уничтожьте… Набор необходимо рассыпать, все оригиналы и негативы забрать.

— Да, шеф.

— Поняли? Все до последнего негатива.

— Я понял вас, господин Зингрубер. В печать не просочится ни одной буквы. Через час все будет лежать в вашем сейфе.

— Не совсем так, Клебер, — понизил голос Зингрубер. — Через час, в крайнем случае через два это должно попасть к нашим коллегам… С той стороны. Вы хорошо меня поняли, Пьер?

— Понял, шеф. Только, боюсь, это не покажется нашим «коллегам» вполне убедительным.

— Черт возьми, не мне вас учить. Обставьте все так, чтобы им показалось, — рявкнул Зингрубер. — За это я плачу вам деньги. О’ревуар.

Даже современная японская аппаратура, казалось, вот-вот не выдержит яростного рыка Владимира Высоцкого. На столе под лампой был разложен неразрешимый пасьянс из фотографий и текстов, которые всего несколько часов назад разглядывали в другом месте Зингрубер и шеф-редактор.

Закрывшись в своем кабинете, Юрий Иванович в обществе фирменный литровой бутыли «Посольской», правда, наполовину уже «уговоренной», погрузился в тяжкие размышления. Дверь тихо отворилась, и впорхнула жена, одетая, как «ночная бабочка», в новый пеньюар. Она убавила звук у разгулявшегося магнитофона. В таком наряде ее южнорусские формы могли соблазнить кого угодно, но только не посла. Не до того было.

— Ты, Маша, иди ложись. Мне тут нужно еще немного… покумекать.

Оставив без внимания его мимический протест, Маша властным движением убрала бутылку в бар и зажала в ладошке ключ от него.

— Хватит, накумекался уже. Забыл, что прием завтра? Что у тебя могут быть за мировые проблемы?

Посол устало взглянул на жену и уже хотел отправить ее спать в более доходчивых выражениях, как вдруг его осенило.

— А ты, между прочим, глянула бы, Машуля. Может, на свежую-то голову…

— Ладно, завтра с утра и взгляну.

Она стояла напротив, выжидательно сложив на груди руки и еще надеясь привлечь внимание мужа. Но не тут-то было. Неприятное дело поглотило его целиком.

— Эх, Машуля, завтра поздно будет. Диппочта уже уйдет… Нужно сегодня решать. Если промахнемся, зашлют нас с тобой в какой-нибудь Занзибар. Или, не дай бог… на родину.

При упоминании родины сытая и довольная Маша переменилась в лице. Даже побледнела как будто, что было почти невозможно при неистребимой алости ее щек.

— Что ты говоришь, Юрочка, господь с тобой. Неужели так серьезно?

Она с опаской склонилась над его столом, словно там лежала бомба замедленного действия, взрыв которой в одночасье мог зашвырнуть ее на родную Тамбовщину.

— Ну, давай, давай посмотрим. Что это у тебя за снимочки?

— Да ты статейку сперва пробеги… Мастерски излагают.

Юрий Иванович подвинул жене материал с броскими заголовками, встал и уступил ей свое кресло.

Мгновенно сосредоточившись, она села наощупь, не отрывая цепких, внимательных глаз от текста. Пеньюар она машинально запахнула поглубже — до него ли теперь.

— Я не понимаю, Юрочка! И это все? — Маша подняла на мужа большие светло-карие глаза, в которых было даже некоторое разочарование. — Нужно выслать в Союз этого красавца, как можно скорее… Ишь, лыбется, — и она с ненавистью взглянула на изображение Эдгара за столиком уличного кафе.

Маша была незлой женщиной и ненавидела всей душой, конечно, не парня в фуражке набекрень, а угрозу, которую он сейчас представлял ее благополучию.

— Выслать-то нетрудно… Марлен у меня тут целых два часа трясся. Аж ногами сучил. Загвоздка в том, что у них послезавтра главные демонстрационные полеты. А без этого красавца минковская машина провалится… Сама представь, какой будет в Кремле резонанс, — сбивчиво и нервно перебирал факты посол. — Тоже головы полетят, будь уверена. А Марлену еще шифровка пришла. Оказывается, отец нашего летуна под следствием. За какие-то нехорошие дела с иностранцами… В общем, букет складывается будь здоровчик.

Знобко поежившись то ли от этих слов, то ли от вечерней прохлады, Маша накинула на плечи мужнин пиджак, висевший на спинке стула. Достала из пачки сигарету, с сосредоточенным видом закурила. Теперь она напоминала чем-то комиссара времен гражданской войны, вставшего в тупик перед сложной диспозицией противника.

— Значит, говоришь, основной показ послезавтра? А потом?

— Потом, — и Юрий Иванович с налетом обреченности невесело пошутил: — Если во время демонстрации он не маханет на своем В-6 в ФРГ или Штаты — будем думать.

— Ну, так отправь Вадиму ящик виски, — безмятежно зевнула Маша.

— Какому Вадиму? — тряхнул головой посол. — Ах, да, Вадим Григорьев из Аэрофлота. Но при чем здесь он?

— А ты подумай. Пускай на денек придержит почту. Мало ли что бывает — метеусловия, самолет сломался.

— Ты соображаешь, что несешь? Как твой Вадим может такое сделать?

— А это уж не твоя печаль, — уверенно заявила Маша, сгребая в кучу снимки и машинописные листы на столе. — Завтра же его Зойке позвоню, пускай дальше сама крутится, как знает. Не будет же она со мной отношения портить.

Посол уставился на жену с выражением удивленного восхищения.

— Не голова, а Дом Советов… Талейран, Ришелье… Громыко! А Марлена Викторовича куда денешь? А дипкурьеров? Экипаж, наконец? — он испуганно понизил голос. — А этих, что фотографии передали? Ты представляешь, что будет, если все выплывет?

Юрий Иванович взволнованно прошелся по кабинету.

— И вообще, если все подтвердится? — он потряс конвертом с фотографиями.

— Что подтвердится?

— Ну вот это все! Что Марлен говорил, что они тут понаписали. Вдруг в самом деле сынок и папаша обо всем уже сговорились. Тут уж не Занзибаром пахнет. За Воркуту спасибо скажешь!

Маша обвернулась со вздохом крайнего раздражения — нет больших паникеров, чем мужики.

— Слушай, не будь ты, — она долго искала словцо покрепче, не будь ты Марленом Викторовичем! — но ограничилась только таким необычным сравнением.

Неправдоподобно ясное небо над Ле-Бурже все так же безмятежно улыбалось многочисленным посетителям авиасалона, не чураясь помощи разноцветных шаров, флагов, приветственных транспарантов. Сегодня здесь было особенно многолюдно. Не переставая, работали кино- и фотокамеры. Гремел огненный, бравурный вальс Штрауса. А вверху разворачивалось необыкновенное зрелище. Три пары мощных боевых вертолетов фирмы «Краузе» легкими бабочками кружились в ритме старинного вальса. Музыка заглушала рокот моторов, и зрителям казалось, что пилоты тоже слушают вальс из динамиков летного поля, настолько точными и изящными были пируэты, настолько синхронными танцевальные па.

Время от времени, закручивая головокружительные виражи, над полем проносился на легкой спортивной машине знаменитый Фокетти. Зрителям приходилось придерживать руками свои шляпы — так низко опускался пилот. Фигуры высшего пилотажа следовали одна за другой — и какие! Бочка, мертвая петля, бреющий полет над полем. Самолет итальянца выходил из пике, когда, казалось никакая сила уже не властна поднять стремительно падающую машину…

Советские летчики были заняты подготовкой своей техники к послезавтрашнему гранд-параду и тоже посматривали в небо.

— Смотри, как конкуренты выпендриваются, — с некоторой завистью бросил Костя, вылезая из кабины. — Банга, а слабо тебе, цыганочку, в небе сбацать?

— Сбацай, командир, — встрял Габелия, — тебе теперь все можно. Ты у нас отныне герой, великий летчик, орел и вообще «охраняешься государством».

Как всегда молчаливый, Эдгар пропустил мимо ушей шуточки и вместе с механиком продолжал колдовать над раскрытым двигателем.

Зато не пропустил их Лапин. Он тоже с ревностью наблюдал за необыкновенными танцами в небе.

— Вы это бросьте… Он, кажется, и вправду решил, что ему все можно. Вчера на приеме три бокала шампанского опростал… Смотри, Банга, сегодня ни капли.

На своей площадке, неподалеку от них, работали американские летчики. Тоже балагурили, перешучивались. Между делом приглядывались к русским, как, впрочем, и русские — к ним. Эдгар поднял голову, когда над летчиками в очередной раз на бешеной скорости пронесся итальянец. Американцы засмеялись и подняли вверх большие пальцы в восхищении от отваги пилота. Мгновенно подключился к международному диалогу Костя Завалишин — сцепил над головой руки в знак дружбы и солидарности.

Лапин неодобрительно покосился на него.

— Ладно, хорош лодыря гонять, — проворчал он, правда, не очень строго.

И вдруг страшный взрыв потряс землю. Где-то за краем поля взметнулся ввысь огромный столб дыма и пламени. Охваченные ужасом зрители бросились бежать кто куда. Не сговариваясь, русские и американские летчики устремились к месту катастрофы. Но ближе к середине поля остановились. Все было ясно без слов, и помочь ничем было уже нельзя. Полыхала автостоянка, в которую врезался шальной итальянец. Огненным крестом торчал над машинами хвост его самолета. Один за другим в адском пламени взрывались бензобаки машин.

— Вот это фейерверк, — не удержался от комментариев молчун Сергей Руза, по русскому обычаю стаскивая с головы шлемофон.

— Доигрался идиот!

— Может, и идиот. Только конкуренты и с умными, между прочим, не церемонятся, — мрачно изрек Лапин, беспокойно оглядывая своих орлов — все ли на месте, все ли целы.

— Теперь цена билетов на аэродром подскочит вдвое, — с чисто практической стороны откомментировал трагедию кто-то из американцев.

Глава 21

Маленький столик в углу полутемного уютного зала был накрыт на двоих. Горели свечи. Марта сидела одна и злилась. Назначенное время давно прошло. Она бросила в пепельницу очередную сигарету и посмотрела на часы. Половина восьмого… В кафе начала стекаться нарядная вечерняя публика, зал постепенно заполнялся.

Положив на скатерть несколько купюр, Марта уже собралась уходить, когда появился запыхавшийся Эдгар. Не догадавшись поцеловать, он смущенно пожал протянутую ему руку.

— Добрый вечер. Прошу меня извинить, но я только сейчас сумел вырваться. Понимаете, завтра главные испытания.

— Понимаю, спасибо, что вы пришли, — Марта приветливо улыбалась Эдгару, совершенно забыв, что еще минуту назад кипела негодованием. Тщательно одетая и причесанная, она не скрывала, что ждала этой встречи и готовилась к ней.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Тут же появился официант и положил на столик меню в сафьяновом переплете.

— Заказывайте, что хотите, — улыбнулась Марта, — и, ради бога, не стесняйтесь.

— Вообще-то я не стеснительный, — ответил Эдгар, — но, к сожалению, времени у меня хватит только на чашку кофе.

Марту немного расстроил его озабоченный вид, но она взяла себя в руки и непринужденно рассмеялась.

— Рюмка коньяка к кофе, надеюсь, не повредит? — Она кивнула официанту, тот предупредительно склонился, чтобы выслушать заказ. — Два коньяка и кофе.

Официант удалился.

Марта пытливо посмотрела на Эдгара и, подавив смущение, заговорила:

— Вас, вероятно, мучает неизвестность — зачем я вас сюда завлекла. — Она положила ладонь на красивый переплет меню. — Клянусь на этом великолепном парижском меню, которое вы так героически проигнорировали, что я не замышляю против вас ничего дурного.

С этими словами она достала из сумочки небольшой конверт, вынула из него несколько старых пожелтевших фотографий и протянула их Эдгару.

— Раз уж вы так торопитесь, давайте сразу по существу.

— Вы странный человек, Марта, — Эдгар настороженно приглядывался к ней, внезапно разрумянившейся от волнения.

— А у нас вообще вся семья со странностями… Вот полюбуйтесь.

На фотографиях Эдгар увидел роскошную виллу в заснеженных горах в окружении могучих елей. Потом молодую женщину в белой меховой шубке и шапочке. Она катила по аллее коляску. Ту же женщину в комнате с камином — теперь у нее на коленях сидел малыш.

— Мама? — не веря своим глазам, Эдгар снова и снова рассматривал снимки. — Откуда это у вас?

— А вы не догадываетесь?

Она украдкой взглянула на него, но Эдгар даже не заметил этого взгляда — он был далеко отсюда, он думал и вспоминал.

В это время один за другим в зал вошли шестеро парней, затянутых в черную кожу. К курткам прицеплены стальные свастики, на груди и запястьях железные цепи. Их подкованные короткие сапоги прогрохотали по залу, пробудив у многих зловещие воспоминания. За столиками понемногу стихли разговоры и смех, на лицах посетителей появились растерянность и тревога. Вторжение такой компании ничего хорошего не предвещало.

Не заметили опасности, пожалуй, только Эдгар и Марта, сидевшие в дальнем углу и увлеченные разговором. Да еще музыканты на эстраде как ни в чем ни бывало продолжали наигрывать на гитаре и аккордеоне немудреную мелодию популярной песенки.

А парни, в упор не видя никого вокруг, словно они были в пустыне, разболтанной походкой подошли к стойке, взяли себе по изрядной порции виски и расположились, кто на высоких табуретах, кто стоя, вокруг рослого блондина с отвратительным фиолетовым шрамом через всю левую щеку, как стая волков возле своего вожака.

Свинцовые, наполненные злобой глаза блондина бесцельно и нагло шарили по залу, по всей видимости, не находя для себя ничего интересного, и вдруг зацепились за парочку в дальнем углу, не затрепетавшую при появлении банды. Блондин решил, что его обидели и обидчиков следует наказать.

Эдгар в который раз задумчиво перебрал фотографии. Марта молча наблюдала за ним.

— Вы знаете, я сам о чем-то таком догадывался. Я вспомнил, где видел господина Лосберга, — у нас дома в Иркутске лет семь назад. Теперь я понимаю, зачем он приходил, — Эдгар вернул Марте фотографии, нервно постукивая пальцами по скатерти. — Так это и есть то важное, что вы хотели мне сообщить?

— Не совсем, это скорее преамбула. Главное же заключается в том, что эти и другие фотографии, сделанные в день нашей встречи в кафе на бульваре Сен-Мишель, вместе с разоблачительными статьями о ваших связях с западными конкурентами были подготовлены к публикации в немецких и французских газетах, — Марта выпалила все одним духом, боясь, что не хватит мужества договорить до конца, и теперь сидела, не смея поднять на Эдгара глаз.

Эдгар на секунду опешил. Он с трудом сохранил самообладание — вот и влип как последний идиот.

— Никогда не думал, что такие очаровательные девушки могут так грубо шантажировать. Что вам все-таки от меня нужно?

— Ровным счетом ничего. Я просто хотела вас предостеречь, предупредить.

— Допустим, вы решили предупредить меня из чистого человеколюбия. Но откуда вам-то все это так хорошо известно? Значит, вы не случайно затащили меня в кафе и познакомили со своим отцом? — Он испытующе смотрел на Марту. Она сцепила руки так крепко, что побелели пальцы. Потом подняла рюмку, но не сделала даже глотка. Эдгару показалось, что ее красивая рука подрагивает.

— Теперь мы подошли к самому важному. Только вначале я хотела бы вас спросить… — Ее щеки горели от волнения.

Девушка была прекрасна в своем искреннем порыве. И Эдгар почувствовал, что не может ненавидеть или презирать ее, окажись она даже агентом ЦРУ, специально нанятым для работы с ним.

— Месье Эдгар, вам когда-нибудь случалось совершать что-то недостойное, даже постыдное и затем раскаиваться в содеянном?

— Мадемуазель Лосберг, я не священник…

Эдгар не успел закончить, потому что к их столику бесцеремонно причалил один из компании рокеров, длинный прыщавый юнец.

Не обращая никакого внимания на Эдгара, он наклонился к Марте так близко, что она почувствовала противный запах перегара.

— А ты ничего, детка, — забормотал он. — Я думаю, в нашей компании тебе будет веселей, чем с этим недоделанным.

Не понимая ни слова, Эдгар напрягся, догадываясь, что затевается что-то грязное. Марта гневно сбросила руку прыщавого со своего плеча. Не отрывая глаз от происходящего, замерли люди за соседними столиками. Словно в предчувствии скандала, прекратили играть музыканты.

— Ты ведешь себя невежливо, птичка! Такие парни, как мы, не валяются на дороге! — Прыщавый схватил Марту за подбородок и приподнял ее голову.

Эдгар встал и подошел к юнцу почти вплотную. Компания у стойки и в особенности блондин со шрамом наблюдали, как звери, готовые к прыжку.

— А ну, отвали, чучело немытое, — негромко процедил Эдгар, забыв, что «чучело» не понимает по-русски.

— Не надо, Эдгар, — чуть слышно прошептала Марта, — они убьют вас.

— А твой недоделанный, оказывается, говорить умеет? — скорчил удивленную рожу Прыщавый. — Ну тогда, если он тебя не отпускает, нам придется поиграть с тобой прямо здесь, не отходя от кассы.

Одной рукой он, как клещами, сжал оба запястья Марты и что было силы рванул девушку на себя. Марта рухнула на колени у ног этого скота.

Забыв обо всем на свете, забыв о том, что он один против шестерых, повинуясь лишь древнему инстинкту мужчины — защищать слабого, Эдгар заехал кулаком в прыщавую морду. Юнец отлетел на несколько метров и врезался в стойку. Вскочив на ноги, прыщавый выхватил нож. Люди с криками бросились из-за столиков врассыпную. Неподвижной, как скульптура насилия и зла, осталась только компания у стойки.

И Марта замерла, не в силах от ужаса пошевелиться, даже позвать на помощь. Медленно, как во сне, на ее глазах разворачивалась картина схватки не на жизнь, а на смерть.

Вот они сходятся все ближе и ближе. Прыщавый заносит нож, и кажется, что страшный удар неминуем, но Эдгар в последний миг перехватывает руку бандита. Мощный удар снова отбрасывает прыщавого к стойке, и он сбивает с табурета блондина.

Теперь все шестеро кидаются на Эдгара. Чтобы задержать их, Эдгар переворачивает ногой два стола, звенит разбитая посуда. Опасливый бармен запирает кассу и ныряет в подсобку. Через несколько секунд Марта видит перед собой живой клубок, в котором, один против шестерых, яростно бьется Эдгар…

Марта очнулась, когда под завывание сирены в кафе ворвались несколько дюжих полицейских, чуть не сорвавших с петель дубовую дверь.

Эдгар сидел на металлическом табурете посреди камеры. Где-то далеко между стенами металось гулкое эхо шагов, лязгали стальные замки. На столике стояли две нетронутые пластмассовые плошки с едой. Эдгар не мог бы сказать, сколько времени он просидел в тупом оцепенении, не двигаясь с места.

Если бы он знал, что за тысячи километров отсюда точно так же терзается в камере его отец. Хотя здешняя камера больше напоминала своей чистотой и белыми стенами больничную палату, но тюрьма — везде тюрьма.

Наконец открылась пуленепробиваемая дверь с маленьким зарешеченным оконцем посредине, и Эдгар увидел серые отутюженные брюки и хорошо начищенные ботинки на тонкой подошве. Он поднял перебинтованную голову и встретился с холодным испепеляющим взглядом Лапина. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, понимая один другого, но не соглашаясь. Эдгар опустил глаза. Лапин бросил на белый, покрытый белой эмалью стол несколько свежих утренних газет. Первые страницы пестрели сенсационными кадрами побоища в кафе с портретами героев битвы. Заголовки с восклицательными знаками говорили сами за себя и не требовали перевода.

— Желаешь полюбоваться на свои подвиги? — Лапин сел напротив на узкую металлическую койку. — Отлично сработал. Лучшей рекламы для нашей техники не придумать. И главное, почти бесплатно.

Эдгар только крепче сцепил свои большие грубоватые руки, залепленные в разных местах пластырем.

— Как же теперь с главными испытаниями, Николай Сергеевич?

Лапин откашлялся. С языка едва не сорвалось крепкое словцо, но он сдержался. Парень и так переживает, а потом — что после драки кулаками махать.

— Тебе следовало подумать об этом раньше, — жестко отрезал руководитель полетов.

— Ну, не мог я иначе, — глухо проговорил Эдгар.

— Что ж, каждый делает, что может, — Лапин не изменил холодного, отчужденного тона. — У выхода ждет посольская машина. Она отвезет тебя в аэропорт. Билет получишь у представителя Аэрофлота. Вот все, что я мог для тебя сделать… — Лапин встал, прошелся по камере, помешкал секунду и бросил: — Ну, прощай!

Он вышел, даже не протянув Эдгару руку на прощанье. Эдгар последовал за ним в распахнутую настежь дверь. На столике в камере остались газеты с потрясающими кадрами драки в кафе — на память французской полиции о русском летчике.

В вестибюле, у застекленной стойки, дежурный протянул ему в окошечко документы и одобрительно подмигнул — а ты, мол, ничего, парень. У него на пульте тоже валялось несколько утренних газет. Эдгар рассеянно кивнул и шагнул на улицу. Узкая спина в сером пиджаке быстро удалялась от него. Лапин уходил, как совсем недавно уходил отец, а он постеснялся или поленился догнать, сказать что-то важное, нужное им обоим.

Запихнув документы в карман, Эдгар побежал.

— Николай Сергеевич!

Тот остановился. Эдгар чуть не налетел на него.

— Николай Сергеевич! — слова застревали у Эдгара в горле. — Спасибо вам… за все.

— Не меня нужно благодарить, а Юрия Ивановича. Ну да ладно. Беги, не то на самолет опоздаешь. — Лапин крепко стиснул руку Эдгара и пошел прочь.

Небольшой чемоданчик, застегнутый на все замки, стоял готовый в дорогу. К нему вальяжно привалился яркий пакет какого-то парижского супермаркета, скромный эквивалент командировочной валюты. Больше собирать было нечего, но Эдгар почему-то медлил. Присел на дорожку на край огромной четырехспальной кровати и погрузился в свои мысли. Он даже не услышал, как в дверь постучали.

Эдгар очнулся, лишь когда увидел перед собой Марту в распахнутом плаще и ярком шарфе, небрежно, но живописно обмотанном вокруг шеи. Золотистые пряди волос растрепались, разгоряченные щеки пылали.

— Вы?

Она кивнула в ответ. Они стояли друг против друга, до конца не сознавая, кто они — влюбленные или враги. Бесчеловечная система слежки, доносительства, недоверия запутала их, тяжким гнетом придавила естественное, человеческое, и все же их неодолимо тянуло друг к другу.

— Простите, Эдгар, я все понимаю и не должна была приходить. И я сейчас уйду, но… я не могла не сказать вам, — она мучительно искала слова, которые смогли бы убедить его, и в конце концов крикнула в отчаянии: — Эдгар, вам нельзя возвращаться в Союз.

Он смотрел на нее с сожалением и грустью.

— Во всяком случае, вы сделали для этого все возможное и невозможное.

Марта отвернулась. Глаза обжигали слезы бессильного гнева. Угодить в собственный капкан — ничего не могло быть нелепей и несправедливей. И все же она нашла в себе силы ответить спокойно:

— Дело не во мне. Хотя я в самом деле собирала все эти материалы для прессы… В кафе я хотела признаться вам в этом и просить у вас прощения, но помешали те подонки… Как же чудовищно переплелись и перепутались случайности. Но ведь я сама отказалась от грязной игры против вас. Я выкрала у них все материалы и спрятала у себя. — Она замолчала, собираясь с духом, чтобы сказать самое главное. Эдгар слушал ее с изумлением и недоверием. Ее история больше походила на американский боевик, чем на реальную жизнь. Неужели все это происходит с ним? Красивая девушка, слежка, темные делишки конкурентов у него за спиной, «желтая» пресса…

— И они пропали. Понимаете? Там, где я спрятала их, пусто! — продолжала она.

Но роковое сообщение не произвело на Эдгара ожидаемого впечатления. Может быть, он безумно устал от дикого наворота событий двух последних дней. Он взглянул на часы и взял чемодан.

— Прощайте, Марта. Если вас все еще мучают угрызения совести, не терзайтесь — бог вам судья. Что до меня, я давно вас простил. Он запнулся, потом махнул рукой. — Одним словом, мне пора.

Еще секунда дверь за ним закроется, и они никогда больше не увидятся, никогда. Эта мысль пронзила Марту. Она вскрикнула и вцепилась в его рукав.

— Ради всего святого, прошу тебя… Это дорога в ад. Тебе нельзя возвращаться! С самолета ты попадешь прямо на Лубянку. Наверняка все материалы уже у них. Еще эта драка в кафе. Они тебе ничего не простят, Эдгар. Одумайся, остановись, это самоубийство!

В неистовом горячечном порыве Марта крепко обхватила его за плечи, глаза се умоляли. На своих губах и щеках Эдгар чувствовал ее сухое, жаркое дыхание.

— У каждого своя дорога и своя судьба, Марта… — От волнения голос его звучал с хрипотцой.

— Философия раба! — выкрикнула она. — Ты идиот!

Она посмотрела ему в глаза, и Эдгар прочитал в них все, чего ждал и страшился, — любовь, отчаяние, нежность и страх.

— Молчи и слушай, — страстно шептала она, все крепче сжимая Эдгара в объятиях. — Моя машина стоит у другого входа в гостиницу. Мы уедем, и никто не узнает куда. Через несколько часов ты будешь в безопасном месте, в маленьком заброшенном домике на побережье. Там очень красиво, похоже на твою Прибалтику. Честное слово! Волны, песок, сосны. И никого, только мы с тобой. Я не оставлю тебя, все будет хорошо.

Эдгар слышал и не слышал ее. Как в забытьи, он чувствовал молодое сильное тело, льнущее к нему.

— Это все сказки, Марта, девочка моя. Такого места на свете нет, — прошептал он в ответ, все яснее понимая, что не в силах противиться той силе, что властно влекла их друг к другу.

На упавший на пол плащ пестрой змеей, извиваясь, скользнул яркий шарф. Эдгар поднял Марту на руки, она крепко обхватила руками ею шею. Они слились в неистовом, первом и последнем, объятии.

Французы понимают, что такое любовь и жизнь. Недаром в каждом гостиничном номере стоит такая удобная большая кровать. И до нее всего два шага. Из любого угла…

Телефон зазвонит вовремя. Они застыли, застигнутые врасплох, еще не осознавая, что случилось или могло случиться, не понимая, каким образом именно сейчас, в эту секунду, сюда ворвался этот пронзительный настырный трезвон.

Жизнь не давала забыться и хватала любовь за горло.

Эдгар снял трубку, и она вдруг заговорила голосом Лапина, отрывисто и торопливо:

— Ты еще не уехал?

— Да, но я уже…

— Очень хорошо. Скажи шоферу, чтобы срочно доставил тебя в Ле-Бурже. Вещи брось в номере.

— А как же рейс, билет?

— Встреча с родиной откладывается. Выезжай немедленно. Все наши уже здесь, ждем только тебя.

— А что случилось, Николай Сергеевич?

— Но в трубке уже пульсировали прерывистые короткие гудки.

Глава 22

Уже третий день в лесах Прованса бушевал пожар. Сначала мистраль, горячий ветер из Сахары, превратил горные леса в превосходный горючий материал. Потом, зародившееся от случайной искры в недрах торфяных болот, на волю вырвалось всепожирающее неукротимое пламя. И пошло гулять, требуя для себя все больше пищи и превращая в мертвое пепелище благодатную землю.

Сотни самолетов и вертолетов со всей Франции кружили над горящими просторами, спасая людей и животных, доставляя воду в самые страшные очаги огня. С воздуха земля казалась сплошным огненным адом. И в самом деле то, что творилось на земле, было достойно пера Данте. Земля корчилась в судорогах апокалипсиса.

Застряв в безнадежных пробках, на дорогах сгрудились тысячи машин, в которых сидели люди, решившие собственными силами спасаться от гибели. Черный дым, гарь, копоть застилали небо и землю.

Время от времени густую завесу тьмы прорезали яркие сполохи. С вертолета хорошо было видно, что взрывались нефтяные склады, от которых, словно вулканическая лава, растекались в разные стороны огненные реки.

Горели поселки и фермы. С пронзительным воем метались пожарные и санитарные машины. Танки и бронетранспортеры бросались в самый огонь — валили подлесок, чтобы не дать пожару распространяться дальше, взрывами прокладывали глубокие траншеи. Но остановить, укротить огненную стихию никак не удавалось.

Горели живьем птицы и животные, которые не успели вовремя убежать. По задымленной равнине бешеным галопом неслись вырвавшиеся из какой-то конюшни лошади. С отчаянным ржанием они катались по земле и били копытами, обезумев от сжигавшего их заживо огня.

Все это могли видеть люди с высоты, на которой летел вертолет. Но те, кто сидел в его грузовом отсеке, тридцать пять крепких парней в ярко-красных комбинезонах, не смотрели вниз. Они лучше, чем кто бы то ни было, знали, что творится сейчас на земле. Спасатели с каменными, неподвижными от многочасовой изнурительной работы лицами готовились к очередному десанту.

— Идем на снижение. Квадрат сорок семь. Группе Шардена приготовиться к высадке, — передал переводчик команду пилота.

Открылись люки, длинные синтетические фалы протянулись к пылающей земле. По ним, один за другим, заскользили вниз парни в ярко-красных комбинезонах.

— Штурман, курс! — охрипший голос Эдгара едва можно было узнать, как, пожалуй, и его самого, изможденного, почерневшего от копоти и гари.

Кабина вертолета походила сейчас на раскаленную духовку. С почерневших от грязи и усталости лиц пилотов струился пот. Вместо красивой формы на пилотах остались только шлемофоны и плавки.

— Курс сто двадцать! — отозвался Габелия, на исхудавшей, изможденной физиономии которого не изменились только пышные усы.

Прямо по курсу вертолета горел небольшой поселок.

— Квадрат пятнадцать. Приготовиться группе Винкастера, — передал Эдгар команду для спасателей.

Снова открылись люки… Не прошло и получаса, как грузовой отсек вертолета опустел. А радио в кабине пилота продолжало взывать с измученной земли о помощи. Голоса, называвшие очаги бедствия, перебивая один другого, сливались в оглушительную какофонию. И вдруг во французскую речь вклинились русские слова:

— Ястреб, Ястреб! — услышав знакомый, хотя и сильно искаженный в эфире голос, Габелия прильнул к наушникам.

— Ястреб на связи, прием!

— Ребятки, тут как раз дело по вашей части…

— Николай Сергеевич — вы? — радостно закричал в микрофон радист.

— Я, Отар… Там, совсем рядом с вами, восьмой квадрат, святая обитель. Сестрички просят помощи!

— Женский монастырь, что ли? — оживился неугомонный Завалишин. — Так, может, десант кинем, командир? Я готов!

— Шутки в сторону, орел! — голос Лапина стал строгим. — Вода в цистернах есть, не вылили еще?

— Все нормально, Николай Сергеевич. Залиты под завязку.

— В пяти километрах восточнее монастыря лесное озеро… Ну, добро, берите курс!

Снова французская речь заполнила наушники.

Эдгар потянул на себя штурвал, машина, круто кренясь на правый бок, развернулась и, ныряя носом в воздушные ямы, понеслась над горящими лесами.

— Похоже, сестричкам придется обождать, — вдруг мрачно изрек Сергей Руза, неотрывно смотревший вниз из стеклянного фонаря кабины. Костя и Отар тоже попытались разглядеть, что же происходит под ними.

— Сбавь-ка высоту, командир, — сказал Костя. — Там, кажется, кто-то крепко влип.

Над узким горным ручьем стелился черный дым. Маленький кемпинг, приютившийся в живописном ущелье, был пуст. Стена огня надвигалась с обеих сторон извилистой дороги и грозила вот-вот перерезать ее. Несколько машин, успевших проскочить опасный участок и вырвавшихся из огненной западни, мчались, подпрыгивая на камнях, к автостраде, ведущей на север.

Замешкался лишь зеленый «пежо» с прицепным домиком. На глазах у летчиков бушующее пламя, пожрав придорожные кусты и деревья, сомкнулось, и западня захлопнулась. По обеим сторонам кемпинга крутые, заросшие густым лесом склоны. Огонь взберется по ним быстрее, чем люди. А еще дым, который заволакивает все вокруг, впивается в легкие, не дает дышать. Выскочив из «пежо» по поляне в панике метались мужчина и женщина с маленькой девочкой на руках. Зловеще трещали горящие деревья. С леденящим душу гудением пламя подступало все ближе, грозя в считанные минуты поглотить кемпинг. От горячего пепла, снопов искр, падающих головешек уже занялись крайние коттеджи. Мужчина выхватил у женщины девочку, и втроем они бросились в густые заросли. Но и оттуда уже тянуло дымом и слышался страшный гул огня. Тогда семья вернулась к машине. Обезумев от ужаса, мужчина направил ее по единственной дороге прямо в огонь…

И вдруг с небес на огонь обрушились мощные потоки воды.

— Господи, неужели? — еще боясь поверить в чудо, прошептал мужчина за рулем, увидев, как опало пламя и со злобным шипением освободило проезд.

Случившееся и впрямь походило на вмешательство свыше. В густом дыму, в гуле пожара люди не слышали и не видели, что спас их огромный вертолет. Вода пригасила пламя на несколько минут, но их хватило, чтобы «пежо» на полной скорости проскочил гибельный участок.

Весь экипаж с волнением следил за машиной, устремившейся вниз по круто спускающейся извилистой дороге. Вертолет проводил спасенных до автострады, по которой на север медленно двигался нескончаемый поток беженцев на колесах.

— Штурман, курс! — снова привычно приказал Эдгар, не отрывая глаз от приборов.

— Курс сто шестьдесят, а вода на нуле. Куда летим, командир?

— Будем искать лесное озеро.

Аэропорт Орли в эти дни был так переполнен, что напоминал Казанский вокзал в разгар летних отпусков. Все силы авиации были брошены на борьбу с огнем в Провансе.

С дорожной сумкой через плечо, в распахнутом плаще Марта пробиралась сквозь возбужденную толпу к стойке справочного бюро, где две девушки, чуть не падая от усталости, но сохраняя безукоризненную вежливость, отвечали на бесконечные вопросы.

— Это невозможно, мадам, — в который раз терпеливо объясняла Марте измученная дежурная, едва взглянув на удостоверение с надписью «пресса», которое Марта выложила на стойку.

— Поймите, мне необходимо срочно туда попасть. Я согласна лететь в грузовом отсеке, стоя, лежа, в кабине пилота, как угодно.

— Нет, мадам, я ничего не могу для вас сделать. Аэропорты в зоне бедствия принимают только санитарные самолеты.

— Но там мой муж, понимаете? — ударилась Марта в отчаянное вранье.

— Я сочувствую вам, мадам, но увы…

— Неужели ничего нельзя сделать?

— Мы сражаемся за каждый килограмм веса, мадам, вы даже не представляете, что там творится.

— Но я так беспокоюсь.

— Вряд ли вы окажетесь ему полезны, — с вымученной улыбкой назидательно произнесла девушка, — только доставите лишние хлопоты.

— Да-да, наверное, — потерянно кивнула Марта.

Она медленно отошла от стойки. Беспомощно озираясь в толпе, она вдруг увидела Арвидаса. Он шел прямо на нее.

— Салют, Марта! Моя исключительная проницательность и на сей раз не подвела. Я знал, что найду тебя именно здесь.

Марта молча смотрела на него.

— Конечно же, ты пытаешься вылететь в Прованс, — он улыбался, довольный, что нашел ее в многотысячной толпе, хотя и притворялся, что это не стоило ему никакого труда. — Я знаю даже больше: в ближайшие два дня сделать тебе это не удастся. Но у меня есть предложение, деловое, — уточнил он и снял с плеча Марты тяжелую сумку.

— Иди ты к черту со своими предложениями! — в сердцах Марта вырвала у Арвидаса сумку.

— Не горячись, малышка. У тебя все равно нет другого выхода. — Он беззаботно закурил, делая вид, что совершенно равнодушен к ней и старается из чистого человеколюбия. — У нас с Фрэнком на двоих плюс шофер маленький шарабанчик одной телекомпании. Желающих была масса, но я по старой дружбе забронировал одно местечко для тебя. Так что, если ты не станешь особенно привередничать, то, возможно, часов через семь мы будем на месте событий.

— Это очень мило с твоей стороны, особенно после того как ты украл у меня пленки, — бросила она и быстро зашагала прочь.

Арвидас последовал за ней.

— Да, но перед тем ты сама увела их у меня прямо из-под носа, — весело напомнил он. — Значит, мы квиты, и давай не будем ворошить прошлое.

— Увела, — сердито ответила Марта, — но уж, во всяком случае, не для того, чтобы передать их в русское гестапо.

— И тут ваша позиция весьма уязвима, мэм, — невозмутимо парировал Арвидас. — Не ты ли притащила парня на компрометирующее его рандеву со своим родителем и подставила под наши объективы?

Второй раз на протяжении короткого разговора щеки Марты заливал яркий румянец. Она остановилась и уже хотела выпалить очередную резкость, но Арвидас заговорил первым:

— Кстати, я не знал, что господин Зингрубер решил сделать презент московскому КГБ. Треп в прессе — это одно, а то, что затеял он, отдает обычной подлостью.

— Надеюсь, со свойственной тебе прямотой ты сообщил это шефу? — снова, не удержавшись, съязвила Марта.

— Ладно, навязываться я не буду, — теперь и Арвидас разозлился. — Если тебе так претит мое присутствие рядом, можешь загорать здесь хоть до второго пришествия.

Он сделал вид, что собирается уйти…

Яркий белый микроавтобус, расцвеченный рекламными надписями и номерами фирменных телексов, мчался по загородному шоссе на юг от Парижа.

В его заднем отсеке, забитом теле- и киноаппаратурой, молча сидели Марта и Арвидас. Фрэнк тактично выбрал место в кабине шофера, отделенной стеклом. Марта, не отрываясь, смотрела на экран телевизора — шла программа новостей, комментатор с истинно французским темпераментом рассказывал о мужестве участников авиасалона, бесстрашно устремившихся на помощь горящему Провансу. Он перечислял, сколько людей, кемпингов, поселков спасено от огня. Благодарил мужественных спасателей и летчиков. Затем пошли кадры кинохроники. В центре внимания и здесь были уникальная машина Минка и ее ставший почти легендарным экипаж.

Арвидас ревниво наблюдал, как сосредоточилась, вся подобралась Марта, как жадно ловила сообщения о русских в пестром калейдоскопе новостей. Он приглушил звук, когда пошли политические репортажи и другие новости дня. Вернулся на свое место и предложил Марте сигарету. Стараясь не смотреть на Арвидаса, она жадно затянулась.

— Вообще-то жаль, что ты расстаешься с нашей фирмой. Представляю, какие лихие репортажи ты выдавала бы теперь на радио и телевидении. Говорят, любовь хорошо стимулирует творческие порывы.

— Послушай, Арви, — еле сдерживая гнев, отозвалась, наконец, Марта, — ты оказал мне небольшую услугу, но это не дает тебе права пошло копаться в моем белье.

Арвидас пожал плечами и вздохнул:

— Да-да, ты права, извини, пожалуйста. Но со стороны может быть лучше видно. И потом я ведь немножко знаю тебя.

— Ну, и что же видно с твоей стороны? — как бы нехотя спросила Марта, скрывая любопытство под маской пренебрежения.

— А то, что у тебя ничего не получится, — с глубокой убежденностью проговорил Арвидас. — Ты напрасно тратишь время. А если бы даже получилось — это не нужно ни тебе, ни ему. Допустим, ты добьешься своего, но твой маленький каприз мигом кончится, как только ты убедишься, что вы люди с разных планет. Он дитя той системы, которая чужда и непонятна тебе. Он раб и сын рабов. И никогда он не сравняется с тобой, даже если проживет сто лет в свободном государстве. Но он на это и не согласится. Хотя, я уверен, ты предлагала ему остаться. Я мог бы тебе сказать наперед, что он откажется. Все потому, что он раб! Свобода страшит их, вот в чем парадокс. Она представляется им отклонением от нормы. Это люди из перевернутого мира. Корове, привыкшей жить в стаде и повиноваться кнуту, никогда не стать вольной ланью!

— Значит, ты вольная лань, а он корова? — насмешливо уточнила Марта. — Да, он не согласился, ты верно угадал. Но, может быть, тем он и интересен. Он личность, мужчина и никогда не позволит себе прятаться за бабской юбкой. Ты-то уж наверняка согласился бы, сделай я только пальчиком…

Арвидас пропустил мимо ушей нелестное для себя сравнение и продолжал развивать свои мысли:

— В стаде не бывает личностей, детка. На то оно и стадо. Будь это не так, разве миллионы позволили бы одному параноику гноить себя в лагерях и на каторжных работах во славу социализма? Сгонять с родных мест целые народы, объявив их поголовно врагами, держать в животном страхе огромную страну? Неужели миллионы свободных личностей дали бы так легко одурачить себя маленькому взбесившемуся тирану, убийце и дойти до того, чтобы бросаться под танки, на пулеметные гнезда, вопя в предсмертном экстазе его имя? Даже теперь, когда им попытались раскрыть глаза, они норовят все забыть и снова начать молиться на «вождя всех народов? Или сотворить себе нового идола, любого, лишь бы можно было петь ему коммунистическую осанну.

— Какая досада, Арви… Я не включила магнитофон. Такая проповедь пролетела мимо эфира. Мне, право, жаль, что ты тратил силы на такую неблагодарную слушательницу, как я.

— Напрасно иронизируешь. Я в самом деле хочу сделать на эту тему серьезную программу для «Балтийской волны». Может быть, даже серию бесед с моими постоянными слушателями там, в Латвии. Меня очень интересует этот психологический феномен — «Гомо Советикус», особенно в латышском варианте. Тебе может показаться, что я просто ревную, клевещу, но поверь… Не милосердие, не сострадание заставляет их сейчас бросаться в огонь, а подходящая возможность лишний раз продемонстрировать Западу маниакальную идею о превосходстве советского человека. Показать, что только при социализме выводится особая порода сверхлюдей со сверхморалью. Во имя этой идеи твой герой с партбилетом в кармане с готовностью забыл, что его ребенком вместе с матерью, вместе с десятками тысяч других латышей, литовцев, эстонцев вышвырнули в Сибирь. Его товарищи, с партбилетами и без оных, уже позабыли своих замученных, расстрелянных, сосланных родственников — все ради того же самого лицемерного мифа о самой Лучшей, самой Счастливой, самой Героической Стране. Я все еще не теряю надежды докричаться, достучаться до милых моих соотечественников, их сердца, ума, совести, наконец. Неужели за этой показухой, моралью «на экспорт» они в самом деле не видят, как гибнет, спивается, погрязает в нищете и тупом разврате страна?! Не видят тысячи сирот, брошенных алкашами-родителями, никому не нужных, умирающих в грязных больницах стариков? Не видят, как наглые орды бездельников разворовывают все, что можно украсть? Не верю! Они не могут не видеть, это каждый день у них перед глазами. Видят — и все-таки, как опоенные дурманом, идут за своими ничтожными полуграмотными пророками. И я хочу понять — почему? В чем тайна власти этих ничтожеств? Почему даже такие, как твой герой Банга, помогают им создавать лживые миражи? Спроси его, думал ли он об этом когда-нибудь? А если думал, то посмеет ли заикнуться о своих мыслях вслух…

Уже вечерело. Но на шоссе, по которому мчался телевизионный «микрик» было светло, как днем, от фар сотен несущихся навстречу машин. Чем ближе к зоне бедствия, тем гуще становился встречный поток. Все чаще появлялись мигалки пожарных, полицейских, санитарных машин. Водителю белого фургончика все труднее было лавировать среди них. Наконец и вовсе пришлось остановиться. Впереди была пробка, из которой полицейские с неимоверными усилиями вытаскивали только автомобили с красными крестами.

Микроавтобус сделал еще несколько судорожных рывков, пытаясь вырваться из дорожкой западни, но все было тщетно. Марта и Арвидас чуть не вылетели из кресел от резкого толчка, когда машина тормознула перед громадным шевроле. Впереди, насколько хватало глаз, растянулся раскаленно-красный пунктир задних габаритных огней. В сумерках все тревожнее пульсировали оранжевые, синие, желтые мигалки.

Внезапно белый «микрик», совершив невероятный маневр, выскочил на обочину, нырнул передком в неглубокий кювет и, соскребая дерн выхлопной трубой, метнулся вбок, на едва заметную лесную дорогу. Это была даже не дорога, скорее извилистая тропа среди деревьев. Мощный свет противотуманных фар с трудом пробивал кромешную тьму, машину швыряло из стороны в сторону на рытвинах и толстенных корнях. Однако через пару километров во мгле вдруг появились просветы.

— Кажется, приближаемся, — с волнением в голосе проговорил Фрэнк, напряженно вглядываясь в медленно разраставшееся на горизонте зарево. Вдруг «микрик» снова затормозил и чуть не опрокинулся на крутом повороте.

Чуть ли не под колеса им навстречу из темноты выскочили люди в красных комбинезонах. Они что-то кричали и махали руками.

— Какого черта! — высунулся из раскрытого окна Фрэнк. — Пропуск на стекле! Пресса, телекомпания «Сатурн»!

— Поворачивайте, — махнул рукой седой усталый сапер с яркой нашивкой на рукаве комбинезона. — Фронт огня подступает к нефтепроводу. Там готовятся взрывные работы.

— Ах, так… Спасибо, месье, — послушно забормотал, перегнувшись через баррикады аппаратуры, Арвидас и негромко шепнул шоферу: — Разворачивайся, но только не торопись…

Машина начала медленно и не слишком ловко маневрировать на узкой лесной дороге. Красные комбинезоны расступились… И вдруг юркий «микрик» рванул и, с ходу проскочив мимо отряда, скрылся в лесу.

— Стой! Стой! — кричали спасатели, бросаясь вдогонку.

Но куда там. Машина неслась навстречу зареву, а впереди уже гремели первые взрывы.

Глава 23

Все меньше надежд оставалось на спасение древнего доминиканского монастыря близ Сент-Этьена. Озаренные багровым отсветом приближающегося пожара, четко вырисовывались в ночи стены и башни готической постройки. Неприступной крепостью казалась святая обитель на гребне горной гряды, куда не могли проехать пожарные машины и другая наземная техника. Над монастырем, словно вестники беды, кружили самолеты и вертолеты. Рев моторов сличался с гудением надвигающегося огня, жадно пожиравшего лес на крутых склонах. То одна, то другая машина обрушивала вниз потоки воды из подвесных баков. Пламя ненадолго стихало, но остановить всесокрушающую стихию не удавалось.

У монастырской стены метались спасатели. Визжали бензопилы, падали вековые деревья. Саперы пытались отсечь огонь от монастыря, лишить его пищи. Старательно работали два маленьких трактора-землеройки, опоясывая стену траншеей.

А из древней обители уже началась эвакуация. Подхватив длинные полы своих коричневых туник, сестры-кармелитки панически метались возле рассекавших душный воздух винтами спасательных вертолетов. Давка, крики ужаса, грозное завывание огня, треск летящих головней — все это снова и снова заставляло вспоминать Данте. Наконец вертолеты тяжело поднялись в воздух, словно с трудом отцепившись от судорожно цеплявшихся за них людей. Перегруженные машины, натужно ревя, набирали высоту, торопясь уйти подальше от огненного смерча внизу.

Машина Эдгара появилась, когда спасательные вертолеты уже отлетели на безопасное расстояние, а монастырский двор напоминал растревоженный муравейник.

— Давай к левой башне! К левой башне! — кричал Эдгару второй пилот Сергей Руза, державший руки на рычагах пуска воды. — Там какие-то бочки горят.

— К черту бочки, — сквозь зубы процедил Банга. — Отсекаем пламя от строений!

Вслушиваясь в забитый треском и голосами эфир, Габелия глянул вниз и невольно зажмурился.

— Эй, командир! Шашлык из нас делать хочешь?

Высокое пламя, достигнув вершин деревьев, казалось, вот-вот достанет машину. Вихревые потоки воздуха от винта поддразнивали огонь, то заставляя его пригибаться, то раздувая, как в мощном горне. Но Эдгар все ниже опускал вертолет, чтобы с предельной точностью обрушить потоки воды в самое опасное место. В струях горячего ветра, смешанного с черным дымом, машина с трудом сохраняла устойчивость.

— Давай! — крикнул наконец Эдгар.

Руза нажал на рычаги — и тонны воды из цистерн хлынули вниз, подавляя самый опасный очаг огня. Злобно шипя, огонь отполз от стены. Когда цистерны опустели, Эдгар вновь поднял машину на безопасную высоту.

— Штурман, курс!

— Курс 360.

— Момент, месье Банга! — вдруг обернулся к нему сидевший рядом с Отаром переводчик. — Вас вызывают с земли.

— В чем дело?

— Они просят забрать оставшихся в монастыре женщин. Положение крайне серьезное.

— Я и сам это вижу, — буркнул Эдгар.

Там, внизу, отступившее было пламя снова шаг за шагом упорно подбиралось к стене. Во двор, подобно трассирующим снарядам, летели алые головни. Загорелся какой-то амбар.

— Но я же не бог, чтобы посадить слона на блюдце, — с досадой бросил он, хотя уже начал прикидывать, куда все-таки можно приземлить машину. — Где же застряли спасательные вертолеты? — спросил он Отара.

— Я уже послал SOS, — живо отозвался Габелия, но машины обернутся не раньше, чем минут через тридцать.

— Через полчаса из сестричек может получиться жаркое, — мрачно констатировал Костя Завалишин. — Может, попробовать скинуть трапы?

— Трапы! — хмыкнул Сергей. — Это же монастырь, а не цирк.

— Цирк — не цирк, — проворчал Эдгар, — а придется сестричкам заняться акробатикой.

Медленно, метр за метром, он начал опускать многотонную махину. С высоты экипажу казалось — еще одно неосторожное движение, и своим стальным брюхом вертолет раздавит замок, словно картонную декорацию.

— Свяжитесь с землей! — приказал Эдгар переводчику. — Пускай прекращают суматоху и готовятся к погрузке.

Чем ближе к пылающей земле, тем становилось жарче. Пот градом катился по лицам, едкий дым, проникая сквозь щели, начал постепенно наполнять кабину.

— Костя, выключай вентиляторы! Выпускай трапы!

Теперь вертолет висел совсем низко, метрах в пятнадцати от земли. К веревочным трапам сразу бросились спасатели, чтобы придержать болтающиеся на ветру лестницы и хоть немного облегчить женщинам подъем. Вертолет кренило с боку на бок, трапы беспорядочно болтало. Самым отчаянным монахиням удавалось взобраться на одну-две нижние перекладины, но они тут же срывались и падали на руки измученных людей в красных комбинезонах.

— Какого черта они там возятся?! — нервничал Костя, тревожно глядя на одну из монастырских башен. На ней уже занялась огнем деревянная кровля, и раздуваемый ветром огонь норовил лизнуть обшивку вертолета.

— Эти сестрички нас погубят, — мрачно изрек Костя.

— Меньше болтай! — прикрикнул на него Эдгар и повернулся к переводчику: — Леблан, поторопите спасателей. Я продержу машину на весу еще минут пятнадцать.

Француз быстро заговорил в микрофон, и вдруг сквозь возбужденную перебранку мужских голосов донесся отчаянный девичий голос, захлебнувшийся не то в плаче, не то в мольбе.

Этот крик полоснул по нервам, как бритва. Эдгар обернулся к Леблану.

— Молодая послушница… Умоляет не бросать их, — виноватым голосом перевел тот. — Умоляет не улетать…

Эдгар вырвал у него микрофон и громко крикнул:

— Валите пихты! — но тут же опомнился: — Передайте спасателям, чтобы свалили два дерева у часовни. Быстрее, я буду садиться.

Взвыли бензопилы, рухнули обреченные деревья, и образовалась небольшая площадка, ярко освещенная отсветами пожара. Замерев от ужаса, люди смотрели, как огромная машина начала медленно опускаться на крохотный пятачок двора, едва не цепляясь вращающимися лопастями за крышу башни. Мощный вихрь сбивал женщин с ног, прижимал к стенам часовни. Наконец, ломая ветки поваленных деревьев, шасси машины коснулось тверди. Насколько было можно, Эдгар сбросил обороты двигателя, чтобы люди сумели приблизиться к вертолету.

Посадка монахинь скорее напоминала погрузку не слишком деликатного груза. Спасатели буквально вбрасывали женщин в раскрытые люки вертолета, а там их ловили Отар, Костя и Сергей Руза.

— Все! — крикнул Костя. — Задраиваю!

— А спасатели? — крикнул Эдгар.

— Их же двадцать человек, — прохрипел Руза, — не поднимемся.

Эдгар прикрыл глаза, чтобы не видеть сквозь стекло кабины парней в красных робах. Начал понемногу прибавлять газ. И вдруг приказал Леблану:

— Передайте — всем в машину! Быстро!

Тяжело, как бы нехотя, вертолет начал отрываться от земли. Натужно ревел двигатель, дрожала обшивка. Из грузового отсека прильнувшие к иллюминаторам люди с ужасом увидели, как на монастырское подворье хлынули неудержимые волны огня. Вспыхнула часовня, возле которой только что стоял вертолет.

Так и не сумев набрать нужной высоты, машина летела, чуть не задевая верхушки горящих деревьев. Монахини задыхались от жары и дыма. Но меж ними уже деловито сновала совсем юная послушница, помогая летчикам и спасателям перевязывать раненых и обожженных.

— Это не она там пищала внизу? — полюбопытствовал Отар.

Леблан кивнул.

— Ее зовут Мари. Она говорит, что русских летчиков послал им бог.

— Пускай помолится еще маленько, чтобы нам выбраться отсюда, — озабоченно проговорил Костя, пробираясь в пилотскую кабину.

Внезапно вертолет начало бросать из стороны в сторону.

— Что за чертовщина? — в тревоге обернулся к Косте Эдгар. — В чем дело?

— В том, что хвостик подпалили, — нагнулся к нему Костя. — Задний винт работает с перебоями.

Руза беззвучно выругался.

— Женщин немедленно в передний отсек, — невозмутимо приказал Эдгар. — Приготовить огнетушители.

Вертолет болтало все сильнее.

— Вообще говоря, пора садиться, — философски заметил Руза. — Потеряем равновесие — всем хана.

Эдгар посмотрел вниз. Под ними был сплошной лес, и кое-где он уже горел. Садиться было некуда.

Закопченный, забрызганный грязью фургончик, в котором теперь не сразу можно было узнать щеголеватый телевизионный «микрик», выскочил по задымленной лесной дороге к берегу озера и медленно покатил вдоль него, увязая в податливом влажном грунте.

— Я же говорил, что здесь должно быть озеро! — торжествующе воскликнул Фрэнк. — Мы ездили сюда со спинингами.

— Насчет рыбалки нам здорово повезло, — уныло заметила Марта и обернулась к Арвидасу: — Может, все-таки попробовать прорваться назад?

— Знаешь, детка, я тоже люблю горячие репортажи, — обозлился тот, — но не с задницей в костре.

Наконец «микрик» застрял, и шофер выключил двигатель. В тишине стало хорошо слышно гудение приближающегося пожара. В небо выпрыгивали с земли отдаленные сполохи.

— Не скучайте, мэм, — съязвил Фрэнк, втянув носом воздух, — скоро огонь будет здесь. — Он побрел по берегу и через минуту радостно крикнул: — Лодки! Я же говорил, что здесь они должны быть.

— Это уже луч надежды, — облегченно вздохнул Арвидас, присматриваясь к двум полузатопленным в камышах плоскодонкам. — Чем не Ноев ковчег? На всякий случай нужно перетаскать сюда кое-что из техники.

Вернувшись к «микрику» журналисты принялись доставать из него кинокамеры, фотоаппараты, коробки с пленкой. Выйдя из фургончика, Марта прислушивалась к дальнему гулу огня. И вдруг в этот далекий еще звук вклинился натужный стрекот мотора.

— Смотрите! — крикнула Марта.

Все подняли головы — и застыли.

Из-за темной стены леса вынырнул огромный вертолет и начал спускаться к воде. Он летел, как раненая птица, то заваливаясь набок, то начиная кружить на месте. От хвоста тянулся шлейф дыма, в нем иногда показывались языки пламени.

Судорожно дергаясь, машина косо зависла над самой водой, и на поверхности озера вздулись и побежали по кругу бурунчики волн. Разом раскрылись люки, и из них, как горох, посыпались люди в красных комбинезонах. Они соскальзывали по выброшенным фалам, спускались в воду по трапам, бережно прижимая женщин в долгополых одеяниях. Вслед им летели надувные плотики, спасательные жилеты, куски пенопласта — все, что могло поддержать людей на плаву. В ужасе Марта смотрела, как то одна, то другая монахиня срывалась и падала в воду.

Но Арвидасу и Фрэнку было не до сантиментов. Пресса есть пресса, и кинокамеры работали безостановочно с той самой минуты, как над озером появился горящий вертолет.

— Это он, он! — закричала вдруг Марта, узнав машину.

— Кто он? — Арвидас на секунду оторвался от глазка камеры.

— Русский вертолет!

— В самом деле, — несколько секунд Арвидас с изумлением всматривался в раненую машину. — Чего ж ты стоишь? Бросайся в воду и дуй вплавь к своему…

— Идиот! — Марта в ярости выбила камеру у него из рук. — Гибнут люди! Сделай что-нибудь.

Он побагровел от стыда и грубо крикнул Фрэнку:

— Эй, летописец! Бери Мишеля и прыгайте в лодки. Живо!

— Зачем? — с неохотой отозвался Фрэнк, увлеченный съемкой.

— За невестами, — объяснил шофер, который уже отвязывал лодки. — Если успеем…

Арвидас вскочил в «микрик» и включил радиопередатчик. Довольно скоро во взбудораженном эфире ему удалось нащупать один из радиопостов зоны стихийного бедствия.

— Алло! Алло! Я журналист Арвидас Скулдис из радио «Свобода». Мы застряли с телепередвижкой километрах в сорока южнее Сент-Этьена… Ну да, недалеко от монастыря кармелиток, на берегу лесного озера… Да, требуется помощь — тут небольшой апокалипсис… Яснее? Пожар в родильном доме во время наводнения. Еще яснее? Женщины тонут, вертолет горит!

Вертолет действительно горел. Уже почти треть хвоста была объята пламенем.

— Все, командир! — крикнул Эдгару черный от копоти Костя. — Дамы купаются! Теперь пора окунуться и нам.

— Прыгайте, — скомандовал Эдгар. — Только поживее.

Отар и Сергей ловко скользнули по длинным фалам к воде. Но Костя не трогался с места и подозрительно посматривал на Эдгара.

— Ты что, думаешь садиться на воду?

— Ты прыгай давай!

— А ты?

— Я должен спасти вертолет! — сцепив зубы, проговорил Эдгар. — Попробую сбить пламя скоростью.

— Понял, — откликнулся Костя. — Ты должен спасти, а мне, выходит, на машину наплевать!

— Эй-эй, не дури! — обернулся к нему Эдгар.

Но Костя уже задраил люки, схватил огнетушители и бросился в хвостовой отсек. Струи пены ударили по обшивке. Эдгар дал полный газ, и вертолет, освободившийся от груза, бешено рванулся вперед. В предутренней мгле он метался над темной водой, похожий на сумасшедший факел, то камнем падал вниз, то взмывал ввысь, то закладывал немыслимые виражи…

Марта в ужасе наблюдала за этой смертельной огненной пляской.

Мистер Блейфил, вальяжно расположившись в кресле, стоявшем в небольшой уютной комнате, отделанной белой кожей и застланной серебристым ковром, с удовольствием затягивался крепкой сигарой, прихлебывал кофе и увлеченно смотрел весьма любопытный телевизионный спектакль.

Спектакль разворачивался в уже знакомом нам огромном кабинете Блейфила с авангардистским интерьером, аквариумными окнами, тропической растительностью на стенах и потолке и причудливыми стеклянными глыбами самых немыслимых форм.

Действующие лица также были знакомы. За круглым столом, на котором красовался макет минковского вертолета, сидели Лосберг и Зингрубер. Перед ними на низком столике тоже светился экран телевизора. Эфир, как и в предыдущие дни, был заполнен сообщениями из Прованса.

— Русские не верят в бога — значит, им покровительствует сам дьявол, — со злостью заключил Зингрубер. — Все это в самом деле похоже на адский спектакль, специально устроенный для рекламы русской техники.

— Кстати, они неплохо справились со своей ролью, — Лосберг с напряженным интересом слушал комментатора. — Ты не находишь?

— А ты уже готов аплодировать? Не забудь только, во что нам обойдутся места на этом действе. В огне, которым мы любуемся, сгорело больше половины наших контрактов.

Лосберг нехотя оторвался от телеэкрана.

— А знаешь, Манфред, все не так трагично, если взглянуть на дело с другой стороны. Бесспорно, машина Минка великолепна, но и у наших вертолетов есть свои достоинства. Что если на базе двух фирм, нашей и русской, создать совершенно новый летательный аппарат, который вберет в себя лучшие качества обеих моделей?

Несколько секунд ошарашенный Зингрубер молчал, не в силах вымолвить слова. Только сверлил Лосберга серо-стальными колючими глазами.

— Шутка неплоха, — наконец выдавил он. — Ты бы приберег ее до прихода мистера Блейфила. Он, конечно, будет в восторге от перспективы породниться с большевиками.

— Плевал я на мистера Блейфила! — вспылил обычно невозмутимый Лосберг. — Он такая же марионетка Пентагона, как коммунистические фанатики — своего ВПК. Лезут со своими ракетами на Кубу, на Ближний Восток, по уши увязли во Вьетнаме — и те, и другие, заметь. И еще не известно, как смогут оттуда выбраться…

Мистер Блейфил не обиделся. Смысл придуманных им телеспектаклей как раз и заключался в том, чтобы время от времени получать неотфильтрованную информацию о самом себе. В данный момент он развлекался тем, что искал новые ракурсы, включая то камеру, упрятанную в причудливой стеклянной скульптуре на стене, то другую, нацеленную на собеседников из зарослей пышных орхидей. На его экране появился Лосберг крупным планом.

— Я всегда считал тебя неглупым человеком, Фреди, дельным компаньоном, — продолжал между тем Лосберг. — Но неужели антисоветизм настолько повредил тебе зрение, что ты не видишь, в какую пропасть катится мир? Безумие — любая война: горячая, холодная, политическая, идеологическая… С русскими нужно не воевать, а торговать. Помяни мое слово, в выигрыше окажется тот, кто раньше поймет это и возьмет дело в свои руки.

— Но они и так торгуют! — зло перебил Зингрубер. — Господин Брежнев весьма активно экспортирует танки и коммунистические режимы, будь то в Европе, Африке или Южной Америке. Они всюду суют свой нос!

— Господин Брежнев не вечен. Так же, как наши ястребы. Их время проходит. Будущее за деловыми людьми, смею тебя уверить…

Тирада Лосберга была прервана довольно неожиданным появлением Блейфила.

— Добрый день, господа. Я немного опоздал. Но вы сейчас будете вознаграждены за свое долготерпение.

Не взглянув на экран, он выключил телевизор.

— Дело в том, что вы кушаете протухшие новости. У меня есть для вас репортажик посвежее.

Блейфил извлек из стола замысловатый баллончик и заботливо опрыскал из него лепестки особенно нежной орхидеи. Он явно тянул со своим чрезвычайным сообщением, видимо, набивая ему цену. Наконец удобно устроился в фантастически изысканном и фантастически уродливом кресле и изрек:

— Мне только что позвонили из Сент-Этьена. Русская машина, доставившая нам столько хлопот и волнений…

Двумя толстыми волосатыми пальцами он приподнял стоявший на столе макет, изобразил круг над полом и как бы невзначай выронил.

Зингрубер и Лосберг переглянулись, желая удостовериться в правильности своих догадок.

— Да-да, — благодушно кивнул Блейфил. — Гробанулся совершенно самостоятельно, без нашей помощи.

— Разбился? — тихо переспросил Лосберг, еще не решаясь поверить. — А экипаж?

— Кажется, некоторые спаслись… Пилот вроде бы погиб, — пожал плечами Блейфил. — Теперь его, несомненно, причислят к лику святых, тем более что это произошло при спасении женщин из монастыря кармелиток.

— Господи, а я то, грешник, клеветал на Всевышнего за то, что он отвернулся от нас! — возбужденно воскликнул Зингрубер. — Ведь такое развитие событий в корне меняет дело.

Лосберг молчал, словно оглушенный. Он думал о Марте — той далекой Марте, которая жила на его далекой, но не забытой родине. О том страшном ударе, который нанесла ей судьба… И еще он думал о другой, близкой, Марте и понимал, что судьба безжалостно обошлась и с нею. Слова Блейфила и Зингрубера доносились до него, как сквозь вату…

— У нас появляется мощный и совершенно неожиданный союзник, — восторженно разглагольствовал лысый магнат. — Типично русское явление — перестраховка! Пока они составят и соберут свои комиссии, а те будут разводить писанину, таскать всех, от Главного конструктора до последнего заправщика, на Лубянку в поисках участников диверсии, мы получим массу времени, чтобы наверстать упущенное и выправить положение.

— Кстати, и наша пресса подкинет им пару мыслишек, — увлеченно подхватил Зингрубер. — Заметьте, ни французская, ни американская, ни бельгийская машины не потерпели аварии на тушении пожара… Я уж не говорю о надежнейшей фирме «Лосберг — Зингрубер»! Если умело подать эти факты, рынок задумается — а так ли уж хороша советская вертушка, если в первой же серьезной передряге разлетелась вдребезги?!

— Весьма полезное рассуждение, — одобрил Блейфил. — Однако пока только рассуждение! А что касается практики, — он лукаво прищурился, — то, по секрету сказать, я уже послал к озеру Дюраз, в котором затонул вертолет, нескольких водолазов в сопровождении опытных специалистов. Десяток хороших снимков… Может быть, один-два оригинальных узла на память. В конце концов я вовсе не против сотрудничества с русскими — вопрос только, в какой форме, — с неприятной улыбкой он взглянул на Лосберга. — В общем, появляется реальный шанс спасти добрую половину, а то и все контракты. Что вы на это скажете, господин Лосберг?

— Я скажу, — Лосберг бросил тяжелый, отсутствующий взгляд на своих компаньонов, — что, когда к убитому льву бросается стая гиен, лучше отойти в сторону, иначе можно задохнуться от вони.

Глава 24

На светлой полосе пляжей Рижского взморья сегодня было немноголюдно. Залив и побережье тонули в густом влажном тумане. Неприветливым было и серо-стальное море. Но и в этот осенний ненастный день многие рижане не изменили любимому месту воскресных прогулок. К тому же дети и собаки очаровательны и веселы в любую погоду, именно они и оживляли хмурую тишину утра, навевали улыбки.

Калнынь, тоже верный давней привычке, неторопливо брел по плотному песку вдоль кромки воды, заложив руки за спину и подняв воротник темно-серого плаща. Игривый спаниель обмел ему шелковистыми ушами ботинки, приглашая поиграть, и был несколько обижен, поняв, что его порыв остался без ответа. Калнынь шел, погруженный в свои думы, и изредка отвечал на приветствия знакомых коротким кивком головы. Взглянув на часы, он свернул на тропинку, взбегавшую вверх по дюнам и терявшуюся между соснами. На поляне под деревьями стояли врытые в землю грубые скамьи, сколоченные из толстых, слегка обтесанных бревен. Под стать им были такие же крепкие приземистые столы. Чуть в стороне, возле островерхого бревенчатого шатра с резной бахромой по краям позвякивали кружки, лилось из бочек пиво.

Здесь были только мужчины. Степенные молчаливые латыши заходили сюда выпить по кружечке под копченую салаку, исконное рыбацкое лакомство.

Андрис взял пару кружек, поискал глазами место и подошел к столику, за которым сидели двое. Кивком спросил у них, не возражают ли, и, получив такой же безмолвный утвердительный ответ, неторопливо устроился на отполированной до зеркального блеска скамье. Отхлебнул из кружки.

Один из соседей по столу, молодой парень, допил пиво, аккуратно поставил пустую кружку на тарелку из-под салаки и ушел. С Калнынем остался высокий костистый мужчина. Он сделал несколько коротких, со смаком, глотков и только тогда заговорил:

— Пивко сегодня неплохое, свежее. — Он настороженно и внимательно огляделся по сторонам.

— А к чему весь этот маскарад? — спросил Калнынь, исподлобья посмотрев на конспиратора.

— Извините, но другого выхода не было, — собеседник Калныня виновато улыбнулся.

— Что за детские игры? Почему нельзя было зайти ко мне на работу? Или просто домой?

Костистый уныло глянул в небо, объяснил:

— К сожалению, мы оба под колпаком: я — как человек, которому слишком много доверено секретов, вы — как человек, который может доставить неприятности.

Калнынь устремил на сидящего напротив свинцовый взгляд.

— А нельзя ли поконкретнее, уважаемый?

— Только без фамилий, прошу вас, — поспешно перебил тот. — Сейчас вы все поймете. Вы ведь интересуетесь делом А.Б.?

— Какого А.Б.? — нахмурился Калнынь и вдруг сообразил: — Артура Банги? Вон оно что…

— А.Б., — упрямо повторил костистый, указав глазами на проходивших мимо парней с кружками. — Я же просил…

— Та-ак, — с затаенной яростью процедил Калнынь. — Значит, это вы с вашим шефом крутите мне мозги? Подсовываете всякую липу! Вы что же, голубчики, думаете, на вас управы не найдется?

— Не найдется, Андрис Эгонович, не найдется, — уверенно заверил тот. — Пока вашему А.Б. срок не навесят, вам так и будут подсовывать липу. А после, как говорится, ищи-свищи…

Пораженный такой наглой откровенностью, Андрис отставил кружку и угрожающе набычился.

