«Дочь писателя»

Анри Труайя Дочь писателя

I

— Мы же опоздаем!

— Ничего, подождут!

Арман Буазье лукаво посмотрел на дочь, сидевшую за рулем. Она возразила ему совсем как ее мать в былые времена, с беспечной небрежностью. Изабель тоже не преминула при случае напомнить ему о том, какое положение он занимал. Она даже убеждала его быть пожестче в разговорах с издателем. Всю свою молодость Сандрина, которую в семье любовно называли Санди, только и слышала о том, что отец, при всем своем писательском таланте, совершенно неспособен защищать собственные интересы. И так повторялось изо дня в день. Семь лет прошло с тех пор, как умерла Изабель, и все это время Санди так хорошо заменяла мать, что Арман уже не осознавал, кто из этих двух женщин сидит в машине рядом с ним. Получить водительские права он так и не решился: женские руки управляли за него автомобилем, а он лишь пассивно отдавался ощущению скорости и движения. Это позволяло ему спокойно рассуждать о необычности своего нынешнего положении. «К чему же я пришел?» — думал он временами, чтобы понять, не заблуждается ли он на свой счет. Всякий раз, когда Арман смотрел на список «Книг того же автора» в очередном издании своих произведений, его охватывало смешанное чувство гордости за то, как много он написал, и страха, что он трудился понапрасну. В свои 85 лет он буквально сгибался под тяжестью премий, хвалебных рецензий и высоких званий. Член Французской академии, почетный доктор целого ряда зарубежных университетов, — о чем еще можно мечтать? Он был близок к пресыщению и все свое честолюбие направлял теперь на то, чтобы не сдать позиций. Единственная забота Армана теперь — доказать читателям и себе самому, что с возрастом он не растерял ни грамма своего таланта. К тому же публика следила за каждой книгой Буазье и ценила его как непревзойденного мастера запутанных семейных историй и любовных драм. Критики в свое время сравнивали его с Достоевским в сочетании с Кафкой и маркизом де Садом для большей пикантности. В лучшие дни он смеялся над столь лестными сравнениями. Но в минуты душевной меланхолии искренне верил, что все созданное им не стоит и выеденного яйца. К счастью, даже в эти периоды тяжких сомнений Санди умела найти слова, способные взбодрить отца. Она делала это легко и умело, будто заводила часовой механизм. С нею Арман забывал, что он вдовец.

Арман еще раз украдкой взглянул на Санди. Ей сорок восемь лет, а на вид можно дать не более тридцати семи. Тонкая, живая, с темными волосами и милым лицом, напоминающим мордашку умного котенка, она была одета со всей элегантностью: на ней был бежевый строгий костюм и косынка в осенних тонах. Санди явно приоделась для сегодняшнего события. Или для отца? Он в тайне надеялся на это. Дочь заслуживала большего, чем нынешняя одинокая и добропорядочная зрелость. В свое время она была замужем за неплохим человеком, банкиром Биллом Нейсторгом. К несчастью, он слишком любил деньги. Состояние дел на бирже интересовало его больше, чем собственная семья, он был американцем до мозга костей и мечтал вернуться на родину, как только позволит ему международная корпорация, на которую он работал. После одиннадцати лет непростой совместной жизни они решили разойтись, и Билл Нейсторг тотчас же отбыл в Штаты. К счастью, детей у них не было. В свое время Арман Буазье был удручен этим обстоятельством (по крайней мере, для вида), а теперь нарадоваться не мог, что так вышло. Стала бы Санди уделять ему столько внимания, будь у нее сын или, что еще хуже, дочь — вечный источник беспокойства для родителей? После развода с Биллом Нейсторгом она полностью посвятила себя отцу и тем самым в замен проблем, тревог, планов, разочарований и надежд жены банкира получила проблемы, тревоги, планы, надежды и разочарования дочери писателя. Еще вчера Арман и Санди провели немало времени, обсуждая его последнюю (пятьдесят девятую!) книгу, выход которой планировался на октябрь. Желая подготовить почву для нового романа, Бертран Лебрук, президент издательского дома «Дю Пертюи», попросил Армана Буазье — он его считал талисманом и визитной карточкой своего издательства — выступить до официального выхода книги перед сотрудниками, ответственными за ее продвижение на рынке. Съезд специалистов по маркетингу должен был состояться в городе Довиль в конце июня. «Коммерсанты» от издательства уверяли, что созыв лучших представителей фирмы на курорте, пусть и до начала сезона, станет свидетельством заботы о сотрудниках, и это не оставит их равнодушными. Справедливости ради Санди тоже была приглашена на чествование отца. Без нее Арман ни за что бы не поехал. Даже теперь, по дороге в Довиль, он сожалел о том, что дал себя уговорить.

— Я все думаю: ну какого черта я буду там делать! — ворчал он, пока Санди обгоняла малолитражку, которая ползла по автостраде со скоростью катафалка.

— Папа, нужно, чтобы все карты были в наших руках!

— Что-то я сомневаюсь!

— В чем? В торговых представителях? В их способности продать твою книгу?

— Да нет! Я сомневаюсь в ее ценности.

— Папа, ты опять за старое! Как ты любишь терзаться и мучиться, когда для этого нет ни малейшего повода! Как говорила мама, ты «мастер сеять панику»!

Он замолчал, недовольный тем, что дал ей новый повод для критики. Между тем последнюю книгу, «Смерть месье Прометея», он начинал писать в порыве многообещающего энтузиазма. Завязка была достаточно смелой: в центре романа — переживания преподавателя истории, специалиста по древним цивилизациям. Он получил от своих учеников шутливое прозвище «месье Прометей» и посвятил себя культу олимпийских богов.

Герой романа просто помешался на истории легендарного похитителя огня, которого разгневанный Зевс отдал на растерзание грифу, клевавшему печень титана. И вот однажды сей достойный педагог и страстный поклонник античности, заподозрив, будто его жена в сетях Венеры, принес и ее и себя в огненную жертву богам.

— Напрасно ты себя мучаешь, — продолжала Санди. — Я уверена: «Смерть месье Прометея» будет иметь бешеный успех.

— То же самое ты говорила о моем предыдущем романе «Бесчестье». А от этой злосчастной книги, в конце концов, отвернулись все критики.

— Но не публика! Нельзя же сразу угодить тем, кто любит читать, и тем, кто любит судить.

— Это правда, — согласился он.

Не переводя взгляда с дороги, она добавила:

— Я так совершенно спокойна. Правда, название мне по-прежнему не нравится.

— Не нравится? «Смерть месье Прометея» — это привлекает внимание, выходит из общего ряда…

— Боюсь, что твой тонкий намек ускользнет от большинства читателей, которые не слишком подкованы в мифологии.

Она говорила, что предпочла бы «Скрипки ужаса», но Арман считал такое название абсурдным и старомодным. На сей раз он настоял на своем. И это было их единственным разногласием в отношении книги.

— В любом случае, — заключил Арман, — поздно что-либо менять, жребий брошен, — и снова погрузился в молчание.

Санди самолично выбрала галстук, который он надел сегодня утром на торжество в Довиле: бордовый, со светло-серыми поперечными полосками. Санди полагала, что в этом галстуке отец выглядит моложе, но при этом не смотрится комическим стариком, позабывшим о собственном возрасте. И он доверял ей, ведь на всем свете, по-видимому, одной Санди незачем лгать ему. Арман сожалел, что она отказалась переехать к нему после смерти матери. С мужем она разошлась, друга у нее нет, детей тоже, и все-таки она по-прежнему предпочитает жить по улице Висконти в слишком большой и роскошной квартире, доставшейся ей от Билла Нейсторга. Почему? Как могла ей нравиться обстановка, наверняка бывшая свидетельницей разочарований и унижений ее замужества? А между тем Санди могла быть счастлива в небольшой, но удобной квартире Армана, которую он снял по улице Сен-Пер после смерти жены. Даже самые разумные женщины не застрахованы от подобных капризов, говорил он себе. И все же большинство из них после жестоких разочарований неудачного брака уходили в тень, жили скромнее, чтобы не ввязаться в новую авантюру. По крайней мере так вели себя героини последних книг Армана Буазье. Впрочем, пора подготовиться к рекламному шоу в Довиле. Размышляя о своей жизни, Арман чуть было не забыл о писательских обязанностях!

Развалившись в кресле, он наблюдал, как мимо него проплывал однообразный, туманный пейзаж, и размышлял о том, какие красивые слова скажет представителям издательства, чтобы пробудить в них интерес к роману «Смерть месье Прометея». Пока Арман раздумывал о том, как передать аудитории весь накал его книги, мерное движение автомобиля навевало на него дремоту. От возраста ли, от усталости или от радостного сознания того, что рядом, в этой железной коробке, была Санди, которая за двоих вела машину, за двоих рассуждала, за двоих жила, его расслабленное полудремотное состояние переходило в подлинное блаженство. Откинув голову на спинку сиденья, с полуприкрытыми веками, он представлял себе, будто конец карьеры еще не настал, будто впереди еще много ненаписанных книг, много непокоренных читательских сердец и «Месье Прометею» суждено стать не просто пятьдесят девятым романом писателя, а настоящим, беспрецедентным литературным событием. Это будет второе рождение Армана Буазье, и благодаря этой книге он будет принят в какую-нибудь другую, нефранцузскую, академию, и завоюет место в пантеоне самых выдающихся писателей всех времен и народов. В какой-то момент он даже поверил в то, что произносил речь, а жена похвалила его красноречие, воскликнув: «Они все у тебя в кармане!» Он проснулся на словах «в кармане», когда услышал, как Санди небрежно бросила, останавливая машину:

— Папа, подъезжаем к Понт-Одемер. Надо заплатить дорожную пошлину. У меня только крупные купюры. А у тебя не найдется мелочи в кармане?

Он вздрогнул — так внезапно было возвращение в реальность — и с готовностью ответил:

— Да, да! У меня есть все, что нужно, дорогая!

II

Выступление авторов начиналось вскоре после банкета в ресторане отеля. Они едва успели попробовать роскошные блюда, в основном дары моря в сопровождении белого вина, и вот уже нужно было идти в другой зал и произносить речи. По программе, предложенной отделом продаж издательства «Дю Пертюи», краткая речь Армана Буазье должна была стать прекрасным завершением собрания. Он выступал после пяти других менее значительных романистов, чьи произведения, наряду с книгой Буазье, стояли в первых продажах октября. Из соображений деликатности писатели появлялись перед аудиторией один за другим и тем самым освобождались от необходимости присутствовать на выступлениях коллег. Авторы сменяли друг друга перед судьями, как на экзамене. Эта школьная обстановка неприятно действовала на Армана Буазье, как воспоминание о забытом наказании. Сидя подле Санди в крошечной гостиной, примыкавшей к залу заседаний, он с раздражением ожидал своей очереди. Долго же «молодые коллеги» расхваливают свой товар! И как им только удается больше четверти часа болтать о собственных сочинениях? Сам он всегда задавался вопросом, о чем можно говорить с аудиторией, которая только и думает, что о сбыте товара. Наконец появилась пресс-атташе Жозиана Мишо. Она подошла к Буазье с загадочным видом и оживленно произнесла:

— Ваша очередь! Вас с нетерпением ждут! Они уже на пределе! Идите скорее!

В один миг заранее приготовленные фразы вылетели у него из головы. Он поплелся за пресс-атташе, как сомнамбула. Санди замыкала шествие. Зал встретил их громом оваций. Стоило Арману произнести первые слова, как все тревоги его рассеялись. В сущности, он давно привык к подобного рода выступлениям. Он не любил их из принципа, но признавал, что они полезны. Порой Армана даже занимало то изумление, в которое повергало публику его красноречие, столь далекое от академизма. Не вдаваясь в подробности приключений своего героя, он за десять минут пересказал самую суть романа, после чего замолчал с таким чувством, будто все это время говорил в пустоту. Восторженные крики публики рассеяли его сомнения, а нарочитая улыбка пресс-атташе убедила его в том, что, удовлетворяя свое самолюбие, он неплохо держался. Однако только Санди смогла полностью освободить Армана от постоянных опасений: он увидел, как она трижды моргнула, а это был у них условленный знак. Теперь, когда она признала его победу, он мог поднять голову.

Наконец торговые представители, которые до этого с невозмутимым видом выслушивали рассуждения Армана о «Смерти месье Прометея», набрались смелости и обратились к нему с вопросами. Среди представителей было несколько женщин. Они и принялись наиболее рьяно разбирать идею автора. Арман решил дать обстоятельный ответ всем: и тем из них, кого интересовала автобиографическая сторона центрального персонажа, и другим, видевшим в этой истории выдумку с определенной целью. По мнению последних, автор хотел в безобидной форме разоблачить политику «терпимости», проводимую отдельными государственными деятелями. Некоторые мужчины выразили неудовольствие названием романа. По их мнению, оно было слишком скучным.

Теперь, когда любопытство господ и дам из отдела продаж было удовлетворено, Арман спрашивал себя, к чему все это издательское сборище при закрытых дверях. В то время как он предавался сожалениям по поводу приезда в Довиль, Бертран Лебрук пригласил всех собравшихся пропустить стаканчик в баре отеля. Отказаться было невозможно. Арман предпочел бы прогуляться по Довилю, чтобы развеяться и размять ноги, но вместо этого должен был, как и все, переходить из зала в зал. К тому же в городе и на пляже шел сильный дождь, так что лучше было оставаться под крышей, в полумраке и глухой тишине этой обители дорогих напитков. В мгновение ока все столики были заняты. Томная мелодия силилась создать в этом месте атмосферу сентиментальной откровенности. Назойливая музыка мешала гостям общаться, и Бертран Лебрук, пользуясь своей властью, распорядился, чтобы ее выключили. С этого момента голоса становились все громче и слились в общий гул, похожий на звук морского прилива.

В шуме разговоров Арман заметил, что писатели разных поколений собрались небольшими группами в уголке бара. Все они были моложе его и, так же как он, прошли испытание поединка с издательскими «коммерсантами». Арман не был знаком ни с одним из авторов, приглашенных на это полулитературное, полукоммерческое мероприятие. С дочерью его разлучили, ее похитил Бертран Лебрук, вероятно, чтобы занять Санди беседой о многочисленных проектах своего издательства. Поэтому Арман был вынужден довольствоваться обществом Жозианы Мишо, которая изо всех сил старалась развлечь его своей болтовней. Она одновременно занималась продвижением романа Буазье «Смерть месье Прометея» и книги одного второстепенного автора, получившего благожелательные отзывы в прессе. Арман еще никогда не встречался с ним, его имя было Жан-Виктор Дезормье. Новая книга писателя под интригующим названием «Пощечина», по уверениям пресс-атташе, была настоящим образцом смелости и остроумия. Жозиане посчастливилось быть рецензентом этого романа. Пока она говорила, к столику подошел высокий худощавый мужчина с решительным взглядом и улыбкой в маленькой темной бородке. На вид ему было около сорока лет. Держа в руке бокал, он склонился к Жозиане Мишо. Она воскликнула, поднимая глаза:

— А мы только что о вас говорили!

И она представила Жана-Виктора Дезормье пожилому писателю, который, исключительно из вежливости, пригласил нового знакомого за столик. Спустя некоторое время к ним присоединилась Санди — дочери Армана удалось вырваться из общества Лебрука. Ее представили Жану-Виктору, после чего церемония знакомств подошла к концу. Арман предпочел бы уединиться с дочерью и узнать, что она думает по поводу его сегодняшнего спича. Увы, сугубо утилитарный характер мероприятия был уже предан забвению. Создавалось впечатление, будто вопросы продаж никого не интересовали и все приехали сюда с какой-то иной целью: они погружались в глубокие воды литературы. С искренностью во взгляде Жан-Виктор Дезормье произнес:

— Господин Буазье, вы не представляете, что означает для меня эта встреча! Сбылась мечта моего детства! Я открыл вас, когда мне было тринадцать лет: втайне от родителей я прочел ваш знаменитый сентиментальный детектив «Шаг в пропасть». Какое это было потрясение! Я тогда всю ночь не спал!

Он засмеялся — зубы хищника белели сквозь густую темную бороду — и машинально стал вертеть в пальцах бокал. Польщенный больше чем хотелось, Арман изобразил на лице сомнение:

— Однако по сравнению с тем, что в этом жанре публикуется сегодня, мое сочинение кажется несколько бледноватым.

— Что вы! Я только что его перечел! Уверяю вас, оно очень здорово смотрится!

— Вы меня удивляете.

— Я вас удивлю еще больше, если скажу, что именно из-за этой книги, из-за вас я сам захотел писать!

— В каком же возрасте?

— Сразу же, как прочел ваш роман. Я начал писать в четырнадцать лет.

— Черт побери! А когда вы опубликовали вашу первую книгу?

— Спешу вас уверить, что мне потребовалось много времени, чтобы сложиться, решиться, осмелиться! Это произошло восемь лет назад… Книжка называлась «Узники Бургоса».

Арман признался, что не читал этого романа, но помнил о похвальных отзывах в прессе.

— Да, книжка была неплохая, — отозвался Дезормье.

— А как вы находите свой новый роман?

— «Пощечина»? В издательстве он понравился. Ну, а я… Я не знаю. Как только мне передадут авторские экземпляры, я отправлю вам одну книжку. Скажите мне, при случае, что вы о ней думаете. Я очень дорожу вашим мнением.

— И напрасно, — шутливо ответил Арман. — Я плохой критик, потому что пристрастен. Писатель судит о книгах как писатель, а не как читатель, но прислушиваться нужно именно к последнему.

Говоря все это, он ощущал свою принадлежность к рядам профессионалов, перед которыми недавно выступал. Мелочное желание скрыться показалось Арману недостойным его положения. Приглядевшись повнимательнее к своему собеседнику, он нашел, что у того открытое, приятное лицо, и сказал себе, что обязательно прочтет его роман со всем интересом, какого заслуживает честолюбивый и многообещающий дебютант. Санди, до того момента хранившая молчание, с живостью произнесла:

— Удивительно, что вам понравился именно «Шаг в пропасть». Большинство читателей моего отца не знают этой книги. А у меня она одна из самых любимых! Ее нужно переиздать! По крайней мере в карманном формате.

Чтобы придать больше веса замечанию дочери, Арман объяснил ту роль, которую она играла в его профессиональной карьере:

— Санди для меня — самая первая читательница, самая надежная советчица и самый требовательный редактор.

Санди запротестовала:

— Папа, ты преувеличиваешь! Ты делаешь из меня какую-то фанатку или надзирательницу!

— Я ей многим обязан, многим! — настойчиво продолжал Арман с волнением, которое уже не мог сдержать. — Не будь ее, еще неизвестно, стал бы я продолжать писать!

— Мадам, я уверен, ваш отец правильно поступает, что так доверяет вам, — заключил Жан-Виктор Дезормье. — Не согласились бы и вы, со своей стороны, взглянуть на мой последний роман?

— Остерегайтесь! — сказал Арман шутливо. — Она беспощадна в своей искренности! Когда книга ей не нравится, она ее попросту «режет»!

— Черт возьми, этого мне и надо! — ответил тот. — Я для того и обращаюсь к автору «Смерти месье Прометея» и к его дочери, если она того пожелает, чтобы получить мнение безо всякого снисхождения.

— Ну ладно, ладно! — проворчал Арман. — Дайте мне только время прийти в себя!

— Как только роман будет напечатан, то есть я думаю, не раньше чем через месяц, я пошлю его вам. Только не считайте себя обязанным прочесть его быстро. Даже если вы сможете поговорить со мною только через год или два, я буду счастлив узнать, что вы думаете о моей книге.

Смущенный Арман молчал, и Дезормье добавил:

— Мне кажется, вы не совсем поняли, что вы значите для меня, Арман Буазье. Вы больше чем пример. Вы — образец для подражания, вы — наставник!

После этих слов он встал, будто боясь, что сказал слишком много, залпом выпил содержимое бокала и направился к другим авторам издательства «Дю Пертюи», собравшимся в глубине зала. Когда он уходил, Арман бросил ему вслед:

— Как вы отправите мне книгу? У вас же нет моего адреса!

— Есть, — возразил Дезормье. — Вчера мне дала его пресс-атташе.

Кто знает, может быть, он все приготовил заранее, все предусмотрел? Это предположение несколько подпортило Арману удовольствие. Он бы предпочел больше непосредственности, неловкости. И тотчас же упрекнул себя в мелочной придирчивости. «Вечно недоволен!» — подумал он с раздражением. И решил, что в конечном счете это был счастливый день.

Был уже вечер, половина седьмого, и Санди опасалась, что у гостей из издательства «Дю Пертюи» возникнет искушение продолжить возлияния до глубокой ночи. Она благоразумно предложила отцу покинуть это собрание «молодежи», для которой двести километров до Парижа — сущие пустяки.

По дороге домой, в машине, Арман говорил с дочерью о будущей статье для «Монд», в которой он раскроет (или выдумает?) мотивы, побудившие его в восемьдесят пять лет написать «Смерть месье Прометея». Когда Санди высказала сомнение относительно возможности таких откровений, он возразил ей в нескольких ясных фразах. Неужто его так раззадорили комплименты, которых он наслушался в Довиле? Как бы то ни было, Арман сиял. Однако ни он, ни она не обмолвились о почитателе, встреченном в баре отеля: о Жане-Викторе Дезормье.

Не выпуская из рук руля, глядя на сумрачную, дождливую дорогу, Санди, со свойственной ей мягкостью и ловкостью, вскоре вернулась к проекту статьи для «Монд». И на этот раз Арман признал, что сомнения дочери имеют веские основания. Несмотря на то что сама она ничего не писала и литературная эрудиция была у нее не выше среднего, он выслушивал дочь с покорностью и восхищением, забывая о том, что он — признанный автор, а она рядом с ним — не более чем неоценимая и необходимая помощница. Что заставляло его соглашаться с нею? Решительный характер Санди или воспоминание о ее матери, чьи взгляды она выражала? Вдруг Арман тихо произнес:

— Ты права… У меня уже нет желания писать эту статью… Я не чувствую ее… Это будет халтура…

Она даже не взяла на себя труд поддержать эту перемену. Знала ли она с самого начала, что он уступит ей? Только несколько минут спустя она улыбнулась ему с участием. Он почувствовал, что его понимают, поддерживают, любят, как при жизни Изабель. Остаток пути они проделали в блаженном молчании.

Вскоре после восьми часов вечера Арман с удовольствием домоседа переступил порог своей холостяцкой квартиры. Несмотря на то что день был утомительным, он не чувствовал ни малейшей усталости. Однако в момент прощания с дочерью он ощутил недомогание. У него закружилась голова, сердце бешено забилось, стены заколыхались, как паруса на ветру. Затем головокружение вмиг прекратилось, и Арман снова ощутил себя в прочном мире. Иногда он вдруг резко проваливался в пустоту, однако не придавал этому большого значения. Но Санди была настороже. И Арман с удовольствием замечал, что она по-прежнему тревожится о его здоровье.

— Папа, как ты себя чувствуешь? — спросила она.

И он ответил, что это лишь временное головокружение, что он уже свыкся с ним, и она ушла, немного успокоившись. Ее пригласили к себе друзья, и отменять визит было уже поздно.

Арман ужинал один, ему подавала Анжель, горничная, которую наняла в свое время покойная жена. Он позволил себе пропустить пару стаканчиков доброго вина, чашечку кофе без кофеина вместо обычной настойки из чабреца и рано лег спать. Ночью ему приснился новый сюжет для романа. На следующее утро, открыв глаза, он забыл его и даже не сожалел об утрате. Арман знал, что будет еще много других. Его оптимизм был так силен, что он спрашивал себя, откуда взялся этот удивительный задор? Отчего он вдруг пробудился в нем на пороге глубокой старости: вопреки ли возрасту или благодаря ему? Он решил, что сегодня же обсудит это со своей дочерью. И одной темой для разговоров станет больше. Главное, чтобы только она с ним не скучала!

III

В последующие три недели Жан-Виктор Дезормье не давал о себе знать: может, он забыл о своем обещании? Но однажды в потоке почтовой корреспонденции на имя Армана Буазье пришла маленькая книжка с интригующим названием «Пощечина». На красной полосе поверх обложки огромными белыми буквами была выведена фамилия автора: «Дезормье»! Без имени. Имя — это удел дебютантов. Его называли просто по фамилии. Как знаменитость. Не рановато ли? Инстинктивным движением Арман хотел было отложить книжку в стопку «отверженных». Ведь книг приходило так много! Одной больше, одной меньше! Однако из любопытства он прочел посвящение, оно гласило: «Арману Буазье, который дал мне почти все, хоть и не признает этого». Любезно с его стороны. Может быть, даже слишком. Арман сказал себе, что на днях обязательно прочтет его книгу, как только появится свободное время. А пока четыре романа коллег по Французской академии лежали у него на столе, ожидая своей очереди. Пусть из элементарной вежливости, но он должен был ознакомиться с ними и направить письма авторам в знак признательности и уважения. Непостижимо, как люди, добившиеся столь высокого положения и столь занятые, могут писать в таком ритме! Вместо того чтобы подавлять, возраст и почести только окрыляют их. Да разве он сам не из числа этих неутомимых каторжников литературы? Он видел скромную шариковую ручку у ближнего своего, а толстого пера в собственных руках не замечал! Улыбаясь такой непоследовательности, Арман постукивал пальцами по обложке «Пощечины». Внезапно его охватило любопытство, и он решил передать роман Санди, дождаться ее решения и затем только, для очистки совести, ознакомиться с книгой лично. Он тотчас же отдал книгу Анжель, чтобы та доставила ее дочери.

Санди вернула роман менее чем через двое суток, но говорить о нем отказалась, объясняя это тем, что не хочет влиять на восприятие отца. Реакция дочери заинтриговала Армана. Обычно Санди была более категорична. К чему эти увертки? Что скрывалось в этой милой маленькой головке? Желая выяснить все до конца, он в тот же вечер принялся за чтение «Пощечины». Арман проглотил книгу за одну ночь и утро. Впечатление было неопределенным. Забавные выдумки и стилистические фокусы Жана-Виктора Дезормье развлекли его, и все же он не мог решить, хороша ли эта книга. Арман всегда стремился к корректности, даже в юмористике, и легкий, язвительный тон сочинения задевал его. Арман смутно угадывал в этой книге насмешку над собственной концепцией романа. Призыв уйти со сцены, дать место завоевателям. Как мог этот человек одновременно восхищаться серьезными и слегка натянутыми сочинениями в духе Буазье и пописывать столь броские и экстравагантные штучки? Чтобы внести ясность, Арман решил дождаться прихода дочери. Как только Санди вошла, он прямо спросил ее:

— Ну так что, Санди, да или нет? Нравится тебе этот роман?

Она смутилась:

— И нравится, и не нравится. Я нахожу в нем много блеска, но много и трюкачества, гримас, игры на публику… Автору хочется быть забавным, да только не выходит. Временами кажется, что это комиксы, только без картинок!

Едкая формулировка Санди понравилась Буазье, и он решил, что его дочь не лишена колкости.

— В общем, ты не уверена?

— Не уверена, но склоняюсь в положительную сторону.

— То есть?

— Я считаю, что Дезормье талантлив, но без всех этих трюков его талант был бы в десять раз больше!

— Ошибаешься, моя дорогая, — вздохнул Арман. — Публике, скорей всего, понравятся именно эти трюки, этот жаргон, эта пестрота стиля! А посвящение все же очаровательное.

— Да-да, очаровательное, — согласилась Санди, — но, на мой взгляд, слишком нарочитое. Я не доверяю льстецам.

Слушая свою дочь, Арман ощутил необъяснимый прилив бодрости. Он вновь обретал почву под ногами.

— Думаю, мне стоит поблагодарить его, — тихо сказал он.

Санди надула губы:

— Если ты ему напишешь, он захочет нанести визит вежливости, выразить свою признательность, спросить совета… И ты не отвертишься! А через пару недель локти будешь кусать! Ты вовсе не обязан перед ним расшаркиваться, оттого что он расшаркивался перед тобой!

— Ты права, — сказал он. — Останемся вдвоем! Нам больше никто не нужен.

И он тотчас же, без колебаний и угрызений совести, направился в библиотеку и убрал «Пощечину» на полку для второстепенных книг.

В следующий четверг состоялось очередное заседание комиссии Французской академии по премиям в области литературы. Как обычно, коллеги попросили Буазье назвать известную ему литературную новинку, достойную награды. На что он сказал небрежным тоном: «Пощечина». Этим жестом Арман, главным образом, хотел показать, что даже теперь, на пороге своего 86-летия и на вершине славы, он по-прежнему интересовался изменениями, происходящими в литературе. Арман полагал, что из всех собравшихся только он один удосужился ознакомиться с творчеством Дезормье. К его глубокому изумлению, Жан д'Ормессон[1] и Мишель Деон[2] выразили то же мнение. К ним присоединился и Жан Дютур[3]. Он сказал, что следует обратить особое внимание на этого «молодого автора», которого отличает «кошачья ловкость и острота хватки».

— Молодого автора! Молодого! — запротестовал Арман Буазье. — Я с ним недавно познакомился. Это кто угодно, только не «юное дарование»! Ему никак не меньше сорока лет! К тому же он несколько молодцеват и с такой гордостью носит пиратскую бородку!

— Внешность бывает обманчива, — сентенциозно заметил Морис Дрюон[4]. — Молодым писателем можно быть в любом возрасте. — Затем добавил дипломатично: — Вам же это знакомо, мой дорогой Буазье!

После чего перешли к повестке дня.

Вечером, возвращаясь домой после заседания в Академии, Арман пребывал в растерянности. От общения с коллегами его мнение поколебалось, он снова взял в руки книгу Дезормье, пролистал и нашел ее лучше, чем в первый раз. Однако это занятие имело для Армана второстепенное значение, и он не стал на нем долго задерживаться. На следующий день Жозиана Мишо сообщила ему по телефону, что первые экземпляры «Смерти месье Прометея» наконец поступили из типографии и Арман может выбрать день и провести в издательстве «Дю Пертюи» раздачу автографов. Жан-Виктор Дезормье, по ее словам, сделал это еще две недели назад. Она подчеркнула, что все сроки плана были соблюдены. Арман странным образом увидел в этой пунктуальности залог успеха.

С тех самых пор, как Арман загорелся желанием поскорее увидеть «истинное лицо» своего сочинения, он совершенно потерял покой. На следующее утро, в девять часов, он направился на улицу Корнель в издательство «Дю Пертюи», поднялся в кабинет, отведенный для неизбежной церемонии бесконечных автографов, и замер в благоговении перед экземплярами своего романа, которые стопками высились на тележках. Целых три часа он подписывал «Смерть месье Прометея» журналистам, собратьям по перу, друзьям, знаменитостям, незнакомым людям, чьи имена значились в списке бесплатной раздачи. Многие ли из них прочтут его книгу? И сколько их выбросит ее, не открывая? Он не хотел и думать об этом, чтобы у него не закружилась голова. Всякий раз, когда он проходил мимо лавочек букинистов по берегам Сены, ему казалось, что он шагает среди могил. Эти коробки, набитые старыми книгами, представлялись ему кладбищем всех иллюзий мира. И все же, вопреки мрачным мыслям, он решил до конца выполнить обязанности писаря. Он продолжил раздачу автографов в половине третьего дня и без передышки трудился до самого закрытия издательства.

Вечером он вернулся домой с тяжелой головой и одеревенелыми пальцами, как будто часами пожимал руки всем тем, кому раздаривал автографы. Тревога от предстоящей борьбы, навязчивая идея провала уже начинали подтачивать его изнутри. Пока «Смерть месье Прометея» существовала только в рукописи, человеку по имени Арман Буазье нечего было бояться. Теперь, когда ее напечатали, разослали, когда она поступила в продажу, книга перестала защищать своего автора. Наоборот, она становилась оружием против него: кто угодно мог купить этот смертоносный снаряд по умеренной цене! В то время как роман одевался в элегантную обложку, романист лишался последнего покрова. Оставив уединение, ослепленный резким светом прожекторов, он выходил, обнаженный и уязвимый, на суд своих современников. Они купили право на аплодисменты или пинки. Что за удовольствие было ему заниматься ремеслом, которое делало его рабом моды? Как обычно, он воспользовался приходом Санди, чтобы поведать ей о муках, одолевавших его после выхода каждой новой книги. И как обычно, она упрекала его за страсть расцарапывать все болячки на своей тонкой писательской коже, чтобы потом лучше ощущать целительный бальзам успеха.

С этого дня он с тревогой просматривал литературные хроники различных газет. Откуда придут первые реверансы или первые пощечины? Слева, справа или из центра? Но недели шли одна за другой, и ни социалисты, ни консерваторы, ни либералы, ни «фашиствующие» экстремисты, ни «беспартийные» о нем не писали. В какой-то момент он даже подумал, что экземпляры его романа затерялись по вине почты или были намеренно уничтожены недоброжелателем. Жозиана Мишо разуверила его: все книги были отправлены в срок и дошли до адресатов. Но журналисты получают одновременно так много книг. У них просто нет времени все прочесть, и в этом море они наудачу выуживают какую-нибудь новинку. Слишком много литературы выходит в свет. Нужно набраться терпения. К тому же, если верить торговому отделу, на рынке сейчас наблюдается спад активности, и в следующем месяце следует ожидать некоторой «встряски». Как обычно, только Санди смогла вернуть отцу чувство реальности.

— Нельзя всерьез рассчитывать на то, что у журналистов может вызвать интерес твой пятьдесят девятый роман! — сказала она Арману. — Эти люди, как и все, ждут открытия, ждут нового лица, нового таланта, оригинального и сенсационного! В твоем возрасте ты более или менее вне игры. Довольствуйся уважением за прошлые заслуги и старайся удержаться на плаву — этого уже более чем достаточно!

Все, что она теперь говорила, он и сам повторял себе сотню раз в тишине кабинета, но никак не мог с этим смириться. Стоило только дочери произнести эту очевидную истину, и Арман уже не сомневался в ней. Он прекрасно понимал, что теперь, на закате карьеры, единственное счастье для него в сочинении историй, а меркантильная сторона дела совершенно не должна его занимать. С высоты своих восьмидесяти шести лет он осуждал более молодых коллег, готовых на все ради похвалы в прессе и мечтавших оказаться на хорошем месте в заветном рейтинге продаж определенного журнала. Он даже гордился своим презрением ко всей этой суете у финишной черты и благодарил Бога за дарованное ему равнодушие к почестям, за то, что только мнение дочери и немногих друзей, известных своей беспристрастностью, имело значение в его глазах. После нескольких минут тревоги Арман уже с отстраненной безмятежностью смотрел на удивительное молчание, которым обходили «Смерть месье Прометея» все газеты и журналы. Теперь он даже не спрашивал издателя о новостях продаж и догадывался о том, что они неутешительны. Чтобы отвлечься и взбодриться, он видел только одно средство: найти оригинальный сюжет для нового романа и окунуться в него с головой. Но вот, однажды утром, открывая «Экспресс», он наткнулся на хвалебный отзыв о «Смерти месье Прометея». Его книгу называли не иначе как «бесподобный рассказ», «полуклассический, полуреволюционный», сочетающий «смелую изобретательность сюжета с академической элегантностью стиля». Счастливый, Арман взглянул на подпись: Жан-Виктор Дезормье. Это открытие столь же его обрадовало, сколь и рассердило. Чувствовать себя хоть в чем-либо обязанным этому новичку в литературе было ему неприятно. Некоторые похвалы имеют ценность только тогда, когда исходят из уст равного по таланту. Раздираемый противоречивыми чувствами, он позвонил Санди, чтобы ввести ее в курс дела. Она уже прочла статью и была ею «восхищена». Арман хотел было сказать, что не разделял ее восторга, — наоборот: у него кость встала в горле. Пусть она мала и не причиняет боли, но мешает дышать. Санди посоветовала отцу послать Дезормье письмо. Он согласился с неохотой. Пару недель назад Арман отказался поблагодарить этого человека за книгу, которую тот написал, а теперь должен сказать ему «спасибо» за то, что он говорил в «Экспрессе» о его собственной! Это уже слишком! И никто, даже Санди, не понимает всей нелепости такого положения!

Когда письмо было отправлено, он стал снова просматривать прессу, строка за строкой. Это напоминало ему первые недели войны, когда он каждое утро с жадностью набрасывался на официальные сообщения. Увы! Новости с литературного фронта были так же печальны, как и сводки военных действий конца 1939 года. Странная война. Никаких волнений. И все же, беда вдали становилась все явственнее. Она грянула спустя месяц, когда во многих журналах были опубликованы списки бестселлеров. «Смерть месье Прометея» не значилась ни в одном из них. Между тем книги Армана были в рядах самых продаваемых вот уже на протяжении многих лет. В довершение ко всему в конце списков показалась «Пощечина». Неделю за неделей книга Дезормье одолевала соперников, поднимаясь на несколько ступенек вверх, в то время как «Смерть месье Прометея» по-прежнему оставалась в стороне. Чтобы смириться перед изгнанием, Арман вспоминал мудрые слова дочери. Он отыграл свой «номер». Теперь не время становиться в позу, нужно просто выживать. Одно утешение еще остается ему: он написал книгу, которую хотел написать, роман бескомпромиссный и честный. И пока в голове у него не переведется последняя искорка фантазии, он не перестанет заниматься сочинительством и тешить себя иллюзией, что это заинтересует его ровесников, а может быть, и редких чудаков нового поколения. Через некоторое время издатель Армана, словно чтобы придать ему уверенности, пригласил его и Санди отобедать в местном ресторане, который славился кухней «в старинном духе» — в соответствии с литературными пристрастиями гостя. За обедом, обильным и приятным, Санди с осторожностью расспросила Бертрана Лебрука об обстановке на книжном рынке. В тот же миг лицо собеседника помрачнело. Он посетовал на то, что на книжный бизнес влияет общая вялость рынка, указал на угрозу, которую таит, как для издателей, так и для писателей, развитие информатики, намекнул на опасные для культуры последствия электронных книг и, в конце концов, признал, что в настоящий момент покупатели обходят своим вниманием «Смерть месье Прометея», а журналисты не горят желанием писать об этой книге. Тогда Санди ответила, что всему виной недостаточная реклама, сопровождавшая выход книги в свет. Во время беседы присутствовали Жозиана Мишо и Анатоль Лежоливе, ответственные за работу со СМИ. В один голос они поддержали слова своего руководителя, утверждая, что сделали «все возможное» для «Смерти месье Прометея» и что в преддверии зимних праздников следует ожидать «всплеска». Санди слушала их с насмешливо-покорной улыбкой. Затем заговорили о другом. Когда все перестали обсуждать его книгу, Арман вздохнул с облегчением, как человек, с которого сняли позорное обвинение.

По возвращении домой он упрекнул дочь в том, что она неловко и понапрасну подняла этот щекотливый вопрос. Санди засмеялась и, желая подразнить отца, дотронулась до кончика его носа — этот жест она унаследовала от матери.

— Доверься мне, папа. Держу пари, в ближайшие недели рекламные афиши с твоим «Прометеем» появятся во многих газетах!

Что касается рекламы, то главная роль неожиданно досталась Жану-Виктору Дезормье. В начале следующего месяца, его «Пощечина» поднялась на второе место в еженедельных рейтингах. В тот момент, когда произошел рывок, в прессе появился целый ряд статей, рекомендующих прочесть «эту забавную и жизнеутверждающую вещицу». На сей раз популярность Жана-Виктора Дезормье стремительно возросла, и он поднялся до первой ступени в списке лучших авторов. Это внезапное возвышение поразило Армана, и он посчитал его косвенным оскорблением своей долгой и славной карьере. Жан-Виктор Дезормье — самозванец по всем статьям. Он с помощью взлома прокрался в дом, где ему нечего делать, а теперь незаконно выступает впереди настоящих писателей. Он — оккупант без всяких прав. Бездомный бродяга, захвативший пьедестал успеха.

Чтобы утешиться от нерасположения к нему публики и критики, Арман время от времени перечитывал теплые письма некоторых коллег, подозревая при этом, что свои похвалы они расточали скорее из вежливости, чем из искренних побуждений. Впрочем, разве он сам не поступал так же? Да, но не всегда! Случалось, что книга действительно увлекала его, и он признавался в этом автору и желал, чтобы ему поверили. Значит, можно надеяться, что и они чувствуют то же! Жалкие остатки былой судьбы! Арман горько улыбался своей участи: пережевывать воспоминания, чтобы вновь почувствовать далекий вкус триумфа. Вопреки традиции, сложившейся за последние пять-шесть лет, ни один телеканал не пригласил его рассказать о своем последнем произведении. По всей видимости, молодежь он больше не интересовал; они видели в нем писателя из далекого прошлого: его уже давно похоронили, а он продолжает публиковать бог знает что и бог знает для чего. Даже люди его собственного поколения отдалялись от этого вечного призрака по имени Арман Буазье, удобно восседающего на пятидесяти девяти книгах, которые уже стали хрестоматийными. Вероятно, они полагали, что он слишком долго находился на переднем плане. Назад, все, кто уже показал себя! Уступите место тем, кто еще ничего не сказал, даже если им нечего сказать! Всякое мясо с душком подозрительно! Только свежий товар годится к употреблению! Осознавая эту неизбежную смену ценностей, Арман склонялся, и каждый день все больше, к покорности. Конечно же, Санди по-прежнему проповедовала мудрость, терпение, надежду. Она придавала своему голосу, своему взгляду волнующую убедительность, когда утверждала, что писатель масштаба ее отца должен продолжать свой труд, не заботясь о хорошем или плохом общественном мнении. Может быть, она и в самом деле так думала?

Однажды вечером, без предупреждения, она пришла к нему поужинать на улицу Сен-Пер. Утром того же дня он прочел в газетах, что в одной телепередаче, в двадцать один тридцать, соберутся писатели будущего, среди которых, безусловно, и неизбежный Жан-Виктор Дезормье. Сразу же после ужина Арман и его дочь устроились у телевизора и с оживленным любопытством стали ждать начала «шоу». Как полагается, ведущий обменялся любезными фразами со «статистами», которые сменяли друг друга на экране, но львиную долю передачи посвятил «открытию» последних лет — Жану-Виктору Дезормье. Ведущий занял место напротив своего основного гостя, который силился удержать на лице заинтересованное, оживленное и вместе с тем достойное выражение, и принялся расхваливать этого «возмутителя спокойствия», который «оттеснил традицию» и выпустил «свежую струю» в «спертую атмосферу французской литературы». Чтобы не отстать от моды, он обращался к своему собеседнику аббревиатурой, состоящей из инициалов. Вместо «Жан-Виктор Дезормье», он говорил: «ЖВД». И Дезормье, не моргнув глазом, принимал эту почтительную фамильярность. Он был ЖВД, как Соединенные Штаты — США, а Организация Объединенных наций — ООН.

Напряженно глядя на экран и сжав рот, Арман не упускал ни одного слова из их беседы. ЖВД держался с ошеломляющей непринужденностью. Опытный актер, который накануне отрепетировал свой номер, вел бы себя перед камерой менее естественно. Грубое бородатое лицо ЖВД, озорной взгляд морского разбойника выражали то задумчивость, то юношескую веселость, то усталость человека, уделом которого было размышлять о «подлинных проблемах» и вести за собой ближних. Пророк и забавник одновременно, он, как говорят журналисты, «действовал глобально», без разбора. Арман не удержался, и у него вырвалось:

— Каков комедиант! Разыгрался!

Санди не ответила. Может быть, она просто не слышала его слов? Даже телеведущий был явно покорен. Обращаясь к своему гостю, он неоднократно называл его «новой ценностью», что вызывало у ЖВД презрительно-ироничную улыбку. Вне всякого сомнения, Дезормье не сомневался в успехе. Сам того не ведая, он был истинным ведущим программы. Блестящее выступление Дезормье причиняло Арману невыносимую боль. Настоящий писатель не может быть одновременно актером и продавцом собственного товара. Сидя на диване, напротив телевизора, Санди комкала в руках носовой платок. Трудно угадать, какие мысли вертелись у нее в голове: может быть, она злилась на удачливого конкурента, который в тот самый момент обходил ее отца, а может быть, уважала его как профессионала, который знает свое дело? Вдруг ведущий прервал ЖВД и спросил:

— Кстати, вы много читаете?

— Да нет, очень мало! — непринужденно ответил ЖВД.

— А классиков?

— Да, конечно!

— Кого именно?

— Стендаля, Пруста, Лотреамона[5], Рабле, Кафку… В общем, довольно беспорядочно, под настроение.

— А современников?

— Современников тоже читаю. Случается.

— Кого, например?

Взгляд ЖВД сверкнул из-под густых бровей, и Дезормье громко произнес:

— Буазье.

Когда Арман услышал свое имя, у него кольнуло сердце. Он взглянул на Санди. Та сидела, приоткрыв рот, с выражением тихой благодарности. Ведущий удивился:

— Почему Буазье? Вы любите его книги?

— Да.

— Даже последнюю?

— Особенно последнюю!

— Вам нравится «Смерть месье Прометея»? Это ведь роман не в вашем духе!

— Вот именно! — ответил ЖВД. — Он лучше! Это смесь гиперреализма с безудержной фантазией. К тому же мне все нравится у Буазье. Первая книга, которую я прочел еще ребенком, была его книгой! И она очень на меня повлияла, захотелось ответить.

— ЖВД — в поединке с академиком! — воскликнул ведущий смеясь. — Да это же сенсация! Как говорится, настоящий scoop[6]! Извините за англицизм. Уверен, этого слова еще нет в Словаре Французской академии[7]… Но если однажды вы войдете в это учреждение, надеюсь, вы о нем позаботитесь.

Дезормье пожал плечами и не ответил на шутку. Видя его молчание, ведущий повернулся к последнему гостю передачи: кудрявой возбужденной даме в возрасте, которая, по всей видимости, пришла на съемку прямо из парикмахерской. Ее воспламеняла двойная страсть — к Древнему Египту и Франции времен Бурбонов. Устав от болтовни этой дамы, Арман сделал знак дочери, которая держала пульт. Она выключила телевизор и спросила с заботливой улыбкой:

— Надеюсь, ты доволен, папа? Дезормье очень хорошо держался!

— Да-да, — пробормотал Арман.

— Тебе следует написать ему пару строк и поблагодарить за выступление.

— Ты думаешь?..

— Уверена! Это меньшее, что ты можешь сделать!

Он склонил голову, удрученный, но послушный. Ему было по-прежнему нелегко чувствовать себя обязанным тому, кто моложе его и уступает в известности. Равносильно публичному отказу от собственных убеждений. Санди продолжала свою мысль:

— Я даже думаю, — говорила она, — что ты мог бы назначить ему встречу.

— Где?

— Да здесь же, папа!

— Письмом?

— Или по телефону.

— Да-да, по телефону, — ответил он с поспешностью. — Так лучше… Так проще…

— Почему?

Он неестественно засмеялся, отвернулся и сказал, полушутя-полусерьезно:

— Потому что следов не останется!

IV

Дезормье пришел на встречу вовремя. Ровно в восемнадцать тридцать он уже сидел напротив Армана в маленьком кабинете с занавешенными окнами, стены которого были снизу доверху уставлены книгами, на круглых столиках высились кипы бумаг, а двойные рамы защищали от уличного шума. Потягивая виски, мужчины болтали, переходя с предмета на предмет, как старые друзья. За несколько минут разговора Арман пришел к выводу, что его собеседник — человек бесхитростный, возможно, менее эрудированный, чем он сам, но наделенный живостью мысли, умением парировать и ненасытным желанием побеждать. Гость утверждал, что прочел большинство романов Буазье, по слухам знал основные события его жизни и питал к нему почтительное восхищение ученика перед учителем, по стопам которого он идет. Такое увлечение модного молодого автора большим писателем, недосягаемым и удостоенным множества наград, напомнило Арману то, что чувствовал он сам когда-то, подходя к Мориаку[8] или Колетт[9]. Ему посчастливилось встретиться с ними по случаю серии интервью для региональной газеты. Каждое слово, каждое высказывание этих выдающихся людей прошлого навсегда врезались в его память. Он снова видел перед собой усталые глаза Колетт, подведенные карандашом, слышал глухой и надрывный голос Мориака, его сдавленный смех, когда он произносил очередную из своих убийственных колкостей, которую завтра подхватит весь Париж. Эти говорящие призраки так потрясли тогда Армана, что во время беседы он едва осмеливался поднять глаза. Что от них теперь осталось, кроме нескольких книг, признанных классикой, да имени в словарях? Они попали в число удачливых игроков, которым достался счастливый билет в лотерее истории. А ведь человечество веками без устали заметало за собой следы. Эти годы были так недавно, но еще немного, и Арман останется их последним живым свидетелем. Вспоминая прошлое, он ощущал в груди тяжесть пережитого, от былых восторгов до нынешнего пресыщения. Чтобы примириться с грустью по поводу слишком рано удовлетворенных амбиций, он размышлял о том, что старик вроде него может еще утешаться настойчивыми похвалами постороннего, надеющегося поучиться на его опыте. Не на этом ли стоял дух компаньонства, столь близкий сердцу лучших мастеров былой Франции? Арман уже прошел через неприязнь к Дезормье и успел увидеть в нем просто навязчивого человека и даже узурпатора. А теперь он ловил себя на том, что есть нечто благородное в самой передаче эстафеты от старого мастера в руки подмастерья, горящего нетерпеливым желанием доказать, чего стоит. Может быть, в этом и заключается смысл писательского труда на закате карьеры?

Выслушивая ироничные комментарии Дезормье по поводу писателей, раньше него появлявшихся в передаче, он не мог не замечать языковых ошибок, которые время от времени проскальзывали в рассказе гостя. Легкие отклонения от правил грамматики, обороты в духе нарочитого модернизма привели ему на память слова Санди, она произнесла их после чтения романа Дезормье: «Автору хочется быть забавным, да только не выходит. Временами кажется, что это комиксы, только без картинок!» Отлично сказано! Он внутренне улыбнулся и решил, что Санди попала в самую точку. На самом деле, несмотря на симпатию, которую внушал ему Дезормье, Арман еще чувствовал — и слава Богу! — свое превосходство над ним. Если не в таланте (нет такой метрической системы, чтобы, с точностью до грамма, измерить вес гения), то в профессионализме. По совести говоря, Арман полагал, что, хотя он в своих писаниях нередко сочетал серьезное со смешным, остроумным и комическим, как в «Смерти месье Прометея», он никогда не унижался до каламбура, несуразности и фарса, которыми приправлял свои сочинения Дезормье. То, что Арман делал приятно и со вкусом, переходило у его соперника в разнузданное, дешевое шутовство. Конечно, он мог бы посоветовать Дезормье умерить свою экстравагантность. Но кто знает: вдруг, стремясь урезонить Дезормье для его же блага, он тем самым оттолкнет от него тысячи читателей, падких на легкие развлечения? Вправе ли он, чья читательская аудитория становится все меньше, поучать молодца, который, кажется, отыскал рецепт успеха? Нет-нет, решил он. Первый долг «старейшины» — предоставить полную свободу тому, кто считает себя его учеником. По крайней мере, если этот юнец сломает шею во время своих фокусов, ему некого будет винить, кроме себя самого! В то время, когда он сам делал первые шаги в литературе, никто не учил застенчивого Армана Буазье владеть пером. Ни один признанный мастер не оказывал ему покровительства. Так с какой стати он должен теперь помогать Дезормье становиться большим писателем? К тому же «большим писателем» тот уже и был, по всей вероятности. Он только делал вид, будто нуждается в подсказках Армана, чтобы закрепить успех. На самом деле Дезормье очень хорошо знал, куда шел, знал, каких влиятельных журналистов нужно погладить по шерстке и что писать, чтобы оставаться «номером один» в еженедельных рейтингах продаж. В эту самую минуту, когда гость Армана простодушно рассказывал о связях с различными издательствами до выгодного контракта с Бертраном Лебруком, Арман не мог избавиться от ощущения, что за оживлением Дезормье таится фальшь, а за любезностью — трезвый расчет.

Дойдя до этой точки своих размышлений, он почувствовал, что ему необходимо увидеть Санди и подвести итог своим отношениям с Дезормье. Она пришла, как и обещала, ближе к вечеру, и весело вступила в разговор двух мужчин. Дискуссия сразу же приняла другой оборот: более приятельский, нежели профессиональный. Санди унаследовала от матери дар оживлять самые серьезные беседы. Как только Изабель появлялась в кругу спорящих, лица их просветлялись, а в словах появлялось красноречие. Украдкой взглянув на дочь, Арман остался доволен ее прической и макияжем и еще тем, что она надела это платье, которое он так любил: простое, прямого покроя, серо-голубого цвета, с вишневой каймой на поясе и запястьях. Санди надела любимое колье матери, из больших золотых колец, соединенных вместе. К тому же, когда Санди улыбалась, она так удивительно походила на Изабель, что иногда, в беседах с глазу на глаз, Арман нечаянно называл ее по имени жены. И теперь она улыбалась, слегка приоткрыв губы и лукаво прищуриваясь, в то время как Дезормье, чтобы развлечь ее, передразнивал эстрадного артиста, любимца прессы и телевидения, знаменитого своим косноязычием и неловкими выходками. Этот чертов Дезормье был в курсе малейших столичных слухов! Казалось, что он вездесущ и может бывать во всех частях Парижа одновременно. Он знал все последние литературные новинки, последние закулисные сплетни, последние политические скандалы, последние интимные связи звезд, последние фильмы, поступившие в прокат, и последние хиты модных музыкантов из США и Англии. То, что он говорил, всегда забавляло и ни к чему не обязывало. Санди внимала ему с жадностью ненасытного зрителя и курила сигарету за сигаретой. В минуты веселья она выглядела моложе лет на десять. Так было и этим вечером. Когда Арман намекнул ей на то, что она слишком много курит, Санди приложила палец к губам и сказала:

— Тсс, папа! Тебе не удастся запретить мне единственное удовольствие, которое еще остается!

Эта маленькая нежная война продолжалась между ними семь лет. Санди начала курить сразу же после развода. Внезапно прерывая Дезормье на середине беспощадной пародии, она пригласила его остаться на ужин. Арман, удивленный столь дерзким поступком, был вынужден из вежливости поддержать инициативу дочери. Но при этом предложил:

— Мы можем пойти в «Куржетт»! Это в двух шагах!

— Нет, я предпочитаю здесь, — сказала Санди. — В тесном кругу.

Дезормье ликовал. Вызвали Анжель. После разговора с Санди горничная пришла в ужас: в холодильнике были только остатки вчерашнего ужина! В один миг Санди превратилась в хозяйку дома. Взяв дело в свои руки, она отправилась на кухню, внимательно изучила все шкафы, дала распоряжения Анжель, напуганной столь революционным экспромтом, и за пятнадцать минут, приготовила ужин из колбас и рагу. По просьбе прислуги «мадам Санди» своими руками сделала украшение из зеленого салата, потому что знала особый секрет его приготовления, и выбрала компот на десерт. Отец и Дезормье следили за тем, как она сновала между кухней и гостиной, в то время как горничная собирала приборы.

— Нет-нет, Анжель! Только не эту скатерть! — говорила Санди. — Накройте льняную, бледно-голубого цвета. С белым узором. И уберите эти ножи и вилки. Мы возьмем другие, вы знаете, с отделкой из черного дерева.

В тот момент она удивительно походила на мать в лучшие дни. Арман с умилением оглянулся в прошлое. Еще он вспомнил, что его дочери уже приходилось заниматься кулинарной импровизацией до развода, ведь Билл Нейсторг иногда приводил домой пару-тройку коллег, не предупредив жену. Арман и Изабель тоже бывали приглашены на такие вечеринки. Ели, что Бог послал. И всегда было вкусно!

Вот и на этот раз Санди, легкая и веселая, превзошла себя. Дезормье с жадностью набросился на еду. Но он умел говорить, не отрываясь от пищи. Он расхваливал рагу, макароны, запеченные в сухарях, вино, сыры и кулинарный талант Санди, который, по его словам, равнялся литературному таланту ее отца. Он с таким огоньком произносил все эти комплименты, что Арман, слушая их, чувствовал зависть. Не краснобайству и успехам Дезормье, но его страстной любви к жизни. Сам он всегда любил только литературу. Он забывал о жизни ради того, чтобы писать. Или, скорее, писал только для того, чтобы доказать себе собственное существование. Жан-Виктор Дезормье был страстным дегустатором, Арман Буазье — осторожным профессионалом. Более того, занимаясь одной и той же профессией, они были столь же непохожи, как зрячий и слепой. Зрячий ЖВД широко открывал глаза на мир, пытаясь все ухватить, всем воспользоваться; зато слепой Буазье без конца обращал свой взор на себя и старался представить то, чего не мог увидеть и ощутить. Следовательно, они не могли быть соперниками. В противоположность тому, о чем вначале думал Арман, они фатальным образом дополняли друг друга. Они шли рука об руку. Только кто кого вел?

Пробуждаясь от уединенных размышлений, Арман вдруг заметил, что беседа продолжалась без него. Разбирали пьесу, которую стремился увидеть весь Париж, но Арман не удостоил ее своим вниманием. К тому же он совершенно перестал бывать в театре. И в кино. Слишком утомительно, слишком неприятно, в конце концов. Старик, отказавшийся от удовольствий жизни, он предпочитал чтение и — почему бы и нет? — телевизор. К счастью, театральные дискуссии вскоре сменились обсуждением книг, что было более привычно Арману. И снова Санди принялась критиковать издательство «Дю Пертюи», которое экономило на рекламе и препятствовало распространению хорошей книги. Мало-помалу она вернулась к своей идее фикс: последнему роману отца повредило название. В тот же миг Дезормье загорелся. Он принял сторону «учителя» и сказал, что Арман выбрал название «Смерть месье Прометея», повинуясь гениальному наитию, потому что в одной этой фразе он выразил весь язвительный смысл повествования. Санди возразила, ссылаясь на преимущества своего варианта («Скрипки ужаса»), который был без причины отвергнут. В пылу обсуждения, она обращалась к Дезормье попросту — ЖВД. Вероятно, как большинство читателей. Как завтра будет называть его вся Франция!

Когда тема была исчерпана, разговор незаметно перешел в политическое русло. И здесь тоже, как показалось Арману, Санди нашла в ЖВД союзника, разделявшего ее наивно-гуманные идеи. ЖВД воображал себя противником всякой идеологической обработки и принуждения молодежи. В детстве он наслушался рассказов о баррикадах в мае 68-го и сохранил от этой большой авантюры старших ненависть к униформе, ностальгию по свободным взаимоотношениям девушек и парней, желание все перевернуть вверх дном и подсознательное стремление делать это только на словах. Армана забавляли благородные речи о свободе мысли, свободе вероисповедания, расовой и сексуальной свободе, которыми обменивались ЖВД и Санди. Сам же он прекрасно знал, сколько разочарований принесла эта химера всем, кто когда-то поднял ее на щит. Но, даже посмеиваясь над ними, он завидовал тому, что они еще во что-то верят. На самом деле уже давно, наверное, с тех пор, как умерла жена, он считал себя приговоренным к смерти, получившим отсрочку, лишним человеком, стоящим одной ногой в могиле. Возраст отнял у него даже возможность представить себе лучший мир взамен того, что он вскоре собирался покинуть. Он улыбался издали, как трезвый наблюдатель, лишенный иллюзий, разговору и жестам наследников века. Привычки нового поколения — переключение телеканалов через каждые две минуты, странствия по интернет-сайтам, пересчет доходов в евро — означали для него, что пора уходить. А точнее, думал Арман, абсолютное господство компьютера положило конец его собственной власти. Из верности традициям он цеплялся за перо Бальзака, Флобера и продолжал утверждать, что чувство, попадая из плодородной туманности человеческого сознания на четко очерченные клавиши компьютера, охлаждается и застывает. И напротив, когда он писал от руки на чистой странице, он ощущал тайное удовлетворение от того, что записывал фразу в самый миг ее рождения. Такое удовольствие ничем нельзя заменить! В восемьдесят пять лет он не собирался менять ни технику, ни идеал! Внезапно он осознал, что ему скучно. От еды, которую приготовила Санди, отяжелел желудок. К тому же Арман слишком много выпил. Сознание его затуманилось, и он уже не мог определить своего состояния: грусть, усталость, раздражение или просто дурнота? Он вдруг захотел, чтобы этот неистощимый ЖВД поскорее ушел. И даже Санди слишком много улыбалась. Но, казалось, что никто из них не догадывался о его нетерпении.

Они просидели до двух часов ночи. Арман проводил их до дверей квартиры. ЖВД вызвался проводить Санди домой. Это успокоило Армана. Он не хотел, чтобы его дочь шла ночью одна по улицам. Анжель ускользнула сразу же, как только убрала посуду. Пустота и тишина, вернувшиеся в дом, успокаивали душу. Укладываясь спать в ту ночь, Арман смаковал блаженство одиночества. Только бы не было этой нелепой бессонницы перед рассветом!

Как бы не так! В пять часов утра он встал и ходил кругами по душным комнатам, не желая ни читать, ни писать, ни смотреть телевизор. Анжель пришла на работу, как обычно, в половине девятого. Проглотив завтрак, Арман пробежал газеты, разобрал почту, подождал еще пять минут, снял трубку и позвонил Санди. Она ответила уже после второго гудка. С облегчением он услышал спокойный, обычный голос, который уже столько лет задавал ритм его бесконечному вдовству. Арман спросил на всякий случай:

— У тебя все хорошо?

— Очень хорошо.

— Ты вчера вернулась благополучно?

— Ну да!

— Ты одна?

Она рассмеялась:

— Что за вопрос, папа!

Он перевел дух и сказал с тревогой, стараясь быть непринужденным:

— Да я же пошутил!

На самом деле, он еще никогда не говорил так серьезно.

V

Потом последовали другие встречи. И с каждым днем Арман все более поддавался на восхищение Дезормье. Всякий раз, приходя на улицу Сен-Пер, ЖВД с жадностью расспрашивал Армана о взглядах на творчество, об отце, о матери, о ранней женитьбе на Изабель, о взаимоотношениях со своей «очаровательной дочерью», о написанных книгах, о традициях Французской академии, дошедших до нас с незапамятных времен. Такие расспросы поначалу раздражали Армана, но со временем он свыкся с ними и даже вошел во вкус. Он с нетерпением дожидался звонка в дверь, возвещавшего приход Дезормье, который отныне был не чужак, а необходимый свидетель душевных откровений. В присутствии внимательного и почтительного гостя Арману нравилось вспоминать о своей юности в Монпелье, о родителях-преподавателях, о проделках и успехах в школе, о том, как он бегал с приятелями на пустошь, как публиковал первые опусы в местной газетенке, как с первого взгляда, на балу в префектуре, влюбился в свою будущую жену, с какой застенчивостью впервые приходил в Академию, как волновался перед избранием… Пока он рассказывал, ЖВД делал пометки в блокноте. А потом пришел с магнитофоном, чтобы с большей точностью записать слова «мэтра». Наконец, он признался Арману, что мечтает стать его биографом. Насколько ему известно, ни одной книги о жизни Буазье до сих пор не существует, и это возмутительно. Предложение Дезормье польстило самолюбию Армана, но, будучи мнительным от природы, он не хотел принимать решения, не посоветовавшись с дочерью. Санди благосклонно отнеслась к этой идее, прежде всего в силу таланта будущего автора. Она боялась только одного: что природная застенчивость отца, его почти болезненная сдержанность и скромность, о которой ходили легенды, не позволят ему передать такому почтительному исследователю, как ЖВД, суть своих размышлений и воспоминаний. Она даже была уверена в том, что он все испортит от избытка сознательности и из страха показаться смешным. По мнению Санди, ее отец менее чем кто-либо другой был способен говорить о себе. И она вызвалась отвечать на расспросы коллеги вместо него и со всей возможной искренностью. Окрыленный неожиданной поддержкой дочери, Арман с радостью согласился. Они договорились, что дважды в неделю ЖВД будет заходить к Санди и записывать ее слова, а в последующие два дня будет дополнять их беседой с Арманом у него дома. Поскольку семейные архивы хранились теперь у Санди, ЖВД сможет получить у нее официальные документы, письма знаменитостей, фотоснимки, дипломы, даты — в общем, все необходимое для работы над биографией. На самом деле у Армана очень быстро пропал интерес к эксгумации исторических свидетельств, связанных с его персоной. Если ему и доставляло удовольствие рассказывать о себе постороннему человеку, то исключительно в возвышенном, философском плане, не вдаваясь в бесполезные подробности. Вскоре он, как об услуге, попросил дочь самостоятельно продолжать работу над его будущей биографией, совместно с ЖВД. С того самого дня ЖВД стал ходить только к ней.

Однажды вечером, когда Санди и Дезормье, в присутствии Армана, подыскивали привлекательное название для будущей книги, ЖВД повернулся к Буазье и неожиданно спросил:

— Кто вы по знаку Зодиака?

— Странный вопрос! Я родился 10 ноября, — ответил Арман, немного смутившись.

— Значит, вы — Скорпион?

— Да, насколько я знаю.

— А вы знаете, какое созвездие было особенно активно в день вашего рождения?

— Скорпиона, если не ошибаюсь.

— Удивительно! Значит, вы не только Скорпион, вы родились в фазе Скорпиона!

— Может быть… Я никогда не придавал этому значения.

— И напрасно! Вы оказываетесь под очень необычным влиянием звезд. Нам следует назвать вашу биографию «Скорпион по Зодиаку». А в подзаголовке указать: «Психологический портрет Армана Буазье».

Санди, как наэлектризованная, вскочила со своего места и воскликнула:

— Великолепная находка! «Скорпион по Зодиаку»! Папа, это так к тебе подходит!

Арману это название показалось пустым и претенциозным. Он предпочел бы нечто менее броское. Но ЖВД и Санди уверяли, что нет ничего лучше, и он согласился. Теперь два почитателя его таланта публично заявят о принадлежности Армана к восьмому знаку Зодиака.

Биография была еще только в набросках, но Санди, по поручению отца, уже договорилась с издательством «Дю Пертюи» об издании книги через полтора года. Согласно контракту, авторские права распределялись поровну между Арманом и ЖВД. Арман смотрел на дочь с высоты прожитых лет, а между тем энергично проведенные переговоры доказали, что в делах она так же дальновидна, как и в своей любви к отцу. Арман был рад за нее и поощрял, при случае, впредь защищать его интересы. Он был уверен, что, подчиняясь воле дочери, обеспечит себе независимость, ведь это освободит его от самой тяжелой обязанности писателя: продвигать собственное творчество!

Вместе с ЖВД Санди была поглощена книгой «Скорпион по Зодиаку», поэтому Арман видел ее все реже. И он не жаловался, потому что тем временем у него созрела идея нового романа: кровосмесительная связь, ведущая к преступлению, XVII век. Посвященные в замысел, Санди и ЖВД сочли, что историческая задумка Армана несколько старомодна, но он никак не хотел расставаться с историей любви сестры и брата в костюмах времен Людовика XIII. Он прилагал все усилия, чтобы пополнить имеющиеся у него материалы об атмосфере и нравах эпохи. Арман так увлекся новым замыслом, что даже не беспокоился по поводу гробового молчания, окружавшего его последнюю книгу. В который раз он убеждал себя, что главной целью его жизни было не добиваться успеха и зарабатывать деньги, а писать то, что лежало на сердце. Он сказал об этом Санди и ЖВД, и они оба согласились с ним. ЖВД тотчас же решил, что приведет это «потрясающее» признание на страницах «Скорпиона по Зодиаку».

ЖВД по-прежнему возглавлял рейтинги, но не хотел щеголять своими достижениями перед менее удачливым коллегой. Эта скромность из сострадания раздражала Армана. Он считал ее напускной. И разве сам он не повторял в кругу близких, что чуждается мещанского расчета? Как же мог человек, столь проницательный, как ЖВД, подвергать сомнению искренность его слов? Как доказать миру, что на закате своей долгой жизни он гордится только тем, что служил литературе в силу своих скромных возможностей? По непостижимому свойству человеческой мысли, чем дальше он отходил от коммерческого успеха своего последнего романа, тем сильнее занимала его книга, которую ЖВД собирался посвятить его жизни и творчеству. Он неоднократно спрашивал своего молодого биографа о том, как продвигается работа. ЖВД неизменно отвечал: «Понемногу проясняется!.. Дело движется вперед!.. Я покажу вам начало, как только доведу его до ума!..» Санди тоже не была словоохотливой. ЖВД по-прежнему приходил к ней на улицу Висконти, за материалами для книги, но о результатах этой совместной работы наедине ничего не было известно. Они оба стали скрытничать и отдаляться.

Между тем во время своих редких посещений Санди была по-прежнему весела и бодра, поэтому Арман не тревожился о ней. С тех пор как он жил один, у него появилась привычка судить обо всем с точки зрения собственного удобства, здоровья и вдохновения, всегда находившегося под угрозой. Размышляя о месте Санди в его жизни, он думал прежде всего о себе. Но однажды вечером, когда она вбежала к нему домой, Арман увидел перед собой взволнованное, усталое, бледное лицо, блуждающий взгляд. Вид у Санди был виноватый и вместе с тем сердитый. Арман подумал, что у нее денежные затруднения, как у всех. Но Санди ни в чем не нуждалась: после смерти матери она унаследовала два доходных дома в Париже, и средства от них позволяли ей жить на широкую ногу. Кроме того, она получала небольшие деньги от работы в журнале мод. Нет. Сейчас, как неожиданно призналась она, ее беспокоило будущее ЖВД.

— Этот «Скорпион по Зодиаку» совершенно выбил его из колеи, — сказала она. — И теперь он ничего не пишет для себя. А жаль! Он не знает, что делать, совсем запутался, хочет подыскать прибыльное занятие, думает устроиться главным редактором в какой-то региональной газете. Если он получит эту «чудесную» работу, он будет вынужден жить в Тулузе! Ты отдаешь себе отчет? Это серьезная опасность для нашей книги. И катастрофа для нового романа, который он задумал, но еще не успел написать ни строчки! Да-да, он держит его в голове, но все не решается взяться. Понимаешь, папа, его парализует удача с «Пощечиной». Он боится разочаровать читателей после такого феноменального успеха! Он мечтает начать новую книгу. Насколько я поняла, ему просто нужно поощрение сверху, нужен толчок, стимул…

— Возможно, возможно, — пробормотал Арман. — Только, учитывая нынешнюю популярность ЖВД, я не вижу, кто мог бы дать ему такой «толчок»!

Санди посмотрела на него пронзительным взглядом и ответила спокойно и уверенно:

— Ты сам, папа!

— Каким же образом? — пробормотал он, смутившись.

— Тебе нужно поговорить о нем в Академии. Вы же должны в ближайшее время присудить целую кучу наград! При желании ты мог бы обеспечить ему какую-нибудь престижную премию. Ну, например, «Гран-при за лучший роман»! Он будет безумно счастлив! Это его взбодрит! И меня тоже!

— И тебя тоже? — спросил Арман, внимательно глядя на дочь.

— Да, папа, — прошептала Санди.

И она опустила глаза, втянула голову в плечи, будто ждала пощечины. Санди была так красива в своем раскаянии, что Арман был готов все ей простить. Разве не естественно для женщины ее возраста чувствовать легкую привязанность к мужчине типа ЖВД? Только не нужно, чтобы идиллия переходила в распущенность! Арман терпимо относился к духовному общению хорошего тона, но заранее отвергал возможность интимной связи со всеми мерзостями, которые ее сопровождали.

— Ты его любишь? — выдохнул он. И застыл в ужасе, ожидая ответа.

— Да, папа, — сказала Санди.

— Ты с ним спала?

— Нет.

— Но думаешь об этом?

— Не знаю… Может быть…

Армана охватило ошеломляющее и небезосновательное чувство, что его предают, хотя Санди не клялась ему в верности. Она ему изменяла, она марала его и себя тем, что любила другого мужчину. Она не имела права «делать это»! Он ее прогонит! Внезапно его словно молния озарила, и он понял все. Он осознал, что упрекает свою дочь в том, в чем мог бы упрекать жену. Выход один: развод. Но нельзя развестись со своим ребенком, какова бы ни была его вина. Нужно терпеть до конца. После утомительной внутренней борьбы Арман пробормотал, униженный и разбитый:

— Делай как знаешь… Но прошу тебя, подумай… Тебе сорок восемь лет. Ему сорок два…

— Мне это слишком хорошо известно, папа! — возразила она со злобой в голосе.

В глазах у нее зажегся недобрый огонек. Она с вызовом смотрела на отца. Под этим недружелюбным взглядом он чувствовал, что холодеет как лед. Мысль о том, что он может ее потерять, была невыносима для Армана, и он повторил:

— Подожди немного, Санди, дорогая моя… Я так боюсь за тебя. Боюсь, чтобы тебе не сделали больно! Ты ведь такая ранимая! Ты видишь только хорошее!

— Сейчас ты сам мне делаешь больно, — сказала она, не опуская глаз.

Уже готовый уступить, Арман почувствовал последний всплеск энергии и вновь двинулся в атаку:

— По крайней мере сейчас он не живет у тебя?

— Живет, — четко произнесла она, будто бросая вызов.

— И как долго?

— Две недели.

— Ты мне только что сказала, что вы не спите вместе…

— Я солгала.

— Так, значит, вы уже и до этого дошли?

— Да.

— Так у вас связь! — воскликнул он в порыве гнева, но тотчас же счел его «старомодным». — Обыкновенная связь! Ты, моя Санди…

— А ты предпочитаешь брак, как с Биллом?

— Нет. Как у меня с твоей матерью!

Она грустно покачала головой.

— Ты просишь невозможного.

— Да, ведь вместо того, чтобы взглянуть на звезды, ты смотришь под ноги, в грязь, на конфетти, оставшиеся с ярмарки!

Эта напыщенная метафора рассмешила Санди:

— Какие конфетти? Какая ярмарка?

— Конфетти дешевой прессы, ярмарка рекламы!

В зрачках Санди блеснула молния.

— Прошу тебя, папа, — сказала она грубо, — мы не в театре! Впрочем, я лучше уйду!

Этот удар окончательно сломил его. Он был сражен, «получил нокаут», как говорят телекомментаторы чемпионатов по боксу. Санди уже направлялась к двери. Арман был будто в тумане, но ему хватило силы бросить ей:

— Тебя Дезормье послал?

— Нет.

— Ты пришла сама?

— Да.

— Ничего ему не говори… Пока ничего ему не говори, дорогая… Пусть все останется между нами…

Санди остановилась на полдороге. Она смотрела на него с невыносимой жалостью. Уже готовый сдаться, Арман подыскивал слова. Наконец, он пробормотал:

— Хорошо, я посмотрю, что можно сделать. В четверг я поговорю с коллегами… Сомневаюсь, что это возможно… Но попытка — не пытка…

Детская радость осветила лицо Санди. Она кинулась на шею отцу и расцеловала его в обе щеки, после чего она отступила и вышла из комнаты, не оборачиваясь. Арман остался стоять на месте, у него перехватило дыхание, и слезы навернулись на глаза. Он будто снова овдовел.

VI

Комиссия по премиям в области литературы, в составе пятнадцати членов Французской Академии, собралась на очередное заседание. Как обычно, оно проходило в четверг, в тринадцать тридцать, в одном из небольших рабочих залов Института Франции. Арман Буазье и его коллеги заняли места за большим столом зеленого сукна. На столе высилась гора книг. Из них предстояло отобрать несколько сочинений, которые в дальнейшем будут состязаться за главную премию. По традиции на заседании председательствовала пожизненный секретарь, г-жа Элен Каррер д'Анкосс[10], недавно избранная на эту должность. Кандидатов на второстепенные награды и призы от различных фондов находили быстро, присуждение происходило мгновенно. Зато, когда перешли к основным премиям, внимание участников заметно заострилось. У каждого члена Академии был свой кандидат, и он с упорством отстаивал его заслуги. Верный своему обещанию, Арман до начала дискуссии старался не распространяться о самой желанной награде — «Гран-При за лучший роман».

С первых минут обсуждения мнения за столом существенно разделились. Арман с нарочитой непринужденностью расписывал достоинства «Пощечины», а его сосед, Бертран Пуаро-Дельпеш[11], решительно противопоставлял ему сочинение неизвестного автора, в основу которого было положено темное судебное дело. Жан д'Ормессон в преувеличенных тонах расхваливал рассказ о злоключениях моряка-одиночки, ищущего инвестора для нового корабля. К счастью, на помощь Арману пришел Жан Дютур. Он горячо заявил, что ЖВД заслуживает лавров Академии, поскольку его книга — самая неакадемическая из всех, с которыми он ознакомился. Со своей стороны Мишель Мор[12] выразил удивление и спросил, зачем награждать автора, который уже и так трижды коронован журналистами.

— Сложится впечатление, будто мы пошли на поводу у «гласа народа», — сказал он. — Между тем наша с вами роль заключается в том, чтобы опередить читательский выбор и вести его за собой.

Арман придерживался того же мнения. Желая показаться беспристрастным, он признал всю обоснованность последнего довода, но при этом подчеркнул, что ЖВД — случай особый и не нужно пренебрегать такой возможностью продемонстрировать интерес Академии к развитию молодых талантов.

— Я считаю, что мы должны открыто заявить о том, что нам нравится, не страшась запретов, — произнес он с пафосом, заменявшим ему убеждение.

Морис Дрюон так горячо поддержал Армана, что он уже видел победу в своих руках. Между тем Фелисьен Марсо[13] выдвинул серьезное возражение. Он считал, что сочинение Дезормье, несмотря на очевидные достоинства, никак не соответствует концепции «Гран-при за лучший роман»: ведь эта книга представляет собой смешной рассказ о злоключениях неудачника, восстающего на тех, кто ему помогает.

— Что вы здесь нашли от романа? Ведь это же просто язвительный и гневный монолог! — произнес он, обводя взглядом собравшихся.

Задетый за живое, Арман возразил:

— Ну как же, дорогой коллега! В «Пощечине» есть сентиментальная интрига. Она просто скрывается за маской шутовства. Своим смелым рассказом автор хотел, посредством персонажей, выразить собственную философию!

— Если так рассуждать, то все наши книги, даже очерки и биографии — тоже романы! — сказал Жан д'Ормессон.

Видя, что дебаты затягиваются и могут длиться без конца, Жан Дютур призвал всех к здравомыслию.

— Давайте же не будем тратить время на придирки! — воскликнул он. — Одно из двух: или книга ЖВД вам нравится, и тогда ей надо присудить «Гран-при» не раздумывая, или же она вам не нравится, и в таком случае ее нужно отбросить без сожалений!

Морис Дрюон, который украдкой поглядывал на часы, решительно произнес:

— До сих пор у Жана-Виктора Дезормье не было ни одной награды. Будет неплохо, если первое официальное признание он получит от нас.

После чего провели голосование. Решили, что имена трех лидеров, как обычно, будут переданы на всеобщее голосование членов, которое состоится на пленарном заседании через две недели. Таким образом, члены Академии смогут ознакомиться с сочинениями, вынесенными на их суд. К тому же общее решение редко идет вразрез с мнением комиссии. Чтобы лучше сориентировать голосующих, имена трех соискателей будут указаны в порядке предпочтения пятнадцати членов комиссии. Во время предварительного испытания Жан-Виктор Дезормье в последний момент обогнал двух других претендентов.

Когда Элен Каррер д'Анкосс сообщила результаты, Арман почувствовал, что удовлетворен и вместе с тем наказан. Покидая зал, он присоединился к коллегам, которые, как и он, направлялись к выходу. Будто желая оправдаться в нечистой игре, он произнес:

— В общем, все прошло неплохо!

— Вы волнуетесь? — спросила Элен Каррер д'Анкосс по наитию, присущему только женщинам.

Ее улыбка, чуть доброжелательная, чуть насмешливая, совершенно обезоружила Армана.

— Нет-нет… Ничуть! — пробормотал он.

И поспешил выйти. Позади себя он услышал голос Мориса Дрюона, который говорил:

— Не будем забывать о том, что это еще не окончательное решение. Завтра наши коллеги получат три книги и ознакомятся с ними, если еще не успели это сделать. Академия вынесет свой вердикт не раньше чем через две недели. До тех пор все успокоится, и много воды утечет!

Две недели спустя много воды утекло, но успокоения так и не наступило. Пленарное заседание началось в напряженной обстановке. Из глубины зала кардинал Ришелье, изображенный на портрете в полный рост, наблюдал за почтенным собранием сорока разгоряченных умов. Многие критиковали Дезормье, и кто-то назвал его «скандалистом, который не осмеливается действовать в открытую». По мнению недовольных, Академия дискредитирует себя, если одна из главных ее наград достанется писателю, который только и знает что провоцировать да пускать пыль в глаза. Удар ниже пояса, нанесенный ЖВД, обрадовал Армана, но он все равно продолжал изо всех сил защищать человека, которого считал недостойной партией для своей дочери. Вскоре после столь оживленного, но учтивого обмена мнениями перешли к голосованию. Пока служащий с урной в руках проходил по рядам и собирал бюллетени, Арман замирал от страха. Можно было подумать, что решалась судьба его собственной книги. Он никому не мог признаться, но надеялся на отрицательный результат. Что ж, тем хуже для дочери! Справедливость прежде всего! Обойдя весь зал, служащий высыпал свой урожай на кафедру, и Ален Деко[14], избранный председателем на ближайшие три месяца, приступил к делу. Он проводил подсчет и сообщал о количестве голосов, отданных за каждого претендента. В конце концов победителем вышел Жан-Виктор Дезормье, которому достались три решающих голоса. Это никого не удивило. Арман не ощущал особой радости. По выходе из зала заседаний Морис Дрюон взял его под руку и сказал:

— Ты выиграл, мой милый!

Невольная ирония коллеги стала для Армана последней каплей.

Вернувшись домой, он выпил рюмку виски, чтобы оправиться от переживаний, надел тапочки, потому что новые туфли натирали ноги, и позвонил Санди, которая с тревогой ожидала новостей.

— Есть! — сказал он просто. — Он ее получил!

В ответ раздался радостный крик. Столько веселья из-за такого пустяка! Арман был уязвлен, он устал и не хотел никого видеть. Особенно ЖВД! Особенно Санди! Чтобы оправиться от потрясения, он выпил еще две рюмки и включил телевизор. Шел выпуск новостей. Где-то между сообщениями о лесном пожаре, о победе марсельской футбольной команды, о расследовании деятельности члена правительства, обвиняемого в укрывательстве и злоупотреблении общественным имуществом, гладко выбритый и невозмутимый комментатор, устремив взгляд куда-то вдаль, объявил, что Французская академия только что присудила несколько наград. Премия за лучший роман досталась блестящему автору «Пощечины». Когда Арман слушал это заявление, его охватило нелепое чувство, что название этой книги означает пощечину, которую получил он сам.

На следующий день новость была подхвачена прессой, радио и телевидением. Подогретый славословиями, Бертран Лебрук организовал в издательстве «Дю Пертюи» прием в честь лауреата. Весь Париж был приглашен. Посреди всей этой суматохи ЖВД важно расхаживал, с блеском в глазах, с бородкой завоевателя, в обнимку с Санди. Вид у нее был по-дурацки влюбленный. Каждую минуту она поднимала восторженные глаза на эту редкостную птицу, с которой ей посчастливилось разделить общество и постель. Теперь они, не стесняясь, демонстрировали свои отношения. Приглашенные один за другим подходили к ним, будто к молодоженам после венчания. Рукопожатия, фальшивые поцелуи, лживые объятия, притворные поздравления — в общем, все светские ужимки! Нервы Армана были на пределе, и он бы с радостью вышвырнул вон всю эту шайку марионеток, начиная с Бертрана Лебрука. Безответственный издатель с сияющим лицом слишком быстро позабыл, что истинным виновником этого величия был он, Арман Буазье, чьи книги больше не продавались. Как и полагается, журналисты толпились вокруг героя дня. Официанты разносили в толпе подносы с бокалами шампанского. Когда все бокалы были разобраны, Бертран Лебрук взял слово и предложил тост за лауреата. Арман выпил шампанское, размышляя о том, что никогда еще не чувствовал себя столь нелепо и не в своей тарелке. После чего признался, что его возмущение было бы гораздо меньше, будь любовник Санди кем угодно, только не писателем. Да-да, если бы ЖВД был обычным адвокатом, врачом, мясником, пилотом или даже банкиром, как Билл Нейсторг, он бы принял его успех без колебаний. Какой черт дернул его дочь связаться с романистом? Поступая так, она бросала вызов отцу, она ранила не только его чувства, но и профессиональную гордость и этим усугубляла свою вину. Она положила к себе в постель не кого-нибудь, а нынешнего фаворита прессы и любимца публики, прямого конкурента Армана Буазье. Занимаясь любовью, она убивала того, кому была обязана жизнью. Такие «фокусы» привлекательной женщины на пороге пятого десятка хуже святотатства. Это отцеубийство. Арман признавал, что преувеличивает и собственное несчастье, и неблагодарность Санди. И все же присутствие дочери в момент триумфа соперника было для него самым глубоким унижением. Очередной поток новоприбывших потеснил Армана. Никто не обращал на него внимания. Все взоры были устремлены на ЖВД. Продажи его книги стали закономерно снижаться, но после всей этой шумихи вокруг молодого честолюбца они снова подпрыгнут до небес. И Арман, истинный дирижер этого нового успеха, первый же и пострадает от него! Какая несправедливость! Фотографы проталкивались в первый ряд, чтобы сделать снимок виновника торжества и его подруги. Слово «подруга» раздражало Армана, как несуразность или ошибка. Вдруг он услышал голос дочери, — она звала его. Вот как! Значит, Санди помнила о нем в этот славный день! Она делала ему знаки и настойчиво просила подойти, хотела, чтобы их сфотографировали втроем (дочь, папу и любовника) для журнала «Пари-Матч». От такой чести не отказываются. Взволнованный, Арман подошел к паре. Фотографы уже отдавали указания «третьему лицу»:

— Немного левее, господин Буазье… Пожалуйста, обнимите вашу дочь за плечи… Господин Дезормье… Да, ЖВД, обнимите ее за талию… Санди, улыбайтесь отцу… А теперь вы, ЖВД… Так, великолепно… Придвиньтесь немного друг к другу… Весело, непринужденно, по-семейному…

Арман повиновался, позабыв стыд. Фотографы снимали все больше. Во время съемки, Санди заметила, что галстук у отца сместился набок. Она поправила его легким движением. Это вошло у нее в привычку, когда она с ног до головы осматривала отца перед «выходом в свет». Жест Санди напомнил Арману о времени, когда все ее внимание принадлежало ему. При этом воспоминании сердце Армана заколотилось, ноги подкосились. Но вот уже она отвернулась от отца, державшегося по левую руку, обернулась к любовнику, стоявшему справа, и тем же игривым жестом поправила ему галстук. Арман подтянулся, услышав голос фотографа. В тот момент, когда вновь засверкали молнии фотоаппаратов, он принял надменный вид, чтобы как-то отомстить за последнее разочарование. После чего, сославшись на легкое недомогание, Арман оставил любовника дочери, дочь, издателя, пресс-атташе, репортеров и всех тех, кто упорно считал, что он исписался. Никто не стал удерживать его, и он незаметно выскользнул на свежий уличный воздух.

VII

День за днем Армана все более тревожил оборот, который принимали его отношения с Санди. Раньше она не знала других забот, кроме заботы о счастье и здоровье отца. Теперь создавалось впечатление, что Санди нашла новый интерес и с каждой минутой открывала для себя новые обязанности, которые еще более поглощали ее и позволяли чувствовать себя женщиной. Она приходила к нему все реже и, уходя, забывала отдавать распоряжения Анжель на следующий день. В былое время дочь прекрасно заменяла мать в ведении хозяйства, решала, какие покупки сделать в ближайших магазинах и какие приготовить блюда, чтобы угодить вкусу «месье» и не повредить его диете, тщательно проверяла расходные книги. Теперь ее дочернее рвение угасало, и Санди забывала о своей роли любящего дублера Изабель, чтобы с головой окунуться в приключения вдали от семейного очага. Оставшись без руководителя, Анжель выбивалась из сил. Отсутствие дочери и все эти экспромты внесли разлад в некогда размеренную жизнь Армана. Легкомысленная Санди в ее вечной спешке думала явно не об отце. Но о ком? Она скупилась на слова, когда говорила о себе, но газеты бойко разносили слухи о ее личной жизни. Три месяца спустя после встречи в Довиле женская пресса назвала Санди и ЖВД «идеальной парой». Обворожительная дама на исходе четвертого десятка и отчаянный интеллектуал: он на шесть лет моложе своей подруги, но любит и желает ее, не прекращая жонглировать философскими теориями. Вместе они стали для читателей неопровержимым доказательством триумфа любви над людской молвой. Публике особенно нравился мужественный вид бородатого героя и неизменная свежесть его избранницы. Благодаря им вся Франция стала свидетельницей увлекательной истории любви, о которой мечтает каждая женщина не первой молодости. Листая глянцевый журнал в своей спальне, в приемной дантиста или в сушилке парикмахерской, даже самые скептические читательницы не могли не согласиться с тем, что жизнь некоторых людей не менее пикантна, чем иные романы. И как сказала одна маникюрша на страницах сатирической газетенки, есть женщины, «которым очень повезло, хотя они ничем этого не заслужили». Еще бы! Санди и ЖВД были на всех приемах, на всех премьерах, на всех торжественных открытиях, на всех демонстрациях мод, на всех парадах снобизма, чревоугодия, элегантности и спорта. Незаменимые и неутомимые звезды, они стали воплощением мечты для несчастных, обделенных любовью. Они дарили отблески роскоши и славы тысячам людей, желавших приобщиться к удовольствиям большого света, не потратив ни копейки и не выходя из дому. На фотографиях они обнимались или пожирали друг друга глазами, позировали со звездами кино или спорта, со знаменитыми аристократами или политиками. Большую часть времени они, вне всякого сомнения, проводили в ночных клубах, на ипподроме, за кулисами театров и во дворцах Пятой Республики под восхищенными взглядами репортеров. Журналисты дрались за их улыбки и откровения. У звездной пары брали интервью на самые разнообразные темы: о свободной любви, о кулинарии, о сексуальном воспитании или о последнем литературном открытии, — каждому из них было что сказать, и они высказывались, если не со знанием дела, то с уверенностью. Армана приводило в замешательство то, что эта образцовая псевдосупружеская чета мелькала всюду и у нее на все был готов ответ. Когда в газете ему попадался очередной репортаж о «неразлучных», он про себя возмущался тому, как безудержно они выставляли напоказ свои чувства. И в то же время он удивлялся, почему его дочь во время бесконечных излияний для газет не могла вставить несколько слов об отце. Но ни она, ни ее любовник ни разу не упомянули о нем. Арман был готов смириться с предательством и неблагодарностью ЖВД, но равнодушие и отчужденность Санди поражали его. Этот молодец вскружил ей голову своими манерами «интеллектуала с принципами». Она смотрела на мир его глазами. То, что она чувствовала теперь, — не любовь, а душевная болезнь. Психоз, наподобие паранойи. Как вылечить Санди, пока не будет слишком поздно? И все же Арман не мог унизиться до того, чтобы нанести ей визит, когда она сама несколько недель не показывалась на улице Сен-Пер.

Наивысшей сублимацией[15] пары стало появление на первой странице одного женского журнала огромной фотографии Санди и ЖВД. Он — с серьезным взглядом и легкой иронией на губах, как подобает профессиональному мыслителю, она — с блаженной улыбкой. Статья называлась: «Когда любовь шагает рука об руку с культурой». Сущий бред, на потребу безымянных фанатов модных «голубков». В толпах читателей, вероятно, было немало мужчин, мечтавших оказаться рядом с Санди, и женщин, готовых отдать все, лишь бы вознестись на седьмое небо в объятиях ЖВД. Первым порывом Армана было выбросить ненавистный журнал в мусор. Но во время уборки Анжель выудила его оттуда и, потрясая своей находкой перед самым носом «месье», воскликнула:

— Вы видели? Мадам Санди и месье Жан-Виктор на обложке! Какие они красивые! Какой у них счастливый вид! А как хорошо они смотрятся вместе! Вы мне позволите забрать этот номер? Я хочу показать его племяннице!

— Берите, берите, — буркнул Арман.

Анжель заморгала и уже приготовилась дальше говорить о «мадам Санди» и «месье Жане-Викторе», как он сухо попросил оставить его одного в кабинете. По словам Армана, у него «работа в самом разгаре». Малоправдоподобное извинение, поскольку с некоторых пор Арман прекратил писать, и Анжель могла это заметить. Еще недавно писать было для него так же необходимо, как дышать, а сегодня пальцы немели в бездействии, а ум отказывался работать. Как больной теряет обоняние и вкус, так и он потерял и потребность рассказывать истории, и то невинное удовольствие, которое получал от сочинительства. Ни о чем не думая, устав от всего, он передвигался, как автомат, в бесцветной вселенной. Ближайший круг людей изменился. Все, от дочери до издателя, от соседей по площадке до коллег по Французской академии, от горничной до пресс-атташе, негласно давали понять, что ему не место среди них. Это ли не знак решительной отставки? Неужели он должен уйти из эпохи прежде, чем покинет землю? Так, на склоне лет он узнал, что в литературе легче пробиться молодому, нежели удержаться старику. Бросив Армана, Санди убила в нем писателя. Остался только отец. Но он рожден не для того, чтобы быть отцом! Без своего пера он больше не существует: он может, он должен исчезнуть. Чтобы оставить место — кому? Какому-нибудь Дезормье? Ну уж нет! Все что угодно, только не это!

На следующий день после приступа отчаяния, Анжель принесла ему журнал, посвященный звездной паре. Элоиза и Абеляр[16] в новом духе. Дочь почтенного члена Французской академии, влюбленная в молодого преуспевающего писателя. Будущее и прошлое литературы, озаренные красотой ультрасовременной женщины. Трио «топ-моделей», способное вызвать восторг толпы.

— Я купила один для себя и один для племянницы, — пояснила Анжель. — А этот возвращаю вам. Какая будет память!

Чаша терпения Армана переполнилась. В тот же вечер он позвонил дочери. Он думал попенять ей за шумиху вокруг ее личной жизни, но не успел. Не дав ему вымолвить ни слова, Санди с жаром заговорила:

— Ты звонишь из-за фотографии на обложке? У меня тут звонки не смолкают, и письма идут без конца! Все просто ужас как довольны! Поднялась такая суматоха! Больше чем от книги ЖВД! Он в восторге! К тому же завтра мы вместе идем на радио. Я скажу тебе, на какой станции и в какое время это будет. Ты как там? Я тебя в последнее время немного забросила, но ты уж меня прости, папа, я так перегружена, так замучена! У меня с ЖВД нет ни одного свободного вечера! Нас везде хотят видеть! Бертран Лебрук говорит, что для будущего романа ЖВД это превосходно…

Она заикалась от счастья. Изменилась даже ее манера говорить. Как если бы она вернулась из путешествия и объяснялась на чужом языке. А ведь Арман знал ее рассудительной, остроумной, язвительной при желании. Возможно ли, чтобы от любви женщина так глупела?

Сначала он был твердо намерен отчитать ее, а теперь понял, что любая попытка призвать дочь к благоразумию будет бесполезной. Страстный порыв женщины словами не умеришь. Когда наконец представилась возможность сменить тему, он просто спросил:

— Кстати, Санди, а что с этой работой главного редактора, о которой подумывал ЖВД?.. В Тулузе, если не ошибаюсь…

— А, это старая история! Он к этому больше не возвращается!

— А как с биографией?

Она поколебалась минуту:

— С какой биографией, папа?

— Ну ты же знаешь… Книга, которую Жан-Виктор Дезормье хотел обо мне написать!

Арман намеренно назвал Дезормье полным именем, а не одними инициалами. Санди растерялась. Она сосредоточилась, покопалась в памяти, потом вдруг оживленно встрепенулась:

— Ах да. Но ведь ЖВД сейчас так занят, он не может этим заниматься… Он написал несколько страниц и был вынужден остановиться… Сейчас он работает над сценарием фильма… Потрясающая вещь! Идея родилась у него этим летом… Думаю, он сам будет его снимать… Да ты же его знаешь! За что ни возьмется, все у него получается!.. Уже и продюсера нашли. ЖВД теперь ищет громкие имена для афиш. Поговаривают о Депардье, об Аджани[17]… Возможно, я тоже буду в составе исполнителей… Конечно, я никогда не играла, но научусь! Мне так этого хочется! ЖВД считает, что я идеально подхожу на роль. Он надеется на то, что я буду естественной. Если у нас получится, какая суматоха поднимется в прессе! Теперь ты видишь: в такой обстановке мы просто вынуждены на время отложить «Скорпиона по Зодиаку»… Только не беспокойся, ЖВД не забыл про эту книгу! Он никогда ничего не забывает! Просто оставил на время свои записи… Уж ты-то должен это понять, самому же случалось перескакивать с одного романа на другой!

— Да, да, я понимаю, — согласился Арман.

У него больше не было семьи. Он разговаривал с посторонним человеком. Стараясь убедить ее, Арман только понапрасну терял время. Готовый кончить разговор обидной фразой, он в последний момент взял себя в руки. Может быть, не все еще потеряно. Ему следует быть помягче, делать вид, что он поддерживает Санди в ее заблуждениях и постепенно вернуть себе былое влияние на дочь, отнятое авантюристом. Отныне он вступает в схватку нового рода, схватку с бесшумными нападениями и искусной защитой: поединок отца с любовником. Чтобы привести в действие свою стратегию, он для начала пригласил Санди и Жана-Виктора Дезормье к себе на ужин, в один из ближайших дней. Это удивило и взволновало Санди, и она воскликнула:

— Ну конечно, папа!.. А когда?

— Тебе решать, — сказал он. — Вы оба так заняты!

— Ты прав. Как говорит ЖВД: «Нас рвут на части!» Подожди минутку, я спрошу у него.

Он услышал, как она что-то сказала в сторону. К сожалению, ему не удалось разобрать ни слова. Когда Санди взяла трубку, Арман был измучен, на ладонях выступил пот, а на губах застыли горькие слова. Однако дочь так обрадовалась результату, что он на минуту позабыл о своей обиде.

— Да! — сказала она. — Мы все-таки нашли один свободный вечер и можем прийти к тебе на ужин. Что, если мы зайдем в следующую пятницу, в девять часов?

— Отлично! — воскликнул он с облегчением, которое вскоре показалось ему несколько преувеличенным.

Как только он положил трубку, дурные мысли вновь одолели его. Он обозвал себя неисправимым простаком, которому суждено поддаваться на обман любовника дочери, самой дочери или собственного издателя. В какой-то момент Арман подумал, что, возможно, отнесся бы к поведению Санди более спокойно, если бы она вышла за ЖВД замуж, вместо того чтобы афишировать свою связь с ним перед всеми фотографами и журналистами Франции. Она кичилась своим непристойным поведением, и это было для него оскорбительным. Дочь превратила свою страсть в орудие рекламы и пользовалась ею, чтобы привлечь внимание к книгам любовника. Такое поведение еще можно простить замужней женщине, но никак не любовнице, и она не может пойти на это, не задевая порядочных людей. Стоило Арману произнести этот приговор, как он счел его приметой старомодной морали. Если он хочет оставаться современным, ему просто необходимо смягчить суждения. Сегодня только мертвые имеют право на твердость.

В последующие два дня он обсудил с Анжель предстоящий ужин. Арману хотелось, чтобы он был простым, но при этом оригинальным и сытным. Вопреки возражениям горничной Арман трижды переделывал меню. В конце концов он остановился на утке с оливками, а в качестве гарнира выбрал картофель с молоком, маслом и сыром. На десерт — шоколадный торт, приготовленный по старинному рецепту Изабель. Ужин будет несколько тяжеловат, но, насколько заметил Арман, у ЖВД очень хороший аппетит.

В назначенный день Анжель посвятила все свое время хозяйственным делам и кухне. Арман прохаживался от письменного стола до плиты и обратно, хотя ни в том, ни в другом месте ему нечего было делать. С половины девятого вечера он стал прислушиваться к звукам на лестнице, к стуку дверей лифта. Ровно в девять гости все еще не приходили, и он всерьез забеспокоился. Десять минут десятого, пятнадцать минут — по-прежнему никого. Арман выглянул в окно гостиной. Ничего необычного. На улицах беззаботного города суетились прохожие, машины проходили одна за другой, а он, сидя в своей берлоге, воображал самые ужасные несчастья. В половине десятого он не удержался и набрал номер дочери. Телефон зазвонил в пустоту. Сработал автоответчик, и Арман услышал: «Вы позвонили Санди Буазье и Жану-Виктору Дезормье. Нас нет дома. Оставьте, пожалуйста, сообщение после короткого гудка. До свидания».

Арман растерялся и повесил трубку. Лучше молчание, чем этот неживой голос дочери, произносящий банальную фразу. Они ушли. Наверное, к нему. Небольшое опоздание. Все не так серьезно. Но нет: в десять часов их по-прежнему не было. Неужели они забыли о нем? Они получали столько приглашений, немудрено и перепутать! Но их ждал не какой-нибудь светский знакомый, а отец Санди! Если она вдруг и не вспомнила о нем (Санди всегда жаловалась на память), то ЖВД, он-то помнил за двоих! К тому же он поминутно заглядывал в записную книжку. Нет, их поведение непростительно. Они не имеют права, думал Арман, обращаться так с человеком его возраста, его положения. В половине одиннадцатого Анжель робко спросила его, что делать:

— Вы же знаете, месье, у них это могло просто вылететь из головы! Им ведь столько всего надо помнить! В любом случае, на кухне все готово. Я поставила разогревать утку в микроволновую печь. Я подам вам ужин.

Арман выпрямился и произнес, стараясь казаться спокойным:

— Нет-нет, Анжель. Оставьте…

— Вы правда ничего не хотите? Через минутку все будет готово. И пахнет так хорошо!

— Верю, но я не голоден. Уже поздно. Идите.

— Ну хоть кусочек!

— Я же говорю вам: нет! Спасибо. Идите домой. До свиданья, Анжель.

Горничная ушла расстроенной, будто ее лишили праздника. Оставшись один, Арман снова позвонил Санди. Опять автоответчик! Она не вернулась. У кого проводит она этот вечер, которого он так дожидался? Возможно, однажды он узнает об этом из иллюстрированного журнала. А вдруг ей просто что-то помешало, вдруг произошел несчастный случай? Но ведь улица Висконти и улица Сен-Пер находятся по соседству. Вероятно, они решили пойти пешком. И что тогда? Пешеходы не застрахованы от лихача-водителя, от нападения хулигана, да и просто от недомогания на улице… Поборов тревогу, Арман еще раз позвонил дочери, по-прежнему безрезультатно, выпил стакан воды и лег спать без ужина.

В три часа ночи он проснулся, хотел зажечь лампу у изголовья, но снова упал на подушки в изнеможении и забытьи, как это с ним иногда бывало. Он вдруг захотел умереть этой ночью, чтобы наказать дочь за нанесенную обиду. Однако ему стало лучше. Он уснул, сожалея о том, что его болезнь не так серьезна, чтобы заслужить ее внимание.

VIII

На следующий день Арман не мог дождаться девяти утра, чтобы позвонить Санди. К тому же объяснение, на которое он рассчитывал, было слишком серьезно для телефонного разговора. Он хотел, чтобы Санди немедленно пришла к нему, чтобы он мог, глядя дочери прямо в глаза, поговорить с нею о сорванной встрече. К счастью, уже после первого гудка Санди сняла трубку. Голос у нее был приятный и спокойный, как обычно. Она сказала, что никак не может прийти на улицу Сен-Пер сейчас же, потому что с минуты на минуту ждет звонка, очень важного для ЖВД. Он сам в этот момент находится на переговорах в издательстве «Дю Пертюи». Санди спросила отца, не может ли он перезвонить после обеда, чтобы договориться о времени, удобном для них обоих. Это было уже слишком для Армана, который нервничал и проявлял нетерпение.

— Нет! — ответил он. — Если ты не можешь вырваться, я сам к тебе приду. Никуда не уходи: я сейчас буду!

И он вихрем вылетел из дома, оставив позади Анжель, которая причитала:

— Месье! Месье! Ваш шарф!.. Ваша трость!..

Он так быстро добежал до улицы Висконти, что, оказавшись у дверей Санди, совершенно вспотел и запыхался. Арман застал дочь за мирным занятием: она расставляла книги в кабинете ЖВД. Он сразу же перешел в наступление:

— Я ждал вас вчера вечером!

Она широко открыла по-детски чистые глаза и воскликнула:

— Но, папа, у нас встреча в следующую пятницу!

Арман рассвирепел:

— Я знаю, что говорю: я отметил дату, время…

— ЖВД тоже!

— Он ошибся!

— Или ты, — сказала она с игривым упрямством. И попыталась пошутить:

— В любом случае, у нас преимущество перед присяжными: нас двое против одного!

— Мне это слишком хорошо известно! — процедил он сквозь зубы.

Она снова заговорила серьезно:

— Ты в чем-то нас обвиняешь, папа?

— Нет, ни в чем, — пробормотал он. — Где вы были, когда я ждал вас дома, как последний дурак?

— Мы ужинали у Бертрана Лебрука, — сказала она без тени смущения. — Я не была знакома с его женой. Она очаровательна. Мы много говорили о тебе…

— Очень любезно с вашей стороны, — язвительно произнес он. — Догадываюсь, что речь у вас зашла и о новом романе ЖВД?

— Разумеется!

— И о фильме?

— Бертран Лебрук не советует ЖВД заниматься кино.

— А ты? Ты его по-прежнему поддерживаешь?

— Я осторожна. Не могу решиться наверняка. Обычно я плыву по течению событий.

— Даже когда они заставляют тебя забывать об отце?

Эта фраза вырвалась у него, будто камень из рогатки.

— Ты считаешь, что я про тебя забываю? — спросила Санди с возмущением.

Чувства, охватившие ее, были так сильны, что она изменилась в лице. Санди как-то сразу постарела. Но эта внезапная перемена, вместо того, чтобы разжалобить Армана, только усилила его злость. Он посчитал, что пришло время выпустить всю горечь, накопившуюся в нем за последние месяцы невольного бездействия, разбитых надежд и глубокой ревности.

— Ты не забываешь обо мне, ты мной пренебрегаешь! — с усмешкой ответил он.

От упрека отца Санди вздрогнула:

— И все это только потому, что сейчас я больше занимаюсь ЖВД, чем тобой?.. Когда же ты, наконец, поймешь, папа, что я его люблю? Конечно, плотской любовью, но еще и за его прямоту, за энтузиазм, за талант! Его работа увлекает меня, и я горжусь его успехом! Жизнь кажется мне более полной с тех пор, как я принимаю участие в его проектах, его тревогах, радостях, с тех пор, как я пытаюсь содействовать его карьере своими скромными средствами… И от этого я люблю тебя не меньше, не меньше восхищаюсь тобой, просто вас теперь двое в моем сердце… Я мечусь… я… я…

Она искала точное выражение и, в конце концов, сказала, смеясь:

— Я разрываюсь! Разве это преступление?

Каждая фраза Санди ранила Армана, как пощечина любимой женщины. И оскорбление было тем горше, что эта женщина была его дочь. Он не мог безропотно снести обиду.

— Нет, нет, — пробормотал он. — Это не преступление! Со временем я свыкнусь, обещаю! Я только с виду слаб, но желудок у меня крепкий: я все проглочу, все переварю… Через несколько дней никаких следов не останется: ты тогда можешь сколько угодно забывать мне звонить, заходить ко мне, читать мои книги, я не буду возражать!

Он сознавал, что переходит все границы, но, глядя в лицо Санди, которое постепенно искажалось от гнева, он еще более распалялся.

— Впрочем, — продолжал он, — раз ты стала импресарио, если не правой рукой ЖВД, я поручаю тебе сообщить ему, что лишаю его права писать мою биографию. Он может перепутать факты, как уже перепутал день и время ужина, на который я вас пригласил. Но я позабочусь о том, чтобы Анжель принесла вам утку с оливками и шоколадный торт, приготовленные для вас. Я к ним не притронулся. Вы будете есть и думать обо мне!

Санди покачала головой больше с жалостью, чем со злостью.

— Как ты меня ненавидишь, папа! — вздохнула она.

— Я? — воскликнул он с шутовской издевкой. — Ничуть, дорогая моя! Я никогда тебя больше не любил! Ты и твой спутник — моя единственная семья! У меня нет других детей, кроме вас!

— Прекрати ломать комедию, папа! — сказала она резко. — Кого ты надеешься разжалобить, изображая мученика? Если меня, то теряешь время! Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы всерьез воспринимать твои стенания!

Арман задыхался от жестокости ее слов, прежде его дочь никогда не смела повысить голос на отца. Он застыл на минуту, не понимая, что происходит. Придя в себя, он произнес с холодной решимостью:

— К чему ты клонишь, Санди? Чувствуешь, что нечиста, и хочешь свалить вину на меня? Это средство старо как мир! Первая мысль виноватого — не оправдаться, а выставить обвинителя в черном цвете! Только мне себя не в чем упрекнуть! Я не изменился по отношению к тебе! Я не позорил свое имя дурацкими интервью! Я не отбрасывал все: воспоминания, нежность, семейные традиции, чтобы кинуться на шею шарлатану!

— Ради Бога, считай ЖВД шарлатаном, — возразила она. — Только я убеждена, что он — один из самых выдающихся писателей своего поколения. И в этом я не одинока! На самом деле ты не можешь мне простить того, что в сорок восемь лет я позволила себе восхищаться другим человеком! Я так долго служила тебе советчицей, наперсницей, домашней поклонницей, что ты просто не захотел ни с кем меня делить! Служительницам божества нельзя выходить из храма. Если жрица открывает другого полубога, она совершает святотатство. У тебя были только коллеги. Из-за меня ты узнал, что есть и соперник!

Ее глаза метали молнии. Санди смотрела прямо перед собой совершенно чужим взглядом, исполненным злобы. Она была не просто вне себя, она была другим человеком. Союзница, которую знал Арман, теперь, у него на глазах, превращалась в непримиримого врага. Пораженный такой метаморфозой, он даже не возразил на ее слова. Арману было интересно, до чего дойдет его дочь в своей злобной тираде. Будто чтобы еще больше раззадорить Санди, он бросил в вызывающе-саркастическом тоне:

— Ну! Давай, давай, выкладывай все начистоту! Ты считаешь, что с ЖВД я недостаточно любезен и сговорчив?

— Речь сейчас не о нем!

— Так о ком же? Этой сцены никогда бы не случилось между нами, если бы ты в него не влюбилась!

Санди злобно возразила:

— Вот в этом ты ошибаешься. Я уже давно за тобой наблюдаю, папа. Ты живешь только для своей работы! Тебя ничего больше не интересует, кроме карьеры, романа, который пишешь, мнения прессы о твоей последней книге… Ты никогда не задумывался о том, что мы с мамой чувствовали к тебе. Мы были рядом только для того, чтобы сказать свое слово, вести хозяйство, принимать твоих друзей, залечивать твои болячки!

— Неужели ты только это запомнила из нашего прошлого? — спросил он подавленно.

— Разве я преувеличиваю?

Он отступил:

— Нет, нет… Трудно узнать себя самому… А ведь я считал, что вы с мамой были со мною счастливы!

— Но мы действительно были счастливы с тобой! Просто ты сам не мог быть счастлив с нами так, как мы… Согласись, ты чудовищно много работал. Ты так много писал, что забывал жить. А теперь хочешь помешать жить мне! Это же несправедливо!

Теперь, когда первое возмущение прошло, Арман понимал, насколько обоснованны упреки Санди. Как можно отрицать то, что в своей жизни он жертвовал всем ради эгоистического удовольствия писать? Как забыть о том, что даже в минуты нежности к дочери, к жене, в минуты, когда он надкусывал вкусный плод или любовался прекрасным пейзажем, он никогда не выпускал из поля зрения чистую страницу на письменном столе? Санди сто раз права. Так называемый успех Армана Буазье — не более чем напрасная трата сил. Сколько времени отдано поискам оригинальной мысли, нужного слова, когда вокруг разливался солнечный свет, нежный вкус вина, сладкий аромат женщины! Он забывал наслаждаться уходящей минутой, чтобы целиком посвятить себя произведению, которое вскоре умрет. Он променял бесценную радость жизни на бесплодную суету писательского труда. В припадке самоистязания он говорил себе, что старость писателя — это самая неудобная форма старости. Писатель не может избавиться от мысли о том, что современники переоценили его, что он невольно их обманул и находится в долгу перед ними, только выплатить этот долг не в состоянии. Как он только мог дышать, размышлять, двигаться, когда в глубине сознания ощущал постоянный зуд? Но это обычная чесотка старых писак. С ней нужно было смириться, как с профессиональным заболеванием, неизбежным и неизлечимым. Чтобы ответить на обвинение в писательской самовлюбленности, Арман рискнул возразить:

— Но ведь ЖВД занят своей работой, как я! И он тоже видит все сквозь писательские очки!

— Только очки у него другие, — заметила Санди. — И день делится пополам. С одной стороны, удовольствия жизни. С другой — удовольствия творчества. У тебя все перемешано. Помнишь, еще мама говорила: «Он больше всего удаляется от нас именно тогда, когда кажется совсем близким. Ты думаешь, что он говорит с нами, а на самом деле, он мысленно беседует со своими героями».

Эта фраза, которую он сто раз слышал от Изабель, совершенно обезоружила его, будто Санди сунула ему под нос вещественное доказательство. Его разоблачили, и он не знал, как себя вести. Теперь его единственным желанием было бежать, забиться в свою берлогу, не думать больше ни о чем, забыть даже о существовании Санди. Он поднял на нее взгляд утопающего и пробормотал:

— Ну что ж… Мы все друг другу сказали. Я должен уйти.

В ту же минуту хлопнула входная дверь, и ЖВД переступил порог с безоблачным спокойствием непрошеного гостя, явившегося на место катастрофы. Он возвращался с «конструктивных» переговоров с представителями финансового отдела издательства «Дю Пертюи». Судя по тому, как широко он улыбался в бороду, ЖВД добился, чего желал. При виде ЖВД Санди чудесным образом помолодела. Недавняя ссора забылась. Боевой настрой любовника значил для нее больше, чем эта словесная перепалка с отцом. Заметив Армана Буазье, Дезормье изумленно воскликнул:

— Здравствуйте! Какой приятный сюрприз!

— Папа зашел неожиданно… Из-за одного глупого недоразумения, — пробормотала Санди. — Из-за ужина, прошлым вечером… Я тебе объясню…

И, ничего не объясняя, она кинулась на шею ЖВД, подставила ему губы. Думала, что позирует перед фотографами женского журнала? Поцелуй затянулся, и положение невольного свидетеля до крайности раздражало Армана. Отстраняясь от ЖВД, Санди спросила его:

— Ты не очень устал?

— Наоборот: я полон сил!

— Они не слишком возражали?

— Ничуть. Из-за успеха с «Пощечиной» у меня будет лучший задаток за следующий роман!

— Как здорово! — по-детски воскликнула Санди.

И даже захлопала в ладоши, что в ее возрасте очень нелепо. Минуту назад, когда он видел, как они прижимались друг к другу, Арман с завистью, вперемешку с отвращением, представлял себе объятия более интимные, слияние тел, ночные вздохи, а после — постельные рассуждения о литературе и больших деньгах. Вправе ли он упрекать их? Разве он сам не пережил подобное с Изабель? От этой мысли его неловкость только усилилась. Он чувствовал себя лишним рядом с этой влюбленной парой. Из вежливости он спросил у ЖВД:

— Как продвигается ваша работа?

— Какая именно? — спросил ЖВД смеясь. — У меня их сейчас так много: роман, сценарий фильма…

«О злополучном «Скорпионе» он и не говорил. Тем лучше! — подумал Арман. — Когда путешествие подходит к концу, нужно уметь уступать место тем, кто нетерпеливо прохаживается по залу ожидания с билетом в руках.

— А у вас как дела? — спросил ЖВД с притворным интересом.

Арман решил быть искренним со своим соперником, опьяневшим от успеха.

— Ничего определенного, — ответил он. — Размышляю, убиваю время, пописываю…

ЖВД был полон энтузиазма. Довольный собой, он хотел быть довольным всем.

— Очень знакомо! — произнес он. — И это скорее добрый знак! В тот момент, когда вы меньше всего ожидаете, довольно одной фразы, одного слова — и все приходит в движение. А когда машина запущена, ее не остановишь!

Можно было подумать, что он — опытный автор, а Арман — новичок. Но ЖВД говорил безо всякого умысла. Санди предложила отцу остаться на обед. Он поспешил отказаться, будто боясь ловушки.

— Тогда, может быть, в другой раз? — предложил ЖВД.

— Да, да, мы поговорим об этом с Санди, — пробормотал Арман, устремляясь к выходу.

Санди проводила его до прихожей. Уходя, он неловко обнял дочь и сказал:

— Извини меня за то, что произошло. Наверное, я стал слишком обидчивым?.. Это все возраст, одиночество… Пустяка довольно, чтобы обидеть меня… И раны плохо затягиваются… Ты сама увидишь, когда для тебя настанет время подводить итоги… Это всегда невесело… До свиданья, дорогая!

После ухода отца Санди долго стояла в полутемной прихожей с отсутствующим взглядом, уронив руки. Гнев ее утих, и она сожалела, что слишком грубо осадила отца. Теперь, когда его не было рядом, она понимала, что с каждым днем он все больше боялся потерять остаток творческой фантазии. Она даже допускала, что отец втайне завидовал феноменальному успеху ЖВД. Но в то же время, Санди не хотела, только чтобы угодить ему, жертвовать своим женским счастьем во имя дочернего долга. Приближался пятый десяток, и она думала о том, какая редкая удача выпала ей, когда у нее появился более молодой и талантливый любовник, вызывающий восхищение людей со вкусом. Женщина твердо намеревалась защищать этот шанс от любых притязаний всеми возможными способами. В своей страстной жажде любви Санди убеждала себя, что при всем уважении и нежности, которые она питает к отцу, инстинкт самосохранения, властно повелевает ей жить, прежде всего, для себя, и только затем для него. Мать, бросающая ребенка, совершает преступление. Но дочь, которая оставляет родителей, желая сохранить свою индивидуальность и построить собственное будущее, просто подчиняется законам природы. Для порядка было нужно, чтобы Арман Буазье, после долгих лет известности, закончил карьеру в тени, а Жан-Виктор Дезормье продолжал гонку за славой в сопровождении понимающей и преданной спутницы. Она прошла хорошую школу у своего отца. Теперь Санди просто переходила от одного писателя к другому, от прошлого к настоящему, оставаясь верна себе. И в таком положении каждый найдет выгоду для себя.

Избавившись от сомнений, Санди вернулась в кабинет. ЖВД бойко постукивал по клавишам компьютера. Когда она вошла, его ловкие пальцы замерли, он поднял глаза на Санди и сказал:

— Знаешь, твой отец сейчас чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому я не хотел обременять вас своими личными сложностями. В общем, дело в том, что сегодня вечером я не буду ужинать дома. У меня встреча с журналистами из «Фигаро-Магазин». Они будут брать у меня интервью с расчетом на сенсацию и хотят опубликовать его в ближайшие две недели.

Удивленная таким приглашением, которое, по всей видимости, ее не касалось, Санди небрежно спросила:

— Ты идешь один?

— Да, — ответил он. — Это сугубо литературное интервью, понимаешь? Думаю, даже немного нудное…

Впервые с начала их отношений он выходил вечером без нее. Она была раздосадована, но предпочла пошутить:

— Тем лучше, тем лучше! Я с удовольствием поужинаю одна и рано лягу спать!

— А почему бы тебе не пойти поужинать к отцу?

— Ну нет! — воскликнула она. — Сегодня я и так была с ним слишком долго!

ЖВД бросил компьютер, обнял Санди, покрыл жадными поцелуями ее лоб и щеки и прошептал ей на ухо:

— Ты на меня не сердишься?

— За что?

— За то, что покидаю тебя и иду на ужин с этими журналистами?

— Ты меня не покидаешь, ты даешь мне свободу! — ответила она.

В тот момент, когда он обнимал ее, у Санди было мимолетное чувство, будто их общее счастье дало трещину, хотя они об этом и не догадывались. Чем могла она объяснить столь внезапную утрату иллюзий? Воспоминанием о нелепой ссоре с отцом? Мыслью о том, что ЖВД, обычно такой предупредительный, этим вечером оставит ее одну и пойдет ужинать с незнакомыми людьми? Он снова сел за компьютер. Глядя на монитор через плечо ЖВД, Санди смогла различить текст, который он печатал двумя пальцами. Первые две строчки показались ей неинтересными. Вдруг, против ее воли, у Санди вырвалась банальная фраза:

— Как зовут этих журналистов из «Фигаро-Магазин»?

— Это две журналистки, — не смущаясь, ответил ЖВД. — Эвелин Кутюрье и Жоэль Мериньяк. Ты, наверное, видела их, на приеме в «Фигаро», месяц назад… Они часто работают вместе… Одна фотографирует, другая пишет комментарии…

— Женщины? — спросила Санди, смутившись от собственного раздражения.

— Ну да! Тебя это беспокоит?

— Да нет, ничуть!

Санди была уверена, что никогда не встречалась с этими журналистками. И все же, чтобы не выглядеть смешной, она не стала спрашивать у ЖВД, насколько они молоды и талантливы. Санди оставила его за проклятой клавиатурой. Сама она упорно отказывалась пользоваться компьютером под предлогом того, что Арман Буазье в одном из интервью осудил эту «адскую машину, призванную уничтожить литературу». Санди зажгла сигарету и вернулась в прихожую. Здесь к ней опять вернулось воспоминание об отце. Даже в пустой и темной передней он продолжал наблюдать за ней. Она немного упрекнула себя в том, что своими обвинениями ускорила его уход. Ей вдруг захотелось, чтобы он вернулся, позвонил в дверь, снова принялся за допрос. Но она не могла сказать ему ничего нового. Отец был бы слишком рад узнать, как глупо она ревнует ЖВД ко всем женщинам, которые к нему приближаются!

IX

Со времени серьезного столкновения с Санди Арман запрещал себе звонить ей в знак примирения и напрасно ждал, когда она позвонит сама. Каждый оставался при своем мнении, из гордости и злобы. Чтобы свыкнуться с этим непрочным миром, Арман искал забвения в работе. Он снова, без особой уверенности, взялся за роман, идея которого родилась у него еще несколько лет назад. Тогда Санди раскритиковала сюжет, посчитав его ужасно старомодным. «Напоминает Поля Бурже[18] с дополнениями Виктора Маргеритта»[19], — говорила она с пренебрежением. Он был уверен, что она не читала ни Поля Бурже, ни Виктора Маргеритта и что в его подаче история увлечет читателей: священник, обладающий даром магнетизма, опутал чарами целую семью и плетет интриги, чтобы помешать своей племяннице выйти замуж за молодого талантливого адвоката, который не верит в Бога. Между тем вечерами, перечитывая написанное за последние часы, он неизменно выбрасывал черновик в корзину для бумаг и сожалел о тех временах, когда передавал неблагонадежные пассажи своей дочери и присоединялся к ее беспристрастным оценкам. Расставшись с нею, он лишил себя удовольствия спрашивать ее мнения по всякому поводу. Она бы посмеялась ему в глаза, если бы увидела, как отец стремится завоевать ее из простой корысти писателя, которому недостает собеседника. Он считал, что своим уходом накажет ее, а наказал только себя самого. Уже не один раз у него возникало искушение простить обиду. Его так и подмывало пойти на улицу Висконти к дочери, по примеру того германского императора[20]: он жалким просителем ходил к Папе Римскому в Каноссу. Но всякий раз Арман вспоминал жестокие слова Санди: «Ты живешь только для своей работы!.. Тебя ничего не интересует, кроме карьеры!..» Мог ли он простить ее после такого? При этом воспоминании, еще слишком свежем, раны его самолюбия вскрывались, причиняя боль.

Однажды вечером, около пяти часов, когда Арман возвращался из Академии, его встретила сияющая Анжель и сообщила:

— Мадам Санди приходила, когда вас не было! Она спрашивала, что у вас нового, как вы поживаете, хорошо ли я о вас забочусь, все ли у вас есть… Она так долго меня расспрашивала! Знаете, она очень беспокоится!

Сначала Арман был взволнован этим поступком, который походил на проявление запоздалого сожаления, но затем опомнился и сказал язвительно:

— Она решила прийти сегодня, потому что знала: меня не будет дома, как всегда по четвергам!

— Нет-нет, месье! — воскликнула Анжель, ошеломленная столь несправедливым подозрением. — Я уверена, она об этом и не подумала!

— Она сказала вам, что дождется моего возвращения из Академии?

— Нет… Она очень торопилась…

— Она спросила вас, в котором часу ей вернуться, чтобы застать меня дома?

— Нет.

— Теперь вы видите?

Но Анжель не унималась.

— Уверяю вас, месье, — сказала она, — ваша дочь очень сожалеет… Она вас очень любит!

— Она меня очень любит, но не испытывает желания меня видеть! Ну что ж, это взаимно! Пусть все будет как есть!

После такого заключения Анжель больше не осмеливалась взывать к снисходительности своего неумолимого хозяина. Предоставленный сам себе, он с каждым днем все больше погружался в суровое уединение. Чтобы освежить мысли, он в какой-то момент решил ознакомиться с книжными новинками. Писать он не мог, вероятно по причине множества забот, так почему бы не развлечься чтением того, что пишут другие? Но все книги, которые ему присылали, с первой страницы вызывали у него неприятие. Одни он ругал за претенциозную угловатость, другие — за то, что слишком хорошо написаны. На смену инстинкту систематического критиканства вскоре пришел другой, который не заставил себя ждать. Большинство книг, попадавших ему в руки, казались теперь в сто раз лучше его собственных. Талант, какой он замечал у молодых авторов, косвенно вызывал у него сомнения по поводу собственных заслуг. Их сюжетные и стилевые находки восхищали его и пробуждали ненависть к тому, что он до сегодняшнего дня «совершил». Арман не осмеливался перелистывать ни одну из своих старых книг, боясь обнаружить в них непоправимые погрешности. Что, если он обманул публику и она заблуждается в отношении качества его произведений? Что, если он оказался шулером славы? Имеет ли он право советовать что бы то ни было, принимать похвалы, которым не верит, находиться рядом с настоящими писателями, которые не крали признания современников, а может быть, и потомков? Как можно вообще быть уверенным в себе или даже быть довольным собой, когда в восемьдесят пять лет занимаешься такой странной, прихотливой, несерьезной, счастливой профессией, как профессия мастера словесной игры и охотника за фантазиями? В припадке слепой ярости он клеймил весь мир и Господа Бога за то, что тот после долгого покровительства отправлял его в отставку. Чтобы Арман мог держаться в курсе литературных событий, Анжель покупала ему все газеты и журналы. И он искал там не столько заметку о себе (Арман уже давным-давно перестал интересовать журналистов), сколько сведения о жизни Санди и ЖВД, которые были любимчиками парижской прессы. Однако вот уже целый месяц, как ни одна газета и ни один журнал не упоминали о том, чтобы они появились на светской вечеринке, на экстравагантном фестивале или на демонстрации солидарности с одной из незащищенных категорий граждан. Вероятно, они устали от шумихи вокруг своей жизни и приняли мудрое решение побыть какое-то время в тени. Самое большее, что удалось узнать Арману, читая «Новости книгоиздания», это то, что Жан-Виктор Дезормье готовил новый роман под названием «В последнюю минуту». Говорили, что он несет в себе разрушительную силу бомбы с замедленным действием. А потом больше ничего, тишина, забвение…

Однажды утром, когда Арман тихо радовался такому молчанию, ему на глаза попала газета, известная своими злобными разоблачениями. В разделе «Слухи» красовался броский заголовок: «Над знаковой парой нашей литературы сгущаются тучи». Арман был заинтригован и пробежался по статье. Речь действительно шла о ЖВД и Санди. По словам автора материала, «ЖВД, известный тем, что за пять лет сменил три издательства, столь же непостоянен и в любви. Ходят слухи, что его новый роман «В последнюю минуту» выйдет не в издательстве «Дю Пертюи» и что ЖВД состоит в наилучших отношениях с одной очаровательной актрисой. Называть ее имя мы не станем… пока оно не будет у всех на устах…» Под статьей стояла подпись: Паскаль Ботийель. Арман немного знал этого разносчика сплетен. Обычно малый был хорошо осведомлен. Так ли верны его сведения об отношениях Санди и ее любовника? Что бы там ни было, его раздражала мысль о том, что незнакомые люди, читая эту едкую газетную сенсацию, могут посмеяться над Санди и над ее отцом. Арману казалось, что стены дома дали трещину под действием подземного толчка. Однако нужно смиренно склониться и продолжать жить, как в прошлом. И эта необходимость сохранять достоинство еще более усугубляла жестокость пытки.

Был четверг, день Академии. Арман стеснялся пойти на набережную Конти из страха заметить вокруг себя намеки и улыбки. В конце концов он решил не бояться того, что скажут люди. Его боевой настрой оказался напрасным. Академики были людьми из приличного общества. Никто не произнес при нем имени ЖВД. К тому же они могли и не знать о коварных намеках Паскаля Ботийеля. Но сплетни такого рода распространяются с ураганной скоростью. Если не все еще знают сегодня, то узнают завтра.

Вернувшись к себе, Арман ощутил, что не может больше молчать. Нарушая запрет, который он сам на себя наложил, он позвонил Санди. Телефон был занят. Он набирал номер снова. Десять раз. И все тот же короткий сигнал пронзал его слух. Арман подумал, что телефон дочери вышел из строя или она сняла трубку, чтобы избавить себя от необходимости отвечать на звонки журналистов. Единственный выход: пойти к ней! Но если ЖВД все еще там, может произойти скандал! И вот тогда Армана осенила блестящая мысль, которая вернула ему бодрость. Как он раньше об этом не подумал? Анжель была в прекрасных отношениях с Мануэлой, португальской горничной Санди. Ей стоило только украдкой зайти к своей подруге, на улицу Висконти, выманить ее из дома и потихоньку выспросить о любовных похождениях хозяйки. Кто лучше Мануэлы мог знать о том, куда зашли отношения Санди и ЖВД? И кто лучше Анжель мог вывести Мануэлу на откровенность в этих вещах? Воодушевленный такой перспективой, Арман направился на кухню, где Анжель готовила картофельное пюре на ужин. Хозяин сообщил ей об ответственной миссии, которую хотел на нее возложить. Такой рискованный замысел поначалу испугал Анжель.

— А что, если мадам Санди об этом узнает? Вы представляете? Такие вещи за ее спиной! Некрасиво получится! Она рассердится на Мануэлу! И уволит ее за… служебный проступок!..

Арман успокоил сомнения горничной, уверив ее в том, что, успешно справившись с этой задачей, она окажет услугу всем и что Санди и он сам найдут способ, как ее отблагодарить. После такого утешения Анжель подавила последние опасения и на следующий день, в девять часов утра, вышла из дома и приступила к действиям. Арман готовился к ее возвращению с нетерпением воздыхателя, поджидающего посредницу, которой поручил свое дело. Увидев ее снова, когда она входила в кабинет в своем старом, измятом макинтоше, с корзинкой в левой руке, с зонтом — в правой, с походной сумкой через плечо, он тотчас же понял, что она потрудилась не напрасно. Увядшее лицо Анжель светилось тайным ликованием.

— Ну, что? — спросил он.

— Мануэла мне все рассказала! Это правда, что пишут в газетах: дела у мадам Санди с месье Жаном-Виктором не ладятся. Они все время ссорятся. Месье Жан-Виктор выходит сам по себе, и мадам Санди тоже. Она даже часто остается дома одна. Они больше не спят вместе. Оказывается, месье Жан-Виктор ночует дома через раз!

Каждая фраза Анжель разжигала негодование Армана и пробуждала в нем сочувствие к несчастью дочери. В то же время он радовался тому, что эта абсурдная связь вот-вот разорвется. Как только Анжель закончила рассказ, Арман попросил ее уточнить некоторые подробности. Как зовут актрису, которая заняла место Санди в сердце ЖВД? Знакома ли Санди со своей соперницей? Возможно ли, что между Санди и ЖВД вышла простая размолвка, из тех, какие часто случаются между влюбленными и заканчиваются трогательным и страстным примирением в постели? Да нет! По словам Анжель, которая лишь повторяла то, что сказала ей Мануэла, соперница Санди по-настоящему прибрала ЖВД к рукам. Это двадцатидвухлетняя актриса, очень развязная, ее зовут Аврора Бюгатти. Сейчас она играет в спектакле по комедии Фейдо[21] «В западне», в театре Буфф-Паризьен. Санди никогда с нею не встречалась и даже отказывалась пойти посмотреть ее на сцене. Что же до будущего нашей пары, то все зависит, по словам Анжель, от желания месье Жана-Виктора, который «еще тот донжуан», и от терпения мадам Санди, а она «просто святая». Но даже настоящая святая, говорила она, может не выдержать!

— Вы же понимаете, месье, — поясняла Анжель, — в сердечных делах все может произойти! Люди надоедают друг другу, ругаются, расходятся, собрав чемоданы, дерутся в постели и снова целуются! Может быть, это просто легкое облачко над домом. Глядишь — и завтра месье Жан-Виктор попросит руки у мадам Санди!

Такое предположение испугало Армана, но он ничего не сказал Анжель. Он даже попросил ее через несколько дней снова справиться о новостях с улицы Висконти.

С тех пор каждое утро его прислуга, в новой должности частного детектива, направлялась к Мануэле для пополнения сведений. Под предлогом покупок в ближайших магазинах горничная Санди встречалась с горничной Армана в бистро и шепотом передавала ей последние события конфликта, который вел ее хозяев к разрыву. Незадолго до обеда Анжель входила к хозяину «с докладом» и сообщала о переменах в настроении дочери. Она рассказывала о перипетиях угасающей любви с увлечением читательницы современных романов. Видя ее воодушевление при описании чужих злоключений, Арман вдруг понял, что ничего не знал о ней, хотя та проработала у него уже девять лет. Конечно, ему было известно, по документам и сплетням консьержки, что Анжель — старая дева, что у нее нет детей, что ей под шестьдесят лет и она живет у матери, где-то в двенадцатом округе. Но больше он ничего не знал! Как тоскливо, однообразно, бесплодно ее существование! Могло ли столь ограниченное существо понять, что он, знаменитый романист, ощущал при мысли, что судьба дочери разыгрывается вдали от его глаз, что он бессилен защитить ее от происков профессионального ловеласа? Как бы там ни было, он понимал, как ему повезло, что рядом находится столь преданный человек. Благодаря Анжель у него достаточно средств, чтобы ответить на бесчестные поступки противника. Для очистки совести он решил отблагодарить ее в конце месяца небольшим вознаграждением.

Два дня спустя, по окончании очередного заседания в Академии, пожизненный секретарь давала ежегодный прием в залах Института Франции. Поначалу Арман думал пропустить эту традиционную церемонию — в нынешнем положении он предпочитал не показываться на публике. Но в порыве гордости он поборол неуверенность и пошел с таким чувством, будто принимал вызов. Большинство коллег, их близкие, друзья, журналисты, незнакомые люди толпились у стойки с бокалами в руках. В этой разнородной толпе Арман мог одним взглядом распознать настоящих писателей, преданных читателей, собирателей литературных сплетен и вездесущих зевак, которые ходят на приемы в Академию, как на передвижную выставку. Они идут взглянуть на тот или иной шедевр из тех, что завтра запакуют и увезут в своих ящиках организаторы. Хотя Арман и критиковал этот маленький кружок интеллектуалов, столь жаждущих увидеть академиков во плоти и пощеголять в их обществе, он не мог не признать, что нигде не чувствовал себя так свободно, как в этой обители традиций. Наверное, потому что многие люди, собравшиеся здесь в эту минуту, помнили, благодаря своему возрасту, о былой славе Буазье. Каждый раз, когда Арман переступал порог этого почтенного учреждения, он ощущал себя помолодевшим. Он даже приходил к мысли, что лучший способ остаться молодым — это общаться со стариками. Элен Каррер д'Анкосс с доброжелательным и уверенным видом наблюдала за светским собранием, посреди которого раздавался негромкий женский смех, звенели бокалы, а любители бесплатных угощений жевали в молчании. Прохаживаясь между группами, Арман обменялся незначительными фразами со случайными собеседниками, после чего к нему подошел некий субъект, лицо которого показалось ему знакомым. Когда Арман уже собирался повернуться к нему спиной, субъект произнес, приятно улыбаясь:

— Мэтр, вы меня не узнаете?.. Позвольте представиться: Паскаль Ботийель.

Услышав это имя, Арман насторожился: перед ним был автор злобной статейки об отношениях ЖВД и Санди, очень «раскрученных» в прессе. Арман замкнулся в презрительном молчании, и Ботийель почтительно спросил его:

— Я вас чем-то обидел, мэтр?

— Никоим образом, — ответил Арман сухо. — В конце концов, вы просто выполняете свою работу, роясь в помойном ведре. Каждому свое ремесло!

Паскаль Ботийель был обесцвеченный блондин, он носил маленькое золотое колечко в левом ухе, но компенсировал свой женоподобный вид тем, что курил огромную сигару, с большой палец толщиной, и говорил басом.

— Я никогда не писал о вашей дочери ничего обидного, — сказал он. — Я даже был скорее любезен…

— Есть любезности, которые стоят самых гадких оскорблений!

— Можете вы привести хотя бы одно недоброжелательное замечание или выражение?

— Я подобных глупостей не запоминаю! Напротив, стараюсь забывать, из сострадания к тем, кто их выдумал. Сожалею, что с вашим талантом журналиста, который неоспорим, вы унижаетесь до ремесла сборщика сплетен! Вы повсюду суете свой нос! Вы черните все! Это недостойно! Я бы попросил вас воздержаться от намеков на мою дочь в будущих статьях.

Не моргнув и глазом Ботийель бойко ответил:

— Я вам это обещаю и с тем большей охотой, что эта скверная история огорчает не только вас!

— Ах вот как! — воскликнул Арман с кислой иронией. — И кого же еще?

— Очень многие люди, с которыми я общаюсь, считают, что ЖВД заходит слишком далеко! А если бы я вам сказал, что…

— Не говорите мне ничего, — отрезал Арман.

Он вдруг подумал, что вышел из роли, когда согласился отвечать Ботийелю. Это он, Арман, должен задавать вопросы. Но Ботийель разошелся:

— Не поймите в дурном смысле, мэтр! Если бы вы немного больше знали о том, что происходит, вы бы поняли, что ваша дочь очень нравится публике своим очарованием, своей простотой. Она стала жертвой фокусов Дезормье. Я хорошо знаю нашего «всенародного» ЖВД! У него есть талант, но он, прежде всего, — рекламная штучка… Постоянно выпрашивает лестного намека в светской хронике, лезет в первый ряд перед фотографами! Он способен на все, чтобы заполучить статью. Он заговорил зубы вашей дочери. А сейчас заговаривает зубы Авроре Бюгатти! Только Аврора не проста, хоть ей всего двадцать два года! Она не даст собой манипулировать, как Санди…

Пока Ботийель нашептывал все это, в стороне от других гостей, Арман бросал вокруг тревожные взгляды, опасаясь, как бы их беседа не коснулась чужого нескромного слуха. Однако в этом гуле голосов люди были заняты только тем, что пили, ели хрустящее печенье и решали свои личные дела. Конечно, в словах Ботийеля не было ничего нового. Все, что он говорил теперь, Арман сотню раз повторял себе без всякой пользы. И все же мнение постороннего о характере и поведении Санди внезапно поразило его, как открытие, проливающее свет на него самого.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — спросил он с остатком раздражения. — Собираетесь написать об этом статью для вашей газетенки?

— Уверяю вас, нет!

— Тогда чего вы ждете от меня?

— Да ничего, мэтр! Мне просто приятно высказать вам то, что я чувствую в отношении интересующего вас дела… И все!

Гнев Армана сменился удивлением. Никогда еще слово «мэтр» не казалось ему столь неуместным и смешным. Он даже удивился, как мог терпеть такое обращение в прошлом. Может быть, Паскаль Ботийель и в самом деле заговорил с ним, чтобы облегчить свою совесть? Может быть, и среди собирателей парижских сплетен есть порядочные люди? Не чувствуя себя в безопасности в этом обществе, где он больше не мог отличить друзей от врагов, Арман натянуто улыбнулся и пробормотал:

— Мне нужно идти…

Когда он тяжелым шагом направился к выходу, Жан Дютур догнал его в дверях:

— Вы еще не уходите?

— Нет, ухожу. Я устал!

— Одну секунду! Я бы хотел сказать вам пару слов о романе Дезормье, который недавно получил нашу премию… Вы помните, «Пощечина»… До обсуждения мне удалось прочесть только половину книги, и ваш энтузиазм меня убедил! Я проголосовал «за» с закрытыми глазами! Так вот, вчера я закончил книгу и разочаровался! Между нами говоря, это и выеденного яйца не стоит!

Арман выпрямился во весь рост, принял важный вид. Сначала Паскаль Ботийель, теперь Жан Дютур! И тот и другой, сами того не зная, оказали ему бесценную поддержку в трудную минуту. Волна радости захлестнула его. Он по-приятельски похлопал Жана Дютура по плечу, не простился ни с кем, кроме него, и вернулся домой, полный новых сил. В этой необычной эйфории он пребывал до самого вечера. Он даже спал хорошо и видел бессмысленные, спокойные сны. Поутру, сразу как только Анжель принесла ему завтрак, он послал ее на улицу Висконти с наказом «выжать из Мануэлы все до последней капли, как из лимона».

Полтора часа спустя Анжель вернулась подавленной. Можно было подумать, что она пришла с похорон. Глаза у нее покраснели, и она потихоньку шмыгала носом.

— Это ужасно, ужасно! — вздохнула она.

Арман испугался не на шутку и едва осмеливался спрашивать ее.

— Что случилось? — наконец произнес он. — Объяснитесь же, ради Бога!

Анжель перевела дух, окинула скорбным взглядом комнату и выпалила на одном дыхании:

— Месье Жан-Виктор уехал!

— Как уехал! — воскликнул Арман. — Куда? В путешествие?

— Нет. Насовсем, месье! — ответила Анжель. — Этого было не миновать! Мануэла говорит, а ведь она наблюдала за всем этим, что у мадам Санди и месье Жана-Виктора дела не ладились уже больше двух недель! Споры, крики, плач! Настоящая драма! И все из-за этой дрянной актрисульки! Мы хотели узнать побольше. Мануэла достала билеты в театр, где играет эта Бюгатти! Она видела ее на сцене и сказала, что та ничуть не лучше мадам Санди! Помоложе, конечно! Но для мужчины, у которого есть совесть, это не должно быть так важно! Но этот… У него же камень в груди! И вот результат: вчера, после бурного объяснения, он забрал свои пожитки — и тю-тю!

Она изобразила рукой летящую птицу. Поборов волнение, Арман снова спросил:

— Как отреагировала дочь?

— Очень плохо, месье, — пробормотала Анжель. — Мануэла сказала, что с тех пор она плачет, не переставая!

— Я пойду к ней!

— Только не это, месье! — вскричала Анжель. — Я и с Мануэлой сейчас говорила. Она, как и я, считает, что нужно переждать два-три дня…

— Почему?

— Потому что, кто знает… Месье Жан-Виктор может вернуться…

— Если вернется, я вышвырну его за дверь! — прорычал Арман.

— Это скорее забота мадам Санди.

— Она не сможет, не посмеет!

— Но рассердится на вас за то, что вы смогли и посмели!

Мудрость этого замечания простой женщины обезоружила Армана. Разве не абсурд обращаться к какой-то Анжель или Мануэле за решением собственных семейных проблем? Но на самом деле женщины всегда диктовали ему, как себя вести. И он считался знатоком тайн человеческого сердца! Какая ирония! Еще одна присвоенная репутация! Может быть, охлаждение к нему нынешних читателей и есть плата за слепоту читателей вчерашних? Но ему было плевать на то, что публика потеряла к нему интерес, только бы Санди вернулась! Те немногие годы, еще отведенные ему, он употребит на то, чтобы доказать дочери, что, вопреки ее убеждению, есть для него нечто более важное, чем литературное признание: ее любовь. Мысль об этом вернула ему давно утраченный интерес к будущему. Улыбаясь Анжель так, будто она была посланницей Санди, он сказал твердо:

— Хорошо. Я подожду два-три дня, если это необходимо.

Неугомонная Анжель уточнила и другие условия перемирия:

— Мы с Мануэлой думаем, что вам даже не нужно туда звонить… Так можно все испортить… Вы должны продвигаться потихоньку, месье…

— Обещаю, клянусь! — воскликнул Арман с живостью молодого человека. — Но отсрочка будет только на три дня! Не больше!

Он сдержал слово: через три дня, даже не предупредив Санди по телефону, он позвонил в дверь ее квартиры в половине десятого утра. Ему открыла Мануэла.

— Идите! — прошептала она, глядя на него взглядом заговорщика.

— Вы сказали ей, что я приду?

— Нет.

— Она говорила, что хочет меня видеть?

— Да нет! Но я уверена, она вас ждет!

Мануэла проводила его в комнату дочери и удалилась, чтобы дать ему войти. Минуту спустя он сжимал в объятиях плачущую Санди!

X

Последующие недели были для Армана периодом насыщенной деятельности. Он не стал писать больше, но заботы о дочери целиком поглотили его. Горе так подействовало на Санди, что отец не решался расстаться с ней больше чем на час или два. Арман опасался, что в порыве отчаяния она может покончить с собой. Оставив туманные творческие замыслы, в которые больше не верил, Арман навещал ее по шесть раз на дню, под разными предлогами, будто больную. И при каждой встрече его действительно не покидало ощущение, что у нее болит все и она не в себе. Санди то проклинала ЖВД, то винила себя в том, что не сумела его удержать, что слишком часто показывалась перед ним в непривлекательном виде, почти ненакрашенная, непричесанная, одетая как придется. Она потерпела поражение — вероятно, ей просто не хватило кокетства, но эта неудача начисто лишила Санди уверенности в себе. Любовник бросил ее, и она никому больше не хотела нравиться. Жизнь женщины для нее прекратилась. Напрасно Арман умолял ее не отказываться от невинных радостей своего пола. Санди мыла лицо с мылом, перестала красить губы, наскоро причесывала взлохмаченные волосы, с утра до вечера не снимала сиреневый махровый халат, пила много виски и выкуривала сигарету за сигаретой, глотая дым. Даже если бы она желала уничтожить себя физически и морально, она не могла бы избрать более безрассудного поведения. Санди оживлялась, только когда вспоминала историю своих бурных взаимоотношений с ЖВД. Арману не нужно было спрашивать: она сама невольно рассказывала ему о своих страданиях, повторяла произнесенные оскорбления, вспоминала сцены примирения, на которые, по слабости своей, соглашалась. Она не утаила от отца ни одной подробности этих любовных баталий, завершавшихся обмороками. И эти обмороки становились тем сильнее, чем больше было в их отношениях лжи, расчета и беспощадных слов. Она с такой точностью воспроизводила пережитое, что, в конце концов, Арман стал разделять ненависть дочери к этому узурпатору славы и обаяния. Чтобы уберечь ее от излишних волнений, он не показывал ей газет. Теперь не очаровательная Санди, а жизнерадостная Аврора появлялась на страницах прессы в обществе самодовольного Жана-Виктора Дезормье, который, по всей видимости, безмерно гордился тем, что был нарасхват и в любви, и в литературе. Но Санди договорилась с прислугой, и Мануэла приносила ей газеты и журналы с фотографиями и искусными подзаголовками, прославлявшими успех ее соперницы. Санди проглатывала эти материалы, будто смертоносный наркотик, и без него уже не могла обойтись. И когда Арман приходил к ней, она прижималась к нему в слезах, как несчастная, которой нравится усугублять собственное страдание, читая о чужих страстях.

А тем временем спектакль «В западне» прошел с аншлагами на парижской сцене и, по удачному стечению обстоятельств, вскоре выезжал со всеми исполнителями в гастрольное турне по Южной Америке. Вне всякого сомнения, ЖВД больше увлекся Авророй Бюгатти, чем в свое время дочерью Армана, потому что отправился вслед за труппой в путешествие через Атлантику. После некоторых заметок об успехе комедии Фейдо в Чили, Аргентине и Бразилии французские газеты словно позабыли о существовании ЖВД и его юной спутницы. Однако затишье на любовном фронте не успокоило Санди в ее стремлении покарать виновного. Как будто, удаляясь от нее, вероломный любовник и его новая избранница усугубляли свою вину. Вне всякого сомнения, за границей они готовили торжественное возвращение в Париж. Или даже брак — при поддержке рекламы? Подобная шумиха вполне во вкусе этих выскочек, дорвавшихся до славы. Простое сожительство еще можно стерпеть, но свадьбу, сыгранную как подобает, с белым платьем, церковным органом, с подружками невесты, с фотографами, приемами и так далее — нет! Напуганная перспективой столь незаслуженного наказания, Санди снова принялась жаловаться. Когда эта старая песня зазвучала вновь, Армана вдруг осенило. История любви его дочери трогательна и назидательна. Так почему бы не сделать из нее роман? Не это ли лучший способ избавить Санди от навязчивых идей?

Сообщая дочери о своих планах, он был уверен, что получит отказ, но надеялся, что со временем она согласится. Вопреки ожиданиям Армана, Санди с первых же слов загорелась его затеей. Сама того не осознавая, она именно этого и желала: воспользоваться талантом отца, чтобы дать выход накопившейся злобе. Вместо того чтобы проглотить обиду, она обратит ее в поток чернил, и великий писатель обмакнет в них свое перо. Неблагодарному лучше поостеречься. Она разоблачит его, развенчает, и он будет смешон рядом со своей актрисулькой! Конечно, имена героев романа и некоторые факты будут изменены, во избежание судебного преследования. Арман серьезно размышлял над этим вопросом. Чтобы замести следы, не уходя слишком далеко от истины, он предложил вывести Жана-Виктора Дезормье под именем писателя Максима Делатрей, Санди — в образе свободной и блестящей Маризы, а Аврору Бюгатти — в роли второстепенной актрисы, Коринны Пэскари. Если блеск и остроумие, свойственные Арману, не изменят ему в этой книге, ни ЖВД, ни его Аврора не оправятся после такой публичной экзекуции. И теперь уже сам Арман колебался, не решаясь ввязываться в столь рискованную авантюру, а дочь торопила его приняться за книгу.

И все же с самого начала работы эта полудостоверная, полупридуманная история увлекла его, и чудесным образом к нему вернулась легкость пера, которую он считал навеки утраченной. Каждый вечер Арман шел на улицу Висконти, чтобы прочесть дочери последние страницы. Это хождение взад-вперед вскоре так ему наскучило, что для большего удобства он перенес к Санди свою рукопись, заметки, справочную литературу и, в конце концов, прочно обосновался у нее дома. Санди приготовила ему комнату для гостей. Он превратил ее в кабинет. Пребывая в уединении, согретый присутствием любящего человека в соседней комнате, он вдруг ощутил, что начинает новую жизнь. Он одновременно был дома и в гостях. В присутствии дочери он посмеивался над двусмысленной ролью, которую играл рядом с ней. Порой, в обществе Санди, ему хотелось предаться усталости, простительной в его возрасте, а иногда, наоборот, удивить ее живостью ума и бодростью, не утраченной, несмотря на прожитые годы. С тех пор как он стал жить рядом с дочерью, он больше внимания уделял своему туалету. Однажды Санди похвалила Армана за то, что он надел рубашку светло-зеленого цвета с открытым воротом. В свое время он забраковал ее, посчитав «слишком броской, слишком молодежной». И слова дочери польстили самолюбию старика. Впрочем, он сам иногда хвалил ее про себя за легкий макияж или платье, которое вдруг у нее обнаружил. Она же говорила, смеясь, что он видел его сотню раз. Но ей по-прежнему претила одна мысль о том, чтобы записаться к парикмахеру. Отец уговаривал ее:

— Я тебя уверяю, тебе нужно…

— Зачем? Для кого? — грустно возражала она.

— Да для тебя самой и немного для меня!

Она улыбалась.

— Хорошо, хорошо… — говорила она. — Я схожу… Немного позже… Кстати, папа, тебе тоже не помешает сходить к парикмахеру! Что скажут коллеги, если ты придешь в Академию с волосами до плеч!

Они то хвалили, то поддразнивали друг друга, доверительно и с изяществом. Предаваясь невинной игре во взаимное обожание, они будто старались утешиться, она — от того, что лишилась любовника, он — от того, что лишился жены. И это удивительное согласие подкреплялось для Армана замыслом книги, задуманной, чтобы помочь Санди забыть о любовной неудаче. Той самой неудаче, которой он давно желал, хотя и не осмеливался сказать об этом. Спрятавшись за вымышленными персонажами — очаровательной и остроумной Маризой, ветреным и изворотливым Максимом Делатрей, невзрачной Коринной Пэскари — он ликовал, исписывая страницу за страницей. Нынешний порыв напоминал ему воодушевление и юношеский пыл тех лет, когда он делал первые шаги в литературе. Ему предстояло заново выдумать целую вселенную. Что его так вдохновляло: сюжет книги или мысль о том, что стоит только открыть дверь — и он увидит Санди за каким-нибудь повседневным занятием? Достаточно потрудившись над очередной главой, он звал дочь, чтобы прочесть ей написанное — как он говорил, «с пылу с жару». Героиня романа и его критик одновременно, она с благоговением выслушивала рассказ о собственных невзгодах. Она, по большей части, одобряла версию своего историографа, подсказывала ему какой-нибудь нюанс или добавляла пикантную подробность для большей остроты.

— Мне сейчас вспомнилась одна забавная деталь, — говорила она. — Типичная ситуация: я всегда знала, когда у него свидание с другой, потому что накануне он делал маникюр! Он даже полировал ногти! И так было всегда! Если он ухаживал за руками, я уже знала, в чем дело!

Арман, которого позабавило такое замечание, беспощадно и с благодарностью записывал ее слова. Посвящая себя работе над книгой, он чувствовал, что трудится одновременно во имя дочери и для себя самого. И действительно, честь Санди была задета. Но, реабилитируя дочь, он одновременно карал ЖВД, затмившего его как писателя. Для большего энтузиазма он думал о том, сколь немногим до него посчастливилось восстановить справедливость и в творчестве, и в любви одновременно. Это была расплата, двойная вендетта, к которой он был призван Богом. Когда Санди и Арман собирались за столом, чтобы, как обычно, позавтракать, пообедать или поужинать вместе, они беседовали, как два заговорщика. Отец и дочь старались превзойти друг друга в работе над романом, и он продвигался гигантскими шагами. Вместе они выбрали название для будущей книги: «Здравствуй, до свидания, прощай!» Эти банальные слова в сжатой форме передавали трагедию женщины, которая в силу возраста оказалась уязвимой перед интригами негодяя. И Арман, и Санди втайне радовались при мысли, в какую ярость придет ЖВД от такого унижения. Вскоре Арман убедился в том, что в случае с Санди литературная терапия оказалась более эффективной, чем все нравоучительные речи и все транквилизаторы, вместе взятые. Доказательством стало решение дочери пойти к парикмахеру. Она вернулась преображенная. Не только волосы ее были вымыты шампунем, подкрашены и уложены, но и сама душа. С того дня отец Санди мог говорить, что воскресил собственную дочь. Некогда виновник ее рождения, теперь он стал причиной ее возвращения к жизни. Еще немного, и он согласится, чтобы она снова влюбилась. Правда, при условии, что ее избранник не будет писателем! Но она ни с кем не встречалась, держалась в тени, затворницей, рядом с отцом, и с нетерпением ожидала выхода их книги.

Они так хорошо построили совместную жизнь, что больше и не думали разъезжаться. Когда Арман переехал на улицу Висконти, Анжель последовала за ним на новое место. Здесь она снова встретилась с Мануэлой. Такое обилие прислуги представлялось Арману оправданным, ведь и домработница Санди, и его собственная горничная приняли участие в заговоре. Из простых служанок они стали единомышленницами, что было для них и продвижением по службе, и залогом стабильной работы. Теперь, когда четыре участника операции отмщения собрались в квартире по улице Висконти, она походила на логово заговорщиков. Здесь вовсю кипела работа по подготовке бомбы из чернил и бумаги.

Дела продвигались так быстро, что уже через два с половиной месяца Арман смог передать в издательство «Дю Пертюи» полную рукопись книги «Здравствуй, до свидания, прощай». Бертран Лебрук проглотил роман за двое суток, назвал его очень трогательным и «во вкусе публики», но выразил опасение, что нескромность некоторых разоблачений может задеть чувства читательниц.

— Печатать зашифрованное произведение всегда опасно, — заключил он.

— Даже если ключ к этому шифру лежит на самом дне кармана? — возразил автор.

— Вы прекрасно знаете, что ни один карман не устоит перед рукой любопытной женщины! Я вас предупреждаю, поскольку это мой долг как издателя. Дело мне кажется выполнимым, но небезопасным. И конкуренция будет жесткой. На прошлой неделе я получил рукопись будущей книги ЖВД «В последнюю минуту». Первоклассная вещь!

— Вы будете ее публиковать?

— Конечно! Несколько месяцев назад он намеревался отказаться от сотрудничества с издательством «Дю Пертюи», но я только что позвонил ему в Рио-де-Жанейро, он там находится в турне со спектаклем «В западне». Мы договорились обо всем. Он вернется в Париж к выходу своего романа.

— Значит, книга ЖВД выйдет одновременно с моей?

— По всей видимости, да, с разницей в несколько дней. Вас это смущает?

— Ничуть! — сказал Арман гордо. — С этой стороны мне нечего бояться.

— Действительно! К тому же, ваши книги такие разные!

Арман застал дочь дома, но решил не говорить ей о том, что по стечению обстоятельств будущий роман ЖВД выйдет одновременно с их книгой. К чему тревожить Санди до времени? Он еще сможет предпринять меры предосторожности, чтобы уберечь ее от неприятных сюрпризов, когда ЖВД и Аврора Бюгатти вернутся из своего экзотического путешествия. Главное сейчас — тщательно отредактировать рукопись, выверить корректуру, договориться с пресс-атташе и представителями отдела рекламы об условиях выпуска. Эти мелкие профессиональные заботы заглушали в душе Армана тревогу, которую он испытывал всякий раз, когда его очередная книга выходила на суд тысяч незнакомых людей.

Роман «Здравствуй, до свидания, прощай» поступил в продажу в начале мая. Первые отзывы были доброжелательными, но без особого интереса. Критики, безусловно, хвалили изысканный стиль Армана Буазье и его знание психологии любви, но ни один журналист не осмеливался заявить о разоблачении. Воодушевление толпы вызвали слухи. Всю Францию, с быстротой молнии, облетела новость о рождении шедевра, о том, что в небольшой книжке автор сумел воздать должное страданиям и достоинству женщины на пороге пятидесяти лет. Покинутые жены, любовницы, недовольные своим положением, нетерпеливые девственницы, одинокие и озлобленные вдовы, немолодые дамы, оплакивающие свое тело, некогда желанное, — все они узнавали себя в печальной истории Маризы, то есть Санди, ставшей жертвой самодовольного негодяя. Радуясь тому, что наконец их понял писатель-мужчина, к тому же преклонного возраста, десятки читательниц осаждали книжные магазины, где уже не хватало экземпляров книги. Роман «Здравствуй, до свидания, прощай» Армана Буазье все выше поднимался в списках бестселлеров. В то же время книга ЖВД держалась на последних строчках рейтинга. Бертран Лебрук потирал руки, а пресс-атташе уже не знали, что и выдумать для рекламы товара, который «продавался сам собой».

Что до Армана, то после нескольких дней опьяняющей эйфории он погрузился в непонятные сомнения и сожаления. Чем больше интереса проявляла публика к его книге, тем меньше он гордился, что написал ее. Он много думал о своем последнем романе. В конце концов он пришел к мысли о том, что в который раз наживается на недоразумении, и это недоразумение, рано или поздно, обернется против него. Было очевидно, что в его романе публику привлекала не творческая изобретательность, проницательность, психологизм и стиль, а дух скандала, исходящий от книги. Ее открывали, чтобы вдохнуть запах спальни. За несколько франков люди покупали право подглядывать в замочную скважину в надежде подсмотреть сцену бурной ссоры или неистовой любви. Конечно же, имена главных героев были изменены. Но, благодаря «утечке информации» из газет, очень легко было понять, кто есть кто. Всякий, кто умел читать между строк, быстро понимал, что речь идет о дочери члена Французской академии Буазье и ее «друге», обольстительном и блестящем писателе ЖВД. Осознавая, с какой легкостью каждый может расшифровать эту историю, Арман спрашивал себя, как он мог проявить такую слабость и употребить свое перо в столь низких целях. В стремлении утешить Санди он не понимал, что коммерческая операция такого рода никогда не станет произведением искусства. Он полагал, что переживает обновление, а на деле запятнал себя. В надежде возвыситься, он продался. Он навредил Санди, думая, что отомстил за нее. Абсурд! Бред! Взглянув со стороны, он понял, что проиграл. Эта книжка, написанная по случаю, недостойна занять место в полном собрании его сочинений. Он не должен был ставить на ней свое имя. Нужно было поступить, как Ромен Гари[22]: опубликовать роман под псевдонимом и наблюдать издалека за реакцией простофиль. Конечно, без имени автора это сочинение не имело бы столь сильного резонанса. Ну так что же? Хотя Арман и стремился к тому, чтобы его услышали многие, он всегда запрещал себе, в явной или скрытой форме, искать одобрения толпы. Несмотря на внешние обстоятельства, он не изменился. Сейчас, как и раньше, он искал молчаливого согласия между тем, что сделал, и тем, что намеревался сделать, возможности сказать себе по окончании работы, что он хорошо выполнил обязательство перед самим собой. Теперь ему казалось, что, написав свой последний роман, он впервые изменил взятому перед собой обязательству. Санди по-прежнему радовалась прекрасным продажам книги и тому, как стойко она держалась в списках бестселлеров. Но Арман не смел сказать ей, как безразлично было ему все это и какую горечь вызывал в нем столь незаслуженный триумф.

А тем временем ЖВД и Аврора Бюгатти вернулись в Париж. Это внезапное возвращение внесло здоровое разнообразие в повседневные хлопоты Армана и его дочери. Признав провал своего последнего романа, ЖВД старался привлечь к нему внимание заманчивыми откликами в прессе. У него было много друзей в редакциях, но несмотря на это результат не оправдал надежд. Ветер успеха сменил направление и теперь играл чужими волосами. Тогда ЖВД пошел ва-банк и объявил, что собирается жениться на Авроре Бюгатти. Однако его подруга поспешила опровергнуть это заявление, и оно прошло незамеченным. Даже на Санди оно не подействовало. Мысль о возможном браке бывшего любовника с актрисой только усилила ее презрение к ненавистному романисту.

— Жаль, что они не женятся! — пробормотала она, глядя вперед отрешенным взглядом.

— Как ты можешь так говорить? — простодушно удивился Арман.

— Прекрасный был бы сюжет для нового романа! — решительно ответила она.

Сначала он подумал, что она шутит, но Санди очень быстро вывела его из заблуждения:

— Уверяю тебя, папа, это хороший материал!

Он был поражен и вдруг осознал, что говорит не с дочерью, а с коллегой. Опьяненная успехом, она собиралась писать роман в соавторстве с отцом, чтобы на этот раз и ее имя появилось на обложке. Она говорила с Арманом о своем намерении и считала его естественным следствием первого опыта совместной работы с ним. При одной мысли о второй замаскированной исповеди, о втором скандальном успехе Арман приходил в ужас и собирался отказаться наотрез. Но Санди сумела придать своему взгляду столь подкупающую мягкость, что он растаял в приливе отцовской нежности и писательского тщеславия. Его окончательно убедила мысль, что на обложке нового издания, рядом с его именем, будет стоять имя Санди. В этом он видел чудесное свидетельство того, что они заодно как в творчестве, так и в жизни. Вечером, за ужином, они забавлялись тем, что придумывали сюжет для новой книги. Из нее можно сделать — почему бы и нет? — продолжение романа «Здравствуй, до свидания, прощай». Они сидели друг против друга, как двое любовников, а Мануэла и Анжель по очереди подавали на стол. Новая книга будет называться «Последнее прощанье», речь в ней пойдет о молодой вдове, которая вырвалась из порочных тисков сексуальности и обрела счастье в общении с талантливым человеком, вдвое старше ее.

Пока они обсуждали перипетии будущего шедевра, роман «Здравствуй, до свидания, прощай» продавался по-прежнему бойко. Неделю за неделей он все выше поднимался в рейтингах продаж. У Санди появился и другой повод для радости: планы брака ЖВД и Авроры Бюгатти расстроились. Недавние газеты сообщали, что парочка полюбовно разошлась. Теперь, когда публика позабавилась, главные герои прошедшего фарса не были интересны никому. Однажды утром, в середине июня, Санди вошла в кабинет отца, потрясая кипой газет и журналов. Лицо ее выражало воинственную решимость. Она походила на Минерву, идущую с победоносного сражения. Она остановилась перед Арманом и произнесла срывающимся от волнения голосом:

— Наша взяла, папа! Мы — первые!

Сраженный на месте, Арман встал и отступил на шаг, крепко вцепившись в спинку кресла.

— А ЖВД? — пробормотал он.

— Его вообще нет в списке бестселлеров!

Волна счастья вперемешку с паническим ужасом захлестнула Армана. Он поднес руку к груди, открыл рот, будто собирался разом вдохнуть весь воздух в комнате, ноги у него подкосились, и он рухнул на пол у письменного стола.

В ужасе, Санди попыталась привести отца в чувство. Она знала, что с ним часто случались такие обмороки. Но на этот раз приступ оказался намного серьезнее. Мануэла и Анжель, которые поспешили на помощь хозяйке, смогли только подложить подушку под голову Армана и накрыть его пледом, чтобы он не простудился.

Вызвали «скорую», санитары перевезли больного в больницу Некера. После второго сердечного приступа Арман Буазье скончался, не приходя в сознание.

Эпилог

Похороны были пышными. Весь литературный и артистический Париж собрался в церкви Сен-Жермен-де-Пре, чтобы проводить в последний путь писателя, который на закате жизни так прекрасно писал о женщинах. На катафалке лежал его фрак, треуголка и шпага члена Французской академии. Несмотря на летнюю жару, некоторые коллеги покойного пришли на отпевание в академической униформе с зеленым шитьем. Безутешный издатель Армана Бертран Лебрук поддерживал Санди, которая от горя едва держалась на ногах. Наверное, она одна была искренней посреди этого официального траура. Санди вдруг осознала, что никому не нужна, как дочь, как женщина и просто как человек. Потеряв отца, она была уверена, что лишилась последней цели в жизни. И теперь, чтобы как-то убить время, ей остается только без конца предаваться воспоминаниям. К счастью, ЖВД на похоронах не было, ему достало такта не прийти — он задержался в провинции на встрече с читателями.

Последующие недели тянулись для Санди, полные холода и безвестности. Она жила воспоминаниями и даже не старалась придать какое-то разнообразие мыслям. Каждый день — одна и та же похлебка из сожалений, злобы и разочарования.

Через семь месяцев после смерти Армана Буазье, по традиции, место покойного в Академии было объявлено вакантным. Он занимал его на протяжении тридцати лет. Многие писатели сразу же направили пожизненному секретарю свои прошения. Газеты с настойчивостью указывали на кандидатуру Жана-Виктора Дезормье. Реакция академиков была неоднозначной. Некоторые считали, что ЖВД не создал еще ни одного сколько-нибудь значительного произведения и потому не заслужил права занять место среди них. Другие, напротив, выступали за избрание автора, который уже получил поддержку публики и критики. По их мнению, такой шаг даст Академии возможность «омолодить» свои кадры и станет свидетельством того, что она открыта навстречу литературе третьего тысячелетия. Наглость бывшего любовника возмутила Санди. Она уповала на то, что этот самонадеянный выскочка потерпит неудачу. Ее вдохновила коварная мысль, и она даже предприняла, при поддержке друзей покойного Армана Буазье, кампанию по дискредитации нежелательного претендента. Она по очереди обращалась к разным академикам и делилась своими опасениями, опираясь на мнение отца в отношении ЖВД. Санди утверждала, что часто слышала его критические замечания в адрес безрассудных притязаний молодого честолюбца на академическое кресло. Она говорила: «Мой отец считал, что талант Дезормье еще недостаточно созрел для Академии и полагал, что планку нужно ставить повыше». И еще: «Мне стало известно, через информированные источники, что авторство ЖВД в отношении его последних книг не бесспорно. Академии следует проверить эти сведения, чтобы не допустить в свои ряды самозванца!» Она добавляла: «Я не вправе советовать вам, призывать к осторожности и влиять на ваш выбор. Но поскольку речь идет о преемнике моего отца, я считаю своим долгом сообщить вам, что думаю о претенденте на его кресло». Ее выслушивали, вздыхая. Уверяли, что самым внимательным образом отнесутся к ее предостережениям, обещали поддержку в закулисной борьбе. Но порой случается так, что во время голосования самые благие намерения рассеиваются, как туман с первыми лучами солнца. Когда решающий день наступил, все голоса, за исключением одного, достались ЖВД. Голосование было тайным, и никто так и не узнал имени человека, отказавшего ему в поддержке.

Несколько месяцев спустя, как и было заведено, ЖВД произнес в Академии надгробную речь, посвященную своему предшественнику. При подготовке текста он использовал заметки, сделанные когда-то для неоконченной биографии Армана Буазье, «Скорпион по Зодиаку». Финал его выступления заглушили аплодисменты, предназначавшиеся и покойному, и его преемнику. Представитель Академии, которому выпала честь принять нового члена от имени коллег, превознес его заслуги, красноречиво рассказал о небольшой, но блестящей карьере писателя, без остатка отданной размышлениям, литературе и товариществу. «Господин Дезормье, — произнес он, — вы являете добрый пример для всех тех, кто мечтает добиться успеха и в творчестве, и в жизни». И снова грянули аплодисменты и крики «браво».

Сидя в первом ряду, Санди подчеркнуто отказывалась аплодировать. Она не появилась на фуршете издательства «Дю Пертюи», устроенном в честь новоиспеченного члена. Никогда больше она не появлялась на приемах во Французской академии. Но от всего, что произошло, она только укрепилась в своем решении защищать память отца. Посвятив себя этому служению, она день за днем проводила у телефона, убеждая издателей выпустить то или иное произведение Армана Буазье. Поборов остаток гордости, она преследовала знакомых журналистов, убеждая их написать статью с анализом творчества замечательного писателя. В самозабвенном служении утраченному идолу она обретала новый смысл своего одинокого существования. И ни появление новых блестящих книг, ни перипетии личной жизни друзей, ни привычные политические игры, ни военная угроза во всех концах земного шара не могли отвлечь ее от обязанностей жрицы. От того, что она называла своей жертвой во имя великого искусства «творческой фантазии и очищения души». Со временем желание содействовать вечной славе отца обратилось для нее и в интерес к творчеству ныне живущих романистов. В конце концов она приняла пост пресс-атташе, а затем и литературного редактора в новом издательстве «Миг», при условии, что оно возьмется за переиздание первых произведений Армана Буазье. Увы! Этот писатель, некогда знаменитый, теперь совершенно вышел из моды. Пресса даже не обмолвилась об этой робкой попытке воскресить его имя. Тогда Санди пустила в ход свой последний козырь и написала книгу воспоминаний, в которой представила своего отца просветленным гением, нежным и снисходительным одновременно. Она вышла под названием «Мое детство под сенью Армана Буазье». Книга увязла в трясине равнодушия. Можно было подумать, что у всей Франции вдруг отшибло память, что человек, которому еще вчера пела дифирамбы вся пресса, никогда не существовал. Санди была уязвлена неблагодарностью после стольких славословий и отомстила за несправедливость современников. Пользуясь положением литературного редактора, она отвергла, одну за другой, рукописи многих неизвестных авторов. Благодаря столь жесткой позиции, она приобрела своего рода известность в литературных кругах. Дебютанты ее боялись, а признанные авторы искали ее благосклонности. Для них Санди по-прежнему была вхожа в кулуары Французской академии. Ее считали женщиной, обладавшей тайной властью в литературном мире.

Теперь, когда она без сожалений «разгромила» целый ряд второстепенных произведений, она открыла молодого писателя, переметнувшегося из издательства «Дю Пертюи». Санди намеревается употребить сочувствие к ней полдюжины академиков и посодействовать ему в получении «Гран-при за лучший роман». Одного она опасается: как бы Жан-Виктор Дезормье, затаивший на нее обиду, не встал поперек дороги. Если все пройдет удачно, она, пожалуй, будет готова снова встретиться с ним.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

1

Д'Ормессон Жан (род. 1925) — французский писатель, философ и журналист. Член Французской академии с 1973 года. (Здесь и далее прим. ред.)

(обратно)

2

Деон Мишель (род. 1919) — французский писатель. Член Французской академии с 1978 г.

(обратно)

3

Дютур Жан (род. 1920) — французский писатель, публицист, мастер афоризма. Член Французской академии с 1978 г.

(обратно)

4

Морис Дрюон (р. 1918) — известный французский писатель, член Французской академии с 1966 г. Известен в России в основном по серии «Проклятые короли».

(обратно)

5

Лотреамон (наст. имя Изидор Дюкас) (1846–1870) — французский поэт и писатель. Подверг осмеянию приемы современной ему литературы. Уже в XX в. французские кюррамиты объявили его своим предшественником.

(обратно)

6

Scoop (англ.) — сенсационная новость.

(обратно)

7

Словарь Французской академии основан в 1635 году кардиналом Ришелье.

(обратно)

8

Мориак Франсуа (1885–1970) — французский писатель, член Французской академии. Славу ему принесли романы «Поцелуй, дарованный прокаженному» (1922), «Клубок змей» (1932), «Дорога в никуда» (1939). Лауреат Нобелевской премии (1952).

(обратно)

9

Колетт Сидони Габриэль (1873–1954) — французская писательница, драматург, актриса. Член Гонкуровской академии (1944). Лучшие произведения — «Дом Клодины» (1922), «Сидо» (1930).

(обратно)

10

Каррер д'Анкосс Элен (урожд. Елена Георгиевна Зурабишвили) (род. 1929) — французский историк, политолог, специалист по СССР и России. Родилась в семье русских и грузинских аристократов, эмигрировавших во Францию после революции 1917 г. Член Французской академии с 1990 г.

(обратно)

11

Пуаро-Дельпеш Бертран (род. 1929) — французский писатель. Член Французской академии с 1986 г.

(обратно)

12

Мор Мишель (род. 1914) — французский писатель. Член Французской академии с 1985 г.

(обратно)

13

Mapсо Фелисьен (род. 1913) — французский писатель, сценарист. Член Французской академии с 1975 г. Гонкуровская премия за роман «Кризи».

(обратно)

14

Деко Ален (род. 1925) — французский историк. Член Французской академии с 1979 г. Почетный президент Сорбонны.

(обратно)

15

От лат. sublimo — возношу.

(обратно)

16

Речь идет о знаменитых возлюбленных, чьи письма и размышления, изданные в середине XVIII века, стали почти культовым произведением.

(обратно)

17

Жерар Депардье и Изабель Аджани — популярные французские актеры.

(обратно)

18

Бурже Поль (1852–1935) — французский писатель, член Французской академии (1894). Наиболее известен роман «Ученик» (1889). Утверждал превосходство морали и религии над научным знанием.

(обратно)

19

Маргеритт Виктор — французский писатель. Особенно популярна повесть «Мальчик» (1922), по названию которой — «ле гарсон» — определилось новое направление в моде.

(обратно)

20

Генрих IV (1050–1106) — германский император. Выступил против Папы Григория VII во время спора в инвеституре, но в 1077 г. был вынужден признать свое поражение и вымаливать прощение у Папы в итальянской деревне Каносса, где в это время находился Григорий VII.

(обратно)

21

Фейдо Жорж (1862–1921) — французский писатель и драматург, работал в жанре комедии положений. Пьесы Фейдо очень популярны во Франции.

(обратно)

22

Гари Ромен (псевд., также — Эмиль Ажар; наст, имя Роман Касев) (1914–1980) — французский писатель русского происхождения. Две Гонкуровские премии: роман «Корни неба» (1956) под именем Ромена Гари и роман «Жизнь впереди» (1974) под именем Эмиля Ажара. Покончил жизнь самоубийством. В 1981 году вышла его автобиографическая книга «Жизнь и смерть Эмиля Ажара».

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg