«Изменения»

Вчерашний банкет удался. Просто на удивление удался – никто не напился, не орал и не лез с пьяными объятиями к юбиляру. Чинно прошел банкет, душевно. Даже к сладкому столу остались все, хотя к этому моменту застолья Симаковы, например, обычно уходили домой, так как Симаков-глава уже лыка не вязал, а Петренко-холостяк возбуждался от выпитого и убегал на поиски кого-нибудь в юбке.

Однако сам юбиляр, Игорь Степанович, оказался не на высоте – расслабился, разнюнился к концу посиделок, даже опрокинул на себя салат. А кофе так вообще разлил по всему полу, не держала рука чашку: водка и возраст совсем не сочетались!

Короче говоря, выперли Игоря Степановича на пенсию… Ласково выперли, ненавязчиво. Даже банкет в этот раз за свой счет организовали, словно извинялись. А чего здесь извиняться! На пенсию – значит, на пенсию.

Так что наутро пенсионер в законе, Жуков Игорь Степанович, напившись чаю, приступил к разбору подарков. Бывшие сослуживцы не поскупились, и это было хорошо.

– Так-с, – сказал Игорь Степанович, разглядывая расписной поднос, – мило, но не нужно.

– Тэк-с, – неопределенно пробормотал он, раскрыв и закрыв сувенирную матрешку Ельцина со всеми предыдущими политиками страны в ее животе, и поставил ее на отложенный в сторону поднос.

Вскоре образовалось две кучки, большая и маленькая: в большой были поднос, матрешка, две маленькие картины (репродукции Шишкина и Айвазовского), стопка книг, кукла на чайник и сам чайник. В маленькой лежали книжка с хорошим названием «Сделай сам», набор юного столяра и две коробки конфет.

Игорь Степанович с недоумением вертел в руках последний подарок, не зная, к какой куче его пристроить. Это была книжка в кроваво-красном переплете размером с общую тетрадь. Книжка имела непонятное, тисненное серебром название: «Моя жизнь». Жуков полистал ее – она белела чистыми страницами. Правда, кое-где мелькали коротенькие предложения с двоеточиями на конце – без очков Жуков их не понимал.

– Дуська! – протяжно крикнул Игорь Степанович, – а, Дуська! – из кухни выглянула тощая растрепанная жена. Вытирая мокрые руки о подол грязного халата, она раздраженно спросила: – Чего орешь, пенсионерина?

Жуков пропустил «пенсионерину» мимо ушей, потому как еще не решил для себя, хорошо это или плохо – быть пенсионером.

– Ты сюда глянь-ка, – поманил он ее рукой, – чего это?

Дуся подошла, полистала книжку, потрусила ее над полом – может, деньги между страниц завалялись? – и вернула красный томик Жукову. – Дрянь книга, – сообщила она и ушла на кухню домывать посуду.

– Тю, баба, – плюнул Игорь Степанович, встал, нашел очки, надел их и вернулся к книге.

– Ну-ну, – бурчал он, с интересом разглядывая обложку, – «Моя жизнь», надо же! Прямо «Майн кампф» какой-то. Это кто же мне ее всобачил? Так сразу и не сообразишь. Сидорчук, небось… Жадный, зapaза! Купил что подешевле, и даже внутрь не заглянул. Вон, страницы почти все склеенные…

Жуков поплевал на пальцы и раскрыл книгу. На первой странице чернели всего три слова, расположенные друг над другом, как в анкете: имя (прочерк), фамилия (прочерк), отчество (прочерк).

– Анкета, что ли? – удивился Жуков и заглянул дальше.

На следующей странице действительно было что-то вроде анкетного вопросника: родился, учился, служил… ну и так далее.

– Эй, хрыч старый, – из кухни выскочила Дуся, – а ну-ка, быстро собирайся на рынок, нашу картошку твои собутыльники вчера пожрали всю. А подарков-то каких нанесли, ха-ха! Лучше бы деньгами выдали, в хозяйстве бы уж точно пригодились.

– Отстань! – рявкнул Игорь Степанович. Невзирая на маленький свой рост, сутулую спину и обширную плешь, голос он имел хороший, генеральский. Командный голосище.

– Видишь, занят я. С книжкой работаю, – он демонстративно взял с журнального столика ручку и закрылся от жены книгой.

– Рабо-отничек, – съехидничала та, но в кухню спряталась.

Чтобы не быть голословным, Игорь Степанович начал заполнять графы. Просто так, от нечего делать. Очень уж идти на рынок не хотелось. Ну, с первыми графами все было ясно – имя, год рождения… Он застопорился на фразе: «Какую бы Вы хотели иметь жену?». Не стандартное: «Жена. Год рождения. Место рождения…» – а именно «Какую?..».

– Хи-хи, – растерялся Жуков, поглядел на дверь кухни, шкодливо улыбнулся и натренированной в бухгалтерской писанине рукой стал выводить:

«Красивую, как кинозвезда, молодую, умную, ласковую, добрую, любящую». Потом, вспомнив о тяжелых продуктовых сумках, добавил: «Сильную». И опять захихикал.

– Дуська! – позвал он, – ты сильная, а?

Двери кухни открылись и Игорь Степанович, если бы не сидел в кресле, так упал бы точно: в дверном проеме, на фоне кипящих кастрюль стояла… стояла… Черт его знает, кто там стояла, но не Евдокия Петровна, факт.

В пене белоснежных кружев, с кокетливым розовым передничком под высокой (Жуков защелкал глазами как затворами фотоаппаратов) грудью, с ножками (ой-ой!) в черных ажурных чулках и ангельским лицом, стояла… э-э… Ну, в общем, стояла.

– Да, милый, сильная, – нежным, чарующим голосом сказала незнакомка, подошла и поцеловала Жукова в губы.

– Дуся? – сдавленно спросил Игорь Степанович, ходуном ходя в кресле от неожиданного сердцебиения. – Это… ты?!

– Я, родной мой, я. Ты сиди, не волнуйся. За картошечкой я сама схожу. Сейчас, любимый, – и Дуся, Дуся-душенька упорхнула на кухню.

Скажем прямо, Игорь Степанович даже не ошалел. Его чувства сейчас были более сильными и глубокими – был сейчас товарищ Жуков на грани инфаркта. Но инфаркт он отменил волевым усилием: отключился в обмороке. Когда же Игорь Степанович пришел в себя, то в квартире он был один. На журнальном столике лежала записка: «Миленький, я не стала тебя будить! Жди меня, а я быстренько к маникюрше, в салон красоты, а оттуда прямиком на рынок и домой. Бай-бай, рыбка!». От записки пахло очень приятно, чем-то зарубежным и трепетно юным.

Жуков поднял с пола книжку. Славную дрянную книжку, «Моя жизнь» называется. Раскрыл ее на странице с графой: «Какую бы вы хотели иметь жену?». Но эта графа теперь отсутствовала. Был лишь небольшой абзац: «Жена – Евдокия Петровна, год рождения – 1980, выездная фотомодель журнала „Плэйбой“. В совершенстве владеет пятью языками: английским, немецким…». И что самое странное – весь этот текст присутствовал в отпечатанном типографским способом виде. Намертво отпечатанном! Даже пах еще типографской краской.

– Плэйбой, значит, – рассеянно сказал Игорь Степанович, вылез из кресла и стал бродить кругами по комнате вокруг письменного стола: книжку он нежно прижимал к груди, как любимого котенка или собачонку. Или как бесценный дар судьбы.

– Плэйбой, плэйбой, – нараспев бормотал Жуков, – плэйбоюшка моя…

Он остановился перед окном и невидящим взглядом уставился в мусорную стройку напротив. Заснеженный подъемный кран железным скелетом возвышался над недостроенной блочной коробкой; студеный ветер покачивал крюк стрелы. На бетонных блоках сидели рабочие в касках и ватниках: плюя на технику безопасности, они по кругу пили вино из горлышка для согрева. Был обед.

– Все! – надрывно заорал Игорь Степанович, даже оконные стекла задрожали. – Все, с-суки! Вот вы где все у меня! – И схватил воздух в кулак. Он, конечно, не имел в виду рабочих – эта вермутная мелочь его совсем не интересовала.

Игорь Степанович пододвинул стол к окну, надел свой лучший выходной костюм и сел за стол творить. Или, лучше сказать, изменять свою неудавшуюся жизнь.

Он торжественно, как на алтарь, водрузил книгу на стол и, еле дыша, кончиками пальцев стал листать страницы. Как ни странно, но существующие графы касались только семейного положения, и занимали от силы четыре листа. Но зато! Зато вся остальная книга шла под общим заголовком «ПРОЧЕЕ». Все сто листов. Пиши, что хочешь. В конце книги, на последней странице, мелькнула какая то типографская фитюлька, но Игорь Степанович в волнении ее и читать не стал. Успеется.

С семейным положением он разобрался быстро. Сына у него раньше не было, теперь появился:

«…сын – гражданин Челентано, народный итальянский певец и киноактер…», теща (тут Жуков мучительно пожалел, что та теща уже умерла, сделал бы ее папуаской или пигмейкой) – английская королева Виктория, тесть – нынешний президент США, брат – король Малайзии.

Родители Жукова давно умерли и заменять он их не стал. Так и написал в соответствующем разделе, не мудрствуя лукаво: «…Геройски погибли, вдвоем предотвратив Чернобыльскую катастрофу. Дважды (он подумал и переправил – „четырежды“) Герои Советского Союза». Тут Игорь Степанович спохватился, вернулся к первой странице, к дате своего рождения. Хотелось ему сбросить лет тридцать. Но, увы, не успел. День его рождения уже официально чернел типографским оттиском.

– Ну и шут с ним, – вовсе не огорчился Жуков, – в примечаниях наверстаю Так, что у нас дальше?

Дальше шло «ПРОЧЕЕ».

«ПРОЧЕЕ» Игорь Степанович начал с того, что сотворил лето. Зиму он не любил, потому что зимой было холодно. Написал: «Сегодня было лето». И за окном раскинулось синее июльское небо, тополя зашелестели жестяными листьями; рабочие на стройке пороняли каски, вертя головами. Один из них вдруг истошно завопил:

– Допился я, ребята! Вяжите меня! – и стал рвать на груди у себя ватник. Жуков поморщился и записал рядом на странице:

«А стройки не было». И стройки не стало вместе со строителями.

Игорь Степанович покусал в затруднении шариковую ручку, задумчиво уставился в потолок. Потом, вспомнив о возможной панике в городе, дописал: «И никто ничему никогда не удивлялся».

Вой сирен, начавший утробно рождаться по всему городу, стих. И перепуганные прохожие, которые только что метались в истерике, спокойно пошли дальше по своим пешеходным делам, расстегнув шубы и обмахиваясь от жары меховыми шапками.

– Мелко! Мелко плаваю! – взвился Игорь Степанович, – подумаешь, лето! Надо, надо… – а вот чего надо, сообразить никак не мог.

Зазвонил телефон на столе. Жуков взял трубку и сказал:

– Але, – потом вспомнил, что телефона у него нет. Но волноваться не стал.

– Привет, зятек! – с английским акцентом сказали в наушнике: тесть звонил, Президент который. Поболтали минут десять о том, о сем – Буш звал Жукова к себе в гости, но тот отказался, сославшись на ремонт ванной.

Жуков положил трубку на аппарат, поглядел на герб вместо телефонного наборного диска.

– Точно! – стукнул себя по лбу Игорь Степанович и оцарапал голову шариковой ручкой, – а чего это я сам не Президент? Или там царь? Хочу быть царем!

И начал Жуков быстро писать в книжке: «Я – царь, султан, император, падишах, микадо, касик индейский, гранд испанский…». Он писал самозабвенно, не замечая вокруг ничего. А поглядеть стоило бы! Хотя бы из интереса.

Потому что сидел теперь товарищ царь Жуков в громадном зале с беломраморными колоннами вдоль сияющих изумрудами стен, золотыми лампадами по углам и хрустальными люстрами над головой. Персидские ковры устилали пол, по которому бесшумно сновали холопы в сафьяновых ливреях, солидные министры да советники в черных смокингах и белых рубашках; по углам, охраняя факсы и компьютерную связь со слаборазвитыми странами типа Америки или Японии, высились громадные полуголые янычары в малиновых шароварах с ятаганами наголо – у каждого в носу было по золотому кольцу с крупным бриллиантом.

По бескрайнему, по-английски ухоженному двору-саду цепочкой шел гарем императора Жукова: это было видно сквозь хрустальную стену перед самшитовым столом султана Игоря Степановича. Кто шел в чадре, кто в бикини, кто просто так… И все лица были знакомы, мелькали на кино-телеэкранах когда-то. Почему «когда-то»? А не было теперь кино. И телевидения не было. Кесарь Жуков запретил, как разврат. И дискотек не было, балета, и много чего еще больше не существовало.

Гарем охраняли угрюмые ОМОНовцы со взведенными автоматами наперевес. Кстати, одна из жен падишаха шла с авоськой картошки. Зачем с авоськой – неизвестно.

Микадо Игорь Степанович на минуту отвлекся от исчерканных листов, мельком огляделся: министры упали ниц, выставив кверху фрачные зады; в углу замерли мудрецы Дивана.

– Прощаю, живите, – милостиво улыбнулся великий Жуков и помахал рукой гарему. Гарем завизжал и радостно кинулся к хрустальной стене, но бойцы ОМОНа оттеснили их назад, к дорожке.

– Идите вы в баню, некогда мне, – буркнул сиятельный Игорь Степанович и женщины, получив соответствующую команду от сопровождения, побрели туда, откуда шли. В императорскую баню. Их только что помыли для брачной ночи.

Кстати, диктатор Жуков шутя мог бы их всех обслужить в постели за один заход – он особо указал это в книге – и хотел сегодня как раз попробовать. Но дела, дела!

Пора было браться за мировое устройство.

Генсек Жуков помассировал лицо, потер руки – пальцы-то не железные, устали, а еще о-го-го сколько сделать за день надо! Все успеть, все предугадать, все записать, пока есть возможность. А то, тьфу-тьфу, вдруг книжка исчезнет! Или испортится… Лучше было не рисковать. Так что делу время, а потом уж поживем, да еще как!

Кормчий Игорь Степанович лихорадочно писал, аж запарился. Зато здоровье он себе установил отличное, жить и жить! Внешность тоже ничего – Жуков повел могучими плечами, посмотрелся в громадное зеркало, что поднесли ему арапчата. Эх, хорош мужик! Пусть не молод, но статен, высок, демонически красив: главное, что плешь исчезла. В общем, орел-мужчина! Красавец.

Самодержавец Жуков, властелин Земного Диска (Землю он, кстати, сделал плоской, на трех слонах, поскольку всегда любил плоские поверхности, с них не свалишься. А звезды упразднил. Чтобы инопланетные захватчики на такое добро не налетели) изволил сделать перерыв и покушать. Потом чуток поплескался в нефритовом бассейне с шипучей минеральной водой, взбодрился и вновь сел за гигантский рабочий стол, на этот раз сделанный из уса чудо-юдо-рыбы Кит. На которой стояли три слона. На которых лежал Земной Диск. На котором жил Жуков… и все остальные тоже присутствовали. По необходимости.

Один только раз его побеспокоили: звонил наместник из Атлантиды, просил разрешения начать стройку БАМа – Большой Атлантидной Магистрали. А то слонами грузы в порты возить несподручно. Генералиссимус дозволил. Стройте, мол. Валяйте.

Дальше встал вопрос о загробной жизни. От него ведь никуда не денешься, правда? Сделать себя бессмертным Гений Мира просто не сообразил. Как-то в голову не пришло.

Бога Жуков разрешил. Правда, с ограниченной ответственностью. Без права вмешательства в земную и его, Первозванного, личную жизнь. И впрямь, какое же загробное существование, да без Рая, да без Бога?

Чертей и Ад солнцеликий Игорь Степанович отменил. Вдруг сам туда попадет? Так что был на небесах отныне сплошной Рай, но раздельный: «Люкс» и обычный, бытовой, без ненужных излишеств.

Книжечка постепенно подходила к концу и Большой Брат сильно запыхался, заполняя ее. Он писал уже все подряд, «на прозапас»: запретил синдром похмелья и венерические болезни, голод и страдания от обжорства, разрешил превращение воды в вино, ликеры и пиво; дышать под водой, летать по желанию. Ну, разумеется, только для себя. И все сейчас, немедленно, срочно, мгновенно! Сейчас! Сейчас!

А тут и книжечка закончилась. Под золотую пишущую ручку разгоряченного Великого Вождя попалась та самая строчка, что была отпечатана в самом низу самой последней страницы. «Дата смерти:..» Тут султан-шах-император по запарке и подмахнул: «Сейчас!».

…«Люкс» ему не достался. Игорь Степанович в Рай вообще не попал: Бог, обиженный на самоуправство Жукова, оставил его за бортом райской жизни. Правда, крылья ему выдали и лиру тоже дали: обязательный комплект.

Раздосадованный Игорь Степанович с тоской смотрел на свои похороны, лежа на облаке и нервно похлопывая крыльями. А иногда прицельно плевал на головы траурным женам, с которыми так и не переспал. А те думали, что идет дождь.

Усыпальная пирамида почти доставала до облака, где тосковал Жуков: с размахом была построена пирамида! По заслугам… Главная жена, вернее, главная вдова – выездная фотомодель Дуся, – опиралась на крепкое плечо сына с мужественным итальянским лицом. И никто не удивлялся тому, что сын в два раза старше своей матери. Ведь еще при своей жизни Игорь Степанович успел запретить всем удивляться!

И когда саркофаг с его телом погрузили в пирамиду, и когда весь Диск завыл в один голос: «Ha кого же ты нас покинул, отец родной!», и когда жалобно затрубили три слона под Диском, тогда перевернулся на своем облаке Жуков с живота на спину, закрыл глаза и сказал:

– А пошли вы все на… – и затренькал себе на лире.

Впереди была Ве-е-е-е-ечность. Ее он запретить забыл.