— Да вы пейте пиво, пейте, — спокойно сказал костистый, — не то выдохнется.

Сам он отхлебнул из своей кружки и быстро, с профессиональной сосредоточенностью снова огляделся.

— Слушайте внимательно, — одними губами проговорил он. — Дело, которое вы безуспешно пытаетесь выудить из нашей конторы, в данный момент находится на Рижском вокзале, в камере хранения.

Мужчина достал из заднего кармана брюк сигареты, закурил, а пачку пододвинул к Калныню.

— Здесь все записано: номер ряда, ячейки и код. Только поезжайте туда не на служебной машине и не на своей, конечно. Лучше всего на такси.

Калнынь ошалело смотрел на него, все еще не веря в реальность происходящего. Ни дать, ни взять детектив…

— Делайте с бумагами, что хотите, — продолжал конспиратор, — заучивайте наизусть, снимайте копии, фотографируйте… Но завтра в семь тридцать утра папка должна быть на месте. Больше ничего говорить не буду, все поймете сами из дела.

— Спасибо, конечно, — Андрис сунул сигаретную пачку в карман. — Хотя согласитесь, все это довольно странно. Если бы я не знал вас столько лет…

Калнынь вошел в кабинет второго секретаря ЦК компартии Латвии тяжелым размеренным шагом, лицо бесстрастно, губы плотно сжаты, в руке — коричневая дерматиновая папка. Хозяин кабинета, красивый, с благородной проседью, щеголеватый мужчина спортивного вида, бросил на вошедшего мимолетный безразличный взгляд, дочитал бумагу, сделал в ней несколько пометок и только после этого поднялся и пожал Калныню руку. Затем он опустился в кресло, раскрыл переданную Калнынем папку и начал читать. Читал он внимательно, с аппетитом, при этом губы его машинально повторяли текст, а выражение глаз непрерывно менялось. Калнынь неотрывно наблюдал за секретарем. Наконец тот закончил чтение, не спеша перелистал справку, как бы проверяя, не упустил ли чего. Затем отодвинул бумаги от себя, подождал немного, нехотя взял из массивного прибора ручку и медленно расписался. Откинулся на спинку кресла, словно позволив себе краткую передышку, и устало спросил:

— Что еще?

Калнынь посмотрел на ковер у себя под ногами, погладил ладонью край секретарского стола, неопределенно повел плечами.

— На сегодня вроде бы все… Справку о работе прокуратуры, как и обещал, дадим завтра, доклад пишется — к концу недели, думаю, положим вам на стол… Скажите, Николай Иванович, — неожиданно спросил Калнынь, — вы в курсе, что Артур Банга арестован? — в голосе Калныня появилась хрипотца.

Николай Иванович Белов недружелюбно глянул на Калныня и спокойно ответил:

— Да, в курсе.

— И вам кажется это нормальным?

— Что именно? — в глазах Белова мелькнула насмешка. — То, что он арестован, или то, за что он арестован?

— Николай Иванович, — на скулах Калныня вздулись бугристые желваки, — я знаю этого человека с рождения. Стал коммунистом в подполье, воевал, сделал свой колхоз лучшим в республике, депутат Верховного Совета.

— Чего ж ты дергаешься? Значит, разберутся со всем вниманием.

— Николай Иванович, — Калнынь начинал заметно волноваться, — если мы перестанем доверять таким, как Артур Банга…

— Или таким, как Берия.

— При чем здесь Берия? — опешил Калнынь.

А при том, дорогой коллега, что у партии есть принцип: доверять — доверяй, но и проверяй, — глаза у Белова сделались холодными, колючими. — Все под одним богом ходим, одному богу служим. Не дело, когда заведующему административным отделом ЦК приходится напоминать прописные истины.

Калнынь подался вперед, в глазах сверкнул гнев.

— Я знаю, на какой я должности в ЦК, как знаю и то, что есть социалистическая законность, которую не дано права нарушать никому. Вы хоть знакомы с тем, что именно инкриминируется депутату Верховного Совета Банге и какими методами ведется следствие?

Белов поправил манжеты белоснежной сорочки, пригладил галстук, вкрадчиво полюбопытствовал:

— А ты откуда все это знаешь?

— Должность обязывает, — не слишком вежливо ответил Калнынь.

— Насколько мне известно, следствие ведет Комитет Государственной Безопасности, так? — последние слова Белов произнес с особым нажимом.

— Ну и что?

Белов глянул на Калныня с откровенным состраданием.

— А то, что эта организация пустяками не занимается. Даже если речь о депутатах или членах ЦК.

— Уж, конечно, — Калнынь теперь не скрывал своей неприязни, — и особенно веские доказательства вашей правоты представил незабвенный Берия.

Белов закинул руку за спинку кресла, слегка склонил набок голову. Глаза его зло сузились.

— Слушай, Калнынь, нет ощущения, что тебя заносит? Особенно в последнее время. Все вокруг тебя плохие. Лезешь в дела милиции, шельмуешь прокуратуру, теперь и до КГБ добрался.

— Если вас не устраивает моя работа, извольте листок бумаги. Дело нехитрое — через пять минут у вас на столе будет мое заявление. — Калнынь резко поднялся.

Встал и Белов, смерил Калныня презрительным взглядом, холодно осадил:

— Ты писал заявление, когда тебя назначали завотделом? Нет! Ну и сейчас как-нибудь без заявлений обойдемся. Тоже мне, адвокат нашелся.

— Я головой ручаюсь за этого человека.

— Ты бы лучше приберег ее для себя, еще пригодится. Чекист липовый. — Белов выбрался из-за стола, пересек кабинет, подошел к массивному двухдверному сейфу, не без труда открыл верхнюю его половину. Вынув из сейфа листок бумаги и не оборачиваясь к Калныню, начал перечислять: — Жена — дочь бывшего кулака, немецкого старосты, бандита Озолса; была замужем за националистом, немецким прихвостнем Лосбергом; после войны репрессирована и сослана в Сибирь. Лучшие друзья: один сбежавший от Красной Армии пьянчуга, другой — без родни, потому что вся она в Англии. Вместе со своими дружками оказался в территориальных водах Швеции один раз, потом с теми же шведами вступил в преступный сговор… И никто не знает, был ли перерыв между первым разом и вторым. Вечно всем недоволен, любое постановление партии и правительства принимает в штыки, мудрит, мутит людям мозги, Лиго празднует.

— А Лиго-то здесь при чем? — не выдержал Калнынь.

— Да при том, — Белов сунул листок в сейф, аккуратно закрыл его. — Скажи, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты.

— И то верно, — неожиданно спокойно согласился Калнынь, — моих друзей вы знаете, я ваших тоже.

— Что? — Белов резко обернулся. — Да ты никак угрожаешь мне?

— Никоим образом. Просто вы погостите в моем доме и укатите восвояси, а нам здесь жить. Для вас Банга темная лошадка, а для меня самое светлое и святое в жизни. Ребятишкам с улицы Энгельса не терпится сфабриковать еще одно дельце, бдительность показать, а вы потворствуете беззаконию, да к тому же, извините, Николай Иванович, несете стыдную чушь. Хотим заставить латышей поверить в нашу искренность, сплотить вокруг себя, позвать на борьбу за светлые идеалы коммунизма, а делаем все, чтобы их оттолкнуть.

— Ты соображаешь, что мелешь? — резко оборвал Белов.

— Я-то соображаю. И вам не мешало бы. Но, слава богу, партия состоит не из одних вторых секретарей Центральных Комитетов. У нее хватит мудрости разобраться, кто есть кто. Если мы снова начнем расправляться с такими, как Банга, то я отказываюсь быть с вами в одной компании, — тем же тяжелым, размеренным шагом Калнынь вышел из кабинета.

Белов проводил его недобрым взглядом, постоял, подумал и решительно направился к своему рабочему месту. Уселся в удобное кресло и набрал номер.

— Привет, Белов говорит. Слушай, откуда Калныню с такой точностью известно про дело Банги?.. Что?.. Сам следователь? Ну и порядочки у вас. И что ты намерен предпринять? — Он перенес трубку к другому уху, вынул из ящика сигарету, закурил. — Ты знаешь, что он собирается обращаться в Москву?.. Откуда взял?.. Да он только что сам мне сказал. — Некоторое время он молча слушал, нервно барабаня пальцами по полированному столу, потом не выдержал и оборвал своего собеседника: — В общем, не заиграйся. Время не то. И о социалистической законности помни. Да-да, дорогуша, покрывать тебя никто не будет. Наоборот — спросим по всей строгости. Можешь доказать — доказывай, а не можешь, тогда… Раньше нужно было думать. Все, дорогой, все, нечего прятаться за спину ЦК. И разберись, что у тебя за кадры. А то ведь и на самого могут дело завести. Так-то, дорогуша, будь здоров.

Знакомое окно, на три четверти забранное решеткой. Знакомый желтый канцелярский стол. И до омерзения знакомая яркая лампа, которую следователи так любят направлять тебе прямо в глаза. Впрочем, сейчас она освещала стол, за которым Арнис Брасла что-то усердно строчил.

Артур уже привык к этой шаблонной процедуре выматывания нервов. Однако на сей раз волынка тянулась так долго, что он не выдержал:

— Вы не роман там пишете?

Не поднимая глаз и не прекращая строчить на листе бумаги, следователь рассеянно и совсем «не по форме» отозвался:

— Да-да, извините… Я сейчас, очень тороплюсь.

Немного погодя он в самом деле поставил жирную точку своей авторучкой, а чуть пониже витиевато расписался.

— Ну, вот, — Брасла подвинул к Артуру исписанные листки. — Роман — не роман, а рассказик, кажется, довольно занятный получился. Прочтите.

— Что это?

— Мое заключение по вашему делу.

Непослушными руками, с трудом сдерживая предательское их подрагивание, Артур взял листки и начал читать «рассказик». Но глаза не видели слов, строчки прыгали, буквы расплывались. Следователь понял, что Артур лишь бессмысленно просматривает страницы и сосредоточиться он не в силах.

— Впрочем, ладно. В двух словах все выглядит просто. — Брасла взял у Артура плотно исписанные листы, положил их в казенный гербовый конверт и зачем-то запечатал. — Итак, во-первых, я закрываю ваше дело за отсутствием состава преступления по большей части пунктов обвинения. Корыстные мотивы, а тем более всякая шпионская галиматья полностью отметаются за недоказанностью. Кое-что для суда, конечно, остается, сами понимаете… Все эти шуры-муры со шведскими рыбаками, пускай не в свой карман, а для колхоза, вам не простят. Но, думаю, обойдется условным сроком, в крайнем случае принудработами по месту жительства. Ну, а партийность, депутатство — их теперь в раздел приятных воспоминаний. Равно как и председательское кресло.

Артур слышал следователя — и не понимал. Как бывает во сне. Только в голове билась тревожная мысль: «Что еще? Что еще он задумал? На чем хочет подловить?»

Однако следователь невозмутимо продолжал:

— Во-вторых, своей властью, которая пока у меня есть, я освобождаю вас из-под стражи. Вот пропуск. А мне вы оставите подписку о невыезде и не вздумайте ее больше нарушать. Распишитесь…

Вот уже и белый прямоугольничек пропуска в руках, и на бланке поставлена неразборчивая от волнения подпись, но Артур никак не может сбросить с себя оцепенения, все не может поверить…

— И, наконец, третье — самое главное, — следователь протянул Артуру казенный запечатанный конверт. — Это должно немедленно попасть к Калныню.

— К Калныню? — тупо переспросил Артур.

— Да, к нему, немедленно, сейчас же. Вы меня хорошо поняли? Прежде чем рвануть домой, вы отправитесь к нему и передадите лично, из рук в руки, мое заключение по вашему делу. Он в курсе. Только никаких посредников — из рук в руки!

Артур кивнул и спрятал конверт во внутренний карман пиджака.

— Это все, идите.

Артур поднялся, но все медлил, колебался.

— Наверное, я должен благодарить, — пробормотал он. — Все так неожиданно, странно…

— Да, странно, — задумчиво согласился следователь и вдруг усмехнулся. — Хотя что же здесь странного? Было время, мы стреляли друг в друга, теперь друг друга пожираем. Может, хватит?

— Что?

— Да нет, ничего… Идите. Счастливо вам!

Артур кивнул и пошел из кабинета, по привычке все еще держа руки за спиной. И вдруг у самой двери остановился, будто споткнулся на ровном месте. Обернулся к следователю и увидел:

…Туманный рассвет. Хутор. Он с разведчиками притаился за стогом сена. Парень из латышского легиона, с растрепанным дубовым венком на шее, пьяным голосом, в котором горечь и отчаяние, орет: «Лиго! Лиго!» — и идет прямо к ним в руки… А потом дикий, душераздирающий крик девчонки на сеновале: «Я-а-а-н!»

Дверь была открыта. Но Артур замер у порога, не решаясь войти в свой дом. Сердце бешено колотилось. Наконец он перешагнул порог. Знакомые вещи, родные запахи. На минуту словно опьянел от всего этого. Стал посреди холла, не зная, куда дальше. Заглянул в спальню, в кабинет — никого. Может, Марта в саду?

Вдруг на кухне что-то звякнуло, зажурчала вода. Она там! Артур бросился к кухне, притормозил — не напугать бы ее своим неожиданным появлением. Мельком глянул на себя в зеркало, потрогал небритые щеки. Видик, конечно, тот, но будь что будет…

Марта стояла к нему спиной, возилась у плиты. На плечи набросила любимый махровый халат. А вот тапочки на ней новые розовые с пушистыми помпончиками…

— Марта, — тихо позвал он.

Она обернулась — перед ним стояла совершенно незнакомая ему девушка. Теперь Артур и сам не понимал, как мог не увидеть короткие черные волосы, хрупкую девичью стать.

— Боже мой, — прошептала девушка, от неожиданности выронив какую-то банку, — вы вернулись!

А Марта? Где Марта? — почуяв что-то неладное, спросил он.

— Вы… Вы не волнуйтесь, она… Теперь все хорошо. Я вот как раз к ней, — девушка показала на туго набитую хозяйственную сумку.

— Где она? Что случилось?.. Она в больнице?

— Нет-нет! — девушка поспешно сунула ему в руки приготовленную сумку. — Теперь все будет хорошо… Идите к ней сами… Боже, как она будет счастлива!

Марта смотрела на Артура, и в глазах ее светилось счастье. Этот свет заставлял забыть, что губы ее мертвенно-бледны, что в осунувшемся, исхудавшем лице ни кровинки, что серый больничный халат висит на ней, как на вешалке… Артур видел только этот волшебный счастливый взгляд любимых глаз. Марта была так же прекрасна, как в далекую пору их юности…

Они стояли в бедном, обобранном осенью больничном саду. Редкие пожухлые листья трепетали на почти голых ветвях. Тусклое солнце лишь изредка прорывало угрюмую серую пелену, стараясь подарить земле последнее, уходящее тепло.

— Они тебя насовсем отпустили? — со страхом и надеждой спросила она. — Или…

— Я же тебе сказал, — бодро заверил он, — почти все обвинения сняты.

— Почти все?!

— Ерунда остается. Во всяком случае, до суда меня больше…

— До суда? — испуганно отшатнулась она. — Какого суда? За что тебя будут судить?

— Я думаю, это просто формальность. — Он неопределенно пожал плечами. — В общем-то ничего плохого я не сделал.

— Господи, зачем ты мне-то объясняешь?! — Марта уткнулась ему в грудь и заплакала. Беспомощно, по-детски, как плачут от большой обиды и безысходности. Он гладил ее по волосам, еще недавно ухоженным, шелковистым, а теперь потерявшим всю свою красоту, как этот больничный сад.

— Ну что ты… Что ты, — однообразно приговаривал он, думая лишь о том, как бы не расплакаться самому. Наконец сообразил — неподалеку в аллее стояла скамейка. Он обнял Марту за плечи и довел до нее.

Понемногу она успокаивалась. Достала из кармана платочек, пудреницу.

— Не смотри на меня, — попросила она, наскоро приводя себя в порядок. — Не надо пока. Ты что-то принес?

— Да-да! — спохватившись, Артур кинулся за сумкой, забытой в траве, возле увядшей клумбы. — Дома у нас какая-то девушка, очень славная… Правда, я не понял…

— Я тоже, — вздохнула Марта, расстегивая сумку. — Вкусно пахнет!.. Эдгар — такой же молчун, как ты. Мог бы нам хоть слово о ней сказать.

— Он все еще за границей?

— Да, я уже тревожусь. Две открытки — и все. Как в воду канул.

— Это же заграница, — успокоил он. — Не так все просто… Слушай, а может, мне тебя отдадут? Пойти попросить?.. Может, дома тебе лучше будет?

— Вдруг с Эдгаром что-то случилось? — Марта испуганно прижалась к его плечу. — Господи, и за что только жизнь меня хлещет и хлещет?! Я ведь так немного у нее прошу! Чтобы только вы были — ты и Эдгар. Пускай все отнимут — одних вас оставят. Даже сейчас, когда ты вот он, рядом со мной, боюсь радоваться. Не смею. А вдруг судьба снова занесла надо мною свою плеть?

Он взял ее руки — они были ледяные — в свои. Подышал на них, прижал к щекам. Она смотрела на него так пристально, будто хотела запомнить навсегда.

— Знаешь, — горячо прошептала она, — если тебя опять заберут, я одна не останусь. Пойду за тобой — в лагерь, в Сибирь…

— Как декабристка? — он вымученно улыбнулся.

— А что? Этот путь мне хорошо знаком… Не для того я тебя столько лет ждала, не для того мы друг друга всю жизнь искали, чтобы…

— Марта Екабовна! Марта Екабовна! — из боковой аллеи к ним бежала молоденькая сестра. — По всей больнице вас ищу.

В руке сестра держала что-то громко бормотавшую «Спидолу». С недоумением и страхом Марта смотрела на девушку — разучилась ожидать хорошие новости.

— Что случилось?

— Да только что по «Маяку» про вашего сына говорили, — сестра отчаянно крутила ручку настройки.

— Про Эдгара?!

— Ну да, про Эдгара Бангу. Он же у вас во Франции? Оказывается, они там какие-то пожары тушили, стихийное бедствие ликвидировали…

— Эдгар?!

— Точно, Эдгар Банга! Он на своем вертолете…

— Что с ним? — выкрикнула Марта. — Он жив?

— Да жив, жив, все хорошо! Им французское правительство благодарность выражает…

Глава 25

Марлен Викторович внимательно вслушивался в телефонный разговор посла. Уши, как всегда профессионально настороженные, в подобных случаях напрягались до боли, чтобы выудить хоть какую-нибудь информацию. Скрывая досаду, особист делал вид, будто с большим интересом просматривает иллюстрированный журнал. Ничего примечательного в разговоре пока не было.

— Ну слава богу, пошел на поправку, — посол положил трубку и повернулся к особисту. — Говорят, что через пару деньков мы сможем навестить нашего сокола.

— А когда его домой можно будет транспортировать, они не говорят? — довольно мрачно поинтересовался особист. — Я, наверное, только тогда спокойно вздохну, когда он границу пересечет.

— Х-м, работенка у вас, ничего не скажешь, нервная, — откликнулся посол. Он закурил и предложил «Филип Моррис» особисту. Не торопясь, подбирался к щекотливой теме.

— Да-а, — протянул посол, задумчиво пыхая дымом. — Вам не кажется, что мы выглядим не лучшим образом по отношению к этому летчику?

Воцарилось тяжелое, напряженное молчание. Особист глубоко затянулся, пустил колечко и неожиданно спокойно ответил:

— Не будем спешить с выводами, поглядим.

— Да бог с вами, Марлен Викторович? Что глядеть-то? Они себя всему миру показали. Парня собираются к ордену представлять, чуть ли не Почетного Легиона! А мы… Вместо орденов, собак на него начнем вешать? Опозоримся перед Западом…

— Вот именно Легиона, — особист криво усмехнулся. — Национальный герой Франции. Ему орден, а нам груду металла вместо вертолета и контрактов.

— Ну знаете, так можно далеко зайти.

— А мы уже зашли. Во-первых, вертолет уже кто-то добросовестно раскулачил, а во-вторых, читайте, — особист вытащил из кармана газету и в сердцах бросил ее на стол. Оказывается, героизм пилота не вызывает сомнений, но что касается самой машины, то она единственная из авиасалона, которая погибла на пожаре. Так-то, Юрий Иванович.

— Но ведь это же… — растерянно протянул посол.

— Это означает, уважаемый Юрий Иванович, что наши с вами неприятности только начинаются.

— Вы полагаете, комиссия может сделать нежелательные выводы? — в голосе посла слышалась неуверенность.

— Пока могу сказать одно: вы тщетно домогаетесь доступа к нашему герою, а некая Марта Лосберг бывает там каждый день. Сегодня даже папочку с собой привезла.

— Вы это всерьез? — уточнил посол.

— Вполне.

Лосберг сам сидел за рулем и неторопливо вел свой «мерседес» по незнакомым пригородам Парижа. Чему-то загадочно улыбаясь, Марта указывала дорогу.

— Сент-Женевьев… Здесь налево.

Лосберг повернул. После шумной толчеи автомагистрали тихое, почти пустынное шоссе, обсаженное раскидистыми каштанами, казалось отдохновением для души.

— Слушай, папа, — заговорила дочь, — ты в самом деле ухватился за эту экстравагантную идею — насчет совместных проектов с русскими?

— Дорогая, твоя осведомленность иногда меня просто пугает, — он благодушно усмехнулся. — Но, бьюсь об заклад, ты не знаешь основного. Я уже встречался с конструктором этой поразительной машины. Господин Минк — интереснейший человек, и я пригласил его к нам на фирму, в Мюнхен.

Марта даже присвистнула от удивления.

— А ты не боишься, что дядя Фреди и его лысый шеф тебя не поймут?

— Да, с этим придется считаться, — согласился Лосберг, но до известной степени. Хотя, конечно, тупой ненависти и фанатизма у господ Блейфилов, а их предостаточно и по ту, и по эту сторону хватит, чтобы взорвать старушку Землю, не то что мой проект.

Заметив на дороге большой указатель с красным крестом, Лосберг повернул еще раз и продолжал говорить с глубокой убежденностью:

— Однако в мире, детка, начинают происходить прелюбопытнейшие события. Они внушают надежду, что «красный фашизм» тоже не вечен. Все больше людей понимает это с обеих сторон «железного занавеса». Смотри, какой мощной волной выплеснулись на Запад тысячи людей из коммунистического рая. Здравомыслящих, талантливых людей — писателей, ученых, деятелей искусства. Они бегут сюда не только за тем, чтобы прокормиться. Они несут миру правду о великой и несчастной стране. Россия еще очень больна, но в ней начинают пробуждаться здоровые силы. Запад, свободный мир должны помочь им…

— Папа, ты начинаешь напоминать мне Арви с его радиопроповедями, — с легким скепсисом заметила Марта. — Впрочем, подозреваю, что твои благородные порывы не вполне бескорыстны.

— Отчасти ты права. Я не прочь заработать на сделках с русскими. Но если бы мне сказали, что я… Пускай не я — ты, твои дети… увидят Латвию свободной, смогут, вернуться на землю наших предков, я, не задумываясь, отдал бы все, что имею, до последнего пфеннинга.

— Ты неисправимый идеалист, папа! Неужели ты веришь в химеру — свободную Латвию… Эстонию, Литву? Веришь, что Москва отдаст хоть пядь из того, во что вцепилась мертвой хваткой? Да она десять Венгрий раздавит своими танками, если от них будет исходить угроза ее владычеству.

— Россия возжаждет свободы, — тихо, но убежденно возразил Лосберг. Придет час, и она больше не сможет жить в рабстве, свобода станет нужна ей как воздух. И она потребует свободы для всех, кто сейчас порабощен, как она.

Они въехали в ворота парка, на которых красовалась эмблема ВВС Франции. Белое здание госпиталя стояло на изумрудной лужайке по берегу живописного пруда. Машина описала плавный вираж и остановилась возле подъезда.

— Ладно, папа, — буднично заметила Марта, торопливо поправляя прическу перед зеркальцем на кожаном козырьке ветрового стекла. — Я не умею мыслить так глобально. Однако постараюсь извлечь из твоих грандиозных проектов маленькую практическую пользу лично для себя.

— Да-да, я давно понял, что у тебя тоже довольно серьезные шашни с красными, — он усмехнулся.

— Стараюсь не отстать от тебя. — Она проворно выпорхнула из машины, прихватив пакет и цветы, и, видя, что отец медлит, спросила нетерпеливо: — Ну, что же ты?

— Знаешь, у меня еще будет случай пожать руку этому славному парню, — сказал Лосберг.

— Проявляешь сверхделикатность? — Впрочем, Марта не особенно настаивала на встрече.

— Просто не хочу торопить события, — Лосберг мельком взглянул на часы. — Через сорок минут у меня встреча с русским послом.

С добродушной ухмылкой посмотрев вслед умчавшейся дочери, Лосберг тронул машину.

Эдгар лежал неподвижно, с закрытыми глазами, а Марта стояла на пороге просторной палаты и молча смотрела на него. Он был бледен и изможден и совсем не походил на того бравого красавца, чьи портреты украшали сейчас все французские газеты и журналы. Марта с трудом сдержала набежавшие на глаза слезы. Наконец, словно почувствовав ее горячий взгляд, веки Эдгара дрогнули, и он медленно открыл глаза.

Марта улыбнулась ему как можно беспечнее, непринужденно подошла к тумбочке и, положив на нее яркий пакет с гостинцами, взяла вазу. По-хозяйски налила в нее воды из крана, поставила цветы, расправила их яркие головки, легко касаясь пальцами лепестков.

Эдгар с удовольствием наблюдал за ее действиями, но, казалось, не мог понять, откуда она здесь взялась. Поняв, что не спит, он попытался приподняться на локте.

— Лежите, — тихо сказала она, — иначе меня выставят отсюда в два счета.

— Странно, — пробормотал Эдгар, откидываясь на подушку.

Марта поставила вазу на тумбочку и присела на краешек кровати.

— Странно, — повторил он, — секунду назад я видел этот сон.

— Сон?

— Да, цветы и вас… Кажется, даже в этом самом платье.

Она пожала плечами, как бы желая сказать, что не видит ничего странного или удивительного.

— Этот сон мог бы присниться вам гораздо раньше, если бы церберы в белых халатах не охраняли вас так строго.

— Вы говорите «вас», — вдруг с обидой заметил он.

— Но ведь и вы говорите «вы»!

Оба тихо, счастливо засмеялись. Марта положила руку на его слабую ладонь, он легонько сжал ее пальцы.

— Но как же тебе все-таки удалось…

— Подумаешь, я бы и в вертолет к тебе забралась, только не успела — ты уже свалился в Дюраз. Да-да, милый, это тебе наверняка не снилось.

— Что именно?

— Что я была на берегу озера и своими глазами видела весь этот ужас.

Марта невольно закрыла глаза, словно отгоняя видения той ночи — багровые отсветы пламени на темной воде, крики тонущих женщин и горящий вертолет, мечущийся в небе, как безумная раненая птица.

— Ты была там?! — вскрикнул Эдгар.

— Тише-тише, — поспешила успокоить его Марта, сообразив, что напоминание о пожаре сейчас едва ли пойдет ему на пользу. — Тебе пора бы усвоить, что журналисты — народ довольно толстокожий, и, случись, например, конец света, мы отснимем его вполне обстоятельно, со всех возможных ракурсов.

Она покосилась на пульсирующее над дверью табло электронных часов и легким движением попыталась высвободить свою руку.

— Не будем испытывать терпение твоих стражей…

— Как? Уже? — в его глазах стояло отчаяние.

— Я постараюсь сниться тебе почаще. А наяву, — Марта загадочно улыбнулась, — тебе, возможно, придется погостить с недельку у нас на вилле под Мюнхеном. Там будет твой главный шеф, господин Минк, и еще много ваших. Это связано с грандиозным совместным проектом, который затевает отец. Как раз сейчас он утрясает формальности с приглашениями у вашего посла. Так что не залеживайся здесь!

— Фантастика какая-то, — пожал плечами Эдгар, — вилла под Мюнхеном… совместный проект…

— Если он сорвется, я найду способ задержать тебя, — пообещала Марта вполне серьезно. — Может быть, организую наводнение на Марне или устрою землетрясение в Арденнах. Набирайся сил поскорее, — она кивнула головой в сторону пакета, — там для этого есть все, кроме коньяка.

— Там — вовсе не все! — поспешно возразил Эдгар, видя, что она собралась уходить.

— Все, что предписано диетой, — рассудительно поправила она. — Но если ее чуточку нарушить, то хуже не будет…

И Марта наклонилась его поцеловать. В полном соответствии с законами французского водевиля именно в этот миг дверь отворилась и в палату вошла медицинская сестра. Следуя правилам хорошего тона, она, разумеется, ничего не заметила, лишь деловито сказала Марте несколько слов. Та кивнула и повернулась к Эдгару:

— Может быть, тебе хочется позвонить домой? Мадам Сатель любезно передала мою просьбу главному врачу — и разрешение получено.

— Ты в самом деле ведьма! — восхищенно сказал Эдгар. — Умеешь не только сниться, но и угадывать желания. — Он чуть замялся. — Но, видишь ли…

— Вижу, — перебила она, — у благодарной Франции найдется пара сотен франков для оплаты твоего разговора с матерью.

Тем временем медсестра принесла аппарат, включила его в розетку и вышла.

— Можешь не объяснять, где находится ваш знаменитый рыбацкий поселок, я с детства знаю это наизусть, Марта принялась нажимать на кнопки, вызывая междугороднюю связь. — Назови только домашний номер.

Он с волнением слушал, как Марта переговаривается с телефонистками сначала по-французски, потом по-латышски, Наконец она протянула ему трубку.

Лиля была дома одна. Услышав частые междугородные звонки, она со всех ног кинулась к телефону.

— Алло? Что? Повторите, девушка… Париж?! — Руки ее дрожали, на щеках вспыхнул лихорадочный румянец. — Да-да, я слушаю! Алло! Алло!

— Алло! Мама, это я! — радостно заорал Эдгар в трубку и вдруг осекся, поняв, что ему отвечает не мать. — А кто это?.. Узнать? Нет, не узнал… А почему я должен… Господи, это ты?

Узнав, наконец, Лилю, Эдгар был ошарашен. Ему казалось, что не месяц-другой назад, а в незапамятные времена происходили бурные сцены в Иркутске, любовная лихорадка в московской гостинице. Непостижимы человеческие чувства!

— Как ты там очутилась? — спросил он с неподдельным удивлением и, спохватившись, вежливо замямлил: — Нет, почему… Я рад. Нет, уверяю тебя, рад! Это очень мило с твоей стороны…

Эдгар смущенно покосился на Марту, которая деликатно отошла в дальний угол и любовалась там не то пейзажем, не то натюрмортом в абстракционистской манере.

— Вернусь? — переспросил Эдгар. — Не знаю пока. Понимаешь, тут появились новые обстоятельства… Скажи, а мамы нет поблизости?

Глава 26

Давно уже отзвучал прилетевший сюда, за тридевять земель, непривычно чужой голос Эдгара. В комнате стало темно. А оцепеневшая от горя Лиля все сидела рядом с телефоном, судорожно сцепив тонкие пальцы.

Впрочем, Артур, вернувшийся из больницы, увидел ее уже совсем другой — деловитой, энергичной, как всегда элегантной.

— Ну вот! — возбужденно сообщил он. — Кажется, уговорил медицину, и завтра нам, может быть, отдадут нашу хозяйку. Так что, если вы, Лилия, не возражаете, то завтра с утра…

Он замолчал, только сейчас заметив, что девушка уже собрала чемодан и взяла в руки плащ.

— Я очень рада за вас, Артур Янович. И за Марту Екабовну тоже. Но, к сожалению, я должна срочно уехать.

— Уехать? Как же это? — огорчился он. — Вы же собирались еще побыть у нас…

— Так получилось — изменились обстоятельства.

— Жаль, Марта будет очень расстроена.

— Мне тоже жаль, — Лиля с трудом сдерживала вновь навернувшиеся на глаза слезы. — Я очень полюбила ее… А теперь — прощайте!

— Куда же вы одна? Я провожу вас.

— Нет-нет. Очень прошу — не нужно. Я прекрасно доберусь сама.

Смущенный ее отказом Артур в нерешительности топтался у двери. У порога Лиля вдруг обернулась.

— Чуть не забыла — звонил ваш сын.

— Эдгар?! Откуда?

— Прямо из Парижа. Он здоров. У него все в порядке. Просил поцеловать вас обоих.

И, чмокнув Артура в щеку, Лиля подхватила свой чемодан и быстро вышла из дома.

Квартира Андриса Калныня в шикарном «цековском» доме была, пожалуй, слишком просторна для старого бобыля. Главной комнатой хозяин считал библиотеку с множеством книг, а вообще поддерживал в доме щепетильную корабельную чистоту.

Вот и сейчас смахивавший в просторном «адидасе» на отставного борца, он бродил с пылесосной трубой наперевес вдоль книжных шкафов и стеллажей, придирчиво выискивая пылинки.

Раздался мелодичный звонок, и Андрис неторопливо пошел к двери. Он чуть опешил, увидев на пороге своих старых, основательно подзабытых знакомцев, Марциса и Хеньку.

— Здорово, здорово, землячок! — Марцис без приглашения ввалился в прихожую, довольно нахально тесня от дверей Калныня. — Вот, принимай, так сказать, представителей народа.

Он был в легком, в самый раз для разговора подпитии. Хенька — тоже, но его жанром была угрюмая молчаливость.

Спасибо тебе, отец наш родной и благодетель! — Марцис еще немного отодвинул пузом хозяина и, обеспечив себе необходимое сценическое пространство, отвесил глубокий земной поклон. — Избранник ты наш народный! Заступник неподкупный! За все спасибо! Перво-наперво за председателя нашего, товарища Артура Бангу. За то, что из председателей вышибли, перед всем народом опозорили, жену его чуть в гроб не вогнали, да и самого тоже, — великая благодарность! За то, что шпионом не объявили, в тюрьме насмерть не сгноили, — земной поклон!

Калнынь, не выпустивший пылесосной кишки из рук, с мрачным интересом наблюдал, как старый рыбак все бил и бил посреди прихожей свои шутовские поклоны.

— За него вон спасибо, — Марцис ткнул пальцем в сторону Хеньки. — Вчера из редакторов поперли, выдали такой волчий билет, что теперь не то что в газету, в кочегары не устроится. За меня, грешного, особая благодарность тебе лично и партии нашей родной! Из бригадиров вылетел, с судна списали, завтра на общем собрании из колхоза попрут — специально из района Первый прибудет. Во какая честь!

Отвесив очередной поклон, Марцис вдруг деловито огляделся.

— Квартирка у тебя ничего, не тесная. В общем, не побрезгуй безработными рыбачками, старыми землячками. Кинь нам тут половичок у дверей, дозволь приютиться. На тебя вся надежда, заступник ты наш!

— Ты, друг, хоть закусывал? Или чистую принимал? — так и не улыбнувшись, поинтересовался Калнынь.

— Закусывал, закусывал! — зло огрызнулся Марцис. — И тебе еще поднесем закусить.

— Мы пришли тебе морду бить, — не поднимая головы, безрадостно объявил Хенька.

Тщедушный и тонкошеий, он выглядел жалко рядом с похожим на экс-чемпиона по борьбе или боксу Калнынем. Но Андрису было не до смеха.

— Вот оно что! Ну так валяйте, милости прошу! — Он вытянул шею и подставил свою медвежью физиономию. Видя, что рыбаки замешкались, смущенные его готовностью, грустно добавил: — Только незадача вышла — опоздали вы чуток. Мне уже накостыляли. На всю, так сказать, партийную катушку.

— Что-что? — подозрительно прищурился Марцис. — Это за какие же грехи?

— Слетел я, братцы, с должности, — вздохнул Калнынь. — Хорошо, если в партии оставят. Комиссия уже работает.

Друзья озадаченно переглянулись.

— За что же такая немилость? — удивленно спросил Хенька. — За Артура?

— За все сразу, по совокупности.

— Интересно девки пляшут, по четыре сразу в ряд, — прищурившись, Марцис разглядывал Калныня. — Значит, ты за них из кожи лез, а они тебя под зад?

— Из квартиры-то не попрут? — уже другим тоном спросил Хенька.

— Хрен их знает, — разозлился Калнынь. — Разве в этом дело? Ну ладно, если морду бить раздумали, пошли, хоть посидим. Не частые вы гости.

Со сладким бульканьем наполнились водкой три больших хрустальных стакана на кухонном столе, и были они немедленно опрокинуты в три луженые глотки.

— А вообще, — Марцис смачно хрустел огурцом, — так тебе и надо. Сам в собственный капкан угодил. Неужто не снятся тебе земляки, которых ты эшелонами в Сибирь отправлял? Ну хорошо, в сороковом ты только что из тюрьмы выскочил, злым был, по дури кинулся одних раскулачивать, других в колхозы тащить, третьих в агенты империализма записывать. Дров, конечно, наломал изрядно, однако власть имел небольшую. На подхвате был. Но потом-то, потом?! Когда немцев прогнали и ты уже при чинах, в органах состоял. Неужто не жалел всех этих баб, ребятишек? Да и мужиков тоже, самых что ни на есть работящих латышей с родной земли сживал. Неужто вправду верил, что они пособники Гитлера? Злостные враги трудового народа? А если не верил, как же мог позволить этим, из Москвы, разорять твою землю, издеваться над народом? Сволочь ты!

Марцис так крепко саданул кулачищем по столу, что расплескалась водка из наполненных по второму кругу стаканов.

Калнынь долил их до верха, аккуратно вытер стол.

— Ты давай закусывай, — посоветовал он, — чтобы память лучше работала. А то уж, наверное, забыл, как рыдал, когда Отец народов помер? Как на демонстрациях с портретом вышагивал? Как, выбившись в бригадиры, на собраниях пламенно агитировал? Про единую семью народов на вечные времена. А теперь, когда вышибли, диссидента из себя корчишь?

— Прав он, Марцис, — угрюмо подтвердил Хенька. — Все мы сволочи. А я в газете, думаешь, не кривил душой. Кривил — из номера в номер, изо дня в день. Какой только чуши не писал — про трудовые подвиги, почины, соревнования. Про счастливую, процветающую Латвию! Нет давным-давно никакой Латвии. Есть кусок загаженной земли. Переименуй его завтра по просьбе трудящихся в какой-нибудь Краснобалт или Брежневск, через пяток лет никто и не вспомнит, что здесь Латвия когда-то была. Нету Латвии — есть один буржуазный национализм.

— Когда мы в это дерьмо влезли? — Марциса потянуло в философию. — Ведь поначалу верили в эти сладкие слова — всеобщее благосостояние, светлое будущее… Знаешь, Андрис, я думаю, какая-то большая сволочь придумала этот опиум для народа. Думаю, что твои коммунисты для того и дают этот опиум народу в лошадиных дозах, чтобы ловчее на его горбу кататься.

— Если бы я поверил, что это так… что во всем виновата партия, — угрюмо проговорил Калнынь, — то пустил бы себе пулю в лоб.

— И опять был бы сволочь! — Марцис снова трахнул по столу кулаком. — Нет уж, товарищ идейный руководитель, затащил всех нас в дерьмо — теперь думай, как из него вылезать…

В просторных апартаментах фешенебельного парижского отеля, снятого Лосбергом на время приезда Минка и других видных представителей советской стороны, был устроен прием. Он проходил, как говорится, в оживленной, дружественной обстановке и имел целью установление деловых контактов.

Здесь были русский посол, сановитые члены приехавшей комиссии, генералы различных ведомств, ученые. Не обошлось, разумеется, без Марлена Викторовича. Лосберг и Главный конструктор устроились в уютном уголке гостиной. Сидя на низком диванчике, потягивали коктейль, перебрасывались время от времени репликами и обменивались улыбками с подходившими к ним гостями, что ничуть не мешало их весьма дружественной, почти задушевной беседе.

— Мне искренне жаль, что погибла ваша машина, — говорил Лосберг. — Это был вертолет высочайшего класса. Я восхищен его летными качествами.

— Благодарю, — Минк говорил по-немецки. — К сожалению, предстоит довольно неприятная процедура расследования причин катастрофы…

К ним подошел посол с бокалом в руке.

— Прошу прощения. Господин Лосберг, Игорь Евгеньевич, как идет процесс сближения двух разных политических систем? Не требуется ли переводчик?

— Ни в коем случае, решительно запротестовал Минк. — Две системы прекрасно понимают одна другую.

— Господин Минк говорит по-немецки, как истый берлинец, — польстил Лосберг.

Посол тактично удалился, не желая мешать беседе.

— Но мне кажется, расследование не может таить для вас неприятных сюрпризов, — Лосберг пожал плечами. — Машина действовала безупречно. Ни один другой вертолет авиасалона не выдержал бы и половины того, что досталось ему.

Этот до мозга костей интеллигентный, аскетического склада аристократ чем-то был симпатичен Минку. Да и вообще два пожилых джентльмена неуловимо походили друг на друга — гордым духом древней породы, утонченностью восприятия. Они представляли собой гармоничную пару. Ведь для высокоразвитого интеллекта не существует границ и условностей — он истинно свободен.

— Нет-нет, вашу машину не в чем упрекнуть, — убежденно тряхнул головой Лосберг.

— Этого я как раз боюсь, — вздохнул Минк. — Если дело не в машине, все шишки полетят на пилота.

— Ну, знаете, тут, по-моему, и дураку ясно — в такой ситуации сам господь бог не сумел бы спасти вертолет.

Главный с некоторой завистью взглянул на этого вольнодумца, признающего лишь доводы здравого смысла и объективные обстоятельства. Он было собрался возразить в том смысле, что, кроме этих простых и непреложных истин, существует еще множество нюансов, с которыми он, Минк, вынужден, к сожалению, считаться. Он даже открыл уже рот, но тут мимо них со сладкой улыбочкой продефилировал Марлен Викторович. И Минк промямлил невразумительно:

— Видите ли, господин Лосберг, пока еще не найден «черный ящик». Комиссия только начинает работу, трудно что-либо сказать заранее.

Лосберг внимательно посмотрел на собеседника и понял все, что было заключено «между строк». Он вдруг заговорщицки прищурился.

— Господин Минк, а что если я найду вам «черный ящик»? Вернее, кое-что получше этого неодушевленного предмета. Пару роликов кинопленки.

Игорь Евгеньевич снял очки — это означало, что он крайне взволнован, растерян. Близорукие глаза с недоумением и даже с испугом изучали странного, ни на что не похожего, чересчур открытого «фирмача».

— Видите ли, — понизив голос, объяснил ему Лосберг, — у меня есть дочь, журналистка. По уникальному стечению обстоятельств она оказалась на берегу того самого озера с группой телевизионщиков, причем как раз незадолго до гибели вертолета. Она наблюдала эпопею спасения монахинь, видела маневры пилота, пытавшегося сбить пламя. И самый момент падения тоже видела… Вы знаете журналистов — естественно, они все запечатлели на пленку. Смею вас заверить, качество съемки отменное.

— Старый кретин! — не выдержав, крикнул Зингрубер, как будто Лосберг мог его услышать.

Блейфил встал, убавил звук, чтобы не раздражать Зингрубера, и вернулся в свое белое кресло. Очередной телеспектакль демонстрировался все в той же белой комнате с серебристым ковром, но теперь уже для двух зрителей.

— Ну, коллега, — Блейфил с удовольствием затянулся крепкой сигарой, — надеюсь, это зрелище развеяло последние ваши иллюзии?

— Н-да, еще немного — и этот выживший из ума маразматик, — буркнул Зингрубер, — загонит им по дешевке наши перспективные разработки и новейшую технологию.

Лысому магнату эта мрачная перспектива совсем не понравилась. Он взял со столика легкий белый телефон и молча подал его Зингруберу. Тот искоса взглянул на шефа.

— Честное слово, мне очень неприятно, дружище Фреди, — натужно откашливаясь, Блейфил внимательно изучал кончик своей сигары. — Разумеется, это не приказ. Никогда я не позволил бы приказать тебе это… Даже навязывать свое мнение…

Зингрубер молчал, тупо разглядывая беззвучное телевизионное изображение. На экране продолжался деловой раут. Лосберг оживленно беседовал с русским послом.

— Считай это просьбой или, пожалуй, дружеским советом, — вкрадчиво продолжал Блейфил. — Ты сам видишь, как далеко все зашло.

Неожиданно Зингрубер шарахнул кулаком по телефону, чуть не сбив его со стола.

— Да иди ты со своими советами! Мы с ним всю войну, всю жизнь вместе прошли, со студенческих лет, с юности. Ты хоть понимаешь, что это такое? Тогда мы были еще не прожженными старыми сволочами, а веселыми буршами. Таскались с девчонками по славным баварским пивнушкам и горланили песни ночь напролет… И теперь ты хочешь, чтобы я…

— Хватит, господин Зингрубер, — Блейфил перешел на свой обычный официальный тон, — сантименты вам совсем не к лицу. Да и опасно, знаете, ворошить прошлое. Не забывайте, что в нашем Центре хранится подробное досье с описанием всех ваших подвигов на оккупированных территориях. Это вам не пивнушки-девчушки! Не дай бог, что-нибудь просочится в прессу или, того хуже, попадет в поле зрения антифашистских организаций…

Зингрубер молчал. Телефон стоял у него под рукой. Блейфил смотрел зверем. Прошло несколько секунд, и Зингрубер непослушной рукой снял трубку.

Эдгара было не узнать. Он пребывал все в той же больничной палате, но теперь вполне уверенно стоял на ногах перед зеркалом. А Марта вертела его и так, и этак, поправляя на нем великолепный темно-синий костюм.

— Кажется, пиджак великоват, — озабоченно нахмурилась она.

— Конечно, ты воображала меня могучим атлетом, а я оказался дохлой килькой, — Эдгар с улыбкой поглядывал на Марту. Ему до одури нравилось, как она хлопочет вокруг него, как порхают ее руки, нежно касаясь то воротничка, то жестких манжет новой бледно-сиреневой рубашки. И сам он себе в облике щеголеватого парижанина тоже нравился.

— Ничего, у папы на вилле отличный повар, он в две недели сделает из тебя рождественского гуся.

Марта поправила узел его галстука. Эдгар задержал ее руки в своих.

— Знаешь, до меня вдруг дошло. Визит на виллу может быть только началом! Если пойдет совместный проект, начнутся испытательные полеты и… возможно, пригласят меня.

— Способность логически мыслить — явный признак выздоровления, — одобрительно отозвалась Марта. — Но ты упустил из виду, что отцу частенько придется бывать в Москве. Без меня, уж конечно, не обойдется. Тебе этого мало?

— Мало.

— Чего же ты еще хочешь?

— Хочу, чтобы ты завязывала мне галстук каждое утро, — торжественно заявил он. — И делала это всю жизнь.

— Недурно, — Марта отвела глаза, — это смахивает па официальное предложение.

— Ты тоже довольно догадлива, — попытался иронизировать Эдгар.

Они взглянули в глаза друг другу. Но Париж есть Париж, и когда их губы уже готовы были слиться в поцелуе, дверь распахнулась. В палату чинно вошли посол и Минк с огромным букетом цветов.

Они явно помешали какому-то интимному объяснению молодых людей и потому оба смутились.

— Мы, кажется, несколько… — начал было пятиться к двери посол.

Однако Марта ничуть не растерялась. Она так деловито и решительно затянула галстук на шее Эдгара, что тот едва не задохнулся.

— Ну что вы, господа! — непринужденно прощебетала она по-французски. — Под облаками мужчины могут вытворять любые фокусы, но завязать галстук… — она красноречиво подняла глаза к потолку, — непостижимая для них наука.

Все четверо вышли из палаты. Игорь Евгеньевич ободряюще положил руку на плечо Эдгара.

— Ну, здравствуй, сынок! Не скоро же нам довелось свидеться.

— Наверное, проклинаете тот день, — улыбнулся Эдгар, — когда отыскали меня в рыбацком поселке?

— Что есть, то есть — допек ты наших «искусствоведов». Не подвернись тебе эта стихия, гореть бы тебе синим пламенем… в своем поселке.

— Победителей не судят, — примирительно сказал посол. — Новость по секрету: французское правительство и католическая церковь решили представить нашего героя к награде. Церемония через неделю.

В вестибюле их мгновенно окружила веселая стайка молодых медсестер. Они что-то восторженно лопотали, норовили дотронуться до рукава Эдгара, наперебой совали ему блокноты и открытки, прося автограф. Эдгар смущенно оглянулся на Марту. Но она как ни в чем ни бывало протянула авторучку.

— Ничего-ничего, привыкай к славе.

Отделавшись от любителей автографов, Эдгар и Марта вышли на солнечную лужайку перед госпиталем. Марта нетерпеливо взглянула на часы, потом — на Эдгара.

— Господи, где же папа?! Он всегда такой пунктуальный. И так хотел повидаться с тобой.

Эдгар молча любовался Мартой. Смотрел, как волшебно сияют на солнце ее золотистые волосы. Слова ему были не нужны — он чувствовал себя счастливым.

— Похоже, у молодых людей свой собственный проект, — сказал Минк и поправил очки.

Сквозь огромное окно вестибюля, как на ладони, он видел солнечную лужайку и такую же солнечную беззаботную пару на берегу пруда.

— Боюсь, что и с этим проектом возникнут определенные сложности, со знанием дела заметил посол.

И тут к нему подбежала старшая медсестра. Она быстро говорила что-то по-французски, часто повторяя слово «телефон». Посол торопливо извинился и скрылся в здании вместе с медсестрой.

Когда Юрий Иванович вернулся, на нем не было лица.

— Неприятности? — Минк озабоченно нахмурился.

— Мало сказать, — он долго смотрел на Эдгара и Марту, весело болтавших и смеявшихся неподалеку. — У этого парня страшное несчастье… Мать…

Лосберга с утра снедала неясная тревога. Он никак не мог собраться с мыслями, чего с ним никогда не бывало. Закрыл и запер кейс, вспомнил, что не положил в него важные бумаги. Нетерпеливо и долго искал их в ящиках стола. Потом нервно перебирал на вешалке галстуки. Повязав один, тут же раздраженно его сдернул. Галстук показался ему крикливым. В конце концов остановил свой выбор на черном с серым. Лосберг тщательно поправил узел и взглянул напоследок в зеркало… И увидел в его таинственных глубинах — старика. Густые коротко остриженные волосы были сплошь седыми, глубокие морщины избороздили бледные желтоватые щеки. Неумолимое время поспешало вперед, не замедляя бега…

Вдруг знакомый родной голос тихо позвал его: «Рихард!»

Лосберг медленно выпрямился, брови его напряженно сдвинулись. Он знал, что один в номере. Откуда же этот знакомый голос? Рихард осторожно повернул голову… В уголке дивана сидела Марта. Льняные локоны мягкими волнами струились по плечам. Широко раскрытые глаза сияли призывно и задорно. Она была юной и прекрасной, какой навсегда запечатлелась в его памяти.

На секунду Лосберг закрыл глаза, глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха. А когда поднял веки, на диване никого не было. Он стоял как потерянный. Сделал глубокий вдох, взглянул на часы. Довольно! Пора идти, не то можно до «глюков» доиграться со своим воображением. Черт его знает что…

Он взял кейс, запер номер и деловым шагом прошел через просторный холл к лифту. Звякнул мелодичный сигнал, с мягким шелестом раздвинулись двери и… из глубины кабины своей завораживающей улыбкой ему улыбнулась Марта. Лосберг шагнул в лифт — и наваждение исчезло.

Дверцу своего «мерседеса» он открывал уже с опаской. Но в машине сидел… Зингрубер. Это наваждение исчезать не думало.

— Садись, садись, дружище, — радушно пригласил он Лосберга за руль его собственной машины. — Прокатимся, если ты не прочь.

Его неожиданное появление, развязный тон были неприятны Лосбергу. Размышляя о причинах странного визита, он молча вывел машину со стоянки.

— Что-то ты сегодня неважно выглядишь, — заметил Зингрубер. — Бледный, и глаза красноватые.

Лосберг хмуро покосился на него.

— Ты знаешь, куда я еду, Фреди?

— Догадываюсь, в русское посольство.

— Какого же черта ты залез в машину? Может, передумал и решил присоединиться к проекту?

— Слава богу, я еще не спятил.

«Мерседес» медленно катил в толчее парижских улиц. Лосберг нервно поглядывал на часы.

— Неужели ты не отдаешь себе отчета в том, каких врагов наживаешь себе в Вашингтоне? — раздраженно заговорил Зингрубер. — Блейфил уже отрастил на тебя здоровенный зуб.

— Плевал я на Блейфила и его зуб. У меня свой бизнес и своя голова на плечах.

— Не худо бы их поберечь. Слушай, Рихард, я тебя прошу, умоляю в конце концов — оставь ты эту идиотскую затею. Мне же придется порвать с тобой отношения, выйти из дела. Я не готов к такому противоестественному альянсу с большевиками!

— А я не готов жить под диктовку мистера Блейфила, — отрезал Лосберг. — С какой стати болваны в погонах будут указывать мне, как зарабатывать деньги. Каждый должен делать свое дело.

Зингрубер посмотрел на бывшего партнера долгим взглядом, в котором смешались воедино жалость, ненависть, недоумение.

— Останови машину, — бросил он, — я исчерпал все свои доводы и умываю руки. Прощай!

Машина притормозила у тротуара. Не поднимая глаз, Зингрубер вышел и хлопнул дверцей. «Мерседес» снова влился в поток машин, но за ним теперь пристроился белый «бьюик».

Водитель огромного трейлера то нервно поглядывал на часы, то напряженно смотрел перед собой, в просвет переулка, выходившего на оживленную городскую магистраль. Вот мелькнул и на мгновение притормозил белый «бьюик», который должен был ехать перед «мерседесом». Тут же на табло в кабине трейлера вспыхнула желтая лампочка и запищал крохотный радиомаяк. Шофер включил зажигание и пустил секундомер. Когда стрелка дошла до установленной цифры, он нажал на газ — и трейлер с ревом рванулся с места.

Удар был рассчитан точно, массивный бампер смял «мерседес», тот отлетел, как детская игрушка, несколько раз перевернулся и остался лежать кверху колесами. Асфальт усеяло битое стекло.

А водитель трейлера, проехав еще несколько кварталов, выскользнул из кабины, вскочил в поджидавший его серый «ситроен» и спокойно уехал.

Все было кончено. В открытые остановившиеся глаза Лосберга через выбитое окно заглянул луч осеннего солнца и погас в них…

Эдгар находился в странном беззвучном мире. В салоне авиалайнера сновали предупредительные стюардессы, оживленно беседовали друг с другом пассажиры, на экране телевизора мельтешило эстрадное шоу. Миловидная девушка нашла повод обратиться с вопросом к молодому человеку в щегольской летной форме. Но оглушенный горем Эдгар не слышал ничего. От жизни его словно бы отделило толстое звуконепроницаемое стекло. Он видел и воспринимал только безмолвные неподвижные облака, на которых лежали багровые отсветы заката. Над ними, слегка покачиваясь, плыл лайнер…

Такой же безмолвный, беззвучный мир окружал Марту. Она не слышала величественных скорбных аккордов органа, не слышала вздохов и тихих разговоров в респектабельной толпе, заполнившей большой католический собор. Словно во сне, мимо нее проплывали знакомые и незнакомые лица. Она увидела, как мать, высокая изящная дама в элегантном траурном наряде, не проронив ни слезинки, склонилась к гробу, усыпанному белыми розами. В соответствии с ритуалом ее поддерживал Тони, брат Марты. Он был в мать — крупный блондин с жестким выражением на правильном лице. Возле величавой вдовы толпились аристократические родственники. Похороны собрали под своды собора всю семью — чужую, несостоявшуюся семью Рихарда Лосберга.

А Марта была одна, немыслимо одинокая, осиротевшая, покинутая своим отцом в чопорной, лицемерной толпе.

Замызганный грязью грузовик надсадно ревел и прыгал по ухабам проселочной дороги. На бешеной скорости обгонял испуганно шарахавшиеся от него нечастые легковушки. Но Эдгару казалось, что машина еле ползет. Время неумолимо утекает, а он, как в кошмарном сне, топчется на месте.

Над воротами сельского кладбища раскачивался колокол. Печальный звон далеко разносился над безмолвными дюнами, притихшим морем. В этот ненастный осенний день еще более скорбными, чем обычно, были скромные кресты и простые гранитные надгробья.

Артур, Бирута, Илга с дочерью, Марцис, Хенька, Калнынь, все старые рыбаки поселка молча стояли вокруг гроба Марты, который вот-вот должен был опуститься вниз, в ту же землю, куда ушли ее мать и отец Озолсы, куда ушла мать Артура Зента и его отец Янис Банга, погибший во время шторма рыбак. Куда уйдут все они, кому посчастливится обрести покой в родной земле Латвии.

Жизнь совершила еще один круг. Но Артур все не мог, не желал поверить в жестокую утрату. Он жадно всматривался в лицо Марты, и ему казалось, что она просто глубоко уснула, устав от тяжких волнений последних дней. Страшно и горько было видеть, как слезы текли и текли по лицу этого человека, преодолевшего столько бед, пережившего столько потерь.

Задыхаясь, Эдгар вбежал на пустынное серое кладбище, как когда-то, в молодые годы, — Артур, едва не опоздавший на похороны отца.

Гроб уже начали опускать в сырую холодную землю. Все молча расступились, давая дорогу парню в синей летной форме. Невидящими глазами Эдгар скользнул по знакомым застывшим от горя лицам.

— Мама! — тихо прошептал он ей вслед. Туда, где навеки скрылось от него родное лицо. Он наклонился, взял горсть влажного песка, исполняя древний, исполненный глубокого смысла ритуал, когда человек роднится, запоминает на ощупь, как материнскую ладонь, землю, в которой ему суждено соединиться с родными, ушедшими до него.

Только когда люди стали медленно расходиться, оставляя на свежем холмике последние свои дары Марте — неброские цветы осени, Эдгар увидел отца. Они оказались совсем рядом, в немом безутешном горе не увидев друг друга.

Сын подошел и обнял отца за поникшие плечи. И так они долго стояли вместе, почти касаясь головами, снова соединившись, став одним целым, — олицетворение судеб всех латышей: и тех, кого судьба забросила на чужбину, и тех, кто врос корнями в эту землю и навсегда остался ей верен.

1989 г.

Петькины именины Повесть

Глава 1

Мы сидим у подбитого немецкого танка и нетерпеливо поглядываем на тропинку — по ней вот-вот должен прибежать Петька. Мы уже больше часа наливаемся злостью и досадой. Времени слава богу, а Буржуя все нет и нет. Буржуй — это Петька, фамилия его — Агафонов. Но это по метрике или по тетрадкам. Для нас он Буржуй. Мы не виделись почти два дня — ездили на огороды.

И вот теперь, когда все собрались вместе и можно начинать дело, Петьку словно собаки съели.

Все — значит, Володька Киянов, Витька Полулященко, Ванька Кондратенко, Гришка Рудяшко и я. Но это тоже если читать по метрикам или по тетрадкам. У нас все куда короче: Володьку — он меньше всех ростом — называли Шкет. Витьку — он вечно спал — Совой, Ваньку — никто так не прыгает, как он, — Козлом; мы всем гуртом не можем свалить Гришку с ног и звали его Бугаем, а меня — Майором Булочкиным. Но это еще ничего. Сначала меня вообще называли Булочником. За то, что раздавал в школе хлеб. Сами же выбрали, а потом и пошло, и пошло. Спасло кино «Небесный тихоход». Крючков там летчика играл, Булочкина. Кое-как удалось потихоньку перекрутить Булочника на Булочкина.

Но потом наши прозвища менялись, забывались и исчезали совсем.

А Петька, он всю жизнь был Буржуем — и при оккупации и после нее. Его за что ни схвати — везде сплошное «буржуйство». Даже в годах. Нам по тринадцать, ему послезавтра четырнадцать. На один год всего дела, а ходит на вечерние сеансы. Нас не пускают, хоть убейся, а ему пожалуйста. Уж как мы ни ублажаем тетю Пашу — в дверях всегда стоит она, даже в выходные, — как ни льстим, как ни заискиваем, все бесполезно. Вредная тетка. И ведь главное не упросишь, не обманешь, знает каждого как облупленного. Только у Петьки все получается, как он хочет.

Бродим мы, бродим возле «кинухи», зубами от злости щелкаем, всякие планы строим, несчастья на голову контролерши призываем — все без толку. Наговоримся всласть, наругаемся и — куда денешься? — начинаем собирать гроши на билет Петьке. Уж так хочется посмотреть, уж так хочется, столько разговоров о картине, что мы согласны смотреть даже чужими глазами. Обходится это нам недешево. Во-первых, Петька требует, чтобы билет ему купили на самый дорогой ряд, во-вторых, никто не знает, когда он вернется Редко бывает, чтобы сеанс не прерывался из-за отсутствий света. Иногда эти перерывы бывают так часто и тянутся так долго, что зрителей просят прийти досмотреть картину на следующий день. Помню «Золотой ключик», мы всей братвой ходили смотреть три дня.

В общем, собираем мы Петьке гроши, и он идет. Высокий, с черным пушком под носом, в гимнастерке, галифе и солдатских сапожищах — все, конечно, отцовское. Петька подходит к тете Паше, небрежно протягивает билет и, не удостоив нас даже взглядом, исчезает в дверях фойе.

При фашистах в кинотеатре была конюшня. Теперь лошадей убрали, выбросили стойла, поставили лавки, в центре — несколько рядов деревянных кресел, натянули экран и начали показывать кино. От каменного пола и серых, облупленных стен тянуло такой промозглой сыростью, что мы потом даже летом, на солнце долго не могли прийти в себя.

А зимой… Зал не отапливался, и когда экран вдруг угасал, в холодной темноте начиналось что-то невообразимое. Свист, крики, топот, словно в очереди у кассы. Появлялась тетя Паша с керосиновой лампой. Шум становился тише, но ледяной мрак еще зловещей.

Впрочем, люди мерзли и бранились не столько оттого, что было холодно и неуютно, а потому, что вдруг исчезала жизнь, которая только что глядела на них с экрана.

И стоило ему вновь вспыхнуть, как в зале мгновенно наступала тишина, куда-то уплывал холод, а с ним вместе и все заботы. Плакали, смеялись, хлопали, скрипели зубами и вдруг замирали в таком молчании, что казалось, было слышно дыхание механика из будки.

Шел второй послеоккупационный год.

Петька исчезает в фойе, а мы бродим как неприкаянные.

Квартальчик, в котором расположен кинотеатр, маленький. Мы его, наверное, с сотню раз обойдем, пока не появится Петька. А он придет и начнет выкобениваться. Не спеша скрутит цигарку — из всех нас только он умеет крутить козью ножку, закурит — только он умеет так курить — с прихлебом, с присвистом, кажется, дым идет даже из ушей, а потом посмотрит на нас своими буржуйскими глазищами и скажет:

— Это вам, пацаны, знать не полагается. — И томит душу до тех пор, пока кто-нибудь из нас не вызверится:

— Ну и хрен с тобою, подавись ты своим кино!

Тогда только Петька смилостивится и расскажет. Манера говорить у него неторопливая, основательная. На слушателей он почти не смотрит и слова выбирает, как яблоки на рынке. Одно к одному, чтоб выбрать — так выбрать.

Если признаться, так слушать Петьку интереснее, чем смотреть кино. Нам как-то довелось увидеть то, что Буржуй недавно рассказывал. Мы ошарашенно глядели на экран и никак не могли понять, зачем так изуродовали Петькин рассказ. После этого случая, когда мы собирались вместе, кто-нибудь из нас обязательно просил:

— Ну, давай, сбреши что-нибудь.

Петька не обижался, рассказывал. Рассказывал так, что уже через несколько минут мы верили каждому его слову.

Глава 2

Витька Полулященко открывает глаза, лениво потягивается и предлагает:

— Может за ним сбегать надо?

Гришка Рудяшко огрызается мгновенно. Он вылезает из-под танка, сердито смотрит в сторону, откуда должен прийти Буржуй, ехидничает:

— Машину послать. — И тут же уточняет: — «Студебеккер».

Бежать за Петькой — это два километра жары и неприятностей туда и обратно. Солнце печет так, словно стоишь над раскаленной печью. В каждом нашем доме — и так дышать нечем. Но главное, конечно, не в этом. Можно спокойно нарваться на мамашу, и тогда пиши пропало. И откуда только берется у них вся эта канитель? Чуть свет — вставай! Наколи дров, затопи печку, полей огород, натаскай в кадушку воды, отоварь карточки. Подай, принеси, сбегай! И все быстро, быстро.

Колонка у нас во дворе. Она единственная на всю улицу. Мне полегче — накачал и полил. А пацанам — накачал и тащи черт знает куда. А ведер этих надо… Считать не сосчитать. Земля потрескалась от жары — льешь в нее как в бездну.

Таскаем, таскаем — уже и в кистях, и в плечах ломит. Сядем отдохнуть, так не успеешь и рта толком раскрыть, как чья-нибудь мамаша пожалует:

— И что ж вы, ироды проклятые, делаете? Тут маешься, гнешься, а они лясы точат. Неужели ж у вас совести совсем нету?

Совесть, конечно, у нас есть. Мы вскакиваем и начинаем бегать с такой скоростью, что водяной след на нашем пути не успевает просохнуть. Мы понимаем: матерям трудно. До работы надо с хозяйством управиться, после работы тоже дел хватает: и постирать, и заштопать… И где только они находят эту работу?

— Ма, можно я к Петьке сбегаю?

— Я те сбегаю, ирод проклятый.

— Та я ж только на полчасика.

— Знаю я твои полчасика.

— Та шоб я лопнул, шоб…

— А ну, марш к Куприянихе за керосином! Скажи, через неделю отдадим.

Куприяниха, мамина подруга, живет у черта на куличках, и удовольствие с бутылкой керосина обойдется мне не менее чем в полтора часа. Приносишь эту несчастную бутылку, жадно хлебаешь у колонки воду и начинаешь по новой:

— Ма, можно я к Петьке сбегаю?

И так до тех пор, пока не услышишь в ответ:

— Да иди ты, горе мое, иди, чтоб глаза мои тебя больше не видели!

Пулей бросаешься со двора, но еще быстрее тебя настигает материнское: «Стой!». Ничего не поделаешь, надо выслушать наставление.

Наши мамы не любят отпускать сыновей со двора не потому, что много работы, и не потому, что хотят, чтоб мы держались за их юбки. Просто мы взрываемся. Начисто, насмерть — почти каждый день. То на минах, то на бомбах, то на снарядах. У каждого из нас свои запасы, свои тайники, и каждый день то тут, то там слышатся глухие раскаты взрывов. Мамы при этом делаются белее мела, бросают все свои дела и бегут узнавать: чей сегодня? И когда после этого над садами и левадами начинает метаться безутешное материнское: «Ванечка…, Колечка…, Шурочка…», Петька зло сплюнет сквозь зубы и осуждающе скажет: Не сработала макитра[1].

Это значит, что те, от которых теперь останется в доме только портрет с черной каймою, нарушили элементарные правила саперного искусства. Их у нас много. Мы их сами выработали, сами опробовали — почитай в каждом дворе кого-нибудь не хватает, — сами строго придерживаемся.

Со снарядами проще, на снарядах только дураки рвутся. А чего? Не лупи по капсюлю, не трогай головку… То есть трогай, но поосторожнее. Это не бомба. Та посложнее. Да и то, если с умом, так тоже ничего страшного нет. Другое дело — мины, не минометные, конечно. Снаряды мы лущим, как семечки. Для чего? Порох достаем на растопку, да и вообще пригодится. Вот настоящие мины — это да! Если не знаешь, не лезь. Прибереги на всякий случай, но не лезь.

У каждого из нас свои закрома. Есть чем и стрельнуть, и рвануть… Уж если играем, так по-всамделишному, не с пукалками. Мы тщательно скрываем свое добро друг от друга, потому что, знаете, наши кодексы чести тоже имеют свои границы. К тому же, как ни верти, лучшее место у танка пока принадлежит Петьке: самые большие закрома у него. У этого Буржуя есть все. Хочешь ракетницу — пожалуйста, нож — любой, детонаторы — на выбор. А недавно принес шесть новеньких ручных гранат, немецких. Знаете, тех, что с длинной деревянной ручкой. Не гранатки, а загляденье, в маслице еще. Мы ими рыбу глушили.

Уж как мы стараемся найти Петькин склад, как стараемся, — ничего не получается. Хитрый до невозможности. Уж, кажется, все вокруг облазили, все изучили. А он прищурит свои «буржуйские» зеньки и скажет:

— Хотите, еще одну штуку покажу? — И прямо на том месте, где мы топчемся каждый день, покажет такую бомбу, что слюнки потекут.

…Нет, не любят наши мамы отпускать сыновей со двора.

— Горе мое, я ж прошу… — Мать догоняет меня у калитки и смотрит такими глазами, словно на войну отправляет.

— Та я, мам…

Мы брешем, обещаем, клянемся и… взрываемся.

А матери просят. Что им еще остается делать?

Я уже за калиткой и собираюсь бежать, как вдруг в окне появляется моя бабушка. Ну теперь все, теперь только держись.

— Вера, ты його не пускай. — В нашем доме говорят по-украински, но в особо торжественных случаях переходят на русский. Это бабушкино «його» означает «его». Она смотрит на меня обличающим взглядом и продолжает: — Он утром принес мину…

Я не верю своим ушам. Доглядела, старая. Бабушка видит мою растерянность и говорит еще более сурово:

— Он принес и сховав йие пид викном. — Бабушка делает паузу и торжествующе заканчивает: — А я найшла и выкинула йие в клозет.

Ждать больше нельзя ни одной секунды. Я срываюсь с места и бегу что есть мочи. Никакими «Стой!» теперь меня не остановишь. Глупая, глупая старуха. Она думает, что обезвредила мину. Будто в клозете не может взорваться.

Глава 3

Поэтому, конечно, за Петькой никто не пойдет. Испытывать судьбу и рисковать свободой… Кому это надо? Мы будем ждать его здесь, в левадах, до посинения.

Левады — это наша собственность. Совсем недавно здесь проходила линия фронта. Окопы, траншеи, ходы, переходы, доты и блиндажи заросли травой, и в этом царстве мы неуловимы. К вечеру, когда улицы устало отдуваются от жары и пыли, в левадах блаженство. Пахнет разнотравьем, коровьими лепешками и болотцем. Здесь наш штаб, здесь мы отрабатываем все свои планы, отсюда начинаем набеги, сюда после них возвращаемся.

Петька появляется внезапно. Мы уже одурели от ожидания и теперь с трудом верим своим глазам. Во-первых, мы все время глядели на тропинку, Буржуй словно вырос из-под земли. Во-вторых, у Петьки в зубах самая настоящая папироска. Не самокрутка, набитая самосадом, от которого мухи дохнут, а тонкая, с белым длинным мундштуком ароматная папироска. Эта папироска бросает последнюю каплю в переполненную чашу терпения, и мы собираемся хором высказать «паразиту» свое к нему отношение. Но не успеваем даже раскрыть ртов, как Петька, словно фокусник, лезет за пазуху и достает оттуда здоровенный кусок макухи. Мы зачарованно смотрим на «буржуйскую» руку и давимся слюной. А Петька продолжает фокусничать. Опускается рядом с нами на землю, снимает с себя рубаху, подстилает, — не дай бог, пропадет хоть одна крошка, — и начинает делить. Нас шесть человек, и каждый должен получить свою долю. Петька раскладывает макуху на кучки, внимательно изучает, перекладывает, отщипывает, добавляет. Мешать ему не надо: лучше Петьки никто не разделит. Он откидывается далеко назад, еще раз осматривает каждую кучку и, наконец, разрешает:

— Навались!

В мгновение ока на рубашке словно ничего и не было, как в цирке. Слышатся только хруст да чавканье. Каждый ест по-своему. Гришка, кажется, и не жует, целиком глотает, Ванька то и дело испуганно поглядывает на руку, в которой макухи остается все меньше и меньше, я тоже не могу удержаться и ем торопливо. Один Петька не жует, а, как он сам говорит, держит харч во рту. Держит и изредка сглатывает.

Каждое утро мы бегаем в магазин за хлебом. Рабочему пятьсот граммов, ребенку четыреста, иждивенцу двести пятьдесят. Нашей семье положено тысяча сто пятьдесят граммов. Это значит: матери — она работает на механическом заводе, мне — ученику четвертого класса, при немцах я почти три года не учился, и бабушке — она и не работает, и не учится.

В магазин мы бегаем охотно. Вся надежда на счастье. Счастье — это маленькие довески в пятнадцать, двадцать граммов, не больше и не меньше. Крохотные кусочки нас не устраивают, потому что на них и смотреть нечего, только живот разболится, а больше не тронешь. Хлеб — это все. Без него мы давно отдали бы богу душу. Летом еще полбеды — овощи, трава всякая… Мы из лебеды такой борщ варим, что за уши не оттянешь. А зимой… Зимой туго. Хлеб — наша главная еда. От большого куска не отщипнешь, вроде воровства получается. А маленький… Его перекладывать из руки в руку, из кармана в карман — того и гляди, потеряешь… Перекладываешь, перекладываешь, а потом от греха подальше и положишь в рот. Не пропадать же добру. Петька при этом еще скажет:

— Шо ты глотаешь, как индюк? Ты его не тронь, он сам у тебя в роте растает.

— Та не могу я, Петя, оно само глотается…

А ты думаешь, я могу? Я б оту буханку как за себя кинул.

Нет, Петька мог. Он ко всему подходил не так, как хотелось, а как надо было. Мы доедаем макуху и еще долго смотрим друг на друга, словно ожидая чуда. Если не удастся ночью обшарить поляковский сад, на сегодня это станет нашим единственным ужином.

Поляковы не нашенские, они приехали откуда-то сразу после немцев. Купили здоровенный каменный дом — при фрицах в этом доме был какой-то штаб — и зажили так, как никто у нас в городке не жил. При доме был большой старый сад с огородом, и Поляковы выдавливали из них все, что могли. Сам Поляков все время куда-то ездил, его всегда можно было видеть с одним и тем же чемоданом в правой руке — вместо левой руки был пустой рукав, заправленный за пояс гимнастерки, — вечно толкался на базаре, что-то продавал, покупал. Его жена, бойкая, языкатая молодуха, тоже без конца куда-то ездила, что-то увозила, привозила. Из открытых окон поляковского дома всегда пахло жареным мясом и чесноком. Там постоянно собирались какие-то подозрительные компании, пили водку и веселились. Мужские и женские голоса визгливо кричали:

На позицию девушка провожала бойца…

Нам всегда хотелось запустить в окно кирпичину. Песню в этом доме никогда не пели так, как было на пластинке, а по-своему.

Не успел за туманами промелькнуть огонек Как явился у девушки уж другой паренек…

Мужские голоса по-жеребячьи ржали, женские взвизгивали. Петька в таких случаях зло сплевывал и, хмуро поглядывая на поляковские окна, рубил:

— Спекулянты проклятые! — Он брезгливо кривился и добавлял: — Шмары вонючие…

Мы не знали, что такое «шмары», но были с Петькой совершенно согласны. Вообще Петька знал все, о чем ни спроси. Еще при немцах был такой случай: недалеко от нашей улицы, возле небольшого двухэтажного дома — до войны там была какая-то контора — остановился автобус. Он привез женщин, десятка полтора, накрашенных и разодетых так, что кто-то из нас сразу определил: театр. Мы было так и разошлись, уверенные, что видели артистов, если бы не Петька. Он глянул на нас, как на остолопов, и хмуро окрысился:

— Не театр, а бордель.

Это было новое для нас слово, но Петька объяснил, и все стало ясно. Непонятно было одно: как же они могут? Они же наши, советские!

…В саду у Поляковых есть все, даже баштан. Он-то нас особенно привлекает. Но шутки с хозяином плохи. Однажды мы попытались — до сих пор кое-кто потирает зад от одних только воспоминаний. Соль у однорукого черта крупная, горячая, как огонь. Правда, в следующий раз спекулянт пообещал стрелять дробью, но это вряд ли лучше, чем соль.

Тем не менее мы пойдем на поляковский сад, и скорее всего это будет сегодня. Все зависит от одного обстоятельства. Мы должны наконец кое с кем рассчитаться. Это решение зреет давно, и теперь наступил тот момент, когда ждать уже больше нельзя. Но все по порядку.

Глава 4

Сатану мы увидели сразу после немцев, он вернулся откуда-то из эвакуации. Дело было на речке. Мы только что искупались и грелись на берегу. Появилось трое парней. Двоих мы знали — это были Поп и Слепой. Поп недалеко от железнодорожной станции и при немцах что-то там у них делал. А вообще это был вор. Ему уже стукнуло шестнадцать, и Попом его прозвали за длинные, гладкие льняные волосы, что спадали ему прямо на плечи, за елейный голосок, точно такой, как у батюшки из церкви, за быстрые, как у хорька, глазки и за невероятную жадность и нечистоплотность.

Поп был вор-паскудник. Он мог обокрасть самого себя — не признавал никаких понятий чести, в том числе и воровских. Поп сам вспоминал такой случай. С одним из своих дружков напился до такого состояния, что свалился в канаву и заснул. Первым проснулся Поп. В голове трещало, душу мутило, а опохмелиться было нечем и не на что. И тут Поп разул дружка, оттащил сапоги по одному знакомому адресочку, получил за них бутылку самогона и тут же опохмелился. Его постоянно лупили свои же приятели, но он как-то умел втереться к ним в доверие и оказаться в компании таких же паскудников, как к сам. Петька объяснял это просто:

— Падаль всегда с падалью снюхается.

Слепой когда-то учился в нашей школе. Ему тоже было что-то за шестнадцать, и никто никогда не мог подумать, что он свяжется с блатными. Но он снюхался с ними, чем дальше, тем больше сам становился падалью. Слепым его прозвали за близорукость. А вообще их имен мы даже и не знали.

Третьего мы видели впервые. Ростом немного выше своих дружков. Сбитый, как каменюка, он широко расставлял ноги в шикарных, до блеска начищенных ботинках и, заложив руки в карманы, не шел, а раскачивался из стороны в сторону. Волосы были коротко подстрижены, отчего голова казалась серым шаром, густые черные брови нависли над настороженными глазками. Не вынимая изо рта папиросы, он что-то рассказывал и, поблескивая огоньком фиксы, криво усмехался.

Компания подошла к берегу, незнакомый вынул изо рта папиросу, скомкал и, сложив пальцы, словно для шалабана, выстрелил ею в воду. А потом все трое начали раздеваться. Сатана, мы позже узнали эту кличку, сбросил с себя рубаху и предстал перед нами во всем своем вытатуированном величии. Синий, на всю грудь, орел, хищно сцепив лапы, крепко держал в них обнаженную женщину; на правом плече под таким же синим якорем было написано: «Нет в жизни счастья»; на левом плече: «Не забуду мать родную». Змеи, якоря, орлы и женщины теснили друг друга не только на груди, но и на спине, и на ногах, и даже на пальцах.

Сатана присел на траву и принялся было расстегивать ботинки. Затем вдруг остановился, поднял голову, как-то криво ухмыльнулся, посмотрел на Петьку — тот лежал к нему ближе всех — и поманил к себе пальцем, Петька нехотя встал, подошел. Сатана, небрежно вытянув ногу — при этом он улегся на траву, — лениво процедил сквозь зубы:

— Сними корочки, парчь!

Мы с ужасом смотрели на Петьку, на лежащего перед ним бандита и не знали, что делать. Поп и Слепой тоже смотрели на своего товарища и умирали со смеху. Ботинок покачивался перед Петькиным носом, а он все стоял, словно не понимая, чего от него хотят.

— Ты, что, что, падло, умер?

Лежащий на земле слегка приподнял голову и с удивлением посмотрел на бестолкового мальчишку. А тот и совсем отмочил такое, что и выдумать трудно, — повернулся и пошел прочь.

К сожалению, далеко уйти Петьке не удалось. Разрисованный синей тушью блатарь зверем выпрыгнул вверх, и не успели мы опомниться, как сбитый с ног Петька лежал на земле и изо всех сил старался уклониться от ударов сверкающих ботинок. Поп и Слепой по-прежнему ржали, а бьющий приходил во все большую ярость. Он буквально сатанел с каждым ударом, его лицо набухало потом и кровью.

Вначале мы испугались и лежали, словно прикованные к земле, затем опомнились, вскочили, бросились на бандита и стали звать на помощь. Нас слишком много били, и мы не могли допустить, чтобы нашего товарища угробила какая-то сволочь, не для этого он пережил оккупацию. На наши крики прибежали мужики, и нам удалось спасти Петьку.

Он силился встать, но это у него не получалось. Все лицо его было залито кровью, рассечена губа, выбито два зуба. Мы умыли Петьку, утерли и кое-как оттащили домой. Но на этом наши злоключения не кончились, а только начались, Петька упорно не хотел склонять головы, а Сатана запомнил нас насмерть. Он каждый раз делал нам какую-нибудь гадость — в отместку за неповиновение. А один раз трахнул Петьку кирпичом по спине так сильно, что чуть не сломал ему позвоночник. Мы теперь гуляли с опаской и, если видели этого зверя, старались быстрее спрятаться. Одно время Сатана куда-то исчез, и мы уже думали, что нашим несчастьям пришел конец. А Сатана появился, и все повторилось сначала.

Но, как говорят, всему приходит конец. Приходит он даже терпению и страху. Помог нам в этом Петькин брат. Вернее, из-за него мы решили, что терпеть дальше просто невозможно. Сатана, узнав, что этот семилетий мальчишка — младший Агафонов, трахнул пацана ногою так, что у того пониже спины лопнула кожа. Падая, Ванюшка в кровь рассадил себе лоб, и его, чуть живого, принесли домой незнакомые женщины. После этого было единогласно решено: с Сатаной надо кончать. Кончать — это значит избить так, чтобы мерзавец навек запомнил, что такое драка.

Операция была назначена на сегодня, и мы тщательно к ней готовились. Продумали, где и как караулить врага. Решили, что лучше всего это сделать недалеко от дома. Там было одно такое темное местечко, удобнее не придумаешь. Запаслись оружием — плеточками из стальных проводков, взяли веревку. Ничего огнестрельного или холодного не брали. От греха подальше. Вообще с оружием была беда: и хранить нельзя, и сдавать жалко, и попользоваться — дудки.

Тактически операция выглядела просто. Окружить, сбить с ног и высечь. Но это на языке, а как оно получится на деле… Мы еще раз обсудили детали, проверили вооружение и выступили в поход. Впереди вышагивал Петька. В отцовской форме, в здоровенных сапожищах, которые он даже ночью снимал с неохотой, Петька напоминал заправского солдата.

Помню, как мы впервые увидели его в этом наряде. Он шел навстречу, а мы не верили своим глазам. Петька был единственным из нашей компании, у которого отец вернулся с фронта. Буржуй, ничего не скажешь. Мы, облепив забор, глядели, как Петька поливает отцу на спину, как подает ему полотенце, как гордо вышагивает с отцом по двору, и молча давились завистью. А когда Петька начинал рассказывать, выходило, что войну выиграл его отец. Мы сердились, но опровергнуть ничем не могли: у него был свидетель, а у нас не было.

Глава 5

Скоро стемнеет. Но нам нужен не просто вечер, нам надо, чтобы нагулявшийся Сатана пошел домой. А, это будет не так скоро. Можно еще и искупаться, и сделать массу дел. Их у нас тоже всегда хватает.

По дороге встречаем Сережку Белоусова. Он испуганно жмется к забору и смотрит на нас какими-то покрасневшими, кроличьими глазами. Вот дурак — думает, будем бить. Больно надо!

Сережка пришел к нам весной, незадолго до каникул. Была большая перемена, и мы, посиневшие от голода и от холода первой послеоккупационной зимы, сидели около школы и грелись на солнышке. Мы были злые, как собаки. Нам почему-то не дали хлеба, и по всему было видно, уже не дадут. Обычно нам давали сто граммов хлеба, иногда его даже посыпали сахаром. Мы ждали этого часа, заранее глотая слюнки. И вот сегодня… Мы уже несколько раз обсудили, окончится в этом году война или нет, решили, что окончится, перемыли косточки всем учителям и все ждали, не позовут ли кушать. Вместо этого нам явилось такое, что мы забыли и про войну, и про голод. Перед нами стоял пацан в новых коричневых сандалиях, серых в клетку брюках и белоснежной рубахе, на которой ярким пламенем полыхал красный галстук.

Если бы вдруг разверзлась земля или кто-нибудь крикнул: «Немцы!», мы удивились бы значительно меньше — наш городок переходил из рук в руки четыре раза. Но то, что мы увидели, начисто переворачивало всякое представление о жизни. Такой мы и не знали, и не помнили. Чистенькая и сытая, она удивленно смотрела на нас и как бы допытывалась: «Неужели это тоже школьники?» Пацан явно не знал, что делать неловко переминался с ноги на ногу и то и дело перекладывал из руки в руку большой, с двумя никелированными застежками коричневый портфель. Затем решился раскрыть рот и спросил:

— Вы, мальчики, пионеры?

Вообще однажды нас уже оскорбляли. В первый раз в прошлом году, когда мы только пришли в школу. Совсем недавно бежали фашисты, и мы, давно позабывшие, что такое книжки, с опаской входили в полуразрушенное здание. Стекол в окнах не было, дверей тоже. Стояли разнокалиберные столы и стулья, да висела ободранная доска. Мы затыкали окна всем, чем подало, топили тем, что приносили с собой из дому, писали на старых книжках и газетах чернилами, сделанными из бузины. Впрочем, зимой не писали. В чернильницах был лед. Но не об этом речь.

В первый же день, только мы расселись за письменными, обеденными и кухонными столами и с опаской стали ждать, что с нами будет, в класс быстрой походкой вошла молодая розовощекая женщина. В белой кофточке, новой черной юбке, она подошла к доске и, как-то очень красиво поставив ноги в туфлях на высоких каблуках, широко улыбнулась и проговорила:

— Здравствуйте, дети!

Дети… Мы сидели, задохнувшись от злости и обиды, мы еще переживали оскорбление, а Петька очень громко и очень четко произнес:

— Во дает, стерва!

Женщина быстро-быстро заморгала, наливалась краской и ничего не понимала. Ей, наверное, казалось, что она ослышалась. Но потом сообразила, что на нее смотрят два десятка пар осуждающих глаз, что «стерва» — это она, закрыла лицо руками и стремительно выскочила из комнаты.

Через несколько минут в класс во всем военном, только без погон, влетел высокий худой мужчина и перекошенными от беженства губами не выкрикнул, а прохрипел:

— Встать!

Вот это разговор, тут и раздумывать не над чем! Коротко, ясно. Мы еще не знали, что перед нами директор, но уже насмерть окрестили его «гестаповцем». Вообще набор кличек у нас широкий: «полицай», «гестаповец», «фашист». «Полицаями» мы зовем всякую шваль, паскудников, «гестаповцами» — горлопанов и драчунов, «фашистами» — тех, кто объединяет в себе все эти качества.

— Встать!

Ого, оказывается, «гестаповец» умеет не только хрипеть.

— Кто оскорбил Зинаиду Ивановну?

Зинаиду Ивановну… Ее даже зовут, как ту. Недалеко от нас жила некая Зинка Ляленкова. Ходила все в черных юбках, белых кофточках да в туфлях на высоких каблуках. С фашистами, гадюка, ходила, с офицерами. Мы ей один раз кирпичиной в окно запустили, оттуда выскочило двое гадов, как лупанули из автоматов… Еле ноги унесли.

— Я еще раз спрашиваю: кто оскорбил Зинаиду Ивановну?

Интересно, а как ту звали по отчеству?

Но мы, как потом оказалось, оскорбили хорошего человека. Ни за что.

Потом, конечно, помирились и даже подружились. Мы вели себя на ее уроках особенно прилежно и никогда не напоминали о нашем первом знакомстве. Она же чувствовала себя, наверное, виноватой. «Дети…»

Но то была учительница, а это стояла зеленая сопля и что-то там варнакала: «Мальчики, вы пионеры?».

Пионеры мы или не пионеры? Принимать нас никто не принимал, клятв мы никаких не давали, галстуков на груди нам не повязывали. За слово «пионер» в нас стреляли, за красные галстуки вешали, а всякие клятвы выбивали из нас вместе с душой и кровью. Но когда мы впервые после немцев пришли в школу и нас спросили, пионеры мы или нет, все, как один, ответили «да». Никто нас не допытывал, никто не требовал доказательств. Разве кому-то что-то было неясно? А тут…

Петька медленно поднимается с земли, подходит к херувимчику и… Боже ты, боже… Крику, словно поросенка режут. А всего и делов-то — обычная смазь. Гришку вон шомполами на виду у всех пороли за «Интернационал». Мы его пели хором. Только все успели смыться, а Гришку схватили. Так он только стонал, а не орал как резаный.

Петька с удивлением смотрит на орущее перед ним существо и без всякой злобы, просто так, из любопытства, делает еще одну смазь. Вой переходит в вопль. Вокруг собирается вся школа. Такого тут не видали давно. Кто-то оглаживает замки на коричневом портфеле, и все его содержимое вдруг оказывается на земле, кто-то щупает «матерьяльчик» на штанах и рубахе, и все мы с удовольствием наблюдаем, как вспыхивают на ее белом полотне фиолетовые пятна чернил.

Мать Сережки Белоусова врывается в школу через полчаса. Она буквально разбрасывает нас, стоящих на ее пути, и, резко толкнув ногою дверь, исчезает в кабинете директора. Мы, затаив дыхание, ждем, что будет. Вначале кажется, что за дверью много женщин пытаются перекричать друг друга.

Директора не слышно совсем. Затем шум несколько стихает, и до нас начинают долетать отдельные слова и даже фразы: «Банда… Стадо скотов… Я не позволю…» И так далее. По мере того как стихает шквал женских голосов, все явственнее слышится мужской басок.

Вначале директор доказывает, это мы хорошо понимаем, что мы не банда и не стадо скотов, его голос постепенно крепнет, но вдруг вновь исчезает. Женщина берет разговор в свои руки. До нас долетает слово «мерзавцы». И вдруг мы слышим, как говорят мужчины. Теперь их в комнате значительно больше.

— Как вы смеете? Кто вам дал право? Вы понимаете, какую сказали гнусность? Этих ребят, у которых все детство в крови и голоде…

Он не договаривает, потому что его прерывают:

— Так что же прикажете моему сыну? Одеться в рубище и вымазаться кровью?

— Перестаньте, как вам не стыдно…

Директор вновь не успевает договорить.

— Почему мне должно быть стыдно? Ребенка убивают какие-то садисты, а вы мне нотации читаете…

— Да не выдумывайте чепухи, ничего с вашим сыном не случилось.

— И это говорите вы, директор?

— Да, я, директор. Просто ваш мальчик не нашел верного тона, и у ребят это вызвало реакцию.

Даже в коридоре было слышно, что мамаша захлебнулась воздухом.

— И это все, что вы можете мне сказать?

— Да, все.

— Мерзавцы!..

Нам показалось, что женщина бросилась драться. Мы так надавили на дверь, что она отворилась. Директор стоял посреди комнаты и смотрел на разъяренную мамашу побелевшими от бешенства глазами. Он не обратил на нас никакого внимания, просто он нас не замечал.

— Убирайтесь вон. — Директор пальцем указал даме на дверь, пошевелил губами и вдруг гаркнул: — К чертовой матери!

Мы дробью разлетелись в разные стороны и с удовольствием наблюдали, как мать Сережки Белоусова чешет по коридору. Вот, значит, какой у нас «гестаповец».

А с пацаном мы сами поладили. Вздули для порядка пару раз, и живи себе на здоровье. Парень вроде бы и ничего, но уж больно слюнявый.

Глава 6

Сережка жмется к забору, а мы проходим мимо, даже не удостоив его взглядом.

Время тянется долго и томительно. Уже и искупались, уже и стемнело, но до нашего часа еще далеко. Мы слоняемся из улицы в улицу, не находим себе места. Лениво шутим и, чем дальше бегут минуты, тем настойчивее пытаемся доказать друг другу, как мы спокойны.

С Сатаной шутки плохи. Этот не остановится ни перед чем. Камнем — так камнем, ножом — так ножом. Мы сам видели, как он писанул чиночкой[2] по лицу девчонку. Поп, тот поехиднее, поаккуратнее. Обернет нож носовым платочком и словно пыль смахивает. Сразу ж не поймешь, отчего у человека на спине расплываются красные пятна. А Сатана — нам кажется, ему очень нравится, что его считают бешеным, — бьет чем попало.

Петька останавливается, задирает голову и смотрит в небо. Мы тоже смотрим, но ничего, кроме звезд, не видим. А Буржуй вот так постоит постоит, пошлепает губами и скажет время, словно у него часы в кармане.

— Пора!

Мы идем на условленное место, располагаемся в кустах и замираем. Теперь время пойдет еще мучительней и дольше. Нам кажется, что мы стоим целую вечность, прежде чем в тишине ночи раздаются шаги. Я чувствую в животе холод, словно проглотил кусочек льда. Но тревога оказывается ложной. Это не Сатана. Вновь шаги. Мы, напрягаясь изо всех сил, глядим в темноту, но это опять не тот, кого мы ждем. Облегченно вздыхаем, но не уходим. Проходят еще несколько человек с танцев, и наступает полная тишина. Матери, небось, совсем извелись, ожидаючи. Но что поделаешь — надо!

Мы чувствуем, как настораживается Петька, как напрягается его тело. Он вынимает руки из карманов, мы мгновенно улавливаем малейшие его движения, потому что знаем: ошибки не будет.

Я сижу в Таганке, ненаглядная, Скоро нас отправят в лагеря…

Песня надвигается все ближе и ближе. Кажется, еще совсем немного, и она дохнет на нас своим хмельным перегаром.

Петька раздвигает кусты и делает шаг вперед. Мы за ним. Сатана мгновенно останавливается, замолкает, вглядывается в Петьку и вдруг хохочет от удовольствия. Мы не успеваем опомниться, как из темноты за Сатаной вырастают Поп и Слепой. Елки точеные, вот это влипли! Мы же сто раз проверяли, и каждый раз выходило, что именно здесь, возле дома, Сатана появлялся один. Как быть? Пока мы размышляем, Сатана берет Петьку двумя пальцами и вкрадчивым голосом спрашивает:

— Ну, что, падло паршивое, по кустикам гуляешь, девочек хочется? Он делает правой рукой резкое движение вниз — пугает. Есть у Сатаны такое движение. Никогда не знаешь, когда схватит. Поэтому пугайся не пугайся, а пригибаться приходится.

— Ух, ты фрайер! — восхищается бандит.

Мы знаем, что должно за этим последовать. Поп и Слепой наготове, руки у обоих в карманах. Бежать? Не получится, догонят. Действовать, как договорились? Но их же трое, и они с ножами. Мы не успеваем ответить ни на один из этих вопросов, как все за нас решает Петька. Он вдруг делает шаг назад и изо всех сил солдатским отцовским сапогом бьет Сатану в пах. Блатарь сгибается в три погибели, и, когда его физиономия оказывается на уровне Петькиного живота, следует отчаянный удар по «сопатке».

Сатана валится на землю.

Нас никто не делит, мы сами мгновенно разбиваемся на группы. Петька и Гришка наваливаются на Сатану, Ванька к Витька подступают к Слепому, мы с Володькой окружаем Попа. Нам некогда следить друг за другом. Да и не видно, темно. Поп по-кошачьи пригибается к земле, но вместо прыжка пятится назад. Надо глядеть в оба. Так и есть, забелело. Вот дурак, он даже сейчас прячет нож в носовой платок. Я слышу, как колотится сердце, и тоже начинаю пятится назад. Но вот Володька-«Шкет», зараза… Он повисает на руке у Попа и тот не может ничего сделать. Скорее на помощь! Я что есть силы бью Попа кулаком в подбородок. Этот удар я видел много раз и у наших солдат, и у гитлеровцев. Поп выпускает из руки нож, бросается мне навстречу. Теперь только бить. Бить, бить и бить. Не давать ему развернуться. Я замечаю, как Шкет становится на карачки. Ну и хитрюга. Теперь только посильнее толкнуть, и Поп, как бревно, завалится на землю. Так и есть, Поп не замечает подвоха и летит через Володькину спину наземь. Теперь не дать подняться. За себя, за Ваньку, за Петьку, за Гришку… Жаль, что темно. Вот бы глянуть на паршивую рожу. Небось не хуже раздавленного помидора, даже бить уже неохота.

Попу наконец удается встать на ноги. Он что-то мычит: не то молится, не то плачет, — и пускается наутек. Следом за ним удирает Слепой. Видно, тоже хорошо досталось. Мы не кидаемся вдогонку. Черт с ними! Того, что они получили, им хватит надолго. Есть птица почище.

Петька и Гришка возятся с Сатаной. Сопение, звон, хруст. Настырный бандюга, упирается. Мы окружаем его плотным кольцом и заваливаем на землю.

— Кусаешься, сволочь? — Гришка с размаху бьет Сатану по зубам. Хрусь… Интересно, сколько теперь зубов потребуется этому красавчику?

Мы связываем Сатане руки и ноги и спускаем с него штаны. Даже на расстоянии чувствуется, как дыбится его тело. Не нравится, голубчик? Это не над девками куражиться на танцплощадке! Петька достает из-за голенища плетку из стальных проводков, размахивается и бьет по сверкающим белым ягодицам. «О…о…о!.. У…у…у!.. Падло… Сука… А… я… яй!..»

Заговорил, стервец, заговорил. Теперь пороть до тех пор, пока всю дурь не выкричит. Петька бьет размашисто, с толком. Несколько ударов, и белые пятна тускнеют. Петька бьет точно, не мажет. Надо только проследить, чтоб не запорол насмерть. А то будет, как тогда с полицаем.

Глава 7

Тогда… Это было, когда наши высадили десант. Нет, надо все по порядку. Фашисты озверели до того, что перестреляли всех мужчин. Старик, пацан — неважно. К стенке — все! Кто мог, уходил в лес, кто мог, прятался. Потом вроде бы поутихло. Поутихло — это значит не всех скопом на бойню, а партиями. Как раззвереют, особенно после налетов партизан, так и пошло. Кого к Меловой горе, кого на виселицу. Мы уж так наловчились прятаться, что сами себя боялись. И вот где-то примерно за год до ухода оккупантов выбросили наши парашютистов. То ли к партизанам, то ли еще для каких надобностей. Но только уж больно неудачно выбросили: перебили их всех начисто. А один, еле живой, каким-то чудом ушел и приполз к Агафоновым во двор. Петька с матерью и спрятали этого солдата, да не просто спрятали, а выходили. И вот ведь какой паразит, этот Буржуй, — нам ни слова. Ну, да не о том речь.

Был у нас в городе полицай, некий Атаманчуков. Лютый зверь перед ним котенок. Ударить, убить — для него одно удовольствие. Да просто убить, лишить жизни и сделать это, как он сам говорил, со смаком, с аппетитом. Что-нибудь вырезать, выдавить, оторвать, сломать. Мы сами однажды видели, как он еврейских детишек брал за ноги и бил головками о дерево.

Вот этот самый Атаманчуков и выследил Петькиного солдата. В общем, никто не знает — то ли случайно нашел. Только ворвались в дом Агафоновых полицаи, перерыли весь двор и вытащили из сарая раненого.

Атаманчуков, как всегда, был пьян и куражился. Перво-наперво потребовал, чтобы солдат встал перед ним на колени и попросил милости. Вместо этого раненый всю свою ненависть к гитлеровскому холую выплюнул ему в рожу здоровенным плевком. Что делал полицейский гад, как он только не изощрялся! Солдат не дрогнул. Когда бандит понял, что бить больше нечего, что он так и остался оплеванным, ярость его перешла всякие границы. Он набросился на Петькину мать, которую охраняли двое полицейских. Сам Петька находился в толпе соседей, вернее, соседок. Его полицаи не видели, зато он видел все.

Взбешенный до последней степени, Атаманчуков на этот раз изменил своему правилу и с бабой покончил в два счета. Носком кованого солдатского сапога ударил женщину в живот так, что Петьке показалось: у него самого внутри все слилось в один сплошной кровавый синяк. Он рванулся к матери на помощь, но благоразумные руки взрослых удержали его на месте.

Мать не закричала, не упала. Она как-то присела и, словно хотела отдохнуть, прилегла. Но не успела ее голова коснуться земли, как полицай ударил сапогом во второй раз, так, что женщины закрыли Петьке глаза. Но он видел, он все видел. Мать лежала на земле, скорчившись, а вместо головы у нее было… Мы тоже все видели.

Петьку, задыхающегося от рыданий, унесли тогда на руках. На счастье, в тот момент никого из младших Агафоновых — ни Настеньки, ни Ванюшки — в доме не было.

После этого, как говорила моя мать, Петька постарел. Вечно эти взрослые что-нибудь выдумают. Почернел — это верно, молчаливей стал — точно, а чтобы постарел… Какой был, такой остался. Одно только вбил себе в голову: порешу гада — это Атаманчукова, значит, — и точка. А мы что? Мы с Петькой согласны, мы сами все видели. Да только как это сделать?

Петька знал как. Он следил за полицаем и выследил. Тот иногда наведывался к Ляленковой Зинке, а потом, пьяный, через вот это самое место, где мы мутузим Сатану, возвращался домой.

К той операции мы готовились посерьезней, чем сегодня, — знали, на что идем. Слава богу, не маленькие.

Мы выслеживали полицая до тех пор, пока не подкараулили. Он был один. Едва переставляя ноги, Атаманчуков брел и мурлыкал какую-то песню. То и дело останавливаясь для пополнения сил, он двигался прямо на нас. Мы вот точно так же хоронились в кустах.

Мне до сих пор кажется, что Петька укокошил его сразу — так сильно он съездил его кирпичиной по затылку. Полицай, даже не охнув, свалился на землю.

…Надо остановить Петьку, а то Сатана уже не орет, а хрипит, словно ему бритвой перехватили глотку. Мы развязываем Сатане руки и ноги. Не стоит. Ничего, встанет. Встанет и будет помнить всю жизнь. Петька наклоняется к блатарю и говорит то, что все думаем.

— В другой раз угробим!

Мы чувствуем, как дрожит тело бандита. Он силится что-то сказать, но не может. Ну, пусть подумает, это ему полезно. Мы уходим.

Через сотню шагов Петька останавливается, размышляет. Затем круто поворачивается и решительно идет назад. Вообще Петька — молодец. Нам самим как-то не по себе. Хоть и сволочь, но оставлять одного… Мы берем Сатану на руки, тащим. Хорошо, что дом близко. Не человек, а кабан какой-то. Мы кладем избитого на крыльцо, стучим в окно. Теперь порядок, можно смываться, теперь с этой гнидой ничего не случится.

Мы возвращаемся к танку, опускаемся ка землю и, обессиленные, долго молчим. Вообще-то после драк, а их у нас бывает немало, мы шумливые, как петухи. Каждый норовит доказать, что именно он решил исход битвы. А сейчас мы молчим. По телу постепенно разливается усталость, и мы начинаем дрожать не меньше Сатаны.

Как же все-таки случилось, что мы сумели? Их было трое взрослых бугаев, вооруженных ножами, а мы… Мы вспоминаем о только что пережитом и не верим сами себе. Видно, прав Петькин отец, который говорит, что если знаешь, за что дерешься, так и сил втрое больше.

Отец у Петьки тоже молодец. Скажет, как прилепит. Жаль только — дома почти никогда не бывает, вечно в разъездах. Бывало, увидит у кого-нибудь из нас синяк под глазом или рассеченную губу, ухмыльнется и скажет:

— Вместо барабана употребляли? — А потом посерьезнеет, сядет рядом с нами и учит: — Вы, пацаны, мослов своих под удары не подставляйте. Не для того они предназначены. И вообще драка — дело последнее. Это вон быки и бараны… У них другого языка нету. А вы ж люди. Если уж драться, так хоть знать, за что. А не так — Ванька Петьку, Петька Мишку, ни за что ни про что. В драке, братцы, есть всегда одно правило. Обижают слабого — заступись, тут и раздумывать нечего. Сам с кулаками в морду ни к кому не лезь, не уподобляйся скотине. Но если тронули — бей! Бей так, чтобы никому неповадно было поднимать на тебя руку. Вот так-то, герои, с синяками…

Мы несколько раз предлагали Петьке попросить батьку разделаться с Сатаной. Но он только хмурился и упрямо твердил:

— У него своих делов хватает.

Глава 8

Да, видно, Петькин отец был прав. Если знаешь, за что дерешься, сил больше. Буржуй закуривает. Самосад в его самокрутке потрескивает, как головешки в костре. Этот треск, кажется, слышен на все левады, а едкий табачный дым, въедаясь во влажные запахи разнотравья, белыми космами, словно туман, окутывает вокруг нас кусочек ночи. Интересно, сколько сейчас времени? Дома, конечно, будет выволочка со всей выкладкой. Но, как говорится, семь бед — один ответ. Петька докуривает свою цигарку, встает:

— Пошли, что ли?

Вообще на сегодня можно бы и пошабашить. Впечатлений и так по горло. Но Петька действует по шоферскому правилу: пошел на обгон — не дергайся! Раз договорились, значит, баста — идем на поляковский сад. Он у нас один из немногих оставшихся в живых. Когда-то этих фруктов было — ешь не хочу. А теперь один-два садочка, и все. Немцы повырубили, партизан боялись. Им партизаны мерещились на каждом шагу. Ветер подует, курица пробежит — хватаются за автоматы.

Партизан действительно было много. Они, как правило, появлялись там, где их меньше всего ждали, и, ошалевшие от злости и страха, фашисты рубили деревья и сохраняли их в редких и крайних случаях. Возле штабов, госпиталей…

…Операция по поляковскому саду требует уже совершенно иного подхода и иной подготовки. Прежде всего нужно проникнуть во двор. А это не так просто. Спекулянт обнес свои владения густой колючей проволокой. Мы каждый раз щупаем эту проволоку, проверяем, не пропустил ли паразит через нее ток. Во-вторых, надо обезвредить кобеля, что бегает по всему двору. Здоровенный, как бугай, он может поднять такой тарарам, что не дай бог. В прошлый раз так и случилось. Оттого и задницы до сих пор ноют.

Мы идем в свой блиндаж, берем еще с вечера приготовленные инструменты и амуницию и направляемся к поляковскому дому. Каждый знает, что ему делать, ничего напоминать никому не надо. Мы подходим к забору со стороны левад. Это, кстати, наше счастье. В случае чего есть куда смываться. Мы подходим и залегаем. Вперед уходит Володька. Надо проверить, все ли спокойно и нет ли кого во дворе. Кроме кобеля, конечно.

Володька уползает, а мы терпеливо ждем. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем возвращается разведчик. Он скатывается к нам в окоп и на немой Петькин вопрос тихо отвечает:

— Порядок.

Значит, вперед! Мы подтягиваемся прямо к забору и буквально «умираем». Теперь начинается самое сложное — проход во двор. На это дело у нас отправляются Петька и Гришка Рудяшко. То, что они сейчас начинают, требует невероятной осторожности и терпения. Надо сделать в проволочном заборе проход, и сделать это так, чтобы не раздалось ни единого звука. Для этого у нас есть специальные ножницы-кусачки. Солдатские, разумеется. Малейшая неосторожность — пиши пропало.

Петька ложится на спину, берет в руки ножницы. Гришка придерживает обеими руками проволоку, чтобы не звенела. Проходят секунды, минуты… Не заснули там пацаны? Нет, не заснули. Раздается едва уловимый щелчок. Нам он кажется настоящим выстрелом, и мы от испуга еще сильнее прижимается к земле. Но вокруг все по-прежнему спокойно. Снова минуты, и снова щелчок. Минуты — щелчок… Минуты — щелчок…

Наконец Петька и Гришка отодвигаются от проволоки, передают нам ножницы, поднимают с земли мешочек. Теперь наступает самое неприятное. Надо подползти к собачей будке, навалиться на пса, надеть ему на голову мешочек, перетянуть морду тряпками, чтобы не мог вякать, привязать кобеля к будке и все это сделать совершенно бесшумно.

Разведчики исчезают в сделанном ими проходе, а мы, затаив дыхание, вслушиваемся в ночь. Иногда нас пугает стук собственного сердца. Главное, ничего не видно. Лежишь, как дурак, и ждешь у моря погоды. Ванька Кондратенко от напряжения шморгает носом, а мы передергиваемся, как от удара током. Нашел время прочищать свое нюхало.

Тянутся минуты, тянутся, как волы по дороге, тянутся и растворяются в темноте ночи. Кажется, что-то послышалось, что-то вроде возни. Но нет, все тихо. Вот опять послышалось. Я прикладываю ладонь к уху и напрягаю слух до последнего. Так и есть, ползут. Появляются Петька и Гришка. У обоих всклоченный вид, дышат, как будто сбегали к Куприянихе и обратно, Петька протягивает мне руку и торопливо, шепотом просит:

— Перевяжи!

Я ищу тряпку, а он так же торопливо объясняет:

— Укусила все-таки, сволочь!

Мы перевязываем Петьке руку и по одному вслед за Буржуем лезем в поляковский двор. Теперь надо глядеть в оба и не мелочить. В саду есть все — и яблоки, и груши, и сливы, и абрикосы, и смородина… Можно растеряться и набрать чепухи, например, смородины. А на кой нам? Мы договорились брать только яблоки. Может быть, мы позволим себе сорвать по кавуну[3], они только-только начинают созревать.

Мы подползаем к намеченным деревьям, мысленно мы подползали к ним уже десятки раз, и начинаем трудиться. У каждого из нас есть торбочки, карманы, есть, наконец, место за пазухой. Мы работаем тихо, но упорно. Интересно, сколько рублей не досчитается завтра спекулянт?

Наконец Петька поднимает руку. Это значит все, шабаш. А жаль, хоть и брать уже некуда, но уходить не хочется. Да и яблочка еще ни одного не попробовали. Но приказ есть приказ, мы начинаем отход. Теперь это намного сложнее. Ползти невозможно, мы словно одеты в яблоки, да еще торбочки в руках. Низко пригнувшись, цепляясь за ботву и спотыкаясь о кавуны, идем к выходу.

Нет, так уйти нельзя. Я не выдерживаю, наклоняюсь и срываю кавун. Стучать по нему некогда… Черт с ним, какой будет — такой будет. Мы выныриваем из-под проволоки и растворяемся в своих любимых левадах.

В блиндаже зажигаем лампу, сделанную из гильзы снаряда, и начинаем выкладывать добытое. Получается внушительный бугорок. Я снисходительно поглядываю на своих друзей и водружаю на вершину бугра кавун. Но, оказывается, моя снисходительность ни к чему: по кавуну взял каждый. Мы весело хохочем и начинаем пир. Кавуны теплые, зеленые, как трава, но мы едим их, захлебываясь от удовольствия. Если бы в этот момент к нам зашел кто-нибудь из посторонних он, вероятно, подумал бы, что попал в свинарню. Во-первых, яблоки мы едим так редко, что уже начали забывать их вкус, кавуны не знаем, как пахнут, во-вторых, мы проголодались так, что готовы съесть собственные ботинки.

Глава 9

Мне всегда в этих случаях вспоминается Петька. Ведь только я один знаю, какой он «буржуй». Это было приблизительно за полгода до тот, как ушли фашисты. После гибели матери в доме Агафоновых остались трое: Петька, Настенька, ей было что-то чуть больше семи лет, и Ванюшка — ему тогда не было еще и пяти. Многие на нашей улице, в том числе и моя мать, хотели забрать детей к себе, но Петька уперся и никуда идти не захотел. Он сам ухаживал за сестренкой и братишкой: добывал еду, готовил, шил, обстирывал. В общем, делал все, что надо. Вот тогда и сказали, что он постарел.

Эта последняя зима при гитлеровцах была не дай и не приведи господи. Мы уже столько всего насмотрелись, что никакими руинами, никакими пепелищами или виселицами нас удивить было невозможно. Все, что можно было забрать, оккупанты забрали, все, что можно вырубить, вырубили, всех, кого хотели убить, убили. Мы жили как приговоренные. Долбили задубевшую от мороза землю, провожали в нее близких и не знали, кто из нас следующий.

И вот в эту зиму, зиму последней игры жизни со смертью, Петька остался с детишками один. Ему помогали, его поддерживали, как могли и чем могли. Но в ту зиму у людей уже даже добрых слов не хватало. Петька чернел и распухал на глазах, вместе с ним чернели и пухли сестренка и братишка.

В ту зиму мы не играли. Петька, единственный из всей нашей компании обладатель настоящих коньков-«ножей», на улице почти не появлялся. Откуда у Петьки были эти коньки — оставалось сплошной загадкой. Когда мы, бывало, глядели, как Петька цепляет к валенкам свое блестящее сокровище, зависть наша переходила всякие границы. Мы готовы были, отдать за такие коньки что угодно. Но Петька так дорожил своим богатством, что, вероятно, тоже готов был отдать за него, что угодно. Поэтому ни об обмене, ни о продаже не могло быть и речи. Мы катались на этих коньках под Петькиным присмотром, катались и наливались завистью еще больше. Ведь сколько ни катайся, а отдавать надо. Отдай и жди, когда их опять принесут. Да и дадут ли еще покататься? Правда, Петька всегда давал, но одно дело, когда даешь ты, а другое — когда дают тебе.

И вот однажды Петька пришел к нам в дом. Он топтался у порога, держа руки за спиной, и явно не знал, как начать разговор. Затем откашлялся, поглядел куда-то в угол и глухим, каким-то не своим голосом проговорил:

— Одолжите чего-нибудь из еды. Детишкам.

Потом вдруг заторопился, словно опасаясь, что его могут неправильно понять, вынул из-за спины руки и протянул самое дорогое, что у него было, — коньки.

Мы смотрели на Петьку и с ужасом думали о том, что в доме Агафоновых дошли до точки. Я давился от слез, а мать не стеснялась, плакала. Она гладила Петьку по голове и приговаривала:

— Глупый, глупый… Еще сам кататься будешь…

Мать плакала. В нашем доме не было ничего, ни крошки. Мы только-только обсуждали эту проблему и спрашивали друг друга, как жить завтра.

И вдруг мать бросилась к вешалке. Она торопливо одевалась и, глотая слезы, повторяла одно и то же:

— Я сейчас, сыночек, сейчас… Я достану, обязательно достану.

Мать убежала, а Петька, еще немного потоптавшись у порога, положил коньки на пол, не спеша повернулся и вышел. Я оторопел и на какое-то мгновение замешкался. Затем схватил «ножи», выскочил на улицу и догнал Петьку:

— Ты что, ошалел, что ли?

Он посмотрел на меня каким-то долгим, странным взглядом и тихо проговорил:

— Спасибо.

Матери не было до самого вечера. Пришла она усталая, разбитая, протянула мне узелок и сказала:

— Отнеси Пете, быстрее.

Узелок был маленький, легкий. Я пулей долетел до Агафоновых — Петька жил от нас через два двора, — без стука рванул на себя дверь и остался стоять с протянутой рукой. Петька сидел ко мне спиной и беззвучно плакал. Я понял это по тому, что у него тряслись плечи. Я не успел ничего сделать, ничего спросить, как откуда-то из темноты ко мне тихо подошел Ванюшка и робко спросил:

— Ты плынес хлебца? А то Настька узе умелла.

До меня не сразу дошло это «умелла». Затем промелькнула догадка, я внимательней вгляделся в то, что лежало на кровати, и все понял.

Мы выдолбили мерзлую землю и навеки уложили в нее Петькину сестренку. Ванюшка ходил вокруг могилы и все просил не бросать на Настю камни. Глупый, он никак не мог понять, что нам нечем отогреть землю, ему все казалось, что Настеньке больно.

С тех пор в доме Агафоновых начались чудеса. Не какие-нибудь, а самые настоящие. Появились продукты, иногда даже мясо. Мы ошалело переглядывались, морщили носы и ничего не понимали. Петька по-прежнему на улице почти не появлялся, был все время чем-то занят и замкнут еще больше. Однажды мы с Володькой Кияновым и Гришкой Рудяшкой зашли к нему в гости. Петька сидел у стола и кормил Ванюшку мясным бульоном. Мальчишка жадно глотал ложку за ложкой, и на его шейке под тонкой, словно папиросная бумага, кожицей билась какая-то синяя жилка. Нам даже стало страшно: не лопнет ли?

От вида еды и запаха мяса закружилась голова. Казалось, вот этот суп, что ел Ванюшка, мы проглотили бы вместе с миской. Петька явно не ожидал прихода и смутился. Он смотрел на гостей из-под насупленных бровей, словно ожидая чего-то неприятного. Мы решили: он боится, что мы попросим есть, — и заторопились на улицу. Но Петька встал из-за стола, загородил нам дорогу и попросил остаться.

Он усадил нас за стол, поколдовал где-то в углу и вдруг поставил перед нами миску ароматного варева с мясом. Мы смотрели на мясо и соображали: спим или не спим? Потом решили, что не спим, и выхлебали юшку в мгновение ока. Съели мясо и не оставили ни единой косточки. Мы грызли их до тех пор, пока они не превращались в муку.

Потом мы еще бывали у Петьки в гостях, и каждый раз он чем-нибудь угощал. То консервами, то печеньем. Вот тогда его и прозвали Буржуем. Взрослые тоже дивились тому, что происходило, и ничего не понимали.

Впрочем, что касается консервов и печенья, то здесь догадаться было нетрудно. Эти продукты были только у немцев. Достать их — значило или заслужить, или украсть, заслужить Петька у фашистов мог только то, что и все остальные. Значит… Мы множество раз наблюдали, что это значит. У гадов ведь за все расчет один. Как рассчитались, так и заказывай, мама, поминки. Мы предупреждали Петьку, но он только зло усмехался и повторял:

— Рубайте, рубайте!

Мы ели и хорошо понимали, что это «Рубайте, рубайте» ничего другого не означает, как «Не лезьте не в свое дело». Ничего себе, не свое. А если поймают?

Как-то раз я был у Петьки. Он накормил меня своим варевом, и мы сидели за столом, перелистывая откуда-то принесенную им книгу. Называлась она «Адыгейские сказки и сказания». В дверь без стука, но рванув так, что она чуть не слетела с петель, вошли двое немцев. Закутанные черт-те во что с ног до головы, они несколько секунд настороженно озирались но сторонам, затем, не обращая на нас никакого внимания, бросились к печке и, стащив с синих, словно в судороге скрюченных пальцев рукавицы, начали греть руки. Гитлеровцы чуть ли не клали их на плиту, и нам все казалось, что вот-вот послышится запах горелого мяса.

А эсэсовцы грелись и не то от удовольствия, не то от боли стонали. Постепенно они стаскивали с себя вещь за вещью. Вначале то, что было на голове, затем — еще раз убедившись, что в доме никого, кроме детей, нет, — сняли с груди автоматы, расстегнули шинели и, наконец, стащили с ног сапоги. По комнате сразу распространился запах прели и навоза. По мере того как они приходили в себя, их носы все больше и больше улавливали запах вареного мяса. Когда солдаты отошли настолько, что были в состоянии ворочать языком, они выбросили нас из-за стола, переставили его поближе к печке и, не снимая шинелей, уселись друг против друга. Один из них, вырвав из принесенной Петькой книги несколько листов, протер ими стол и угрюмо приказал:

— Essen… Schneller! — Но, видно, решил, что мы можем не понять, и тут же перевел на русский: — Кушять… Бистро!

Теперь уже «кушять» просят. Раньше, как в столовой, выбирали: «яйки… курки… млеко…». А теперь «кушять». Только и осталось, что «бистро». Нам это хоть по-немецки, хоть по-русски… Знаем, чем может закончиться.

Петька делает жалобное лицо и отрицательно качает головой. Нету, мол… Гитлеровцы недоверчиво смотрят на нас, жадно вдыхают аппетитные запахи и еще злее повторяют:

— Бистро!

Один из них поднимает автомат и направляет на Петьку.

Второй незамедлительно делает то же самое и уточняет по-немецки:

— Schneller!

Какое-то время в комнате слышны только тяжелое дыхание солдат да испуганные всхлипы Ванюшки. Затем фашисты еще раз объясняют:

— Brot… Хлеб! Ти понимаешь, русский швайн?

Конечно, мы понимаем, и что такое «швайн», и что такое «капут»… Петька пытается втолковать солдатам, что хлеба нет, но те упорно не верят. Им просто кажется невероятным, что в доме, где так пахнет, нет хлеба. Один из них встает, берет свой шмайс и направляет на Петьку.

— Ich werde schissen![4] — Он тут же уточняет по-русски: — Пу-пу!

Петька делает широкий жест рукой и предлагает:

— Найдите хоть крохотку!

Естественно, немцы ничего не понимают, но Петькин жест их почему-то успокаивает. Тот, что сидит за столом, говорит своему напарнику какие-то слова, и он недовольно опускает оружие.

Солдаты начинают шарить по комнате. Они буквально расшвыривают все, что попадается им под руку. Они ищут, и, по мере того как приближаются к углу, из которого Петька всегда выносит свои харчи, мне становится все жарче и жарче. Ведь если найдут…

Я гляжу на Петьку и удивляюсь: он совершенно спокоен. Гитлеровцы ничего не находят, от злости швыряют в печку нашу книгу и, погрозив на прощание кулаком, уходят.

Мы долго молчим, затем я тоже собираюсь домой. Колени дрожат, язык не хочет слушаться, но я все же говорю другу:

— Ты бы поосторожней! Ведь найдут — не поздоровится.

Петька по-прежнему спокоен, только очень бледен.

Он смотрит на меня все тем же странным взглядом и угрюмо выдавливает:

— Не найдут. А найдут… — Он не договаривает, отворачивается и тихо заканчивает: — Что же сделаешь…

И все-таки только я один знаю, какой он Буржуй. Это было весной, незадолго до ухода оккупантов. Мне срочно нужно было повидать Петьку, передать какую-то новость. В доме я никого не нашел и вышел на улицу. Во дворе тоже вроде никого не было, и я уже совсем собирался уйти, как вдруг где-то за сараем мне послышался Ванюшкин голос. Решив пошутить, я тихо подкрался к сараю и осторожно выглянул из-за угла. Я как выглянул, так и остался стоять с открытым ртом.

Петька сидел на корточках и складывал в казанок мясо, а рядом лежала только что содранная собачья шкура. В том, что шкура собачья, сомнений быть не могло, потому что тут же лежала голова какого-то Полкана.

Петька, видно, почувствовал мой взгляд и резко обернулся. Я впервые увидел его таким растерянным, даже капельки пота выступили ка лбу. Он встал, потоптался, зачем-то прикрикнул на Ванюшку, который ничего не сделал, набросил на казанок тряпку и, глядя куда-то в землю, сбивчиво заговорил:

— Ты это… Никому… Ладно? — Он замолчал, пошевелил губами, словно отыскивая нужные слова, и вдруг заволновался: — А что делать? Что? Как Настя, да? Как Настя?.. — Он прижал к себе младшего братишку и все повторял и повторял, как в бреду: — Как Настя… Как Настя…

А вообще Петька научил нас не умирать от голода. Мы не брезговали ни ховрахами[5], ни воронами, ни воробьями, и чего мы только не ели в ту последнюю оккупационную зиму и весну! Ховраха сваришь, так лучше любой курицы, а печеные на углях воробьи — так и за уши не оттянешь.

Глава 10

Вот такой он у нас, Буржуй! Мы доедаем кавуны, Петька добрую половину оставляет, это для Ванюшки с отцом. Мы делаем то же самое и начинаем хрустеть яблоками. Хрустим до тех пор, пока не набиваем оскомину. Встаем, собираем то, что осталось. Осталось много, никак не можем все забрать. Как же это в саду мы сумели так нагрузиться? Наконец, растопыренные и перекособоченные, выходим из блиндажа и с удивлением смотрим на посеревшее небо. Получим дома, ох, получим.

Но осталось последнее, самое приятное, и мы его сделаем, пусть нас хоть поубивают. Надо разнести яблоки по дворам, по всей нашей улице. Зачем? А куда ж столько съесть? Мы вон полчаса похрустели — и то брюхо, как барабан. Про запас? На всю жизнь не напасешься. Петькин батька говорит: «Чем больше отдашь, тем больше сам получишь!..» Вон Вакуленчиха… Бывало, идет — кажется, сало сзади капает. Померла — никто не знал. Стащили с постели, а там деньги. Много до ужаса. И советские, и немецкие… А зачем?

Нет, мы знаем одно: достал — поделись. Смотришь, и тебе достанется.

Мы разносим яблоки. Кладем — кому на порог, кому на подоконник… То-то будет утром радости!

Возвращаемся домой. Я открываю калитку, тихо подкрадываюсь к окну. Если форточка открыта, все в порядке. Открыта. Просовываю в нее руку, нащупываю шпингалет, поворачиваю, распахиваю окно и спрыгиваю в комнату. Спрыгиваю и останавливаюсь перед матерью.

Даже в темноте видно, как блестят у нее от слез глаза. Она берет меня за плечи и начинает трясти так, что у меня из-за пазухи выскакивают яблоки. Я знаю: это у нее истерика. Конечно, мать переживает, это ясно. Но что я могу сделать? На пороге появляется бабушка, тоже не спит. И вот ведь какая штука: предупреди их заранее, что приду поздно, да еще расскажи, что мы собираемся делать, — не пустят ни за что. А как не пойти, кто за нас все это сделает? Мать трясет меня и приговаривает:

— Что ж ты, проклятый, делаешь? Сердце у тебя или каменюка?

Я знаю, что в этих случаях лучше молчать. Быстрее успокоится. Хорошо Петьке: его некому трясти. Мать потихоньку приходит в себя, снимает с моих плеч руки, поворачивается и собирается уходить. Но в это время наступает на яблоко и чуть не падает.

Зажигают свет. Я стою, как чумичка, растопыренный фруктами, гляжу на мать синими фингалами и рассеченной губой и не знаю, куда деть свои в кровь изодранные руки. Мать с бабушкой испуганно ойкают, бабуля при этом даже крестится, отступают и чуть ли не в один голос спрашивают:

— Воровал?

Вот это уже меня оскорбляет, и я обиженно выбрасываю:

— Мы ж у Поляковых…

Мать насмешливо щурит глаза:

— И Поляковы тебе их подарили?

Я сбиваюсь с толку. Мы всегда считали, что взять у Поляковых — это не воровство. Я так и говорю. Мать смотрит на меня осуждающим взглядом и уточняет:

— А как же это называется?

Я моментально отвечаю, как учил Петька:

— Это называется — отобрать у спекулянта награбленное.

Здесь не выдерживает моя бабушка. Она долго шамкает от возмущения губами.

— Это как же понимать? Спекулянт награбив, а ты у того украв? Ты-то кто после усього?[6]

— Не украл, а отобрал награбленное, — упорствую я и поясняю: — Не для себя, а для всех. Мы ведь…

Я называю тех, кому отдали яблоки. По мере того как растет число фамилий, глаза у матери и у бабушки раскрываются все шире и шире. Мать наконец не выдерживает и спрашивает:

— Так вы что, весь сад?..

Я торопливо успокаиваю:

— Не, что ты, там еще осталось…

Мать садится на табуретку и смотрит теперь на меня уже совсем другими глазами. Вероятно, она пытается понять: воровство это или не воровство?

К какому выводу приходит мать, я не знаю. Я слышу только то, что должен был услышать:

— Больше со двора ни шагу!

Мать встает, круто поворачивается и идет к кровати. Хоть полчаса поспать до работы. А я начинаю выкладывать яблоки. Когда заканчиваю разгрузку, бабушка заставляет меня вымыть руки, что я делаю с большой неохотой — устал до чертиков, — и приглашает к столу. Да, пожрать сейчас в самый раз. Я проглатываю один кусок хлеба, съедаю второй и только тут замечаю, что на тарелке есть и третий. История повторяется каждый день. Вначале я съедаю свою порцию, затем мать и бабушка подкладывают мне свои кусочки. Нехорошо, конечно, надо бы веем поровну, но есть так хочется, что я не в состоянии думать и ем.

Я засыпаю тут же за столом. Почти не чувствую, как бабушка с матерью перетаскивают меня на кровать, как снимают ботинки, укрывают. Откуда-то издалека доносится имя «Кармелюк»[7], слышится женский смех, но я не знаю, наяву это или во сне.

Просыпаюсь поздно. По тому, как в комнате жарко, догадываюсь, что времени уже много. Сижу, соображаю и вдруг начинаю волноваться: кто в магазин бегал, кто огород поливал, кто печку растапливал, кто таскал воду в кадушку?.. В комнату заходит бабушка. Она держится за поясницу и кряхтит: ей просто некогда.

Бабушка смотрит на меня строгими глазами, она как-то очень смешно сдвигает брови к переносице и думает, что это получается очень строго, садится на край кровати и вполголоса начинает:

— Поляков с утра бигае по улици, яблоки шукае[8]. К нам уже два раза прибегав, тэбэ усе допытывався. — Она опасливо косится на дверь и заговорщицки объявляет: — Так я их у печку сховала[9]. Давай, давай, смийся, пока нэ арэстують. Поляков вон от дружка твого Петьки так просто видчыпыться[10] нэ может, усе возле их двора крутыться.

Я мигом соскакиваю с постели. Но бабушка начеку. Она загораживает мне дорогу и торжественно объявляет:

— Мать приказувала: со двора ни шагу!

Я делаю страдальческое выражение лица и пытаюсь умилостивить старуху. Но все оказывается тщетно. Испробовав все дозволенные и недозволенные средства, я безнадежно машу рукой и соглашаюсь с приговором — ни шагу, так ни шагу. Выхожу во двор и слоняюсь без дела. Конечно, дня три карантина теперь обеспечено точно. Теперь ни я ни к кому, ни ко мне никто.

Я выполняю бабушкины приказы и все с надеждой поглядываю на калитку: не появится ли Петька? Приходит с работы мать, и я начинаю двигаться быстрее. Полить, набрать, сбегать, принести… Я уже совсем теряю надежду, как вдруг во двор не входит, а влетает Буржуй. Мать сразу же направляется к нему навстречу, но он не дает ей раскрыть рта и радостно сообщает:

— Поляковых забирают.

Мы не сразу соображаем, кого забирают, как забирают и куда забирают. Но Петька все объясняет:

— Милиция! За спекуляцию. — Он делает паузу и удовлетворенно заканчивает: — Доигрались, гады.

Мы все, в том числе мать и бабушка, выбегаем ка улицу и смотрим в сторону поляковского дома. Там милиция, машина, много народу и шума. Сам Поляков со своей красномордой бабой сидят в кузове машины и затравленно озираются по сторонам. Они сидят, а из дома все выносят и выносят какие-то вещи. Петька объясняет:

— Награбленное.

Машина уезжает и увозит спекулянтов. А мы с Петькой переглядываемся и хохочем. Мать глядит на нас, делает вид, что сердится, но не выдерживает и тоже смеется. Стоило нам вчера корячиться, когда сегодня заходи и бери у Поляковых что хочешь. Но как раз сегодня мы и не пойдем: не у кого брать.

Глава 11

Следующий день проходит обычно. С утра мы бежим с Петькой в магазин, поливаем огороды, в общем, делаем что всегда. Сегодня особенно хочется, чтобы день закончился побыстрее. Сегодня у Петьки именины и, наверное, будет угощение. Каждый раз, когда у кого-нибудь именины, нас чем-нибудь угощают. Прошлый раз Петька кормил нас гарбузовой кашей. До сих пор слюнки капают.

Я все чаще и чаще поглядываю на неповоротливое солнце и жду своего часа. Еще немного — и уже можно будет выбросить первое пробное:

— Ма, можно я к Петьке сбегаю?

Но я не успеваю сказать этих слов. Земля и небо раскалываются от такого взрыва, что стекла из окон просто высыпаются наружу. Взрыв раздается в левадах, это я могу сказать совершенно точно. Такого грохота в нашем городе не слыхали. Мы какое-то время смотрим друг на друга, затем срываемся с места и бежим. На улице я вижу пацанов и мысленно про себя отмечаю, что среди них нет только Петьки.

Мы бежим, а страшное предчувствие начинает грызть душу. Пробегаем мимо танка, у которого обычно собирались по вечерам, и бежим туда, где…

Петька нам совсем недавно показал такую бомбу, что мы только ахнули. Присыпанная со всех сторон землей и поросшая травой, она казалась большим бугром, и, возможно, поэтому мы ее не замечали. Буржуй тогда все ходил и ходил вокруг своей находки и мечтательно твердил:

— Вот колупнуть бы.

Мы добегаем до громадной, еще дымящейся воронки и застываем в немом молчании. Такой воронки еще никто из нас не видал. Мы обходим воронку со всех сторон и ничего не находим.

Подбегают люди. Среди них и моя мать, и бабушка, и Петькин отец, у него сегодня выходной, он его специально припас к Петькиным именинам. Мы ходим и ходим вокруг развороченной и дымящейся раны и вдруг замечаем такое… Как по команде, наклоняемся вниз, разбрасываем землю, достаем солдатский сапог с блестящими подковами. Мы этот сапог не перепутаем ни с каким другим.

Нас окружает толпа, Петькин отец тоже наклоняется, смотрит на сапог и вдруг кидается на землю. Он никого не слушает, ничего не видит и не понимает. Мы смотрим на него и дивимся: «Неужели, он не понимает, что ничего найти невозможно? А еще солдат».

Хороним мы Петьку через день. Четверо мужчин несут гроб. На кой черт Петьке этот гроб? Мы шагаем за Петькиным отцом и удивляемся. Голова старшего Агафонова белее молока. Говорят, это после того, как он просидел у воронки всю ночь. Говорят… Будто мы сами не сидели с ним рядом. Только мы не смотрели на его голову, а когда наступило утро, он уже был вот таким. Мы хороним Петьку. Нет, не хороним. Мы закапываем гроб с сапогом и возвращаемся домой. Возвращаемся, чтобы поливать огороды, их теперь у нас на один больше, бегать в магазин за хлебом, присматривать за Ванюшкой да и за его отцом тоже…

А он… Буржуй, даже бомбу для себя выбрал такую же, «буржуйскую».

Мы возвращаемся домой и упорно думаем о том, что теперь Петькин склад надо найти во что бы то ни стало… Ведь не пропадать же добру, если не сработала макитра…

Рейс 317 Рассказы

Поверка

Очнулся я утром. Тело от макушки до пят пронизывала невероятная слабость, а в голове вертелась мысль, что мне чудом удалось выкарабкаться из довольно скверной истории.

— Ну что, ожили? — раздался мужской незнакомый голос.

Я повернул голову и увидел рядом с собой старика лет семидесяти. Его маленькие серые глазки под кустистыми, совершенно седыми бровями смотрели на меня с неподдельным интересом и снисходительной жалостью. Холеное бледное лицо было гладко выбрито. Густые, щедро подернутые изморозью волосы аккуратно расчесаны и уложены. Длинными и тонкими пальцами он вертел крохотный транзисторный приемник.

— Что ж это вы, молодой человек, позволяете себе такие штучки? Болеть в вашем возрасте? Это нам с Ян Яновичем, как говорится, сам бог велел, но вам уж совсем непростительно. — Говорил он ровно, спокойно и чуть насмешливо.

Слегка приподнявшись, я увидел за своей кроватью еще одну кровать, с которой на меня смотрели добрые старческие глаза того, кого мой сосед справа назвал Яном Яновичем. Ян Янович долго откашливался, затем глухим баском спросил:

— Теперь получше, сынок? Карл Петрович все шутит, а она, болезнь проклятая, не разбирает, кто молодой, а кто старый. — Говорил он по-русски хорошо, с едва уловимым латышским акцентом.

Мой сосед справа встрепенулся:

— Э, нет, Ян Янович, ваша точка зрения нас не может устроить. Болезнь, очевидно, и не разбирает, но так ли она неизбежна для молодого человека?

Ян Янович, не обратив ни малейшего внимания на эти слова, продолжал:

— Тебя как зовут?

— Артур.

— А по отчеству.

— Александрович.

— Ты из головы всякие дурные мысли выбрось. Самое страшное позади. Полежишь с месячишко, отдохнешь и забудешь, что болел.

— Как с месячишко? — невольно вырвалось у меня. — Мне больше недели здесь оставаться никак нельзя.

— Вот такие они все, молодые, — с заметным раздражением проворчал Карл Петрович. — Вначале не думают о своем здоровье, а потом не хотят думать о болезни. Его только сегодня откачали, а он уже собирается на танцы.

Старик встал, нащупал под кроватью шлепанцы и вышел из комнаты, Ян Янович и на этот раз ничего ему не ответил. Впоследствии, не первый раз находясь среди стариков, я обратил внимание на их странную манеру взаимоотношений. Карл Петрович вроде бы оспаривая все, что говорил Ян Янович, но это была только видимость спора. Они перебрасывались словами, как мячиками. И мячики эти звонко отскакивали от собеседников: легкие хлопки не причиняли вреда ни тому, ни другому. Но узнал я об этом только потом. А пока я с опаской и тревогой вживался в больничный быт.

Наша палата была большой квадратной комнатой, в которой все было выкрашено в безликий белый цвет. Мебели, за исключением трех одинаковых кроватей, стола и трех стульев, не было никакой. Да и стандартно-безразмерные халаты напоминали, что болезнь всех уравняла.

Вначале мне было предписано только лежать, затем разрешили поворачиваться, а потом наступил момент, когда я впервые вышел «в свет», то бишь в больничный коридор. В самом его конце находился очень уютный, совершенно круглый холл. Здесь были диваны, кресла, столы с настольными играми, журналы, газеты, телевизор. Место это было самым людным и самым излюбленным.

В больнице было много стариков, которые вроде бы составляли свою особую колонию. Они никогда не отделялись от общей массы, но были в ней более чем заметны. Чувствовалось по всему, что их связывают невидимые нити, которые никому и никогда разорвать не удастся.

Каждое утро они собирались в круглом холле в конце коридора, молча просиживали пять, десять минут, затем расходились по своим палатам завтракать. Когда и увидел их собрание впервые, то решил, что это случайность. Когда стал наблюдать его ежедневно, то подумал, что это какая-то стариковская причуда. Но причуда была столь необыкновенной, что я решил докопаться до истины.

Однажды я раньше других пришел в холл и уселся в самое дальнее кресло. Старики начали собираться. Явились даже те, кто едва передвигал ноги. Усаживались они, как я потом выяснил, только на определенные места. Сидели, молчали.

Наверное, я бы тогда так ничего и не понял, если бы не один случай, который все объяснил. В то утро я обратил внимание, что одно кресло, которое всегда занимал худой, изможденного вида старик, пустует. Заметил это и Ян Янович. Словно по чьей-то команде он вышел из холла. Вернулся минут через десять. Вошел в зал и молча опустил голову. Тотчас старики встали и тоже опустили головы. Я не понимал, что происходит, но тоже встал со своего места и не двигался, пока все не разошлись по палатам.

Объяснил мне все Карл Петрович. Когда после завтрака Ян Янович куда-то вышел, тот, зло поблескивая глазками, обратился ко мне:

— Новость не слышали? Опять славные медики загнали одного на тот свет. — И он назвал фамилию старика, чье кресло сегодня оказалось пустым.

Так вот в чем дело, вот почему они собираются по утрам! Это же поверка, поверка жизни.

Мне было стыдно. Стыдно, что я посчитал причудой то, что было самым высоким долгом человека. До сих пор я знал только школьные и студенческие переклички, на которых если кто-то и отсутствовал, то это значило, что он или болен, или сачкует. Я знал, и армейские поверки, на которых правофланговый каждый вечер говорил страшные, но одни и те же слова. К ним привыкали, как привыкают ко всему в жизни. Командир называл фамилию, а правофланговый отвечал: «Рядовой такой-то погиб смертью храбрых…». Первое время эти слова пронизывали мозг, сжимали сердце и будили воображение. Но шли дни и годы, и хотя мы знали, что эти слова по-прежнему верны, волновались все меньше и меньше.

Мы не знали людей, которые погибли, мы не верили в смерть и не видели смерти. А здесь, в больнице, она ходила рядом и как-то невероятно обыденно забирала тех, кто совсем недавно меньше всего считался с ее законами.

Я стал по утрам регулярно ходить в тот дальний конец коридора. Случалось, что чье-то место оказывалось пустым, тогда кто-нибудь шел на разведку. Если разведчик возвращался и предлагал: «Пошли завтракать», — все было в порядке, если молчал, комментариев не требовалось.

Среди моих новых знакомых был очень живой и энергичный старичок, которого одни называли просто Арвидом, другие Арвидом Вилисовичем. С ним каждый день и спорил, и ругался мой Ян Янович. Обо всем. Смотрят, например, вечером телевизор. Вдруг Ян Янович, ни к кому вроде бы не обращаясь, бросает:

— А диктор-то шепелявит…

И понеслось! Арвид Вилисович тут же начинает доказывать, что вовсе диктор не шепелявит, а лишь слегка («и очень приятно») пришепетывает.

— Помню, — говорит он, — у нас в дивизии был комиссар полка Аугсткалн. Он точно так же пришепетывал…

— Аугсткалн никогда не был комиссаром! — взрывается Ян Янович. — Он был замполитом. Комиссары были до сорок второго, а он пришел в дивизию в сорок третьем…

— То есть как это — в сорок третьем? Меня-то ранило в сорок втором…

И пошло, и пошло. Схватывались они по любому поводу и без. Как только сходились — начиналась перебранка. Я не помню такой темы, которая не затрагивалась бы в споре. Их пытались усовестить, мирить, но все было напрасно. Наш лечащий врач, Майя Степановна, рассказала мне, что наблюдает этих пациентов уже в третий раз и все время повторяется одна и та же картина. Вначале требуют, чтобы их поместили в одной палате, затем доругиваются до того, что приходится разводить по разным углам больницы.

— Неужели они так ненавидят друг друга? — спросил я тогда.

— Что вы, это такие друзья, которых водой не разольешь. Всю жизнь вместе. В подполье, на гражданской, потом против немцев воевали в латышском корпусе. Даже болеют вместе. И все время ругаются.

Эту характеристику по-своему дополнил Карл Петрович:

— Два старых чудака. Сорок лет их знаю и не помню, чтоб не ругались.

Сам Карл Петрович ни в какие споры не вступал, хотя характер имел отнюдь не легкий. Однажды он мне признался:

— Знаете, Артур Александрович, жить мне осталось не так уж много. Так зачем напоследок портить себе удовольствие?

— Удовольствие?

— Именно, молодой человек. Жить — это удовольствие. Особенно для старика. Я, знаете, на своем веку столько спорил, столько доказывал, что теперь решил — хватит. Поживу для самого себя, без лишних затрат нервной энергии… Ну а этот, — он кивнул на стоявшего у окна Яна Яновича, — доведет себя или своего друга до приступа. И только…

В тот день мы сели играть в домино. Мой постоянный напарник, Карл Петрович, высыпал из коробки на стол костяшка и с треском размешал их. Играть с нами сели Ян Янович и Арвид Вилисович. Это была не игра, а, как говорил мой коллега по домино, представление в одном действии без репетиции. Хотя я играть совершенно не умел, Арвид Вилисович и Ян Янович, споря между собой, то и дело показывали на меня, приговаривая: «Ты видишь, как играет человек?». Кончилось все тем, что они нахохлились и разошлись в разные стороны.

Когда на следующее утро мы с Яном Яновичем пришли на поверку, оказалось, что нет Арвида Вилисовича. Я видел, как сжал зубы Ян Янович, как побелело его лицо. Прошло положенное время, а Арвид Вилисович не появился. Ушел разведчик. Я обратил внимание на руки Яна Яновича — они мелко тряслись. Вернулся посыльный, все выжидательно посмотрели в его сторону.

— Неясно. В палате нет.

В коридоре мы встретили Майю Степановну. Она бежала куда-то с бледным, перекошенным лицом. Ян Янович остановил ее и тихим, но твердым голосом спросил:

— Что с Арвидом Вилисовичем?

— Ах, оставьте вы меня, ничего я не знаю. — И она побежала дальше по коридору.

Завтракать Ян Янович не стал. Мне тоже кусок в горло не лез, и я просто машинально ковырял в тарелке. Прошло с полчаса.

— Артур, схода глянь, что там…

Я сразу понял, что от меня хочет Ян Янович, и вышел в коридор. Старика на месте не было. Услышав об этом, Ян Янович лег на кровать и отвернулся к стене. Примерно через час я вновь сходил проверить, но Арвида Вилисовича по-прежнему не было. Когда я вернулся к себе в палату, Ян Янович, не меняя позы и не поворачивая головы, спросил:

— Нет?

— Нет.

Мне надо было идти к зубному врачу на пятый этаж. Вернулся я через час. Еще издали увидел у нашей палаты большую толпу народа. Недоброе предчувствие шевельнулось в душе, и я прибавил шагу. Старики стояли молча, опустив головы. К своему крайнему удивлению, среди них я увидел Арвида Вилисовича. Он сидел у стены на стуле, зажав голову руками. Я еще не успел ничего спросить, как из палаты вся в слезах вышла Майя Степановна. Она подошла ко мне и заплетающимся языком проговорила:

— Вы представляете?

— Что случилось?

— Это какой-то кошмар. Я не переживу этот день. Утром, когда мы встретились, мне позвонили из дому, что дочь кипятком ошпарилась. Я бросилась домой, только успела вызвать «скорую», хотела с ней в больницу ехать, звонят отсюда — Берзинь умер.

— Ян Янович? Как же это? — У меня перехватило дыхание.

— Да вот, Арвид Вилисович пошел на процедуру и заговорился с нянечкой. Вернулся, а Яна Яновича уже и нет. Господи, что же делать?

Я не помню, как уносили Яна Яновича, не знаю, что делали в нашей палате. Пришел я в нее только поздно вечером.

Карл Петрович, бледный и молчаливый, лежал на кровати, укрывшись до подбородка. Говорить мы не стали. Было тоскливо и жутко. Я то и дело поглядывал на кровать Яна Яновича и все время слышал его кашель.

Утром на поверку все собрались точно вовремя. Места Яна Яновича и Арвида Вилисовича пустовали.

Старики стояли молча, склонив головы. Разведчиков не посылали.

Анита

Я вот смотрю на вас, писателей, и думаю вокруг столько интересного, а вы все темы ищете. Я понимаю — вам хочется найти что-нибудь пооригинальнее, а я, если хочешь, расскажу тебе совсем простую историю.

Родился я под самой Лиепаей, на хуторе, в крестьянской семье. Тогда наших биографий никто не спрашивал, анкет мы не заполняли — жили, как все. Белую булку только по большим дням видели. А так — картошка и треска. Может, потому такой здоровый и вымахал: говорят, в треске фосфору много.

Семья наша была большая: отец, мать и шестеро детей. Земли своей не было, хозяйства — тоже. Отец или батрачил, или в лесу работал, мать по дому возилась. А мы шестеро, мал мала меньше, только и ждали, когда накормят. За что ни схватись — одна нужда. В девятнадцатом пришла Советская власть. Думали — все, отмучились наконец. Да сам знаешь, рано радовались: власть пришла и ушла, а нужда осталась. Еще хуже стало. Отца арестовали. На каком-то митинге за большевиков высказался. Продержали его в охранке недолго, но встать на ноги он так и не смог. Похаркал кровью месяца два — только мы его и видели. А ведь был покрепче меня. Я против него мальчик…»

Нельзя было не улыбнуться, взглянув на этого «мальчика». Напротив меня сидел двухметрового роста мужчина, упрятав под собою большую часть добротного старого дивана. Ткань пиджака вздыбилась над буграми мышц. Лицо, словно наспех сработанное каменотесом, с одной стороны покрывала большая плешина ожога, с другой — рваный шрам. Говорил он глуховатым голосом, размеренно, солидно.

«Когда умер отец, совсем обнищали. Мать и при отце еле двигалась, а после его смерти и вовсе слегла в постель. Старшей сестре, Аните, тогда двадцать исполнилось, мне восьмой шел. Остальные четверо были поменьше. До сих пор удивляюсь: как можно было выжить?

Мать помирает. Собрала Анита последние копейки, позвали врача. Посмотрел он больную, рецепт выписал. Самое главное для нее, говорят, отдых и питание. Ну, что касается отдыха — это мы ей сколько угодно: лежи себе, мама. А что касается питания… Мы еще спим, а Анита уже в поле. Утром встанем и шатаемся по двору до самой ночи. Грязные, голодные. Я понимал, что у матери ничего не выпросишь, а маленькие — те идут к ней и клянчат хлеба. Встать у матери сил уже не было. Голову поднимет, задрожит и плачет. Голоса не слышно, только слезы из глаз катятся.

Прибегает Анита домой затемно. Печку топить начинает, обед готовит. Ели, кажется, все, что проглотить можно. Наварит бурды и несет первым делом матери. А мы окружим кровать и языки глотаем. Не может мать есть. Сидим все и ревем. Как только Анита котелок на стол поставит, мы тут как тут. Не едим, а стонем. Я ведь и сейчас ем так, что за мной никто угнаться не может. Вот так и жили, пока мать за отцом не отправили. Но странное дело: помощи от матери в последнее время не было никакой, а померла — совсем беззащитными стали.

При отце белую булку по праздникам покупали, а сейчас каждой картошине молились. Отец все-таки за лето зарабатывал, до весны хватало. Теперь же что Анита принесет, то и съедим. А много ли одна заработает на шестерых? Об одежде и не думали — с голоду не помереть бы.

Пришлось и мне на заработки пойти. К тому времени уже восемь лет исполнилось. И коров, и овец пас, и детей нянчил. Заработать, конечно, не заработаю, а одним ртом все-таки меньше. Да еще что-нибудь стяну. Жизнь, она ведь чему хочешь научит, тем более голодного.

Стала Анита нам вместо матери. Малыши ее так и называли. Даже сейчас, закрою глаза, и стоит она передо мной: высокая, худая, торопливая. Я не помню, чтоб она чего-нибудь не делала. Утром просыпаемся — Анита возле печки, вечером засыпаем — или стирает, или шьет. Не припомню, чтобы ее руки хоть минуту оставались без дела. Пальцы грубые, черные, в сплошных мозолях. Не знаю, было ли у нее что-нибудь личное: желания там или мечты. Было, по-моему, только одно — как бы самой не помереть с голоду да нам не дать умереть. Никогда не знавшая ни ласки, ни улыбки, ни привета, она как одержимая, один на один боролась с этой проклятой жизнью. Мечтать было некогда и, к сожалению, не о чем. Ждать помощи не приходилось: родственников у нас ни богатых, ни бедных не было. Книжек о кладах мы не читали, да и читать не умели. Но жить без желаний человек не может. По-моему, он и живет до тех пор, пока чего-то хочет. Мы тоже жили, потому что очень хотели есть. Каждое утро нас будило только одно желание — хлеб. Вот тогда у Аниты и появилась мечта — купить корову. Мечта казалась совершенно фантастической. Собрать столько латов, чтобы хватило на корову, — об этом можно было мечтать только в бреду. Но бред был таким заманчивым и желанным, что Анита не могла отказаться от него ни днем, ни ночью. Одно время она пыталась даже откладывать какие-то жалкие гроши, по и это оказалось не под силу. Тогда мечту о корове Анита связала со мной. Я должен был вырасти и помочь ей.

Когда мне исполнилось десять, повела меня Анита в город. Сестра была уверена, что в Лиепае я выйду в люди и наконец помогу заработать на корову. Что касается ее первого предположения, то она, кажется, не ошиблась. Останься я в деревне, все могло сложиться иначе. Что касается заработков, то здесь Анита крепко просчиталась. В городе не только для меня — для взрослых мужчин работы не было. Окончательно отчаявшись устроиться, мы уже совсем собрались возвращаться домой, как вдруг один сапожник согласился взять меня в ученики. Договорились, что хозяин научит меня сапожному ремеслу, а затем возьмет к себе в подмастерья. Пока будет учить, платы никакой. Одни харчи. До сих пор, как вспомню, так и хочется пожелать, чтоб ему и на том свете этими харчами кормиться. Хозяин был большой шутник и «философ». Он говорил о пользе труда и терпения не хуже любого проповедника, а хитростью и жадностью уступал разве что самому черту. Единственно, чем я обязан своему хозяину, — это тем, что ушел я от него с лютой ненавистью к эксплуататорам. Такого слова я тогда еще не знал, но первые азы политграмоты получил в сапожной, из которой так сапожником и не вышел.

Через четыре года я уже хорошо разбирался, что к чему. Поэтому, послав хозяина подальше, я в самом прямом смысле слова хлопнул дверью и ушел. Ушел, как говорится, куда глаза глядят. Как я жил и мыкался — вспоминать не хочется, да и рассказ не об этом. Главное, что в деревню я вернуться не мог: было стыдно снова садиться Аните на шею. И вот в семнадцать лет я наконец нашел работу в порту. Поехал домой и отдал сестре первые заработанные латы. Что тогда творилось! Слезы, радость… О корове не только не забыли, а, наоборот, мечтали еще сильней и мучительней, потому что в городе был я. Анита, как в горячке, шептала — бог не оставит бедных сирот. В том, что я стал человеком, никто не сомневался, — ведь я принес деньги.

И вдруг, представь себе, все рухнуло. Во-первых, я «связался с большевиками» — так говорила Анита. Во-вторых, как это и должно было случиться, угодил в тюрьму. Затем пошло все, что тебе известно. Подполье, тюрьма. Это был мой первый университет. Второй, официально, я окончил уже после сорокового года.

Но боже, как тогда, в двадцать девятом, Анита ругала большевиков! Она не могла простить, что я вновь оставил ее одну. Шли годы. Братья и сестры подрастали и постепенно уходили из дому, каждый навстречу своей нужде, А старшая сестра работала и работала. Трудно было поверить, что этой женщине нет еще сорока. Она напоминала высушенную и изможденную старуху. Последняя моя сестра ушла от Аниты в год восстановления Советской власти. Анита осталась одна.

Случилось так, что я сумел позаботиться о ней. Она не нуждалась. Да и сколько ей после всего пережитого и нужно-то было? Но видеться с нею почти не виделся. Сам понимаешь, дел было хоть отбавляй. Пока дела за нами гонялись, и сорок первый наступил. Встретились мы с Анитой только в сорок четвертом году, когда я в Латвию вернулся. Не знал даже, жива она или нет. Оказалось, что немцы ей брата-большевика припомнили. Три года в Саласпилсе отсидела. Сидела в лагере и большевиков ругала. Отца из-за них потеряла, корову не купила, за брата отсиживай.

Встретились мы с ней на хуторе. Поплакала. Звал к себе. И слышать не кочет. Прилипла к хутору. А что хорошего? Ничего там не изменилось. Умолял, упрашивал — не помогает. Уехал. Еще несколько раз приезжал. Бесполезно. Не поеду, и все.

Прошло несколько месяцев. Ночь на улице. И вдруг слышим стук в дверь. Открываю — Анита. Возбужденная, бледная. Спрашиваем: что случилось? Зубы стучат, говорить не может. Усадили, отпоили водой. Что же оказывается? Корову ей дали. Вот она и прибежала новость сообщить. Тридцать километров бежала. Порадовались мы вместе с ней, начали спать укладывать. Но сестра и слышать об этом не хочет. Назад пойдет: а вдруг что с коровой случится! И это после тридцати километров, на ночь глядя! Убежала все-таки. Еле живая от усталости, а потащилась назад.

Ожила Анита. Корову и чистит, и вылизывает, и что только с нею не делает. Вот это, говорит, власть, не то что твои большевики. Еле убедил ее, что большевики — это и есть новая власть. Совсем уже было сестра к большевикам расположилась, и вдруг на тебе, коллективизация. Колхозы. Кому, казалось бы, и идти в колхоз, как не моей сестре, и держаться за него крепко-накрепко? Так вначале оно и случилось. Анита одной из первых записалась, и вдруг кто-то сказал ей, что корову сдать надо. Тогда, знаешь, всякое болтали. Анита не о каких колхозах и слышать не захотела. Даже ночью спать перестала — боится, что корову уведут. Упрашивали, уговаривали, как мне потом рассказывали, — ничего не помогает. Уже и организация колхоза закончилась, люди новую жизнь начали — Анита ни с места. Мне уж и намекали, и прямо говорили, что, дескать, сестра позорит брата. И действительно, стыдно. Я уже тогда председателем горисполкома был. А главное, парадокс какой-то: беднячка, казалось, свет таких не видывал, и на тебе. Чего я только не делал, ничего не помогает.

И вдруг однажды является моя Анита и ведет за собой корову. Я как глянул, так обомлел. Пришла я, говорит, брат, к тебе жить. Примешь обеих — останусь, не примешь — бог с тобой. Я было взорвался, да жена сдержала. Потом вспомнил я, какая у Аниты была жизнь и чем мы ей обязаны, плюнул на всякие пересуды, поставил корову в сарай, а Аните отвел самую лучшую комнату. Думаю: «Была у сестры единственная мечта — пусть радуется, жила всю жизнь в грязи и голоде — пусть поживет в чистоте и в свое удовольствие. Привез корове сена, свеклы. Анита из сарая не выходит. Как зверюшка сидит возле коровы и озирается. В глаза ей глянешь, и самому заплакать хочется — такая в них боль и просьба.

Пошел я в горком, объяснил секретарям все как есть. Правильно, говорят, сделал, а на всякую болтовню не обращай внимания. Приехал, рассказал Аните. Вижу, не верит, опасается. Потом немного успокоилась. По ночам в комнате спать стала.

В ванне ее отмывали, руки кремами да мазями пытались лечить. Бесполезно. Руки, как были, так и остались, словно кора на дереве. А запах земли сырой никакое мыло не могло перешибить. Совершенно неграмотная была женщина, а деликатности не занимать. Видит, что с коровой что-то неладное получается, старается меньше на глаза с ней показываться. Чуть свет берет свою буренку и идет за город, на луг. Приходит, когда уже совсем темно. В комнату к себе прошмыгнет, и не видно ее, и не слышно.

Так и жили. Пока весна, лето, еще ничего было. Но вот осень пришла, зима на пороге. Тут уж сена целый стог складывать надо. Это в городе-то. Как ни признателен я был сестре за все, что она мне делала, но продолжаться так долго не могло. Людям ведь объяснять не станешь, да и не каждый поймет. Сотрудники уже перешептываются. В общем, нехорошо. Но до поры до времени молчу. Несу свой крест и молчу. Жена тоже делает вид, что все нормально. А дети? Им как ни объясняй, все равно «бабушку Аниту» за чудачку считают. То Велта, то Эгил что-нибудь ляпнут. А она ведь все понимает. Она от коровы отказаться не может, а понимать понимает.

Молока у нас — не знаем куда девать. И сами пьем, и соседи помогают… Только показалось мне как-то, что вкус у него изменился. Я возьми об этом и скажи. Анита покраснела, обиделась и долго-долго что-то бурчала насчет осени, кормов.

Жена мне потом говорит: «Не трогай ты ее, она каждую каплю выхаживает!» А я что? Я без задней мысли. Сказал и забыл.

И вдруг однажды прибегает Эгил и тащит меня на улицу. Хочет что-то показать. Выходим — он меня к молочному магазину ведет. Напротив магазин недавно открыли. Мы, грешным делом, с Айной думали: может быть, хоть он на Аниту подействует. Даже намекать пытались. Только разозлилась. В магазин, говорит, молоко тоже от коров привозят, а не сами делают. Заводит меня Эгил с тыльной стороны. Шепчет: «Гляди!». Я смотрю и глазам не верю. Стоит моя Анита и молоко из бутылок в ведро выливает. Меня ведь, знаешь, удивить нелегко. А тут не выдержал и крикнул: «Анита!»

Ты видел когда-нибудь живую смерть?

Как глянула, точно! Ведро бросила и бежать. Смотрю, продавец выходит, красный как рак. Спрашиваю: «Вы мне можете объяснить, что здесь происходит?» Мялся он, крутил, а потом рассказал.

Оказывается, корова перестала доиться: то ли старость подошла, то ли заболела чем.

Анита к продавцу и обратилась: помогай, дескать, а то без молока из дому выгонят.

«Я, товарищ председатель, — говорит этот молочник, — очень нехорошо тогда о вас подумал, ну и начал помогать Аните».

Оказывается, она все личные деньги, все, что ей давали на обеды, тратила на молоко. Не хватает, она кому на огороде поможет, кому полы помоет. А если и тогда денег нет, в кредит ей продавец отпускал. Жалел, чтоб не выгнали. А ведь набрать-то надо ни много ни мало — ведро каждый день. Это чтоб не думали о корове плохо.

Пришел я домой, не сказал Аните ни слова.

На второй день приходит моя сестренка домой раньше обычного. Светло еще совсем было. Приходит, а в руках полно пакетов. Подарки. Мне, Айне, Велте, Эгилу, словом, всем. Откуда, спрашиваем? Корову продала. Продала и накупила подарков. На все деньги, до копейки.

Мы сидели и не могли шелохнуться. С одной стороны, мы понимали, что развязка должна была когда-то наступить, и внутренне радовались ей. Но в то же время чувствовали, что происходит что-то ужасное. В тот день Анита была какая-то необыкновенная. Она будто светилась изнутри. И вечером не ушла, как обычно, к себе в комнату, а поужинала вместе с нами и долго-долго сидела, вспоминая свою жизнь. Дети слушали ее, недоверчиво вытаращив глаза, Айна вытирала слезы, а я вместе с Анитой как бы вновь уходил в детство. И чем дольше Анита говорила, тем отчетливей я понимал, какой подвиг она совершила сегодня. Когда сестра закончила свой рассказ, я подошел и поцеловал ей руку. Разошлись мы поздно. Я долго не мог уснуть и все думал. Чем помочь сестре? Решил назавтра, прямо с утра, поговорить с ней начистоту и, если она не может жить без коровы, сделать все, чтобы сестре было хорошо.

Утром, наскоро побрившись и умывшись, я постучал к Аните. Не получив ответа, открыл дверь и вошел в комнату. Анита лежала на кровати, укрытая до подбородка простыней. Ее лицо было необычно белым. Впервые в жизни я увидел на нем улыбку.

Вот так-то, дорогой мой, а ты говоришь: темы…»

По дороге

Тайга бежала навстречу. Ели и сосны в ослепительно белых шапках стояли сплошным нескончаемым коридором, Порой казалось: вон за тем поворотом дорога выскочит на простор, в ясный и солнечный день, но тайга вновь хватала ее в свои объятия и уводила все дальше и дальше.

В машине было двое: водитель и корреспондент московской молодежной газеты. Выехали они ранним утром, тогда же и познакомились, у подъезда гостиницы. Среднего роста крепыш в сером неказистом свитере вывалился из кабины и шутовски вытянулся:

— Илья Николаевич Половцев, прибыл в ваше распоряжение.

«То, что ты Илья Николаевич, а не Илья и тем белее не Илюшка, вижу», — прикинул Горяев, без энтузиазма пожимая руку шофёра, но представился достаточно вежливо:

— Горяев.

Шофер продолжал выдерживать взятый им тон:

— А если не секрет, служители вредного культа каким именем нарекли вашего батюшку?

«С заковыкой!» — подумал Горяев и с усмешкой представился:

— Алексей Павлович.

— Значит, Павлович? Вот теперь порядок в избушке на колесах. В какую степь прикажете?

— Неплохо бы добраться до Слюдянки.

— Рысцой потрусим или сразу вскок пойдем?

— А это уж вам лучше знать, на что ваш жеребец способен.

— А что? Конь как конь. Он у меня, язви его в бок, как хочешь ходит. Вперед, назад…

— Лучше бы вперед.

— Да вы не сомневайтесь. Добежит куда следует.

Пока машина выбиралась из города, Горяев настороженно наблюдал за шофером. Тот неторопливо, как на экзамене в автоинспекции, продирался по городским улицам.

«Пожалуй, тут ни рыси, ни скока не дождешься. Дай бог сегодня добраться до Слюдянки», — отметил про себя Горяев. Затем его опасения постепенно рассеялись. Машина выбралась из города и побежала резвей. Алексей нарушил молчание:

— Илья Николаевич, вы что ж, так на газике всю жизнь и ездите?

— Нет, на «козле» я второй год. До этого на «Победе» и «Волге» сидел, первого возил. — Заметив удивленный взгляд Алексея, пояснил: — Тут, знаете, своя причина, свой интерес есть.

— Какая же, Илья Николаевич? На «Волге» оно как-то солидней, да и деньжат, небось, побольше?

— Да так-то оно так, конечно. Только, я говорю, свой интерес есть, — и, немного помолчав, с лукавинкой в глазах продолжал: — Перво-наперво, что меня с дороги спихнуло, так это моя благоверная. Ревнивая стала, как тигра.

— А тигры разве ревнивые? — расхохотался Горяев.

— А бес его знает, как там тигры, но моя каждый день одну песенку пела: «Зачем баб в машине возишь?». Отбиваюсь: это, мол, товарищи по оружию. «Я тебе такое оружие пропишу, что быстро у меня демобилизуешься». А как их не повезешь, когда начальство велит? То в райком, то в клуб, то в типографию, то еще куда. Надо ж людям помогать. Они и так, бедные, бегают будь здоров. Да и какие это бабы? Так, название одно. Смотришь — девка сама из себя ядреная, как орешек, хоть в кино снимай, а все не замужем. Чего ты, говорю, Ирка, замуж не идешь? Смеется: «Не берет никто». — «Не бреши, досидишься, и вправду не возьмут». Ну что ж, отвечает, доля такая значит. «Да какая там доля, если ты ее сама отпихиваешь? Вон Николай. Чем не парень? И на тебя засматривается». Нельзя, говорит, он же комсорг. «Ну так что ж, что комсорг? Ему и любить не позволено?» — «Это уже не работа, если любовь крутить начнем». А ты, говорю, не крути, а люби. На работе работай, а любить люби. Да куда там, и слушать не хотят. Какие там бабы — слезы!

— Ну а в этой машине разве не приходится девчат возить?

— Почему не приходится? Приходится. Только тут другое дело. Перво-наперво коленкор не тот. Газик — не «Волга». Сюда и мужика иного добром не заманишь. Опять же, в «Волге» стекла многовато, сидишь, как в витрине гастронома. А тут брезент. Поди разберись, кто с тобой едет. А вообще, я вам скажу, на газике и работа веселее. На «Волге» ты все больше с начальством. Свой, конечно, интерес в том есть. К начальству ближе — командиров меньше. Да и сам себе кажешься солидней, вроде бы тоже из ответственных. Но оно ж только вроде бы. Я, например, человек общительный, коллектив люблю. Чтоб и людей послушать и самому сказать можно было. А начальство любит, чтоб его слушали. Начальство молчит — значит, думает, не мешай. Спрашивает — отвечай. Говорит — слушай. Не разговоришься. А на газике — тут, вроде б, все равны. Сегодня ты, то есть, к примеру, один едет, завтра другой — тут и сам речь сказать можешь. А деньжат, вы говорите? Оно, конечно, кто ж от них откажется? Да все равно всех ее заберешь. Вот смотрю на некоторых: гребет, гребет. Ну, думаешь, есть у человека все, что ни пожелает, а ему мало. Давай и давай еще! И что меня удивляет: вот эти больше всех и недовольны. Все им что-то не так. А я так полагаю, зажрался ты, сукин сын, язви тебя в бок.

Водитель говорил, а лицо делалось злее и злее. Он вдруг перескочил на совершенно другую тему:

— Вроде бы и люди умные, а такую ерунду делаем. Вон, в гараже у нас… Попробуй какое-нибудь дерьмо достать, бумажек кладовщику несешь, как на доклад министру. Или, помню, у нас на комсомоле все шефством баловались…

Алексей невольно улыбнулся. Как-то трудно вязалось восклицание «у нас на комсомоле» с обликом пожилого мужчины. Но увидев совершенно серьезное лицо водителя, понял, что тот не шутит.

— Кончается, значит, год — наступает новый. Берем обязательства. Вырастить сколько-то там гектаров. Все районы справки пишут, расчеты делают. Это, значит, чтоб доказать. Мол, не дуриком предлагаем, а на основе научного подхода. Шибко тогда любили такие расчеты. Все считали: и курей, и поросят, и коров, и все на основе научного. Ну, подходим, подходим, а его все нету. Ну, это нам меньше всего. Как шефство свое показать — вот что главное. Партийных там и других работников, конечно, за то, что нету, — спрашивали. Харч-то людям нужен. Уполномоченные мотались. Мы тоже. Как же иначе? Поля свои ищем. А их, что комсомольских, что не комсомольских, — ни взять, ни глянуть. Был у нас секретарь райкома, головастый хлопец. Придумал, чертяка, таблички у дороги выставлять. Мол, комсомольско-молодежное поле. Фамилия бригадира, кто в бригаде работает и сколько собрать они со своей делянки желают. Прямо художественная галерея. Едешь и сердце радуется — издалека видно. Вообще, я вам скажу, были художника. Нынче таких что-то не видно. Или другой, по фамилии Аркатов. Работал секретарем обкома. Сейчас где-то не то в финотделе, не то на телевидении обретается. Приезжает из Москвы какой-то большой начальник. Ну, то да се, встретили, значит, как положено. Давай о делах рассказывать. Едем по городу. Вот, говорит Аркатов, здесь мы на общественных началах спортзал строим. Я ему на ухо: это же баня. Молчи, говорит, старый, много знать будешь, совсем на пенсию пойдешь. Помолчать, конечно, можно. Молчу. Только думаю: я-то на пенсию пойду, когда час настанет, а вот когда твой придет? И правда, турнули. А я что ж? Я и на газике свое доезжу.

Лицо шофера улыбалось. Но Алексей заметил, что последние слова были произнесены с грустью. Он внимательно слушал своего собеседника, изредка поглядывая по сторонам. Дорога петляла по тайге. Она то убегала вперед, то вдруг останавливалась и делала такой замысловатый зигзаг, что, казалось, заигрывает с путником. Илья Николаевич сидел, немного подавшись вперед, внимательно смотрел на дорогу и то и дело прикуривал одну и ту же папиросу. Он как бы прирос к баранке. Гладя на шофера, можно было подумать, что машина родилась вместе с ним. Чувство первой неприязни к водителю почти улетучилось, все больше отодвигалось в сторону недоверие к его шоферским способностям. Появилось что-то вроде жалости к человеку, у которого, по-видимому, не совсем удачно сложилась судьба.

— В Москве никогда не приходилось бывать? — спросил Горяев.

— Как же, бывал. В позапрошлом году. «Волгу» оттуда пригонял.

— Своим ходом?

— Ну, нет. Зачем? Поездом. Своим ходом если погонишь, так от «Волги» одна Неглинка останется. Правда, недавно писали, что какой-то псих из Владивостока своим ходом на «Москвиче» в Сочи поехал. Ну, как говорится, блаженному воля, спасенному рай. Дорожки у нас, Алексей Павлович, еще не для босоножек. Тут сапожишка кирзовый, и тот призадумается. А езда в Москве, конечно, классная, язви ее в бок, — шофер, что-то припомнив, незлобно и весело расхохотался. — Приехал в Москву. А там таких, как я, уже человек десять собралось. За машинами, значит. Встретились, конечно, как полагается, вздрогнули по-сибирски. Это значит, по банке раздавили. Утром пошли машины получать. Бегаем, документы оформляем, а я все присматриваюсь. Как тут наш шоферский народ ездит. Получили машины. Хлопцы говорят: «Ты, Илюха, давай вперед, а мы за тобой». Ну что ж, ехать так ехать. Перекрестился я в душе, помянул бога, как положено в нашем шоферском деле, и дернул вперед. Ну и наслушался, я вам скажу. Дали москвичи мне аттестацию по всей форме! А черт его там поймет? Жмут тебя слева и справа. То гони, то не гони. Я уж и картуз с себя снял, рядом положил. Потом пиджачок тоже скинул. Так мотались мы, пока не выскочили на широкую улицу. Я одного мужичка насчет маршрута расспросил. Растолковал он мне, ну мы и дунули. Едем полчаса, час. Ну, и здоровая, думаю, Москва. Смотрю — что за черт? Дом как будто знакомый, кажись, уже проезжали его. Да мало ли в Москве домов одинаковых? У нас на что уж город небольшой, и то — как в инкубаторе. Гоню дальше. Вроде бы освоился немного, по сторонам смотреть начал. Проходит еще час. Опять тот же дом. Вот это, думаю, уже чертовщина. Но еду вперед. Кто его знает, сколько бы так еще катались. Останавливает нас милиционер. «Куда едете?» — спрашивает. Объясняю. «Откуда?» Опять объясняю. Все ясно, говорит, колонна «Волг» без номеров третий заход по Садовому кольцу делает. Позвал он своего напарника. Отвези, говорит, этих дундуков на место, а то они еще сутки мотаться будут. Хлопцы потом давай надо мной издеваться. А вы, говорю, куда смотрели, чего за мной тянулись? Да мы, говорят, по сторонам не смотрели, некогда было. Мы за тобой как уцепились, так только и мыслей, чтоб не отстать.

Алексей беззвучно хохотал. Он представлял эту картину. Смеялся и Илья Николаевич.

— Это не то что у нас. Тут себе гони — ни встречного, ни поперечного. В кювет, разве, вскочишь или в сосну врежешься. Да и то, если во хмелю или сонный. А так что ж, езда спокойная, смотри по сторонам да верти баранку. У вас там глаз да глаз нужен.

— Это первое время, Илья Николаевич, так кажется. А потом, как привыкнешь, так даже легче, чем здесь. Все расставлено, расписано, только исполняй.

— Привыкнуть, конечно, можно. Но мне кажется, я бы никогда не привык. Может, потому, что мы — таежники — народ дикий.

— Ну уж и дикий. Куда ни глянешь, стройка за стройкой, завод за заводом.

— Это точно, водитель улыбнулся. — Многие думают, что мы тут с медведями в обнимку прогуливаемся. Давеча дамочку одну с самолета в город подвозил. Чего она поначалу только не плела! А в город въехали, глаза выпучила и слова сказать не может.

— Ну, вот видите, а вы говорите — дикие. У вас еще поучиться надо.

Помолчали. Все так же бежала вдоль дороги заснеженная тайга. Солнце светило будто вполсилы, и от этого тени на дороге казались приглушенными, по-акварельному мягкими.

Горяев начал было придремывать, но услышал негромкий смешок водителя.

— А в Москве у меня тогда еще одна неувязка получилась. Было у меня желание Большой театр посмотреть. Там тебя только и ждут с билетами. Что делать? В Москве, может, первый и последний раз. А когда домой приедешь, что расскажешь? Решили мы с хлопцами днем пойти и попроситься, чтоб хоть помещение показали. Ну, подошли к театру, стоим, кумекаем, как туда войти. Первым никто не хочет, стесняются. Толковали, толковали, подбегает какой-то гражданин. Не желаете ли, мол, святыню русской культуры осмотреть? Желаем, говорим. Быстренько, говорит, по пятьдесят копеек платите и пойдем, а то время экскурсии проходит. Ну, мы с радостью, что так все просто решилось, отдали ему свои копейки. Еще народ подошел. Тоже, видно, такие же, как мы — только в пустой театр и могут попасть. Человек двадцать собралось. Повел он нас. Да не оттуда, где колонны, а с загашника такого-то. Заходим, тихо. Где-то, слышим, голоса раздаются. Вы, говорит, тут постойте, а я сбегаю посмотрю, можно ли уже идти. Стоим, минут десять проходит. Давай потихоньку вперед продвигаться. Выходим в какой-то зал. Вдруг на нас вахтеры: «Кто такие, откуда?». Мы, значит, так, мол, и так, объясняем. Смеются: «Посмотрели?». Да нет, говорим, не успели еще. Ну тогда, говорят, смотрите и уматывайте быстрее, пока начальство не пришло. «А где же наш экскурсовод?» Эх вы, говорят, тюхи. «Экскурсовод! Проходимец он, вот кто. Обманул он вас». Ну что ты скажешь? Вот ведь подлец, на чем сыграл. Таких душить надо…

Горяев, прикрывая смущение смехом, проговорил:

— Ну, вы тоже хороши. Дали себя околпачить.

— Нельзя же так жить — увидел человека и думай: обдурит он тебя или нет? Я хочу, чтоб человек уважал меня, а я его.

Машина медленно поднялась в гору и, облегченно всхлипнув, побежала навстречу деревушке. Несколько десятков коробков-домишек выстроились вдоль самого тракта. В каждом дворе виднелись красиво уложенные поленницы дров, над трубами тонкие столбики дыма убегали высоко в небо. Было необыкновенно тихо и безлюдно.

— А ведь скучно вот так жить, — вслух подумал Алексей.

Шофер какое-то время помолчал, затем ответил:

— Кому так. Возьмите меня. Да я из Сибири ни за что не уеду. Или вот эти, в деревне. Чего им? Телевизор есть, кино тоже. Магазин, школа на месте. Театра или коктейлей нету? Зато у них такое есть, что вам и не снится. То есть я так, к примеру, чего, мол, и в городе нет.

«А ты с заковыкой», — во второй раз подумал Горяев и смущенно, но с одобрением глянул на водителя. И, желая замять свою случайную бестактность, спросил:

— До Слюдянки-то далеко еще?

— Нет, рядом, километров восемь осталось.

А как вы смотрите, если перекусить? Найдется там?

— Почему ж не найтись? Сообразим.

В районный центр въехали, когда солнце уже было в зените. Проехали по большой и широкой, вероятно, центральной улице, свернули налево возле универмага и в конце небольшой и узкой улочки остановились перед чем-то, напоминающим скверик, в центре которого стоял небольшой деревянный домишко с вывеской: «Столовая». Столовая была обычной, ничем не примечательной. Напоминала одну из московских и отличалась от них, может быть, тем, что была чище и уютней. Впрочем, было у харчевни еще одно неоспоримое преимущество перед ее столичными сестрами: кормили здесь тем, чего ни в какой Москве не сыщешь. Особенно поразили Алексея грузди и куропатки, которые стоили необычно дешево. Плотно пообедав и выпив под конец два стакана горячего и крепкого чая, Горяев вышел на улицу. Илья Николаевич, успевший пообедать быстрей, уже копался в моторе. «Козел», поседевший и продрогший, жадно урча, выбрасывал из глушителя клубы дыма.

— Дышит старик? — Алексей тоже заглянул под капот.

— А куда он денется? Помирать дома надо. Вы, я вижу, готовы? Ну, так что, — двинем дальше?

Когда выехали из Слюдянки, Илья Николаевич предупредил:

— Теперь только посматривайте, красотища пойдет невообразимая.

— Горы, что ли, будут?

— Да как вам сказать? Не Кавказ, конечно, но бугорок приличный.

Машина полезла вверх. И хотя подъем казался не таким уж большим, высота непонятным образом увеличивалась. Узкую, по-настоящему горную дорогу справа все время подпирала морщинистая, будто изъеденная оспой, гранитная стена. Слева же дорога обрывалась глубокой пропастью, на дне которой смутно виднелся берег закованного в лед Байкала. Вправо смотреть было невозможно: стремительный бег скалы раздражал глаза и кружил голову. Когда Горяев смотрел на дорогу, она казалась ему вполне вместительной для газика. Но стоило поглядеть влево, и сразу он начинал чувствовать, что колеса машины висят над пропастью. Было скользко, как на катке. Машина судорожно вихляла из стороны в сторону, и шоферу стоило немалых усилий заставлять ее двигаться в единственно нужном направлении.

— Да, тут не соскучишься, — не своим голосом протянул Алексей.

Илья Николаевич рассмеялся:

— Был у нас в гараже шофер. Не помню, кто по национальности. Мустафой звали. Ну, да это неважно. Приехал к нам кто-то из Москвы. Тогда этой стройки и в помине не было. Пожелал этот товарищ — ну, который приехал, — к рыбакам байкальским съездить. Куда везти? Решили — сюда. Как раз этот самый Аркатов работал, которого не то в финотдел, не то на телевидение выдвинули. Поехали. Тот, ну, который гость, значит, смотрит на дорогу, видит — дело керосином пахнет. Повертелся, повертелся, остановиться велел. По такой красивой дороге, говорит, грех на машине ездить. Пешком, мол, надо. Ну, вышли из машины, идут. Шли, шли, а потом этот товарищ спрашивает: «А далеко ли до колхоза?» Ему отвечают: «Километров пятьдесят». Нечего делать, снова сели в машину. Повертел он, повертел годовой и говорит: «А тут ведь, хлопцы, и калекой немудрено остаться». А ему Мустафа из-за баранки отвечает: «А вы не волнуйтесь. Здесь кто аварию терпел, еще никто жив не оставался».

— Ну, спасибо, утешил, — натянуто рассмеялся Алексей.

— Ничего, Алексей Павлович, бог не выдаст, свинья не съест.

Дорога местами становилась шире. Казалось, что она вот-вот вырвется из цепких лап гранита, но очередной поворот снова делал ее такой узкой, что захватывало дух. Только когда начался крутой и извилистый спуск и внизу замаячили контуры стройки, Горяев немного успокоился.

На стройке Горяев пробыл весь остаток дня, а когда совсем уже стемнело, промерзший и обессиленный зашел в общежитие девчат. Говорили «за жизнь», пили чай. Где-то в середине разговора дверь отворилась, и на пороге появился Илья Николаевич.

— Ну, так и думал, — протянул он. — Сижу в машине, слышу — чаем запахло. Дай, думаю, загляну, помогу хозяевам.

С шумом и гамом усадили гостя за стол, налили здоровенную кружку чая.

— Ох, и сила, — блаженно вздыхал шофер, — век бы тут сидел.

— Ну и оставайтесь с нами, — шутливо предложила черненькая толстушка, что сидела рядом с ним.

— Нельзя милая, — серьезно ответил водитель, — жена со свету сживет.

— А откуда она узнает?

— Э, девоньки, от моей жены ни один шпион не схоронится.

— Боитесь, значит?

— Что есть, то есть — боюсь родимую.

Алексей с удовольствием слушал застольную болтовню, но какое-то непонятное чувство тревоги все время напоминало о себе. «Что со мной, — думал он, — почему я разволновался?» И вдруг понял. Дорога. Обратная дорога. Он смотрел на водителя, но у того на лице, кроме блаженства, ничего прочесть было невозможно. «Может быть, он собирается здесь ночевать?» — рассуждал про себя Алексей, и приятное чувству надежды слегка шевельнулось в его душе. Но Илья Николаевич вдруг поднялся, сладко потянулся и ни к кому в частности не обращаясь проговорил:

— Хорошо в тепле, душа тает. Только вот надо пойти глянуть, как там нутро у «козла» моего. Ему еще сегодня потрусить придется. — И, нахлобучив на лоб старенький треух, не спеша выпел из комнаты.

Сомнение насчет того, ехать или не ехать, окончательно развеял комсорг стройки Борис Бетев:

— Вы меня с собой до города прихватите?

— Какие могут быть разговоры? Конечно!

— Я думаю, — продолжал Борис, — если дел особых у вас больше нет, может, и поедем, чтоб пораньте отсюда выбраться?

— А какая разница, теперь, — невольно вырвалось у Горяева, — раньше или позже?

— Да особой разницы, конечно, нет. Снежок там начинает мести. Вот я и думал: может, пораньше, оно лучше будет?

«Только этого не хватало», — со злостью отметил про себя Алексей. Но наигранно весело ответил:

— Ну что ж, ехать так ехать.

Простились с девчатами, пообещали заезжать друг к другу в гости и вышли на улицу. Было холодно. На небе ни звездочки, только снег плавно опускался на землю.

— Прямо балет на льду со световым эффектом, — вырвалось у Алексея.

Крепко ухватившись за рукоятку у щитка, он внимательно вглядывался вперед. Фары едва-едва выхватывали из темноты контуры дороги, а сверху все сыпались и сыпались белые пушинки. Хрипло посапывая, газик налетал на белые бугорки снега, разметывал их в клочья, настойчиво прокладывая путь. Чем выше поднимались в гору, тем ощутимей были порывы ветра, а метель становилась просто непроницаемой.

— В такую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит, — с раздражением проговорил Алексей.

Шофер глянул в его сторону и улыбнулся.

— А что погода? Все на месте. Воздух свежий, снежок чистый. Конечно, сейчас и дома посидеть неплохо, особенно возле женского пола. А хороши девчушки, верно, Алексей Павлович?

— Вы, я вижу, в этом деле толк знаете, Илья Николаевич.

— А чего ж там не знать? Всю жизнь, слава богу, в брюках ходил, в юбке никто не видел. Да и наука не такая хитрая.

— Илья, ты расскажи, как француженку на Байкал возил, — поддержал разговор Борис.

— Что там рассказывать, старые раны ворошить, — неохотно откликнулся шофер.

— Что за француженка? — рассеянно спросил Алексей. Он все с большей тревогой оглядывался по сторонам. Машина еле катилась. Казалось, она вот-вот пробьет эту белую непроницаемую стену снега и нырнет в черный провал пропасти. «Куда он едет, черт его побрал? — с раздражением думал про себя Горяев. — Это же форменное безумие». Машина вела себя, как норовистая лошадь. То и дело шарахалась из стороны в сторону, словно пытаясь вырваться из рук седока. Необычно вел себя и водитель. Все время ерзал, вертел во все стороны головой и без конца ощупывал карманы.

— Потеряли что-нибудь? — спросил Алексей.

Илья Николаевич нехотя ответил:

— Да вот папиросы, кажется, где-то посеял.

«Странно, — подумал Горяев, — я же только что видел пачку у тебя в руках». Но ничего не сказал, а только предложил:

— Сигарету дать?

— Давайте, не откажусь.

В темноте огонь от спички показался таким ярким, что впереди вообще ничего не стало видно. Алексей не выдержал:

— А же повернуть ли нам, хлопцы, назад? Переждем, а потом и поедем? А?

Шофер сделал несколько затяжек, затем спокойно ответил:

— У нас теперь путь, Алексей Павлович, только один. Вперед. Развернуться здесь негде. Задом сдавать? Задницей далеко вперед не уедешь. Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо. — И, словно приняв какое-то важное решение, забалагурил:

— Расскажу я вам лучше, как француженку на Байкал возил. Было это несколько лет назад. Приехала это, значит, к нам французская делегация. Шесть человек. Приняли как положено. Все показали, рассказали. Идет дело к их отъезду. Попросили они Байкал им показать. Ну что ж, дело хорошее. Среди них бабенка одна имелась. Такая вся крученная, но в общем ничего. Собрались на Байкал ехать, машины пригнали, а она возьми якобы и заболей. Ну что, посудили-порядили, вызвали ей врача, а сами решили все-таки ехать. Проходит что-то около часа, как все уехали, прибегает она в обком. Выздоровела уже, тоже на Байкал желает ехать. Что ты будешь делать? Надо везти, иностранка все-таки. И тут, на тебе, я подворачиваюсь. Вези! Поехали. Лопочет она по-русски — ну и смех один, ничего не пойму. Зеркальце все из сумки достает да на мордаху поглядывает. То подкрасит что-то, то подправит — порядок, значит, наводит. И все: ах, красиво, ах, колоссально!

Ехали, ехали, место красивое увидела. Внизу Ангара и возле нее поляна большая. Давай постоим, объясняет. Остановились. Вышли на поляну. Я все на часы поглядываю, а она делает вид, что не замечает. Ходила, ходила, а потом легла, руки за голову закинула, улыбается. Спрашивает: «Ты не боишься женщин?» Смешно спрашивает, но понял. А что их, говорю, бояться, что они — звери какие? О, ты, говорит, настоящий мужчина, опасный. Да какой там, говорю, опасный? Был, да весь вышел. Не поняла или сделала вид, что не дошло до нее. Показывает, чтоб присел рядом. Ну что ж, присесть можно. Присел. А она цап мою руку и на грудь себе.

Вижу, дело плохой. Вырываться неудобно, гордость мужская не позволяет, а в глубину заходить страшно. Собрание сразу представил. Подхватил я ее на руки и понес к машине. Она, видно, по-своему это поняла. Трясется вся, щеки мне губной помадой вымазала. Что ж, ты, думаю, стервина, со мной делаешь. Сцепил зубы, подошел к машине, усадил ее, дверцу захлопнул и пошел на свою сторону. Сел, включил зажигание и будь здоров. Чувствую, что она на меня глазами дикими смотрит. Лицо побледнело, пот на лбу выступил. Молчу. Приехали на Байкал, нашли ее приятелей. Назад со мной в машину не села. В город вернулись, возле гостиницы вышли прощаться. Ко мне даже не подошла. Обиделась, значит. Ну и черт с тобой, думаю. Но вот вопрос: как эта история на второй уже день по всему гаражу стала известна? Я-то ведь — молчок, никому ни единого слова. А мне ее во всех подробностях, будто кто на той полянке рядом стоял. До сих пор эту загадку разгадываю…

Алексей совершенно забыл про дорогу. Все время следил за лицом шофера и то и дело вытирал выступавшие слезы. А Илья Николаевич сидел в своей привычной позе, головой почти упираясь в лобовое стекло. Ветер уже не шумел, а стонал, пытаясь сорвать жалкую брезентовую крышу автомобиля.

«Дворник» лихорадочно метался из стороны в сторону и уже не чистя, а просто разбрасывал снег. Алексей пытался разглядеть слева стену скалы, но ничего не видел. Справа в какие-то доли секунды то появлялись, то исчезали черные пятна пропасти. Вновь стало жутко. По телу все время пробегала холодная, гадкая дрожь, к горлу подступала тошнота.

И вдруг из-за поворота навстречу газику вынырнул грузовик. Расстояние между машинами было так незначительно, что не столкнуться, казалось, невозможно. Алексей зажмурился. Но тут «козел» вместо того, чтобы остановиться или хотя бы затормозить, в каком-то диком рывке прыгнул вперед и сделал резкий поворот направо. Алексей не увидел, а почувствовал, как колеса машины повисли над пропастью. «Все!» — промелькнуло у него в голове. Он уже почувствовал сладкую истому падения, услышал, как трещит и ломается металл. И все, что накопилось в нем за последнее время, нечеловеческим стоном рвануло наружу.

— Вы чего, — услышал он над своим ухом спокойный голос шофера, — нездоровится, что ли?

Алексей открыл глаза и увидел невозмутимое лицо Ильи Николаевича. Машина по-прежнему катила вперед, навстречу ветру и пурге.

— Я уже… пропасть… — заплетающимся языком бормотал Алексей.

— А, это чепуха. Я как заметил, что тот дурачок из-за поворота выскочил, так и подумал: остановишься — врежет промеж глаз обязательно. А тут как раз площадочка впереди, выступ там небольшой есть. Я и рванулся туда. Так что все по-научному, не волнуйтесь.

Но успокоиться Алексей уже не мог. Он молчал, и разговор сам собою прекратился. Сколько еще так ехали, Горяев не помнил. Заволновался он только, когда увидел первый огонек. Потом к нему прибавились еще огоньки, и не успел Алексей опомниться, как они уже въезжали в Слюдянку. Не останавливаясь, проскочили ее и уже через несколько минут оказались вновь в объятиях ночи и тайги. Метель здесь была значительно меньше. Теплое чувство радости захлестнуло Алексея, и он незаметно для себя задремал. Проснулся, когда машина въезжала в город.

— Ну, вот вам и все, Алексей Павлович. Где б ни ездили, а домой прибежали, — проговорил Илья Николаевич и, немного помолчав, смущенно предложил: — Может, заедем ко мне? Ну что вы сейчас в гостинице будете делать? Ни чаю попить, ни поужинать. А у меня быстренько, по-домашнему сообразим. Как вы смотрите? А?

— Неудобно как-то, Илья Николаевич, поздно уже. Да и жена ваша, как встретит нежданных гостей?

— В этом вы не сомневайтесь. Жена у меня что надо. Это я на нее для юмора наговорил. Верно, Борис?

— А вздрогнуть у тебя найдется? — откликнулся с заднего сиденья Бетев.

— Будь спокоен, все найдем.

Жена Ильи Николаевича встретила гостей, не выказав ни малейшего удивления тем, что муж прибыл не один. Видно было, что в этом доме такие визиты в порядке вещей. На столе появилась закуска, бутылка спирта.

Выпили, закусили. Налили по второй. Илья Николаевич раскраснелся и весь сиял от удовольствия.

— Хорошо вот так-то дома, в тепле и светле, — проговорил он и вдруг, что-то вспомнив, обратился к жене: — Мать, ты не помнишь, где мои глаза? Всю дорогу проискал. То ли потерял, то ли дома оставил.

— Да вон они, на тумбочке лежат, — ответила супруга.

— Точно. Вот зараза какая, когда надо, никогда не найдешь. — Он вскочил, взял с тумбочки очки в металлической оправе и нацепил их на нос. — Хоть нормальными глазами на свет божий глянуть, а то все на ощупь.

Увидев ошарашенное лицо Горяева, рассмеялся и проговорил:

— Я вам сейчас еще грибочков принесу, — и выскочил за дверь.

— Вот ведь человек, — протянул Борис. — Он и с «Волги» ушел, потому что плохо видит. На «Волге» с таким зрением не поездишь. Перешел на газик. Ездит. Очки надевать стыдится. Все старости боится. Дороги знает, как дьявол. Прямо по памяти ездит.

За окном стояла зимняя ночь.

Рекомендация

Порт подковой вдавливался в город, и трудно было разобрать, где кончаются городские улицы и начинается суматоха разгрузок и погрузок. Трамваи, например, проходили так близко, что казалось, они вот-вот подбегут к какому-нибудь судну и начнут принимать товар. Сотни глаз городских громад щурились на утренние зори и вечерние закаты, разноцветно мигали под негромкие гудки судов, окрики паровозов, толкотню вагонов и бой склянок.

Удлиняли причал. Шли земляные работы.

Котлован и гора земли возле него росли прямо пропорционально, как вдруг раздался металлический скрежет, и экскаватор, чавкнув вхолостую челюстями, удивленно уставился вниз. Экскаваторщик, молодой парнишка, отвел ковш в сторону, вылез из кабины, неторопливо спустился в котлован; установив причину скрежета, побледнел, осторожно поднялся наверх, тихо, почти на цыпочках прошел несколько метров, а затем пустился бежать. Он ворвался в кабинет начальника порта, и уже через несколько минут порт знал: возле пятого причала отрыли бомбу размером в легковой автомобиль. И все, что до сих пор в порту двигалось, замерло в напряженном ожидании. Появились машины с необычными номерными знаками, замелькали военные с какими-то приборами — они сосредоточенно-серьезно делали как будто вчера начатую работу. Затем прибыло начальство во главе с высоким седым генералом.

Сапер не брезгует ни единой мелочью: выслушивает, взвешивает в памяти все, что знает, все, с чем приходилось встречаться, и так — только так — находит решение.

Комиссия работала. Место находки было оцеплено со всех сторон. Появились часовые. Военные осматривали бомбу и обменивались мнениями. Их фигуры то исчезали в яме, отрытой экскаватором, то появлялись наверху. Солдаты тянули кабель, устанавливали полевые телефоны, прожекторы. В порту ждали, что решит комиссия. Все мысленно были там, возле злополучного экскаватора, который стоял на самом краю обрыва, словно в смущении отвернув ковш в сторону. Даже ему, наверное, было неприятно смотреть туда, где лежала бомба. Лежала, слегка наклонившись вниз, рылом почти касаясь воды. Лежала так, что ни вперед, ни назад ее подать было невозможно.

Комиссия работала. Все, что было в состоянии передвигаться, отогнали в сторону, все, что можно оградить, оградили. Выглядели эти меры предосторожности наивно, потому что в сгустке портовой тесноты смахивали на ребячливую просьбу закрыть глаза, пока не совершится самое страшное.

Комиссия работала. Тянулись нескончаемые минуты ожидания. Событие комментировали все. Моряки с иностранных судов (их отвели на действительно безопасное расстояние) уже в который раз твердили, что в этой страна все необычно. Наши ставили себя на место саперов и предлагали десятки вариантов работ.

Прошло утро, полдень, вечер, зажглись прожектора, а люди в военной и гражданской одежде вглядывались и вглядывались в каждый квадратный сантиметр опасной земли. Почти не разговаривали, только смотрели и думали. Каждый по-своему, но об одном и том же.

С места события комиссия перебралась в кабинет начальника порта. Вначале говорили все сразу. Затем каждый коротко и предельно четко высказывал свое предложение.

Пришли к одному решению — трогать бомбу нельзя. Ни опустить, ни поднять ее невозможно, она намертво схвачена скалой и попробовать как-то подрубиться и вызволить ее — авантюра чистейшей пробы. Конечно, было бы идеально — погрузить бомбу на плот или баржу, оттащить в море и уничтожить. Но… Определить тип бомбы было несложно — в свое время это легко делал каждый мальчишка — фугаска-пятитонка. Но вот как она среагирует на прикосновение человека — можно только догадываться. Есть внешние приметы, понятные опытному глазу, есть интуиция, но и только…

Когда все, что надо было сказать и выслушать, было высказано и выслушано, в комнате остались генерал Назаров и полковник Реутов. Генерал сидел у открытого окна и глотал сырой ночной воздух. Полковник, заложив руки за спину и низко опустив голову, ходил по кабинету. Оба молчали. Генерал думал о том, что еще несколько дней назад он служил в другом округе, жил в другом городе, среди других людей, ему и в голову не приходило куда-то перемещаться, что-то начинать сначала. Не те годы. Но, видно, там, наверху, посчитали иначе. Новая должность, новые хлопоты и никаких скидок ни на возраст, ни на здоровье. Назаров только-только начал осматриваться и вдруг — на тебе.

Генерал понимал, что обстановка, конечно, не самое главное. Ее всегда можно изучить и принять решение. Даже такое, за которое платят самую высокую цену. А вот людей… Пока что Назаров знал: пойдет на дело самый опытный и самый толковый. Здесь не важны ни анкетный листок, ни характеристика. Ободряло присутствие Реутова. Когда-то вместе служили, учились в одной академии, дружили. В сложившейся ситуации это было большой удачей.

Генерал думал. Ясно: бомбу трогать нельзя. Порт и город не отодвинешь. Пролежала фугаска в земле двадцать с лишним лет и накопила за это время столько сюрпризов… Каких? Откроешь — узнаешь. А рванет?

Генерал закрыл глаза. Проклятое давление! Сердце стучало гулко, как метроном. И стук этот, казалось ему, слышен по всему порту.

Наконец полковник остановился. Он принял решение, оставалось согласовать с генералом:

— Разрешите обратиться, товарищ генерал!

Назаров не сразу сообразил, что эти слова относятся к нему, и какое-то время продолжал смотреть в окно, затем резко повернул голову и, слегка покраснев, смущенно ответил:

— Ну, что уж так официально, Семен Петрович? Попроще не можешь? — И уже совсем по-домашнему спросил: — Кому доверим, Семен?

— Круминю! — Какую-то долю секунды полковник помедлил и добавил: — Капитану Круминю.

Сказано все это было с такой уверенностью, что остальные вопросы генерал задал словно по инерции:

— Латыш, что ли?

— Да!

— Давно знаешь?

— Всю службу.

— Молодой?

— Двадцать семь.

— Коммунист?

— Комсомолец, наш комсорг.

— Ты на меня, Семен, не обижайся, я ведь людей совсем не знаю.

— А я и не обижаюсь, Иван Николаевич, я понимаю. Потому и сам волнуюсь больше, чем следовало. Ребят хороших у нас немало, есть и отчаянные, есть и зубры, но здесь ведь ювелир нужен с железными нервами. А это Круминь, Другого такого нет.

— Зовут как?

— Илмар.

— Он что у тебя, все время по этому делу работает?

— Я вам говорю, Иван Николаевич, лучшего у меня нет.

— Познакомиться можно?

— Пожалуйста, полковник выглянул в дверь и крикнул: — Капитана Круминя ко мне!

В комнату вошел высокий офицер. Остановился у порога, быстрым взглядом окинул комнату, затем отчеканил три шага, вытянулся и, глядя куда-то между генералом и полковником, словно там был кто-то третий, доложил:

— Капитан Круминь по вашему приказанию прибыл.

Назаров внимательно смотрел на офицера. Статный блондин с голубыми глазами. Симпатичен. Так по крайней мере казалось с первого взгляда.

— Вы знаете, капитан, зачем мы вас пригласили?

— Так точно, товарищ генерал!

Назаров удивленно поднял брови.

— Откуда же вам известно?

Теперь удивление отпечаталось на лице офицера.

— Так бомба же, товарищ генерал!

— Ну и что?

— Разряжать нужно, товарищ генерал.

Сказано это было спокойно и уверенно.

— Вы убеждены в этом? Вы считаете, это единственный выход?

— Так точно, товарищ генерал!

«А ведь Реутов, кажется, прав, этому парню характера не занимать», — думал генерал.

— И не страшно? — генерал в упор смотрел на офицера.

— Страшно, товарищ генерал.

— Вы боитесь?..

— Конечно, товарищ генерал. Дело опасное. В бомбы такою калибра они и хитроумные ловушки ставили.

— И все-таки готовы пойти на такое дело?

— Если прикажете, товарищ генерал.

— А если не прикажут? — в голосе Назарова читались нотки разочарования.

— Значит, пойдет кто-то другой, товарищ генерал.

— То есть вы хотите сказать, что не прочь отказаться от задания? Правильно я вас понял?

— Нет, товарищ генерал.

— Тогда объяснитесь.

— Вы спросили меня, товарищ генерал, боюсь ли я? Конечно, боюсь. Если я скажу, что нет, вы мне не поверите и это будет правильно, потому что это будет ложь. Вы думаете, что я готов отказаться. Так я же сам на это дело напросился. — Круминь искоса глянул на полковника. — Но если вы прикажете, конечно, пойдет другой.

Генерал улыбнулся.

— Слушайте, капитан, вы хитрить умеете?

— Умею, товарищ генерал, но не люблю.

— А врать?

— И не умею, и не хочу.

Назаров откровенно расхохотался.

— Садитесь, капитан, чего стоять. Сам откуда родом, из Риги?

— Из Риги, товарищ генерал.

— Вы хорошо говорите по-русски.

— У нас все говорят.

— Так уж и все?

— Во всяком случае, понимают все.

— Мне доводилось встречаться с латышами во время воины. Даже был один приятель, кстати, тоже Круминь.

В это время дверь отворилась и в кабинет вошел начальник порта. Почерневший, измученный, он грузно сел в кресло, достал из кармана носовой платок и вытер им лицо и шею. Жалко было смотреть на этого пожилого человека, ставшего за несколько часов старше на много лет.

— Тяжко, Юрий Карлович? — спросил Реутов.

— Тяжко, Семен Петрович, и час от часу не легче, — он достал из кармана бумажку и положил на стол. — Штормовое предупреждение!

— Да, только этого нам не хватало, — полковник пробежал содержание бумаги и передал ее Назарову. — Шторм идет, товарищ генерал.

Назаров прочел бумагу, зачем-то сложил ее вчетверо и аккуратно положил на стол.

— Что будем делать, товарищи? — вопрос относился ко всем.

Несколько мгновений стояла такая тишина, в которой, казалось, можно было услышать даже мысли друг друга.

Первым нарушил молчание Реутов:

— Надо начинать немедленно. Как вы полагаете, Юрий Карлович?

Начальник порта опустил глаза. Было видно, как дергается веко…

— Вопрос лишь в том, кто кого опередит: мы или стихия.

— А вы что скажете, капитан?

Как только начался разговор о шторме, Круминь встал. По его лицу невозможно было определить, волнуется он или нет. Только холодный блеск глаз давал возможность догадываться, что творится у него на душе.

— Я готов, товарищ генерал.

— Сколько времени вам надо на подготовку?

— Я думаю, час-полтора хватит.

— Это значит в двадцать — двадцать тридцать, прикинул генерал. — А если не успеете до шторма.

— А разве у нас есть другой выход, товарищ генерал?

В комнате снова наступила тишина. Начальник порта рассматривает какое-то пятно на столе. (Бывает же такое: двенадцать лет просидел за этим столом и не замечал никаких пятен.) Реутов чертил на листке бумаги тоненькие стрелки. Генерал не спускал с Круминя глаз, будто надеясь именно в эти мгновения раскрыть нераскрытое, понять непонятное. А Круминь по-прежнему смотрел в окно.

Наконец Назаров встал. Поднялись и остальные.

— Вы правы, капитан, другого выхода действительно нет. Приступайте. А вы, полковник, проверьте связь, свет, ограждение, безопасность… Докладывать лично мне! Вопросы будут?

Когда офицеры ушли, Назаров прошелся по кабинету: Долго осматривал макеты кораблей и сувениры, выставленные в шкафу за стеклом, перетрогал все телефонные аппараты у письменного стола, затем обратился к начальнику порта:

— Вот ведь как жизнь устроена, Юрий Карлович!

— Да, Иван Николаевич, к сожалению, пока так. Смотришь на все это и думаешь: что ж ты, человек, делаешь? Неужели еще не научен? Все старается выдумать такое, чтоб не только человека на земле не осталось, а и микробы холерные сбежали к чертовой матери. Живи, радуйся, помогай друг другу. Нет! Все ему неймется. Продолжительность жизни считают… А что ее считать? Плюнуть не успеешь, как она позади, жизнь. Капитан этот пацан… Ему бы на танцы с девчонкой, в футбол играть, а он пошел… — Лагздынь подошел к столику, взял бутылку боржома и раскупорил ее с таким остервенением, что горлышко раскололось.

Швырнул осколки на поднос, зло хлопнул дверью и вышел, Назаров еще какое-то время бесцельно рассматривал макеты судов, потом резко повернулся и зашагал к выходу.

Небо, еще несколько часов назад такое безоблачное и голубое, замутилось облаками. Порывы ветра заставляли хвататься за козырек фуражки.

Назаров прошелся по опасной зоне и про себя отметил, что прилегающая к ней часть порта отличается от опасной тем, что ее (при неблагополучном исходе, о котором хочешь не хочешь думалось) разворотит, возможно, чуть меньше. Генерал постоял возле экскаватора до тех пор, пока не установили последнюю пару прожекторов. И когда они вспыхнули, осветив все мертвым белым светом, Назаров подумал: «Готова операционная». Вот уж действительно точное слово — операция. Генерал даже на какое-то мгновение представил себе Круминя со скальпелем в руках. Усмехнулся: «Только здесь, как ни старайся, спасибо пациент не скажет. Сам поблагодаришь, если доживешь до следующей операции».

Подошли Реутов и Круминь. Капитан был уже не в форме, а в спортивном костюме. Медленно расставляя слова, он смущенно проговорил:

— Извините, что в таком наряде. Чувствуешь себя легче и как-то, — он окончательно смутился, — безопасней. Чепуха, конечно, но привык.

«У тебя уже привычка, — подумал генерал, — привычка ходить на смерть». Но ответил бодро:

— По мне, капитан, иди хоть голый, только назад возвращайся.

Круминь ответил в том же тоне:

— Постараюсь, товарищ генерал. Я, знаете, в этом тоже заинтересован.

— Ну что ж, товарищи офицеры, сверим часы и в путь… На моих двадцать тридцать две. Из зоны всех, Семен Петрович, убрать! Через десять минут, капитан, приступайте! Давай руку на удачу. Ни пуха тебе, ни пера, Круминь, и пошли ты нас к чертовой матери.

Назаров крепко пожал Круминю руку.

Ветер крепчал с каждой минутой, и генерал подумал, что море шумит, как приближающаяся линия фронта. Он дошел до здания управления порта и, не оборачиваясь, чтобы не увидеть мертвого света прожекторов, света, в котором молоденький капитан должен был сделать, быть может, самое главное дело своей жизни, вошел в знакомый уже кабинет. В комнате было пусто. Достал из кармана таблетки, глотнул одну, подумал и глотнул вторую. «Удачи тебе, парень, удачи. И тебе, и нам». Уселся в кресло и устало вытянул ноги. Теперь делать было нечего. Он уставился в электророзетку на стене и просидел не меняя позы до тех пор, пока не пришел Реутов.

Полковник взял кресло, пододвинул поближе к окну, уселся, закурил. Сделав несколько затяжек, тихо доложил:

— Начали, Иван Николаевич.

Назаров также тихо ответил:

— Хороший парень…

Реутов встал, зажег свет. Достал из кармана какую-то бумагу и протянул генералу. Назаров развернул листок.

«В парторганизацию

от капитана Круминя И. Г.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу принять меня кандидатом в члены КПСС, с Программой и Уставом КПСС ознакомлен…»

Генерал читал. Буквы прыгали. Их как-то очень сложно стало собирать вместе. Он тыльной стороной ладони вытер лоб.

— Фу ты черт, в пот кинуло… Как на фронте… Помнишь, полковник, перед атаками сколько таких получали…

Подошел к столику и начал пить боржом прямо из разбитой бутылки. Полковник прикурил от окурка очередную сигарету и заговорил:

— Сейчас мне заявление отдал. Спрашиваю: «А рекомендации у тебя есть?» Одна, отвечает. Так, может быть, говорю, завтра документы и оформим? Нет, говорит, давайте сегодня, и будто ни с того ни с сего: «У меня сын растет…». Тогда я ему одну рекомендацию от себя пообещал, а он: «Вы уж в случае чего и третью найдите». А что ему искать? Кто его не знает? Вот ведь такая натура: все ему кажется, что недостоин, не заслужил.

— Я дам этому парню рекомендацию, — сказал Назаров тоном, не допускающим возражений.

— Не получится, Иван Николаевич. Не знаете вы его положенное по Уставу время.

— По Уставу, говоришь? Оно, конечно, верно. Только вот что я тебе скажу: другой, смотришь, в партии всю жизнь, хоть иконы с него пиши. И по Уставу принят. А на деле разглядишь — только фасад и имеется. Я вот тебе расскажу как раз на эту тему историю, с войны. Помнишь сорок первый?! Кто драпал, кто дрался, кто плакал, кто радовался — все было… Защищали мы одну высоту в Белоруссии, отступление прикрывали. Я тогда батальоном командовал. Вызвал меня командир дивизии и говорит: «Давай, Назаров, выручай, а то всем крышка». Ну, мы с немцами и сцепились, двое суток дрались. Ты ведь, наверное, и сам помнишь каждый бой? А это был такой, что и в гробу не позабуду.

Назаров закрывает глаза и, словно альбом с фотографиями, перелистывает страницу за страницей. Он даже кашляет — будто от порохового смрада.

…Вторые сутки батальон защищал высоту. Батальон — это если считать и живых, и мертвых, тех, кто уже отвоевался, и тех, кому еще осталось «стоять насмерть!». Шла восьмая атака фашистов. Стреляло, взрывалось, горело и плавилось все. А танки лезли и лезли. Они как призраки появлялись из-за дымной полосы разрывов и шли на высоту, вбивая в нее все новые и новые порции раскаленного металла. Лезли, пока не натыкались на такой же горячий металл, разворачивались и, если еще могли, уволакивались назад.

Назаров открывает глаза и продолжает:

— Отбили мы восьмую атаку. И людей уже почти нет, и боеприпасы на исходе, а приказ: «Стоять и никаких!». Говорю комиссару: «Собери людей, потолкуй. На одну-то атаку нас должно еще хватить!». Собрались мы. Грязные, измученные в крови — такое, наверное, и во сне не придумаешь. Понимают солдаты, отступать не собираются. Только хотели расходиться, просит слово один. Был у нас в батальоне латыш, тоже Круминь, Гунар Оскарович. Мужик — поискать таких надо. Дрался как черт. Если что поручишь — можешь не сомневаться. Он у нас вроде ходячей совести был. Ну так вот, поднимается этот Круминь и говорит: «Примите в партию!». Рекомендация у нега только одна, из Латвии привез. Достает он ее из кармана и дает комиссару. Тот смотрит, ни черта не понимает, написано по-латышски. А Круминь свое: «Примите в партию, если можно». Смотрю я на него и думаю: а кому же и можно, если не таким, как ты? А комиссар мой то ли подрастерялся, то ли еще чего, только встал на дыбы и все: нельзя! Рекомендацию я тебе, говорит, давно написал, здесь она, в нагрудном кармане, а принять не можем, потому что кворума нет.

Ах ты, думаю, чернильная душа, и вслух говорю: «Да разве, товарищи, здесь дело в кворуме?» Все за меня. Правильно, мол, нечего бюрократию разводить. В общем, пока мы судили, рядили и Устав обсуждали, полезли немцы в девятую атаку. Ну, я тебе скажу, это был настоявший девятый вал. Немцы, видно, решили взять высоту во что бы то ни стало и придавили так, что, когда бой окончился, осталось нас трое: я, Круминь и казах один. У меня плечо прострелено, у казаха левая рука по локоть оторвана, у Круминя две пули навылет. Сползлись мы в один окопчик, кое-как перевязались, помирать готовимся, в плен поклялись не сдаваться. Смотрю, мой Круминь не в себе, слезы из глаз катятся. Неужели, думаю, сдал парень? Спрашиваю, поддержать хочу, а он меня, как плетью. Вам, говорит, хорошо, вы коммунист, а я так беспартийным и кончу. Вам, дескать, не понять: я к этой партии всю жизнь шел. Плутал, спотыкался, но шел. А теперь, когда дошел, у вас кворума не хватило.

Словом, прав человек. Достаю из сумки лист бумаги и составляю протокол партийного собрания, подписываюсь за председателя. Потом передаю протокол казаху, благо он тоже оказался член партии. Тот читает. Правильно, говорит. И подписывает за секретаря. После этого объявляю Круминю, что решением партийного собрания он единогласно принят в члены ВКП(б). Тот, понимаешь, слушает и ушам не верит. Как же, говорит, принят, если собрания не было? Собрание, отвечаю, было, и мнение людей ты слышал. Проголосовать они только не успели, зато кровью расписались. Да у меня, говорит, и рекомендации всего две, вернее даже одна, комиссар свою не успел отдать. Это, отвечаю, не самое главное. Достаю второй лист бумаги и пишу ему рекомендацию. Потом лезу из окопа и добираюсь до комиссара. Он метрах в двадцати лежал. Достаю из кармана рекомендацию — она вся алая да липкая. Вернулся в окоп, отдал ее Круминю. На, говорю, другой такой нигде не получишь… Потом опять был бой, мы себя уже в покойники записали, да, видно, не судьба.

Попали мы в один госпиталь, даже в одну палату. Круминь хотел было о протоколе в политотделе рассказать, еле уговорили, чтоб не делал глупостей. Приняли его в партию. Как ребенок радовался. Забрали его потом у нас в латышскую дивизию. Мы все время переписывались, до сорок четвертого. Уже где-то под Ригой погиб, не дошел…

Назаров встал, подошел к окну, распахнул.

— Вот так, полковник, а ты говоришь — по Уставу.

Где-то тоненько прокричал буксир. И кукушкин этот голосок, удивленный и радостный, влетел в переполненную нервным напряжением комнату, весенним эхом коснулся людей и улетел в осеннюю ночь.

Реутов встал:

— Пойду гляну, что там…

Назаров немного помедлил, затем тоже вышел.

Яркие лучи прожекторов выхватывали из тьмы бесконечные струны дождя, натянутые между небом и землей. Генерал нашел Реутова и Легздыня, молча куривших зажатые в кулаках сигареты. Тоже закурил. Все трое стояли, слушали, как звенит дождь, и силились распознать в этом звуке что-то очень важное и очень необходимое. Что? Этого не знал никто из троих.

Вдруг Легздынь зачем-то распахнул плащ, расстегнул ворот рубахи, опустил галстук и проговорил:

— Надо кончать, товарищи! И толку не добьемся, и парня угробим.

Вероятно, Реутов и Назаров думали о том же. Генерал откликнулся немедленно:

— Вы правы, Юрий Карлович, надо прекращать операцию. И, раздражаясь, словно с ним кто-то спорил, добавил: — В такую погоду только разминированием и заниматься. Пролежала четверть века и еще авось пролежит.

Сказал, а про себя подумал: «Хорошенькое дело — прекратить, а если волна ее шевельнет — ведь трахнет!». Но тут же отогнал эту мысль и холодным тоном приказал:

— Товарищ полковник, операцию приказываю прекратить, капитана отозвать, службу охранения усилить. Исполняйте приказ!

Реутов как-то деревянно козырнул, повернулся, отчеканил несколько шагов и вдруг побежал.

Легздынь облегченно вздохнул. Он взял генерала под руку и предложил:

— Пойдемте в кабинет, Иван Николаевич.

Всю дорогу молчали… Только у порога Легздынь приостановился и с болью проговорил:

— Обидно, до слез обидно…

Назаров, ничего не ответив, прошел в комнату. Ему самому было тоскливо: человек действия, он не терпел безысходности и беспомощности. В кабинете Легздынь подошел к книжному шкафу и извлек бутылку коньяка.

— Хотите?

— Нет, спасибо… А впрочем, давайте.

Начальник порта разлил коньяк по стаканам и извинился:

— Закусить вот только нечем.

— Ничего, и так сыты по горло.

Выпили, помолчали. Затем Легздынь спросил:

— Еще?

— Да нет, хватит. Оставьте напоследок, когда закончим всю эту историю.

— Я вам тогда ящик выставлю.

— Хорошо, напомню.

Юрий Карлович убрал коньяк, сполоснул боржомом стаканы, уселся в кресло и закурил. Молчали. Снаружи послышались торопливые шаги, в комнату влетел Реутов. И от бега, и от возбуждения он задыхался:

— Он категорически отказывается выполнить приказ, говорит, поздно.

— Кто говорит? — Назаров не сразу понял, о ком идет речь.

— Круминь, товарищ генерал.

— Он что, с ума сошел? Мы в армии или на базаре? Товарищ полковник, я еще раз приказываю прекратить операцию! Вы слышите? Приказываю! Немедленно! Через пять минут доложите об исполнении, идите!

Реутов ушел. Назаров ходил из угла в угол и злился.

Пришел Реутов не через пять минут, а через добрых двадцать. Вошел в комнату, окинул всех невидящим взглядом, опустился в кресло и обхватил голову руками.

— Что случилось, Семен, в чем дело? — спросил генерал.

— Ничего, Иван Николаевич, просто я не смог выполнить ваш приказ. Не смог оторвать его от бомбы. Он лежит на ней и работает. Ничего не хочет понимать. Закрыл бомбу собой от воды и работает. — Реутов говорил куда-то в пол. — Вы бы это только видели: яма, бомба, сзади волны. Приказывал, просил, ничего не помогает. Если, говорит, брошу, все равно взорвется, а я попробую разрядить.

Несколько минут в комнате стояла тишина.

Затем Назаров схватил с вешалки плащ-накидку и, громко хлопнув дверью, выскочил на улицу. Реутов и Легздынь побежали за ним.

Все трое стояли у здания портоуправления и не знали, куда идти. Все решалось само собой, вопреки их намерениям. Оставалось только верить в невозможное, верить в удачу человека, который там, в яме, боролся со ржавой смертью.

Ветер с треском хлопнул окном. Назаров вздрогнул и выругался.

Сколько прошло минут, часов, суток? Никто этого не знал. Море ревело сильней и сильней. Ветер бесновался, дождь хлестал без перерывов. Томительному ожиданию, казалось, не будет конца.

И когда над обрывом появилась фигура, все замерли в затаенном неверии. Но фигура медленно двигалась к зданию, где стояли командиры. Первым не выдержал Реутов, Он что-то выкрикнул, странно наклонился вперед и побежал. За ним бросились остальные.

Когда Назаров подбежал к клубку мокрых людей, он сначала не мог разобрать, где Круминь, затем толпа расступилась и генерал увидел этого человека. Мокрый, в изорванном костюме, с рассеченным лбом, он шагнул вперед. Стал по стойке «смирно», доложил:

— Товарищ генерал, задание выполнено. Бомба обезврежена.

У Назарова перехватило дыхание. Он подошел к офицеру, крепко прижал к себе и расцеловал. Затем отступил назад и сдавленным от волнения голосом озабоченно спросил:

— Кровь откуда, ранен?

— Ударился. Царапина, товарищ генерал.

— Волной, что ли?

— Волной, товарищ генерал.

— Я вот тебе покажу, волной! — Генерал пытался сделать суровое лицо. — Ладно, иди переодевайся, толковать будем потом.

Назаров повернулся и быстро зашагал к своему временному командному пункту. Все у него внутри трепетало от волнения и радости, голова кружилась еще сильнее. Генерал снова подумал о проклятом давлении и, чтобы сбить эту мысль, вдруг остановился и пошел к обрыву.

Волны вкатывались в земляную подкову, добегали до бомбы и с треском разбивались. Генерал представил, как Круминь лежит в этой яме, сухощавым телом своим прикрывает фугаску от яростного натиска моря, и зябко поежился. «Черт возьми, — подумал он, — почему такие вот сюрпризики называются эхом войны?.. Это ж война! Самая настоящая, во всей своей обнаженности».

За спиной раздался тихий голос Легздыня:

— Я б такого парня, Иван Николаевич…

— Все, все будет в свое время.

— Нет, я серьезно, ведь такое сделать, это же в голове не укладывается.

— Я тоже не шучу, Юрий Карлович. Такие ночки в жизни человека не часто случаются.

Генерал никак не мог оторвать глаза от бомбы. Она купалась в морской ванне и выглядела безобидным обрубком. Наконец он повернулся к Легздыню и в свете прожекторов увидел, как набрякли мешки у него под глазами. «И у меня, наверное, такие же», — вяло подумал генерал.

— Слушайте, кто-то обещал коньяк, притом целый ящик?

— Готов расплатиться хоть сегодня.

— Не пугайте, примем и сегодня, а пока идемте смотреть на именинника.

В кабинете начальника порта было полно людей. Возбужденные голоса тонули в табачном дыму. С приходом начальства гомон поубавился, а когда Назаров взял чистый лист бумаги и начал что-то писать, и вовсе прекратился. Генерал исписал добрых два листа, аккуратно поставил подпись, повернулся к Реутову:

— Как зовут Круминя?

— Илмар.

— А по отчеству?

Полковник смутился.

— Ей-богу не знаю. Как-то привыкли все — Илмар и Илмар. Сейчас уточню.

Но в комнату вошел сам Круминь. Он смущенно смотрел на заполнивших кабинет людей и не знал, куда деть свои избитые, искромсанные руки. Все смотрели на капитана.

Назаров подошел к нему:

— Вам, кажется, нужна еще одна рекомендация в партию.

— Нужна…

— Вы не возражаете, если эту рекомендацию дам я.

— Вы же меня совсем не знаете, товарищ генерал.

— Ну, это мы обсуждать не станем. Если у вас нет возражении, получайте свою третью рекомендацию. — Генерал протянул парню исписанные листы, бумаги. — Хотя: постойте, здесь не хватает одной детали. Как ваше отчество?

— Николаевич.

— Так и запишем — Николаевич. — Назаров вписал отчество и вдруг остановился. — Значит, отца звали Николаем? Жаль.

— Почему, товарищ генерал? — Круминь растерялся.

— Потому, что одного моего знакомого — тоже Круминя звали Гунаром. Гунар Оскарович Круминь. Он мог бы быть вашим отцом, этот Гунар Оскарович.

Генерал обменялся понимающим взглядом с Реутовым и распахнул окно.

— Накурено тут…

За хлестом дождя, ворвавшимся в комнату, все вдруг услышали, как по-весеннему звонко кукушкиным криком прокричал далекий портовый буксирчик.

Встреча

Николая несло вместе с толпой. Он давно перестал сопротивляться и заботился только о том, чтобы не упасть на трап. Потом, когда улеглись страсти и почти затих неврастенический гомон посадки, Николай — уже в который раз — стал ругать себя за то, что сошел на берег в таком вот захудалом порту, каких уже было немало на их туристском пути. Но сделанного не исправишь и, выпив в баре стакан холодного сока, он вернулся на палубу, стал наблюдать за подготовкой к отплытию.

Неторопливо убрали трап, что-то заурчало и заухало, палуба качнулась, задрожала, и пароход медленно отвалил от стенки. Обитатели судна облепили борта. Каждый что-то говорил или кричал. Было так шумно, что старческий голос пароходного гудка никто не расслышал.

Судно вышло из гавани. Слева и справа непрерывной цепью потянулись острова, поросшие пальмами. Пейзаж этот преследовал судно уже целые сутки и должен был, по расчетам Николая, продолжаться еще дня два. До следующей остановки было часов пять ходу. Смотреть было не на что, и Николаю захотелось найти уголок поукромнее, закрыть глаза, побыть одному.

На самой корме увидел пустую скамейку. Николай с блаженной улыбкой растянулся. Было тихо и покойно. Солнце сюда не заглядывало, ветер не задувал. Николай задремал. Навстречу бежали волны, волны, волны…

Он почти заснул, когда невдалеке от себя услышат голоса. Мужской и женский. С досадой открыл глаза. «Черти вас тут носят», — подумал Николай, с неодобрением глянув на подошедших.

Мужчина был средних лет, коренастый, широкоплечий здоровяк. Может быть, чуть-чуть полноват. Стоял на палубе прочно и уверенно, слегка наклонив голову набок. Его черная густая шевелюра красиво отливала на солнце первыми блестками седины. Черты лица крупные, грубоватые. Он держал руку на плече своей спутницы и о чем-то вполголоса говорил.

Женщина выглядела значительно моложе. Губы, обнажая в улыбке два ряда ровных зубов, подчеркивали бронзовый загар лица, а большие карие глаза под черными дугами бровей смотрели весело, с лукавым озорством. Она внимательно слушала мужчину, что-то ему негромко отвечала и очень сочно, заразительно смеялась. Женщина был так хороша, что Николай невольно забыл о потревоженном покое и с интересом наблюдал за незнакомкой. Та, должно быть, почувствовала посторонний взгляд, повернула голову и внимательно посмотрела на Николая. Парень смутился, словно его поймали на чем-то недозволенном, и поспешно отвел глаза. Женщина неторопливыми шагами направилась к нему.

Вопроса он не понял, но догадался, что спрашивают разрешения присесть рядом. Еще больше смутившись поспешно ответил:

— Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, не занято.

Ответил по-русски. Ответил машинально, как всегда это делал в подобных случаях у себя дома. Ответил и испугался. Лицо женщины, такое до сих пор веселое, вдруг резко передернулось, побледнело. Она отступила, попыталась что-то сказать своему спутнику, но не смогла. Только дрожали губы. Мужчина быстро подбежал к ней, обнял за плечи и торопливо зашептал что-то на ухо, поглядывая на Николая. В его глазах тоже были и испуг, и удивление.

«Ненормальные, что ли?» — подумал Николай. Ему стало не по себе. Хотелось встать и уйти, но было неудобно — это походило бы на бегство. Он отвернулся и стал смотреть в сторону.

«К черту, — решил Николай, — сейчас встану и уйду». Он уже совсем готов был подняться, как вдруг женщина тихим, прерывающимся голосом спросила:

— Так вы говорите — тут нэ занято?

— Пожалуйста… Садитесь.

— Ваня, Ваня! Ты слышал, он говорит — тут нэ занято.

Она схватила мужчину за руку и потащила за собой.

Я тебья прошу, Марусья, успокойся, ни надо так вольноваться. — Мужчина обнял спутницу за плечи, подвел ее к скамейке, и оба уселись рядом.

Николай оторопело озирался по сторонам. Женщина говорила по-русски с явным украинским акцентом, мужчина — с сильно выраженным иностранным.

— Слухайтэ, вы звыняйтэ менэ. Я вас нэ напугала часом?

Николай совсем растерялся и чувствовал себя скверно. Пересилив неловкость, он неестественно поспешно ответил:

— Что вы, что вы, все нормально…

— Вы что, из России?

— Да, из СССР.

— У ну да, из СССР. Я так и хотела спросить. А давно оттуда?

— Да нет, две недели.

— А сюда ж вы што, работать или как приехали?

— Туристы мы, по путевкам. Купили и ездим.

— А разве ж у вас это можно?

— Почему же нет? Мы вот ездим.

— Ну да, ну да, сейчас же все куда-то ездят, все смотрят. Вы, ото, наверное, думаете, что за баба малахольная к вам прицепилась? А вы знаете, что я тоже руськая. Украинка точнее.

Голос ее то и дело прерывался, руки дрожали. И, пытаясь унять эту дрожь, она яростно теребила свою сумку. Мужчина молчал.

— А вы что, тоже туристы?

Лицо женщины скривилось. Она долгим взглядом посмотрела на мужчину и тихим голосом ответила:

— Да как вам сказать? Он — нет, а я, наверное, туристка. Только путешествую я не две недели, как вы, а двадцать пять лет. Слушайте, давайте знакомиться. Меня Маруся зовут, его Иван. Ну, не Иван, это я его так зову. Муж мой…

Здравствуйте, товарьиш! — твердая, мозолистая рука сжала Николаеву ладонь, задержала в своей, затем как бы нехотя выпустила. Николай тоже представился.

— Николай? Мыкола, значит, по-нашему. А откуда ж вы само, из России?

— С Украины я.

— С Украины? А откуда ж, если оно не секрет?

— Да как вам сказать, во многих местах жил: и в Харькове, и в Одессе, и в Днепропетровске, и в Киеве.

— Господи? Да мы ж с вами земляки. Я ж тоже из Киева. Не верите? Я вам сейчас покажу. — Она лихорадочно начала расстегивать сумочку.

— Ну, зачем, почему не верю?

— Нет-нет, так нельзя. Это так не может быть, — она не слушала Николая и продолжала возиться с сумочкой. Затем не выдержала и рванула ее так, что на палубу полетели разные мелочи. Иван принялся их подбирать. Маруся нашла паспорт.

— Вот видите, — жарко дыша, говорила она, — родилась в Киеве. Вы думаете, как я тут живу, так я уже и не советская? Вы, Мыкола, не думайте ничего плохого. Пусть хоть убьют, а ихнего подданства все одно не прийму. Была советская и умру советская.

Она совала паспорт в руки Николаю, заставляла что-то читать в нем. Наконец Иван не выдержат, забрал у жены сумку и положил в нее паспорт.

— А что, Марусья, не пригласить ли нам Колю выпить по румочке за знакомство? — предложил он.

Лицо Марии оживилось.

— Конечно, конечно, это ты, Ваня, хорошо сказал. Выпить надо обязательно. Как же не выпить по такому случаю? Это ж такое дело. Если бы вы, Коля, только знали… Пойдемте, Коля, в бар. Пойдемте, а?

Николаю сейчас меньше всего хотелось идти пить, но отказаться было неудобно.

Пароходный бар был неподалеку, на верхней палубе.

— Не знаю, какой тут бар, — говорила Маруся, — и что там есть, но водка и вино обязательно должны быть. Коля, а горилка с пэрцэм еще есть в Киеве или нет? Конечно, горилка это не то, что пьют тут. Здесь, знаете, все, как самогонка. Мы живем в деревне, так ото как наделаем ихней водки, так и ни в какой бар ходить не нужно.

Вскоре перед ними стояла бутылка. Иван разлил:

— Выпьем за встречу, за знакомство.

Чокнулись, выпили. Водка обожгла горло, забила дыхание. «Крепкая, дьявол», — подумал Николай. Он подавил желание раскашляться и с улыбкой, как ни в чем не бывало, взглянул на новых знакомых:

— Вот это водка! Такую пить — и помирать не захочется. Сила!

Маруся смотрела недоверчиво, а Иван сиял от удовольствия.

Говорили о пустяках. Но Николай чувствовал, что разговор впереди. И не ошибся.

— Вы, я вижу, все думаете, что мы за люди? — спросила Маруся, отодвигая рюмку. — Прицепились — не отцепишься. А я вам скажу — родич вы мне. Вот что. — И, заметив удивленный взгляд Николая, пояснила: — Не тот родич, как принято считать. Просто вы русский и я русская. Я уже вам говорила — вы плохого ничего не думайте. Я такая ж советская, как и вы. Но только не поверите — за двадцать пять лет первого русского вижу. Я вам расскажу, все расскажу… Правильно, Ваня, надо рассказать?

Николай уже давно догадался, с кем имеет дело. Он бывал за границей, встречался с такими людьми. Понимал, что уклоняться от разговоров с ними не нужно, но встреч этих не любил. А встречи были разные. И с молодыми, что знали свою родину не лучше, чем потусторонние планеты, и с пожилыми, что жили воспоминаниями и наслышкой. Разговаривал с добрыми и злыми, несчастными и самодовольными, умными и дураками. Видел друзей и недругов, доброжелателей и провокаторов. С врагами все было просто и ясно. Ответ для всех один. Но вот одураченных и несчастных было жалко. Он выслушивал их объяснения, сочувствовал, давал советы, но… Но не любил.

— До войны я жила в Киеве, — рассказывала Маруся. — Ну, вы знаете, что это за город и какая жизнь была у нас в то время. Ну да хоть и не помните, вам, наверное, рассказывали. Жили мы хорошо. Отец работал, мать тоже. Кроме меня, еще двое братов было. Старший ходил в десятый класс, я в седьмой. Младший еще был совсем малюсенький. Его тоже Мыколой звали, как вас. Жили мы справно. И тут на тебе, германец двинулся с войной. Что творилось тогда… Думали наши его раз-два и разобьют, а оно не так получилось. Пошел и пошел немец, и никакого удержу ему нет. Забрали моего отца в армию. Как сейчас помню: прибежал он домой весь такой серый, в шинели, в обмотках. Не знаю, есть ли у нас еще обмотки в армии? Нету? Оно и правильно… Ну, прибежал отец. Говорит: дали час на прощанье с семьей. Мать в слезы, мы тоже. Да что плакать? Не поможешь этим. Война есть война. Весь народ тогда пошел. Побыл он у нас, посидел. Так ни о чем и не поговорили. Все нас, детей, ласкал. А потом встал, говорит: пора. Ну что? Проводили мы его до поезда. Покричали вместе со всеми, кто там был, да и пошли домой. Пришло с фронта от него только одно письмо. Писал, что жмет проклятый германец. А что там писать, когда оно и так видно. Наши все отступают и отступают. А оно вскорости и похоронная приходит. Так, мол, и так, погиб ваш батька смертью храбрых. Плакали. Горевали.

Стали братуху в армию готовить. Ему тогда еще и семнадцати не было. Мог бы еще дома побыть. Так нет, все по начальству бегает, в добровольцы записывается. Говорит: «За батьку пойду с ними рассчитаюсь, в Берлине памятник отцу поставлю». Ну, бегал, бегал и добегался. Забрали его раньше срока. Пришел домой и говорит: «Только чтоб ни одной слезинки, не на смерть иду, а за победой, так что нечего друг другу нервы портить». Провожать себя не позволил, так сам и пошел. Мы было с матерью на улицу выскочили, плачем, а он как обернется на нас, как глянет. У самого на глазах слезы, а лицо суровое. Марш, говорит, домой, нечего тут панихиду устраивать.

Одна беда в дом не приходит. Прошло немного времени, пишут нам, что пропал братуха без вести. А потом вскорости получаем похоронную: погиб смертью храбрых. Не довелось, значит, за батьку отомстить. Плакали мы с матерью. А что ты теми слезами поможешь? Тогда тех слез было столько, что ни с одним морем не сравнится. Другие потом и за батьку, и за братуху отомстили. Оно, конечно, хорошо, да своего не вернешь.

Пошла я в госпиталь работать. Думали, не дойдет немец до Киева, а он, смотри, проклятый, и рядом. Начали к эвакуации готовиться.

И как оно случилось — кто из нас виноват? — опоздали мы и остались под немцем. Что тогда творилось — к не приведи, и не дай господи. Всякое нам рассказывали, но не верилось, что люди такое могут делать. А потом как увидели… Разве ж это люди? Ну, да что вам рассказывать! Жили как на том свете. Наших не слышно. Немцы говорят, что Красную Армию разбили, Москву взяли. Не хотели верить, да что сделаешь, если, он прет и сила идет несметная. Вокруг слезы да кровь. Меня мать прятала. Немцы, бывало, только к нашему дому, мать быстренько лицо себе сажей вымажет, меня ложит под перину, а сама сверху. Больно немцы всякой заразы боялись. Какая-то гадина выдала. Пришли, мать избили, а меня угнали в Германию. Рассказывать, как там жилось? Скотинянке и то лучше. Скотину хоть берегли, а мы и за скотину не сходили. Скотину кормили, а нас зачем? Подох и черт с тобой. Других пригонят.

Иван сидел понурив голову. Видно было, что этот рассказ он знает наизусть. То, что рассказывала эта женщина, было близко и знакомо Николаю, навевало тяжелые воспоминания. Мальчишкой он пережил войну. На фронте погибли отец и брат. Сестру угнали в Германию, где она погибла в сорок четвертом, как гласила похоронка. В конце войны он потерял мать и воспитывался в детском доме. И только счастливая случайность свела его снова с матерью. Он хотел спросить, не встречала ли Маруся в Германии его сестру — Галину Солдатенко, но не решился перебить взволнованный рассказ. «Потом спрошу», — решил Николай.

Маруся как будто совсем справилась с волнением и продолжала дальше даже как-то жестоко-холодно:

— Было со мной в Германии то же самое, что и со всеми. Работали мы в имении, пока нас американцы не разбомбили. Решили бежать. Два дня скрывались. Да куда убежишь, кто тебе поможет? Поймали нас, отправили в лагерь, что под Гамбургом. Вот в этом лагере я с Ваней и познакомилась. — Она взглянула на мужа, взяла его за руку. Познакомились мы с Ваней, полюбились. Да какая там жизнь, когда живешь от часу до часу. Не хочу про это рассказывать. Смилостивилась и к нам судьба, освободили нас. Господи, что творилось! И плакали, и смеялись. Все было. Главное — выжили. Немного нас еще подержали в Германии, а потом стали домой отпускать. Я, конечно, хочу к себе, а Ваня с собой зовет. Говорит: «Чего ты домой поедешь? Давай поженимся. А там все хорошо будет. Фашистам конец, границ не будет». Думаю, может, оно и так, да домой обязательно поеду. Говорю ему: «Поеду домой, повидаюсь со своими, а там — раз теперь все хорошо будет — или ты ко мне, или я к тебе, но обязательно встретимся».

Так бы оно, может, и случилось. Да встретила я в Берлине солдатика одного, земляка с нашей улицы. И такое он мне сказал: «Погибли под бомбежкой и мать, и братишка твой младший, весь дом погиб». Помертвело все передо мной. Думаю, осталась ты, Марусенька, одна на всем свете. Маруськой меня в лагере прозвали… Пошли мы с Ваней в комендатуру, рассказали там одному начальнику про наше дело. Что ж, говорит, давайте запрос сделаем. Что-то проходит немного времени, получаем ответ. Точно, не ошибся солдат. Никого у меня не осталось. Вот тогда я подумала, подумала, да и поехала с Ваней к нему на родину.

Мария помолчала, словно собираясь с силами, и продолжала:

— Живем хорошо. И домик свой, и садик, и огород. Деток двоих прижили. Все хорошо. Он работает, я тоже без дела не сижу. Вы вот удивились, что я вас первого русского вижу. А я вам объясню. Живем мы далеко от того порта, в горах. Туда никакие туристы не заезжают. Да и мы тоже никуда особенно не ездили.

Ох, и тосковала я первое время. Бывало, выйду в садок и кричу, кричу: «Мамочка моя родная, земля моя, где ж ты есть?» Та тихо кричу, чтоб Ваня не слышал. Он тоже сильно переживал. Видел, как я мучаюсь. Язык мой выучил, чтоб можно было по-родному говорить, имя свое забыл, так на Ваню и откликается. Мучилась я, мучилась, а потом, знаете, привыкла. Вот вас увидела, так расстроилась. Да вы не обращайте внимания. — И, словно желая прекратить больной для нее разговор, проговорила: — И что это я все время говорю, говорю, а вы молчите? Ну, как там у нас дома дела?

Что рассказать этой женщине? Двадцать пять лет… Говорил он долго и все время злился на себя за то, что рассказ получается сухой. Но Мария удивлялась всему. Она то и дело таращила глаза и недоверчиво поглядывала на Ивана. Тот слушал с большим вниманием и напряжением.

— Что вы говорите! — восклицала Мария. — Ни одного дома разрушенного не осталось? И метро! И новый Крещатик! А лавра? Отстроили! Прямо не верится.

На какое-то время наступило молчание. Николай вертел в руках пустой бокал. Мария что-то перебирала в сумочке. Наконец разлила остатки напитка по бокалам и тихим голосом предложила:

— Давайте выпьем за то, чтоб всегда у вас было все хорошо.

Вышли на палубу. Скамейка, на которой они до этого сидели, была не занята.

— Вы работаете? — спросила Маруся.

— Да, на заводе, инженером.

— Инженером? — в голосе женщины сквозило явное недоверие. — Вы что же, институт кончали?

— Да, Киевский политехнический.

— Ты смотри! Ваня, ты слышишь? Инженер. А я думала… такой молодой, а ты смотри, уже инженер. Молодец.

Вновь наступила пауза. Потом Иван хрипловатым голосом спросил:

— А папирос у вас не найдется? Интересно бы попробовать.

Николай курил сигареты. «Кажется, у ребят где-то еще есть папиросы», — подумал он и встал.

— Сейчас добудем.

Вернулся он через несколько минут, держа в одной руке «горилку с пэрцэм», в другой пачку «Беломорканала».

— Это вам, Маруся, на память об Украине. — Николай неловко положил ей на колени бутылку водки.

— Господи, горилка! Наша, родненькая, Мыкола, та вы што… — Она схватила бутылку и казалось, сейчас же примется ее целовать. Потом опомнилась и начала отказываться.

— Ну, что вы, Коля, вам же самим надо. Что ж вы это так?

— Ничего, Маруся, берите.

Ну, спасибо. Вот это уж спасибо. Не думала и не гадала, что такой подарок получу. Иван, ты глянь, перчина плавает. Это ж не та сандебура, что мы с тобой варим. Ее мы будем по большим праздникам доставать и пробовать. А вы знаете, пока вы ото ходили, мы с Ваней договорились: грошей немного поднасоберем, та поедем посмотрим, что там у нас дома. Правильно, Коля?

— Конечно, Маруся. Обязательно надо съездить домой. Своими глазами все увидите.

— А то так и помрешь и жизни не увидишь. Детей с собой возьмем, пусть увидят, что мать у них не какая-то там, а вон откуда.

Лицо Ивана стало землисто-серым. Он сидел сжав кулаки и курил папиросу за папиросой. Николай отошел к борту парохода. Простоял он так долго, пока чья-то рука не легла ему на плечо. Николай обернулся. Перед ним стояла Маруся.

— Настала пора прощаться.

— Как, вы разве не до конца с нами едете?

— Нет, мы сейчас сходим. Тут у мужа родственники живут, решили на пару дней остановиться. Спасибо вам за все. Хорошо было познакомиться.

— Я тоже очень рад, — проговорил Николай.

Стоянка была короткой. И когда сошли на берег, Николай быстро пожал Марии и Ивану руки, пожелал им счастливого пути и всего наилучшего. Взбежав на палубу, он увидел, что его новые знакомые не уходят. Николай покричал им, чтобы они не задерживались, но Мария и Иван стояли на месте и только улыбались. Наконец причал стал медленно отодвигаться. И вдруг Мария, словно вспомнив самое важное, подбежала к кромке причала и громко крикнула:

— Если приедем в гости, как вас найти?

— Спросите Николая Солдатенко или… Екатерину Петровну Солдатенко — это моя мать!.. Киев, улица Франка…

Пароход уходил все дальше и дальше, а вслед ему несся неистовый женский крик:

— Братка! Братуха! Кровинушка моя!..

Верность

Повисла ночь над землей. Все закрыла, пощадила. Укутала каждый куст, каждый бугор, каждую былинку в поле. Укутала и убаюкала. Тихо в деревне, тихо за околицей, тихо на всей земле. Спит мир, спит человек. Только ночь высокая, до звездного неба, широкая до бескрайности, крадется из хаты в хату и все что-то говорит, говорит, говорит…

В самой гуще ночи, в лощине, как в глубокой глиняной чаше, приютилась небольшая деревушка — три десятка домов. Деревянные, кирпичные, мазаные, под соломенными, черепичными, железными крышами. А вокруг — сады, сады, сады… То тут, то там вскинулись ввысь, как зачехленные флаги, тополя. Вместо заборов — сплошные заросли черной смородины: ешь — не хочу. Справа, чуть поодаль, чистенькая речка-девочка убегает сама от себя — поди догони. Слева, почти в самой деревушке, — пруд. Взойдет луна — загляни и брейся. Тихо, хорошо.

На краю деревни, ближе к пруду, стоит кирпичный домишко под черепичной крышей. Такой же, как и все в деревне, — не хуже и не лучше. Такой же сад, та же самая смородина, те же тополя. Живет в доме Катерина Алферова. Вдова. Сколько помнит себя Катерина — вдовою кличут. Двое сыновей у нее. Старшему уже за тридцать, Степаном зовут. Отделился от матери, рядом дом поставил, женился. Младший Федор. Он все с матерью, никуда от нее. Статный, красивый — горе девичье, да и только. А от матери никуда. Не приспело, значит, время. Хорошие сыны, не нарадуется Катерина.

Ночь. Тихо. Спят люди. Не спит одна Катерина. Плачет. Которую ночь подряд плачет. Не по-бабьи, громко и навзрыд, а уткнувшись, в подушку. Федор чутьем сыновьим улавливает, что с матерью нехорошо. Просыпается.

— Вы чего? Может, болит что?

— Ничего не болит, родимый. Мыслям своим бабьим поддалася, вот сдуру и заревела. Ты спи, спи себе спокойно.

Мать замолкает, не плачет, но не спит. Федор тоже не спит, думает. Что с ней? Поди дознайся, когда ничего не говорит. То была веселая, говорливая, а нынче слова не добьешься. Надо будет завтра со Степаном поговорить. Может, докторам ее показать.

Утром, по дороге в поле, он заводит разговор с братом. Степан шагает рядом, дымит самокруткой, соображает.

— Да я и сам замечаю: что-то неладно. Потолковать бы надо.

Поздно вечером, наскоро перекусив, собираются у матери в горнице. Катерина вымученно улыбается и молчит. Молчат и Федор с братом, долго молчат.

— А чего это мы последнее время будто хоронимся друг от друга? — не выдерживает Степан. — Может, обидел кто или хворь какая прицепилась? Может, мы с Федюхой что не так делаем или невестка чем не угодила? Как-то неладно получается: в одной семье, а сказать, будто чужим, ничего не хотите.

Мать смотрит на сыновей долгим взглядом, словно винится в чем-то. Закипают у нее в глазах горькие слезинки — вот-вот побегут по щекам.

— Ничего у меня, Степанушка, не болит. Здорова я, без докторов обойдусь, и не обидел никто: ни ты, ни Федюшка, ни невестка. Все вы мне родные и хорошие. А плачу? Да господь его знает, чего. Так, видно, дурь бабья наружу полезла. А вы не волнуйтесь и лишнего ничего не гадайте.

Как ни старались в тот вечер Степан с Федором, ничего от матери не добились. А та делает вид, будто и полегчало ей. При народе и шутит, и смеется, да замечают сыновья: все схорониться норовит.

— Может, это все от смерти дядьки Петра? — как-то вслух подумал Федор.

— Может, и так, — согласился Степан.

Появился дядька Петр в деревне, еще когда Степан был пацаном, а Федя — и подавно малявкой. Откуда пришел дядька Петр — никто и не помнит. Одни говорили, что пришел он с германской войны, другие, что был он красным партизаном, а кто он был в действительности и откуда взялся, так никто и не вызнал. Помнит только Степан, как увидел дядьку в первый раз. Без руки, весь какой-то перекособоченный, с лицом обожженным, как печеное яблоко. Трудно было представить, как в этом теле еще теплится жизнь.

Жил вначале дядька Петр где придется. Когда на сеновале, когда в овине, а когда и просто под звездами переночует. Питался тем, что заработает, или тем, что подадут. Кому по хозяйству поможет, кому сапоги починит. Стали к нему привыкать. Человек он был тихий, добрый, работящий. Особенно с детишками любил возиться, всю душу им отдавал. И скворечник смастерит, и змея склеит, и удочку, и куклу обновит, и перемет — все сделает. А если горе у кого, так дядька Петр первый помощник. Лучшего не сыщешь. Ночей спать не станет, есть-пить не будет, только бы доброе сделать. Больше всего вдовам помогал. Попривыкли к нему, в дома пускать стали, чтоб не валялся, как собака бездомная, где попало. Одежонку дадут, накормят, напоят, а уж за дядькой Петром не останется.

И как-то случилось, что привязался дядька более всего к Катерининым детишкам. Может, потому, что сироты, может, потому, что ласковые. Кто его знает почему, только больше всего дядьку Петра со Степаном да Федей видели. И Катерине по хозяйству то одним, то другим подсобит.

Со временем и совсем к Алферовым прибился, да и остался у них жить. Вначале все в сарае ютился, потом перебрался в хату. Днем все больше по хозяйству, а вечером сидит где-нибудь в уголочке и сапожничает. Смешно так: зажмет сапог меж колен, гвоздиками набьет полон рот, на здоровую руку выплевывает их и култышкой себе помогает. А когда организовали в деревне колхоз, пошел дядька Петр в сторожа. Никто от него грубого слова не слыхал, никто не помнит, чтобы он кому худое сделал. Так и прожил у Алферовых без малого двадцать лет.

Была собою Катерина в молодости как маков цвет. Что в работе проворная, что фигурой ладная, с лица хоть портреты пиши. Мужики на нее засматривались, все сватов засылали. А у Катерины для всех ответ один: «Спасибо за ласку и внимание — замуж не хочу!». Уже в деревне и позабыли, как пропал Катеринин муж. Жила она с ним в мире и согласии. Парочка была на загляденье. Жить бы им и жить, как вдруг Гришка, так звали Катерининого мужа, возьми и исчезни. Всякое судили и рядили, а его нет и нет. Вначале поминали, потом и забыли. А Катерина убивалась. Ух, как убивалась, смотреть было жалко. Криком баба кричала, воем да слезами исходила. Но время — лучший лекарь. Стали в деревне Гришку забывать, и Катерина будто успокоилась, а сватов не принимает. Кое-кто судачил: мол, нашла себе Катерина хозяина дядьку Петра, — больше ей никто не нужен. Да сплетня ее как ни обряжай — так сплетней и останется.

Привыкли к дядьке Петру в доме Алферовых так, что и забыли со временем, что он чужой. За своего, за родного считали. Не обижали его, да и в обиду никому не давали. Пацаны, бывало, только скажи про дядечку что-нибудь худое, так коршуном и кинутся. И он в дому сердцем оттаял, к Алферовым присох. Одна беда — молчит все больше, слова из него не вытащишь. Вот так и жили.

И вдруг дядька возьми и простудись. С докторами повстречаться не успел и поболеть толком не поболел; как жил незаметно, так незаметно и помер. Ну, похоронили дядьку Петра. Погоревали Степан с Федором, да жизнь свое берет, она жить заставляет. А вот мать плачет. Может, за дядькой, может, еще чего…

Как-то ночью проснулся Федор, глянул, а Катерины нет. Встал с кровати, накинул на голые плечи пиджачишко, вышел на улицу. Ночь лунная, светло, как в клубе. Смотрит, сидит мать спиной к дверям, в руках что-то держит и тихо-тихо плачет. Крадучись подошел сзади, заглянул через плечо и обомлел. Держит она в руках маленькую деревянную иконку. На шнурочке иконка.

Оторопел, не выдержал и брякнул:

— Да вы, часом, не богу молиться начали?

Ох, как испугалась мать. Вскочила, образок спрятала, дрожит вся. Не стал Федор в ту ночь ничего допытывать, только подумал: «А не связалась ли мать с баптистами какими?».

Рассказал на следующий день про это Степану. А тот говорит:

— Не надо, братуха, больше к ней приставать. Придет час, сама обо всем расскажет.

И точно, проходит несколько дней, зазывает их мать к себе, поговорить хочет. Пришли, сидят, ждут. Опять молчит Катерина, а потом как заплачет! Да не по-своему, не тихонько, а с надрывным криком так, что душу переворачивает. Поплакала, покричала, сколько могла, а потом притихла и говорит:

— Виновата я перед вами смертным грехом. Казните меня, делайте что хотите, а виновата…

Ничего Федор со Степаном понять не могут. В чем это мать так провинилась? А та продолжает:

— Хочу я вам про батьку вашего рассказать. Все, все рассказать.

После этих слов отлегло у сыновей от души, словно камень тяжелый свалился. Федька, тот малявкой был, но и он помнил, какие слухи по деревне ходили. А Степан и подавно все знает. Говорили: был их отец конокрадом и пропал оттого, что убили его мужики за воровство. Не хотелось верить в такое, — мать по-иному рассказывала. Мол, погиб отец в гражданскую. Никогда матери не сказывали, как дразнили их деревенские мальчишки конокрадовыми сынами, какие драки затевали они по этому поводу. Не верили мальчишкам, верили матери.

— Познакомилась я с вашим батькой в нашей деревне. Был он не тутошний, а пришел откуда-то с Орловщины. Пришел, поселился, дом поставил, кузницу открыл. Деньги у него водились. Я тогда еще совсем молоденькой была, годов шестнадцати. Никого у меня не было — ни отца с матерью, ни братов, ни сестер. Одна-одинешенька. Приютили меня богатые люди — Волковы. Сейчас их в деревне нету. Когда кулаков выселяли, куда-то в Сибирь выпроводили. Так с тех времен их и не слышно. Была я у них работницей. У Волковых не разгуляешься — ни своего, ни чужого не упустят. Богатые, а все мало. И из себя жилы тянули, и другим покою не давали. На заре как встанешь, так со звездами и ляжешь. Да и платьишко одно — что на работу, что на гулянку. Забитая я была, темная. Ничего не знала: только работа и работа. Парни, бывало, заглядываются: хоть и бедная, на свиданки кличут. Да куда там? И в мыслях не было, чтоб пойти. Вот так и жила. А тут Гришенька и появись.

Мать смущается, виновато смотрит на сыновей, потом, как бы собравшись с духом, продолжает:

— Парень он был, таких у нас не видали. Идет по деревне, как пружинка весь, силушка в нем играет. Гармошку в руки возьмет, запоет — соловей, да и только. Плясать пойдет, никто не перепляшет. Девки так и сохли по нем. А я что ж? Что издали погляжу, только и моего. Поначалу ничего он жил, не озоровал. А потом, слышу, слава дурная про Гришу идет. Мол, с мужиками нехорошими коней крадет. Да кто ж его знает: народ завистливый — может, и брешут.

И как это случилось, не знаю. Заприметил он меня, к Волковым ходить начал. Придет и сидит, в мою сторону поглядывает. Я делаю вид, что не понимаю, а сама чувствую, для чего он пришел. В поле пойду — остановит, шутит, смеется, слова хорошие говорит. Мне и стыдно и радостно, что такой парень со мной разговаривает. А в то, что говорят про него, не верю. Брешут.

Сколько так тянулось, и не упомню. Только однажды присылает он к Волковым сватов. А мне ж и одеть на себя нечего. Да Волков быстро сообразил, где урвать можно, — деньги у Гриши водились. Справили мне платье, туфли новые. Как картиночка я стала. Ну, посватал меня Гриша, а вскорости и под венец пошли. Такая была я радая, такая радая, что, наверное, счастливее меня тогда на всем свете не было. После всего, что хлебнула, — и дом свой, и хозяйство, и муж. Первое время я у Гриши ничего не пытала, все стеснялась. А потом как-то решилась и спросила: верно, мол, люди про него говорят или брешут? А он меня на руки поднял, по горнице носит и смеется: не верь ты, говорит, бабьим сплетням. Все мы на этой земле воры, одна ты у меня хорошая.

Вот так смешком да шуточками ничего и не ответил.

Жили мы с вашим батькой дай бог каждому. Чтоб от него грубое слово услыхала, чтоб он обидел меня когда — и в помине такого не было. Все мирно да ладно. Как иголка с ниткой были мы с ним: куда он, туда и я. Мужики, бывало, насмехаются над ним, а он все отшучивается. Говорю ему: «Может, сходишь один, а то смеются люди, что я за тобой все хвостиком».

«Глупая, — отвечает, — от зависти это они. Куда же мне без тебя?»

Нагнули головы Степан с Федором, затаили дыхание, слушают.

— Прожили мы этак лет шесть или семь. Перед самой пасхой дело было. Говорит мне: «Хочу я, Катя, на какой-то час в Варвариху съездить». — «А чего ж, надо, так и съезди», — отвечаю.

Собрался он и уехал, а я места себе не нахожу. Влезло нехорошее предчувствие в душу — не выгонишь. Вечер прошел, ночь проходит, а его нет и нет. Утром сходила в церковь, вернулась домой, нет моего Гриши. К вечеру слушок пошел, что в соседней деревне, в той самой Варварихе, коней ночью воровали. Воровали, да не смогли. Побили мужики воров, а какие остались в живых, жандармы в околоток увезли. Как услышала я про это, так внутри все оборвалось. Накинула платок на голову и бегом в Варвариху. Верст тридцать до нее, кажись? Бегу, ничего не слышу, ничего не вижу, только господа молю, чтоб не оставил меня, сироту. Прибегаю туда ночью. Куда ты денешься, кто тебе покажет тех убитых? Пересидела до утра, а утром узнаю, что всех их — и живых, и мертвых — в околоток увезли. Бегу в околоток. Прибегаю, прошу жандармов показать мне этих самых конокрадов. Поначалу и слушать не хотели, гнали все прочь. А потом смилостивились, показали. Смотрю: ни среди живых, ни среди мертвых нету моего Гришеньки. Отлегло немного от сердца, пошла домой. Прихожу, а Гриши нет. Нет его ни через день, ни через два, ни через месяц. Чего я только не передумала, сколько слез не выплакала, а его нет и нет.

Проходит после этого сколько-то времени, слышу: в деревне, где коней воровали, какой-то мужик труп у себя в огороде выкопал. Господи, помертвело все вокруг меня, бегу опять в деревню и думаю: «Гришенька мой родимый, это ж ты». Прибегаю, смотрю — не он. Мой-то ростом высокий, а этот, что выкопали, махонький какой-то. Одним словом, не. Гриша. Вернулась снова домой, жду. Жду, жду, а его нет, сокола моего ясного.

Еще проходит сколько-то времени, опять слышу, в той же деревне мужик помер. Перед самой смертью повинился, что в ночь, когда коней крали, убил он одного и у себя в хлеву закопал. Опять бегу, опять слезы глотаю. Прибегаю, смотрю: опять не он.

Так и не нашла я и не дождалася своего Гришеньки. Пропал с тех пор ваш батька Григорий Алферов.

Мать, причитая, заливается слезами, а братья сидят и молчат.

— Ты, мамань, не убивайся, слезами горю не поможешь, — глухо произносит Степан. — Мы не сказывали с Федюхой никогда — знали мы это. Ну, не все, конечно, но что батя конокрадом был, знали.

Мать поднимает на сыновей удивленные глаза, в них боль и просьба перемешались вместе.

— Когда пацанами были, нас мальчишки все конокрадами дразнили. Не верили мы. Да ладно, что там говорить. Был батька, не был, — его не воротишь, только душу растравишь.

И вдруг мать, отведя глаза в сторону, едва уловимым шепотом произносит:

— Знали и всю жизнь вместе прожили. Дядька Петр… Он вовсе и не дядька, а батька ваш родной, Гришенька, мой соколик. За что ж ты меня, долюшка, так наказала, за что ты жизню мою изуродовала, — рыдает Катерина. — Был он среди тех конокрадов, чтоб им лихо всю дорогу устелило. Сманили они его, запугали. Договорились, что в последний раз. Вот он и получился последний. Мужики хотели Гришу в овине спалить, а он каким-то чудом весь избитый и обгорелый из этого овина убег. А подобрали его на дороге солдаты и сдали в госпиталь. Война тогда с германцем шла, революция начиналась. Вот там, в госпитале, он и справил себе новые документы на дядьку Петра. Поначалу не осмеливался, а потом не выдержал и пришел в деревню. Зарок себе дал — никогда не сказывать, кто он есть на самом деле, вас и меня стыдился. Сперва я ничего не подозревала, а потом почуяло мое сердце что-то неладное, да не могла я добиться от него ни одного слова. А вот когда заболел, зашла я к нему, вижу, плачет. Говорит: «Поцелуй меня напоследок».

Зашлось у меня сердце, поцеловала я его, а он опять говорит: «Прости, Катя, за все, что я тебе сделал. Детям не говори про меня».

Мать гладит Федора по голове.

— Иконку ты у меня, Федюшка, давеча в руках видел. Перед самой этой проклятой пасхой подарила я ее Грише на счастье. А оно, видишь, каким это счастье обернулось. В бога он и тогда не верил, а проносил ее на груди всю жизнь. Перед самой смертью мне и отдал.

Снова висит ночь над землей. Снова лезет в каждую щель, проникает в душу, снова бередит память и сердце черная ночь.

Два выстрела

Машина свернула с асфальта и затряслась по проселочной дороге. Все, кто был в кузове, закрытом брезентовым верхом, то и дело хватались за скамейки, поддерживали друг друга и безнадежно ловили у себя над головой качающуюся пустоту.

Виктор Баркан, зажатый в угол возле кабины, с раздражением думал о том, что глупость все-таки совершилась и он едет на охоту. Было холодно и от темноты еще более неприятно.

Арнольд Дундурс сидел рядом и с яростным удовольствием курил натощак сигарету за сигаретой. Баркан тоже попробовал закурить, чтобы отогнать сон и, как ему казалось, согреться, но мерзкое ощущение непривычного и неудобного состояния только усилилось. Закружилась голова, во рту появился привкус ржавчины, под ложечкой засосало.

Вчера целый день доставали одежду: ватники, телогрейки, сапоги… Оружие не волновало. Его у Арнольда было столько, что хватило бы для целого взвода. Баркан никогда не понимал, зачем одному человеку надо столько ружей, ножей и всяких приспособлений, которые, по его мнению, годились только для того, чтобы показывать их гостям. Вообще, охота была предметом их постоянного спора.

— Тебе что, неудобно? — это участливый голос Арнольда.

— Как в мягком вагоне.

Дундурс смеется и хлопает друга по плечу.

— Зато ты сегодня узнаешь настоящий отдых.

Арнольд, как всегда, говорит убежденно, и в его голосе чувствуется предвкушение удовольствия.

Баркан не отвечает, думает. Странное все-таки существо человек, странное и, наверное, до конца никогда непознаваемое. Сколько в нем разума, благородства и доброты, сколько глупости, подлости и жестокости.

Взять хотя бы ту же охоту. В человеке просыпается что-то первобытное, хищное. Ведь формула охоты — найти, обмануть и убить. А для того чтобы все это сделать, используется тонкий и изощренный человеческий ум.

По этому поводу у Дундурса с Барканом и был постоянный спор.

— Хорошо, мы жестокие, мы хищники. — Под «мы» Арнольд подразумевал охотников, под «вы» — остальную часть человечества. — А вы кто? Этакие порхающие над землей ангелы, творящие добро, и только? Еще бы, вы никого не убиваете, вы просто едите убитое. Ваша совесть чиста, вы ведь не видите, как поросенка или козу разделывают, чтобы удовлетворить вашу утробу. Это называется… Впрочем, вы сами хорошо знаете, как это называется. А мы честно идем на охоту и добываем свой кусок мяса.

Дундурс возбуждался, когда рассказывал об охоте, но спор так и оставался незаконченным.

…Наконец машина остановилась, охотники выпрыгнули из кузова. Баркан тоже прыгнул, онемевшие от долгого и неудобного сидения ноги заныли, по ним словно побежали муравьи.

Появился егерь, его тотчас же окружили, началось совещание.

Виктор знал, что у группы имеется лицензия на отстрел двух кабанов. Ему казалась смешной эта бумажка, по которой можно было убить именно двух кабанов. Как в гастрономе: пришел — купил. В том, что никто никого не убьет, он не сомневался ни на мгновение. Сколько он выслушивал рыбацких рассказов, какой только рыбы не насмотрелся в воображении, но когда дело доходило до конкретной рыбалки, ветер всегда оказывался не тот, температура или слишком низкой, или слишком высокой.

Баркан смотрел на охотников и удивлялся. Как дети! С серьезным видом, «профессионально», обсуждают там что-то, будто в войну играют. Вчера еще такие милые, интеллигентные люди, они сегодня были похожи бог знает на кого. В грубой одежде, увешанные оружием и ножами, они, казалось, могли разорвать кого угодно. Арнольд несколько раз оборачивался и ободряюще подмигивал другу.

Наконец совещание прекратили и все гуськом двинулись к лесу. Идти было тяжело, ноги проваливались в снег, и уже минут через пятнадцать Баркан начал думать о том, что врач, который посоветовал ему больше двигаться, сам на охоте не бывал. Сердце торопливо обгоняло секунды, пот заливал лицо, было душно и хотелось раздеться.

«Бессмыслица какая-то, — злился Виктор, — не думают ли они обойти весь лес?»

Он злился, но поделать ничего не мог, потому что Арнольд шел вперед, как танк, сзади напирали такие же «безумные». Прошло добрых двадцать минут, прежде чем остановились. Опять что-то обсуждали. Стали распределяться. Егерь окинул Баркана быстрым взглядом, словно взял на мушку, хотел что-то сказать, но вмешался Дундурс:

— Этот со мной, — и, как бы объясняя, добавил: — Первый раз…

Никто не возражал, и Виктор вновь поплелся за широкой спиной Арнольда. Вскоре остановились.

— Вот здесь и будем ждать.

Сказано это было таким тоном, с такой уверенностью, что не вызывало сомнений: кабан выскочит именно сюда. Баркан посмотрел вокруг. Прямо веред ними густой порослью стоял кустарник, сзади было почти голо, если не считать небольшой пушистом сосенки, за которой и укрылись охотники.

— Ружье заряжено? — голос Арнольда прозвучал предупреждающе, негромко.

— Нет еще.

— Заряди! В один ствол картечь, в другой пулю. Не забывай, о чем говорили.

Что-то неприятное, холодное проползло по телу. «Неужели все это серьезно?» — думал Баркан. Он оглянулся и с тревогой отметил, что в случае чего укрыться негде.

Дундурс словно отгадал эти мысли:

— Бежать не вздумай!

От этого предостережения стало еще неприятней.

Тянулись минуты, холодные и длинные, ничего не происходило, и Баркан начал постепенно успокаиваться. А когда показались охотники, совсем повеселел.

«Стоило ли волноваться, — думал он, — это та же болтология, что и на рыбалке». Внутри у него потеплело. Он взял кем-то предложенную сигарету и с удовольствием затянулся. Но радость оказалась преждевременной. Покурили, обменялись советами и вновь потащились друг за другом. Опять шли долго и трудно, пока не остановились и не распределились по номерам. Теперь Баркан уже не волновался. Во-первых, он не верил, что появится хотя бы мышь, во-вторых, он стоял за здоровенной сосной, где чувствовал себя, как в крепости.

Солнце уже давно перевалило на вторую часть своего пути, когда охотники еще раз собрались вместе. Баркан устал до того, что, казалось, еще немного и он повалится в снег. До сих пор молчаливый и терпевший, он не выдержал, и предложил прекратить поиски. Но «ненормальные» даже не среагировали на его голос. Опять какой-то дурацкий разговор и все начиналось сначала. Виктор уже не скрывал раздражения и с особой злостью смотрел на Арнольда, больше всех рвущегося вперед.

Баркан шел и сам удивлялся, что он тоже идет. Ему было безразлично, где стоять, выйдет зверь или не выйдет. Он считал, что все это — детская бессмыслица, в которую играли взрослые люди.

Когда Арнольд выбрал позицию и остановился, Виктор, не обращая внимания на укоризненные взгляды товарища, прошел мимо и метрах в десяти уселся на пенек. Он сидел, а злость накипала, бурлила и подступала к самому горлу. Захотелось как-то еще обиднее подчеркнуть свое презрение к происходящей глупости. И, как это было ни тяжело, Виктор встал, сделал несколько шагов в сторону и демонстративно повесил ружье на сук небольшого деревца. При этом Баркану пришлось даже подпрыгнуть. После этого он вернулся на прежнее место, вынул из кармана яблоко и аппетитно им захрустел. Арнольд неодобрительно смотрел на товарища, но не говорил ни слова. Он по-прежнему стоял в готовности принять бой. Покончив с яблоком, Баркан не торопясь достал пачку сигарет и приготовился закуривать. Но не успел чиркнуть зажигалкой, как справа от него хрустнула ветка, и на поляне появился кабан. Шел он прямо на Арнольда. Раздался выстрел. Животное, словно налетев на что-то твердое, осело в снег, затем взревело и, приняв боевую изготовку, бросилось вперед. И тут же грохнул второй выстрел. Кабан рухнул у самых ног Дундурса. Он лежал грязный, щетинистый, а снег вокруг его туши, постепенно краснел.

Когда первое оцепенение прошло, Виктор повернул голову и увидел Арнольда. Лицо друга было красным, глаза жестокие, бешеные.

Баркан разжал руку и с удивлением уставился на бумажный комок. Что это? Вспомнил — сигареты! «Ничего себе я их спрессовал».

Сбежались охотники, поздравляли Дундурса, тыкали сапогами в кабана, прикидывали его вес и возраст. А Баркан становился злее и злее.

Еще сильнее поднялось это раздражение, когда началась разделка туши. «Как в пещерный век, не хватает только, чтобы живым жрали».

Виктор видел, как Арнольд большим ножом разделывает кабана. Руки друга — по локоть в крови, губы сжаты, и ему стало совсем нехорошо.

Уехать бы, но как? — назойливо сверлила мысль. — Завтра никуда не пойду, ну их с этой охотой…»

Баркан впервые думал об Арнольде с откровенной неприязнью.

Вечером в домике лесника было шумно и тесно. Пахло мясом, сапогами и табаком. Пили водку, закусывали печенкой и чавкали от удовольствия. Виктор не пил и не ел. Он курил, чтобы отогнать подступающую тошноту.

«Вот к чему приводит запах крови, — думал он, — к первобытным инстинктам. Хочется проявить свое мужское достоинство в жестокости. Вон сидит Клявиньш… В чем душа только держится, дунь — упадет. А туда же. Поза, как у Робин Гуда. А разговоры? Как ударил, как свалил…»

Баркан крепился изо всех сил. Курево не помогало, наоборот, мутило еще больше. Он встал из-за стола и попросил хозяйку разрешения где-нибудь прилечь.

Спал как убитый. Но утром, как ни странно, как только завозились охотники, проснулся. Тело болело. Встать, казалось, будет выше всяких сил. Тем не менее Баркан поднялся.

«Зачем? — думал он. — Я же вчера решил ехать домой». Думал об одном, делал другое. Арнольд помогал в сборах, подбадривал.

Снова лес, снова снег, бесконечное хождение друг за другом и великое стояние — долгое и нудное. Впрочем, теперь уже Баркан не вел себя так беспечно. Сам, без напоминания, зарядил ружье, настороженно прислушивался к каждому шороху. А вдруг?.. Ему было стыдно за вчерашнее, хотелось доказать… Нет, он ни за что бы не признался, что ему тоже захотелось вот так точно и хладнокровно шарахнуть в кабана или в какого-нибудь еще зверя. Он не признавался, а желание росло и становилось, как зуд, невыносимым.

Бежало время, день клонился к концу. Решили сделать последний загон и кончать. Баркан еще с надеждой сжимал ружье и озирался по сторонам, но чувствовал, что охота кончается и охотник из него не состоялся.

«Ну и бог с ней, с этой охотой, не получилось и не надо».

Но чувство досады не проходило. А когда Арнольд перекинул ружье через плечо, настроение испортилось вконец, к нему примешалась страшная усталость. Они далеко ушли от домика лесника и теперь приходилось возвращаться назад чуть ли не через весь лес. Шли так долго, что Виктор начал думать: не заблудились ли? Наконец Дундурс остановился:

— Перекурим, что ли? Тут теперь уже близко. Вот по этой просеке.

Арнольд выбрал пенек побольше, стряхнул с него снег и сел, то же самое сделал Виктор. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, положив ружья на колени. Не хотелось двигаться, не хотелось курить, даже думать не хотелось. День клонился к концу, его багрянцем залитый закат уплывал все дальше и дальше, воздух становился синим и влажным. Тишина стояла такая, что был слышен стук собственного сердца. И когда в этой тишине раздался треск сломленной ветки, Виктор вздрогнул, как от винтовочного выстрела. Он судорожно вцепился в ружье и, затаив дыхание, глянул туда, откуда пришел звук.

Он смотрел и не верил своим глазам — на просеку выходил олень. Выходил спокойно, не чувствуя никакой опасности. Ветер был с его стороны, охотников скрывали поворот и редкий кустарник. Баркану казалось, что он спит или бредит, хотелось ущипнуть себя.

Олень остановился. Задрав голову вверх, он с тоской глядел вслед уходящему дню и, как на водопое, жадно глотал лесной воздух. Его гордую осанку вершила царская корона рогов, запрокинутых на спину. Баркану казалось, что он видит саму жизнь. Именно жизнь! Чистую, благородную, нежную и хрупкую.

Он смотрел на чудо, появившееся перед ним, и чувствовал, как что-то тревожное, злое ползет по телу и подбирается к горлу. Догадался и повернул голову. Дундурс сидел не шевелясь, но ствол ружья поднимался. Вот так, наверное, приходит смерть, подкрадываясь по-змеиному. «Все, — мелькнуло в голове у Баркана, — сейчас будет все. Будет убийство ради убийства». Виктору хотелось закричать, но вдруг он вспомнил, что у него тоже есть оружие. «Не дам, не дам», — лихорадочно думая он и еще крепче сжимал ружье.

Два выстрела грохнули почти одновременно. Олень в диком рывке прыгнул вперед и через мгновение растаял в лесу, будто бы его никогда и не было. Сердце у Баркана колотилось в шальной истерике: успел, успел, успел! Не убили, не убили, не убили! Он старался не смотреть на Дундурса, но чувствовал на себе его настойчивый взгляд. «Ничего, злись, психуй, я свое сделал».

Всю дорогу шли молча. Только когда показался домик лесника, Арнольд, улыбчиво прищурив глаза, спросил:

— Ты что, стрелять совсем не умеешь?

Этот вопрос и улыбка окончательно разозлили Виктора. Он покраснел и скороговоркой, зло ответил:

— Умею, дорогой, и не хуже тебя. В роте лучшим стрелком был. А сегодня стрелял мимо, специально! Чтобы ты дурость свою ненасытную в крови не выкупал.

Баркан хотел сказать еще что-то, но махнул рукой, резко повернул и зашагал прочь.

В Ригу приехали затемно. До самого дома не говорили. Молча протянули друг другу руки, при этом Виктор все время старался увести взгляд от глаз Арнольда. Баркан уже взялся за ручку двери, как вдруг Арнольд широко улыбнулся:

— А ты ничего мужик, — и, глядя в удивленное лицо друга, закончил мысль, — думаю, болтать все горазды, ангелочков из себя корчить. Как шарахнет сейчас, думаю, по оленю, куда все благородство денется… Ну и сам поспешил стрельнуть, чтоб спугнуть… А ты ничего…

Школу кончили…

Лесок был небольшой. Несколько полян на его склонах окружали акации, дубы и березы. Находилось это место совсем близко от города, и посещали его довольно часто. Особенно весной. Тогда в лесу появлялось столько подснежников, их так собирали, что город становился голубым. Цветы были везде: и в вазах, и в руках, и просто на земле.

Сейчас, конечно, подснежников не было, но тишина и тонкая прохлада по-прежнему делали чудесным этот зеленый уголок.

Как только бывший десятый класс вошел в лес, девочки принялись собирать цветы, а ребята разбрелись в разные стороны.

Вволю набегавшись, все мало-помалу собирались у костра. Расстелили пиджаки, разложили снедь и принялись за трапезу. Разлили вино — остатки с выпускного вечера. Вадим взял стакан, зачем-то осмотрел его со всех сторон и спросил:

— Можно речь сказать?

— Валяй, — ответило ему сразу несколько голосов.

— Только не так, как ты вчера на вечере распинался, — добавил Генка.

Но во взгляде Вадима было что-то такое, от чего все невольно притихли. Лишь Генка неестественно хрипловатым голосом попросил:

— Слезы не подпускай, сырости и без тебя хватает…

— Все это, ребята, шутки. А школу закончили, детства как не бывало. Хорошо это или плохо — не знаю. Я пока еще ни черта не понимаю.

— Вот это ты верно, это ты молодец. Такое редко с тобой случается, чтоб сам признался.

Вадим не обратил внимания на реплику.

— Все мы еще ни черта не понимаем, только умников из себя корчим. Помните, в комсомол вступали в седьмом? Всем классом. «Молодая гвардия», Лиза Чайкина, Володя Дубинин… Все верно. Написал один заявление, все переписали и в райком. Принимайте нас, мы хорошие, в грудь стучать научились… Помните, умничали, на учителей кидались. И тот не такой, и этот не нравится. Конечно, всех я вспоминать не стану. А в общем, разве все плохие, разве не тому учили? Подонком, кажется, никто не вырос. Ну а дальше? Дальше как жить будем? Я вот, например, ей-богу, не знаю. А кто знает? А никто. Разлетимся, разъедемся. И придем куда-то, кем-то станем. Давайте выпьем за то, чтоб никогда мы не забывали нашей дружбы, чтоб навсегда запомнили этот день и, если доведется когда встретиться, чтобы каждый мог сказать — гадом я не стал.

Вадим смутился и покраснел. Ни на кого не глядя, поднес стакан к губам, какую-то долю секунды помедлил, затем резким движением опрокинул вино в рот и залпом выпил. Выпили и остальные. Было тихо, никто не нарушал молчания. Затем Ленька Рудаков извиняющимся тоном проговорил:

— Сказал ты, конечно, здорово, только ну ее к черту, эту грусть. Что мы, на тот свет собрались, что ли?

Все зашевелились, заулыбались, и опять все пошло по-прежнему. Кое-кто продолжал закусывать, кое-кто вновь пошел бродить по лесу, кое-кто улегся в тени и задремал. Генка с Вадимом тоже растянулись на траве и заснули. Их растолкал Абызов. Заплетающимся от волнения языком затараторил:

— Дрыхнете, черти! А тут мину нашли, совсем рядом.

Генка и Вадим вскочили.

— Где, какая мина?

— Да элементарная — противопехотная, — со знанием дела ответил Володька. — Пошли, что ли?

Недалеко от тропинки, почти в самом центре поляны, из земли выглядывал поржавевший от времени небольшой диск мины с воткнутым в сердцевину стержнем — запалом. Вокруг мины собрался уже весь класс.

— Ты смотри, зараза, как она ловко упряталась! Наступи, и привет горячий! Заказывай, мама, поминки.

Девочки, прижавшись друг к другу, с ужасом смотрели на мину.

— Мальчики, мы же все время здесь ходили. Слушайте, идемте отсюда скорей! Чего вы ждете? Хотите, чтобы она взорвалась? Да?

Генка присел на корточки и внимательно рассматривал мину.

— Что ты делаешь, сумасшедший, — взвизгнула Ирка Филатова, — отойди немедленно!

— Подожди, Ира! Тут подумать надо.

— Да что тут думать? Уходить надо.

— Ну, хорошо, мы уйдем, а кто-то придет и наступит. Тогда что?

— Так мы же доложим куда следует.

— Пока ты будешь докладывать, она так рвануть может…

— Господи, да лежала она здесь сто лет, полежит еще несколько часов, ничего с ней не случится.

— Дуреха ты, Ирка. Мина взрывается только раз, и когда это произойдет, ни одна контора тебе не скажет. Что будем делать?

Шел 1949 год. Уж кто-кто, а эти мальчишки были знакомы со всем, что и стреляет, и взрывается. Сейчас их стояло вокруг мины двадцать пять человек — тринадцать мальчиков и двенадцать девочек. Весь класс. Они все начинали школу с самого первого класса. Но было их тогда куда больше. Но те, кого не было среди них сегодня, никогда ничего не начнут и не кончат. Однажды они встретились со смертью на такой же вот поляночке… Вчерашние десятиклассники, они стояли вокруг мины и с видом знатоков ворошили в памяти правила обращения с подобными сюрпризами, правила, ими же изобретенные.

Тащить ее, конечно, нельзя. Да и куда?

Расстрелять? Из чего? Разминировать? Хватит, умнее стали, не один уже заплатил за науку последнюю, высокую цену.

Так стояли они и рассуждали. Девочки ахали, а мальчики думали. Никто не предлагал благоразумных решений: оставить дежурного и сбегать сообщить о мине в милицию. А может, кто и думал, да вслух не признавался. Генка продолжал сидеть на корточках и что-то прикидывать. Наконец он встал, неторопливо отошел в сторону и сказал:

— Тут, ребята, выход один. Разложить костер и взорвать.

Вадим искоса глянул на товарища:

— Да, пожалуй, ты прав. Только договоримся: девчонки и все хлопцы вон за тот бугорок, чтоб я здесь ни одной души не видел. Ясно?

— Психопат, — завизжала Люська Туманова, — сам гробануться хочет и других сманывает.

— Люсенок, — заворковал Вадим шутовским тоном, — тебя ни одна бомба не возьмет, тем более за тем бугорком. Можешь быть спокойна. Давайте, ребята, дуйте отсюда.

Девочек особо приглашать не пришлось. Их будто ветром сдуло. Зато парни остались на месте.

— А вам что, особое приглашение требуется? А ну марш отсюда, — рявкнул Генка. Жилы на шее у него вздулись, лицо стало багровым. Так бывало с ним всегда, когда он злился не на шутку.

— Чего орешь? Один, что ли, храбрый? — это говорил Володька Абызов. Лицо у него побледнело, руки дрожали, но стоял он твердо и уходить никуда не собирался.

— Я вот покажу тебе храбрых, лопух чертов! — Генка начал медленно надвигаться на Володьку, который потихоньку отступал. Вадим видел, что Генка зол, и, чего доброго…

— Ген, подожди. Не психуй! Ребята, ну какой смысл всем здесь торчать? Работы на две минуты — сушняку набрать. Давайте быстро! А костер… Все равно его разжигать одному. Да и черт его знает, какой там у нее механизм сейчас? Может, только прикоснешься — она и шарахнет.

— Оно, конечно, верно, — первым согласился Иван Парков и отошел в сторону. За ним потянулись остальные. Вскоре возле мины лежала такая куча хвороста, что ее хватило бы любой семье на зиму.

— Ну а теперь быстро отсюда, — снова потребовал Генка.

По его насупленному виду было ясно, что спор в данном случае бесполезен.

Когда все скрылись за бугром, он угрюмо спросил Вадима:

— А ты чего здесь толчешься? Будешь меня морально поддерживать? Не надо, управлюсь сам. Давай уходи. Очень тебя прошу, топай без лишних слов.

Вадим вытащил из кармана гривенник и показал товарищу. Тот взъерошился:

— Никакого жребия бросать не буду.

— Будешь!

— Не буду. Уходи, пока не схлопотал по шее. Самому же перед девчатами будет стыдно.

— Я схлопочу, ты схлопочешь, мы схлопочем… — В голосе Вадима слышалась такая решимость, что Генка не выдержал и сдался:

— Вредный ты тип. Ну, черт с тобой! Только бросать буду я.

Вадим решил не спорить. Монетка взлетела вверх, мелькнула в воздухе и шлепнулась на землю. Пока монетка летела, Генка успел крикнуть: «Мой орел!» Гривенник лежал «орлом» к небу. Генка самодовольно улыбнулся:

— Давно бы так… А то зря время тянем. Давай дуй…

Времени прошло, может быть, чуть больше, чем обычная школьная перемена, но показалось это время вечностью. Наконец Генка, весь потный и красный, вихрем ворвался за бугор и прилег рядом с товарищами.

— Ну, теперь порядочек… Отсалютуем окончанию школы по всей форме.

— Веток там хватит? Не потухнет?

— Не учи ученого…

Костер разгорался. Пламя поднималось все выше и выше.

— Сейчас шарахнет, — раздался Ванюшкин голос.

— Ой, девочки, и зачем я только пошла в этот проклятый лес! — заголосила Ирка и начала потихоньку пятиться назад.

— Ты что, с ума сошла? — зашипело на нее сразу несколько человек. — Жить надоело?

Генка крепко обнял Ирку и прижал к земле. Та замолчала, но продолжала всхлипывать.

Костер разгорался сильней и сильней.

— А может, она вовсе и незаряженная, — предположил кто-то, — и весь маскарад коту под хвост?

— Может, и так, — незлобно ответил Генка. — Сходи, проверь…

После этих слов все еще сильней прижали головы к земле.

И вдруг те, что лежали у самого края бугра, замерли: по тропинке к костру шла веселая компания парней и девчат. Шла прямо па мину.

— Вот это дела, — хрипло проговорил Генка. — Хлопцы, гробанем же людей ни за что ни про что. Что ты будешь делать?! Наза-а-д! — заорал он что было мочи, — наза-а-а-д!

То ли на той стороне полянки не услышали Генкиного голоса, то ли не обратили на него внимания — компания продолжала идти к костру. Чем помочь, что сделать, что предпринять? Орали все. А люди шли на костер.

Лицо Вадима покрылось испариной, колени дрожали. «Встать! — командовал он себе. — Встать!» Командовал и продолжал лежать. «Если ты червяк — ты не встанешь. Если ты человек — ты встанешь, встанешь, встанешь… Командую до трех и ты встанешь. Раз, два, три…»

Никто еще ничего не сообразил, как Вадим встал и, медленно отрывая ноги от земли, пошел в сторону мины. Чей-то воющий голос неожиданно перекрыл весь гам, стоявший над бугром:

— Ложись, дурак, ложись!..

Но Вадим шел. Он ничего не слышал, видел только костер и мину, что пряталась в огне. «Что я делаю, что я должен сделать? Это же безумие… Надо бежать, только бежать… А куда бежать, зачем бежать, что за вздор — бежать?»

Он продолжал идти очень медленно, слишком медленно. «Что у меня с ногами, деревянные, что ли? И голова болит, кто ее там колотит? Черт с нею, пусть болит, все равно теперь… Вот и костер. Пять шагов, четыре, три, два, один… Смотри, горит, не погас. А чего ему гаснуть, дров вон сколько».

Вадим подобрал большую палку и начал разгребать жар. «А, вот ты где!» Мина лежала в самом центре. Земля обгорела, подсохла и мина была почти на поверхности.

— Вот ты где, сволочь паршивая, — вслух проговорил Вадим и медленно, словно пытаясь погладить свирепого пса, протянул руку к мине. Протянул и тут же резко отдернул. Железо раскалилось. — Кусаешься, тварь? А мы сейчас, тебя успокоим, — как в бреду, не то запел, не то запричитал Вадим.

Он стащил с себя парадную белую сорочку, которую мать купила на выпускной вечер, свернул ее жгутом, осторожно обхватил мину, оторвал от земли, поднял и понес к краю обрыва.

«Тряпки горят, что ли, где-то?» — только успел подумать он и почувствовал резко-нестерпимую боль в руках. «У-у-у, гадина, — заскрежетал зубами Вадим. — Что же мне с тобой делать?»

Раскаленное железо разрывало ладони, болью пронизывало тело и мутило сознание. Во рту стало жарко и сухо, лицо заливал пот.

«Только не бросить, только не бросить», — шептал он сам себе, видя приближающийся край обрыва. Вадим подошел к нему, заглянул вниз и, качнувшись всем телом, швырнул мину. Взрыва он почти не слышал. Что-то прошелестело мимо уха, кусок земли ударил в лицо, а он стоял и улыбался. Его тормошили, обнимали, что-то кричали, а он улыбался. Потом почувствовал: болит. Но что — понять не мог. Наконец вспомнил и смущенно протянул вперед руки.

Увидел, как перекосились лица товарищей, как у Генки выступили на лбу капельки пота. Только тогда сам взглянул… Струпья кожи перчатками свисали с пальцев. Вадим закусил губу и, превозмогая боль, выдавил сквозь губы улыбку:

— Ничего, братцы, все хорошо. Школу окончили.

Рейс 317…

Вторые сутки стояла нелетная погода. Осень, словно в отместку за сухие летние дни, окутала все вокруг мокрым туманом. Пассажиры аэропорта выскакивали на слякотный холод, безнадежно глядели в небо и возвращались назад. Аэродром из последних, казалось, сил вылавливал из серой мути облаков затравленные непогодой машины. Они внезапно выныривали над самой землей, всхлипывали, затем, удовлетворенно урча, катили на стоянку. Здесь распахивали двери и выпускали поклонников скорости на прокисшее поле.

Прибывшие недоверчиво поглядывали на небо и на злого дежурного, бойко добегали до аэровокзала и каким-то чудом втискивались в него, хотя не то что сидеть — стоять здесь уже было негде. В воздухе зала ожидания плавали перемешанные запахи — сапоги пахли помидорами, помидоры рыбой, а рыба…

Рой раздраженных голосов то и дело прерывался скандалами. Возле кассы стояла очередь. Билетов не продавали, но очередь угрожающе разрасталась. Кассир периодически открывал окошко, что-то терпеливо объяснял, затем, с треском захлопывал дверцу. Дежурный, возле которого, едва только он появлялся, вспыхивал «митинг», походил на затравленного волка. Девушка из справочного бюро, закатив глаза, как перед обмороком, твердила одно: «Ничего не знаю, ничего не знаю…».

Никто не обращал внимания на седенькую старушку уборщицу, которая, блаженно посапывая, подбрасывала и в без того докрасна раскаленную печь все новые и новые поленья. Старуха никогда не видела столько народу, радовалась и изо всех сил старалась услужить людям. Трудно сказать, к чему могло бы привести ее усердие, если бы не здоровенный мужик, что больше всех мотался по залу и ругался громче остальных. Его потрепанный треух съехал на затылок, сигарета, которую он не курил и даже не прикуривал, словно срослась с нижней губой. Он то и дело перебрасывал из руки в руку грязный здоровенный мешок. На старуху он налетел внезапно. Налетел, захлебнулся, выпучил глаза и замер. В его глазах читалось и удивление, и возмущение.

— Дежурный! — Этот вопль заглушил даже рев моторов. — Дежурный!

В голосе было столько тревоги, что дежурный, расталкивая всех на пути, уже через мгновение стоял перед мужиком. Обладатель треуха облизал губы и, не найдя достойных слов, ткнул грязным пальцем в сторону старухи. Бабуля, сложив руки на животе, добрыми глазами уставилась на начальство. Власть таращила глаза и ничего не понимала. Затем вдруг задохнулась, напыжилась и взорвалась:

— Ты что же, старая, аэродром спалить хочешь или сало из нас вытопить? — При этих словах начальство выхватило из кармана носовой платок, вытерло им лицо и шею, внимательно оглядело, проверяя, должно быть, не появились ли на нем признаки жира, сунуло обратно в карман и заорало: — Убирайся отсюда!

Уборщица, подхватив ведро и щетку, ошарашенно растворилась в толпе.

Только теперь многие пассажиры поняли секрет неестественной духоты и зароптали. Те, что были поближе к печке, ругали дежурного и старуху, те, что подальше, — аэрофлот, местные власти, американцев и сельское хозяйство. Шум нарастал, принимал угрожающий характер, и дежурный благоразумно решил ретироваться.

Мужик в треухе шамкал губами (при этом разобрать можно было только: «мать его, мать его, мать его»), искал кого-то глазами и, видно было, настраивал себя на серьезный монолог. Но услышать, что последует дальше за «мать его», было никому не суждено. Внезапно взгляд мужика упал на нечто такое, что пригвоздило его к месту и совсем лишило дара речи. Прямо перед ним, в углу, за деревянной колонной, сидела дама с обезьянкой на руках. До поры до времени обезьянка скрывалась в розовой шали, а тут высунула мордочку и с любопытством уставилась на мужика. Она была столь невиданным и невероятным для здешних мест явлением, что у мужика отвисла челюсть и он даже перестал поминать близких родственников. В его взгляде появилось столько жалкой растерянности, что невольно захотелось подойти и поддержать человека. Дама не обращала ни малейшего внимания на окружающих и продолжала разговаривать с мужчиной, что сидел рядом.

Изнывая от отчаяния и скуки, толпа сгрудилась поглазеть на заморское чудо. Мартышка, почувствовав на себе всеобщее внимание, заволновалась, потянулась, зевнула и поежилась, явно от холода. У пассажиров, растопленных духотой, это вызвало тошнотную одурь и возмущение. Но толпа не успела отреагировать на первое действие, а обезьяна вспрыгнула хозяйке на плечо и выставила напоказ словно только что зарубцевавшийся от ожога красный зад.

— Во зараза! — простонал мужик.

«Зараза» в ответ скорчила такую рожу, от которой зрители пришли в восторг, а мужик почему-то возмутился:

— Возят всякую тварь, холеру разводят.

Напоминание о холере сработало мгновенно. Кое-кто начал поспешно отходить в сторонку. Хозяева обезьяны продолжали спокойно беседовать, но можно было догадаться, как их раздражает навязчивое, беспардонное внимание толпы.

А мужик ярился. Он зло переминался с ноги на ногу и пытался что-то произнести. Но в момент, когда он наконец выдавил из себя первое слово, резкий металлический голос перекрыл шум в зале и пригласил пассажиров рейса 317 пройти на поле для посадки в самолет. И хотя речь шла только об одном рейсе, к вещам бросились все.

Мужик пробился к своему чемодану-сундуку, перекинул через плечо мешок и пошел напролом к выходу.

— Женщин и пассажиров с детьми просим пройти вперед!

Пассажиры обалдели от непогоды, от духоты и холода, от ожидания, от всего на свете и готовы были сделать что угодно — лишь бы скорее сесть в самолет. Поэтому они безропотно расступились. Получилось, что мужчина и женщина, до этого скромно стоявшие в стороне, оказались в центре внимания.

— Товарищи, проходите, не задерживайте посадки. Я вам говорю, мамаша.

Слова явно адресовались женщине с обезьянкой. Дама передернула плечами и подошла к трапу.

Но стюардесса заприметила неладное.

— Гражданка, с животными нельзя, не положено, пройдите отсюда.

— Это почему же? — вмешался мужчина, спутник обезьяньей хозяйки. — У нас и билет есть, и все документы оформлены, будьте любезны ознакомиться.

Он протянул пачку бумаг.

— А я говорю, пройдите, не мешайте посадке.

Словесная дуэль разрасталась, а толпа мокла под дождем.

Люди заволновались. Они вдавились в трап и, уже ничего не разбирая, никого не слушая, пошли в самолет. В несколько минут все было кончено. Стюардесса с дежурным обиженно мотались взад-вперед, выясняя обстановку, но все выходило правильно: безбилетников не было, каждый сидел на своем месте. Только мужчина и женщина по-прежнему стояли у трапа. Руководители посадки посовещались и приступили к ознакомлению с документами. Было явно видно, что подобные случаи в их практике дело нечастое. Они вновь и вновь изучали билеты, перечитывали справку, шептались, молча глядели друг на друга и наконец изрекли:

— Нельзя!

Впервые заговорила женщина.

Слушайте, товарищи, вас же никто не просит об одолжении, есть утвержденный порядок, выполняйте его, и только. Я не понимаю, что вас смущает и что вам не ясно: документы оформлены, все оплачено…

— А я говорю, нельзя, — стояла на своем стюардесса.

— Товарищи, вы своевольничаете, это безобразие, — вмешался мужчина.

— Ладно, Саша, успокойся. Скажите, где можно видеть ваше начальство?

Дежурный, к которому адресовался этот вопрос, сделал вид, что не слышит.

— Товарищ, я к вам обращаюсь.

— А мне начальство не докладывает, где оно. Кабинет вон там, — он ткнул пальцем в сторону аэровокзала.

— Хорошо, проводите меня туда.

— Еще чего, — дежурный крайне оскорбился, — каждого провожать — работать некогда будет.

— Ладно, сама найду. Саша, ты побудь здесь, — она передала мужчине обезьянку, — а я схожу.

Стюардесса оскорбленно заволновалась:

— Только предупреждаю — ждать мы вас не будем.

Женщина окинула девчонку спокойным взглядом и уверенно произнесла:

— Подождете!

После этого неторопливо направилась к вокзалу. Бежали минуты — пять, десять, пятнадцать… Волновались и пассажиры, и экипаж, и дежурный со стюардессой. Женщина не возвращалась. Уже несколько раз из дверей самолета выглядывал мужик со сдвинутым на затылок треухом, наводил справки и начинал ругаться, а женщины все не было. Наконец дежурный не выдержал и побежал к вокзалу. Прошло еще добрых десять минут, прежде чем он и пассажирка вышли оттуда и направились к самолету. Дама шла по-прежнему неторопливо, с достоинством. Дежурный что-то полушепотом сказал стюардессе, та недовольно скривилась и, глядя куда-то в небо, проговорила:

— Проходите.

Когда мужчина и женщина появились в самолете, все как по команде повернулись в их сторону, на лицах читались злость и раздражение. Мужик-«воевода» окинул женщину нагловатым взглядом и, даже не пытаясь умерить голоса, произнес:

— Все-таки влезла, клизма!

Женщина подошла к мужику, поманила к себе пальцем, что-то сказала ему на ухо, затем распрямилась и по-мужски, наотмашь, смазала по физиономии. Смазала и пошла как ни в чем не бывало.

Мужик, возле которого валялся мешок, вдавился в кресло и вдруг сделался таким маленьким, что, казалось, рядом с ним можно было посадить еще кого-нибудь.

Тут заработали двигатели, задрожал пол, самолет медленно потянулся к взлетной полосе, вкатился на нее и поехал, подпрыгивая, как на мостовой. Добежал до самого конца, развернулся и стал. Постоял, словно собираясь с мыслями, взревел одним, затем другим двигателем и вдруг рванулся вперед.

За стеклами иллюминаторов, как в кино, осталось то, что мгновения назад было крупным и ощутимым. Домики, поля, даже овраги — все такое сверху правильное и красивое — расплывались в одно большое серое пятно. Было тепло, покойно и уютно. Мерный гул моторов убаюкивал, как колыбельная. И дрема захватила разомлевших от усталости людей. Бодрствовала только стюардесса.

С момента взлета прошел час с небольшим. Чмокал во сне мужик, свернулась калачиком обезьянка на коленях хозяйки. Внезапно из дверей экипажа выскользнула бортпроводница, подошла к женщине и тронула ее за плечо:

— Товарищ… Гражданочка!

Дама открыла глаза и глянула на стюардессу. Девчонка так волновалась, что было не только видно, но даже слышно, как стучат ее зубы.

— Что случилось?

— Вы случайно не врач? — Стюардесса говорила захлебываясь.

— Врач, — очень серьезно ответила женщина, затем мягче, с легкой улыбкой добавила: — Случайно.

— Ой, можно вас попросить со мною?

Сказано все это было с таким придыханием и угнетающей мольбой, что женщина немедленно поднялась, переложила обезьянку на колени мужчине и пошла вслед за бортпроводницей.

Пассажиры спали. Женщина вошла в пилотскую и остановилась. Справа в кресле с лицом без единой кровинки, с какими-то стеклянными глазами лежал один из членов экипажа. Он был без сознания. Рядом с таким же лицом, но шевеля губами и жадно хватая ртом воздух, лежал второй пилот. А командир экипажа, словно заведенный, то поднимал, то опускал голову. Глаза у него были закрыты, по подбородку стекала слюна. Он судорожно цеплялся за штурвал и все время пытался что-то сказать. В кабине стоял неприятный кислый запах.

Женщина осмотрела одного, второго, третьего, затем открыла дверь и поманила пальцем своего спутника.

— Саша!..

Мужчина встал, несколько мгновении соображал, куда деть мартышку, затем положил ее в кресло и пошел к пилотской. Он вошел в кабину, быстро окинул взглядом обстановку, при этом у него на лице не дрогнул ни один мускул, обменялся с женщиной долгим взглядом и приступил к осмотру. Делал он это неторопливо и уверенно. Наконец распрямился и изрек:

— Как по учебнику.

— Причем сильное, — добавила женщина.

— Куда уж больше.

Стюардесса, ничего не понимая, нетерпеливо переводила глаза с одного на другого, затем не выдержала и спросила:

— Что с ними?

Вместо ответа последовал вопрос.

— Давно это случилось? — спросил мужчина.

— Да, почти сразу, как взлетели.

— Значит, давно. Плохо.

— Вы что ели перед полетом?

— Грибы, — девушка почему-то виновато опустила голову.

— И что, перед рейсом никто не жаловался?

— Нет… Господи, что с ними?

— С ними, милая моя, отравление, и очень сильное.

В глазах стюардессы плеснулся ужас, но до конца происходящее она еще не осмыслила, потому что вновь спросила:

— Но вы им поможете?

— Помочь им можно, но только не здесь, — это говорила женщина.

— Как же это?.. Это значит?..

— Это значит, что прежде всего надо взять себя в руки, — отрезала женщина.

Но бортпроводница уже не сдерживалась и разревелась. Она закрыла лицо руками и бросилась к выходу. Но не успела сделать и шагу, как сильная рука припечатала ее к месту.

— Молчать! — Сказано это было так, что стюардесса немедленно прекратила плакать и удивленно глянула на женщину. — Не реветь надо, а действовать. Ты в авиации служишь или где? — Женщина говорила спокойно, строго, в ее голосе не слышалось ни волнения, ни страха. — Ты что, одна на борту? Забыла, кто в салоне?

— Но что делать? — Лицо бортпроводницы принимало нормальное выражение. — Вы понимаете, что будет, если мы не поднимем пилота?

— Понимаю, дорогая, понимаю. Но говорю еще раз: возьми себя в руки и никаких истерик.

— Хорошо, я постараюсь.

— Ну и молодец. Сколько нам осталось лететь?

— Минут сорок.

— Ну, так у нас еще уйма времени.

— Чтоб написать завещание?

— А у тебя есть что завещать? Кроме глупости, я пока ничего не вижу, — сказано это было зло и строго.

Стюардесса виновато опустила голову.

— На борту никого из летного состава нет?

Стюардесса сдвинула плечами:

— Откуда?

— Отвечай!

— Да я их всех как облупленных знаю.

— Плохо. Это значит… значит, — женщина разговаривала сама с собою, но смотрела на мужчину. Он был бледен, но спокоен.

— Я думаю, Маша, другого выхода нет.

— Пожалуй, да. Ну что ж, — женщина встряхнула головой и весело глянула на бортпроводницу, — будем спасать твой экипаж… Давай, Саша, помогай!

…Пассажиры, потягиваясь, застегивали ремни, готовились к посадке. О ней говорило табло над пилотской кабиной, о ней говорили уши, словно набитые ватой, о ней говорили облака, уже набегающие снизу. Машина сползла в них, потрепыхалась в белом месиве и вдруг вынырнула над землей. Казалось, еще несколько мгновений и полет будет окончен…

Но самолет, опуская вниз то левое, то правое крыло, поднимаясь под облака и опускаясь до самой земли, делал и делал круг за кругом, никак не желая садиться. Пассажиры то и дело переводили глаза с левых иллюминаторов на правые и ничего не понимали. Стюардесса разнесла конфеты, проверила, все ли пристегнулись, и, расхаживая по проходу, без конца почему-то спрашивала, не нужно ли кому пакетика для авторучки.

Наконец самолет пошел на посадку. Когда земля приблизилась настолько, что на нее хотелось выпрыгнуть, бортпроводница отпрянула в самый конец салона, закрыла лицо руками и заплакала. Никто не обратил на нее внимания. Самолет коснулся земли, подпрыгнул, затем припечатался к ней и покатил. Пассажиры облегченно вздохнули, расстегивая ремни, кое-кто поднимался и доставал вещи. И вдруг всех, словно бичом, стеганул резкий женский окрик.

— Не вставать! Сидеть на месте! — командовала стюардесса.

По ее щекам бежали слезы, по лицу гуляла неестественная улыбка. Она пробежала по проходу и скрылась в пилотской кабине.

Не успел самолет остановиться, как к нему подлетело несколько машин «скорой помощи», вдали краской эмалью полыхали пожарники. Еще работали моторы, но дверь самолета распахнулась и в него вбежали люди в белых халатах с носилками. На виду у ошарашенной публики они вытаскивали из кабины летчиков, укладывали их на носилки, выносили, грузили в машины и увозили. Кто-то шепотом, но так, что услышали все, испуганно проговорил: «Посадить машину в таком состоянии?».

Наконец все было кончено и пассажиры ринулись наружу. Они добегали до аэровокзала и останавливались, никто не расходился. Последними пришли мужчина и женщина с обезьянкой. Их окружала толпа встречающих. Женщина в правой руке держала мартышку, в левой большой букет цветов. Подошли стюардесса и какой-то товарищ в аэрофлотской форме, по виду начальник. Аэрофлотовец остановился, посмотрел на толпу и громко, возбужденно заговорил:

— Товарищи, вы знаете, что произошло? — Он так волновался, что не находил слов. — Произошло невероятное. Я даже не знаю, как и сказать. Летчики… Ну, с которыми вы только что прилетели, потеряли в воздухе сознание… Очень сильное отравление… — Он окончательно смутился и выпалил: — Вы представляете, что вам грозило?

Толпа придвинулась ближе, чувствовалось ее тяжелое дыхание.

— Но надо же такому случиться, что именно вашим рейсом, — продолжал аэрофлотовец, — к нам в город летела Мария Николаевна Горина со своим супругом. Маша, иди сюда! Иди сюда, родная, иди, я покажу тебя людям, пусть знают, кто им спас жизнь. Товарищи, Мария Николаевна Горина, Герой Советского Союза, летчик-бомбардировщик, всю войну пролетала, — и с гордостью добавил: — Землячка наша! Она и посадила ваш самолет. Маша, ну иди же сюда!

Но его не слушали. Толпа сомкнулась вокруг Гориной. Ее обнимали и целовали так, как благодарят и обнимают своего спасителя, кто-то смеялся, кто-то плакал. Мария Николаевна, красная и счастливая, пожимала руки, целовалась, обнималась и отвечала на вопросы.

— Вы, значит, летчица?

— Была во время войны, сейчас я врач.

— А мы ж, идиоты, думаем… с обезьяной барыня.

— Ой, и не говорите. Мне эта обезьяна надоела самой… Мы с мужем работали в Африке, нам ее там подарили. Думаю, дай ребятам своим детдомовским отвезу, я ведь родилась в этом городе, в детдоме выросла. Повезли. Из Африки не выпускают, в Советский Союз не пускают — и справки, и карантин, чего только не было. Уже почти домой прилетела, так меня эта пигалица в самолет не пускала. — Горина весело глянула на стюардессу и расхохоталась. — Но, как говорится, где бы ни летала, а домой прилетела.

Мужик в треухе стоял в стороне, моргал заспанными глазами:

— Вот это баба!..

Николас-Мыкола

Путешествие подходило к концу, и нам самим уже не терпелось его закончить. Как говорят немцы: «Прекрасное есть прекрасно, но чересчур прекрасное…». В общем, нам все осточертело и нестерпимо хотелось домой.

Поезд из Глазго пришел в Лондон вечером. Ступив на перрон вокзала, мы вдруг еще острее ощутили скорую встречу с домом. Действительно, теперь до Москвы оставалось всего лишь два дня пребывания в английской столице и трехчасовой перелет. А еще недавно все представлялось бесконечна далеким, туристский маршрут тащил нас из города в город и ему, казалось, не будет конца. Вели мы себя как настоящие добропорядочные туристы, фотографировали, записывали, знакомились… Нас предупредили, что если мы хотим вызвать расположение англичан, то надо делать две вещи — острить и расхваливать собак. Мы постигли значительно большее. Мы, например, усвоили, что ленч — это самое главное в жизни, что ездить по левой стороне можно как и по правой, а комплиментов английским собакам наговорили столько, что их хозяева, возможно, ничего подобного не слышали за всю свою жизнь.

Мы сюсюкали до тех пор, пока не почувствовали удушья от холодной мертвечины традиций. Как двести лет назад, как триста лет назад… Так было — значит так должно и быть. Великобритания незыблема!

Захотелось домой, на свежий воздух.

Наш автобус продирался по улицам Лондона, а мы уже не испытывали того, что было шестнадцать дней назад, и не давились впечатлениями, жадно заглатывая все подряд. Мы уже были «повидавшими».

Дома, незадолго перед поездкой, мы хвастались тем, что будем за границей не каких-нибудь четырнадцать суток, а целых восемнадцать. Теперь же среди нас появились даже теоретики, которые утверждали, что путешествие не должно продолжаться более четырнадцати дней. Почему? Да потому, что четыре добавленных дня нормальный турист не в силах выдержать. Во всяком случае, когда мы приехали в гостиницу, было принято почти единодушное решение: никуда не ходить.

Обычно по приезду в новый город мы тут же бежали напитываться впечатлениями. И хотя здравый разум подсказывал: что посидеть вместе можно и дома, у себя на родине, мы плюнули на ту порцию эмоций, которую могли получить от сегодняшнего вечера, и остались в гостинице. И то ли оттого, что вечер стал нашим, или потому, что мы хоть на время сбросили с себя обязанности туристов, все преобразилось. Даже улыбки на лицах прислуги уже не казались вылепленными из гипса.

Неторопливо поужинали, на какое-то время заполнили вестибюль улыбками, смехом и русской речью, затем вдруг неожиданно оказались в небольшой комнате, чем-то очень напоминающей красный уголок общежития. Несколько столиков с газетами и журналами, удобные кресла, настольный футбол, телевизор. Никто из нас даже и не догадывался о существовании этой комнаты, было непонятно, как мы в нее попали. А оказалось все проще простого. Кто-то из наших ребят вошел в контакт с администрацией, а та, в свою очередь, особенно после бутылки водки, пошла навстречу нашим пожеланиям.

Включили телевизор, на экране кого-то избивали. У нас во время поездки родилась игра. Спорили, через сколько минут на экране кого-нибудь убьют, побьют или изнасилуют. Ошибались редко. У футбольного стола развернулась баталия: в ворота летели голы, в щелочку автомата — туристские пенсы. Я уселся у одного из столиков и принялся рассматривать журналы. Впервые за последние дни было необычно покойно и уютно, вечер обещал настоящий отдых.

И когда, казалось, ничто уже не нарушит нашего блаженства пребывания с самими собой, появился он. Да, это было явление. В сером клетчатом костюме, брюки едва достигали щиколоток, с галстуком павлиньей раскраски и с белым уголком носового платка из нагрудного кармана, больше напоминавшим столовую салфетку, нежели платок, в дверях стоял неестественно розовощекий парень и быстро, словно ощупывая, оглядывал комнату. Его глаза так стремительно бегали из стороны в сторону, что казалось, он просто не в состоянии удержать их на месте.

Явление сделало шаг вперед, выдавило из себя подобие улыбки и еще пуще залилось краской. Было такое впечатление, что даже зубы у него порозовели.

— Добрий вечір! Прошу пробачення, чи е серед вас украïнцi?[11]

Если бы парень в дверях сделал стойку на руках, мы удивились бы меньше. Все с разинутыми ртами смотрели на вошедшего. Но явление вновь заговорило.

— Я ще раз прошу пробачення. Мене цікавить, чи е серед вас украïнцi?[12]

Только теперь до всех начало доходить, что перед нами человек, который говорит на украинском языке. Кто он? Работник посольства? Я улыбнулся про себя этой мысли. Турист, как и мы? Вряд ли бы наш турист стал выряжаться таким чучелом. Я рассуждал, а парень стоял в дверях и все краснел и краснел. Ему было неловко под обстрелом тридцати откровенно удивленных пар глаз. Когда он в третий раз задавал свой вопрос, в его голосе послышалась безнадежность.

— Так есть среди вас украинцы или нет!

Все посмотрели в мою сторону. Я был единственным украинцем в группе. Мой ответ прозвучал, может быть, несколько грубовато:

— А що ви хотіли?[13]

В последний момент я смягчил фразу. Хотелось спросить: «Что вам нужно?»

Лицо парня сразу оживилось, глаза забегали еще быстрее, и, вихляясь, словно пританцовывая, он боком направился в мою сторону. Казалось, он все время чего-то опасался. Подошел, какое-то мгновение постоял в нерешительности, затем сел напротив в кресло, на самый его краешек.

— Так вы украинец?

— Да, я украинец.

— А откуда родом?

— С Украины.

Я отвечал резко, парень догадался о своей бестактности, вскочил, как-то неуклюже шаркнул ногами и представился:

— Николас…

Фамилию я не разобрал. Не то Бодуэн, не то Ходуэн. Он внимательно смотрел на меня, вероятно ожидая, что я тоже представлюсь. А я сидел и думал: знакомиться или нет, вставать или не вставать? Решил знакомиться. Сидя назвал свое имя, предложил место напротив. Николас благодарно засуетился, сел, и уже через минуту мы беседовали.

Конечно, он был не с Украины. Он говорил по-украински так чисто и красиво, как у нас, наверное, уже давно не говорят даже преподаватели украинского языка и литературы. Тем не менее я спросил:

— Вы украинец?

Я видел, как задрожали пальцы его рук, как вновь разбежались глаза. Он чуть ли не испуганно ответил:

— Нет, я англичанин.

Это «англичанин», произнесенное по-украински, прозвучало так нелепо, что я невольно улыбнулся. В глазах парня промелькнул испуг. Он настойчиво повторил:

— Я англичанин.

— Откуда вы так хорошо знаете язык?

Какое-то мгновение он смотрел в сторону, затем торопливо заговорил:

— О, это обычная история. Рядом с тем местом, где я родился и провел детство, была большая украинская колония. Я постоянно играл с детьми украинцев, учился с ними в одной школе… Мне понравился их красивый, необыкновенно напевный язык, и я его выучил.

Он так бойко рассказывал и так настороженно поглядывал в мою сторону, что невольно припоминались школьные годы. Вот так точно мы отвечали уроки, заглядывая учителям в глаза: верят ли? Николас чувствовал, что фальшивит, и от этого суетился еще больше. А меня разбирало любопытство. Я видел, что он страшится недоверия, и решил перевести разговор на другую тему:

— Украинец или не украинец, какое это имеет значение?

Но парень, видно, волновался не на шутку. Он упорно доказывал, что не украинец. Это начинало надоедать. Я довольно неделикатно оборвал его среди речи и повторил вопрос, который задавал ему с самого начала:

— Что вы хотите? Что вам от меня нужно?

Николас словно с разбега влетел в холодную воду, остановился и начал сдавать назад:

— Мне очень хотелось бы поговорить об Украине. Я столько читал о вашей стране, столько слышал, что встреча с настоящим украинцем…

Он, вероятно, сказал не то, что хотел, потому что вдруг начал выкручиваться:

— Вернее, с украинцем оттуда.

Я решил попритворяться:

— Что значит «оттуда»? С того света, что ли?

Он смущался, краснел, лицо его в какие-то моменты становилось мокрым, словно он только что умылся и не успел вытереться. Все это действовало на нервы.

— Хи-хи, — почти подобострастно засмеялся он, — тоже скажете, «с того света»!

— Ну а все-таки? — настаивал я.

— Ну, это… Как ее, Советы…

Я уже догадывался, с кем имею дело. Сомнение разлетались. «Я тебе, гад, покажу Советы».

— А разве есть еще какая-нибудь Украина?

Я смотрел Николасу прямо в глаза. Какое-то время он старался не уводить своего взгляда, затем не выдержал и глухо ответил:

— Украины нет, украинцы есть.

«Давай-давай, — думал я, — ведь все равно заговоришь».

— К сожалению, есть. Это вы правы.

— Почему к сожалению? — В голосе собеседника послышался интерес.

— Почему? Потому что у каждого нормального человека должна быть родина.

Я видел, как вздулись желваки на скулах парня.

— Вы со мной не согласны? А все элементарно просто. Вот вы англичанин, — я специально сделал упор на последнем слове, — выучили язык моего народа, хотя, честно говоря, я впервые встречаю иностранца, который говорит по-украински. Вы пришли побеседовать со мной. Почему? Потому, что вы к моей стране неравнодушны, чем-то она вам интересна. Верно?

Я понимал, что ему не оставалось ничего другого, как согласиться со мной. Действительно, не ради же спортивного интереса он так блестяще выучил язык и бегает по ночному Лондону в поисках украинцев. Я повторил свой вопрос:

— Верно?

— Да, — почти шепотом согласился Николас.

— Ну а теперь представьте себе на секунду, что это ваша родина. Вернее, наоборот. Представьте, что вам никогда не довелось бы увидеть Англию. Разве это не тяжело?

— Тяжело, — согласился он. — Но всегда ли человек выбирает себе родину?

Чувствовалось, как он настороженно ждал ответа.

— Теоретически, наверное, не всегда. Но, по-моему, все в руках человечьих. Конечно, могут быть исключения, но к подавляющей части моих соплеменников, которые находятся за границей, в частности, в вашей стране, это не относится. Они сами себя лишили родины. Но вам, вероятно, это не интересно. Вы англичанин, — я вновь сделал ударение на этом слове, — вы дома и вам трудно понять, что значит, когда у человека нет родины. Поэтому давайте перейдем к вопросам, которые вас интересуют. Так что же вы хотите узнать про Украину. Общие сведения: территория, население, климат, полезные ископаемые или что-нибудь более конкретное?

Я язвил и не мог остановиться. Чувство неприязни к человеку, сидящему напротив, росло все больше и больше. Ответил он не сразу. Порыскал глазами по сторонам и, словно не найдя того, что искал, спросил:

— Ну, как там жизнь?

— Ничего спасибо.

На языке вертелось «вашими молитвами». Но сдержался.

— Хлеб сейчас у вас есть?

Подобного вопроса я ждал. Последние сомнения улетучились. А Николас, не дождавшись ответа на свой первый вопрос, выплюнул следующий:

— Вас специально одевали перед поездкой?

«Ну, гад, держись, — внутри у меня клокотало, — я тебя сейчас раздену…»

— Вы интересуетесь нашими модами?

Резвиться так резвиться! Припомнив выставку моделей одежды, на которую меня однажды затащила жена, я с совершенно серьезным видом затараторил:

— В этом сезоне носят преимущественно двубортные костюмы, брюки без манжет, 20–23 сантиметра, входят в моду пиджаки типа сюртук и типа фрак. — «Что я плету, какой сюртук, какой фрак?» — Популярны светлые тона, ткани в рубчик и полоску. О женской моде говорить не берусь, это слишком сложно, а что касается мужской, не стесняйтесь отвечу по всей форме.

Меня так и подмывало «похулиганить». Я видел, что собеседник ошарашен, наклонился к нему, тронул за рукав пиджака и закончил свою речь:

— Этого у нас давно не носят.

Николас сидел с видом обманутого ребенка. Он понимал, что над ним издеваются, и пытался выкарабкаться:

— А сколько стоит у вас костюм?

— Смотря какой. Как у меня — дорого, как у вас — дешевле, — я специально сделал паузу, — раза в три. Но я не пойму, вас интересуют костюмы или Украина? Вроде бы разговор начинался о ней.

Мой собеседник, как от удара, откинулся назад и поспешно согласился:

— Конечно, конечно. Я спросил об одежде просто из любопытства. Мне как-то довелось видеть китайцев, они были все в одинаковой одежде…

Я бесцеремонно прервал его:

— Мы приехали из Советского Союза. У вас еще есть вопросы? Насчет хлеба, кстати, тоже могу удовлетворить любопытство. Кушаем сколько хотим.

Парень промычал что-то и перешел к следующему вопросу:

— Скажите, на Украине еще говорят по-украински или уже полностью перешли на русский?

И этот вопрос шел как по нотам.

— У нас все народы говорят на своих языках.

— Но государственный язык — русский?

— Как в Англии — английский, в Италии — итальянский, в Японии — японский. И тем не менее я с вами говорю на языке, который знаю не по стечению обстоятельств, а потому, что он мой родной.

И опять он заторопился с заверениями:

— Конечно, конечно, это я тоже из любопытства.

«Интересно, куда оно заведет, твое любопытство?»

Ждать пришлось недолго. Николас сыпал вопросами, как горохом. Он словно спешил поскорее закончить постылую работу. Вопросы были один грязнее другого, и когда я услышал: «А правда ли, что у вас в колхозах остались одни женщины?», меня прорвало:

— Конечно, правда! У нас теперь даже женятся женщины на женщинах. И, представьте себе, дети появляются. Уже что-то за двести сорок миллионов перевалило… Слушайте, — я с откровенной насмешкой смотрел на собеседника, — у вас остался еще один вопрос и, кажется, все…

— Какой?

— Правда ли, что у нас колхозы обнесены колючей проволокой и превращены в концлагеря?

Николас прицелился в меня долгим взглядом и наконец «надавил на гашетку»:

— А разве это не так?

— Конечно, так. Вот перед вами сидит сын колхозницы, сам в недавнем прошлом колхозник… Разве не похож я на узника?

— Но…

— Хватит, Мыкола.

Парня словно ударило током. Он даже пригнулся и сделался вдвое короче.

— Я не Мыкола, — пролепетал он.

Но я решил выдать ему всю порцию до дна:

— Ну да, ты Николас. Ты англичанин и выучил мой язык, чтобы встречаться с украинцами и приятно беседовать об их стране. Вот как сейчас. Ты много читал, много слышал, теперь у тебя осталось всего несколько неясных вопросов и ты пришел на консультацию. Заодно поговорить… Как там ты сказал? Красивый, необыкновенно напевный язык. Хватит, мистер Николас, — я перешел с украинского на английский, — хватит валять комедию. Не знаю как вы, а я сыт по горло.

Передо мной сидел рак, только что вытащенный из кипятка. Он пытался что-то говорить, но я рубил наотмашь:

— О том, что у вас ни совести, ни чести, ни роду, ни племени, это меня не удивляет. Поражает другое. На что вы рассчитывали? Сделать из меня антисоветчика? Поколебать веру в самого себя? Доказать, что белое есть черное, и наоборот? Я не знаю, какое у вас образование… Но ведь вы взрослый человек и должны понимать, что все, что вы можете сделать, — это только испортить настроение.

Было желание встать и набить этому пачкуну физиономию.

— По идее, вас надо было бы вышвырнуть вон, но поскольку вы хозяин, а я гость, расстанемся по-английски, не прощаясь…

Я встал, давая понять, что разговаривать больше не намерен. Мой незваный гость что-то залопотал, протянул руку, она так и повисла в воздухе, и он не знал, что с нею делать, но, прочитав в моих глазах все отношение к себе, решил не искушать судьбу и так же боком, как и входил, вышел.

Вечер был испорчен, на душе гадко. Почему в жизни рядом с хорошим всегда уживается какая-нибудь дрянь? Почему мы должны ее терпеть, а порой даже улыбаться? Тот же самый Николас или кто он там на самом деле… Слизняк, мразь… И ходит к туристам ведь не по собственной инициативе, кто-то его учит, наставляет. Но неужели ничем другим, кроме как злостью и пометом, ему не могут набить голову?

Великая Британия! Ты, оплот классического капитализма, неужели ты докатилась до тога, что не брезгуешь услугами подонков-предателей, от которых пахнет низостью и бесчестьем?

Я думал и невольно перелистывал в памяти события буквально вчерашней давности. Мы вернулись из поездки по Шотландии. Что запало в память, что произвело наибольшее впечатление? К сожалению, не все то, что бывает в обычной нормальной обстановке. Наряду с добрым запомнились слежка и лютая ненависть шотландцев к англичанам. Что касается слежки, то она началась сразу после приземления самолета и продолжалась в грубой, неприкрытой форме постоянно. Нас окружали бойкие молодые люди, хорошо владевшие русским языком. Ни у кого не вызывало сомнений, с кем мы имеем дело. Эти люди пили водку, играли на гитарах и знали столько песен на русском языке, словно закончили специальное учебное заведение по исполнению белогвардейского и нэпманского репертуара, предлагали всевозможные услуги и заставляли «бедных туристов» быть начеку. Среди без конца отиравшихся возле нас лиц особенно выделялись двое. Высокий, белобрысый, щегольского вида мистер. Я никогда не видел сутенеров, но почему-то убежден, что сутенер должен быть именно таким. Стоило ему открыть рот, как оттуда, словно из плевательницы, начинали лететь пошлятина и всевозможная гадость. Он то и дело заговорщицки подмигивал, предлагал показать магазины, где барахло продается за бесценок, приводил девочек и был нафарширован порнографией, как паршивая собака блохами.

Второй субъект был еще мерзостнее. Какой-то кургузый, с заплывшими глазками на плутоватой физиономии, он был вылитый карманник. Мы не ошиблись. В одном из городов кто-то из наших ребят забыл в номере гостиницы фотоаппарат. Попросив подождать, растеряха выпрыгнул из автобуса и побежал к себе в номер. Открыл дверь и остолбенел: «карманник» рылся в его чемодане.

Мы были, естественно, возмущены и потребовали объяснений. Объяснений нам, так же естественно, не дали, но «карманника» мы больше не видели. Кто-нибудь из нас постоянно замечал, что вещи в чемодане перевернуты, причем работать аккуратнее даже и не стремились. Если чемодан оказывался запертым, замок бесцеремонно взламывали.

Второе, что поразило наше воображение, — это ненависть шотландцев к англичанам. Нам постоянно напоминали, чтобы в Шотландии мы поменьше произносили слово «Англия» и не вздумали назвать шотландца англичанином. В Эдинбурге на вокзале мы впервые в жизни увидели шотландцев в их национальной одежде. Непривычно выглядели мужчины в юбках. Из встречающих трое были в этом наряде. Они шли нам навстречу и играли на волынках. Что такое волынка? Это, на мой взгляд, песни по-тирольски с придушенным горлом. Один из местных жителей сказал, что волынка лучше всего звучит в лесу, когда, кроме волынщика, никого поблизости нет.

Шотландец в юбке сопровождал нас всю поездку. Это был толстый, добродушный парень, звали его Джо. Студент Эдинбургского университета, отделения русского языка, он уже добрался до тех вершин, когда с ним можно было даже острить по-русски. Вероятно, Джо был очень добрым по натуре человеком. Он внимательно относился ко всем нашим просьбам и с такой страстью, с такой любовью рассказывал о Шотландии, что мы проникались еще большим уважением к этой стране. Смущало только два обстоятельства: Джо ходил неизменно в юбке и патологически ненавидел англичан. На улице стоял февраль, и было тяжело смотреть на синие от холода ноги добропорядочного шотландца, который в националистическом раже готов был скорее замерзнуть, нежели изменить вековым традициям своего народа.

Наш добрый, отзывчивый Джо становился буквально зверем, когда речь заходила об англичанах. Он не стеснялся даже их присутствия, чем ставил нас в крайне неловкое положение. Потом мы привыкли, что англичан в Шотландии ругают все от мала до велика, невзирая на их общественное или имущественное положение. Мы даже прониклись к Джо определенным уважением за его откровенную непримиримость и завидную последовательность. Мы все читали о Шотландии, но что такое настоящий, гордый дух этого народа — узнали только познакомившись с Джо. Симпатичен этот студент был еще и тем, что относился к нашей стране с великим, явно не фальшивым почтением. Он так внимательно слушал рассказы о Советском Союзе, с таким интересом воспринимал услышанное, что мы с удовольствием отмечали, как передергивается физиономия «сутенера».

В Глазго, незадолго до отъезда на вокзал, было решено сделать Джо подарок: традиционные матрешки, бутылка «петровской», несколько значков и набор открыток.

Джо я нашел в вестибюле. Он стоял в окружении своих соотечественников, которые ему что-то зло доказывали. При моем появлении все замолчали. «А это даже неплохо, что он не один, — подумал я, — пусть посмотрят и послушают».

— Джо, — я постарался придать голосу побольше торжественности, — позволь мне от имени группы советских туристов сказать тебе огромное спасибо за все. За ласку, за прием, а самое главное за то, что мы в твоем лице встретили настоящего сына своего народа, настоящею шотландца. Прими от нас эти скромные сувениры и помни о нас.

Я вручил парню пакет. Вокруг гноились гаденькие улыбки, у Джо на глаза навернулись слезы. Он какое-то время смотрел на меня, словно впервые видел, затем перевел взгляд на «сутенера». Было в этом взгляде что-то злое, обидное, и вдруг он приглушенно выкрикнул:

— Не шотландец я, не шотландец… Англичанин…

Затем он резко повернулся и выбежал на улицу. Я стоял огорошенный этой новостью и мучительно соображал, для чего вся эта комедия. Верно, у нас было вначале чувство, что и костюм Джо, и его ненависть к англичанам напоминают игру дешевенькой самодеятельности. Но искренность парня затем рассеяла эта сомнения… И вот теперь…

Я перелистывал в памяти поездку по Шотландии и думал о только что ушедшем украинце. Что же все-таки происходит? В Шотландии англичанин ломает комедию, выдавая себя за шотландца, в Англии хохол выдает себя за англичанина.

Напрашивался только один вопрос. Кому-то, наверное, не хотелось, чтобы мы встречались с настоящими шотландцами, поэтому разыграли спектакль. А поскольку все знают, что шотландцы англичан не любят, то для естественности поиграли и в ненависть. Кстати, только теперь до меня начало доходить, что вся национальная ненависть Джо не относилась к сегодняшнему дню, а убегала далеко назад в историю, когда «английские собаки» поработили страну. Ну а Николас? Я не находил ответа.

На второй день мы смотрели Лондон, вечером была встреча со студентами и преподавателями университета. Я задержался в посольстве и на встречу опоздал. Когда приехал, вечер был в полном разгаре. Хозяева и гости, разбившись на группы, беседовали о всякой всячине, а между ними сновали наши сопровождающие. Я осматривал комнату и думал, к кому бы присоединиться, как вдруг в дальнем углу увидел знакомый серый пиджак в клетку. Решил пробираться туда. Когда до спины в серую клетку уже можно было дотянуться рукой, я вдруг услышал:

— А на каком языке вы будете говорить при коммунизме?

Говорил Николас по-русски без малейшего английского или украинского акцента.

— Напевно будем говорить, мистер Николас.

Он резко обернулся и испуганно уставился на меня. А я продолжал:

— Красиво будем говорить. Но меня интересует другое. Русский вы выучили из каких соображений? Из тех же, что и украинский, или из более глубоких?

Он что-то пробормотал, боком подался в толпу и растворился в ней. Но я решил не выпускать этого человека из виду. Как только он к кому-нибудь пристраивался, я тут же бросал реплику по-украински. Это действовало. Николас беспомощно мыкался по толпе, а я цепко держал его под прицелом.

В самый разгар вечера хозяева решили угостить нас виски, наши ребята, не знаю из каких уж запасов, принесли водку. Оживление росло, и наконец нас попросили спеть. «Подмосковные вечера», «Бухенвальдский набат», «Хотят ли русские войны?», «Черемшина», «Маричка»… Песни лились одна за другой, англичане слушали, одобрительно хлопали. Затем мы попросили, чтобы хозяева тоже спели. Англичане долго собирались, обсуждали, но что-то у них не получилось. Спорили, пересаживались, наконец с горем пополам запели. Грустное это было пение. Кроме того, что вновь созданный хор не имел той слаженности, какой за время поездки добились мы, он располагал весьма скудным и неинтересным репертуаром. Мы с вежливым видом слушали, аплодировали.

Случилось так, что в одну из слишком затянувшихся пауз кто-то из наших запел, песню подхватили. Как только закончили мы, запели англичане, как только кончили они, грянули мы. И пошло: то одни, то другие — что-то вроде шуточного соревнования.

Я внимательно наблюдал за Николасом. Он как-то безучастно подпевал своим и широко, по-детски, раскрывал глаза, когда запевали мы.

Соревнование достигло своего апогея. Англичане поняли, что безнадежно проигрывают в мелодичности и репертуаре, и стали нажимать на глотку. Они орали, словно их режут. И вдруг я обратил внимание, что Николас подпевает и своим, и нашим. Он под конец так вошел во вкус, что своим визгливым голосом стал перекрывать весь наш хор. За ним с улыбкой наблюдали с обеих сторон. Я посмотрел на «сутенера». Он тоже улыбался, но я не хотел бы, чтобы такая улыбка относилась ко мне.

Пели мы до изнеможения, никто не хотел уступать. Кто-то из англичан попросил у меня гитару. Ближе всех стоял Николас. Когда он протянул за инструментом руку, я спросил:

— Что ж так плохо поете?

— Да разве эти англичане умеют петь?

Он вдруг опомнился, смутился, схватил гитару и резко шагнул назад.

Потом снова говорили, пели, танцевали. Было накурено, душно. Я еле держался на ногах. Решил выйти на улицу. Остановился на лестнице и жадно вдыхал холодный ночной воздух. Было уже очень поздно, громадный город натруженно дышал. Огни неоновой рекламы казались ночниками в его высокой темной спальне. Сырая промозглая прохлада пробирала до костей, и я решил вернуться в дом, чтобы набросить на плечи пальто. Раздевались мы где-то в конце коридора, я нажимал на ручки дверей, но все было не то… Наконец нашел что искал и вошел в комнату. Вошел и остолбенел. Спиной ко мне стоял «сутенер» и наотмашь бил Николаса по физиономии. Тот даже не защищался. Он только наклонился вперед и закрыл глаза. До меня долетели обрывки фразы:

— Распелся, сволочь… Родственничков встретил…

Я почувствовал, как в комнате становится нестерпимо Душно, как тошнотное чувство отвращения подступило к горлу. Вмешиваться нельзя было ни в коем случае, а так хотелось съездить по наглой и самоуверенной физиономии «сутенера».

Николас открыл глаза, увидел меня, по-женски ойкнул и выскочил из комнаты. Мы остались вдвоем и смотрели друг на друга. Думаю, что в тот момент наши глаза сказали все, что не смог бы сделать язык. Первым заговори я:

— Новые методы воспитания по-английски?

«Сутенер» осклабился и не замедлил с ответом.

— Только профилактика… Не более.

— И правильно, пусть знает, с кем петь.

Мой визави скривился, сделал шаг вперед и тихим голосом проговорил:

— Чего смеешься? Твоих же бьют…

Он уже не скрывал злости. Я чувствовал, что могу нарушить некоторые международные правила и вмешаться во внутренние дела этой страны. Сделав тоже шаг навстречу, я ответил:

— Хотел бы я глянуть, как ты моих тронешь…

Не хватало маленькой искры, чтобы мы бросились друг на друга. Первым опомнился «сутенер». Он вдруг совсем миролюбиво проговорил:

— Шутник вы, мистер. Пойдемте лучше выпьем виски за ваше здоровье.

…Через сутки мы улетали на родину. Оформив документы и сдав багаж, все с нетерпением ждали объявления о посадке в самолет. Я слонялся по громадному залу Лондонского аэропорта и с любопытством рассматривал публику. Кого здесь только не было. Я так увлекся, что даже не заметил, как ко мне подошел Николас. Воровато озираясь по сторонам, он с мольбой посмотрел на меня и скороговоркой проговорил по-русски:

— Вы уж простите меня… — Он как-то безнадежно развел руками и еще раз попросил: — Простите!

Что сказать этому человеку? За что прощать его?

Я посмотрел ему прямо в глаза и так же тихо ответил:

— Сам себя простишь ли, Мыкола?

В это время объявили посадку. Перед выходом на летное поле я в последний раз оглянулся… В зале, за барьером, стояли провожающие: сотрудники нашего посольства и англичане, сопровождающие нас в поездке. К своему удивлению, рядом с «сутенером» я вдруг увидел Джо. Он махал рукой и что-то кричал. Чуть поодаль от всей группы стоял парень в сером клетчатом костюме и не махал, а как-то робко покачивал рукой — Николас-Мыкола…

Бумеранг

Я стоял у окна вагона и думал: выходить или не выходить? Уже появились первые признаки станции, уже самые нетерпеливые пассажиры выставили в коридор багаж, а решение не созрело. Вообще, получалось нелепо. Я ведь и поехал только затем, чтобы сделать эту остановку. И вот теперь, когда цель была рядом, вдруг начал сомневаться: а надо ли?

Это был мой второй визит сюда. В первый раз я приезжал в командировку. Сейчас ехал в отпуск. Можно было лететь самолетом, но вспомнилось, что поезд на юг проходит через этот город, и ужасно захотелось увидеть ребят.

Мы были не только одноклассниками, а затем студентами одного института…

В вагоне не спалось, вспоминалось. Школа, институт… Страница за страницей, пока память не добралась до последней встречи — лет семь назад. Тогда я прямо с вокзала позвонил Алешке на работу.

— Мне, пожалуйста, Алексея Таранова.

Мы долго не виделись, и у меня от волнения дрожал голос. Возвращение назад штука приятная, но и злая. Приятная, потому что лучшее, что есть в жизни человека, — это молодость, злая, потому что еще острее начинаешь понимать, что повторить ее невозможно.

— Таранов слушает.

Тот же голос. Теплый комок подступил к горлу, вдруг стало жарко.

— Алло, я вас слушаю, — настойчиво требовал Алешка на другом конце провода.

«Аллокай, аллокай», — думал и улыбался, хотелось вот так сидеть и слушать… Потом сообразил, что Алешка сейчас бросит трубку и весь мой план с розыгрышем рухнет. Придав голосу как можно больше солидности, я пробасил:

— Это Алексей Петрович Таранов?

— Да, это я.

— С вами говорят из отдела записей актов гражданского состояния.

— Какого состояния? — В голосе Лешки слышалась ошарашенность.

— Гражданского, — уточнил я и тут же перешел к «делу»: — Скажите, вашу жену зовут Лилия Дмитриевна?

— Да, Лилия Дмитриевна.

Я ликовал, розыгрыш шел по сценарию. Лешка обалдел и ни о чем не догадывался. Все-таки семь лет, отвык уже…

— Вы не могли бы выбрать время и зайти к нам?

— Куда?

— Я же вам объяснил, в загс.

— Зачем? — теперь уже в голосе слышались нотки испуга.

— Видите ли, ваша жена подала заявление с просьбой восстановить ей девичью фамилию, и нам нужно совершить некоторые формальности, прежде чем передать дело в суд.

— В суд? Какой суд?

— Известно в какой, в народный. Ваша жена говорит, что ей надоело быть таранкой.

Это был уже явный перебор и в трубке несколько мгновений молчали, затем Лешка спросил:

— Ты откуда звонишь, скотина?

— Откуда, откуда? С вокзала, конечно.

— Стой на месте, негодяй, и не двигайся, через пять минут буду.

Вот так мы с ним встретились в мой первый приезд. Лильку разыгрывать не стали, просто позвонили домой и попросили навести в доме порядок, потому что приедет наследный принц некоего королевства знакомиться с тем, как живут советские служащие. Было много смеха, шума, суеты и прочего. В общем, все шло вреде бы здорово. Готовили ужин, вспоминали знакомых. Но что-то в этой встрече не понравилось с самою начала. Что именно, я еще не понимал, но чувство тревоги нарастало, как зуд. Попытался восстановить в памяти все, что произошло с момента нашей встречи. Что меня удивило? Конечно, Лешка. Это был он и не он. Те же манеры, голос, походка, и тем не менее это был не Таранов. Глаза были не его — какие-то злые. Я думал, может быть, случайность, мало ли чего в жизни не бывает. Но чем дольше вглядывался в лицо друга, тем больше понимал: злости накопилось столько, что в несколько минут ее не выплеснуть.

С вокзала ехали на такси. Я озирался по сторонам и искренне восхищался городом. Но Лешка стеганул, как плетью:

— Бараки. Что в Пензе, что в Хабаровске, что у нас.

В стоке машин то и дело мелькали зеленые огни такси, и это меня удивило. Я обратился к шоферу:

— Что-то у вас такси многовато или это только кажется?

— Нет, не кажется. Недавно машин новых добавили, больше сотни.

— Добавили… Попробуй поймать, когда нужно. А поймаешь, так без штанов останешься.

Это опять Лешка. Мы вылезли, я смотрю на счетчик — там пятьдесят три копейки.

Стол уже почти накрыт. Кажется, вилку положить некуда, а Лилька тащит и тащит.

— С продуктами, я гляжу, у вас вроде бы ничего?

Лилька хохочет:

— Надо же тебя, столичного, подкормить, вы же там все экономите.

— С продуктами у нас, брат, неплохо. Мяса не хватит, кальмарами накормят. Или этими… как их… кильками в томате. — Лешка открывает банку со шпротами, улыбается.

— Да не слушай ты его, пустобреха, все у нас есть, — от Лилька так и пышет радостью.

Садимся за стол, первые тосты за гостя, за хозяйку, за детей, их у Тарановых уже двое, и так далее, и так далее. До самого утра. В эту ночь мы не сомкнули глаз. Уже на рассвете Лешка спросил:

— Значит, на партийную подался?

— Угу.

— И правильно сделал. Трепаться всегда легче, чем работать.

— Почему же трепаться? Работать!

— Думаешь без вашего руководства не прожили бы?

Это был удар, и я на него ответил. Мы сцепились. Наш спор напоминал бой боксеров разной весовой категории. Алешка как одержимый налетал и молотил всякую чушь, я выжидал, затем накосил «удар». Судьей была Лилька. Она бросалась от одного к другому и умоляла прекратить «потасовку». На какой-то миг спор прекращался, затем вспыхивал с новой силой. О чем мы только не говорили: и о диктатуре пролетариата, и о свободе личности, и о роли интеллигенции, и о сельском хозяйстве, и о развитии науки. Алешка был неопасный и неопытный «противник». Откуда-то в него втекло много желчи, и брал он не смыслом, а горлом. Получив очередной «тычок в зубы», он ярился еще больше и говорил глупость за глупостью.

Откуда все это? Вообще, у Алешки еще с детства была манера судить обо всем в категоричной форме. Многие его за это недолюбливали. Мне всегда вспоминались Алешкины родители. Отец заведовал ларьком и вечно не мог свести концы с концами. То его обсчитывали, то он кому-то чего-то недодавал, безбожно путался в цифрах и писал «калбаса». Но Алешка всегда утверждал, что отец очень талантлив. По-своему относились к сыну и родители. Они так верили в его исключительность, что даже нас, его близких друзей, заражали этой верой. Если мы рисовали человечков, то заранее знали, что лучше всего это получается у Таранова. Мы читали одни и те же книжки, ходили вместе в кино, но почему-то верили, что Алешка знает больше всех.

С возрастом все постепенно становилось на свои места, и каждый понимал, что он самый простой мальчишка, обычных способностей. Но понимали это все, кроме Алешки и его родителей. Они прочили сыну какое-то необыкновенное будущее и сдували с него пылинки.

…Уже наступило утро, от выкуренных сигарет и идиотского спора болела голова, хотелось выбраться на свежий воздух и бежать подальше от недоношенных мыслей хозяина дома. Наконец я понял, что Алешка слушает только себя, и замолчал.

Лилька пыталась остановить мужа, она то и дело восклицала:

— Ну что ты городишь? Ну что ты плетешь? Алексей, ну как тебе не стыдно! — и обращалась ко мне: — Ты ему не верь, Витя. Это он от злости. Его на работе не понимают, не ценят, вот он и психует, на всех кидается. Ты же знаешь, какой он талантливый, а ему завидуют, ходу не дают.

«Вот оно что, — думал я, — он по-прежнему претендует на исключительность, а кроме претензий, предъявить нечего».

Мне было жаль Лильку. Она искренне верила, что ее муж человек особых статей. Она не пошла из-за него учиться дальше, родила ребенка и создавала мужниной «гениальности» достойную обстановку. Затем родила еще одного ребенка и окончательно застряла между кухней и мужем.

— Для меня, Витюша, главное — он. Поднимется Алешка, значит, и мой труд не пропал даром.

Сто раз подмывало меня сказать правду, которую она не хотела увидеть, объяснить, что Алешка обычный смертный, что им будет жить намного легче, не претендуя на особые признания, но не поворачивался язык.

За ту ночь я так и не узнал, кем работает Алешка, и решил попытаться направить разговор в другое русло.

— На работе все в порядке?

Вместо ответа Алешка посмотрел на меня какими-то невидящими глазами и облизал губы. У него еще с детства была привычка — в минуты крайнего раздражения быстро- быстро облизывать губы.

— Ты все в том же отделе?

— В том же.

— Хорошие ребята подобрались?

— Хорошие… Тюха с Матюхой, Матюха с Тюхой.

Это было любимейшее выражение Алешкиного отца. Сказано оно было тоном, не вызывающим сомнений, что и место работы, и должность у моего друга не изменились. Я хотел продолжить разговор, но хозяин дома встал и в свою очередь спросил:

— Тебе во сколько надо на завод?

У меня была командировка, на Алешкин завод.

— А ты сам когда ходишь?

— К восьми.

— Ну, и я с тобой.

— Партком начинает с девяти.

— Ничего, по цехам похожу.

— Тогда собирайся, пора.

Вот и весь разговор об Алешкиных делах. Коротко, ясно — не лезь!

Мы молча дошли до заводоуправления, пожали друг другу руки и разошлись. Работал я как одержимый. Командировка была на пять дней, но хотелось сделать все побыстрее и уехать. И чем больше вспоминалась прошедшая ночь, тем острее росло это желание. Дела, кстати, складывались удачно, и можно было вполне управиться досрочно. Поезд на Москву уходил вечером, и к концу дня я уже твердо знал, что завтра уеду во что бы то ни стало.

Я бродил по городу и все уходил и уходил от Алешкиного дома. Ходил и думал: «Как странно все-таки складываются судьбы людей. Получаешь в институте багаж, причем каждому дается одно и то же, выходишь на самостоятельную дорогу и идешь. Никто не знает, куда ты придешь, никто. Вроде бы и дорога одна и та же, вроде бы и силы равны, а получается все по-разному».

Уже закрывались магазины, а я все посматривал на часы и каждый раз говорил себе: еще десять минут, еще пять… Когда я поднимался по лестнице, отсчитывая каждую ступеньку, играл гимн Советского Союза.

Алешка читал, Лилька вязала, на столе стоял нетронутый ужин. Я извинился, сказал, что задержался у секретаря парткома и, чтобы скрыть неловкость, забалагурил. Мой друг молчал. Молчал он в течение всего ужина, и разговор сам по себе расклеился. Стали укладываться спать. Я уже лег и собирался выключить свет, как вошла хозяйка. Она подошла ко мне, оглянулась на дверь и шепотом произнесла:

— Алешка диссертацию делает, что-то там с конверторами предложил, а его сегодня высмеяли, — она неловко потопталась на месте и вдруг неожиданно закончила: — Поинтересуйся, может, чем поможешь?

На второй день, когда мы дошли до завода, Алешка протянул руку и буркнул:

— Секретарь парткома живет в нашем подъезде. Вчера весь вечер он с сынишкой во дворе возился. Так что если сегодня придешь, как вчера, придумай что-нибудь поумнее.

Я расхохотался и ответил:

— Сегодня у меня дела в профсоюзе.

Второй день пролетел еще более незаметно. Задание было выполнено, билет на поезд лежал в кармане, осталось зайти попрощаться с директором и главным инженером. О последнем я слышал и в Москве, и здесь на заводе, говорили, что он очень толковый и энергичный человек. На мой вопрос о главном инженере Алешка ответил опять же по-своему:

— Туп, как сибирский валенок.

— Но я слышал, что он очень талантлив.

— В его кресле можно быть кем угодно — и талантливым, и даже гениальным.

В тоне друга слышалась откровенная издевка.

— Но до этого кресла, кажется, не так просто добраться?

— Это уже фортуна.

— Странная какая-то теория. Значит, повезло — выбрался! Выбрался — делай что хочешь. Так, что ли?

— Зачем «делай»? За тебя сделают. Главное что? Не бей жену, не пьянствуй, почаще выступай на собраниях с лозунгами, а кому вкладывать — найдется…

— Теория какая-то первобытная…

— Чем первобытней, тем естественней и честнее.

Спорить с ним было бесполезно, он все равно ничего не слушал. Я повернулся и пошел в сторону.

Помню, я сидел в кабинете главного инженера и с большим вниманием слушал этого человека. Мы говорили о перспективах развития черной металлургии. Когда беседа подошла к концу и настала пора прощаться, вспомнилась Лилька с ее просьбой поинтересоваться «там».

— Вы, кстати, не знаете Алексея Таранова?

— Великолепно знаю, — лицо главного сразу поскучнело, приняло настороженное выражение. — Он и к вам уже добрался?

Я не успел объяснить причину своего интереса, как инженер заговорил о вещах, которые меня насторожили.

— Знаете, не терплю таких людей. Неплохой инженер, может работать. Как пришел на завод, все ему неймется, требует признания. Чего? Никто не знает. Попросишь подготовить доклад на научно-технической конференции. Доклад как доклад. Нет, ему кажется, что это новое слово в технике, что до него подобного никто не говорил. Докажешь, что говорили, — обижается. Уже давно мог вырасти и у себя в отделе, и на производстве, если бы пошел туда. Нет, все время злой, обиженный. А таких знаете как любят? Вчера с ним схватились. Работает над диссертацией. Честь тебе да хвала, если можешь. Сейчас ведь вообще модно диссертациями баловаться. Тоже, я вам скажу, явление, вроде бы спички или мыло на всякий случай заготавливают. У нас таких на заводе несколько десятков человек. Темы разные — и попроще, и посложнее. Таранов, конечно, выбрал самую «главную», от которой зависит переворот в металлургии. С вами говорить проще, вы металлург. Хуже, когда Алексей Петрович жалуется людям несведущим, а те и впрямь принимают его как борца за творчество. Выдумал Таранов продувать конвертор не снизу, не сверху, а сбоку. Зачем? А черт его знает зачем. — Главный инженер подошел к столику с сифонами, нацедил в стакан шипучки, выпил и продолжал: — Так ему мало абсурдности предложения, ему еще подавай конвертор для экспериментов. Ведь иначе как же — он Таранов, он делает главное.

Я несколько раз хотел вмешаться в разговор и сказать, что, может быть, Алексея не так понимают, что он неплохой парень. Но то, что говорил главный о конверторах, меня обескуражило. Несостоятельность предложений продувки конверторов сбоку была уже давно доказана, и Алешка не мог этого не знать. Я не выдержал:

— Но ведь с конверторами — это уже доказано, если я не ошибаюсь?

— Господи, конечно, доказано. Объясняешь как человеку. Что и продували уже со всех сторон, в том числе и сбоку, и конвертор уже уродовали. Ничего не признает. Себе жизнь портит и на других тоску нагоняет.

«А ведь прав инженер, — думал я, — ох, как прав». Я объяснил ему, что Таранов мне не жаловался, а спросил только потому, что мы с ним друзья, вместе учились. Мой собеседник смутился и виновато развел руками.

— Вы уж извините, если я того… резковато.

Расстались мы с ним по-приятельски. Я пришел домой и объявил, что меня срочно отзывают в Москву. Лилька даже разревелась от огорчения, а Алешка только сопел. Когда на какое-то мгновение мы остались с ним вдвоем, я не выдержал и спросил:

— Ты что, действительно предложил продувать конвертор сбоку?

— Да.

— Ты извини, но я тебя не понимаю. Может, объяснишь?

— Что именно?

— Алексей, что с тобою происходит? Ведь ты же знаешь, что предлагаешь чепуху. И вообще, откуда вся эта твоя злость, ирония, зависть?

— Че-е-го?

Он умел произнести это так, словно сплевывал через зубы.

— Ты великолепно знаешь «чего». Строишь из себя…

Я уже злился не на шутку. «Дурак набитый, еще и пижонит».

А Алешка наступал:

— Кому я завидую, что ты городишь? Насчет диссертации уже пронюхал. Ну и что? Глупости, говоришь? А у нас умное проходит? Куда ни глянь, одно благородство. Все честненькие, чистенькие. У меня, дорогой, еще тема как тема. У других смотришь… Да ты что, сам не знаешь, что ли?

— Это, значит, по принципу: я украл не больше всех, я еще ничего, есть и похуже?

— Ну, это ты брось, с этими разговорами иди знаешь куда?

— Я-то, Алеша, уйду. Сам от себя уйдешь ли?

Трудно сказать, чем бы закончился этот разговор, если бы не вошла Лилька.

На вокзале мы стояли у вагона и от неловкости плели какую-то чушь. Лилька попросила Алешку сбегать в буфет за лимонадом, мы остались одни.

— Тебе ничего не удалось узнать?

— Ты о чем?

Я прекрасно понимал, о чем она спрашивает, но притворялся, выигрывал время. «Сказать или не сказать?» Не решился.

— Не успел, Лилек. День был такой суматошный…

Тень огорчения пробежала у нее по лицу, пробежала и исчезла. Лилька не умела огорчаться надолго и всерьез.

Вот так закончилась моя командировка. Прошло семь лет. Я стоял у окна вагона и думал: выходить или не выходить. Поезд затормозил, как-то неуклюже дернулся и начал останавливаться. Решение вроде бы так и не созрело, тем не менее я с толпой пассажиров втиснулся в двери вокзала и направился к справочному бюро. Надо было узнать, как оформляется остановка. Я стоял в очереди и с тревогой поглядывал на поезд, которым приехал. А если?.. Нет… Поздно. Казалось, двинулся вокзал — это медленно, почти бесшумно катились вагоны. Значит, все.

Совершив необходимые формальности, я вышел на привокзальную площадь. Звонить Алешке па работу смысла не имело — была суббота. Домой? Только тут до меня дошло безрассудство поступка. Я не сообщил ребятам о своем приезде, даже не знал, в городе они или нет. Вместо этого я направился на стоянку такси.

Я сильно волновался, когда поднимался на знакомый уже четвертый этаж, а когда за дверью послышались шаги и последовал вопрос: «Кто там?», сердце заколотилось еще сильнее.

Мы смотрели друг на друга, словно спросонья. Затем Алешка сделал шаг назад и вызвал подкрепление: «Лиля!» Мы тискались в крохоткой прихожей, несли какую-то бессмыслицу и млели от удовольствия. Дети смотрели на нас и ничего не понимали. Наконец, обессиленные, сбросившие первую долю восторга, прошли в комнату. Все как будто было, как и прежде. Тот же диван, на котором я спал семь лет назад, те же картины на стенах, даже коврик на полу, по-моему, был тот же. Разговор не прекращался ни на секунду. Мы говорили и делали вид, что слушаем друг друга. А сами смотрели и смотрели. «Жизнь! Как все-таки ты безжалостно неумолима. Ублажай тебя, не ублажай, создавай какие хочешь условия, дерись, протестуй — ведешь ты человека только в одну сторону». Я смотрел на Алешку и Лильку и думал: «Постарели вы, ребята, постарели». То же самое, наверное, думали обо мне и они. Алешка пополнел, обрюзг, темные круги под глазами были словно нарисованы. Он курил сигарету за сигаретой, и дым, казалось, идет у него отовсюду: из глаз, из ушей… Лилька тоже раздалась вширь, даже ноги у нее стали толстыми. Неопределенного цвета копна волос на голове, на лице палитра красок. Она говорила без умолку и собирала на стол.

Все было, как и в прошлый раз. Хозяева подавали, резали, откупоривали. Казалось, еще немного, и стол прогнется и рухнет.

Таранов помогал жене и с явным удовольствием открывал бутылки. Лицо друга светилось откровенной радостью. Лилька появлялась и исчезала. Она все время улыбалась, но было в ее улыбке что-то новое — холодное, замороженное, словно помадой нарисованное. Особенно меня удивили движения рук — резкие, нервные.

Когда стол был буквально завален, я не выдержал и заметил:

— Смотрю, что с продуктами у вас по-прежнему хорошо.

Алешка широко улыбнулся и довольный ответил:

— Не жалуемся, живем будь здоров.

Я только хотел сказать, что сейчас с продуктами в основном везде неплохо, как рубанула Лилька:

— Нашел кого спрашивать. Алеша ходит по магазинам, по базарам, Алеша знает цены, Алеша хозяин.

Мой друг смутился, покраснел, но ответил шуткой:

— Конечно, хозяин. Голова, как говорится. И цены знаю, государственные, естественно.

— С вашим государством проживешь, — рубанула Лилька. — Хозяева, как же… Алеша с Матюхой, Матюха с Алешей.

Любимая тарановская поговорка звучала явно в иной редакции. Плохое настроение, что ли? Хозяйка же как ни в чем не бывало подкладывала мне в тарелку то одно, то другое и улыбалась. Я вдруг почувствовал себя нехорошо, словно присутствовал на каком-то спиритическом сеансе. Глядел на Лильку, а видел Алешкины глаза… Тревога, как и в прошлый раз, закралась внутрь и подавала первые сигналы, как потом оказалось, очень верные.

Мы закончили торжественную трапезу и уселись друг против друга. Я и Алешка на диване, Лилька в кресле. Вспоминали прошлое, делились новостями. Алешка блаженно улыбался, он даже не замечал, что Лилька посыпает все «солью и перцем». Вспомнили Николая Горбачева. Он был из нашей группы, мы даже дружили на старших курсах. Я сказал, что Николай сейчас директор завода. Алешка покачал головой и удивленно хмыкнул, но я не прочитал в его взгляде зависти. Лилька вымученно улыбнулась и изрекла:

— А ведь был тупой, как сибирский валенок. Ну да ладно, пусть живет. — И тут же обратилась ко мне: — Сам-то как живешь? Все на партийной или получше устроился?

Меня коробило от этих «на партийной», «получше», но я старался сдержаться.

— Работаю все там же.

— И правильно делаешь. Не то что наши идиоты — вкалывают, вкалывают, а толку?

— Лиля, ты сегодня что-то уж больно агрессивна.

Алешка пытался делать вид, что улыбается.

— А ты помолчи, несчастный, не с чужим говорю.

Я видел, что назревает ссора, и вмешался:

— У нас, Лиля, как ты выражаешься, тоже вкалывать надо, и не меньше.

Лилька снисходительно скривилась и заключила:

— Не надо, Витюша, знаем…

Меня взорвало:

— Что ты знаешь? Ты член партии? Ты была хоть на одном собрании? Ты работала где-нибудь?

Наверное, я сказал это напрасно. Даже через слой косметики было видно, как посинело Лилькино лицо. Она вскочила, выбежала из комнаты, трахнув дверью так, что посыпалась штукатурка, и тут же вернулась обратно. Ее ноздри раздувались от бешенства, я никогда не предполагал, что Лилька может быть такой.

— Что ты меня спрашиваешь? — вопрос был задан свистящим шепотом. — Ты его спроси! Его — гения нашего единственного. Вон того, что сидит с тобой! Ты его спроси, где мои собрания, где мои работы… Спроси, а я расскажу.

— Лиля, или перестань, или я уйду. — Алешка встал, облизнул губы.

Лилька глянула на супруга, словно сплюнула через губу.

— Иди, Алешенька, иди, дорогой, куда хочешь…

Я смотрел на Лильку и не верил своим глазам: она тоже облизывала губы. Алешка хлопнул дверью и вышел.

Мы молчали. Тянулись минуты, необыкновенно длинные и неприятные. Первой не выдержала Лилька. Она вдруг заплакала. Плакала она тоже как-то необычно. Глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо дрожит и по нему бегут слезы.

Я встал, налил в стакан воды и подал его Лильке. Стакан она взяла, но пить не стала. Я чувствовал себя крайне неловко и уже подумывал уйти вслед за Алешкой. Но хозяйка вытерла слезы, размазав по лицу косметику, всхлипнула в последний раз и тихо проговорила:

— Извини, пожалуйста. Больше не буду.

«Что у них происходит?» — неотступно преследовала меня мысль.

— Что у вас происходит? — задал я этот вопрос вслух.

Ответила она не сразу. Она долго облизывала губы, и я невольно подумал: «Сколько у нее Алешкиного».

— Что происходит? Переоценка ценностей, Витюша, самая обычная переоценка. Присмотрелись и наконец поняли, что за многое платили слишком высокую цену.

— Ты меня, мать, извини, но чего-то я здесь не понимаю. Переоценивайте, черт с вами. Это, в конце концов, логично и неизбежно. Но я смотрю, что вы допереоценивались так, что скоро будете бросаться друг на друга.

Лилька молчала. Но я решил идти до конца.

— Что с его диссертацией?

— С чем?

Это «с чем» было сказано тоном, вроде бы я спрашивал, не слетал ли Алешка на Луну.

— С диссертацией Алексея, — настаивал я.

— Какие же мы, Витя, все-таки странные люди. Знаем, что самое гадкое у человека — это ложь. Знаем и лжем на каждом шагу. Ты что, не знал, что его диссертация — это собачий бред? — Она произнесла это слово «собачий» таким тоном, что было ясно — переоценка давно состоялась. — Знал! Я сама с главным инженером говорила. Ты что, не знал, что Алешка пижон и что его ненавидят за пижонство? Знал! А теперь спрашиваешь. Вот так у нас во всем. Во всем, понял?

Последние слова она уже выкрикнула, разревелась и выскочила из комнаты. Я злился. В голове вертелось одно и то же: «А ты? Ты куда смотрела? Ты не питала его пижонство своей безрассудной любовью?». Но ничего умнее, кроме «А ты, а ты?», в голову не приходило.

Алешку я нашел во дворе. Он сидел возле «козлятников» и безучастно наблюдал за их игрой. При моем появлении Алешка встал, и мы, не сговариваясь, вышли со двора. Вот так в юности мы могли бродить сколько и где угодно, и спорить, и спорить, и спорить. Сейчас нам было не до этого. Надо было высказать друг другу все, что накопилось за эти годы. И мы говорили. Я слушал Алешку и все больше убеждался — перед мной совсем другой человек. Ни хвастовства, ни позы, никаких претензий. Мне даже стало страшно, что Таранов из одной крайности может перейти к другой. А когда он, взяв меня под руку, начал заговорщицким тоном рассказывать, что ему наклевывается место начальника отдела, я понял, что мои опасения подтвердились. Мне стало жаль друга. Я смотрел на него и думал: «Жизнь все-таки встряхнула тебя, но вместо того, чтобы принять нормальную позу, ты согнулся».

Алешка словно угадал мои мысли.

— Ничего, брат. Лучше трезвая оценка, нежели пьяная фантазия.

Я вспомнил Лильку. Наверное, она права. Мы боимся правды. Но чтобы не врать, просто молчим. На этот раз я решил не молчать.

— А может быть, это просто тяжелое похмелье? То казалось, одной рукой гору своротишь, а то стакана до рта донести не можешь?

Прошли не один квартал, прежде чем Алешка ответил:

— Может быть, ты и прав, может быть…

Больше мы на эту тему не говорили. Бродили, пока не зажглись первые фонари. Вернулись домой. Ужин уже был на столе. Лилька, накрашенная и напудренная, весело улыбалась.

В эту ночь мы вновь не спали. Спорили. Обо всем. И о демократии, и о свободе личности, и о литературе, и о сельском хозяйстве, и о развитии черной металлургии… Моим оппонентом была Лилька. Она «знала все». Я с ужасом вспоминал такую же ночь семилетней давности. Но там были хоть и недоношенные, но мысли. Здесь в каждом случае выдвигался единственный и всепобеждающий аргумент: «Знаю и все». Алешку Лилька вообще не слушала. Она отмахивалась от него и нападала на меня. Она тоже напоминала боксера, но только зеленого новичка. Его и ударить жалко, и не ударить нельзя.

К утру я выдохся так, что самым заветным желанием стало удрать на вокзал, сесть на поезд и уехать подальше от этой истерии разочарования и желчи. Лилька умолкла, только когда я начал укладывать чемодан. Ни она, ни Алешка меня не удерживали и не говорили ни слова. Я тоже чувствовал себя неловко. Но о том, чтобы остаться, не могло быть и речи.

На вокзале мы, как и в прошлый раз, несли какую-то чушь и делали вид, что расстаемся, ну самое большее, на несколько дней. А внутри скребло, внутри ныло.

Я уже стоял в тамбуре, когда Алешка, глядя куда-то в сторону, тихо произнес:

— Ты прав был, старик. А то, что произошло… Так это же бумеранг…

Собака

Я был в отпуске, в курортном городке, без путевки. Всякие попытки устроиться в гостиницу или достать жилье через квартирное бюро оказались бесплодными. Я уже совершенно отчаялся и собирался уехать, как мне кто-то (я потом понял — из желания недобро пошутить) подсказал адрес. Когда я пришел и спросил хозяина, не согласится ли он сдать хотя бы на несколько дней уголок, на меня глянули с такой злобой и угрозой, что я пожалел и о визите, и о вопросе.

Не знаю, что сыграло роль. То ли моя искренняя растерянность, то ли безнадежный вид, но меня все же пустили на квартиру. Более того, дали отдельную комнату, но с одним странным условием: хозяин заявил, что, если я заикнусь о квартирной плате, он вышвырнет меня вон.

Постепенно я освоился в этом доме и прожил в нем почти месяц.

Хозяйка оказалась очень милой и доброй женщиной, а ее сын — Витька — отличным мальчишкой.

Я не общался только с хозяином, почти не слышал его голоса и решил, что он очень больной человек. Но все же хотелось познакомиться с ним поближе. Для этого применил старый испытанный прием. Купил бутылку водки, закуску и все это радушно выложил на стол. Хозяин вошел в комнату, взглянул на яства, взял бутылку «столичной» и выбросил в открытое окно. Затем взглянул на меня белыми от бешенства глазами и медленно процедил сквозь зубы:

— Прошу прощения. Об этом забыл предупредить.

Потом вышел, вернулся через минуту и положил на стол трояк. Немного подумал, порылся в карманах и со звоном добавил еще семь копеек.

Хозяйка беспомощно смотрела на меня и беззвучно плакала. Я ничего не понимал и чувствовал себя прекрасно. «Наверное, баптист какой-нибудь», — думал я.

Заканчивался отпуск, я готовился уезжать. Витька ходил печальный, мне тоже было грустно. Да и хозяйке явно не хотелось расставаться. Накануне, за день до отъезда, мы сидели возле дома и говорили о всякой всячине.

Во двор вошел хозяин. Он сурово глянул на нас и прошел мимо.

— Серьезный у вас супруг, — заметил я. Нина Павловна ничего не ответила, а я продолжал: — Хотел купить на прощание бутылку вина, да куда уж там.

Хозяйка тихо произнесла:

— А вы знаете, как он пил?

И Нина Павловна рассказала мне следующую историю.

До женитьбы ее муж Михаил Громов, а тогда просто Миша, служил пограничником. Служил он со своим другом Сергеем. Сколько помнил себя Михаил, столько он знал и Сергея. В один год родились, вместе сидели за одной партой, служили в одной части и даже после армии женились на подругах.

Отряд, в составе которого была их застава, охранял границу, как говорится, от края и до края. Безлесое пространство, по которому можно было катить на автомобиле в любую сторону, как по автостраде.

Первое время Сергею с Михаилом казалось что они не выдержат. Но потом выяснилось, что жить здесь можно, и даже неплохо. Михаил преуспел больше — закончил школу сержантов, стал инструктором службы собак. Сергей привез домой большую груду знаков и значков, но целинную зелень погона не вспорол ни единой лычкой.

Случилось так, что к моменту возвращения Михаила из сержантской школы на заставе, в питомнике, подрос щенок — настоящий чертенок, которого за воинственный характер кто-то в шутку окрестил Бэком. Говорили, был когда-то басмач с таким именем. Пес понравился Михаилу с первого взгляда, и он выпросил его себе.

Михаил работал упорно, с интересом. Бэк упрямился, протестовал, но постепенно усваивал все, чему учил его человек. Сутками не расставаясь, они изучали друг друга. Даже со стороны было видно, как растет их дружба.

Постепенно Михаил стал толковым инструктором, а Бэк самой известной на заставе собакой. Все шло хорошо, но сержант все чаще, с нарастающей тревогой, думал о дне увольнения в запас, когда придется не просто расстаться, а проститься навсегда.

Трудно предположить, как сложилась бы судьба пограничника и собаки, если бы не один случай.

…Сержант с Бэком были в наряде. Впрочем, не спала вся застава, ждали нарушителей. Ночь клонилась к концу, и Михаил все чаще подумывал, что тревога оказалась ложной, что он сейчас вернется на заставу и сладко выспится. И вдруг, когда до рассвета осталось совсем немного, Бэк насторожился. Тело его напряглось, уши взволнованно заходили: Бэк чуял нарушителя. Затаив дыхание, вглядываясь в ночь и вслушиваясь в каждый звук, Михаил ждал. Ничего, кроме пелены сплошного мрака, рассмотреть было невозможно. От тишины гремело в ушах, каждый шорох, каждый вздох, казалось, были слышны за десятки километров. И тут пограничник услышал…

Стараясь казаться спокойным, сержант вспотевшими ладонями взял телефонную трубку и шепотом сообщил дежурному на заставу о своих подозрениях. Затем он осторожно вылез из укрытия и, стараясь плотней прижиматься к земле, двинулся навстречу шороху. Рядом бесшумно полз Бэк. Михаил то и дело останавливался и, если ничего не слышал, терпеливо ждал. Как только шорохи возобновлялись, он тоже устремлялся вперед. Когда звуки приблизились настолько, что до них, казалось, можно дотянуться рукой, Михаил замер.

Наконец сержант увидел — ползли двое. Они были уже почти у самой контрольно-следовой полосы, за которой сразу же начиналась река, а за рекой была уже чужая полоса и чужие пограничники. Михаил снял поводок с ошейника Бэка и, когда те двое поднялись, чтобы перебежать полосу, крикнул: «Стой, руки вверх!», и отпустил собаку. Он видел, как Бэк мгновенно подмял под себя одного из нарушителей, но второй стремительно бросился наутек. Михаил хлестнул над его головой автоматной очередью, бегущий вильнул в сторону, добежал до обрыва и прыгнул вниз. Сержант вскочил на ноги, рванулся вперед и наугад, теперь уже не для испуга, выпустил по воде длинную очередь. Затем отшвырнул в сторону автомат, сдернул с себя гимнастерку и бросился в воду.

Вначале ему показалось, что на реке никого нет. Затем, вглядевшись в начинающую редеть мглу, он увидел, что человек был совсем близко. Он не плыл, а как-то неуклюже барахтался на месте. «Ага, — промелькнуло в голове, — значит, все-таки зацепило». Через несколько секунд был у цели. Увидев молнией сверкнувшую полоску, как на тренировке, выбил нож и окунул нарушителя в воду. Тело нарушителя обмякло, он был ранен. Обхватив неизвестного покрепче, сержант направился к своему берегу.

И вдруг тишину ночи еще раз, уже с той — чужой — стороны разорвала автоматная очередь. Михаил почувствовал резкий толчок и потерял сознание.

Когда он очнулся, было светло. Увидел командира, друзей. Рядом без признаков жизни лежали неизвестный в гражданской одежде и Бэк.

В ту ночь никто не погиб. Автоматная очередь перехлестнула солдату грудь, а у собаки зацепила вдобавок еще и легкие, и живот.

Нарушитель рассказал, что, когда пограничника ранило, он вдруг увидел, что к нему плывет собака. Она подхватила пограничника, который уже начал захлебываться, и потащила к берегу. Затем вернулась за нарушителем. Как ранили собаку, не знает, потерял сознание.

Когда Михаил вышел из госпиталя и увидел Бэка… Это был жалкий изможденный скелет, в котором непонятно как еще теплилась жизнь. Этот скелет уткнулся мордой хозяину в колени и по-своему, по-собачьи, беззвучно плакал.

Никто не верил, что пес поправится и сможет работать. Многие советовали сержанту прекратить возню и ехать домой. Мол, нарушителя задержал, орден получил, от смерти откачали, чего еще? Но сержант уже решил проситься на сверхсрочную. Он не мог уйти с заставы и бросить друга. Он понимая, что это равносильно предательству.

И они вновь были вместе, все начинали сначала. Час за часом, день за днем они возвращались к жизни. Даже самые упрямые скептики поверили в успех, даже самые равнодушные заулыбались и потеплели.

Действительно, наступил момент, когда сержант Михаил Громов доложил, что он и его собака Бэк готовы к выполнению боевого задания. Бэк не только оправился после болезни, но стал намного злее. Впрочем, от прошлого у пса осталось только имя. В действительности это была злость, перемноженная на ненависть; ненависть, сложенная со злостью. Бэк не боялся ни ножа, ни выстрела… Появляться с ним среди людей стало небезопасно. Любому, кто встречался с его желтыми, не собачьими глазами, становилось не по себе. Михаилу приходилось постоянно держать руку у самого ошейника. На тренировки с Бэком солдаты начали ходить, как на выполнение настоящего боевого задания. Пожимали друг другу руки, желали успеха, не хватало только прощальных объятий. Когда пес брал нарушителя, у инструктора была одна задача — успеть добежать вовремя.

В общем, работал Бэк здорово, но это была уже не собака, а зверь.

Как ни тянулось время сверхсрочной, но и оно подошло к концу. Как ни любил Громов пса, захотелось солдату на «гражданку». Другие хоть изредка получали отпуск, Михаил же в течение нескольких лет ничего, кроме заставы, не знал. Он стал готовиться к увольнению. Для инструктора службы собак это значительно сложнее. Недостаточно сдать материальную часть, получить документы и попрощаться с товарищами. Необходимо еще передать собаку человеку, которого бы она признала и полюбила.

Бэка начали готовить за полгода. Никакие увещевания, никакие уже известные приемы не помогали. Пес признавал только Михаила. Он выполнял его волю беспрекословно, подчинялся каждому жесту. Но как только речь заходила о том, чтобы подчиниться еще кому-то, пес свирепел. Бежали дни, проходили недели, а Михаил с отчаянием убеждался, что его усилия тщетны. И когда наступил последним день, положение было таким же, как и вначале. Вопреки инструкциям и буквам закона, Михаил, формально уже гражданский человек, оставался на заставе. Он еще надеялся что-то сделать. Но пес, словно почуяв недоброе, стал совершенно невыносим. Он не только отказывался выполнять чьи-либо приказы, он никого не подпускал к себе.

Наконец, всем стало ясно, что не удастся добиться ничего. Как быть? То ли Громову служить на заставе, пока будет жив Бэк, то ли усыплять пса, то ли… Вот именно третьего сержант и добивался. И добился. Решением командования Бэк тоже получил «демобилизацию» и уехал с сержантом.

Они приехали домой и зажили гражданской жизнью: ходили на встречи с пионерами, помогали милиции, позировали фоторепортерам. Михаил женился, выстроил дом. Любопытно среагировал Бэк на семью Громовых. Он по-прежнему любил и слушал только хозяина, но жену и детей Михаила не обижал. Более того — охранял и защищал. Он не позволял себя гладить, ласкать, не любил фамильярностей, но был терпим. Единственно, к кому Бэк относился снисходительно, — это был Сергей и его семья. То ли потому, что не бывало дня, когда бы Сергей не появился в доме Громовых, и Бэк, вероятно, считал его своим, то ли от Сергея пахло заставой. Скорее всего и то и другое.

Под охраной Бэка дом был в полной безопасности, а за одну услугу, которую Бэк оказал хозяину, Михаил торжественно поклялся возвести ему после смерти гранитный памятник. Дети, в том числе и Витька Громов, без спросу убежали на речку, что протекала в нескольких сотнях метров. Первый ледок был хрупок, и через несколько мгновений пацан уже пускал пузыри. Детвора испугалась и побежала прочь, а на помощь тонущему бросился Бэк. После этого Михаил всем говорил, что пес послан ему самой судьбой. Вначале он спас отца, затем сына.

К собаке относились с почтением не только домашние, но и знакомые. Ей прощали даже злость, потому что она с этой злостью ни к кому не лезла и требовала лишь одного — чтобы не лезли к ней. В общем, все шло хорошо и естественно собака служила людям, и люди были ей благодарны.

Как все случилось, как навалилась беда, никто и не знает. Вернее, знали, видели, но предотвратить не сумели. Появился у Громова приятель, тоже бывший солдат. Парень вроде бы и хороший, в обхождении приятный, но уж больно большой любитель выпивки, То Михаила к себе затянет, то сам к Громовым в гости идет. И все с поллитровкой. Сергею не понравилась эта дружба. Да и жене как-то не по себе. А бабы-соседки успокаивают: а какой мужик не пьет? Зарплату не пропивает, вещички не трогает. Пьет дома, чего, мол, еще нужно?

Михаил начал пить. Вначале по рюмочке, изредка. Потом стаканом и чаще, а затем пошло и пошло. Появились «друзья» со своими советами, своей философией. Чего только жена не делала, чего только Сергей не перепробовал, ничего не получалось. Пока трезвый, слушает, соглашается, как выпьет — все вверх тормашками. Своей теорией обзавелся. Мол, получку до копейки отдаю, а что делаю на другие деньги, это вас не касается.

Работал он механиком по ремонту холодильных установок. И вообще, мастер на все руки: кому крышу починит, кому мотоцикл наладит, кому антенну смастерит. Там трояк, там пятерка; где стакан, где бутылка. Придет домой и чепуху всякую городит. Не ругается, не дерется, а так, плетет ерунду. Бэк в таких случаях старался уйти подальше, а Мишке не нравится. Шута начинает корчить. Шапку с головы снимет, поклоны собаке бьет, прощения просит, в любви клянется. Уложит Бэк голову на лапы, прижмет уши и слушает хозяина, но чувствуется, как все это ему не нравится. И Мишка злится, ему тоже не нравится. Друзья отвернулись, жена пилит, даже собака морду воротит.

Втянулся Михаил в пьянки. Что ни день — выпить хочется, а денег нет. Как ни ухитряйся, халтуры не хватает. Попробовал зарплату пропить, жена разгадала, пресекла на корню. Украл на работе ведро краски, поймали. На собрании пропесочили так, что утопился бы в этом ведре. Раньше было по сто грамм с друзьями в зарплату опрокинул, и хорошо. В праздник соберутся, на человека норма — бутылка. А тут что же? Каждый день чекушку, как за себя кинет, и смотрит, где вторая. Если есть, пойдет туда же. Мужик здоровый, пол-литра заглотнет и хоть бы что, только-только в раж начинает входить. Если выпить нечего, больной. Сто грамм — это не выпивка. А где ж набрать таких денег, чтоб по бутылке каждый день?

И надоумили Михаила дружки квартирантов пускать, дачников. Город курортный, людей прорва, жить негде. Подсчитал хозяин, сколько можно выручать, и голова закружилась. Такса единая — рубль койко-ночь. Прикинул — десять кроватей в доме становятся запросто, а если самим на лето перебраться во флигель, то и еще пяток наскребешь. Этой арифметикой и жену с толку сбил — пахнуло на нее барышами.

Жильцов искать не надо, только надумал — народу полон дом. Все как по-писаному. Все, кроме одного непредвиденного обстоятельства: Бэк…

Первая партия квартирантов вылетела из дома Громовых, как ошарашенная стайка воробьев. Никакие уговоры хозяев, никакие обещания не подействовали.

В тот вечер Михаил напился и долго со злостью выговаривал псу свою обиду за неблагодарность. Перед тем как встретить новых жильцов, Михаил принял меры предосторожности — запер пса в сарай. Но сарай для Бэка — то же, что сто грамм для хозяина. Бэк вырвался, и все закончилось тем, что вторая стайка квартирантов выпорхнула так же, как и первая. Мишка опять напился, ругался и даже пытался несколько раз пнуть пса ботинком. Громову не приходила в голову мысль, что у него из-за собаки ничего не получится. Он полагал, что все это пустяки, которые сами собой уладятся. Поэтому перед третьим заходом он посадил собаку на цепь. Такого оскорбления Бэк не ожидал. Когда он понял, что его свобода отныне измеряется длиной железных звеньев, злость плеснулась в нем с такой силой, что цепь осталась лежать у сарая, а сам Бэк… В общем, в этот раз квартиранты не вылетали, а выбрасывались, как на пожаре: кто куда и как придется. И пес, словно почуяв, откуда идут неприятности, на сей раз не ограничился платонической ненавистью. Михаилу пришлось заплатить штраф.

Вновь напившись до умопомрачения, он впервые в жизни орал на всю улицу, что убьет собаку. Орал, буянил, но пса не тронул. Бэк выслушивал ругань и виновато вилял хвостом. Он как бы извинялся и говорил: я понимаю, но ничего поделать не могу. Вот тогда-то Михаил начал сознавать, что его коммерческое предприятие рушится. От бессилия приходил в бешенство, ловчил, заманивал клиентов, уговаривал, спускал цену, но все было напрасно.

Вдруг фортуна решила поиграть с Михаилом. К нему обратились киношники с предложением сдать дом на месяц. Почуяв жареное, хозяин немного поломался, затем согласился и назвал цену, от которой самому стало душно.

Киноадминистратор покривился, но по рукам ударили. А супруга ошарашенно считала. Выходило, что они получат за один месяц больше, нежели могли получить за все лето.

К этой операции Громов готовился особенно тщательно. Руки его дрожали от голодного нетерпения, когда он сажал Бэка в сарае на цепь, здоровенными ржавыми кольцами походившую на кандалы.

Где берутся такие сила и злость? В течение ночи в доме Громовых было невозможно уснуть. Рев Бэка не прекращался ни на минуту. В нем было столько угрожающе звериного, что даже домочадцев пробирала холодная дрожь. Никакие увещевания Михаила не успокаивали собаку. И когда наутро все увидели во дворе Бэка с куском сарая на цепи, квартиранты решили не испытывать судьбу…

Вот тогда Мишка напился и решил собаку убить. Пьяный, конечно. Но Бэк, который понял, что к нему подступают не на шутку, спрятался под крыльцо.

— Убью, стерва! Убью-у-у! — надрывался Михаил.

— Миша, перестань! Миша, я прошу тебя, Миша!

— Убью сволочь, все равно убью!

— Папа… папа!

— Михаил Петрович, опомнитесь, что вы делаете?

— Миша, на тебя дети смотрят, люди вокруг.

— Отстань! Удушу гадину!

— Мишка, да ты очумел, что ли?

— Уйди, я тебе говорю, уйди!..

Лицо у Михаила красное, как переспелая клюква, залито потом, глаза выкатились из орбит, бешено косят. Он рубил и рубил топором, пытаясь добраться до собаки. Крыльцо уже все в свежих шрамах, брызжет щепками.

— Миша…

— Папа…

— Михаил Петрович…

Миша, папа, Михаил Петрович… Мишка пытался дрожащими руками заправить вывалившуюся из штанов рубаху.

Толпа за забором обсуждала:

— Алкоголик!

— Бандит! Морду, глянь, как вызверил.

— Да не бандит он. Кобеля порешить хочет.

Крыльцо уже склонилось к земле, а Михаил рубил и рубил.

Властно пофыркивая, в толпу врезался милицейский мотоцикл и деловито въехал во двор. Миша, увидев власть, бросил топор, сел на землю и закрыл голову руками. Вокруг него сразу же сомкнулось кольцо из тех, кто только что взывал к его супружеской, отцовской, товарищеской и гражданской совести. Громова подняли с земли. У самого мотоцикла пьяный Миша вдруг начал артачиться. Его уговаривали и блюстители, и граждане, но безрезультатно. Михаил размахивал руками, упирался в землю ногами. Затем как-то сразу сник и покорно сделал несколько шагов. Усыпив бдительность, он вдруг резко бросился в сторону, оставил одному милиционеру клок своей рубахи и, боднув другого головой в живот, побежал по двору. Все это произошло так неожиданно и стремительно, что милиционер недоуменно посмотрел на клок Мишкиной рубахи у себя в руке, перевел взгляд на своего напарника, свалившегося на землю, выхватил из кобуры пистолет и стрельнул в небо. Толпа, охнув, откатилась.

И вдруг ожило крыльцо: непонятно шевельнулось, начало дыбиться. Из-под него появилось что-то громадное, серое, молнией настигло стрелявшего… Сержант, выронив пистолет, упал, а сверху на него навалился здоровенный пес. Морда — сплошная ненависть, шерсть, вздыбленная кабаньей щетиной, напоминала металлические иголки.

Второй милиционер, превозмогая боль, вскочил на ноги и попытался оттащить собаку от товарища. Но пес вцепился в свою жертву так, что его намерения не вызывали сомнений. Тогда милиционер наклонился и поднял пистолет. В то же мгновение собака вновь прыгнула и оружие оказалось на земле. Роли поменялись. Теперь клочья одежды летели со второго милиционера. Ярость пса дошла до такой степени, что толпа во дворе и за забором замолкла, а некоторые поспешно ушли — от греха подальше. И вдруг будто чем-то обожгло пса: он бросил свою жертву и отскочил в сторону. Недоумение рассеялось быстро. Из-за дома появился хозяин и что-то тихо сказал. Бэк лег в тени сарая.

Сержант, что еще держался на ногах, и Миша, у которого хмель будто рукой сняло, подняли второго милиционера, уложили в коляску, уселись сами, и мотоцикл медленно, как-то неуверенно вихляя из стороны в сторону, выехал со двора.

В толпе кто-то вздохнул:

— Достукался парень, крышка!

— Да, схлопочет будь здоров, — поддержал его густой бас.

— А может, ничего не будет? — спорил с ними третий. — Пятнадцать суток для порядка отвалят, и топай. Тот ведь тоже хорош — пальбу открыл…

Прошло две недели. Вернулся домой Михаил, засверкало крыльцо свежесработанными латками. Но какими латками зачинишь незалечимое? С таким вопросом пришел к Михаилу его закадычный друг — Сергей. Они лежали под яблонькой в саду.

— Так тебя что, совсем отпустили или как? — спросил Сергей. Миша морщился, сплевывал очередной окурок и нехотя отвечал:

— Да, вроде бы…

— Что вроде бы? Ты дурачком не прикидывайся, толком говори.

— А что говорить-то? Сказали — иди! Еще повторится, посадим.

— В суд не будут передавать?

— Да будто нет. — И вдруг начал гоношить: — А что в суд? Я свое отсидел, пятнадцать суток — день в день. Это они пусть почухаются, стрельбу открыли. Тоже мне порядочки. Я что, убил кого, зарезал? Подумаешь — побежал. А собака как собака. Единственное, что могут припаять, — без намордника была. Пожалуйста, возьмите штраф. А то, подумаешь, в суд, быстрые какие…

Миша говорил очень громко, и чувствовалось, что ему очень хотелось убедить себя в своей правоте.

— Как ты стал таким, Миша? — голос Сергея взрывается, гремит. Как ты стал паскудой, Мишка? На кого ты руку поднял, сержант?

Миша опустил голову. Лицо залилось краской, лоб покрылся мелкими капельками пота. «На кого», он знал хорошо, а «как и когда?»… Дал бы другому по роже за такие вопросы. Но это другому, а не Сергею.

Все вспомнил Михаил, все совершенно… Стыдно! Так стыдно, что хоть сквозь землю провалиться. «Выпить бы, что ли, — думал он, так денег нету, и достать негде». Ему стало еще тоскливей. Сергей ушел, и он остался один. Лежал в саду, слонялся по двору.

Михаил уже совсем собрался уйти в дом, когда увидел, что к нему направляются мужчина и женщина. Мужчина деликатно снял с головы соломенную шляпу и усталым, почти безнадежным голосом спросил:

— Не подскажете, где можно снять комнатку или уголок, хотя бы на недельку?

Михаил понял, что люди испробовали все и спрашивают его просто по инерции. Он долго думал и наконец ответил:

— Вряд ли найдете. Раньше надо было.

Мужчина развел руками:

— Если бы это только от нас зависело.

— Понятно, — согласился Михаил. — Издалека?

— С Сахалина. Понимаете, приехали, и вот такая петрушка.

— Сколько вас? — вдруг решился Михаил.

Мужчина еще не верил в возможность удачи и поэтому вяло ответил:

— Да вот, двое.

— Ну ладно, считайте, что вам повезло, заходите.

Женщина смотрела на Михаила, как ребенок на дядю, который обещает достать луну. Но видя, что тот не шутит, зашла во двор. За нею — супруг. Формальности совершились быстро. Комната подходит, о цене не спорили. Осталось только сбегать на вокзал за вещичками. Михаил потребовал задаток. Много не надо, а десятку, пожалуйста. Получив деньги, Громов выпроводил квартирантов и заметался по двору. Его вдруг осенила мысль — запереть собаку в погреб. Жены нет, никого из домашних тоже. Нацепив Бэку специально для него сделанный намордник, Михаил запер пса и убежал в город.

Часа через три, трудно переставляя ноги, шарахаясь из стороны в сторону, он вернулся. У дома шум, толпа, милиционер. Жена плакала. Она сразу догадалась, что муж запер собаку в погреб, но не знала, что делать: пришли квартиранты. Пустила их в комнату, про собаку говорить не стала, авось обойдется. И кто ж мог подумать, что сахалинец выйдет на улицу, увидит, что дверь погреба пытаются изнутри открыть, и поможет это сделать. Что было дальше, Михаилу рассказывать не надо. Счастье, что пес в специальном наморднике. На сей раз Громовых ни в чем не обвинили. Но деньги пришлось вернуть. Жена возвратила красненькую, квартиранты ретировались, милиционер ушел.

Мишка, пытаясь удержать взгляд, долго смотрел на собаку. Пьяные слезы беспомощно катились из глаз. Он достал из кармана чекушку, сорвал пробку и, закинув голову назад, жадно булькая, выпил без передыху, до дна. Громов нетерпеливо рыскал по двору глазами, как вдруг увидел рядом с воротами лошадь, за нею будку. Михаил хорошо знал и лошадь, и старика, что ездит на ней, и саму будку. Сколько возмущенных и острых слов отпустил он в свое время по поводу этого экипажа, каким презрением оделял тех, кто пользовался его услугами. Михаил что-то тяжело соображал, затем направился к калитке и распахнул ее так, что чуть не вывалился на дорогу. Восстановив равновесие, моргнул глазами, как будто его осветили прожектором, и поманил старика к себе. Тот недовольно посмотрел на Мишку:

— Ну, чего тебе?

— А ты не нукай…

— Ну ладно, чего надо?

— Кобелька примешь?

— Какого кобеля, где? — глаза старика зажглись голодным блеском.

— А тут гуляет королем, подлюга.

Чувствовалось, что Михаил уже почти ничего не соображал.

— Давай показывай.

— А у тебя там кто? — Михаил, описав пальцем дугу, показал на будку.

— Пусто.

— Тогда слезай и отходи в сторону.

— Это еще зачем?

— Слезай, тебе говорю. Загоню, потом сядешь.

Старик слез с козел и отошел. Мишка беззвучно пошевелил губами, крикнул:

— Бэ-эк!

Пес появился мгновенно. Подбежал к хозяину и выжидательно застыл. Мишка открыл будку и ткнул в нее пальцем. Собака прыгнула внутрь. Мишка закрыл дверцу и задвинул засов.

— Шуруй, — крикнул он старику и поплелся во двор. Он уже ничего не видел и не слышал. Ни как старик лихорадочно вскочил на козлы и тронул лошадь, ни как кричал Бэк.

Утром, чуть свет, он поднялся и побрел напиться воды. Какая-то мысль сверлила голову, но какая — сообразить не мог. Лежал и думал. Мутило. Опустил руку, ища Бэка. Обычно он рядом. Собаки не было. Чувство тревоги заползло в душу. Михаил поднялся, оглянулся и тихо окликнул собаку. Никто не ответил. Мишка начал волноваться и позвал уже громче. Зашел в дом. Жена и сын не спали. Оба заплаканные сидели на кровати и с ужасом смотрели на Михаила.

— Где Бэк? — голос Мишки хрипел от волнения.

Не получив ответа, Громов заорал:

— Где Бэк, я вас спрашиваю?

— Ты отдал его в будку.

Михаил стоял не шелохнувшись. Его словно ударили по голове. Затем сорвался и побежал. Бежал, не разбирая дороги, бежал так, как когда-то бегал там, на заставе. Он знал, куда бежать! Он успеет!

Старика нашел быстро и скороговоркой все объяснил. Тот посмотрел на Михаила, как на чудака, лениво вздохнул и коротко отрубил:

— Хватился, милый. Вчера и сработали.

Михаил не понял. Как сработали? Он таращил на старика глаза в предчувствии неотвратимой беды.

Старик сочувствовал, объяснял:

— Как сработали? Обычно. Порешили и шкуру содрали.

Михаил не верил. Он мотал головой и даже пытался улыбнуться. Зачем же так шутить, дескать. Но старик не шутил. Он еще раз подтвердил сказанное и, видя, как Михаил переживает, предложил:

— Ну, если тебе уж так надо, подкинь пятерочку. Привезу, какую хочешь. И на масть, и на породу…

Но Михаил не слышал. Он молча вышел за ворота и побрел домой. Как на экране, перед глазами бежали кадры, а в каждом из них Бэк… Бэк… Бэк…

Наступил вечер и…

И опять возле дома Громовых толпа. Опять слышны мужские, женские и детские голоса. Опять кричат: папа, Миша, Михаил Петрович, Мишка… Но весь гам перекрывал и заглушал голос Михаила:

— Сука я, сука!

Опять во двор въехал милицейский мотоцикл. Михаила унесли в дом, и оттуда долго никто не выходил. Затем выбежала жена и бросилась к телефону-автомату. Через десять минут на улице появилась «скорая помощь».

У ворот Сергей столкнулся с милиционером.

— Что случилось, Петя?

— Плохо, Серега, совсем плохо.

— Опять надурил?

— Хуже, Сергей. То ли чокнулся, то ли горячка…

* * *

Он как вышел из больницы, — закончила свой рассказ Нина Павловна, — больше в рот капли не брал. Его сумасшедшим считают, а он нормальный. Он все кается, винится.

Она поманила меня пальцем, — идемте, я вам что-то покажу. — Озираясь, она подвела меня к сараю и распахнула дверь: — Глядите!

Передо мной лежала гранитная плита.

— Это, говорит, когда подохну, на могилу мне поставите.

На граните небольшими буквами было четко высечено:

«МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ ГРОМОВ.

РОДИЛСЯ 14.IV.1947 ГОДА ЧЕЛОВЕКОМ.

УМЕР ГОДА СОБАКОЙ».

Ленок маленькая повесть

В последнее время неприятные разговоры с мужем повторяются чаще и чаще. Когда Евгений начинает шумно слоняться по квартире с безразличным выражением лица, это значит, что он сердится. Чем лицо равнодушнее, тем Евгений злее. Потом он уходит на кухню и начинает есть — наступила крайняя точка…

Лена слышит, как муж гремит кастрюлями. Сейчас он должен появиться. И точно: Евгений входит в комнату и останавливается в дверях. Он что-то жует, долго смотрит на жену, затем негромко спрашивает:

— И когда это кончится?

Лена прекрасно знает, о чем идет речь, но отвечает вопросом:

— Что именно?

Муж начинает жевать быстрее:

— Ты, конечно, не знаешь?

«Знаешь, не знаешь, какое это имеет значение?» — Лена устало садится на стул, закрывает лицо руками, молчит. Тянутся длинные секунды.

— Чего ты хочешь, Женя?

Голос Лены звучит тихо, почти робко, но Евгений приходит в себя, словно от пощечины. Он виновато моргает глазами, перестает жевать и незаметно исчезает из дверного проема.

Наступает тишина, в которой слышно, как каплет в ванной вода из крана да Иришка скрипит пером, что-то пишет.

Чего хочет муж? Мысли в голове, словно дрожжи, разбухают, разбухают, как-то тяжело переливаются. Разве Евгений не прав? Конечно, прав. Другое дело, что Лена ничего изменить не может. Думай не думай — вывод один: в жизни бывают случаи, когда ты вынужден шагать в определенном направлении, независимо от своего желания.

В дверях опять появляется муж. Он старается не смотреть на Лену и глухим голосом куда-то в сторону бросает:

— Ждет ведь человек… Неудобно…

Лена знает: Женька добрый — побурчит, побурчит, но поступит по справедливости. А в чем она, эта справедливость? Лена вздрагивает, увидев Иринку. Девочка подходит к матери:

— Мы пойдем сегодня?

Куда? Зачем? Лене хочется выкрикнута эти вопросы. Она чувствует, как начинает першить в горле, видит, как расплывается лицо дочери, и спешит с ответом:

— Конечно, конечно… Пойдем… Обязательно…

Лена знает, что они пойдут и сегодня, и завтра, и вообще будут ходить… До каких пор? Она подходит к окну. С надеждой смотрит на улицу: а вдруг?.. Нет, все как и прежде: женщина на месте. В черном пальто, в черном платке, в черных сапожках. Она кажется черным монументом на белом снегу палисадника. Стоит не шелохнувшись и жадно смотрит на окна их квартиры.

Евгений тоже смотрит в окно.

— Она когда-нибудь сойдет с ума — немного помолчав, беззлобно добавляет: — И мы вместе с нею.

Когда-нибудь… Лене уже давно кажется, что и женщина внизу, и сама Лена сумасшедшие. Она идет в прихожую, достает из шкафа Иринкину шубку, шапку. Садится на маленький детский стульчик, начинает надевать сапоги и застывает.

Как все быстро ушло в бесконечную даль. Кажется, прошло сто лет, а глаза закроешь — рядом.

Таких парней, как Борис, она раньше не встречала. Не потому, что их вообще не бывает, просто Лене такие не попадались. Высокий, стройный, с необыкновенно симпатичным прищуром глаз, в которых всегда теплилась едва заметная смешинка, он пришел в цех и смутил сердца даже самых серьезных девчат. Борис Гуров. Фамилия молодого специалиста была не только красивой, но и громкой. Отец Гурова, прославленный генерал Георгий Александрович Гуров, хорошо был известен в городе; мать Бориса, Ксения Петровна, была ведущей актрисой драматического театра.

В то время Лена работала токарем. Как-то Борис подошел к ее станку. Постоял, понаблюдал, попросил показать резец. Лена, смущенная неожиданным вниманием, исполнила просьбу инженера и поспешила спрятать за спину испачканные в масле руки. Молодой механик внимательно осмотрел резец и, возвращая его обратно, дружелюбно заметил:

— Если изменить заточку, можно увеличить скорость резания.

Почему-то Лена обиделась. Наверное, потому, что за ее спиной уже был шестилетний опыт работы токаря, причем токаря-рационализатора, а замечание делал зеленый новичок с профессорским видом. Инженер был чистенький, выглаженный, словно только что с выставки. Лена вдруг вспыхнула и довольно резко ответила:

— Может, покажете?

И вызывающе посмотрела на инженера. Обычно, когда в цехе начиналась кампания за повышение норм выработки и кое-кто из больно ретивых администраторов загибал не в меру, Лена подзывала его к станку и вежливо просила:

— Покажите, пожалуйста, как это можно сделать.

Эффект почти всегда был один и тот же. Но сейчас, к ее великому удивлению, инженер спокойно взял резец, повернулся и пошел прочь. Лена смотрела вслед уходящему новичку, по-детски раскрыв рот. Вскоре механик вернулся, вставил резец, включил станок и на больших оборотах шпинделя обработал деталь.

— Вот так.

Набросал в блокноте чертежик резца, вырвал листок, положил его на станину и ушел.

Тогда Лене показалось, что Гуров к ней больше не подойдет. Но назавтра, не успела она еще начать работу, механик вновь подошел к ее станку. Как ни в чем не бывало он, словно у старой знакомой, вежливо спросил:

— Ну как, идет дело?

Лена смутилась, покраснела и пробурчала в ответ что-то невнятное. А Борис продолжал:

— Вы не стесняйтесь, я всегда готов помочь.

Не стесняйтесь! А у Лены язык прилипал к гортани.

— Я ведь тоже работал на станке, — как-то сказал он между прочим.

Лена смотрела на его чистые, холеные пальцы и ни за что не верила, что эти руки вообще могут работать, если бы не тогдашний случай. Вот так они познакомились.

…Иринка уже оделась и, словно маленький эскимосик, стояла перед сидящей на ее стульчике мамой.

— Почему ты не одеваешься?

«Одеваешься?» Куда «одеваешься»? Ах да, мы собрались гулять. Лена застегивает сапоги, встает, надевает пальто…

Да, с тех пор началось их знакомство. Все чаще и чаще они оказывались вместе. Лена даже себе не хотела признаться, что искала этих встреч. Борис заполнял ее сознание все больше и больше. Ей постоянно чудился его голос, в каждом приближающемся или удаляющемся мужчине она видела Бориса. Все, что он делал или говорил, казалось ей неповторимым. Девчонки по работе судили о ее состоянии значительно проще. Дескать, врезалась Ленка Зорина в Борьку Гурова, вот и весь сказ.

Какие это были дни! Лене кажется, что она может перебрать их в памяти до единого. Наполненные постоянным ожиданием чего-то необыкновенного, радостного, они начинались и заканчивались Борисом.

— Мам…

Это Иринка. Лена застегивает пальто, смотрит в зеркало и поправляет прическу.

Девчата, как сговорились, твердили одно:

— Ты особенно по нем не убивайся и, главное, виду не подавай. За такой девкой, как ты, любой мужик побежит. Ты ж у нас красавица…

Когда Борис в первый раз пригласил ее в кино, она задохнулась от неожиданности и сказала, что не может пойти, потому что занята. А потом проревела весь вечер в общежитии. Девчата по комнате успокаивали, называли дурой. Она и сама знала, что дура и что Борис к ней больше не подойдет. А он пригласил ее во второй раз, и она снова отказалась и опять ревела в подушку. А потом случилось так, что они встретились у кинотеатра и отказаться Лена уже никак не могла. Стали видеться. Девчата ей завидовали, а она, счастливая, бегала на свидания и волновалась: а вдруг не придет? Но он приходил. Улыбался ей навстречу и смотрел так, словно каждый раз видел впервые. Они часами бродили по городу, и всегда Лена с испугом отмечала, что время летит слишком быстро. Когда наступила пора занятий в институте, Лена садилась у окна, чтобы видеть, когда придет Борис. Она угадывала его появление совершенно непостижимым образом. Стоило только ей подумать: «Сейчас появится Борька», через несколько секунд Гуров занимал свой обычный пост под окнами аудитории.

— Вы идете или нет?

Это голос Евгения. Он смотрит на Лену и Иринку и укоризненно качает головой.

Как только они выходят из парадного, женщина в черном делает шаг вперед, прижимает руки к груди и смотрит на Иринку такими жадными глазами, что у Лены по коже бегут неприятные мурашки. Каждый раз, когда Лена видит этот взгляд, ей хочется заслонить дочь и сказать женщине: «Уходите!». Вместо этого она спускается с крыльца, подходит к женщине и вежливо здоровается. Черный монумент оживает. Он поспешно отвечает на приветствие, бросается к девочке, целует ее в щеки, тычется лицом в шубку и все беспокоится: «Хорошо ли одета? Какие носочки? Не было ли кашля?».

Лена отвечает на вопросы, помогает перевязать хорошо завязанный шарфик и с едва уловимой брезгливой жалостью смотрит на женщину. А та вдруг поднимает на Лену глаза и задает свой обычный вопрос:

— Ты позволишь погулять с Иринкой?

Этот вопрос повторяется каждый день, и хотя в просьбе никогда не бывает отказа, всякий раз в голосе женщины Лена слышит нотки испуга: «А вдруг не позволят?». Лена вымучивает из себя улыбку:

— Пожалуйста.

Женщина берет Иринку за руку и ведет ее к скверику. Лена смотрит им вслед, затем тоже направляется туда же, но по другой стороне улицы. Так они и будут гулять — вместе и врозь. Они станут делать вид, что не замечают друг друга, но думать будут приблизительно об одном и том же.

Тогда тоже была зима. Они возвращались с Борисом с катка. Был чудесный вечер. Редкие белые пушинки тихо кружились в воздухе и медленно, нехотя опускались на землю. Выхваченные из тьмы яркими снопами фонарей, они казались живыми. Снежинки садились Лене на ресницы и делали ее волшебницей (так в тот вечер сказал Борис). Постепенно настроение Бориса передалось и ей. Она замолчала и тревожно ждала… Чего? Она и сама не знала. В палисаднике перед общежитием было безлюдно. На третьем этаже гуляли, и из открытого окна вот уже в который раз мужской голос запевал:

Услышь меня, хорошая, Услышь меня, красивая…

Пластинка была старенькая, заезженная, но Лене казалось, что ничего более приятного она до сих пор не слыхала. Борис стоял рядом и ботинком ковырял снег. Он уже расчистил целую площадку. Наконец песня окончилась и в наступившей тишине Лека больше всего боялась, что будет слышно, как стучит ее сердце. Она задохнулась и почувствовала, как на ее лице мгновенно стали испаряться снежинки. А Борис что-то говорил и медленно приближался. Лена скорее почувствовала, чем поняла, что его руки легли ей на плечи, почему-то вдруг подумала, что теперь его глаза можно рассмотреть до самого дна, так они были близко.

Это был их вечер… Лена ходит по скверу (тому самому!), и ей кажется, что все это было вчера. Она останавливается, закрывает глаза и стоит так в течение нескольких минут.

— Вам нехорошо?

Лена открывает глаза и смущенно улыбается. Пожилая женщина с авоськой в руках внимательно смотрит на нее. Лена извиняется, а женщина недоверчиво глядит ей вслед.

После того вечера все понеслось в каком-то шальном калейдоскопе. Они встречались каждую свободную минуту. Их можно было увидеть вместе и вечером, и днем, и утром. Лена даже похудела. Девчонки вздыхали:

— Смотри, Ленка, не доведет тебя до добра эта любовь.

А Лена не задумывалась. Борис ждал ее, и она бежала к нему навстречу. Бежала, чтобы снова и снова смотреть ему в глаза, слушать и рассказывать самой. Неповторимость их встреч — так чувствовала Лена — была в этих взглядах и в этих словах — всегда новых и всегда волнующих. Говорили о многом — о заводских делах, о детстве и юности, о милых пустячках, столь дорогих сердцам влюбленных, о новых фильмах и случаях, вычитанных в газетах. Но странное дело, Борис почти ничего не рассказывал о своих родителях. Стоило Лене навести его на эту тему, как разговор затухал, будто чахлое пламя, спрыснутое дождем.

Однажды он поцеловал ей руку, и Лена смутилась, потому что рука была грубая, с въевшейся под ногти черной каймой. Ее не брало никакое мыло, никакие мази. На второй день Борис подарил ей какой-то изумительный крем для рук. Лена догадалась, что взял он его у матери.

После этого случая Лена почему-то впервые подумала: а чем может закончиться их дружба с Борисом? Ведь не могут же они расстаться! Не для этого же свела их судьба, вот это низкое зимнее небо, тишина в «их» скверике, тот памятный резец сложной конфигурации… А с другой стороны, что ждет ее впереди? Замужество? Чужая, незнакомая семья? Лена припоминала все, что слышала о генерале Гурове, о его жене, чьи портреты попадались ей на глаза, и чувствовала, как все непросто. Она не верила, что Борис с нею играет, но все отчетливей понимала, что их отношения достигли той высшей точки, когда хочешь не хочешь придется выбирать: или — или.

Она впервые не пошла на свидание. Лежала на кровати и безучастно смотрела в потолок. Девчонки понимающе переглядывались и ходили так, словно в комнате был больной. Наутро состоялось объяснение. Гуров уже не работал в цехе: это был первый день, когда он должен был выйти на работу в отдел главного конструктора. Поэтому Лена удивилась, что он направляется к ее станку. Она сказала, что чувствовала себя нездоровой, но Борис сразу заметил фальшь в ее голосе. Говорить в цехе было неудобно, условились встретиться вечером. И опять какая-то неведомая сила остановила ее. Опять девчата перешептывались и обращались с нею, как с больной. Когда в дверь постучали, Лена меньше всего думала, что может появиться он.

Но в комнату вошел Борис. Она смутилась, будто ее уличили в чем-то непорядочном, и беспомощно смотрела на подруг. А те вдруг засуетились и буквально в мгновение ока испарились из комнаты.

Это был тяжелый, но бесцельный разговор. Борис упрекал Лену, она — его. В сущности, говорить было не о чем. Не могла же Лена признаться, что она сомневается, возьмет ли Борис ее в жены. А Гуров будто угадывал невысказанное, но не торопился с выводами. Словом, объяснения не получилось. Теперь, когда прошло столько лет (Иринка не по дням, а по часам из девочки превращается в подростка), Лена понимает, что тогда они с Борисом просто-напросто струсили: она — из-за своей вечной деликатности, из-за боязни обидеть дорогого человека, а он… Он не хотел (или не мог?) сделать решительный шаг. Да, теперь Лена знает: Борис всегда предпочитал плыть по течению.

Лена ревела всю ночь. Ревела так, что утром было стыдно идти на работу. В цехе она делала все невпопад, и мастер отправил ее домой.

Они не встречались с Борисом целую вечность — неделю. Лена ходила на работу, возвращалась домой, ела, пила, то есть сохраняла все признаки жизни. Но не жила. Она, словно в тумане, искала хоть какой-нибудь просвет и не находила. Что делать, как жить? Советы сыпались со всех сторон, но тем, кто советовал, было проще. А Лена любила. Любила так, что все остальное казалось ей мелким, ничего не определяющим. У нее было такое чувство, словно в доме, лежал покойник, и ни о чем другом просто не думалось. К концу недели напряжение достигло такого предела, что, казалось, вынести его невозможно. У нее даже стали появляться идиотские мысли о бессмысленности дальнейшей жизни. Она гнала эти мысли прочь, но они лезли, как назойливые мухи. Трудно сказать, чем закончились бы все ее переживания, если бы не пришел Борис. Он встретил ее у проходной, поздоровался и пошел рядом. Они ни о чем не говорили, не вспоминали размолвки, молча бродили, бродили и бродили. Только у общежития, когда прощались, Борис с горькой усмешкой проговорил:

— Мы вроде заново привыкаем друг к другу.

Вообще, в его словах была какая-то доля правды.

С того дня они строили свои отношения по-иному, осторожнее, «солидней». От этого обоим было нестерпимо тяжело, словно их опутали паутиной.

Когда Борис впервые пригласил ее к себе домой, она испугалась так, что на какое-то мгновение потеряла дар речи. Ей казалось, что стоит перешагнуть порог гуровской квартиры, как все рухнет бесповоротно. Она отказалась категорически и никаких уговоров не принимала. Шли дни. Борис все чаще и чаще заговаривал об этом, Лена понимала, что ведет себя глупо, но побороть свою робость не могла.

Наконец Борис рассердился. Как-то вечером, когда они вновь говорили на эту тему, он взорвался:

— Я не знаю, что ты думаешь, но то, что получается у нас, не по-людски, уверен. Я люблю тебя, — с некоторых пор он говорил об этом уверенно и постоянно, — и хочу познакомить со своими родителями. Совершенно не понимаю, почему это вызывает такую реакцию.

Он не понимал, для него все было обычно и естественно. А у Лены даже фамилия не своя, а придуманная в детдоме. На завод пришла девочкой — работала и училась, училась и работала.

В тот день она не обедала и уже задолго до окончания смены стала нервничать так, что запорола две детали. Такого с нею не случалось.

Платье надела лучшее, гладила четыре раза, туфли купила модные, напудрилась, подкрасила губы и вообще выглядела так, что даже сама себя не узнавала. Борис даже не представлял, что Лена может быть такой.

Они шли, и чем меньше оставалось до дома Гуровых, тем сильнее росло у Лены чувство надвигающейся опасности. Будут смотрины. Ей хотелось остановиться и закричать на всю улицу. «Чего смотреть? Понравлюсь или не понравлюсь, подойду или нет?» Рассудок подсказывал, что она не права, а чей-то голос изнутри настаивал на своем: права, права, права…

По лестнице поднималась так, словно одно неосторожное движение могло ее разрушить. А когда остановилась перед широкой, чем-то лоснящимся обитой дверью и Борис надавил на кнопку звонка, Лене показалось, что это звенит у нее в голове. Георгия Александровича Гурова она узнала сразу, несмотря на то, что он был в гражданском костюме. На нее смотрели почти Борькины глаза, но на удивление глубокие и добрые. Гуров-старший пропустил их в прихожую, протянул Лене руку и со смешинкой в глазах представился:

— Борин папа, — он не отпускал руки и смотрел на девушку в упор, — а вы, если не ошибаюсь, Борина Лена?

«Борина Лена» вдруг почувствовала себя спокойнее и бойко ответила:

— Борина не Борина, а Лена.

Гурову ответ понравился. Он улыбнулся и полушутя-полусерьезно ответил:

— То-то я и смотрю, что он верующим стал, икону у себя в комнате повесил.

Вначале Лена не поняла, о чем идет речь. И только потом, когда увидела в Борькиной комнате свой портрет, догадалась, о какой иконе шла речь. Никаких портретов она не дарила, да их у нее и не было, и с удивлением смотрела на себя, выписанную маслом. Но это было потом, а сейчас она стояла в прихожей, отвечала на вопросы Гурова-отца и с нарастающей тревогой смотрела на большую стеклянную дверь, за которой слышались чьи-то шаги. Да, Лена не ошиблась: Ксения Петровна Гурова вышла именно оттуда. Лене показалось, что на лице Георгия Александровича появилось выражение досады, а в глазах Бориса промелькнул испуг.

Войдя в прихожую, Гурова удивленно вскинула брови, — получилось это весьма искусно и красиво, — в какое-то мгновение ощупала Лену с головы до пят (будто раздела и одела) и, растягивая слова, кокетливо сказала:

— У нас, оказывается, гости. — Подойдя вплотную к Лене, тем же кокетливым тоном продолжала: — Здравствуйте, дорогой друг. Если бы вы знали, как мы рады этой встрече. Я всегда говорю Борису: «Почему ты никогда не приводишь знакомых девушек домой, это ведь в конце концов неприлично!». Но он упрям, как отец.

Она окинула мужчин осуждающим взглядом и вновь улыбнулась Лене:

— Но с вами у него номер не прошел. Я сказала: «Ты приведешь эту девушку домой и познакомишь ее с нами». Впрочем, он всегда столько говорил о вас, что мне казалось — мы давно знакомы. Вас зовут Кира и вы студентка консерватории?

Лена опешила: «Знакомых девушек. Приводить домой… Кира… Студентка консерватории… Издевается или шутит?».

Нет, не шутит. Это Лена поняла, когда заговорил Борис. Голос был незнакомый, какой-то сиплый.

— Это Лена, — он вдруг запнулся, — Зорина. Мы с нею работаем на одном заводе. Она никогда в консерватории не училась и учиться не собирается. Она токарь, — он вновь сделал паузу, — шестого разряда. Никаких знакомых у меня не было и нет, тем более консерваторских. Это мама спутала меня с кем-то из своих приятелей.

— Боже, вечно я что-нибудь перепутаю. Прошу простить и помиловать. Вы, милочка, — Лену передернуло от этого слова, — не обращайте внимания на мою болтовню, тем более, что у Бориса есть хорошее правило: если он с кем встречается, всех остальных по боку.

— Мам, — Лена видела, как вздулись желваки на скулах ее друга, — я тебя прошу…

— Конечно, конечно, дорогой, — она распахнула двери в гостиную. — Милости просим.

В первое мгновение Лене показалось, что она в музее. Мебель, ковры, картины, фарфор, хрусталь, — такое она видела только в кино. Она смотрела, и ей не верилось, что все это настоящее.

— Это у нас гостиная. Мебель, как видите, устарела, но все как-то не соберемся заменить… А здесь кабинет…

Массивный письменный стол из красного, почти черного, дерева, темно-красные кожаные кресла, такой же диван и невероятное количество книг. Как в заводской библиотеке. А Ксения Петровна вела ее дальне: спальня, Борина комната — вот здесь Лена и увидела свой портрет.

— К сожалению, Борис на такие вещи не способен. Это ему делал какой-то художник.

Гурова смотрела то на портрет, то на Лену, и не трудно было догадаться, что портрет ей нравился. Мужчины ходили следом и постными физиономиями добавляли еще больше тоски. «Зачем она мне все это показывает?» А Ксения Петровна уже тащила ее дальше: кухня, ванная, даже туалет.

— Вы знаете, люблю дом. Я отдаю ему сил больше, чем моим дорогим мужичкам и даже театру. Небольшая квартирка, но в ней повсюду мой труд. — Она наклонилась к Лене и совсем доверительно закончила: — Понимаю, что Борис когда-нибудь женится, но не представляю, как в этот дом войдет чужой человек.

Она разговаривала с Леной, как с вещью, Лене хотелось сказать этой холеной даме, чтобы она не волновалась, что ее в эти шикарные клетки никакими цацками не заманишь, но не хватало духу.

Чай пили в гостиной. По этому поводу Ксения Петровна заявила:

— К сожалению, в нашей тесноте за неимением столовой приходится гостей кормить в гостиной. Вот так, милочка, — Лена вновь передернулась от этого слова, — живут советский генерал и народная артистка.

Лена молчала. На столике с колесами стояли большие фарфоровые чашки, такой же фарфоровый чайник, блюдо с маленькими бутербродами (в каждый была воткнута крохотная сабля из пластмассы), множество всяких сладостей. Лена пила чай без сахара и ничего не ела. Она совершенно растерялась от этого стола, от серебряных и золотых финтифлюшек. Георгий Александрович предлагал ей то одно, то другое, но она от всего отказывалась. Тогда он начал накладывать ей просто в тарелку. Лена не ела. Генерал заговорщицки подмигнул сыну и предложил:

— Женщины хранят фигуру, а нам с тобой хранить нечего.

И он начал есть все подряд, руками. Борис вначале не понял отца, затем тоже начал есть. Ксения Петровна с возмущением, которое она даже и не пыталась скрыть, смотрела на мужчин. Наконец она не выдержала:

— Вы что, в заводской столовой?

Лену словно ударили по лицу. Изо всех сил стараясь выглядеть спокойной, она тихо проговорила:

— У нас в столовой есть все приборы. — Она подумала и добавила: — Даже салфетки.

Гурова как ни в чем не бывало удивилась:

— Что вы говорите! А мы как-то были с концертом на стройке, так ножа не могли выпросить.

Борис искоса глянул на мать и не без иронии заметил:

— Это было десять лет назад.

— И с тех пор все переменилось?

— Не все, но многое.

— И теперь рабочий класс, стирая кулаками грани, добирается до умственных высот? — почти продекламировала Ксения Петровна.

Тут вмешался Георгий Александрович:

— Твоя мать была посудомойкой, мой отец батраком. Месили мы с тобой глину на одной и той же стройке. Ты стала народной артисткой, я генералом. Чем мы стирали грани?

Впервые за весь вечер Лена увидела на лице Гуровой не улыбку, а злость. Видно, не понравились воспоминания мужа. Борис поддержал отца:

— Да вот хотя бы Лена. Работает токарем, учится в институте. Чем она стирает грани? В отличие от некоторых и головой, и руками.

Это «некоторых» прозвучало грубо, но ей было приятно, что Борис сказал то, на что она сама ни за что бы не решилась. Лицо Гуровой позеленело, она смотрела почему-то только на Лену.

— Может быть, я и не знаю, как стираются грани, но знаю, что они есть. Как бывают разные интересы, так бывают люди разного круга.

Лена встала и начала прощаться. Уже поздно (восемь часов вечера), завтра рано на работу (Борис знает, что завтра у нее выходной). Все вокруг наполнилось липкой неловкостью. Георгий Александрович старался не встречаться с Леной взглядом, Борис смотрел себе под ноги, говорила одна Ксения Петровна. Она очень сожалеет, что Лена не может посидеть с ними, ведь было очень приятно. Но она надеется еще встретиться. Она так и сказала:

— Вы, думаю, еще будете дружить, — она проводит рукой по волосам Бориса, — он у меня ветрогон, но иногда задерживается.

Лена выскочила на лестницу. Ей казалось, еще секунда — и она задохнется в этой прихожей, переполненной лицемерием. Борис еле поспевал за ней. На улице Лена вздохнула свободней. До самого общежития молчали. Они долго ходили вот по этому скверу и думали, наверное, об одном и том же. Только когда прощались, Лена сказала:

— Ты, Боря, не обижайся, но к вам я больше не пойду.

Борис ушел молча.

Они встречались почти каждый день, и Лена чувствовала, что жить без этих встреч не может. Она не ставила никаких условий и ничего не требовала. Борис тоже ничего не обещал, но Лена верила ему, как себе. Наступила осень, начались занятия в институте, и по-прежнему вечерники видели под своими окнами постоянного часового.

И кто знает, может быть, Лена и Борис еще продолжали бы встречаться, не договаривая себе самого главного, но случилось непредвиденное…

Сразу же после Нового года они поехали на лыжную прогулку. Уже давно опустела электричка, а они все ехали и ехали. Потом протряслись добрых полчаса в автобусе и выпрыгнули из него прямо в лес. Было тихо, совершенно безлюдно и немного жутко. Лена стояла и в нерешительности смотрела на Бориса, который нетерпеливо махал ей лыжной палкой.

Они бродили до самого вечера и под конец, потеряв надежду найти дорогу, по которой ходил автобус, решили пробираться прямо к станции. Прикинув маршрут по дальним крикам поездов, уверенно двинулись вперед. Лена устала так, что, казалось, еще немного и она попросится к Борьке на руки. Гуров тоже выбился из сил, но бодрился и не подавал вида. Солнце, большое и ярко-рыжее, висело над самой землей и готовилось через несколько минут утонуть в ней до следующего дня. За целый день они не встретили ни одного человека, не слышали даже запаха жилья.

Лена со смехом, в котором звучали серьезные нотки, спросила Бориса:

— У тебя хоть спички есть?

Гуров растянул в широкой улыбке рот и шутливо ответил:

— Будем добывать огонь трением.

А Лене становилось страшней и страшней. В какое-то мгновение ей даже показалось, что гудки паровозов раздаются совсем в иной стороне и слышно их значительно хуже. Солнце село, стало прохладней, а на душе муторней. Они шли лесной дорогой, и Борис утверждал, что если есть дорога, значит, есть и выход. Как только впереди появлялся просвет, Лена с надеждой устремлялась к нему, но просветы показывались, обманывали, а дорога скоро пропала.

Наконец они оказались на краю громадного оврага, за ним открывалось поле с. редкими пучками кустарника. Лена обрадовалась: стали отчетливей слышны поезда.

Лена значительно лучше Бориса ходила на лыжах, но спускалась в овраг медленно, шаг за шагом. Гуров стоял наверху и с улыбкой наблюдал за ее осторожными манипуляциями. Она уже была внизу и только хотела крикнуть, чтобы он последовал ее примеру, как вдруг Борис оттолкнулся от края обрыва и стремительно полетел вниз.

Гуров летел по откосу, Лена кричала ему что-то — потом не могла вспомнить, что именно, — и вдруг в какое-то неуловимое мгновение увидела, как Борис странно подскочил вверх, перевернулся и грохнулся на снег так, что Лене показалось, будто у нее под ногами дрогнула земля. Ничего еще не поняв, Лена смотрела на чернеющее тело. Борис не двигался. Она побежала и споткнулась, больно ударившись коленкой о верхушку здоровенного камня, слегка припорошенного снегом (на него-то и налетел Борис). В первый момент Лена подумала, что Борис просто дурачится, что сейчас он вскочит и со смехом, как всегда, полезет целоваться. И уже настроившись на шутливый лад, вдруг увидела, как снег вокруг Борькиной головы начал наливаться алым цветом. Она отскочила от Бориса, но тут же бросилась к лежащему, отстегнула лыжи и на какую-то долю секунды остановилась, не зная, что делать дальше. Потом увидела, что красное пятно на снегу стало еще больше, выхватила из кармана носовой платок… Мало… Расстегнула куртку, сбросила свитер, сняла кофточку и разорвала ее пополам. Она завязывала голову Бориса и видела, как набухает красным материя. Закончила перевязку, схватила свой шарф и туго-туго стянула им голову раненого. Все это она делала механически, не замечая, что плачет. Почувствовав холод, машинально оделась, не спуская глаз с Бориса. Потом попыталась его поднять. Только тут до нее начал доходить жуткий смысл происшедшего. Тащить здоровенного парня она не в силах, а ведь предстояло вынести его из оврага.

Лена смотрела на Бориса, на его восковое лицо, и страх охватывал ее все сильней и сильней. Она даже не заметила, как закричала. Крик эхом пронесся по оврагу и словно подсказал Лене, что звать на помощи бесполезно. Она вспомнила, что в рюкзаке у Бориса есть крепкая тонкая веревка. Пошарив в мешке, Лена нашла веревку, привязала ее к концам лыж, сдвинула на них безжизненное тело Бориса и попыталась тащить. Веревка тут же соскользнула. Лена перевязала ее, но веревка вновь соскользнула. «Что делать? Что делать?» — лихорадочно работала мысль.

Наконец сообразила: привязала веревку к креплениям. Теперь, дело пошло на лад, но, когда Лена стала тащить Бориса вверх по откосу оврага (благо здесь он был не очень крутой), она хорошо поняла, что ждет ее впереди. Она проваливалась в снег, спотыкалась, пот заливал ей лицо, в глазах рябило. Она хваталась за каждый выступ, каждый куст, руки уже были в ссадинах и кровоподтеках — перчатки остались на дне вместе с рюкзаком, но она даже и не думала за ними вернуться. В какие-то мгновения ей казалось, что силы иссякли и она не сумеет поднять даже голову. Но она вставала, впрягалась в свою ношу и упрямо лезла вверх. Сделав несколько шагов, падала и, уткнувшись лицом, жевала слегка подсоленный своим собственным потом снег. Когда показался край оврага и она обессиленная упала рядом с раненым, она не знала, что совершила невозможное. Понимала только одно: Борькина жизнь в ее руках…

Тащить по ровному полю было значительно легче, только приходилось следить, чтобы не разъезжались лыжи. Лена сняла с себя куртку и подложила Борису под голову. Давно стемнело, и порой в темноте Лене казалось, что Борис пришел в себя и смотрит на нее удивленными глазами. Тогда она останавливалась, бросалась на колени, но… Она тащила дальше, тащила, не чувствуя ни рук, ни ног.

Потом наступил момент, когда она упала и встать уже не могла. Она лежала, уткнувшись в снег, и плакала от бессилия. И вдруг услышала: стонал Борис… Это был первый звук, который он издал за все время. Она попыталась встать, поднялась ка колени и… и это было все, на что она была еще способна. Вот так, на коленях, то кланяясь головой в снег, то откидывая ее далеко назад, доползла до станции. Увидела, как к ним бегут люди, и ткнулась лицом в снег.

Очнулась на скамье в теплой комнате и тут же забеспокоилась: Борис… он лежал рядом… Лене казалось, что она говорит очень громко, но почему-то человек в железнодорожной форме наклонялся к ее губам и все никак не мог понять… Потом он, видно, решил, что ничего не добьется, и сообщил, что «скорая помощь» вызвана и сейчас прибудет.

Действительно, «скорая» приехала, и их увезли в больницу. Лена помнит, что вокруг очень суетились. Бориса куда-то унесли, ей дали какое-то лекарство, и она погрузилась в сон. Очнулась, как потом ей сообщили, через восемнадцать часов. Голова была тяжелая, тело болело, и Лена долго не могла понять: приснился ли ей этот овраг, алое пятно вокруг Борькиной головы или все случилось на самом деле. Она попыталась встать, голова закружилась, и откуда-то издалека прилетел голос:

— Вы зачем встаете? Вам нельзя…

Провалялась она три дня, потом ее выпустили. В теле еще чувствовалась тяжесть, слегка поташнивало и кружилась голова. Но она доказала, что чувствует себя прекрасно, и своего добилась. Тут же бросилась разыскивать Бориса, о котором знала, что он тоже в больнице и с ним якобы все в порядке. Но Лена не верила.

Не забыть долгих расспросов, унизительных хотя бы потому, что каждый, к кому она обращалась, непременно хотел знать: а кем доводится ей Борис Гуров. Как будто надо быть обязательно родственником, чтобы помочь человеку. Лена доказывала, горячилась, плакала… «Господи, — думала она, — ну почему эти люди, по своему долгу призванные быть милосердными, интересуются прежде всего, в каких отношениях мы находимся с Борисом? «А мне надо так мало: сидеть возле него…»

Так она и сказала врачу, которого отыскала после долгих поисков.

— А вы знаете, что с Гуровым? — спросил врач и пристально посмотрел на Лену.

Ничего я не знаю! Никто не говорит… А что с ним?

— Сотрясение мозга. Перелом черепа, кровоизлияние…

Он называл еще что-то, но Лена уже не слышала. Разве мало того, что перечислил доктор? Она смотрела на него глазами, в которых читался один вопрос. Врач хорошо понимал этот взгляд и всеми силами пытался уйти от ответа. Настойчиво повторял:

— Мы делаем все, что в наших силах.

Но Лена упрямо требовала ответа. Наконец врач не выдержал и сказал то, что Лена хотела, но боялась услышать:

— Думаю, что безнадежен. Мы бессильны что-либо сделать. Будем, конечно, рассчитывать на чудо, но не более.

— Можно мне к нему?

Ей казалось, что врач согласится, она видела, как он колебался, но услышала надоевший вопрос:

— Вы кто ему будете?

И опять Лена не решилась солгать:

— Никто.

Врач сразу заторопился:

— К таким больным мы допускаем только близких родственников… Извините, меня ждут.

Лена ходила по вестибюлю: «Что делать? Что же делать?». Тогда, в овраге, она не задавала себе этого вопроса. Тогда, оказывается, все было ясно. Сейчас же… Она прижалась щекой к шершаво-холодной стене и пыталась собраться с силами, чтобы снова просить, снова доказывать и снова плакать. И тут Лена увидела Ксению Петровну. Гурова оставалась Гуровой: тщательно ухоженная, сверкающая, будто пришла не в больницу, а на встречу со зрителями. Лена хорошо видела, что Гурова заметила ее, но Ксения Петровна и здесь продолжала играть. Подошла к дежурной, вынула из сумки платок, приложила его к глазам и с глухим придыханием спросила:

— Я могу попросить доктора?

Нянечки и сестрички засуетились. Гуровой предложили стул, налили в стакан воды. Взяла она его двумя пальчиками, отставив мизинец в сторону. Пила аккуратно, чтобы не испортить рисунка накрашенных губ. Лена обратила внимание, что сколько бы Ксения Петровна ни прикладывала платок к глазам, она каждый раз проверяла, не испортила ли грим на лице. Поставив стакан, Ксения Петровна красиво вскинула брови и удивленно посмотрела на Лену:

— Вы тоже здесь? И уже знаете, что произошло?

Лена уже готова была ответить дерзостью: лицемеров, считала она, надо бить, и бить жестко, грубо, — но тут в вестибюле появился врач — не тот, с которым Лена разговаривала, а сам заведующий хирургическим отделением. Увидев врача, Гурова повторила роль расстроенной мамы: поднесла к глазам платок, подержала его ровно столько, сколько требовалось для приличия, несколько мгновений смотрела в сторону, давая понять, как ей трудно вымолвить хоть слово… Но вдруг заметила, что на партнера — врача — не действуют эти мелодраматические приемы и, будучи актрисой многоопытной и по-своему талантливой, мгновенно обратилась в женщину деловую, даже надменную.

— Я хотела бы знать, каково состояние сына. Можете ли вы гарантировать его выздоровление? — она так и сказала: не спасение, а выздоровление. — Учтите, если здесь не могут этого сделать, я вынуждена буду обратиться к другим специалистам.

Лене показалось, что доктор обидится и уйдет. Но вместо этого услышала спокойный ответ:

— Положение вашего сына по-прежнему очень тяжелое, — Лена сжалась, но врач не сказал «безнадежное», — и мы делаем все, что в силах современной медицины. Если потребуется, пригласим необходимых специалистов, а ваша помощь нам не нужна.

Да, это был не тот человек, перед которым Гурова могла демонстрировать свои артистические способности. Но Ксения Петровна не собиралась сдаваться:

— Но я мать…

Доктор не дал ей закончить фразы:

— А я врач. Теперь же, если ко мне нет вопросов, позвольте раскланяться.

Ксения Петровна растерянно моргала, и было видно, что к такой манере обращения с собой она не привыкла.

— Я все же хотела бы знать, на что можно рассчитывать.

— Только на его организм. — Врач подумал и добавил: — Только…

— Но я хотела бы все же знать…

— Все, что я мог сообщить, сказано. Если хотите пройти к сыну, пожалуйста. Хотите остаться на ночь, не возражаю.

Ксения Петровна достала платок, и по устоявшимся больничным запахам побежал тонкий аромат дорогих духов. Актриса в третий раз показала уже знакомую программу: подержала платок у глаз, выразила всей своей фигурой глубокую скорбь и, наконец, выдавила из себя:

— Если бы я только могла… На ночь…

Она вдруг нахмурила брови, в ее глазах появился благородный блеск:

— Доктор, возьмите у меня кровь.

Говорила Гурова громко, будто со сцены. И так же громко ответил заведующий отделением:

— Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся. — Он сделал небольшую паузу. — Так вы пойдете к сыну?

Ксения Петровна еле слышно ответила:

— У меня спектакль. Вы, надеюсь, понимаете, как я должна выглядеть, — и с трагическим придыханием добавила: — Если бы мы принадлежали только себе!

Увидя, что врач вот-вот уйдет, Лена решилась:

— Разрешите мне к Гурову…

Заведующий отделением окинул ее внимательным взглядом и, к полной неожиданности Лены, вдруг спросил:

— Вы — Зорина?

— Да, — растерянно ответила она.

— К Гурову мы вас пустим обязательно. Но вам сначала надо самой отдохнуть. Договорились?

Лена умоляюще сложила на груди руки и вновь попросила:

— Пустите, я вас очень прошу.

Было в ее глазах что-то такое, что врач согласился:

— Хорошо, я скажу, чтобы вам дали халат.

Но Лена решила идти до конца:

— Я хотела бы быть с ним все время.

— Хорошо, вы будете с ним, сколько пожелаете.

Врач ушел. Ксения Петровна порывисто обернулась к Лене, осветила ее лучезарной улыбкой:

— Вы, милочка, поступаете благородно. Как бы я хотела сыграть вас на сцене — молодую, решительную, готовую на жертвы. Но, увы! Если бы вы знали, что я сейчас переживаю. Ни о чем не в состоянии думать. А тут еще через неделю поездка во Францию…

Лена слушала и не понимала: как может быть актрисой эта женщина, для которой весь мир сфокусировался на ней самой? Как она может быть матерью? Будто услышав последний вопрос, Ксения Петровна продолжала:

— Чем я могу помочь Бореньке? Тем, что буду умирать рядом? Если это необходимо — берите мою жизнь, берите без остатка! К сожалению, это не поможет… А вы молодец, милочка! Какой вы молодец! Увидите Борю — передайте ему: его мама с ним! Всегда с ним! — Она достала из сумочки плитку шоколада. — Отдайте Бореньке. Он очень любит сладкое.

— Сейчас он ничего не любит.

С этого момента для Лены начались не просто дни и ночи, а время, перепутавшее и слившее воедино все больное, горькое и беспощадное. Оно неумолимо диктовало свои условия и свои законы, неподвластные обычному течению жизни.

В тот первый миг, когда Лена увидела Бориса, в глазах у нее потемнело, голова закружилась. Будто из-за стены доносились чьи-то голоса. Потом они стали отчетливей, постепенно перед ее глазами проявилась и вся обстановка. В одноместной палате, окруженной массой приборов и приспособлений, лежал Борис. Бледный, укрытый до подбородка белой простыней, он был так неузнаваем, что в первое мгновение Лена засомневалась: а Борис ли это? Он тяжело дышал, и на лбу у него вспыхивали и гасли («Как снежинки», — подумала Лена) мелкие капельки пота. Заведующий отделением, Юрий Николаевич Макаров, — это имя Лена запомнила на всю жизнь, — подошел к ней, взял за плечи:

— Если вы хотите быть с ним, держитесь. Ему очень плохо, и нужны здесь не слезы, а помощь. Будете седелкой. Работа, предупреждаю, трудная, грязная. Понимаете? Подносить, выносить, кровь, гной… — Он вдруг запнулся и уже мягче добавил: — Будьте мужественной, как там, когда тащили его.

Потянулись минуты, отсчитываемые каждым вздохом Бориса. В какие-то мгновения Лене казалось, что вот этот вздох последний. Тогда она, сама того не замечая, начинала дышать вместе с больным и дышала так, что чуть не падала от непосильной нагрузки. Бывали моменты, когда Борис затихал и Лена поднимала тревогу.

В палату принесли раскладушку. И когда лицо Бориса начинало расплываться в ее окостеневших от усталости глазах, она ложилась.

Но спать не могла. Просто погружалась в короткое забытье, из которого то и дело возвращалась в палату, открывала глаза, испуганно смотрела на Бориса. Через два-три часа после такого «отдыха» она вновь сидела у постели больного и следила за каждым его вздохом.

Сколько прошло времени с того момента, когда она переступила порог палаты, Лена не знала. В один из дней Борис впервые открыл глаза и тихим голосом (Лена скорее угадала, чем услышала) попросил: «Пить». Это было так неожиданно, что Лена бросилась за помощью так же, как и всегда, когда Борис переставал дышать. Юрий Николаевич, а за ним вся команда спасателей явились немедленно. Лена стояла в углу комнаты и беззвучно плакала. Она не пошевельнулась, когда Макаров подошел к ней.

— Ну, ну… Сколько, дней держалась молодцом, и на тебе. — Он вынул из кармана платок и, словно ребенку, вытер Лене глаза. — Плакать рано, будем еще драться. — Он вновь стал строгим доктором. — Надежда появилась, но только надежда. Ты меня слышишь?

Да, Лена слышала. Драться значит драться.

А вокруг негромко переговаривались:

— Невероятно. Десять дней без сознания…

До Лены долетали еще какие-то слова, но она думала о своем. Десять дней! Это значит, что возле Бориса она находится семь суток. Впервые вспомнилась работа, девчата в общежитии, «Свинство. Как я могла забыть?» Лена дождалась, когда все начали уходить, и подошла к Юрию Николаевичу:

— Я тут, — она не знала, что говорить, и мучительно подбирала слова, — десять суток, а на работе…

Макаров смотрел на девушку, и если бы она в этот момент внимательней поглядела ему в глаза, то увидела бы за очками лукавые смешинки.

— Да, о друзьях не надо забывать даже в горе. Тем более, что они у вас настоящие. Приходят каждый день, звонят, волнуются. Мы ведь сразу обо всем сообщили на завод, — и тихо добавил: — Ничего, девочка, все обойдется.

Он был прав: обошлось. С того момента состояние Бориса начало улучшаться. Не сразу, не без волнений, но шло на поправку.

Ксения Петровна несколько раз приходила в больницу, но в палату не поднималась, Лена встречалась с ней в вестибюле. Главная тема разговоров в эти короткие посещения у Гуровой была одна — поездка во Францию.

В тот день, когда Гурова узнала, что Борис пришел в себя, она, радостно потирая руки и, вероятно, на какую-то секунду потеряв над собой контроль, выпалила:

— Вот и великолепно! Значит, я могу спокойно ехать.

И укатила. А Лена по-прежнему сидела у постели больного. Глаза Бориса наливались жизнью. А когда Борис впервые произнес «Лена» и она увидела устремленный на нее взгляд, то поняла: не найти силы, которая оторвала бы от нее этого человека. Она приложила палец к губам, но он упорно повторил:

— Лена… Ленок…

Говорили тихо. Так тихо, что могла понять только она. Но ей казалось, что его голос слышен на всю больницу.

— Молчи, тебе нельзя разговаривать.

А он настаивал…

— Ленок, Ленок…

Никогда прежде он ее так не называл. В каких недрах сознания родилось это сравнение со льном? Наверное, у него просто не хватало сил на большее. Но Лене казалось, что лучших слов он не говорил ей никогда.

— Молчи. Если ты будешь разговаривать, я уйду.

А он не боялся, он знал, что она не уйдет.

— Ленок…

Она делала вид, что сердится, а внутренне ликовала. Раз заговорил, значит, будет жить! Юрий Николаевич подозрительно смотрел на ее посчастливевшее лицо и сердито бурчал:

— Тоже мне сиделка.

А когда состояние Бориса улучшилось настолько, что уже не вызывало сомнений, он категорически заявил:

— Хватит, голубушка, хватит. В гости — пожалуйста, за особые заслуги разрешаем ходить каждый день. А чтоб сидеть здесь круглые сутки и…

Лена так и не узнала, что имел в виду заведующий отделением, но поняла, что спорить бесполезно.

Дома и на работе ее встретили тепло, расспрашивали, ободряли, давали советы. Теперь распорядок ее дня был строгим и неизменным — завод, общежитие, Борис, и наоборот. В больнице ее все считали своей и, как только она появлялась, спешили с халатом. Она входила в палату, здоровалась и садилась на стул возле кровати. Часами она могла сидеть па этом стуле и смотреть на Бориса. А когда ему разрешили говорить, Лена просто не знала, куда деваться от неловкости. Началось все с того, что однажды, когда Юрий Николаевич вошел в палату, Борис стал его благодарить. Но не успел он сказать и трех слов, как врач прервал больного и категорически заявил:

— Ее благодарите. Это она подарила вам жизнь, — он глянул на девушку и шутливо закончил: — Такого дядю тащила на себе четырнадцать километров. Я в воскресенье специально поехал туда и прошел на лыжах весь маршрут. Скажу честно — еле дотащился. А как она это сделала, не знаю. Это ведь как надо любить, чтоб выпрыгнуть из самой себя.

Лена от смущения не знала, куда деться. И когда врач ушел, долго не решалась посмотреть на Бориса. А Гуров глядел на Лену не отрываясь. Может быть, он думал, что это совсем другая девушка, а не та, которую он знал.

— Спасибо, Ленок.

Бежали дни, Борису становилось все лучше и лучше. Он уже сидел в постели, и если Лена приближалась слишком близко, лез целоваться. Юрий Николаевич Макаров, поймав их на месте «преступления», полушутя-полусерьезно заметил:

— На свадьбу не забудьте пригласить.

Лена смутилась, а Борис не растерялся:

— Не забудем.

Юрик Николаевич внимательно посмотрел ка Гурова и ухе совершенно серьезно поблагодарил:

— Спасибо, сочту за честь…

Борис так же серьезно ответил:

— Будете самым желанным гостем.

Вернулась из Франции Ксения Петровка. И впервые появилась в палате:

— Как ты себя чувствуешь, дружок?

Села на стул возле кровати, наклонилась к сыну и поцеловала его в лоб:

— Ну, здравствуй, дорогой!

И только после этого заметила Лену:

— О! Это опять вы? Я смотрю, вы часто приходите к моему сыну?

Вместо Лены ответил Борис:

— Она здесь все время, мама. А почему не приходит папа?

Видишь ли, дружок, я сказала ему, что ты уехал в длительную командировку. Зачем волновать отца, верно? Хватит, что беспокоилась я.

— Пусть он теперь придет. Скажи ему, ладно?

— Как же, как же. Обязательно…

Но, видимо, Ксения Петровна не торопилась. Потому что генерал приехал в больницу только в день выписки Бориса. Приехал и сразу же набросился с упреками на… Лену:

— Ну, у моей дражайшей хватило ума на ложь. А вы-то! Вы ведь могли сказать правду…

— Это я просил Лену молчать, — сказал Борис. — Ни к чему тебе было волноваться.

— Экие вы заботливые, — горячился Георгий Александрович — Не волноваться! Значит, живи, как пень. И никаких тебе эмоций! Вычеркнули из списков, сняли с довольствия! Узнаю, узнаю Ксению!..

Неожиданно Гуров обернулся к Лене, притянул ее к себе и крепко расцеловал. А Лена… Лена ревела как ребенок. Уткнувшись носом в орденские ленточки на генеральском кителе, она выплакивала свою боль, горе и обиды. А Георгий Александрович все гладил и гладил ее по голове и приговаривал одно и то же:

— Спасибо, дочка, спасибо…

А потом они шутили и смеялись. И Лене было хорошо, как никогда в жизни.

Какой это был день! Весна заполнила все вокруг дурманящим светом, и Лене казалось, что счастливы все.

На улице Борис захлебнулся весенним воздухом и зачарованно произнес:

— Никогда не думал, что жизнь так прекрасна.

Машина катила по улицам, а Лене чудилось, что они плывут над землей. Она прижалась к Борькиному плечу и, закрыв глаза, сидела так до тех пор, пока не услышала:

— Будьте добры, на Грибоедовскую, 15.

Лена вздрогнула и открыла глаза, Борис называл адрес ее общежития. Зачем? Лена удивленно смотрела на Бориса, но на его лице ничего, кроме радости, прочесть было невозможно. Машина подкатила к самому подъезду и остановилась.

— Сбегай за паспортом.

— За паспортом? — У Лены был вид ребенка, с которым играют в не очень понятную для него игру. — Зачем?

— Я потом тебе объясню.

Лена перевела взгляд на Георгия Александровича. Гуров поддержал сына:

— Сходи, если так просит.

Паспорт она взяла, но только успела захлопнуть за собой дверцу, как Борис тихим, но решительным голосом попросил шофера:

— В загс, пожалуйста!

Что там говорить. Конечно, Лена ждала этого момента. Не хотела в этом признаться, но где-то в далеких тайниках души хранилась вера, что Борис рано или поздно сделает ей предложение. Но что это произойдет вот так… Она сидела, задохнувшись от счастья и обиды. Машина ныряла из одной улицы в другую, останавливалась, бросалась вперед, а Лена сидела с окаменевшим лицом и пыталась хоть на миг собрать разлетевшиеся мысли. Видимо, и Георгий Александрович был недоволен поступком сына. Он остановил машину, насмешливо хмыкнул и позвал шофера:

— Пойдем, свежим воздухом подышим.

Тягостная тишина наступила в машине. Наконец Борис не выдержал:

— Ты против?

«Почему против? Глупый. Но кто же так женится?»

— Ты хоть ответить можешь?

— Могу. — Она не узнала своего голоса.

Борис придвинулся к Лене, взял ее обеими руками за голову и повернул к себе:

— Ну и что? Ты не хочешь быть моей женой? Ты меня не любишь?

— А ты меня спросил? Ты со мной посчитался?

Он смотрел на нее и не находил ответа. Виновато поморгав глазами и не найдя объяснений, предложил:

— Трахни меня по кумполу, чтоб мозги еще раз перевернулись.

Сказано это было с такой простодушной искренностью, что Лена не выдержала и расхохоталась.

Расписаться, как говорил потом Георгий Александрович, оказалось просто. Правда, пришлось преодолеть формальности. Но в конце концов они оказались мужем и женой — по всем правилам. Охмелевшие от счастья, от необычности всего происшедшего, они шумно ввалились в квартиру Гуровых. Ксения Петровна появилась в прихожей сразу, как только услышала голоса. Она с затаенной опаской смотрела на Бориса, но убедившись, что у сына великолепное настроение, шагнула ему навстречу, обняла. Потом повернулась к Лене и удивленно воскликнула:

— И вы к нам, милочка?

— Не милочка, а Елена Гурова, моя жена. — Борис положил руку на Ленино плечо. — Прошу любить и жаловать.

Ксения Петровна стояла, задохнувшись на полуслове. Наступила тишина, из которой, казалось, невозможно вынырнуть. Бежали секунды, а положение не менялось. Первым нарушил молчание Борис. Он достал из кармана паспорт и протянул его матери:

— Вот, посмотри…

Гурова не шелохнулась. Тогда вмешался Георгий Александрович. Он взял Лену за плечи, распахнул перед нею дверь в гостиную, ту самую, от которой Лена в прошлый раз обалдела, и нарочито громко проговорил:

— Проходи, дочка, ты дома.

Все были в гостиной, а Ксения Петровна стояла в прихожей. Наконец она круто повернулась и, не сказав ни слова, прошла к себе в спальню.

— Иди, Борис, объясни все матери, — сказал Георгий Александрович. Мог бы, между прочим, не устраивать ей таких сюрпризов.

Борис пошел. Эти десять или пятнадцать минут, которые он отсутствовал, показались Лене вечностью. Она то и дело поглядывала на дверь и ожидала чего-то страшного. Но ничего не произошло. Борис вернулся, бросил на отца виноватый взгляд и, обращаясь к Лене, проговорил:

— Ты не волнуйся и не обращай внимания.

— Ладно, ребята. Кончайте панихиду, давайте во здравие…

Георгий Александрович достал из серванта белоснежную скатерть и начал застилать стол.

— А вы чего стоите? В гостях, что ли? А ну, Борька, показывай жене, где что лежит, — и совсем уж озорно закончил: — Свадьбу справлять будем.

Сидели за наспех накрытым столом и слушали поздравления Гурова-старшего. Ксения Петровна так и не вышла.

Борис еще раз ходил в спальню, но вернулся оттуда расстроенным..

Вышли на улицу и не спеша бродили и бродили невдалеке от дома. Борис порывался уйти дальше, но Лена не соглашалась. Сидели на скамеечке во дворе и говорили, говорили без умолку. Уже зажглись фонари, а они все что-то рассказывали друг другу. Наконец Борис встал, за ним поднялась и Лена.

У подъезда она остановилась и тихим голосом, в котором скрывались и вопрос, и просьба, проговорила:

— Ну, я пойду? Уже поздно. — И вдруг заспешила: — Ты меня не провожай, не надо.

— Куда же ты пойдешь, товарищ Гурова?

Только сейчас она начала понимать истинный смысл происшедшего. «Значит, теперь я должна буду каждый день возвращаться в эту квартиру и отныне называть себя Гуровой?» Было и радостно, и жутко. Она понимала, что никакого отступления назад уже быть не может, но еще робко сопротивлялась:

— У меня ведь даже зубной щетки нет.

А Борис уже начал действовать. Схватил девушку под руку и потащил за собой. Такси поймали быстро, и не успела Лена опомниться, как они уже были у общежития.

— Иди собирайся.

Она что-то бессвязно втолковывала девчонкам, а они ошарашенно смотрели на подругу, которая укладывала в газету халатик, зубную щетку и полотенце. Борис, увидев жену, недоуменно перевел взгляд на двери подъезда, словно ожидал, что сейчас оттуда вынесут чемоданы с вещами, Но убедившись, что «приданое» у Лены в руках, распахнул дверцу автомобиля и уселся рядом.

Это было время, наполненное блаженством и пыткой. Лене кажется, что она помнит это время по секундам, по каждому поцелую, по каждой выплаканной слезинке.

На следующее утро Борис не пускал ее на работу, у него был больничный еще на две недели, но она не могла не пойти на завод. Лену поздравляли по-разному: кто от души, кто с удивлением, кто с неприкрытой завистью. Но Лена принимала все поздравления одинаково и ничего другого замечать не хотела. После работы она побежала домой. «Домой! Неужели в жизни все так непрочно? Неужели в жизни все можно изменить одним росчерком пера? Вчера — чужие люди, сегодня — родственники. Вчера — со своей фамилией, сегодня — с новой. Вчера — в гости, сегодня — домой».

Дверь открыла Гурова. Лена растерялась и замерла на пороге. Ксения Петровна круто повернулась и крикнула Борису:

— Это к тебе.

Борис успокаивал Лену, но она твердила сквозь слезы одно:

— Уйдем, уйдем отсюда.

Борис гладил ее по волосам, целовал в мокрые щеки.

— Она не от злости, она всегда такая. У нас, в конце концов, своя семья.

И вновь мир отодвигался в сторону, им вновь казалось, что в этом мире их только двое. А тут еще Георгий Александрович с его заботой и лаской… Лена успокаивалась и искренне начинала верить, что все образуется. Ксения Петровна по-прежнему с ней не разговаривала и вообще вела себя так, будто никакой жены у Бориса не было.

Однажды, войдя в прихожую, Лена услышала громкий разговор. Ксения Петровна кричала Борису:

— Что ты понимаешь в жизни? Что ты видел и слышал за моей да отцовской спиной?

Лена хотела войти в комнату, но приросла к полу. Говорили о ней.

— Кого ты привел? Ты глупый романтик, ты понимаешь, что наделал? Любовь? Какая там к черту любовь? Что у тебя общего с этой токарщицей или как там ее?

— Я прошу тебя…

Это голос Бориса. Во рту у Лены стало сухо. А Ксения Петровна продолжает:

— Думаешь, подвиг совершил? А ты и ей жизнь угробишь, и себе биографию исковеркаешь. Не перебивай, я и так слишком долго молчала. Ну встречались, ну баловались… Всему же есть мера… ты думаешь, вашей любви надолго хватит? Ну наговоритесь на свои токарно-производственные темы, а дальше?

— Ты ничего не понимаешь.

— Куда уж! Друзья от тебя отвернулись, ты от всех отказался.

«А действительно, где его друзья? Почему он никогда ни с кем ее не знакомил? Неужели Гурова права и Борис стесняется своей «токарщицы?» Лена не в силах была оставаться в прихожей и подслушивать. Распахнула дверь и вошла в комнату. Борис, увидев жену, растерялся, а Ксения Петровна, будто ничего не случилось, повернулась и вышла.

В тот вечер произошло очередное объяснение. Но кончилось оно ничем. Только Борис под конец начал злиться, и Лена про себя, отметила, что таким она его не знала. Но они все-таки помирились.

Борис вышел на работу. Было решено отпраздновать их женитьбу по-настоящему, в ресторане. Основные хлопоты взял на себя Георгий Александрович. Когда начали составлять список гостей, Лена обратила внимание, что приглашенными оказались их общие заводские знакомые.

— Боря, разве нет у тебя знакомых, друзей?

Он что-то сбивчиво объяснял, доказывал, и Лена поняла — звать их Борис не собирается. Свадьба прошла неплохо. Гостей было человек шестьдесят: девчата из общежития, начальник цеха, парторг, Борисовы приятели из конструкторского бюро, знакомые Георгия Александровича, Юрий Николаевич Макаров и ни одного человека со стороны Ксении Петровны. Сама она, кстати, на свадьбе тоже не была. В последний момент ее зачем-то вызвали в Ленинград.

Поздравляли, кричали «горько», давали добрые советы… Словом, свадьба прошла неплохо… Наступили будни. Вернее, будни и неприятности. Почему-то они обильно сыпались на их головы. После свадьбы молодожены провели две незабываемые недели. Не нужно было прятаться, крадучись возвращаться с работы, постоянно сжиматься в ожидании злого взгляда или оскорбления. Лена настолько оттаяла в эти дни, что решила навести в доме порядок. Она чистила, мыла, и под конец изумленные мужчины склонили головы перед делом ее рук. Георгий Александрович так и сказал:

— Весна!

Но вернулась Ксения Петровна и будто повеяло осенью. Она обнялась с мужем и сыном, мимо Лены прошла, как мимо шкафа, вошла в комнату и остолбенела. Лена хотела пройти к себе, но Гурова ее остановила.

— Давайте, милочка, договоримся: распоряжаться вы будете у себя дома. — Она сделала паузу и не без иронии добавила: — Когда он у вас будет, а пока вы квартирантка, командуйте у себя в комнате.

Лена могла ожидать чего угодно, но не этого. Задохнувшись от обиды, она круто повернулась и вышла. Что тогда творилось! Наверное, даже соседи слышали, как кричал Георгий Александрович:

— Как тебе не стыдно! Как ты смеешь разговаривать с ней таким тоном? Да ты ее мизинца не стоишь…

Что-то визжала Гурова, что-то говорил Борис, но Лена слышала только Георгия Александровича.

— Какая ты мать? Какая ты подруга? Ты же обожравшаяся мещанка.

Он вдруг замолчал, и Лену ударила наступившая тишина. Вбежал Борис.

— Отцу плохо!

Георгий Александрович полулежал в кресле с закрытыми глазами и жадно ловил ртом воздух. Ксения Петровна стояла рядом и в ужасе смотрела на позеленевшее лицо мужа. Лена расстегнула ему ворот рубахи и приказала Борису:

«Скорую» вызови! — и тут же повернулась к Ксении Петровне. — Нитроглицерин, быстро!

Гурова не двигалась с места. Лена прикрикнула на нее:

— Да быстрее же… Нитроглицерин… Валидол…

Лена нетерпеливо смотрела на стоящую перед ней женщину и вдруг поняла: Ксения Петровна не знает, где что находится. Сама быстро ощупала карманы Георгия Александровича, нашла валидол.

Приехал врач. Больного привели в чувство, уложили в постель. Наступили тяжелые дни. Лена прибегала с работы и первым делом заходила к Георгию Александровичу. Но как только появлялась Гурова, Лена уходила к себе. Жить в доме становилось невыносимо. Лена все чаще, и чаще предлагала Борису переехать куда-нибудь. Борис уговаривал, упрашивал, отнекивался, что-то доказывал. Но когда просьбы жены стали угрожающими, он нашел средство избавиться от них. Как, мол, оставить Георгия Александровича? Этот довод действовал безотказно. А потом Гуров-старший выздоровел, но положение осталось прежним. Борис рассуждал:

— Ну зачем мы будем искать квартиру? Давай считать, что нашли. Можем даже платить квартирную плату.

Платить, конечно, не платили, но жили плохо.

Лена старалась из своей комнаты не выходить, особенно если приходили гости. А бывали они часто и все — к Гуровой. Шумели, пили, спорили. Если приходили к Георгию Александровичу и не было Ксении Петровны, Лена еще появлялась, в иных случаях сидела, пока гости не уходили.

Прошло лето, наступила осень, начались занятия в институте, Лена решила наверстать упущенное и занималась с утроенной силой. После работы не успевала забежать домой и шла прямо в институт. Возвращалась поздно. Субботы и воскресенья уходили на подготовку к семинарам, зачетам, на курсовые и прочие задания. Борис ничего не говорил, но Лева видела, что он недоволен. Она как-то затеяла на эту тему разговор. Борис слушал молча, хмурился:

— Жаль, что лучшие годы уходят.

Конечно, жаль. Она сама это великолепно понимала. Но разве есть другой выход? Она так прямо и спросила. Борис усмехнулся:

— Разве дело в дипломе? Образование не от «корочек» зависит. По-моему, если читать-писать умеешь, все остальное преходящее. Ходи в театр, читай побольше, развивайся…

— Поэтому ты окончил институт и поступил в аспирантуру?

Борис досадливо ответил:

— Это совершенно другое дело.

— Почему другое? Петому что у тебя были условия и не надо было ничем жертвовать? А если условий не было, значит, так и плыть по течению?

Неужели Борису все равно: учится его жена или нет. Но, как потом оказалось, не все равно. Однажды к ним в гости зашел старый Борин знакомый, которого она раньше никогда не видела. Приятель был удивлен, узнав, что Борис женился, и спросил Лену, где она работает. Но не успела она раскрыть рот, как за нее ответил муж:

— Там же, где и я, в одном отделе.

Лена чуть не провалилась от неловкости сквозь землю, но промолчала. Когда они остались вдвоем, она спросила Бориса, зачем он соврал. Он долго мялся, наконец выпалил:

— Думаю, тебе надо сменить работу.

Лена вспомнила «токарщицу».

— Все токарно-производственные темы исчерпаны, говорить больше токарщицей не о чем?

Борис смущенно отбивался:

— Выдумаешь вечно… Глупости…

Да, что-то у них не клеилось. Лена по-прежнему поздно приходила домой, много занималась, а Борис явно томился. Он стал уходить из дому, при этом Ксения Петровна охаживала его, как хороший гример актера перед выходок на сцену или на съемки. Лена все чаще и чаще заставала дома каких-то Бориных друзей, о которых раньше и понятия не имела. Это были все хорошо одетые молодые люди с безукоризненными манерами и головами, набитыми знаниями самого различного характера. Ксения Петровна, как правило, была тоже здесь и принимала в разговорах активное участие. В таких случаях пройти к себе в комнату и не выходить оттуда было неприлично, а сидеть и чувствовать себя незваной золушкой просто мучительно. Борис всегда встречал ее тепло, целовал в щеку, представлял гостям, но она постоянно читала в его глазах настороженность. Исчезала она только с уходом гостей. Как-то, когда она пришла чуть позднее обычного и застала дома уже почти привычную компанию, кто-то из мужчин ее спросил:

— Почему вы постоянно лишаете пас своего присутствия?

— Я учусь в вечернем институте.

— Вы герой в духе времени?

— Не понимаю.

— Я имею в виду, что вы учитесь и работаете.

— Да, я работаю токарем на заводе.

Она видела, как вспыхнуло лицо Бориса, как посмотрела на сына Ксения Петровна. В ее взгляде читалось: «Я же тебе говорила».

— Великий рабочий класс! Товарищи, я предлагаю поднять бокалы за единственного в этой компании представителя руководящего класса.

Это говорил все тот же мужчина. Он поднял свой бокал и, приглашая всех последовать своему примеру, залпом выпил его до дна.

— За наш родной! — Лена почувствовала, какой иронией были наполнены его слова. А мужчина уже вновь обращался к ней: — Скажите, а вам не трудно руководить нами?

— Кем это — вами?

— Ну, этим… Обществом, интеллигенцией…

— Нет, не трудно.

— У вас все так просто?

— У кого это у вас?

— У рабочих.

— А вы, позвольте узнать, из какого сословия — дворянского или купеческого?

Лена видела, как вытянулось лицо Бориса, как забегали глазки у Ксении Петровны. В комнате наступила тишина, в которой было слышно тяжелое дыхание мужчины. Он кисло улыбнулся и зааплодировал:

— Браво, браво. Вы мужественно стоите за честь своего класса.

— А я думаю, что интеллигентом может быть лишь тот, кто представляет честь именно этого класса.

Лена, сама не предполагая, втянула компанию в такой спор, что только диву давалась. Говорили о роли интеллигенции, о ее связи с народом и высказывали такие противоположные суждения, что Лена никак не могла понять, кто же прав. Она с удивлением наблюдала за мужем. Борис спорил толково, со знанием дела. В душе шевельнулась обида: «Почему он со мной никогда так не говорит? Неинтересно?».

Лена видела, что их отношения с Борисом все ухудшаются и ухудшаются. Нет, они не ссорились, не предъявляли друг другу претензий, а как-то незаметно удалялись и удалялись друг от друга.

Лена почувствовала, что забеременела. Она и обрадовалась, и испугалась. Что будет? Говорить или не говорить? Долго не решалась, а потом сказала. Борис обрадовался. Лена и сейчас готова поклясться, что обрадовался он искренне. Георгий Александрович расцеловал Лену и торжественно произнес:

— И народится, наконец, младший потомок Гуровых.

Борис тоже считал, что родится обязательно мальчик. Одна Ксения Петровна ничего не считала, а ходила с еще более кислым выражением лица. Однажды, когда Борис был где-то на именинах, а Георгий Александрович уже спал, она постучала к Лене. Это было впервые за всю их совместную жизнь. Лена читала. Она удивленно уставилась на Ксению Петровну и так растерялась, что даже не предложила ей сесть. Гурова подошла к дивану, присела на самый край, несколько мгновений собиралась с мыслями, наконец заговорила:

— Вы знаете мое отношение к вам. Это облегчает задачу. Если я скажу, что забочусь о вашем же благе, вы все равно мне не поверите. А это, как ни странно, именно так. Вы любите моего сына, и в этом самое большое ваше несчастье. А Борис… Как вам объяснить? Вы смазливы, непосредственны, а он у меня гурман. — Она так и сказала «гурман». — Вы спасли ему жизнь, и он решил, что должен отплатить благодарностью. Но поверьте мне, я знаю своего сына — вы ему совершенно не нужны. Рано или поздно вы разлетитесь… Он мужчина, ему легче. Вы останетесь с ребенком. Я хочу дать вам добрый совет…

Лена негромко, но категорично попросила:

— Будьте добры, оставьте меня в покое.

Гурова встала, грустно усмехнулась, хотела еще что-то сказать, но, видно, раздумала, повернулась и пошла к выходу. Она была уже на пороге, когда Лена почти крикнула ей вдогонку:

— А ребенка я рожу!

Ксения Петровна оглянулась, осмотрела Лену с головы до ног и со злой усмешкой ответила:

— Себе же и родишь!

Гурова ушла, а Лена бросилась на постель и плакала до исступления.

Лена очень тяжело переносила беременность. Она так подурнела, что знакомые ахали, когда видели эту на глазах происходящую перемену. Она не могла есть обычную пищу, ее постоянно тошнило. Борис был по-прежнему заботлив и внимателен, но Лена все чаще и чаще замечала, как он старается скрыть брезгливость. У него появилась новая манера — целовать жену в лоб. Не в губы, как прежде, а в лоб. Делал он это, уходя на работу и приходя с работы. Лена все видела, все понимала, и горькое чувство незаслуженной обиды грызло ей сердце.

Незадолго до того, как идти в больницу, ей сказали, что ребенок лежит неправильно и роды могут быть сложными. Предложили лечь на обследование. Борис бегал по докторам, консультировался. Что-то озабоченно делал и Георгий Александрович» Одна Ксения Петровна сохраняла полное спокойствие.

По просьбе Георгия Александровича Лену смотрел известный в городе профессор. Да, действительно, ребенок лежит неправильно, в таких случаях бывают осложнения.

Приблизительно дней за десять до родов Лена легла в больницу. Ей было тоскливо и страшно. В палате она наслушалась разных историй и, когда наступил момент родов, мысленно попрощалась с жизнью. Она десять раз умирала и воскресала, пока не услышала писк и не увидела над собой облегченно вздыхающего врача.

— У вас девочка.

«Дочка? А дома все уверены, что будет сын. Даже имя выбрали».

В палате Лена забылась тревожным сном и когда проснулась, уже рассвело. Лена лежала и ждала чего-то радостного. Но когда стали разносить детей, ей почему-то дочку не принесли. Она разволновалась и позвала сестричку. Ответ не только не успокоил, а, наоборот, разволновал еще больше. «Что значит отдыхает? Почему у других не отдыхают, а у нее дочка отдыхает?» Лена потребовала врача. Пришла толстая пожилая женщина, присела к ней на край постели и не спеша заговорила:

— Не надо волноваться. Страшного ничего не произошло, но дочку показать не можем. — Лена смотрела на врача так, что та вынуждена была начать объяснения. — Она жива и здорова, ничего с ней не случилось. Но поскольку есть родовая травма, придется вам с недельку, может быть, чуть больше, потерпеть.

— Травма? Какая же травма, если вы говорите, что все в порядке?

— Пока особых поводов для паники нет. Мы делаем все, что в наших силах.

Врач ушла, а Лена лежала с широко открытыми глазами и сдерживала себя, чтобы не закричать. Вдруг она услышала рядом с собою:

— Ты, девка, смотри. Если изуродовали, не бери и все. — Говорила здоровая рыжая баба нахального вида, ее кровать была справа. — Вина не твоя. Не сумели принять, пусть сами и мучаются. А то знаешь, вырастет дурочка, и возись с нею потом… Вон у меня знакомая…

Лене казалось, что она спит и видит кошмарный сон. Она не притронулась к завтраку, не стала обедать. А когда увидела цветы и передачу от Бориса, не выдержала и залилась слезами. Читала записку, а буквы расплывались и все время куда-то исчезали. Но она все-таки дочитала и тут же на обороте письма сбивчиво поведала о своем горе. Мол, дочка жива, но ее не показывают, потому что не все в порядке с головкой.

Лена написала Борису и с нетерпением ждала ответа. Ждала в этот день, ждала на следующий, ждала, отсчитывая минуты, но не дождалась. Она терялась в догадках, смутное чувство тревоги нарастало сильней и сильней. Не случилось ли чего? Обычно Борис приходил каждый день, неизменно приносил цветы и подарки. Георгий Александрович — это Лена узнала уже в роддоме — на второй день после ее отъезда сам слег в больницу. Ксения Петровна, естественно, не появлялась ни разу. И вот теперь исчез Борис. Лена не знала, что думать, что делать. Соседки по палате успокаивали, ободряли.

На четвертый день, когда Лене разрешили встать, она побежала к телефону. Набирала номер до тех пор, пока ее не попросили оставить служебный телефон в покое. Вечером она вновь позвонила. Дома не отвечали. Лена уже совсем потеряла надежду дозвониться, как вдруг услышала, что трубку сняли. Она почти крикнула, словно боялась, что ее не услышат:

— Алло, алло, это квартира Гуровых? — Она вслушивалась в дыхание на другом конце провода и настойчиво разъясняла: — Это я, Лена. Вы меня слышите?

Раздался короткий щелчок. В ту ночь Лена не спала. Пробегали мысли, одна страшнее другой, и все они казались чудовищными, неправдоподобными. Утром она направила домой телеграмму. Ответа так же, как и прежде, не последовало. И вдруг — это уже было перед самым вечером — ей сказали, что кто-то зовет ее к «переговорному». «Переговорным» называли окно в конце коридора, которое можно было открыть и спокойно разговаривать. Лена бежала по коридору и не чувствовала под собою ног. Распахнула окно и улыбнулась девчонкам с завода. Лена изо всех сил старалась скрыть разочарование, но подруги сразу подметили что-то неладное. Они дотошно выпытывали у Лены, как она себя чувствует, привязали к концу веревки здоровенный пакет с продуктами (веревка всегда висела у «переговорного» и даже позеленела от времени), рассказывали заводские новости. Лена видела, что они стараются ее развеселить, и делала вид, что смеется. Она несколько раз порывалась спросить про Бориса, как вдруг одна из подруг с шутливой укоризной заметила:

— Борька у тебя серьезный стал, не приведи господи. Вчера в кино его встретила. Я ему: «Поздравляю вас, Борис Георгиевич, с законной дочечкой», а он мне через губу: «Премного благодарен».

Девчонки еще что-то говорили, а Лена чувствовала, что пол убегает у нее из-под ног. «Вчера в кино? Живой, здоровый?» Она так изменилась в лице, что подруги в испуге затараторили:

— Иди ложись…

Оставшиеся дни проходили через застывшую боль и немую тоску. Принесли девочку, крохотный комочек с едва заметными глазами-щелочками, и вместе с теплом, растопившим душу, внутрь вошла обида, которую, Лена знала, уже никогда оттуда не вынуть. Перед самой выпиской врач снова подошла к ее постели:

— Думаю, что все будет в порядке. На всякий случай в месячном возрасте покажите дочку невропатологу в детской консультации.

В то утро Лена не находила себе места. В десять ей передали узел. Лена дрожащими руками перебирала распашонки, чепчики, пеленки, завернутые в красивое атласное одеяло, и глотала слезы. Дежурная сестра по-своему истолковала ее настроение:

— От радости не ревут, от радости смеются.

Лена оторопела, увидев перед собой толпу народа. Она даже не сообразила сразу, кто там был. А дежурная сестра держала девочку в руках и с торжественно серьезным видом говорила:

— Только папе, только папе.

Лене казалось, что она сгорит от стыда. На какое-то мгновение среди встречающих произошло замешательство, которое сестра тоже оценила по-своему:

— Какой робкий у вас муж…

Тут из толпы, выступил Николай Семенов — сменный инженер из инструментального — и спокойно проговорил:

— Не робкий, а боязно брать как-то. Не приходилось…

Сестру завалили цветами и конфетами. Шумной компанией направились к выходу. Лену ни о чем не спрашивали, ей тоже ничего не объясняли. Посадили в машину, рядом сел Семенов. Сомнений не было, ее везли в общежитие. «Значит, знают. А как им не знать, если я сама просила купить приданое?»

Иринка требовала к себе постоянного внимания, и это несколько снимало остроту неутихающей боли. «Как он мог, как он мог? Можно не любить, ненавидеть. Но бросить в такой момент, предать своего ребенка…» Лена задыхалась от мыслей и не находила ответа. «Ведь он любил меня. Неужели все это было наносное, временное?» Припоминалась Ксения Петровна с ее наставлениями: «Встречался из интересинки, женился из благодарности, терпел из благородства. Но вы ему не нужны». Прошло уже две недели после возвращения из роддома, а Лена не могла успокоиться. По этому поводу Николай Семенов — он как-то зашел к Лене — сказал так:

— Тебя оскорбили, я понимаю, очень больно. Но вместо того чтобы плюнуть негодяю в лицо и как человеку возвыситься над мразью, ты своей собственной обидой съедаешь себя. Неужели в тебе нет ни гордости, ни достоинства? Обидно? Да выплюнь ты ему эту обиду в рожу и поставь точку.

Если бы все было так просто, как говорил Николай! Но тем не менее его слова подействовали. Лена решила взять себя в руки. Она расхрабрилась до того, что на второй день после разговора с Семеновым поймала такси и поехала за своими вещами к Гуровым.

Дверь открыла Ксения Петровна. Она глянула на Лену и испуганно отступила назад. В глазах Бориной мамы Лена, вероятно, выглядела как выходец с того света. Невестка забыла поздороваться и сразу приступила к делу.

— Мне нужно забрать свои вещи.

Лена видела, как оживилось лицо Ксении Петровны. За все время их знакомства артистка, пожалуй, впервые улыбалась приветливо.

Вещи Лена сложила быстро, Ксения Петровна ей усердно помогала. Лена не взяла ничего, что было, приобретено за время их совместной жизни. Более того, она сняла с пальца золотое кольцо, купленное в день свадьбы, положила его на стол, затем решительно подошла к своему портрету и сняла его со стены. Гурова попробовала вмешаться:

— Он дорожит этой вещью.

— Я не вещь. Пусть выбирает для своих коллекций что-нибудь другое.

Как произойдет встреча с Борисом? Должны же они встретиться рано или поздно. И действительно — встретились на улице. Случилось это дня через три после того, как Лена забрала свои вещи. Она не видела, а почувствовала Бориса. Он догнал ее сзади и хрипло, без предисловий выпалил:

— Я хочу с тобой поговорить.

Какое-то мгновение Леке казалось, что она не сумеет открыть рта, так это было тяжело. Она шагала не оборачиваясь и потихоньку собиралась с духом.

— Лена, я хочу с тобой поговорить.

«Я хочу», и все тут. Как она раньше этого не замечала? «Я хочу, я полагаю, я думаю, я предлагаю, я, я и я». Лена собралась с духом и остановилась.

— И ты думаешь, этого достаточно?

Борис ее не понял:

— Чего достаточно?

— Того, что ты хочешь?

Борис оторопело смотрел на жену. Наконец понял.

— Я прошу меня выслушать.

«Я прошу. Это что-то новое». Борис словно прочитал ее мысли и торопливо подтвердил:

— Я очень прошу.

Лена никогда не предполагала, что вчера еще близкий человек может быть так неприятен.

— Я тебя слушаю.

Гуров несколько раз глубоко вздохнул.

— Я поступил подло. — Лена никак не среагировала на его слова. — Я подлец и все великолепно понимаю. Я совершил гадкий, неэтичный поступок…

Борис все говорил и говорил, а Лена смотрела на своего бывшего мужа (в том, что он бывший, она уже не сомневалась) и с удивлением думала: «Неужели можно было так слепо любить и не замечать явного?». Лена прервала его на полуслове:

— Я все поняла и полностью с тобой согласна. Не надо так страстно убеждать. Ты подлец, верю. Чего ты хочешь? — Лена говорила и удивлялась самой себе. Откуда такое спокойствие, такие слова? Борис, наверное, тоже не ожидал ничего подобного. Он думал, что будут слезы, упреки, долгое объяснение, но только не это.

— Я думаю, мы не можем расстаться, Ленок…

Ленок… Он снова назвал ее этим ласковым именем, как тогда, в больнице. Но теперь оно вызвало в ней горечь.

— Это ты так считаешь, а не я.

Борис или не заметил насмешки в ее голосе, или не захотел замечать.

— Но мы же любим друг друга!

— Ты в этом уверен?

— Да! То есть я имею в виду себя…

— Себя ты всегда имеешь в виду. Это я поняла. Но, к сожалению, поздно.

— Но твое горе — мое горе. Оно наше, общее.

Слушайте, Гуров! — Лена говорила зло, отрывисто. — Вы мне противны. Понимаете? Противны и омерзительны. Я хочу, — Лена подчеркнула «хочу», — чтобы вы оставили меня в покое…

Борис подстерег ее еще раз. Но Лена не дала ему говорить:

— Я не имею к вам никаких претензий. Жаловаться не намерена. Уходите! И не смейте появляться возле общежития.

Больше он к ней не приставал. Потом был развод, длинная и нудная процедура, во время которой им говорили умные слова и пытались помирить. Неужели время никогда не сотрет в памяти эти дни?

С Георгием Александровичем они встретились через месяц после того, как Лена вышла из роддома. Она не узнала Гурова-старшего. Исхудавший, с мешками под глазами, без единой кровиночки в лице, он смотрел на нее виновато и грустно. Лена смутилась, покраснела и не знала, что делать. Они стояли друг против друга и молчали. Первым заговорил Георгий Александрович. Видно было, с каким трудом он подбирал слова:

— Значит, так получилось? — Лена только кивнула головой. — Не уберег, значит…

Лена не поняла, кого он имел в виду — себя или Бориса. И вдруг она увидела, что генерал плачет. Горький комок подступил к горлу, она шагнула навстречу этому старому человеку, уткнулась в плечо и заревела. Прохожие удивленно оглядывались, а они все стояли и стояли. Наконец Георгий Александрович достал из кармана платок, вытер ей, как ребенку, слезы и шутливо приказал:

— Хватит, дочка. Этим не поможешь. — И тут же заторопился: — Внучку показывай.

Лена принесла Иринку. Старик неуклюже взял девочку на руки и ласково забурчал:

— Боже, какие мы серьезные. — Он вдруг спохватился: — Зовут как?

— Иринкой.

— Ирина Гурова. — Он смущенно спросил. — Фамилию оставишь? Лена не знала, что отвечать. Как-то не задумывалась об этом. Георгий Александрович истолковал ее молчание по-своему. Он вдруг попросил: — Оставь. Внучка ведь единственная. — И с горькой усмешкой добавил: — Другой уж мне не дождаться. Так оставишь?

— Оставлю.

— Спасибо. Он вдруг зашумел на Лену: — Коляски нету. Что же мне ее теперь, вот так и таскать?

Гулял Гуров с Иринкой до самого вечера. А когда Лена собралась уходить, вдруг заволновался и очень неуклюже сунул ей что-то в карман. Это была толстая пачка денег. Лена растерялась и даже обиделась. Она держала деньги в руках и укоризненно смотрела на Георгия Александровича:

— Зачем вы это?

Гуров видел, что Лена обиделась, и тоже растерялся. Он пытался что-то объяснить, но у него ничего не получалось. Тогда он плюнул на дипломатию и отрубил:

— Не возьмешь, обижусь насмерть, — и уже мягче пояснил: — Внученька ведь родная. — Он видел, что Лена колеблется, и уже уверенней прикрикнул: — Не тебе даю, а внучке! — и, лукаво усмехаясь, добавил: — А то таскай такую тяжелюху.

Лена пересчитала дома деньги, их было ровно тысяча. Ей стало жарко. Вообще, с деньгами началась комедия. На суде Лена категорически отказалась от алиментов. Тем не менее каждый месяц она регулярно получала от Бориса перевод на сто двадцать рублей. Оклад Гурова был сто восемьдесят, это значит, он делил на всех поровну и оставлял себе только треть. Лена получала переводы и отсылала обратно. Но с Георгием Александровичем ничего поделать было нельзя. Он ежедневно приходил к общежитию, и девчонки по этому поводу шутили, что занял свой пост. «Постовой» никогда не приходил без подарка и ежемесячно давал Лене то двести, то триста рублей. Она ничего не могла поделать. Попыталась однажды завести с ним на эту тему разговор и напомнить, что у него есть семья, но Георгий Александрович только горько усмехнулся и с болью в голосе ответил:

— У меня нет семьи. Есть семейная ячейка, в которой я еще пока состою на учете.

…Лена останавливается и смотрит на часы. Пора кормить Ирину. Но где она? Лена идет по скверику и заглядывает во все аллеи.

Георгий Александрович приходил на свидания с внучкой каждый день, и кое-кто пошучивал, что второй няньки с таким званием, наверное, во всей стране больше нет.

Пробежали лето, осень, наступила зима. Рядом с общежитием строили жилой дом, Лене и в голову не приходило попросить квартиру, она не считала себя нуждающейся. Каково же было удивление, когда ее пригласили на заседание заводского комитета профсоюза и объявили, что Зориной выделяется отдельная квартира. Особенно обрадовался этому решению Георгий Александрович. Он осмотрел квартиру и на второй день привез мастеров. Они что-то доделывали, исправляли, а Лена никак не могла, понять, что там еще нужно исправлять. Ей нравилось все. Оставалось купить самое необходимое: кровать, стол, пару стульев, и можно было вселяться. Она собралась походить по мебельным магазинам и присмотреться. Но как только вышла из проходной, встретила Георгия Александровича.

— Иди скорее домой. Я только что оттуда. Говорят, где-то трубы протекают.

Лена вошла в квартиру и остолбенела. В первое мгновение ей показалось, что они ошиблись этажом: квартира была полностью обставлена.

Мебель была такой шикарной, что Лене стало не по себе. Даже штанги были прибиты, и с них свисали изумительные нейлоновые гардины. «Когда же он все это сделал?»

Лена присела на край дивана, расстегнула пальто и, заикаясь от волнения, спросила:

— Зачем вы это?

Генерал поторопился, зачем-то открыл балконную дверь, закрыл, потом глухо ответил:

— Жить вам с дочкой, вот зачем. — Он повернулся и глухо добавил: — И я возле вас погреюсь.

Иринка росла великолепно, ее находили совершенно здоровой. Настолько здоровой, что Лена даже боялась — девочка ничем не болела. «А вдруг она окажется физически сильной, а умственно отсталой?» Георгий Александрович несколько раз показывал Иринку хорошим специалистам, но те никаких отклонений от нормы не находили. Иринка рано заговорила, у нее оказалась великолепная память, но совершенно потрясающим был музыкальный слух. В свои три года девочка запоминала любую мелодию. Георгий Александрович немедленно повез ее к своему знакомому профессору консерватории. Музыкант слушал девочку, заставлял повторять все усложняющиеся ритмы, выстукивал пальцем по крышке рояля, нажимал то одну, то другую клавишу, затем не выдержал и уточнил:

— Сколько ей лет? — Услышав еще раз, что девочке три года, удивленно развел руками. — Извините, но такое я встречаю впервые.

На следующий день у Иринки было великолепное пианино. Появился и преподаватель музыки. Все это, конечно, делал Георгий Александрович. За эти годы Лена так привыкла к постоянному присутствию Гурова-старшего, к его советам и помощи, что уже принимала их если не как должное, то как неизбежное.

Именно из-за Георгия Александровича у них вначале ничего не получалось с Евгением. С Шурыгиным Лена была знакома давно. Работали в одном цехе, учились в одном институте. Женька всегда оказывал ей самые активные знаки внимания, но Лена их не замечала — был Борис. После развода и наступившего отрезвления Лена увидела Евгения Шурыгина в новом свете: по-прежнему ее любящего, доброго и внимательного, но ни о каком замужестве больше и думать не хотела. Подруги ругали Лену:

— Глупая, своего счастья не видишь. — Они называли Шурыгина «основательным».

Бежало время. Иринке было четыре года. О ней писали в газетах, показывали по телевидению, она была «знаменитостью». Лена закончила институт. Вместе с ней закончил и Евгений. Они работали по-прежнему рядом, и Лена чувствовала, как все больше и больше растет у нее уважение к этому человеку. Старые раны зарубцевались, она уже спокойно встречала Бориса. Возможно, Лена послушалась бы советов подруг и пошла навстречу предложениям Евгения, если бы не Георгий Александрович. Лена видела, как он чахнет, и не хотела наносить ему удара. А Гуров словно чувствовал ее состояние, повторял:

— Ты, Лена, смотри. На меня внимания не обращай. Если попадется хороший человек, выходи замуж.

Он никогда не просил ее помириться с сыном.

В то лето они с Иринкой впервые были на юге. Лена никогда не ездила в санаторий, и когда ей предложили поехать вместе с девочкой в Евпаторию, с удовольствием согласилась. Георгий Александрович провожал свою внученьку и все время суетился. Он натащил такой ворох подарков и пакетов, что Лена не знала, что с ними делать. Он не отпускал Иринку от себя ни на шаг и все смотрел и смотрел на свою любимицу. Если бы Лена тогда знала, что, прощаясь с внучкой, он прощается с жизнью.

Лена смотрела вслед этому больному человеку и не знала, что видит его в последний раз. Узнала она о смерти Георгия Александровича только по возвращении из Евпатории, узнала из газет. Иринка допытывалась, почему не приходит дедушка, а она глотала слезы и никак не могла объяснить дочери, что дедушка уже никогда не придет. На кладбище она ходила одна, Иринку не брала. Сидела у свежезасыпанной могилы и перебирала в памяти все, что было связано с Георгием Александровичем.

Борис пришел через неделю после ее возвращения из отпуска. Он встретил Лену у входа в дом и, глядя куда-то в землю, попросил:

— Я хочу встречаться с дочерью.

Лена смотрела на его опущенную голову, и ей даже стало немного жаль этого человека.

— Тебе это очень нужно?

— Я хочу встречаться со своей дочерью, — повторил упрямо Борис.

Лена не стала спорить.

— Пожалуйста. Только учти, из всех родственников она до сих пор знала только дедушку. — Она видела, как передернулось лицо Бориса. Он вдруг посмотрел Лене в глаза и, захлебываясь от волнения, проговорил:

— Ты знаешь, что он нам сказал перед смертью? Я вам, сказал он, Лену и Иринку не прощу даже на том свете.

— И ты решил выпросить у дочери прощения?

— Не надо, Лена. Я многое пережил за эти годы. Если бы вернуться назад… — Он зажигается надеждой и вопросительно смотрит на Лену.

— Я выхожу замуж, Боря. — Лена сказала это к полной своей неожиданности. — За человека, который будет и мужем, и отцом.

Он стал приходить часто и, поскольку Лена все его деньга возвращала обратно, приносил подарки.

А замуж она действительно вышла. За Евгения Шурыгина. Он вошел в ее жизнь просто. Он действительно был основательный. Добрый, отзывчивый, хозяйственный. Иринка сразу потянулась к нему всей душой, и он отдавал девочке все свое тепло. Лена спокойно могла сказать, что счастлива. Если бы не Борис. Он приходил и приходил, тащил и тащил подарки. Лена видела, как это не нравится Евгению, но ничего не могла поделать. Не могла же она запретить отцу встречаться с дочерью.

Прошло еще два года. Лена измучилась. Она просила Бориса, умоляла, но он ходил и ходил. И вдруг однажды… Лена была на работе, когда в комнату прибежал Николай Семенов, Иринкин «крестный отец», и как обухом оглушил Лену:

— Бориса убило! Только что, в трансформаторной. Блокиратор, говорят, не сработал…

Лена слушала и не слышала. «Бориса нет! Как же так, ведь еще только вчера вечером он гулял с Иринкой…» И вдруг поймала себя на том, что повторяет: «Это судьба! Это судьба!..»

Она не пролила ни слезинки. И только на кладбище…

Хоронили Бориса всем заводом. К похоронам Лена купила восемь роз. Восемь лет назад они познакомились. Лена постояла в сторонке, затем собралась с духом и подошла к самой могиле. Она обратила внимание на женщину в черном и положила свои красные розы. Не успела Лена отойти, как тишину кладбищенских покоев оборвал громкий вопль. Кричала Ксения Петровна Гурова.

— Лена, прости-и-и! — неслось по закоулкам кладбища, пробегало по верхушкам деревьев и возвращалось к могиле. — Прости, родная!

Она наконец вырвалась из рук окружающих, упала перед Леной на колени и начала целовать ей нога. Ее пытались поднять, а она все вырывалась и вырывалась…

Лена брела домой, а в голове звенело: «Прости!». Она ходила по дому, машинально отвечала на вопросы, а в голове стояло одно: «Прости, прости, прости».

С тех пор Ксения Петровна каждый день приходит к их дому и ждет внученьку. Она таскает ей подарки. Такие, что Лена и Евгений не знают, как быть. Совсем недавно принесла хрустальную люстру. Лена помнит эту люстру. Она висела в гостиной. Лена несколько раз пыталась говорить с Ксенией Петровной, но все было напрасно.

— Ты, Леночка, не права. Это все пригодится. Знаешь, как в жизни бывает?

Лена несколько раз приглашала Гурову домой. Неудобно: старая женщина мерзнет на морозе, перед соседями стыдно. Но Ксения Петровна махала руками и твердила одно и то же:

— Не надо делать мужу больно. Я это знаю лучше, чем ты. — И тут же неизменно добавляла: — Спасибо, что не прогоняешь, родная ты моя.

…Лена слышит голос Иринки. Смотрит на часы.

Подходит к бабушке с внучкой.

— Нам пора домой. До свидания, Ксения Петровна.

— Мама, ты посмотри, что мне бабушка подарила. — Иринка достает из кармана золотой медальон.

Лена укоризненно смотрит на женщину в черном. Ксения Петровна виновато объясняет:

— Там фотография Георгия Александровича и Бореньки…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Макитра глиняный горшок. Здесь подразумевается глупая голова.

(обратно)

2

Чиночка — лезвие.

(обратно)

3

Кавун — арбуз.

(обратно)

4

Я буду стрелять!

(обратно)

5

Ховрах — суслик.

(обратно)

6

Усього — всего.

(обратно)

7

Кармелюк — украинский народный герой. Известен тем, что грабил богатых и раздавал добро бедным.

(обратно)

8

Шукае — ищет.

(обратно)

9

Сховала — спрятала.

(обратно)

10

Видчыпыться — отступиться.

(обратно)

11

Добрый вечер! Прошу извинения, есть ли среди вас украинцы?

(обратно)

12

Я еще раз прошу извинения. Меня интересует, есть ли среди вас украинцы?

(обратно)

13

А что вы хотели?

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Поверка

Анита

По дороге

Рекомендация

Встреча

Верность

Два выстрела

Школу кончили…

Рейс 317…

Николас-Мыкола

Бумеранг

Собака

Ленок маленькая повесть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg