«Дебютантка»

Дебютантка (fb2) - Дебютантка (пер. Виктория Г. Яковлева) 1317K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Кэтлин Тессаро

Кэтлин Тессаро Дебютантка

Kathleen Tessaro

THE DEBUTANTE

Copyright © 2010 by Kathleen Tessaro

All rights reserved

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency.

© В. Яковлева, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Аннабел посвящается

Благодарности

Огромное спасибо Линн Дрю и Клэр Борд из «Harper Collins» за поддержку и добрые советы. С самого начала у нас установился тесный контакт, и наше сотрудничество оказалось весьма плодотворным: они помогли мне найти правильную интонацию и неустанно совершенствовали качество текста. Мне повезло встретить исключительно одаренных редакторов и издателей, смело вкладывающих деньги в литературу и тем самым поддерживающих авторов, у которых все еще впереди. Не меньшей благодарности заслуживают и Кэрри Ферон из «William Morrow» и Джонни Геллер из «Curtis Brown». Я чрезвычайно признательна обоим за веру в меня, за их энтузиазм и поистине бесценные замечания. Отдельное спасибо Виктории Хьюз-Уильямс, которая не просто неизменно проявляла терпение и понимание, но и немедленно вмешивалась, едва только возникала критическая ситуация, чем не раз спасала мою шкуру. Кроме того, не могу не поблагодарить Джиллиан Гринвуд, Дебру Сасман, Кейт Моррис и Джил Робинсон, не только щедро делившихся со мной энергией и мужеством, но и служивших мне надежным камертоном.

Было бы несправедливым не упомянуть также о моих добрых, любящих родителях, Энн и Эдварде Тессаро, всегда готовых оказать дочери практическую помощь и эмоциональную поддержку.

И конечно же, я бесконечно благодарна Аннабел Жиль, которая силой своего собственного примера открывала передо мною дорогу вперед. Ее душевная щедрость всегда служила мне неиссякаемым источником вдохновения.

Вы знаете опасное молчанье, В котором растворяется душа, Как будто замирая в ожиданье: Природа безмятежно хороша, Леса, поля в серебряном сиянье, Земля томится, сладостно дыша Влюбленной негой и влюбленной ленью, В которой нет покоя ни мгновенья.

Лорд Байрон. Дон Жуан (перевод Т. Гнедич)

Часть первая

В самом центре Лондона есть узенький проезд. Он упирается в одну из кривых улочек, расположенных позади Грейс-Инн-сквер и станции метро «Холборн», и известен под названием Джокиз-филдс. Эта извилистая, узенькая, как тесное ущелье, улочка и сегодня осталась почти такой же, какой была во времена Великого лондонского пожара 1666 года. Кареты времен Регентства, некогда ездившие по ней, постепенно сменились наемными экипажами, а теперь вот, ловко ввинчиваясь в толпу пешеходов, по ее неровной булыжной мостовой разъезжают на велосипедах курьеры.

Не по сезону жаркий май только начался: было всего девять часов утра, а термометр уже показывал плюс двадцать пять. Вдали, на фоне безоблачного синего неба, четко вырисовывались очертания белоснежного купола собора Святого Павла. По тротуарам, извергаемый ближайшей станцией подземки, бурлил поток рабочего люда: девушки в летних платьях ярких расцветок, мужчины в рубашках, пиджаки перекинуты через локоть, в руках – стаканчики крепкого кофе и газеты. Ритмичный стук каблуков и подошв о мостовую слагался в сложную мелодию, словно специально созданную для оркестра ударных инструментов.

А вот и дом № 13 по Джокиз-филдс – зажатое между казино и нотариальной конторой, покосившееся здание в георгианском стиле с большими окнами по обе стороны от парадного входа. Его темные стены давно выцвели и нуждаются в свежей покраске. Дверь в приемную фирмы «Деверо и Диплок. Оценка имущества и организация аукционов» открыта нараспашку в надежде на то, что внутрь просочится хоть немного свежего воздуха. Дверь охраняет и придерживает изрядно потертый черный китайский мопс: фигурка собаки сделана из эбенового дерева еще в XVIII веке. Сквозь украшенные витражами окна в помещение струятся золотистые лучи солнечного света; в них плавает пыль и толстым слоем ложится на предметы некогда блестящего, но ныне, увы, порядком поблекшего интерьера этого не слишком широко известного лондонского аукционного дома. Восточный ковер, прекрасный образчик ручной работы пакистанских мастеров прошлого столетия, тоже изрядно потерт. Каминную полку украшают кашпо дельфтского фаянса с источающими густой аромат белыми гиацинтами. Однако края этих кашпо оббиты, и вряд ли их можно продать хотя бы с минимальной прибылью. Возле камина стоят кожаные кресла тридцатых годов, но их набитые конским волосом сиденья с выпирающими пружинами провисли почти до пола. Рядом с репродукциями картин Каналетто висят плохонькие акварельки, на которых изображены какие-то безликие деревенские гостиницы, аляповатые букетики цветов, совершенно невыразительные пейзажи и детские портреты. Именно на фирму «Деверо и Диплок» естественным образом падает выбор членов некогда процветавших аристократических семейств, чье состояние, увы, не может больше соперничать с их знатностью. Они предпочитают без лишнего шума побыстрее избавиться от своих фамильных ценностей, не прибегая к помощи слишком уж публичных торгов на аукционах «Сотбис» и «Кристи». «Деверо и Диплок» не нуждается в рекламе, доброе имя фирмы и так известно: вот уже четвертое десятилетие она сотрудничает с одними и теми же европейскими и американскими деловыми партнерами. Ее владельцы – специалисты в своем деле, им известны все тонкости работы с отмирающим классом, и они знают толк в антиквариате. Возглавляет фирму Рейчел Деверо, чей покойный муж Пол унаследовал этот бизнес тридцать шесть лет назад, когда они еще только поженились.

Рейчел сидела за огромным письменным столом, задумчиво разглядывая лежащие перед ней бумаги. Во рту она держала длинный перламутровый мундштук с дымящейся сигаретой, который приобрела, когда описывала имение обнищавшей кинозвезды, чье имя гремело в двадцатые годы. В свои шестьдесят семь Рейчел Деверо была еще поразительно красива: огромные карие глаза, очаровательная улыбка умудренной жизнью женщины. Одета миссис Деверо была весьма оригинально: в фасоне ее модного платья со множеством асимметричных складок неуловимо присутствовало что-то японское, напоминавшее огромный веер. Кроме того, Рейчел обожала обувь красного цвета, и с годами это стало ее отличительной чертой. Вот и сегодня на хозяйке фирмы были классические туфельки-лодочки от «Феррагамо» образца 1989 года. Отбросив назад густую копну седых волос, она внимательно посмотрела на высокого, хорошо одетого мужчину, который взволнованно расхаживал перед ней по комнате.

– Ты напрасно отказываешься, Джек, – негромко сказала она, и длинная, тоненькая струйка дыма призрачной вуалью окутала ее голову. – Вдвоем веселее, да и лишняя пара рук тоже не помешает.

– Да не нужна мне ничья помощь! Сам прекрасно справлюсь!

Хотя Джеку Коутсу было уже далеко за сорок, выглядел он значительно моложе своих лет. Сухопарый, с правильными чертами лица, в которых чувствовалось что-то орлиное, с длинными и густыми ресницами, обрамляющими темно-синие глаза, он и двигался с какой-то естественной, животной грацией. Темные волосы Джека были коротко подстрижены, костюм из льняной ткани ладно скроен и тщательно выглажен. Никто и не догадывался, что под этой безукоризненной внешностью билась в поисках выхода неукротимая энергия. От этого человека, который заботливо поддерживал им же самим и созданный имидж этакого щепетильного аккуратиста, на самом деле можно было ожидать чего угодно.

Сдвинув брови, Джек остановился и забарабанил пальцами по крышке шкафа, где стояли ящики картотеки.

– Я предпочитаю работать один. А пустопорожние беседы с незнакомыми людьми, честно говоря, меня утомляют.

– Но туда три часа на машине! – возразила Рейчел, откинувшись назад и пристально разглядывая собеседника. – За это время вы успеете познакомиться и подружиться.

– Нет уж, лучше я сделаю все сам, – упорствовал Джек.

– Все сам да сам… Вот заладил. Ну что тут хорошего? Не надоело еще быть одному? Между прочим, – Рейчел стряхнула пепел в пустую чайную чашку, – она хорошенькая, и даже очень.

Он резко поднял голову.

Рейчел вздернула брови, и на губах ее заиграла едва заметная улыбка.

– Ну и что с того? – спросил Джек. Он сунул руки в карманы и отвернулся. – И позволь напомнить тебе: мы живем не в девятнадцатом веке в каком-нибудь захолустье, а ты не престарелая сводница, которая зарабатывает на жизнь, устраивая чужие свадьбы. Мы с тобой в Лондоне, Рейчел. И на носу, между прочим, третье тысячелетие. В общем, так: я вполне могу сам справиться с работой, которой занимаюсь уже четыре года. И помощь твоей юной прекрасной племянницы, которая свалилась как снег на голову, внезапно явившись из Нью-Йорка, мне совершенно не требуется. Да она только под ногами будет путаться!

Рейчел решила зайти с другой стороны:

– Но ведь она художница. У нее острый глаз. От нее будет сплошная польза. И к тому же ей надо сменить обстановку: у бедной девочки в последнее время было столько неприятностей. Она пережила личную драму…

Джек фыркнул:

– Другими словами – уж извини за резкость – ее бросил парень. Я прав? Повторяю еще раз: мне не нужна помощница. Тем более какая-то соплячка, художница-недоучка… Небось, часами будет висеть на телефоне и пререкаться со своим любовником.

Погасив сигарету в чашке, Рейчел достала очки для чтения и объявила:

– Я уже сказала ей, чтобы она приезжала.

Джек резко обернулся:

– Но, Рейчел!..

– Послушай, Джек, там ведь довольно большой особняк. Даже вдвоем вам понадобится не один день, чтобы оценить все имущество и занести его в каталог. Так что соизволь, дружок, понять: хочешь ты этого или нет, но помощница тебе нужна. Вовсе не обязательно часами с ней разговаривать, а уж тем более выворачивать перед ней душу. Просто соблюдай с девушкой элементарную вежливость. Да ты же мне потом еще и спасибо скажешь, что не пришлось делать все самому.

Джек заходил по комнате, как тигр в клетке:

– Вот уж не ожидал от тебя такой подлянки, Рейчел!

– А что я такого сделала? – Она строго посмотрела на него поверх очков. – Наняла помощницу без твоего ведома? Так позволь тебе напомнить: я твой босс, и ты работаешь на меня. Вдобавок она девочка толковая и очень образованная. Она училась в Институте искусства Курто, в Челси, Камберуэлле…

– Не слишком ли много колледжей для одного человека?

– Между прочим, – лукаво усмехнулась Рейчел, – туда попасть не так-то просто, нужны способности.

– Да мне-то что до этого?

Она засмеялась:

– Послушай, ну что ты вечно все драматизируешь! Воспринимай это просто как забавное приключение!

– Не хочу я никаких приключений. Я всегда работаю один.

– А теперь, – Рейчел сосредоточенно порылась в куче счетов и квитанций, словно что-то искала, – у тебя будет помощница.

– Но здесь пахнет семейственностью в чистом виде!

– Что касается Кэти, тут все не так просто. Пожалуй, надо хоть немного ввести тебя в курс дела.

– Интересно, что твоя племянница делала в Нью-Йорке?

– Честно говоря, я и сама толком не знаю.

– А я думал, что вы с ней близки.

– Видишь ли, у Кэти недавно умер отец. Совсем еще молодой, но… словом, он спился. Она захотела начать все с чистого листа, а у нас в Нью-Йорке остались клиентура и связи. Пол был знаком с кое-какими американскими дельцами, они могли бы помочь девочке встать на ноги. Тим Боллз, Дерек Константайн…

– Константайн? – Джек застыл на месте. – А я думал, что он имеет дело только с самыми богатыми.

– В общем-то, да. Но Кэти ему приглянулась.

– Понятно! – многозначительно хмыкнул Джек.

Рейчел бросила на него строгий взгляд:

– Ничего тебе не понятно. Дерек – деловой человек, ему некогда заниматься глупостями.

– А по-моему, этот тип из числа тех, кто своего никогда не упустит.

– Нью-Йорк, сам понимаешь, с наскока не возьмешь. Там нужны связи, а у Константайна их полно. – Рейчел открыла верхний ящик стола и порылась в нем. – Извини, конечно, но почему ты так не любишь этого человека?

– Да так, отец в свое время имел с ним кое-какие делишки. Давно это было. Если я правильно понял, – сменил он тему, – вернувшись из Штатов, племянница решила остановиться у тебя, так?

– Ну да, поживет пока. Видишь ли, ее мать переехала в Испанию. – Рейчел вздохнула, и на лицо ее легла тень. – Но Кэти совершенно не похожа на мать, она совсем другая. Несколько месяцев от нее не было ни слуху ни духу… ни разу даже не позвонила… А потом вдруг взяла и приехала.

Внезапно мимо открытой входной двери с оглушительным ревом промчался мотоцикл.

– О господи! – Джек обернулся и увидел, как мотоциклист в последний момент обогнул двух девиц, выходящих из кафе, едва не сбив их с ног. – Нет, ну бывают же такие придурки! Ладно самому жить надоело, так ведь и других запросто на тот свет отправить может!

– Джек… – Рейчел положила ладонь на его руку и одарила подчиненного одной из самых своих обаятельных улыбок. – Сделай это для меня… пожалуйста. Мне кажется, для Кэти это будет очень кстати… Поездка за город, общение с приятным человеком, почти ее ровесником.

– Хм!.. – Он мягко пожал Рейчел пальцы и только потом убрал руку. – Надеюсь, ты не собираешься превратить меня в няньку? Кстати, где находится этот дом?

– В Девоншире, на побережье. Место называется Эндслей. Слышал когда-нибудь?

Он покачал головой:

– Послушай, Рейчел, ты же знаешь, я всегда с трудом схожусь с людьми.

– Может быть. Но человек ты хороший и добрый.

– Человек я грубый и неделикатный… – возразил Джек, направляясь к камину.

– Да что ты так беспокоишься? С Кэти у тебя не будет проблем, обещаю. А вдруг тебе даже понравится ее общество? – Она поймала его взгляд в зеркале, висевшем над каминной полкой. Голос ее смягчился. – Ты только попытайся. Нельзя же вечно быть одному.

– Ага, мне все так говорят.

Рейчел молчала. Легкий ветерок шелестел бумагами на столе.

– Ну ладно. Будь что будет! – Джек закончил разговор, взял валявшийся на кресле портфель и направился к двери. – Мне надо работать, – бросил он на ходу.

– Джек…

– Передай своей племяннице, что мы отправляемся завтра в восемь тридцать. И пусть не опаздывает. Имей в виду, что я не стану ждать ее целое утро. Да, кстати, – он остановился уже на пороге, – разговорами я ее развлекать тоже не собираюсь. По дороге мы будем слушать «Свадьбу Фигаро».

Рейчел засмеялась:

– А если Кэти не нравится эта опера?

– Тогда пусть сидит дома!

Джек махнул на прощание рукой, вышел на улицу и скоро затерялся в спешащей по Джокиз-филдс толпе.

Рейчел сняла очки и потерла глаза. Что-то они слезятся, наверное, не выспалась.

Порывшись в сумочке, она достала пачку сигарет.

«Нет, эта работа явно не для Джека. Этак он совсем закиснет. Ему нужно что-то другое, чтобы он постоянно был среди людей, в гуще жизни, а не ковырялся в барахле, бог знает когда принадлежавшем тем, кто давно уже умер. А не нанять ли секретаршу, какую-нибудь жизнерадостную девицу, чтобы она отвлекала его от тяжелых мыслей? Какую-нибудь такую… рыженькую». – Поймав себя на этой мысли, Рейчел улыбнулась. Пожалуй, Джек не зря назвал ее сводницей.

Повернувшись в кресле, она порылась в бумагах на столе, пытаясь отыскать записанный на одной из них телефонный номер. Ох, недаром покойный муж всегда утверждал, что в хранении документов должна быть строгая система! Рейчел сейчас позарез нужно было поговорить со своей сестрой Анной. Тем более что Кэти вернулась. Сестра всегда играла у них роль, так сказать, главы рода. Сама Рейчел – человек богемы, а вот Анна скорее хранительница домашнего очага. Так было раньше. По крайней мере, до тех пор, пока недавно Анна вдруг не сорвалась с места и не переехала в Испанию, в какой-то захудалый городишко неподалеку от Малаги, оставив овдовевшую сестру одну-одинешеньку. Рейчел и сама не ожидала, что поступок Анны так обидит ее. В глубине души она понимала, что ведет себя как махровая эгоистка: как это вдруг сестра, не посоветовавшись с ней, осмелилась поменять старый привычный сценарий, в котором их роли были давно расписаны, и отбросила прежнюю жизнь, словно надоевшее, изношенное и больше не нужное платье.

«Я устала от Лондона, – заявила Анна, когда Рейчел помогала ей укладывать вещи; эту квартиру в Хайгейте она когда-то купила и прожила в ней двадцать два года. – Хочу начать все сначала, с чистого листа, где-нибудь далеко, где меня никто не знает».

В тот день она светилась каким-то детским оптимизмом. Вот уже много лет Рейчел не замечала в ней столько энергии и целеустремленности. В глубине души она завидовала решимости сестры, ее смелости и уверенности в своих силах. Жизнь Анне выпала нелегкая. Она вышла замуж за человека, которого любила с самого детства, но он не оправдал ее надежд, став горьким пьяницей. Она с трудом вырастила Кэти без его помощи: та была своенравным и непослушным ребенком, могла подолгу не разговаривать с матерью и в конце концов неожиданно бросила ее и подалась в Америку. Неудивительно, что Анна решила уехать куда-нибудь подальше. Она заслужила новую, спокойную жизнь где-нибудь в маленькой, залитой солнцем деревушке среди приветливых представителей романского племени. И все же, когда Анна на прошлой неделе позвонила, Рейчел долго разговаривать с ней не стала: уж очень была сердита на сестру. Нацарапала номер ее телефона на каком-то клочке, пообещав себе, что потом обязательно перепишет в записную книжку. И вот сейчас эта проклятая бумаженция куда-то пропала.

Так, минуточку… Надо вспомнить, как выглядела та бумажка. Ну-ка, а это у нас что?

Рейчел потянула за уголок какой-то карточки, выглядывающей из-под кипы просроченных налоговых извещений.

Почтовая открытка.

Сначала ей показалось, что это репродукция знаменитого полотна Энгра «Большая одалиска». Но, приглядевшись, Рейчел заметила, что глаза у куртизанки не голубые, как в оригинале, а бледно-зеленые, такого же чистого, серовато-зеленого цвета морской волны, как и у ее родной племянницы Кэти. Одна половина лица тонет в тени, а другая, напротив, ярко освещена. Тревожный взгляд странно неуловим; обнаженность молодой женщины – это ее маска, за которой она надежно спрятана. На обороте открытки Рейчел увидела небрежную, словно второпях нацарапанную надпись – каракули, явно принадлежавшие самой Кэти.

Портрет художницы

К хх

А в самом низу надпись: «Копия: Оригинальные репродукции Кейт Альбион».

Кейт. Она поменяла все, что можно: имя, цвет волос, даже работу. Копирование картин старых мастеров – это совсем не то, что Кэти делала во время учебы, когда писала огромные, исполненные страсти и удивительной силы полотна. Но с другой стороны, девочка и раньше постоянно открывала в себе что-то новое. Казалось, не было таких стилей и приемов, каких бы она не попробовала хоть раз, с пугающей беспощадностью и быстротой препарируя их. Это всегда было одной из граней ее таланта.

Да, с Кэти все очень непросто. Даже карьера ее двусмысленна и в какой-то степени иллюзорна.

Хотя открытку эту Рейчел нашла совершенно случайно, она, подумав, сунула ее в стоящую на полу кожаную сумку.

Копия, неотличимая от оригинала.

В детстве Кэти казалась такой хрупкой, воздушной, прозрачной, словно бы хрустальной. Но если в доме что-нибудь пропадало или разбивалось, то сразу было ясно: это ее работа. И в школе, стоило чьим-нибудь родителям ненадолго уехать, как устраивалась шумная вечеринка, и можно было не сомневаться, кто был в данном случае инициатором. Кого из девчонок то и дело накрывали за велосипедным сараем с дымящейся сигаретой? Кэти. Мало того, однажды ее застукали и за продажей сигарет! На вид – тихоня и скромница, однако глубоко внутри ее бушевало пламя, и при каждом удобном случае языки его яростно вырывались наружу. Своенравие Кэти неизменно удивляло, иногда забавляло, а подчас даже выглядело нелепым.

Рейчел вынырнула из воспоминаний и подумала о нынешней Кэти – потерянной юной женщине, которая бродит сейчас по ее квартире. Такой непривычно тихой и неуверенной в себе.

Когда она спросила Кэти, почему та снова вернулась в Лондон, племянница лишь пожала плечами:

– Захотелось сменить обстановку. Подумать о будущем. – Она вдруг резко повернулась к Рейчел: глаза широко распахнуты, лицо напряжено. – Ты ведь не против, правда, тетя?

– Нет-нет, что ты! Конечно нет, – заверила ее Рейчел. – Оставайся, живи, сколько хочешь.

Потом она переменила тему. Но напряженное выражение лица Кэти не давало ей покоя. Неужели девочка чего-то боится?

Закурив еще одну сигарету, Рейчел подперла подбородок ладонью и сделала глубокую затяжку.

Нет, вряд ли Кэти испугалась, это на нее не похоже.

Девочка она, конечно, скрытная – что есть, то есть.

Но не из пугливых.

* * *

В стареньком авто «триумф» образца 1963 года, извечном предмете своей гордости и радости, Джек подкатил к дому № 1-а по Уимпол-стрит. На крыльце, залитом ярким светом утреннего солнца, стояла девушка: тоненькая, стройная, с коротко подстриженными блестящими волосами цвета платины. На слегка загорелом овальном личике сияли зеленые глаза. Светлое льняное платье, кремовая кофточка, на ногах босоножки. В одной руке девушка держала дорожный чемоданчик, в другой – винтажную ярко-оранжевую сумку фирмы «Хермес-Келли». На изящных запястьях – серебряные браслеты, на шее – простенькое жемчужное, чуть розоватое ожерелье.

Она была невероятно, просто пугающе красива. У Джека даже дыхание перехватило.

Ни капли не похожа на ту страдающую, мятущуюся художницу, которую он ожидал увидеть. Просто светская львица какая-то, звезда экрана, стильная, изящная и уверенная в себе. Когда она спускалась по ступенькам, в каждом движении ее ощущалась сдерживаемая эротичность, сулящая бездну наслаждения. Девушка скользнула на сиденье рядом с ним, и Джек вдохнул запах свежескошенной травы, мяты и совсем чуть-чуть туберозы – опьяняющая смесь, в которой чувствовалась некая утонченная роскошь. Всего лишь мгновение эта удивительно красивая женщина сидит рядом с ним в машине, а кажется, что прошла целая вечность. Джек испытывал совершенно непередаваемое ощущение: какое-то тревожное сладострастие.

Наконец она повернулась к нему и протянула руку:

– Меня зовут Кейт.

Ладонь ее скользнула в его руку: она была прохладной и гладкой. Джек вдруг поймал себя на том, что вместо нормального рукопожатия держит кисть девушки, словно некую хрупкую драгоценность, чуть ли не с благоговением разглядывая ее. Кейт улыбнулась, губы ее медленно раздвинулись, открывая ряд ровных белых зубов; зеленые глаза посмотрели прямо ему в лицо. Плохо понимая, что делает, Джек ошалело улыбнулся ослепительной фее, рука которой так уютно устроилась в его, и подумал, что в жизни не возил на переднем сиденье своего стильного кабриолета с откидным верхом такую красавицу.

– Не хотите разговаривать, и не надо. Я тоже не жажду общаться, – произнесла Кейт тихим, доверительным голосом. – Это вовсе не обязательно.

Она убрала руку, повязала вокруг головы шелковую косынку, нацепила солнечные очки и – странное дело – словно бы вдруг переместилась куда-то очень далеко.

Он растерянно заморгал:

– Вы любите… Э-э-э… Ничего, если я включу оперу? «Свадьбу Фигаро»?

Кейт молча кивнула.

Джек нажал на клавишу, завел мотор, и они рванули с места. Его так пугала перспектива весь день общаться с посторонним человеком, что он плохо спал ночью. А наутро, укладывая вещи, почем зря проклинал Рейчел.

Но сейчас, мчась по широкой Портленд-плейс, глядя на прохладную зелень Риджентс-парка, он чувствовал себя совершенно сбитым с толку. Джек ожидал увидеть закомплексованную девицу, зацикленную на собственных проблемах и задающую глупые вопросы, от которых неизвестно как придется отбиваться. Он собирался сразу воздвигнуть между ними стену молчания, прибегнув к особой интонации, выразительно окрашивающей его отрывистые, лаконичные ответы. Однако теперь в голове у Джека все смешалось, он судорожно пытался придумать, что бы сказать такое остроумное, лишь бы снова услышать ее голос.

Конечно, в подобной ситуации всегда можно задать какой-нибудь простой вопрос. Но с другой стороны, черт возьми, есть ведь некое очарование и в том, чтобы вот так просто сидеть рядом с ней и молчать! Ясно же, что рано или поздно они все равно сблизятся, это неизбежно, впереди у них долгие часы и даже дни совместной работы. Наверняка и Кейт тоже понимает это. И от одной этой мысли у него кружилась голова.

Тщательно продумывая каждое свое движение в этой умопомрачительной близости ее тела, Джек переключил передачу, и рука его едва не скользнула по ее колену. Безумная музыка увертюры к «Свадьбе Фигаро» наполнила пространство вокруг них какой-то изысканно-неистовой энергией. Они мчались вокруг парка по дуге. Джек жал на педаль газа, мотор ревел, машина неслась с головокружительной скоростью, обгоняя и подрезая другие автомобили. Никогда прежде с ним такого не было.

Внезапно Кейт рассмеялась, запрокинув голову и вцепившись пальцами в сиденье, и смех ее, неожиданно низкий, почти грубый, потряс его.

Эта женщина любит быструю езду, любит скорость, подумал он, по-детски счастливый успехом своего маневра. Сам не сознавая, что делает, Джек обогнал еще три машины, проскочил на желтый на Мэрилебоун-роуд, подрезал какой-то грузовик и в конце концов вылетел на трассу.

Они бешено мчались прочь из Лондона, и в спину им обиженно завывали автомобильные гудки.

И внезапно, впервые за долгое время, Джек почувствовал, что в мире снова наступил порядок. Утро было прекрасное, в небе сияло солнце, лето было в самом разгаре. Он представлялся себе молодым, красивым и мужественным.

Джек тоже не удержался и от души рассмеялся.

* * *

Поместье Эндслей оказалось одинокой усадьбой, располагавшейся неподалеку от высокого прибрежного утеса. Холмистый сельский пейзаж, усеянный точками пасущихся коров и овец, резко обрывался безбрежным морским простором. Сверху открывался столь величественный вид на залив и на окружающие холмы, что просто дух захватывало. Построенная из бледно-серого камня юным и амбициозным Робертом Адамом, усадьба напоминала миниатюрный древнеримский храм: классические пропорции гармонично вписывались в пейзаж с зеленеющими полями, вторя его идиллическому совершенству своим куполом в палладинском стиле и строгими тонкими колоннами. По обе стороны от самого здания, защищая от штормовых зимних ветров классический итальянский розарий и грядки с овощами, высились многометровые каменные стены, а изогнутая подъездная аллея, посыпанная гравием, с давно уже не работающим фонтаном посредине, придавала дому дух утонченной, естественной и свободной гармонии.

Впечатление Эндслей производил просто потрясающее, и вместе с тем было в этой усадьбе нечто бунтарское, нарушающее установленные правила, тем более что в последнее время здесь отчетливо проявились следы запустения. Газоны заросли травой, фонтан украшали пучки полевой травы, такой густой и высокой, что она почти закрывала центральную фигуру: Артемиду с луком и стрелами, грациозно балансирующую на носках, – скульптор изобразил ее в тот момент, когда охотница преследовала какого-то зверя. Некому было позаботиться о том, чтобы поправить провисшие водосточные желоба, привести в порядок уж слишком буйно разросшиеся кусты роз. У этого дома не было хранителя, его красота ветшала, постепенно уступая неизбежной анархии, которую несут с собой торжествующая природа и неумолимое время.

Возле самой подъездной дорожки стоял неброский знак, указывающий путь к палаточному кемпингу, расположенному в миле вниз по склону холма, поближе к берегу и вне поля зрения обитателей усадьбы. Далеко внизу видно было, как берег залива слегка изгибается, словно обнимая морской простор, бледно-серая полоска которого сливалась на горизонте с необъятной голубизной небесного свода. День выдался безоблачный, ясный. Жар полуденного солнца смягчался прохладным ветерком.

Джек притормозил, колеса зашуршали по гравию, машина остановилась, и мотор умолк.

Несколько секунд они сидели, не говоря ни слова, созерцая дом и любуясь потрясающим пейзажем. Они были очарованы окружающей красотой. Тишина, густая и сонная, висела вокруг, она была осязаема, как и жара. До чего же непривычное ощущение: ведь внутренний ориентир всякого городского жителя – постоянный шумовой фон, создаваемый другими обитателями полиса, – здесь напрочь отсутствовал.

– А дом намного больше, чем я себе представляла, – наконец сказала Кейт. – Похоже, мы тут надолго застрянем.

«Интересно, – подумал Джек, – что она имеет в виду? Неужели прикидывает, как долго нам придется оставаться здесь вдвоем?»

– Да, пожалуй, – пробормотал он.

Распахнув дверь, Кейт выбралась наружу. После долгой езды земля под ногами, казалось, ходила ходуном.

Джек последовал ее примеру, и вдоль длинного ряда розовых кустов, усеянных распустившимися благоухающими бутонами, над которыми с жужжанием летали насекомые, они направились прямо к парадному входу.

Джек нажал на кнопку звонка. За тяжелой дубовой дверью послышались чьи-то шаги.

Дверь открыл высокий худой человек в темном костюме. На вид ему было лет шестьдесят; длинное, болезненно-землистого цвета лицо обрамляли редеющие седые волосы. Большие глаза, окаймленные широкими темными кругами, смотрели печально.

– Должно быть, вы мистер Коутс из фирмы «Деверо и Диплок»? – предположил он, не удостоив их даже улыбки.

– Совершенно верно.

– Милости просим. Добро пожаловать в Эндслей! – Он пожал Джеку руку.

– А это мисс Альбион, моя… помощница, – добавил Джек.

– Джон Симс, – представился пожилой мужчина, слегка поклонившись Кейт, словно все наличные средства он уже вложил в первое рукопожатие и не собирался вкладываться еще раз. – Компания «Смит, Бутрой и Эрл». По поручению членов семейства мы контролируем ликвидацию активов. – Он сделал шаг назад, Джек и Кейт переступили порог дома. – Добро пожаловать в Эндслей! – повторил приветствие Джон Симс.

Они оказались в довольно просторном холле, строгом и почти пустом: пол, выложенный черно-белой мраморной плиткой, два огромных шкафа красного дерева с изящной инкрустацией, заполненные коллекционным фарфором. Над камином висела большая, но маловыразительная картина маслом, изображающая особняк на фоне окружающего пейзажа. Из холла в разные части дома вели четыре двери.

– Как доехали? – лаконично осведомился мистер Симс.

– Спасибо, хорошо, – ответила Кейт и отвернулась, разглядывая статуэтки дрезденского фарфора, собранные в одном из шкафов. Они стояли, жеманно склонив друг к другу головки с полупрозрачными фарфоровыми личиками и вытянутыми розовыми бутончиками губок, застывшие в живописной сценке обольщения во время рандеву.

– Пробок на дороге не было, – сказал Джек и тут же спохватился: черт возьми, не мог придумать что-нибудь не столь банальное.

Мистер Симс был человеком немногословным и еще менее общительным.

Пробормотав: «Замечательно», он посчитал, что обмен любезностями на этом завершен, и открыл перед ними одну из дверей:

– А теперь позвольте показать вам дом.

Кейт и Джек вошли вслед за ним в главный зал, откуда широкая лестница вела на галерею, увешанную семейными портретами и пейзажами. Главный зал сильно напоминал музей: по обеим сторонам старинного дубового стола – парочка не менее старинных жестких кресел в готическом стиле, над дверьми – головы оленей и чучела рыб; был здесь даже старинный обеденный гонг.

Кейт подняла голову. Потолок, эффектно сделанный в виде купола, был расписан: тут и там виднелись прозрачные, бледные фигуры богов и богинь, предающихся веселым играм в слегка облупившемся синем небе.

– Как красиво!

– Да. Но, увы, находится в довольно плохом состоянии, как и все остальное в этом доме. Кстати, здесь десять спален. – Мистер Симс сделал быстрое движение рукой в сторону верхних этажей. – Я приказал приготовить для вас спальню хозяина и спальню ее светлости, они состоят из нескольких смежных помещений.

Он прошел дальше, в наполненную гулким эхом столовую. Помещение было выполнено в традиционном стиле: длинный обеденный стол начинался от окна, откуда открывался вид на двор с фонтаном и газоны.

– Столовая, – провозгласил их провожатый и сразу же направился к следующей двери, ведущей в гостиную с изысканным сводчатым потолком, бледно-желтыми стенами, книжными шкафами и роялем. Проемы между шкафами украшали мраморные бюсты на постаментах. Здесь были также два старинных дивана со множеством подушек, приглашающих уютно устроиться на них с книжкой и чашкой чая. На тахте, в квадратном пятне солнечного света, громко и довольно урча, грелся мордастый рыжий кот.

– Гостиная. – Симс широко распахнул еще одну дверь. – Комната отдыха.

Экскурсия продолжалась в таком же бодром темпе. Чего только не было в этом доме: утренняя гостиная, кабинет, оружейная, специальная комната для рыболовных принадлежностей, буфетная, комната, где хранили серебро, главная кухня с длинным столом из сосны и прохладными каменными полами из плитняка, за ней – вторая кухня, поменьше, погреба… Не дом, а лабиринт какой-то. Запросто можно заблудиться и остаться тут навсегда. И никакая уборка, похоже, уже не избавит особняк от чуть ощутимого запаха пыли и сырости, прочно поселившегося в мягкой мебели, которой пользовалось не одно поколение. Несмотря на жару, здесь было довольно прохладно, словно бы старинный дом был постоянно укрыт невидимой глазу тенью.

Мистер Симс вернулся в гостиную и раскрыл стеклянные двери, ведущие наружу. Они вышли в окруженный стеной сад, располагавшийся сбоку от дома. По обеим сторонам лужайки были разбиты аккуратные цветочные клумбы, а за ней – небольшой розарий в итальянском стиле. Посредине розария стояли солнечные часы, а в каждом углу его темнели изящные скамьи из резного камня. Отсюда был виден залив. В лучах подернутого дымкой дневного солнца вода сверкала тысячами бликов.

Они прошли в конец лужайки, где в прохладной тени старого каштана стоял столик, а вокруг него – несколько стульев. На столике имелось все необходимое для чаепития: чайник из голубого фаянса, две большие чашки, бутерброды с сыром и тарелка с шоколадным печеньем.

– Просто великолепно! – заулыбалась Кейт. – Спасибо большое!

Мистер Симс за стол не сел, вместо этого он достал какой-то список и погрузился в его изучение. Через какое-то время он сообщил:

– Экономка, ее зовут миссис Уильямс, просила передать, что, если вам что-нибудь понадобится, ее дом вон там. – Он указал на невысокий коттедж в задней части имения. – К ужину она приготовила картофельную запеканку с мясом, – продолжал Симс. – И заранее просит прощения, если кто-то из вас вегетарианец. – Он умолк, посмотрел на часы и добавил: – Боюсь, мистер Коутс, мне надо идти. У меня назначена еще одна встреча. Я так понимаю: чтобы закончить оценку и опись содержащегося в доме имущества, вы и мисс Альбион проведете здесь ночь, а возможно, даже две. Прав ли я?

– Да.

– Тогда вот вам ключи, а это моя визитка. Если вам что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, немедленно свяжитесь со мной. Ключи перед отъездом можете оставить миссис Уильямс, а я буду ждать от вас известий касательно оценки, а также торгов.

Джек принял ключи и, нахмурившись, поинтересовался:

– Скажите, а разве абсолютно все должно быть продано? Неужели родственники не хотят оставить себе хоть что-нибудь?

– В этой стране не осталось никого из семейства, мистер Коутс. Имение целиком куплено застройщиками, они хотят превратить его в пятизвездочный отель, а доходы пустить на благотворительные цели. Поэтому, как ни печально, распродается абсолютно все. Позвольте напомнить, если вам потребуется моя помощь…

– Извините за любопытство, но кому принадлежало это имение? – перебила его Кейт, усаживаясь на стул. – Кто раньше жил в Эндслее?

Мистер Симс бросил на нее взгляд, в котором ясно читались удивление и даже легкая подозрительность:

– Мне казалось, это всякому известно. Здесь жила леди Эйвондейл, более широко известная как Ирэн Блайт – так ее звали до замужества. Она умерла пару месяцев назад в возрасте девяноста двух лет. Удивительная была женщина: очень добрая и великодушная. Леди Эйвондейл принимала самое активное участие в деятельности благотворительных организаций, помогающих детям, особенно ЮНИСЕФ. В семьдесят шестом году она даже получила орден Британской империи. К сожалению, ее младшая сестра – фигура значительно более популярная. Но тут уж ничего не поделаешь. – Он глубоко вздохнул. – Порок, как ни печально, привлекает людей гораздо сильнее, чем добродетель. Полагаю, вы согласны с этим. Прошу извинить, но мне и в самом деле нужно идти. Через час я должен огласить завещание в Оттери-Сент-Мэри. – Мистер Симс отвесил им обоим поклон. – Приятно было познакомиться. Если вам что-нибудь понадобится, миссис Уильямс всегда к вашим услугам. Надеюсь, вам здесь понравится.

Он еще раз слегка поклонился и покинул их, быстро пересекая лужайку длинными шагами.

– Такое чувство, будто мистер Симс спасается бегством. Или мне показалось? – сказала Кейт, наполняя чашки ароматным чаем. – Положить вам сахару?

– Нет, спасибо, – отозвался Джек и взял бутерброд. – Думаю, это только начало. Я всегда так действую на людей.

– Никогда не слышала про Ирэн Блайт. – Кейт протянула ему чашку с чаем. – А кто эта ее печально известная младшая сестричка?

– Дайана Блайт. Ну как же, прекрасные сестры Блайт. Обе почти одновременно начали выезжать в свет и произвели настоящий фурор. Перед войной были настоящими знаменитостями. Неужели вы в самом деле не знаете, кто они такие?

Кейт покачала головой:

– Наверное, я кажусь вам полной невеждой? Сделайте милость, расскажите мне все.

– В общем-то, – признался Джек, – если честно, я больше ничего и не знаю. Слышал, что во время войны Дайана загадочным образом исчезла, ее так и не нашли. Поговаривают, будто бы красотка уехала в Америку. По другой версии, ее якобы убили. Странно, что вы о ней ничего не слышали.

– Я же говорю, что дремуче необразованна, – улыбнулась Кейт и отхлебнула из чашки. – Но как все это удивительно, как романтично!

– У вас устаревшие представления о романтичности.

– У меня вообще эксцентричные представления о многих вещах.

Легкий ветерок пролетел над лужайкой и чуть шевельнул ткань ее юбки.

– Ну до чего же он все-таки старый!

– Дом?

– Угу…

– Вам он не кажется очаровательным?

– Почему же… кажется, конечно. Но и печальным тоже. И еще он такой прочный, даже величественный… Не дом, а просто образец, символ, так сказать, добропорядочности и солидности.

– Такие дома все чем-то похожи. За несколько лет я перевидал десятки особняков, подобных этому. Но он отличается от других своим расположением и окружением. Обожаю, когда в окно видно море. И хотя он совсем маленький…

– Это, по-вашему, маленький?!

– Что такое десять спален? Пустяк! – Джек опустился на стул напротив нее. – То есть я хочу сказать, принимать гостей в нем было, наверное, чудесно, но для настоящего особняка это не размеры, ей-богу.

– А сейчас здесь только мы с вами, ну и еще миссис Уильямс, – сказала Кейт и закрыла глаза. – Как здесь тихо, спокойно. – Она вздохнула. – И название такое старинное… навевает всякие воспоминания. Эндслей…

Море было далеко внизу, шума волн совсем не было слышно, но о чем-то шептался с деревьями ветерок, пели птицы, а от земли, густея под жаркими лучами солнца, поднимался теплый запах свежескошенной травы, и это все успокаивало ее.

– Да, тихо, – согласился Джек.

И тут в сумке у нее глухо и настойчиво заверещал мобильник.

Кейт открыла глаза.

Мобильник продолжал звонить.

– Вам звонят. Не хотите отвечать? – спросил он.

– Никак не ожидала, что здесь есть связь.

Телефон наконец умолк.

– От кого-то скрываетесь?

Кейт так посмотрела на него, что Джеку показалось, будто в лицо ему плеснули ледяной водой.

– Простите, я лишь…

– Не важно, – сказала она и встала. – Здесь что-то очень жарко. Пойду наверх, распакую вещи. Дайте знать, когда начинать работу.

– Послушайте, мне очень жаль, если я…

– Пустяки, – перебила она. – Если бы вы только знали, какие это все пустяки.

Подхватив сумочку, Кейт медленно пошла по лужайке. Джек молча наблюдал, как она шагнула, раздвинув прозрачные, покачивающиеся на ветру занавески, которые закрывали проем стеклянной двери, и исчезла в полумраке дома.

Рю де Монсо, 17

Париж

13 июня 1926 года

Моя дорогая Рен!

Маман прислала мне копию статьи из «Таймс» с твоей прекрасной фотографией. Мисс Ирэн Блайт – одна из лучших дебютанток этого сезона! И вполне заслуженно! Как тебе удалось сделать такую прическу? Ты что, подстриглась? Имей в виду, я хочу знать все, самые мельчайшие подробности твоей жизни, особенно о том, что в ней ПРОИСХОДИТ, – даже неловкое рукопожатие в коридоре способно взбудоражить мне душу, пока я целый год пребываю В ИЗГНАНИИ.

Что касается меня, то, несмотря на то что я живу в романтичной атмосфере величайшего города Европы (мадам Галльо не устает повторять нам это), я буквально умираю от скуки. «Вы совершенно испорченные девчонки! Вы живете в Париже – величайшем городе Европы! Да родители потратили на вас целое состояние!» И так далее, и тому подобное, без конца. Разумеется, мадам Галльо совсем никуда нас не пускает, и это очень досадно. Кроме уроков рисования, походов в «Лядюре» (кстати, французы совсем не умеют прилично заваривать чай) и бесконечных посещений церкви – представляешь, как она из кожи вон лезет, чтобы сделать из меня образованного человека! – мы не смеем высунуть нос на улицу, а уж тем более прогуляться по Парижу, сходить в театр или ночной клуб, не говоря уже о «Фоли-Бержер». Кроме того, мадам Галльо постоянно оттачивает на мне колкости, которые специально приберегает для такого случая. Например, заявляет что-нибудь вроде: «Тут есть некая неуловимая тонкость, которой научиться невозможно!» Эти слова сопровождаются язвительной усмешкой – разумеется, тонкий намек на то, что мы с тобой не родились членами привилегированного общественного класса, что мы выскочки. Для нее такие, как мы, всегда будут ненастоящими. Именно поэтому я обожаю оставлять везде вырезки из «Таймс», пусть она видит!

Под ее опекой я усвоила ровно три вещи:

а) как правильно есть устриц;

б) под каким именно углом следует носить шляпку, чтобы все мужчины оборачивались мне вслед;

в) как тайком обменяться с мужчиной на улице взглядами, поскольку французы всегда рады случаю с вожделением пожирать тебя глазами.

В пансионе у мадам Галльо живут еще две молодые англичанки: Энн Картрайт, очаровательная, невероятно забавная и нисколько не задавака (она научила меня курить, и я теперь не кашляю, когда затягиваюсь), и Элеонора Огилви-Смит – ты даже представить себе не можешь, какая она жуткая зануда. Она до смерти боится малейшего намека на удовольствие, и всякий раз, когда мы с Энн начинаем борьбу хотя бы за крохотный глоток свободы, немедленно бежит к мадам Галльо и просится на прогулку куда-нибудь в церковь. И в ванной способна сидеть часами. Мы с Энн даже поспорили, что она там делает, но я не стану тебе это рассказывать, чтобы не оскорбить твои понятия о пристойности.

Итак, прошу тебя, ну пожалуйста! Сообщай мне о каждой новости сезона, о каждом мужчине, с которым ты танцуешь, о каждом платье, которое ты надеваешь, и о каждом блюде, которое ты ешь за ужином. А также: сколько предложений руки и сердца ты получила на этой неделе, вставали ли мужчины перед тобой на колени, краснели ли они от смущения, заикались ли от волнения и т. д., созерцая твою потрясающую красоту, или же сразу брякались в обморок. И еще, прошу, прошу, прошу тебя: дай мне здесь, в Париже, какое-нибудь крохотное порученьице, чтобы у меня был законный повод отправиться в одну из Запретных Зон. Например, не испытываешь ли ты острой нужды в перчатках, которые продают на площади Пигаль? Не умираешь ли без чулок, какие можно увидеть в кабаре «Лидо»?

Я очень горжусь тобой, дорогая моя! Думаю, и папа тоже гордился бы. Но как мне оправдать ожидания и надежды своей прекрасной сестры? J’ai malade de jalousie![1] (Видишь, какие успехи у меня во французском!)

Передай мой горячий привет Маман, которая наверняка считает, что отчаянная борьба за то, чтобы сохранить наше целомудрие и с головокружительной скоростью выдать замуж, есть потрясающая нравственная проблема. Она, как всегда, продолжает писать фантастически скучные письма. Не письма, а какие-то хозяйственные отчеты. И как только удается столь недалеким женщинам так удачно выходить замуж? (Энн говорит, что у нее, скорее всего, есть какие-то тайные страсти. По-моему, это отвратительно, особенно если учесть, как наш отчим выглядит без одежды. Я сказала ей, что пожилым людям подобные вещи надо запретить законом, тем более что наша дражайшая Маман – большая поклонница воздержания, так что ее бедный супруг должен теперь удовольствоваться лишь общением с Иисусом. Странно, почему она не приобрела и не повесила над кроватью Распятие в натуральную величину, ведь мы теперь страшно богаты?!)

О, как мне хочется оказаться в Лондоне!

Я просто жажду снова встретиться с тобой и окунуться наконец в гущу жизни!

Всегда твояДайана

P. S. Только что попробовала сама подстричь себе волосы портняжными ножницами и теперь выгляжу как мальчишка, которого посылают в мясную лавку. Энн была столь добра, что одолжила мне шляпку-колпак. Молись за меня.

* * *

По центральной лестнице Кейт поднялась на второй этаж особняка. Широкая открытая площадка представляла собой галерею, огороженную декоративными перилами и обставленную роскошными, обитыми красным бархатом диванами с приставными столиками. Кейт присела на один из диванов, чтобы собраться с силами. «Не надо было грубить Джеку, – думала она, подперев голову ладонями. – Совсем распсиховалась, это никуда не годится».

А все дело в том, что она ожидала встретить старичка, ровесника самой Рейчел, этакого старомодного дядюшку, не имеющего пола, которому надо будет несколько дней помогать описывать имущество. А Джек оказался молодым мужчиной, который сломя голову гоняет в шикарной машине с откидным верхом, пялится на нее своими бездонными синими глазищами и задает бестактные вопросы.

«Ну чего ты боишься: ты в Англии и тебе ничто не угрожает, – напомнила она себе. – Нью-Йорк далеко-далеко, за тридевять земель. Тебя словно посадили в машину времени и перенесли в другую эпоху, более утонченную и пышную. Ты укрылась в этом красивом богатом доме и сейчас находишься под его защитой. Кто тут может причинить тебе боль? Уж точно не этот симпатичный мужчина, с которым ты едва знакома».

Какая все-таки роскошь – иметь на втором этаже столько открытого пространства. Должно быть, здесь когда-то, перед тем как спуститься вниз к ужину, гости – непременно в изысканных вечерних туалетах – беседовали, флиртовали, смеялись и курили. Кейт попыталась представить себе этот легкий, изысканный светский разговор, этот воздух, в котором смешались аромат французских духов и резкий запах табачного дыма (сигареты тогда были без фильтра), утонченные комплименты, головокружительный флирт. Кейт провела рукой по мягкой, но уже местами истершейся бархатной обивке, и сердце ее сладко сжалось.

И все-таки некое напряжение, подсознательное беспокойство не покидало ее. Кейт встала и прошлась по галерее, заглядывая во все комнаты подряд, пока не нашла спальню покойного хозяина: да, это, без сомнения, она, с дорогой кроватью красного дерева и темной, по-мужски основательной мебелью. Девушка повернулась и направилась в противоположную сторону. Спальня леди Эйвондейл оказалась в самом конце длиннющего коридора. Покои ее светлости, состоявшие из нескольких смежных комнат, были убраны уже совершенно иначе: все в светлых тонах, мебель легкая и изящная. На стенах, оклеенных лимонного оттенка обоями, – множество акварелей; кровать в стиле французского ампира; за полузадернутыми ситцевыми занавесками в бело-голубую полоску – эркер; из одного окна виден сад, из другого – море. Кейт отметила про себя, что кто-то уже успел открыть окна. На туалетном столике аккуратно сложены чистые полотенца.

Ее здесь ждали.

Она присела на край кровати и попыталась успокоиться. Но тщетно. Интересно, неужели так будет всегда: несмотря на все ее старания уехать как можно дальше от Нью-Йорка, он всегда остается рядом с ней?

Кейт открыла сумочку и достала мобильник. Номер не определился. Экран вспыхнул красным: эсэмэска. Она сунула телефон обратно в сумочку. Легла на кровать и свернулась калачиком, обхватив колени руками.

Какая красивая, просто роскошная спальня, но и здесь ей нет покоя. Она перевернулась на спину. За окном засвистала какая-то незнакомая птичка. Но ее мелодичное пение не только не успокоило мятущуюся душу Кейт, но, напротив, показалось ей слишком назойливым. Она привыкла к звукам автомобильных клаксонов, реву транспорта за окном, толпам народу на улицах, тесноте подземки. Природа казалась Кейт черной дырой, в которую она стремительно падала, не ощущая собственного веса.

Крепко закрыв глаза и глубоко дыша, она постаралась расслабиться и уснуть.

Но как только веки ее сомкнулись, перед глазами поплыли все те же картины. Это всегда начиналось одинаково: вот его пальцы касаются ее кожи, в ноздри бьет мускусный запах его туалетной воды, губы его мягко ласкают ее обнаженное плечо…

«Еще…»

Он окунает палец в бокал с коньяком и проводит им по своим губам: «Ну-ка, попробуй».

Он наклоняется к ней, его дыхание согревает ей щеку. «Поцелуй меня».

Сколько раз Кейт обещала себе прекратить это раз и навсегда! Она больше не будет отвечать на его звонки и приходить к нему и уж точно не станет пить.

Он вел себя с ней как солдат вражеской армии на чужой территории: хотел не столько любить ее, сколько обладать ею. Но самое ужасное, что Кейт и сама страстно жаждала, чтобы ее сгубили и уничтожили, чтобы спалили дотла. Она открыла глаза. О, эти грезы для нее очень опасны!

Память сохранила и другие картины, не столь приятные, даже пугающие, страшные. Но почему же тогда именно эти видения преследуют ее, не дают ей покоя? Как сильны эти колдовские чары соблазна, как несокрушима сила его желания, его влечения!

Кейт села на кровати и увидела у противоположной стены, в зеркале туалетного столика, свое отражение. На нее смотрела красивая стройная блондинка, почти не знакомая даже ей самой. В Нью-Йорк уезжала брюнетка с волосами почти до пояса, такими густыми, что в них можно было спрятать лицо. Она опустила плечи, согнувшись чуть не пополам и склонив голову к солнечному сплетению. И испытала очень странное ощущение – какую-то сладкую, нежную боль.

О, это вечное желание перемениться, стать совсем другим человеком. Быть кем угодно, только не собой.

Между прочим, обрезать и осветлить волосы ей посоветовал Дерек Константайн.

– Смени имидж. Тебе пойдет что-нибудь такое вечное, классическое. Стань блондинкой.

– Мне это не по карману.

– Тебе не по карману оставаться брюнеткой, – возразил он. – И знаешь… – Дерек вздохнул и критически оглядел ее длинную, почти до пят юбку, – надо в конце концов что-то придумать и с одеждой. В черном ты выглядишь как… как вдова итальянского мафиози. В Нью-Йорке тоже придают значение социальным различиям, но они здесь очень тонкие, практически неуловимые. Деньгами теперь никого не удивишь, так что ценится не богатство, а родословная – ценится исключительность человека. А ты у нас сейчас, девочка, словно дебютантка, которую предстоит вывезти в свет, на первый бал. И если как следует поработать над твоим внешним видом, а потом вовремя представить кому надо, ты можешь пойти очень далеко.

Слова Дерека отдавали какой-то замшелой архаикой, и Кейт не понимала, что он имеет в виду.

– Ты хочешь сказать, в искусстве?

Голубовато-серые глаза его были непроницаемы, взгляд отстраненный.

– В жизни, – ответил Дерек, сложив руки с длинными пальцами под подбородком.

– Ах, в жизни!

Кейт прищурилась, разглядывая себя в зеркало: там виднелась маленькая фигурка, с ног до головы закутанная в хрустящую льняную простыню. Интеллигентная, изящная девушка, умеющая держать себя в руках. В дымке проникающего сквозь занавески дневного света она казалась окутанной золотым сиянием: ну просто спустившийся с небес ангел.

Вот бы научиться избавляться от темных сторон своей натуры так же легко, как менять платье.

Кейт вспомнила, как уверенно и убедительно звучал голос Дерека, с каким интересом и участием он отнесся к ней. Мысль о том, что ей покровительствует этот столь успешный, столь умудренный жизнью мужчина, так кружила ей голову, что невозможно было сопротивляться. Она и не сопротивлялась. Напротив, шаг за шагом отрекалась от своих еще нетвердых, находившихся в зачаточном состоянии понятий о себе и о мире, уступая и подчиняясь его куда более ясным представлениям, доверяя его опыту.

Но дебютантка, которую Дерек Константайн видел перед собой, подвела его, как, впрочем, и общество, в которое он ввел ее.

Кейт порылась в сумочке, достала пачку сигарет, закурила и подошла к открытому окну. Она сдалась без боя. Она отказалась от многого, что не вписывалось в новое положение вещей. Это далось ей нелегко. Постепенно возникало такое чувство, особенно в последнее время, будто пытаешься остановить морской прилив чайной чашкой.

«Я хочу покоя! Пожалуйста, дай мне покоя! – молча молилась она сейчас неизвестному богу, делая глубокие затяжки. – Вот я здесь, в тысячах миль от Нью-Йорка. Рядом со мной какой-то странный человек, я собираюсь заниматься работой, в которой ни черта не понимаю. Надо собраться с мыслями и привести их в порядок. Надо решить наконец, что делать дальше с собственной жизнью».

Кейт отбросила волосы назад. Ну до чего же жарко. И на душе кошки скребут.

Внезапно она ощутила неодолимое желание пуститься во все тяжкие, забыться, совратить кого-нибудь, переспать с кем-нибудь, все равно с кем. В голове, как в порнографическом фильме, замелькали соблазнительные картины: куча обнаженных тел, множество переплетающихся конечностей… Вот кто-то лижет ее плоть, а ее собственные губы жадно шарят по чужому телу… Замирает сердце, перехватывает дыхание.

Что это: разыгралось воображение или снова нахлынули яркие, как галлюцинации, воспоминания о прошлом?

Вот она, совершенно голая, стоит перед ним на коленях. Обеими руками он держит ее за голову и дергает взад-вперед бедрами…

Она отчаянно закусила губу. О, как больно! Даже кровь брызнула. А желание растет, усиливается, уводит все дальше от нынешней реальности.

«Остановись же!»

Нет, не получается, никак.

Интересно, каков из себя Джек, если его раздеть догола? Они ведь здесь одни. Она ему нравится, этого нельзя не почувствовать. И этот человек ей абсолютно чужой. Почему всегда легче переспать с мужчиной, которого совсем не знаешь?

Кейт глубоко вздохнула.

«Нет, не ходи туда!»

Но сладострастие уже охватило ее всю, медленно поползло по членам. Картинки, угодливо подсовываемые воображением, кружили голову, она не могла больше контролировать себя. Не могла не думать о том, о чем не должна была думать.

Кейт перевернулась на другой бок. Постель разобрана, простыни отброшены, два совсем чужих друг другу человека, два обнаженных тела тянутся друг к другу… Ах, как хочется ощущать, что тебя уничтожили, насадили на кол до самых печенок, распяли на этой постели…

Кейт закрыла глаза. Картины распаленного воображения куда-то пропали. Она в последний раз затянулась, погасила сигарету и выбросила ее в окно, прямо на дорожку.

Кое-как доковыляла до ванной, плеснула в лицо холодной водой и уселась на стульчак. Вспомнила, что в мобильнике ее ждет эсэмэска, и не одна.

Рано или поздно она ответит, на все ответит.

«Я схожу с ума, – подумала Кейт. – Я больна и никогда больше не стану нормальной».

Закрыв лицо руками, она разрыдалась.

* * *

Джек допил чай, встал из-за столика и направился к дому. Подойдя к машине, открыл багажник и начал доставать вещи: сумку, фотоаппарат, записные книжки и все остальное, что понадобится в работе. Вдруг он почувствовал слабый запах табачного дыма, поднял голову и увидел на втором этаже открытое окно. Джек улыбнулся. Так, значит, Кейт потихоньку курит!

Выходит, она не такая уж пай-девочка, какой выглядит на первый взгляд.

Мысль показалась ему забавной; вообще, приятно было думать, что она совсем близко и тайком делает что-то такое, чего делать не положено.

Джек вошел в дом – каблуки гулко стучали по мраморному полу – и поднялся по лестнице. Очутившись наверху, он услышал, как где-то справа по коридору закрылась дверь. Тогда он пошел налево, в противоположную сторону. Отыскав самую большую спальню, свалил вещи на кровать и снял пиджак. Выглянул в окно: внизу раскинулась лужайка.

И все-таки в атмосфере этого дома, несмотря на всю его красоту и изысканность, словно бы ощущалась некая напряженность. Джека охватило странное предчувствие – ничего подобного он не испытывал уже много лет. А может, эта девица так на него действует, совершенно выводит из равновесия? Нет, нельзя допустить, чтобы из-за нее нарушался привычный порядок вещей. И совсем уж недопустимо с таким нетерпением ожидать встречи с ней, мечтать поскорее услышать ее голос. Но он уже обдумывал, о чем станет говорить с Кейт за ужином, сочинял для нее вопросы, изобретал собственные умные, немногословные замечания, которые произвели бы на нее впечатление. Джек отчаянно волновался и сам понимал это.

Господи, ну разве можно быть таким глупцом!

Положа руку на сердце, как все-таки страшно снова что-то чувствовать.

Он давно уже привык к одиночеству. Так жить спокойней и безопасней. У него есть ежедневные обязанности, установился определенный распорядок дня, выработались свои привычки. Он ходит в одно и то же кафе, сидит за одним и тем же столиком, заказывает одну и ту же еду. Официантка знает, какой он любит кофе, хозяин не прочь поболтать с ним, обсудить книгу, которую он читает. (О, эти люди умеют вести себя с постоянными клиентами!) И вообще, в жизни много такого, что можно делать если и без особой радости, зато спокойно и мирно: бродить по картинным галереям, ходить на концерты, сидеть одному в темноте кинотеатра. В этом и заключалась теперь вся его жизнь.

Но вот сейчас, по крайней мере на какое-то время, место рядом с ним занято. Джек до сих пор ощущает запах ее духов.

«Только не дай обольстить себя этим романтическим флером, – напомнил он себе. – В конце концов все сводится к сексу, простому, как мычание, животному сексу в чистом виде. Так было, так есть и так будет всегда. Начинается все прекрасно. Ах, какие яркие краски: романтическое увлечение, любовь, страсть… Но рано или поздно позолота опадает, а из-под нее проступает все то же тупое и наглое мурло секса».

Внезапно сквозь эти благоразумные мысли, призванные защитить его от опасности, пробилось мучительное воспоминание. Сердце Джека сжалось, он хотел отбросить мысли, но не смог. Вот он протягивает руку, кладет ее на руку жены и видит ее лицо, ее огромные темные глаза. В них бездна печали и, что самое ужасное, покорности. Он все-таки отогнал воспоминание, но чувство тревоги осталось.

С сексом у них было плохо, что правда, то правда. Все сводилось к коротенькой, наспех исполненной порнографической игре, где каждый старательно исполнял свою роль. Хуже всего, что, хотя акт совершался по-настоящему, подлинной близости между ними не было.

Обсуждать с женой эту проблему, чтобы хоть как-то исправить положение, Джек почему-то не хотел. И это было ужасно. Что-то в душе мешало, словно кто-то нашептывал, что так будет проще: пусть, мол, все идет, как идет, главное – не забивать себе этим голову. Словно он сам желал, чтобы жена не была с ним близка.

Он самоустранился, вот в чем его преступление. А она увидела это и отпустила его.

И эта мысль тоже не давала ему покоя.

Джек отвернулся, чтобы не видеть буколический пейзаж за окном.

Спальня была поистине огромна, вся его квартира в Лондоне примерно такого размера. Только тут, за пределами большого города, и можно найти подлинный простор, красоту и свободу.

Нет, надо что-то делать. Еще не поздно начать все сначала, с чистого листа.

Он сел на кровати, зевнул и протер глаза.

Впереди так много работы.

Пожалуй, в автомобиле, в его любимом «триумфе», нельзя ездить так далеко. От долгого сидения за рулем разболелась спина. Джек растянулся на кровати во весь рост и закрыл глаза.

И все же как ни крути, давненько он не испытывал такого счастья и радости, как в эти несколько часов, когда машина мчалась по дороге среди прекрасных пейзажей, а рядом сидела Кейт. Солнце, скорость, изумительная музыка Моцарта, и совсем близко она, такая спокойная, такая холодная. Это чувство бодрило и возбуждало его. Было ощущение, что впереди робко маячит надежда на реальное счастье, возможность которого мерцает где-то на горизонте. Джеку казалось, что именно туда они мчатся вдвоем на бешеной скорости. Он сам не понимал, как давно уже живет без всякой надежды на счастье, не живет, а уже не один год существует по принципу: «День прошел – и слава богу; день да ночь – сутки прочь». Только теперь он осознал эту постоянную боль в груди, со всей ясностью ощутил в себе животное желание телесной близости с другим человеком, желание найти свою дорогу, пробиться сквозь стену инерции, в основании которой лежит скорбь тяжелой утраты.

Он снова сел, запустил пальцы в прическу, взъерошил волосы.

Нет, это чистое безумие, нельзя так поддаваться обаянию этой девушки. Ведь он совсем не знает ее.

Господи, ну до чего же он устал, до чего одинок. Какая тоска.

Но никто не отменял и физических законов, законов природы; нельзя же серьезно утверждать, что не существует силы взаимного притяжения тел – столь загадочной, непонятной и неудобной.

И неспроста эта совершенно чужая ему женщина, что отдыхает сейчас в противоположном крыле дома, самым необъяснимым образом все сильнее, все ближе притягивает его к себе.

Рю де Монсо, 17

Париж

24 июня 1926 года

Моя дорогая Птичка!

Тебе будет приятно узнать, что я наконец-то в совершенстве освоила искусство прижиматься во время танца к мужчине так, чтобы он почувствовал все мое обаяние и прелесть, и при этом сохранять на лице выражение явного и полного равнодушия, граничащего с презрением. Энн утверждает, что владеть этим искусством крайне важно; мы с ней тренировались целую неделю. Теперь осталось только найти мужчин.

Как поживает твой удалой и неотразимый баронет? Не сомневаюсь, что под его застенчивостью скрывается пылкая страсть, которую он очень скоро не замедлит перед тобой явить (напоминаю о своей сердечной и настоятельной просьбе сообщать малейшие подробности, касающиеся всех ваших плотских отношений).

Вероятно, ты права, утверждая, что светская жизнь – занятие гораздо более трудное и утомительное, чем я могу себе представить, и мне, как ты говоришь, было бы действительно полезно узнать на сей счет точку зрения более серьезных людей. Но мы с тобой прекрасно понимаем, что серьезность никогда не была сильной стороной моей натуры. Увы, Бог не наградил меня твоим прирожденным здравым смыслом, вместо этого Он отвел мне роль скорее нелепую и смешную. Утешаю себя тем, что ты идешь впереди, успела завязать множество светских знакомств и очаровать всех вокруг так прочно и непоколебимо, что, когда я приеду, мною сначала позабавятся, как диковинной вещицей, а потом спровадят куда-нибудь подальше, в какую-нибудь дыру на окраине нашей империи, всучив меня престарелому, полупарализованному мужу.

Я согласна, мои замечания насчет нашей с тобой матери слегка грубоваты. Мне не хватает твоей доброты. Особенно по отношению к ее Дражайшему Супругу, нашему Благодетелю, который сделал для нас столько Добра.

Я понимаю, Ирэн, что нам с тобой очень повезло. У нас теперь есть гораздо больше, чем мы когда-либо имели в жизни. И все-таки я скучаю по папочке и, если уж говорить до конца откровенно, просто ненавижу Париж и всех, кто стремится в него попасть. Я совсем на тебя не похожа, дорогая моя. Во мне нет ни естественной, природной доброты, ни выдержанности и спокойствия, ни здравого смысла. И где бы я ни оказалась, меня не покидает чувство, что я фальшивка. Мне кажется, будто я актриса, которая бродит по сцене, пытаясь играть в пьесе, которую она не читала и из которой не знает ни единой строчки. Ты ведь все понимаешь, Ирэн. Так ответь мне, почему я такая дура?

Всегда твояглупышка-сестра

* * *

Кейт пыталась хоть немного вздремнуть, но беспокойство не покидало ее. Она села на кровати. Комната была огромна: пожалуй, даже в Нью-Йорке ей редко приходилось бывать в квартирах размером с эту спальню. Из просторных, во всю стену, окон открывался прекрасный вид на холмистую местность, живописно спускающуюся к морю.

Так кто же здесь когда-то жил? Кто заказывал эти лимонного цвета обои и ситцевые занавески с узором из голубых глициний и зеленого плюща? Эту красивую орехового дерева кровать в стиле ампир? Кейт осторожно провела пальцами по прохладной ткани подушки. В углу наволочки перламутровыми шелковыми нитками была вышита монограмма: «И. Э». Может, это был свадебный подарок?

Она потянула на себя ящик прикроватного столика, и он протестующе задрожал, словно сопротивляясь насилию. Что там внутри? Два аккуратно сложенных хлопчатобумажных носовых платка, полупустой тюбик мази от экземы, несколько разнокалиберных пуговиц, расписка от некоего Питера Джонса со Слоун-сквер в получении шерсти, датированная 1989 годом.

Кейт снова задвинула ящик, потянулась к стопке книг на столе. Взяла с самого верха довольно потрепанный томик стихотворений Томаса Мура и открыла его. На чистой странице в начале книги энергичным почерком со множеством завитушек было написано: «Бенедикт Блайт, Тир Нан Ог, Ирландия». Она наугад открыла страницу, заложенную красной шелковой ленточкой.

Вперед

Вперед, мой челн! Пусть ветер гонит нас; К какой бы мы стране ни мчались дальной, Но не видать нам более печальной Страны, чем та, что вырвалась из глаз. И волны мне как будто бы журчат: «Хоть смерть порой под нашей лаской скрыта, Но те, кем жизнь твоя была разбита, Нас холодней, коварней во сто крат!» Вперед, вперед! Пусть море без конца… Несись, челнок, и в тишь и в день ненастный: Как отдыху, и буре рад опасной Покинувший коварные сердца! Но если б где-нибудь еще найтись Мог уголок пустынный, ни враждою, Ни ложью не запятнанный людскою, – Тогда, но лишь тогда, остановись[2].

Удивительно безрадостное и унылое стихотворение. Странно и тревожно было думать, что именно его заложила красной ленточкой престарелая женщина, в одиночестве доживающая свои последние дни на берегу моря.

Кейт отправила книгу обратно в стопку к остальным и заглянула в платяной шкаф. Он был пуст, только несколько голых проволочных плечиков висело на перекладине. Да на полках лежало несколько стопок запасных шерстяных одеял. Примерно такую же картину явил перед ней и комод. Пожелтевшая оберточная бумага с цветочным узором и несколько выцветших пакетиков с лавандой – вот и все, что там осталось.

Она повернулась к туалетному столику. Серебряная щетка и гребень, фарфоровое блюдце с побуревшими проволочными шпильками, покрытая слоем пыли коробочка – тальк с ароматом ландыша. И старая черно-белая фотография, скорее всего, на ней были сняты Ирэн и ее муж. Кейт взяла снимок, чтобы хорошенько рассмотреть. На фото супругам было уже, наверное, за семьдесят; оба стояли прямо, словно аршин проглотили, довольно близко, но не касаясь друг друга. Ирэн худая как щепка (ну просто кожа да кости), в темном, прекрасно скроенном костюме, на голове элегантная соломенная шляпка. Муж ее – в полном мундире своего полка, смотрит горделиво, даже молодцевато; в одной руке трость с серебряным набалдашником, а под мышкой – шляпа. Слегка вздернув подбородок, Ирэн улыбается; глаза ясные, голубые, в молодости они наверняка были ярко-синими. Хотя супругов явно снимали в солнечный день, но фотография все-таки получилась не очень хорошо, с дефектами. У полковника на правой стороне головы какое-то странное пятно… Или это тень? У Ирэн в руке какой-то значок с надписью, но буквы настолько мелкие, что разобрать невозможно. Похоже, лорд и леди Эйвондейл запечатлены во время очередного съезда ветеранов.

Интересно, где этот значок теперь? Где все эти символы, знаменующие филантропическое служение Ирэн Эйвондейл на благо Империи, которому она посвятила всю свою жизнь?

И комната эта олицетворяла собой идею порядка, столь старомодно милого и на удивление не бросающегося в глаза, словно театральные декорации. Такое чувство, словно чья-то большая и сильная рука взяла и сгладила здесь все неясное и двусмысленное. Интересно, была ли на самом деле жизнь Ирэн столь приличной и респектабельной? Или просто кто-то сумел убрать отсюда все интимное, что могло характеризовать человеческие слабости хозяйки?

Кейт вышла из комнаты и двинулась по коридору, одну за другой открывая двери и исследуя верхние помещения дома. Такие же просторные спальни, из которых открывался вид на море и на сад, с ванными комнатами, гардеробными; одни были декорированы растительными мотивами, другие – морскими… Она старалась двигаться бесшумно, понимая, что если Джек отдыхает, то не нужно ему мешать. Вдобавок Кейт хотелось самостоятельно понять дух этого дома: так животное осторожно осматривается в незнакомом месте. Повернув в противоположную сторону, она пошла по разделяющему два крыла здания длинному коридору второго этажа. Пятна солнечного света дрожали на ковровых дорожках с восточными узорами, полинявших и истершихся за долгие годы службы. Кейт обнаружила еще две гостевые спальни, большую семейную ванную и, в самом конце коридора, комнату, дверь в которую оказалась закрыта. Она повернула шарообразную ручку. Да, заперто. Но у Джека должен быть ключ.

Кейт наклонилась и пригляделась к старинному замку. Довольно простой. Справиться с ним будет нетрудно.

Она отправилась обратно к себе, выудила из сумочки пилочку для ногтей и кредитную карточку. Конечно, проще всего было бы дождаться Джека. Вряд ли он одобрит свою помощницу, если узнает, что она вскрыла замок подручными средствами. Но бес своенравия и упрямства оказался сильнее благоразумия. Такова уж Кейт была с детства: если что в голову втемяшится – вынь да положь, и все тут. И нет чтобы попросить в такие минуты помощи – какое там, ни за что! Трепеща от нетерпения, Кейт вернулась к запертой двери и ловким, быстрым движением открыла замок.

Этому искусству ее обучил отец, когда ей было всего одиннадцать лет. Он постоянно показывал дочери всякие любопытные штуки, называя их маленькими житейскими хитростями. Благодаря ему девочка умела быстро свернуть сигарету, соорудить безупречный бутерброд с ветчиной и так очаровать любого человека, чтобы без труда стрельнуть у него денег, не имея абсолютно никакой перспективы вернуть долг. После развода отец жил в крохотной квартирке неподалеку от станции метро «Бонд-стрит». В юности он был многообещающим гитаристом. Однако карьера музыканта не состоялась по многим причинам, не последней из которых стало пьянство. Когда-то он был писаным красавцем, но с годами поистаскался, красота его поблекла, он опустился, перестал следить за собой. Всякий раз, снова встречаясь с отцом, Кейт видела, что его ярко-рыжие волосы еще сильнее выцвели и поредели, некогда выразительные серо-зеленые глаза все больше утрачивают блеск, а гордая самоуверенность и легкость движений сменяются неуклюжестью и медлительностью, что всегда бывает с человеком, который находится в состоянии непрекращающегося похмелья. Кейт продолжала навещать отца, и, если заставала трезвым, он приглашал ее куда-нибудь позавтракать. Они могли часами сидеть вдвоем за столиком, а потом отправлялись на какой-нибудь дневной концерт, билеты на который продавали за полцены, или в кинотеатр «Одеон». В такие дни отец был искренне рад приходу дочери, курил сигарету за сигаретой, непрерывно, взахлеб говорил о том, куда они сегодня пойдут, разглагольствовал о том, что скоро у него будет работа, что с первой же получки они с Кейт отправятся путешествовать. Куда-нибудь на южное побережье, в Брайтон, или в Европу, или даже в Африку, на сафари. И каждый раз его планы были все красочней и очаровательней, а каждое новое обещание казалось более искренним и серьезным, чем предыдущее. Он улыбался, и Кейт считала, что мужчины красивее не было не только в заведении, где они сейчас сидели, но и в целом мире.

«Ну, уж эта новая работенка у меня совсем не то, что раньше, – говорил он. – На этот раз у нас все непременно наладится, вот увидишь».

И она ему верила.

Но постепенно, часам к трем дня, отец вдруг приходил в возбуждение, становился раздражительным. Кейт изо всех сил старалась завладеть его вниманием, рассказывала всякие смешные истории, но все без толку. И в конце концов – Кейт и сама не понимала, как это получалось, – они неизменно оказывались в пабе. Отец выпивал порцию, потом другую, третью, пятую, десятую. Лицо его мрачнело, язык начинал заплетаться, настроение менялось буквально на глазах. Отец ронял ключи, куда-то совал бумажник и потом долго не мог его найти, задирал незнакомых людей только потому, что якобы услышал что-то обидное. Вот тут маленькие житейские хитрости и служили ей добрую службу: когда, например, Кейт удавалось не позволить отцу совратить нелепую пожилую толстуху-барменшу, над которой он еще два часа назад вовсю потешался; или когда, выбиваясь из сил, она тащила его на себе домой, не давая упасть и защищая от кулаков обидчиков.

Они так никуда и не съездили: ни в Африку, ни даже в Брайтон. Всю жизнь отец только обещал, но обещанного, как говорится, надо ждать много лет, и Кейт так и не дождалась. И все-таки она любила его упрямой, болезненной, необъяснимой разумом любовью, которой все дети любят своих родителей. Несмотря на долгие годы вранья, она продолжала верить, что когда-нибудь, в самый последний момент, отец все-таки сдержит свое слово. Когда он умер, у нее было такое чувство, будто она всю жизнь простояла на перроне вокзала, то и дело поглядывая на часы и ожидая, когда же придет его поезд. Но отец, видимо, сел не в тот поезд и отправился совсем в другом направлении. И никто, ни одна живая душа не удосужилась сообщить ей об этом.

Вот если бы она была человеком более интересным, была умна и красива…

Похоже, Кейт унаследовала его моральную неприхотливость и гибкость, его мрачное, угрюмое беспокойство, порождаемое все тем же самым постоянно углубляющимся несоответствием между собственными словами и поступками. Теперь и она то и дело ловила себя на том, что только обещает, а сдержать обещаний, даже данных самой себе, не может.

В замке что-то щелкнуло.

Дверь тихо распахнулась.

Ослепленная ярким светом, Кейт сощурилась.

Перед ней открылась просторная квадратная комната с высоким потолком, окнами во всю стену и застекленной дверью на балкон, под которым располагался розарий. Повсюду сияла позолота: позолотой были покрыты и тончайшей работы лепнина, и декоративные карнизы, и изысканные венки, и вьющиеся по нежно-кремовым стенам гирлянды. Ну надо же, какая красота, какое ослепительное великолепие!

Кейт покинула прохладный полутемный коридор и шагнула в комнату. Там оказалось очень душно, даже трудно было дышать. Она распахнула застекленную дверь на балкон; петли ее ужасно скрипели, наверное, в последний раз эту дверь открывали очень давно. Внутрь ворвался свежий ветерок, и Кейт показалось, что комната словно бы облегченно вздохнула, глотнув свежего воздуха, словно человек, который был вынужден сдерживать дыхание. «Интересно, как долго эта комната была заперта?» – подумала Кейт.

Мраморный камин, украшенный сверху тонкой резьбой. На стене – обюссонский ковер, выцветший на солнце чуть не до белизны: пятна и кружочки, когда-то изображавшие цветочки и ягоды, теперь лишь едва видны. Вокруг потолочной розетки тоже вились позолоченные гирлянды, наполняя комнату мягким сиянием. Эта похожая на миниатюрный бальный зал, богато украшенная, невероятно гармоничных пропорций комната наверняка была самой красивой во всем доме.

Но почему же ее заперли на замок?

У стены односпальная кровать и комод с зеркалом. Повсюду толстый слой пыли. Когда Кейт выдвинула ящик комода, в воздухе повисло столь густое ее облако, что она закашлялась. Комод оказался пустым.

У противоположной стены книжные стеллажи. Кейт просмотрела корешки, все сплошь детские книги: «Ветер в ивах» Кеннета Грэма, «Дети вод» Чарльза Кингсли, «Неверный попугай» Чарльза Беннета, «Дети нового леса» Фредерика Марриета, сказки братьев Гримм и Ганса Христиана Андерсена, довольно много произведений Льюиса Кэрролла. Она вытащила «Ветер в ивах», открыла. Жесткий корешок поддался со скрипом. Книга оказалась новехонькой, если что и могло попортить ее, так только пыль и многолетнее стояние на полке.

А что это там внизу? Кейт опустилась на колени. Здесь стояло собрание сочинений Беатрис Поттер, но оно занимало лишь половину полки. А рядом, подпирая книжки и не давая им упасть, лежала старая обувная коробка. Кейт осторожно сняла ее. Светло-коричневого цвета, с тисненой поверхностью, словно из крокодиловой кожи, перевязанная розовой ленточкой. Довольно тяжелая.

Сбоку на коробке приклеена этикетка. «Ф. Пинэ. Дамская обувь», – прочитала Кейт. А снизу, старинным почерком карандашная приписка: «Размер 4».

Кейт развязала истрепанную ленточку и открыла крышку. Ну-ка, ну-ка… Завернутые в мятую газету, в коробке лежали изящные, серебристого цвета бальные туфельки. Сплетенные из множества мельчайших петелек, они венчались небольшими пряжками, украшенными искусственными бриллиантами. Замечательная ручная работа: на задниках и на носках поблескивала сложным узором вплетенная в ткань серебряная нить. Судя по фасону, эти туфельки с закругленными носками были изготовлены еще до войны, в конце двадцатых или в начале тридцатых годов. И наверняка стоили немалых денег. Неужели они когда-то принадлежали самой леди Эйвондейл?

Кейт посмотрела на подошвы. Эту обувь надевали всего несколько раз: кожа почти не истерлась. Она провела пальцем по гладкой поверхности. Какие они маленькие! Кто-то, скорее всего сама старая леди, использовал коробку, чтобы подпереть стоявшие на полке книги. Но зачем? Зачем вообще кому-то обращать внимание на такие пустяки в комнате, где почти нет мебели, да еще и запертой на ключ?

Кейт снова взяла в руки коробку: под мятой газетой лежало что-то еще. Она отложила ее в сторону.

Господи, да тут целая коллекция!

Девушка по очереди стала вынимать из коробки предметы.

Потертый бархатный футляр, в котором обычно хранят ювелирные изделия. Открыв его, Кейт не сдержала восхищенного возгласа:

– Боже мой!

Она держала в руках небольшой браслет, украшенный жемчугом, бриллиантами и изумрудами. «Тиффани и К°. Риджент-стрит, 221, Западный Лондон» – было напечатано на белой сатиновой обшивке крышки. Кейт расстегнула браслет и поднесла его к свету. Чрезвычайно изящная вещица: цветочки из жемчуга перемежаются маленькими изумрудами, такими же небольшими, овальной формы жемчужинами и еще бриллиантами. От пыли и времени бриллианты слегка потускнели, зато изумруды так и сверкали на солнце. Она попробовала примерить браслет на руку. Он налез с большим трудом. Невероятно тонкая работа и, наверное, стоит очень больших денег.

Снова сцепив застежку, Кейт положила украшение обратно в футляр.

Так, что там у нас еще? Узенькая серебряная коробочка с искусно выгравированной и окруженной бриллиантами буквой «Б» посередине. В ней лежал облупленный зеленый значок, на котором была изображена горящая свеча. Кроме того, имелась надпись: «Надежда велика, награда справедлива», а в центре три буквы – ОСГ. В уголок коробочки закатился крохотный ключик из потускневшей от времени меди, такой маленький, что он вряд ли подошел бы к какой-нибудь двери. Кейт положила его на ладонь и подумала, что нечто похожее наверняка испытывала Алиса, оказавшись в Стране чудес. Может быть, им можно открыть ящик письменного стола или комода? И в самом низу обувной коробки лежала фотография, на которой был заснят красивый молодой человек, темноволосый, в морской форме. Правильные черты лица, живые черные глаза. Снимок явно не любительский, а сделан в фотоателье. Моряк стоял на фоне бутафорской античной колонны, одна рука его покоилась на подставке, задрапированной какой-то плотной тканью, а другая упиралась в бедро. Несмотря на молодость (ему было лет двадцать, не больше), вид у юноши был уверенный и чрезвычайно бравый. На фуражке было вышито: «Линкор „Яркий“. ВМФ Великобритании». Внизу были обозначены и координаты фотографа: «Дж. Грей, Юнион-стрит, 33, Стоунхаус, Плимут».

Кейт почувствовала, как взволнованно заколотилось у нее сердце. Нет, это не случайно собранные в коробке вещи; тут что-то глубоко личное, интимное. Все эти предметы – балетные туфельки, браслет, фотография – наверняка каким-то образом связаны между собой. Кто-то специально собрал их вместе в обувной коробке и спрятал на полке между книг. Но кто и зачем это сделал?

В открытую дверь с балкона влетела пчела. С громким жужжанием она летала по комнате, ища выход обратно на волю.

Кейт с интересом разглядывала фотографию красивого юноши: его смеющиеся глаза смотрели вызывающе.

Да уж, это был совершенно особый мир, где юные девушки в бриллиантах от «Тиффани», надев изящные туфельки с серебряным шитьем, кружились в танце в объятиях мужественных красавцев-моряков…

Внезапно перед внутренним взором Кейт поплыли картины недавнего прошлого. Вот она идет по длинному коридору в бальный зал отеля «Сент-Реджис», тускло освещенный, с позолоченными зеркалами во всю стену. Люди оборачиваются ей вслед – совсем незнакомые люди, улыбаются, с любопытством разглядывают. Обвиваясь вокруг ног, шелестит нежный зеленый шелк ее платья. Джазовое трио исполняет «Please Don’t Talk About Me When I’m Gone».

Мир бриллиантов от «Тиффани», изящных туфелек, мужественных красавцев…

Вот он здесь, стоит прямо перед Кейт. Блестят гладко зачесанные волосы, резко проступают черты лица, внимательно смотрят темные, почти черные глаза. Нет, он не красавец, но есть в этом мужчине что-то такое, что заставляет повиноваться его воле.

«Попадаются иной раз люди, которые боятся успеха. Боятся жить на полную катушку. – В его интонации звучит нечто вызывающее, он словно забавляется, глядя на нее. – Похоже, и вы из их числа?» – спрашивает он наконец.

«Вот еще не хватало… Я ничего не боюсь», – холодно отвечает она, отворачиваясь.

Кейт закрыла глаза. На самом деле она тогда очень боялась: боялась всего и всех. Однако храбро соврала. Вот Кейт поворачивается и гордо идет прочь, он следует за ней. Они входят в толпу мужчин в строгих костюмах и женщин в вечерних платьях. Пары кружатся в вальсе, и отражения их дрожат в зеркалах, закрывающих стены.

Пчела нашла наконец выход и, обретя свободу, вылетела в сад.

Кейт следила за ней до тех пор, пока та не исчезла из виду.

Ах, если бы знать тогда, что совсем скоро уходить станет он, а она, спотыкаясь, будет бежать за ним вслед.

Послышался какой-то шум.

Кейт напряглась, прислушиваясь: это Джек прошел по коридору до самого конца.

Он ищет ее.

Кейт быстро сложила все обратно в коробку для обуви и, торопясь, перевязала ее розовой ленточкой.

Может, лучше запихнуть коробку туда, где она стояла? А может, стоит показать свою находку Джеку?

Да, так и надо сделать.

– Кейт! Кейт! – Джек спускался по лестнице вниз. – Кейт! Вы где?

Внезапно переменив решение, она сунула коробку под мышку и, стараясь не шуметь, быстро проскользнула по коридору в свою комнату.

* * *

Работу они начали с передней части дома, точнее, с холла, скрупулезно и изнурительно медленно изучая все находящиеся здесь предметы. На каждый нужно было прилепить этикетку с номером. Под диктовку Джека Кейт заносила номер на специальный бланк и сопровождала его кратким описанием объекта. Потом они обязательно фотографировали вещь, иногда делали несколько снимков, под разными углами. Каждая статуэтка, каждая картина, в свое время принадлежавшая жившим здесь людям, была описана и оценена таким образом, чтобы ее можно было поскорее продать.

У каждого предмета имелась своя оценочная стоимость. Несвойственным ей аккуратным, четким почерком Кейт проставляла в последней графе цифру и быстро подсчитывала общую сумму. Она скоро устала от этой арифметики. Так грустно было при мысли, что вся красота и изысканность этих предметов, которыми пользовалось и которые наверняка любило не одно поколение обитателей Эндслей, вмещаются в несколько сухих стандартных строчек. Когда-то этот дом был для многих людей надежным убежищем, где можно было укрыться от жизненных бурь и невзгод окружающего мира. А теперь вот они с Джеком явились, словно разбойники, разоряющие чужое родовое гнездо. Они здесь совсем посторонние люди, и до этого дома с его историей им нет никакого дела. Да и друг другу они тоже чужие. Скоро они уедут отсюда, и мощные бульдозеры снесут с лица земли низенький коттедж миссис Уильямс, чтобы освободить место для роскошного курорта, а здесь, в холле, устроят ресепшен и еще, наверное, бар. Кейт уже представляла себе довольные лица туристов, прибывающих сюда, чтобы провести выходные на лоне природы.

Джек прекрасно знал свое дело, замечания его были лаконичными и профессиональными. Он быстро определял стиль, в котором был исполнен тот или иной предмет интерьера, почти без пауз диктовал его описание. И Кейт была благодарна ему за то, что он не придирался к ней, не надувал перед ней щеки. Джек диктовал, а она записывала. Она словно превратилась в невидимку, и возможность хотя бы на время забыть, кто она и как оказалась здесь, умиротворяла и успокаивала ее.

Они закончили в семь часов, и к этому времени пальцы Кейт уже сводило судорогой: не так-то просто быстро писать под диктовку, да еще разборчивым почерком.

– Ну что, на сегодня хватит? – спросил Джек.

Она благодарно кивнула и сунула бланки описи в папку.

– Кажется, я чую запах чего-то вкусненького, – добавил он, зевнул и сладко потянулся, подняв руки над головой.

Они отправились на кухню. Миссис Уильямс потрудилась на славу: в духовке заманчиво золотилась корочка запеканки, а на длинном сосновом столе уже стояли два прибора, а также блюдо с салатом, ваза с фруктами и тарелка с нарезанным сыром.

– Вот это очень кстати! – обрадовался Джек и потер руки. – Я просто умираю с голоду.

– А где же сама миссис Уильямс? Она что, невидимка? – удивилась Кейт, прислонившись к столешнице. – Прямо как в сказке «Красавица и чудовище».

– А по-моему, такое обслуживание можно назвать идеальным, разве нет?

– Ммм…

– Ага, как раз то, что нам нужно! – Джек указал на стоящую между двумя высокими бокалами бутылку красного вина. – Кейт, вам налить?

– Спасибо, не надо.

– А может, все-таки соблазнитесь? Вы уверены, что не хотите?

– Совершенно уверена, спасибо.

Джек почему-то невольно вспомнил рассказ Рейчел о том, что отец ее племянницы был алкоголиком. Впрочем, это его в любом случае не касается. Он налил себе.

– Надеюсь, вы не против, если я выпью?

– С какой стати мне быть против?

Джек пожал плечами, стараясь казаться невозмутимым:

– Действительно.

Скрывая смущение, он улыбнулся и отпил добрый глоток вина, словно демонстрируя, что ему абсолютно ничего не известно ни про нее, ни про ее семью.

Кейт нахмурилась, не в силах скрыть раздражение. Эта болтушка Рейчел наверняка все ему рассказала.

– Как здесь жарко! – воскликнула она и посмотрела на окно.

– Вы правы. Давайте-ка поужинаем на свежем воздухе.

– Отличная идея.

Стоило им очутиться в саду, и напряжение сразу само собой рассосалось. Как хорошо сидеть здесь, а не в жаркой кухне с ее старинной печкой. Поставив на подносы тарелки с едой, они снова устроились под каштаном, за тем самым низеньким столиком, где сегодня уже пили чай.

Легкий прохладный ветерок шевелил листву у них над головами. Вот странно, за все время работы ни один из них ни разу не почувствовал неловкости, а теперь…

– Вы всегда были оценщиком? – ковыряясь в тарелке, спросила Кейт, чтобы разрядить атмосферу.

Вопрос прозвучал сухо и, пожалуй, глупо.

Джек поднял голову.

– Нет, – ответил он. – А вы, я слышал, художница?

Кейт никак не ожидала столь быстрой реакции: разговор перешел на нее. Пришлось кивнуть.

– И чем именно вы занимаетесь? – продолжал он расспросы.

– Пишу картины. Делаю репродукции.

Джек вскинул брови:

– Неужели? То есть настоящие картины, как, например, «Мать художника» Джеймса Уистлера? Я видел ее в музее в Париже.

Кейт отщипнула кусочек хлеба:

– Я специализируюсь на французской и русской романтической живописи восемнадцатого века.

– Эпоха Просвещения?

– Да.

Он усмехнулся.

– Что такое? – насторожилась Кейт.

– Нет-нет, ничего. Просто Рейчел не сказала мне, что вы занимаетесь подделкой картин. – Он посмотрел на нее искоса. – А втюхать кому-нибудь уже пробовали?

– Подделка здесь ни при чем, – ответила Кейт, хлебом собирая с тарелки соус. – Просто это не оригинал, вот и все. Но вы правы, копии частенько пытаются, что называется, втюхать вместо оригинала. Однако большинство копий, которые делаю я, покупают скорее для страховки. Оригинал могут украсть, он может сгореть при пожаре… А ведь так обидно лишиться настоящего шедевра, пусть даже совсем небольшого.

– Кажется, я вас обидел? Простите. Не зря мама постоянно твердит, что мне лучше помалкивать в приличном обществе. Вечно я ляпну что-нибудь такое…

– Ну, это она наверняка говорит любя.

Джек рассмеялся:

– Да уж, матери всегда все прощают детям. А вот интересно, – попытался он продолжить разговор, – почему вы выбрали именно этот период?

– Просто запала на него.

– Век Разума?

– Однажды меня попросили сделать trompe l’il[3]. В одной потрясающей квартире с окнами в парк. И тут обнаружилось, что у меня здорово получается. Да и денежки можно заработать неплохие. В конце концов, – она откусила кусочек хлеба, – если повесить на стенку копию «Подсолнухов», все сразу догадаются, что это не оригинал. Но если взять картину не столь знаменитую и не такого известного художника…

– Умно. Небось это все Константайн придумал?

Ну бывают же такие сообразительные люди! Кейт нервно поерзала на стуле.

– Не совсем… Но заказ действительно поступил от его клиента.

– Дерек всегда был человеком… как бы это сказать… предприимчивым. – Джек отхлебнул еще вина. – А что ваши собственные работы?

– Это и есть мои работы.

– Ну да, конечно. Просто я имел в виду ваши оригинальные работы.

Кейт снова стало не по себе.

– Я неплохо зарабатываю. И, честно говоря, у меня нет ни малейшего желания умирать от голода в какой-нибудь мансарде.

Джек промолчал. Однако видно было, что разговор его забавляет.

– А так хоть ощущаешь твердую почву под ногами, – добавила Кейт.

– В общем-то, да, согласен. Работа должна давать твердую почву под ногами.

– Так вы всегда были оценщиком? – снова спросила она, на этот раз более уверенно.

Он поднял голову и улыбнулся:

– Нет. Мой отец держал антикварный магазин в Айлингтоне. А я выкинул фортель: после университета целый год учился на аукциониста в «Сотбис», а потом мне пришла в голову блестящая идея стать архитектором. Но вскоре, к несчастью, у отца начались серьезные проблемы со здоровьем. Болезнь Паркинсона. И пришлось мне вести семейный бизнес. – Джек помолчал. – Надо было продать его, конечно, и учиться дальше… проявить твердость, причем сделать это сразу, в тот же год. А я… я увяз…

– Как это?

– Ну, убедил себя, что надо, мол, продолжать дело отца.

– Вы не любите свою работу?

Джек пожал плечами:

– Работа есть работа, сами знаете. Да и к тому же я ощущал твердую почву под ногами, – он сверкнул ослепительной улыбкой, – по крайней мере, в первое время. Через два года бизнес все равно пришлось продать.

– А как чувствует себя ваш отец сейчас?

– По правде говоря, и сам не пойму. То ему совсем плохо, то он вдруг опять почти здоров, как прежде. Мать подумывает о том, чтобы отдать его в дом престарелых. Родители живут в Лестершире, и я вижу их не так часто, как хотелось бы.

– Вы так и не доучились?

Он положил себе еще немного салата.

– Нет. Видите ли, к тому времени я уже успел жениться. На девушке, которая зашла к нам в магазин, чтобы купить зеркало.

– Понятно. Ну и что вы ей продали?

– Ничего, у нас все зеркала были очень дорогие, у бедняжки не хватило денег. Но я угостил ее чаем, и она потом частенько стала заглядывать под тем предлогом, что вдруг, мол, появится что-нибудь подходящее. Я по всему городу разыскивал для нее что-нибудь стоящее. В конце концов даже предложил купить за бесценок довольно красивое надкаминное зеркало в резной раме: начало двадцатого века, эпоха правления Эдуарда Седьмого. С одной стороны, хотел сделать ей приятное, а с другой – так боялся, что на этом все закончится и я ее больше не увижу. – Джек улыбнулся при этом воспоминании.

– Но в конце концов у вас все срослось, да?

– Да, эта девушка стала моей женой.

– А почему вы продали антикварный магазин?

– Потому что понял: чтобы вести свой бизнес, нужно вертеться. А после смерти жены я все забросил.

Глаза их встретились.

– Два года назад она погибла в автомобильной катастрофе. – Джек произнес это быстро и ровным голосом.

«Интересно, – подумала Кейт, – он что, специально упражнялся, чтобы говорить об этом так равнодушно?»

– Очень вам сочувствую.

Между ними пробежал холодок.

– Спасибо.

Ужин продолжался в молчании.

– Как, однако, все это странно, – вдруг сказал Джек и положил вилку. – Все говорят: «Я вам сочувствую». А я отвечаю: «Спасибо». Как будто молоко в магазине покупаю. Это как-то… неправильно, ну разве можно, чтобы к этому все сводилось?! Боюсь, в конце концов от страшной трагедии остается одна только фраза: «А, это было в том году, когда погибла моя жена».

Кейт понимающе кивнула:

– Да уж, полная задница.

Он бросил на нее удивленный взгляд:

– Ну… да… гм… можно и так сказать.

– Извините, я не хотела вас обидеть. Понимаете, когда умер мой отец, я боялась говорить об этом со знакомыми, как раз из-за этих вечных дурацких штампов: ну сколько можно повторять одно и то же, словно исполняя какой-то бессмысленный ритуал. Помню, я тогда очень злилась. На всех этих людей, которые выражали мне соболезнования. Глупо, конечно, они ведь ни в чем не виноваты.

– Вы, наверное, очень любили отца?

– Да, хотя, прямо скажем, он был далек от совершенства. Заботливым папашкой его назвать трудно. Но какая теперь разница? Я мечтала, что в один прекрасный день он переменится, станет другим… И мне этого очень не хватает. Отец умер, и наши с ним отношения перешли в вечность. Поздно что-нибудь изменить, нравится тебе это или нет. Но я хотела сказать о другом. Я осталась одна со своим горем, и люди, которым по большому счету было все равно, выражали мне соболезнования, потому что так принято, а мне приходилось постоянно повторять: «Спасибо, спасибо…»

– Да, – кивнул Джек и глотнул еще вина. – Полная задница, это уж точно.

Какое-то время оба молча наблюдали, как снуют туда-сюда ласточки, свившие гнезда с южной стороны дома.

– Ну а вы? – спросил он, откинувшись на спинку стула. – Замужем? Разведены? Или, может быть, вдова?

Кейт медленно повернулась и внимательно посмотрела ему в глаза.

– Мое любопытство кажется вам бестактным? – спохватился он.

Кейт довольно долго смотрела на него и молчала.

– Ну… – наконец произнесла она. – У меня был… один человек.

– Вы любили его?

– Трудно сказать.

Он вскинул брови:

– Звучит весьма неопределенно, мисс Альбион.

– А я и хотела, чтобы мой ответ прозвучал именно так, мистер Коутс.

– Вы подсознательно уклоняетесь от однозначного ответа или просто не хотите раскрыть мне свое сердце?

– А кто сказал, что это дела сердечные?

Джек засмеялся:

– А разве нет?

– Сама не знаю. – Она осторожно провела пальцем по краю бокала. – В сердце много всяких потаенных уголков, гораздо больше, чем мы себе представляем.

– Например?

– Например, иной раз мы принимаем за любовь собственнические чувства или желание обладать властью над другим человеком. – Кейт говорила негромко, медленно, глядя прямо ему в глаза. – И порой это сбивает с толку, вы не согласны?

– Что именно?

– Ну, когда вдруг называешь вещи своими именами. Открываются такие интимности, не столь тонкие, конечно, как любовные переживания, но все равно не менее интересные. Оказывается, например, что не всякий человек страстно тоскует по ласке.

«А она умна, – подумал Джек, – и ведет себя дерзко, даже вызывающе». У него часто забилось сердце, по спине побежали мурашки, щеки вспыхнули, и он спросил:

– А вы тоскуете?

– Иной раз я и сама не понимаю, к чему меня тянет и чего мне хочется.

– Вы хотите сказать, что не знаете собственного сердца?

– А вы знаете?

– Во всяком случае, очень на это надеюсь.

– Вы заблуждаетесь.

– А вы слишком самоуверенны.

– А что вы вообще понимаете под знанием собственного сердца?

– Ну, я говорю не о нашем разуме, а о наших стремлениях, – попытался он прояснить свою мысль, сознавая, что выражается несколько высокопарно.

Губы ее медленно растянулись в дразнящей улыбке.

– И разумеется, все ваши стремления прозрачны и благородны?

– А разве так не бывает?

– Не знаю, может, и бывает. Но это не совсем естественно.

– Почему же? – спросил Джек, закидывая ногу на ногу. – Разве нельзя понимать и осознавать свои поступки заранее, еще до того, как ты их совершил? Почему нельзя продумать и решить все в душе заблаговременно, а не двигаться слепо, на ощупь, то и дело спотыкаясь?

– Господи, да вы оригинал, ей-богу!

Ветер раскачивал ветки каштана у них над головами, и черные тени, словно чьи-то длинные руки, тянулись к ним по траве лужайки.

– Это нечестно, Кейт. Вы, похоже, считаете меня ханжой?

– Ладно, давайте разбираться. Представьте себе человека, который каждую минуту сознает все свои желания и мотивации, полностью себя контролирует… Человека, который никогда не оступается, не сбивается с пути истинного, не проваливается в мрачные бездны, неизбежно подстерегающие всех нас время от времени… Человека, чьи чувства плетутся в хвосте заранее им разработанных и им же одобренных логических схем… Нет, это даже не ханжа. Это статуя какая-то. Античная, безупречная, из чистого мрамора. Вот на кого вы похожи, Джек!

– На себя посмотрите! – парировал он. – Не знаете собственной души, собственных желаний и склонностей, не можете даже понять характера своих отношений с мужчиной… Уверены только в одном: что там нет ни капли любви. Ну и кто вы после этого?

Вечерело, и лицо Кейт скрылось в тени, словно плавало перед ним в полумраке.

– Кто я такая и как меня назвать? Не знаю, – ответила она.

В воздухе вдруг потянуло вечерней прохладой.

Джек понял, что переборщил, и лихорадочно обдумывал, как бы отыграть все назад, не уронив при этом своего достоинства.

– Кейт… – начал он.

Но было уже поздно: она отодвинула стул и поднялась.

– Что-то я сегодня устала. Такой длинный день. Вы не против, если я?..

– Да-да, конечно, идите.

Ответ Джека прозвучал, пожалуй, слишком поспешно. Он и сам до конца не понимал, чем же обидел Кейт. Но в одном был уверен: если он станет продолжать в том же духе и дальше, то обидит ее еще больше.

– Я тут все уберу, – прибавил он.

– Спасибо.

Кейт пересекла лужайку, медленно, постепенно удаляясь от него, и вошла в дом через застекленную дверь, в проеме которой невидимые пальцы ветра играли занавеской, то собирая ее в складки, то распуская вновь.

* * *

Незаметно подкралась темнота, и старый особняк совершенно преобразился. Открытые комнаты, казавшиеся Кейт при свете дня такими гостеприимными, приняли какой-то чуждый, холодный вид. Всюду маячили тени, и неровные доски пола отражали звуки ее неуверенных шагов, которые отдавались эхом и тонули где-то в темной дали коридора. Берег моря был достаточно далеко, но девушке казалось, что она слышит шум морского прибоя, грохот огромных валов, разбивающихся о скалы.

Она вдруг поняла, что страшно устала: тело ее словно налилось свинцом, мысли в голове оцепенели. Кейт медленно поднималась по лестнице в свою комнату, и ступени стонали у нее под ногами. Не зажигая света, она рухнула на кровать. На западе гасли последние розовые блики заката. Но скоро они исчезли совсем.

Кейт взяла лежащий на прикроватном столике мобильник. Еще два пропущенных звонка. Нет сил проверить, кто звонил. Нет никаких сил, чтобы перезвонить, но и сил, чтобы удалить его номер, тоже нет. До чего же странное состояние: она не может двигаться ни вперед, ни назад, словно бы попалась в невидимую клетку, прутья которой сделаны из взаимоисключающих навязчивых идей. Она вырубила телефон и швырнула его в дальний угол комнаты. Чтобы нельзя было ночью протянуть руку и схватить мобильник, но можно было его отыскать, если очень понадобится. Отвращение к самой себе нарастало, пропитывая ее насквозь, как вода губку.

Кейт ясно видела перед собой синие, сощуренные, торжествующие глаза Джека; в ушах еще слышался его высокомерный, исполненный превосходства голос:

«Ну и кто же вы такая?»

О, она слишком хорошо знает, кто она такая.

И презирает себя за это. Она до сих пор ужасно боится этих пропущенных звонков, но боится также, что настанет день, когда звонков вообще больше не будет. Все ее мысли насквозь угрюмые и непотребно мерзкие. В душе не осталось ничего светлого, доброго, чистого.

«Мы с тобой связаны на всю жизнь», – снова и снова звучит в ушах голос того мужчины из Нью-Йорка, голос совсем тихий, чуть громче шепота. Кейт ощущает его горячее дыхание на своей щеке.

Не сознавая, что делает, она потерла предплечье: оно все еще помнит цепкие, жесткие пальцы, сжавшие ей руку, когда она попыталась отодвинуться от него подальше.

Темнота окутала все вокруг. На небо карабкался обломок луны.

Совсем чужой дом. Она ничего о нем не знает, он скрыт от нее словно вуалью – даже в темноте ночи живет своей жизнью. Вздыхает и дрожит. Слышно, как в нем двигаются какие-то предметы, по полу мечутся едва видимые тени.

Не умывшись, не почистив зубы и не раздеваясь, Кейт свернулась на кровати калачиком и закрыла глаза.

Рю де Монсо, 17

Париж

20 июля 1926 года

Моя дорогая Рен!

Наконец-то у нас случилось кое-что интересное! В город приехал кузен Элеоноры, Фредерик Огилви-Смит по прозвищу Пинки[4]. Его все так зовут, потому что по любому поводу он краснеет, как девица. (Щеки у него похожи на задницу, которую только что отшлепали, – ей-богу, не вру!) Он такой забавный, что просто сил нет, и это удивительно, если вспомнить, какая редкая зануда сама Элеонора. Пинки собирается ехать дальше в Ниццу, чтобы там встретиться с Хартингтонами. У них вилла где-то на Лазурном Берегу, неподалеку от Эз. Но пока ненадолго задержался: решил сводить нашу троицу в театр, а потом пригласить куда-нибудь на ужин. Элеонора, само собой, пришла в ужас: эта скромница и слышать о подобных развлечениях не захотела. А вот мы с Энн славно провели время в компании Пинки. Может быть, даже слишком славно. Я тебе все сейчас подробно напишу, а ты потом сообщи мне, что об этом думаешь. Только представь, выходим мы из отеля «Ритц» и шагаем себе по площади Согласия, и тут вдруг Пинки берет меня за руку и спрашивает:

– Ты ведь у нас пай-девочка, верно?

– Простите, что вы сказали?

Я вовсю стараюсь быть серьезной и равнодушной, но с Пинки такой номер не проходит: он не обращает на это ни малейшего внимания и гнет свою линию.

– Да не строй ты из себя недотрогу. Все ведь знают, что твоя мать вышла за лорда Уорбертона по расчету. И тебе тоже со временем нехилый кусочек сладкого пирога достанется. – Он искоса смотрит на меня и заявляет: – Я вот что думаю: не приударить ли мне за тобой? Ведь ты у нас теперь известная персона и богатая наследница.

– Никакая я не известная.

– Ну так будешь.

– И вовсе я не богатая наследница!

– Это опять же вопрос времени. Как думаешь, может, мне начать ухаживать за тобой прямо сейчас?

Я глубоко вздыхаю и пожимаю плечами.

– Да, решено! – Он вынимает руки из карманов и продолжает дрожащим, словно бы прерывающимся от волнения, голосом: – Ваши голубые глаза, сударыня, подобны двум прекрасным…

– Перестаньте, пожалуйста.

– Хорошо.

– А как насчет Энн?

– Что насчет Энн?

– В смысле, не приударить ли вам и за ней тоже?

– Ну нет, так это не делается. По правилам хорошего тона полагается сначала дождаться, пока уйдет одна дама, а потом уже подъезжать к другой.

– Но мы с ней подруги.

– Понимаю. – Он поворачивается к Энн: – Ваши голубые глаза, сударыня, подобны двум прекрасным…

– У меня карие глаза.

– Ах, вот как! – Он на минуту умолкает и в конце концов объявляет: – Как это все сложно! Вы меня совсем запутали. Может, лучше по коктейлю? По сигаретке? – Он оборачивается ко мне: – По поцелуйчику?

И я, дорогая моя, позволила-таки ему поцеловать меня. И пока ты еще не рассердилась, спешу сообщить, что Пинки очень занятный и совершенно не похож на коварного обольстителя. Я скорее воспринимаю его как брата, чем как постороннего мужчину. А нам, сама понимаешь, не терпелось узнать, что же это такое – поцелуй. Энн он ведь тоже поцеловал. А почему бы и нет: какой смысл целовать только одну из нас, мы же с ней подруги! Знаешь, мы договорились никому об этом не рассказывать. По нашему обоюдному мнению, поцелуй оказался чуть-чуть более мокрым, чем можно было ожидать, и, наверное, было бы приятней, если бы нас целовал не Пинки. Он попросил разрешения писать мне, и я ему позволила. Я уже получила от него открытку, на которой изображены коза и какая-то совершенно отвратительного вида деревенская девица. Он больше не называет меня пай-девочкой, зато стал звать Пышкой. Как думаешь, мы с ним помолвлены?

Прошу тебя, не говори ничего нашей Святоше, иначе мне придется бежать с мужчиной, которого я видела всего раз в жизни.

Тысяча поцелуевот твоей заблудшей (распутной) овечки.

* * *

Джек отнес тарелки на кухню и составил их в раковину. Миссис Уильямс, скорее всего, моет посуду с утра. Пусть тарелки тут ее и дожидаются. Это прямая обязанность экономки. И все же он открыл кран, выдавил в миску немного резко пахнущей лимоном жидкости для мытья посуды и окунул руки в теплую мыльную воду. Хоть здесь его ждет успех, и он что-то изменит к лучшему в этом мире. Мытье посуды – признак цивилизации и надежное средство от экзистенциального страха.

Джеку хотелось отвлечься, хоть чем-то заполнить пустоту, образовавшуюся в душе после разговора с Кейт. Надо же, как неудачно все получилось.

Он-то намеревался продемонстрировать ей свое остроумие и обаяние. Показать, что он на редкость умный и интересный собеседник и вместе с тем такой простой, совершенно без претензий. А вышло так, что ни одно из его столь тщательно продуманных и подобранных замечаний не понадобилось. Беседа потекла совсем по другому руслу.

Джек сполоснул под краном бокал.

Нет, он не согласен с Кейт. Он считает, что в ее рассуждениях слишком много изъянов. Какая-то странная, даже дикая смесь откровенности и уклончивости.

Тем не менее нельзя отрицать, что женщина она чрезвычайно интересная. Когда Кейт двигается, он просто не в силах оторвать от нее глаз. Когда говорит, он неожиданно для себя наклоняется вперед, однако не для того, чтобы лучше слышать, но чтобы уловить то, чего Кейт не желает сказать. Эти пробелы, лакуны между отдельными ее мыслями, казались Джеку более красноречивыми, чем слова. Есть в Кейт, несмотря на все ее хитроумные уловки, некая открытость, которая ей самой не нравится, некая прозрачная хрупкость. Чутье подсказывает ему, что обращаться с этой женщиной следует крайне осторожно.

Неудивительно, что Дерек Константайн увлекся Кейт. Джек снова задумался об истинном характере их отношений. Дерек тот еще жук. Роковое сочетание обаяния и обходительности. Блестяще владеет способностью во всем проявлять моральную гибкость, маскируемую под широту взглядов и искушенность, которым почти невозможно противостоять. Почему именно он оказался рядом с Кейт в Нью-Йорке? И с какими клиентами он ее там знакомил? И, кстати, уж не о нем ли Кейт недавно говорила? Джек попытался отбросить эту мысль, но тщетно: она с невероятным упорством дразнила его воображение. Он чувствовал, что в нем просыпается ревность, которая и рождает в мозгу соблазнительные видения и сцены: вот загорелая рука Дерека с тщательно отполированными ногтями тянется, чтобы расстегнуть платье Кейт, вот пальцы его гладят ее кожу, вот он высовывает гибкий, как змея, язык, облизывает губы…

Джек снова опустил руки в мыльную воду.

– Черт побери! – В палец ему вонзился острый кончик ножа.

Он сердито сунул палец под кран. Раны вроде бы нет, но очень больно.

Надо быть осторожней, в воде немало острых предметов.

Джек поставил на сушилку последнюю тарелку, сложил кухонное полотенце и повесил его на перекладину.

После довольно напряженного дня на него неожиданно навалилась усталость. Силы не просто истощились, их вообще не осталось.

«Да откуда мне знать, как все было? – подумал он, зевая. – А вдруг этот Константайн был там для нее кем-то вроде отца. Не исключено».

Тут он заметил початую бутылку вина. Может, вылить в раковину?

«Слишком много думать вредно. Пусть все идет, как идет».

Джек заткнул бутылку пробкой и погасил свет.

Медленно двигаясь по коридору, он проверил, заперты ли двери. Кейт там, наверху, наверное, уже спит, а он здесь, внизу, трудится, совершает перед отходом ко сну вечерний ритуал. И уже во второй раз за этот день он ощутил приятный прилив мужественности.

Какой все-таки прекрасный дом. Изысканный, солидный, красивый. Дом, который знал себе цену, понимал, чего он стоит. Когда-то и вся Империя была такой же.

Джек попытался вспомнить, испытывал ли он еще когда-нибудь в жизни такое чувство, такую отчетливую, твердую уверенность в себе и своем будущем. Да, пожалуй, такое уже случалось с ним однажды. Сразу после женитьбы: он был тогда еще совсем молод, полон энергии и способен на великие дела. Казалось, стоит только задумать любое желание, и он без труда сумеет добиться, чтобы оно исполнилось. О, какое это было изумительное, великолепное чувство!

А потом в жизнь его вмешался Рок. Неожиданно, без предупреждения на него обрушилась огромная, самодовлеющая сила, и божественная способность, несмотря ни на какие препятствия, ни на какое сопротивление, быть хозяином собственной судьбы, самому выбирать дорогу в жизни вдруг куда-то пропала. И что хуже всего, Джек утратил внутренний компас. Он потерял почву под ногами, он чувствовал себя как человек, у которого постоянно кружится голова. Его шатало из стороны в сторону, он пытался найти опору, спотыкался и падал. Волна душевного подъема, которая с такой мощью несла его к новым вершинам, вдруг отхлынула, и ему пришлось мало-помалу признать, что его собственные возможности не так уж велики, что жизнь настоятельно диктует ему свои условия.

Это была страшная катастрофа, и в результате он перестал быть самим собой.

Хуже всего, что Джек лишился той потрясающей уверенности в себе, того оптимизма, с которым всегда смело смотрел в будущее. По правде говоря, было время, когда он нравился себе и наслаждался ощущением власти над своей судьбой. Теперь же, увы, Джек предпочитал вообще поменьше думать о себе.

У них с этим старым домом много общего: оба словно застыли в том времени, которое, казалось, будет длиться вечно, но от которого теперь остались одни лишь поблекшие, уже почти исчезнувшие воспоминания о былом счастье.

Он выключил свет в прихожей, поднялся на второй этаж и в темноте направился к своей спальне.

Отель «Бристоль»

Париж

12 августа 1926 года

Моя дорогая Ирэн!

Мне очень жаль, родная моя, что я так тебя напугала. Поверь, я вовсе не хотела причинить тебе неприятности. Мы с Энн просто хотели получить хоть капельку радости, денек-другой провести в обществе Пинки, а мадам Галльо, как обычно, все неправильно поняла. Разумеется, если бы она знала правду, то ни за что не отпустила бы, поэтому нам ПРИШЛОСЬ прибегнуть ко лжи – совсем малюсенькой. Мы сказали, что в выходные отправимся навестить престарелых родственников Энн, даже сочинили довольно убедительное фальшивое письмо с приглашением в гости и ловко нацарапали текст на бумаге трясущимся старческим почерком. А Пинки отправил письмо по почте из Монте-Карло. Наверняка это Элеонора нас заложила, больше некому. И конечно, все пошло не так, как надо, просто ужасно. Мне очень жаль, что газетчики так все раздули: «В Монте-Карло пропали дочери пэров». А мы с Энн и не подозревали, что нас объявили в розыск. Спокойно гуляли себе с Пинки по Вилльфраншу и лакомились мороженым.

Меня убивает мысль о том, что я доставила тебе столько неприятностей, любовь моя. Маман прислала мне разгромное письмо, в котором пишет, что мои поступки компрометируют тебя в глазах потенциальных женихов. Неужели это правда? Я глупая, упрямая и себялюбивая девчонка, но прошу тебя, верь мне: я ни за что не сделала бы ничего во вред тебе сознательно, хоть осыпь меня с ног до головы золотом! Если бы ты только знала, как я переживаю!

А теперь еще мадам Галльо выгоняет нас с Энн из пансиона, и Маман уже попросила сына своего Дражайшего Супруга, Ника Уорбертона, чтобы тот отвез меня обратно домой, словно какой-нибудь некачественный товар. И вот сейчас я жду его прибытия в отеле «Бристоль» под бдительным надзором консьержки. Интересно, как я узнаю его, если даже не представляю, каков этот Ник из себя?.. Я пролила столько слез, что лицо мое распухло, и теперь слуги шарахаются от меня, как от чумы.

Заклинаю, дорогая, прости меня! Ну пожалуйста, черкни мне хоть строчку, напиши, что ты не отреклась от меня, своей глупой сестрички, что ты не отказываешься общаться со мною! Поверь, твой любезный баронет не покинет тебя лишь потому, что в нашей семье завелась дурочка.

О господи! В холл только что вошел какой-то ужасный тип: невероятно толстый и очень сердитый. Наверное, это и есть Ник. Кажется, я сейчас снова заплачу.

Вся в слезах, вечно твоя,бедная заблудшая Д.

* * *

Миссис Уильямс оказалась отнюдь не тихой седовласой старушкой из ближайшей деревни, как почему-то представляла себе Кейт. Спустившись утром на кухню, чтобы сварить кофе, она увидела там пышущую здоровьем полногрудую крашеную блондинку лет пятидесяти с хвостиком, в джинсах и в плотно облегающей пышные формы розовой футболке, на которой красовался выложенный блестками призыв «ХУДЕЙТЕ ВМЕСТЕ С НАМИ». Гремело радио, Мадонна распевала что-то разудалое, так что хотелось танцевать. Миссис Уильямс, громко смеясь, болтала по мобильнику, одновременно нарезая овощи.

Увидев Кейт, она помахала рукой и сказала собеседнику:

– Ой, извини! Мне надо бежать. Созвонимся позже, хорошо?

Но похоже, на другом конце на ее слова не обратили никакого внимания: там кто-то тараторил без умолку. Миссис Уильямс закатила глаза, и Кейт сочувственно ей улыбнулась. Экономка указала на стоявшую на кухонном столе кофеварку с ароматно дымящимся кофе и вновь сказала в трубку:

– Послушай, мама, мне срочно надо бежать!

Кейт взяла с полки чашку и налила себе кофе.

– Обсудим это потом, ладно? И не обращай ты на нее внимания, пусть себе болтает, что хочет. Дождись меня и не вздумай трогать желоба, поняла?

Миссис Уильямс наконец удалось закончить разговор, и она отключила мобильник.

– Простите, пожалуйста. Это мама, – объяснила она, вытирая руки кухонным полотенцем. – Да, кстати, меня зовут Джо.

– Кейт.

Они обменялись рукопожатиями.

– Маме уже за восемьдесят, – продолжала экономка, выкладывая нарезанные овощи на сковородку, – а она считает, что может сама чистить водосточные желоба! С ума сойти! Представляете, мама встает по утрам раньше меня, спать ложится позже и всюду ходит пешком… Да-а, мне до нее далеко. Ой, совсем забыла спросить: вы, случайно, не вегетарианка?

– Нет. – Кейт не выдержала и, опершись на кухонный стол, засмеялась.

– Ну и слава богу! А то я так переживала, что вчера на ужин приготовила мясную запеканку. – Джо открыла холодильник и вынула завернутую в фольгу курицу. – Ничего, если на обед будет жареная курица с овощами, а на ужин – тушеный цыпленок с рисом? Я понимаю, конечно, что это довольно однообразно! Но мне нужно разгрузить холодильник: надеюсь, к тому времени, когда вы закончите свою работу, он будет пуст.

Кейт молча наблюдала, как миссис Уильямс плеснула масло на сковородку и поставила ее на огонь.

– Вы давно здесь работаете? – спросила она.

– Я выросла в Эндслее. А моя мама всю жизнь служила здесь: сперва горничной, а потом экономкой. Если честно, в молодости я до смерти хотела уехать отсюда куда-нибудь подальше. Между прочим, мы с моим вторым мужем держали на Майорке гостиницу. Но это только звучит красиво: Майорка! А в общем-то, если разобраться, все то же самое, что и здесь. Как говорится, поменяла шило на мыло – тут море, и там море. Когда мы и с этим мужем разбежались, я вернулась сюда, не оставлять же маму одну. Заодно и за Ирэн присматривала. Добрая была женщина. Но со странностями: к новым людям в доме относилась чрезвычайно настороженно. Платила мне вдвойне, лишь бы не нанимать еще одного человека. «Будем жить, как одна семья» – вот что она говорила.

– Дом удивительно красивый.

– Ммм… – Экономка тряхнула сковородкой, и кухня наполнилась острым запахом жареного лука. – Пожалуй, довольно симпатичный… по-своему. Расскажите лучше о себе. Вы живете в Лондоне?

– Да. Вернее… – поправилась Кейт, – и да, и нет… В последнее время жила в Нью-Йорке.

Джо так и просияла:

– О-о, обожаю Штаты! Какие там дружелюбные люди! Была бы возможность, не задумываясь уехала бы туда и даже не оглянулась.

– Да, неплохая страна… по-своему, – не стала спорить Кейт.

– Неплохая?! Да просто замечательная! – Экономка развернула свежую буханку хлеба, лежавшую в корзинке на столе. – Сейчас сделаю вам тосты, – объявила она, доставая доску для резки хлеба и нож. – Знаете, что мне особенно нравится в Америке? У них там нет всей этой классовой белиберды. Никого не волнует, как ты говоришь, никто не пытается засунуть тебя на определенную полку.

Кейт отпила кофе и что-то неопределенно пробормотала в ответ.

Наверняка миссис Уильямс была очарована рассказами туристов-англичан, вернувшихся из двухнедельной поездки во Флориду. А те, в свою очередь, совершенно обалдели от агрессивно-жизнерадостных работников местной сферы обслуживания: персонал гостиниц в США неизменно приветлив и предупредителен, с лица официанта не сползает улыбка; наливая тебе вторую чашку кофе, он обязательно присовокупит: «Позвольте пожелать вам приятного дня».

– Вообще-то, в Нью-Йорке классовым различиям тоже придают большое значение. Просто там они определяются не по произношению.

– Правда? Два года назад я была в Диснейленде, и все там были такие замечательные! Мне очень понравилось! Америка – это великая страна!

– Да, пожалуй, – согласилась Кейт.

Она отрезала краюшку свежего мягкого хлеба, отщипнула кусочек и отправила его в рот.

– Давайте подрумяним немного? – предложила Джо, снимая овощи с огня.

Кейт покачала головой:

– Хлеб и так очень вкусный.

– Моя мама сама печет его. Она готовит просто потрясающе… Стыдно признаться, но мне до нее далеко. Знаете, когда мама попала в этот дом, ей еще и пятнадцати не исполнилось. Сперва была горничной хозяйки. Но когда началась война, почти всех слуг отпустили, и ей пришлось самой учиться готовить. Мама столько рассказывала про это смешных историй, ну просто обхохочешься. Например, однажды она решила подогреть в духовке еду на тарелке из серебряного сервиза: открывает дверцу, а оттуда выкатываются серебряные шарики! Представляете? Расплавила тарелку из лучшего сервиза, можно сказать, семейную реликвию! Боже мой! Конечно, она в то время была еще совсем неопытная.

– А вы сами выросли здесь?

– Да.

– Наверное, хорошо вам тут было?

Джо оперлась на крышку стола:

– Да, такой чудесный старый дом. Правда, мы с братом в детстве в самом особняке бывали нечасто. Вы остановились в спальне Ирэн? Там из окон чудесный вид, правда? Ну конечно, вам такие дома не в диковинку.

– Да нет, в общем-то…

– Библиотека здесь особенно хороша. Об этом доме многие писали. Палладианский стиль. Самое начало карьеры Роберта Адама. Жаль только, что ремонт так и не закончили, война началась.

– Правда? А вот мне очень понравилась золотая комната.

– Золотая комната? – переспросила экономка.

– Ну да. Позолота в ней так сияет на солнце… Просто волшебство какое-то.

– Позолота? – изумилась Джо. – Интересно, и где же вы нашли позолоту в этом доме?

– Простите, я говорю про комнату в дальнем крыле, она еще выходит окнами на розарий.

– В дальнем крыле? – снова переспросила миссис Уильямс, и лицо ее словно окаменело. – Но эта комната заперта. Она всегда была заперта.

Щеки Кейт вспыхнули.

– Мистер Симс дал мне какие-то ключи… Я и открыла…

Она замолчала, понимая, что завралась, и чувствуя себя нашкодившей пятилетней девчонкой.

Джо сложила кухонное полотенце и бросила его на стул.

– Ну-ка, покажите мне. Посмотрим, о чем это вы толкуете.

Кейт неохотно поплелась вслед за Джо. Они вышли из кухни и поднялись по главной лестнице. На верхней площадке они встретились с Джеком, уже одетым и готовым к трудовому дню. Кейт вдруг с ужасом вспомнила, что сама она все еще в халате.

– Привет! – бодро сказал он, переводя взгляд с одной женщины на другую. – Куда это вы направляетесь? Да, кстати, меня зовут Джек, – представился он и протянул руку экономке.

– Джо Уильямс, – ответила та, пожимая ее. – Вот тут ваша… сотрудница говорит, она что-то у нас обнаружила… какую-то комнату.

Джек повернул голову к Кейт:

– Правда?

– Ну да… Вчера вечером, когда вы отдыхали… я решила пройтись по дому, – робко пояснила Кейт.

– Ну что ж, давайте вместе посмотрим, что вы там нашли. – Он старался говорить доброжелательно, но в его голосе чувствовалась нотка раздражения.

Впрочем, Кейт и сама уже начинала злиться. Разве она виновата в том, что эта проклятая комната существует? Дойдя по длинному коридору до самого конца, она остановилась перед последней дверью и резко распахнула ее:

– Вот, пожалуйста.

Утреннее солнце светило гораздо мягче, тем более что окна выходили на запад, но, хотя комната и не сверкала так ослепительно, как вчера вечером, эффект все равно был поразительный.

Выпучив глаза, Джо медленно прошла на середину:

– Черт меня побери!

Кейт больше не испытывала чувства вины, вызванного необходимостью оправдываться.

– Вы только посмотрите! – воскликнула она, открывая стеклянную дверь на террасу. – Разве это не очаровательно? Джо, неужели вы здесь никогда не были? Неужели вы даже ни разу не поинтересовались, что скрывается за вечно запертой дверью?

Джо покачала головой. Во время войны почти все двери в доме были заперты. Жилых оставалась всего пара комнат, приходилось на всем экономить. А после войны Ирэн и полковник – много ли надо двоим! – не стали больше пользоваться всем домом, многие комнаты так и остались закрытыми. С какой стати ей было интересоваться, что там, за запертой дверью?! Когда ты кому-то служишь, то приучаешься не задавать лишних вопросов и на многое не обращать внимания. В конце концов, у каждого свои привычки.

– Красивая комната! – восхитился Джек. – Очень необычная.

– Еще бы! – взволнованно отозвалась Кейт. – Но разве не странно, что самая красивая в доме комната все время была заперта? Как вы думаете, почему?

Джек посмотрел ей прямо в глаза. Она стояла перед ним в одном шелковом халате, на лице ни следа макияжа: цветущая женщина, еще совсем молоденькая, пылкая и восторженная. Неужели это та самая Кейт, что прошлым вечером показалась ему такой таинственной, такой хитрой и коварной? Не женщина, а оборотень какой-то.

– Не знаю, – тихо отозвался он и отвел глаза. – Может, все дело тут в нашей знаменитой английской чудаковатости?

– Вы только взгляните на эти книги. Их, похоже, никто ни разу не открывал. Вот, смотрите. – Кейт вытащила одну и протянула Джеку. – Видите? Все до одной новенькие.

Он пролистал книжку.

– Действительно, непонятно! Но кому и зачем понадобилось запирать эту комнату? – удивленно произнесла Джо.

Вопрос повис без ответа.

– Может, отопление не работало или крыша текла, – предположил Джек, протягивая книгу обратно Кейт. – В старых домах такое бывает, иногда приходится перекрывать целое крыло.

– Нет, здесь какая-то тайна, – стояла на своем Кейт.

Он засмеялся и помотал головой:

– Какая же тут тайна? Просто запертая комната, и ничего больше.

И в этот момент Кейт чуть не проговорилась, чуть было не рассказала про таинственную обувную коробку. Даже рот уже раскрыла. Но вовремя спохватилась и тут же быстро его захлопнула. Нет уж, пусть это пока остается при ней.

– Пожалуй, вы правы, – сказала она. – Видимо, все дело в крыше.

* * *

В крайне возбужденном состоянии Кейт отправилась к себе в спальню. Комната была заперта много лет, успело смениться целое поколение, ведь даже Джо ничего про нее не знала.

Нет, здесь явно что-то не так, тут присутствует какая-то тайна, и эта тайна связана с обувной коробкой. Кейт открыла кран в ванной и заткнула сливное отверстие пробкой.

Может, Ирэн хотела завести детей, и тогда этот старый дом ожил бы, наполнился смехом и голосами?.. Но внезапно мужа ее призвали на войну… А когда он вернулся – кто знает, что тут произошло? Вдруг он был тяжело ранен или просто не хотел никого видеть?

А может, Ирэн полюбила другого?

В общем, ясно: тут все окутано тайной, и тайну эту нужно раскрыть.

Кейт распахнула окно ванной комнаты: перед ней чуть ли не до горизонта расстилались бесконечные зеленые луга.

О чем мечтала Ирэн, когда еще была молода? Здесь, на берегу моря, она, должно быть, думала, что впереди ее ждет светлое будущее, ведь у этой женщины было все, чего только можно желать: прекрасное поместье, титулованный муж… А теперь от всего этого остался лишь старый дом, а в нем – запертая комната, книги, которых никто так и не прочитал, и обувная коробка, в которой лежат странные предметы из прошлого, хранящие чьи-то воспоминания, – это как некое послание в бутылке.

Кейт опустила пальцы в теплую воду.

Интересно, был ли у Ирэн любовник? И кем ей приходился тот красивый моряк на фотографии? Может, это он подарил ей браслет?

Она сняла халат и ночную рубашку, подошла к зеркалу и заколола волосы повыше.

Нет, определенно здесь есть какая-то загадка, и напрасно Джек смеется. Он вообще слишком самоуверен. Самодовольный и высокомерный тип и вдобавок ханжа, да-да, ханжа. А что, если он просто не принимает ее всерьез? Но сейчас она одержала над ним верх, а он даже и не подозревает об этом.

Плевать, что он о ней думает. Через несколько дней они снова вернутся в Лондон и больше никогда не встретятся.

Господи, еще так рано, а уже такая жарища!

Она открыла окно пошире и сладко потянулась.

* * *

Джек стоял посреди лужайки с чашкой кофе в руке и ломал голову над тем, каким образом Кейт попала в запертую комнату. Ведь все ключи хранятся у него. Неужели вскрыла замок? Нет, это исключено. Что она там наплела экономке?

Его охватила досада, он принялся вышагивать по лужайке взад-вперед. Ну что за непредсказуемая женщина! Он сочинял в уме длинные беседы с ней, такие приятные, где он владел инициативой, определял, что и как она должна делать. Но на практике Кейт то и дело куда-то ускользала. Несмотря на внешний блеск, сравнимый с блеском золота, она была легкомысленной и неуловимой, как шарик ртути. Кажется, вот он, перед глазами, но попробуй взять – дудки!

И еще одна мысль не давала Джеку покоя: ему мнилось, что Кейт играет им, забавляется, считая в душе смешным и нелепым. Он привык вести себя в соответствии с принятыми в обществе правилами, старался придерживаться профессиональной этики, а вот с Кейт все наоборот: она не задумываясь проникает в запертые комнаты, спокойно устраивается на работу, в которой совершенно не разбирается, завязывает с людьми какие-то двусмысленные, неопределенные отношения.

Внезапно Джек услышал какой-то шум.

Он поднял голову.

У открытого окна, в ярком луче солнца, отраженном оконным стеклом, стояла Кейт… совершенно голая.

Не подозревая, что ее кто-то видит, она подняла руки вверх и, выгнув спину, сладко потянулась. Немного смуглая кожа и совершенно белые волосы, освещенные солнцем.

Отвернуться и не смотреть?

Она обратилась к нему лицом. Груди совсем маленькие, но с удивительно большими сосками. Такого же цвета, как и губы: розовые и слегка припухшие.

Кейт исчезла, как мимолетное видение.

Она его даже не заметила.

Джек представлял себе ее тело совсем другим, ему мнилось что-то неуловимо классическое; сам того не подозревая, он считал ее образцом античной красоты. И вдруг эти приподнятые и припухшие соски… Возможно, от жары они показались ему вдруг невероятно соблазнительными. Чистое, целомудренное, романтическое видение в одно мгновение было смято грубым, непристойным желанием впиться в эти соски губами.

Джек повернулся к дому спиной. С трудом волоча тяжелые ноги, пересек лужайку и вышел к тропинке, вьющейся рядом с полем, на котором паслось стадо овец. Картина была очень живописной: безукоризненно чистое, голубое с прозеленью небо вверху и серебристая полоска моря внизу.

Вот, пожалуйста, ей снова удалось исподтишка нанести ему сокрушительный удар. У Джека было такое чувство, будто из-под него вероломно выбили стул. Все его чувства были разом отброшены, осталось одно, так долго дремавшее в нем и изматывающее душу желание, желание, от которого невозможно было освободиться. Оно возмущало все его существо. Джек уже почти ненавидел эту женщину, обретшую внезапную власть над ним, ненавидел не меньше, чем свое оцепенелое, монотонное существование после смерти жены. Это было подобно влиянию наркотика, без которого невозможно жить. Она все-таки заставила его страстно желать того, чего ему так не хватало в последнее время. На секунду Джеку пришло в голову, что Кейт наверняка знала, что он стоит там, внизу, что она нарочно предстала перед ним во всей своей красе, но тут же отбросил эту мысль.

Конечно, глупо так думать.

Но в голове у него продолжали вертеться картинки, одна другой соблазнительней.

Полюбуйся лучше на овец, черт бы тебя побрал!

Надо работать, напомнил он себе, допивая кофе. Завтра они закончат и вернутся в Лондон. Скорее всего, Кейт отправится обратно в Нью-Йорк, к своему богатому любовнику.

Джек снова вспомнил, как она стояла у окна, обнаженная и ничего не подозревающая. Это было как вспышка молнии. Но он решительно отбросил соблазнительное видение.

Нет, доверять этой девице никак нельзя.

В его жизни просто нет и не может быть для нее места.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

12 сентября 1926 года

Моя милая, дорогая Рен!

Я бесконечно благодарна тебе за чудесную новость, а самое главное, за то, что ты простила меня! Я не смогла бы жить, думая, что заставила тебя страдать, а теперь, узнав о том, что ты помолвлена, не могу сдержать глубокого волнения! Перстень с сапфиром в окружении бриллиантов! Как я хочу поскорее его увидеть!

И какое, должно быть, облегчение испытала Маман. Но боже мой, а ты у нас, оказывается, темная лошадка! Что сталось с твоим застенчивым баронетом? Неужели ты использовала беднягу как ширму, чтобы скрыть другого поклонника? Поздравляю, тебе удалось завершить все в рекордные сроки. Скажи, а он становился перед тобой на одно колено? Он целовал тебя? Мне кажется, мокрые поцелуи не столь неприятны, когда целуешь любимого человека. А сколько раз вы целовались? Ты влюблена в него? Ты непременно должна рассказать, каково тебе в Шотландии. Как прошло знакомство с его семейством? Что, они и правда очень знатные? Не сомневаюсь, что Маман, как всегда, ляпнула что-нибудь бестактное. Надеюсь, тебе предоставили приличную спальню и мать твоего жениха добра к тебе. Умоляю, Ирэн, сообщи мне побольше подробностей!!!

Как жаль, что рядом со мной здесь не ты, а Старый Служака. Как ужасно снова вернуться на Сент-Джеймс-сквер и столкнуться лицом к лицу с Дражайшим Супругом нашей мамочки. Он только и делает, что ходит туда-сюда, громко топая ногами, сердито на меня поглядывает и читает бесконечные лекции на тему «Что нам угрожает»: дескать, низы общества спят и видят, как бы им захватить цивилизованный мир и покончить с ним, ликвидировав все классы, а заодно и культуру. Наверное, было большой ошибкой сообщить ему, что, по моему мнению, достоинства нашей цивилизации значительно переоцениваются. Подобные высказывания бедняжка принимает слишком близко к сердцу. Когда он волнуется, на лбу у него вздувается и начинает сильно пульсировать жилка. А лицо багровеет и становится чуть ли не фиолетовым. Сегодня он обозвал меня сорным семенем и, злобно бормоча, отправился в клуб вместе со своими драгоценными рассуждениями. Думаю, ужина в его обществе я уже не перенесу.

О, дорогая моя! Мне стыдно в этом признаться, но…

Ты ведь помнишь, что Маман поручила Нику, сыну своего Дражайшего Супруга, доставить меня из Парижа домой? Ну так вот, никакой он оказался не толстый и не старый, и вообще, Ник совсем не похож на своего отца. Наоборот, он на удивление красив и обаятелен, настолько, что, когда он подошел ко мне в вестибюле гостиницы «Бристоль», мне и в голову не пришло, что это может быть он. У него темные волосы, тонкие, аристократические черты лица, а глаза, кажется, улыбаются даже тогда, когда лицо совершенно серьезно. Дело было так: сижу я и хнычу, как дура, без носового платка. И вдруг слышу – рядом кто-то смеется. Поднимаю глаза и вижу мужчину, как две капли воды похожего на Айвора Новелло[5]. Он стоит передо мной и качает головой. Представляешь себе эту сцену? Потом незнакомец протягивает мне свой носовой платок и садится рядом.

– Ну-ну! Можно подумать, что у вас кто-то умер! – говорит он.

– Вы ничего не понимаете! – Я всхлипываю, ломая голову, кто он такой, но за платок благодарю. – Я совершила ужасную, непоправимую ошибку! – восклицаю я и как можно более деликатно (что, кстати, сделать было совсем не легко) сморкаюсь в его платок.

– Всего одну? – спрашивает незнакомец.

– Да, но очень, о-очень большую!

И тут, миленькая моя, он сделал такое! Это было просто изумительно! Подозвал служащего и заказал бутылку шампанского, самого дорогого! Я ушам своим не поверила, но для французов это, наверное, в порядке вещей, потому что слуга нисколько не удивился, лишь улыбнулся и немедленно принес нам шампанское. И тогда этот человек предложил тост:

– За наши ошибки!

Ты же знаешь, я раньше никогда не пила шампанского. Я только чуть-чуть пригубила, а он засмеялся:

– Давай-давай, пей до дна, Беби! Тебе будет только на пользу. Тем более что это надо отметить.

– Что отметить? – не поняла я.

– Ну, не каждый же день я имею возможность видеть, как спотыкаются такие прелестные ножки.

И он пристально посмотрел на меня: серьезно так, а у самого глаза смеются. Я еще чуть-чуть отпила из бокала, и вдруг засияло солнышко, и в носу у меня стало сухо, и возвращение в Лондон уже не казалось самым страшным несчастьем, которое может обрушиться на человека. А когда настало время отправляться, я была уже совсем пьяная, и мне было трудно идти, и он позволил мне опереться на его руку. А как от него пахло! Я просто надышаться не могла. Так благоухают только что разрезанные лимоны, так пахнет теплый летний дождь. И всю дорогу – и на корабле, и в поезде – Ник был так добр со мной, так остроумен, так старался, чтобы мне было весело. Он ни одного разочка не рассердился, не ворчал, не читал нотаций… И хотя Ник называет меня Беби (я делаю вид, что мне досадно, но на самом деле втайне обожаю это прозвище), он единственный человек во всем мире, который обращается со мной как со взрослой женщиной.

Сейчас Ник вернулся на континент. По-видимому, они с Дражайшим Супругом нашей мамочки не выносят друг друга, так что сама видишь, какой у него хороший вкус.

О Ирэн! Я понимаю: он наш сводный брат, а по возрасту и вовсе годится мне чуть ли не в отцы, но я все время только о нем и думаю. Как ты считаешь, я очень испорченная? Прошу тебя, никому – слышишь, никому!!! – об этом ни словечка! Интересно, а почему Ник до сих пор не женат?

Ты, случайно, не знаешь?

Всегда твояБеби

* * *

В этот день они работали в совершенно изнуряющем темпе, быстро переходя из одной комнаты в другую. Джеку явно хотелось как можно скорей покончить с этим. Он был энергичен, говорил отрывисто, почти грубо. Всякий раз, когда Кейт задавала вопрос или делала замечание, он хмурился. Она упорно пыталась разрядить напряженную атмосферу, но получалось только хуже, и она в конце концов бросила это занятие. Ясно было, что Джек мечтает побыстрее от нее избавиться.

Когда сделали перерыв, Кейт извинилась и вместо того, чтобы пойти на кухню перекусить, отправилась прогуляться в итальянский розарий. Здесь было так спокойно, так мирно, словно бы в тихой гавани, где, казалось, залитое золотистым солнечным светом, остановилось само время. После долгого пребывания в помещении так приятно было вдыхать воздух, благоухающий свежестью, ветром и морем, а солнечные лучи, словно пальцы чьей-то теплой руки, ласкали ей плечи. Качались на ветру роскошные белые розы, окутанные густым и плотным облаком ароматных запахов.

Кейт медленно прошла к солнечным часам и провела пальцем по краю циферблата. «Брезжит утро, рассвет наступает… Минула ночь, а я все мечтаю… О тебе, о тебе, одной лишь тебе»[6] – было написано там. Как романтично и как печально.

Она присела на край каменной скамьи и глубоко вздохнула. Несмотря на окружающую красоту, чувство одиночества, явившееся вдруг нежеланным, непрошеным гостем, тяжелым грузом стеснило ей грудь. Кейт пугала мысль о том, что она оттолкнула от себя Джека, она страшилась одиночества, но в то же время боялась остаться с глазу на глаз с человеком, который был о ней не слишком высокого мнения.

О, как ей хотелось домой.

Но что теперь значило для нее слово «дом»?

Она жила с матерью в Хайгейте, в маленькой двухкомнатной квартирке, но это было давно. В Нью-Йорке она поселилась на Манхэттене в продуваемой всеми ветрами, заставленной холстами крохотной студии, под которой располагалась химчистка. Вряд ли это можно считать домом. Берлогой и то не назовешь.

Нет, дом – это что-то совсем другое. Место, где ты ощущаешь себя хозяином, чувствуешь себя личностью, где на душе всегда спокойно и есть надежда на будущее. Кейт оглянулась на величественный особняк в георгианском стиле. Наверное, именно поэтому люди так держатся за недвижимость, за землю и дома. Это дает им чувство постоянства и прочности бытия. Но даже Эндслей, этот богатый особняк со всеми его английскими традициями, и тот скрывает в себе какие-то тайны и неразрешенные проблемы, какие-то трещины и изъяны, сквозь которые не разглядеть истинные черты его обитателей, – они словно бы проскользнули мимо и исчезли в непроницаемом мраке.

Кейт вспомнился этюд, который она когда-то выполнила в художественной школе: это был большой, метра полтора высотой, рисунок кукольного домика, сделанный карандашом и тушью. На первый взгляд домик казался вполне традиционным: красивая постройка в викторианском стиле. Однако если присмотреться внимательнее… Все там вроде выглядело красиво и изящно, но вот странность: лестницы вели в пустоту, окна были заколочены, двери не имели ручек. Перед входом кучей валялась нетронутая почта, на грязных фарфоровых тарелках заплесневело угощение к чаю, на ковре виднелась дыра, прожженная случайно брошенной сигаретой, на поверхности воды в аквариуме плавали дохлые рыбки, и за всем этим наблюдали в пух и прах разодетые, неподвижные куклы. Они тупо и безучастно уставились в пространство и покорно ждали: авось кто-нибудь придет и поменяет им позы. И вот сейчас у Кейт возникло жутковатое чувство, будто и она живет в таком же неподвижном мире, только мир этот не был создан ее руками.

За этюд она тогда получила какую-то награду. Теперь ей казалось, что все это было в другой жизни. Она давно не создавала ничего оригинального. Может, уже и не способна? Совершенно пропало воображение? Новое поприще открылось перед ней почти случайно. Ей не пришлось ничего обсуждать или с кем-то спорить, у нее не было возможности уйти и спокойно подумать. Как и прежде, когда в ее жизни наступал решающий момент, Кейт почти не колебалась: просто выбрала линию наименьшего сопротивления, вот и все.

«Этот человек – крупнейший авторитет в своей области, – сказал ей Пол и черкнул на обратной стороне конверта адрес Дерека Константайна. – В любом случае он познакомит тебя с нужными людьми. И как знать…»

Кейт позвонила Константайну, как только сошла с трапа самолета. Она вспомнила, с каким трудом тогда, зажав в одной руке конверт с адресом, а в другой – папку с образцами работ, ковыляла по Верхнему Ист-Сайду, ее все еще качало от долгого перелета. Кейт очень боялась опоздать к назначенному времени и вся дрожала от желания произвести хорошее впечатление.

Магазин Дерека оказался совсем небольшим, но здесь царил утонченный и строгий порядок. Этот человек был эстетом во всем: ничего подобного его магазину Кейт в жизни не встречала, даже в Лондоне. Атмосфера была насквозь пронизана духом самого неистового декаданса. Казалось, здесь навеки воцарились вечерние сумерки: тусклые светильники, имитирующие свечи, скрывали возможные изъяны и острые углы. Стены обтянуты шелковой тафтой; в воздухе пахло привезенными из Парижа кипарисовыми свечами; половицы из некрашеных досок отполированы до блеска. Вниманию покупателей предлагалось немного вещей, но они были очень изысканны: такое приобретают раз и навсегда. Дерек специализировался на раритетах исключительного качества. У него была репутация антиквара, который мог достать абсолютно все. В витрине был выставлен один-единственный стул из эбенового дерева в стиле ампир, подсвеченный сверху розовым лучом фонаря. Прохожие останавливались полюбоваться его красотой и изяществом пропорций, но их поражало не только это, но и то, с каким потрясающим вкусом демонстрируется раритет. Уж в чем в чем, а в стиле ампир Дерек разбирался. Чрезмерная роскошь и самовлюбленное любование идеальной классической красотой – вот к чему по большей части стремились его клиенты.

Главной достопримечательностью – pièce de résistance – коллекции Константайна было очень большое, круглое, выпуклое зеркало XVIII века. Тонкой работы позолоченная рама была изготовлена в виде тесно прижимающихся друг к другу среди листьев плюща золотых воробышков; она эффектно выделялась на фоне мерцающей темно-синей стены. Дерек сказал, что не проходит и недели, чтобы кто-нибудь не предлагал за зеркало хорошую цену, но он не продаст его ни за какие деньги. Он привез это зеркало из Лондона, реквизировал у одного недотепы-торговца, не сумевшего оценить редчайшую вещь по достоинству. Спору нет, зеркало действительно выделялось среди остальных предметов его коллекции.

Не прошло и десяти минут, как они с Кейт познакомились, а Дерек уже без обиняков обратился к ней с предложением:

– А подделать картину сможешь?

– Что, простите?

– Я интересуюсь, милая, сможешь ли ты подделать картину. Ну-ка, покажи, что там у тебя! – Он кивнул на ее портфолио.

Кейт раскрыла папку.

Хмурясь, Дерек перелистал ее содержимое.

– У меня есть клиенты, которые неплохо платят за оригинальные работы. Но в более традиционном духе.

– Это не мое. Зато у меня есть кое-какие задумки, например большая серия абстрактных работ на тему «Трех граций»… в современной трактовке… – Она осеклась, увидев, как изменилось его лицо.

– Ты что, всю оставшуюся жизнь хочешь прожить в какой-нибудь жалкой конуре в Бруклине?

– Я поселилась в Алфабет-сити.

– Какая разница.

– Большая. Но я вот что подумала: если собрать все мои новые работы вместе…

Но Дерек снова покачал головой:

– Для начала надо заработать имя и обзавестись клиентурой. В качестве первоклассного художника-копииста. А уже потом, не торопясь, шаг за шагом, можно создавать и собственные работы… Творить, так сказать. Ты пойми, у тебя тогда будет тыл, почва под ногами. И я, милая моя, с удовольствием помогу тебе на первых порах. Я знаю многих, кто боится демонстрировать свои приобретения: вдруг украдут, а страховка запредельная. А некоторым стыдно признаться, что лучшие картины коллекции они продали. Детишек ведь надо выучить, а это стоит денежек. – Он улыбнулся. – Позволь мне предложить тебе помощь. Я буду твоим советчиком и консультантом.

– Я… Я даже не знаю…

– Ладно, спрошу прямо. Ты чем предпочитаешь зарабатывать на жизнь: живописью или в официантки пойдешь?

– Живописью, конечно.

Константайн внимательно посмотрел на нее в упор:

– Не знаю, не знаю… Судя по тому, как ты себя ведешь… Ты хоть представляешь себе, сколько таких вот юных дарований каждый год приезжает в Нью-Йорк? Тысячи! И каждый думает покорить его. Нет, этот город с наскока не возьмешь… Тебе нужны связи. Тебе нужна помощь опытного человека. Одним словом, – он откинулся на спинку стула, и губы его медленно растянулись в улыбке, – тебе нужен я.

– Спасибо, Дерек.

– Эва Роттлинг купила на днях потрясающий пентхаус с видом на парк. И знаешь что? В прихожей ей там нужен какой-нибудь симпатичный trompe l’il. Конечно, она сама еще об этом не знает. Но я поговорю с ней, и Эва сразу захочет.

– Trompe l’il?

– Ну да. Что-нибудь типа… херувимчиков, толстых таких, розовых… Пушистые облака, а вокруг много-много херувимчиков. И Венера – такая, в самом соку, которая подглядывает за спящим Марсом. Разумеется, без одежды.

– То есть как? В романтическом стиле? – В голосе Кейт явственно звучал ужас.

– Вот именно, в романтическом. И за это ты получишь большие деньги, детка. Очень большие.

– Ну, я не знаю…

Глаза его сузились.

– Нет, конечно, если не хочешь, то и не надо. Но я могу сказать Эве, что у меня на примете есть художница, крупный специалист из Лондона, как раз то, что ей нужно. Дескать, такой серьезный заказ, кроме тебя, больше доверить некому. У Эвы, между прочим, постоянно толкутся гости. И все будут смотреть на твою работу.

Толстые херувимчики. Пушистые облака. И все будут смотреть на эту хрень с пышной голой Венерой, на этот образец классического дерьма. Просто потрясающе!

– И в скором времени ты сможешь делать все, что захочешь. Но разумеется, если ты считаешь, что это ниже твоего достоинства, – проговорил он, глядя на нее немигающими глазами, – что ж, у нас тут полно всяких заведений фастфуда. Думаю, ты без проблем устроишься в одно из них.

– Но я никогда не писала trompe l’il… – пролепетала Кейт.

Дерек протянул руку к телефону:

– Поверь мне, ничего сложного! Тут главное что? Перспектива! Перспектива, перспектива и еще раз перспектива! Да эта Эва Роттлинг все равно слепая как крот. Ладно, договариваюсь о встрече на завтра. Днем тебя устроит? – Он начал набирать номер.

Она-то думала, что придет, оставит ему кое-какие работы… Но так круто повернуть всю карьеру? Практически сменить профессию?

– И не забудь, – продолжал Дерек, – ты только что с самолета. Твой портфолио еще не прибыл. И ты согласилась взять этот заказ только ради меня, поняла? И чем бы там ты ни занималась, Эве говори, что у тебя совершенно нет времени, очень много работы. И вот еще что: сначала ты должна вообще отказаться, наотрез. Вежливо, конечно, с очаровательной улыбочкой, но твердо. А уж я потом все устрою, предоставь это мне. Богатые люди – что дети малые, им подавай только то, чего нельзя.

Кейт вздохнула.

По крайней мере, хоть будет живописью заниматься, думала она тогда. И получать за это деньги. Может быть, Дерек и прав. Возможно, как самостоятельный художник она пока еще не представляет никакого интереса. Рядом с Дереком она казалась себе глупой и непрактичной, этакий неоперившийся птенчик. В Лондоне все было иначе, там Кейт не сомневалась в своем таланте. А здесь… здесь ее оригинальность никому не интересна.

Наверное, все-таки стоит согласиться, пожалуй, так будет лучше.

А теперь вот Кейт снова кажется, что она в очередной раз стоит на распутье, что в жизни снова настал поворотный момент.

Только куда идти? Почему впереди почти ничего не видно?

Послышались чьи-то шаги, скрип гравия. Кейт подняла голову. На дорожке стоял Джек, козырьком приложив ладонь ко лбу и щурясь на солнце.

– Вы что, совсем не хотите есть?

– Нет. – Она покачала головой. – Еще не успела проголодаться.

– Ну тогда ладно. – Он сунул руки в карманы. – Я просто хотел… ну, в общем, боялся, как бы вы не остались без обеда.

– Спасибо за заботу.

Он постоял еще минутку, чертя носком ботинка неровные круги на дорожке и чувствуя себя в совершенно дурацком положении.

– Угадайте, что я сейчас ел.

– Что вы сказали?

– Угадайте, чем кормила меня Джо.

– А-а, – улыбнулась Кейт. – Курицей с овощами.

Джек искренне удивился:

– Откуда вы знаете?

Она откинулась назад, опершись на ладони.

– Ну как же, мистер Коутс, вы что, не знали, что я известный экстрасенс, телепат и вообще… ясновидящая?

– Ах, вот как? – Он сделал шаг вперед. – Тогда скажите-ка, госпожа Альбион, о чем я сейчас думаю?

Сад укрывал их со всех сторон, вокруг ни души. Даже ветерок влетал сюда осторожно, с трудом преодолевая высокие стены.

Кейт наклонила голову в сторону:

– Думаете, мне очень хочется ковыряться у вас в душе? Мало ли какие там обнаружатся тайны.

– Нам, олимпийцам из мрамора, скрывать нечего.

– Вы уверены?

– Совершенно уверен. – Джек сложил руки на груди. – Так что делайте свое грязное дело.

– Ну хорошо. – Кейт не отрываясь бесстрашно смотрела ему в глаза. – Берегитесь же, вы сами напросились.

На солнце набежало облачко, небо потускнело, словно чья-то невидимая рука закрыла источник света.

Сначала они изучали друг друга осторожно, сдержанно, потом оба заулыбались, сперва робко, немного смущенно, а потом уже едва сдерживая смех. Чем дольше Кейт вглядывалась в лицо Джека, тем мягче, словно разглаживаясь, становились его черты. Ей еще никогда не приходилось смотреть на постороннего человека так открыто и так долго, разве что на натурщиков в мастерской. Но там она пряталась за мольберт и чувствовала себя как заправский вуайерист, уверенный, что его никто не обнаружит. Но теперь Кейт скоро забылась, пристально всматриваясь в две синие бездны, окруженные темными ресницами и подчеркнутые черными дугами бровей. Выражение его лица постепенно менялось, оно словно раскрывалось ей навстречу, и в нем проступало что-то совсем новое.

Джек тоже смотрел на Кейт, не отрывая глаз. Смотрел в ее светло-зеленые с золотистыми крапинками глаза, видел, как она отчаянно пытается сосредоточиться. У нее был твердый, немигающий взгляд художника, объяснявшийся способностью изучать предмет бесстрастно, пытаясь проникнуть сквозь оттенки цвета, сквозь внешние формы к сущности, ощутить, что кроется за всем этим. Под ее самоуверенным, дерзким, внимательным взглядом он чувствовал себя совершенно голым и беззащитным.

Глаза Джека потемнели еще больше. Кейт вдруг сердцем почуяла, что нащупала где-то глубоко под его умом и самоуверенностью некую затаенную печаль. Она заглянула еще глубже и вдруг увидела, как там шевельнулась бледная тень страха. Холодная и отчетливая, она скользнула по темно-синей радужной оболочке его глаз, сверкнула, как осколок стекла, и исчезла.

Кейт сразу узнала, мгновенно догадалась, что это такое. Этот острый осколок словно пронзил тонкую оболочку ее сознания. Она снова почувствовала во рту все тот же острый металлический вкус, который капля за каплей сочился вниз, пропитывая все ее существо. Она вдруг отчетливо поняла, как нелегко избавиться от него, спрятать и не показывать, поняла, насколько они оба сейчас вдруг стали уязвимыми и ранимыми. Она инстинктивно протянула руку, мягко положила ее на грудь Джеку, прямо на сердце, словно хотела защитить его.

Сбитый с толку этой неожиданной лаской, он замер.

– Так вот какие у вас приемчики?

– Простите. – Кейт сощурилась и хотела шагнуть назад.

Но он быстро накрыл ее руку ладонью и прижал еще крепче. Как быстро бьется его сердце, подумала она.

Тень страха в его глазах пропала совсем. Она сменилась чем-то более грубым, более интимным и твердым.

– Ну что, убедились?

– В чем?

Теперь и ее сердце заколотилось, чуть ли не в унисон.

– В том, что вы не из мрамора?

– Ну да.

– Пожалуй… кажется, действительно… живой человек, из плоти и крови.

Джек наконец убрал руку.

Ее ладонь на мгновение повисла между ними в воздухе, потом опустилась вниз.

– А вы так и не ответили на мой вопрос.

– На какой вопрос?

– О чем я думаю.

Кейт еще раз заглянула ему в лицо.

Облако уплыло, и снова засияло солнце.

Но теперь Кейт знала, что страх, который только что мелькнул в глубине его глаз, существует на самом деле. Ведь перед ней приоткрылось нечто такое, о чем Джек и сам не подозревает.

– Не знаю, – пробормотала она и отвернулась.

Кейт внезапно показалось, что ей грозит какая-то опасность, но ничего более определенного на этот счет она сказать не могла. Нечто на уровне интуиции – что-то такое, связанное с болезненным размягчением воли, с предательски вводящим в заблуждение вожделением.

– Кажется, сегодня я на это не способна.

– Что ж, очень жаль. – Он пожал плечами и отбросил носком ботинка камешек.

Лицо Кейт было непроницаемо. Неужели она считает его глупым?

– А я уж, честно говоря, приготовился к самому страшному. – Джек явно был разочарован.

– Кто знает, – сказала она. – Возможно, вам повезло. В области сверхъестественного все так зыбко и ненадежно. Может быть, в другой раз, мистер Коутс, я в точности угадаю, о чем вы думаете.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

24 октября 1926 года

Дорогая!

Огромное спасибо за твое письмо, такого хорошего я не получала уже сто лет. Мне очень жаль, что я послужила причиной твоего беспокойства. В последнее время я все хандрю: ты ведь знаешь, у меня от природы предрасположенность к этим мрачным припадкам. Вдобавок я ужасно скучаю по тебе. Никак не могу свыкнуться с мыслью, дорогая моя, что ты скоро выйдешь замуж и покинешь меня. Кстати, где вы будете жить, успел ли уже твой жених подобрать для вас подходящий дом?

Насчет Швейцарии ты, возможно, права. Они там гораздо лучше нас понимают в этих вещах, у них масса всяких препаратов, снадобий, лечебных процедур и прочих средств. Но ложиться в больницу я не хочу. Стоит только попасть к ним в лапы, и оттуда уже не выберешься. Я понимаю, что пугаю тебя, что ты хочешь видеть меня на своей свадьбе здоровой и веселой. По правде говоря, я и сама себя пугаю. Не знаю, откуда берутся эти приступы хандры. Все так изменилось, Ирэн. Неужели ты не скучаешь по Ирландии, по папе, по нашему забавному маленькому домику?

На днях прибыл отец Райан. Наша драгоценная Святоша специально вызвала его. Мы долго сидели с ним с глазу на глаз, я вовсю изливала священнику свою душу, просто задыхалась от рыданий, а он все сочувственно кивал, но при этом незаметно отодвигался, чтобы не вымокнуть. В самом конце отец Райан заявил, что я должна верить. «Во что верить?» – закричала я. «Как во что, в Бога, конечно! На все есть святая воля Божия». – «Да как я могу знать, в чем эта ваша воля Божия заключается?» Он не ответил, сидел передо мной такой весь надутый, с красным лицом: то откроет рот, то закроет, как огромная рыба. В конце концов не придумал ничего лучше, как сказать, мол, слушайся свою мать и почаще ходи в церковь. Ты можешь себе представить, что Бог объявляет свою волю через Маман? Потом она заставила меня причесаться, поскольку я неделями не прикасалась к своей голове. Мне тщательно вымыли голову и покрасили волосы, так что теперь они золотистого цвета. По крайней мере, наша Дражайшая Маман осталась довольна. А значит (очень на это надеюсь), и Бог тоже должен быть доволен.

Честно говоря, мне уже гораздо лучше. Для поднятия настроения врач рекомендует длительные прогулки, поэтому Драгоценный Супруг нашей мамочки, да благословит его Господь, купил мне щенка спаниеля, чтобы было с кем гулять. Я назвала малыша Нико, решила так пошутить. Он самое красивое существо во всем Грин-парке. Долго бродила в поисках хоть чего-нибудь, что бы напомнило мне о настоящем Нике, обошла всю Сент-Джеймс-сквер, но так ничего и не нашла. Старый Служака ухитрился бесследно убрать сына из своей жизни. Просто поразительно, как ему это удалось.

Меня уже тошнит от этих унылых, холодных дождей. Льют и льют без остановки!

Прости меня, если это письмо покажется тебе слишком коротким. Иногда бывает так тяжело, что все из рук валится. Но в день твоей свадьбы я не подведу: обещаю, буду радоваться за тебя и смеяться вместе с тобой, тем более что теперь я настоящая блондинка!

Дайана

* * *

На кухне ее дожидалась тарелка с жареным цыпленком и салатом. Кейт съела кусочек и вдруг услышала шум. Ей показалось, что в дальней кладовке кто-то есть. Она пошла туда, полагая, что это Джо размораживает очередной холодильник, моет в раковине решетки и контейнеры. Там действительно обнаружилась миссис Уильямс, только она сидела на стуле и плакала.

– Джо! Что случилось?

Экономка подняла голову и печально улыбнулась.

– Поверить не могу, что дошло до этого, – сказала она. – Сколько лет я здесь прожила, сколько воды за это время утекло. И вот все прошло. Все закончилось.

Она сполоснула очередной контейнер и поставила его сушиться.

– Мне очень жаль, – пробормотала Кейт, не зная, как реагировать.

– А тут еще эта запертая комната. Вам это не кажется странным?

Кейт молчала. Она чувствовала себя немного виноватой.

– Все эти книги. У нас с братом, когда мы были маленькими, ничего подобного не было. Честное слово. Да мы о таких сокровищах даже и мечтать не смели. Понимаете, на Ирэн это не похоже. Она была такая великодушная, щедрая. Очень добрая. Может, просто про них забыла… – Джо вытерла руки о фартук и поинтересовалась: – А почему вы не пришли обедать?

– Ну, просто захотелось немного посидеть в розарии. Там так красиво.

– Да, там у нас чудесно. Ирэн все, бывало, говорила, что красота природы есть доказательство милости Божией, доказательство, что Он прощает наши грехи.

– Правда? А какие же у нее были грехи?

Джо пожала плечами:

– Да не думаю, что она говорила о чем-то конкретном. Может быть, имела в виду первородный грех или еще что-нибудь в этом роде. Католики они все такие, как вы считаете? Везде им мерещатся грехи.

– Мне очень понравились солнечные часы. И надпись на них такая трогательная. Не знаете, чьи это слова?

– Нет, – призналась Джо. – Розарий построили после войны. Полковник очень серьезно относился к его обустройству, порой даже привередничал. Розы все непременно должны были быть одинакового цвета: только белые, они там и до сих пор такие же. Думаю, это была не просто прихоть, а что-то для него значило.

– Интересно, что?

– Не знаю… Постойте! – Джо глубоко вздохнула, пытаясь что-то вспомнить. – Белые розы означают чистоту и невинность, вроде так. Хотя нет, это слишком просто. Наверняка тут было что-то еще, какая-то тайна.

– Джо, расскажите мне о людях, которые здесь жили. Мне очень интересно.

– Про лорда и леди Эйвондейл? Если не ошибаюсь, он купил дом для нее, когда они только поженились, это был его свадебный подарок. Ну вот, жили они себе здесь, поживали… А потом началась война, он отправился воевать, и все пошло наперекосяк. Конечно, когда они только поселились в Эндслее, все было по-другому. Моя мама поступила горничной к Ирэн, когда та еще ходила в невестах. Представляете, девушка только-только стала выезжать в свет и моментально стала знаменитой – вот как бывает. Сенсация сезона, прекрасная дебютантка! Они тут раньше постоянно устраивали приемы, из Лондона приезжало много народу. Мама много мне про это рассказывала: аристократы, политики, художники – блестящие, изысканные молодые люди. Весь мир был у ног этих девочек. Я имею в виду Ирэн и ее сестру Беби.

– Беби?

– Ну да. Разумеется, на самом деле у нее было другое имя – Дайана, но все звали ее Беби. Между ними было всего два или три года разницы, но Ирэн всегда трогательно заботилась о Беби. Ох и сумасбродная же девчонка та была, вечно с ней случались какие-то истории! У них тут была своя банда: шалили вовсю, бесились, развлекались, как могли: то сокровища какие-то ищут, то игры затеют, будто они взломщики и грабят друг у друга домá. В общем, всякие такие глупости. А потом Дайана пропала.

– А что, по-вашему, с ней случилось?

Джо пожала плечами:

– Да кто ж его знает. Всякое говорили. Тут и журналисты приезжали несколько лет подряд, рыскали по округе, все искали какие-нибудь улики. И газеты пестрели заголовками: «Что случилось с Беби Блайт?» Покойная Ирэн не любила говорить про это. Дело в том, что от Беби вечно были одни неприятности. Это я от мамы знаю. То есть она, конечно, была красавица, и все ее любили, но не так, как других. Вы понимаете, что я хочу сказать. Слишком много поклонников, дурные привычки, пагубные наклонности. Многие считают, что ее просто убили.

– Убили?

– Ну да, прикончили, и все. А может, несчастный случай какой вышел. Хотя тело так и не обнаружили. – Джо взяла тряпку и принялась вытирать стол. – Кто знает? Может, погибла во время бомбежки или со скалы свалилась. Повторяю, Ирэн никогда о ней не рассказывала. И во всем доме нет ни одной фотографии Дайаны. Во время войны Ирэн стала уж больно набожной. И когда вернулся муж, они жили совсем тихо.

– Жаль, что дом пойдет с молотка.

– А его уже продали. Этот Симс еще две недели назад ходил тут вокруг с застройщиками. Как только закончится аукцион и все вещи продадут, они вступают во владение. Старый коттедж снесут. Построят что-то новое. Года через два сюда уже просто так не приедешь, нужно будет заранее места заказывать. Боже мой! – покачала она головой. – Да в этом доме я провела больше времени, чем в своем собственном! Вот так и жизнь проходит, в заботах о чужих людях.

– И что вы теперь собираетесь делать? – тихо спросила Кейт.

– Сама не знаю. Всегда хотела попутешествовать, но мама уже совсем старенькая. Ей-богу, не знаю. – Джо промокнула глаза уголком скатерти. – Никак не могу поверить, что после стольких лет все вдруг закончилось.

* * *

В тот вечер Кейт и Джек ужинали на кухне. Джек за обе щеки уплетал цыпленка, а Кейт лишь рассеянно ковыряла вилкой в тарелке.

– Вам известно что-нибудь о Дайане Блайт? – наконец спросила она.

Он пожал плечами:

– Только то, что все знают. Что она загадочно исчезла. Славилась тем, что всегда была на виду, на людях – яркая, беззаботная, как бабочка. В общем, красотка.

– Как в «Мерзкой плоти» Ивлина Во?

Он кивнул.

Кейт отодвинула тарелку в сторону.

– Вас не удивляет, что во всем доме нет ни одной ее фотографии? Ведь они с Ирэн были родные сестры. Вообще ничего.

– У многих нет семейных фотографий. Некоторые считают, что нечего выставлять своих родственников на всеобщее обозрение. Хотя тут скорее другое: наверное, Ирэн просто было больно лишний раз вспоминать о Дайане.

– А как вы считаете, что с ней могло случиться?

– Не знаю. Как-то не задумывался. – Он глотнул вина. – Может, сбежала. Эти людишки, чуть только столкнутся с реальной жизнью – и давай бог ноги.

– Эти людишки? Кого вы имеете в виду?

– Сами знаете кого: избалованных красоток, которые бесятся с жиру и маются от безделья.

Почувствовав, что это прозвучало излишне резко, Джек поднял голову и заглянул ей в глаза.

Кейт не отвела взгляд.

– Понятно, – сказала она.

Ужин продолжался молча, между ними снова возникла какая-то напряженность.

– Я вас чем-то огорчила, Джек? – вдруг спросила Кейт.

– Нет. Просто устал.

– У вас такое расстроенное лицо.

И тут без всякой видимой связи он поинтересовался:

– А как вы попали в ту комнату?

– Вскрыла замок отмычкой.

– Ого! – Он даже рот от удивления раскрыл.

Кейт вдруг рассмеялась.

И он вслед за ней.

– Да, Джек, я умею вскрывать замки. А еще, если понадобится, запросто смогу без ключа завести машину.

– И где же вы всему этому выучились?

– Отец научил. Он был запойный пьяница.

– А вы совсем не такая, какой кажетесь с первого взгляда.

– А какая?

– Знаете пословицу про тихий омут? Вам, я смотрю, палец в рот не клади.

– Внешность бывает обманчивой.

– Вечно у женщин какие-то фокусы.

Зачем он это сказал? Только-только, кажется, стена между ними исчезла, и вот на тебе. Неужели трудно было промолчать? Черт за язык дернул, не иначе!

– Ну, мне, пожалуй, пора, – помолчав, проговорила Кейт. Она сложила салфетку и встала. – Сегодня был трудный день.

– Послушайте, мне очень жаль… Простите.

Джек тоже попытался встать, но зацепился за крышку стола, и вино из бокала выплеснулось прямо ему на тарелку и пролилось по столу.

– Черт побери!

Вино закапало ему на брюки. Он схватил салфетку и стал вытирать мокрую ткань.

– Вот, возьмите. – Кейт протянула ему кухонное полотенце и принялась составлять грязную посуду в раковину.

Ее спокойствие злило его еще больше, чем собственная неуклюжесть. Джек отбросил салфетку, делая вид, что ему наплевать на пролитое вино.

– Кейт… – Он взял ее за руку.

Она настороженно подняла голову. На какое-то мгновение он застал ее врасплох.

Джек взял и другую ее руку.

– Я знаю, что вы от меня не в восторге, – пробормотала она хриплым голосом, словно предостерегая его от дальнейших действий.

– Это не так, – отозвался Джек и еще крепче сжал ей руки.

– Но мы могли бы, по крайней мере, держать себя в рамках. – В ее интонации слышалось что-то просительное.

– Это все неправда, – сказал он тихо и наклонился к ней еще ближе.

Слабый запах отдающих лимоном духов смешивался с теплом ее волос и кожи. Тело Кейт легко подалось вперед и прижалось к нему.

– Это все неправда, – повторил он.

И тут где-то в недрах дома резко и настойчиво затрезвонил телефон. Джек расслабил пальцы, Кейт отступила и, низко склонив голову, исчезла в темноте коридора.

На столе в гостиной стоял параллельный аппарат. Она взяла трубку.

– Алло! Алло! – послышался сквозь треск отдаленный голос.

– Да! Алло! – отозвалась Кейт. – Рейчел? Это ты?

– Кэти! Слава богу! Я послала тебе кучу эсэмэсок. Там у вас что, нет связи?

Кейт приложила трубку к другому уху, не в силах отделаться от ощущения, что пальцы Джека все еще касаются ее кожи. До чего же странно он на нее смотрел.

– Ну… да, иногда связь пропадает, – соврала Кейт, пытаясь сосредоточиться. – А в чем дело? У вас там все в порядке?

– Да… в общем-то… – Рейчел помолчала, словно не знала, что сказать. – Вроде того.

Сердце Кейт болезненно сжалось.

– Что значит – вроде того?

Молчание.

– У меня тут гость, – наконец отозвалась Рейчел. – Мужчина, из Нью-Йорка. Он хочет тебя видеть.

* * *

На обратном пути в Лондон они обращались друг к другу подчеркнуто вежливо, почти официально. Чрезвычайно учтиво.

Инвентаризация поместья Эндслей была завершена. Теперь осталось только составить каталог и провести аукцион.

Джек включил радио. Восхитительная неловкость, которую он испытывал по дороге туда, исчезла, неясные смутные надежды поблекли и сменились чувством неудовлетворенности и разочарования.

Кейт сидела рядом с ним, сердце ее ныло, мысли путались. Гость из Нью-Йорка. Мужчина. Заходил в офис, задавал всякие вопросы, оставил конверт.

– Как он выглядел? – спросила она тетю.

– Как тебе сказать… – И снова Рейчел замолчала. – Не красавец, но симпатичный и одет вполне прилично. Высокий. В очках.

– В очках?

– Да.

– А-а… Понятно.

Значит, он приехал не сам, а прислал своего человека.

– Хочешь, вскрою конверт? – спросила Рейчел. – Он у меня под рукой.

– Нет! – смертельно испугавшись, воскликнула Кейт.

– Может, выбросить?

Молчание.

– Кэти, хочешь, я его выброшу?

– Не знаю.

Кейт поерзала на сиденье. Она ведь специально уехала в другую страну, чтобы порвать с ним насовсем и начать все сначала. Почему же тогда вопрос Рейчел привел ее в такое замешательство?

Джек искоса посмотрел на Кейт. Да-а, парень, упустил ты свой шанс. Только вот не очень понятно почему: то ли потому, что не поцеловал ее, то ли, наоборот, потому, что хотел поцеловать. Но теперь поздно ломать голову: Кейт ускользнула, она сейчас где-то далеко, решает свои проблемы.

Так они и ехали: вверх-вниз по холмистой местности, проезжали через живописные прибрежные поселки, в каждом из которых имелись свои прекрасные памятники архитектуры – просто национальное достояние на этой утопающей в зелени, радующей глаз земле. Они ехали молча, не говоря друг другу ни слова, погрузившись в собственные мысли и не обращая внимания на доносившиеся из радиоприемника звуки – то куда-то уплывающие, то снова возвращающиеся.

Они уже проехали половину пути, когда небо вдруг потемнело. Джек поднял и закрепил верх. И почти сразу же по крыше застучали крупные капли дождя; все небо от края и до края распорола яркая молния. Пришлось сильно снизить скорость; «дворники» отчаянно скрипели, скребя ветровое стекло, но дождь хлестал сплошной серой стеной, и впереди почти ничего не было видно.

Кейт закрыла глаза. Жизнь вдруг предстала перед ней таким же бешеным потоком, бескрайним и непостижимым, как и эта беснующаяся вокруг гроза; жизнь, как эти холодные струи, хлестала ее по щекам и утекала между пальцами. И тут она вспомнила о спрятанной на дне дорожной сумки коробке из-под обуви. Коробка словно притягивала ее мысли, отвлекала от тяжелых бессвязных дум, заполняла пустоту ее одиночества. А она ведь воровка, она украла из этого старого дома осколки чужого прошлого, не постеснялась сунуть свой любопытный нос в частную жизнь умершей женщины. Более того, она нарушила закон, и это грозит ей бедой. Она присвоила дорогой браслет и другие личные вещи, принадлежащие клиентке Рейчел. А вдруг все обнаружится? Кейт охватил страх. Но отказаться от задуманного для нее было невозможно.

Игра ли это воображения или действительно между ней и старинным домом, где некогда жили знаменитые сестры, существует некая таинственная связь?

Шуршат колеса по асфальту. Еще час, и они будут в Лондоне.

Интересно, как выглядела Ирэн в молодости? Какими духами пользовалась, какую музыку любила?

Они все так же медленно продвигались вперед; мимо, пробиваясь сквозь яростные порывы ветра, с шумом и свистом проносились грузовики.

И вдруг Кейт ясно представила: Ирэн сидит рядом с мужем на переднем сиденье; их автомобиль по длинной дугообразной подъездной дороге приближается к имению Эндслей. Теплый сентябрьский день, осень еще только началась, воздух чист и прозрачен, в небе сияет солнце. Он останавливает машину, выключает двигатель. Дрожа от радостного возбуждения, Ирэн выбирается наружу: глаза ее широко распахиваются, и, не в силах сдержать изумления, она звонко смеется.

Она поворачивает к мужу счастливое лицо, морской ветер играет ее темными, обрамляющими милое личико кудрями.

– Неужели ты и правда купил этот дом?

– Да, – отвечает супруг, улыбаясь, – он теперь наш с тобой.

Из кармана пальто он достает связку ключей. И, положив руку жене на плечо, ведет ее к парадному входу.

– Мы будем счастливы здесь, – обещает он жене и целует ее в лоб.

– Да-да, мы непременно будем счастливы! – Глаза Ирэн так и сияют.

Лорд Эйвондейл поворачивает в замке ключ:

– Добро пожаловать в Эндслей!

Часть вторая

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

13 июля 1932 года

Моя дорогая Рен!

Как же я по тебе соскучилась! Все вспоминаю, как божественно мы провели последние выходные в Эндслее. Ты удивительная хозяйка! Не знаю, как тебе удалось заставить беззубого лорда Ротермира петь «Девушку из Арментьера». Это было просто уморительно! После того как я видела его пустые десны, не могу представить, что он дает советы самому премьер-министру. А Джок Уитни, которого отныне следует называть не иначе как Бандит, нагло жульничал во время полуночного бега с ложкой и яйцом и коварно ставил соперникам подножки. Он надоел мне до смерти: все пытался меня облапать, якобы невзначай. Держу пари, что и в политике он так же нечист на руку. Твой повар, конечно, выше всяких похвал, это совсем другое дело. Надо же было подать столько свежих устриц. Просто устроил нам лукуллов пир! Но вот твоя горничная меня удивила. Хоть она и простая девушка из местных и еще совсем молоденькая, но есть в ней что-то подозрительное: такое впечатление, будто она все время что-то высматривает. Послушайся меня, дорогая: приглядывай хорошенько за своими драгоценностями.

Ну а самое главное, самое чудесное – это то, что выглядишь ты прекрасно, любовь моя. Совсем расцвела, такая спокойная и – сказать ли? – ты вся такая кругленькая, настоящая женщина! Как говорится, «в третий раз повезет наверняка», и я чувствую, что эта поговорка как раз про тебя. Я понимаю, все это было мучительно, сколько же тебе понадобилось мужества, чтобы пережить все неудачи и разочарования. Тем более что Маман наверняка тебя запилила, да и дальше будет пить нашу кровь – это у нее излюбленное занятие. Жду не дождусь, когда мы отправимся покупать мебель и новые занавески. Я буду самая добрая тетушка в мире и совсем избалую своих племянников!

Ты спрашиваешь, какие новости в Лондоне? Пинки теперь всюду появляется с Глорией Мэннинг, у которой волосы как у пуделя, а глаза – как у жабы. В субботу в Гросвенор-Хаус я сделала вид, что не заметила его. Честное слово, следует запретить мужчинам бесконечно делать предложения. Стоит только Пинки выпить шампанского, как он падает перед тобой на колено. Это очень утомительно. В «Харперс базар» напечатали мои фотографии, где я танцую. Получилось очень даже смешно, не знаю, правда, хорошо это или плохо. И Сесил снова умоляет меня позировать ему в виде Венеры. Не передать, как мне все это надоело. Но он буквально охотится за мной, говорит, это будет очень свежо и смело. Как я устала от всех этих людишек, которые меня постоянно фотографируют! У меня такое чувство, что я медленно, но верно превращаюсь в национальный памятник. Поверь мне, в том, чтобы быть известной красавицей, нет ничего завидного. Особенно когда каждый встречный-поперечный считает, что имеет полное право открыто разглядывать тебя и говорить тебе в лицо все, что ему взбредет в голову. На днях возле мюзик-холла ко мне подошли две какие-то толстухи, по-видимому американки, быстренько осмотрели меня с ног до головы, а потом громко – голосищи как иерихонские трубы – объявили: «Не понимаем, и что только в ней нашли?! И чего вдруг столько шуму вокруг этой Беби?!» Я думала, что умру на месте от унижения и злости. И, не будь рядом Энн, даю слово, я догнала бы их и…

Ах, Энн, моя милая Энн! Как я восхищаюсь ее самостоятельностью. Она снимает квартиру и работает в книжном магазине недалеко от Пикадилли: ведет бухгалтерию и отправляет заказы. По-моему, на редкость скучное занятие, но она уверяет, что счастлива. Боюсь, как бы моя Энн не стала коммунисткой: она с таким жаром говорит об Испании и их новой республике. Твердит, что наступает новая эра. Я не спорю, хотя, если честно, меня это все очень мало волнует. Ее жених Пол в этом их движении какая-то шишка (правда, не знаю, бывают ли среди коммунистов большие шишки, – у них там вроде как всеобщее равенство). Он всегда одевается только в темное (черное или коричневое), а на шею повязывает красную косынку. Наверное, когда он пашет землю, то вытирает этой косынкой пот со своего благородного лба. Пол никогда не обращается ко мне прямо, но говорит обо мне исключительно в третьем лице, называя представительницей гнилой буржуазии – в шутку, конечно, однако я злюсь. Бедняжка Энн только и делает, что извиняется за меня перед ним и за него передо мной. Самое обидное, что всем прекрасно известно: сам Пол учился в Итоне, а его отец – пэр.

Лично меня никакие партии и движения не привлекают, и я брожу по миру, одинокая, как облачко на небе! У миссис Дигби Смит скоро намечается бал-маскарад, в честь двадцать первого дня рождения Эсме. Я пойду туда в костюме Клеопатры. А Дональд Харгривс нарядится разбойником и будет сопровождать меня. Между нами говоря, Донни – ужасный пьяница, зато танцор просто потрясающий! А потом, думаю, мы отправимся в клуб «Кит-Кэт».

Не позволяй Святоше откармливать себя, как гусыню, дорогая моя.

Океан любви от твоей

Д.

* * *

Кейт поднялась по ступенькам на второй этаж дома: внизу располагалась стоматологическая клиника. Квартира Рейчел была очень просторной, и во всех комнатах беспорядочно громоздились книги, картины, всевозможные предметы антиквариата, приобретенные на многочисленных распродажах. В последний раз квартиру Рейчел отделывали еще в 1984 году, в таком виде она и оставалась до сих пор, как память о лучших годах ее с Полом брака. В столовой стены были выкрашены в ярко-красный цвет, а на кухне – в солнечно-оранжевый. Полы были везде устланы ковролином болотно-зеленого цвета, сморщившимся, выцветшим и потерявшим от времени форму. Когда-то супруги Деверо часто принимали гостей, их дом был открыт для всех, из-за щедро накрытых столов вставали лишь для того, чтобы потанцевать, и вечеринки порой продолжались до самого утра. Только за обеденным столом легко умещались двенадцать человек, но стульев хватало на всех: они выстроились в гостиной вдоль стены и по углам, всегда готовые прийти на помощь, чтобы новые гости не испытывали неудобств. После смерти Пола все так и оставалось здесь в неизменном виде. Но давно уже никто не кружился тут в танце и не садился за стол, чтобы насладиться за ужином знаменитым ростбифом, который Рейчел готовила по одной ей известному рецепту.

Кейт оставила сумку на полу в прихожей.

В столовой лежал на столе, дожидаясь ее, толстый белый конверт. Рейчел вышла из кухни навстречу, вытирая руки о фартук. В честь возвращения Кейт она варила куриный суп, в воздухе плыл аппетитный аромат крепкого бульона.

– Ну здравствуй! – заулыбалась она, обнимая племянницу. – Как все прошло? Надеюсь, вы с Джеком нашли общий язык?

– Да, он довольно милый.

– Вот и хорошо.

Кейт смотрела куда-то мимо нее, в столовую.

Рейчел обернулась, проследив за взглядом племянницы.

– Ах, да… – многозначительно пробормотала она.

Кейт вошла в столовую и взяла конверт.

Письмо было адресовано Кейт Альбион. Но почерк незнакомый, не его рука. Кейт и сама удивилась тому, какое противоречивое чувство испытала: одновременно и облегчение, и разочарование. Она страстно желала получить от него весточку и в то же время очень боялась этого.

Рейчел села на стул:

– Не хочешь сказать мне, от кого это?

Кейт покачала головой.

– Можно я посижу с тобой, пока ты читаешь?

– Лучше не надо.

– Послушай, что я скажу тебе, девочка: а ведь вскрывать конверт вовсе не обязательно.

Кейт промолчала.

Нахмурившись, Рейчел провела ладонью по скатерти, расправляя складки. Она не привыкла к роли заботливой матери и не знала, как себя вести дальше.

– Не обижайся, солнышко, я ведь просто хочу тебе помочь.

– Да, я знаю.

– Неужели ты со мной не поделишься?

– Может быть, потом. – Кейт подняла голову. В глазах ее затаилась тревога. – Пожалуйста, тетя, не сердись.

Рейчел глубоко вздохнула и встала:

– Хорошо. С чем сделать суп: с рисом или с лапшой?

– Я бы хотела с лапшой.

– Договорились.

И Рейчел покорно направилась на кухню, закрыв за собой дверь.

Кейт опустилась на стул, повертела в руках конверт. Может, действительно не стоит его открывать? Она прекрасно представляла себе, какими могут оказаться последствия. Это уже бывало, и не раз: несколько простых и ласковых слов, и все ее добрые намерения и твердая решимость порвать с ним испарялись в одну минуту. Надо сказать себе раз и навсегда: к прошлому возврата нет. И все-таки Кейт волновалась, почти физически ощущала исходящую от конверта энергию. Его энергию. Он хочет ее. Зачем же еще ему понадобилось ее разыскивать? Ее самолюбие раздувалось, словно воздушный шарик. Так, значит, она для кого-то притягательна и желанна. И, кроме того, пока конверт не распечатан, она хозяйка положения.

* * *

Услышав, как громко заверещала пожарная сигнализация, Рейчел стремглав бросилась в столовую.

– Что случилось?

– Ой, прости! – Кейт отчаянно махала руками, разгоняя дым, поднимающийся от старой мраморной пепельницы, на которой, пожираемые пламенем, корчились остатки конверта. – Прости, пожалуйста! Это я виновата! Просто я… понимаешь… решила от него избавиться раз и навсегда.

Рейчел распахнула окна:

– Можно было просто выбросить, и делу конец.

– Да, конечно, но… понимаешь, я сама себе не доверяю!

Рейчел схватила стоявшую на камине прыскалку, из которой поливала комнатные растения, направила струю на пепельницу, и пламя погасло.

– Ну вот, – сказала она, – теперь уж точно ничего не прочитаешь.

Обе уставились на влажную, почерневшую кучку полусгоревшей бумаги.

– Да, – кивнула Кейт и впервые за этот день, сама себе удивляясь, рассмеялась. – Прости меня, дорогая тетушка. Просто я была уже на грани, чуть-чуть не сорвалась. Но я не хочу, чтобы ты за меня беспокоилась. И впредь причин для беспокойства не будет, обещаю.

Рейчел обняла племянницу:

– Если только ты мне дом не спалишь.

– Да уж.

Рейчел вытряхнула остатки письма в мусорное ведро, вымыла пепельницу.

Кейт поплелась за ней на кухню:

– Скажи, тетя, вот если бы ты нашла какое-нибудь старое платье или еще что-нибудь такое – сумочку, например, или туфельки, и тебе бы захотелось побольше об этом узнать… Куда бы ты пошла в первую очередь?

– Платье? – переспросила Рейчел, помешивая суп. – Какое платье?

– Мне случайно попалось в Девоншире, в местном антикварном магазине.

– Гм… отнесла бы в «Алфис-антик-маркет», там полно антиквариата. Или сходила бы в библиотеку Музея Виктории и Альберта. Что касается истории моды, у них самые большие фонды.

Кейт оперлась о крышку стола.

– Неплохая идея, – сказала она.

– Вообще-то, у меня там работает один знакомый, как раз в отделе моды. Он иногда участвует в аукционах. Давненько я его не видела, но попробую с ним связаться. – Рейчел наморщила лоб, словно пыталась что-то вспомнить. – Его вроде бы зовут Теодор. Да, точно. Не исключено, что он сможет тебе помочь. А ты что, решила тоже заняться коллекционированием?

Кейт пожала плечами:

– Да нет, просто любопытно.

– Странно, что ты ничего не нашла в Эндслей. Ты хоть знаешь, что домом владела одна из сестер Блайт?

– Да, кажется, Джек что-то об этом говорил, – небрежно ответила она.

– Надо же, две родные сестры, а такие разные – просто небо и земля, ну ничего общего!

– Правда?

Кейт с хрустом разгрызла кусочек морковки, оставшийся на разделочной доске. Ну до чего же вкусно!

– Старшая, Ирэн, любила заниматься благотворительностью, особенно во время войны, много помогала детям-беженцам. А вот младшая, Дайана, была совсем другая – сумасбродная, распущенная. От такой только и жди какой-нибудь беды.

– А как ты думаешь, что с ней стало?

– Лично я считаю, что Дайана попросту куда-нибудь сбежала.

– Почему?

Рейчел закатила глаза к потолку:

– А почему люди сбегают? Этого никто не знает. Мне хочется думать, что она сейчас совсем древняя, высохшая старушка, этакий божий одуванчик, и живет себе в домике-автоприцепе где-нибудь в Аризоне.

– Мало похоже на правду.

– Чего только в жизни не случается, дорогая моя.

Кейт улыбнулась. В глубине души она прекрасно понимала, почему некоторым людям порой приходится спасаться бегством. Трудно изменить собственную натуру, почти невозможно. Можно ли осуждать человека, если он решил сменить обстановку и начать жизнь с чистого листа?

Может быть, Рейчел и права: где-нибудь далеко, в богом забытом уголке земли, Дайане Блайт и впрямь удалось достичь невозможного – раз и навсегда отделаться от самой себя.

– Хочешь, прямо завтра утром позвоню Теодору? – предложила тетя.

– Было бы здорово.

– Не забудь сумку. Кстати, что там у тебя?

– Да ничего особенного. Так, разные мелочи, всего понемногу. Послушай, ты прости меня за то, что я тут чуть пожар не устроила, – сказала Кейт и поцеловала Рейчел в щеку. – Ладно, пойду разберу вещи.

Шагая с сумкой к себе наверх, она чувствовала, что с души у нее словно бы камень свалился. Все кончено. Письмо уничтожено. Но почему он послал его с другим человеком, тем более на другой конец света? Не проще ли было отправить по почте?

Кейт остановилась, крепко вцепившись пальцами в перила.

А ведь это может означать, что он и сам сейчас в Лондоне.

Тогда действительно нет нужды посылать письмо по почте. А сам он ни за что не пришел бы сюда. Рисковать не в его характере, он никогда ничего не делает, если заранее не уверен в результате.

Этот человек всегда выжидает благоприятного момента.

Так, спрашивается, о какой любви при таком раскладе может идти речь?

Нет, любовью здесь и не пахнет. Тут вопрос собственности, обладания, власти.

* * *

Рейчел высыпала в кипящий бульон остатки яичной лапши. Открыла крышку мусорного ведра, чтобы выбросить коробку, и тут ей бросилось в глаза нечто странное. Из бесформенной массы сырой, полусгоревшей бумаги и мокрого пепла торчало что-то черное и блестящее, скрученное и покоробленное, словно уродливая лапа какого-то фантастического животного. Не в силах побороть любопытство, она осторожно достала непонятный предмет из ведра.

– Господи боже мой!

Рейчел держала в руке оплавленные остатки черной пластиковой карты «Американ экспресс». Так называемой именной безлимитной карты, на которой баланс может исчисляться не тысячами, а миллионами долларов. За долгие годы, что Рейчел занималась антикварным бизнесом, она видела такие только пару раз: клиенты расплачивались ими за покупки, оплатить которые обычной картой было просто невозможно. В самом низу на изуродованном огнем пластике можно было разобрать тисненное золотыми буквами имя владельца: «мисс К. Альбион». Она перевернула карту. С другой стороны виднелась поблекшая подпись самой Кэти.

Рейчел дрожащими руками развернула промокшую бумажку, в которую карта некогда была завернута.

Это было вовсе не любовное письмо, как она ожидала. Посередине было всего несколько слов:

Оплачено сполна. А. Монроу.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

14 июля 1932 года

О, моя дорогая!

Пишу тебе ранним утром, рука дрожит. На маскараде у Эсме на меня неожиданно набросилась Элеонора Огилви-Смит! Приперла меня к стене в гардеробной, и я сперва было подумала, что она просто оступилась, но потом вдруг вижу: губы ее совсем близко и сейчас она меня поцелует! Какой ужас! А когда я заявила, что целоваться с ней ни за что не стану, она расплакалась, умоляя ничего не говорить ее матери. Клянусь, Элеонора была пьяна! Она вцепилась мне в руку, как портовый грузчик, чуть не сломала, и призналась, что влюблена в меня вот уже несколько лет. Я была буквально в шоке. Окажись на ее месте Бренда или Лиз, я бы не очень удивилась, но Элеонора! И как я раньше не догадалась: ведь она вырядилась в костюм Ромео. Элеонора такая большая и мощная, что я ее немного боюсь. О господи, что же мне делать? Было бы гораздо лучше, если бы она по-прежнему презирала меня.

Ирэн, мне нужен твой совет. Прошу тебя, напиши мне сразу, как только сможешь!

До смерти напуганная, дрожащая от страха, боящаяся выйти из дома, чтобы не подвергнуться нападению,

Д.

* * *

Огромный вестибюль Музея Виктории и Альберта представлял собой симбиоз классической мраморной архитектуры и современного интерьера. Над стойкой, где размещалось справочное, нависали витые, волнообразные канделябры работы знаменитого американского художника-стеклодува Дейла Чихули: лазурное и изумрудное стекло извивалось длинными змееобразными щупальцами, как голова безликой медузы.

Стуча каблучками по мрамору, сопровождаемая отчетливым эхом, Кейт подошла к проходной и открыла сумочку.

Охранник вынул старую обувную коробку, с подозрением осмотрел ее и открыл крышку.

– У меня назначена встреча в отделе моды, – сообщила Кейт, возвращая крышку на место.

Он направил посетительницу к дежурному администратору. Тот попросил ее подождать и позвонил заместителю Теодора. Неспешно прогуливаясь по огромному холлу, Кейт наблюдала, как люди поодиночке и группами заходят в музей и выходят обратно, и чувствовала, что нервы ее натянуты, как струны. Ну, казалось бы, чего ей бояться? А вдруг этот человек – как его, Теодор, – отберет у нее туфельки? В душе Кейт шевельнулось ревнивое собственническое чувство. Ей очень хотелось получить ответы на все вопросы, но тайной своей она не желала делиться ни с кем. А вдруг каким-нибудь образом раскроется, что она украла коробку со всем ее содержимым?

Кейт продолжала медленно вышагивать по вестибюлю, стараясь не наступать на края квадратов мраморного пола и прижимая сумку к груди. Она просто задаст несколько вопросов и сразу уйдет. Вот и все.

– Госпожа Альбион?

Она подняла голову.

Перед ней стояла красивая темноволосая девушка в черных колготках, балетках и в платье, которое, казалось, было сделано из коричневой оберточной бумаги и упаковочной ленты. Красной тушью на нем было выведено слово «ПЛАТЬЕ». Кейт изумленно разглядывала незнакомку.

Девушка тоже смотрела на нее и улыбалась.

– Меня зовут Сэм, – сказала она. – Я ассистентка мистера Уайта. Его кабинет внизу. Пойдемте, я вас провожу.

– Да-да. Конечно, – спохватилась Кейт.

Сэм повернулась и уверенно зашагала вперед. Кейт, стараясь не отставать, поспешила за ней через лабиринт залов и галерей в отдел моды. В неярко освещенных помещениях музея, где в высоких стеклянных витринах возвышались манекены, демонстрирующие, как менялись на протяжении столетий самые изысканные образцы одежды, стояла благоговейная тишина. Она нарушалась лишь шуршанием и похрустыванием совершенно немыслимого наряда, в который была облачена ассистентка Теодора. Проходящие мимо люди оборачивались на них и провожали долгими взглядами, но Сэм, казалось, это нисколько не трогало. Наконец они подошли к сделанной из красного дерева толстой двери с кодовым замком. Сэм сунула в щель электронный пропуск, и дверь открылась. Девушки спустились в самые недра здания и двинулись через извилистый лабиринт подсобных помещений, мастерских и кабинетов, располагающихся в цокольном этаже музея.

Над головой мигали и жужжали лампы дневного света, в воздухе стоял запах клея и всевозможных красителей, смешанный с успокаивающим ароматом крепкого кофе. В мастерской, где реставрировали гобелены, играло радио. Когда они проходили мимо комнаты, предназначенной для шляп и аксессуаров, оттуда вдруг раздался чей-то хриплый смех. В крохотном соседнем помещении горячо спорили о том, можно ли склеить кожу или лучше использовать заклепки. Но чем дальше они шли, тем тише становилось. Теперь повсюду, ровными рядами, чуть не до самого потолка, висела одежда. Коридор был уставлен штабелями каких-то коробок, а стены чуть ли не сплошь оклеены старыми афишами и плакатами. Под потолком повсюду виднелись перекладины, с которых свисали пальто и шинели Викторианской эпохи, платьица от знаменитой Мэри Куант, придумавшей мини-юбки, и вечерние платья от Армани. Повсюду стояли, лежали, валялись отдельные части манекенов, из черных мешков для мусора торчали руки, со шкафов таращились в пространство головы. «Сколько же здесь подлинных, редчайших сокровищ, обломков жизни людей, которых давно уже нет на свете, спасенных от небытия раритетов, тщательно изученных и любовно восстановленных», – невольно подумала Кейт.

Они свернули за угол и подошли к двери кабинета, расположившегося на отшибе, подальше от шума и суеты. Там, за длинным столом, заваленным образчиками ткани, бумагами, газетами, журналами, справочниками, уставленным чашками с недопитым кофе, работал за компьютером худощавый человек лет шестидесяти с лишним, облаченный в оригинальные, от Вивьен Вествуд, штаны в красную клетку и в рубашку с закатанными рукавами. На голове копна ярко-розовых волос, сквозь очки в толстой черной оправе блестят голубые глаза. На стене за его спиной висела обширная коллекция реликвий, связанных с Девой Марией.

Хозяин кабинета встал:

– Здравствуйте. Меня зовут Тео. Садитесь, пожалуйста. Не хотите чего-нибудь выпить? Кофе? Минералки?

– Нет, спасибо. – Кейт робко присела на краешек стула.

Он рассмеялся:

– Ну что вы так нервничаете! Не пугайтесь моего экстравагантного вида, просто мы сейчас готовимся к новой выставке, посвященной течениям «дада» и «панк». Называется «Радикальные голоса в истории моды». Мы с Сэм иногда немного увлекаемся, вы не находите? – Он подмигнул ассистентке.

– Вообще-то, мне очень нравится ее платье, – поспешила заверить Кейт.

Лицо Сэм просияло.

– Сшито по оригинальным выкройкам шестидесятых годов Пьера Кардена, я нашла их в Интернете. Меня вообще интересует разовая одежда для разового выхода в свет. И пригодная для переработки. То есть разовая, но при этом пригодная для переработки, – поправилась она. – Сейчас я занимаюсь непромокаемой одеждой в стиле «Бёрберри», полностью сшитой из черных мешков для мусора. Пытаюсь изготовить образцы.

– Ну и как успехи? – спросил Тео.

– Честно говоря, не очень: полиэтилен постоянно собирается в складки.

– Попробуй мешки для строительного мусора. Они покрепче, может, и получится.

– Ммм… – Девушка на минутку задумалась, потом кивнула. – А что, это идея.

Тео обернулся к Кейт:

– Нам тут нравится прямо на месте оживлять результаты своих изысканий. В прошлом году проводили выставку «Стильное прощание: традиция траура через века». И целый год все без исключения ходили с ног до головы одетые в черное. Но хватит об этом. Так что, выпьете кофе?

– Нет. Спасибо.

Он обратился к Сэм:

– Можешь заниматься своими делами.

Та кивнула и вышла.

Тео откинулся в кресле и слегка прищурился:

– Вы, наверное, меня совсем не помните, да?

– Извините… – Кейт запнулась, отчаянно пытаясь вспомнить, где она могла его видеть. – Боюсь, что…

– Не важно. Это было давно, уже несколько лет прошло. На вашей подаче в конце курса. Нас познакомила ваша тетя.

– Ах да! Прошу прощения. У меня ужасная память на лица.

– Да-а, – протянул он, разглядывая девушку сквозь толстые стекла очков, – в тот вечер вы были слегка под мухой.

Кейт почувствовала, что щеки ее розовеют.

– Надеюсь, я вам не нахамила тогда?

– Нет, что вы, нисколько. Надо же было, так сказать… отметить это дело. А работа у вас была просто замечательная. До сих пор помню этюд с младенцами и простыней.

– «Медея», – вставила она.

– Да-да! Именно! Яркая работа.

Кейт забыла об этой картине, заставила себя забыть. Простыня, пропитанная кровью, неподвижно застывший ребенок. В тот год у нее умер отец. Она билась над работой из последних сил, стараясь перебороть горе.

Кейт опустила глаза и уставилась в пол:

– Ее так никто и не купил.

Тео сплел пальцы, поднес ладони к губам, ненадолго задумался.

– Да, сильная была работа.

– А по-моему, мерзкая.

– Искусство не всегда имеет дело исключительно с красотой. Чаще с истиной. А красота и истина вовсе не обязательно должны идти рука об руку.

Кейт перевела взгляд на висевшие у него за спиной изображения Мадонн в ослепительно-ярких одеждах: они смотрели на нее, слегка склонив головы в сторону, и в глазах у всех читались терпение и кротость.

– А чем вы сейчас занимаетесь? – спросил Тео, наклонившись вперед. – Я бы с удовольствием побывал на вашей выставке.

– Сейчас я работаю над картинами… в более традиционном духе. Занимаюсь копированием.

– Правда? – Казалось, он удивился.

– На заказ.

– А-а. Ну да… – кивнул Тео. – В ваших работах мне очень нравились чистота палитры и дерзость. Словно их писал современный Караваджо, только в юбке. Итак, – он снова откинулся на спинку стула, – чем могу служить?

Кейт достала из сумки обувную коробку, положила на стол и подвинула к нему.

– Не могли бы вы что-нибудь рассказать об этих предметах?

Тео открыл коробку и стал рассматривать бальные туфельки.

– Ну, это куплено в магазине «Пинэ» на Бонд-стрит. Я бы сказал, в промежуток где-то между двадцать девятым и тридцать третьим годами. Очень дорогой магазин, даже по тем временам. – Он перевернул туфельки подошвами вверх. – Почти не ношенные. Надевались к вечернему туалету, это очевидно. Возможно, вечер внезапно прервался. Одна из них требует починки.

– Правда? – Кейт наклонилась вперед.

– Вот здесь. – Теодор показал: один из ремешков действительно был порван. – Не долго же эти туфли носили. Где вы их нашли?

– Я недавно ездила в Девоншир. Работала в одном старом доме. По правде говоря… – Кейт слегка заколебалась, – я думаю, они принадлежали леди Ирэн Эйвондейл.

Он выпрямился, глаза его заблестели.

– Вы хотите сказать, Ирэн Блайт? Одной из сестер Блайт?

– Да.

– О-о! Обожаю Прекрасных Сестер Блайт! Впрочем, кто их не обожает? Но, как это ни печально, вряд ли ваша догадка правильна, – твердо заявил Тео, возвращая крышку на место. – Скорее всего, эти прелестные туфельки носила какая-то другая женщина.

– Откуда такая уверенность?

– Я не первый день коллекционирую вещи. – Он протянул руку к стене у себя за спиной. – Вот полюбуйтесь: это моя коллекция примитивных изображений Мадонны. Вы, конечно, в восторге? Впрочем, может быть, и нет. Но, как бы там ни было, у меня имеется еще одно страстное увлечение: я коллекционирую обувные колодки.

– Простите, что вы собираете?

– Обувные колодки. Колодка – это вырезанная из дерева точная копия ступни клиента, которая хранится у сапожника, которому он заказал обувь. Колодки изготовляют всего один раз, и они потом остаются у мастера навсегда. Каждая пара обуви делается на заказ, и нога сидит в ней как влитая. Но важно другое: мое не слишком обычное хобби в конце концов увенчалось выставкой, посвященной истории пошива обуви на заказ. Дело было лет пять или шесть назад, мы назвали ее «Если туфли тебе впору». И случилось так, что музей за огромные деньги приобрел две пары обуви, ранее принадлежавшей Ирэн Блайт, уже в последние годы ее жизни. Одну пару от фирмы «Фостер и сын», что на Джермин-стрит, еще одну – от самого Феррагамо. У леди Эйвондейл была длинная и очень узкая стопа с опущенным сводом, попросту говоря, плоскостопие: подобная деформация сплошь и рядом встречается у представителей высшего общества. Она никогда не стала бы покупать готовую обувь, даже самую дорогую, поскольку не выдержала бы в ней и пары минут. А кроме того, – Тео подвинул коробку обратно к Кейт, – у нее был другой размер. Ирэн Блайт могли подойти только очень длинные и узенькие лодочки. Совершенно исключительная нога.

– Вот оно что.

– А у вас, дорогая моя, прекрасные туфли очень высокого качества, стоимостью где-то около пятидесяти фунтов, если перевести на современные деньги. И коробка очень красивая. Но видите: сбоку указан размер. Стало быть, эта обувь точно не была изготовлена на заказ.

– Понятно.

– Кстати, не хотите взглянуть на колодки? – с неожиданной горячностью спросил Тео. – Они хранятся прямо тут, через несколько комнат. Мастерство просто невероятное!

– Ммм… Нет. Полагаю, в этом нет необходимости.

Кейт сунула коробку обратно в сумку.

– Похоже, я вас разочаровал.

– Я… я просто думала… – Она сделала над собой усилие. – Ладно, это уже не важно.

Теодор откинулся на спинку стула, сложив перед собой руки:

– Жизнь некоторых людей представляет собой загадку. Они обладают некой притягательной силой, которая поражает наше воображение. Вот, например, сестры Блайт. Они были живым воплощением романтического, в высшей степени напряженного и насыщенного событиями времени в период между двумя войнами. Вы не первый человек, который попал под действие их чар.

– Да, – вздохнула Кейт. – Наверное, вы правы.

Он встал. Беседа закончилась.

– Мне жаль, что я не смог сделать для вас больше. Да, вот что, если в Лондоне у вас будет выставка, обязательно сообщите мне, прошу вас. А если сами захотите куда-нибудь сходить, дайте мне знать. Я буду рад достать вам билеты.

– Спасибо. Вы очень добры.

Тео открыл перед нею дверь.

И тут Кейт вдруг осенило.

– А как насчет младшей сестры Ирэн?

– Беби?

– Да. Могли эти туфельки принадлежать ей?

Он сдвинул брови и сморщил нос:

– Беби Блайт пропала в… Дайте вспомнить… Почти сразу, как началась война. – Он пожал плечами. – Точнее сказать не могу. В общем-то, никто не знает, что с ней сталось. А что касается этих туфель… Все возможно, конечно, но, боюсь, и это маловероятно.

Снова откуда-то возникла Сэм, готовая сопровождать Кейт к выходу по лабиринтам музея.

– Заразная это штука, верно? – Теодор засмеялся и деликатно потрепал гостью по плечу.

– Что вы имеете в виду?

– Коллекционирование. Стоит только подхватить этот вирус, и уже не избавишься. Правда, Сэм?

Ассистентка с готовностью закивала:

– В каждой вещи есть своя тайна.

– К сожалению, – прибавил он, – разгадать эту тайну удается крайне редко.

– Да-да, наверное, вы правы, – согласилась Кейт.

С тяжелым сердцем она поплелась вслед за Сэм по длинным коридорам музея. Теперь мысли о сестрах Блайт отошли куда-то на задний план, уступив место ее собственным, куда более серьезным, практически неразрешимым проблемам, так омрачавшим настроение Кейт.

Не успела она опомниться, как они оказались в главной галерее отдела моды и двинулись между рядами тускло освещенных, мерцающих витрин. Вдруг Сэм остановилась.

Кейт подняла голову.

Они стояли перед витриной, в которой было выставлено слегка асимметрично скроенное вечернее платье из гладкого светло-розового атласа с воротником-хомутом. Платье откровенно облегающее, чувственного, почти телесного цвета. Носила его, должно быть, женщина хрупкого сложения, с осиной талией. Тем не менее спереди имелся большой, весьма откровенный вырез.

Кейт в недоумении посмотрела на Сэм. Глаза девушки так и сверкали в полумраке.

– Платье от самой мадам Вионне, – прошептала она. – Подлинник, из Парижа.

– И что?..

– Его носила Беби Блайт!

Кейт присмотрелась к платью внимательней. Сногсшибательные пропорции, изящные и невероятно эротичные.

– Ну, если честно, – продолжала Сэм, – официально это так и не подтверждено. С этим платьем получился целый скандал. В жизни не догадаетесь, откуда оно к нам попало. – Она доверительно взяла Кейт за руку. – Вообще-то, я не люблю сплетни, но тут такая история… Слышали когда-нибудь про лорда Ротермира? Накануне Второй мировой войны он был одним из наиболее влиятельных советников Чемберлена. Так вот, этот лорд Ротермир был заядлым охотником, когда-то охотился на лис вместе с принцем Уэльским и специально для этого приобрел в Мелтон-Моубрей целое поместье. После его смерти нашему музею по завещанию досталась одежда: амазонки для верховой езды и военная форма. А в одном из сундуков случайно обнаружили это платье, оно было спрятано в шелковой наволочке! Кажется, оно до сих пор пахнет французскими духами. И еще, – Сэм наклонилась ближе, – оно было порвано… на спине!

– Правда?

– А еще к нему была приложена записка: «Оплачено сполна». И подпись: «Б.». Лорд Ротермир был женат, держался строгих моральных принципов. И верите ли, из себя был далеко не красавец. Бог его знает, как и почему было порвано это платье. В отделе реставрации измучились, пока приводили его в порядок. Кстати, именно поэтому оно и экспонируется в таком необычном ракурсе.

Так вот почему платье показалось Кейт слегка асимметричным.

– Если бы родственники покойного лорда знали, что платье лежит в том сундуке, не видать бы нам его никогда, это уж точно. Я думаю, он нарочно его спрятал, как маленький трофей, чтобы было потом о чем вспомнить. Но конечно, тут уж никто ничего не докажет. А записку сунули в какую-то папку, так она и пропала, сгинула в бюрократической трясине. Правда же, наряд просто восхитительный? Прекрасный образец стиля мадам Вионне. В то время, наверное, стоил целое состояние.

Кейт изумленно разглядывала платье:

– Беби Блайт была совсем маленькая, миниатюрная, да?

Сэм кивнула.

– А как вы думаете, какой у нее был размер обуви?

– Гм… Не знаю… Маленький… Может быть, четыре или четыре с половиной…

В груди Кейт слегка потеплело. Значит, крохотный шанс все-таки есть.

– Когда я услышала, что вы назвали ее имя, то сразу подумала: вам это будет интересно, – сказала Сэм.

– Да-да, меня интересует все, что касается сестер Блайт. Спасибо, что показали.

– Не за что. А вы не пробовали заглянуть в Национальную портретную галерею? У них там потрясающая коллекция портретов разных знаменитостей. Мы, например, постоянно пользуемся их архивом.

– Хорошая мысль, – искренне обрадовалась Кейт.

Сэм вздохнула и повернулась спиной к манекену:

– Нет, ну объясните мне, почему так бывает? Просто не представляю. – Девушка покачала головой, словно ей только что пришла мысль, которой она не в силах поверить. – Почему такая красавица, богатая, знаменитая, вдруг ни с того ни с сего ложится в постель с каким-то лысым стариком? Вот чего я никак понять не могу.

А Кейт все смотрела на платье, глаз не могла оторвать от совершенных атласных складок.

– Не все, что мы делаем в жизни, имеет какой-то смысл, – произнесла она наконец.

* * *

Кейт вышла на улицу: там было жарко, даже душно. По запруженной пешеходами Эксибишн-роуд она направилась к автобусной остановке. Если туфельки и впрямь принадлежали Беби Блайт, тогда и все остальное, все вещи в коробке, наверное, тоже были ее собственностью. Коробочка, браслет, фотография… А вдруг эти предметы помогут открыть тайну ее исчезновения? Возможно, ключ к разгадке у нее в руках, она единственный человек на всем свете, который способен восстановить целостную картину прошлых событий. Кейт снова вспомнила о порванном платье и бесследно исчезнувшей записке. В голове ее теснились вопросы, ответы на которые она рано или поздно обязательно узнает. Кто подарил Беби этот браслет? Почему она его спрятала? Был ли тот моряк ее любовником?

Подъехал омнибус. Кейт взошла на верхнюю площадку и села возле окна. Напротив, сквозь деревья небольшого сквера, виднелись кремового цвета дома в георгианском стиле и здание Бромптонской часовни. Она невольно залюбовалась красотой этого строения. Очень величественное, хотя и несимметричное; стены его все еще хранили следы осколков – шрамы, полученные во время Второй мировой войны. Поразительно, что лицо города до сих пор носит на себе эти раны, которые кажутся совсем свежими, словно все было только вчера. Интересно, думала Кейт, ходила ли Беби Блайт по этим улицам? Может быть, навещала кого-нибудь из подруг, живших на этой площади, или присутствовала на чьем-нибудь венчании в этой церкви? Внезапно Кейт охватил суеверный страх: ей почему-то вдруг показалось, что ее жизнь и жизнь этой женщины каким-то таинственным образом переплетаются, словно через десятилетия от Беби Блайт к ней тянется невидимая ниточка.

Кейт опустила взгляд и увидела, что внизу на тротуаре стоит какой-то высокий худощавый мужчина в очках и, задрав голову, очень внимательно, хотя и не слишком дружелюбно ее разглядывает.

Незнакомец в очках… А ведь тот конверт тоже принес для нее мужчина в очках!

Кейт отвернулась и прикрыла лицо ладонью. Мысли в голове путались, сердце гулко стучало.

Он что, следит за ней? Может, конечно, простое совпадение. А вдруг его специально наняли и послали следить за Кейт, велев докладывать, куда она ходит и что делает? Ну и ну!

Автобус тронулся и влился в поток автомобилей. Кейт машинально обернулась и посмотрела назад. На остановке мельтешила стайка иностранных студентов. Мужчины в очках среди них не было. Скорее всего, это лишь игра воспаленного воображения. Однако… кто знает, кто знает.

Сердце Кейт все еще учащенно билось. Лондон больше не казался ей тихой гаванью, как прежде. Теперь за каждым поворотом, на каждом углу ей мерещился зловещий незнакомец.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

30 июля 1932 года

Моя дорогая Рен!

Ни за что не догадаешься, с кем я недавно неожиданно столкнулась на балу «Черное и белое», причем столкнулась в буквальном смысле слова. С Ником Уорбертоном! Он нисколько не изменился за то время, что мы с ним не виделись: по-прежнему красив, прекрасно одет, и все те же смеющиеся глаза. Я носилась по бальному залу в своем божественном серебристом платье и в таких же туфельках (в конце концов, если смешать черное и белое, получится серебро, а кому хочется быть, как все, раствориться в толпе одинаково одетых людей) и вдруг слышу знакомый голос: «Какие бойкие ножки, даже ни разу не споткнутся!»

Я обернулась. Ник собственной персоной, потягивает шампанское и улыбается. «Ну-ка, Беби, – говорит он, ставит бокал и берет меня за руку. – Дай-ка я покажу тебе, как это делают взрослые».

Боже мой, какое счастье!

Мы с ним пустились танцевать. А Пинки, увидев это, сразу стал вести себя как последний дурак: спрятался за колонной на краю зала и оттуда молча пожирал нас глазами. В конце концов я совсем перестала обращать на него внимание. Ник прямо стонал от смеха, когда я рассказывала ему о том, как мы живем на Сент-Джеймс-сквер с нашей Святошей Маман и ее Драгоценным Супругом, его собственным родным папочкой. Я поведала Нику всю правду: что она спит и видит, как бы сплавить меня куда-нибудь подальше в монастырь, чтобы спасти мою грешную душу, а он спит и видит, как бы выдать меня замуж за первого попавшегося идиота, лишь бы у того был титул. Ник сказал, что хорошие девочки так не говорят о родителях и что меня надо отшлепать. А я ответила: пожалуйста, пусть попробует. Так вот у нас все и началось, а дальше пошло просто замечательно.

Я объявила Нику, что ангажирована на все танцы и мужчины, у которых нет решительных намерений, не должны рассчитывать на мое внимание. Он засмеялся и ответил, что намерения у него самые что ни на есть решительные, а потом взял и оторвал ремешок с моей правой туфельки! Представляешь? И говорит: «Вот теперь, Беби, тебе танцевать никак нельзя, можешь лодыжку вывихнуть. Так что будь послушной девочкой, пойдем посидим где-нибудь. Ты же знаешь, как я обожаю твои ножки». И остаток вечера мы просидели на балконе в шезлонгах: любовались парком, ели землянику и разговаривали. Он положил мою ногу на подушечку, и всякий раз, когда кто-нибудь подходил пригласить меня на танец, мы демонстрировали ногу, ахали, охали и говорили, что я ее повредила. Ах, любовь моя, я могла бы просидеть там с Ником хоть до утра. Ты встречала когда-нибудь человека, который понимает всю тебя до конца, понимает каждую твою мысль, понимает каждое твое чувство во всех его тонкостях? Ты еще рта не успела раскрыть, а он уже знает, что ты хочешь сказать, и подхватывает твою мысль на лету! И еще с ним так удивительно легко и спокойно, у него такой сильный характер! У нынешних молодых людей этого нет и в помине.

Провожать меня домой Ник не стал. Зато потом мне принесли длинные белые каллы, целый букет, а в нем записка: «С глубочайшим состраданием к Вашей прекрасной туфельке». И конечно, она была адресована Беби Блайт, что привело Маман буквально в бешенство. «Я не позволю, чтобы тебя именовали в городе этой нелепой кличкой!» – кричала она.

А потом в бой вступил и Старый Служака. «А что, – говорит, – если это вдруг попадет в газеты? Кто этот человек? Из приличной ли он семьи?» (Очень смешно!)

Я была на седьмом небе от счастья.

О ангел мой! Неужели это любовь? Такое чувство, что внутри у тебя все горит, сон по ночам не идет, и ни о чем другом думать просто невозможно. И хочется говорить, говорить, говорить о нем без конца.

Люблю тебя безумно,

Беби.

* * *

Рейчел отыскала наконец бумажку с номером телефона сестры. Оказывается, желтый листочек все это время был у нее перед глазами, приклеенный к монитору компьютера. Она сняла его и задумчиво повертела в руках.

Еще совсем рано, и в офисе никого нет. Она любила приезжать сюда до начала утреннего столпотворения, особенно в летние месяцы. Эти поистине драгоценные минуты всякий раз радовали Рейчел, как нежданный подарок. Чем старше она становилась, тем больше ценила их. Еще совсем немного, и улица заполнится людьми, но сейчас здесь совсем тихо, день только начинается.

Рейчел отпила еще кофе. Помещение ее офиса было забито самыми разными вещами: трофеями, добытыми во время совместных с Полом приключений, связанных с их работой. Так, мопс из черного дерева попал сюда из дома королевы Анны в Чешире. Дубовый пюпитр – из старой публичной библиотеки в Эйлсбери. Поддельный Каналетто – из Бата. Антикварный бизнес был делом всей ее жизни. И делом жизни Пола тоже. Сегодня, как, впрочем, и всегда, особенно невыносимой казалась мысль о том, что вот все эти вещи остались, а его больше нет. Пол обладал для Рейчел большей реальностью, чем любой из этих предметов, и тем не менее она сидит здесь одна, уставившись на картины, цветочные горшки и пустые стулья, а его нет. И уже никогда не будет.

Она взяла себя в руки, подняла трубку и стала набирать номер.

Потом передумала и положила трубку обратно.

Что она скажет сестре? Что у Кэти неприятности? Что она за нее тревожится? Или просто сказать, что Кэти приехала и остановилась у нее? Может, лучше отправить сообщение: пусть Анна перезвонит позже и сама поговорит с дочерью?

Рейчел тяжело вздохнула и подперла кулаком подбородок.

Ну почему вечно возникают какие-то сложности, самые существенные факты ускользают от нее, словно вода сквозь пальцы. С Кэти, похоже, будут те же проблемы, что когда-то с ее отцом. Простейшие вещи вдруг становятся невероятно запутанными. Начнешь разбираться – и уже через пару минут теряешь все концы и перестаешь что-либо понимать.

Рейчел порылась в сумочке, нащупала пачку сигарет, однако та оказалась пуста. Она смяла ее и швырнула в мусорную корзину, но промазала. Смятая пачка упала на ящик со старыми каталогами, которые Рейчел вот уже несколько месяцев все собиралась зарегистрировать и подшить.

Как ей все-таки не хватает Пола. В груди без него пустота, и сердце временами болит так, словно кто-то сжимает его и толкает куда-то. Они были счастливы вместе долгие годы, но все равно ей этого казалось мало.

А теперь Рейчел с раздражением поняла, что и сестры Анны ей тоже не хватает. Но это чувство было совсем другое. Оно не имело ничего общего с уютной, сентиментальной тоской по мужу, но было застарелое, по-детски нетерпеливое. Да, она переросла его давно, много лет назад. Она попросту завидовала сестре, тут уж никуда не денешься. Рейчел завидовала ее новой жизни. Внезапно вещи, раскиданные вокруг по комнате, перестали быть для нее драгоценными сувенирами, олицетворяющими счастливое прошлое. Теперь они давили на сердце тяжелым бременем, тянувшим Рейчел в темные глубины этого самого прошлого, о котором ей хотелось забыть навсегда.

«Ну почему мне всегда хотелось иметь то же, что было у Анны? – думала она. – Мне бы надо радоваться за нее. Я ведь перед ней в неоплатном долгу».

Мысли сами собой привели ее к Райану, отцу Кэти.

Рейчел встала, открыла дверь, вдохнула полной грудью чистый, свежий воздух, и в голове у нее прояснилось.

Но воспоминание все не уходило: образ Райана, словно навязчивое видение, стоял перед глазами.

О, какое это было ужасное, отвратительное лето. Помнится, они тогда сняли домик на берегу моря.

Но тут раздался автомобильный гудок, и Рейчел вынырнула из воспоминаний. На противоположной стороне улицы остановился автомобиль Джека – его маленький забавный «триумф», словно выходец из другой эпохи. Что-то он зачастил, это на него не похоже. Да еще приехал так рано. Рейчел помахала ему рукой.

– Хочешь кофе? – крикнул он, выходя из машины.

Она отрицательно покачала головой, и Джек в одиночестве двинулся в сторону ближайшего кафе.

Рейчел закрыла дверь и вернулась за свой стол.

Она позвонит сестре позже. Когда будет одна. А сейчас у нее полно работы. Сегодня надо наконец привести в порядок каталоги, да и вообще дел невпроворот.

* * *

Кейт сидела за компьютером в прохладном, отделанном под мрамор помещении библиотеки. Она торчала здесь с самого утра. Библиотекарша помогла Кейт найти несколько богато иллюстрированных книг, посвященных сестрам Блайт, которые она с нетерпением пролистала. Похоже, история таинственного исчезновения взбалмошной красавицы Беби стала просто неиссякаемым источником вдохновения: каких только гипотез на этот счет люди не выдвигали. Но ни одна из многочисленных версий не подтверждалась документальными свидетельствами – все сплошь романтические предположения и догадки. Поэтому, что с ней случилось на самом деле, так и оставалось неизвестным. Вскоре Кейт убедилась, что авторы толстенных трудов, в названиях которых присутствовали словосочетания «Беби Блайт» или «Дайана Блайт», публиковали абсолютно идентичные фотографии и бесконечно повторяли одни и те же факты.

Похоже, она зашла в тупик.

«Леди Ирэн Эйвондейл» набрала Кейт на экране компьютера.

Монитор вспыхнул, открыв страницу свежих ссылок: в основном некрологи, что и неудивительно, ведь Ирэн умерла совсем недавно. Кейт кликнула на одну из них.

Леди Ирэн Эйвондейл (урожденная Блайт) родилась 13 сентября 1907 года, в 1927 году вышла замуж за лорда Малькольма Эйвондейла, умерла в Девоншире, Англия, 19 марта 1999 года.

Ирэн и ее младшая сестра Дайана (1910–?) появились на свет в Дублине, в семье ирландского писателя и историка Бенедикта Блайта и его юной жены Гиневры. Семья жила небогато и скромно, однако после смерти главы ее, последовавшей в 1918 году, все коренным образом изменилось. В 1921 году мать сестер Блайт вторично вышла замуж за лорда Александра Уорбертона, вдовца и богатого наследника всего состояния семейства Уорбертон. Сестры стали выезжать в свет и считались самыми красивыми дебютантками высшего общества тех лет. Чтобы позабавить своих друзей, они проявляли чудеса изобретательности, устраивая маскарады и придумывая всякие замысловатые игры, чем неизменно вызывали всеобщее восхищение. Одной из таких игр была знаменитая охота за сокровищами в День святого Валентина: девушки убедили лорда Бивербрука, редактора газеты «Ивнинг стандард», опубликовать ряд подсказок, благодаря которым можно было обнаружить тайники, разбросанные по всему Лондону. Победителю был обещан поцелуй одной из сестер, какую он сам предпочтет. Впрочем, потом было установлено, что состязание проводилось нечестно, и открылось, что счастливый победитель принадлежал к кругу сестер Блайт и потребовал поцелуя от них обеих.

Ирэн, будучи человеком более консервативным, чем ее сестра, в 1927 году вышла замуж за сэра Малькольма Эйвондейла, известного политического деятеля, достигшего видного положения благодаря своим блестящим ораторским способностям. Он стал одним из первых сторонников Черчилля, решительно выступая против курса попустительства во внешней политике, проводимого правительством Чемберлена. Позже сэр Эйвондейл отличился на службе в Бирме, проявив незаурядный талант стратега. Его супруга во время войны также не сидела сложа руки, она работала сестрой милосердия на Девонпортской военно-морской базе в Плимуте. После таинственного исчезновения младшей сестры в 1941 году она оставила светские развлечения, найдя утешение в лоне католической церкви. Детей у них с мужем не было, но Ирэн Эйвондейл активно сотрудничала с ЮНИСЕФ и в 1976 году за усердное служение в этой области была награждена орденом Британской империи. После смерти мужа, последовавшей в 1985 году, Ирэн жила в своем имении Эндслей в Девоншире, почти никуда не выезжая, и в марте сего года скончалась.

Кейт откинулась на спинку стула и задумалась.

Ей и в голову не приходило, что сестры Блайт родились в такой сравнительно бедной семье. Какое же, должно быть, они испытали потрясение, когда в столь юном возрасте судьба вдруг даровала им богатство и вознесла в высшие слои общества: из захолустных предместий Дублина они попали в самое средоточие блестящего лондонского света. А ведь все это происходило в период между двумя войнами, в те времена происхождению придавали особое значение. Сестры Блайт не родились аристократками и все же сумели быстро достичь вершин успеха в кругу надменных людей, предававшихся бесконечным увеселениям. Должно быть, девушки и сами были незаурядными личностями.

Интересно, вспоминали ли они свою старую жизнь? Может, шутили на эту тему? Или же, подобно Кейт, постарались поскорее забыть прошлое, перешагнуть через него, позволив окружающим, чье богатое воображение питалось слухами и намеренной, искусной дезинформацией, по крупицам воссоздавать его?

Она вспомнила, как в Нью-Йорке на открытиях галерей, в ресторанах и во время всяких торжественных церемоний Дерек знакомил ее с нужными людьми. Имя ее трансформировалось из Кэти в Кейт, а биография вдруг превратилась в нечто туманное и расплывчатое, с огромным количеством белых пятен. Дерек посылал ее к бару за напитками, а сам склонялся поближе к собеседнику и доверительно понижал голос: «Да-да, она коренная лондонка. Но мать ее сейчас живет в основном на континенте. Да, много училась, в самых лучших школах. К сожалению, отец Кейт уже умер, но у него был дом в Мейфэре, самом фешенебельном районе лондонского Вест-Энда, и своя доля в музыкальной индустрии. Все пытаюсь убедить девочку остаться здесь, в Нью-Йорке, но, боюсь, это не так-то просто, у нее масса выгодных предложений».

В первый раз, случайно подслушав, она даже не поняла, о ком речь. А когда догадалась, то отвела Дерека в сторонку:

– Моя мать переехала в Малагу, а у отца никогда не было собственности. И жил он не в Мейфэре, а в маленькой квартирке за станцией метро «Бонд-стрит». В одном из так называемых домов Пибоди.

– Да какая разница. Испания, милая моя, тоже континент. А все, что находится между Оксфорд-стрит и Сент-Джеймс-парк, к твоему сведению, называется Мейфэр, будь то пентхаус или парковая скамейка.

Самоуверенность Дерека совершенно обезоружила ее. Кейт не в силах была бороться с его железной логикой. А может, у нее и в самом деле блестящее прошлое, просто она не замечала этого?

– Это называется рефрейминг: все правда, только акценты несколько смещены. Если будешь подчеркивать негатив, то и в ответ получишь негатив. Ты сейчас в Америке. А здесь любят успех, обожают честолюбцев и карьеристов. И никакой пресловутой английской сдержанности, тут у нас это неуместно. Поверь моему опыту, этим в Штатах ничего не добьешься. А для тебя время – деньги.

Тогда Кейт еще этого не понимала, но под ногами уже словно бы образовалась некая трещина. Поначалу было даже захватывающе: казалось, перед ней открылся весь мир, сбываются все ее надежды. Впервые в жизни прошлое не лежало на сердце тяжким грузом. Но трещина неудержимо расширялась и превращалась в пропасть. В сознании все глубже зиял разрыв: на самом деле она совсем не то, что из себя разыгрывает. Кейт уже не понимала, где правда, а где ложь, и больше не доверяла собственным ощущениям.

Ей вдруг пришло в голову, что в ее прошлом нет ничего плохого и скрывать ей нечего. Радости было мало, это да. Но у кого сейчас веселая, беспроблемная жизнь? Нормальную семью в наши дни днем с огнем не сыскать: все сплошь одни неблагополучные.

Неужели сестры Блайт тоже подверглись пресловутому рефреймингу? Может, и у них не обошлось без внутреннего конфликта между желаемым и действительным?

Кейт потерла глаза и посмотрела на массивные часы, висевшие на стене над стойкой дежурного библиотекаря.

Пора выпить кофе.

Она прихватила стопку книг и вышла на яркое солнце Мэрилебоун-роуд в поисках ближайшего кафе.

* * *

Устроившись на скамейке в Грейс-Инн-Гарденз, Рейчел собралась перекусить бутербродом с тунцом. Планировка этого общественного парка, одного из самых больших в Лондоне, была тщательно продумана: газоны с аккуратно подстриженной травой четко прорезались посыпанными гравием дорожками. Их со всех сторон окружали выстроенные из красного кирпича импозантные здания нотариальных и адвокатских контор. Парк уже наполнился клерками, которые, воспользовавшись прекрасной погодой, поглощали ланч в тени высоких платанов.

Она отхлебнула холодной диетической кока-колы. И как это Анна выносит испанскую жару? Пальцы ее машинально нащупали листок с номером телефона, который она сунула в карман платья перед самым уходом. Ну конечно, там совсем другой климат. Англия не создана для такой погоды. На континенте жара переносится легче.

Рейчел развернула бумагу, в которую был упакован бутерброд, но он так и остался лежать у нее на коленях нетронутым. Ее внимание привлекла молодая пара, которая явно пыталась отыскать укромный уголок. В конце концов они устроились на траве за высокой стеной кустарника. И, забыв о еде, сразу принялись обниматься.

Рейчел вдруг почувствовала себя старой, одинокой и никому не нужной.

Снова всплыли воспоминания, от которых она хотела избавиться утром. Теперь ничто не отвлекало Рейчел от них.

Кто был во всем виноват? Он, Райан? Или она сама? Или, может быть, сестра?

В глубине души ей отчаянно хотелось снять с себя всю вину и переложить ее на кого-нибудь другого. Рейчел до сих пор обижалась на Анну, что было совершенно нелепо. Хотя и вполне объяснимо.

Кэти тогда была еще совсем маленькая. Хорошенькая такая, только-только начала ходить.

Маленькая невинная крошка.

И снова ее охватил стыд.

В то время Райан, отец Кэти, работал гастрольным администратором у «Роллинг стоунз». Рейчел не помнила уже, как ему удалось к ним устроиться, но в тот короткий период времени Райан вел себя так, что вполне мог бы стать равноправным членом группы. У него были все задатки рок-звезды: и гонор, и драйв, и особый шарм. Единственный раз в жизни у Райана тогда завелись деньги. Он уже вовсю строил планы, как начнет записывать один диск за другим. Говорил, что Мик сразу заметил его талант и хочет помочь ему. Райан запросто звал лидера рок-группы «Роллинг стоунз» Миком – так все тогда называли его в их тусовке. Кажется, отца Кэти даже приглашали на выходные в загородный дом Джаггера, но он так ни разу туда и не съездил.

Рядом с Анной и Райаном Рейчел чувствовала себя совсем старухой, ей казалось, что им скучно с ней общаться. Они с Полом занимались своим бизнесом: оценка старых домов, вывоз и подготовка к аукциону вещей. В общем, выглядели чуть ли не старьевщиками. В те дни Мэрилебоун был чуть ли не захолустьем. А престижными районами Лондона считались Челси, Кингс-роуд, Хэмпстед… в общем, что угодно, только не тот, где жили они с Полом.

И детей у них не было. Для Рейчел это уже стало навязчивой идеей. Куда бы она ни пошла, всюду ей бросались в глаза детишки, беременные женщины, мамы с колясками, счастливые семьи. Бездетная жизнь казалась ей безрадостной черной дырой, всасывающей в себя все прелести семейного существования. Как они с Полом ни изощрялись, у них ничего не получалось: забеременеть Рейчел так и не смогла. Потом они прекратили попытки, уж слишком тягостное это было занятие. От секса оба не получали никакого удовлетворения, он стал для них пустой тратой времени, изматывающей работой, за которую они, месяц за месяцем, не получали никакого вознаграждения.

Тогда они решили больше не думать об этом и отправились к морю.

И как раз в это время к ним в гости на несколько дней приехала Анна со своим семейством. Сестра так и светилась радостью и, судя по всему, была очень счастлива. Анна носила мини-юбки, открывающие ее длинные стройные ножки, и непрерывно смеялась. Она явно гордилась Райаном: уверенным в себе, мужественным, таким привлекательным и сексуальным. Жизнь у них была на подъеме – как говорится, удалась. А главное, у них была Кэти. Первый ребенок и, как они думали, наверняка не последний.

И вот тогда Рейчел вдруг почему-то возненавидела своего Пола. Он стал казаться ей степенным и чопорным ханжой и даже неполноценным человеком. Женаты они были уже шесть лет. Когда Рейчел выходила за него, то представляла свое будущее совершенно иначе. А он обманул все ее ожидания.

И эта горечь настолько отравляла Рейчел жизнь, что она больше не могла здраво оценивать ситуацию. Яд буквально сочился из нее и угрожал поглотить даже Анну.

Рейчел снова посмотрела на юную парочку, притаившуюся в густой тени. Они уже не обращали внимания ни на кого вокруг. Служебный роман? Или тайная связь, которую приходится ото всех тщательно скрывать?

В то лето она, помнится, купила новое платье. Дорогущее, от прославленной Зандры Роудс. Это случилось еще за неделю до их приезда, и, примеряя платье, Рейчел уже понимала, что делает это не просто так. Нет-нет, она купила его не для того, чтобы красоваться перед сестрой и ее мужем! Платье было с большим вырезом, спадающее вниз свободными складками. Оно привлекало внимание, от него было трудно глаза оторвать, в нем Рейчел казалась себе соблазнительной, элегантной и по-настоящему женственной.

Целую неделю они тогда пили красное вино, пожалуй, слишком много, и слишком много курили марихуаны.

Под воздействием вина и травки движения Рейчел были замедленными и придавали ей еще больше чувственности. Она то и дело ловила на себе восхищенные взгляды Райана. И нарочито громко смеялась, когда тот шутил. Наклонялась к нему поближе, чтобы лучше слышать, заглядывала ему в глаза, да и рука ее на его плече задерживалась чуть дольше, чем нужно. И Райан в ответ тоже ловил каждое ее слово, словно чувствовал, что так надо. Пришло наконец его время, и он получает признание, которого заслуживает. От Рейчел не укрылось, что Пол все время за ней наблюдает… криво улыбается, а в глазах мечется ярость. Она ведь вертела хвостом, даже не пытаясь этого скрыть: таким образом она наказывала мужа.

Анна ничего не замечала, ей хватало забот с Кэти: она следила только за дочкой, постоянно спасая малышку от многочисленных опасностей. А Рейчел только того и надо было.

Она не привыкла к тому, что в доме ребенок. Не понимала, что за детьми, которые вечно проказничают, переворачивая все вверх дном и стремясь непременно потрогать все руками, постоянно нужен глаз да глаз.

Рейчел подняла голову: по синему небу медленно плыли белоснежные, как хлопок, облака. Господи, как тяжело все это вспоминать, и с годами не становится легче.

Тогда она была еще что надо: гибкая фигурка, упругие формы. А ее сестра после родов уже слегка расплылась, располнела. Анна всегда надевала закрытый купальник с заостренным на сосках лифом. А Рейчел не собиралась ничего скрывать и щеголяла в фиолетовом бикини. Смазывала руки и ноги особым маслом для младенцев. И всегда носила модные тогда квадратные солнцезащитные очки.

В тот день она отослала Пола в магазин прикупить еды.

А они отправились на пляж. Кэти все время убегала к воде, то и дело пыталась есть песок. Скоро малышка перегрелась на солнце, устала, ей захотелось спать. Анна потащила дочку по крутой дорожке в гору, чтобы уложить дома в постель. Девочка не слушалась и вовсю капризничала.

Когда они остались вдвоем, Рейчел сняла лифчик и легла на живот. Райан передал ей косячок. Она протянула за ним руку, не обращая внимания на то, что демонстрирует перед ним обнаженные груди, потом лениво перевернулась на спину и, строя из себя искушенную в таких делах дамочку, сделала глубокую затяжку. Он притворился, что не обращает внимания, что ему все равно. Закрыл глаза и перевернулся на спину.

Но Рейчел все поняла.

А потом, когда уже вечерело, когда она успела принять душ и надушиться…

– Ой, я забыла на берегу очки. Сбегаю принесу!

– Давай я сбегаю, – вызвался Пол.

Рейчел резко повернулась к мужу и саркастически поинтересовалась:

– Интересно, где ты собираешься их искать? Ведь ты сегодня не был с нами на пляже!

В ответ он так посмотрел на нее тогда, что она до сих пор не может забыть этого его взгляда.

Пол встал, взял ключи от машины.

– Съезжу, прокачусь, – только и сказал он и был таков.

И она его не остановила. Этот момент все и решил. Они оба все поняли. У Рейчел было такое чувство, что она не владеет собой, что ее несет какая-то страшная сила, противостоять которой она не в состоянии.

Райан сидел на ступеньках дома и курил.

Рейчел прошла мимо.

– Я потеряла на пляже очки, – сказала она.

И больше ничего. Да и нечего было больше говорить.

Он встал.

Она продолжала идти, немного впереди.

Он неторопливо, с ленцой, шагал следом.

Наступили сумерки, на пляже уже почти никого не было, только какой-то мужчина выгуливал собаку.

На прибрежных скалах имелась узенькая ниша, окруженная высокими каменными стенами. Когда Рейчел подошла к ней, Райан уже почти догнал ее, она слышала за спиной его частое, жаркое и нетерпеливое дыхание. Но теперь не осталось и следа от той восхитительной напряженности, насквозь пронизанной чувством опасности, которую она испытала здесь днем. Как только Рейчел обернулась, он бросился на нее, крепко обнял, прижал к себе. Она стукнулась головой о скалу, волосы ее цеплялись за шершавую поверхность. Райан резко сорвал тонкую кофточку, вцепился пальцами ей в бедра и резким движением вошел в нее. Он оказался крупнее, чем Пол, ей было больно. Рейчел попыталась вырваться, но он держал ее крепко и двигался в ней все яростней. И вдруг с ужасающей ясностью она сбросила наваждение и поняла: сейчас происходит нечто похожее на кровосмешение. Это потрясло ее.

Тут послышались крики Анны. Голос ее звучал неестественно, казалось, она плакала. Она разыскивала своего мужа… и сестру.

Рейчел попыталась вырваться, но Райан зажал ей рот рукой и продолжил свое дело.

Наконец он кончил. Господи, как долго это продолжалось, невероятно долго! Горячая струйка побежала вниз по внутренней стороне ее ноги.

Рейчел снова вздрогнула. Воспоминание обожгло ее стыдом и отвращением к себе, оно было столь свежим, будто все случилось не много лет назад, а только вчера.

В доме тогда оставалась лишь Кэти, совсем одна. Когда они вернулись, она была вся в крови и плакала. Девочка упала и сильно ударилась обо что-то головой. Слава богу, рана оказалась несерьезная. И слава богу, с ней, Рейчел, тоже ничего страшного не случилось.

Она тогда не забеременела.

Зато заработала герпес. Ей долго пришлось растолковывать Полу, что это за болезнь и какие их ждут последствия. Болезнь осталась с ней навсегда. Пол уехал и несколько недель не показывался, дело шло к разводу. Но потом муж вернулся, и с тех пор всякий раз, когда они занимались любовью, ей казалось, что она вывалялась в грязи.

Шло время, и знакомые уже перестали спрашивать, когда же они заведут детей.

Рейчел встала и бросила несъеденный бутерброд в урну.

Анна так ни о чем и не догадалась.

Или все-таки догадалась?

Трудно сказать, насколько болтлив был Райан в пьяном виде, какие горькие и жестокие истины могли обрушиться на голову ее сестры. Эта рана никогда не заживет, и тяжесть этой тайны порой бывала невыносима.

Тем летом, поддавшись навязчивой идее, она потеряла себя. И потом уже не могла смотреть на мир, как прежде, свысока, не могла больше презирать сестру, не могла спорить с Полом, а уж тем более – выйти из спора победительницей. Она согрешила в библейском смысле этого слова, она утратила добродетель, стала падшей женщиной и с тех пор постоянно как бы пребывала в чистилище. Теперь Рейчел было не важно, что о ней говорят, ведь она-то знала, что недостойна быть рядом с людьми по-настоящему порядочными и нравственно твердыми.

Покидая парк, она всматривалась в лица людей, которые проплывали мимо. Как безмятежно они отдыхают на травке в этот прекрасный летний день. Интересно, много ли среди них тех, кто предавал своих близких? А тех, кто предавал себя самого?

Стуча каблучками по мостовой, она возвращалась в офис.

Вообще-то, Рейчел не любила красные туфли. Но, надевая их, она как бы признавала то, о чем никто другой не знал и не мог догадываться: для нее это был внешний знак ее нравственного падения.

Вернувшись на Джокиз-филдс, она обнаружила, что офис закрыт. Джек куда-то вышел. Открыв дверь своим ключом, Рейчел направилась прямо к столу, решительно достав бумажку с телефоном. Набрала номер и облегченно вздохнула, поняв, что попала на автоответчик: «Здравствуйте, вы позвонили Анне. Пожалуйста, оставьте сообщение после гудка, и я вам перезвоню».

– Это Рейчел. Дорогая, приехала Кэти, остановилась у меня. Что-то у нее там стряслось с ее другом, подробностей я не знаю. И… я подумала, что ты должна быть в курсе.

Она положила трубку. Отодвинула кресло, села и уставилась на кучу бумаг на столе.

Самого главного Рейчел так и не сказала: «У Кэти серьезные неприятности. Я боюсь за нее. Я не знаю, что делать».

Но с другой стороны, ее отношения с Анной всегда определялись тем, что не сказано вслух.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

8 августа 1933 года

Моя дорогая Птичка!

Какая ты все-таки храбрая, что разъезжаешь по сельской местности в этой старой машине, которая того и гляди развалится, выступаешь с речами и агитируешь за Малькольма! Я считаю, что ты для него – величайшее, просто бесценное приобретение. Но уверена ли ты, что это прилично для дамы твоего положения? Не сомневаюсь, что, когда лет через десять ты пригласишь меня в дом номер 10 по Даунинг-стрит на чашку чая, я буду думать иначе, но пока очень беспокоюсь. Я втайне надеялась, что ты единственный человек во всем мире, который еще не сошел с ума, и что Эндслей мог бы стать тихой гаванью, где можно укрыться от губительного влияния идей радикальных политиков, которые снизошли до нас, бедных обывателей. Однако вижу, что и у вас дома теперь придется за столом поддерживать разговоры о политике. Увы, нынче так повсюду. По этой самой причине я и подумать боюсь о том, чтобы в выходные навестить Нэнси. Однако Ник собирается к ним поехать, говорит, что ему страшно надоела невыносимая лондонская духота. Да я и сама не прочь окунуться в жаркий день в прохладную воду. Бассейн у них и впрямь великолепный, а то бы я ни за что не поехала.

Из Парижа вернулся лорд Р., и сегодня мне от его имени прислали удивительно красивое платье. Я просто не знала, что и подумать! Позвонила по телефону, сказала, что это, должно быть, ошибка. Но лорд Р. успокоил меня и заверил, что это идея его жены: дескать, они оба очень хотели бы видеть меня в нем на следующей неделе в Вутоне. Меня пугает только то, что платье мне как раз впору, как в сказке. Не могу понять, чего он хочет.

Ник скоро уезжает в Портофино, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься на рельсы перед колесами его поезда. Интересно, с какой скоростью должен ехать паровоз, чтобы это имело успех? Как ты думаешь, возможно ли скончаться исключительно от страстного физического желания? Какой бы мне придумать предлог, чтобы тоже отправиться в Италию? Вот если бы кто-нибудь прислал мне приглашение в гости. Разумеется, на помощь Маман тут рассчитывать нечего, придется изощряться самой. Да, кстати! Пинки сделал предложение Глории Мэннинг, и бедняжка ответила ему согласием! Теперь он всюду ходит с испуганным лицом, как человек, которому предстоит посетить дантиста.

Интересно, знает ли Глория, какие мокрые у него губы, когда он целуется?

Твоя тоскующая заговорщица и интриганка

Б.

* * *

Кейт сидела в итальянском кафе, попивала крепкий капучино и листала книжку с фотографиями Битона, которую ей порекомендовали в библиотеке. На каждой странице были помещены фото представителей высшего общества в период между двумя войнами. Да уж, то был поистине «золотой век». Эти баловни судьбы смотрели на нее из другой эпохи с уверенностью молодости и непоколебимым высокомерием высших существ. Защищенные богатством и красотой, простому смертному они казались небожителями, которых ничто низменное или неприятное коснуться просто не может.

Внезапно Кейт остановилась.

Ее внимание привлекла фотография, на которой были запечатлены несколько молодых людей в купальных костюмах: освещенные яркими лучами дневного солнца, они весело смеялись, стоя на краю бассейна.

Лицо одного из них показалось Кейт очень знакомым. Она пробежала глазами подпись под фотографией: «Дэвид Астор, Николас Уорбертон и Билл Фартинг принимают солнечные ванны. 1931 год».

Да это же тот самый юноша-моряк с фотографии, хранящейся в коробке из-под обуви! Высокий, крепкий и мускулистый, те же живые черные глаза. В лице нечто харизматическое. Он был не только невероятно хорош собой и сложен как Аполлон, но и держался с необычайным достоинством.

Кейт долго всматривалась в эту фотографию. Николас Уорбертон. Без сомнения, тот самый загадочный моряк. Она вдруг вспомнила, где раньше встречала эту фамилию. Мог ли юноша с фотографии быть как-то связан с отчимом сестер Блайт? Она открыла алфавитный указатель в конце книги, поискала, нет ли еще его фотографий. К сожалению, только одна.

Оставив кофе недопитым, Кейт быстро заплатила по счету и, пробираясь сквозь толпы спешащих на обед людей, направилась обратно в библиотеку.

Усевшись на свое место, она набрала на клавиатуре компьютера «Николас Уорбертон» и нетерпеливо нажала клавишу поиска. Компьютер выдал ей двух человек с такими данными (зубного врача с Харли-стрит и какого-то профессора из Канады), а также ссылки на сайт отеля «Бельмонт» в Мейфэре и на сайт магазина хлебобулочных изделий Уорбертона, где расхваливались достоинства хлеба из цельнозерновой муки.

Кейт попробовала прибегнуть к помощи других поисковых систем. Опять ничего.

Тогда она набрала «линкор королевских ВМС „Яркий“» – именно это название было вышито у моряка на фуражке.

На экране появилось окно «История порта Плимут». Ага, вот: «Королевские казармы военно-морского флота в Кейхэме, в которых проживала команда линкора королевских ВМС „Яркий“, в 1934 году переименованного в „Дрейк“».

Значит, Николас Уорбертон служил на флоте где-то до 1934 года, ведь как раз тогда и была сделана та фотография из коробки. Интересно, служил ли он во время Первой мировой войны? Если да, то это означает, что он был значительно старше Дайаны.

Кейт вернулась на страницу «История порта Плимут» и записала несколько имен и адрес военно-морской базы. Если отправить запрос в соответствующий архив, ей, возможно, пришлют какую-то информацию.

Разочарованно вздохнув, она набрала «лорд Александр Уорбертон».

Снова выскочили ссылки: на хлебобулочные изделия Уорбертона, на принадлежащее Национальному тресту большое поместье в Хэмпшире и еще несколько аналогичных тем, которые она уже успела просмотреть ранее. Кейт кликнула на сайт Национального треста.

Харгрейвс-Хаус представляет собой обширное частное имение. Владельцы его явились пионерами движения за органическое сельское хозяйство в Англии. Земля и дом, построенный в викторианском стиле поздней неоготики, были завещаны государству лордом Александром Уорбертоном после смерти его жены, леди Уорбертон, в 1972 году. В период между двумя войнами Харгрейвс-Хаус был куплен для пожелавшей удалиться от света и бурной лондонской жизни леди Уорбертон и сыграл большую роль в ее обширной благотворительной деятельности, давая кров над головой беженцам католического вероисповедания со всей Европы. Именно необходимость обеспечивать им пропитание и, в частности, опыт организации во время Второй мировой войны приютов для эвакуированных детей из лондонского Ист-Энда, многие из которых от недоедания страдали рахитом, послужила для леди Уорбертон толчком начать эксперименты в области сельского хозяйства. Лорд Уорбертон предпочел сельской местности Лондон и остаток жизни прожил в столице один, занимаясь в основном политикой. Его особняк на Сент-Джеймс-сквер, 5, ныне является лондонской штаб-квартирой так называемого Клуба Среды – правого крыла особой секции Консервативной партии, и попасть туда простому смертному можно только по специальному приглашению. В настоящее время Харгрейвс-Хаус производит широкий ассортимент натуральных, экологически чистых продуктов. Это широко известное и весьма успешное аграрное предприятие, обладающее огромным бесценным опытом в своей области; кроме того, здесь проводятся различные мероприятия, связанные с дальнейшим развитием органического сельского хозяйства. В самом доме располагаются кафе и магазин.

Кейт быстренько просмотрела фотографии, на которых зеленели обширные поля и ухоженные сады, далее шли интерьеры довольно мрачного дома, сплошь отделанного красным деревом, а вот и светлое, вполне современного вида кафе, расположенное в одном из перестроенных для этого амбаров.

Хмурясь, она вернулась назад и кликнула ссылку на отель «Бельмонт» в Мейфэре. Открылась страница, посвященная истории этого маленького частного отеля, расположенного на Хилл-стрит.

Открытый в 1923 году, «Бельмонт» первоначально был построен как ряд небольших, но роскошных холостяцких апартаментов, с рестораном и консьержем на первом этаже. Он функционировал как частный клуб, вступить в который можно было только по рекомендации. Дамам вход в помещения клуба был строго запрещен, за исключением бара, находящегося на цокольном этаже. Со временем «Бельмонт» стал популярным исключительно в качестве ночного заведения с казино. Именно здесь один из учредителей отеля, наследник хлебобулочного бизнеса Николас Уорбертон, однажды проиграл двадцать тысяч фунтов стерлингов, заключив пари о том, какого цвета будет галстук на Эдуарде VIII во время его отречения от престола. «Какого бы цвета галстук ни был, – заметил он, – не сомневаюсь, что сам его король выбирать не станет». Хотя в настоящее время «Бельмонт» считается лучшим пятизвездочным отелем во всем Мейфэре, его казино остается закрытым и доступно исключительно для членов клуба, известного под незатейливым названием «106». При нем также имеется сигарная комната, куда допускаются все гости, зарегистрированные в отеле.

Кейт еще раз перечитала текст. Так, значит, Николас Уорбертон был сыном лорда Уорбертона и его наследником. А после того как его отец повторно вступил в брак, он стал также и сводным братом Ирэн и Дайаны Блайт!

Обнаружив ту старую обувную коробку, она сразу почувствовала: все предметы в ней хранятся как память о любовной связи. Неужели она ошиблась? А может быть, Беби Блайт и Николас Уорбертон просто-напросто пренебрегли условностями и нарушили правила приличия? Возможно, эта связь так и осталась для всех тайной, и именно поэтому коробка была спрятана?

Но если это правда, то почему коробка хранилась в Эндслее?

Кейт подперла рукой подбородок и задумалась.

У лорда Уорбертона был сын. И тем не менее все свое огромное имущество он завещал государству.

Почему? Неужели Николас погиб на войне?

Такое чувство, что кто-то постарался полностью стереть всякие следы существования Николаса Уорбертона в этом мире, словно его никогда и не было на свете.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

14 сентября 1934 года

Моя дорогая!

Так славно снова получить от тебя весточку. Мне очень жаль, если я обидела тебя своими танцами в фонтане на площади Пикадилли, но дело в том, что я ничего не помню. И если бы не фотографии в газетах, могла бы чем угодно поклясться, что все это время провалялась в постели. Впрочем, я помню, что ночью было очень жарко, и после того как кафе «Де Пари» закрылось, абсолютно некуда было пойти. Полагаю, что ты как жена будущего премьер-министра осуждаешь мое поведение, ведь оно дурно отражается на карьере твоего супруга. А теперь взгляни на это иначе: чем возмутительней я себя веду, тем респектабельней рядом со мной выглядишь ты. Вот и выходит, что я оказываю тебе громадную услугу. В эти выходные мы все отбываем в Гудвуд, а потом в Ниццу, так что несколько недель ты можешь спокойно отдыхать и читать «Таймс», ничего не опасаясь.

Я понимаю, что, когда ты советуешь мне не отвергать ухаживаний Джеффри Тиндейла, твоими устами говорит само благоразумие. Я согласна: человек он действительно занятный и к тому же очень богат. Но ведь Джеффри похож на жабу. И ты ошибаешься, если думаешь, что Маман не дает мне подобных советов, я слышу их от нее поминутно, с утра и до вечера. Когда-нибудь я обязательно выйду замуж, возможно даже очень скоро, но пока в жизни так много радости и веселья. А пройти к алтарю, вся закутанная в тюль, я еще успею. И мы с тобой обе прекрасно знаем, с кем бы я хотела стоять рядом, если вдруг соберусь под венец!

Прошу тебя, давай останемся друзьями, дорогая. А теперь я тебя немного повеселю. Угадай, кого я встретила на прошлой неделе? Элеонору! Она заказывала костюм для сафари и целый арсенал новых ружей. Бедняжка приняла предложение какого-то старика, из которого уже песок сыплется. Жених ее – кофейный плантатор, плантация его находится где-то в мрачных дебрях Кении. Он, оказывается, друг ее отца, и в последний раз она его видела, когда ей было шесть лет. Такой оживленной я Элеонору не припомню. Представляю, на что она будет похожа, когда напялит на себя это хаки, – на огромный тент. Вряд ли ей понадобятся все ее ружья: увидев этот наряд, самый кровожадный лев испугается и убежит.

Кстати, Энн отказалась от коммунистических идей. Это случилось после того, как однажды она вернулась домой пораньше (хотела успеть припрятать новую шляпку) и застукала своего Пола с жутко волосатой журналисткой из «Уик». Представляешь, они мычали, как коровы, и даже не слышали, что она вошла. Как мне жаль Энн. Она так страдает. Но нет худа без добра: ей всегда страшно хотелось снова поесть икры и почитать журнал «Вог», а еще – выбросить эти ужасные практичные башмаки и отправиться куда-нибудь потанцевать. Я сразу взяла ее с собой к Скоттам на самый упадочнический буржуазный обед, а потом, совершенно пьяные от шампанского, мы потопали в магазин Симпсона и купили ей модный, сногсшибательный плащ переливчато-синего цвета. И хотя Пол отправил жене четыре покаянных письма, умоляя вернуться, отец Энн уже связался с адвокатами. Она говорит, что до конца дней своих будет помнить этот кошмар: как она стояла в дверях и не могла понять, что это он делает с маленьким темноволосым человечком с усиками и дряблой грудью.

Я все время вспоминаю о тебе: когда открываю празднества, когда произношу какой-нибудь спич, когда разрезаю ленточку на открытии очередной местной библиотеки. Какая ты у меня добрая! Малькольма я вижу в Лондоне лишь мельком: он проносится из одного зала в другой, словно некое расплывчатое пятно в темную полоску. Ты же понимаешь, мы с твоим супругом вращаемся в разных кругах. Не сомневаюсь, он осуждает меня, несмотря на все твои уверения. Он вечно рассуждает о «правящем классе». Неудивительно, что Дражайший Супруг нашей Маман, как только увидит его, так весь и сияет от счастья. Я вполне серьезно. Щеки у Старого Служаки натурально краснеют! Я вполне допускаю, что он слегка увлечен Малькольмом, и его можно понять, принимая во внимание то, что бедняга женат на Маман. Однажды, месяц назад, мы собирались ужинать в ресторане отеля «Дорчестер», и я не сомневалась, что мне предстоит выслушать суровую лекцию о морали и нравственности. Но в парламенте как раз случилось голосование, и, слава богу, в самую последнюю минуту Малькольма туда вызвали. Я понимаю, что ты любишь мужа и что он для тебя самый близкий человек, но не могу сказать, что была разочарована его уходом.

Ах, ангел мой, кому же я могу излить всю свою душу, если не тебе? Ведь никто другой не знает меня так хорошо, как ты.

Крепко любящая тебя,

Б.

* * *

Национальная портретная галерея значительно уступала просто Национальной галерее, расположенной по соседству. Она была далеко не такая громадная, хотя тоже не маленькая. Множество залов, заполненных портретами известных людей, тянулись один за другим, демонстрируя самые разные, на любой вкус, стили изобразительного искусства: от полотен эпохи Тюдоров до вполне современных картин, фотографий и рисунков. Кого здесь только не было: члены королевских семейств, государственные деятели, ученые, писатели, художники, композиторы, артисты. Одни взирали на посетителей из портретных рам самоуверенно, другие – дерзко и вызывающе, третьи – смиренно, а некоторые – рассеянно или даже равнодушно. Перед глазами Кейт разворачивалась сложная картина бесконечной ярмарки тщеславия, демонстрирующей менявшиеся на протяжении нескольких веков социальные стандарты и моды, а также извечно присущие человеку гордыню, доблесть, смирение и покорность судьбе.

Кейт всегда поражала портретная галерея – этот типично английский институт, специально придуманный для народа, представители которого полагают сущим проклятием необходимость смотреть на другого человека или, хуже того, самому быть объектом созерцания. А здесь можно открыто разглядывать других людей и в тысячах самых разных лиц прослеживать ту тонкую ниточку, из которой ткется национальный характер. Пробиваясь сквозь толпы туристов по центральной деревянной лестнице на второй этаж, Кейт на минуту остановилась: у нее вдруг задрожали ноги и закружилась голова. Сказывались нерегулярное питание и недосыпание. В последние дни стояла редкая для Англии жара – разве уснешь в такой духоте? Да и тут, в галерее, похоже, экономят на кондиционерах. Но бессонница Кейт объяснялась не только жарой: ее измучили сомнения, правильно ли она сделала, что сожгла письмо. Может, стоило все-таки прочитать его? С другой стороны, зря, что ли, она уехала в Лондон? Мысли бедняжки ходили по кругу, и ее уверенность в себе постепенно таяла.

Кейт добралась до верхней площадки и присела на скамейку. Ах, если бы можно было сейчас не думать, если бы можно было взять и на время выключить мозг. К ней подошел охранник, спортивного вида молодой человек в форме:

– Вам нехорошо?

Она покачала головой:

– Нет, все в порядке. Просто задумалась.

– Если вам что-нибудь нужно… То есть если вы плохо себя чувствуете, мисс, я могу позвать врача.

Кейт встала:

– Не надо, все нормально.

– Вы уверены?

– Да. Спасибо.

Кейт двинулась дальше, взяла на стойке информации путеводитель по галерее и, чтобы поскорее покинуть поле зрения охранника, направилась в ближайший зал, где демонстрировались современные портреты. Она оказалась в ярко освещенном помещении с высокими сводчатыми потолками и белоснежными, безукоризненной чистоты стенами. Ей почему-то сразу вспомнился Нью-Йорк, город, самоуверенный до наглости.

Кейт села на скамью в центре зала, открыла путеводитель и стала искать то, ради чего она сюда пришла: зал номер 32, работы Сесила Битона. Порывшись в сумочке, достала завалявшуюся упаковку мятных леденцов. Сунула один в рот и стала энергично сосать. От сладенькой прохлады мяты в голове немного прояснилось.

В памяти у Кейт сохранилось много воспоминаний о посещениях бесплатных лондонских галерей. Собрание Уолласа, галерея Тейт, Национальная галерея… Сколько воскресений она провела в них, когда была еще маленькой девочкой, бродя по залам и крепко вцепившись в мамину руку. Им надо было как-то провести время в ожидании, пока отец, спавший в отключке на диване в гостиной, проснется и снова отправится в паб. Тогда можно было спокойно возвращаться домой. Так они таскались по галереям и музеям (все равно каким, лишь бы было бесплатно), и мать старалась казаться веселой и жизнерадостной, делала вид, что все хорошо, что они интересно и с пользой проводят время, что она заранее спланировала и подготовила на воскресенье эту прогулку, дабы приобщить ребенка к искусству. Но, несмотря на столь печальные обстоятельства, при которых происходило знакомство с прекрасным, что-то все-таки осталось в душе Кейт, ей довелось испытать подлинное волнение, даже трепет. К искусству и, в частности, к живописи она с тех пор относилась как к святыне, считая его своего рода убежищем от нашей хаотичной, столь сложной и непредсказуемой жизни.

В Америке Кейт обычно ходила по галереям одна. Больше всего она любила посещать Музей Гуггенхайма – Нью-Йоркский музей современной живописи и скульптуры. Перед огромными полотнами Джексона Поллока, основателя школы абстрактного экспрессионизма, могла стоять часами. Ей импонировали творческая злость этого художника, его необузданность и свобода. В такие минуты Кейт становилась истово верующей в силу искусства, сделавшегося для нее религией; языком искусства говорило с ней все непознаваемое, непостижимое и поистине священное. О, как Кейт мечтала, что придет день, когда она будет вот так же стоять напротив собственной работы, одной из многих вывешенных в этих стенах; она обязательно найдет свое место на ниве высокого искусства.

Но знакомство с Дереком Константайном спутало все ее планы, переменило все взгляды, смешало все представления.

«Этот твой Поллок – просто псих! – заявил Дерек. – С его картин осыпается краска. Ценность этой мазни падает с каждым днем. А ты знаешь, что он умер от пьянства?»

Эти слова поразили Кейт. Умер от пьянства! И даже картины Поллока гибнут, гениальные мазки его кисти медленно, но верно исчезают. Оказывается, твердое, как мрамор, бессмертие благородного искусства – всего лишь миф. На самом деле оно так же невечно, так же преходяще, как и все остальное, все то, что она любила и считала возвышенным. Искусство тоже уязвимо и подвержено капризам времени.

Теперь Кейт уже не могла смотреть на картины и не думать об их изъянах, о том, что они трескаются и выцветают прямо у нее на глазах.

«А мы с тобой сделаем кое-что получше», – обещал Дерек.

Лондон – это город, аккумулировавший в себе отжившее прошлое, город, принадлежащий истории, город призраков, насмешливо расставляющий перед ней капканы тончайших социальных различий. Нью-Йорк станет для нее чистым холстом, на котором она создаст шедевр новой жизни, обретет новую личность. А Дерек укажет ей путь к этому, проведет через все опасные ловушки.

Задумавшись о прошлом, Кейт все-таки споткнулась и упала. Затем поднялась и по запутанным лабиринтам залов двинулась дальше. Вскоре она оказалась в крыле, где располагались залы поменьше, и атмосфера в них была более интимная. Живописные полотна сменились фотографиями, развешанными на темных стенах. Наконец Кейт нашла то, что искала: зал номер 32, работы Сесила Битона. Портреты кинозвезд ХХ века: с начала двадцатых и вплоть до семидесятых годов. Вот на нее высокомерно взирает писательница Эдит Ситуэлл. Вот Уоллис Симпсон, ради женитьбы на которой Эдуард VIII в 1936 году отрекся от престола. Она смиренно смотрит прямо в объектив, а ее муж, герцог Виндзорский, задумчиво устремил взор куда-то вдаль, словно считает ниже собственного достоинства обращать внимание на фотоаппарат. Тут были и прославленный Уинстон Черчилль, и Марлон Брандо, который в момент съемки явно был не в духе, и Сальвадор Дали – этот, как всегда, валял дурака… Красавец Дуглас Фэрбенкс-младший, уже слегка поблекший… Сестры-двойняшки: виконтесса Фернесс и миссис Реджинальд Вандербилт – два разных человека на одно изумительное лицо, с жутковатой точностью, словно отражение в зеркале, повторяющие черты друг друга.

Кейт остановилась перед фотографией с подписью «Четыре дебютантки».

Так вот она какая, Дайана Блайт. Должно быть, здесь ей всего лет семнадцать, совсем еще ребенок. Поразительно выделяется из всех четырех дебютанток, одетых в традиционные для первого бала длинные белые платья. Какое юное, немыслимо красивое лицо, какая надежда сияет в ее глазах!

Дебютантка. Совсем другой мир, мир высшего света, где обитают прекрасные принцессы в девственно-белых воздушных платьях.

Чуть подальше висел еще один, уже двойной портрет Ирэн и Дайаны, лежащих головка к головке на зеленой траве лужайки и принимающих солнечные ванны. Белокурые волосы Дайаны контрастируют с темными локонами Ирэн. Глаза обеих прищурены, сестры над чем-то весело смеются.

А вот и третий снимок, на этот раз Ирэн позирует одна, держится напряженно и чопорно. Она запечатлена сразу после свадьбы. Под фотографией надпись: «Достопочтенная Ирэн, леди Эйвондейл». На новобрачной строгий костюм из темной саржи, отделанный лисьим мехом, и крохотная шляпка без полей. Здесь ей, наверное, лет двадцать, не больше, но выглядит она уже серьезной, умудренной опытом дамой, из таких со временем и выходят истинные столпы общества.

Рядом висел портрет Дайаны (Беби) Блайт в костюме Венеры – сдержанный, с претензией на тонкий вкус и художественность. Округлые формы ее фигуры соблазнительно просвечивают сквозь прозрачную ткань, и лишь искусная подсветка мешает разглядеть их как следует. От полудетской наивности ранних снимков не осталось и следа. Эта фотография излучает откровенную, вызывающую смутную тревогу сексуальную энергию восходящей голливудской звезды, которая гармонично сочетается с поистине неземной, холодной красотой настоящей богини. Надпись внизу гласила: «Этот портрет, один из нескольких портретов обнаженной натуры, созданных Битоном, долгое время считался слишком откровенным и смелым для публичной демонстрации и почти шестьдесят лет хранился в запасниках. Дайана (Беби) Блайт, загадочно исчезнувшая в 1941 году, была в свое время знаменитой светской красавицей. Веселый характер и неординарная, весьма оригинальная манера поведения создали ей исключительную репутацию в свете».

Кейт внимательно рассматривала портрет. «Веселый характер и неординарная, весьма оригинальная манера поведения». Вот она вся перед ней, почти голая. Смотрит на окружающих дерзким, вызывающим и потрясающе эротическим взглядом. И все же в глазах Дайаны чувствуется некое смущение. Может быть, потому что во всей этой композиции нарочитая, надменная поза Венеры несколько противоречит естественности и даже сердечности ее взгляда.

Потом уже Кейт купила в киоске несколько открыток с портретами сестер Блайт – штук пять, не больше, – и сунула их в сумочку.

Выйдя из галереи, она пересекла улицу и вышла на Сент-Мартинс-лейн, где один за другим располагались знаменитые театры «Колизей», «Элбери» и Театр герцога Йоркского. Они почти не изменились с тех времен, когда в их до отказа заполненных, душных зрительных залах сидели и сестры Блайт, наслаждаясь какой-нибудь комедией или опереттой. Кейт медленно пошла по Сесил-корт, узенькой пешеходной улочке, соединяющей Сент-Мартинс-лейн и Чаринг-Кросс-роуд, где находилось множество специализированных букинистических магазинов. В их витринах были выставлены редкие издания книг, а на лотках рядом с ними лежали кучи брошюр и эстампов, словно бы приглашая прохожих взять их в руки, поближе рассмотреть гравюру или пролистать приглянувшуюся книжку.

На одном из лотков продавались эстампы с изображением флоры и фауны, на другом – иллюстрации модных образцов одежды, на третьем – старые политические карикатуры. В этой ностальгии по прошлому было что-то неотразимо притягательное и утешительное. Кейт остановилась.

Порывшись в стопке с политическими карикатурами, она вынула одну из них, забранную в рамочку. Рисунок 1936 года. На нем был изображен красивый джентльмен в черном галстуке под руку с весьма привлекательной молодой женщиной в вечернем платье. Они входили в театр и приветствовали сидящую у перегородки другую, не менее элегантную пару. А в это время за ними растерянно наблюдали со стороны еще двое: мужчина и женщина, оба весьма представительные, хотя уже и немолодые. «Вот так мода пошла!» – с такими словами обращалась жена к мужу. Надпись внизу гласила: «Места в бельэтаже для фашистов».

Для фашистов? Почему?

Кейт взяла карикатуру и вошла в магазин. Колокольчик над дверью мелодично звякнул. Она оказалась в тесном темном помещении, уставленном высокими, от пола и до потолка, книжными шкафами. На просевших от тяжести полках пылились толстые тома. Все было сплошь завалено и уставлено коробками и эстампами, а в самом углу за письменным столом сидел пожилой джентльмен и, попивая из чашки дымящийся чай, читал «Индепендент».

Он поднял голову:

– Чем могу служить?

Кейт протянула ему карикатуру:

– Вы не могли бы растолковать мне, в чем тут смысл? Не совсем понятно, о чем здесь речь?

Старичок принялся сквозь очки внимательно разглядывать рисунок.

– Ну, эта карикатура направлена против определенной группы политических мыслителей тридцатых годов. Что касается изображенной здесь пары, я с уверенностью могу сказать, что это светская львица Энн Картрайт и крайне правый деятель Консервативной партии, член парламента Джеймс Даннинг. В предвоенные годы он был очень откровенен и не лез за словом в карман. А ее политические взгляды отличались широтой и неопределенностью: она то коммунистам сочувствовала, то фашистам. Когда началась война, Джеймса Даннинга даже на время интернировали.

– Интернировали? За что?

– За прогерманские взгляды. К сожалению, в то время было модно сочувствовать фашистам, Освальду Мосли, сестрам Митфорд, «Кливденской кучке».

– «Кливденской кучке»? Никогда не слышала о такой.

– Ну, так их называли в коммунистической газете «Уик». Предполагают, что это был, так сказать, мозговой центр правых сил, хотя полной уверенности в этом ни у кого нет. Все они из высших слоев общества, все друзья Нэнси, я имею в виду виконтессу Астор. Их собрания обычно проходили в ее доме в Кливдене. Теперь это знаменитый отель. Может, помните, с ним еще был связан крупный скандал – так называемое дело Профьюмо? В период между войнами эти люди обладали невероятным влиянием, и не только в политике. По-видимому, они были сторонниками умиротворения Гитлера и установления дружественных отношений с нацистской Германией, причем добивались этого любой ценой. В их группу входили Джеффри Доусон – редактор «Таймс», Филипп Керр, Эдвард Ротермир…

– Ротермир? Это, часом, не тот, который лорд?

– Да-да, именно он. Потом Эдвард Ротермир еще был посланником в Америке. По крайней мере, какое-то время.

– И что, все эти люди были фашистами?

Старичок вздохнул:

– Ну, этого никто не знает наверняка. Сложное было время. Тем более что в события оказались вовлечены жаждущие наслаждений молодые люди, абсолютно не знающие жизни желторотые идеалисты, если не сказать больше. Но пресса их обожала. Поэтому люди, подобные Энн Картрайт с ее политическими метаниями, стремились к широкой огласке своей деятельности – как позитивной, так и негативной.

Кейт еще раз посмотрела на карикатуру, внимательно приглядываясь к молодой женщине с широко распахнутыми глазами.

– А какова ее дальнейшая судьба?

Хозяин лавки пожал плечами:

– Началась война. Стало не до веселья.

– Вы так хорошо знаете историю… Весьма впечатляет, – восхищенно заметила Кейт.

– Видите ли, я специалист в этой области. Если не знаешь, о чем речь, то и не поймешь, в чем соль шутки. А я люблю карикатуры. – Он вернул ей рисунок и, слегка склонив голову в сторону, поинтересовался: – Ну что, вам завернуть?

Кейт улыбнулась:

– Смотря сколько стоит. – Она достала кошелек. – Так сколько?

– Пять фунтов.

Продавец положил карикатуру в коричневый бумажный конверт, и Кейт сунула его под мышку.

– Спасибо. И за урок истории тоже.

– Старик, а еще на что-то гожусь, – подмигнул он ей.

Она снова вышла на Сесил-корт.

Вот еще один, едва видимый след, ведущий в мир Беби Блайт, о существовании которого она прежде и понятия не имела. За всеми этими вечеринками и гламуром скрывалось мощное течение политического экстремизма, невидимое на первый взгляд и непреодолимое. Может быть, Беби Блайт пала жертвой новомодных идей?

Пробираясь в сторону Стрэнда, Кейт пробилась сквозь толпу пешеходов и повернула к Холборну.

Девушку не покидало чувство, что она что-то упустила. Нечто очевидное и вместе с тем очень важное ускользнуло от ее внимания, хотя и находится прямо у нее перед носом.

Ах, если бы можно было снова съездить в Эндслей, хотя бы совсем ненадолго! Наверняка там, на месте, что-нибудь прояснилось бы. Особенно если еще раз заглянуть в ту поразительную, отделанную позолотой комнату. Показалось ли это Кейт, или в самом деле в той комнате царил дух какого-то жутковатого спокойствия, порождающего чувство смутной надежды? Словно комната затаила дыхание и кого-то поджидает.

* * *

Сославшись на головную боль, Рейчел рано ушла домой, и Джек остался в офисе один. Он снова просмотрел записи, сделанные в Эндслее. Почерк Кейт, аккуратный и четкий на первых страницах, дальше становился все хуже. Он нахмурился, пытаясь разобрать описание, чтобы подобрать к нему фотографию для каталога. Джек усердно трудился весь день. Плечи от долгого сидения за компьютером ныли. Обычно бóльшую часть этой работы он делал дома, а потом присылал диск с посыльным.

Словом, прежде Джек редко работал в офисе так долго. Он прекрасно понимал, почему торчит тут. Да и Рейчел все понимала. Но оба они ни словом об этом не обмолвились. Рейчел даже ни разу не осмелилась поддразнить его, а это уже кое-что значило. Обоим было ясно: Джек во всем положился на судьбу, но пытается помочь ей – в офисе больше шансов снова увидеть Кейт. Однако все было тщетно. Вот уже целую неделю она не показывалась. И вместо того чтобы наслаждаться одиночеством, когда никто не мешает работать, Джек то и дело с надеждой поглядывал на дверь.

Ну хорошо, допустим, рано или поздно она все-таки войдет. И что он тогда станет делать? Что он скажет Кейт, когда наконец увидит ее? Про себя Джек решил, что отныне будет вести себя с ней как можно мягче. Но ничего более конкретного так и не придумал.

Джек снял очки, протер глаза и снова уткнулся в лежащие перед ним записи.

«Комод эпохи Регентства, красное дерево, верх из белого мрамора, ножки фигурные… ободранный догола…»

Ободранный догола? Это как? Джек посмотрел на фотографии. Вот он, самый обычный комод, ничего особенного. Он был уверен, что ничего такого Кейт не диктовал. Ну и откуда же тогда взялось это «ободранный догола»? Еще на фотографии виднелось зеркало. А в нем отражались ее округлое плечико и белокурый локон.

С досадой отодвинув кресло от стола, Джек встал, открыл дверь черного хода, вышел в маленький дворик и потянулся, чтобы размять колени. Сегодня, кровь из носу, надо закончить, даже если придется сидеть допоздна. А потом он отправится домой и постарается выбросить всю эту чепуху из головы.

* * *

Кейт толчком распахнула дверь офиса:

– Рейчел!

Внутри было пусто, только открыта дверь черного хода. Да куда же подевалась тетя?

– Рейчел!

Ветерок шелестел листками бумаг на столе, компьютер был включен.

Рейчел наверняка где-то здесь.

Кейт опустилась в глубокое кожаное кресло и закрыла глаза. Господи, как она устала! Должно быть, все еще сказывается перелет из другого полушария. Она с наслаждением откинулась на мягкую и прохладную кожаную спинку и утонула в объятиях кресла. Надо отдохнуть. Хотя бы минутку. Пока не вернется Рейчел.

* * *

Когда Джек вошел, она спала, склонив голову набок, сложив на груди руки и едва слышно посапывая.

– Кейт!

Он произнес ее имя тихо, чуть слышно. Уж очень не хотелось ее будить.

– Кейт… – нерешительно повторил он.

Казалось, она почти не дышит, словно потеряла сознание.

Джек сунул руки в карманы, сделал шаг назад. О, как он хотел, чтобы она пришла! И вот она здесь. Неужели подействовало, неужели так бывает?

Ах, если бы это было правдой!

Джек снова протер глаза. Надо продолжить работу. Или разбудить Кейт и отвезти ее домой. Да, пожалуй, так будет лучше. Однако, приняв такое решение, он вместо этого уселся в кресло напротив.

Она спит, она сейчас такая беззащитная. Во сне человек всегда беззащитен.

Когда-то давно, в первое время после женитьбы, Джек частенько смотрел на жену, когда та спала. Просыпался среди ночи и с изумлением разглядывал ее прекрасное лицо, обрамленное разбросанными по подушке длинными темными локонами, ее губы, удивительно изящные, слегка припухлые, ее маленькие руки, которые она, как ребенок, прижимала к груди.

Но шли годы, и он стал забывать, как это хорошо – любоваться спящей женой. Она частенько отправлялась в постель, не дожидаясь супруга.

«Я падаю с ног от усталости», – говорила она тоном, в котором слышались одновременно предостережение и осуждение. «Так что, уж будь добр, не прикасайся ко мне» – вот что означал этот тон.

И Джек приучился ее слушаться, покорно и без возражений. Сидел допоздна за компьютером или смотрел телевизор. Все лучше, чем обижаться. Когда он приходил в спальню, жена уже спала, отвернувшись к стенке, занимая ровно свою половину кровати. И вся ее милая, открытая незащищенность куда-то исчезала.

Кейт во сне поерзала в кресле, устраиваясь поудобнее.

Что это? Он наклонился поближе. Маленький, едва видимый шрам на правом виске, светлый, как тень полумесяца.

Посидев с ней еще немного, Джек приготовил себе чашку чая, включил настольную лампу. Сгущались сумерки, и свет лампы образовал на столе мягкий круг. Кейт спала так крепко, что даже не пошевелилась.

Время шло: минуло полчаса, потом час. На улице было уже совсем темно. Прошло не так уж много времени, а за окном все изменилось. Исчезли куда-то спешащие толпы народу, преимущественно офисных клерков; улица теперь казалась необитаемой, безлюдной. Зато ожили микрорайоны с муниципальными домами, ярко осветились в центре окна пабов, полных шумных завсегдатаев. Но Джокиз-филдс была пустынна, как улицы в романах Диккенса, освещенные мрачноватым светом старинных газовых фонарей.

Джек допил чай, поставил на пол рядом со стулом чашку и откинулся назад.

Она здесь. Он хотел, чтобы она пришла, и вот она здесь.

Кейт открыла глаза и, моргая, выпрямилась:

– Джек! Что вы здесь делаете? Что-то случилось?

– Да, – засмеялся он, – случилось. Прихожу, а тут вы спите.

– Боже мой, как неудобно! У меня, случайно, изо рта слюна не текла?

– Да нет… так, похрапывали слегка.

Она зевнула и снова откинулась в кресле:

– Ничего подобного, я никогда не храплю. Хотя сопеть, может быть, сопела: это со мной бывает, иногда даже громко.

– Так это и называется храп.

– Да нет, у меня просто дыхание такое… выразительное.

– Ну, я же говорю – храп.

Кейт улыбнулась, в теплом свете одинокой настольной лампы черты лица ее казались очень мягкими.

– Вы совсем не романтик, мистер Коутс.

– А что значит, по-вашему, быть романтиком?

– Любить все романтическое.

Он подпер подбородок ладонью:

– И вы это ищете в человеке?

– Да, а все остальное не столь важно. Обожаю, когда мне лапшу на уши вешают.

– Какой цинизм!

– Циник – это испорченный романтик. Но от романтизма ему все равно до конца жизни не исцелиться.

– Ну так просветите меня, серого и необразованного. Чего еще хотят романтики? Помимо того, чтобы им вешали лапшу на уши, конечно.

– Я полагаю, – вздохнула Кейт, лениво потягиваясь, – в глубине души все мы хотим верить, что в мире существует некая красота и справедливость, нечто возвышенное и прекрасное, по накалу соразмерное с любовью.

– И храп не вписывается в эту прекрасную картину.

– Да уж, совершенно не вписывается.

– Жаль, ей-богу, жаль. Ваше, как вы говорите, выразительное дыхание показалось мне очень милым.

– Правда?

– Ну да, – подтвердил Джек. – Кроме того, слушая его, я в любую минуту знал, где вы находитесь.

– Вот видите! Где же тут романтика?

Он пожал плечами:

– Зато тут есть голая правда. Вы что, так и не научились принимать действительность, как она есть?

– Нет. Действительность слишком вульгарна и криклива, а вечный шум действует мне на нервы.

– Как духовой оркестр?

– Точно. Кстати, который час?

– Десятый.

– Да что вы! А где Рейчел?

– Давно ушла. Думаю, она не знала, что вы придете.

– В общем-то, я и сама этого не знала, так что ничего страшного.

– Я отвезу вас домой, – сказал Джек, вставая и потирая затекшую шею.

– Это вовсе не обязательно.

– Нет, обязательно. – Он собрал на столе бумаги, выключил компьютер и, стараясь говорить как можно более равнодушно, поинтересовался: – Чем вы занимались весь день?

– Да так, ничем особенным.

– Ходили по магазинам?

– Нет, посетила Национальную портретную галерею. Проводила небольшое исследование.

– Исследование? Это интересно! И какое же?

– Выясняла кое-что о сестрах Блайт. И, между прочим, обнаружила там удивительные фотографии.

– Вы что, собираетесь писать их портреты?

– Нет, просто любопытно стало, особенно после того, как я побывала в Эндслее. Вам не кажется, что Ирэн и Дайана были очаровательны?

Джек покачал головой:

– Нет, не кажется.

– Но они такие красавицы, а уж до чего стильные!

– Возможно, но они ничего не сделали в жизни. Быть красавицей – это еще не занятие.

– Да бросьте занудствовать, просто уши вянут. Впрочем, вам не понять. Вы ведь не женщина.

– И слава богу!

Кейт медленно подошла к окну:

– Как есть хочется, прямо умираю.

Джек сунул бумаги в портфель, закрыл на задвижку дверь черного хода.

– Правда? По дороге домой можно где-нибудь перекусить. Я тоже проголодался.

– Отлично.

– Ну вот и договорились.

Он стал лихорадочно соображать, куда бы заехать. Чтобы было не слишком шикарно, но и не совсем уж дешево…

– Джек…

Он взял портфель, выключил настольную лампу. Комната погрузилась во тьму.

– Да?

Такая загадочная в бледно-голубом ореоле света, падающего от уличного фонаря, Кейт смотрела в окно.

– А почему вы меня не разбудили?

– Не хотел.

Она повернулась к нему лицом:

– Почему не хотели?

Джек ответил не сразу. Что сказать? «Потому что я схожу по тебе с ума? Потому что хотел смотреть на тебя без помех как можно дольше?»

– Мне показалось, что вам надо отдохнуть, – наконец произнес он.

Джек распахнул дверь. Они вышли на улицу, и он закрыл замок.

Потом подал ей руку, и Кейт не противилась.

Она подняла голову и посмотрела на него снизу вверх:

– До смерти хочется мороженого.

Что это, неужели ему показалось? Или она в самом деле прижалась к нему?

– А не хотите поесть как следует?

– А что вы под этим подразумеваете?

Они свернули за угол. Его машина стояла на противоположной стороне улицы.

– Как что? Реальную еду – мясо, картошку, овощи.

Она улыбнулась:

– Ну что же, можно и реальную.

Джек открыл дверь машины и придержал ее, пока Кейт усаживалась. Она секунду помедлила, глядя прямо ему в глаза.

– С вашей стороны было очень мило дать мне выспаться. Спасибо.

– Пожалуйста. В следующий раз, если вам снова захочется вздремнуть, вы знаете, где меня найти.

– Хорошо, – снова улыбнулась она, склонив голову. – Договорились.

Они поехали в небольшой греческий ресторан в Примроуз-Хилл. Там они сели рядышком за квадратный деревянный столик на улице. Кейт заказала цыпленка с рисом, а Джек – барашка с жареной картошкой.

– Откуда вы знаете про этот ресторанчик? – спросила она, накалывая на вилку маслину.

– Частенько ездил мимо и видел, что летом здесь обедают прямо на свежем воздухе. И всегда полно народу. Ну и смекнул, что в этом ресторанчике, должно быть, неплохо кормят.

– Но раньше вы здесь никогда не бывали?

– Нет.

Она пошевелилась на стуле и словно несколько обмякла.

– А почему вы спросили? Небось, думали, что у меня с этим местом связаны какие-то воспоминания?

Кейт помолчала, глядя на изящный изгиб Риджентс-Парк-роуд.

– В Лондоне чуть ли не каждое заведение связано с воспоминаниями, – проговорила она наконец.

– Нет, здесь я никогда раньше не был, – заверил ее Джек. Он отломил кусочек теплого хлеба и обмакнул его в оливковое масло. – Эта территория мною еще не освоена.

– Ладно-ладно, не оправдывайтесь.

Ему приятно было видеть, как в Кейт проявился инстинкт собственницы: ей явно хотелось, чтобы место, где они сидят, было особенным, исключительным.

– Между прочим, – сказал он, улыбаясь, – во сне вы разговаривали.

– Не может быть! Правда?

– Ну, вернее, не то чтобы разговаривали… так, бормотали что-то маловразумительное.

– Наверное, мне что-то приснилось.

– А что именно, не помните?

Она покраснела:

– Так я вам и сказала!

– Да бросьте! Что-нибудь страшное?

– Очень страшное!

– В таком случае, – он потер руки, – я сейчас умру от любопытства!

– Да?.. Ну хорошо. – Кейт смущенно улыбнулась. – Мне приснилось, что я гуляла с одним человеком… с мужчиной… Мы шли по какой-то открытой местности: по полю или лугу, а может, по парку – в общем, что-то в этом роде, и… – она замолчала, сама удивляясь тому, как нелегко это выговорить, – и он держал меня за руку.

Джек смотрел на нее, ожидая продолжения:

– Это все?

– Да… Понимаете, это особого рода сон: когда просыпаешься, кажется, что он еще не кончился, и тебя охватывает удивительно теплое чувство близости к кому-то… – Кейт замолчала, внезапно смутившись. – Это было так… приятно.

– Приятно?

– Ну да.

– А я-то надеялся услышать что-то такое… эдакое.

– Например?

– Ну не знаю… Думал, может, в вашем сне присутствовали… цирковая лошадь, парочка сексапильных близнецов и бочонок взбитых сливок.

– Берегитесь, мистер Коутс, вы играете с огнем!

– Это называется принимать желаемое за действительное, мисс Альбион.

– А кроме того, – она закатила глаза, – взбитые сливки – это так старомодно.

– Да я и сам старомоден.

– Да уж. Вы весьма консервативный мужчина.

Какое-то время они сидели молча.

– Честно говоря, – признался Джек, – я уже давно никого не держал за руку.

– Лично меня это абсолютно не удивляет.

Просвистев какой-то отрывок из Моцарта, он вытянул обе руки и осторожно погладил ее пальцы.

– Что за новости! – предостерегающе воскликнула Кейт. – И думать ни о чем таком не смейте, змий вы этакий!

– Змий? Какой изысканный комплимент.

– Я вам больше не доверяю. Понятно, господин сердцеед?

– Сердцеед? Ну, с меня хватит! – Джек схватил ее кисть и с силой шлепнул руку на стол.

– Что вы делаете?

– Хочу подержать вас за руку, – заявил он. – И прекратите дергаться, как припадочная.

– Что за глупости! – Кейт с силой попыталась выдернуть руку.

– Ничего не глупости! Я хочу, чтобы мы с вами… Господи! Да можете вы посидеть смирно?

– А вы не валяйте дурака!

– Нет, Кейт, я вполне серьезно: мне очень хочется подержать вас за руку.

– Кэти.

– Что-о?

– На самом деле меня зовут не Кейт, а Кэти.

– Ну что же, весьма своевременное заявление, обязательно приму это к сведению. Может, хотите сообщить еще какие-нибудь подробности?

– Не сейчас.

– Тогда к делу. – Он перевернул ее кисть ладонью вверх.

– Да прекратите же! – засмеялась Кейт, шлепнув его по руке.

– Но почему? – спросил Джек, всерьез протягивая ей руку. – В конце концов, что тут такого?

Она не ответила. И не убрала руки, когда он сплел свои теплые и ее прохладные пальцы и крепко сжал их.

– Вот видите, Кэти, ничего страшного не случилось.

– Нет, вы точно ненормальный.

И тем не менее какое-то время они сидели так, молча глядя на улицу, и расплели пальцы, только когда принесли еду.

Утолив голод, они отправились в «Марин айс» – итальянский ресторан, где подавали много сортов мороженого. Джек заказал Кейт фисташковое, а себе – шоколадное. Потом оба медленно двинулись по Примроуз-Хилл. Ночной воздух был теплым. Они дошли до того места, откуда сверху был виден весь Лондон, и сели на скамейку.

– Уже поздно.

– Да.

– Пора домой.

– Если хотите, я вас провожу.

Но оба не сдвинулись с места.

Вдруг Кейт протянула руку, указывая на неясную тень, маячившую вдалеке:

– Что это там такое?

– Некое строение, наверняка представляющее собой архитектурную и культурную ценность.

– Гмм…

Он протянул руку к указателю в нескольких футах:

– Вон там карта, можно посмотреть.

– Да, можно…

Они снова не сдвинулись с места, любуясь на мерцающие в прозрачном небе редкие звездочки.

– У вас на лбу шрам.

– Да. Сама не помню, откуда он взялся. Наверное, упала, когда была маленькая.

Внезапно налетел ветерок, ветки деревьев с шумом закачались. Вдали мерцали огни Лондона: казалось, будто там раскинулась ярмарка с аттракционами и музыкой и что шум ее глухо доносится издалека, словно темнота ночи поглощает все звуки.

– Вы скучаете по Нью-Йорку?

Она повернулась к нему:

– С какой стати?

– Не знаю. Что это вы сразу напряглись, я задал вполне невинный вопрос.

– Ничего я не напряглась.

Джек усмехнулся.

– Перестаньте ухмыляться, – сказала Кейт.

– Ладно, не буду… Серьезно, вы скучаете по Нью-Йорку?

– Иногда.

Он вытянул перед собой свои длиннющие ноги.

– А по… как бы это поделикатнее выразиться… по вашему американскому возлюбленному?

– Что-о? А вам-то какое дело до этого? – возмутилась Кейт. – С какой стати вы задаете мне такие вопросы?

Он пожал плечами:

– Сам не знаю. Предлагаю на выбор три варианта: а) я провожу социологический опрос; б) я сотрудник британских спецслужб; в) я просто поинтересовался из любопытства. Нужное подчеркнуть.

Кейт тяжело вздохнула. Джек посерьезнел.

– Неужели так сильно скучаете?

– Дело в том, что… – Она замолчала, сложив руки на груди.

– Ну же, договаривайте.

– Все было не так-то просто.

– В наше время все вокруг очень сложно.

Кейт посмотрела на него искоса:

– Я была содержанкой.

Раньше она ни за что не произнесла бы это вслух. Фраза прозвучала несколько вычурно: так, наверное, разговаривали в XIX веке.

Джек рассмеялся:

– Не понял! Кем вы были?

– Содержанкой.

На этот раз слово прозвучало отчетливей.

Он перестал смеяться. Во взгляде его что-то изменилось, исчезла прежняя теплота.

– Вы меня осуждаете, – сделала вывод Кейт, разглядывая носки своих туфель. – Все правильно. Я и сама себя осуждаю.

– Тогда зачем вам это было надо?

Он старался говорить равнодушно-нейтральным тоном, но в самом смысле вопроса уже таилось порицание, словно школьный учитель допрашивал провинившуюся ученицу.

Кейт подняла голову и удивленно посмотрела на него снизу вверх, словно сама недоумевала.

– Не знаю.

У Джека было такое чувство, будто все, что сейчас происходит, нереально, даже говорить было трудно, словно во сне.

– Вы любите его?

– Простите, что вы сказали? – Она смотрела на него невидящим взглядом.

– Ладно, замнем.

Кейт страшно было говорить об этом. И не говорить тоже страшно. Но теперь она зашла слишком далеко, чтобы отступать.

– Это не любовь.

– Тогда что же?

– Что-то вроде душевного расстройства.

Этот ответ окончательно выбил Джека из колеи. Совсем не так он все себе представлял. Он-то надеялся, что этот очаровательный вечер закончится романтично, а тут вон как все обернулось. Такое чувство, что его надули. Он слепо уставился вдаль, на Примроуз-Хилл, и словно утратил способность соображать. Надо было хоть что-то сказать Кейт, хоть как-то ее утешить, пусть даже из вежливости, но все слова застряли в горле. Но с другой стороны, прекращать этот разговор ему тоже не хотелось.

– Он богат?

Мерзкий вопрос, Джек сразу пожалел, что задал его.

– Богаче, чем некоторые.

– Ваш клиент?

Кейт вскинула голову и пристально посмотрела ему в глаза. Его вопросы казались назойливыми, от них трудно было отвязаться.

– Не хотите – не отвечайте, – смягчился Джек.

– Да, вы, скорее всего, правы, ни к чему это все тут размазывать. Простите меня.

– Я вовсе не хотел…

– Да-да, конечно, – сказала она и встала. – Знаете что, я, пожалуй, пойду, не провожайте меня.

– Что за глупости, – ответил он и тоже встал.

– Я бы хотела побыть одна.

– Кэти…

Она обожгла его яростным взглядом.

Он сунул руки в карманы, уставился в темное пространство и прекратил всякие попытки снова заговорить с ней.

– Тем более что нам не по пути. – Она взяла сумочку и забросила ее через плечо. – Да и поздно уже. Слишком поздно.

Джек сделал шаг назад, пропуская ее.

Когда она проходила мимо, он слегка поклонился: странный жест, сухой и чопорный, словно из другого века. Он как бы хотел признать, может быть несколько неловко, что понимает: своим доверием она оказала ему честь, пусть и нежданную.

Если Кейт и заметила это, то не подала виду. Высоко подняв голову и выпрямив спину, она исчезла в темноте ночи.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

12 августа 1935 года

Ирэн, дорогая!

Прими мои соболезнования. Я так сочувствую твоей утрате. Я страстно желала бы утешить тебя, но не знаю, как это сделать. С другой стороны, если бы он даже выжил, то наверняка был бы весь насквозь больной. Честно признаюсь, я совсем не понимаю, где же справедливость всемогущего Бога. Возможно, Энн права и Его просто не существует. Но в глубине моей души что-то постоянно кричит: «Верь, верь, надо непременно верить!» Увы, я и сама толком не знаю, во что (или в кого) и зачем нужно верить. Однако, вопреки рассудку, все-таки верю. Мы все должны верить. Ты еще совсем молода. Прошу тебя: не теряй надежды.

У меня все по-прежнему.

Всегда твоя,

Д.

* * *

Кейт приснился страшный сон. Во сне ей надо было спасаться от какой-то неведомой опасности, но она не могла: ноги не слушались. Она чувствовала эту опасность всем своим существом: тошнота подкатывала к горлу, сердце бешено стучало.

Внезапно в воздухе похолодало, она задрожала от холода.

Кейт огляделась. Местность вокруг была мрачной, она не понимала, каким образом вдруг здесь оказалась, словно очнулась от действия какого-то сильного наркотика. Где она? Что это там маячит в полумраке – вроде бы какой-то дом? Что за шум доносится до ее слуха – шум морского прибоя? Нет, она стоит в помещении, а на полу, уставившись на нее невидящим взором синих глаз, валяется голая кукла с растрепанной прической, руки и ноги игрушки неестественно вывернуты. Кейт наклонилась, но не смогла поднять ее. Кто же так изуродовал бедняжку?

Где-то в конце длинного коридора что-то зашевелилось и двинулось к ней. Опасность подкрадывалась все ближе и ближе.

Кейт хотела бежать, но ноги были как ватные. Попыталась крикнуть, но изо рта вырвался лишь жалкий стон, она сама его едва услышала.

А оно уже совсем близко: черное, скользкое, мягкое. Все ближе и ближе… с трудом шлепает по доскам деревянного пола, слышно его тяжелое дыхание.

Кейт проснулась и долго не могла понять, где она. Все тело было покрыто холодным потом, сердце бешено колотилось. В душной комнате темно, хоть глаз выколи. Да где же она? В Англии или…

Кейт встала, нащупала в темноте выключатель, кое-как доковыляла до ванной, опустилась на зеленый, как плод авокадо, унитаз и уставилась на местами уже потершиеся плитки пола. Значит, она в квартире у Рейчел.

Кейт вспомнила все, что случилось накануне. С чего это вдруг она пустилась откровенничать с Джеком? Вообразила, что он ее поймет? Начнет утешать, и тогда она перестанет себя презирать и ненавидеть?

Теперь он все про нее знает. С иллюзиями покончено раз и навсегда. Теперь она ему, небось, противна. Сама оттолкнула его.

Кейт встала и сполоснула лицо водой.

Конечно, все именно так, как же иначе.

Она посмотрела на свое отражение в зеркале: лицо бледное, распухшее.

Но разве она сама не презирает себя?

Кейт вернулась в спальню и включила торшер. Подставила к спинке кровати подушку, села, откинулась на нее и закрыла глаза.

Она снова вспомнила сцену в ресторане, когда держала Джека за руку. Кейт еще никогда не держала мужчину за руку просто так. Почему-то не представилось подходящего случая. Интересно, что бы это могло значить? Да и значит ли что-нибудь вообще? Она поняла только одно: ощущение было очень странное, ничего подобного она прежде не испытывала. Ощущение нежности, ласки, и на душе сразу стало легче. Но вместе с тем и как-то тревожно, что ли.

Она полезла в сумочку, достала сигареты, закурила.

Хорошо бы сейчас куда-нибудь спрятаться, скрыться! Как теперь смотреть ему в глаза? И в то же время она никак не могла забыть тот столик в ресторане, их сплетенные пальцы, и ей страстно хотелось снова вернуть те минуты.

Кейт опять встала, пошире распахнула окно. Ночь была совсем тихая, воздух словно застыл.

Пожалуй, Джек все еще любит свою жену. Видно, что он был ей очень предан. Наверняка чудесная была женщина. Красивая, изящная, добрая. Таких теперь днем с огнем не найдешь, хоть весь Лондон обыщи.

Как невыносимо болит голова.

Кейт выпила вторую таблетку. Вряд ли теперь ей удастся уснуть.

На прикроватном столике все еще лежала книга из библиотеки – та самая, с фотографиями Битона. Кейт стала лениво ее перелистывать, разглядывая глянцевые снимки, и это занятие, как ни странно, успокоило ее.

Кэти. Она вдруг вспомнила, что Джек назвал ее Кэти. И что ей это очень понравилось.

Она продолжала листать книгу.

Вот они, знакомые фотографии, которые она видела на стенах Национальной портретной галереи. А вот еще одна, незнакомая фотография Беби Блайт: она лежит на зеленой лужайке, локоны золотистым ореолом разметались вокруг головы. На согнутом локте уютно устроился маленький спаниель, на шее у него украшенный сверкающими бриллиантами ошейник. Дайана смеется, радость ее на этом портрете выглядит естественной и непринужденной. В работах Битона, непостановочных снимках, сделанных в неожиданной ситуации, такое встречается нечасто. Внизу подпись: «Дайана (Беби) Блайт с собачкой, 1931 год».

Кейт поискала, куда стряхнуть пепел, и увидела стакан, где на донышке еще оставалась вода. Пепел зашипел и погас.

Вдруг на глаза Кейт попалось еще одно фото. «Лорд и леди Ротермир в Вутон-Лодж, Лестершир, 1931 год». Она наклонилась поближе.

Так вот какой он был, лорд Ротермир: внушительная и чопорная фигура; смотрит строго, с достоинством; взгляд напряженный. Рядом худая как щепка темноволосая женщина лет сорока с небольшим. Черты лица невыразительные, в осанке что-то материнское, губы слегка растянуты в напряженной улыбке. Такое впечатление, словно она чего-то испугалась, словно бедняжку застигли врасплох, и, будь хоть малейшая возможность, она бросилась бы бежать куда-нибудь подальше от объектива фотографа. Оба сидят за чайным столиком на лужайке, позади какого-то странного дома в готическом стиле. Ее лицо частично скрыто в тени широкой шляпы; его руки застыли на коленях. Кейт поразил энергичный, властный взгляд лорда Ротермира. Какой, однако, он все-таки старый. Она вдруг поняла, как изумилась Сэм, когда представила себе, что он прикасался к Беби Блайт. В их близости действительно было нечто необъяснимое, даже отталкивающее.

За спиной лорда и леди Ротермир виднелась широкая терраса, а за ней – открытые застекленные двери, ведущие в темноту, в мрачные недра дома. Возле одной двери Кейт заметила странное черное пятнышко, несколько размытое в солнечных лучах, отражавшихся от оконных стекол.

Кейт наклонилась еще ближе и сощурилась, пытаясь разглядеть, что же это такое. Вспомнила, что у Рейчел где-то есть очки с увеличительными стеклами, для чтения; да-да, она их только что видела на полке в ванной комнате.

Стараясь не шуметь, Кейт снова проскользнула в ванную, взяла очки, вернулась назад и нацепила их на нос.

Постепенно глаза ее привыкли к стеклам. Пятно несколько уплотнилось.

Она увидела силуэт бегущей собачки. На ее шее сверкал бриллиантами дорогой ошейник.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

2 апреля 1936 года

Моя дорогая!

Сообщаю тебе, что я виделась с Малькольмом за ланчем. Как я и предвидела, мне пришлось выслушать бесконечный, поистине эпических размеров, монолог. Твой супруг говорил без умолку, пока не подали сотерн. В конце концов я отказалась от попыток вставить хоть словечко, мне оставалось только забавлять себя мыслями о самых разнообразных, изощренных способах, каковыми я буду его убивать, используя лишь предметы, лежащие на столе. Покончив с самыми банальными способами: зарезать столовым ножом, заколоть насмерть вилкой, повесить на туго скрученной скатерти, – я поняла, что дальше мне придется гораздо труднее, и напрягла всю фантазию. Очень жаль, что не удалось придумать ничего интересного, связанного с ложкой. Но зато я горжусь тем, что изобрела несколько неизвестных доселе, весьма эффективных способов: удушение с помощью мятного желе, утопление в бренди, хорошо также полностью забить глотку салфетками. Последний мне особенно понравился, и я довольно долго наслаждалась им в воображении. Да, разумеется, при выборе способа убийства следует ориентироваться на состояние жертвы: по возможности она должна быть или в стельку пьяна, или чрезвычайно любезна и готова на все услуги.

Ну а теперь скажи: зачем ты все это делаешь, дорогая моя? Не понимаю, чего ты добиваешься, постоянно оставляя нас с Малькольмом наедине? Он же терпеть меня не может и считает круглой дурой. И вот я без толку торчу в Дорчестере, ковыряя вилкой в тарелке с лобстером «Термидор». Ну и тоска, доложу я тебе! А как я была бы счастлива вместо этого встретиться с тобой, когда угодно и где угодно!

Прошу тебя, умоляю: не сажай меня больше за один стол с твоим мужем. Имей в виду: хотя я пока еще и не придумала, какое злодейство можно учинить с помощью ложки, но ведь это только вопрос времени…

Твоя Беби

* * *

Джек сидел на террасе, расположенной на крыше дома, и попивал красное вино. Жара сжимала его со всех сторон своей огромной потной лапой. Он отбросил упавшую на лицо прядь волос.

Содержанка. Интересно, это то же самое, что и любовница? Или же все-таки нет?

«Содержанка» звучит несколько холоднее, в этом слове присутствует какой-то расчет. Его обычно связывают с деньгами. Но самое главное, в нем есть что-то предательское, словно бы изначально заложена некая измена.

От подобных мыслей Джеку сделалось не по себе, но это чувство быстро сменилось досадой.

Кейт была права, он осуждает ее.

Но все равно он никак не мог заставить себя не думать о ней. Всем своим существом он уже был вовлечен в эту игру, душа его тянулась к ней вопреки здравому смыслу. Разум здесь был бесполезен, поскольку пасовал перед голой реальностью ее существования, никакие разумные соображения и возражения на него не действовали.

Осушив бокал, Джек снова его наполнил.

А сон все не приходит, нечего и пытаться уснуть.

Да и время года такое, летом всегда плохо спится. К тому же эти никому не нужные душевные переживания. И эта жара, будь она неладна. Джек вспомнил вдруг, каково ему пришлось в первое время после… того несчастного случая. Он тогда пережил несколько воистину ужасных недель.

Джек слишком хорошо помнил, как после смерти жены каждое утро приносило ему новые муки и страдания, в те дни он словно оцепенел, на душе было пусто. И теперь это ощущение вернулось: точно такое же ужасное чувство, когда буквально теряешь почву под ногами.

Он сменил позу, словно надеясь этим облегчить внутренний дискомфорт. Нет, не помогло.

Любой пустяк ставил тогда Джека в совершенный тупик, он постоянно пребывал в ступоре. Казалось, будто жизнь его остановилась и застыла на месте, он не мог сообразить, например, какие цветы нужно заказать на похороны, что написать в некрологе, не понимал ни слова в письмах с выражениями соболезнования. Не представлял, что делать с ее платьями и личными вещами.

Он отпил еще глоток.

Ее личные вещи.

Они довольно долго продолжали храниться в шкафах. У Джека просто в голове не укладывалось, что жене они уже не понадобятся. Его не покидало странное чувство: вдруг она вернется, обнаружит, что муж их выбросил, и расстроится. Больше года он к ним не притрагивался. Да и сил хватало только на то, чтобы встать, кое-как одеться и отправиться на работу.

Пол, муж Рейчел, был тогда еще жив. Пол взял Джека в свою фирму и всячески опекал молодого человека. После той трагедии он разрешил Джеку приходить в офис, даже если не было работы: просто посидеть, побыть на людях. Джек то и дело совершал глупые промахи, за такие вещи любого другого давно бы уволили. А Пол спускал все на тормозах, закрывал глаза, терпеливо, не говоря ни слова, исправлял просчеты подчиненного, понимая его состояние. Пол вообще был такой человек: привык ко всему относиться спокойно, не драматизируя. Он и на Джека никогда не давил, не стоял над душой и не дергался по пустякам. Иногда приглашал во время ланча выпить кружечку пива, терпеливо выслушивал его болтовню, о чем бы он ни говорил. Джек вспомнил, как однажды завел с Полом разговор про те самые платья, что до сих пор хранились в шкафах. В то время это ему казалось ужасной проблемой. Пол не стал ничего ему советовать. Просто сидел и слушал, время от времени кивал, старался делать заинтересованное лицо. Джек надоедал ему с этим вот уже несколько месяцев. А Пол всегда был внимателен, делал вид, что слышит об этом впервые. И только потом, может быть года через полтора, Джек понял, что был тогда слегка не в себе. Что называется, крыша от горя поехала. Между прочим, Джеку казалось, что он довольно-таки неплохо держится. Он и сам изумлялся, как ему удается вести себя так, что все кругом думают, будто он вполне нормален. На самом-то деле было очень заметно, что после гибели жены он маленько тронулся. Еще немного – и он бы стал громко разговаривать на улице сам с собой, со случайными прохожими, кошками и голубями. Джек чувствовал, что уже довольно долго балансирует на краю бездны и вот-вот свалится в нее.

А может, сейчас он уже лежит на дне этой пропасти?

Он задумался, попивая вино. Оно было теплое, слегка горьковатое.

Может, он как раз и пытается выбраться из этой пропасти, медленно, превозмогая боль, цепляясь за острые края?

О платьях, в конце концов, позаботилась Сюзанна – сестра человека, ехавшего в другой машине. Поминальная служба была общая, и Сюзанна принимала в этом активное участие. Ей нравилось все организовывать: свадьбы, похороны, карьеры и судьбы других людей. Высокая, светловолосая и нескладная, с блестящим образованием и кривыми зубами, Сюзанна в подобных обстоятельствах чувствовала себя как рыба в воде. У нее было свое рекрутинговое агентство. Она неизменно лучилась жизнерадостностью, всегда знала, что надо делать, всегда была готова оказать помощь, и не только в подборе персонала. А после поминальной службы она положила глаз на Джека.

Из друзей и родственников, потрясенных несчастным случаем, Сюзанна сколотила нечто вроде группы поддержки и под этим соусом постоянно посылала Джеку по электронной почте письма, держа его в курсе дел каждого члена группы и по малейшему поводу организуя всеобщие сборища. Но Джеку было не до пустой болтовни, ему очень не хотелось, чтобы его утешали люди, которые сами страдают от горя. Он желал, чтобы его оставили в покое, чтобы с незаживающей раной в сердце он мог один бродить по Лондону, предаваясь безутешным воспоминаниям. Он желал, безумно закатывая глаза, как велит старая добрая английская традиция, с красноречивым стоицизмом рассуждать о своей невосполнимой потере. Но при этом ему не хотелось прямо, все больше распаляясь, словно ярким лучом прожектора высвечивать самые глубокие бездны своего отчаяния. Джек предпочитал ходить вокруг да около, осторожно вышагивая по краю пропасти. Кабинет психотерапевта новоиспеченному вдовцу был без надобности.

Однако Сюзанна оказалась не из тех, кто легко отпускает добычу с крючка. Тем более что и у самого Джека не всегда хватало сил сопротивляться ее натиску. Сюзанна то и дело звонила: якобы узнать, как он себя чувствует, предлагала помощь, и как-то раз, всего лишь один раз, Джек допустил ошибку.

– Понимаете, – неуверенным голосом пробормотал он в ответ на ее назойливые приставания, – я не знаю, что делать с платьями…

В трубку радостно задышали.

– Как?! У вас все еще хранятся ее платья?

– Ну да…

– Так. Слушайте меня внимательно. Завтра я буду у вас, и мы освободим все шкафы.

– Ну, полагаю, этого делать не…

– Нет, Джек, я настаиваю. Вам непременно нужно помочь. Надо решить проблему, и немедленно. Так продолжаться больше не может.

И Сюзанна представила ситуацию под таким углом, что Джеку стало казаться, будто он целый год не выносит из квартиры мусор, что его поведение противоречит элементарной нравственной гигиене.

В общем, она прорвала его оборону и оказалась в его квартире. У Джека просто волосы на голове встали дыбом, когда он увидел эту высокую, громкоголосую и шумную блондинку на своей приватной территории, когда вдохнул густой запах ее цветочных духов, когда увидел, как она уверенно и хладнокровно расхаживает по его дому. Присутствие Сюзанны оскорбляло все его и без того обостренные чувства. Джек тогда нуждался в бережном к себе отношении, ему хотелось негромких звуков, приглушенного света, несуетливых и предсказуемых движений.

Но в конечном итоге Сюзанна действительно оказалась полезной. Она приволокла множество огромных пластиковых контейнеров, а его самого отослала погулять. Когда Джек вернулся в квартиру, все было закончено. Она даже переложила на освободившиеся полки его собственные вещи, и шкафы не производили безрадостного впечатления пустоты. Вместе они погрузили сумки с вещами на заднее сиденье машины, на которой приехала Сюзанна.

– Может, стоит отметить это дело? – предложила она.

Джек ответил не сразу. Эта женщина приехала издалека, сделала для него поистине великое дело, потратила свое время и силы… Самостоятельно он никогда бы с этим не справился. Что ни говори, он ее должник.

Они отправились в паб на углу. Приближался вечер. Джек и Сюзанна пили теплое виски. Говорила только она, стянув с себя свитер и оставшись в одной рубашке с пуговицами, расстегнутыми чуть не до пупа, открыв на удивление большие груди, приводившие его в глубокое смятение. Сюзанна рассказывала о своем бизнесе, сетовала на то, как трудно управляться с персоналом, щебетала о планах на отпуск, о семейных проблемах. То и дело наклонялась к Джеку поближе, ловила его взгляд и с готовностью смеялась, стоило ему сделать хоть малейшее замечание. И, к стыду своему, он отозвался. Он ощутил почти физическую боль, когда, взломав сковавший его панцирь горя, в нем грубо зашевелилось, ожило слепое желание.

Они засиделись допоздна. Джек не предложил угостить Сюзанну ужином, он нисколько даже не старался развлекать свою спутницу или казаться обаятельным.

Провожая Сюзанну до машины, он неуклюже и даже грубо обнял ее и немедленно оказался в ее страстных объятиях. Она наклонилась к нему, жадно нашарила губами его губы. Он был пьян, и поцелуй, точнее, контакт двух ртов получился каким-то несуразно шальным. Они кое-как добрались до квартиры, где Джек набросился на Сюзанну. Он бестолково шарил по ее выпуклостям руками, суетливо осваивая незнакомую географию ее тела, принюхиваясь к ее запахам. Пару раз они больно стукались друг о друга головами. Все происходило беспорядочно, сбивчиво и не в такт. Джек отчаянно устал, еще когда ничего по-настоящему не началось, и не получил от этой возни ни удовольствия, ни облегчения.

К чести Сюзанны, когда все закончилось, она быстренько собрала свои вещи и убралась: видно, правильно истолковала ситуацию. Но позже Джек вспомнил, какой поразительно жалкий был у нее вид: бедняжка держалась тише воды ниже травы, не считая себя вправе вторгаться в его жизнь, испытывать его терпение и злоупотреблять его временем.

Потом было еще несколько эпизодов, все потому, что Джек испытывал перед Сюзанной неловкость за случившееся. Отчаянно желая завуалировать свое отвращение к Сюзанне, он вновь и вновь спал с ней, но от этого обоим становилось только хуже.

Месяца через два Сюзанна сама положила конец этим странным отношениям.

Она уехала слегка обиженная, хотя перед этим произнесла сочувственную и довольно разумную речь о том, что теперь Джек сам способен о себе позаботиться, что ее помощь ему больше не нужна, что в эмоциональном плане они друг другу не подходят и ей нужен кто-то другой.

Вот так в шкафах у Джека стало больше места. Правда, вдобавок он получил еще один черный период в жизни, на который совсем не рассчитывал. Только-только стало казаться, что выбрался, – и на тебе, навалилось снова, закружило и засосало, словно смерч.

Джек не столько страдал от потери жены, сколько от утраты всего, что с ней было связано, утраты элементарной веры в то, что жизнь хороша и рано или поздно она справедливо расставит все на свои места.

И вот теперь он сидит на террасе и думает о другой женщине – с маленькими прохладными ладошками и крохотным белым шрамом на лбу. О девушке, которую никак не удается раскусить, на которую нельзя положиться. Но как забыть прикосновение ее гладкой кожи, ее неподвижный взгляд?

Нет, сказал он себе, ни в коем случае нельзя снова рисковать, ведь можно опять совсем потерять себя. Он балансирует на краю пропасти, ему в очередной раз угрожает опасность свалиться в бездну неконтролируемых чувств.

Человек умный всегда остановится, пока не поздно. Только дураки не учатся на ошибках.

Он снова отхлебнул из бокала.

Интересно, а сам-то он умный человек?

После того как Сюзанна увезла одежду умершей супруги, Джек постарался очистить квартиру от малейших следов их совместной жизни. Конечно, в нем не было присущей ей оперативности, решительности и целеустремленности. Но все-таки он довел эту работу до конца. Действовал постепенно, методично, раз за разом. Первым делом собрал фотографии и сложил их в ящик комода в прихожей. Потом взялся за картины, которые когда-то покупала жена: заменял их на те, что ему попадались на работе или в антикварных лавках Айлингтона. Постепенно у Джека вошло в привычку: едва увидев хоть что-нибудь, напомнившее ему о покойнице или ей принадлежавшее, он тут же либо выбрасывал эту вещь, либо отправлял ее в ящик комода в прихожей. Расправившись таким образом с предметами, не вызывающими сомнений, например с ее паспортом или фарфоровой статуэткой, он постепенно добрался и до того, что напоминало о жене лишь косвенно: спички, которые она когда-то прихватила в ресторане, кухонный нож, который она привезла с собой из родительского дома, когда они стали жить вместе.

Все эти вещи одна за другой исчезали из поля зрения, пока в конце концов Джек с удовлетворением не констатировал, что теперь может спокойно передвигаться по всей квартире, не рискуя натолкнуться на что-либо, так или иначе связанное с покойной женой.

Таким образом он изгнал из своего жилища сам ее дух.

И вот теперь, когда Джек совсем оправился, когда выкарабкался из пропасти, когда мрачные дни наконец ушли в прошлое, он внезапно увидел свою жизнь в совершенно ином свете. Словно пелена вдруг спала у него с глаз, словно густой туман развеялся, и он узрел бесконечно расстилающийся перед ним пейзаж во всех его мельчайших подробностях.

И все, что касалось его прошлой семейной жизни, моментально стало неправдой.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

23 мая 1936 года

Дорогая Птичка!

Вот скажи на милость: можешь ты объяснить мне, чего именно хотят от нас мужчины? Лично я ну никак не могу этого понять. То он к тебе так внимателен, что, кажется, просто умрет на месте, если ты сделаешь два шага в сторону. А через минуту он сам уходит, даже не попрощавшись. Похоже, вокруг меня всегда будут увиваться мужчины, которые мне без надобности, а те, что действительно нужны, вечно будут в дефиците! Сегодня я что-то склонна к меланхолии. Чувствую, как давит на меня это огромное черное здание, и единственный выход – танцевать, танцевать и танцевать. Или вообще больше не танцевать никогда…

Напиши мне что-нибудь хорошее, любовь моя. Ну пожалуйста, даже если тебе для этого придется солгать. И прошу тебя, расскажи еще какую-нибудь историю про свою забавную служаночку! Неужели она и вправду сшила вместе обе половинки твоих панталон? Не думаешь ли ты, что она работает на Маман?

Если тебе вдруг захочется приехать в Лондон, я буду тебе постоянной и преданнейшей спутницей. Прошу, не оставляй меня одну со всеми этими интриганами и политиканами! Город просто кишит иностранными посланниками и заграничными особами королевских кровей. У них совершенно дикие имена и еще более дикие манеры, которыми эти люди щеголяют друг перед другом: не вылезают из сырых винных погребков, без перерыва пьют и постоянно обнимаются. Я уверена, что все они сплошь шпионы. Лорд Р. всеми правдами и неправдами пытается заставить меня танцевать с ними в надежде на их нескромность и длинный язык. Конечно, в скромности этих типов и впрямь не упрекнешь, однако совсем не в том смысле, как это понимает лорд Р. То ли дело мистер Пол Робсон – вот человек, с которым я просто обожаю танцевать! Представляешь, что бы сказал на это наш Старый Служака?!

От души надеюсь, что заставила тебя покраснеть!

Шлю тебе тысячи непорочных, одобренных Римско-католической церковью поцелуев,

твоя Б.

* * *

Продавщица, слегка хмурясь, повертела значок.

– Никогда не встречала ничего подобного, – призналась она и вернула его Кейт. – Боюсь, мисс, что я в этом не разбираюсь. Вроде похоже на какой-то значок девочек-скаутов, только это вряд ли: уж больно он старый. А вы спросите у Лоуренса, у него стойка под номером двадцать восемь. Мне кажется, тут что-то связано с войной. Он как раз этим занимается.

Кейт сунула значок в карман джинсов.

– А где эта стойка двадцать восемь?

– В самом конце левого прохода, справа.

– Как, вы сказали, его зовут – Лоуренс?

– Да, Лоуренс Фридман.

– Спасибо.

Кейт пошла по проходу «Элфис-антик-маркет», тесные ряды которого были заполнены мебелью, одеждой, предметами искусства, завалены всевозможным барахлом и сувенирами. Словом, здесь можно было найти товар на любой вкус. Этот, один из крупнейших в Европе, антикварный рынок занимал четыре этажа и для знатоков был настоящей сокровищницей: в удивительных коллекциях одержимых, а порой и откровенно чудаковатых энтузиастов оживало прошлое.

В самом конце прохода Кейт заметила цифру «28». Здесь продавались часы и ювелирные изделия: бриллиантовые серьги, броши, ожерелья из жемчуга. В основном все довоенное, а кое-что – даже периода Регентства. За прилавком читал «Сан» бородач лет пятидесяти с лишним. Увидев потенциальную покупательницу, он поднял голову, сложил газету и сунул ее куда-то под прилавок.

– Здравствуйте, – улыбаясь, обратилась к нему Кейт. – Лоуренс – это вы?

– Точно, – ответил продавец и встал. – Чем могу служить?

– Мне нужна ваша помощь.

– Постараюсь по мере сил.

– У меня есть одна вещица, но я никак не могу определить, что это такое. – Кейт вынула значок и положила его на стеклянный прилавок, добавив: – Мне сказали, что вы сможете помочь.

Лоуренс взял значок и поднес его поближе к глазам. Облупившийся, местами помятый, темно-зеленого цвета. По центру горела золотая свеча с тремя буквами «ОСГ». По краю виднелась надпись: «Надежда велика, награда справедлива».

Нахмурившись, бородач поднял на нее глаза:

– Где вы его взяли?

– Нашла. Так что это такое?

– Никогда раньше не видел такого, – медленно произнес продавец, – но думаю, что это значок Общества Святого Георгия. – Он перевернул его. – Погодите минутку… А это что?

Лоуренс достал ювелирную лупу и принялся внимательно разглядывать обратную сторону значка.

– Тут какая-то надпись. Такие маленькие буквы, не разобрать! – Он сощурился. – Ага. «И сказал Бог: „Да будет свет!“ И явилась ты». – Он снова посмотрел на Кейт. – Очень странно.

– А я и не заметила. А что это за Общество Святого Георгия? Никогда не слышала.

– Ну, тут удивляться не приходится. Вообще-то, раньше я и сам думал, что это просто легенда. Об этом никто толком ничего не знает. Вроде как была незадолго до Второй мировой войны какая-то общественная организация. И ее члены якобы ставили перед собой цель – сделать Британию страной более чистой и строгой, обладающей над другими государствами духовным превосходством. Отсюда и образ святого Георгия. Британия, управляемая британцами и для британцев, – нечто в таком роде. В то время весьма популярная идея, к сожалению. Особенно в высших классах. Но все это длилось недолго. – Лоуренс снова посмотрел на лицевую сторону значка. – Потрясающая находка. Эти люди хотели добиться даже большего влияния, чем «Кливденская кучка». Получить статус весьма привилегированной и престижной организации. Стать ядром подпольного, тайного движения.

Пояснения антиквара никоим образом не прояснили ситуацию. Ну и при чем здесь, спрашивается, светская львица, с улыбкой позирующая модному фотографу в костюме Венеры или с породистой собачонкой в ошейнике, усыпанном бриллиантами? Что за ерунда!

– Вы уверены? Неужели речь идет о тайной политической организации?

– Я уже сказал, что прежде никогда не видел такого значка. Но кое-что читал. Когда-то выходила газета под названием «Уик», там писали про такие вот негосударственные организации, разоблачали их деятельность. Жаль только, что правящие круги серьезно не относились к этим публикациям, потому что газета была коммунистического толка. В общем, все как всегда: кучка правит, остальные повинуются. В том числе и неофициально, за кулисами. Я дам вам пятьдесят фунтов.

– Но я не собираюсь продавать значок.

– Больше вам все равно за него никто не даст.

– И не надо. Простите, а вы когда-нибудь слышали про человека по имени Николас Уорбертон?

– Вроде как имя незнакомое. А он как-то связан с этим значком?

– Скорее всего, нет. Спасибо, мистер Лоуренс, вы очень мне помогли.

Он вежливо поклонился:

– Не за что. Дайте знать, если все же надумаете продавать. Послушайте, а за семьдесят пять фунтов не отдадите?

Кейт покачала головой и протянула руку за значком.

Он неохотно вернул его:

– Вот вам моя карточка. На всякий случай.

– Спасибо.

– Обещайте, что больше ни к кому обращаться не станете, хорошо?

Кейт сунула значок в карман:

– Хорошо, договорились. Всего доброго! И еще раз спасибо.

Шагая по проходу, Кейт снова достала значок и провела пальцем по его облупившейся эмали. Нелогично как-то получается: зачем, спрашивается, делать значок, если организация тайная? Вряд ли подпольщики станут себя рекламировать. Нет, как хотите, но что-то здесь все-таки не так.

Кейт положила значок в сумочку и проверила мобильник. Ничего. Ни пропущенных звонков, ни эсэмэсок.

На всякий случай она нажала кнопку, чтобы убедиться, что телефон работает. Да, все в порядке.

Кейт пробиралась по тусклым, плохо освещенным и пыльным проходам рынка к яркому дневному солнцу, и ей казалось, что она обломок кораблекрушения, которым бесцельно играют морские волны.

Неужели он наконец оставил попытки связаться с ней? Но почему ей не становится от этого легче? Ведь она сама этого хотела. Или не хотела?

Кейт дошла до угла Чёрч-стрит и Лиссон-гроув и в нерешительности остановилась.

Ну и куда теперь, что делать дальше? Лондон казался чужим, враждебным городом, его огромные размеры подавляли Кейт, ей было здесь трудно дышать. Она подошла к автобусной остановке и, облегченно вздохнув, присела в ее тени на скамейку. Достала ежедневник, чтобы просмотреть записи, сделанные в библиотеке.

Но, бегло пролистывая месяц за месяцем, Кейт вдруг задержалась: в глаза бросилось несколько памятных дат, отмеченных звездочкой или обведенных красным цветом. И снова она перенеслась памятью в отдельные кабинеты ресторанов, укромные номера гостиниц, места тайных свиданий, вновь переживая все, что составляло ее недавнюю жизнь, день за днем, месяц за месяцем. Она бессознательно провела пальцами по гладким жемчужинам висевшего на шее ожерелья.

Зачем она надела его сегодня? По привычке? На счастье? Или чтобы не забывать, что некий человек когда-то любил ее?

В тот день, когда он подарил ей ожерелье, шел снег. Оно лежало в темно-синем кожаном футляре. Жемчужины светились на фоне черных атласных складок, словно огромные прозрачные снежные хлопья в ночном небе.

«Я хочу, чтобы ты всегда помнила обо мне», – сказал он тогда, надевая ожерелье ей на шею.

Он закрепил золотую застежку и поцеловал ее в шею, потом – за ушком, а потом, не торопясь, – и во все остальные места…

И вот Кейт здесь, в далеком Лондоне, разделенная с этим человеком тысячами миль, помнит и думает о нем в этот жаркий летний день.

* * *

Вряд ли его можно было назвать красивым. Он был великолепен. Высокий, черноволосый, глаза черные как ночь. Но в этих глазах затаились мрачная угрюмость и неумолимая жестокость. Черты лица его были несимметричны, в них не было той соразмерности, которую называют привлекательностью и красотой. И все же, когда он улыбался, лицо его словно оживало и светилось, и отблески этого света падали на все вокруг. Да уж, обаяния, харизмы, внутренней силы у этого человека хватало.

Когда Кейт впервые увидела его, на нем был, конечно, черный галстук. В смокинге мужчины смотрятся по-другому. Тем более посреди бального зала. Да и женщины тоже, надев вечернее платье, ощущают себя совсем иначе.

Она пришла с Дереком. Дерек вообще много времени проводил в обществе, не пропускал мало-мальски значимых приемов, балов и прочих мероприятий. У него был свой бизнес, свои клиенты, с которыми требовалось работать. Да ему и самому нравилось везде бывать, постоянно находиться на публике. И конечно, Дереку было приятно, что рядом с ним молодая красивая девушка. С другой стороны, за все время знакомства он ни разу не проявил к Кейт чисто мужского интереса. Без сомнения, она для него была все равно что борода на лице или дорогое украшение: бороду всегда можно сбрить, а украшение снять. Да и кто она такая? Ни денег, ни связей. Будь она богата, Константайн бы в лепешку для нее разбился, луну с неба достал бы. Он был так корыстен и испорчен, что Кейт понятия не имела, каков этот человек на самом деле и чего от него можно ждать.

Но в тот вечер случилось нечто особенное: они отправились на престижный благотворительный бал. На этот бал Дерек пригласил ее еще за несколько месяцев, но Кейт была так занята, что чуть не забыла про него. Готовиться пришлось тщательно. Сначала Дерек отправил ее в дорогой салон делать прическу и маникюр. Мало того, он лично выбрал ей платье. Просто потрясающее: шелковое, изумрудно-зеленое, от Кельвина Кляйна. Она такой красоты не то что раньше не надевала, но вообще никогда не видела. Простое и вместе с тем изысканное, роскошно драпированное в талии. Странно, как безупречно Дерек угадал ее размер, с какой пугающей точностью смог понять, что ей к лицу. Кейт даже тогда показалось, один-единственный раз за все время, что интерес Константайна к ней несколько глубже, чем она думала. Она и сама не знала, как относиться к этому внезапному открытию. Все это придавало вечеру некую эротическую напряженность, и в машине по дороге на бал Кейт старалась говорить как можно меньше, словно хотела осторожно нащупать твердую почву в этой новой для них обоих ситуации.

Когда они прибыли, ей хватило минуты, чтобы понять, в чем тут дело. Все остальные гости были одеты либо в белое, либо в черное, причем это оказалось не просто совпадением: таков был дресс-код бала.

– Смотри, я одна одета не так, как все! – прошептала Кейт на ухо своему спутнику, краснея и отворачиваясь, чтобы не ловить на себе удивленные взгляды гостей. – Выглядит так, будто я сделала это нарочно!

– Невинное заблуждение, – лукаво улыбаясь, произнес он. – Но, дорогая моя, посмотри на этот бальный зал: все тут на одно лицо, и выделяешься только ты. Что ж, это очень даже неплохо.

И Дерек оказался прав. Далеко не все взгляды, обращенные к Кейт, выражали неодобрение, многие смотрели на нее с восхищением.

– Ну-ка, спинку прямо, плечики разверни. И говори со своим британским акцентом, чтобы все его слышали. Договорились? Мне предстоит работенка, а значит, и тебе тоже.

И Кейт пришлось потрудиться. Все иллюзии, кружившие ей голову в машине, развеялись как дым. Вступая в очередной разговор, она всякий раз с веселым смехом объясняла, что и не подозревала о том, что едет на так называемый черно-белый бал, и теперь чувствует себя полной дурой. А ее собеседники горячо протестовали и наперебой убеждали, что она выглядит потрясающе. Не успела Кейт опомниться, как уже танцевала, и публика во все глаза смотрела только на нее. Танцевала она главным образом с пожилыми мужьями клиенток Дерека, которым не терпелось, пока супруга нет за столиком, посплетничать с ним о своих подругах. Оставаясь с дамами наедине, Константайн говорил им льстивые комплименты, поддразнивал, шутил и небрежно, как бы вскользь, вворачивал пару слов о некоем раритете, который на днях ожидал получить из Франции: невероятная ценность, правда, увы, он уже обещал это кому-то еще, но, так и быть, по дружбе – мы ведь с вами не чужие друг другу люди, так ведь? – может быть, получится организовать предварительный просмотр, в виде исключения…

На одну клиентку у Дерека были особые виды. Это была Хейли Кэшелль, хозяйка и организатор этого бала, светская красавица и жена Генри Кэшелля, магната издательского бизнеса. Недавно Хейли купила двухэтажный пентхаус, который теперь собиралась коренным образом реконструировать. Своими холодными манерами, величавой стройной фигурой и надменным выражением лица она сразу выделялась всюду, где бы ни оказалась. Внешность Хейли в точности соответствовала требовательным стандартам совершенства, как его понимали в нью-йоркском высшем свете: темно-каштановые волосы с дорогим мелированием, карие с золотистыми искорками глаза и высокий лоб. Дама с немалыми амбициями, в том числе и политическими, прячущая свою неистово-энергичную натуру под маской обаятельной южанки. Кейт казалось, что временами Хейли явно переигрывала. Когда она безмятежно улыбалась, от нее веяло такой теплотой, что не растаять было просто невозможно. Рядом с ней ее супруг Генри казался настоящим мужланом. Он был бизнесмен в чистом виде: прост, как кусок говядины. Их нечасто видели в обществе вдвоем, поскольку он был уже немолод, да и времени у него не было ни минуты свободной. Зато за Хейли всегда вился длинный хвост ухажеров – или кавалеров, как она называла их в шутку, – мужчин, которые таскались за ней по всем вечерам и приемам. Безусловно, были среди них и любовники, и друзья; одни искренне ею восхищались, другие преследовали корыстные соображения: каждому приятно увидеть свое фото в светской хронике.

Кейт моментально сообразила, что эта дамочка всем тут заправляет. Как только Хейли вошла, окружающие сразу примолкли, и потом весь вечер, стоило ей отойти, за ней тянулся истеричный шлейф сплетен. Платье на миссис Кэшелль было с очень узкой, прямо осиной талией: этакая мерцающая серебром штуковина без бретелек. А за ней в кильватере следовала еще одна дама, не столь яркая, но не менее привлекательная: длинные темные локоны, царственная осанка и ясный взгляд серых глаз. Облачена она была в узкое, безукоризненного покроя облегающее платье из черного джерси.

Дерек сразу подошел к Кейт:

– Пора за работу, мой ангел. Мне нужно, чтобы ты стояла здесь.

И он поставил ее рядом с барной стойкой.

Кейт чувствовала себя так, словно ожидала аудиенции с королевой. Хейли медленно пробиралась сквозь толпу, пожимая руки, смеясь и раздавая воздушные поцелуи. Потом вдруг заметила Кейт, точнее, ее зеленое платье. Глаза хозяйки бала сузились, хотя улыбка по-прежнему оставалась все такой же ослепительной. Вдруг она рассмеялась и направилась прямо к ним:

– Подумать только! Ну каждый год одно и то же! – Она встала рядом с Кейт, и их немедленно окружила шумная стайка фотографов, защелкали камеры. – Дайте-ка я угадаю. Вы актриса. Или будущая модель.

– Н-нет… мне очень жаль, – промямлила Кейт, ошеломленная столь неожиданным вниманием, – видите ли, я и понятия не имела…

Но тут к Хейли сзади подошла ее спутница и осторожно тронула подругу за локоть. Хейли оглянулась.

– Ну, что скажешь, Анна-Мари?

Анна-Мари смерила Кейт холодным взглядом, словно перед ней стоял не живой человек, а стул или шкаф.

– Лично я думала, – вздохнув, проговорила она с легким французским акцентом, в то время как глаза ее бегали по залу, – что в этом году платье будет красным.

Она слегка сжала локоть Хейли и, словно тема разговора уже успела ей наскучить, двинулась дальше. И скоро Анну-Мари всосала толпа ее собственных поклонников, что сопровождалось звуками поцелуев и негромкими восхищенными восклицаниями.

– Это я виноват, – вмешался Дерек, осторожно взяв Хейли под руку. – Бедняжка – художница, представляете? А я был так занят, что забыл сказать ей про дресс-код. Позвольте представиться: Дерек Константайн. Мы большие друзья с Глорией Роландс и Роной Кляйн. И я, конечно, страстно желал бы искупить свою вину.

Хейли посмотрела прямо ему в глаза:

– Вы не шутите?

– О, мне так стыдно, что я готов провалиться сквозь землю, – заверил ее Дерек.

Хейли секунду подумала, потом снова повернулась к Кейт:

– Так вы художница?

– Да. Я и вправду понятия не имела…

– Вы англичанка?

– Да.

– Тогда все понятно. Обычно это бывает какая-нибудь актриса, вернее – актрисулька, которой до смерти хочется попасть в газеты. – Она снова повернулась к Дереку. – А вы не тот ли специалист по антиквариату, который раздобыл для Глории испанский столик шестнадцатого века?

Дерек кивнул:

– У вас изумительная память, мэм.

– Да разве ж такое забудешь! Ведь я хотела перекупить столик, а Глория – ни в какую! Между прочим, я предлагала ей хорошие деньги!

Хейли резко обернулась, пробежала взглядом по залу и в раздражении наморщила лоб:

– Куда это подевался мой кавалер? Через минуту начнутся танцы!

– Хотите, я поищу вашего мужа?

– Мужа? – Она звонко расхохоталась. – Господи, нет, конечно! Не хватало еще танцевать с собственным мужем! Нет, для этого у меня есть один удивительный молодой человек. Он состоит в команде гребцов Гарварда и сказал, что весь вечер в моем распоряжении… Но эти юные петушки так и норовят куда-нибудь исчезнуть, небось, перед зеркалом вертится. Увидит себя – и прямо глаз не оторвать, стоит, как завороженный!

Дерек ослепительно улыбнулся, сверкнув неестественно белыми и ровными зубами.

– Я понимаю, что вряд ли смогу заменить такого кавалера, но, может быть, вы позволите? – сказал он, протягивая Хейли руку.

Кейт смотрела, как он вывел ее на середину зала, обхватил за талию, и тут грянула музыка. Дерек что-то шептал Хейли на ухо, и она смеялась, откидывая голову назад, а по собравшейся вокруг толпе то и дело пробегала волна аплодисментов. Он добился своего, причем минимальными средствами. Чтобы достичь цели, ему всего-то и понадобилась юная нескладная англичанка, облаченная в красивое платье зеленого шелка.

Тут подвернулся какой-то шустрый фотограф, навел на нее аппарат, щелкнул и засмеялся:

– Отличный снимок, детка!

Щеки Кейт так и пылали. В этом изящном платье она должна была чувствовать себя неотразимой, но ей казалось, что ее страшно унизили. В висках стучало, словно голова ее распухла и сейчас лопнет. Кейт поскорее выбежала из бального зала. В дамской уборной служанка в форменном платье тщательно протирала зеркало над раковиной. Но и здесь было полно гостей: они болтали, сплетничали, пудрили носики и поправляли макияж. Как только Кейт вошла, дамы зашептались, значительно переглядываясь и стреляя в нее глазами. Она кое-как протиснулась в кабинку, закрылась, шлепнулась на стульчак и подперла голову руками.

Ей отчаянно хотелось отсюда выбраться, сбежать, поскорей оказаться дома. Но Дерек потратил на нее кучу денег. Кейт почувствовала себя в западне.

Она вышла из туалета и в нерешительности остановилась, не зная, что делать дальше; вернуться обратно было страшно.

Бальный зал находился справа. А она направилась налево – в бар.

– Виски, пожалуйста.

И прямо за стойкой залпом хлопнула рюмку. Для храбрости.

Потом повернулась к бармену:

– Еще, пожалуйста.

– Ну-ну, девочка, не гони лошадей, – раздался рядом голос.

Она подняла голову. Перед ней стоял мужчина лет сорока с лишним. В руке он держал бутылку пива.

– Не лезьте, куда не просят.

Он засмеялся:

– Неплохо сказано. Кстати, у вас миленькое платьице.

– При всем моем уважении… пошел в задницу!

Мужчина ухмыльнулся.

Что-то все-таки было в нем необычное… Незнакомец смотрел на Кейт таким взглядом, что ей с первой же секунды показалось, будто она превратилась в маленький стеклянный шарик, который катится по склону вниз, и финал предопределен заранее.

Она отвернулась и взяла свой стакан.

– Англичанка, верно? – Он распечатал пачку сигарет. – Так сказать может только англичанка. Ну просто прелесть!

Кейт опрокинула вторую порцию и положила деньги на стойку.

– Если вы и дальше собираетесь продолжать в том же духе, то пить в одиночку не советую, – сказал он, протягивая ей пачку.

Кейт не обратила на этот жест никакого внимания и решительно заявила:

– Не вижу, с кем тут можно пить. И вообще, я отправляюсь домой.

– Разумное решение, – одобрил незнакомец и достал две сигареты. Одну сунул в рот, а другую протянул ей.

Кейт облокотилась на стойку. В голове зашумело, алкоголь, опалив горло, уже пробивался к желудку. На душе вдруг стало легко и просто. Напряжение куда-то стремительно испарялось и скоро совсем исчезло. Теперь ей уже было на все наплевать, как говорится, море по колено.

– А если я не курю?

– Значит, я свалял дурака, – улыбнулся он.

Незнакомца нельзя было назвать ни красивым, ни даже привлекательным. Кейт хорошо помнила, что именно это ей тогда пришло в голову: ну откуда в этом абсолютно заурядном мужчине столько гонора?

Она уселась на табуретку, взяла сигарету и предложила:

– Выпьем еще по одной?

Он покачал головой:

– Полагаю, вам уже хватит. Тем более что вы и сами так считаете.

Она глубоко затянулась и медленно выпустила дым через ноздри.

– Да вы, оказывается, еще и мысли читать умеете.

– А куда подевался ваш кавалер?

– С кем-то танцует. А ваша дама?

Он стряхнул пепел в пепельницу:

– Думаю, делает то же самое.

– На то и бал, чтобы танцевать, – заметила она.

– Между прочим, меня зовут Алекс.

– Кейт.

– Чем занимаетесь?

– Я художница.

– Известная? Я мог видеть ваши работы?

– Еще бы, – сказала она, бросив на него косой взгляд. – Самое время купить что-нибудь, пока цена на мои полотна не подскочила до небес.

– Что вы говорите? – засмеялся он.

– Ну а вы? – спросила Кейт, положив подбородок на руку. – Вы тоже знаменитость?

– О да, – ответил он, затягиваясь. – Я человек знаменитый и к тому же богатый.

– Тогда почему я вас не знаю?

Алекс неопределенно пожал плечами.

– Чем вы занимаетесь? – настаивала Кейт.

Он посмотрел ей прямо в глаза:

– Вы что, на самом деле не знаете, кто я такой?

– Знаю. Человек, который решил сэкономить на выпивке.

Он кивнул бармену, и тот налил еще две порции. И снова Кейт опрокинула свою залпом.

– Спасибо. – Она затушила сигарету в пепельнице, слезла с табуретки и взяла сумочку. – Желаю вам приятно провести вечер.

– И это все? – Алекс сунул сигаретную пачку в нагрудный карман и тоже встал.

– Да, это все.

– А как ваша фамилия?

– Не ваше дело.

– Вы всем так грубите?

– Считайте, что это непосредственность.

– Послушайте, Кейт, а вы любите хорошо покушать?

– Да, жую не переставая.

Он сунул руки в карманы, качнулся на каблуках:

– А как вы относитесь к незнакомым чудакам?

– Я их просто обожаю.

– Серьезно?

– Ага, – кивнула она. – Особенно когда эти чудаки так и остаются незнакомыми.

С этими словами девушка повернулась и, улыбаясь, вышла из бара.

В бальном зале веселье было в самом разгаре. После трех порций виски Кейт совсем расхрабрилась. Тем более что уже никто не обращал внимания на ее зеленое платье. Дерек порхал вокруг Хейли Кэшелль: крутился возле ее столика, наполнял бокал, наклонялся к ней, ловил на лету каждое ее слово и громко смеялся. Он так и сиял, на лице его было написано, что он добился своего. А все почему? Потому что она, Кейт, хорошо поработала. И теперь, пожалуй, пора извиниться и отправиться домой.

Она уже пробиралась сквозь толпу к их столику, как вдруг кто-то схватил ее за руку. Кейт обернулась.

На нее пристально смотрели темные глаза Алекса.

– Разрешите вас пригласить?

– Но я как раз собиралась…

Он притянул ее к себе ближе:

– Молчите и танцуйте, понятно?

Пахло от Алекса довольно приятно. В такт музыке рука его слегка поглаживала ее голую спину. Он резко крутанул партнершу вокруг себя.

– Я хочу сделать вам заказ.

– Но вы же не знаете ни меня, ни моих работ! – изумилась Кейт.

– Не важно!

– А я совершенно не знаю вас.

– Что вы хотите про меня знать? Мой любимый цвет – черный. Я люблю собак и терпеть не могу кошек. Понятия не имею, какой у меня знак зодиака, поскольку считаю все это полнейшей ахинеей. И еще я не верю в удачу, зато верю в балы.

– Ясно. А где ваша дама? – снова спросила Кейт.

– Она не моя дама. Так вы не хотите услышать, в чем заключается мое предложение?

– Не хочу.

Она отодвинулась от него и огляделась. По залу кружились пары, их отражения мелькали в зеркалах.

– Понимаю. Попадаются иной раз люди, которые боятся успеха. Боятся жить на полную катушку. Похоже, и вы из их числа? – Теперь Алекс явно над ней насмехался.

– Вот еще не хватало! Я ничего не боюсь. – Кейт вырвалась и, даже не попрощавшись, пошла прочь из переполненного зала.

Она прекрасно понимала: если хочешь уйти совсем, надо двигаться более решительно и шагать побыстрее. Однако движения Кейт были нарочито медленными и вялыми. Она знала, что Алекс идет за ней, что расстояние между ними сокращается, еще минута – и он ее догонит.

Он действительно догнал Кейт и взял ее за руку.

– Что вы делаете? – засмеялась она и послушно пошла за ним по коридору. – Мне пора домой.

– Правда?

Он провел ее через холл и направился к выходу.

Кейт повернулась, всем телом навалилась на его руку и прижалась к нему.

– Что вы делаете? – снова спросила она, но на этот раз тише.

– Похищаю вас.

– А если вы мне не нравитесь?

– А с чего, интересно, вы взяли, что нравитесь мне?

– Вы что, всегда похищаете первую попавшуюся девушку?

– Нет, – ответил Алекс, глядя на нее немигающими глазами, – я прежде никого еще не похищал.

Они уже были снаружи, стояли на тротуаре. Было темно и прохладно. Швейцар у входа задумчиво созерцал пространство, не обращая на них никакого внимания.

Алекс поднял руку, и к ним медленно подъехал длинный черный «мерседес».

Кейт недоверчиво рассмеялась:

– Только не говорите, что это ваш!

– Ладно, не буду.

– Так, значит, вы из тех, у кого есть персональный шофер?

– Абсолютно верно.

Он распахнул дверцу:

– Залезай.

– Зачем?

– Отвезу тебя домой.

Она смотрела на него, и ей казалось, что он так похож на ее отца: от него даже пахло точно так же, и манеры такие же развязные. От этого человека за версту несло опасностью и сексом, неразборчивым и порочным. А она была на взводе, ее переполняли желание и эмоции.

– Я не такая, – предупредила Кейт.

Голос его прозвучал тихо, но отчетливо.

– Конечно такая. Но только со мной.

Сколько времени прошло с того момента, как она вошла в бар, и до тех пор, когда она лежала в темноте машины на заднем сиденье и целовалась с ним, и пальцы ее ерошили его волосы?

Час?

А потом элегантное платье зеленого шелка, скомканное, упало на пол, а Алекс властно раздвинул ей ноги, словно она была его собственностью, словно она всегда теперь будет его собственностью.

К остановке подъехал автобус, двери со скрипом раскрылись.

– Садиться будете? – крикнул Кейт водитель.

Алекс любил ее, разве нет? По-своему, но любил.

– Эй, барышня, вас спрашивают: будете садиться или как?

Кейт подняла голову, увидела красное, потное лицо водителя, а у него за спиной – раздраженно уставившихся на нее усталых пассажиров.

– Садиться будешь? – чуть ли не заорал шофер.

Она отрицательно покачала головой, дверь с лязгом захлопнулась, и автобус тронулся с места.

А Кейт осталась сидеть со своими призраками в душе, словно ей некуда было идти.

Профукать собственную жизнь – на это много времени не требуется.

Сент-Джеймс-сквер, 5

Лондон

3 июня 1936 года

Моя маленькая Птичка!

Только представь, теперь мы с Энн будем жить вместе в одной квартире! В конце концов я убедила Ту, Которую Нужно Слушаться, что Энн будет оказывать на меня чрезвычайно позитивное влияние, а наша с ней совместная работа в книжной лавке чудесным образом изменит мой характер в лучшую сторону. Старый Служака, как ты можешь себе представить, будет только счастлив избавиться от меня. Мы будем жить на Бёрдкейдж-уолк, в очаровательной лачужке, из окон которой открывается великолепный вид; правда, площадь довольно маленькая. Не могу передать, как я волнуюсь! Это всего в нескольких кварталах от «Бельмонта», оттуда раз плюнуть дойти до магазина «Фортнум энд Мейсон», хотя истинным леди плеваться и не подобает, так что теперь у нас не будет недостатка ни в славной компании, ни в чае и свежих пышках.

Ах, да! Благодарю тебя безмерно за значки Сандерлендской школы для девочек. Они удивительные, просто потрясающие, особенно мне понравился этот фантастически загадочный лозунг! Энн, Ник и я везде надеваем их, а теперь даже Джеймсу это понравилось… Лучшей наживки для любопытных и не придумаешь: окружающие теперь считают, что мы ни с того ни с сего остепенились и с головой окунулись в политику. И все до смерти хотят знать, что все это значит! Мы даже выдумали что-то вроде тайного приветствия для посвященных, и журналисты теперь сходят с ума от любопытства. Так им и надо, особенно щелкоперам из этой паршивой газетенки «Уик». Разумеется, Пол страшно обижается, поскольку Энн всюду видят с Джеймсом Даннингом. Это довольно забавный тип: очень богатый и в придачу член парламента. Он с ног до головы осыпает Энн бриллиантами, а она с удовольствием ловит их обеими руками. Она говорит, что теперь выйдет замуж только по расчету, поскольку в браке по любви разочаровалась. Я думаю, отец Пола заставил его пойти на работу в банк, чтобы платить ей содержание. Так что закончились деньки, когда он носил коричневую фетровую шляпу и красную косынку на шее. О-хо-хо, как это скучно!

Да здравствует гнилая буржуазия!

Б. Б.

* * *

Джек стоял на платформе. Он еще не был до конца уверен, что поедет, но захватил с собой портфель на тот случай, если вдруг передумает и решит все-таки отправиться в офис. Но когда подошел поезд, он отправился не в Сити, куда сейчас устремлялись все, а в противоположном направлении.

В глубине души он понимал, что если сейчас не поедет, то потом будет об этом очень жалеть. И все равно уверенности не было. До самого последнего момента он пытался подавить в себе сложную путаницу чувств. Причем доминировала злость. Она была громадная, словно камни, которые теперь его окружали, – тяжелые глыбы темного мрамора на утопающем в зелени кладбище на Форчун-Грин-роуд.

Джек рассматривал надгробья. На одном из них виднелась какая-то фигура, похожая на ангела. Ангел склонил голову, в сложенных на груди руках – одна-единственная лилия, а на лице – полупрозрачная вуаль. Таким ли должно быть изображено горе? Тонкая пелена, сквозь которую просвечивает вселяющая надежду красота этого недоступного более мира? Джек прошел мимо громоздкого семейного склепа с кованой чугунной калиткой черного цвета. На самом верху стояла огромная каменная урна, обернутая витой драпировкой. Довольно банальная мысль: смерть отрезает покойников от всех, кого они любили при жизни; нас разделяют навсегда закрытые врата; глубокое отчаяние покрывает нас, словно ткань, тяжелые и плотные складки которой пригибают скорбящих к земле.

Джек шел по широкой центральной дорожке, и под подошвами его сандалий хрустели камешки. Воздух был чист, сквозь листья деревьев пробивался яркий солнечный свет. Какие-то люди выгуливали собак: два белых лабрадора, тяжело дыша и весело волоча за собой поводки, гонялись друг за другом среди могил, и их жизнерадостность, как ни странно, нисколько не нарушала мрачной торжественности этого места.

Он совсем забыл, как здесь тихо и красиво.

Возле входа в церковь продавали цветы. Джек остановился. Он пришел с пустыми руками. Нужно чем-то отметить памятный день, но не так, как это делают все. Ах, если бы можно было просто убедиться, что все действительно миновало, что она ушла из его жизни навсегда, отпустила его и он свободен. Как хотелось ему сейчас ощутить эту свободу. Как хотелось почувствовать, что все наконец далеко позади.

В голову вдруг пришло слово «прощение». Внутренне Джек сопротивлялся, делал вид, что не замечает его. Какое прощение? Ведь именно злость защищала его, злость поддерживала его на плаву весь первый год, когда казалось, что уничтожено все, чем он жил. Злость, одна только злость давала ему силы хоть как-то жить дальше. Как Джек боялся, что рано или поздно это чувство пройдет, боялся лицом к лицу столкнуться с реальностью, от которой его надежно заслоняла собственная злость. Но теперь он чувствовал, что жадные ее щупальца, жесткие и упругие, как побеги плюща, ползут по нему, словно по стволу и ветвям стройного деревца, тянут к земле и несут ему гибель.

Он двинулся дальше.

Так, теперь свернуть на эту боковую дорожку – и вниз, к самому краю кладбища. Как гулко бьется сердце, от волнения комок подкатывает к горлу. Ему страшно; кажется, по жилам теперь течет не кровь, а ледяная вода. Где же ее могила? Да и узнает ли он теперь тот надгробный камень? Он сам выбирал его вместе с ее отцом. О, сколь невыносимо мучительна была эта задача! Они не смотрели друг другу в глаза, просто не было сил. Но Джек никогда не забудет, какое лицо было у его тестя: застывшая мрачная маска, не выражавшая абсолютно ничего, кроме решимости исполнить страшную, тягостную работу, чтобы хоть как-то облегчить боль жены.

Кажется, вот она, могила, прямо перед ним.

Или нет?

Нахмурившись, он прищурился. И вдруг его словно накрыла горячая волна слепого бешенства.

Да-да, это тот самый камень. Только кто-то уже успел побывать здесь сегодня, совсем недавно, кто-то опередил его.

На могиле лежал большой букет распустившихся белых роз, явно купленных не в ларьке возле часовни. Дорогой, аккуратно перевязанный, все бутоны словно вырезаны из слоновой кости, с едва видными прозрачными зеленоватыми прожилками. От цветов шел нежнейший запах, он поднимался вверх в жарком воздухе, заполняя все вокруг. Букет стоял в небольшой, изумрудного цвета вазе и смотрелся так изысканно, что сразу было понятно: его приобрели в одном из самых дорогих цветочных магазинов Вест-Энда. В безупречной красоте роз чувствовалось нечто романтически-грустное. Вряд ли Дональд и Фэй, родители его покойной супруги, жившие в Западном Суссексе, могли купить такие цветы.

Джек все смотрел и смотрел на букет, пока в глазах не помутилось; слова «Любимой жене» на могильном камне слились вместе, и пришлось долго моргать, пока буквы снова не встали на свои места.

Он думал, это будет интимная, сокровенная, глубоко личная встреча. Сокровенное свидание.

Ему захотелось растоптать шикарный букет ногами, каблуком растереть нежные лепестки в пыль.

Вдруг Джек заметил карточку, болтающуюся на кусочке простого шпагата, обернутого вокруг букета в самом низу. Она порхала на ветру, словно бабочка.

Ему противно было смотреть, от кого она.

Но он все-таки сделал это: шагнул вперед и повернул карточку лицевой стороной к себе.

Джеку показалось, что на грудь ему больно наступила чья-то тяжелая нога и в легких совсем не осталось воздуха, он чуть не задохнулся от ярости. Карточка выпала из его пальцев и снова заплясала в потоках легкого утреннего ветерка.

Когда Джек пришел в себя, у него было странное чувство: словно он покинул собственное тело, словно ноги его все еще стояли на мягкой, покрытой травой земле, но сам он висел в воздухе и смотрел на все это сверху. И с этой выгодной точки ясно видел выражение собственного лица, на котором зияли пустые глаза потрясенного предательством человека, видел отвисшую челюсть и еще недавно красивые, но вдруг постаревшие от горечи и смятения черты.

Джек развернулся и кое-как поплелся назад по дорожке, посыпанной гравием. Она привела его на главную аллею, потом он вышел на широкую улицу, сияющую витринами магазинов, и наконец оказался на станции.

Слова, которые он прочитал на карточке, отзывались в нем страшной болью и, словно острый нож, вонзались в самое сердце.

«Всегда с тобой» – вот что было там написано.

Бёрдкейдж-уолк, 12

Лондон

2 сентября 1936 года

Моя дорогая!

Время, проведенное с тобой, доставило мне много радости. Так чудесно видеть тебя, и так редко теперь выпадает подобная возможность. Я сегодня не лягу спать, буду всю ночь вспоминать танцевальные сцены из фильма «Время свинга» и как мы визжали и хлопали в ладоши от радости, когда Фред Астер пел: «The Way You Look Tonight». Мне кажется, вся публика в кинотеатре потешалась, глядя на нас с тобой! Совсем как в старые добрые времена, любовь моя. О, как я хочу, чтобы ты как можно чаще приезжала в Лондон!

Я вижу, что после долгих разговоров с Нэнси у тебя укрепилась надежда. Нэнси умеет убеждать, и взгляды ее исполнены страсти. Я и сама частенько бывала потрясена ее речами. Однако мне кажется, что ты придаешь ее идеям слишком большое значение, и это меня беспокоит. Во-первых, ты же сама понимаешь, что будет с нашей Святошей, если до нее вдруг дойдут слухи, что ты увлеклась протестантской «Христианской наукой». Стоит ей только свистнуть – и в одно мгновение твой дом оцепят единым лагерем все римско-католические организации страны. И во-вторых, мне не нравится, что ты, похоже, винишь во всех своих неудачах одну лишь себя. Милая, поверь: твои мысли или молитвы тут ни при чем. Господь знает, что никто не молится больше и истовее, чем ты. Ты всегда была прекрасной женой, несмотря на то что Бог не благословил вас детьми. Насколько я знаю, Малькольм никогда на тебя не жаловался и не имел на это причин. Пусть только попробует, тогда ему придется иметь дело со мной! И мне просто невыносимо слышать, когда ты говоришь, что у тебя есть какие-то изъяны, любовь моя. Я не сомневаюсь, что ты такова, какой сотворил тебя Бог. Я знаю, в этих делах мое мнение мало что значит, ведь я не являюсь для тебя столпом добродетели или веры. Но как человек, который бесконечно любит тебя, я умоляю тебя не доверять Нэнси слепо, а рассмотреть ее убеждения в более ярком свете. И ты поймешь, что это не убеждения, а скорее фантазии и причуды. В конце концов, она американка и потому гораздо более восприимчива к подобным вещам.

Когда я снова увижу тебя? Может быть, в следующий раз сходим вместе в театр? О, как я по тебе скучаю!

Всегда твоя

Б.

* * *

Подходя к дому тети, Кейт заметила принадлежавшую Джеку машину. Сердце ее вдруг застучало, как у семнадцатилетней девчонки. Она вошла в дом. Сейчас она увидит его, в первый раз после того вечера в Примроуз-Хилл. И несмотря на непростой разговор, после которого они тогда расстались, Кейт не боялась этой встречи, на душе у нее было легко. Все будет хорошо. Рейчел приготовит что-нибудь поесть, они сядут за стол, будут разговаривать… Кейт было приятно думать, что сейчас она снова увидит Джека.

Она швырнула сумочку в прихожей и прошла на кухню. Так и есть: Рейчел нарезает овощи, а Джек, сунув руки в карманы, смотрит в окно. Когда Кейт вошла, оба разом обернулись.

– Добрый день, – улыбнулась она. – Какой приятный сюрприз! Вы пообедаете с нами?

Кажется, получилось слегка наигранно, так в фильмах пятидесятых годов хозяйки обращались к гостям.

– Вот и я пытаюсь уговорить его, – сказала Рейчел и кивнула на бумаги, лежащие на столе. – Смотри! Он в рекордные сроки закончил работу над каталогом!

Кейт взяла толстую пачку бумаг.

– Просто удивительно, правда? – просияла Рейчел.

– Да.

Кейт пролистала страницы с фотографиями. Странно, ей казалось, что это займет гораздо больше времени.

– Молодец, – произнесла она.

– Благодарю вас, – пробормотал Джек и, снова отвернувшись к окну, продолжил разглядывать улицу. Похоже, мысли его где-то далеко и ему сейчас не до разговоров.

Кейт вопросительно посмотрела на Рейчел, и та ответила ей ободряющей улыбкой.

– Что ты готовишь? – спросила девушка, обнимая тетю.

– Ризотто. Послушай, мне надо выскочить в магазин. У меня тут кое-чего не хватает. Надеюсь, вы без меня не соскучитесь. – Она вытерла руки фартуком, развязала его и бросила на спинку стула. – В холодильнике есть вино. Сейчас куплю клубнику, сливки и меренги и угощу вас чудесным тортом. Я быстро.

– Хорошо, тетя, – сказала Кейт и посмотрела на Джека.

Но он не двинулся с места, по-прежнему демонстрируя ей свою спину.

Рейчел взяла сумку, ключи и вышла. Дверь с шумом захлопнулась.

Кейт села за кухонный стол.

– Как дела? – спросил он, не оборачиваясь.

Она взяла ложку из сахарницы и повертела в руках.

– Нормально. А у вас?

– И у меня тоже нормально.

– Хотите выпить?

– Нет, спасибо.

– Вы давно уже здесь?

– Не очень.

Ложка почему-то выскочила у нее из пальцев и со звоном упала на стол.

Джек обернулся.

– Я вам мешаю? – поинтересовалась Кейт.

– Нет. Простите. Я не… Просто я очень устал. Ну так как поживаете?

– Хорошо. Кажется, мы уже об этом поговорили.

– Ах, да. Действительно.

Он явно пытался сосредоточиться, но потом, похоже, бросил это занятие и потер глаза.

– Тогда вечером, на холме… Зачем вы мне все тогда рассказали? – вдруг спросил он.

– Не знаю. – Кейт показалось, что спрашивает он каким-то прокурорским тоном. – Простите, если что не так, – добавила она.

– У вас что, неприятности?

– А почему вас это интересует? Уж не собираетесь ли вы меня спасать?

– Нет… Вернее… Просто я хотел сказать, что… если вам нужна помощь… то есть, если я могу что-то сделать…

– Ничего не нужно. Тем более что все уже позади.

– То есть?

– Я и сама толком не поняла, как это началось. А когда поняла… в смысле, по-настоящему поняла… то… – Она замолчала.

– То вы уехали, – закончил Джек.

– Да.

– Так, значит, – он попытался заглянуть ей в глаза, – теперь все, конец?

Кейт снова взяла ложечку и повертела ее в пальцах.

– Да. Да, думаю, все.

– Понятно. Сперва вы не знали, что он женат, а когда узнали, то сразу уехали. И теперь всё позади, так?

– Вы хотите все аккуратно разложить по полочкам. Сначала случилось одно, а потом – другое…

– Это называется фактами.

Кейт посмотрела ему в глаза:

– А ваша собственная жизнь, Джек, – тоже собрание отдельных фактов, так, что ли? Все расписано по пунктам, кое-что отмечено жирными точками. Если соединить их, получится кривая графика достижений и успехов, да?

Он глубоко вздохнул, взволнованно взъерошил волосы. Разговор явно свернул не в ту степь.

– Вы хотели, чтобы я соответствовала образу, который бы вам понравился, да? – продолжала Кейт. – Но все оказалось не так-то просто.

– Но вы мне и в самом деле нравитесь. В том-то вся штука. И мне жаль, что у вас сложилось обо мне превратное впечатление. – Джек взял со стола каталог. – Боюсь, сегодня вам со мной неинтересно разговаривать. Так что я, пожалуй, пойду.

Он направился к выходу. Хлопнула дверь.

На глаза Кейт навернулись слезы. Она сердито вытерла их кулачками, не вполне понимая, на что именно сердится. Ну почему Джек постоянно к ней придирается, что бы она ни сказала?!

Через несколько минут вернулась Рейчел и стала выкладывать на стол покупки.

– Джек ушел, – коротко сказала Кейт, помогая ей разобрать сумку. – Очень жаль.

– Да, я его встретила. – Рейчел снова повязала фартук. – Он хочет взять отпуск и съездить куда-нибудь на пару недель.

– Да ну? – удивилась Кейт. Она и сама не знала, почему это известие так ее задело. – С чего это вдруг?

Но Рейчел, казалось, была совершенно невозмутима.

– Джеку надо отдохнуть. Он очень устал.

– Мог бы и мне о своих планах рассказать, как ты считаешь?

Она шлепнулась на старый деревянный стул, сунула палец в сахарницу и облизала его.

Рейчел подняла голову:

– Вы что, поругались?

– Вот еще! С какой стати нам ругаться?

– Откуда я знаю, – пожала плечами Рейчел. Она подлила в ризотто куриного бульона и помешала. – Мало ли всяких причин бывает.

– Например?

Рейчел сделала вид, что не расслышала вопроса.

– Пойми, дорогая, Джек особенно тяжело переносит это время года. А сегодня… сегодня ровно два года, как умерла его жена.

– Ой! – Кейт заморгала, словно получила пощечину. – Я и не знала.

– Она погибла в автокатастрофе… Автомобили столкнулись лоб в лоб. Оба водителя скончались мгновенно.

– Господи, вот ужас!

– Но это еще не все. – Рейчел промыла под краном пучок петрушки, крупно нарезала ее и добавила в миску. – Они с Полом частенько говорили по душам. Так вот, несчастье случилось на безлюдном участке дороги, рано утром. И оказалось, что машина ее ехала совсем не от дома сестры, у которой она якобы должна была ночевать, а совсем в другую сторону. – Рейчел помолчала. – Джек тогда не сразу сообразил, в чем дело. Да и сестра пыталась ее покрывать. Сказала, что она, мол, ездила за покупками. Какие покупки! С двенадцати ночи и до семи утра все магазины закрыты! А на заднем сиденье валялась пустая сумка.

Кейт похолодела.

– Хочешь сказать, у нее был с кем-то роман?

Рейчел кивнула:

– Не думаю, что Джеку очень хотелось в это верить. И родственники жены просто горой за нее стояли: все как один подтверждали версию сестры, даже когда стало ясно, что, скорее всего, это враки.

Кейт вспомнила вопросы, которые задавал ей Джек. Так вот почему он хотел убедиться, что она порвала с любовником, как только узнала, что тот женат.

– О господи! – воскликнула девушка, проводя пальцами по глазам. – Как ужасно, что он узнал обо всем таким образом!

– Представляешь, каково ему было? – сказала Рейчел, поднимая с огня тяжелую чугунную сковородку. – Тело погибшей опознала ее сестра, еще до прибытия Джека. Но когда полиция потом отдала ему вещи жены… В общем, он говорил Полу, что среди них оказались незнакомые ему платья, которых он никогда прежде не видел. Он сперва даже было подумал, что это чужая сумка.

– Выходит, она жила двойной жизнью?

– Да уж, – мрачно подтвердила Рейчел. – Прямо как в той истории про доктора Джекила и мистера Хайда. Джек понял, что жена ему изменяла.

– Ты знала ее?

– Конечно.

Кейт помолчала – на душе у нее скребли кошки, – а затем неуверенно поинтересовалась:

– Какая она была?

– Приятная женщина, очень умная. Работала в телевизионной компании, в научно-исследовательском секторе. Амбиций ей было не занимать. – Рейчел сморщила нос, словно пытаясь что-то вспомнить. – Мне кажется, человек она была очень требовательный, во многих отношениях. Но личность при этом весьма обаятельная, в ней было много шарма.

– А… – Кейт замолчала, слова как будто застряли в горле. Но она взяла себя в руки и, стараясь говорить безразлично, спросила: – Она была красивая?

– Очень! Эффектная такая девочка. Но Джек ведь и сам мужчина хоть куда, верно?

– Да… Да, пожалуй, – согласилась Кейт.

Раньше она об этом как-то не думала.

– Они были красивая пара.

– И куда, интересно, он собрался ехать?

– Подальше от Лондона. Скорее всего, снова вернется в Девоншир. Перед аукционом там надо все как следует проверить. Заодно и развеется на природе.

– По-моему, это мало похоже на отдых.

– Согласна, – улыбнулась Рейчел. – Но в этом весь Джек. И в каком-то смысле я его понимаю. С одной стороны, не хочется никого видеть, а с другой… сидеть в своем углу и ничего не делать тоже не очень приятно. Надо как-то пережить тяжелое время.

Лицо ее снова застыло, и Кейт подумала: должно быть, тете очень не хватает Пола.

– Будь добра, дорогая, помой салат и шпинат.

У Кейт уже пропал аппетит, но она послушно вымыла под краном зеленые листья.

– А как ее звали?

Рейчел не расслышала, она резала клубнику.

– Что ты спросила?

– Как звали жену Джека?

– А-а… Джулия.

Имя почему-то резануло Кейт слух: Джулия. Впрочем, имя изящное, красивое, даже музыкальное.

Внезапно девушке показалось, что неведомая ей Джулия где-то близко. Да-да, вот она, здесь: ходит по Лондону, сидит сейчас вместе с ними за этим кухонным столом и подслушивает, о чем они говорят. Более того, она занимает мысли Джека, она преследует его во сне. Джулия реальна, а вот сама Кейт – призрак, это она, а вовсе не покойная жена Джека – никто, человек без плоти и без цели в жизни.

Она машинально взяла с полки деревянную миску и принялась складывать в нее нарезанные овощи.

Джулия.

Эффектная девочка. Они были красивой парой.

Она ему изменяла.

Неудивительно, что Джек сейчас ушел.

Рен!

Это произошло случайно. Честное слово. Я просто забыла, сколько именно снотворного приняла.

Понимаешь, по ночам мне не спится. Я постоянно думаю о том, что надо давно забыть, совсем потеряла сон, вот врач и прописал мне эти таблетки.

Еще раз повторяю: все произошло случайно. Прошу тебя, постарайся объяснить это Маман.

Он никогда не женится на мне. Никогда. Не могу представить, что я сделала не так!

Д.

* * *

Джек остановился в ближайшем городке Лайм-Реджис, где снял в гостинице номер с завтраком, и отправился в Эндслей, намереваясь весь день поработать в одиночестве. За время его отсутствия там все окончательно заросло и одичало. В доме тоже было не прибрано и неуютно. Джо уехала, и теперь некому было мыть полы, вытирать пыль, проветривать комнаты этого старого особняка. На всех предметах, приглушая звуки, лежал тонкий слой серой пыли. Тишина здесь царила, как в склепе. Но самое печальное, теперь тут не было Кейт. Образ ее был так тесно связан в сознании Джека с этим домом, что без нее Эндслей уже не казался ему столь исполненным очарования, некой чувственной красоты. Когда Кейт была в доме или даже где-то рядом, сами комнаты его становились более красивыми и гармоничными, в них было приятнее находиться. Теперь же Джек бродил туда-сюда как потерянный, и мысли его беспорядочно переносились от одного воспоминания к другому.

На глаза ему попался задвинутый в угол кабинета старый проигрыватель, а рядом – целая пачка толстых виниловых пластинок с записями опер. Джек включил его на всю громкость и открыл стеклянные двери в сад. Потрясающий тенор Юсси Бьёрлинга наполнил пустые комнаты, эхом прокатился по холлу с мраморным полом.

Так он и работал: то и дело заваривал в кружке крепчайший чай, методично переходил из комнаты в комнату, вешал бирки, еще раз все проверял – словом, делал то, что не требовало особого внимания. Под аккомпанемент чужих страстей – Джек слушал арии из «Мадам Баттерфляй», «Фауста», «Лючии ди Ламмермур» – он боролся со своими собственными чувствами, с осаждающими его мысли призраками Джулии и ее любовника. Даже теперь, два года спустя после ее гибели, этот человек продолжал поддерживать с ней тесную связь, ту близость, которой у него самого – теперь Джек в этом уже не сомневался – никогда с ней не было.

Одно дело потерять жену. Совсем другое – понять, что их любовь оказалась фальшивой, как бывает фальшивым банковский чек.

В голове Джека, словно заезженная пластинка, крутилось одно и то же: он никак не мог забыть ту страшную минуту, когда перед ним во всей своей разрушительной силе предстала правда. Снова и снова он вспоминал то раннее воскресное утро, телефонный звонок: он еще подумал, что это Джулия, но звонил полицейский из Беркшира и молол какую-то несусветную чушь. Все происходившее казалось Джеку каким-то нереальным: только что он с наслаждением дремал, раскинувшись на широкой кровати, слушал сквозь сон пение птиц за окном и мечтал, как проведет выходной. И вот теперь сидит на диване, птицы уже не поют, а невыносимо вопят, а ему кажется, что он с огромной скоростью летит в бездну, и нет ничего, за что можно ухватиться, чтобы остановить это страшное падение.

– Моя жена сейчас гостит у сестры! – снова и снова кричал он в трубку. – Это никак не может быть она!

Полицейский же старался говорить медленно и терпеливо:

– Личность потерпевшей уже установлена. Это Джулия Коутс. У нее темно-каштановые волосы, она ехала в черном «мини-купере». Так?

– Да, но…

– Вы должны к нам подъехать, сэр.

– Но этого никак не может быть, это точно не моя жена!

– Сэр, – полицейский сделал паузу, – откуда у вас такая уверенность?

А ведь действительно, откуда же у него такая уверенность? Трещинка сомнения в душе, сначала не толще волоса, начала расширяться. Она становилась все шире, пока Джек не понял, что полностью утратил способность доверять собственным чувствам, способность понимать простейшие вещи.

Полицейский терпеливо ждал.

– Вот что, сэр, – сказал он наконец, – если не возражаете, я сейчас свяжусь с сестрой вашей супруги. Назовите, пожалуйста, ее имя и номер телефона… Я бы хотел поговорить непосредственно с ней. Сэр? Вы меня поняли? Алло?

Джек слыхал, что такое бывает: кажется, будто в одну секунду мир перевернулся вверх ногами. Людям, с которыми такое случается, можно только посочувствовать, но в глубине души он смотрел на них несколько свысока и был уверен, что уж с ним-то такого никогда не произойдет, что он гарантированно защищен от подобных поворотов судьбы. Да и в судьбу он, положа руку на сердце, не особенно верил. Главное в жизни – твердая позиция, решительность и трудолюбие. А он человек решительный, независимый и уверенный в себе.

И вот все это оказалось иллюзией. Получается, от него абсолютно ничего не зависит. Впрочем, не совсем так: он, человек решительный, теперь должен был решать, что делать дальше, как жить с тем горем, которое на него свалилось. Горькая ирония судьбы. Да разве такие решения он должен был принимать!

«Древние греки называли это словом „хюбрис“ – надменная человеческая гордыня. Да что они, черт возьми, понимали, эти древние греки?! Впрочем, в трагедиях они кое-что смыслили», – заключил Джек с мрачной насмешкой.

Сестра Джулии перестала с ним разговаривать. Родственники жены, которые когда-то так радушно его принимали, которых он уже привык считать и своими родственниками, особенно после того, как здоровье его отца ухудшилось, теперь держались отстраненно. Джек вдруг почувствовал, что остался совсем один: все они так отчаянно защищали Джулию, что между ними вдруг словно бы выросла непреодолимая стена. Никто ничего не говорил прямо, никто даже не заикался о том, как все случилось, о том, что произошло на самом деле. Они просто скорбели о потере близкого человека – сестры, дочери, племянницы. И пропасть между ними и Джеком становилась все шире. Стена враждебности, построенная из невысказанных слов, словно защитная реакция с обеих сторон, затвердела и превратилась в непробиваемую. Неужели родные Джулии винят в ее измене его, Джека? Считают, что он сам довел жену до этого своим невниманием или даже неверностью? Неужели Джулия по секрету рассказала всем, что не испытывает с ним удовлетворения в постели? Неужели таким образом плелась незримая паутина, захватившая и ее друзей, о которых Джек всегда думал, что они и его друзья тоже. На похоронах все они избегали смотреть вдовцу в глаза и больше никогда не звонили.

А ведь на самом деле Джек ни разу не изменил жене, не такой он был человек. Однако со стороны все почему-то выглядело так, будто Джулия наказала его за измену.

Будто она его бросила.

«Ну что ты все киснешь, – говорили знакомые уже через полгода после ее гибели. – Хватит об этом думать, прошлого не вернешь. Встряхнись, начни новую жизнь».

Да, надо бы прислушаться к их советам, пора уже выбросить все это из головы, принять жизнь, как она есть, наплевать на равнодушие тех, кто, как он полагал, когда-то любил его. Да-да, пора наконец повзрослеть и начать все с чистого листа.

Как все-таки жизнь к нему несправедлива! Эка невидаль, в этом мире никогда не было справедливости. Ну ладно, жена обманывала его. И что с того? Пора ему уже все забыть, завести подружку, дом купить, что ли… Словом, жизнь продолжается!

Но рана болела и никак не хотела заживать, рана была слишком глубока. Джек потерял то, чего ни в коем случае терять нельзя: надежду, естественную веру в человеческую доброту, в любовь.

Можно ли было предотвратить трагедию? Не этого ли все от него ждали?

В памяти всплыли слова, написанные на карточке: «Всегда с тобой».

Он вспомнил Кейт.

Да существует ли теперь такое понятие – «всегда»?

Шли дни, долгие, безмолвные, порой казалось, что ночь никогда не наступит, а мысли все бежали: бесконечные, навязчивые, они бились в его сознании, как волны моря о скалы, изнуряя душу. Джек не предпринимал никаких усилий, чтобы сопротивляться этому прибою, он давно оставил всякие попытки встряхнуться, посмотреть на вещи трезво. Слишком долго он напрягал все свое существо, пытаясь избавиться от навалившейся на него огромной массы новых чувств, новых мыслей. Он совсем обессилел. Сдался. Что же удивительного в том, что теперь он падает, беспорядочно кувыркаясь, куда-то в бездонную пропасть? У него нет больше ни сил, ни желания притворяться нормальным человеком. А здесь, в Эндслее, это не имеет никакого значения. Он здесь один. Можно месяцами не снимать одежду, не бриться и забывать о еде, полностью отдавшись навязчивым мыслям. В этом опустевшем старом доме, за много миль от другого человеческого жилья, можно сойти с ума, и никто не услышит, как он станет с криками бегать из комнаты в комнату.

Эндслей. Этот дом так же красноречив и великолепен, как и его ярость и страх, так же заброшен и дик, как и его собственное горе.

Но нет, он не сошел с ума. Джек слушал, как Рената Тебальди снова и снова поет арию из оперы «Мадам Баттерфляй», пил холодный чай, бродил из комнаты в комнату, время от времени занимался работой или валялся на высокой прохладной траве, которой уже полностью заросла лужайка рядом с домом. Обдуваемый легким ветерком, Джек дремал под теплыми солнечными лучами, слушая пение птиц и позволяя себе хоть на время забыться.

Когда на пятый день он подъехал к дому, возле него стояла знакомая машина.

На ступеньках парадного крыльца сидела Рейчел: в джинсах, красивой белой рубашке с длинным рядом пуговиц и матерчатых красных тапочках; в руке – дымящаяся сигарета.

– Я и не думала, что дом такой красивый, – вставая, заметила она. – А вот про тебя, дружок, этого я сказать никак не могу. Ты что, бритву посеял?

Джек засмеялся, выскочил из машины и захлопнул дверцу.

– Каким ветром тебя сюда занесло? Решила мне помочь?

Он подошел, обнял ее за плечи и от всего сердца прижал к себе. Как хорошо, что Рейчел приехала! От нее пахнуло уверенностью в себе, запахом табака, смешанным с тонким ароматом духов. Господи, как он был здесь одинок!

– А Кейт где?

Рейчел покачала головой:

– Извини, дорогой, я одна. И ты ошибаешься: я приехала не столько помогать, сколько присматривать за тобой. – Она провела рукой по его щетине, в которой кое-где уже тускло сверкало серебро. – И похоже, я как раз вовремя. Ты уже слегка смахиваешь на дикаря, детка.

– Ага, – радостно кивнул он.

Выражение лица Рейчел смягчилось.

– Ужасное время года, черт бы его побрал, – сказала она.

– Да, – снова согласился он.

– Предлагаю поступить следующим образом. Сначала покажешь мне дом, а потом отправимся поесть чего-нибудь вкусненького, я угощаю. Как тебе мой план? Слушай, может быть, я ошибаюсь, но у меня такое впечатление, что ты все эти дни постился. Угадала?

– От тебя ничего не скроешь! Изучила меня вдоль и поперек. – Джек улыбнулся, но потом вдруг замолчал, лицо его посерьезнело. – А Пол… Он ведь умер летом. Тебе это время года тоже кажется ужасным?

Она мрачно кивнула, в последний раз затянулась, бросила окурок на землю и раздавила его каблуком.

Они постояли еще минуту, глядя туда, где море сходится с небом. Дул ветерок, на безбрежном, без единого облачка небе, словно широко раскрытое око какого-то никогда не дремлющего божества, ослепительно сверкало жаркое солнце.

– Терпеть не могу лето, – наконец сказала Рейчел ровным голосом.

Джек взял ее за руку.

Она подняла голову и заглянула ему в лицо. Радость куда-то исчезла: казалось, Рейчел вдруг резко постарела, в беспомощных глазах ее зияла столь хорошо знакомая ему пустота.

Он повернул ключ в замке и толкнул тяжелую дубовую дверь:

– Заходи.

Бёрдкейдж-уолк, 12

Лондон

30 октября 1936 года

Моя дорогая Рен!

Самостоятельная жизнь оказалась несколько труднее, чем я себе представляла. Энн, правда, чувствует себя как рыба в воде, а вот я постоянно удивляюсь собственной беспомощности. Например, стирка. Она отнимает у меня уйму времени, и всегда результат один и тот же: передо мной лежат кучи мокрого шерстяного тряпья, с которого ручьями течет вода и которое в результате садится. Когда одежда наконец высыхает и я пытаюсь натянуть на себя свитер, он почему-то оказывается размером с носок. Я уж не говорю про мытье посуды, тут дело обстоит еще хуже. Я уже разбила два бокала и отбила край у чайной чашки. Энн говорит, что мне придется купить точно такую же, иначе хозяйка рассердится. По полу у нас летают шарики пыли, как перекати-поле по степи. Когда сегодня явилась миссис Линд, наша уборщица, я чуть не расплакалась от счастья. В жизни еще так не радовалась приходу чужого человека!

Я вечно забываю покупать продукты, а если покупаю, то не знаю, что с ними делать. В приготовлении еды столько тонкостей. Оказывается, яичница-болтунья не должна быть хрустящей! Как только Энн уходит из дома, я, словно голодный дикий зверь, бросаюсь и уничтожаю все съедобное, что она оставила. Энн уже взяла моду прятать от меня хлеб и мед, так что теперь отыскать ее припасы – задача не из легких!

Работа идет своим чередом. Я уже научилась упаковывать и отправлять заказы, и теперь мне позволяют исполнять кое-какую работу в самом магазине. На днях зашел Старый Служака, спросил книгу под названием «Веллингтон: Человек и миф», которая у него, не сомневаюсь, уже есть. Книга эта очень дорогая, так что я отличилась, продав ее на глазах у самого мистера Тарбертона. Совершив покупку, муж Маман пригласил нас с Энн, правда с некоторой неохотой, куда-нибудь сходить пообедать. Наверное, потому, что мы стояли перед ним, преданно смотрели ему в глаза, как пара голодных щенков, и боялись сдвинуться с места. Мы пошли в «Лайонс», где Старый Служака, думаю, никогда в жизни не бывал и где, похоже, подтвердились его самые худшие опасения насчет того, что современная цивилизация разлагается. Разумеется, мы с Энн никаких особых ужасов не заметили, поскольку были слишком заняты: обеденный перерыв в магазине совсем короткий, и мы спешно поглощали дармовой ланч, а затем рассовывали по карманам булочки, которые прихватили на ужин. Старый Служака пришел в ужас от наших манер, но перед уходом сунул мне пятифунтовую банкноту. Все-таки он по-своему милый.

С Ником я вижусь нечасто. В Лондоне сейчас проездом какие-то старинные друзья его родителей из Канады. Я очень расстроилась, что он должен уделять им внимание, и вела себя глупо. Между прочим, у этих старинных друзей есть дочка Памела – довольно симпатичная девица с глазами навыкате. Мы с ней поссорились, и это было ужасно, причем во всем виновата одна только я. Ситуация безвыходная, как ее исправить, даже не представляю. Я в полном отчаянии. Ну вот объясни, почему у меня вечно все не слава богу?

Между прочим, у Глории неприятности. Пинки ушел в запой и вот уже третий день не появляется дома. Только представь, его обнаружили в номере какой-то захудалой гостиницы, под столом, в стельку пьяного, в обнимку с каким-то хористом из театра «Друри-Лейн». Хорошо погулял, ничего не скажешь.

Твоя Б.

* * *

Кейт перевернулась в кровати, стараясь укрыться от ярких солнечных лучей, заполнивших всю спальню. Шторы у Рейчел старые, к тому же выцвели, и летом от них никакого толку. Нащупав на столике будильник, Кейт посмотрела на циферблат. Десятый час. Рейчел сегодня ушла рано, отправилась куда-то за город, где ей снова предстоит заниматься оценкой имущества. Кейт осталась в доме одна. Одна во всем Лондоне. Перевернувшись на спину, девушка снова закрыла глаза, желая поскорее забыться сном. Как бы не так! Ослепительный солнечный свет, будь он неладен, прогнал жалкие остатки дремы.

Кейт сразу подумала о Джеке, вспомнила, что он рассказывал о своей покойной жене, затем ей пришел на ум их недавний спор.

Теперь она понимала, почему он злился.

Но у нее-то самой ситуация совсем другая.

Ой ли?

Она перевернулась на бок.

Ну разумеется, у нее все совершенно иначе. Или нет?

Кейт сосредоточилась и попыталась вспомнить все еще раз. С самого начала этого романа она поняла, что лишних вопросов Алексу лучше не задавать, можно все испортить. Какая чушь, думала она теперь, какая нелепость. Но тогда она убедила себя, что будет верней всего принимать Алекса за того, кем он кажется. Вместе они с ним обитали лишь в мире вечернего и ночного существования, не имеющем ничего общего с грубой дневной реальностью. Домой шофер всегда доставлял Кейт одну на машине. В глубине души она, конечно, понимала, что это значит. Но прямых вопросов никогда не задавала, чтобы не вторгаться в окутанные туманом, сумеречные области морали, где, если не говорить об этом вслух, все выглядит зыбким и нереальным.

Но, как известно, теория часто расходится с практикой, и на деле хрупкое равновесие быстро нарушилось: теперь Кейт не просто испытывала желание обладать Алексом, но постоянно нуждалась в нем.

Из глубин души всплыли неведомые Кейт прежде особенности ее существа. Вся годами дремавшая страстность ее натуры вырвалась наружу, причудливо окрасив и усилив ее сексуальность, придала ее поведению смелость и требовательность. Кейт с удивлением открыла в себе вкус к интенсивному, настойчивому, провокационному, неистовому, а порой – жесткому и страстному сексу. В роскошной квартире Алекса, где свет всегда был приглушенным, а шампанское и виски лились рекой, после пары бокалов всякие запреты исчезали сами собой, рассеивались как дым, таяли, словно лед на дне стакана. И, положа руку на сердце, это доставляло Кейт громадное облегчение, всякий раз она испытывала чувство освобождения. Кейт словно становилась другим человеком, для которого нет ничего неясного, не существует никаких табу – да что там человеком, она превращалась в животное, всем своим существом отдаваясь плотским, чувственным переживаниям. Ну кому, спрашивается, нужна вся эта чушь: ухаживания, комплименты, учтивые разговоры с робкими полунамеками, интимным подтекстом, значительными паузами и неуклюжими попытками растолковать то, о чем не принято говорить. К черту все условности, ближе к делу!

Перед Алексом была уже не та холодная как лед блондинка, которую видели в ней все остальные. Девица, рисующая в пентхаусе Эвы Роттлинг жирных розовощеких херувимчиков с золотыми кудряшками. Нет, всякий раз перед ним и только для него одного открывалась ее глубокая, свободная, необузданная натура.

Алекс стал оплачивать ее счета, и это казалось лишь естественным продолжением его превосходства, окрашивающего то время, которое они проводили вместе, частью запутанной игры в господство и подчинение с ее сложными правилами – игры, которая была лишь прелюдией к главному в их отношениях. Кейт делала вид, что ей все равно, изображала безразличие и беспечность, как будто так и надо. А когда Алекс вручил ей кредитную карту, на которой было написано ее имя, она, казалось, едва соблаговолила обратить на это внимание.

– Держи, – сказал он, передавая ей кредитку через стол, когда, как всегда после соития, они ужинали в своем любимом китайском ресторанчике.

Они сидели в обитой довольно потертым красным бархатом кабинке в самом дальнем углу заведения. Стол был заставлен блюдами с остатками обглоданных ребрышек, креветок в кисло-сладком соусе, кусками черной говядины и горами сингапурской лапши, обильно политой маслом. Счет давно уже принесли, и он сиротливо лежал на черном пластмассовом подносике. Близилась полночь. Кроме них, в ресторанчике никого не осталось. Парадный вход был уже закрыт. Кухонные работники, попивая пиво, резались в карты за соседним столиком, громко смеялись и ругались по-китайски.

А им все не хотелось уходить.

Оба они всякий раз торопились на встречу. Расставались без всякой охоты. И лишь беседы их были холодны и бесстрастны.

Увидев кредитку, Кейт вскинула брови.

– Ты что, хочешь меня купить? – спросила она и с треском разломила печенье с сюрпризом.

– А разве в этом есть необходимость?

– Нет, – улыбнулась она. – Для тебя все бесплатно.

Кейт развернула лежавшую внутри печенья бумажку и прочитала: «Остерегайтесь вероломных друзей». Скатала ее и выбросила в пепельницу.

– Не знаю, зачем ты это придумал.

– Хочу знать, что ты ни в чем не нуждаешься.

– Так знай, что пользоваться ею я все равно не стану.

Алекс пожал плечами:

– Как хочешь.

Но Кейт все-таки воспользовалась кредиткой.

Через несколько недель после того памятного вечера она гуляла по городу и случайно проходила мимо магазина Кристиана Диора. И вдруг заметила в витрине свободного покроя платье из прозрачного шифона бледно-графитового цвета. И в тот же вечер оно уже валялось бесформенной тряпкой на полу его спальни.

Их отношения были непрерывным перетягиванием каната, постоянной борьбой с переменным успехом.

Это была любовь… Разве нет? У Кейт совсем не имелось амбиций, в отличие от покойной Джулии. Она была по сравнению с ней совсем девчонка. Глупая, это да, несколько взбалмошная и безалаберная, но отнюдь не жестокая. В конечном счете она ведь не совершала таких безжалостных проступков, которые разбили Джеку жизнь. Разве нет?

Зазвонил телефон. Кейт отбросила одеяло и поспешила в комнату Рейчел, где на прикроватном столике стоял аппарат.

– Алло!

– Мисс Альбион?

Кейт насторожилась: голос был ей незнаком. Она в нерешительности помолчала, а потом ответила:

– Да. А с кем я говорю?

– Меня зовут Сирил Лонгмор.

– Так.

– Я работаю в магазине «Тиффани» на Бонд-стрит. Вы посылали запрос в наш архив.

– Ах, да! Конечно!

Кейт сразу успокоилась. Она действительно писала им, надеясь получить хоть какую-нибудь информацию насчет браслета.

– Спасибо, что позвонили.

– Не за что. Мисс Альбион, не могли бы вы зайти к нам? Пришлось изрядно покопаться в архивах, но мне кажется, для вас есть кое-какая информация.

– Да-да, конечно. Когда?

– Сегодня в половине четвертого вас устроит?

– Договорились. До встречи.

Она повесила трубку, встала и потянулась, высоко задрав руки. Интересно, что они там такое откопали.

И тут вдруг у нее подкосились колени, голова закружилась, а к горлу подкатила тошнота.

Кейт кое-как доковыляла по коридору до санузла, и как раз вовремя: ее вырвало прямо в унитаз.

Скорчившись на коврике, она дрожала, вся покрытая потом, положив голову на край керамической ванны и ожидая, когда пройдет тошнота. Сколько раз в бытность ее в Нью-Йорке день у нее начинался именно с этого. Излишества, которым Кейт предавалась накануне вечером, назавтра оборачивались жуткой головной болью, похмельем. Она была никакая, все валилось из рук, и так продолжалось до середины дня, а иногда и до следующего утра.

Но вчера вечером она не пила ни капли. Да и вообще уже несколько недель не притрагивалась к спиртному. Отравилась? Подхватила какой-то вирус?

Или…

Да нет, быть этого не может.

Нет же, вряд ли, маловероятно.

Она отчаянно принялась считать дни, и страх ее все нарастал. Сколько же недель прошло после последних месячных?

* * *

Окна ресторана выходили на раскинувшийся внизу залив. Джек и Рейчел наслаждались поздним ланчем из даров моря. Может быть, трапеза оказалась и не столь шикарной, как сулила Рейчел, но все-таки очень неплохой: свежайшие крабы (мягкое ароматное мясо под хрупким розовым панцирем), жареная картошка и пиво. Они сидели на самом краю крытой веранды. Далеко внизу желтел пляж. Там копошились отдыхающие, в песке играли малыши, дети постарше охотились на крохотных крабов, затаившихся в расщелинах разбросанных по побережью скал. Казалось, что все это так далеко, словно происходит на экране в кино.

Джек откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

Рейчел прикурила еще одну сигарету.

– Мне кажется, в Эндслее водятся привидения, – сказала она, прерывая затянувшееся молчание.

– Что это ты вдруг?

– Странная там энергетика. Мне внезапно стало как-то грустно.

Он фыркнул и отхлебнул пива.

– А тебе не кажется, что причина в нас самих?

– Нет, – покачала она головой. – Я вдова, ты вдовец, мы взаимно нейтрализуем наши биологические поля, – криво усмехнулась она. – Нет, этот дом какой-то странный. Он словно бы живет своей жизнью.

– Вот и Кейт об этом тоже говорила. Дескать, есть там какая-то тайна.

Рейчел бросила на Джека пристальный взгляд:

– А ведь она тебе нравится, верно?

Он безразлично пожал плечами и отвел глаза:

– Не все ли равно?

– Ну скажи, нравится или нет?

– Господи, Рейчел! – Джек нахмурился, попытался казаться серьезным и безразличным, сделал вид, что с интересом разглядывает содержимое тарелки. А потом поинтересовался: – С чего это ты взяла?

– Не знаю, мне так показалось.

Она отвернулась и снова посмотрела вниз, на пляж:

– Все это так досадно и нелепо.

– Что ты имеешь в виду?

– А вот то и имею! – раздраженно воскликнула Рейчел. – Вы что, оба думаете, я слепая?

Не найдя в тарелке ничего интересного, Джек поднял голову:

– В каком смысле – оба?

– На днях ты уехал, не оставшись на обед, так Кейт потом до самого вечера слонялась по комнатам как неприкаянная. Видно было, что она переживает, словно школьница.

– Правда? – Джек попытался выдавить улыбку, но у него ничего не вышло.

Рейчел закатила глаза к небу:

– Неужели я буду врать!

– Ну… да, – едва ворочая языком, признался он. – Ты права: Кейт мне нравится.

– Тогда в чем проблема?

– Я ей не верю. Да и себе тоже не верю.

Рейчел подперла подбородок ладонью:

– Знаешь, Пол, такого больше не повторится.

– Что-о?

– Я сказала, такого больше не повторится.

– Ты назвала меня Полом.

– Да? Извини. – Рейчел отхлебнула пива. – Чисто фрейдистская оговорка.

– Откуда тебе знать, повторится или нет?

– Ты уже совсем другой. Ты очень изменился. А Кэти… Это тебе не Джулия. Да и она сама, кстати, тоже в последнее время изменилась.

Джек колебался. Сказать или не сказать? О том, что у Кейт был любовник, что она, по ее собственному признанию, была содержанкой. Да, наверное, Рейчел и сама это знает.

– Может быть, ты и права, – вздохнул Джек.

Нет, лучше не говорить. И вместо этого он решил признаться кое в чем другом.

– Знаешь, я ведь ездил на кладбище. На прошлой неделе. И на могиле нашел букет роз. От него.

– О господи!

– Поэтому я и подался сюда. А на кладбище ездил, чтобы… не знаю, как это объяснить… В общем, чтобы забыть обо всем, раз и навсегда. Примириться с этим. И вдруг – на́ тебе, эти розы.

– А ты уверен, что букет от него?

– Уверен. Там была карточка.

Рейчел снова обернулась в сторону пляжа и посмотрела на карапуза в панамке, балансирующего на неровной поверхности скалы; одной ручонкой он ухватился за маму, а в другой крепко сжимал маленький сачок.

– Что тут скажешь? Очень сочувствую тебе, Пол.

Опять Пол. Но на этот раз Джек не стал поправлять Рейчел. Он чувствовал напряжение, связывающее два мира – видимый и невидимый, порой смыкающиеся друг с другом, переливающиеся один в другой, особенно в такие вот минуты.

Он с треском разломил клешню краба и впился зубами в мягкое белое мясо.

– Пол говорил, бывало, что мы прощаем не потому, что так надо, а потому, что у нас есть выбор, – сказал он, проглотив кусок. – Тогда я этого не понимал, да и сейчас, честно признаться, не очень-то понимаю. – Джек поднял голову от тарелки и смущенно улыбнулся.

Рейчел пристально смотрела на него, и выражение ее лица было очень странным.

– Что ты сказал?

Уж не обидел ли я ее, испугался Джек. И попытался пояснить, о чем только что говорил:

– Я просто сказал, что Пол иногда рассуждал об этом. Я ведь тогда постоянно напивался после работы в пабе и вечно надоедал твоему мужу, приставал к нему со своими проблемами. Вот, мол, хоть Джулия и умерла, а я все равно никак не могу простить ей измену. А он иной раз высказывал на этот счет интересные мысли.

– Например? – В голосе Рейчел слышалась тихая настойчивость, она даже подалась вперед, чтобы не пропустить ни слова.

– Ну, например…

Ее напряженный голос насторожил Джека. Он постарался вспомнить, как все было. Они сидели в пабе совсем рядом с офисом, паб назывался «Парик и платье». Джек как сейчас видел перед собой Пола: рукава рубашки закатаны, он то и дело отбрасывает падающие на лоб густые пряди седых волос, смотрит на собеседника умными темными глазами и терпеливо слушает. Джек ясно помнил сострадание, звучавшее в голосе Пола, помнил его интонацию, окрашенную иронической, чуть ли не простонародной прямотой. Сколько часов просидел он так с Джеком, выслушивая его бесконечные занудные жалобы, полные обиды и страха? Пол старался поддерживать беседу, вставлял замечания, и Джек иной раз долго потом пытался докопаться до их истинного, глубинного смысла, вертя слова в голове, словно кубик Рубика, не в силах сложить его, как надо. Вот и сейчас он сосредоточился, пытаясь вспомнить все точно, чтобы дословно передать Рейчел слова Пола.

– Ну, например, он однажды заметил: «Прощать Джулию у тебя нет никаких оснований. Кто станет винить тебя, если ты так и не простишь ее до конца жизни? Но я тебе вот что скажу: если простишь, тебе самому станет легче. Тебе еще жить да жить, так что лучше не злись, для здоровья полезно прощать. Хотя я понимаю, сейчас тебе, конечно, наплевать на эту бодягу». – Джек улыбнулся. – Ты же знаешь, он любил всякие такие словечки.

– Да. – Лицо Рейчел затуманилось, словно она вспомнила что-то такое, что касалось только ее и Пола. – Продолжай.

– Его мысль заключалась в следующем. Мы прощаем обиды не потому, что это легко сделать, и не потому, что так будет правильно и справедливо. Нет, мы делаем это потому, что акт прощения сам по себе обладает огромной силой. Мы как бы подтверждаем: да, я согласен принимать жизнь такой, какая она есть. И еще: прощение – это наша привилегия, ее у нас никто не может отобрать. Она ставит нас выше всей остальной природы и связывает нас с божественным миром. Животные не умеют прощать, они жертвы всего, что с ними случается в жизни. Они не способны сознательно принять решение и смириться с обидой или оскорблением, с враждебностью или несправедливостью. Они не могут принять решение и вобрать это в свою душу, не способны встать выше своего отвращения к чему-либо. Понимаешь, Рейчел, Пол много говорил об этом. Он постоянно повторял: «Ты должен просто проглотить обиду, Джек, проглотить и усвоить урок. Чем сильнее ты хочешь отстраниться и освободиться, тем больше в тебе скапливается яду. И в действительности ты хочешь освободиться от самой жизни… Но ты должен понять, что и это тоже жизнь. А ты попробуй стерпеть, проглотить обиду, как устрицу. Если не сопротивляешься, обида становится частью твоей души и ты делаешься душевно крепче».

– Обида становится частью твоей души, – задумчиво, как бы про себя повторила Рейчел.

Она отвернулась и уставилась куда-то вдаль.

Рейчел думала, что осталась один на один со своей виной и своим раскаянием. Пол мог бы уйти, уверенный в том, что правда на его стороне. Но на самом деле он разделил с ней этот груз, он вместе с ней нес его весь остаток своей жизни. Он проглотил это. И они оба, сохранив свой союз, переварили все без остатка.

Сердце ее переполняла невыносимая нежность, пожалуй еще более болезненная, чем само горе.

Пол стал выше не только условностей, жалости или стыда. Он сознательно выбрал любовь – любовь к ней.

Джек облизал пальцы:

– Еще Пол говорил, что, простив другого, ты остаешься один на один с самой трудной задачей: простить самого себя. Он сказал однажды: «Ты злишься на себя за то, что ты так уязвим. За то, что не смог защитить себя». Помню, эти слова меня просто поразили. Я понимал, что вот здесь он прав на все сто. Я ведь не во всем с ним соглашался, но тут твой муж попал в точку. – Джек взял свою бутылку пива и осушил ее до дна. – Пол много рассуждал по поводу всего этого. Правда, я не все тогда понимал. Уж не знаю, откуда он набрался таких мыслей.

Рейчел откинулась на спинку стула.

– А я знаю, – сказала она.

Джек промолчал. Он понимал, что для Рейчел этот разговор, в котором явно присутствовал какой-то скрытый смысл, значит гораздо больше, чем для него, ведь никто не знал Пола так хорошо, как она.

Джек давно уже не вспоминал о тех беседах с Полом. И теперь слова старшего товарища вдруг снова обрели для него свежий смысл. Тогда он даже не пытался понять, почему жена ему изменила, прилагал все силы, чтобы как можно больше дистанцироваться от всего этого, привлекая на помощь злость и самообладание. Но все было тщетно. От жизни не спрячешься. Он вспомнил про Кейт, вспомнил, как она стояла у окна, обнаженная, вспомнил, как его охватило страстное желание протянуть руку и прикоснуться к ней, снова окунуться в этот глубокий, опасный поток, который может вынести его бог знает куда.

– Как думаешь, а сам он это сделал?

– Что? – Джек очнулся и тряхнул головой, чтобы отогнать непрошеные мысли. – Прости, что ты сказала? Что Пол должен был сделать?

В лице Рейчел читалась странная неуверенность, казалось, мысли ее где-то далеко. Она не отрываясь смотрела вдаль, словно пыталась разглядеть что-то на горизонте.

– По-твоему, сам он простил того человека, о котором говорил?

– Да, – медленно кивнул Джек, не совсем понимая, зачем она спрашивает. – Вот уж в чем я нисколько не сомневаюсь. Последнее, что я помню… он сказал мне насчет прощения так: «И тогда ты узнаешь, что такое настоящая свобода. Ты выберешь жизнь, причем не абы какую, а свою, только свою, пусть даже невероятно трудную». Пол сказал это с улыбкой, видно было, что он знает, о чем говорит.

Рейчел сразу как-то обмякла, словно чьи-то крепко сжимавшие ее пальцы ослабили хватку. Она снова откинулась на спинку, облегченно вздохнула, плечи ее расправились, а растерянный, отсутствующий взгляд вновь обрел живость и осмысленную глубину. Словно изо дня в день, с утра и до ночи вертящийся в ней беспокойный волчок вдруг остановился и окончательно успокоился. Она снова стала смотреть на играющих на песке детей, но теперь лицо ее просветлело.

– Конечно, тогда я ему не верил, – продолжал между тем Джек, больше для себя, чем для нее. – Не хотел знать, что это за любовь такая, о которой Пол толковал. Мне хотелось чего-то идеального, чтобы без единой трещинки. Такой любви, когда все идет как по маслу, как говорится, без сучка без задоринки: ведь тогда все с самого начала прекрасно и совершенно.

– И ты до сих пор думаешь, что такая любовь существует?

– Нет, конечно. Сейчас мне кажется, что это было очень похоже на нарциссизм. Самолюбование.

– Да ну! Неужели?

Джек улыбнулся.

И на душе у него, казалось бы без всякой видимой причины, вдруг стало легко и свободно. Впрочем, с Рейчел ему всегда было легко и свободно. Тем более, сейчас он как никогда нуждался в таком вот задушевном разговоре. Джек и забыл, когда в последний раз так общался с людьми. Он сделал знак официанту.

– Хочешь еще пива?

– Почему бы и нет?

Стало легче дышать, дневная духота спала, солнце уже не палило. Облепленные песком, изнуренные жарой, взрослые на берегу собирали ведерки с лопатками, пляжные полотенца и корзинки с едой и потихоньку тянулись в сторону дома, ужинать.

И снова Джек вспомнил о Кейт. Способен ли он избавиться от своего разочарования, способен ли понять, что она тоже может ошибаться и тем не менее оставаться достойной того, чтобы войти в его жизнь?

Они всё сидели, попивали пиво, любовались бескрайним морем, чистым до самого горизонта.

– Как думаешь, я нравлюсь Кейт? – спросил он после долгого молчания.

Рейчел покрутила тарелку в поисках еще не уничтоженной клешни краба.

– А почему бы тебе не спросить об этом ее саму? Сразу все и узнаешь, – проговорила она, лукаво сверкнув глазами. – Но сначала, дружок, тебе нужно побриться.

Бёрдкейдж-уолк, 12

Лондон

3 марта 1937 года

Милая Рен!

Спасибо тебе, дорогая моя! Обещаю, это в последний раз, и я ужасно, просто ужасно благодарна тебе! До чего же глупо все получилось. Мы отправились развлечься вместе с Энн, а потом я вдруг обнаружила, что она куда-то исчезла, оставив меня в казино вместе с Донни, Джоком и Пинки. Страшно признаться, сколько денег я проиграла. Правда, Джок сказал, что он за меня заплатит, но… Дорогая моя! Разумеется, Джок не дал мне ни пенни. И без твоей помощи я оказалась бы совершенно в безвыходной ситуации.

А потом мы отправились к Донни чего-нибудь выпить, хотя мне, по-хорошему, следовало бы отправиться домой, но я уже просто не могла остановиться.

Конечно, во всем виноват этот Пинки. Вечно он сбивает приличных людей с пути истинного.

Я ясно дала понять всем, что ничего подобного со мной больше никогда не случится. И теперь я сама себя ненавижу, чувствую себя такой несчастной, такой жалкой, что не могу двинуть ни рукой, ни ногой.

Ну скажи, почему я совершаю столько поступков, о которых потом даже вспоминать противно? Почему?

Д.

* * *

Охранник придержал перед Кейт дверь, и она вошла в прохладный выставочный зал «Тиффани», спроектированный в стиле ар-деко.

– У меня назначена встреча с Сирилом Лонгмором, – сказала она.

Охранник объяснил, что ей нужно на третий этаж. Кейт поднялась, там ее встретил еще один служащий, позвонил, и наконец по узенькой лестнице к ней спустился сам мистер Лонгмор. Это был немолодой худощавый мужчина в очках и с редеющими седыми волосами.

– Мисс Альбион? Очень приятно. – Он пожал ей руку. – Пойдемте, я вас провожу.

Она поднялась вслед за ним на следующий этаж. Лонгмор провел гостью по длинному коридору в свой кабинет и занял место за рабочим столом, а она уселась напротив.

– Во-первых, спасибо, что обратились к нам, – начал он. – Так вот, я справился в архиве и разыскал для вас некоторую информацию. Надеюсь, она вас заинтересует.

– А вы не хотите взглянуть на сам браслет? – спросила она.

– О да, конечно! Очень даже хочу!

Кейт достала из сумочки фирменный футляр «Тиффани» и передала ему.

– Вы позволите? – спросил Лонгмор.

Она кивнула, и он открыл ее.

– Ну и ну! Вещица очень даже непростая! – Он поднес браслет к свету. – Весьма изящная штучка. И в прекрасном состоянии. Надо только немного почистить, а это, – он посмотрел на нее поверх очков, – можно в любое время устроить.

Хозяин кабинета осторожно уложил браслет обратно в футляр.

Потом обратился к каким-то бумагам, лежащим перед ним на столе в папке.

– Должен признаться, пришлось немало потрудиться, чтобы обнаружить следы этого вашего браслета! Когда мы ознакомились с вашим запросом, я поначалу почти не сомневался, что тут мы вряд ли сможем чем-нибудь помочь. Но нам удивительно повезло. – Он улыбнулся и передал Кейт какую-то пожелтевшую квитанцию. – Как видите, браслет был сделан на заказ, как и многие подобные вещи в то время. И стоил он кругленькую сумму. Три сотни фунтов.

Кейт уставилась на документ.

– А вы уверены, что это та самая квитанция? – спросила она.

– Разумеется, и теперь, когда я своими глазами увидел предмет, о котором мы говорим, последние сомнения отпали. Читайте сами, – он ткнул пальцем в квитанцию, – бриллиантовый браслет с жемчугом и изумрудами. Именно тот самый. Никакой ошибки быть не может.

Кейт нахмурилась и прочитала: «Заказан леди Эйвондейл 13 апреля 1941 года, полностью оплачен наличными в тот же день. Получен заказчицей 20 мая 1941 года».

– Вот так. Леди Эйвондейл – это ведь Ирэн Блайт, верно? – возбужденно произнес он. – Вещь не простая, браслет имеет, помимо всего прочего, историческую ценность. Если приложить к нему копию этой квитанции, коллекционеры отдадут немалые деньги.

– А это что такое? – Кейт показала на неразборчивые, словно детские, каракули в нижнем правом углу.

Мистер Лонгмор наклонился:

– А-а, это подпись человека, который его забрал. Дайте-ка посмотреть.

Она передала ему квитанцию.

– Да-да. Похоже, это… – он сощурил глаза, – Уэйтс. Э. Уэйтс. Если браслет забирала не сама леди Эйвондейл, а кто-то другой, этот человек должен был расписаться, а может быть, даже и предоставить письмо от ее светлости.

«Э. Уэйтс. Интересно, кто это такой?» – подумала Кейт.

– А что вы скажете об этом? – спросила она, доставая серебряную коробочку, на крышке которой была выложена из крохотных бриллиантов буква «Б». – Эта вещь, случайно, не у вас изготовлена?

Мистер Лонгмор достал из верхнего ящика лупу и внимательно осмотрел коробочку.

– Да-а, очень любопытный экземпляр. Но это, к сожалению, не бриллианты, – сказал он, возвращая ей коробочку.

– А что же тогда?

– Стразы. Очень высокого качества, да и работа прекрасная. Но не настоящие алмазы.

– Стразы, – растерянно повторила Кейт, снова глядя на коробочку.

– Да, превосходная имитация. Человек неискушенный вряд ли заподозрит подделку. Раньше многие женщины подлинные украшения хранили в сейфе, а сами носили копии. И если хотите знать мое мнение, – добавил он со значением, – такого рода вещицу было бы весьма неблагоразумно украшать подлинными драгоценностями.

– Неблагоразумно? Что вы хотите этим сказать?

Он смущенно хихикнул:

– А вы знаете, для чего эта коробочка?

Кейт покачала головой и предположила:

– Для каких-нибудь пилюль?

– Да нет, скорее всего, в ней хранили кокаин. Сейчас такие предметы встречаются не часто, но в то время они были весьма широко распространены.

– Правда? – Кейт изумленно уставилась на лежащую у нее на ладони серебряную коробочку.

Лонгмор кивнул:

– Видите там, наверху, крючочек? Он нужен для того, чтобы носить коробочку на шее. И еще, – он наклонился вперед и указал на боковую поверхность, – тут есть хитрая щеколда, чтобы коробочка случайно не открылась.

– Понятно.

«Значит, кокаин. Конечно, в двадцатые и тридцатые годы это было обычное дело. Нашла чему удивляться, дурочка, – сказала себе Кейт. – Выходит, в деле появился новый аспект. Реальная жизнь Беби Блайт оказалась более интересной, чем я думала вначале, но… Слишком уж все знакомо: та же уязвимость, та же тяга к парадоксам. Нет, мы с этой женщиной определенно родственные души».

Мистер Лонгмор в упор посмотрел на посетительницу:

– Надеюсь, я не слишком шокировал вас, мисс Альбион?

– Нет-нет, вы мне очень помогли. Не знаю почему, но я считала, что прошлое – это сплошные танцы да розы.

Он снисходительно улыбнулся.

– Благодарю вас, – продолжала Кейт. – А можно мне сделать копию этой квитанции?

– Я взял на себя смелость и заказал для вас копию, – сказал хозяин кабинета и передал ей через стол листок бумаги. – Если вам вдруг снова понадобятся мои услуги, не стесняйтесь, обращайтесь в любое время… И, если не возражаете, я внесу в базу данных ваши координаты. Время от времени мы устраиваем выставки изделий от «Тиффани». И если бы вы разрешили нам экспонировать эту вещь…

– Да, разумеется, – кивнула Кейт и встала. Мистер Лонгмор пожал ей руку. – Спасибо, что уделили мне время. Вы были очень любезны.

– Всегда к вашим услугам.

По узенькой лестнице Кейт спустилась вниз, прошла через выставочный зал и оказалась на улице.

Значит, браслет купила Ирэн.

Кейт думала, что получит сегодня хоть часть ответов, а вместо этого лишь возникли новые вопросы.

Она достала из сумочки копию квитанции и просмотрела ее еще раз. Готовый браслет забрали 20 мая 1941 года. Может быть, в конце мая или в начале июня у Дайаны был день рождения? И браслет предназначался ей в качестве подарка? И кто такой этот таинственный Э. Уэйтс?

Снова загадка.

Но с другой стороны, и сами прекрасные сестры Блайт – одна сплошная загадка.

Кейт медленно шагала по Бонд-стрит, разглядывая витрины, но мысли ее вертелись вокруг таинственного исчезновения Беби Блайт. Она пыталась взглянуть на известные факты под другим углом, в новом ракурсе, свежим взглядом. Золотые потоки солнечного света словно полировали все, к чему ни прикасались, и мир казался безукоризненно утонченным и пленительно-красивым, даже люди выглядели сейчас совсем другими. Когда в Лондоне светит солнце, нет в мире города красивее. Кейт посмотрела на противоположную сторону улицы, где располагалась галерея Ричарда Грина.

И в изумлении остановилась.

Не может быть…

Кейт пересекла улицу, встала перед витриной, и сердце ее сжалось от странного чувства: такого ужаса она еще в жизни не испытывала.

В витрине была выставлена картина. Обнаженная натура.

Эту работу она знала как свои пять пальцев.

Кейт почувствовала себя раздавленной, уничтоженной. К горлу подступила тошнота, голова закружилась, и она едва не растянулась прямо на тротуаре.

В правом нижнем углу витрины виднелась карточка с названием: «“Содержанка”. Автор К. Альбион. Картина из частной коллекции. Любезно предоставлена мистером и миссис Александр Монроу во временное пользование».

* * *

Они лежали в постели, Алекс с нежностью поглаживал ей спину.

– Я хочу, чтобы ты сделала для меня кое-что не совсем обычное.

– Пожалуйста, – улыбнулась она и лениво, как кошка, потянулась всем телом.

– Помнишь, когда мы с тобой только познакомились, я говорил, что хочу заказать тебе картину? Напиши для меня автопортрет.

– Зачем тебе понадобился мой портрет? – засмеялась она. – Я и так вся твоя.

– Понимаешь, я хочу иметь возможность всегда тобой любоваться. Портрет можно повесить на стену.

– Как охотничий трофей, да? Рядом с головой лося?

– Если хочешь, можешь нарисовать голову лосихи, – сказал он и отбросил с ее лица волосы. – Но только чтобы она была похожа на тебя.

– Зачем нужен портрет, если у тебя есть оригинал?

– А мне хочется, чтобы тебя было еще больше.

– Куда уж больше! – В голосе Кейт послышалась нотка досады. Ей показалось, что просьба Алекса больше смахивает на требование.

Но он попытался свести все в шутку:

– Всегда найдется что-нибудь еще. Стоит только очень захотеть.

Она закрыла глаза:

– Я сто лет не брала в руки кисть. Небось уже и писать разучилась.

– Ну, это вряд ли. – Он вздохнул и перевернулся на другой бок. – Впрочем, кто знает? Может, ты и вправду истощилась, засохла. Считай, что я делаю тебе одолжение, даю уникальный шанс.

Кейт открыла глаза и посмотрела на него в упор. Он что, шутит? Но лица его в темноте было не разглядеть.

Минута нежности прошла. Алекс мастерски умел раздразнить ее любопытство, а потом одним махом словно бы выбить почву у нее из-под ног. С ним Кейт либо парила высоко, либо падала – середины не было. Ну разумеется, он пошутил. Однако семена сомнений были посеяны, и они быстро стали расти. Кейт отодвинулась от Алекса, откатившись на свою половину кровати. Неужели она иссякла, как художница? Быть того не может! Ничего, она ему докажет!

Но когда Кейт принялась за автопортрет, у нее сначала ничего не получалось, выходило совсем не похоже. В художественной школе ей уже приходилось несколько раз писать автопортреты, было у них такое задание. Но Кейт этот жанр не любила. Рисунки пером или карандашом у нее вечно получались какие-то робкие, в традиционном стиле, больше смахивающие на фотографии. Как мучительно было подолгу изучать себя в зеркале как объект, безжалостно отмечать каждую деталь, каждый свой изъян: далекие от совершенства черты; этот шрам, все еще выделяющийся маленьким полумесяцем на лбу; эту едва заметную печаль в глазах под тяжелыми веками. Уголки застывших губ на всех автопортретах Кейт были неизменно опущены вниз; волосы, тогда еще темные, свешивались на плечи густыми гладкими прядями. Во всех ее законченных автопортретах чувствовалась некая скованность, и это сбивало с толку преподавателей, привыкших видеть перед собой куда более смелые произведения Кейт. Отметки у нее в тот семестр были на удивление низкие.

На этот раз Кейт выбрала большое, в человеческий рост, зеркало, а по всей своей маленькой мастерской расставила горящие свечи. Она решила писать себя обнаженной, полулежащей на разобранной постели.

После долгих занятий копированием, бесконечного изготовления изощренных репродукций чужих произведений работа над автопортретом стала для Кейт в некотором смысле поворотным пунктом и даже постепенно превратилась чуть ли не в манию. Она старалась скорей закончить дела и сломя голову бежала домой, где частенько трудилась до глубокой ночи. Кейт никогда не любила позировать обнаженной. Но странное дело, только в таком виде портрет обретал динамику и живость. Обнаженная натура выявляла скрытое напряжение объекта, некий внутренний конфликт. Кровать на ее картине, словно бы плывущая в темноте и имеющая размытые очертания, выглядела несколько зловеще. И обнаженная фигура молодой женщины не столько возлежала на ней, сколько рождалась из этой бесформенной массы.

Прямо скажем, назвать полотно прекрасным было трудно. Зато оно, безусловно, цепляло, волновало, будоражило воображение. И было гораздо глубже и сильнее абсолютно всех ее предыдущих работ, включая самые лучшие.

Кейт показала картину Алексу. Он внимательно изучил ее, но не сказал ни слова. Этот человек, у которого всегда наготове были резкое суждение, остроумное замечание, язвительная колкость, просто стоял, смотрел и хмурил брови.

– Кажется, у тебя и вправду есть талант, – произнес он наконец.

Слова эти прозвучали, скорее, как осуждение, нежели чем как похвала.

Она не поняла его и в глубине души испугалась, словно ее неизвестно по какой причине забраковали. А потому спросила:

– Но тебе нравится?

– Я же сказал, что у тебя талант, причем мирового уровня. Да, кстати, как ты назвала картину?

– Не знаю. Я об этом еще не думала. Пусть пока будет «Без названия».

Лицо его смягчилось.

– Ладно, название я сам придумаю, договорились?

Не сказать, что это предложение пришлось Кейт по душе. И все же она уступила. Похоже, Алекс хочет обладать хотя бы малой толикой всего, что она делает. О да, он любил ее, страстно, ревниво, жадно. Но она расплачивалась за это частичками собственной души.

* * *

Кейт толкнула тяжелую дверь галереи Ричарда Грина. Дверь захлопнулась за спиной, отрезав ее от внешнего мира. Кейт окружила неестественная тишина, словно бы она оказалась в безвоздушном пространстве.

Она оглядела стены, выкрашенные в традиционный цвет бургундского вина, на которых висели подсвеченные картины. Было время, когда она страстно желала, чтобы и ее работы попали в коллекцию какой-нибудь галереи, правда не этой. Сейчас Кейт казалось, что она совершенно беззащитна, совсем голая, как и на своей картине. Нелепо было предполагать, что кто-нибудь узнает ее, но все равно сердце девушки отчаянно колотилось, а в висках стучали молоточки. Она взяла со столика брошюрку, открыла, но никак не могла сосредоточиться. Через минуту к ней подошла красивая темноволосая молодая женщина.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила она.

Кейт покачала головой.

– Впрочем, постойте, – передумала она. – Я… Меня заинтересовала картина у вас в витрине. Как там она называется… «Содержанка», кажется?

– Ах, да! – улыбнулась женщина. – Ею многие интересуются. Я думаю, она принадлежит кисти какого-то малоизвестного художника. Вообще-то, картину, насколько мне известно, собираются продавать в конце месяца, хотя официально об этом еще не объявлено.

У Кейт перехватило дыхание.

– Собираются продавать? – как эхо, повторила она.

– Да. Один коллекционер решил расстаться с частью своих экспонатов.

– Понятно, – чуть слышно пробормотала Кейт, опустив голову и судорожно сглотнув.

– Вам нехорошо? – насторожилась сотрудница галереи. – Вы что-то вдруг сильно побледнели.

– Я… Видите ли, я знакома с человеком, фамилия которого указана на табличке.

– Понятно.

– Просто раньше я не знала, что… он коллекционер…

– О, мистеру Монроу принадлежит прекрасная коллекция произведений искусства. Он великолепно разбирается в живописи и обладает отменным вкусом. Этот человек из числа тех, кто очень тонко чувствует искусство. – Она вдруг замолчала и нахмурилась. – Вы правда чувствуете себя хорошо? Может, принести вам воды или вызвать врача?

– Нет-нет, все нормально.

– Если хотите, присядьте где-нибудь в уголке и отдохните.

– Спасибо. Я… Мне пора идти.

В голове у Кейт гудело, во рту пересохло, а тут еще и живот заболел. Она вышла на улицу и порылась в сумочке, отыскивая мобильник.

Так, значит, Алекс – коллекционер.

Она потратила столько времени и сил, не отвечая на его звонки, избегая любых контактов. Но теперь надо срочно с ним связаться. Она должна все знать.

Стоя на углу, Кейт видела, как прохожие притормаживают возле витрины, глазеют на ее портрет. «Смотрите-смотрите, любуйтесь, вот она я, голая, в чем мать родила, меня можно разглядывать всем кому не лень. Любуйтесь, пока еще есть такая возможность, скоро меня продадут».

В трубке раздался далекий гудок: сейчас там, далеко за океаном, в другом полушарии, ответят на ее звонок. Но…

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны обслуживания. Попробуйте перезвонить позже… Аппарат абонента выключен или находится вне зоны обслуживания. Попробуйте перезвонить позже…»

Последнее, что Кейт помнила, был чей-то крик и странное ощущение, будто тротуар вдруг ринулся ей навстречу.

А дальше – темнота. Она потеряла сознание.

* * *

В Эндслей Джек с Рейчел вернулись уже ближе к вечеру и увидели, что на дорожке возле дома стоит машина Джо. Открытый багажник сплошь забит какими-то коробками.

– Что бы это значило? – поинтересовалась Рейчел.

И тут же на узенькой дорожке сбоку от дома появилась Джо. Она с трудом тащила со стороны коттеджа очередную, особенно громоздкую коробку.

– Позвольте я помогу! – Джек бросился к бывшей экономке, чтобы взять у нее груз.

– Спасибо, – сказала она, тяжело дыша, и улыбнулась обоим. – Я уже и забыла, как это хорошо, когда рядом есть мужчина! – Она протянула Рейчел руку. – Добрый вечер, меня зовут Джо Уильямс. Я раньше работала здесь экономкой.

Рейчел пожала ей руку.

– Рейчел Деверо, – представилась она. – Освобождаете помещение?

– Не по своей воле, правду сказать. Я совсем забыла про чердак. А мать сегодня проснулась ни свет ни заря, вспомнила и тут же меня разбудила. Я сперва перепугалась: думала, и правда что серьезное случилось. «Джозефина, – говорит, – надо срочно забрать с чердака кое-какие вещички!» Не поверите, сколько хлама может накопить одна старушка. – Она тяжело вздохнула. – Нет, вы только посмотрите на эти вещички! И куда, интересно, мы будем все это складывать? Ума не приложу, что с таким количеством рухляди делать. Ну скажите, зачем это все ей понадобилось? – И Джо удрученно покачала головой.

Джек поставил коробку рядом с машиной.

– Как это вам удалось стащить ее вниз? По-моему, эта коробка весит не меньше тонны.

– Да я и не то еще могу поднять. Помните, я рассказывала, что мы с бывшим мужем несколько лет держали гостиницу, черт бы ее подрал! Ну так вот, все было на моих плечах.

Джек загрузил коробку в багажник.

– Что у вас там? Книги?

– Да всего понемножку. Я же говорю, в основном всякий хлам.

Джо открыла коробку, порылась сверху. Там лежали пачки старых газет и журналов (некоторые столь ветхие, что рассыпались прямо на глазах), кусок выцветшей от времени кремовой тафты, мотки пряжи, незаконченное вязанье, старая грелка, парочка потерявших форму платьев…

– Похоже, личное имущество, – сказала Рейчел, доставая смятую, бесформенную женскую шляпку без полей, с полуоторванной черной вуалью.

– Эх, – тяжело вздохнула Джо, уперев руки в бока. – Ну вот скажите: есть здесь хоть одна вещь, которая действительно чего-нибудь стоит?

Она взяла моток выцветшей добела пряжи и незаконченное детское одеяльце, прошитое грубыми, неровными стежками.

– Господи! – Джо просунула палец в дырку, пошевелила им и швырнула одеяльце обратно в коробку. – Дом и так забит до отказа всякой рухлядью. Придется отвезти все это на какой-нибудь благотворительный базар.

– Погодите-ка… – На самом дне Рейчел откопала довольно большой деревянный ящик. – Неплохая вещь, – сказала она, осматривая его со всех сторон.

В длину он был где-то около двадцати двух дюймов и приблизительно дюймов четырнадцать в ширину; красного дерева, крышка инкрустирована слоновой костью в виде кельтского шнурового орнамента.

– Что это? – заинтересовалась Джо.

– Несессер для письма. Скорее всего, изготовлен в Викторианскую эпоху. Использовался, как правило, во время путешествий. Видите, внутри хранились чернила, перья и бумага, а на крышке можно писать, места вполне хватает. – Рейчел попыталась его открыть, но крышка не поддавалась. – Тут нужен ключ. Кому-то понадобилось запереть его. – Она перевернула несессер и осмотрела низ. Там была прилеплена небольшая потемневшая от времени бирка. – «Бенедикт Блайт, Тир Нан Ог, Ирландия», – вслух прочитала она. – Случайно, не знаете, кто это?

Джо наклонилась, чтобы получше рассмотреть бирку:

– Ах, да! Это отец Ирэн. Он, кажется, был писателем или историком – что-то в этом роде…

– Отец Ирэн Блайт? – уточнила Рейчел.

– Совершенно верно.

– Ну, тогда… – Она снова перевернула несессер. – Если он и в самом деле принадлежал отцу сестер Блайт, то это довольно ценная вещь. Коллекционер отдаст за него кучу денег. И разумеется, на благотворительном базаре этому несессеру точно не место.

Джо сморщила нос:

– Понимаете, я бы рада его продать, но вот мама… Она убьет меня. Особенно если узнает, что вещь попала в руки какому-нибудь проныре, который ищет сувениры, оставшиеся после Беби Блайт. Мама никогда не простит мне этого.

– Я заплачу за него три сотни фунтов, – вдруг предложил Джек.

– Вы это серьезно? – изумилась Джо. – Неужели он стоит так много? Не может быть!

– Но вам же объяснили, это вещь не простая. И обещаю больше никому его не продавать. – Он переглянулся с Рейчел, которая тоже взирала на своего спутника с удивлением.

– Вот это да, – пробормотала Джо и пожала плечами. – У меня такое чувство, будто я ограбила вас до нитки!

– Покупатель не останется в убытке, вы уж мне поверьте, – постаралась успокоить ее Рейчел.

– Еще бы, – поддержал ее Джек. – На аукционе вы получили бы гораздо больше.

– Ну нет, выставлять несессер на аукцион я точно не буду, – насупившись, сказала Джо. – Кто бы мог подумать: такая куча денег за какой-то деревянный ящик! Я думала, так не бывает!

– Каждому раз в жизни выпадает свой шанс. Не упустите его! – театральным шепотом проговорила Рейчел.

Бывшая экономка засмеялась:

– Ну ладно, уговорили!

И они с Джеком обменялись рукопожатием.

– Вот и отлично, – сказал он, вынимая из кармана ручку и какой-то старый конверт. – Напишите, пожалуйста, куда прислать чек.

– Спасибо, – ответила Джо и быстренько нацарапала адрес. – Ну а вы? – повернулась она к Рейчел. – Может, прихватите пару платьев за пятерку? Или какое-нибудь хитрое вязанье?

Они еще постояли немного, и Джо отправилась к коттеджу, чтобы запереть его на ключ, оставив Джека и Рейчел на дорожке одних.

– Ну что, – сказала Рейчел, сложив руки на груди, – ты, никак, тоже решил собирать коллекцию?

– Хорошая вещь, как думаешь?

Она похлопала его по плечу:

– Да, твой отец гордился бы тобой. Надо же, моментально смекнул, чего стоит этот несессер. Согласна, вещь уникальная, с богатой историей. Прекрасное приобретение.

– По правде говоря, понятия не имею, зачем я его купил, – вздохнул он. – Ну просто сам себе удивляюсь.

Прямо перед ними на лужайку спикировали две сороки и неуклюже запрыгали по высокой траве.

– Смотри-ка! – сказала Рейчел, указывая на птиц. И процитировала детскую считалочку: – «Раз – к печали, два – к удаче». Хорошая примета!

– Ты что, веришь в такие глупости?

– Нет, – засмеялась она. – Я не из тех, кто слепо подчиняется случайностям. Но, поверь моему опыту, в этой жизни пригодится любая помощь. И потому я не собираюсь отказываться от примет, если они хорошие.

* * *

Чья-то рука легла ей на лоб.

Кейт открыла глаза.

Девушка из галереи испуганно разглядывала ее. А вокруг уже собралась толпа. Кейт узнала охранника, он говорил по мобильнику и тоже с тревогой на нее поглядывал.

– Да, она уже пришла в сознание, – сообщил он кому-то в трубку.

– Попробуйте сесть и не шевелитесь, – скомандовала девушка и прижала ей ко лбу влажное полотенце.

– О-о-о! – застонала Кейт и отпрянула.

– Сидите и не шевелитесь, – повторила девушка.

И только теперь Кейт увидела, что полотенце все перепачкано кровью.

– Вы потеряли сознание и ударились головой о тротуар, – пояснила сотрудница галереи. Лицо ее выражало крайнюю озабоченность.

Кейт закрыла глаза.

– Мне что-то нехорошо, – пробормотала она. – Наверное, я заболела.

Толпа расступилась, пропуская машину «скорой помощи». Девушка пошла с Кейт, захватив ее сумочку. На ее синем хлопчатобумажном платье виднелись пятна крови.

Кейт привезли в больницу Святой Марии в Паддингтоне. Сопровождавшая ее девушка из галереи тоже вошла в маленькое помещение, где Кейт обрабатывали рану на голове. Ее попросили заполнить карточку, записать в нее фамилию и адрес больной.

– Кейт, – продиктовала ей Кейт. И внезапно поправилась: – То есть, вернее, Кэти. Кэти Альбион.

– Кэти Альбион, – послушно записала ее добровольная помощница и вдруг сморщила лоб, словно что-то вспомнив. – Так вы художница! – ахнула она. – Вы и есть та самая К. Альбион, которая нарисовала выставленную в витрине картину, да?

Кейт едва заметно кивнула. Ей больно было даже моргать.

– А вас как зовут?

– Карен, – ответила девушка.

– Спасибо, Карен. Спасибо вам большое за помощь.

И она снова закрыла глаза.

Пришла сестра с пластмассовой чашечкой, какими-то склянками и длинным шприцем.

– У вас повышенная температура. Сейчас мы сделаем вам экспресс-анализы мочи и крови. Скоро придет врач и посмотрит, нужно ли накладывать шов. Давайте-ка, – и она помогла Кейт сойти с больничной каталки, – обопритесь на меня, я доведу вас до туалета.

Вернувшись, Кейт в ожидании врача то погружалась в короткий сон, то снова просыпалась. Наконец он осмотрел ее и сказал, что шов накладывать не обязательно, зато необходимо ввести внутривенно довольно большую дозу антибиотиков. Кейт поместили в палату, где она продремала до самого вечера. А очнувшись, увидела, что на ней все еще ее одежда – летнее платье и кофта, а с руки свисает какая-то трубка. Во рту пересохло, голова болела. Кейт казалось, что она с ног до головы покрыта липкой грязью. В каждом углу палаты стояло по вентилятору. Они громко жужжали, гоняя горячий воздух, но все без толку: здесь было так же душно, как и на улице. На соседней кровати, свернувшись калачиком, лежала на боку какая-то хрупкая женщина, лица не было видно. С другой кровати доносился негромкий стон, но кто там стонет, Кейт тоже разобрать не могла. Освещение в палате было довольно тусклое, а потому ее серые стены и кафельные плитки казались слегка размытыми. Кто-то – скорее всего, Карен – поставил на тумбочку Кейт бутылку воды и положил коробку конфет и глянцевый журнал.

Кейт села в кровати и нажала кнопку звонка; в голове стучало. Казалось, прошла целая вечность, пока в палате не появилась коротко стриженная рыжеволосая женщина лет пятидесяти с небольшим.

– А-а, проснулись, – пропела она с сильным ирландским акцентом, беря Кейт за руку и нащупывая пульс. – Как себя чувствуем?

– Средне. Когда меня отпустят домой?

Медсестра отпустила руку больной и взяла висящую в ногах картонку с историей болезни.

– Трудно сказать. Может, сегодня, а может, и завтра. Доктор зайдет попозже, у него надо спросить. Если хотите, я могу связаться с вашими близкими.

Кейт покачала головой:

– Спасибо, не надо. А что со мной?

– Воспалительный процесс в почках. Дело довольно серьезное. Поэтому нужны антибиотики.

– А-а… Так, значит, я… – Кейт помолчала, закусив губу, и наконец решилась спросить: – Я не беременна?

– Нет. Но в моче у вас обнаружена кровь.

Кейт с облегчением откинулась на подушку. Она до сих пор не понимала, насколько эта мысль ее тяготила. А теперь, слава богу, все обошлось.

– Понятно, – пробормотала она.

Сестра повесила историю болезни на спинку кровати и стала возиться с аппаратом.

– А что там с вами случилось? – спросила она. – Девушка, которая вас привезла, сказала, что вы внезапно упали в обморок.

– Что? А, да, это правда.

Сестра постучала по аппарату.

– Доктор в приемном покое спрашивал, может, кто на вас напал?

– Напал? С чего вы взяли?

Сестра смотрела на нее подозрительно:

– Вас тщательно осматривали врачи. Разве вы не помните?

Кейт покачала головой.

– В истории болезни есть одна запись. Правда, под вопросом…

– Что под вопросом?

– Ну, во время осмотра обнаружили кое-что. Какие-то рубцы. Есть подозрение, что совсем недавно вы подверглись сексуальному насилию.

Кейт молчала.

– Вы понимаете, о чем я? – Сестра легонько коснулась руки пациентки. Та молча убрала руку. – Если захотите написать заявление… – заговорила ирландка тихим, доверительным голосом.

– Нет, – перебила ее Кейт. – В этом нет нужды.

– В полиции есть специальное подразделение… чисто женское… гарантируется полнейшая конфиденциальность, никакого риска…

Кейт молчала, внимательно изучая складки оконной шторы.

– Я понимаю, конечно, на это не так-то легко решиться. Но с другой стороны, если вам причинили зло… – настаивала сестра.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь. Ничего подобного со мной не произошло. На самом деле все было не так.

– Да, но… Если вы вдруг передумаете… если понадобится с кем-то поговорить…

– Спасибо. Я ценю вашу заботу. Но на самом деле все было не так, – твердо повторила Кейт.

Сотрудница больницы вздохнула и покачала головой.

– Вы не могли бы принести чашечку чая? – попросила Кейт. – Что-то меня знобит.

Сестра некоторое время пристально смотрела ей в глаза.

– Сахарного песку положить? – наконец спросила она, отводя взгляд.

– Две ложечки. Спасибо.

Сестра вышла, и Кейт отвернулась к стене, пытаясь не слушать негромких стонов, доносящихся с соседней койки.

Разумеется, пожилая женщина ей не поверила. И удивляться тут не приходится.

И тем не менее Кейт сказала ей правду. На самом деле все было не так.

Мало того, она сама об этом просила.

* * *

Настал вечер. Джек сидел на кровати в своем номере. Напротив на комоде лежал дорожный несессер. Тот самый, который он купил сегодня у Джо Уильямс и обещал больше никому не продавать.

Джек покривил душой, когда сказал Рейчел, что и сам не знает, зачем приобрел его.

Очередная глупость? Хватит ли у него мужества преподнести его Кейт? Оценит ли она его жест, поймет ли, насколько уникальна эта вещь?

Понятно, что такое умение не приходит само, этому надо учиться, подумал Джек. Было время, когда он и сам не обратил бы внимания на подобный раритет, посчитал бы, что в несессере нет ничего особенного. Не смог бы оценить его по достоинству.

Он сбросил обувь и с наслаждением вытянул ноги. И вспомнил об отце.

Генри Коутс обожал прошлое. К старинным предметам он испытывал уважение, граничившее с преклонением. Для него не было большего удовольствия, чем, скажем, обнаружить никем не замеченную ценную вещь, а потом заняться исследованием ее происхождения, изучением ее истории. Его интересовали любые, самые мелкие подробности: кто и когда изготовил эту вещь, откуда она, кому принадлежала изначально и сколько сменила владельцев, пока не попала к нему в руки.

«Вот вам еще один урок практической истории», – любил говаривать Генри Коутс.

В то время Джек интересовался проектированием городов, он хотел оставить свой след в этом мире, мечтал создавать великие произведения из стекла и стали. Увлечение отца казалось ему старомодным и экстравагантным чудачеством. Кому какое дело до того, что происходило в прошлом? Стоит ли затевать расследование, дабы выяснить, как этот старый стул попал в твои руки? Продай его и живи спокойно. Приблизительно так Джек тогда рассуждал.

Но теперь, глядя на этот дорожный несессер красного дерева, он испытывал трепет и ощущал некоторую близость со своим отцом. Все-таки прошлое достойно уважения. Теперь, когда он сам достаточно пожил, когда есть воспоминания, которые будоражат и смущают его душу, он понимает отца гораздо лучше.

Джек подложил под голову подушку.

Когда-то он страстно желал изменить мир – и прежде всего свой собственный мир. Родительский бизнес вызывал у него отвращение. Ему хотелось сбежать подальше от этой пахнущей плесенью старой мебели. Он был молод и, что тут скрывать, стыдился своего отца, ему невыносимо было даже представить, что он всю жизнь проведет за прилавком магазина в Айлингтоне. Когда говоришь: «Мой отец – известный антиквар», – это звучит, конечно, очень солидно; тут подразумеваются утонченность вкуса, глубокое понимание эстетики, знание стилей. Но совсем другое дело, когда в серенькие зимние дни – да-да, особенно в серенькие зимние дни – ты сидишь в холодной, продуваемой сквозняками лавке, загроможденной запылившейся старой мебелью, от нечего делать читаешь все подряд, пьешь чай и с тоской поджидаешь, чтобы хоть кто-нибудь зашел: все равно кто, пусть даже просто прохожий, которому понадобилось переждать дождь… авось что-нибудь и купит. Тоска смертная. Как ни убеждал Генри сына заняться его бизнесом, поглубже вникнуть в дело, Джек только нос воротил. Если в первой половине дня ему удавалось продать хоть что-нибудь за приличную цену, он мог вообще с чистой совестью закрыть лавку и отправиться заниматься своими делами. У молодого человека были собственные планы и амбиции. Он не хотел, подобно отцу, всю жизнь таскаться по аукционам в поисках какой-нибудь редкой находки, какие попадаются антиквару раз в жизни, если только вообще попадаются.

А когда Генри нашел такую вещь, именно ту, что могла бы вознаградить его за все годы прозябания, вещь, достойную его деловой хватки, не кто иной, как Джек, стал причиной того, что она уплыла из рук.

Это было выпуклое зеркало Георгианской эпохи, настоящий раритет. Оно было сделано из весьма тонкого темного стекла и забрано в богатую раму, украшенную вьющимися побегами плюща, на которых сидели искусно, перышко к перышку, вырезанные птички, очень похожие на воробышков. Зеркало было изготовлено приблизительно в 1720 году и предназначалось в качестве свадебного подарка дочери графа Уэльского, которая обожала птиц. Генри откопал его на распродаже имущества в Амершэме. Завернутое в старые одеяла, это драгоценное приобретение много месяцев простояло в самой дальней части антикварного магазина Коула, а он сам тем временем, трепеща от удовольствия, вел свое расследование, что в те дни означало долгое сидение в библиотеках и архивах.

И вот однажды, туманным апрельским утром, в магазин зашел прилично одетый мужчина и лениво принялся рассматривать выставленные на продажу вещи. Джек тем временем листал журналы и дремал, устроившись поближе к электрическому камину, бывшему единственным источником тепла в промозглом помещении. Генри наотрез отказался провести центральное отопление, утверждая, что оно сушит воздух, а это может повредить изящным изделиям из дерева. Посетитель, по виду лет на десять старше Джека, задал несколько малозначащих вопросов, и они разговорились. Глядя на его щеголеватый внешний вид и отметив манеру подолгу смотреть собеседнику в глаза, Джек сразу почему-то подумал, что перед ним гей. Но мужчина оказался приятен в общении, разговаривать с ним было легко; казалось, он понимал, насколько скучное это занятие – целыми днями в одиночестве просиживать в лавке. И Джек, неожиданно для себя, раскрыл перед ним душу, выложил случайному посетителю все, о чем мечтал, к чему стремился. Незнакомец горячо поддержал его планы. Потом рассказал, что сам он живет в Нью-Йорке, а сюда приехал по делам, а заодно и сделать кое-какие покупки. И поинтересовался, нет ли у них чего-нибудь особенно любопытного, что еще не выставлено на продажу.

Увидев, как загорелись глаза незнакомца при виде зеркала, Джек сразу почуял, что перед ним настоящий покупатель. Американец попросил назвать цену и, услышав ее, не стал даже торговаться. А ведь Джек запросил в два раза больше того, что, по его мнению, стоило старое зеркало. Незнакомец тут же выписал чек, попросил вызвать ему такси и, как только машина приехала, мигом испарился вместе с зеркалом.

Джек, разумеется, был на седьмом небе, весь просто раздувался от гордости – еще бы, такой успех. Он тут же закрыл магазин и отправился в паб, чтобы отметить удачную сделку. И только потом отец объяснил ему, что он продешевил на несколько тысяч фунтов. Генри сумел каким-то образом связаться с заокеанским дельцом и попытался было вернуть зеркало, взывая к его добропорядочности и гуманности. Но тщетно. Ясно было, что тот сразу раскусил Джека: увидел, что парень ничего не смыслит в антикварном деле и, более того, презирает этот род бизнеса.

«Мы с тобой не какие-нибудь старьевщики! – гневно кричал отец. – Знающий человек сразу смекнет, что зеркало это цены необыкновенной! А у тебя, остолопа, не хватило ума даже понять это!»

Вот так в их отношениях и образовалась трещина. Полный юношеского высокомерия и самонадеянного эгоцентризма, Джек годами молча осуждал отца, считая его чудаком, человеком неполноценным… «Как баба, ей-богу», – частенько думал он о своем родителе. По правде говоря, Генри был человек простой, ничем не примечательный, но при этом чрезвычайно порядочный и мягкий. И в тот день разгневался, поняв, что собственный сын считает его смешным и недалеким.

С тех пор прошли годы, но Джек все еще чувствовал раскаяние. Теперь, идя по стопам отца, он пытался самому себе доказать, что тот ошибался. Но отцу было уже все равно: он ушел куда-то в себя, и к нему медленно, но верно подбиралось старческое слабоумие, болезнь Паркинсона.

И вот сейчас перед Джеком лежит дорожный несессер для письма, и гладкая поверхность красного дерева блестит в теплых лучах заходящего солнца.

Теперь, столько лет спустя, Джеку стыдно было сознавать, что все, чем он занимался до сих пор, было не что иное, как фарс, в котором он разыгрывал из себя «хорошего человека». И уж вдвойне стыдно, что он, Джек, делал это ради собственной выгоды. И никто этого не видел и не замечал.

Насколько глубоко укоренилось в нем представление о себе как о «хорошем человеке»? Он искренне полагал, что окружающие видят это и действительно считают все его поступки и суждения превосходными. А ведь на самом деле все это – декорация. Да, общество благосклонно оценивает ее, но все равно – это лишь фасад, скрывающий истину. Джеку нравилось делать вид, что он часто жертвует своими желаниями и считает подобное самопожертвование непреходящей ценностью. Он тешился этими мыслями по вечерам, когда лежал в спальне один, смотрел в темноту и размышлял о себе и своих занятиях. Подобного рода мысли придавали ему чувство уверенности и собственной правоты, он прибегал к ним всякий раз, когда из самых глубин души поднимался необъяснимый страх… Что ж, думал он, зато я человек хороший.

Если уж на то пошло, то не эти ли самые мысли лежали и в основе его супружеской жизни? Он отрекся от своей мечты стать архитектором, ведь на это пришлось бы потратить уйму времени и денег, а деньги надо зарабатывать, надо выстраивать собственную жизнь, надо покупать недвижимость. Соответственно, и жене он уделял все меньше времени и внимания, воображая, что она будет видеть в этом доказательство его любви и преданности. Но на самом деле Джек просто отдалился от нее. Как актер растворяется в роли, он растворился в собственном представлении о себе как о любовнике, надеясь, что, если он станет предъявлять Джулии меньше претензий, она будет больше любить его. И в конце концов муж сделался для нее личностью столь размытой и неразличимой, что она и в самом деле перестала его воспринимать всерьез.

Вот почему Джулия сбилась с пути истинного. Она отправилась на поиски человека, который не побоится предстать перед ней таким, каков он есть на самом деле, и заблудилась.

За окном слышались крики чаек, которые перекликались друг с другом в вечернем воздухе. Джек встал, подошел к окну и открыл его. Порывистый ветер был свеж и прохладен, он нес с собой запах моря. Тяжелая, влажная духота последних нескольких недель ушла.

Глядя на открывающийся перед ним незнакомый безбрежный пейзаж, Джек вдруг подумал, что в жизни его настал решающий момент. И как в большинстве случаев, когда человек стоит на распутье, нужно чем-то пожертвовать, от чего-то отказаться, выбрать что-то одно, дабы двигаться дальше. Возможно, настало время отказаться от претензий на то, чтобы считаться просто «хорошим человеком», отказаться от ребяческого стремления к прилизанному со всех сторон нравственному совершенству. От этого больше нет никакого толку, он перерос эти наивные идеи. Пожалуй, стоит теперь примириться с мыслью о том, что он гораздо ближе к тем людям, которых совсем недавно с удовольствием осуждал, понять, что избавиться от неприятных черт характера невозможно, ибо они составляют с ним единое целое.

Вот так, может быть впервые в жизни, Джек наконец обрел свободу.

Бёрдкейдж-уолк, 12

Лондон

23 марта 1940 года

Дорогая моя!

Как и всегда, ты очень, очень добра. Если ты настаиваешь, я обязательно приеду. В Лондоне очень страшно и вместе с тем, как ни странно, до дрожи интересно. Чувствуется, что у людей появилась настоящая цель. Энн учится на сестру милосердия, собирается работать в организациях Красного Креста. Она носит прелестную форму и научила меня ставить кровать ножками на банки из-под супа и спать под ней, постелив матрас прямо на пол. Если при бомбежке вдруг вылетят стекла, тебе ничего не будет. Она такая умная. Но у меня все равно на душе кошки скребут. И мне не хотелось бы тебя лишний раз расстраивать. Может быть, лучше будет оставить все как есть? Как ты считаешь?

Д.

* * *

На следующий день Джек оделся, позавтракал и отправился в библиотеку, где провел все утро в поисках материалов о Бенедикте Блайте – владельце пресловутого дорожного несессера для письма. Библиотекарь вспомнил, что совсем недавно была опубликована биография этого человека, и принес вышедшую всего несколько недель назад книгу с многочисленными фотографиями, посвященную сестрам Блайт. Листая первые главы, Джек узнал, что их отец, Бенедикт Блайт, был ученым-историком. Не слишком известным, однако его работы по кельтской мифологии, особенно книга «Погружение во мглу: История мифологических представлений ирландского народа», в самом конце Викторианской эпохи некоторое время были в моде. На старой фотографии он выглядел весьма привлекательно: эффектный мужчина со страстным взглядом ярко-синих глаз и правильными чертами лица. По словам автора книги, он после недолгих ухаживаний просто с пугающей скоропалительностью женился на юной светской красавице Гиневре Хили, которой только-только исполнилось семнадцать лет. Они поселились в собственном доме на одной из не слишком фешенебельных улиц Дублина.

Среди своих сверстников Бенедикт выделялся романтическим складом ума и горячим характером. Его любили за тонкое чувство юмора и безграничное благородство и великодушие. Однако, кажется, наряду с этим он обладал склонностью к безрассудным поступкам, чего не понимала и не одобряла его юная преданная супруга. Например, Бенедикт не отказывал себе в удовольствии вести тайную жизнь: частенько отправлялся на континент, в основном в Париж, где удовлетворял свои ненасытные сексуальные аппетиты в обществе дешевых проституток, среди которых особенно выделялась некая Жюли, известная тем, что принимала клиентов даже из самых низов общества. Эти приключения неизбежно привели к тому, что Блайт подцепил сифилис, который в конце концов и сгубил его в возрасте сорока лет, а все растущая зависимость от опиума подорвала финансовое положение семьи и изолировала ее от приличного общества. Сгорая от стыда, страшась, что кто-нибудь узнает о болезни мужа, Гиневра вела уединенный образ жизни, сама воспитывала дочерей, давая им домашнее образование, и находила утешение и руководство только в религии. В детстве сестер Блайт не держали в строгой узде. В старом доме, населенном, как им казалось, призраками и гоблинами, девочки вечно устраивали шумные игры. Воспитанные в двойственной противоречивой атмосфере – мать их была ревностной католичкой, а отец – человеком бесшабашным и при этом редкостным фантазером, – сестры выросли девушками сильными, смелыми и уверенными в себе. Однако потом они всю жизнь метались между двумя крайностями: от почти патологического неуважения к общепринятым моральным нормам до исступленной религиозности.

После преждевременной смерти мужа молодая вдова продала дом и, оставив дочерей в родительском доме в Дублине, отправилась в Лондон, к жившей на Белгрейв-сквер замужней кузине, надеясь войти в лондонское общество и начать в столице Великобритании новую жизнь. Ее усилия увенчались громким успехом: многие завидные лондонские женихи не устояли перед ее чарами, и в конце концов Гиневра приняла предложение лорда Уорбертона, жена которого умерла от чахотки за три года до описываемых событий. Когда Гиневра Блайт стала леди Уорбертон, ей было всего тридцать пять лет. Она постаралась поскорее забыть родную Ирландию и злополучное первое замужество, забрала дочерей-подростков к себе и никогда больше не возвращалась в Дублин. Прекрасные сестры Блайт подросли и стали знаменитыми дебютантками, а затем и светскими львицами, а их мать со временем превратилась в настоящий столп католических кругов Лондона, особенно в годы Второй мировой войны. К сожалению, муж не одобрял ее самоотверженную помощь иностранным беженцам-католикам, что и породило пропасть в их отношениях.

Джек пролистал иллюстрации. Здесь были сделанные профессиональными фотографами снимки Гиневры с дочерьми. Яркая красота матери поразила Джека: глаза этой женщины смотрели на мир открыто, смело и даже вызывающе. Девочки явно унаследовали и все достоинства матери, и прекрасные голубые глаза отца. Потом он наткнулся на фото довольно скромного, ничем не примечательного дома в викторианском стиле. Подпись гласила: «Тир Нан Ог – в кельтской мифологии остров вечной молодости. Сказочный загробный мир, о котором простой смертный может только мечтать. Там обитают бессмертные существа, которые под звуки прекрасной музыки проводят время в играх, празднествах и любовных утехах».

Так вот, оказывается, каков он, этот мифический остров – обычный пригородный дом из красного кирпича.

Джек откинулся на спинку стула.

Бенедикт Блайт успел написать только три книги и умер примерно в его возрасте. Несмотря на несомненный талант и явный успех в начале поприща, вся жизнь этого человека представляла собой вереницу самоубийственных схваток с ветряными мельницами, из которых он всегда выходил окровавленным и побитым. Он пал жертвой собственных детских романтических представлений.

Джек закрыл книгу и поднял глаза на часы, висевшие на стене. Прошло два часа. Он скопировал нужные страницы, вышел из библиотеки и направился в сторону набережной. Свежий, бодрящий ветерок приятно обдувал лицо.

Как грустно думать, что жизнь его в чем-то похожа на жизнь Бенедикта Блайта. Как соблазнительно просто сделать шаг в сторону от действительности, скользнуть в совершенно иной, чарующий мир. Но последствия этого поступка всегда оказываются трагичными и жалкими. Обшарпанный домишко, долги, обманутая и одинокая молодая жена, после смерти его вынужденная искать нового мужа, чтобы вывести в люди двух юных дочерей.

Интересно, что Бенедикт Блайт писал на этом своем несессере? Книгу о таинственных, темных, неощутимых границах, разделяющих видимый и невидимый миры? Исследования по мифологии? Или полные недоговоренностей, лживые письма жене и детям, которые он сочинял, сидя в номере третьеразрядного борделя где-нибудь на задворках пощади Пигаль? Был ли этот несессер подарен ему женой в то время, когда она еще не сомневалась, что муж сделает карьеру ученого, и верила, что впереди у них долгие годы безоблачного счастья? Или он приобрел эту вещь сам, в очередной раз твердо решив начать новую жизнь, исполненную благородных трудов и достижений?

Для неопытного глаза этот дорожный несессер – всего лишь деревянный ящик. На самом же деле – это последний оставшийся свидетель, который мог бы многое рассказать о том, что такое мечты и вдохновение. Он мог бы поведать нам о человеческих стремлениях и амбициях. О жизни, которая так и не сложилась, как ни страшно об этом думать.

* * *

Было раннее утро, когда Кейт на такси вернулась в дом тети, открыла ключом дверь и вошла в квартиру. Там было пусто. Не зажигая света, она бросила сумочку в коридоре и села на ступеньки, ведущие на второй этаж. Где-то наверху брякнуло окно, оставленное открытым на всю ночь. В комнатах было темно. Квартира казалась убогой и мрачной, совсем не похожей на уютное и тихое убежище. Кейт прижала ладони к лицу, глаза ее наполнились слезами. Она жалкая неудачница. Несколько лет провела в Нью-Йорке, а показать нечего. Она ничего не привезла с собой, кроме морального разложения и колоссальных долгов.

Алекс предал ее.

В носу захлюпало, она вытерла его рукой.

Она всегда это знала. Все, что она говорила Джеку, было ложью. Конечно, она никогда не спрашивала Алекса прямо, женат ли он, ибо в душе понимала, что этого делать нельзя. Однако суть от этого не меняется.

Кейт вспомнила, как именно узнала об этом. Она сидела тогда в парикмахерской, листала «Нью-Йорк таймс» и вдруг увидела фотографию. На ней они стояли рядом, Алекс небрежно обнимал супругу за тонкую талию. Надпись гласила: «Мистер и миссис Александр Монроу». Он был с ней на каком-то мероприятии в Метрополитен-музее. Высокая, элегантная; блестящие темные волосы до пояса; осанкой и манерой держать себя жена Алекса напоминала балерину. На ней было платье из ниспадающего свободными складками шелка, благородной, неяркой расцветки, что выгодно подчеркивало ее смуглую кожу. Анна-Мари, так ее звали. Француженка. Значит, она существует на самом деле. И смотрятся они вместе очень даже неплохо. Кейт испытала тогда не столько потрясение, сколько унижение, обиду за свои ребяческие фантазии.

Она опустила газету. Потом, конечно, снова поднесла к глазам. Не в силах оторваться от этой страницы, смотрела жадно, внимательно и долго. Сталкиваясь с правдой, какой бы жестокой та ни была, неизбежно испытываешь боль и в то же время чувство освобождения.

Выйдя из парикмахерской, Кейт не пошла домой. Отправилась в бар через улицу. Заказала выпить. Потом еще.

Кончился день, настал вечер. Телефон звонил. Это был Алекс. Он прислал машину, чтобы забрать ее.

Кейт помнила, как сидела на заднем сиденье лимузина. Помнила швейцара, подъем в лифте.

Но вот что было дальше, в апартаментах, помнила смутно.

Кажется, она кричала и плакала. Кажется, Алекс пытался ее успокоить, говорил, что любит ее. Но она не верила ни одному его слову. Кричала, что он трус и обманщик. Что он не мужчина. Швырнула ему в лицо кредитку. Кричала, что ей противно на него смотреть. Что он никогда больше ее не увидит.

И тогда Алекс наотмашь ударил Кейт по лицу. Разбил губу, и рот ее наполнился кровью. Потом швырнул ее на пол.

Этого ли она от него добивалась? Хоть какая реакция – все лучше, чем вообще ничего? Он порвал на ней платье, задрал подол и буквально пригвоздил к полу. Кейт сопротивлялась, колотила его кулаками, лягалась, и ей казалось, что она наблюдает за всем этим со стороны, словно смотрит кино по телевизору. Но странное дело, чем острей была боль, тем нереальней казалось происходящее, словно она исполняла какую-то заранее выученную роль. Разве не увлажнилась ее плоть, когда он с силой вошел в нее? Там попеременно вспыхивали страшная боль и страстное желание, причем Кейт больше не видела особой разницы. Она отвечала ему, помимо воли, но отвечала, судорожно дергая бедрами навстречу его движениям, ероша его волосы, кусая его губы, когда он целовал ее. Кейт до сих пор помнит, что Алекс шептал тогда, жарко дыша ей в ухо: «Ты моя, только моя». И это тоже была правда. Она погибла. Если нет любви, сойдет все что угодно, даже насилие.

Когда все было кончено, он встал, оставив ее лежать на полу. Через минуту послышался шум воды в душе. Тогда она кое-как поднялась на четвереньки, потом, пошатываясь, выпрямилась. Нашла плащ и сумочку.

Машины, чтобы отвезти ее домой, не оказалось. Потрясенная, она побрела пешком, потом набралась храбрости и остановила такси.

На следующий день Кейт улетела в Лондон.

И вот теперь, сломленная, она сидит на ступеньках в квартире Рейчел, и ей кажется, будто все, что с ней происходит, – это страшный сон.

«Содержанка».

Это настоящая, хлесткая пощечина: и название картины, и тот факт, что Алекс продает ее, не говоря уже о том, что картина официально числится в коллекции, принадлежащей ему и его жене. Кейт понимала: повсюду, куда ни кинь, она обесценена, девальвирована. Но, сознавая это, она не чувствовала праведного гнева, она была раздавлена, словно перед ней вдруг раскрылась страшная правда о ее собственной жизни. Она никогда не станет ни для кого самым главным и нужным человеком в жизни. Люди воспринимают ее, словно одноразовый предмет: попользовался и выбросил. И она всегда была такой.

«Разве содержанке можно изменить? – думала Кейт, роясь в кармане в поисках салфетки. – Конечно нет. Ведь она сама уже изменила себе, предала себя».

Нет, Алекс вовсе не разыскивает ее на улицах Лондона. Она здесь одна, и жизнь ее не удалась с самого начала. Словно во сне брела она от события к событию, и сон этот был непрерывным кошмаром. И вот теперь кошмар закончился. И она страстно желает лишь одного: скользнуть обратно в этот призрачный, полный сновидений мир и остаться там, на этот раз навсегда.

В кармане лежала упаковка лекарства. Врач прописал ей таблетки. Антибиотики, болеутоляющее.

Кейт вынула коробочку и уставилась на нее. Как долго не возвращается Рейчел.

Она достала из коробочки пузырек с маленькими белыми пилюлями, наклонила его и стала считать.

Сердце уже стучит не так часто: она успокоилась, да, она почти совсем спокойна.

Сколько нужно принять, чтобы заснуть навсегда? Где-нибудь в верхних комнатах, наверное, есть еще.

Она не сразу услышала телефон. Не стала подходить, сейчас включится автоответчик.

Но телефон все звонил и звонил. Господи, да когда же это закончится?.. Она кое-как встала, в полумраке добрела до гостиной, нащупала трубку.

– Да!

– Алло! – прорвался сквозь шум и треск далекий голос. – Алло, Кэти? Это ты?

– Мама!

– В чем дело, Кэти? Почему ты в Лондоне?

Кейт опустилась в кресло.

– Мама…

– Кэти?

Кейт заплакала.

– Мама… почему ты звонишь?

– Кэти…

– В чем дело, мама? – Из груди ее вырывались прерывистые рыдания. – Почему, мама, ну почему…

Голос матери был тверд и серьезен, как бывает тверда почва под ногами после долгих месяцев плавания по бурным морям.

– Я с тобой, девочка моя. Ты у меня одна. Я всегда с тобой. И никуда не денусь, поняла? Я всегда с тобой.

Часть третья

Эндслей, Девоншир

7 сентября 1940 года

Мой дорогой!

Какие у тебя новости? Я просто не могу представить себе, что в Лондоне скучно. Опасно – да, это правда, но только не скучно! И прошу тебя, не говори, что ты исполняешь какую-то сверхсекретную миссию, а потому не имеешь права ни с кем переписываться. Ты же знаешь, что я здесь чахну от тоски, а посему твой гражданский долг – потрудиться в это нелегкое для всех нас военное время и внести свою лепту в дело моего спасения, сообщив как можно больше лондонских сплетен. Самые лакомые подробности, которые я слышала, уже утратили всю прелесть новизны. Например, что Вутон-Лодж, по-видимому, превращен в госпиталь для тронувшихся умом военных. Бабá Меткалф написала об этом Ирэн. Умора, да и только! Лучшее место и придумать трудно. Я помню, какой бедлам творился, когда я приезжала туда, особенно по выходным. Нет, ты только представь всех этих людей, которые не помнят, как их зовут, натыкаются на стены, падают с лестниц и бормочут что-то, как идиоты. Обхохочешься!

Ирэн учится на сестру милосердия, важничает и строит из себя скромницу – это она умеет. Похоже, трудности моей сестре только на пользу. Сейчас мы живем всего в нескольких комнатах. В остальных устроили для маскировки затемнение. Нам прислали двух эвакуированных из Лондона детишек, мальчика и девочку. Девочка совсем крошка, брат сказал, что ей нет еще и трех лет. Его зовут Джон, а ее, бедняжку, Джесс. Они ужасно милые, однако Ирэн не позволила ребятишкам жить у нас в доме. Заявила, что они, дескать, вшивые, и отправила малышей в коттедж к Элис, строго-настрого запретив им у нас появляться, пока та полностью не избавит их от паразитов. У малютки Джона к тому же сильный кашель. Ирэн считает, что мальчик заразный, и не позволяет мне к нему подходить. Очень жаль, потому что он такой забавный, всему удивляется с детской непосредственностью и временами говорит просто уморительные вещи. Мне кажется, что после приезда ребятишек в доме стало веселее! Но Ирэн, наоборот, все время на них злится. Я думала, она обрадуется, когда рядом будут дети, а вышло наоборот: такое чувство, что она их просто не выносит. Только представь, когда она смотрит на крошку Джесс, о которой Элис заботится, словно о собственной дочери, то в глазах у нее ясно читается страх. Ирэн говорит, что Малькольм не потерпит в Эндслее детей, и я думаю, она права. Почему-то моя сестра вечно ссылается на мнение мужа, даже когда его нет рядом. Но с другой стороны, нельзя не признать, что ко мне она все-таки очень добра. По-своему, конечно. Пиши, дорогой мой. Прошу тебя, пришли мне ответ как можно скорее.

Беби

* * *

В принадлежавшем Рейчел стареньком синем «фольксвагене» тетя и племянница отправились на аукцион. На этот раз поездка в Эндслей воспринималась совсем по-другому. Тусклое, серое небо было затянуто облаками, от асфальта поднималось тепло.

Кейт вспоминала недавний разговор с матерью. Как ни странно, она выложила маме почти все, хотя обычно никогда не откровенничала с ней. В глубине ее души таилась давняя детская обида: Кейт винила мать в том, что та бросила отца; она никак не могла смириться с разводом родителей. Если бы мать больше любила отца, считала Кейт, если бы только она постаралась, он бы наверняка переменился и все было бы иначе. И когда он умер, трещина в их отношениях превратилась в зияющую пропасть. Разумеется, это было жестоко и несправедливо по отношению к маме, которая взвалила на свои плечи весь груз родительской заботы и всегда была рядом: каждый день проверяла у дочери уроки и следила, чтобы та хорошо питалась и вовремя ложилась спать. Но дочь почему-то всегда оправдывала отца и думала, что мать не только не имела права на него сердиться, но и должна была любой ценой удержать его рядом. Словом, Кейт не щадила матери, которая жила только ради нее. И никогда не впускала ее в душу, а если и рассказывала что-то о себе, то лишь всякие незначительные детали, особенно о жизни в Нью-Йорке.

И тем не менее сейчас, когда Кейт призналась маме во всем, то в ответ не услышала ни слова осуждения. Та лишь предложила дочери приехать к ней в Испанию отдохнуть, она бы с радостью оплатила дорогу. Но Кейт сказала, что сейчас помогает Рейчел, и обещала приехать, когда работа будет закончена.

Про случайно найденную в Эндслее коробку из-под обуви, про свои упорные попытки разгадать тайну, окутывающую жизнь Беби Блайт, Кейт рассказывать матери пока не стала. Она понимала, что в этом стремлении, превратившемся у нее чуть ли не в навязчивую идею, есть нечто болезненное. Девушка и сама толком не знала, зачем ей понадобилось распутывать сложный клубок человеческих отношений, но в любом случае руководствовалась она мотивами гораздо более глубокими, чем элементарное любопытство или личная выгода.

Они остановились в городке Лайм-Реджис, сняв двухместный номер в небольшой гостинице, расположенной неподалеку от адвокатских контор. Джек приехал раньше их и устроился где-то в другом отеле. Кейт старалась не думать о нем, старательно делая вид, что ей все равно, но, конечно, это было не так. Она невольно сравнивала эту поездку с той, первой. И с грустью вспоминала о тех нескольких днях, которые провела с ним вдвоем в старом доме.

В Эндслей они с Рейчел явились за день до аукциона. Вся подъездная дорога к дому была забита автомобилями, повсюду было полно незнакомых людей, бродивших из комнаты в комнату с каталогами в руках и разглядывавших выставленные на продажу вещи. За происходящим уныло наблюдал мистер Симс, как всегда мрачный и облаченный в темный костюм. По коридорам расхаживали охранники, грузчики спускали из верхних комнат мебель. Библиотеку уже полностью освободили: в этом помещении решили проводить аукцион. Джека нигде не было видно.

Пока Рейчел обсуждала с мистером Симсом всевозможные детали и отдавала дополнительные распоряжения, Кейт еще раз прошлась по дому одна. Теперь он казался ей совсем другим – выпотрошенным и пустым. Стены еще хранили следы висевших картин, на полу, в тех местах, где когда-то стояла мебель, выделялись светлые пятна. Комнаты выглядели голыми и странно беззащитными.

По широкой лестнице Кейт поднялась на второй этаж и направилась к спальне Ирэн. Та показалась ей безжизненной и безликой, словно номер гостиницы. Кровать стояла голая, без белья и матраса, ковер был свернут в трубочку и лежал на полу посередине. Девушка бросила взгляд на прикроватный столик. Лежавшая на нем стопка книг исчезла.

Кейт надеялась, что ей удастся посмотреть на все свежим взглядом и, быть может, обнаружить что-нибудь еще, какой-нибудь новый ключ к разгадке тайны этого дома. Но ей не оставили совсем ничего.

Она прошлась по этажу и свернула в длинный коридор, ведущий в западное крыло. Ей очень хотелось увидеть ту самую комнату. Кейт повернула ручку, дверь распахнулась, и, совсем как в прошлый раз, на нее хлынули потоки такого яркого золотого света, что она едва не ослепла после полумрака коридора.

Когда глаза Кейт привыкли, она обнаружила, что не ей одной захотелось заглянуть в эту комнату. Здесь был Джек, который раскладывал книги по коробкам. Когда девушка вошла, он обернулся и попросил:

– Прикройте дверь.

Она безропотно повиновалась.

– Ну, здравствуйте, – прибавил он, засовывая в коробку очередную стопку книг. – Не спрашивайте, чем я тут занимаюсь, лучше вам этого не знать, а то еще, не дай бог, обвинят в соучастии.

– Подумаешь, напугали, – сказала Кейт, прислонившись к раме окна. – А чем вы тут занимаетесь?

– Помните, как бывшая экономка миссис Уильямс расстроилась, когда увидела, сколько в этой комнате хороших, никогда не читанных книжек? Ну так вот, – сказал он, вставая и отряхивая с ладоней пыль, – я решил, что неплохо было бы подарить ей эти книги. Как вы считаете? И я взял на себя смелость не включать их в каталог, ведь о том, что хранится в этой комнате, никто даже и не догадывался. И сейчас я собираюсь потихоньку перетаскать эти книги вниз, через черный ход.

Джек улыбнулся, но улыбка его получилась какой-то кривой – этакая сардоническая ухмылка. Кейт смотрела на него и не узнавала: Джек больше не казался ей застегнутым на все пуговицы, и в глазах его сверкал бесшабашный огонек.

– Давайте я помогу, – предложила она и, присев на корточки, стала перекладывать в пустую коробку книги с последней полки. Джек тем временем заклеивал скотчем две уже полные коробки.

– Как доехали? – спросил он, с треском отрывая упаковочную ленту.

– Хорошо, а вы?

– Прекрасно. – Он покончил с одной коробкой и принялся за другую. – Как самочувствие?

– Просто отличное, – ответила Кейт и сунула в коробку последние несколько книг. – А у вас?

– И у меня тоже… – Голос его вдруг замер.

Джек сделал шаг назад, не отрывая от нее глаз. За то время, что они не виделись, волосы у Кейт успели отрасти, стали более длинными и пушистыми. А выражение лица сегодня такое открытое, не то что прежде. В ней определенно появилось нечто новое, хотя, если бы его спросили, что именно, он бы затруднился с ответом.

Кейт посмотрела на него в упор. А вот глаза у нее такие же, как и раньше, – зеленые и обезоруживающе чистые, совсем прозрачные в утреннем свете.

– Готово, начальник, – с улыбкой отрапортовала ему Кейт. – Какие будут дальнейшие указания?

Вдвоем они перетащили коробки по лестнице черного хода вниз, на кухню, и, тяжело дыша, поставили на стол.

– Машину водить умеете? – спросил Джек.

– Умею.

Он достал из кармана связку ключей:

– Послушайте, мне нужно срочно разыскать Рейчел и кое-что с ней обсудить. Не могли бы вы отвезти коробки Джо? Она переехала к матери. Вот ее адрес. Если, конечно, это вас затруднит, то можно просто сложить коробки в багажник, я потом сам отвезу.

– Нет, почему же, я с удовольствием съезжу. Если вы, конечно, доверите мне свой автомобиль, – улыбнулась она.

– Вообще-то, доверять женщинам опасно. – Он вынул из нагрудного кармана клочок бумаги, где был записан адрес. – Но мне всегда хотелось увидеть за рулем своей машины прекрасную блондинку, и посему я готов пожертвовать душевным покоем ради воплощения давней мечты.

– По-моему, довольно странная логика.

– Ага, я всегда был с левой резьбой.

Они сложили коробки на заднем сиденье. Кейт села за руль и поинтересовалась:

– Карта у вас есть?

Джек потянулся через нее, открыл бардачок и достал атлас:

– Держите. Вот на этой странице. – Он открыл атлас и положил его на руль. Затем наклонился ближе и повел пальцем по карте. – Здесь повернуть направо, затем – прямо мимо молочного магазина, а потом, вот на этом перекрестке, свернуть налево. Погодите, дайте-ка я еще раз взгляну на адрес.

Кейт вручила ему бумажку. Возвращать адрес Джек не торопился, ему явно хотелось как можно дольше побыть рядом с Кейт. И она не возражала.

– Ага, все правильно, – изрек он наконец. – Езжайте, как я сказал, дом стоит где-то здесь, вот на этой улице. – Джек поднял на нее глаза, их лица почти соприкасались. – Я не очень бестолково объяснил? – спросил он.

– Я все поняла. – Кейт положила атлас рядом на сиденье и включила зажигание. – Ну, бросьте прощальный взгляд на свое сокровище, бедняжка. Кто знает, в каком виде я верну вам автомобиль.

– Давайте возвращайтесь быстрее: одна нога здесь, другая – там. И смотрите, куда едете, чтобы я вас потом не искал!

Двигатель заработал.

– Я буду бросать на дорогу хлебные крошки, чтобы не потеряться! – Сделав это заявление, Кейт тронулась с места, рванула по извилистой подъездной дорожке и скрылась из виду.

Джек сунул руки в карманы.

Интересно, думал он, как они встретятся снова. Хотя с Кейт никогда ничего наперед не угадаешь, одни сплошные сюрпризы.

А что, за рулем она очень даже неплохо смотрится. Вообще-то, эту машину он еще никому не разрешал водить, даже жене. Так с чего это вдруг он сейчас с такой готовностью вручил ей ключи?

* * *

На подъеме Кейт переключила передачу и свернула за угол. Она давно уже не садилась за руль, года два или около того. А эта машина… просто тарантас какой-то, которому пора на свалку. В моторе что-то стучит, прямо под ней – рычит и рокочет, словно кто-то никак не может прочистить горло… И тем не менее ехала Кейт с ветерком, даже волосы растрепались. Несмотря на возраст, лошадка все-таки классная. И крутить баранку его автомобиля тоже довольно приятно, есть в этом что-то интимное, какая-то тайна, которая связывает их с Джеком. Кейт вдруг показалось, что впереди у нее настоящее приключение.

Преодолев подъем, она прибавила скорость, сделала поворот и помчалась мимо поля, на котором паслись овцы. Животные, как по команде, подняли головы и изумленно уставились на машину. Ага, вот нужная улица. Кейт снизила скорость, приглядываясь к номерам домов. Двадцать седьмой. Это здесь. Она остановила машину.

Кейт увидела стоящий особняком коттедж, построенный в конце XVII века. Довольно миленький дом. Из окон, наверное, открывается прекрасный вид на море. Перед коттеджем был разбит большой красивый сад, где росли мальвы, розы, колокольчики и маргаритки. Кейт выбралась из машины, вытащила с заднего сиденья одну коробку и открыла калитку. Цветы пахли изысканно, словно дорогие духи. Она подошла к двери, поставила коробку на землю и нажала на кнопку звонка, предвкушая, как обрадуется Джо неожиданному подарку.

Но дверь ей открыла вовсе не Джо, а крохотная старушка. Темные глаза ее не поблекли от времени и смотрели на гостью с живым интересом.

– Вы к кому?

– Мне нужна Джо, то есть простите, миссис Уильямс. Она сейчас дома?

– Это моя дочь. Она ушла в магазин. Передать ей что-нибудь?

– Да, меня зовут Кейт. Мы познакомились в Эндслее. Я работаю в фирме «Деверо и Диплок. Оценка имущества». Я тут кое-что привезла вашей дочери, небольшой подарок, и хотела бы оставить его.

– О, Джо будет очень приятно! – улыбнулась старушка. – Знаете, она очень расстроилась, когда пришлось переезжать. Она там за столько лет привыкла, а теперь придется опять обживаться на новом месте. Может, зайдете и выпьете чашечку чая?

– Спасибо, но я бы не хотела вас беспокоить.

– Какое там беспокойство! Мы живем в деревне, а чаепитие у англичан, как известно, – прекрасный способ приятно провести время.

Кейт втащила коробку в прихожую и оставила ее на полу возле двери.

– Вам с молоком? – поинтересовалась хозяйка.

– Да, спасибо, – откликнулась Кейт.

Дом оказался очень уютным; черный ход выходил на залитую светом оранжерею. Здесь было множество удобных кресел, всевозможных безделушек, подушечек и салфеточек, а также поистине огромная коллекция фарфоровых статуэток. Пока мать Джо ставила чайник, Кейт рассматривала фотографии, висящие над камином. Чего тут только не было: пожелтевшие от времени семейные групповые портреты и одиночные фото близких и дальних родственников; парочка очень старых снимков, запечатлевших испуганно уставившихся в объектив младенцев в длинных белых крестильных распашонках; фотография, на которой Джо стояла рядом с мужчиной в инвалидной коляске (наверное, мужем), явно сделанная где-то на отдыхе: на фоне пляжа и бутафорского строения, украшенного табличкой «Белый дом».

– Надеюсь, вам по вкусу очень крепкий чай? Сама-то я другой не признаю.

Кейт обернулась.

– Спасибо, как раз такой я и люблю, – сказала она, принимая дымящуюся чашку. – А я тут любовалась фотографиями вашего семейства. Прекрасные снимки.

– Благодарю вас. В жизни мне повезло, я была очень счастлива, – сказала хозяйка, усаживаясь в кресло. – А теперь вот мы с Джо собрались в дорогу. Пора и мир посмотреть!

– Что вы говорите!

– А разве Джо вам не рассказывала? Она заказала билеты на какой-то увлекательный круиз. Через неделю мы едем в Лондон, там проведем несколько дней в шикарном отеле, а потом – прощай, Англия… на целых три месяца! Южная Африка, Ближний Восток, Египет, Россия, Испания, Марокко…

– Потрясающе!

– Представьте, я ни разу не бывала за границей, всю жизнь прожила в Англии. Но всегда мечтала путешествовать, вот только годы уже не те, чтобы скакать с самолета на самолет. Джо говорит, что мы везде побываем, но каждый вечер будем возвращаться в свою маленькую уютную каюту и пить там спокойно чай. А еще она сказала, что, если вдруг в какой-то день не захочется, можно вообще никуда не ходить, остаться на корабле. Я о таком и не мечтала! Правда, стоит недешево, но мы скопили немного денег. Девать их все равно некуда, так что, я думаю, мы правильно рассудили.

– Когда будете в Лондоне, обязательно сообщите, я навещу вас.

– О, спасибо, вы очень любезны. Мы остановимся где-то в самом центре… в отеле «Белльвью», кажется… или что-то в этом роде. Надо посмотреть, – улыбнулась старушка. – Вообще-то, мы договорились пока никому не рассказывать о своих планах, но я не умею хранить тайны, – призналась она. – А что вы такое привезли Джо?

– Сейчас покажу, – сказала Кейт, поставила чашку, нагнулась к коробке и оторвала упаковочную ленту. – Мы занимались оценкой вещей в доме и в западном крыле наткнулись на одну комнату. Думаю, вы ее знаете. Внутри очень красиво, сплошная позолота, просто потрясающе. Помните такую комнату?

– Но она много лет была закрыта на ключ!

– А теперь ее открыли, и мы нашли там вот эти старые книги. Смотрите. – Кейт протянула старушке одну из книжек. – Многие изданы еще до войны. Помню, какое впечатление они произвели на вашу дочь, – продолжала Кейт. – И мы подумали, что миссис Уильямс будет приятно взять их на память.

– Понятно. – На лице старушки что-то не было заметно особой радости. Может, она не поняла?

– Почти все книги совершенно новые. Похоже, их никто даже ни разу не открывал, – попыталась растолковать Кейт. – И все в отличном состоянии. Думаю, они стоят немало. Например, вот эта, смотрите: «Ветер в ивах», самое первое издание – настоящий раритет.

– Вы очень добры, – без всякого энтузиазма пробормотала хозяйка, кладя книгу на колени. – Но, право, не стоило беспокоиться…

– То есть, конечно, – растерялась Кейт, никак не ожидавшая такой реакции, – если книги вам не нужны… Мы хотели как лучше… Извините…

– Это вы меня извините, милая. Не обижайтесь, но в доме и так очень много вещей, – тихо сказала старушка. – А тут еще дочка переехала, вообще стало тесно. Да и не до чтения нам. – Она вернула книгу Кейт. – Не хочу показаться неблагодарной, но… знаете, вы лучше отдайте эти книги кому-нибудь другому или оставьте их себе.

Странно, очень странно. Эта женщина всего минуту назад так оживленно щебетала, искренне радуясь возможности пообщаться с гостьей, и вдруг замкнулась, даже, кажется, испугалась.

– Очень жаль, – проговорила Кейт, засовывая книжку обратно в коробку. – Я… Вернее, мы подумали, что было бы неплохо…

– Ничего страшного. Мне жаль, что вы зря потратили время. Дорога-то не близкая. – Она отхлебнула из чашки.

Кейт, чувствуя себя полной дурой, тоже взяла чашку.

– Эндслей – такое прекрасное место, – сказала она, пытаясь нащупать нейтральную тему для разговора.

– Да, дом смотрится очень красиво.

– Ваша дочь рассказывала, что вы попали туда, когда Ирэн Блайт вышла замуж.

– Да, я была горничной хозяйки. Это было очень давно.

Кейт лихорадочно соображала, что бы еще такое спросить.

– Наверное, интересно было работать у столь известной личности?

– Как вам сказать, – нахмурилась мать Джо, стряхивая с юбки невидимые пушинки. – В то время все было совершенно иначе, чем сейчас.

Между ними вдруг словно выросла высокая крепкая стена, пробить которую не было никакой возможности. Все это явно было как-то связано с домом, с книгами…

– А та комната наверху, – упорствовала Кейт, – мне показалось, что это самая красивая комната во всем доме. Вы не знаете, почему она была заперта столько лет?

– Она была не нужна хозяевам, – живо ответила пожилая женщина. – Во время войны бóльшая часть дома пустовала, комнаты позакрывали, надо было экономить тепло и энергию. А потом, когда война закончилась, тем крылом уже больше никогда не пользовались. Да и вообще, – она решительно поставила чашку на стол, – сколько, по-вашему, комнат нужно одному человеку?

И вдруг Кейт словно осенило: ведь книги все до одной были детские! Удивительно, как она не поняла это сразу.

– Это была детская, да?

– Не имею ни малейшего представления. Сколько себя помню, эта комната всегда была закрыта на ключ. – Старуха встала. – Мне жаль, что вы прокатились впустую. Я передам дочери, что вы заезжали. Кажется, она тоже собиралась на аукцион, так что вы, возможно, там ее встретите.

Кейт поставила чашку с недопитым чаем. Похоже, ей дают понять, что визит окончен. Она подняла коробку с книгами и пошла вслед за матерью Джо к двери.

– А вы знали Дайану Блайт? – вдруг спросила Кейт.

– Ну, мне приходилось с ней встречаться.

– Как вы думаете, что с ней случилось?

– Понятия не имею.

Кейт улыбнулась, пытаясь вернуть расположение хозяйки.

– Наверное, люди постоянно задают вам этот вопрос, да? Представляю, как вам все это надоело!

Старуха промолчала.

– А знаете, что кажется мне самым странным, – не сдавалась Кейт. – То, что нет могилы.

– Но ведь она пропала без вести.

– Да, я знаю, что тело Дайаны так и не было найдено, но меня удивляет другое: что люди, которые ее любили, совсем ничего не сделали. Ну, можно ведь было хотя бы камень какой-нибудь памятный с надписью поставить… Чисто символически…

Мать Джо молчала, но Кейт показалось, что эта мысль поразила ее.

– Не всякому хочется ворошить прошлое, – наконец проговорила она.

– Да-да, вы правы. Простите, что напрасно побеспокоила вас.

Старуха открыла дверь:

– Спасибо, что заехали. Мне было очень приятно с вами познакомиться.

Да уж, вряд ли это было сказано искренне.

Кейт подошла к машине и запихнула коробку обратно на заднее сиденье. Ее миссия потерпела полный провал, в этом не было никакого сомнения.

Она обернулась, желая помахать на прощание рукой.

Но старушка уже успела закрыть за собой дверь.

Эндслей, Девоншир

17 октября 1940 года

Мой дорогой!

Что у тебя нового, радость моя? Мне нужно совсем немного – несколько строк, и я счастлива. Очень надеюсь, что ты получил мое последнее письмо. Здесь у нас, в Аркадии, жизнь скорее похожа не на обретенный, а на потерянный рай. И в немалой степени благодаря Элис: когда она смотрит на меня, я вижу в ее глазах один только Ужас. Еще бы, ведь она не сомневается, что я потаскуха. Вчера вечером я наконец не вытерпела и призналась: «Элис, у меня скоро будет ребенок». И снова в ответ – Воплощенный Ужас и Полное Молчание. Тогда я сказала: «Мне может понадобиться помощь». На что горничная ответила: «Да, мэм, женщинам в таком положении всегда нужна помощь». И вышла из комнаты. Я была просто готова рвать и метать. Но теперь Элис хотя бы не так широко разевает от удивления рот, а это уже счастье. Маленький Джон подхватил какую-то инфекцию: у мальчика что-то с легкими, и к нему вызывали врача. Ирэн два дня молилась у его кроватки, и теперь, кажется, малышу лучше. Моя сестра торжествует победу. Тем не менее она попросила Элис подыскать детишкам другое местечко, где бы они пока смогли жить. Я знаю, их выставляют из-за меня, и в результате чувствую себя отвратительно.

Ирэн требует, чтобы я постоянно сидела дома и выходила только в сад. Мне так скучно, ну просто хоть волком вой. Но наверное, сестра права: если мне самой наплевать, что обо мне думают люди, то она, напротив, дорожит репутацией. Да и взаперти всегда можно найти себе какое-нибудь занятие и проводить время с пользой. Например, собирать в макулатуру старые газеты. Ирэн вечно нет дома, она теперь постоянно толкает зажигательные речи на тему моральной и физической гигиены: «Чистое сердце и чистое тело – это приблизит час нашей победы!» Умора, да и только! Она приносит из госпиталя кучи бинтов, чтобы я их сматывала, – это, кажется, единственный талант в области домашней работы, которым я обладаю. Я сматываю не менее тысячи штук в день, но все равно этим бинтам конца и краю не видно. Старый садовник Ирэн (ужасно хочется обозвать его Жабой, сама не знаю почему – скорее всего, потому что до смерти хочется хоть кого-нибудь обозвать Жабой) вскопал всю землю и посеял несметное количество овощей. Раньше он был тяжел на подъем и буквально спал на ходу, а теперь суетится и носится, как ракета.

Ирэн сделала мне шикарный подарок, вернее, не совсем подарок, но все равно здорово. Она решила пока подождать с ремонтом дома и позолоту, которой собиралась отделать библиотеку, отдала мне для украшения детской комнаты. Сестра полна энтузиазма, говорит, что должно получиться очень красиво, мы покрасим всю комнату и будет просто прелесть. Сам понимаешь, какой из меня маляр, но я начала буквально на следующий день, и результат получился поразительный. С другой стороны, немного похоже на позолоченную клетку. Не могу избавиться от чувства, что Ирэн собирается оставить меня здесь навсегда. Из Лондона, из магазина «Хэтчардс», ей уже прислали огромное количество детских книжек, каждый день она строит новые планы. Мы вместе отделываем комнату: я крашу все, что пониже, а у Ирэн хорошо получается там, где высоко, она забирается на самый верх стремянки. Это напоминает мне детство: когда мы молча занимаемся отделкой комнаты, между нами царит полное согласие.

Твоя, всегда твоя

Беби

* * *

Весь следующий день в Эндслее царила обычная для аукциона суета. Но уже к вечеру все закончилось, бóльшая часть народу разъехалась, и жизнь снова вошла в обычную колею. Рейчел с мистером Симсом заканчивали оформлять документы, в фургоны грузили остатки мебели, которой теперь предстояло отправиться в самые разные районы Объединенного Королевства и даже за границу. Кейт бродила по дому в поисках Джека и в конце концов обнаружила его в саду, где он, закрыв глаза и вытянувшись во весь рост, лежал на траве под каштаном.

– Привет, – сказала Кейт.

Он открыл глаза и козырьком приложил ладонь ко лбу, щурясь на солнце.

– Привет! Так и не успел спросить, как там дела с книгами. Вы не заблудились?

– Нет, дом я нашла сразу. Но мать Джо наотрез отказалась брать книги. В общем, прогнала меня.

– Да вы что! – засмеялся он и покачал головой. – Выходит, я напрасно пошел на должностное преступление, самовольно утаив часть имущества.

Джек глубоко вздохнул и снова закрыл глаза. Она смотрела сверху вниз на его лицо: оно казалось спокойным и безмятежным. Рейчел, пожалуй, права: Джек действительно очень красив, но самое трогательное и притягательное в нем то, что он совершенно не придает значения своей внешности, словно бы не замечая собственной красоты.

Она легла рядом на траву:

– Устали?

– Да уж, к концу аукциона просто видеть никого не мог.

– Удивляюсь, как вы молоток не сломали.

– О, молоток аукциониста – этот символ власти и славы! Честно говоря, ужасно хотелось зашвырнуть его куда подальше. Просто руки чесались.

– Хотела бы я на это посмотреть.

Кейт повернулась на бок, сорвала травинку и сунула в рот.

– Сегодня едете домой?

– Нет. Хочу съездить в Мелтон-Моубрей. У моей мамы там небольшой коттедж, да и отца я давненько не видел. Он сейчас живет в доме престарелых там же, поблизости, так что заодно и к нему заеду.

– А потом что? Есть еще большие дома на горизонте?

– Вообще-то, – Джек открыл глаза и уставился на густой зеленый шатер над головой, – я больше не планирую этим заниматься.

– Правда? Почему?

Он немного помолчал, а потом сказал:

– Думаю, самое время двигаться дальше.

– Вы собираетесь уволиться из фирмы?

– Ага.

– А Рейчел знает?

– Нет еще. Я ей пока ничего не говорил.

– Понятно. Думаете, она без вас справится?

В голосе Кейт Джеку почудилась какая-то странная нотка: она словно бы осуждала его.

Он посмотрел на нее в упор:

– Справится. Тем более что теперь у Рейчел есть вы.

– Я здесь не для того, чтобы занять ваше место, – с неожиданным для самой себя раздражением заметила Кейт. – Так что увольняться вам ни к чему. Я же ничего в этом деле не понимаю!

Он приподнялся, упершись в землю локтями:

– Да я вовсе не это имею в виду. Просто уже пора. Что-то я засиделся на этом месте, хватит.

Кейт сдвинула брови, пытаясь связать вместе две длинные зеленые травинки.

– И чем же вы собираетесь заняться?

– Еще и сам не знаю. У меня есть немного денег. На первое время хватит. А вы?

– Я? А что я? – резко, словно защищаясь, спросила Кейт.

Джек засмеялся, и это еще больше смутило ее.

– Разве вы не собираетесь вернуться в Нью-Йорк?

– Не знаю. – Она внимательно разглядывала зеленый комочек, в который превратились на ее ладони травинки. – Я вообще больше ни в чем не уверена.

– Может, хотите остаться здесь?

– Не знаю, – повторила Кейт.

Они помолчали.

Как странно говорила Кейт: с явной агрессией и в то же время боясь поднять на него глаза. Ее реакция смутила Джека.

– Послушайте… – начал он и нерешительно замолчал. А вдруг сейчас не время говорить об этом? Но с другой стороны, если он не скажет это сейчас, то, возможно, не скажет уже никогда. – Я хочу поговорить с вами… Помните тот разговор… – он улыбнулся, – если только можно назвать это разговором. У Рейчел на кухне. Помните? Вы тогда еще на меня рассердились.

Она кивнула.

– Вы рассердились на меня, поскольку, несмотря ни на что, я хотел бы считать вас хорошим человеком.

– Да.

Он подался немного вперед:

– Вы были абсолютно правы. Я сунул нос не в свое дело.

Кейт смотрела на него, широко открыв глаза. Его откровенность пугала. Было такое чувство, будто Джек прощается с ней. Но ее также тронула его искренность.

– Я не на вас, а на саму себя тогда рассердилась, – сказала Кейт. Что ж, откровенность за откровенность, решила она. – Рассердилась на то, что я такая… что натворила черт знает что. Я теперь жалею об этом. Жалею обо всем, что было в Нью-Йорке. Обо всем.

Глаза их встретились.

Нисколько не смущаясь, не отрывая взгляда, Кейт смотрела прямо ему в глаза.

– А почему вы стали мне об этом рассказывать?

– А что, не надо было? Наверное, хотела, чтоб вы знали, кто я есть на самом деле.

– Но вы не такая.

– Почем вам знать?

– Вы совсем не такая, – упорно твердил он.

– Это еще не все. Считайте, что я сделала вам одолжение. Теперь у вас всегда есть предлог.

– Предлог для чего?

Ее лицо было совсем близко: вокруг глаз едва заметные серые круги; бледная, почти прозрачная кожа… Кейт казалась ему такой маленькой и беззащитной.

– Чтобы уйти с чистой совестью.

Ветерок шевелил ее локоны. Один из них лег Кейт на губы. Джек протянул руку, чтобы убрать его. Пальцы его на секунду задержались на округлой девичьей щеке.

– А вы хотите, чтобы я ушел?

Кейт закрыла глаза и прижалась щекой к его руке:

– Не знаю. А что случится, мистер Коутс, если вы… задержитесь?

– Сам не знаю, Кэти, – произнес Джек и уже всей ладонью погладил ее щеку. – Сам не знаю, – тихо повторил он.

– Джек, где ты? Джек! – донесся с террасы голос Рейчел. – Я тебя всюду ищу! У тебя есть запасная связка ключей?

Кейт открыла глаза:

– Счастливо вам съездить к родителям.

По лужайке к ним уже шагала Рейчел.

– Мистер Симс уезжает, а мы ему еще не все документы отдали. И еще… не знаешь, случайно, куда я дела транспортные квитанции? Нигде не могу найти!

Кейт встала.

Он взял ее за руку:

– Кэти…

Кейт улыбнулась, быстро прижала его пальцы к мягким губам и освободила руку:

– Удачи вам, Джек.

Она повернулась и пошла прочь.

* * *

На следующий день, уже в Лондоне, Рейчел разбирала почту.

– Это тебе, – сказала она, протягивая Кейт два конверта.

Первый выглядел официально, в таких конвертах отправляют деловую корреспонденцию. Он был из архива Королевских военно-морских сил.

Уважаемая мисс Альбион!

Благодарим Вас за письмо, в котором Вы запрашиваете информацию об офицере Королевских ВМС Николасе Уорбертоне, состоявшем в списках команды корабля «Яркий» (ныне корабль Королевских ВМС «Дрейк») в период до и во время Первой мировой войны. У нас также имеются данные о том, что этот молодой офицер непродолжительное время служил на корабле Королевских ВМС «Милосердный», бывшем с 1917 по 1918 год минным тральщиком в акватории Шотландского моря. С сожалением должен сообщить Вам, что, по нашим сведениям, вышеупомянутый гардемарин был с позором уволен из Королевских ВМС, после того как был «уличен в проступках, недостойных звания офицера». Хотя факты, относящиеся к этому делу, весьма неопределенны и противоречивы, из документов явствует, что лишь вмешательство членов его семьи, а главным образом его отца, лорда Уорбертона, предотвратило надлежащее судебное разбирательство. В том скандале был замешан еще один гардемарин, который также был уволен из Королевских ВМС, а позже за свое недостойное поведение приговорен к тюремному заключению и отбывал срок в Портсмутской тюрьме. Весьма печально констатировать, что в структурах ВМФ, как, впрочем и во всей стране, существовали в то время подобные законы. С другой стороны, мне приятно сообщить Вам, что дело это закрыто и в настоящее время у нас, как и во всех других родах вооруженных сил, идет активная деятельность, направленная на полное устранение дискриминации представителей сексуальных меньшинств и на защиту права наших военнослужащих (как мужчин, так и женщин) на личную жизнь.

Надеюсь, что Вы вполне удовлетворены данной информацией.

Искренне Ваш,

капитан А. С. Хэмлер

Кейт еще раз перечитала письмо и нахмурилась.

Так, выходит, Николас Уорбертон был геем? В письме недвусмысленно об этом говорится. Но тогда… Что за странный набор: балетки с оторванным ремешком, фотография красавца-моряка, приходившегося сестрам Блайт сводным братом, коробочка для кокаина, значок тайной фашистской организации, изящный дорогой браслет… Что бы это все значило? Кейт вздохнула. Предметы из обувной коробки теперь еще меньше, чем когда-либо, казались ей связанными друг с другом.

Второе письмо пришло из галереи Ричарда Грина. Кейт разорвала конверт.

Внутри лежала открытка с рекламой закрытых торгов, на которые будут выставлены предметы из коллекции Монроу.

На обратной стороне по диагонали было написано:

Жду в галерее в пятницу, в 7 вечера. А. Монроу.

У Кейт вдруг закружилась голова, ноги стали как ватные. С бьющимся сердцем она порвала открытку и выбросила ее в мусорное ведро.

Рейчел тревожно перехватила взгляд племянницы.

– Что-то случилось? От кого это?

– Так, пустяки, – соврала Кейт. – Очередная реклама.

– Но на конверте было твое имя.

– Ты же знаешь, эти косметические фирмы такие ушлые, – ответила Кейт, сознавая, что улыбка ее выглядит фальшиво и неубедительно. – Распространители косметики своего не упустят. Стоит хоть где-то засветиться, и они потом шлют тебе все подряд.

– Это верно, – согласилась Рейчел, доставая из сумочки очки. Она уселась за кухонный стол и принялась разбирать свою почту. – Липнут как мухи.

– Да-да. Вот именно. Как мухи.

Эндслей, Девоншир

18 февраля 1941 года

Дорогой мой!

Ужасно хочется получить от тебя хоть какую-нибудь весточку, радость моя! Хоть одно-единственное словечко, мне больше не надо. Пожалуйста, не забывай меня. А уж я тебя всегда помню, можешь не сомневаться. С большим трудом прогнала этого ужасного Блэка. Вчера весь день провалялась в постели. В этом доме так холодно. О, как я сожалею о своих былых поступках! Умоляю тебя, верь мне. Как жаль, что дни проходят за днями, а от тебя по-прежнему ничего нет. Не знаю, что делать и как все поправить. Ах, если бы можно было отмотать время обратно и начать все сначала! Как невыносимо тяжел груз, который я ношу в своей душе.

Б.

* * *

Кейт посмотрела на часы и перевела взгляд на свое отражение в зеркале. Вечер пятницы, двадцать три минуты седьмого. На ней красивое платье, волосы слегка завиты и отброшены назад, губная помада, духи – все как полагается. Что-то мало похоже на женщину, которая настроена порвать с любовником. Скорее уж на женщину, которая сама не знает, чего хочет, собиралась сделать решительный шаг, да так и застыла на месте с поднятой ногой, ждет: может, на этот раз все будет иначе? Она вспомнила о тяжелом разговоре с мамой, о том, что недавно побывала в больнице, – и вот на тебе, стоит теперь перед зеркалом как ни в чем не бывало: накрасила ресницы, наложила румяна и про туалетную воду тоже не забыла.

Ни в коем случае нельзя туда ходить. И думать об этом тоже не надо. Наплевать и забыть. Она вдруг вспомнила Джека, как его ладонь лежала у нее на щеке. Кейт стало не по себе: какая же она все-таки дура!

Ну зачем ей Алекс? Этот человек никогда по-настоящему не любил ее, да и за душой у него ничего нет. С другой стороны…

Кейт решительно сняла платье. Надела джинсы и босоножки без каблуков.

Нет, никуда она не пойдет. Останется с Рейчел. Будет смотреть телевизор.

Идти на встречу нет никакого смысла. И говорить ей с Алексом абсолютно не о чем.

Когда Кейт спустилась вниз, Рейчел сидела в гостиной и читала газету.

– Куда это ты собралась?

– Никуда. Просто… – Она нервно крутанула на запястье часики. Господи, который уже час? – У меня сигареты закончились.

Рейчел сняла очки.

– Я с тобой, если ты не против, – сказала она, складывая газету. – Мне надо немного прогуляться.

– Нет, – решительно помотала головой Кейт, открывая дверь. – Я всего на минутку, одна нога здесь, другая там. Хочу проветриться.

Чему быть, того не миновать. Она сбежала вниз по ступенькам, выскочила на улицу. Все. Хватит бесплодных сомнений, она знает, что делает. Знает, куда идет. И с самого начала все прекрасно знала.

Когда Кейт подошла к двери, галерея была закрыта. Она нажала кнопку звонка. Из динамика видеосвязи раздался мужской голос.

– Кейт Альбион?

– Да.

Дверь с тихим жужжанием отворилась.

– Проходите, пожалуйста.

Кейт вдруг почувствовала приближающийся приступ истерического смеха: неужели она снова увидит Алекса? Интересно, он очень изменился? Надо же, прилетел из Нью-Йорка, проделал такой путь. Что они скажут друг другу?

Она вошла в главный зал галереи: пол там был деревянным, а освещение – неярким. Настолько неярким, что сначала Кейт даже не заметила ее.

В дальнем углу, рядом с маленьким столиком, сидела женщина. Прямая спина, гордая осанка. Повернув голову, она смотрела в окно, по худеньким плечам струились длинные темные волосы.

За ее спиной стоял высокий рыжеволосый мужчина в темном костюме и в очках. Он легонько, как-то даже несколько покровительственно, опирался на спинку стула.

Кейт сразу узнала даму. Это была Анна-Мари.

– Извините, что я не встаю, – сказала она, даже не пошевельнувшись, чтобы обернуться.

Кейт попыталась что-то сказать, но все слова застряли у нее в горле. Она думала встретить тут Алекса, она ожидала увидеть здесь кого угодно, только не эту женщину. Просто невероятно, уж не сон ли это? Кейт потрясла головой. Нет, она наяву видела перед собой обворожительные черты Анны-Мари: смуглую кожу ее тонких рук, длинные пальцы с заостренными ногтями (один из них украшен перстнем с большим опалом), породистое лицо, выгодно освещенное лампой, мелкие морщинки вокруг глаз, которые нисколько ее не портили. Она оказалась миниатюрнее, чем ожидала Кейт, красивее, старше и, самое страшное, была абсолютно реальна.

– Возможно, вы находите странным, что я решила встретиться с вами, – продолжала Анна-Мари спокойным и твердым, размеренным голосом, лишенным даже тени эмоций. – Мой муж допустил серьезную оплошность, но от меня это не укрылось. И я захотела как можно скорее исправить ситуацию. Мой адвокат, мистер Траск, – она слегка наклонила голову в сторону высокого мужчины в очках, – не смог, к несчастью, добиться от вас ответа. Вот я и подумала, что неформальное приглашение сможет убедить вас прийти сюда. Вы действительно оказались настоящей затворницей. – Тут жена Алекса повернулась к Кейт и наконец посмотрела девушке в глаза.

Самоуверенный взгляд Анны-Мари леденил кровь и буквально гипнотизировал Кейт. Она поняла, что не в силах состязаться с этой женщиной, но и мужества отвести глаза тоже в себе не нашла. Еще никто и никогда в жизни не разглядывал ее с такой неприкрытой ненавистью.

Кейт открыла было рот, но так ничего и не сказала.

Тогда шагнул вперед и нарушил молчание мистер Траск:

– Кажется, мистер Монроу не имел возможности заплатить за картину, которую он вам заказал. – Адвокат полез в нагрудный карман и вынул чек. – Миссис Монроу надеется, что эта сумма вполне вас устроит. – И он положил чек перед ней на стол.

– Мой муж заядлый коллекционер. Он так часто удивляет меня своими новыми приобретениями. К сожалению, мы вынуждены к концу месяца кое-что из них продать. Не вечно же хранить всякий хлам. Тем более что многое… – Анна-Мари помолчала секунду и, слегка пожав плечиком, заключила: – Многое нам уже просто надоело.

Все тело Кейт словно налилось свинцом, она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, даже мысли ворочались в голове еле-еле. Она уже ничего не понимала. Она ожидала увидеть Алекса. Но, выходит, это не он прислал ей открытку.

– Мне сказали, что за картину назначена как раз эта сумма, – произнесла Анна-Мари.

Кейт посмотрела на чек. На нем стояла цифра: 50 000 долларов.

– Это вам за оказанные услуги, – добавила супруга Алекса.

В галерее было темно и душно. Кейт казалось, что воздух сдавил ее со всех сторон, не давая дышать.

– Но… картина… – промямлила она, и тут горло ее словно свело судорогой.

– Что, не слышу?

Кейт сделала усилие и сглотнула слюну.

– Картина не продается, – прохрипела она.

– Простите, что вы сказали? – Анна-Мари недоверчиво хохотнула. – Я вас не понимаю.

Усилием воли Кейт заставила себя посмотреть собеседнице прямо в глаза.

– Эта картина не продается.

– Вы что, хотите поторговаться?

– Нет. Просто сообщаю, что купить ее нельзя. Я не торгую своими полотнами.

Глаза Анны-Мари сузились.

– Тогда, мисс Альбион, я просто теряюсь в догадках, каким образом эта картина могла попасть в коллекцию моего мужа.

Кейт тщательно продумала ответ, взвесив каждое свое слово.

– Это была ошибка, – тихо сказала она. – Большая ошибка.

Лицо Анны-Мари словно окаменело.

– Не будете ли вы столь любезны распорядиться, чтобы галерея возвратила мне полотно? – Кейт повернулась к мистеру Траску. – Мой адрес вам известен.

Он нахмурился и поджал губы.

– Хотите, чтобы я переговорила с ними сама? – предложила Кейт.

– Нет-нет, – отказался адвокат, бросив косой взгляд на Анну-Мари, которая сделала вид, что ничего не заметила. – Не сомневайтесь, я смогу все это устроить.

– Благодарю вас, – сказала Кейт и повернулась к жене Алекса: – Сожалею, миссис Монроу.

Темные глаза Анны-Мари от ярости чуть не выскочили из орбит. Но она быстро взяла себя в руки, снова отвернулась и уставилась в окно.

– Если вы возомнили, что я отношусь к этому серьезно, то глубоко ошибаетесь, – прошипела она.

Не соображая, что делает, Кейт направилась к выходу и опомнилась лишь на улице. Но только дойдя до Брук-стрит, она почувствовала, что слегка успокоилась. Дыхание ее восстановилось, тротуар под ней больше не содрогался с грохотом, а руки перестали дрожать. Она спаслась из лап этого чудовища, что было на грани чуда.

Быть содержанкой этого человека – тяжелая участь, но еще хуже быть его женой.

Эндслей, Девоншир

17 марта 1941 года

Любимый мой!

Ирэн уехала в Лондон, и я так завидую ей, хоть криком кричи! Мне, разумеется, путешествовать сейчас нельзя, потому что я теперь даже в автобус не влезу. Сестра приглашена на обед к Пиппе Маркс, а потом собирается прогуляться по магазинам. Я упросила ее купить мне пару туфель, потому что ноги мои совсем распухли. В прошлый раз из-за бомбежки Ирэн пришлось остаться там на ночь: они отсиживались в подвалах Дорчестера вместе с лордом Р., Ники Монктоном и Бабá Меткалф. Вернулась она вся какая-то взъерошенная и постаревшая. Ничего не сказала, отправилась наверх и легла в постель. Очень надеюсь, что на этот раз обувь она мне привезет.

Мне удалось связать довольно уродливую кофточку для своего сына и наследника. Цвет весьма противный – желтый, как яичный желток. Когда я вяжу, Элис только качает головой, а потом полчаса, не меньше, распускает мою работу. Если кофточка придется малышу впору, то лишь потому, что у него еще вообще нет никакой фигуры. Судя по царящей в стране разрухе, я могу заключить, что мои письма до тебя вообще не доходят, но я все равно буду писать. Ты же понимаешь, я не могу без тебя. Даже когда ты мне не отвечаешь, мне необходимо знать, что где-то в этом мире ты существуешь. Иначе просто невозможно жить на свете. Нет никакого смысла.

Всегда твоя

Б.

* * *

Разыскивая дом престарелых в Вутон-Лодж, Джек свернул на длинную, обсаженную деревьями улицу. Дорога круто изгибалась, и лишь через полмили за деревьями он разглядел здание. Найти его оказалось не так-то просто: заведение стояло на отшибе, на много миль кругом не было никакого жилья. Мать согласилась госпитализировать отца лишь две недели назад, почувствовав, что после долгих лет борьбы за его здоровье совсем выбилась из сил. Джек вышел из машины и огляделся. Место было выбрано действительно великолепное: дом стоял посреди обширного парка, что невольно создавало атмосферу уединения и глубокого покоя. Что ж, это уже неплохо. Главное здание построено в неоготическом стиле, высокие, как в церкви, окна с витражами, арочные контрфорсы, а вокруг опрятные, коротко подстриженные лужайки со множеством цветочных клумб. Чуть далее виднелись голубая гладь искусственного озера и еще одно здание, скорее всего бывшая конюшня; теперь, по-видимому, там располагался медицинский корпус, оснащенный новейшим оборудованием. Отцу здесь, должно быть, очень даже неплохо.

Джек достал с заднего сиденья сумку, где лежали старый несессер для письма, а также посвященная мифологическим представлениям ирландцев книга Бенедикта Блайта «Погружение во мглу», которую ему удалось отыскать в букинистическом магазине Малверна. Книга Джеку очень понравилась, во всяком случае то, что он успел прочитать. Эмоциональный стиль автора заворожил его, сочинение Блайта оказалось намного увлекательней, чем можно было ожидать от научного труда. Автор обладал удивительной способностью: древние легенды в его изложении превращались в свежие и в высшей степени романтичные, наполненные приключениями истории, богатые чувственными подробностями и захватывающими намеками. Все это немало способствовало популярности его сочинений. Блайт описывал страну и населяющих ее людей с их реальными желаниями и страстями, и между строк отчетливо проступала сексуальность самого автора, в которой, как в зеркале, отражались парадоксы и противоречия его раздираемой страстями души.

Джек вошел в здание через главный вход и улыбнулся женщине, сидевшей за стойкой администратора.

– Здравствуйте. Я приехал повидать своего отца.

– Он вас ждет?

– Мм, в общем-то, нет.

– Ваше имя?

– Джек. Джек Коутс. А моего отца зовут Генри.

– Коутс… – Она набрала фамилию на клавиатуре компьютера. – Ага, вот он. Восточное крыло. Если не возражаете, я сейчас позвоню в сестринскую, пусть пришлют кого-нибудь, чтобы вас проводить. Не хотите ли присесть? – Она указала на длинную скамью, обтянутую кожей.

– Спасибо.

Джек прошелся по вестибюлю, постоял возле входа. Внезапно его охватила смутная тревога, ему стало страшно. Снаружи здание походило на шикарный отель. Но внутри он заметил охрану, запертые двери. Атмосфера медицинского учреждения. Неужели отец действительно так плох? А что, если ему здесь не нравится и он захочет, чтобы Джек забрал его отсюда? А вдруг он вообще не узнает сына?

– Сейчас за вами придут, – сказала женщина, кладя трубку.

– Отлично.

Он взял один из глянцевых рекламных проспектов, уселся и стал его перелистывать.

Вутон-Лодж был построен в 1873 году по образцу собора Парижской Богоматери. Первоначально здание являлось частью имения Ротермиров и использовалось в качестве охотничьего домика. Во время Второй мировой войны здесь размещались психиатрическая лечебница и санаторий для военнослужащих, получивших ранения в ходе боевых действий. Уединенное расположение и лесистая местность вокруг Вутон-Лоджа должны были способствовать скорейшему их выздоровлению. Лорд Ротермир завещал здание государству, и психиатрическая лечебница продолжала работать здесь и после войны. В 1983 году банковская группа «Альфа» выкупила у государства эту недвижимость. Заведение было перепрофилировано в дом престарелых. Здесь содержатся нуждающиеся в уходе пожилые люди, страдающие старческим слабоумием, а также болезнью Паркинсона и болезнью Альцгеймера. Пациентам предоставляется всесторонний и наиболее полный спектр услуг. Они проживают в условиях, отвечающих самым современным требованиям.

Тут к Джеку подошла медицинская сестра.

– Мистер Коутс?

Он положил брошюру на скамейку и встал.

– Меня зовут Аннабел, – представилась медсестра, и они обменялись рукопожатием. – Пойдемте, я вас провожу. – Она повела его куда-то по длинному коридору и поинтересовалась: – Вы уже бывали здесь раньше?

– Нет, я тут в первый раз.

– Тогда позвольте я познакомлю вас с расположением помещений нашего заведения.

Медсестра приложила к двери магнитный ключ, и они прошли в другой коридор.

– Вот здесь комната отдыха. И, как видите, она у нас не пустует. Раньше тут, вероятно, была гостиная.

Джек обратил внимание на интерьер: помещение было спроектировано в виде грота и снабжено поистине необъятным камином. Архитектор, очевидно, хотел создать нечто вроде современного замка Камелота: на витражных окнах сцены из средневековой жизни. Повсюду символика, отдаленно напоминающая масонскую. Дверные проемы сделаны в виде арок, пол выложен плитами и покрыт темно-красными коврами, такими пушистыми, что ноги в них утопали по щиколотку.

Джек оглядел сидящих группами пожилых пациентов: кто играл в карты, кто дремал перед экраном телевизора. Несколько человек, устроившись у окна эркера, пили чай и наслаждались пейзажем. Казалось, все тут были слегка подавлены грандиозностью интерьера и величием этого места, которое неизбежно должно было вызывать у обитателей заведения мысли о собственной неполноценности. Они словно чего-то ждали, как будто бы находились в аэропорту, в весьма комфортабельном зале ожидания. Джек представил, что его отец тоже сидит вот здесь, такой же несчастный, одинокий и покинутый, вместе с другими, и с тоской смотрит в окно, не совсем понимая, куда он попал и что здесь делает. Джеку стало не по себе, но вслух он сказал:

– Прекрасное помещение. Здесь очень даже мило.

Они двинулись дальше.

– А тут у нас столовая, – продолжала экскурсию медсестра.

Джек сунул голову в узкое помещение со сводчатым потолком. Длинные столы, достаточно далеко стоящие друг от друга, покрытые пластиком стулья – такие легко мыть и вытирать.

– Очень даже мило, – повторил он, и его мрачные предчувствия усилились.

Интересно, с кем рядом обычно сидит в столовой отец? Неужели, как в школе, здесь у каждого свое место? И создаются свои группировки, тоже как в школе?

Медсестра повела его куда-то налево, сквозь вереницу двустворчатых дверей. Похоже, теперь они уже находились в другом крыле, где располагаются отдельные комнаты для пациентов. Да уж, какой там собор Парижской Богоматери! Скорее, смахивает на богадельню. Потолки гораздо ниже, пол деревянный, доски скрипят при ходьбе. Сиделка остановилась перед одной из дверей.

– Кажется, спит, – тихо сказала она.

Джек осторожно заглянул в комнату. Отец сидел прямо, в кресле с подушками, склонив голову на сторону.

– Папа…

Грудь Генри Коутса едва заметно равномерно поднималась и опускалась.

– Он принял лекарство, – пояснила сестра. – Принести вам чего-нибудь? Может, чаю?

– Нет, спасибо. Не надо.

Она ушла, а Джек присел на краешек кровати, поставил сумку на колени и стал наблюдать за отцом. Казалось, с тех пор как они виделись в последний раз, тот стал меньше и словно бы усох. Его ладони и ступни выглядели на исхудавших конечностях слишком большими, лицо напоминало мягкую резиновую маску. Рот был открыт, из него раздавалось тихое похрапывание. Теплый солнечный луч освещал всю фигуру спящего.

– Папа! Папа… – позвал Джек.

Отец пошевелился и открыл глаза.

– Да? Кто здесь?

– Это я, Джек.

Старик поерзал в кресле.

– Ах, да. Погоди, я сейчас, еще одну минуточку.

Голова его упала на другую сторону, глаза снова закрылись.

Джек вздохнул и огляделся. Да нет, комната, в общем-то, неплохая. Кровать вот только больничного типа, но остальная мебель перевезена сюда из дома родителей: он узнал ее, как и картины, фотографии и книги, которые придавали комнате знакомый облик, отражая вкусы и пристрастия ее хозяина. Джек встал и принялся разглядывать корешки книг, которые читал отец, фотографии, которые он решил взять с собой. Может быть, впервые в жизни сын обращал внимание на мелкие подробности, говорящие о характере отца. Вот авторучка, которой он любил решать кроссворды. Подборка книжек довольно неплохой исторической беллетристики, которая в свое время произвела на отца впечатление. А еще он явно тоскует по своей жене: знакомое лицо матери улыбалось сразу с четырех фотографий, теснившихся на комоде. Джек провел пальцем по блестящей серебряной рамке, заметив отпечатки пальцев отца в том месте, где он держал портрет, разглядывая его.

Ему вспомнилась собственная квартира, где царил строгий порядок, где не видно было и следа памятных подарков и других предметов, пробуждающих воспоминания.

Он посмотрел на часы. Потом вытащил из сумки дорожный несессер для письма, поставил так, чтобы отец сразу его увидел, на столике рядом с креслом, достал книгу и сделанные в библиотеке ксерокопии.

Джек снял пиджак, аккуратно сложил его, снова сел на кровать и стал ждать. Было совсем тихо, только слышно было, как тикает будильник.

Казалось, совсем недавно отец завел свой бизнес. А вот теперь Джек, его взрослый сын, навещает отца в доме престарелых. При виде того, как одинок отец, сердце его сжалось от боли, реальной физической боли.

Затем мысли Джека перенеслись к Кейт. Он вспомнил о том, как держал ее руку в своей, о том, какой гладкой и нежной казалась ее щека, о том, как он увидел Кейт обнаженную в окне.

Внезапно Джек представил себе, что когда-нибудь и его собственные отпечатки больших пальцев останутся на рамке с портретом любимой женщины.

О, как Джеку хотелось, чтобы на его комоде стоял ее портрет.

* * *

– Что у нас сегодня на ужин? – спросила Кейт, входя на кухню.

Рейчел как раз резала лук.

– Решила приготовить кое-что новенькое. – Она кивнула на стол, на котором лежала кулинарная книга. – Рыбный пирог.

– Ну уж и новенькое! – засмеялась Кейт. – Это, скорее, хорошо забытое старенькое.

– Главное, чтобы было вкусно, – не стала спорить Рейчел.

Кейт наблюдала, как она снует между столом и плитой, вполголоса напевая песенку Берта Бакарака. Сегодня Рейчел была сама не своя. Энергия просто била из нее ключом, на лице сияла беззаботная улыбка. Такой Кейт тетю еще никогда не видела. И тут она заметила кое-что еще.

– А куда ты подевала красные туфли? Без них ты какая-то другая, на себя не похожа.

Рейчел опустила голову, посмотрела на ноги, на которых красовались простые босоножки без каблуков.

– Видишь ли, какое дело: похоже, красный период в моей жизни закончился.

– По-моему, он длился довольно долго.

– Слишком долго. Сделай одолжение, загляни-ка в рецепт. – Она кивнула на раскрытую кулинарную книгу. – Сколько там морковок – одна или две?

Кейт посмотрела на пожелтевшую от времени страницу:

– Две. Натереть на крупной терке. Господи, сколько же лет этой книге? Где ты ее взяла? Получила в наследство от бабушки?

– Купила на аукционе. Между прочим, заплатила целых два фунта! – Она открыла холодильник и достала морковь. – Люблю приобретать на наших аукционах что-нибудь по мелочи. Слушай, здесь попадаются такие забавные рецепты!

– Уж не хочешь ли ты сказать, что эта книга из Эндслея?

– Точно. Принадлежала старой экономке, матери Джо. Кстати, Джозефина рассказала мне просто уморительную историю. В самом начале войны ее мама была еще совсем юной и совершенно не умела готовить. Представляешь, она сунула однажды в духовку фамильное серебро, хотела еду на нем разогреть. А потом стала вынимать, глядь – а оно все расплавилось!

– Да, Джо и мне про это рассказывала.

Кейт перевернула поваренную книгу и с интересом изучила некогда кремового цвета обложку. Тисненые красные буквы гласили: «Основы кулинарного искусства».

– Вот это да! – восхитилась девушка. – Кулинарное искусство, ни больше ни меньше. Так, значит, эта книга была издана еще до войны? Настоящий раритет!

– Да ты, как я погляжу, прирожденный антиквар! – улыбнулась Рейчел. – Не взять ли мне тебя в дело? Переименуем фирму в «Деверо и дочь». Звучит неплохо, а?

– А что, я согласна! Вот только что скажет мама?

Кейт вертела книгу, пытаясь определить, в каком году та была издана.

– Просто так лучше звучит, чем «Деверо и племянница». Ничего, думаю, Анна не обидится. Главное, что бизнес останется в семье. – Но тут она заметила, как вытянулось лицо Кейт, и дала задний ход: – Да что ты, я же пошутила!

Но Кейт не обратила на эти слова внимания, она изумленно разглядывала чистый лист в конце книги.

– Говоришь, книга принадлежала матери Джо? – спросила она.

– Да-а… А в чем дело? Что ты там такое нашла?

В правом углу страницы небрежным детским почерком было написано: «Элис Уэйтс».

Неужели это та самая Э. Уэйтс, что много лет назад забрала браслет в ювелирном магазине «Тиффани»?

Тогда выходит, что мать Джо – единственный оставшийся в живых человек, который может знать, что случилось в Эндслее, когда пропала Беби Блайт.

Эндслей, Девоншир

19 апреля 1941 года

От тебя никаких новостей. Вообще. Ни единого письма, ни даже телеграммы. Весь день напролет я молюсь о том, чтобы ты был жив. Я не могу двигаться и целыми часами только и делаю, что плачу. Я превратилась в огромную корову. Жирную и распухшую. Даже хорошо, что ты не видишь меня сейчас, – наверняка разлюбил бы. Боже мой, до чего ужасен этот дом, мне просто делается в нем жутко! Тут вечно так промозгло и сыро, словно в погребе! Даже странно, что в былые времена Эндслей представлялся мне тихой гаванью, я мечтала об этом прекрасном дворце на берегу моря. А теперь он кажется мне настоящей тюрьмой, откуда хочется поскорее сбежать. Вот бы каким-нибудь чудом отыскать тебя. Мы тут постоянно слушаем радио. А новости все сплошь ужасные и безнадежные. Иногда я думаю, а вдруг ты жив и здоров, но просто больше меня не любишь? Ирэн все твердит, что мне нужен свежий воздух. Прогулки на берегу моря. Если бы она только знала, как мне хочется утопиться в этом море! Стоит только подойти к самому краю скалы и заглянуть вниз: бурлящая черная вода, кажется, так и тянет к себе. Но самоубийство – страшный грех. Худший даже, чем убийство ребенка. И я заставляю себя сделать шаг назад. С другой стороны, преисподняя меня не пугает, ведь без тебя я и на земле живу, словно в аду. Одна надежда на то, что рано или поздно ты все-таки приедешь и заберешь меня отсюда.

Б.

* * *

Джек решил немного размять ноги: слишком долго он сидел за баранкой. Толкнув дверь, находившуюся слева от комнаты для медперсонала, он очутился на свежем воздухе. На улице было хорошо: дул приятный ветерок, на небе ни облачка, но совсем не жарко. На лужайках прогуливались пациенты, два старичка играли в шары, какую-то женщину сестра катила в инвалидном кресле. Джек поднялся по склону и подумал, как хорошо все-таки иной раз пройтись пешком. Позади главного здания он набрел на обнесенный стеной сад. Сквозь листья стройных берез и буков пробивались солнечные лучи. Пахло влажной черной землей и мхом. Джек подошел ближе и услышал нежное, убаюкивающее журчание. Фонтан стоял в дальнем углу: из кустарника торчала голова горгульи – хитрой и злобной, но совершенно не страшной, а даже забавной. Изо рта ее лилась струя воды, наполняя внизу круглый мраморный бассейн, в котором плавали сияющие неземной белизной водяные лилии.

Джек подошел ближе. По каменному краю бассейна была вырезана надпись: «Брезжит утро, рассвет наступает… Минула ночь, а я все мечтаю… о тебе, о тебе, одной лишь тебе». Огромный японский декоративный карп, завидев человека, моментально метнулся в глубину, блестя золотисто-красной чешуей под темной поверхностью воды. Джек наклонился и опустил руку в прохладную глубину.

– Осторожно, укусит! – раздался голос за его спиной.

Он оглянулся.

На скамейке сидела пожилая женщина, такая маленькая и хрупкая, что издали казалась чуть ли не ребенком. Несмотря на возраст, было нечто юное и обезоруживающе невинное в ее облике, в манере склонять голову в сторону, когда она разглядывала его удивительно яркими синими глазами.

– Эти рыбы обожают кусать руку, которая их кормит, – добавила старушка.

* * *

«Бельмонт» был расположен в Мейфэре на Куин-стрит. Это было дорогое заведение, внешне совсем неброское, как и все остальные дома на этой улице, так что можно было пройти мимо и не заметить, что перед тобой шикарный отель. Здание выделялось лишь тем, что у входа стоял швейцар в униформе.

Он распахнул перед Кейт дверь, и она вошла в фойе. Справа располагалась элегантная гостиная, а слева – столовая, отличавшаяся довольно строгим интерьером. Кейт обратилась к девушке на ресепшен:

– У меня здесь назначена встреча, в библиотеке. Не подскажете, как туда пройти?

– Разумеется, – любезно ответила та, – я провожу вас.

Она провела Кейт через гостиную, где как раз сервировали на столиках чай. Миновав узкий коридор, они подошли к комнате поменьше, отделанной дубом.

Элис сидела возле погасшего камина, задумчиво глядя в его обуглившийся зев.

Заметив Кейт, она подняла голову.

– Не хотите ли чаю? – спросила служащая отеля, переводя взгляд с Кейт на Элис.

Элис выпрямилась.

– Думаю, в этом нет необходимости, – сказала она.

Девушка слегка поклонилась и ушла.

– Терпеть не могу, когда меня пытаются обслуживать. Никогда не говорила об этом дочери, но во всех этих заведениях мне как-то не по себе.

Кейт села в кресло напротив.

– А где же Джо? – спросила она.

– Отправилась куда-то на целый день. Любоваться городом. А по мне, так в Лондоне слишком много народу. И по магазинам шляться у меня тоже нет охоты: дома есть все, что нужно. Так, значит, – она сложила руки на коленях, – вы наконец пришли.

– Вы знали, что я приду?

Элис кивнула:

– Разумеется. Кто-то обязательно должен был прийти. Рано или поздно. Ну и что вы хотите знать?

– Если не ошибаюсь, ваша девичья фамилия Уэйтс? Элис Уэйтс – это ведь вы, правда?

– А с чего вдруг такой интерес к моей персоне?

Кейт достала из сумочки копию квитанции из ювелирного магазина и положила на стол. Элис взяла ее и, сдвинув брови, попыталась разобрать, что там написано. Потом изумленно подняла голову:

– Откуда это у вас?

Кейт проигнорировала вопрос.

– Вы забрали тогда у «Тиффани» готовый браслет. Это ведь ваша подпись, так?

Глаза Элис округлились.

– Откуда вам все известно?

– Честно говоря, я провела небольшое расследование. Все началось с того, что я случайно наткнулась на старую обувную коробку.

– Но где? Каким образом вы ее обнаружили?

– Она лежала в запертой комнате. На стеллаже за книгами.

– За книгами? – Элис потерла рукой лоб, пытаясь сообразить.

Кейт глубоко вздохнула и попробовала зайти с другой стороны:

– А почему вдруг Ирэн купила сестре такой дорогой подарок?

– Были на то причины.

– Какие?

– Вам не понять.

– А все-таки?

– Мы сделали то, что должны были сделать, – резко ответила пожилая женщина, внезапно приходя в ярость.

– Элис, – Кейт старалась говорить как можно тише, – пожалуйста, объясните мне, что именно вы сделали?

Собеседница долго смотрела на Кейт и молчала. В душе ее явно шла какая-то борьба. Потом лицо Элис смягчилось, казалось, она была потрясена и растеряна.

– Вы очень на нее похожи. Тоже блондинка, тот же овал лица. Когда я увидела вас в первый раз, то подумала, что передо мной привидение. А это уже о чем-то говорит. Люди глядят на фотографии и говорят: да, красивая женщина. Но ведь они не знают, как Беби двигалась, не слышали ее голоса, они… ну, словом, люди и понятия не имеют, какая она была на самом деле. От одного только ее вида дыхание перехватывало. Стоило ей войти, как все уже смотрели только на нее одну, никого больше не замечали.

Кейт молчала.

– Думаете, легко жить, когда у тебя такая красивая сестра? Да еще такая знаменитая. – Элис отдала квитанцию обратно, словно не в силах была больше смотреть на эту бумажку, и сказала: – Я не защищаю ее. Я просто стараюсь ее понять.

– Кого? – уточнила Кейт.

Элис глубоко вздохнула:

– Она так ненавидела сестру. Честно говоря, под конец я даже думала, что она ее убьет.

Кейт почувствовала, как кровь холодеет у нее в жилах.

– О чем вы говорите? Кто кого убьет?

– Нет, разумеется, она ее не убивала, – не обращая внимания на вопросы собеседницы, продолжила Элис. Затем она снова отвернулась, уставилась в пустой камин и заключила: – Но вполне могла.

* * *

Джек сначала не заметил старушку, которая сидела на скамье в дальнем углу, обложенная со всех сторон подушками. Одета она была довольно элегантно: красивая голубая юбка и в тон ей кофточка. Черты лица довольно тонкие, выдающиеся скулы; ореол седых волос обрамляет голову. И в интонациях ее тоже чувствовалось нечто необычное: в столь резкой, слегка аффектированной манере давно уже никто не говорит. На коленях у старушки лежала газета «Фигаро». Рядом с ней на скамейке Джек увидел кислородный баллончик и кислородную маску. Видимо, она страдала от эмфиземы или астмы.

– Простите, – сказал он, – я, наверное, вам помешал.

– С этими рыбками я давно знакома. На вид такие красивые, но до чего злющие: как говорится, палец в рот не клади.

– Спасибо, что предупредили.

– У вас, случайно, сигаретки не найдется?

– Неужели вы курите? – удивился Джек, бросив выразительный взгляд на кислородную маску.

– Хотите сказать, бабка одной ногой в могиле, а туда же? – улыбнулась она. – Я курю с шестнадцати лет, страшно подумать, как это было давно. Но, как видите, до сих пор жива.

– Ну, тогда… – нерешительно сказал он, нащупывая в кармане пачку сигарет, – если уж на то пошло…

Джек достал пачку, протянул ей одну сигарету, похлопал по карманам в поисках спичек. Старушка терпеливо ждала, держа сигарету в руке. Да куда же подевались спички? Наконец он нашел их, закурил сам и дал прикурить пожилой даме.

Глубоко затянувшись, она с наслаждением откинулась назад.

– Благодарю вас. Свежий воздух – это, конечно, очень полезно, но все хорошо в меру. А к кому вы приехали? Или вы сами ненормальный и решили влиться в нашу веселую компанию?

– Разумеется, я ненормальный, вы угадали. Да и кто в наше время нормальный? Хотя, вообще-то, мне казалось, что здесь у вас дом престарелых.

– Так его теперь называют. Ну и кого же вы приехали навестить?

– Отца. Его зовут Генри Коутс.

– Как же, знаю! Генри – очаровательный мужчина! И такой умный!

– Сейчас он спит. А вы, я вижу, читаете по-французски?

– Конечно! – Старушка вскинула брови. – А вы разве не владеете французским?

– Очень плохо, – признался Джек. – И что же там пишут?

Она вздохнула и пожала плечами:

– Plus ça change…[7] Мир всегда стоял на краю пропасти. Ну и конечно, французы очень переживают в связи с введением этих новых денег.

– Евро?

– Ну да. Объединенная Европа! Удивляюсь, почему вокруг всего этого столько шуму? Можно подумать, такое происходит впервые.

– На мой взгляд, эта идея просто ужасна.

– В жизни всегда было полно ужасов, – сказала она и снова глубоко затянулась. – Одна катастрофа постоянно сменяется другой.

Джек закинул ногу на ногу:

– Зато Британия останется независимой.

– Что толку, мы все равно друг без друга не можем, а тут еще эти иностранцы со своими глупостями. Но хватит. Терпеть не могу политику, а уж тем более банальные разговоры о ней. По мне, так опиум для народа вовсе не религия, а пустая болтовня.

Тут пожилая дама вдруг зашлась в приступе глубокого, затяжного и хриплого кашля, сотрясавшего всю ее хрупкую фигурку. Она проворно схватила маску, приложила ее ко рту и судорожно вдохнула.

Джек тревожно огляделся, не зная, как ей помочь.

– Позвать кого-нибудь? – предложил он.

Старушка лишь покачала головой. Вскоре дыхание ее восстановилось, она убрала маску и спросила:

– Скажите, а откуда вы приехали?

– Из Лондона.

– Правда? Ну и каков он теперь?

– Полно народу, очень пыльно и жарко.

– А в ресторане «Мирабель» кто теперь готовит?

– Что, простите?

– Ну, кто у них там шеф-повар?

– Понятия не имею. Никогда этим не интересовался.

– Но вы ведь ходите куда-нибудь обедать, разве нет? Бываете в ресторанах?

– Изредка.

– И танцевать… После обеда вы ходите куда-нибудь танцевать?

– В общем-то… честно говоря, нет.

– А почему?

– Видите ли, танцы не моя стихия.

– Да вы большой оригинал. – Она вздохнула. – А знаете, вы мне кое-кого напоминаете.

– Интересно – кого?

– Одного человека… Когда-то, тысячу лет назад, я его обожала. Он был такой красивый, обаятельный, остроумный!

– Благодарю вас, – улыбнулся Джек.

– И вдобавок – страшный чудак.

Он засмеялся:

– Уж и не знаю, можно ли это считать комплиментом?

– Разумеется, можно. А какой это был потрясающий собеседник… единственный человек, которого я по-настоящему любила.

– Должно быть, это было непросто?

– Жизнь вообще непростая штука. Мы заключили с ним договор. Я выполняла роль его «бороды»[8]. В то время, разумеется, это все было скорее игрой: не образ жизни, а лишь очередной этап, который рано или поздно обязательно закончится.

– Простите, я не понял насчет бороды.

– А, старомодное словечко. Вот ваш отец наверняка смекнул бы, о чем речь.

– И что потом стало с этим человеком?

– Ей-богу, не знаю. Старые связи, знаете ли, со временем теряются. – Она загасила сигарету, откинулась на спинку скамьи, устало прикрыла глаза и поинтересовалась: – А у вас, случайно, не найдется последнего номера «Хэллоу!»?

– Увы, нет. Я такое не читаю.

– И правильно делаете. Дерьмовый журналишко. Но я обожаю всякие сплетни. Как вы думаете, королева Елизавета очень потолстела? – Она лукаво посмотрела на него искоса. – Может, все-таки достанете последний номер, а?

Эндслей, Девоншир

31 мая 1941 года

Мой дорогой Ник!

Господи, это случилось, когда я уже совсем потеряла надежду! Любовь моя, какой красивый браслет ты мне подарил! Просто великолепный! Конечно, я едва смогла надеть его на запястье, ведь руки у меня так растолстели. Но когда я открыла футляр, то расплакалась, как девчонка! Мир не видал такого дорогого, бесценного подарка! А я уж, честно говоря, совсем было отчаялась получить от тебя весточку! Если бы ты только знал, как я переживала! Каких только глупостей себе не напридумывала: то мне казалось, будто ты погиб под обломками во время бомбежки; то, что тебя взяли в плен, посадили на корабль и увезли куда-то далеко… А ты, оказывается, цел, невредим и не забыл меня! Сердце мое поет от радости! Ну кто бы мог подумать, что ты такой внимательный и заботливый! Представить не могу, где ты достал денег, ведь браслет наверняка очень дорогой. Благодарю тебя, любовь моя! Тысячу раз благодарю! Умоляю, приезжай скорее, приезжай хоть ненадолго навестить меня! А я буду ждать и, глядя на браслет на распухшем запястье, копить мужество и терпение! О бесценный друг мой!

О любовь моя, единственная и истинная! Нам надо начать все сначала. Еще не поздно. Пойми, счастье возможно, все в наших руках!

Твоя навеки

Беби

* * *

– Ирэн была натура очень сложная, с двойным дном. Она могла быть невероятно обаятельной: казалось, женщины добрее и милее нет на свете. И пока ты делал все так, как ей хочется, она тебя обожала. Но стоило совершить хоть один неверный шаг… – Элис подняла голову. – Помню, однажды я оплошала на кухне с серебряной посудой. Сунула старинное блюдо в духовку, чтобы подогреть еду, а оно расплавилось.

– Да, Джо мне рассказывала.

– Глупо, конечно. Ирэн, бывало, все смеялась над этой моей оплошностью. Гостям обожала рассказывать эту историю. Но только при мне, когда я прислуживала. Все слушали и ахали: какая удивительная, на редкость великодушная хозяйка, такой другой не сыщешь. Она делала вид, что фамильное серебро для нее – пустяки, и все за столом выжидательно смотрели на меня и смеялись. А я всякий раз краснела. Готова была сквозь землю провалиться. И вот однажды вечером, когда Ирэн снова потешала гостей этой историей, я случайно подняла голову и встретилась с ней взглядом. И увидела, что хозяйка прекрасно понимает, каково мне терпеть это унижение, и даже не пытается скрыть это. На протяжении долгих лет она наказывала меня, заставляя расплачиваться за ту давнюю ошибку, только проделывала это так хитро, что никто, кроме меня, ни о чем и не догадывался.

– А почему вы не ушли от нее?

– В то время я была еще совсем молоденькая, жизненного опыта никакого. Думала, раз Ирэн предоставила мне работу, так я на нее чуть ли не молиться должна. И я уже сказала, хозяйка не всегда бывала такая. Частенько бывала очень милой и доброй. Кстати, она тут в Эндслее собиралась полностью переделать все на современный манер, чтобы туристы приезжали. Для Ирэн вообще характерно было строить грандиозные планы: и насчет себя самой, и в отношении мужа. Одно время я думала, что он наверняка станет премьер-министром. Незаурядная женщина, что и говорить. Но в любой бочке меда обязательно найдется ложка дегтя. Я имею в виду Беби. Младшая сестричка вечно вытворяла что-нибудь совершенно дикое, абсолютно невообразимое, и, ясное дело, это не шло на пользу амбициям Ирэн. Ну и конечно, все наперебой восхищались Дайаной, особенно мужчины. Даже покойный лорд, муж Ирэн, и тот поддался ее чарам. Беби не стеснялась говорить ему прямо в лицо, что она думает. Например, заявляла, что, если он не перестанет досаждать ей разговорами о политике, она удавит его собственным галстуком! Представляете? А он только смеялся. Ирэн бы не осмелилась так с ним разговаривать. Она боготворила мужа, и он это знал. А Беби могла откалывать любые фокусы, и все ей сходило с рук. И это приводило Ирэн в ярость. Она была женщина гордая, ей больно было признавать, что младшая сестра вертит окружающими, как хочет. На людях она относилась к ней как к непослушной шаловливой собачке. Но когда они оставались одни, думаю, Ирэн просто места себе не находила. Беби нарушала все принципы, все правила, на которых держалась ее жизнь. Младшая сестренка была неуправляема, словно ракета, но, похоже, ни один человек не имел ничего против, ей прощали абсолютно все. Так всегда бывает с настоящими красавицами. Словно Господь Бог одарил ее особым правом делать все, что взбредет в голову. Это глубоко возмущало Ирэн.

– А мне казалось, что ваша хозяйка была женщиной глубоко религиозной.

– Да, это так. Но Ирэн считала, что даже Господь Бог должен был следовать ее правилам. И она терпеть не могла проигрывать, уступать. А потом началась война. Все мужчины отправились воевать. И вот тогда-то она развернулась. Записалась на курсы сестер милосердия, стала возглавлять различные благотворительные фонды, разъезжала по всей стране и всюду произносила речи. Даже по радио выступала, убеждая всех в необходимости приносить жертвы ради общей победы, призывая жить по христианским законам. Потом Лондон стали бомбить, и Беби приехала в Эндслей. И тут новый удар – она оказалась беременна. Опять младшая сестра наплевала на правила приличия и получила то, чего Ирэн всегда хотела, но не могла получить. Только на этот раз у Ирэн было преимущество. Беби нельзя было нигде появляться, нельзя было даже из дома выйти: а ну как ее увидят!.. – Элис помолчала. – Ирэн очень ждала этого ребенка. Говорить она ничего не говорила, но я-то знала. Стала обустраивать детскую комнату, накупила игрушек и книжек. А уж ремонт там какой сделали: комната, словно в сказке, вся так и сияла позолотой. Но тут у Беби начались проблемы со здоровьем. Еще бы, легко ли все время сидеть взаперти. Ей становилось все хуже и хуже. Бывало, закроется в комнате и все пишет, пишет – длинные письма, скорее всего, любовнику. Но он ей так ни разу и не ответил. Ирэн отбирала у нее эти послания, говорила, что сама их отправит. Помню, бедняжка каждый день спрашивала, нет ли ей письма. Но писем не было, и она совсем пала духом. Ирэн старалась как-то поддержать сестру, но та частенько даже с постели не вставала, так ей было плохо. Понимаете, Беби и раньше откалывала номера, от нее всего можно было ждать. Ирэн очень боялась, как бы она не наделала глупостей. Велела мне присматривать за ней. Именно поэтому и пришлось тогда срочно заказать тот браслет… Как сейчас помню, в тот день, когда настало время забирать его, случился воздушный налет на побережье и хозяйке пришлось сверхурочно дежурить в госпитале. Вот она и попросила меня съездить к «Тиффани». А я ведь раньше в Лондоне ни разу не бывала. Так боялась, что попаду под бомбежку или ограбят. Просто ужас! А какой там был магазин! Я в жизни не видела таких магазинов! Ирэн приказала мне прислать браслет из Лондона в Эндслей по почте, приложив к нему маленькую записку, текст она мне дала. Хозяйка говорила, что очень важно, чтобы обязательно был лондонский почтовый штемпель. Думаю, она хотела убедить Беби, что тот человек, ну, тот самый, все еще ее любит. И представьте, у нас все получилось. Беби чуть не прыгала от счастья. Но радовалась она недолго. Потом что-то случилось, и бедняжка вдруг ни с того ни с сего переменилась. Мы в тот день как раз собирали старые газеты. Я связывала их в пачки, а Беби… Она так располнела, что ей было тяжело наклоняться. И ей поручили ходить по дому и собирать все, что мы пропустили. Вот она ушла и довольно долго не появлялась. Я забеспокоилась, куда она запропастилась. И пошла ее искать… – Элис замолчала. – Беби в руки попалась старая бритва полковника, – наконец продолжила она. – Кровищи было… Я никогда столько не видела.

Кейт похолодела:

– Она погибла?

Элис покачала головой:

– Нет. Но у нее случились преждевременные роды.

– И что стало с ребенком?

– Понимаете… – Элис упорно смотрела в пол. – В этом доме все должно было быть так, что не придерешься. Эндслей должен был стать образцовым местом, достопримечательностью… не только для друзей, но и для всей страны… А тут…

Кейт смотрела на собеседницу во все глаза:

– Не понимаю…

– У ребенка оказалось… прямо по всему личику… красное пятно… просто ужас.

– Хотите сказать, родимое пятно?

Элис кивнула:

– Да уж, похоже, это было у них в роду.

– У кого у них? – нахмурилась Кейт.

Она окончательно запуталась: ведь Беби была идеальная красавица, без единого изъяна. Да и Ник тоже красив, как полубог.

И вдруг она вспомнила старую черно-белую фотографию, стоявшую на туалетном столике. На ней Ирэн была запечатлена с мужем на каком-то сборе ветеранов, они стояли бок о бок, не касаясь друг друга. Покойный лорд был без шляпы. Он горделиво улыбался, щурясь под яркими лучами солнца… И на правой стороне его черепа сквозь редеющие волосы просматривалась странная, непонятная тень.

Нет, пожалуй, все-таки не тень.

Это было пятно, родимое пятно.

Кейт откинулась на спинку кресла.

Так вот оно что! Ребенок, которого родила Беби, оказался не от Ника.

Где-то в конце коридора послышались звуки арфы, чьи-то голоса и смех. Здесь же, в библиотеке, тишину нарушало только монотонное тиканье стоящих в углу старинных часов.

– И что было дальше? – тихо спросила Кейт.

– Разразился ужасный скандал. Просто ужасный. Потом полковник куда-то увез младенца, я не знаю куда. Беби его даже не видела. А потом однажды вечером, через несколько дней, приехала машина, а в ней незнакомец… крупный такой, высокий мужчина… И наутро бедняжку увезли.

Кейт оставалось задать еще один, самый последний вопрос.

– Скажите, Элис… Беби еще жива?

– Честное слово, не знаю. Я старалась глаз с нее не спускать, это была моя работа. Но я до сих пор не знаю, с чего это вдруг Беби тогда так переменилась. Наверное, я этого так никогда и не узнаю.

Старушка явно устала, признание далось ей с большим трудом. Плечи Элис опустились, голова поникла. И глаза как-то разом потускнели, будто она ушла мыслями куда-то глубоко в себя.

– И что вы теперь собираетесь с этим делать? – вдруг спросила она.

– Что вы имеете в виду?

Старушка подняла голову:

– Я ведь никому об этом не рассказывала, даже дочери. Вы кто, журналистка? Собираетесь напечатать эту историю?

– Ну что вы, конечно нет. Ничего подобного я делать не стану!

– Тогда я совсем ничего не понимаю! – заявила Элис.

– Чего вы не понимаете?

– Зачем вам понадобилось тратить время, предпринимать столько усилий, копаться в прошлом людей, которых вы совсем не знаете?

– Видите ли… – начала было Кейт и растерянно замолчала.

Элис ждала ответа, темные глаза ее смотрели потерянно и смущенно.

– Откровенно говоря, я и сама не знаю, зачем мне это понадобилось, – призналась Кейт. – Беби Блайт по какой-то непостижимой причине кажется мне не совсем посторонним человеком. В свое время я мечтала стать такой, как она.

* * *

Из-за угла, толкая перед собой пустую инвалидную коляску, появился чернокожий санитар.

– Простите, пожалуйста, что прерываю вашу беседу, – сверкнул он белозубой улыбкой. – Но вам пора к столу, герцогиня, время ланча. – Вдруг он остановился и строго оглядел собеседницу Джека. – Похоже, вы опять курили? Признавайтесь!

– Боже мой, Сэмюэль! Да вам с вашей подозрительностью только в гестапо работать! – недовольно надув губы, воскликнула старушка. – К вашему сведению, это вот он сейчас курил, а вовсе не я!

Сэмюэль перевел взгляд на Джека.

– Мне остается только принести вам свои извинения, – церемонно произнес тот, пряча улыбку.

– Прикрываете даму, да? – произнес Сэмюэль с таким видом, словно видел обоих насквозь. – Не думайте, что вы меня одурачили, герцогиня. К тому же, – он осторожно опустил ее в кресло и положил ей на колени кислородную маску, – мне казалось, что я единственный человек в этом заведении, кому позволено прикрывать и баловать вас.

– Да-да, Сэмми, ты, конечно, всегда останешься моим любимчиком, – улыбнулась старушка. – Но я не давала обета быть верной только тебе. Так что не стоит ревновать понапрасну. Кстати, который час?

Он посмотрел на часы:

– Уже почти половина второго.

– Тогда поехали. Ссориться будем потом.

– Слушаюсь, герцогиня, – тихо сказал санитар.

Она наморщила лобик и капризно потребовала:

– Поторопись. Я не хочу опаздывать.

– У нас еще куча времени.

Джек встал.

– Приятно было познакомиться, герцогиня, – сказал он.

Старушка пожала ему руку:

– Вы должны извинить меня. Мне пора. У меня еще одно свидание.

– Да-да, конечно.

Джек проследил, как Сэмюэль вкатил коляску по пандусу, и они исчезли за двустворчатой дверью. Ну и странные же особы здесь обитают. Надо же, герцогиня!

Он пошарил по карманам в поисках сигарет, но ничего не нашел. Посмотрел на столе, на скамейке. Пачка бесследно исчезла.

Джек вошел в здание и собирался было вернуться к отцу, но, поддавшись внезапному порыву, вдруг остановился возле комнаты медперсонала. И снова ощупал карманы, на этот раз в поисках мелочи.

– Простите, где тут у вас телефон-автомат?

* * *

Вагон подземки раскачивался из стороны в сторону, окна были открыты. Час пик закончился. Кейт сидела в вагоне одна, держа на коленях сумочку. По полу шелестели смятые газеты – городское перекати-поле. Заголовки пестрели свежими новостями из Брюсселя, откликами на дискуссию об отмене двадцать восьмой статьи.

Кейт посмотрела в окно, в темноту тоннеля. Разговор с Элис оставил тяжелое впечатление пустоты, разочарования и безнадежности. Ей так хотелось узнать всю правду. А теперь, когда Кейт наконец-то добилась своего, она не испытывала радости или удовлетворения. Наоборот, из нее словно бы высосали все жизненные соки, лишили последних иллюзий. Да, Беби Блайт была красива и обаятельна, но ею попользовались и выбросили за ненадобностью.

С визгом и грохотом поезд стал делать поворот. По проходу, подхваченная ветерком, проплыла еще одна газета. Она опустилась на пол прямо перед Кейт. Так, что там у нас интересного? Грандиозные скидки и распродажи… Рыжеволосая звезда очередного сериала выходит замуж… Интересно, в который раз?

Кейт всматривалась в фотографию, с которой ей улыбалась юная актриса. Что-то знакомое померещилось ей в этом фото, где-то она уже видела очень похожее лицо, вот только где? Кейт открыла сумку, достала обувную коробку. Она прихватила ее с собой на всякий случай, что-то подсказывало ей, что коробка может пригодиться. Однако Кейт ничего не стала показывать Элис.

Кейт сняла крышку и развернула газету, в которую были завернуты туфельки. Но на этот раз сами балетки ее не интересовали. Она осторожно расправила старый газетный лист. Одна сторона была полностью занята рекламой: продаются меха со склада, антицеллюлитные пояса, чудодейственные эликсиры от всех болезней. Кейт перевернула газету.

И вдруг все встало на свои места. Так бывает, когда объектив фотоаппарата наводят на резкость и размытое изображение становится четким.

Ну конечно. Элис и Беби в тот день собирали газеты. А потом Беби ушла и не вернулась…

Сколько раз Кейт держала в руках эту газету, но сообразила только сейчас.

Поезд подъезжал к станции.

Это была страница из «Таймс» от 3 июня 1941 года, где печатались объявления о свадьбах и рождении детей. Кейт прочитала в самой середине небольшую, всего в шесть строк, заметку:

Вчера днем в церкви Святого Якова состоялась скромная церемония бракосочетания мистера Николаса Уорбертона и наследницы канадского нефтяного магната мисс Памелы Ван Оутен. Во время торжественного обеда в отеле «Кларидж» к молодоженам присоединились родители невесты, а затем все вместе отправились в аэропорт, сели на самолет и через Нью-Йорк отправились в Канаду, в штат Онтарио, где новобрачные и намереваются поселиться.

Двери закрылись. Поезд набрал скорость и помчался дальше по темному тоннелю.

Как мало все-таки надо, чтобы сломать человеку жизнь. Всего лишь несколько строчек в газете.

* * *

Джек открыл дверь в комнату отца и увидел, что тот уже проснулся и, нацепив на нос очки, просматривает ксерокопированные страницы. Дорожный несессер для письма лежал у него на коленях. Когда вошел Джек, он поднял голову.

– Папа!

– Ну здравствуй, – улыбнулся отец, глядя на него поверх очков. – Давненько я тебя не видел, сынок.

– Да, папа, давно, очень давно. – Они обменялись рукопожатием, и Джек добавил: – Я очень скучал по тебе.

– Правда? Ну вот ты и приехал. Наконец-то.

– А у тебя здесь вполне сносно. Тебе тут нравится?

– Нормально. Спасибо, что решил навестить. Вижу, ты привез кое-что для меня, чтобы я не скучал, да?

– Да, папа… – Джек уселся на краешек кровати. – Мне тут пришлось работать в Девоншире, и я случайно наткнулся там на эту штуковину. В Эндслее. Ты знаешь это место?

– Нет, но, судя по материалам, которые ты привез, несессер как-то связан с сестрами Блайт?

– Да, верно.

– Милая вещица. Дерево в прекрасном состоянии, качественная инкрустация. Какой эпохи? Викторианской?

– Да.

– И ты купил несессер для меня?

– Вообще-то, нет… – покраснел Джек. – Для… другого человека.

– Небось, в подарок женщине? – догадался отец.

– Да, женщине. Она очень интересуется сестрами Блайт, их судьбой.

– И ты хочешь произвести на даму впечатление?

– Конечно, – кивнул Джек.

– Все повторяется. Однажды ты уже применил этот прием. Только в тот раз, помнится, это было зеркало, так?

– Да, папа… Но эта девушка – она совсем другая.

– Женщины всегда не похожи одна на другую. Только мы не меняемся.

– Дело в том, что эта проклятая штукенция заперта.

Отец отложил бумаги, взял несессер и перевернул кверху дном.

– Раньше очень любили делать потайные кнопки… Кстати, ты давно уже здесь?

– Нет, не очень. Выходил прогуляться в сад. Поболтал с одной старушкой.

– Выражайся, пожалуйста, точнее. Здесь у нас полно старушек.

– Это верно, – улыбнулся Джек. Кажется, он застал отца в благоприятный день. – Но эта была… не знаю, как описать… такая вся необычная. Глаза голубые-голубые, и говорит как-то странно. Как в старинных пьесах.

– А-а! Наверное, миссис Хили. – Генри повернул несессер набок. – Читала французскую газету, да?

– Точно!

– Она тут всех обаяла. Подай-ка мне вон тот нож. На столе лежит.

Джек взял нож и протянул отцу.

– Откуда она взялась?

– Этого никто не знает. Похоже, миссис Хили была здесь всегда. – Он просунул кончик ножа в тоненькую щелку в самом углу. – Ее поместили сюда во время войны с подозрением на брюшной тиф и держали несколько лет в изоляции. Тогда антибиотиков еще не было, вот людей и сажали на карантин. Я слышал, у нее шизофрения или что-то в этом роде, связанное с галлюцинациями. Хотя, честно говоря, она всегда казалась мне женщиной в совершенно здравом рассудке… разве что жеманная слегка.

– Ты хочешь сказать, что бедняжка здесь уже больше пятидесяти лет? Неужели у нее никого нет?

Отец пожал плечами:

– Может, и есть какие родственники, да только они про нее знать не хотят.

– Ну и ну! Вроде бы такая милая старушка!

– Это женщина из другой эпохи, Джек. И из другого общественного класса. Кому интересно ископаемое!

– Но она мне только что сказала, что к ней сегодня кто-то должен прийти.

Джек встал и, стараясь помочь отцу, придержал несессер за крышку.

– Да они все так говорят. И миссис Хили тоже постоянно кого-то ждет. Уже много лет.

Он подцепил что-то ножом, осторожно нажал, и… в несессере что-то скрипнуло, потом вдруг задняя петля щелкнула и отскочила, хотя коробка осталась целой и невредимой.

– Вот, я же говорил, замок с секретом! – торжественно провозгласил отец.

– Откуда ты знаешь, как это работает? – удивился Джек.

– Ну я же как-никак профессионал. – Генри открыл несессер. – Вот это да! Тут что-то есть!

* * *

Кейт вошла в прихожую. Сумка соскользнула с плеча и с глухим стуком ударилась об пол, покрытый полинялым зеленым ковром. Прежде она никогда не обращалась с обувной коробкой так небрежно, старалась ставить ее осторожно. Но теперь Кейт хотелось забыть про все, что в ней лежит, забыть всю историю, связанную с этими вещами.

– Рейчел! Ты дома?

Никто ей не ответил, квартира была пуста. И уже не в первый раз тетины комнаты показались Кейт слишком уж захламленными и мрачными, словно само время здесь застыло. Когда она только вернулась из Нью-Йорка, то поражалась, как здесь спокойно. А теперь вдруг увидела, что квартира слишком велика для одного человека. А может, дело не в квартире, а в том, что она сама за это время изменилась?

Кейт прошла на кухню, открыла холодильник, поискала, чего бы перекусить, хотя, по правде говоря, голода не испытывала. Она закрыла холодильник и, двигаясь медленно, словно сомнамбула, наполнила водой чайник, включила его… Нет, пожалуй, чай она тоже пить не будет. Кейт и сама толком не знала, чего ей хочется, но была уверена: здесь она точно не найдет желаемого. А где искать, тоже не совсем понятно.

На кухонном столе лежала записка.

Пока тебя не было, звонил Джек. Оставил на автоответчике какое-то странное сообщение, я не поняла, что он имел в виду: «Кэти, предлогов больше нет». И все! Что за шутки?

Кейт тупо разглядывала записку.

Потом прочитала ее еще раз.

Чайник закипел.

Она села.

Предлогов больше нет.

Кейт закрыла глаза, попыталась запомнить эту минуту на всю жизнь и почувствовала, как по всему телу разливается тепло.

От судьбы не уйдешь: она способна в считаные секунды не только погубить, но и возродить душу.

* * *

Генри достал из недр несессера несколько пачек туго перевязанных шнурком писем. Они пожелтели от времени, бумага ломалась на сгибах, но почерк на конвертах, несмотря на выцветшие чернила, был четкий и разборчивый. Он передал одну связку Джеку. Некоторые конверты были вскрыты и письма сложены вместе, другие оставались запечатанными, но без почтовых штемпелей, словно их написали, но так и не отправили адресату.

Джек сдвинул бечевку, чтобы разобрать адреса на нераспечатанных конвертах, быстро перебрал их. На каждом значилось: «Достопочтенному Николасу Уорбертону, отель „Бельмонт“, Мейфэр, Лондон».

– Боже мой, папа!

– Да-а. – Генри задумчиво потер подбородок. – Вот именно, боже мой.

– Да это же частная переписка сестер Блайт!

– Взгляни-ка на это письмо, – сказал отец и передал Джеку еще один невскрытый конверт. – Почерк совсем другой.

Джек смотрел и изумленно моргал, не веря собственным глазам.

– Ты хоть понимаешь, какое сокровище мы тут обнаружили? – Голос Генри дрожал от волнения, а в глазах зажглись искорки, которых Джек не видел уже много лет.

– Кажется, понимаю.

– Вопрос в том, произведет ли это впечатление на твою новую пассию?

Грейт-Хаус

Онтарио, Канада

15 сентября 1941 года

Моя дорогая девочка!

Я так давно не получал от тебя никакой весточки и сейчас решил предпринять последнюю отчаянную попытку связаться с тобой. Я посылаю это письмо твоей сестре, поскольку уже перепробовал все другие адреса, которые пришли мне в голову, но нигде не мог добиться ответа на вопрос, где ты сейчас находишься.

Я прекрасно понимаю, что ты во мне разочаровалась, возможно, ты даже ненавидишь меня и не хочешь иметь со мной дела, так что и это письмо, скорее всего, тоже останется без ответа. И все же я должен попробовать еще раз. Я и представить себе не мог, что мне придется когда-нибудь писать такое. Прошу тебя, верь мне, я не лгу, мой отчаянный поступок совершенно сломил меня. Будь у меня другой выход, я ни за что не стал бы этого делать. Но, дорогая моя, меня уличили в таком проступке, в котором мне стыдно признаться, ведь я не хочу причинить тебе боль. На этот раз мне не избежать наказания. Я должен или немедленно покинуть страну, любовь моя, или отправиться в тюрьму. И я нашел выход, договорившись с единственным существом, кроме тебя конечно, которое понимает меня и которое может вывезти меня из Англии, пока еще не поздно.

Я не люблю ее. На свете существует только одна женщина, которую я любил и продолжаю любить, и эта женщина – ты. Но я не хочу в тюрьму. Подобное исключено, у меня для этого просто не хватит мужества.

Я не достоин тебя. Я это знаю. И всегда это знал. С самой первой нашей с тобой встречи, когда я увидел тебя, горько плачущую, в парижской гостинице, я понял, что связан с тобой навсегда. Я не рассказывал тебе о том, как некоторое время стоял тогда в сторонке, прежде чем подойти, и наблюдал за тобой. Воистину, я не видел до тех пор женщины столь восхитительно прекрасной и при этом словно бы не имеющей об этом никакого понятия. А когда ты заговорила, столь обезоруживающе всхлипывая и захлебываясь словами, как одна лишь ты умеешь, я уже не сомневался, что встретил родственную душу, своего двойника, только гораздо лучше и совершеннее. И хотя тогда ты была еще совсем ребенок, мне понадобилось приложить поистине титанические усилия, чтобы расстаться с тобой. Вот и сейчас, покидая тебя, я призываю на помощь всю свою волю.

Моя любовь к тебе всегда изобиловала ужасными, страшными изъянами из-за моего порочного, безнравственного образа жизни. О, как бы я хотел вырвать этот порок из своего сердца и всю оставшуюся жизнь следовать принятым в обществе нормам. Что за несчастное я создание, если мне приходится причинять боль единственному человеку, которого я по-настоящему люблю и ставлю превыше всех других? И что бы я ни говорил, как бы ни были прекрасны мои слова, я знаю: без меня тебе во всех отношениях будет лучше. Меня терзает позорная, нечистая страсть, способная испортить все, к чему бы я ни прикасался. И я не вынесу мысли, что мой порок осквернит твою чистоту.

Но сможешь ли ты простить меня?

Я не имею ни малейшего права задавать тебе этот вопрос, но если сможешь, прошу тебя, дай мне знать. И я тут же вернусь за тобой. Я найду тебя. Я добьюсь развода, и мы с тобой начнем все сначала, где-нибудь в далеком уголке этого широкого, истерзанного мира. Помнишь, ты ведь сама всегда говорила: жизнь – это длинная цепь катастроф. Как же это верно, особенно для меня, человека, которого все считали колоссом, твердо стоящим на сильных ногах… но оказалось, что ноги эти глиняные. И тем не менее я готов отдать все что угодно, лишь бы остаток жизни ковылять на этих ногах рядом с тобой.

Все существо мое без остатка сохнет и гибнет без тебя. Каждое мгновение меня мучит раскаяние, и сам воздух, которым я дышу, кажется мне отравленным. Я чувствую себя человеком неполноценным, полным неудачником, который не справился с задачей, провалил великую миссию любви. Но, как бы там ни было, я все равно продолжаю любить тебя. Я люблю тебя. Люблю отчаянно, люблю, как последний глупец. Люблю неуклюже, ревностно и жадно, люблю безнадежно, люблю беззаветно, как любит ребенок. И мне невыносима сама мысль о том, что ты можешь думать иначе.

Я совершенно сломлен и разбит.

Ник

* * *

В воздухе стало прохладней: кажется, надвигался дождь. До сих пор лето было просто роскошное, такой жары Кейт и припомнить не могла. И все-таки теперь, когда совершенно невыносимое великолепие жарких солнечных дней немного смягчилось, стало легче дышать. Она поняла, насколько соскучилась по настоящему, мягкому, неназойливому, истинно английскому лету. Такому бледному и мимолетному, что кажется, будто это и не лето вовсе, а одна лишь его видимость. А теперь трава напиталась влагой и испускала тонкое благоухание, и первые опавшие листья уже шелестели под ногами людей, проходящих мимо скамейки на Примроуз-Хилл. Кейт еще плотнее закуталась в плащ.

Дело шло к вечеру. Солнце медленно клонилось к горизонту, постепенно багровея и окрашивая небо в розовые и бледно-лиловые полосы, тающие на фоне чистейшей глубочайшей голубизны. Нью-Йорк теперь далеко, его больше нет. Перед ней раскинулся Лондон, старый город с древней, запутанной и порой парадоксальной историей, со множеством знакомых мест, достопримечательностей и памятников; очертания некоторых неясно маячили сейчас вдали.

Внезапно по склону, гоняясь друг за другом, пробежали две собаки, два лабрадора, и на фоне закатного солнца ей показалось, что они окутаны светящимся ореолом. Глядя на лабрадоров, Кейт не могла сдержать улыбки и залюбовалась их бьющим ключом жизнелюбием, этаким блаженным и радостным пренебрежением ко всему, что лежит за пределами их восторженной забавы.

А за ними по склону прямо к ней поднимался Джек.

Бывает так, что некоторое время не видишь человека, а потом снова встретишься и не можешь смотреть на него без разочарования и досады. Кейт это прекрасно знала. Вдруг выясняется, что ты все себе напридумывала, на деле же твои фантазии не имеют никакого отношения к реальности. Но сейчас, при виде приближающегося к ней Джека, Кейт охватила столь глубокая радость, что девушка и сама удивилась.

С трудом переводя дыхание – подъем оказался довольно крутым, – Джек остановился рядом с ней. На плече у него висела большая сумка.

– Здравствуйте, мистер Коутс, – слегка поклонилась Кейт.

– Здравствуй, Кэти, – отозвался Джек.

Он сел рядом, осторожно поставил сумку возле ног, повернулся к ней и лукаво улыбнулся.

– В чем дело? – слегка смутившись, засмеялась она.

– Ну-ка, поцелуй меня, Кэти.

– Что-о?! – Сердце ее отчаянно, словно у школьницы, застучало в груди. – Вот прямо так взять и поцеловать?

Продолжить она не успела: Джек сам притянул ее к себе и поцеловал.

Губы у него были мягкие и нежные. Потом он целовал ее глаза, щеки, стройную шею. А она целовала Джека в переносицу и подбородок, прижимаясь к нему все крепче, таяла в его объятиях, пока поцелуи его не стали долгими и требовательными, так что обоим пришлось в конце концов приложить немало усилий, чтобы оторваться друг от друга.

Собаки, устав от беготни по траве, успокоились и улеглись рядышком, тяжело дыша.

– Хочешь перекусить? – придя в себя, спросил Джек.

– Я не прочь, – кивнула Кейт, поправляя плащ. – Очень даже.

– В нашем месте, любовь моя?

– Да, милый, – улыбнулась она.

Они поднялись.

– Может, я что-то не так поняла, мистер Коутс? – тихо спросила она, склонив голову к его плечу.

Он посмотрел ей прямо в лицо.

– Предлогов больше нет, – сказал он серьезно, не отрывая взгляда. – Совсем никаких.

– Вот и хорошо, – согласилась она, вполне отдавая себе отчет в том, что ступает в пропасть.

Только на этот раз пропасть была не бездонна. Внизу ее ждала твердая почва. И от этого было еще страшней.

– Значит, предлогов больше нет.

– Кстати, чуть не забыл, – спохватился Джек. – Я тебе кое-что принес. – Он похлопал рукой по сумке. И снова хитро улыбнулся. – Думаю, тебе понравится мой подарок.

– Главное, что ты сам от него в восторге.

– Как ты догадалась? Ах да, я и забыл, что ты у нас ясновидящая!

Они спускались по направлению к греческому ресторанчику, где уже были один раз.

Кейт вдруг остановилась:

– А что, если взять навынос?

– Кстати, я классно готовлю яичницу.

– Вот заодно и продемонстрируешь.

Джек протянул руку:

– Оставайся со мной навсегда, Кэти.

– Хорошо, – сказала она, беря его за руку. – Пожалуй, я не против.

В этой паре не было ничего особенного: они были как две капли воды похожи на все другие пары, гуляющие тем вечером по парку и медленно бредущие по аллее домой. Но никто не догадывался, чего им это стоило – идти вот так вдвоем через парк и разговаривать, ласково поддразнивая друг друга.

Ведь полюбить

Еще раз

Не так-то просто:

Тут требуются недюжинные отвага и мужество.

Послесловие автора

А теперь я хочу рассказать читателям, каким образом возникла эта книга. В немалой степени это произошло благодаря одной моей близкой подруге. Дело было так.

Около года назад мне пришла в голову мысль написать роман, героиня которого, наша современница, девушка своенравная и несколько взбалмошная, живет в Лондоне. Совершенно случайно она сталкивается с некоей тайной, которая связана с судьбой одной блестящей молодой особы, в конце 1920-х годов дебютировавшей в великосветских салонах столицы. Две сюжетные линии развертываются параллельно, и постепенно между характерами героинь и их поступками обнаруживается определенное сходство. Помимо всего прочего, мне хотелось непременно связать всю эту историю с Музеем Виктории и Альберта: его величественное здание всегда восхищало меня и к тому же пробуждало немало воспоминаний личного характера.

Я представляла себе завязку приблизительно так: героиня, участвуя в составлении описи экспонатов музея, обнаруживает загадочное письмо или еще что-нибудь в этом роде, побуждающее ее начать расследование. Постепенно, шаг за шагом, она приближается к раскрытию тайны той, другой женщины; и в финале все так называемые ключевые предметы интриги попадают в число экспонатов музея. Например, дорогое платье, некогда сшитое специально к первому выходу дебютантки в свет, должно висеть в отделе моды; изготовленный на заказ браслет – быть выставленным в отделе ювелирных изделий; какой-нибудь пикантный портрет – храниться в архивах отдела фотографий, и так далее. Я уже внутренне трепетала, предвкушая, как воплощу в жизнь свой блестящий замысел.

Однако, начав писать, я довольно быстро поняла, насколько грандиозно поле деятельности сотрудников Музея Виктории и Альберта, как велик масштаб исследований, проводимых в многочисленных его отделах по самым разным отраслям знаний. При подобном размахе количество персонажей романа стало расти, как снежный ком, что неизбежно, когда пишешь о столь солидном учреждении. Мне же хотелось, чтобы книга моя читалась легко, как детективный роман. А тут приходилось прибегать к громоздким объяснениям научного характера и включать все новые и новые, неожиданно возникающие эпизоды, в которых участвовало огромное количество народу.

Однажды вечером в состоянии полного отчаяния я позвонила своей подруге Аннабел Жиль, тоже писательнице, и стала жаловаться, что совсем запуталась. «Тебе надо сузить задачу, – посоветовала она. – Выбрось всю эту муть. Ну зачем тебе музей? Придумай что-нибудь попроще. Загадочное письмо можно обнаружить где угодно, хоть в старой коробке из-под обуви. – Аннабел помолчала и, смеясь, продолжила: – Слушай, ты ведь любишь решать настоящие головоломки? Тогда я кое-что тебе дам!»

Через неделю мы встретились, и она вручила мне ветхую – сделанную еще в 1930-е годы – обувную коробку, которую случайно нашла где-то на антресолях. Внутри лежала пара изящных бальных туфелек. Позже выяснилось, что Аннабел также припрятала кое-что под газетой. Там обнаружились несколько совершенно разнородных предметов: черно-белая фотография красавца-моряка, изящный браслет от «Тиффани» и старый значок школы-интерната, в котором когда-то учились ее дочери. Там были еще ложка, немного кружев и брошка в виде бабочки, но вставить все это в роман я не смогла. Особенно долго я мучилась с ложкой: вертела ее и так и этак, но все тщетно. «А теперь, – поучала меня Аннабел, – попробуй использовать хоть какие-нибудь из этих предметов, если уж не получится все, в сюжете романа. Но они обязательно должны быть связаны с некоей тайной и постепенно привести героиню к разгадке. Да, и самое главное: не заглядывай в коробку, пока не дойдешь до того места, когда героиня случайно находит ее. Вот тогда откроешь и сама удивишься!»

Так оно и случилось. Именно с этого момента и началась настоящая работа над детективным романом. Аннабел была права: огромного собрания редкостей, хранившегося в одном из крупнейших музеев мира, мне не понадобилось. Чтобы завязать интригу, вполне хватило старой обувной коробки: она оказалась вещью значительно более осязаемой и при этом совершенно не пафосной, куда более, если можно так выразиться, по-человечески теплой. Аннабел обладает просто удивительной способностью: ухитряется в любом, даже грандиозном замысле ухватить самую суть. И она не колеблясь щедро поделилась со мной этим своим даром, за что ей огромное спасибо.

При создании собирательных образов Ирэн и Дайаны (Беби) Блайт я воспользовалась реальными прототипами, описанными во многих широко известных источниках: это сестры Митфорд, это Зита Джангман, а также сестры Курзон, Телма Фернесс, виконтесса Фернесс и Глория Морган Вандербилт. Я не первая заинтересовалась ими: все эти женщины, отличавшиеся незаурядной красотой и неординарными характерами, служили источником вдохновения для многих литераторов. Однако развязка романа была подсказана мне двумя весьма примечательными сюжетами, которые я почерпнула в наших газетах.

Первая история стала достоянием общественности сразу после смерти королевы-матери в апреле 2002 года, когда обнаружилось, что две ее племянницы Кэтрин и Нерисса Боуз-Лайон, дочери достопочтенных Джона Герберта Боуз-Лайона, второго сына четырнадцатого графа Стратморского и Кинхорнского и брата королевы-матери, и Фенеллы Хепбёрн-Стюарт-Форбс-Трефусис, в течение шестидесяти (!) лет были заперты в Королевском госпитале Эрлсвуда, в Редхилле, графство Суррей. В психиатрическую лечебницу их поместили в 1941 году, в возрасте пятнадцати и двадцати двух лет соответственно, с диагнозом, характеризующим серьезное умственное расстройство. Столь неполноценные дети были для этой семьи таким позором, что в книге пэров Берка Нерисса числится умершей в 1940-м, а Кэтрин – в 1961 году. Таким образом, эти бедные девочки просто перестали для всех существовать. Родственники посещали их очень редко, а королевский двор так и не признал несчастных своими членами.

Позднее к ним присоединились еще три их кузины, которые также были признаны психически неполноценными. Это дочери достопочтенных Генриетты Хепбёрн-Стюарт-Форбс-Трефусис и майора Генри Невила Фейна – Индония Фейн, которую все домочадцы звали Беби, Этельдреда Флавия Фейн и Розмари Джин Фейн. Они все были одновременно помещены в Королевский госпиталь Эрлсвуда.

На самом деле Нерисса умерла в середине 1980-х годов, и ее похоронили на кладбище в Редхилле. Сначала на могиле была просто пластмассовая бирка с номером захоронения, теперь там имеется надгробный камень. Кэтрин (дома ее называли Леди) тогда же перевели в психиатрическую больницу Кетвин-Хаус, а некоторое время спустя туда же поместили и Индонию. Плату за содержание Кэтрин Боуз-Лайон в Кетвин-Хаусе, несмотря на то что родственники ее были очень богаты, вносила Государственная служба здравоохранения Великобритании.

В 2001 году в связи с обвинениями в сексуальных, физических и финансовых злоупотреблениях в отношении пациентов Кетвин-Хаус был закрыт. По-видимому, Кэтрин до сих пор еще жива и содержится в каком-нибудь доме престарелых на территории графства Суррей.

Вторую историю я узнала совсем недавно. В июле 2008 года обнаружилось, что в городе Эпсоме, графство Суррей, в промежутке приблизительно с 1907 по 1992 год в инфекционном блоке психиатрической лечебницы Лонг-Гроув, располагавшемся в большом, викторианской постройки здании из красного кирпича, насильственно содержалось более сорока женщин, некогда переболевших брюшным тифом. Сообщалось, что на момент госпитализации все они были психически здоровы, однако в результате содержания в условиях несвободы многие сошли с ума и лишь некоторые, несмотря на переносимые ими мучения, сумели сохранить рассудок. У многих из них имелись мужья, дети и другие родственники; многие до болезни работали. Однако, несмотря на это, все их забыли; несчастные содержались практически в тюремных условиях, причем кое-кто провел там не менее шестидесяти (!) лет.

И хотя в пятидесятые годы прошлого века широкое распространение получило лечение антибиотиками, этих женщин все равно продолжали до конца жизни удерживать в лечебнице на том основании, что их психическое здоровье было подорвано. Информация об этом появилась в печати, когда в заброшенном здании бывшей больницы, долгое время спустя после ее закрытия, обнаружили несколько томов медицинских записей.

Вот и все, что я хотела рассказать своим читателям. От души надеюсь, что это послесловие к роману окажется для кого-нибудь полезным. Я хотела показать, что литературное творчество – это целый ряд этапов. Оно включает тщательно разработанные и продуманные планы, вполне предсказуемые неудачи и провалы и довольно редкие, а порой и случайные откровения, в которых невозможно не ощутить явного проявления Божественной воли. Заранее прошу простить меня, если случайно допустила некоторые погрешности касательно исторических фактов. Честное слово, я сделала это неумышленно.

Я бесконечно благодарна своей читательской аудитории, благодарна судьбе за то, что имею честь входить в число публикуемых авторов. И теперь, когда работа над «Дебютанткой» закончена, я жду не дождусь момента, когда мне придется встретиться с причудами сюжета моей новой книги. Поэтому, если у кого-нибудь из вас вдруг найдется старая обувная коробка, которая валяется без дела, не стесняйтесь: положите в нее что угодно, по своему выбору, и смело посылайте мне!

Кэтлин Тессаро

Сноски

1

До смерти завидую тебе (искаж. фр.).

(обратно)

2

Перевод А. Плещеева. – Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

3

Технический прием в искусстве, целью которого является создание оптической иллюзии того, что изображенный объект находится в трехмерном пространстве, в то время как в действительности он нарисован в двухмерной плоскости.

(обратно)

4

От англ. «pinky» – «розовый».

(обратно)

5

Айвор Новелло – валлийский композитор, певец и актер; один из популярнейших британских исполнителей первой половины XX века.

(обратно)

6

Цитата из стихотворения Томаса Мура из цикла «Ирландские мелодии».

(обратно)

7

Чем больше перемен… (фр.)

(обратно)

8

«Борода» – подруга гея, которую он выдает за свою девушку, чтобы скрыть свою ориентацию.

(обратно)

Оглавление

Благодарности

Часть первая

Вперед

Часть вторая

Часть третья

Послесловие автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg