«Второпях во тьму»

Второпях во тьму (fb2) - Второпях во тьму [ЛП] (пер. Андрей Владимирович Локтионов,Юрий Ростиславович Соколов) 768K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Адам Нэвилл

Адам Нэвилл. Второпях во тьму

На всех линиях лондонского метро

"На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме".

            Слишком много нас здесь, внизу.

            - Простите меня. Простите, - проскрипел слева от меня старческий голос. Ко мне повернулось лицо с желтыми зубами.

            Нет. Не сейчас. Пожалуйста. Разве не видите, что я тороплюсь.

            Улыбка, которую я возвращаю женщине, слишком натянута, и превращается в гримасу. Похоже, я слишком сильно скалю зубы, как и она.

            - Не подскажете, как добраться до Пикадилли Лайн? - спрашивает старуха. У нее ломкие от химической завивки волосы, напоминающие панцирь из мертвых кораллов, который в любой момент может отломиться. Лицо испещрено глубокими порезами морщин, словно она пробила им оконное стекло. Хотя я сомневаюсь, что в этой голове есть хоть капля крови. Ни грамма косметики. Она по-настоящему себя запустила. Этот лондонский образ жизни плохо сказывается на женщинах. Все это метание по "подземке" с долгими часами толчеи и стресса между поездками. Их тщетное стремление к профессиональному росту при нынешнем кризисе. Мечта найти правильного мужчину и создать семью. Потребность в одобрении со стороны сверстниц, в статусе, гламуре, самореализации. Это сводит их с ума, а затем превращает в мумий. Когда волосы становятся вот такими жесткими, с пучками седины со странными оранжевыми вкраплениями, торчащими как деревья на игрушечной железной дороге, считай, все кончено. А потом они просто превращаются здесь, внизу в медлительных надоедал, спрашивающих дорогу.

            От обезвоживания я слишком туго соображаю, чтобы придумать, что ей ответить, не говоря уже о том, чтобы складывать слова в предложения. Внутри у меня все пересохло. Суставы, как деревянные, мышцы ноют. Мне нужно больше спать. Я уже забыл, о чем она меня спрашивала. Мысль о бутылке воды, которую я смогу купить со скидкой на станции "Виктория", гонит меня дальше, к концу платформы.

            Страница из бесплатной газеты, подлетев, прилипает к моей голени. Я дергаю ногой, но мне не удается ее сбросить. Приходится поворачиваться и дать ей сползти по ботинку вниз.

            Женщина разговаривает с другим мужчиной.

            - Простите, простите меня.

            Тот сидит, наклонившись вперед, на скамейке в задней части платформы. Он не шевелится. Возможно, спит. Внезапно, я вспоминаю ее вопрос.

            - По центральной линии на восток, - кричу я женщине. - До Холборн. Там пересядете.

            На ее лице я вижу непонимание. Она хочет сказать мне что-то. Ее вопрос был всего лишь уловкой. Разве может лицо быть таким серым? Она возвращается на свое место рядом с интеркомом, к которому пассажирам рекомендуют обращаться за помощью. Нажимает зеленую кнопку. Никто не отвечает. Не думаю, что справочная работает. Смутно помню, как сам нажимал ту зеленую кнопку, давным-давно, но никто не ответил.

            - Простите. Простите меня, - говорит она в интерком.

            Стоя на платформе Централ Лайн восточного направления, станции Оксфорд Серкус, я вижу, как вдали уже начала собираться очередь желающих попасть на Виктория Лайн южного направления. Должно быть, задержка на Виктория Лайн колоссальная, раз все они ждут на этой платформе. Я готов просто упасть на колени и разрыдаться.

            Подходя к очереди, я сталкиваюсь со стеной поникших плеч. Все эти люди стоят на месте? Или медленно движутся вперед, шаг за шагом, в направлении дальней платформы, обещанной грязным указателем, висящим у них над головой? Сложно сказать. И как долго они здесь ждут?

            Придется проехать по Бейкерлу Лайн до станции Эмбанкмент, а затем пересесть на Серкл Лайн и так добраться до Виктории. В противном случае, такими темпами я безнадежно опоздаю на работу. Снова.

            Я могу лишь жаться к краю лестницы. Ни одно из бледных лиц в этой давке даже не поворачивается ко мне. Они привержены своему тщетному стремлению попасть наверх. Над толпой висит запах старой одежды, оставленной в душном помещении и чего-то еще. Сладковатый запах портящегося мяса.

            Поднявшись по лестнице, я ныряю в туннель, уходящий налево, и направляюсь к следующей лестнице, ведущей к Бейкерлу Лайн. Я иду вдоль арочного свода, бесцветного, как длинный пустой бассейн, изогнутого над россыпью фигур, которые, кажется, замерли под мерцающими лампами дневного света. Они шевелятся, но не движутся вперед, словно заблудились. Возможно, растерялись. Нет времени выяснять это. Хрен на них. Мне нужно попасть на поезд.

            Я приседаю, уклоняясь от проводов, свисающих с алюминиевой сетки. Это, правда, опасно? Протираю циферблат своих часов и смотрю на время. Пятнадцать минут десятого.

            - Вот дерьмо. Черт.

            Я должен быть за своим столом через пятнадцать минут. Но этому не бывать. У меня впереди как минимум двадцатиминутная поездка в метро, а затем пятнадцатиминутный путь пешком от станции Виктория до офиса. Такими темпами, я в лучшем случае доберусь к десяти. От отчаяния внутри все сжимается настолько сильно, что мне светит расстройство желудка или изжога. Я чувствую слабость. Когда я ел в последний раз?

            В туннеле, вмещающем вторую лестницу, жарко и душно. Я чувствовал запах пота и чего-то похожего на запах старых штор, сгнивших от сырости в гараже, который я обследовал как-то в детстве. У подножия лестницы на пути у меня возникает какая-то маленькая женщина, и я со вздохом останавливаюсь. Она пытается поднять чемодан на колесиках на следующую ступеньку. От чемодана исходит ужасный запах. Обычно в таких случаях я помогал, но сейчас я спешу и не могу терять ни секунды.

            На деревянных ногах я поднимаюсь на второй пролет лестницы и вхожу в соединительный туннель, который ведет к платформам Бейкерлу Лайн.

            Свет в туннеле такой тусклый, что я натыкаюсь на кого-то идущего в противоположную сторону. Ни он, ни я не извиняемся, и мы оба спешим дальше. Но я все еще чувствую ребрами толчок его костлявого локтя, как и он моего.

            Временно сбитый с толку столкновением и плохим освещением, я наступаю на что-то хрустящее. Всмотревшись в илистую темноту у себя под ногами, я вижу скрюченную, прижавшуюся к стене фигуру. Я наступил ему на ногу. Я вижу сандалию и стелящийся по полу туннеля подол чего-то, похожего на халат. Но на что бы я ни наступил всем своим весом, оно издало звук ломающихся пополам хлебных палочек. Я смотрю вниз. Морщусь.

            - Извините.

            Голова, плотно завернутая в грязный платок, поднимает на меня глаза? Или, наоборот, никак не реагирует? В тусклом свете я вспомнил, как однажды в школе покрыл воздушный шарик обойным клеем и полосками газеты, а затем раскрасил. Через несколько дней я проткнул и удалил шарик, а высохшую, пустую голову выкинул, не захотев брать ее домой. С радостью затолкал в мусорное ведро, пахнущее апельсиновыми корками и карандашной стружкой. Эта голова тоже не имела четко обозначенных глаз. Они кажутся бумажными и плоскими в резко выделяющихся глазницах. Но под одеждой что-то шевелится. Мне кажется, что сидящая на грязной плитке фигура протягивает руку, а затем роняет ее. Та клацает, будто сжимает игральные кости.

            В конце туннеля платформа, обозначенная "Бейкерлу, восточное направление" кишит пассажирами, которые, кажется, не особо торопятся садиться в поджидающий поезд. Предполагаю, что они ждут, когда люди сперва выйдут из вагонов.

            Между их неподвижными телами я вижу ванильный свет в вагонах стоящего поезда. Сквозь грязные окна я также вижу затылки пассажиров, которым посчастливилось занять сидячие места в это время суток. Некоторые головы опущены - читают газеты и книги, или просто смотрят вниз, отведя взгляд от толпящихся вокруг них людей. Кто хочет поймать на себе недобрый взгляд незнакомца, вынужденного делить с вами вагон метро?

            Я обхожу толпу сбоку и двигаюсь вдоль края платформы, в надежде разглядеть щель между телами, сквозь которую я смогу подобраться к открытой двери вагона. Но я не могу приблизиться к поезду, потому что каждая открытая дверь окружена полукругом неподвижных людей, ищущих возможность самим сесть в вагон. Никто, кажется, не выходит, и места для посадки больше нет. Пассажиры в поезде стоят у открытых дверей и молчат. Никто не смотрит никому в глаза.

            "Уважаемые пассажиры, не оставляйте свои вещи без присмотра."

            Объявление повторяется дважды, после чего я теряю терпение и спрашиваю ближайшего ко мне мужчину:

            - Что происходит?

            Но потом вижу кусочек белого провода, тянущийся из его уха и исчезающий под пальто. "Айпод". Его пальто знавало лучшие времена, и я гадаю, почему он не стряхивает перхоть с плеч.

            "Из-за падения человека под поезд движение по Джубили Лайн остановлено в обоих направлениях."

            Возможно, это сказалось и на Бейкерлу Лайн. Я знаю, какой страшный импульс распространяет здесь любой сбой.

            Повернувшись, я ловлю на себе взгляд молодой женщины. Вскидываю вверх брови и качаю головой - знакомый признак опаздывающего пассажира лондонской "подземки". Но ее лицо остается непроницаемым. Кожа у нее в плохом состоянии, и мне кажется неприличным пялиться на нее слишком долго. В любом случае разговаривать она не в настроении. Просто хочет ехать своей дорогой. И стоит неподвижно, вместе со всеми остальными, молча желая, чтобы поезда на Бейкерлу Лайн снова пришли в движение.

            Я поднимаю глаза на цифровой дисплей, в надежде, что тот поделится со мной информацией. На нем горит надпись; "КУРЕНИЕ НА ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ СТАНЦИИ ЗАПРЕЩЕНО". Затем она меняется на сообщение, что следующий поезд до станции Элефант энд Касл прибудет через семь минут.

            О, с меня довольно. Я не могу стоять здесь часами и смотреть на неподвижный поезд. Этот должен уехать, а когда прибудет следующий, все, кто уже собрался у края платформы, сядут первыми. У меня не будет ни единого шанса.

            Я проталкиваюсь и протискиваюсь обратно сквозь безмолвную, неподвижно стоящую на платформе толпу и возвращаюсь в туннель, чтобы оценить прогресс на Виктория Лайн. Возможно, давка уже рассосалась.

            В темном соединительном туннеле передо мной очень медленно, вровень друг с другом движутся три неясные фигуры, так что никто не может их обойти. Наверняка, туристы. Никакого этикета. Бродят в час пик, не понимая, куда идут. В счастливом неведении о потребностях тех, кто действительно работает в городе. Идите по левую сторону, черт возьми, друг за другом. Вся система рухнет, если мы все будем так себя вести.

            Приподнявшись на носки, я пытаюсь обойти их. Но теряю равновесие, зацепившись за каблуки фигуры слева. Должно быть, она немощная или пожилая, потому что от малейшего прикосновения моего носка к ее каблуку она валится вперед, вскинув руки над сгорбленным телом, будто пытается удержаться на льду.

            Я причинил ей боль? Ей? Это женщина, чьи тонкие ноги обуты в белые спортивные туфли? Кажется, на ней еще юбка. Трудно понять. Двое других останавливаются и поворачивают головы в сторону, наблюдая, как их спутница шатается, словно ребенок, делающий первые шажки. Они ничего не говорят.

            - Извините, пожалуйста, - говорю я. Но две стоящие прямо фигуры не реагируют, лишь поворачивают головы. Только из-за темноты я не уверен, в мою ли сторону. Я чувствую в силуэтах их голов враждебность, или пренебрежение. Возможно, возмущение от того, что их толкнули.

            Неужели я невнимателен, или излишне агрессивен? Я задумываюсь над своим поведением. Но затем все они начинают кружить на месте, словно мое вмешательство или смена направления дезориентировали их. Один из них смотрит на потолок, будто пытаясь вспомнить какое-то давнее событие из своей жизни, и вздыхает. Меленными и преднамеренными движениями, они, кажется, все дальше расходятся друг от друга, продолжая при этом преграждать проход. Я протягиваю руку, чтобы помочь фигуре, которую толкнул.

            - Извините, - повторяю я.

            Но быстро убираю руку, когда мои пальцы обхватывают в тонком рукаве блузки что-то твердое, но не толще флейты. И хотя туннель освещен лишь рассеянным светом, идущим с платформы Бейкерлу Лайн, я уверен, что фигура, которую я коснулся, согнулась пополам и пытается укусить меня за руку. Я слышу, как что-то клацает, словно два игральных кубика в деревянной коробке. И делаю шаг назад.

            Все трое поворачиваются и смотрят сейчас на меня.

            - Вы ходите шеренгой в час пик. Господи.

            Я проталкиваюсь сквозь них и иду дальше. У меня за спиной раздается стон, шорох одежды, а затем шлепок, как от ладони по керамической поверхности. Там, позади, кто-то тоже стонет. Достигнув конца туннеля, я поворачиваюсь и смотрю назад, во тьму, откуда я пришел. На фоне полукруга белого света в дальнем конце туннеля я вижу лишь одну из фигур, стоящую теперь прямо, с растрепанной, как у давно нестриженного старика, головой.

            Я прохожу мимо приземистой женщины с большим чемоданом на колесиках. Тот по-прежнему стоит на первой ступеньке, и она просто смотрит на него.

            Да, дерьмо случается. Зачем волочь сюда что-то таких размеров? Я должен надрываться и тащить его вверх по лестнице? Эти чемоданы всегда такие тяжелые, будто в них носят якорь или наковальню. Может, ты и в отпуске, но кому-то из нас нужно на работу, дорогуша.

            Толпа жаждущих попасть на Виктория Лайн южного направления не двигается, как и тогда, когда я проходил мимо них несколько минут назад. Они все еще жмутся друг к другу, опустив головы. Клин из людских тел тянется от одного края лестницы до другого. С той единственной разницей, что теперь они сжались еще плотнее, и чувство нервного нетерпения возросло до такой степени, что скоро кто-то начнет толкаться. Волосы у всех, стоящих сзади, выглядят так, будто им требуется хорошее мытье и расческа.

            Возможно, мне нужно было вернуться на платформу Бейкерлу Лайн восточного направления и пройти в самый дальний ее конец. Почему я не подумал об этом раньше? В дальнем конце платформы я смогу перейти на Виктория Лайн южного направления, а затем выйти на противоположном конце этой платформы.

            Я разворачиваюсь и вновь вхожу в темный туннель. К счастью, трех старых фигур, с которыми я столкнулся, нигде не видно. Хотя они все равно не узнали бы меня в темноте, если бы я проходил мимо. Но в середине туннеля я слышу возле самого пола голоса. Бормотание. Я сморю вниз и в тусклом свете вижу намек на группу тел, сбившихся в кучу и медленно двигающихся. Они жмутся к стене, стоя на четвереньках, и шарят вокруг, словно уронили что-то.

            На Бейкерлу Лайн тоже ничего не изменилось. Толпа пассажиров, стоящих у открытых дверей неподвижного поезда, не сдвинулась с места. А те в задней части платформы, кого я задел, проходя мимо, лишь бормочут, пошатываясь. Я вижу все те же равнодушные лица, глядящие из открытых дверей вагонов. Высокомерно, будто они являются членами высшего социального класса, потому что они находятся в поезде. Тогда как те, что на платформе, могут лишь смотреть на них завистливыми глазами. Никто в поезде не шевелился. Они совершенно неподвижны, но все-же в них есть что-то выжидательное, как у манекенов. Растрепанные пародии на людей в рабочей одежде, стоящие под пыльными желтыми лампами склада.

            Все скамьи в задней части платформы заняты теми, кто устал стоять. Некоторые прислонились к соседям, рты раскрыты, глаза пустые. Вскоре я уже перешагиваю через тех, кто, не найдя места на сиденьях, сел прямо на грязный плиточный пол. Мужчины в костюмах "двойках" сидят, вытянув ноги. Из-под брюк торчат носки, шнурки развязаны. У них очень тонкие лодыжки. Белые пальцы сжимают потертые портфели.

            Впереди я слышу монотонный бой какого-то барабана. Звук глухой и слабый, как у старого, дешевого и потрепанного инструмента из музыкальной комнаты нищей школы.

            Этот звук издает бродячий музыкант, стоящий у входа в туннель, соединяющий Бейкерлу Лайн с Виктория Лайн южного направления. Он, несомненно, мешает проходу.

            Музыкант пожилой и сутулится. На нем черное пальто, которое когда-то было под стать деловому костюму. Ступни обмотаны грязными бинтами, и он переступает с ноги на ногу, постукивая деревянным колышком в грязный тамбурин. Его руки напоминают замерзшего цыпленка с прозрачной кожей. Костяшки настолько распухшие, что я сомневаюсь, что он может делать что-то кроме бесполезного стука деревянной палочкой по барабану. Голова у него лилового цвета, как у безволосого детеныша млекопитающего, у основания черепа - венец белых прядей, свешивающихся через ворот пальто. Цвет кожи изменен, должно быть, из-за освещения или алкоголя. Перед его шаркающими, переступающими с места на место ногами стоит эмалированная кружка. Я заглядываю внутрь и вижу тусклую медь двухпенсовой монеты.

            Впереди меня, в соединительном туннеле дюжина или больше неопрятного вида людей. Все они, кажется, тоже ходят из стороны в сторону, но едва движутся вперед, будто увлеченные примитивным ритмом музыканта. Я попадаю в такой же ритмический рисунок шагов, а затем вырываюсь из него с отвращением.

            Я направляюсь к концу туннеля и ускоряюсь, едва не переходя на бег, в сторону Виктория Лайн. Стук барабана преследует меня.

            Под аркой платформы Виктория Лайн на пол резко падает фигура. Похоже, у женщины случился обморок. Мне мало что видно кроме пятнистой от старости и трясущейся руки. Кажется, что тело у нее дрожит, или она плачет? У меня нет времени останавливаться и проверять. В любом случае, над ней уже склонились двое людей, поэтому за ней присмотрят. Но когда я проношусь мимо, они издают воркующие звуки, какие обычно издают люди при кормлении домашних животных.

            "Уважаемые пассажиры! Просьба оставаться за желтой линией."

            Платформа Виктория Лайн южного направления в этом конце тоже забита пассажирами. Все повернули головы влево и всматриваются в туннель, из которого должен появиться поезд. Рты у них разинуты, и в них так же темно, как в туннеле, в который они смотрят. Должно быть, они надеются разглядеть дальние огни поезда. Жаждут почувствовать своими неулыбчивыми лицами тот внезапный неестественный порыв ветра, услышать далекий визг рельс и потрескивание статики под ногами.

            Находиться такому количеству людей на платформе небезопасно. Когда я протискиваюсь вдоль задней части платформы, я чувствую, как с переднего края некоторые фигуры падают на пути. Но похоже, это иллюзия, поскольку я не слышу, как они приземляются на гравий и рельсы, и никто даже не машет руками.

            Все, должно быть, вымотаны ожиданием, потому что по всей длине платформы никто не разговаривает. В отчаянии я поднимаю глаза на информационное табло. Оно выглядит так, будто ему требуется хорошая чистка, потому что янтарные буквы и цифры почти не читаются под слоем пыли. Наконец, я разбираю надпись: "ВСЕ СТАНЦИИ ДО БРИКСТОНА - 1 МИН."

            Я жду гораздо больше минуты, повернув голову влево, как и все остальные, и уставившись в черный зев пустого туннеля. Жду так долго, что шея у меня начинает болеть. Кто-то на платформе падает в обморок, потому что я слышу звук, будто мешок, набитый палками, со стуком валится на пол. Следует кратковременная возня, будто упавший тянет за собой на пол как минимум трех людей.

            Глаза у меня начинает жечь, а энергии осталось так мало, что я начинаю сомневаться, стоит ли мне еще стоять. И пытаюсь собраться с силами.

            "Из-за неисправности семафора на Блекфрайрс, Дистрикт Лайн закрыта в обоих направлениях. Пассажирам рекомендуется искать другие виды транспорта."

            Я закрываю глаза на некоторое время. В груди становится горячо, зубы скрипят.

Мне нужно позвонить в офис и сказать, что я не могу добраться до работы.

            Придется подниматься на улицу, чтобы поймать сигнал на телефоне. Здесь мне ничего уже не светит. Все равно пора менять план. Нозерн Лайн. Нужно выбираться с этой станции и идти по Оксфорд-стрит до станции Тоттенхэм-Корт-Роуд. Оттуда я могу поехать на юг по Нозерн Лайн до Эмбанкмент, а затем пересесть на Серкл Лайн и так добраться до Виктории.

            Тихо извиняясь, я проталкиваюсь с платформы Виктория Лайн, но никто не обращает на меня внимания. И я вновь вхожу в туннель между Виктория и Бейкерлу Лайн. Бродячий музыкант по-прежнему переступает с места на место своими грязными тряпичными ногами, а люди в туннеле, кажется, не осознают, что исполняют примитивный имбецильный танец под стук его замызганного тамбурина.

            Я проношусь сквозь них, а затем мчусь через другую арку, ведущую в следующий туннель, в котором, похоже, тоже проблемы с освещением. Лампы моргают, гаснут, затем через несколько секунд загораются вновь. Я поднимаю глаза и замечаю указатель с надписью: "ВЫХОД".

            Высокая блондинка шагает из темноты в мою сторону. На ней обтягивающий костюм. Острые каблуки туфель отстукивают стаккато, которое, будто, заполняет туннель и эхом разносится на многие мили вокруг. Даже при таком нестабильном освещении я вижу ее костлявое телосложение и надменное выражение лица, под которым скрывается высокое самомнение. И все же хоть что-то приятное, способное облегчить эти бесконечные подземные поиски.

            Я готов по-быстрому полюбоваться ею, прежде чем она пройдет мимо и удалится прочь. Но когда она равняется со мной и мерцающий свет падает на нее, я вижу, что это вовсе не молодая красотка, какой я ее себе представлял. С такой осанкой, с высоко задранным подбородком, прекрасными глазами, обтягивающей юбкой и ногами, водруженными на пьедесталы острых как нож шпилек, как мог я так ошибаться?

            Волосы у нее не светлые, а белые. Мертвенно-белые, как парик актера пантомимы. Высокомерное лицо модели - на самом деле череп с натянутым на него древним пергаментом. Сухая поверхность накрашена румянами, больше подходящими для циркового клоуна, чем для городской девушки. А еще я замечаю сморщенное ухо и шею, неплотно обтянутую коричневатой кожей. Похоже, какая-то наркоманка, или былая обольстительница, страдающая пищевым расстройством, потому что я никогда не видел таких худых ног. А то, как браслеты клацают на ее костлявых запястьях, вызывает у меня чувство тревоги.

            Костюм, который на ней, тоже когда-то был модным. Но теперь это грязный реликт, от которого исходит запах старого, сырого подвала. А тот парик, или что там у нее на пятнистой голове, пахнет чем-то горелым.

            Она идет к барабанщику, и прежде чем я поворачиваю голову вперед, замечаю, что она внезапно вскидывает тонкие руки вверх, будто от радости, и трясет своей жуткой головой.

            Я уже настолько устал, что слышу собственное дыхание. И если я не попью в ближайшее время воды, у меня начнутся галлюцинации или случится обморок. Я подумал о сморщенных органах фараонов, покоящихся в погребальных урнах в Британском музее. Именно так, наверное, сейчас выглядят мои внутренности.

            "Из-за сообщения об угрозе безопасности на станции Баронс-Корт, на Виктория Лайн в обоих направлениях серьезные задержки ".

            Следуя подсвеченному указателю, с надписью "ВЫХОД", я иду до самых эскалаторов и обнаруживаю, что они сломаны. Неплотная толпа стоит и с недоверием смотрит вверх на неподвижные железные ступени. На середине пути я вижу сидящую в окружении сумок фигуру. Кажется, она либо упала, либо села в изнеможении. Она совсем не шевелится.

            Рядом с эскалатором висит временное объявление, призывающее воспользоваться лестницей. Имеется в виду находящаяся рядом спиральная лестница, ведущая на улицу. Объявление также предупреждает, что для того, чтобы покинуть метро этим маршрутом, необходимо преодолеть 139 СТУПЕНЕЙ.

            Я сгибаюсь пополам и упираюсь руками в колени. Неужели мое путешествие может стать еще хуже? И такое случается не впервые. Я уже счет потерял, сколько раз повторялся подобный сценарий. Кажется, что вся инфраструктура в этом городе рухнула. И все же мы продолжаем платить за нее.

            Я медленно начинаю подъем, цепляясь одной рукой за холодный поручень в центре лестницы. Монотонно и торжественно стуча ногами, сверху спускается людской поток. Другие присоединяются к моему восхождению и встают слишком близко у меня за спиной, словно подгоняя вперед. Мы все поднимаемся круг за кругом.

Я смотрю в основном на свои туфли, которые нуждаются в хорошей чистке. Носки у них стерты, как у ботинок школьника, пинавшего камни на стройке. Даже несмотря на усталость и жажду, мне стыдно, что я запустил свою обувь. Но из-за всех этих поездок и работы мне некогда даже задумываться о подобных вещах.

            Когда я поднимаю глаза, серые, несчастные, вытянутые от беспокойства лица людей, угрюмо спускающихся по винтовой лестнице, еще сильнее портят мне настроение. Почему мы проходим через это? Неужели мы забыли, что такое качество жизни? На лестнице никто не улыбается.

            Мне приходится несколько раз останавливаться, чтобы перевести дух, раздаются стоны раздражения тех, кто идет за мной по пятам. Спина у меня сырая от пота. Это из тела выходят остатки влаги. Перед глазами пляшут белые точки. Голова кружится. Потом это проходит.

            Когда я, в конце концов, добираюсь до вершины лестницы, я спотыкаюсь и вываливаюсь под газообразный желтый свет вестибюля. Неужели я не смогу даже пройти по прямой?

            В билетной кассе темно, и работников станции нигде не видно. С другой стороны турникетов тощий лысый мужчина скармливает монеты в билетный автомат. Он завороженно наблюдает, как монеты выбрасываются в гнездо возврата. Звук напоминает мне игровые автоматы на побережье. Он снова бросает в автомат монеты. Ботинки, в которые он обут, кажутся слишком большими. Они желто-коричневого цвета и плохо сочетаются с его темно-синим костюмом. Они либо родом из другого десятилетия, либо сняты с ног другого человека.

            За мужчиной образовалась длинная очередь. Какая-то женщина заглядывает ему через плечо и покусывает себе нижнюю губу, будто ей не терпится узнать, что он выиграл в этом автомате.

            У подножия каждой из двух лестниц, ведущих на улицу, стоит плотная толпа пассажиров. Все молчат, но я вижу их нетерпение по тому, как у них вытянуты вперед шеи вверх и разинуты рты. Я прохожу через турникет и присоединяюсь к толпе.

            - И что теперь? - спрашиваю я в слух и удивляюсь громкости собственного голоса. Кажется, никто не слушает.

            Наверху лестницы я вижу опущенную стальную решетку. Такую меру персонал станции предпринимает, если в час пик в метро пытается попасть слишком много людей. Тем самым они регулируют пассажиропоток. И там наверху тоже собралась большая толпа. Между фоном темного неба и людьми, стоящими в очереди на выход я вижу множественные силуэты голов и бледные пальцы, вцепившихся в решетку с другой стороны тех пассажиров, которые пытаются попасть на станцию.

            Я останавливаюсь, удивляясь, как все-таки темно на улице этим зимним лондонским утром. Я думал, что солнце к этому времени уже встало.

            Но все тщетно. Никто здесь не может ни войти на станцию, ни выйти. Я направляюсь к билетной кассе. За стеклом окошек мало что видно. Возможно, в кресле кто-то есть, но я не уверен. Может быть, сидящий в сумраке кассир опустил голову и смотрит себе под ноги.

            - Послушайте. Мне нужно попасть на Виктория Лайн. Что-нибудь сегодня работает?

            Но потом я замечаю под каждым окошком табличку: "КАССА НЕ РАБОТАЕТ". Я поворачиваюсь и иду обратно к турникетам. На стойке с бесплатной прессой осталось несколько желтеющих номеров "Метро". "КРИЗИС ПЕРЕШАГИВАЕТ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИЙ РУБЕЖ" - гласит заголовок. Газете, должно быть несколько недель, потому что этот заголовок уже мне попадался, причем давно. Или мне кажется? Может, просто очень похожий?

            Я прохожу обратно через турникеты, затем бегу к сломанным эскалаторам, ведущим к платформе Виктория Лай южного направления С грохотом спускаюсь, едва не теряю равновесие у самого низа и сбиваю в сторону знак, предлагающий пассажирам воспользоваться лестницами. Мне очень нужно найти немного воды. Срочно.

            Я выбираю другой туннель, который обещает вывести меня обратно к платформам Централ Лайн. Я пройду на Централ Лайн западного направления и выйду на Марбл Арк. Оттуда до станции Виктория ходит множество автобусов.

            В туннеле уборщик, высокий и тощий африканец в светящемся нагруднике, пихает шваброй что-то лежащее на полу. Он поставил вокруг "опасной зоны" заграждение из брезентовой ленты, натянутой между четырех пластмассовых столбов.

Мне кажется, что в туннеле лондонского метро кто-то навалил кучу тряпья. Или, возможно, это гнездо одного из городских бездомных, недавно оставленное обитателем. Но в этой груде мусора определенно присутствует мышиная активность, так что, похоже, там остались какие-то объедки. Рот у меня наполняется слюной.

            Женщина на очень высоких "шпильках" нагибается над лентой заграждения. Наклонив голову, она тычет костлявой рукой с тонким запястьем в грязной куче на плиточном полу, будто заметила что-то ценное.

            Я проношусь мимо. У кого есть время возиться с этим по пути на работу? Вся эта неторопливость здесь внизу не перестает удивлять меня. Я просто хочу, чтобы все отошли в сторону. Их мысли и движения, кажется, такие же медленные и прерывистые, как и транспортное обслуживание подземки. Как вот этот парень, уже пьяный с утра. Ползет на четвереньках и тащит за собой грязный лист картона. Встань прямо, мужик! Заправь свою чертову рубаху.

            Человек, идущий впереди него, двигается гораздо быстрее. Даже быстрее, чем я. Хотя он на костылях. Размахивает этими деревянными палками взад-вперед, будто шагает на ходулях. Когда у мужчины лысеет макушка, ему необходимо постригать по бокам волосы. У этого же верхняя часть его головы похожа на веснушчатую скорлупу, окаймленную клочковатой растительностью, вроде той, которая свисает с ветвей деревьев на болотах. Меня передергивает.

            Лампы на арке в конце туннеля не горят. Что-то проносится мимо выхода и на него падает слабый мерцающий свет от единственной работающей в переходе лампы. У меня начинает сильно кружится голова, и я плохо понимаю, что происходит. Потому что, что бы ни пересекло только что на моих глазах арку, оно двигалось на четвереньках, быстро, как собака, а туловище у него было тощим, как у гончей. Но это не могла быть собака, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.

            К тому времени, как я достигаю платформы Централ Лайн восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. На этой платформе тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете они походят на обитателей склепа под собором, или жертв концлагерей, сваленных в груды за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.

            Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно сидеть задницей на полу, будто какой-то чокнутый юный художник. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.

            Мой портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Мне просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.

            Я резко просыпаюсь, когда что-то задевает мое лицо. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то это пальто нуждается в хорошей чистке, поскольку оно пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никто не стоит. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому кто бы то ни был, он, должно быть, довольно быстро убежал в боковой туннель.

            Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.

            "Из-за переполненности станции Финсбери-Парк мы испытываем серьезные задержки на Виктория Лайн в обоих направлениях."

            Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий поезд вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.

            Я поднимаюсь на ноги, и чувствую, что коленные суставы стали будто деревянные.

            Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. И, несмотря на то, что гигантская бутылка на плакате закопчена так, что выглядит непригодной для питья, мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду я даже трясу старую банку от "Кока-колы", которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.

            Я прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Централ Лайн восточного и западного направления.

            "На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме."

            О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Я оттягиваю рукав своего пальто. Господи, должно быть, я потерся манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под грязный рукав на часы.

            Но я протираю циферблат и проверяю время. Пятнадцать минут десятого.

            - Черт. Черт.

            Через пятнадцать минут я должен находиться на рабочем месте. Этому не бывать. У меня нет ни единого шанса. Мне чертовски повезет, если я доберусь туда к десяти.

Ⓒ On All London Underground Lines by Adam Nevill, 2010

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Ангелы Лондона

            Все  еще слегка удивленный тем, что такие вещи допустимы в городе, Фрэнк уставился на  беспорядок.

            У  основания фонарного столба громоздились мешки для мусора, с высыпавшимся на  тротуар содержимым. Кто-то однажды бросил один мешок. Его примеру последовали  другие, пока пирамида отходов не стала высотой по пояс. С тех пор сердцевина  сооружения сгнила, будто тело царя, в честь которого была построена пирамида,  было плохо забальзамировано. Поверх кучи лежал матрас. Местами из него торчали  ржавые пружины, а пятна от воды образовали на стеганой ткани некое подобие  континентов. Дополняла сооружение сломанная детская коляска, с лохмотьями  парусины, свисающими с алюминиевого каркаса. Тревожный элемент запустения и  человеческой хрупкости, нечто, к чему обитатели Лондона стали невосприимчивы,  по крайней мере, большая их часть. Фрэнк не был уверен, какой путь выберет.  Путь безразличия или участия.

            Он  подумал, что весь этот бардак необходимо выдвинуть на Премию Тернера[1], но у него не было  сил, чтобы улыбнуться собственной шутке. И поделиться ею было не с кем.

            Над  головой поскрипывала вывеска паба. Она была деревянной, а железные крепления  почти полностью проржавели. Он сомневался, что она долго там продержится.  Удивительно, как много в городе оставалось старых и сломанных вещей.

            На  куске дерева в ржавой раме был изображен Ангел Лондона. Облезшая от непогоды  краска придавала рисунку вид, отличный от изначально задуманного. Своим  чешуйчатым лицом, узкой кипой[2] и венком из листьев, ангел теперь больше напоминал нечто, появившееся  из-под кисти Фрэнсиса Бэкона[3]. Всякий раз, когда Фрэнк видел это жуткое облезлое лицо, он знал, что  пришел домой.

            Паб  был мертв, стоял закрытым уже несколько лет. Сквозь грязные оконные стекла Фрэнк  увидел силуэты деревянных стульев, поставленных на столы вверх ножками, барную  стойку, напоминавшую некий пустующий постамент в пыльной гробнице, и плакат  давно прошедшего конкурса, связывающего регби с "Гиннесом".

            На  полке возле барной стойки громоздилась груда невостребованной корреспонденции,  указывавшая на высокую текучесть арендаторов верхних комнат. Почему старая  почта не пересылалась бывшим жильцам? Или нынешние арендаторы оказывали  сознательное сопротивление внешнему миру? Некоторые вопросы о жителях города  навсегда останутся без ответа.

            Для  Фрэнка почты не было. Кто-то ее забирал. Даже рекламный мусор не доходил до  него.

            Спустя  четыре месяца обитания в комнате над заброшенным баром, Фрэнк понял, что  полностью исчезает из этого мира. Становится чем-то высохшим, изможденным,  серым, потрепанным и менее реальным. Беспокойство по поводу денег, поиска  подходящей работы, его будущего, изоляции - все это стремилось превратить его в  призрак. В того, кого лишь немногие смутно помнили.

            Он  гадал, не исчезает ли еще его образ на фотографиях. Он представлял себе, что  если не найдет лучшей работы и не выберется из этого здания, то превратится в  пятно на грязных обоях своей убогой комнаты. Он уже исчез с социального радара  двух своих друзей. Переезд в Лондон ради профессионального роста не помог ему  найти работу в области киноиндустрии. Его падение на дно было стремительным.

            У  Лондона существовали свои золотые правила. Никогда не заселяйся в первое  попавшееся жилье. Но он сделал так, потому что комната над "Ангелом"  в Долстоне была единственным жильем, которое он нашел на "Гамтри"[4] за сто фунтов в неделю - все, что он  мог себе позволить. Никогда не соглашайся на первую предложенную тебе работу.  Но он сделал так, потому что та тысяча, с которой он приехал в город, исчезла  через месяц. Он работал охранником, посменно, в Челси, что было довольно далеко  от Долстона. Низкооплачиваемой малоквалифицированной работы было полно, но  доступное жилье в первых трех зонах почти отсутствовало.

            Фрэнк  устало двинулся вверх по ветхой, тускло освещенной лестнице к себе в комнату.  Его поглотили знакомые запахи: влажного ковра, нагретого радиаторами, масла для  жарки и переполненного мусорного ведра.

            Когда  он поднялся на второй этаж, возле его комнаты его ждал Грэнби.

            Фрэнк  подпрыгнул от неожиданности.

            -  Твою ж мать.

            Испуг  сменился отвращением. Грэнби знал, в какое время он приходит с работы, тайком  изучил его перемещения, наблюдая за ним изнутри здания. Когда кто-нибудь из  арендаторов выходил из своей комнаты, Фрэнк всегда слышал, как на четвертом  этаже щелкает дверь Грэнби. Словно паук за чердачным люком, хозяин, казалось,  только и делал, что подсматривал за своими пленниками. Фрэнк никогда не слышал,  чтобы из его мансардной комнаты доносилось бормотание телевизора или музыка.  Никогда не видел, чтобы он готовил себе еду на убогой кухне, или вообще покидал  здание. Хозяин был таким тощим, что, казалось, не ел вовсе.

            -  Верно, дружище, - раздался из мрака шепот. Его костлявое лицо, водянистые глаза  и кривые зубы были едва различимы. Грэнби шмыгнул носом - он всегда громко  шмыгал одной ноздрей. Фрэнк знал, что будет дальше.

            -  Нужно поговорить с тобой насчет арендной платы, дружище.

            Все  разговоры Грэнби сводились к лицемерным "светским" беседам и попыткам  выцарапать деньги у едва сводивших концы с концами жильцов.

            Фрэнк  уже задумывался, не является ли "Ангел" заброшенным зданием, которое  энергоснабжающая компания забыла отключить от электричества? Может, этот Грэнби  самовольно завладел верхними помещениями? Все это очень смахивало на  мошенничество, и его подозрения лишь способствовали сомнению, что Грэнби имеет  право взимать арендную плату за эти убогие комнаты. Однажды он попытался  завязать с Грэнби разговор, но это хитрое существо не стало раскрывать  каких-либо деталей про себя или про это здание, лишь заявило, что  "Ангел" уже многие годы находится во владении у его семьи.

            После  всех удержаний из зарплаты Фрэнк приносил домой девятьсот фунтов ежемесячно.  Почти половина суммы уходила Грэнби. На еду шло две сотни, и одна - на  задолженность по кредитной карте. Сотня оставалась на транспорт. С оставшейся  сотни Фрэнк старался по-максимуму откладывать на залог за будущую комнату,  которая, как он надеялся, будет менее жалкой, чем та, в которой он жил.

            Банкоматы  сообщали, что ему удалось сэкономить триста фунтов, но выписки со счета Фрэнк  не видел уже четыре месяца. Он подозревал, что Грэнби вскрывает его почту,  чтобы узнать о его финансовом положении. А это значит, что Грэнби знает, что он  лжет ему насчет своих сбережений. Наверняка он в курсе про сотню, которую он  откладывает каждый месяц, и хочет заграбастать ее себе.

            Маленькая  фигурка встала перед его дверью, пока Фрэнк вытаскивал ключи из кармана куртки.

            -  Сейчас всем тяжело, дружище. Не только тебе. Но удача приходит. Ко всем.           Приставания  этого проныры были предсказуемы.

            Фрэнк  понятия не имел, сколько Грэнби лет. Могло быть тридцать, а могло и шестьдесят.  Движения у него были проворными, голос - не старым, а вот лицо было измождено.  Эти глаза многое повидали. Обычно они были тусклыми, и загорались лишь в момент  обсуждения денег. Получение денег было его единственной целью. Хотя в тех же  коварстве и корысти можно было обвинить большую часть города.

            Но  самым замечательным или запоминающимся было то, что в лице Грэнби было нечто,  напоминавшее Фрэнку особый тип рабочих. Тех, что ухмыляются с черно-белых  фотографий времен Второй Мировой войны. Лицо Грэнби было абсолютно не  современным. Но совершенно неуместные белый спортивный костюм и кудрявые волосы  придавали Грэнби нелепый вид. Он походил на человека из сороковых годов,  нарядившегося в человека из восьмидесятых.

            -  Верно?

            Раздражение  Фрэнка спало, когда он заметил, как напряглись жилистые руки Грэнби и как  сузились его глаза. Когда Грэнби злился, он бледнел так, что страшно было смотреть.  Конфронтация с Грэнби быстро переносила все на новый уровень. Когда  выпрашивание денег не приносило результата, казалось, было недалеко и до  физического конфликта. Фрэнк подозревал, что в этом человеке была большая  склонность к насилию. Грэнби давал почувствовать, что все поставлено на карту,  что Фрэнку кранты, если он не удовлетворит его потребности.

            В  любом случае Фрэнк собирался покинуть "Ангел", недели через четыре.  Но четыре недели в одном доме с человеком, постоянно вымогающим деньги и  намекающем на некие ужасные последствия в случае отказа, казались вечностью. Но  на этот раз присущая Фрэнку осторожность при общении с нестабильными людьми  отошла на задний план.

            -  Мы уже это проходили, Грэнби. Душа нет. Ванная одна. Я моюсь в раковине.

            Грэнби  не любил, когда арендаторы указывали ему на недостатки "Ангела".

            -  Всем приходится мириться с этим, дружище. Такова жизнь. А ты, что, хотел жить в  элитном отеле за "сотку" в неделю? Да ты смеешься, дружище.

            -  Какими улучшениями обусловлено очередное повышение арендной платы?

            Грэнби  был также твердо уверен, что если диалог долгое время остается односторонним,  арендатор примет его точку зрения. Его голос стал громче, заглушив Фрэнка. Он  начал подпрыгивать на каблуках, как проволочная марионетка, или нечто худшее. Как  боксер легчайшего веса.

            -  Мне нужно заботиться о семье. Моя семья - самая важная для меня вещь в этом  мире. Вот, что я тебе скажу, дружище. Если наше личное материальное положение окажется  под угрозой, я не знаю, что сделаю. На что окажусь способен.

            Фрэнк  никогда не видел никаких доказательств существования этой "семьи".  Находящаяся в тяжелом положении "семья" изначально использовалась в  качестве слезливой истории уже на второй месяц его аренды, когда Грэнби впервые,  со слезами на глазах, попросил у него больше денег. Фрэнк успел насладиться  лишь одним месяцем без вымогательств, пока обустраивался. Это тоже походило на  хорошо отрепетированную тактику.

            -  Какая, к черту, семья?

            Кулаки  Грэнби сжались. Фрэнк почувствовал, что они обрушатся на его лицо словно  деревянные молотки. Он понизил голос, но жесткость в тоне сохранил.

            -  В этом здании живут четыре арендатора. Все платят вам четыре сотни фунтов в  месяц. За что? Половина светильников не работает. Мебель либо полностью  сломана, либо плохо пригодна к использованию. Почта до меня не доходит. Или  доходит? Вы имеете почти две тысячи в месяц. За что?

            -  Что значит, две тысячи в месяц? Это вообще тебя не касается. - Грэнби начал  расхаживать взад-вперед. Снял свою белую спортивную куртку. Покрутил головой,  будто готовясь к физическим упражнениям. - Вообще. Вообще не касается. Это мое  личное дело. Ты зашел слишком далеко.

            -  Инвентарная опись не составлялась. Договор не заключался. Оплата "черным  налом". У вас вообще есть право взимать здесь деньги?

            -  О чем ты говоришь? А? Ты мне угрожаешь? Ты угрожаешь моей семье. Следи за  языком. Я тебя предупредил.

            -  Я съезжаю. Плату за последний месяц можете взять из моего залога.

            -  Ты никуда не пойдешь. Без оповещения за три месяца. Мы договаривались.

            Недосыпание  из-за ночных смен, трехчасовые ежедневные поездки на автобусе на работу и  обратно, в темную, убогую комнату, вид постоянно лежащей на полу из-за  отсутствия шкафа одежды, бесконечные путешествия в прачечную, безразличие  незнакомцев, постоянные усталость, безденежье, тревоги, постоянно  сопровождающие неудачи, словно толпа навязчивых детей, страх перед будущим. Все  это росло и давило на него страшным грузом. Скоро он сможет выпустить пар,  который не в силах больше сдерживать.

            -  Договаривались? Мы договаривались на сотню в неделю! В следующий месяц вы  пытаетесь поднять плату на двадцать пять фунтов в неделю. Я что, должен  оставаться здесь столько, сколько вы решите, при этом постоянно повышая квартплату?  И еще угрожая мне? Я должен всю жизнь жить в финансовом рабстве у вашей  "семьи"? Вы меня не напугаете, Грэнби. Один визит в полицию, или ДЗСО[5], и вашему  мероприятию конец. Готов поспорить, что вы еще и получаете пособие, да? Вы же  ни дня в своей жизни не работали, верно?

            Когда  Фрэнк закончил, он понял, что зашел слишком далеко. Задел у этого человечка все  больные места, используя непривычные слова вроде "финансовое  рабство", недопустимое упоминание о "правах", и саркастический  тон в отношении человека, имеющего семью. В "Ангеле" не было места  такому понятию, как справедливость. "Ангел" напоминал тюрьму, где  арендаторы были заключенными.

            Грэнби  обошел его кругом.

            -  Мне нужно идти. Нужно идти. Прочь с дороги. - Он направился к лестнице. - Ты,  видимо, держишь меня за манду. За манду! Будут проблемы. Будут проблемы, если я  не уйду прямо сейчас.

            Сперва  Фрэнк предположил, что Грэнби только болтать горазд о том, что не несет  ответственности за свои действия, и, возможно, дал сейчас заднюю. И он испытывал  триумф, будто этот задира и мелкий тиран был повержен. Но бледное лицо и  стеклянные глаза Грэнби, безгубый рот, бормочущий одно и то же, указывали на  то, что Фрэнк совершил страшное преступление.

            Грэнби  просто лаял на него, как собака. "Манда" было для Грэнби не просто  слово, а заявление о несправедливо присвоенном статусе, уничижающем оценочном  суждении. Протест Фрэнка несомненно повлечет за собой максимально жесткие  ответные меры. Фрэнк сразу же понял это. Если ты держишь такого человека как  Грэнби за манду, с тобой может произойти все, что угодно. Вот что здесь  значило это слово. В местах, вроде "Ангела".

Также  он подозревал, что прямое действие, один на один, вряд ли в стиле Грэнби. Кожа  у Фрэнка покрылась мурашками, когда он подумал, что ночью тот перережет ему  горло. Или его кудрявая голова быстро метнется в темноте, ухмыляясь кривыми  зубами, и в спину Фрэнку вонзится нож, когда он будет, согнувшись над  раковиной, мыть подмышки.

            Сейчас  самое время представлять себе это. Сказанного не воротишь.

            У  Грэнби были ключи от его комнаты.

            Ему  нужно было немедленно уходить.

            Но  как же вещи? Если он оставит свои компакт-диски и книги, они пропадут навсегда.  Это все, что у него было. И куда он пойдет? Где он мог бы перекантоваться?  Максимум, три ночи в каком-нибудь лондонском отеле, а что потом?

            -  Послушайте, Грэнби. Подождите.

            Грэнби  был уже на лестнице и поднимался на третий этаж. Он шел себе в комнату за  оружием? Фрэнк вспомнил недавние репортажи в новостях о сожженных заживо,  облитых кислотой, зарезанных людях, и у него перехватило дыхание, а к горлу  подступила тошнота. Он хотел загладить вину и ненавидел себя за мягкотелость.

            Ноги  Грэнби преодолели два лестничных пролета. В верхней части дома хлопнула дверь.

            Фрэнк  зашел к себе в комнату.

            Не  прошло и минуты, как в запертую дверь раздался осторожный стук. Фрэнк сидел  неподвижно на краю кровати. Он сглотнул, но так и не смог обрести дар речи.

            -  Фрэнк. Фрэнк.

            Это  был ирландец Малкольм. Старый декоратор с жуткими, косыми от астигматизма  глазами, который почти все вечера просиживал в холле у таксофона и что-то бормотал  в трубку, обычно отстаивая свою позицию в неком затяжном споре, из двух сторон  которого Фрэнк слышал лишь одну. Мужчины были знакомы лишь поверхностно, и  почти не общались, хотя жили на одном этаже. Таким местом был Лондон. Другим  арендаторам "Ангела" Фрэнк был либо не интересен, либо они опасались  нового жильца.

            -  Что? - шепотом ответил Фрэнк, подойдя к двери.

            -  Могу я с вами поговорить? Все в порядке, Грэнби вернулся к себе в комнату.

            Намек  на то, что он прячется от Грэнби за запертой дверью, вызвал у Фрэнка чувство  стыда. Дрожащей рукой он открыл дверь.

            -  Могу я с вами поговорить? - Глаза у мужчины смотрели в разные стороны, а лицо  от курения было желтовато-серого цвета. Среди прочих "ароматов", на  втором этаже пахло самокрутками.

            Фрэнк  впустил соседа, закрыл дверь и запер ее, стараясь не шуметь.

            Несколько  секунд человечек оглядывался, изучая стены. На них не было картинок, только  обои с толстым слоем краски цвета скисшего молока. Смотреть было мало на что,  если не считать нераспакованных коробок с вещами и неуместно выглядевшее  офисное кресло перед подъемным окном, выходившим во двор - пространство,  заполненное сломанной мебелью.

            Не  глядя на Фрэнка, мужчина сказал:

            -  О, с тобой будет все в порядке, сынок. Пару дней. И он не придет с тобой  разбираться. Здесь так не делается.

            -  А как делается? - вопрос вырвался у Фрэнка изо рта, неожиданно для него.

            Малкольм  повернулся к нему лицом. Фрэнк не знал, в какой из глаз ему смотреть. Он выбрал  тот, который не был мертвым, выпуклым и не смотрел всегда в пол.

            -  Тебе нужно быть осторожным, сынок. Не стоит связываться с Грэнби. У тебя есть  дня два на то, чтобы все исправить, не больше.

            -  Я не позволю ему меня грабить. Мы договаривались на сотню в неделю. Он  пытался...

            -  Знаю. Я слышал.

            -  И что? - Фрэнк вопросительно развел руками. Если этот человек пришел, чтобы  только повторить угрозы Грэнби, то может уходить прямо сейчас.

            -  Поверь тому, кто знает, мой друг, лучше заплатить этому человеку то, что он  просит, чтобы избежать проблем. Серьезных проблем. Сейчас он очень рассержен.

            Фрэнк  открыл, было, рот, чтобы возразить. Малкольм поднял вверх руку с толстыми  пальцами.

            -  Тебе придется приспосабливаться. Теперь ты с Ангелами, мой друг.

            Предлог  "с" смутил Фрэнка, будто его сосед намекал, что он присоединился к  некому сообществу, созданному ангелами. Фраза "с ангелами" также  вызывала неприятные ассоциации со смертью.

            -  Я съезжаю. Поэтому не будет никаких проблем.

            Малкольм  улыбнулся.

            -  О, они не позволят тебе уйти, сынок.

            -  Что значит, "они"? Грэнби меня не остановит.

            -  Нет, правда. Но они придут и найдут тебя, чтобы взыскать долг.

            -  Нет никакого долга.

            -  Это ты так думаешь, сынок. Они считают иначе.

            -  Что? Кто они?

            -  Все уже решено. Вот увидишь, мой друг.

            -  Это безумие.

            -  Я  скажу тебе, что я сделаю. У тебя доброе сердце, сынок, скажу тебе. Так что я  пойду и...

            -  Нет. Я ни в чем не замешан. Я снял комнату. Кусок дерьма в полуразрушенном  здании. И теперь я съезжаю, потому что получаю угрозы. Все просто.

            -  Хотел бы я, чтоб так было, сынок. Но в "Ангеле" другие правила, те, которым  все мы должны следовать.

            -  Глупость какая-то.

            -  О, нет, сынок, все очень серьезно. Можешь мне поверить. Меня вообще здесь быть  не должно. Он спустится по лестнице и приведет с собой ад, если узнает, что я  нахожусь здесь и говорю такие вещи.

            При упоминании лестницы у Фрэнка  подкосились ноги.

            -  Он вас всех запугивает. Грабит вас.

            -  О, это не только Грэнби. Нет, нет, сынок. Это те, кого он слушается, если  понимаешь, о чем я.

            -  Не понимаю.

            Мужчина  присвистнул сквозь остатки коричневых зубов и приподнял бровь.

            -  Грэнби работает на других. Плохих. Очень плохих. Он - последнее, что тебя  должно волновать.

            -  Что, гангстеры-ростовщики?

            -  Нет, нет. Хуже, мой друг. Семья. Очень старая лондонская семья. Грэнби мало что  решает. Просто делает для них одолжение.

            -  Вы имеете в виду организованную преступность. Как Крэи[6]?

            -  Нет, сынок.

            -  Я, правда, не понимаю. Спасибо за предупреждение, но...

            -  Скажу тебе вот, что. Ты дашь мне деньги, и я пойду к Грэнби и улажу разногласия.

            -  Что?

            -  Пока все не вышло из-под контроля.

            Фрэнк  покачал головой. Старый жулик пытался получить долю с аферы Грэнби. Грэнби  решил угрожать через подставное лицо.

            -  Ни за что. Я не дам вам деньги. Я не боюсь его.

            Малкольм  улыбнулся, почувствовав ложь.

            -  Противиться бесполезно, мой друг. Только не  здесь. Тебе это не поможет. Я видел, что бывает. И как уже сказал, тебе не о  нем нужно беспокоиться. - Малкольм понизил голос до заговорщицкого шепота. -  Это те, другие, которые обитают с ним на верхнем этаже. Они всем заправляют.  Так было всегда. Грэнби - это посредник. Но он пользуется их благосклонностью,  как я уже сказал.

            Фрэнк  проглотил застрявший в горле комок.

            -  Он же там один. Верно?

            Малкольм  покачал головой с серьезным выражением лица.

            -  Нет, мой друг. Ты не захочешь поверить в такое. И лучше держать их там,  наверху. Типа, поддерживать мир.

            -  Что... Что вы имеете в виду? Они нападают на людей, эта семья?

            -  Когда Грэнби пришел сюда, он принес с собой много плохого. Старая семья была в  этом городе очень давно. Задолго до Грэнби и большинства других.

            Старик  махнул рукой в сторону окон.

            -  Раньше это было другое место, скажу я тебе. Когда-то оно называлось  "Иерусалим". Чистое место. Здесь жили хорошие люди. Раньше мы пили в  этом баре, когда он был открыт. Даже женщины жили здесь. Но здесь уже  пятнадцать лет не было ни одной женщины. С тех пор, как они пришли и поменяли  название. Все полетело под откос, когда Грэнби привел их сюда.

            -  Пятнадцать лет. Вы прожили здесь пятнадцать лет? - Фрэнк едва не добавил,  "Господи Иисусе", чтобы добавить веса своему ужасу.

            -  Двадцать, - сказал Малкольм.

            Фрэнк  видел, что старик не шутит.

            -  Я раньше жил наверху. На третьем этаже. Там комната лучше. Но Грэнби переселил  меня сюда. Я не мог столько платить, понимаешь?

            Фрэнк  скорее не сел, а упал на кровать и попытался осмыслить то, на что намекал  старик. На некий иерархический протекционизм, связанный с комнатами и арендной  платой.           -  Вы имеете в виду... - Он не смог произнести слова.

            -  Что, сынок?

            -  Он переселил вас с третьего этажа. Потому что вы не могли платить больше?

            -  Не смог поспевать за ростом арендной платы. Здесь могу. Но подумай об этом,  сынок. Ты на втором этаже. Куда еще ниже? На первом нет комнат. Негде жить. Так  что у тебя уже последняя жизнь.

            Фрэнк  подумал о пыльном, заброшенном баре, затем разозлился на себя за то, что принял  во внимание этот стариковский бред.

            Малкольм  кивнул.

            -  Нельзя заводить себе врагов, когда ты уже в самом низу.

            -  Поверить не могу, что вы миритесь с этим. А другие двое сверху?

            -  О, да, мы все придерживаемся правил. Иначе нельзя. Я здесь достаточно давно,  чтобы уяснить это. Джимми с третьего этажа все еще работает в Сити, и он здесь  так же долго, как я. Кроме меня, он - единственный, кто остался. Как,  по-твоему, почему такой человек живет в подобном месте? Думаешь, это его выбор?

            Возвращаясь  с ночных смен, Фрэнк часто видел пожилого мужчину в костюме. Он всегда покидал  здание рано утром. Они никогда не общались, и мужчина всегда прятал глаза.

            -  Сколько он платит? - любопытство Фрэнка взяло верх.

            -  Это знают только Джимми и Грэнби. Вопрос денег здесь не обсуждают. Им это не  нравится. Это было твоей первой ошибкой.

            -  О, им это не нравится? Удивительно. Становится все интереснее. Значит, какой-то  парень из сферы финансов застрял здесь на пятнадцать лет, и все это время  Грэнби трясет с него "бабки"? Твою ж мать. Невероятно. Что насчет  того трансвестита?

            Малкольм  даже не улыбнулся.

            -  Парень, одевающийся, как женщина. Лиллиан. Так он сейчас себя называет. И это  плохо, мой друг. О, господи. Но это доказывает, как бывает, когда Грэнби  сердится из-за неоплаченной аренды.

            Фрэнку  не раз попадался на глаза хрупкий, пожилой трансвестит, но за пределами здания  он никогда его не видел. Постоянный завсегдатай ванной с ее грязным зеркалом,  трансвестит часто шумел внутри, пока Фрэнк ждал на лестнице, чтобы попасть в  туалет. "Лиллиан" также слушал оперу в записи, и из-за него вся  лестница пропахла духами. Больше Фрэнк ничего не знал, потому что они никогда  не общались. Возможно, когда-то этот человек успешно пародировал женщин,  поскольку был тонкокостным, но теперь выглядел изможденным и всегда был пьян.

            -  Когда-то он был актером, - сказал Малкольм.

            -  Что?

            -  О, да. Выступал на сцене. В Уэст-Энде. Давным-давно. Работы не стало, и он не смог  поспевать за ростом арендной платы. И тогда он изменился. Чтобы пойти на  панель.

            -  На панель?

            -  Стал шлюхой.

            -  Нет...

            -  В те дни он сосал члены возле "Дачесс", чтобы платить за аренду.

            Фрэнк  ухмыльнулся. Он готов был разразиться истерическим хохотом.

            -  Это ужасно. Он потерял все. Теперь он пьет. Позволил этому месту одолеть его.  Но ты не должен допускать подобного. Никогда. Тебе нужно научиться  приспосабливаться, если хочешь и впредь наслаждаться здесь жизнью. Вот как  бывает, когда они впускают тебя сюда. Лилли не может сейчас платить за аренду.  Он станет следующим, кто уйдет, если не получит твою комнату за меньшую  стоимость.

            Его  посетитель не собирался развлекать его своей историей, но Фрэнк не переставал  ухмыляться.

            -  Уйдет? Куда уйдет? Куда уйдет Лиллиан, если не переселится в эту сраную  комнатенку?

            -  Что я пытаюсь сказать тебе, так это то, что я знал и других здесь, кто  размышлял так же, как ты, и кто утаивал деньги от Грэнби. Но теперь их здесь  нет. - Малкольм снова понизил голос до шепота. - Вот только они никуда не ушли.  - Он подмигнул тем глазом, на который смотрел Фрэнк. - Грэнби дает всем пару  месяцев, чтобы все уладить, как и в твоем случае. Но потом взиманием платы  занимаются другие. И Грэнби это не нравится, потому что это выставляет его в  плохом свете. И они - все, что у него есть. Если он не сможет взимать плату, им  придется вмешаться. Тогда они спустятся. Понимаешь? И когда они спустятся,  чтобы со всем разобраться, они будут очень злыми, что их потревожили. Злыми на  Грэнби, злыми на нас. И думаю, ждать нам долго не придется.

            -  Ни он, ни его воображаемая семья на мансарде не получат от меня ни единого  пенни. Я уйду через четыре недели, или раньше.

            -  О, сынок, не переоценивай себя. У тебя не будет четырех недель. Как я сказал,  ты должен заплатить сейчас же. Так здесь заведено. Чтобы не тревожить тех  других. И отсюда никто не уходит, без их разрешения. Таковы условия.

            Фрэнк  наслушался уже достаточно.

            -  Ладно. Ладно. Спасибо за совет. Но я сразу чувствую, когда начинается  вымогательство. Чушь все это. Вы честно думаете, что я останусь здесь и позволю  себе угрожать? Лет на пятнадцать, пока Грэнби будет брать у меня деньги,  повышая арендную плату всякий раз, когда захочет? А если я не смогу платить,  мне придется надеть гребаное платье? Боже всемогущий, да что с вами такое,  люди?

            Фрэнк  ненадолго представил себя стариком, одетым в женское платье, разгуливающим в "Дачесс",  или где-либо еще. Ему захотелось завыть от смеха.

            Он  встал и отпер дверь. Малкольм понял, что ему пора уходить, но замешкался.

            -  Ты теперь в "Ангеле". Ты в их доме.

            -  Да, да. Спасибо. Я понял. Не нужно продолжать.

            Старик  вышел из комнаты в полумрак коридора. Покрытое копотью окно на лестничной  клетке пропускало мало света. Серебристая инфузия освещала половину силуэта дряхлой  стариковской фигуры, стоявшей совершенно неподвижно. Своими немигающими  безумными глазами Малкольм смотрел, как Фрэнк закрывает дверь.

            Из-за  двери донеслась отголоски оперной музыки. Приглушенные фанфары. Его  передернуло.

            Наступала  ночь, и Фрэнк принялся расхаживать по комнате от окна к радиатору, взад-вперед.  Ковер выглядел так, будто протерся под подобными перемещениями предыдущих  жильцов.

            Никто  из его друзей, ни Нигел, ни Майк, не помогут ему с ночлегом. В обоих случаях  они ссылались на подружек. Здорово.

            В  следующие три дня Фрэнку предстояли двенадцатичасовые смены, поэтому  отправляться утром на поиски комнаты у него не было возможности. Как временный  сотрудник, он не мог позволить себе терять деньги, взяв отгул. Ему придется  продержаться в "Ангеле" еще несколько дней. Возможно, возвращаться к  себе в комнату попозже и стараться не привлекать к себе внимания. Когда график  утрясется, он сможет подыскать себе новое жилье и свалить.

            Вымотанный  переживаниями и размышлениями, Фрэнк поставил офисное кресло под дверную ручку  и плюхнулся на кровать.

            Сон  пришел быстро. Беспокойный, и полный сновидений.

            Он  увидел какого-то толстяка, который стоял у окна, открытого над вывеской паба.  Комната, должно быть, размещалась в передней части здания. Мужчина кормил  голубей и кричал: "Сука, гребаная сука" проходившим по улице  женщинам.

            В  другой комнате, похожей на его, какой-то старик кругами ползал по ковру. Он  потерял свои вставные зубы, и ведущий какой-то телевикторины говорил с ним с  экрана телевизора об ангелах.

            В  хаотичной, бессмысленной карусели, напоминавшей бесконечную череду призрачных  образов, несколько раз мелькнула и его комната. В каждом коротком эпизоде ковер  был светлее, а стены - не такими желтыми. Один раз к нему пришел яркий образ  бородатого мужчины с волосатым телом, лежащего на кровати. Он был накрыт до  живота желтым, вышитым "фитильками" покрывалом. В одной руке он  держал двухлитровую бутылку водки. Мужчина смотрел на потолок с выражением,  напоминавшим отвращение и страх.

            В  другом сне желтоглазый пьяница снова появился в той же кровати. На этот раз  матрас частично прикрывал потрепанный спальный мешок фиолетового цвета. Мужчина  пел песню из какого-то водевиля, в то время, как за дверью кто-то кричал  "Манда!". В этой сцене также присутствовал странный звук, без  видимого источника. Казалось, будто в комнате застряла огромная птица и билась  крыльями об стены. Либо это, либо существо отчаянно пыталось пробиться внутрь.

            Фрэнк  проснулся и сел в кровати. Лицо у него было мокрым от слез. Он был обессилен.  Потрясенный сновидениями, он не мог снова заснуть. Он встал и оделся в свою  форму охранника.

            Фрэнку  потребовалось несколько минут, чтобы набраться храбрости, открыть дверь комнаты  и выйти в темный коридор. Ему срочно нужно было опорожнить мочевой пузырь.

            Когда  Фрэнк вышел из ванной, и прежде чем его пальцы сумели нащупать выключатель и  снова включить светильник со встроенным таймером, он понял, что в коридоре,  соединявшем их с Малкольмом комнаты, с ним еще кто-то есть.

            Сперва  он подумал, что этот шорох издает какая-то собака. Но в тусклом, голубоватом  свете, падавшем сквозь подъемное окно на лестничной клетке, он увидел, что это  не собака. Какая-то фигура поднялась с пола у двери его комнаты и сейчас стояла  на двух тощих ногах.

            Кто-то  очень худой, с лохматой головой. Возможно, пожилая женщина. Нечто похожее на  "ночнушку" спадало на костлявые колени фигуры. Но руки казались  слишком длинными для человека любого возраста. Из-за спины фигуры донесся звук,  будто кто-то яростно взмахнул двумя сломанными зонтиками.

            Фрэнк  захныкал и, щелкнув выключателем, обнаружил пустой коридор. Стены с облезшими  обоями, красный плинтус, выцветший зеленый ковер, и никаких признаков жизни.

            Он  замер, потрясенный. В ушах стучало. Мозг пытался найти хоть какое-то объяснение.  Светильник выключился, оставив его в темноте.

            На  работе Фрэнк часто стоял перед стеклянными дверями, у входа в жилое здание,  которое охранял. Уставившись на передний двор Клэрендон-Хаус, и не видя при  этом припаркованных машин, он размышлял над галлюцинацией и увиденными накануне  снами. Он гадал, не является ли здание некоей адской ловушкой, куда алкоголики  и нестабильные личности приходят умирать. Или может, оно так влияло на  обитателей, что те начинали видеть всякое, галлюцинировать.

            К  концу дня он более-менее убедил себя в том, что жгут стресса, стягивающий его  жизнь, затянулся, и привел к этим сновидениям и эпизоду, перенесенному накануне  ночью. Нарастающее ощущение ловушки, угрозы со стороны Грэнби, туманные намеки  Малкольма на зловещую "семью", обитавшую в "Ангеле" - все  это сыграло свою роль. Вызванное напряжение заставило его увидеть остатки  кошмара в грязном, темном коридоре.

            Закончив  смену, Фрэнк провел четыре часа в Ислингтоне, потягивая пиво, которое он едва  мог себе позволить, после чего направился обратно в "Ангел".

            В  десять часов вечера он осторожно открыл входную дверь, снял обувь и стал,  крадучись, подниматься на второй этаж. Чтобы не шуметь, он старался ступать  ближе к краю лестницы. Несмотря на усилия передвигаться тихо, когда он добрался  до своей комнаты, держа наготове ключи, он услышал двумя этажами выше, где жил  Грэнби, далекий звук открывающейся двери. Мысль о том, что нечто выскользнуло  из той мансардной комнаты, была слишком страшной, чтобы принимать ее к  рассмотрению. И Фрэнк, бросив все попытки не шуметь, поспешил юркнуть к себе в  комнату и запереть за собой дверь.

            С  десяти часов до полуночи не было слышно ни оперной музыки из комнаты Лилли, ни  бормотания телевизора из комнаты Малкольма, ни звуков из мест общего пользования.  Фрэнк интерпретировал это как неприятные признаки ожидания, если не опасения,  среди других обитателей Ангела. Что-то должно было случиться. Намек его соседа  на то, что сверху должно спуститься нечто, чтобы "взыскать" с него  арендную оплату, уже не казался Фрэнку таким абсурдным, как в дневные часы.

            Он  бодрствовал в большом безмолвном здании до двух часов ночи, пока сон не одолел  его.

            В  четыре утра он сел, негромко вскрикнув, уверенный, что группа худых фигур,  стоявших вокруг его кровати, действительно вышла из сна вместе с ним и теперь  обступала его наяву.

            Он  убрал руки от лица и сел неподвижно в темноте. Фигуры из сна быстро исчезли.

            Рассеянный  свет от далекого фонаря выделял тонкие занавески на фоне окружающих стен.  Остальная комната оставалась темной. Это раздражало, потому что он не мог  рассмотреть источник царапанья, доносившегося откуда-то с потолка, прямо над  кроватью.

Перевернувшись  на бок, Фрэнк попытался нащупать выключатель прикроватной лампы. Он был очень  напуган, а постельное белье настолько затрудняло движение, что потребовалась  почти минута, чтобы включить лампу.

            Во  время жуткого ожидания света, он представил, что что-то свисает с потолка вниз  головой, и что его лицо находится всего в паре дюймов от его. В те мгновения,  пока комната не была еще освещена, он также слышал решительное биение крыльев  об потолок. Он представил себе, что какое-то животное пытается протиснуться в  маленькую дыру.

            Когда  потолочный светильник и прикроватная лампа включились, шум стих. Фрэнк увидел,  что на потолке ничего нет, как и нет свидетельств какого-либо вторжения,  объяснявшего шум над головой. Но у него осталось стойкое опасение, что нечто  внутри здания имело твердое намерение показаться.

            Фрэнк  поспешно оделся, схватил бумажник и телефон. Он готов был покинуть здание и  дождаться утра, гуляя, если потребуется, по улицам, потому что это было  бесконечно лучше, чем оставаться внутри здания.

            Но  до лестницы Фрэнк так и не добрался.

            Открыв  дверь, он испугался выйти в коридор.

            Там,  на лестнице, воздух был наполнен треском сухих крыльев. Будто грязные голуби взлетали  с грязного цемента Трафальгарской площади, только в сто раз громче. В конце  коридора, где сквозь окно над лестничной клеткой проникал слабый свет, виднелся  силуэт, который не принадлежал ни Малкольму, ни Джимми, ни Лиллиан и ни Грэнби.

            Также  Фрэнк не был уверен, что ноги тощей фигуры касались пола. У него не хватало  присутствия духа, чтобы размышлять о том, возможно ли кому-то так зависать, а  также, то появляться, то исчезать из поля зрения. Но кем бы или чем бы ни был  незваный гость, он пребывал в состоянии повышенного возбуждения от его вида.

            Фрэнк  увидел, как фигура замотала в воздухе бесформенной головой. Пальцы, которыми  заканчивались длинные руки, то сжимались в кулаки, то разжимались. Фрэнк даже и  подумать не мог о том, чтобы включить в коридоре свет и как следует рассмотреть  фигуру.

            Съежившись  в дверном проеме, он обрел дар речи, лишь когда проглотил ком в горле.

            -  Деньги. Я достану их. Пожалуйста, не надо. Деньги. Я достану их.

            Где-то  наверху в доме он услышал сквозь биение крыльев голос Грэнби.

            -  Манда! Манда! Манда! Манда! - кричал человек, словно некую мантру, будто он  пришел в некое животное неистовство, отчасти ярость, отчасти мощное сексуальное  возбуждение в предвкушении кровавого насилия в стенах этого жалкого здания.

            Фрэнк  был уверен, что та тварь на лестнице разорвет его на части. Или, еще хуже,  утащит куда-нибудь, куда это здание предоставляет доступ, через потолки его  грязных комнат. И в следующий момент вернувшаяся ясность ума позволила ему  сделать предположение. Предложить компромисс шумному и грязному воздуху,  бьющему ему в лицо.

            Он  не был уверен, говорил ли он вслух, или это предложение было мыслью или даже  молитвой этому противоестественному существу, которое перемещалось между окном  и потолком второго этажа. Но он закрыл глаза и пообещал, что будет собирать  деньги для того существа у окна. И похвастался, что будет взимать арендную  плату гораздо лучше Грэнби.

            Когда  невероятный смрад окутал его лицо, отчего его вырвало на ботинки - миазмы,  которые могли висеть над полем боя или чумной ямой - Фрэнк рухнул на жесткий  ковер.

            В  себя он пришел от шума старых крыльев, бьющих на лестничной клетке. Вслед за  шумом с мансарды донеслось несколько криков, человеческих криков, раздававшихся  посреди жуткого стука, будто нечто твердое билось о стену со страшной силой.

            Постепенно  шум стих, и в здание вернулась тишина. Эта передышка была благодатью для  поруганных чувств Фрэнка.

            Когда  он поднялся на ноги, он знал, что должен делать.

            Дверь  в комнату Грэнби была открыта, но Фрэнк не стал входить. Вместо этого заглянул  в дверной проем.

            Свет  Фрэнк тоже не стал включать. Видимая ему часть комнаты была скудно освещена  остаточным светом уличного фонаря, проникавшим сквозь мансардное окно. Этого  было более, чем достаточно.

            Потолок  по обе стороны от центральной балки был наклонен вниз.

            Пол  был завален пухлыми мусорными мешками. Ближайший был битком набит банкнотами.  Фрэнк предположил, что все остальные были тоже наполнены деньгами.

На  столе под окном поблескивали наручные часы и ювелирные украшения. В одном углу  комнаты зловеще громоздилась большая куча обуви.

            В  центре комнаты, словно объекты поклонения мусорных мешков, возвышались четыре  каменных колонны. На каждой была закреплена маленькая каменная фигурка.

Фрэнк  взглянул на скульптуры лишь мельком. Не смог смотреть на них дольше секунды.  Но, стоя в дверном проеме, он не сомневался, что они прощупывали его мысли. Он  слышал у себя в голове хлопанье маленьких крыльев.

            Долговременное  нахождение Грэнби в непосредственной близости с фигурками, должно быть,  повлияло на его разум. Несмотря на то, что этот неодушевленный квартет,  казалось, был выточен из камня, и нес на себе печать великой древности,  человеку с более развитым интеллектом и воображением, чем у Грэнби, соседство с  этими фигурами было бы гарантией полнейшего безумия. Одно лишь нахождение в их  присутствии убедило Фрэнка в этом.

            Фрэнк  мог лишь предположить, что для того, чтобы противостоять ангелам столь долгое  время, Грэнби заточал себя в старый спальный мешок. Тот лежал свернутым под  столом, заваленным часами и кольцами.

            От  Грэнби осталось не так много, чтобы расспросить его о его спальном месте.  Большая часть по-прежнему находилась в белом спортивном костюме. Ткань почти  светилась в слабом свете - в натриевом свечении, периодически дополняемом  красными вспышками от мерцающей вывески магазинчика готовой пищи, находившегося  через улицу. Но тело прежнего хозяина "Ангела" недавно претерпело  физические изменения.

            Кудрявые  волосы были полностью вырваны из головы, вместе с большей частью скальпа.  Макушка черепа влажно поблескивала на полу, прямо под ближайшей колонной. Ни  одному человеку не было бы под силу согнуть так конечности Грэнби. Его  позвоночник был похож на сломанную посуду, накрытую носовым платком.

            Когда  глаза Фрэнка привыкли к мраку, он обратил внимание на фигуры, подвешенные на проволоку  к стенной рейке. Их было десятка два, как минимум. Сперва он принял эти фигуры  за пальто, но потом понял - хотя правильно опознал, как минимум два пальто -  что их владельцы все еще находятся в них. Другие подвешенные фигуры были голыми  и высохли до состояния скелетов. К счастью для него других деталей он не видел.

            Снизу  из огромного дома стали доноситься первые признаки жизни. Малкольм закрыл дверь  ванной и включил над раковиной единственный рабочий кран.

            На  третьем этаже, должно быть, было две пустующих комнаты, и поскольку Фрэнка  тошнило от одного вида Лиллиан, значит, таких комнат будет сейчас три.

            Фрэнк  бросил последний взгляд на изломанную фигуру Грэнби, и заметил, что зубы у него  тоже отсутствуют. Он решил, что это странный город позволяет своим старым богам  оставлять себе на память столь странные подарки.

            Но  теперь ему необходимо было быстро заполнить пустующие комнаты третьего этажа. 125 фунтов в неделю казались вполне разумной платой. По крайней мере, для начала.

Ⓒ The Angels of London by Adam Nevill, 2013

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Всегда в наших сердцах

Я  мог резко повернуть на мокрой дороге, не выполнить вовремя аварийную остановку,  когда под колеса выбегает ребенок... Потерять концентрацию и рвануть на  встречный свет фар, подъехать слишком близко к движущемуся впереди автомобилю,  заснуть ночью за рулем, сдавая задним ходом, переехать какого-нибудь  незамеченного в зеркале карапуза, или просто врезаться в другую машину...

            Рэй  Ларч часто удивлялся огромному диапазону потенциальных дорожно-транспортных  происшествий, подстерегающих автолюбителей. Такие мысли, в основном, приходили  ему в голову в те редкие часы, когда он не водил такси. Являясь лишь крупинкой  в море автомобилистов, Рэй понимал, что с того момента, как он повернул ключ  зажигания, он рисковал попасть в любую аварию, в любую время, как и все,  находящиеся в салоне. Это была лотерея, и у каждого водителя и пассажира был  билет.

            Он  догадывался, что результат аварии напрямую зависит от реакции. В критической  ситуации он должен был среагировать адекватно и незамедлительно. Скорость его  реакции требовала координации с реакцией других участников движения, и  пешеходов в том числе. Учитывая последствия неправильного выбора любой из  сторон, времени на то, чтобы сделать решающий выбор - остановиться, ускориться,  свернуть в сторону или выпрыгнуть - было ничтожно мало.

            Когда  он думал о смертях, физических муках и людских страданиях, связанных с  длительной реабилитацией, пожизненном горе или нетрудоспособности, которые он  мог причинить кому-либо аварией, он часто задавался вопросом, почему ему вообще  было позволено сесть за руль. Или почему кому-то еще было позволено сесть за  руль.

            У  него по-прежнему случались предаварийные ситуации. Они бывали у него все время.  Он водил частный наемный автомобиль семь дней в неделю. Ни одну ночь он не спал  больше пяти часов. Поднимался с кровати, плохо соображая и сонно моргая, в три  часа ночи, чтобы ехать в аэропорт, или чтобы забирать по уикендам, после  закрытия клубов, пьяных девиц в коротких юбочках. Одно заглядывание под юбку на  тех недавних вызовах могло стать причиной любого количества аварий. Поскольку, глядя  в зеркало заднего вида, он не всегда следил за идущим сзади транспортом. В  стремлении заглянуть под юбку можно было очень легко сбить подвыпившего  пешехода, до конца жизни лишив его способности к самостоятельному передвижению.

            Чем  больше Рэй думал о потенциальных авариях, тем больше задавался вопросом, почему  другие машины бьются не так уж и часто. Или почему вся дорожная сеть не  превращается в одну сплошную череду автокатастроф. Как такое было возможно со  столь ненадежными, легко отвлекающимися существами за рулем? Может, водители  должны проходить такую же аттестацию, как машинисты поездов или пилоты самолетов?  Или все сводилось к вопросу масштаба?

            Мы  садимся за руль, потому что забываем, - решил он. Забываем о боли, забываем о  страхе, о бросающих то в жар, то в холод предаварийных ситуациях, забываем о  последствиях. Мы забываем о нашей уязвимости. Уязвимости наших тел. Забываем о  наших заполненных мозговым веществом головах, болтающихся на тонком спинном  хребте - самом слабом звене во всем животном мире. И забываем о своей  зависимости от тех крошечных ниточек нервной ткани, которые при разрыве, лишают  ноги всякой чувствительности, и обрекают нас на знакомство со свистящим  аппаратом дыхания, который будет стоять на часах возле наших больничных коек.

            Мы  забываем о фотографии автомобиля, раздавленного грузовиком возле обочины, и  почерневшего силуэта водителя, сгоревшего за рулем в аварии на шоссе. Забываем  о газетном снимке обломков машины, в которой погибли четверо подростков. Мы  отворачиваемся от грязных, увядающих цветов, привязанных к железным перилам на  повороте, перед которым вам приходится сбавлять скорость (если вы знаете эту  дорогу). Со временем мы даже начнем забывать, как мы чувствовали себя на  похоронах ребенка.

            Все  наше существование зависит от нашей способности забывать ужас. Может,  повторяющиеся аварии являются прямым результатом того, что мы не помним ужасов  наших прошлых нарушений.

            Вот  наглядный пример. Рэй начал уже забывать свой самый худший случай, когда два  года назад сбил велосипедиста на Роки Лэйн. Он не остановился. Из-за громко  включенного радио он услышал лишь глухой удар в одну из пассажирских дверей. А  потом что-то похожее на звон ключей, упавших на асфальт где-то позади машины.

            Тогда  Рэй ехал со скоростью как минимум сорок миль в час, при дозволенных тридцати,  петляя мимо плохо припаркованных машин. Он заметил велосипедиста, лишь когда  спина его куртки перекрыла ему лобовое стекло.

            Ему  показалось, что парень был чернокожим, хотя он не был уверен. Рэй бросил взгляд  в зеркало заднего вида, но не увидел на дороге никакого велосипедиста. Он нажал  на газ, потому что едва задел парня, или так он себе сказал потом. Ему ни на  секунду не приходила в голову мысль остановиться. Он думал лишь, как бы  убраться подальше.

            Когда  на следующий день Рэй решил не покупать "Дейли Мейл", он  понял, что не хочет знать ничего о прошлом вечере. Три недели он не включал  телевизор и радиоприемник. Избегая всех местных новостей, он чувствовал, что не  участвовал в случившемся. К концу своего добровольного отказа от новостей он  был почти уверен, что на самом деле лишь поцарапал машиной велосипедисту  колено. Должно быть, парень быстро свернул на тротуар, и поэтому исчез из  зеркала заднего вида. Рэй говорил это себе столько раз, что в конечном итоге  принял за правду. Но лишь ненадолго.

            Через  три недели после инцидента, когда краска на машине давно уже высохла, Рэй был  вынужден вернуться на Роки Лейн, направляясь за клиентом на Александер Стадиум.  К фонарному столбу у дороги, примерно в том месте, где он так неожиданно  налетел на велосипедиста, был привязан большой букет цветов.

            Спустя  два дня, на стоянке такси на Колмор Роу Рэй как бы вскользь упомянул про цветы  на Роки Лейн. При этом он возился с телефоном, чтобы не казаться  подозрительным. От другого водителя он узнал, что на самом деле убил подростка.  Мальчишка ехал на горном велосипеде в хамстедский магазин горячей еды, без  шлема и фонарей. Другой таксист сказал, хотя и без особой уверенности, что  свидетелей не было.

            "Гребаные  велосипедисты", - сошлись они во мнении, и понимающе закатили глаза.

            Рэй  никогда больше не ездил по Роки Лейн, и продолжал объезжать тот район, когда  клиенты просили подобрать их или высадить поблизости. Еще он пришел к выводу,  что если помнить страдания от каждой простуды, пореза или синяка, то в ожидании  следующей болезни или несчастья можно будет просто сойти с ума. Умение забывать  было своего рода опережающей тормозной системой нашего разума. Эффективность  собственной умственной системы торможения удивляла Рэя.

            Неужели  у безумцев идеальная память? Неужели они обладают способностью представлять  себе последствия, и осознают весь их ужас? А это - идея, - подумал Рэй,  поворачивая на улицу, чтобы подобрать очередного клиента.

            Рэй  никогда не ездил по вызову в эту часть Северного Бирмингема, и не знал, что в  районе, где Хокли стал Астоном и Ювелирным кварталом, все еще есть жилые дома.  Это место находилось рядом с городским центром и представляло собой лабиринт из  кирпичных складов, оживленных промзон, мелких контор, жмущихся к более крупным  предприятиям. Они перемежались с мелкооптовыми магазинчиками, в основном  закрытыми розничными торговыми точками, домами с нераспроданными квартирами,  едва функционирующими церквями и парочкой старомодных пабов.

            Его  спутниковый навигатор направил его к небольшому комплексу жилых домов,  окруженному стеной из красного кирпича. Напротив располагался пустырь, служивший  стоянкой для белых коммерческих фургонов.

            Та  сторона улицы, которая оставалась жилой, представляла собой типичный для центральных  графств ряд террасных домов. Дома большей частью стояли в тени, сутулясь  у бордюра, словно группа грязных работяг в очереди за выматывающей душу и плохо  оплачиваемой работой. Эта улица каким-то образом избежала вырубки деревьев,  бомб Люфтваффе и облагораживания.

            Восемь  террасных домов, казалось, пытались отодвинуться от дороги, будто не хотели  привлекать внимание проезжающих автомобилистов. Их темные, покрытые копотью  окна и облезлые рамы мало говорили об их интерьерах. С первого взгляда могло  показаться, что эти дома необитаемы. С задней части одного из участков  поднимался в небо грязный черный дым, предположительно от костра.

            Мужчина,  появившийся из дома под номером 129, продемонстрировал улыбку, которую Рэй счел  чрезмерно радостной. Он был без пальто, а коричневые шлепанцы на ногах казались  слишком маленькими.

            Маленький  палисадник был захламлен размокшими картонными коробками с бутылками, ржавыми  консервными банками и какими-то отходами огородничества. Разросшийся папоротник  заслонял подъемное окно на первом этаже.

            Диспетчер  назвал этот адрес, имя Джон и номер стационарного телефона. В инструкции было  указано лишь, что клиент хочет проехаться по нескольким местам. Довольно обычный  заказ, кроме последнего пункта.

            Рэй  посмотрел на ухмыляющегося пожилого мужчину, направляющегося к водительскому  окну.

            -  День добрый! - Сказал мужчина и посмотрел на небо, темневшее с наступлением  дождливых сумерек.

            Рэй  кивнул, и окинул человека взглядом, как бы вопрошая, действительно ли тот готов  ехать в таком виде.

            -  Джон, верно?

            -  Она скоро выйдет, - сказал Джон.

            Возможно,  этот неряха в шлепанцах и не пассажир вовсе. Рэй надеялся, что это так. Ему не  нравилась ухмыляющаяся физиономия этого типа. Рэю было сложно приветствовать  каждого пассажира не с усталым, угрюмым и нетерпеливым видом, если только это  была не привлекательная женщина или клиент из аэропорта. Его удручала эта  тенденция, но он ничего не мог с этим поделать. Работа с семи до одиннадцати и  предоставление услуг разношерстой публике сделали бы и святого раздражительным.

            Глаза  Джона светились от возбуждения сквозь толстые линзы очков.

            -  Мне нужно будет помочь с ней. - Казалось, он удивился, что Рэй не разделил его  энтузиазма по поводу этой задачи.

            Только  б не гребаное инвалидное кресло.

            -  Сегодня у вас очень особенный пассажир. Придется много где поездить. Но в  конечном итоге она вас не обидит. - Тип подмигнул, как бы намекая на щедрые  чаевые.

            -  Куда сначала? - Рэй выбрался из машины и поспешил по заросшей тропинке,  стараясь избегать дождя, который совсем не волновал Джона. - Сколько мест она  хочет объехать?

            Джон  остановился и с радостным видом широко развел руки, как бы показывая обширность  территории.

            -  Она знает, куда нас вести. Где начать и где закончить. Кто придет и кто уйдет.  Она знает.

            Рэй  бросил второй случайный взгляд на серые штаны пожилого мужчины, которые раньше,  похоже, являлись частью костюма. Они были натянуты выше пупка и держались на  белом пластиковом ремне. Свитер с ромбовидным узором был заправлен за пояс.  Натуральный чудак с престарелой родственницей. Проезд будет, вероятно, оплачен  из пособия по инвалидности. Хотя Рэй предпочел бы уточнить направления поездки  и получить некоторую уверенность в том, что у человека в тапочках хватит денег,  чтобы оплатить ее. Он подождал, когда тип его догонит.

            -  Да, да, она там, ждет, - сказал мужчина, не обращая внимания на обеспокоенность  Рэя и тыча коротким и пожелтевшим от никотина пальцем в черный дверной проем.  От его свитера пахло потом. Штаны спереди были в жирных пятнах.

            Рэю  до сих пор попадались уголки мира, которые никак не изменились, и напоминали  ему старые фильмы. Места, вроде этого. И хорошо это, или плохо, но он знал, что  дома похожи на людей. Точно так же, как ты никогда не знаешь, что прячется за  лицом, ты понятия не имеешь, как выглядит дом за его фасадом.

            -  Мне потребуется некоторое время, чтобы поднять ее. В этом году это отнимает у  меня уже целую вечность, - сказал Джон. - Хотя сейчас она прямо таки рвется  ехать, скажу я вам. И нас ждет много людей.

            Рэй  не спросил, чего ждут те люди, поскольку ему было не интересно. Он уже решил  свести разговор к минимуму. Просто выполняй свою работу. Рэй задался вопросом,  заметно ли его отвращение условиями жизни в этом доме. Но потом понял, что,  если это и так, то ему все равно.

            В  доме было холодно, пахло полными мусорными корзинами и газом. И чем-то еще,  похожим на запах накануне грозы. Он был таким же сильным, как и основной смрад  газа и бытовых отходов.

            Маломощный  потолочный светильник явил Рэю первую комнату, в которую он вошел. Все шторы  были задернуты. Этого желтоватого освещения было достаточно, чтобы понять, что  Джон давно уже не выносил мусор из своего унылого дома.

            Следуя  за потрепанной фигурой, Рэй заметил узкую тропу, проложенную через гостиную,  заваленную пухлыми мусорными мешками и картонными коробками, набитыми,  предположительно, старой одеждой. Возможно, этот тип приторговывал тряпьем.

            Рэй  заглянул в одну коробку. В розовых полиэтиленовых пакетах лежало платье на  маленькую девочку и коричневые сандалии. Наличие детских вещей в доме вынудило  Рэя более внимательно смотреть по сторонам. Он заглянул во вторую коробку и с  облегчением увидел замшевую куртку на взрослого. Та лежала в полиэтиленовом  пакете вместе со сломанными очками и потертыми мужскими туфлями.

            Вторая  комната когда-то была большой столовой. Хотя на ее прежнюю функцию уже ничего  не указывало, благодаря коллекции, казалось, всех бесплатных газет, выходивших  в Бирмингеме, которую старик собирал всю свою жизнь.

            -  Я вынесу ее с кухни, - сказал Джон.

            Дверь  в проходе из столовой на кухню отсутствовала. Сквозь прямоугольный проем Рэй  заметил темный силуэт. Маленькая, будто детская, фигура беззвучно отвернулась  от кухонной стойки возле дверного проема. И скользнула вглубь неосвещенной  кухни. Джон исчез в темноте, словно в погоне за обитателем. Свет он включать не  стал.

            Пока  Джон копошился на кухне, Рэй окинул взглядом столовую. Краем уха он услышал,  как старик произнес:

            -  Карета подана, Ваше Высочество.

            Рэю  пришла в голову мысль сфотографировать комнату на мобильный телефон и показать  другим водителям в кафе. Но его беспокойство по поводу того, что ему не  заплатят, вытеснило эту идею.

            -  У вас все в порядке? - спросил он, обращаясь во тьму. - Минимальная стоимость  поездки - пять фунтов.

            -  Да. Да. Почему нет? На подготовку к этому вечеру было потрачено много усилий,  поэтому мы хотим, чтобы все прошло гладко. И вы получите гораздо больше, чем  пять фунтов. Вас ждет справедливая компенсация. - Это было произнесено из  неосвещенной кухни с оттенком сарказма в голосе, отчего Рэю стало не по себе.

            -  Я готов, - крикнул он в темноту.

            Ответа  не последовало.

            Ряд  фотографий на стене столовой был наполовину скрыт тюком газет, но они привлекли  внимание Рэя. Это были три фотографии в рамках. Первая была студийным снимком  полной женщины среднего возраста. Она сидела в очках с белой оправой и в старомодном  платье с белым воротником. На другой был запечатлен хозяин дома в молодости. В  те дни Джон был прилично одет, опрятен, и сидел рядом с женщиной за столиком в  ресторане. Умершая жена, - подумал Рэй без тени эмоции.

            Было  сложно понять, что изображено на средней фотографии. Было похоже, будто над  скрытой ее частью поднимался столб черного дыма. И этот столб пересекал серое  небо.

            Джон  вернулся с кухни. На нем была куртка с так тесно натянутым на голову капюшоном,  что он стал напоминать имбецила. В руках он держал плетеную бельевую корзину,  выкрашенную в желтый цвет, крышкой упиравшуюся ему в подбородок.

            -  Если возьметесь с другой стороны, думаю, вместе мы справимся.

            Крышка  была привязана к корзине с помощью садовой веревки.

            -  Что...? - Рэй хотел было задать вопрос, но осекся на полуслове.

            -  Это все, что у меня есть. И этого будет достаточно. Вы должны ехать очень  аккуратно, понимаете? Надеюсь, вам уже объяснил диспетчер.

            -  Мы едем в прачечную?

            Его  предположение показалось стрику настолько оскорбительным, что лицо у того  потемнело от ярости.

            -  Просто беритесь с другой стороны, - сказал он.

            Когда  они пробирались по узкой тропе между грудами мусора, Рэю казалось, будто ему  досталась большую часть веса тяжелой корзины. Джон бормотал:

            -  Будьте аккуратны. Аккуратны! Это главное. Аккуратны.

            Что  бы не находилось в корзине, оно было живым. Возможно, какое-то животное. Рэй  слышал, как оно возится внутри, словно пытаясь найти выход или твердую  поверхность, как животные обычно делают при перевозке. Наверное, собака. Но разве  это он видел на кухне? Собаку? Нет, потому что был уверен, что то, что он  видел, стояло на двух ногах.

            -  Это что, какая-то редкая порода?

            -  Вы понятия не имеете, насколько она ценная.

            -  А разве клетки у вас нет?

            Джон  проигнорировал вопрос.

            На  улице, после изрядной суеты, старик втиснулся со своей корзиной в задний отсек  машины и пристегнулся. Салон заполнился запахом стариковского пота.

            Рэй  забрался на водительское сиденье и приоткрыл окно.

            -  Пожалуйста, закройте, иначе она... на улице холодно, понимаете, - сказал Джон.

            Рэй  вздохнул и завел двигатель.

            -  Куда?

            -  У меня есть первый адрес.

            -  Называйте.

            Первые  три цифры почтового индекса, Б20, указывали на Рукворт Вуд, преимущественно  богатый сикхский район. И спутниковый навигатор быстро обнаружил Сомерсет-роуд  - место, с которым Рэй был знаком. Длинная, тихая дорога, окруженная большими  викторианскими домами.

            -  К ветеринару, верно? Или вы занимаетесь разведением? - спросил Рэй, поглядывая  на дешевую желтую корзину в зеркало заднего вида. - У вас действительно нет  специальной сумки для переноски? Животному может быть не очень удобно. Собака,  верно?

            Старик  придвинулся к корзине и положил на нее одну руку, словно чтобы защитить груз,  если машина вдруг резко остановится. Он ничего не сказал Рэю, и, казалось,  довольно ухмылялся в зеркало заднего вида, отчего Рэю стало неуютно.

            -  Что это? - повторил Рэй.

            Лицо  мужчины растянулось в ухмылке.

            -  Водитель, может, вы лучше продолжите играть назначенную вам роль?

            Слово  "водитель" прозвучало как-то формально, старомодно, с оттенком  снисходительности.

            -  Хорошие манеры никто не отменял.

            -  Мы не хотим опоздать.

            Рэй  опустил окно еще ниже и отъехал от тротуара.

            Рэй  помог Джону донести его бельевую корзину до двери первого пункта назначения. Затем  вернулся к машине и прождал, согласно инструкциям, добрые десять минут, когда  появится новый пассажир, которого нужно было забрать по этому адресу, со слов  Джона. Странное требование, но за это предполагалась дополнительная плата.  Счетчик тикал.

Опустив  в машине стекла, чтобы рассеять смрад стариковского пота, Рэй почувствовал  запах дыма.

            Выглянув  в пассажирское окно, он заметил черный шлейф. Тот вился над крышей дома, возле  которого он припарковался, и поднимался все выше в небо. Должно быть, на заднем  дворе дома, в который вошел Джон со своей корзиной, был разведен костер. Рэй  был уверен, что сквозь звук радио услышал пронзительный человеческий крик,  донесшийся оттуда. Но его сразу же заглушил хохот большой группы людей. Они,  должно быть, находились в саду.

            -  Погодка не для барбекю, - сказал он, пытаясь пошутить и хоть как-то привлечь  внимание новой пассажирки, после того, как та добрела до машины и разместилась  на заднем сиденьи. - Там много дыма. Что там, костер? Типа, праздник?

            Древняя  индианка ничего не ответила. Едва разместившись в заднем отсеке со своим  чемоданом, она просто протянула между сидений клочок бумаги. Рэй узнал  напечатанный заглавными буквами адрес. Это было в Хандсворте, рядом с парком.  Спутниковый навигатор ему не потребуется.

            Отъезжая,  Рэй бросил взгляд сквозь пассажирское окно. Между домом и таким же обширным  соседским участком было пространство. К хохоту на заднем дворе теперь  добавились аплодисменты. Рэй предположил, что крик был частью какого-то  азиатского праздника или традиции. Люди, которые изначально собрались возле  входной двери, чтобы поприветствовать Джона с его корзиной, были зажиточными  сикхами, как и ожидал Рэй. Хотя их улыбки и приветствия были более теплыми и  эмоциональными, чем он ожидал увидеть после прибытия маленького неопрятного  человечка с домашним животным в бельевой корзине.

            Во  время поездки в парк Хандсворт пожилая азиатка ни разу не оторвала глаз от  своих высохших рук. Она держала их сложенными на коленях. Дым от костра застрял  в складках ее сафари. Рэй подозревал, что он ей не нравится.

            Рэй  припарковался перед большим викторианским домом, через дорогу от парка - по  адресу, указанному старой индианкой. Прежде чем Рэй затормозил, в дверном  проеме появилась белая пара средних лет. Они вышли на улицу, чтобы помочь  старухе выбраться из машины.

            Пара  выглядела нетрадиционно, и все же модно. Рэй знал этот типаж. Они мигрировали в  азиатские и западно-индийские районы, потому что большие дома с длинными садами  стоили вдвое дешевле, чем в Мосли и Кинг Хит. Двое детей, длинноволосых мальчиков,  сновали вокруг чемодана индианки, будто это приехал рождественский дед с  подарками.

            Мать  держала на руках малыша. Она подошла к машине. Не глядя Рэю в глаза, она  сказала:

            -  Нам нужно, чтобы вы взяли еще одного пассажира. Она скоро выйдет.

            Женщина  протянула в окно двадцатифунтовую банкноту.

            Когда  Рэй сунул руку в карман куртки, чтобы найти сдачу, она сказала:

            -  Нет, нет, оставьте себе.

            -  Уверены? - спросил Рэй. - Эта поездка стоила всего пятерку.

            -  Нам нужно, чтобы вы подождали несколько минут. А счетчик пусть тикает.

            Рэй  пожал плечами.

            -  Без проблем. Помочь вам с чемоданом?

            Но  женщина уже отвернулась, и Рэй увидел, как ее супруг, с помощью старшего сына, заносит  чемодан через порог. Мужчина тоже ни разу не посмотрел на Рэя. Старуха уже исчезла  в доме, спешно покинув улицу.

            Рэй  никогда не ощущал себя более озадаченным. Он прождал еще десять минут, когда из  дома в Хандсворт Вуд появится следующий пассажир. И пока он ждал, он услышал  еще один отчаянный вопль, который принял за человеческий. Крик прервался  грохотом, воем и треском фейерверка, который рассыпался искрами над его  машиной.

            Рэй  вышел из машины и посмотрел на небо. Последние блестки фейерверка растворились  в холодном черном воздухе. Он почувствовал запах дыма. Древесного дыма и  жарящегося мяса.

            Дверь  дома открылась, и быстро захлопнулась за еще одной пожилой женщиной. Она катила  клетчатую хозяйственную сумку на колесиках. С виду у нее было также мало общего  с семьей, как и у престарелой азиатки, которую он высадил по адресу. Возможно,  новая пассажирка была уборщицей, и семья хотела, чтобы Рэй отвез ее домой,  теперь, когда вечеринка началась, а она закончила свою работу.

            Из-за  дома снова донесся хохот, аплодисменты и возбужденные детские визги. Кто-то  закричал:

            -  Поверить не могу!

            Вышедшая  из дома женщина встала у порога и указала на хозяйственную сумку.

            -  Водитель, помогите нам, пожалуйста.

            Рэй  взял у нее сумку. Ее верх был надежно закреплен эластичными шнурами, обычно  используемыми для крепления предметов к багажникам на крыше. Сумка была  тяжелой. Пока он нес багаж от крыльца до тротуара, он чувствовал внутри  какие-то толчки. Будто, то, что было в сумке, лягалось.

            -  У них вечеринка, да? - спросил он новую пассажирку.

            -  Раз в году вы получаете шанс. В этом мне выпал мой, - сказала она, не вдаваясь  в подробности. Появившееся из-за дома облако черного дыма поднялось над красной  крышей, а затем рассеялось в темноте, окутавшей парк.

            -  Здесь еще одно животное? - спросил Рэй, кивая на сумку, пока катил ее через  тротуар к машине. - Уверены, что законно так его перевозить? Ему там есть чем  дышать?

            -  У меня есть лишь эта сумка, и она не возражает, - ответила женщина.

            Он  высадил женщину с хозяйственной сумкой по адресу в Сандуэлл Вэлли. Большой  частный дом с высокими стенами примыкал к крупной ферме, открытой для посетителей.  Как и престарелая азиатка, эта пассажирка не проронила за всю поездку ни слова.

            -  Вот, вот он. Этот, наверное, - сказала она, когда Рэй притормозил возле дома. -  Мне не терпится ее увидеть, - добавила она.

            -  Кого?

            Судя  по ее радостному выражению, женщина была слишком взволнована, чтобы ответить.  Постанывая, она выбралась из автомобиля. Она была совершенно безразлична к  человеку, который вел машину, человеку, ответственному за ее безопасность, и  являвшемуся важнейшим компонентом ее таинственного плана. Привычное явление.

            Рэй  подкатил клетчатую сумку к белому дому. Та колотилась об ногу, и ему казалось,  что он слышит царапанье когтей об тканевую стенку. От сумки тоже несло дымом.  Рэй оставил ее возле входной двери и вернулся к машине.

            Череда  вечерних странностей продолжалась. Он заработал уже сорок фунтов и был доволен  этим, но любопытство в отношении его пассажиров и их клади начинало  пересиливать восторг от богатого улова. Поэтому со следующим пассажиром,  пожилым чернокожим мужчиной, он решил быть более настойчивым.

            Рэй  помог ему разместить большой вещевой мешок в заднем отсеке салона. Бегунок на  "молнии" был зафиксирован латунным замком. Интерьер машины вновь  наполнился холодным воздухом и запахом древесного дыма.

            Рэй  приоткрыл окно еще шире.

            -  Куда?

            -  Он сказал, что будет здесь.

            Между  сидений просунулся кусок бумаги.

            Рэй  нахмурился. Это был первый адрес, на краю Хокли, где он подобрал того чудака  Джона, с бельевой корзиной.

            Рэй  стал рассматривать в зеркало заднего вида сидящего сзади мужчину. Пассажир  встретился с ним глазами, не мигая, но с бесстрастным, недружелюбным, и  несколько надменным выражением.

            Рэй  бросил взгляд на сумку, лежащую рядом с пассажиром. Это была холщевая  спортивная сумка, которую любят носить подростки. На боку у нее был бейдж  "Вест Бромвич Альбион"[7].

            -  Вы фанат футбола? - спросил Рэй, чтобы разрядить непонятное напряжение.

            -  Сын, - ответил мужчина, и посмотрел в окно.

            Рэй  ехал молча, изо всех сил стараясь сосредоточиться на дороге. К счастью ориентировался  он очень хорошо.

            -  Не хочу показаться чересчур любопытным, но не возражаете, если я задам вам  вопрос?

            Пассажир  не пошевелил головой, будто не слышал Рэя.

            -  Но я забирал вашего приятеля по адресу, куда мы сейчас направляемся. И он  садился в машину со своим животным в корзине. Затем мы ехали в другой дом, а  потом в следующий, и каждый раз было одно и то же. И везде я забирал пассажира,  у которого, как мне кажется, было животное в сумке. Поэтому полагаю, у вас там  тоже животное, да? Зачем все это, а? А то я понять ничего не могу.

            Какое-то  время мужчина молчал. Он просто смотрел на здания, мимо которых они проезжали,  приближаясь к центру города. По многочисленным взглядам в зеркало заднего вида  Рэю было трудно понять настроение пассажира, хотя, всякий раз, когда фары  проезжающего мимо автомобиля освещали салон, он замечал в его глазах тяжелое  горе.

            -  Жизнь полна повторений, - наконец, произнес мужчин. - Постоянно происходят одни  и те же плохие вещи.

            Это  заявление озадачило Рэя. Он не знал, как реагировать на такую информацию.

            -  Вы в порядке? - Это было лучшее, что ему пришло в голову. - Не мое дело, конечно,  но мне просто интересно, что вы все делаете. Типа, любопытно.

            -  Вы же понимаете, что дело не только в вас. Есть и другие, которые прошли через  то же самое.

            -  Через что именно? Вы говорите о Джоне, той индианке, и той старушке с  хозяйственной сумкой?

            Мужчина  поднял глаза, словно очнувшись от своих тягостных мыслей, но не произнес ни  слова.

            Рэй  проявил настойчивость.

            -  Я о других. С сумками. Которых я забирал тут, там и повсюду.

            -  Тут, там и повсюду, - произнес мужчина и вздохнул. - Я их не знаю. Только  однажды встречался с Джоном. - Он ущипнул себя за переносицу, будто пытаясь  сдержать слезы.

            Когда  любопытство сменилось ощущением дискомфорта, Рэй посмотрел вперед и стал ехать  сквозь тьму, погрузившись в молчание. Заговорил он, лишь когда остановился  возле дома в Хокли.

            -  Пятнадцать фунтов.

            Когда  мужчина протянул ему деньги, рука у него тряслась то ли от нервов, то ли от  паралича.

            -  Помогите мне донести сумку, пожалуйста.

            -  Без проблем.

            Взявшись  за разные лямки, мужчины понесли сумку с, предположительно, послушной собакой  внутри, к входной двери дома Джона. Пассажир нажал на звонок.

            Хотя  самого звука звонка Рэй не услышал, Джон почти сразу открыл дверь.

            -  Вы как раз вовремя, - сказал он, будто это пассажир был за рулем машины. - Она  пробыла там достаточно долго. Вносите ее.

            На  Рэя он не обратил никакого внимания.

            Держа  между собой сумку, Рэй и его пассажир протиснулись в проход. Сейчас в доме  горели дополнительные светильники, хотя было по-прежнему сумрачно, будто тени  не позволяли распространяться свету. Когда они проходили по комнате,  заставленной коробками с одеждой, пассажир остановился и спросил:

            -  Это все они?

            Джон  бросил через плечо:

            -  И с каждым годом их все больше. В основном, дети. Стараемся находить в возрасте  от девяти до десяти. Теперь на кухню, пожалуйста. Я покажу, где вы можете ее  поставить.

            Рэй  с трудом пробрался с сумкой на кухню. То, что было в сумке, принялось нюхать  сквозь тряпичную стенку его штанину.

            Кухня,  в отличие от остальной части дома, была на удивление аккуратной. В одном углу  помещения стоял маленький столик с цветочным орнаментом на поверхности, два  стула были выдвинуты, будто поджидали кого-то.

            -  Он придет сюда, Гленрой, - сказал Джон пассажиру, как только все они, вместе с  сумкой, оказались на кухне.

            -  Сюда? Вы уверены? - спросил Гленрой хозяина дома.

            Озадаченность  и любопытство заставили Рэя задержаться. Ему хотелось увидеть, что находится в  сумке.

            -  Всегда получалось, - сказал он, таким мягким голосом, что для Рэя это стало  неожиданностью. - Это был любимый дом Уэнди. И я всегда использую его для тех  из вас, кто не может пригласить к себе. Раз это сумка вашего сына, то не будет  никаких проблем, уверяю вас.

            Гленрой  кивнул и затем посмотрел на заднюю дверь. Та открылась в холодную тьму, в  которой мерцал свет от огня.

            -  Сюда?

            -  Мы закончили? А то мне нужно ехать, - сказал Рэй мужчинам. Казалось, никто его  не слышал, или они просто игнорировали его. - Послушайте...

            -  Поставьте сумку на террасу, - коротко сказал Джон Рэю и вышел в заднюю дверь.

            -  Давайте же, нам нужно сделать это, - добавил Гленрой.

            -  Что? - спросил Рэй.

            -  Вы только поможете мне на улице и все, - сказал чернокожий мужчина.

            Рэй  вынес сумку с кухни. Он вышел в мощеный дворик, ютившийся под аркой виадука. Но  его внимание привлек размер незажженного костра, возведенного у дальней стены  дворика. Рядом с костром из папоротника и деревянных поддонов стояла бочка из-под  нефтепродуктов, извергавшая черный дым.

            На  вершине костра стояло старое виниловое автокресло. У подножия возвышалась небольшая  лестница, ведущая к креслу. Такие можно было еще увидеть на складах или в  крупных библиотеках.

            -  Боже милостивый, - пробормотал Гленрой.

            -  Эта часть - всегда трудная, - сказал Джон, чтобы успокоить нервы старика.

            -  Что это? - спросил Рэй, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

            Те  проигнорировали его вопрос.

            Джон  коснулся локтя пассажира.

            -  Гленрой, поверьте мне, вы даже не обратите внимания на огонь, едва увидите  вашего сына. Просто идите и садитесь за стол, я скоро приду. Предлагаю вам  сесть спиной к саду, чтобы не отвлекаться и не тратить драгоценное время.  Наверняка, вы услышите здесь некоторый шум, а затем ваш сын появится и обнимет  вас. Вам нет необходимости видеть эту часть процесса, хотя некоторые клиенты  предпочитают делать из подношения радостное событие.

            Гленрой  кивнул и направился на кухню.

            Нераскрытая  связь между костром и содержимым мешков вызвала у Рэя острое желание вернуться  в машину. Для него все становилось слишком странным, и возможные зловещие  последствия предстоящего мероприятия не давали ему покоя. Он подумал о черных  клубах дыма, которые видел в тот вечер возле каждого дома, где побывал. Также  вспомнил изображение дыма на стене столовой, которое рассматривал ранее, и,  особенно, отдаленные крики по каждому адресу, по которому ездил. Рэй  повернулся, чтобы выйти со двора вслед за последним пассажиром.

            -  Водитель, а вы останьтесь, - произнес Джон таким тоном, что Рэй  напрягся. В холодном воздухе бетонного двора раздался звук быстро  расстегиваемой "молнии". - Мы с вами еще не закончили.

            Рэй  наслушался уже достаточно.

            -  Что вы задумали, а? Я возил... - сказал он, поворачиваясь лицом к мужчине,  стоявшему у него за спиной.

            Но  тут Рэй резко потерял дар речи. При виде того, что вылезло из спортивной сумки  и встало прямо, ноги у Рэя подкосились. И оно ездило весь вечер в его  машине. Это была не собака, не кошка, и не какое-либо другое домашнее животное.

            -  Итак. - Джон поднял вверх руки и сделал серию быстрых жестов, будто заговорил  на языке знаков. - Либо вы сядете на свое кресло самостоятельно... - Джон  кивнул на вершину незажженного костра, - либо она заставит вас сделать это.

            Задняя  дверь закрылась. Рэй услышал, как в замке повернулся ключ. Он повернулся и  увидел, что Гленрой сел за кухонный стол.

            -  К счастью, продолжительность мероприятия невелика, - сказал Джон. - Чуть  больше, чем вам потребовалось, чтобы сбить сына Гленроя с велосипеда на Роки  Лэйн.

            -  Я... Я... Я...

            -  Да, да, все это так. Но все имеет последствия. Становится уже поздно, а вы -  последний в этом году, и нет времени на всякую ерунду. Так что, пожалуйста,  сядьте на кресло.

            -  Что...

            В  мерцающем свете огня было видно, что это не обезьяна, хотя ростом и волосатым  телом стоящая на террасе тварь походила на взрослую шимпанзе. По тому, что Рэй  успел разглядеть, он понял, что это не примат, поскольку ее короткие задние  лапы заканчивались свиными копытцами. И хотя рыло твари до жути напоминало свиное,  это была не свинья, поскольку она стояла прямо, как ребенок. Маленькая фигурка  подрагивала от ночной прохлады.

            Когда  она ухмыльнулась Рэю, он захныкал и сделал шаг к садовой ограде.

            Резкий  окрик Джона вырвал его из состояния шока.

            -  Водитель, вы будете чувствовать огонь всего три секунды. Больше от вас ничего  не потребуется. Затем она обескровит вас. Поэтому я всегда предлагаю поднять  подбородок, иначе во время ритуала вы будете гореть дольше, чем необходимо. А  теперь, водитель, сядьте, пожалуйста, на кресло.

            Рэй  повернулся и упал на ограду. Та была старая и гнилая. Он мог бы сломать ее  ногой и убежать.

            -  Водитель, как только я опущу руки, ее ничто уже не будет сдерживать. Могу вас  заверить, что вы не убежите дальше моего двора.

            -  Что...

            -  Вы сбили человека и скрылись, - произнес Джон пафосным, начальственным тоном. Свет  огня из бочки мерцал в линзах его очков, и Рэй уже не видел глаз старика. - Она  шла на запах вашего бессердечия. Мы поставили ей эту задачу. Споры вины, стыда  и даже гордости пускают более глубокие корни. Сегодня у нее было трое таких,  как вы, и она воссоединила трех матерей с их детьми, пусть и на ничтожно  короткий срок.

            -  Что... это?

            С  нетерпением и раздражением, которые он раньше уже проявлял, этот неопрятный старик  оборвал его на полуслове.

            -  Она стала хорошим другом моей жены. После того как Уэнди погибла на пешеходном  переходе, недалеко отсюда, в 1994 году. И ее убийца сидел на кресле гораздо  дольше, чем будете сидеть сегодня вы, водитель. Поэтому будьте благодарны, что  время смягчило меня. Говорят, что время лечит. И ты даже начинаешь забывать. Но  я помню. Ну, что, начнем?

            Рэй  ухватился за верх деревянной ограды.

            -  Пошел на хрен!

            Джон  опустил обе руки, хлопнув себя ладонями по бедрам.

            Рэй  начал кричать еще до того, как сел на автокресло на вершине костра.

            Джон  сунул в основание груды папоротника пылающий газетный рулон. Материал для  растопки был пропитан бензином. Лицо Рэя стал обволакивать дым. Он обратил  взгляд на кухню, чтобы призвать к милосердию.

            Сквозь  стеклянную панель кухонной двери Рэй увидел последнего пассажира, Гленроя.  Перегнувшись через кухонный стол, старик обнимал другую, более темную и более  расплывчатую фигуру. Которая спрятала от Рэя лицо, уткнувшись головой в  отцовское плечо.

            Рэй  снова закричал, когда жар от огня взмыл вверх и опалил волосы на его обнаженных  лодыжках. Он запрокинул голову назад, подставляя твари горло.

            -  Давай же!

Ⓒ Always in Our Hearts by Adam Nevill, 2013

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Дни наших жизней

Тиканье  на втором этаже стало гораздо громче. Вскоре я услышал, как наверху расхаживает  Луи. Доски пола стонали, когда она неуклюже перемещалась там, где все тонуло во  мраке из-за штор, не открывавшихся уже неделю. Должно быть, она появилась у нас  в спальне и, шатаясь, проковыляла в коридор, по которому двигалась, перебирая  по стенам тощими руками. Я не видел ее шесть дней, но легко представлял себе ее  вид и настроение. Жилистая шея, свирепые серые глаза, рот с уже загнутыми книзу  уголками и губы, дрожащие от невзгод, возродившихся в тот самый миг, когда она  вернулась. Но еще мне было интересно, накрашены ли у нее глаза и ногти. У нее  были красивые ресницы. Я подошел к подножию лестницы и посмотрел вверх.

            Даже  на неосвещенных стенах лестничного пролета сновала длинная, колючая тень ее  кривляющейся фигуры. Самой Луи мне видно не было, зато воздух метался так же  неистово, как и сама тень. И я знал, что она уже бьет себя ладонями по щекам, а  затем вскидывает руки вверх над взъерошенной седой головой. Как и ожидалось,  пробудилась она в ярости.

            Раздалось  бормотание, слишком тихое, чтобы я мог расслышать все, что она говорит. Но  голос был резкий, слова вылетали со свистом, почти как плевки. Так что я мог  лишь предположить, что проснулась она с мыслями обо мне. "Я тебе говорила...  сколько раз! ... А ты не слушал... Бога ради... да что с тобой такое? ... зачем  нужно было быть таким упрямым? ... все время... тебе говорила... раз за разом..." 

            Я  надеялся, что она будет в лучшем настроении. Прибирался в доме больше двух  дней, тщательно, но так, чтобы успеть к следующему ее появлению. Даже стены и  потолки помыл, всю мебель передвинул. Протирал, подметал и пылесосил. Не  приносил в дом никакой еды, кроме караваев дешевого белого хлеба, яиц, простых  галет и всяких ингредиентов для выпечки, которыми так и не воспользовался. Отпарил  и отмыл дом кипятком, лишил здание всех его развлечений, кроме телевизора,  который ее забавлял, и маленького керамического радио на кухне, которое с  1983-ого года не принимало ничего кроме канала "Радио Два". Наконец,  стер со снятого нами дома все внешние признаки радости, равно как и все, что ее  не интересовало, и то, что осталось от меня самого, и о чем я постепенно  забывал.

            Последнюю  стопку книг, представлявших для меня интерес - все красочное и порожденное  воображением, позволившее мне пережить этот огромный отрезок времени, то, что  жгло мне грудь и внутренности, будто мое тело прижималось к горячей батарее -  вчера я, наконец, убрал с полки и сдал в благотворительные лавки на побережье.  Теперь оставались лишь древние рисунки для вышивок, пособия по садоводству,  редкие энциклопедии по выпечке, религиозные памфлеты, старые социалистические  воззвания, полностью устаревшие версии имперской истории и подобное  неудобоваримое чтиво. Выцветшие корешки, плотная бумага, пахнущая непроветренными  комнатами. Покрытые лепрозными пятнами, вызывающие мигрень напоминания. О чем?  О ее времени? Хоть Луи никогда и не смотрела на них, я вполне уверен, что эти  книги никогда не имели никакого отношения ко мне.

            Уйдя  от лестницы, я подошел к окну в гостиной. Впервые за неделю распахнул шторы.  Без какого-либо интереса посмотрел на искусственный ирис в зеленой стеклянной  вазе, чтобы отвлечь внимание от небольшого, квадратного садика. С того момента,  как раздалось тиканье появились и другие, и мне не хотелось смотреть на них.  Одного взгляда во двор было достаточно, чтобы убедиться в присутствии  основательно прогнившей коричневатой змеи. А одна все еще извивалась,  поблескивая  своим бледным брюшком, на лужайке под бельевой веревкой. Две  деревянные птицы со свирепыми глазами клевали змею. В серванте рядом со мной  маленькие фигурки черных воинов, купленных нами в благотворительной лавке,  принялись колотить своими деревянными ручками по кожаным барабанчикам.

            На  террасе, внутри старой конуры, уже много лет не видевшей собаки, я мельком увидел  бледную спину молодой женщины. Я знал, что это та девушка, чье лицо в очках видел  на газетной полосе с броским заголовком над картинкой унылого мокрого поля  возле дороги. На прошлой неделе я обратил внимание на эту молодую женщину из  окна автобуса и быстро отвернулся, сделав вид, что заинтересовался пластиковым  баннером, натянутым над входом в паб. Но было слишком поздно, поскольку Луи  сидела рядом и заметила мой искоса брошенный взгляд. Она сердито сорвала  обертку с цилиндрика ментоловых конфет, и я понял, что девушке на обочине  дороги грозит большая беда.

            "Я  все видела", - коротко сказала Луи, даже не повернув головы.

            Я  хотел, было, спросить: "Что именно?", только это ни к чему хорошему  не привело бы. Слова раскаяния застряли у меня в горле, будто я проглотил  большую картофелину. Но теперь я знал, что девушка была задушена ее же  собственными колготками цвета слоновой кости и засунута в собачью конуру у нас  в саду. Должно быть, этот случай и стал причиной расстройства Луи, а также  причиной того, что она ушла от меня на целую неделю.

            Только  сейчас Луи спускалась по лестнице, издавая звук, будто большая кошка откашливает  шерсть, поскольку ей не терпелось расквитаться со мной за все обиды,  накопившиеся со времени ее последнего визита.

            Тиканье  заполнило гостиную, проникнув мне в уши и вызвав запах линолеумного пола в  детском саду, куда я ходил в семидесятые. Я вспомнил, как регулировщица  уличного движения улыбалась, когда я переходил дорогу с кожаным ранцем,  хлопавшим меня по боку. Увидел лица четырех детей, о которых не думал  десятилетиями. На мгновение я вспомнил все их имена, и тут же снова забыл.

            В  оконном стекле отразился высокий, тонкий силуэт Луи со всклоченной головой,  качающейся из стороны в сторону, когда она вошла в гостиную. Увидев меня, Луи  замерла и, задыхаясь от отвращения, произнесла вымотанным голосом:  "Ты". Затем она стремительно вбежала, разразившись гневом у меня за  спиной.

            Я  вздрогнул.

            В  кафе на пирсе я разрезал маленькое песочное пирожное пополам - таким кусочком  не наелся бы даже ребенок. Осторожно положил половинку на блюдце перед Луи.  Одно из ее век дрогнуло, словно в знак признательности, но больше из-за  неудовольствия, будто я пытаюсь подмаслить ее и вызвать у нее чувство  благодарности. Я видел, что ее глаза по-прежнему выражали отчужденность, гнев и  болезненное отвращение. Чувствуя себя скованно и неуютно, я продолжал возиться  с чайной посудой.

            Мы  были единственными посетителями. Море за окнами было серым, ветер трепал флажки  и полиэтиленовые чехлы на простаивавших аттракционных электромобилях. В наших  чашках был налит жидкий несладкий чай. К своему я даже не притронулся.

            Тиканье  в ее виниловой розовой сумочке почти стихло, стало не таким назойливым. Но меня  отвлекло нечто большое и темное в воде, далеко внизу под пирсом, возможно, тень  от облака. Оно, казалось, плыло под водой, потом исчезло под пирсом, и на  мгновение я почувствовал запах соленого мокрого дерева и услышал плеск вязких  волн об опоры.

            Последовал  короткий приступ головокружения, и я вспомнил рождественскую елку на  красно-зеленом ковре, напоминавшем мне хамелеонов, кружевную скатерть на  кофейном столике с заостренными ножками, похожими на "плавники"  старых американских машин, деревянную чашу с орехами и изюмом, бокал шерри,  длинные голени приходящей няни в прозрачных темных колготках, влажно блестевших  в свете газового камина. Ноги, от которых я не мог оторвать глаз даже в том  возрасте, хотя было мне года четыре. Я попробовал сделать из блестящих ног няни  мост, под которым проезжали бы мои машинки, чтобы мог поближе придвинуться к  ним лицом. Под колготками бледная кожа няни была покрыта веснушками. Вблизи ее  ноги пахли ящиком комода с женским бельем, а материал, из которого были  изготовлены колготки, казался множеством маленьких квадратиков, которые  превращались в гладкую вторую кожу, стоило мне лишь снова отодвинуться. То  одно, то другое. Как же по-разному можно все видеть! То одна кожа, то другая.  От этого мне становилось даже неловко.

            Сидя  за столиком кафе, напротив меня, Луи улыбалась, а глаза ее блестели от  удовольствия. "Ты никогда не поумнеешь", - сказала она, и я понял,  что ей хочется крепко мне врезать. От сквозняка, залетавшего под дверь с  продуваемого ветром пирса, меня пробирала дрожь, а вены на моих стариковских  руках вздулись так, что те выглядели синеватыми на пластиковой поверхности  стола.

            Накрутив  легкий шарф вокруг головы, она дала понять, что собирается уходить. Когда  поднималась, на очки ей попал свет длинной флуоресцентной лампы - мерцающий  огонь поверх колючего льда.

            Ни  возле кафе, ни на пирсе, ни на травяной площадке за набережной никого не было,  и Луи со всей силы ударила мне по лицу кулаком. Ошеломленный, я прислонился к  закрытому киоску с мороженым. Рот у меня наполнился кровью.

            Минут  десять я тащился за ней, дуясь, потом пошел рядом, и мы стали бродить  взад-вперед по почти пустым улицам города, заглядывая в витрины магазинов.  Купили несколько открыток к Рождеству и фунт картошки, которую позже сварили и  съели с безвкусной рыбой и консервированной морковью.  В магазине "Все за  фунт" взяли коробочку шотландского песочного печенья. В одной благотворительной  лавке Луи приобрела, не меряя, юбку в обтяжку и две атласных блузки.  "Понятия не имею, когда снова смогу носить что-нибудь приличное".

            Проходя  мимо магазина электротоваров, я увидел на двух телеэкранах лицо девушки. В  местных новостях тоже показывали симпатичную девушку в очках в черной оправе,  которая больше недели назад так и не добралась до работы. Это была девушка из  собачьей конуры.

            "Так  вот что тебе нравится?" - прошипела сквозь зубы стоявшая рядом Луи.  "Так вот что у тебя на уме?"

            Ускорив  шаг и наклонив голову, она пошла впереди меня – и так до самой машины, в дороге  тоже не проронила ни слова. Дома она уселась смотреть какую-то телевикторину,  которую я не видел с семидесятых. Ее не могло быть в программе, и она вряд ли  хранилась у "АйТиВи" в записи, но Луи захотела ее посмотреть, поэтому  шоу и появилось на экране.

            Я  понимал, что мой вид для нее невыносим, и она не хотела, чтобы я смотрел викторину  вместе с ней. Поэтому разделся, ушел и лег в корзину под кухонным столом.  Попытался вспомнить, была ли у нас когда-нибудь собака или это мои зубы  оставили те следы на резиновой косточке.

            Час  спустя после того, как я улегся, свернувшись клубком, из гостиной донесся крик  Луи. Думаю, она взяла телефон и набрала номер, который помнила уже многие годы,  если не десятилетия. "Мистер Прайс на месте? Что значит, я набрала  неверный номер? Позовите его немедленно!" Бог знает, что подумали об этом  звонке на том конце линии. Я просто лежал, не шевелясь и плотно зажмурившись,  пока она не повесила трубку и не принялась рыдать.

На  кухне, среди смутных запахов лимонного дезинфектанта, собачьей подстилки и газа  из плиты, убаюкивающе раздавалось тиканье.

            Луи  собирала пазл из тысячи кусочков, тот, что с рисунком мельницы у пруда. Она  разложила пазл на карточном столике, протянув под ним ноги. Я сидел перед ней,  голый, и молчал. Пальцы ее ног находились всего в нескольких дюймах от моих  колен, и я не смел придвинутся ближе. На ней были черный бюстгальтер,  нейлоновая комбинация и очень тонкие колготки. Она то и дело суетливо потирала  ногой об ногу, ногти на пальцах были покрашены  красным лаком. Она сняла бигуди, и ее серебристые волосы  поблескивали в свете рождественской гирлянды. Для век она выбрала розовые тени,  которые придавали ее холодным, стального цвета глазам победоносную  привлекательность. Когда она пользовалась макияжем, то выглядела моложе. Тонкий  золотой браслет обвивал ее тонкое запястье, а часы на металлическом ремешке  тихо тикали. Циферблат был до того мал, что я не мог разглядеть, который час.  "Полночь уже минула", – подумал я.

            Пока  Луи собирала пазл, она заговорила со мной лишь раз, тихим, твердым голосом.  "Если тронешь, тебе кранты".

            Мои  вялые руки снова упали на пол. Все тело ныло от долгого неподвижного сидения.

            Она  же по большей части оставалась спокойной и безучастной все то время, что ушло у  нее на завершение пазла, так что в памяти у меня почти ничего не осталось.  Запоминаю я что-то лишь, когда она заводится, и забываю об этом, когда  успокаивается. Когда она в ярости, моя память переполняется.

            Луи  начала пить шерри из высокого бокала и отпускать нелестные замечания по поводу  наших отношений. Вроде таких: "Не знаю, о чем я тогда думала? А теперь  влипла. Ха! Посмотрите на меня, ха! Какой уж тут "Ритц"! Одни  обещания. С тем парнишкой-американцем мне было б куда лучше. С тем, с которым  ты дружил…"

            Заводясь  все сильнее, она принялась расхаживать по гостиной взад-вперед. Такая высокая,  худая, а внутренние поверхности бедер с мягким шелестом соприкасались при  ходьбе. Я чувствовал запах ее губной помады, духов и лака для волос, который  обычно возбуждал меня, особенно когда ее настроение становилось вздорным и  капризным. А почувствовав уксусный запах злобы, я начал вспоминать... По-моему...  это была посылка, которая прибыла в комнатушку, где я жил несколько лет назад.  Да, я вспоминал уже об этом раньше, и, по-моему, не раз.

            Толстый  конверт был адресован какому-то врачу, однако спереди кто-то написал: "ПО  ДАННОМУ АДРЕСУ ПОЛУЧАТЕЛЬ БОЛЬШЕ НЕ ПРОЖИВАЕТ", и ниже добавил мой адрес.  Только письмо не было адресовано мне или кому-то конкретно, вместо этого над  моим почтовым адресом было написано: "Вам", далее:  "Мужчине" и "Ему". Не было никаких данных отправителя,  поэтому я вскрыл пакет. А в нем оказались старые часы, женские наручные часики  на тонком поцарапанном браслете, пахнувшие духами, и так сильно, что когда я  взял часы в руку, мне сразу представились тонкие белые запястья. В вате  обнаружился рекламный листок-многотиражка, расписывавший прелести некой  "литературной прогулки", проводимой организацией под названием  "Движение".

            Я  отправился на эту прогулку, но, наверное, лишь для того, чтобы вернуть часики  отправителю. То была воскресная тематическая прогулка: нечто, связанное с тремя  жуткими картинами в крохотной церквушке. Триптих, представлял собой изображения  старого уродливого комода. Существовала некая связь между этим комодом и  местным поэтом, сошедшим с ума. По-моему, так. Я был уверен, что после  утомительной прогулки, в общественном центре участников ждали напитки. Я  расспросил членов группы, пытаясь выяснить, чьи это часики. Все отвечали:  "Спросите Луи. Похоже, у нее такие были". Или: "Поговорите с  Луи. Это ее". И даже так: "Луи, она ищет. Определенно".

            В  конце концов, я вычислил эту Луи и подошел к ней, поговорил, сделал ей  комплимент за потрясающий макияж век. Выглядела она настороженной, но похвалу  оценила с помощью кивка и натянутой улыбки, не коснувшейся ее глаз.

            "Вы",  - сказала она, - "из того дома, где живут бомжи? Я видела, как туда  заходил один парень, и сперва приняла вас за него". Затем она взяла у меня  часы и покорно вздохнула: "Ну да ладно", будто принимая приглашение.  "По крайней мере, вы их вернули. Только, боюсь, это будет не то, о чем вы  думаете". Помню, тогда я смутился.

            В  тот день я не мог удержаться от любования ее красивыми руками, и от  представления ее в одних лишь узких кожаных сапогах, которые были на ней во  время прогулки. Поэтому я был рад, что часы оказались связаны с этой женщиной  по имени Луи. Думаю, мои знаки внимания заставляли ее чувствовать себя особенной,  но при этом также раздражали, будто я был каким-то надоедалой. Я не знал,  сколько ей лет, но она явно старалась выглядеть старше в сером пальто, с шарфом  на голове и в трапециевидной твидовой юбке.

            С  первой же встречи она вызвала у меня неловкость, но также интерес и возбуждение. Я в то время был одинок и не мог выбросить эту холодную,  неприветливую женщину из головы, Поэтому я снова направился в общественный  центр, зная, что там ежемесячно собирается странная группа людей, называющаяся  "Движение".

            Это  неказистое, простое и гнетущее здание являлось штабом их организации, а его  стены были покрыты детскими рисунками. Когда я пришел туда во второй раз,  красные пластиковые стулья были расставлены рядами. Там был большой серебристый  кипятильник для чая, а на бумажной тарелке лежало разное печенье. Я нервничал,  поскольку никого не знал, а те, кто могли помнить меня по прогулке, казалось,  не были расположены к общению.

            На  сцене должно было что-то произойти, и я сидел в ряду позади Луи. На ней было  серое пальто, которое она не стала снимать в помещении. Голова ее вновь была  повязана шарфом, глаза скрывали очки с красноватыми стеклами, на ногах - те же  сапоги, а сама она не проявляла ко мне никакого интереса. Даже после того, как я  вернул часы, и она предложила заключить что-то вроде загадочного соглашения,  что мы и сделали. Я и вправду опасался, что она неуравновешенная, но тогда я  был доведен своим одиночеством  до отчаяния. Все это приводило меня в  замешательство, но моему недоумению было суждено лишь нарастать.

            Словно  воспроизводя образ с одной из тех жутких картин, которые я увидел на  литературной прогулке и которые довели местного поэта до сумасшествия, в стоявшем  на низкой сцене кресле неподвижно сидела пожилая женщина. Она была закутана в  черное, лицо скрывала вуаль. Одна ее нога была помещена в большой деревянный  сапог. Рядом с креслом стоял драпированный комод. Он был размером со шкаф для  одежды, только глубже. Такими еще пользовались недорогие фокусники. По другую  сторону от женщины стоял какой-то навигационный прибор, предположительно,  морской. Он был из меди и имел спереди нечто, похожее на циферблат. Изнутри  доносилось громкое тиканье.

            На  сцену вышла еще одна женщина, с вьющимися черными волосами, полная, и одетая,  как маленькая девочка. По-моему, на ней были красные туфли на очень высоком  каблуке. Когда женщина в красных туфлях стала читать из книжки стихи, мне стало  неловко, и я захотел уйти. Просто встать и быстро покинуть зал. Но из страха  привлечь к себе внимание, я все медлил, царапая по полу ножками стула, в то  время как все остальные зрители были в восторге от происходящего на сцене.

            После  декламации женщина, одетая, как маленькая девочка, удалилась со сцены, и зал  погрузился в темноту, остались гореть лишь два красных сценических светильника. 

Внутри  стоявшего на сцене комода что-то заквакало. Звук вызвал у меня образ  лягушки-быка. Наверное, это была запись - так я тогда подумал. Тиканье из медного  прибора становилось все громче и громче. Некоторые люди повскакивали со своих  мест и принялись кричать на ящик. Я был в ужасе, мне стало стыдно за кричавших  и очень неловко. В конце концов, я запаниковал и направился к выходу.

            Луи  обернулась и сказала: "Сядьте на место!" Впервые за весь вечер она  обратила на меня внимание. Я вернулся,  хотя и не понимал, почему подчинился  ей. Другие, сидевшие рядом со мной в зале, выжидающе поглядывали на меня. Я  пожал плечами, откашлялся и спросил: "Что?"

            Луи  сказала: "Не "что", а "кто" и "когда".

            Я  ничего не понимал.

            Сидевшая  на сцене пожилая женщина с фальшивой ногой впервые заговорила.

            "Один  может идти", - произнесла она хрупким голосом, усиленным старыми  пластиковыми динамиками, установленными над сценой.

            Отбросив  стулья, некоторые из которых даже опрокинулись, к сцене бросились, неприлично  толкаясь, как минимум четыре зрительницы. Все они держали над головой карманные  часы. Первой до сцены добралась Луи. Судя по напряженной позе, она была  охвачена детским восторгом, и выжидающе смотрела на пожилую женщину.

            Закрытая  вуалью голова старухи кивнула, и Луи поднялась по ступеням на сцену. Встав на  четвереньки и опустив голову, она заползла в драпированный комод. Пока Луи  забиралась внутрь, сидящая в кресле старуха то ли хихикая, то ли хныча,  довольно безжалостно молотила ее своей клюкой по спине, ягодицам и ногам.

            Огни  на сцене погасли, или перегорели, и собравшиеся, оказавшись в темноте,  замолчали. Я слышал лишь громкое тиканье часов, а потом со сцены донесся  влажный хруст, похожий на звук раскалывающегося арбуза.

            "Время  вышло", - объявил усиленный динамиками голос старухи.

            Огни  зажглись, и люди в зале стали тихо переговариваться. Луи я не видел и гадал,  сидит ли она все еще в комоде. Но я уже достаточно насмотрелся бессмысленного и  неприятного обычая, или ритуала, связанного с теми картинами и каким-то более  глубоким, непонятным мне вероучением, и спешно ушел. Никто не пытался меня  остановить.

            По-моему...  все было именно так. А возможно, это был сон. Не знаю, могу ли я доверять тому,  что появляется в моей голове в виде воспоминаний. Но я уверен, что уже  представлял себе этот эпизод раньше, в другой вечер, похожий на этот, когда Луи  оплакивала наше совместное проживание. Возможно, мое воспоминание относится к  прошлому месяцу? Не знаю, но видение кажется мне очень знакомым.

            Луи  стала звонить мне после того вечера, когда залезала в комод на сцене  общественного центра. В разговорах по телефону она сыпала оскорблениями. Помню,  как я стоял у общего телефона в коридоре здания, где снимал комнату. Голос у  нее звучал так, будто ей приходилось орать через расстояние в несколько миль,  да еще преодолевать вой ветра. После этого я попросил других жильцов говорить  всем звонящим, что меня нет дома, и вскоре звонки прекратились.

            Сразу  после моего контакта с Луи и «Движением» я познакомился с одной… да, очень  милой рыжеволосой женщиной. Но общался я с ней недолго, потому что ее убили. Ее  задушили, а труп бросили в мусорный контейнер.

            Вскоре  после этого Луи заявилась ко мне лично.

            По-моему...

            Да,  вскоре состоялась короткая церемония в подсобке благотворительной лавки. Помню,  мой костюм был маловат для меня. От него пахло чужим потом. И я стоял на  коленях перед кучей старой одежды, которую нужно было разобрать, а Луи стояла  рядом, в деловом костюме и своих восхитительных сапогах, с потрясающим макияжем  на глазах, а ее серебристые волосы были завиты.

            Нас  поставили перед деревянным комодом, который я видел в общественном центре и на  странных картинах в часовне во время литературной прогулки. Из ящика  раздавались какие-то хрипы, будто там сидели астматики. Мы слышали их из-за  пурпурной драпировки.

            Один  мужчина - думаю, он работал в городе почтальоном - держал у меня под  подбородком портновские ножницы, чтобы я непременно произнес те слова, которые  меня просили. Только ножницы были не нужны, поскольку, каким бы коротким не был  период моего ухаживания, к тому моменту я настолько привязался к Луи, что был  вне себя от возбуждения всякий раз, когда видел ее. На свадебной церемонии в  благотворительной лавке, пока все мы декламировали стихи сошедшего с ума поэта,  Луи держала над головой дамские наручные часики, которые очень громко тикали и  которые когда-то были посланы по моему адресу, хотя и предназначались кому-то  другому.

            Мы  поженились.

            Луи  вручили аляповатый букет из искусственных цветов, а мне досталась длинная  деревянная линейка, сломанная об мои плечи. Боль понемногу стихала.

            Был  еще и свадебный завтрак, с "детским шампанским", сырными шариками,  лососевыми сэндвичами, кочанным латуком, и сосисками в тесте. А еще было много  секса в брачную ночь, какого я никогда не мог себе представить. По крайней  мере, я думаю, что это был секс, хотя помню лишь много криков в темноте вокруг  кровати, и еще кто-то кашлял и икал в перерывах между бычьим мычанием. Помню,  меня жестоко избили ремнем свидетели, которые тоже находились в номере отеля,  снятого по такому случая.

            Или  это было Рождество?

            Не  уверен, что с тех пор она позволяла мне прикасаться к ней. Хотя у себя наверху  не отказывала себе в удовольствиях с тем, что, как могу лишь предположить, находилось  внутри ящика, присутствовавшего в общественном центре и на нашей свадьбе.  Может, я ей и супруг, но думаю, браком она сочеталась с кем-то другим, чей  хриплый лай перемежался с ее криками удовольствия, мычанием и наконец,  рыданиями.

            Раньше  измены огорчали меня, и я плакал в собачьей корзине внизу, но со временем  привыкаешь к чему угодно.

            В  четверг Луи убила еще одну молодую женщину, на этот раз кирпичом, и я понял,  что нам снова придется переехать.

            Ссора  вылилась в ожесточенную потасовку за пляжными домиками. А все из-за того, что я  поздоровался с привлекательной женщиной, выгуливавшей собачек возле нашего  пикника на одеяле. Луи набросилась и на собачек, а мне пришлось отвернуться в  сторону моря, когда она догнала спаниеля.

            Когда  стемнело, я повел Луи домой, закутав ее в одеяло для пикника и держась тени  деревьев. Дрожащая, покрытая спереди пятнами, она всю дорогу разговаривала сама  с собой, а весь следующий день ей пришлось пролежать с маской на лице.  Случившееся вызревало не один день - Луи ненавидела молодых женщин.

            Пока  она поправлялась, я в одиночестве смотрел телетекст - понятия не имел, что этот  канал все еще существует на телевизоре - и думал о том, куда нам дальше  податься.

            Когда  два дня спустя Луи спустилась вниз, глаза у нее были густо накрашены, а ноги  обуты в блестящие сапоги. Со мной она была мила, но я сохранял сдержанность.  Никак не мог выбросить из головы визг испуганной собачки на пляже, а потом  влажный хруст, будто раскололся кокос.

            "Опять  придется переезжать. Уже две в одном месте", – устало произнес я.

            "Мне  этот дом никогда не нравился", - сказала она в ответ.

            Обеими  руками она успокаивающе закутала меня в толстое банное полотенце, поцеловала, а  затем плюнула мне в лицо.

            Три  последующие недели я ее не видел. К тому времени отыскал дом с террасой в  двухстах милях от того места, где Луи убила двух прелестных девушек. И на новом  месте начал надеяться, что она никогда больше не вернется ко мне. Знаю, что  ждать этого - дело напрасное и бесполезное, поскольку, прежде чем исчезнуть с  побережья, Луи так медленно и дразняще заводила свои золотые часики, глядя мне  прямо в глаза, что моим надеждам на расставание суждено было остаться мечтами.  Единственное, как можно было достичь разрыва с Луи - это склониться над  раковиной умывальника, подставив горло под ее портновские ножницы и мастурбируя  при этом. Именно так она избавилась от последних двух своих мужей: какого-то  художника из Сохо в шестидесятых и хирурга, с которым прожила много лет. Либо  быстрый развод с помощью ножниц над старой керамической раковиной, либо я буду  зарезан в благотворительной лавке во время одного из воскресных собраний. Ни  один из вариантов меня не устраивал.

            В  новом городе имеются признаки "Движения". Его члены входят в две  конкурирующие организации: В "Общество перелетных птиц", которое  собирается над магазином легальных наркотиков, работающим лишь по средам, и в  "Группу по изучению М. Л. Хаззарда", которая проводит встречи в старой  методистской церкви. Никто, будучи в здравом уме, не пожелал бы связываться ни  с одной из этих групп, и подозреваю, их будут сотрясать расколы, пока они вовсе  не исчезнут. Впрочем, состоялось несколько свадеб, и в городе уже слишком много  молодых людей числятся пропавшими без вести. Но я надеялся, что сближение  других людей с верованием Луи успокоит ее или отвлечет.

            В  конце концов, Луи появилась в гостевой спальне нового дома - голая, если не  считать золотых часиков, и пощипывающая свои тощие руки. Мне потребовалось  несколько часов, чтобы с помощью горячей ванны и множества чашек слабого чая  привести ее в чувство и сделать так, чтобы тиканье замедлилось и стало тише, а  от змей с собачьими мордами остались лишь грязные пятна на ковре. Я видел, как  она измучилась, пока была вдали от меня, и, появившись здесь, ей просто  хотелось сделать себе больно. Однако через несколько дней я вернул ей облик той  Луи, какой мы ее помнили. И она начала понемногу пользоваться губной помадой,  причесываться и носить нижнее белье под домашним халатом.

            В  конце концов, мы выбрались на прогулку. Сперва дошли лишь до конца дороги,  затем до местных магазинчиков, чтобы купить ей новую одежду. Потом добрались до  набережной, где съели по детской порции ванильного мороженого и посидели на  лавочках, вглядываясь в туманный серый горизонт. Не успели мы дойти до моря,  как какой-то пьяный бродяга сделал Луи грязное предложение, испугав ее. А потом  другой юноша в грязном спортивном костюме, ехал за нами полмили на велосипеде,  пытаясь схватить Луи сзади за волосы.

            Тогда  Луи сбежала от меня во второй раз, пока я скармливал двухпенсовые монетки  игровому автомату, чтобы выиграть коробок спичек и пачку сигарет, завернутую в  пятифунтовую банкноту. В поисках ее я обегал весь пирс и берег, а нашел лишь,  услышав звук из общественного туалета, будто кто-то прыгает в луже. А потом я  увидел возле туалета велосипед.

            Она  заманила парня, хватавшего ее за волосы на набережной, в женский туалет и  расправилась с ним в последней кабинке. Когда я зашел, чтобы вытащить ее  оттуда, от лица парня уже почти ничего не осталось, а кожа на макушке была  содрана, как корка пирога. Приведя Луи домой, я увидел, что все колготки у не  порваны, а ее лучшие сапоги мне пришлось выбросить в мусорный контейнер.

            После  этого случая нас пришли навестить два человека из "Движения". Они  просили меня не беспокоиться, поскольку подобное происшествие вряд ли будет  расследоваться, и к тому же полиция уже выдвинула обвинение двум мужчинам.  Очевидно, потерпевший постоянно якшался с обвиняемыми, и у них уже была  судимость за приставание к людям на улице. А еще визитеры из  "Движения" пригласили нас быть свидетелями на свадьбе. Это  приглашение я воспринял с ужасом, несмотря на ненасытное желание снова увидеть  Луи в роскошном наряде.

            Свадьба  проходила на складе домика "Морских скаутов", где пахло трюмом, и где  через считанные минуты Луи познакомилась с кем-то еще: с лысым толстяком,  который почти все время плотоядно пялился на нее, а на меня бросал насмешливые  взгляды. Она опять очень старалась потерять меня в толпе, и хотя там было полно  народу, желающего постегать жениха кожаными ремнями, я не сводил с нее глаз. На  свадебном завтраке я увидел, как толстяк угощает ее чипсами, которые обычно  идут с пакетиком соли в упаковке. Толстяк не был женат, и не состоял в  "Движении", поэтому я был шокирован тем фактом, что на подобное  мероприятие пустили одинокого мужчину. В какой-то момент, выпав из поля зрения  Луи, я даже заметил, как она сунула толстяку номер нашего телефона. Всем  остальным женщинам было жаль меня.

            После  свадьбы в домике "Морских скаутов" я почти не узнавал Луи. Целыми  днями она пребывала в приподнятом настроении, а меня будто не замечала. А  затем, заметив, наконец, мое присутствие, разозлилась, поскольку я явно мешал  ей воспользоваться очередной возможностью.

            Толстяк  даже подошел ко мне на улице, когда я вышел за покупками, и заговорил со мной.  Сказал, что мне лучше оставить Луи в покое, поскольку наши отношения уже  умерли, а он намерен жениться на ней через несколько недель.

            "Вы  так считаете?" - спросил я, на что он влепил мне пощечину.

            После  инцидента с толстяком я три дня просидел, скорчившись, под кухонным столом,  после чего вылез и облачился в одежду Луи, отчего у меня закружилась голова.   Когда я наложил себе на веки тени, у меня едва не подогнулись колени. Но мне  все равно удалось выйти из дома с утра пораньше и нанести визит толстяку. Луи  выбежала за мной на улицу, крича: "Не трогай его! Не трогай моего  Ричи!" Когда некоторые соседи начали выглядывать из окон, она, рыдая, вернулась  в дом.

            Отлично  понимая, что Луи запрещено пытаться заводить знакомство с новым партнером без  моего согласия на развод, Ричи не смог бы удержаться от флирта с ней. Увидев в  глазок своей двери мое загримированное лицо, он решил, что я - это Луи. Перед  тем как открыть дверь, он немного помедлил. Затем появился в дверном проеме,  улыбаясь, с выпирающим из-под халата пузом. И я резко вонзил ему в этот  пузырь с кишками острые ножницы. У него не было даже возможности закрыться  своими волосатыми ручищами, и ножницы глубоко вошли в его живот.

            Простофилям  у нас в "Движении" не место. Это все знают. Позже я выяснил, что ему  позволили прийти на мероприятие, потому что женщина из "Группы перелетных  птиц", та, которая в помещении никогда не снимала дождевик с поднятым  капюшоном, положила глаз на Ричи и считала, что это ее шанс. Всего неделя  отделяла ее тоже от перехода в мир иной, но, думаю, я приберег ей нескольких  десятилетий горя. Позже, за то, что я разделался с Ричи, она даже прислала мне пачку  печенья и открытку с гоночной машиной, предназначавшуюся девятилетнему  мальчику.

            Как  бы то ни было, я гнал Ричи до самого конца прихожей, прошивая его, словно  швейная машинка, и заставляя блеять, как овца. Я был в резиновых перчатках для  мытья посуды, поскольку понимал, что пластиковых ручки ножниц будут скользить в  руках. Воткнул-вытащил, воткнул-вытащил, воткнул-вытащил! А когда он замедлился  и, скользив по стене прихожей, ввалился в свою скромную гостиную, я всадил  ножницы ему глубоко в шею. Затем закрыл за ним дверь и стал ждать, пока он не  перестанет кашлять и хрипеть.

            Это  был тяжелый, вонючий мерзавец, с заросшей черной козьей щетиной спиной и с  широким, мясистым, некогда ухмылявшимся лицом. Мне пришлось разделать его на  части, чтобы вынести из квартиры. Невероятно, но когда расчленял в ванной его  тушу, он ожил на мгновение, чем напугал меня до полусмерти. Впрочем, прожил он  недолго, и я закончил все с помощью садового секатора, который оказался хорош  для разделки мяса. Я нашел его на кухне под раковиной.

            Мне  потребовалось сделать три ходки. Одна - в старый зоопарк, который давно уже  нужно было закрыть, где выбросил куски в заросший вольер для казуаров (там  обитали три птицы). Другая - к сливной трубе, возле которой дрались чайки. И  третья - к домику "Морских скаутов". Туда я отнес голову, которую  похоронил рядом с военным мемориалом, чтобы Ричи всегда мог видеть место, где  все началось.

            Вернувшись  домой, я запер Луи на чердаке, поснимал детекторы дыма и, открыв окна, сжег в  кухонной раковине всю ее одежду, кроме пары лучших выходных колготок. Прошелся  по дому, собирая все ее вещи, и то, что не выбросил в мусорные баки, отдал в  благотворительную лавку.

            Прежде  чем оставить Луи, рычавшую, как дикая кошка, на чердаке среди наших старых  рождественских украшений, я сказал ей, что, возможно, увижу ее в нашем новом  доме, когда найду его. Спустившись вниз по лестнице, я надел на руку ее часики  и прислушался к их быстрому тиканью. Они стучали, как сердце, готовое  разорваться. Стоявшие в серванте, маленькие черные воины принялись бить своими  деревянными ручками в кожаные барабаны.

            Луи  продолжала царапать ногтями фанерный люк чердака, когда я вышел из дома с всего  одним чемоданом.

Ⓒ The Days of Our Lives by Adam Nevill, 2016

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Морской конек

Стены  из воды, тягучей как лава, черной как уголь, толкают грузовой корабль вверх на  горные склоны, через пенящиеся пики, и с силой швыряют вниз. Судно неуклюже  рассекает гигантские, катящиеся волны, оставляя за собой завораживающие  галактики из пузырьков воздуха. Эти временные вселенные появляются ненадолго в  бескрайней ониксовой воде, и, сформировавшись, затягиваются под корпус, или с  шипением приносятся в жертву холодному ночному воздуху.

            Огромное  стальное судно все рвется вперед. Будто выпивший бродяга, шатаясь, поднимается  с колен, прежде чем снова свалиться в грязную канаву. У незнающего покоя  корабля нет другого выбора, кроме как снова и снова бросаться на очередную  гигантскую волну.

            Его  освещенные иллюминаторы и квадратные окна утешающе светят посреди темного  ревущего океана, простирающегося в бесконечность. Словно напоминая о теплом,  гостеприимном доме в зимнюю ночь, огни кабины дополняют два дверных проема,  зияющих в задней части надстройки. Мокрая палуба блестит от льющегося из них  света.

            Все  поверхности на борту стальные, и покрашены белой краской. Приваренные друг к  другу, металлические кубы надстройки опоясаны желтыми поручнями, помогающими  перемещаться по скользкой палубе. Тут и там возвышаются белые лестницы, будто самим  своим присутствием вызывающие стук спешащих вверх-вниз ног.

            По  бокам верхней палубы закреплены небольшие спасательные шлюпки, напоминающие  пластиковые бочки. Все они на месте. Иногда какой-нибудь кран выглядывает в  море с неуместной беззаботностью, или в ожидании задачи, которая так и не  поступает. Антенны, спутниковые тарелки и навигационные мачты над дальним  безжизненным мостиком словно трясутся от страха, или размахивают своими  опорами, реями и проводами из стороны в сторону, будто отчаянно высматривая  что-то в постоянно меняющемся водном ландшафте.

            Первый  люк трюма был открыт, его огромная стальная дверь подвешена за цепи к крану.  Этот большой квадратный участок корпуса заполнен белыми мешками, уложенными  друг на друга в тесные колонны. Самые верхние промокли от дождя и морской воды,  и потемнели. В освобожденном от мешков центре трюма стоит поцарапанный и  помятый металлический контейнер, покрашенный в черный цвет. До своего  обнаружения, он, по-видимому, был умышленно спрятан под ярусами мешков. Одна из  створок двойных дверей в передней части старого контейнера распахнута.

            Где-то  на палубе маленький медный колокол издает одинокий, никому не адресованный звук  - простая дань традиции, как и тихие гудки громкоговорителей, закрепленных на  металлических стенах и мачтах. И хотя при хорошей погоде на этот негромкий,  настойчивый звук колокола иногда откликается чайка, сегодня на него отзывался  лишь черный, визжащий хаос ветра и бушующих волн.

            Между  задней рубкой и краном, возвышающимся над открытым люком, есть проход. Безлюдный  и сырой, он освещен шестью светильниками в металлических клетях. На стене -  красная трафаретная надпись: "МЕСТО СБОРА: СПАСАТЕЛЬНАЯ ШЛЮПКА 2".  Шум приточных вентиляторов заполняет проход. Дизельное тепло создает  впечатление близости к работающим узлам механизма. Будто в доказательство  целеустремленности и жизнеспособности корабля, выхлопная система двигателя  гудит, вызывая непрерывную вибрацию по всем поверхностям судна.

            Над  открытым люком и рядом с местом сбора из левой двери задней рубки исходит густое  тепло. Тепло, готовое окутать обветренные щеки, словно ласковое летнее солнце.

            За  металлическим порогом гул двигателя становится ниже и глуше, словно звучит  из-под земли. Как и бронхиальный рев приточных вентиляторов. Внутри,  солоноватый запах ночного воздуха и ядовитые миазмы механизмов сменяются  запахом старой эмульсии и выдохшихся химикатов из отработанных освежителей  воздуха.

            Лестница  ведет вниз.

            Но,  как и на палубе, внизу никого нет. Здесь тихо, повсюду горит яркий свет, издали  доносится слабый рокот выхлопной системы. Кажется, что в помещении общего  пользования царит спокойствие и безразличие к мощной черной энергии бушующего  снаружи урагана.

            Через  всю заднюю рубку проходит длинный узкий коридор. Его освещают квадратные линзы  в стальном потолке. Пол покрыт линолеумом, стены покрашены матовой желтой  краской, двери в кабины обшиты древесно-слоистым пластиком. В середине коридора  распахнуты двери двух расположенных друг напротив друга помещений. В обоих  горит свет.

            Первое  предназначено для отдыха экипажа, но сейчас в нем никого нет. Из-за качки по  биллиардному столу перекатываются разноцветные шары. Между ними скользят  туда-сюда два кия, словно плавающие в воде обломки. На столе для настольного  тенниса покоятся две потертые ракетки. Телевизионный экран остается пустым и  черным, как дождливое небо, раскинувшееся над грузовым кораблем. Один из  диванов из коричневого кожзаменителя лопнул в двух местах, и клейкая лента не  дает пористому содержимому подушек вывалиться наружу.

            В  прачечной, расположенной напротив по коридору, простаивает длинный ряд  стиральных машин и сушилок. Натянутые под потолком бельевые веревки провисают  под тяжестью закрепленной на прищепки одежды: джинсов, носков, рубашек и  полотенец. Одна корзина упала на пол, вывалив содержимое.

            Выше,  через один лестничный пролет находится пустой мостик. Экраны мониторов светятся  зеленоватым светом, мигают пульты управления. Один стул лежит на боку, мягкое  кресло катается взад-вперед. Одинокий пистолет скользит по полу туда-сюда.  Оружие придает в целом спокойной обстановке некоторый оттенок тревоги, будто  здесь только что произошла некая драматическая ситуация.

            Внизу,  в недрах корабля, в конце общего коридора тускло поблескивает нержавеющая сталь  камбуза. Пар клубится над рабочими поверхностями и конденсируется на потолке  над плитой. Две больших грязных кастрюли с выкипевшим содержимым стоят на раскаленных  кольцах конфорок. Из-за дверцы плиты вырываются клубы черного дыма. Внутри  плиты стоит противень с превратившимся в уголь картофелем, напоминающим сейчас  окаменелый помет рептилий.

            Вокруг  большой разделочной доски на центральном столе рассыпаны из-за качки нарезанные  овощи. Потолок над рабочим местом оборудован стальными рейками, на которых  висят, раскачиваясь, гирлянды кухонной утвари.

            Шесть  больших стейков, обсыпанных дробленой солью, лежат в ожидании брошенной  кухонной лопатки и почерневшей и шипящей сковороды. Дверь большого  холодильника, напоминающая дверь банковского хранилища, распахнута и являет  битком забитые полки, поблескивающие в матовом свете. Там стоит металлическая  раковина, размером с ванну. Внутри лежит человеческий скальп.

            Грубо  вырванный из верхней части головы и оставленный обтекать возле сливного  отверстия рыжеватый ком выглядит абсурдно искусственно. Но когда-то эти волосы были  подсоединены к системе кровообращения, поскольку они темные и мокрые у корней,  и покрыты пятнышками охристого цвета. Орудие, с помощью которого был снят  скальп, лежит на подставке для сушки. Длинный нож с зазубренным лезвием. На  полке для поварских ножей, закрепленной над соседним рабочим местом,  отсутствует несколько предметов.

            Возможно,  этот мокрый ком волос попал в раковину не из камбуза, а из другого места. Был  пронесен по коридору и по лестнице, ведущей из кают экипажа. Красные капли,  круглые, как лепестки розы, ведут в первую каюту, расположенную в коридоре,  идентичном общему проходу на верхней палубе. Дверь в эту каюту открыта. Внутри  алый след теряется в границах гораздо более крупного пятна.

            На  крючке на внутренней стороне двери висит флуоресцентная куртка и кепка. На  книжной полке с томами, касающимися низкого белого потолка, царит полный  порядок, Комод также служит письменным столом. На его поверхности, под  стеклянным пресс-папье лежат статьи. На них со снимка в серебристой рамке,  стоящей в дальней части стола, смотрят жена и дети. На платяном шкафу сложены  спасательные жилеты и защитные каски. Две односпальные кровати, расположенные  близко друг к другу, никем не заняты. Под ними аккуратно сложены и плотно  упакованы оранжевые спасательные костюмы.

            Постельное  белье, которым застелена койка справа, находится в полном порядке. Но белая  простынь и желтое одеяло соседней койки свисают до линолеумного пола, словно  спущенные паруса. Возможно, ее хозяин спешно покинул эту кровать, либо был  стремительно извлечен из нее. Постельное белье сорвано с матраса и остается  заправленным под него лишь в одном углу. Тело, лежащее на этой кровати, тоже в  плачевном состоянии. Середина матраса промокла от крови, в каюте пахнет солью и  ржавчиной. Багровые брызги от творившегося здесь буйства покрывают стену возле  кровати и часть потолка.

            К  помещению примыкает небольшая ванная комната, в которую помещается лишь душевая  кабина и стальная раковина. Ванная выглядит нетронутой. Краны, душевая головка  и держатель для полотенец сверкают чистотой. Порядок нарушает лишь одинокая  комнатная туфля, валяющаяся на полу перед раковиной. В туфле все еще находится  ступня с фрагментом волосатой лодыжки.

            Более  плотная дорожка из капель ведет дальше по коридору, к соседним каютам. Неровная  полоса красного цвета тянется по всей длине коридора, мимо четырех дверей,  распахнутых и раскачивающихся взад-вперед из-за качки. Извлечение производилось  из каждой каюты.

            Обитатели  кают будто поднялись с кроватей, встревоженные каким-то шумом, и выглянули в  коридор. И прямо, возле дверей, похоже, встретили свой скорый конец. Пол  покрывают большие лужи комковатой субстанции, будто кто-то разлил тушенку,  приготовленную на красном вине. Один из членов экипажа искал убежища в душевой  кабине последней каюты, потому что дверь в ванную была взломана, и поддон  душевой был практически черным от внезапного и обильного кровопускания.  Подобные лужи натекают на бетонный пол скотобойни из перерезанного горла  подвешенных туш.

            Слева,  в конце коридора, виднеется открытая дверь капитанской каюты. Внутри, возле  кофейного столика, выжидающе стоят диван и два мягких кресла. Офисная мебель и  полки с виду находятся в полном порядке. Но на широком столе стоят три длинных  деревянных ящика. Крышки оторваны, и упаковочная солома, некогда находившаяся  внутри, теперь рассыпана по поверхности стола и по устланному ковром полу.  Солома перемешана с высохшими цветочными лепестками.

            На  скатерти, расстеленной на полу перед капитанским столом, лежат бок о бок две  маленькие фигурки. Размером с пятилетних детей, почерневшие от времени, но не  похожие на мумии древних людей, хранящиеся под стеклом в музеях древности. На  вид они сморщенные и деформированные. Остатки каких-то волокнистых соединений  слиплись с их окаменелой плотью, скрыв им руки, если у них имелись таковые. Фигурки  в основном отличаются неправильной формой и строением черепа. Их головы кажутся  чрезмерно большими, а раздутая черепная коробка вполне соответствует уродливым  кожистым лицам. Задняя часть голов обрамлена веером шипов, а вытянутая передняя  выступает вперед. Нижние конечности этих высохших фигурок плотно сжаты вместе,  отчего напоминают длинные, загнутые хвосты.

            Во  втором ящике лежит большой черный камень, с грубо выдолбленной сердцевиной.  Тусклый цвет и сколы на поверхности также указывают на большой возраст. В  полость камня вложено современное дополнение: человеческая ступня.  Обездвиженная конечность обута в такую же туфлю, что и та, которая лежит в  душевой кабине одной из кают.

            Содержимое  третьего ящика почти не потревожено. Там лежат несколько артефактов, напоминающих  зазубренные кремни, сохранившиеся лезвия старого оружия или ножи, у которых  отсутствуют ручки. Эти орудия изготовлены вручную из камня, такого же черного,  как и чаша, ставшая вместилищем для человеческой ступни.

            Снимки  корабля и карты, заключенные в рамки, сняты с самой широкой стены, и на ней  маркером изображены контуры двух длинноносых или трубящих в трубы фигур, с  длинными, переплетенными хвостами. Рисунок грубый и напоминает детский, но  силуэты походят на забальзамированные останки, разложенные на скатерти.

            Под  двумя фигурами изображены примитивные человечки, которые будто скачут, подражая  более крупным, носатым персонажам. Наверху неровной пирамиды, неряшливо, явно в  состоянии возбуждения, нарисована другая группа человечков, с шипами,  выступающими из голов или головных уборов. "Венценосные" держат над  собой другую, более примитивно изображенную фигурку, из торса которой в  поджидающий сосуд стекает кровь. С помощью дополнительных деталей показано, что  у ноги жертвы связаны, а ступни удалены.

            Кровавые  следы ведут из капитанской каюты, по лестнице на верхнюю палубу и в  неосвещенную кают-компанию.

            Свет  проникает в это помещение из коридора, в полумраке виднеются два длинных стола  и один поменьше, для офицеров. На двух больших лежат, поблескивая длинные  красноватые фигуры. Двенадцать тел, тающих во тьме по мере удаленности от двери.  Спереди у них будто расстегнуты "молнии". И то, что было внутри,  теперь сложено в кучи на стульях, на которых некогда сидели эти люди. Их  ступни, некоторые босые, некоторые обутые, ампутированы и сложены в груду во  главе двух столов.

            В  дальний конец столовой свет почти не проникает. На фоне темной стены, не  представленные на суд живой аудитории, в неком извращенном и неуместном, и все  же жутко трогательном танце скачут два мерцающих уродливых силуэта. Будто в  счастливом воссоединении, они кружатся вокруг друг друга, неистово, но не без  изящества. Кажется, что вместо ног у них по длинному, шипастому хвосту.

            Снаружи,  на палубе видно, что корабль продолжает свое скитание, потрясенный от  одиночества и усталости и, возможно, утративший рассудок из-за произошедшего  под палубой.

            Нос  на мгновение поднимается над небольшой волной и бросает выжидающий взгляд в  сторону далекой гавани, к которой судно медленно относит всю ночь, после  изменения курса.

            На  берегу и примыкающей голой суше горят белыми точками огни портового городка.  Тут и там в их свете видны неровные силуэты маленьких зданий, на каменных фасадах  которых поблескивает стекло, формируя невольный маяк для того, что несут эти  волны.

            Не  взирая ни на что, корабль скользит по волнам, неумолимо уносимый течением, которое  подхватило его стальной корпус днем ранее, и теперь медленно толкает к берегу, хотя,  наверное, не так уж и бесцельно, как представлялось на первый взгляд.

            На  носу, крепко привязанная веревкой к перилам, одинокая, раздетая фигура кивает  поникшей головой в сторону суши. Бледная плоть упитанного торса то и дело омывается брызгами морской воды, но все еще хранит следы страшных увечий, нанесенных как с неистовством,  так и с тщательностью. Любопытная носовая фигура вскрыта от пупка до грудины, и  являет стихии чернеющее нутро. Инструмент, использовавшийся для столь грубого  доступа к сердцу, давно исчез. Возможно, выпал из мокрых, скрюченных пальцев в  обсидиановый грохочущий вихрь монументального океана.

            Будто  в подражание королю, в том месте, где был срезан скальп, через всю верхнюю  часть черепа, вбит в форме гребня или плавника неровный ряд сделанных из  гвоздей шипов. Обе ступни у мертвеца отсутствуют, а ноги связанны бечевкой в один  жуткий хвост.

Ⓒ Hippocampus by Adam Nevill, 2015

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Назови имя

На ржавом песке, под небом цвета серы вдоль длинного и ровного пляжа распростерлась огромная туша. Черные соленые волны ударяли в серую массу безжизненной плоти, окутывали труп пеной. Разбросанные по телу колосса десятки молочного цвета глаз слепо взирали в пространство. Вдали, у обоих краснокаменных мысов, замыкавших залив, плоть блестела в тех местах, где оставалась целой, и казалась студенистой там, где тление уже успело изъязвить гладкие бока.

Желтый свет пробивался сквозь медленно сгущавшиеся неподвижные облака, понемногу затмевавшие солнце, позволял различить длинный клюв, усаженный мелкими зубами кита-убийцы и как бы улыбавшийся. Остатки того, что прежде было огромным грудным или спинным плавником, истрепанные, как большой корабельный парус зарядом шрапнели, все еще возносились к небесам. Кое-где на берегу, способном на Марсе оградить безводное озеро, по песку из-под туши текли длинные прозрачные студенистые струи, словно бы эта стена плоти была ранена во время битвы левиафанов, произошедшей в не знающих света глубинах черного океана. Или, может быть, туша эта раздавила собой другую, прозрачную громадину, впрочем, прозрачные щупальца могли быть и частью трупа. Клео не могла об этом судить. Ни одна птица не взлетала с павшего гиганта и не опускалась на него. Неужели гигантская тварь представляет собой всего лишь ком материи, непристойным образом сложившейся в водах океана и исторгнутой им как мусор?

Словом, Клео с полным отвращением изучала тварь, выброшенную волнами на берег, в котором она теперь опознала старую эспланаду Пейнтона, изменившуюся, как преобразились атмосфера, океан и цвет песка. И в тот самый момент, когда Клео поняла, что попытки определить видовую принадлежность гигантской твари, a также понять, где находится она сама, не столь важны для нее, как осознание времени, когда все это происходит. Ей удалось заметить, что она на пляже не одна. Над темно-красными глыбами, располагавшимися всего в нескольких футах от того места, где с раскрытым ртом замерла она, появились две черные усатые головы, гладкие, как у тюленей, однако сидевшие на шеях, ниже которых располагались плечи и руки.

Стараясь не потерять их из вида, Клео отодвинулась от них с той быстротой, которую в сновидении допускало движение по рыхлому песку – не быстрое и не далекое. Головы исчезли – для того лишь, чтобы появиться поближе к ней, возле источенной водой каменной стены. Черные твари, спрятавшиеся было за грядой, высунулись повыше – словно псы, учуявшие благоуханную добычу.

Вдалеке, за выраставшим из галечника краснокаменным мысом в самом конце пляжа, великий рык распорол воздух… воздух, в котором не было ни единой морской птицы. За рыком последовал жуткий визг, испущенный вторым голосом. Горестный вопль этот словно вырвал кусок сердца Клео. Там, за мысом, на землю с глухим стуком обрушилось тяжелое тело, и падение это было не только слышным, но и ощутимым в колебаниях почвы. Звук, подобный хрусту огромной отломившейся ветви, и череда взволнованных криков подкрепили ее убежденность в том, что там, за мысом, тварью огромной и сильной только что было предано смерти существо менее громадное и могучее.

Плоть твари, по которой она бежала, вдруг сделалась рыхлой под ее ногами и как бы ушла в глубь себя, – как если бы ноги ее стали зарываться все глубже и глубже в песок. Посмотрев вниз, она увидела, что к ней обращено лицо, несомненно прежде бывшее человеческим… увидела, но только на краткий миг. Лицо это выражало понимание того, что пришел конец долгих страданий его обладателя: слишком уж человеческий рот раскрылся, хватая воздух, розоватые жабры трепетали внутри сделавшейся более прозрачной шеи. Завершавшееся лицом длинное и теряющее цвет тело принадлежало морскому коньку. Колючий хвост его беспомощно бил по песку.

С коротким, полным сочувствия рыданием обезумевшая Клео решила было разбить изящную голову этого существа камнем, чтобы окончить его страдания, однако преследователи приближались, и даже как будто бы уже перебирались через каменную гряду и шипели, замечая охватившие ее панику и усталость.

Путь вперед ей преграждал какой-то хобот или конечность, покрытая белыми пятнами тлена, откинутая на берег огромным, распростертым вдоль края воды трупом.

Клео была убеждена в том, что попытка бегства в любом направлении окажется тщетной, и уверенность эта распространялась и на то, что смерть ее на песке легкой не будет. Окруженная трупами, посреди хруста костей, доносившегося из-за набросанной волнами гряды мусора, она поняла, что здесь, в этом месте, ничего другого, кроме гибели, быть не может. И понимание этого было самым худшим посреди всего прочего.

***

Клео вздрогнула, просыпаясь. Лицо ее было влажным. Еще она говорила во сне или кричала; об этом свидетельствовало пересохшее горло.

Она едва не расплакалась от облегчения, медленно осознавая, что находится в знакомой ей комнате. Впрочем, некоторые части этой комнаты казались ей незнакомыми и не принадлежащими ее дому, во всяком случае, к той части его, которую она могла вспомнить. Возможно, подробности и предметы эти завтра сделаются узнаваемыми и даруют ей утешение, а не тревогу.

Еще одна жаркая двадцатиградусная ночь.

Клео отпила воды из закрытого поильника, оставленного на блюде возле ее мягкого кресла. Запив тревогу двумя успокоительными таблетками, она включила новостной канал и принялась следить за тем, как погибал перед ней на экране мир.

Итальянский флот задержал пятый за три дня корабль с беженцами. Количество жертв измеряется тысячами. Выживших нет.

Прямой ночной репортаж транслировался из Средиземноморья. Итальянский военный корабль перехватил еще один транспорт.

Металлические переборки внутри дрейфовавшего судна предсказуемым и функциональным образом были выкрашены той жуткой серой краской, которую Клео связывала с войной на море или с морскими катастрофами. Трубы тянулись под низким, усеянным головками заклепок потолком. Краска бугрилась ржавчиной. Пылинки искрами порхали в лучах света, улетая во тьму подобием планктона, клубящегося над затонувшим судном. Камера выхватила из зеленоватой тьмы лихорадочный полет мотылька.

Неподвижные вещи вперемежку покрывали нижнюю палубу, образуя нищенскую процессию, уходящую за пределы взгляда: одеяла, обнаженные конечности, свалившиеся с ног сандалии, хаотичные груды багажа и бледные пятки ног, прошагавших уйму миль для того лишь, чтобы попасть на этот корабль, но теперь навсегда утратившие возможность ходить. Пространство на экране заканчивалось пустотой.

На экране возникла фигура, высокая, слишком уж прямая и передвигающаяся медленно и неловко, как астронавт в невесомости, – это был представитель службы биологической безопасности или военной лаборатории, одетый в защитный биокомбинезон с полной инструментов сумкой в руках. За ним следовали еще двое людей, аналогичным образом одетых в защитные костюмы… присоединенные к шлангам, они осторожно ступали в этой атмосфере цвета желто-зеленой амбры, неразличимые в таком свете лица их прятались за серыми прозрачными масками. Они тоже несли с собой пластиковые ящики. Всех троих снимал четвертый – присоединенной к шлему камерой.

Затем на экране один за другим промелькнули свидетельства трагедии – распухшие черные и коричневые лица, открытые и залитые кровью глаза, алые раны ртов, внутри которых гримасничали покрытые охряной пленкой зубы. Один из промелькнувших крупным планом мужчин широко распахнул рот, вычеканенный смертной мукой, – так, словно в последний момент жизни криком пытался отогнать саму смерть. Возле него молодая мать прижимала к себе завернутого в пончо ребенка. Малыш отвернулся, словно бы заранее пугаясь камеры. Лица большинства мертвецов были обращены к полу, словно бы жизнь, с которой они расстались, была настолько невыносима, что не стоила даже последнего взгляда.

Картинка сменилась изображением самого судна, большого и дряхлого торгового корабля, покорившегося волнам, облитого кровавыми потеками ржавчины… белый мостик без единого огонька. Сигнальные вспышки окрашивали воду игрой красных огней. Патрульные катера и фрегат держались поодаль, не выпуская судно из скрещения белых лучей прожекторов… объект исследования, обнаруженный на черной поверхности моря. Возле корпуса аварийного судна покачивались на волне резиновые шлюпки. Морские пехотинцы теснились в меньшей из них, однако лица их и стволы оружия были обращены кверху, к бортовому ограждению. Переднюю и кормовую палубы торгового судна аналогичным образом покрывал собой мусор, оставшийся после ухода человеческой жизни. Маслянистые волны с привычным безразличием лизали борта очередного одряхлевшего судна, так и не сумевшего прийти к берегу.

Дети.

Далеко-далеко, пребывая в относительном комфорте и безопасности собственной квартиры в графстве Девон, Англия, Клео зажмурилась и на какое-то время позволила себе погрузиться в эту багровую и глубоко личную тьму. Она хотела, чтобы прошедшие перед ней картинки не померкли, однако лицезрение столь ужасных вещей требовало признать их нормальными, прекратить волноваться из-за них. Даже эта новая болезнь и бесконечный поток беженцев являлись пустяками в общей схеме событий.

Когда она снова открыла глаза, имена политиканов, чиновников, военных и ученых сменяли друг друга в субтитрах, читать которые у нее не было сил. Каждый из выступавших выкладывал свою порцию информации. Из Ливии приплыл корабль с людьми: отчаявшимися жителями Восточной, Западной, Центральной и Северной Африки.

Через несколько секунд сюжет телепередачи изменился. На фоне темно-зеленой листвы, среди зарослей высокой травы можно было видеть несколько темных силуэтов. Субтитры и карта указали на лес в Габоне. Ролик также был свежим, потому что она еще не видела его ни на одном из двенадцати новостных каналов, между которыми скакала, оставаясь неподвижной в этой адской жаре.

Хотя по образованию Клео специализировалась по флоре и фауне прибрежных английских вод, как отставной борец за охрану окружающей среды она не могла устоять перед любой из новостей, повествующих об осквернении живой природы. Подобно мазохисту она выслушала подробную повесть о ходе Шестого Великого вымирания и о его неотвратимой и решительной поступи на протяжении всего короткого голоцена. И понимая собственную вину, не ощутила особого сочувствия к участи представителей ее собственного вида – никак не большего, чем к судьбе прочих видов, с которыми некогда сосуществовало человечество и которых впоследствии уничтожило. Шестьдесят процентов видов живой природы погибли, уступая свое место на планете людям, число которых уже перевалило за девять миллиардов. Клео хотелось бы никогда не видеть этого ужаса собственными глазами.

Она изменила настройку, и комнату наполнили звуки. Запись была сделана в одном из самых последних лесов Экваториальной Африки. Диктор утверждал, что в этом лесу перед глазами зрителей заканчивается история диких горилл. А Клео даже и не знала, что они еще существуют. Оказалось, что последние двести тридцать семь горилл, сумевших зацепиться за жизнь в глубине одного из последних находящихся в частной собственности участков природных джунглей, увы, только что растянулись вверх брюхом или скорчились в тисках смерти под облаками мух.

Служба новостей подтверждала, что ответственность за это несет седьмая вспышка габонской лихорадки; той же самой пандемии, которая скосила уцелевших диких приматов в Центрально-Африканской Республике, Демократической Республике Конго, Камеруне и Уганде. Гориллы официально объявлены вымершими – такими же мертвыми, как все беженцы на борту еще одного транспорта, зараженного тем же вирусом.

Единственный вопрос, который она вполголоса себе задавала сейчас, ничуть не изменился за прошедшие сорок лет с 2015 года: как, по-вашему, что произойдет с Африкой, если прекратятся продовольственная помощь и экспорт? Как сумеют в таком случае устоять страны Экваториальной и Северной Африки? Ведь подобно всем вирусам, во множестве распространявшимся по планете в последние три десятилетия, вирус габонской лихорадки, как прекрасно знала Клео, был зоонозным, то есть передавался от животных к людям. Пытавшимся выжить обитателям Экваториальной Африки нечего было есть, кроме диких животных. И в своем отчаянии они поедали мертвую плоть последних приматов, любую убитую дичину, заражаясь и передавая дальше смертоносный вирус, зародившийся в колониях летучих мышей, так же изгнанных из привычного места обитания и, таким образом, ставших распространителями пандемии, не представлявшей опасности, пока носители ее оставались у себя дома.

Вторжения в экологические системы всегда бросают нам вызов и больно огрызаются. Однако Клео также была уверена в том, что отмщение задумали не только летучие мыши. Задумали… впрочем, подходит ли это слово к процессу, разворачивавшемуся у нее на глазах? Обладает ли разумом столь огромное множество? Или биосфера представляет собой независимый живой космос, который трудно приравнять к нашему слабому и несовершенному сознанию… разве можно атом с обращающимися вокруг него электронами уподобить огромной, окруженной лунами планете?

На экране ученый комментатор из Рима указывал на иронию ситуации: вымирает еще один ближайший к нашим предкам вид животных, причем недалеко от того места, где род человеческий обрел жизнь. Попутно он приравнял влияние человека на Землю вирусу гриппа, заразившему восьмидесятилетнюю женщину. Сравнению этому было, по меньшей мере, шестьдесят лет. Какой смысл заново вводить его в употребление. Метафоры всего лишь придают ужасу новую форму, однако не могут изгнать его?

Волна жары, лесные пожары в Европе, голод в Китае, рост напряженности между Индией и Пакистаном захватили и монополизировали все новостные программы, которые она видела в последние месяцы. Хорошо, что о гибели последних человекообразных хотя бы кратко упомянули в поздние вечерние часы. Впрочем, и эта новость скоро затерялась за новыми сообщениями о новом смертоносном вирусе, на сей раз обнаруженном в Гонконге и пока еще не получившем имени.

Скорбные новости, повествующие о бесконечных этапах развития катастрофы, мерцали и вспыхивали во влажном воздухе гостиной Клео, глядевшей в окно – на черный прямоугольник горячей тьмы. До нее доносился теплый запах пены высокого прилива. Шторы с тем же успехом можно было счесть вырезанными из мрамора. В бухте не было ветра – даже самого слабого. Всюду, внутри комнаты и вовне, царила тишина.

Пожилым людям, таким как Клео, медики рекомендовали не выходить на улицу и соблюдать покой даже ночью. В такие жаркие дни их тела не успевали остыть. Уже три месяца жара в Европе собирала свою жатву среди стариков. И так каждый год на всем континенте и окружающих его островах. Однако то, что она обнаружила в нескольких милях от собственного дома, имело существенно большее значение, чем все, о чем упоминалось в новостях.

Женщины из ее семьи, видные ученые и экологи, чьи фотографии выстроились рядком на ее серванте, верили в то, что осквернение планеты бездумным ростом населения пробудили нечто настолько великое, что для него у нас даже не было меры. Сама ненасытность рода людского бросала природе вызов, сильнейший после массового вымирания на границе мелового и третичного периодов, происшедшего шестьдесят пять миллионов лет назад. Жизнь не может быть тихой и пассивной; хищник всегда услышит писк взывающего о помощи младенца.

Клео понимала, что мир не может более оставаться прежним. Не может – после того как огромные поля вечной мерзлоты на Аляске, в Сибири и Канаде разом выпустили в воздух свой ужасный и давно сдерживавшийся выдох. Высвободившегося количества метана и двуокиси углерода было достаточно для того, чтобы аннулировать и превзойти все намеченные меры по ослаблению оранжерейного эффекта. Леса и океаны поглощали теперь много меньше углекислого газа. Контуры обратной связи превратились в удавку, накинутую на горло человечества.

Средняя температура на планете возросла на три градуса по сравнению с 1990 годом. В высоких широтах рост ее составил целых пять градусов. И девять миллиардов пар ладоней начали теребить тонкую проволоку, начавшую стискивать их горла, причем некоторые с большим отчаянием, чем остальные. Иногда в дневной дремоте Клео как бы ощущала, как бьются в пыли девять миллиардов пар ног, по мере того как натягивается удавка.

Субтропики и средние широты почти забыли про дожди. Великое столкновение полярных холодов и экваториальной жары, происходящее высоко в небе над необъятными просторами бурных и теплых вод, словно те же самые беженцы, удалилось от утомленной земли. Усталые, распространяющиеся, извивающиеся потоки ветров отступили к высоким широтам и далеким полюсам… некогда реявшие высоко распределители воздушных масс унесли с собой драгоценную прохладу и вожделенный дождь – так, как если бы забирали с собой все, что можно было извлечь из этого тепла. Пресная вода и питающие жизнь покровы мягкого, золотого тепла исчезали вместе с уходящими в забвение климатами, дававшими жизнь столь многим.

Драгоценные для Клео океаны превращались в пустыни. Канадский лосось почти вымер. Треску в Северном море можно было встретить с тем же успехом, что и плиозавра. Заросли раковин на скалах рассыпались в прах. Великие коралловые рифы Австралии, Азии, Карибского моря, Виргинских и Антильских островов уже превратились в кладбища, и белые кости их оказались погребенными под шестифутовыми зарослями морской травы. И умерла третья часть всякой твари морской… Трупы морских животных покрывали дно океана, словно пепел и пыль в колоссальном крематории. И если человеческая нога еще могла ступить туда, где некогда над великими морскими городами поднимались рога кораллов и раскачивались знамена водорослей, сами руины под этой ногой рассыпались в пыль – словно песочные замки, выбеленные засухой и не знающим пощады жгучим солнцем.

Пары и газы насытили монументальные глубины и искрящиеся поверхности океана двуокисью углерода и сделали воду кислой. Великие живые массивы, мегатонны фитопланктона, образовывавшего половину биомассы планеты, замедлили движение своих машин; великие зеленые фабрики были отравлены неумелым химиком – человеком. Колоссальные живые легкие Амазонки еще создавали вторую половину атмосферы. Но деревья горели, пока море белело.

На мгновение застыв перед размахом собственных мыслей, Клео представила себе то эпохальное разрушение, которое произвел человек, вытащив его на зловонные берега вокруг того самого, где лежало оно и воняло. Того старого нарушителя границ, который давным-давно создал нас – мимоходом, бездумно, под серыми бушующими волнами. Великого гостя, всегда существовавшего под поверхностями мира, но никогда на них.

Как учила ее мать, как учила мать ее собственная мать и так далее и как Клео сообщила всем научным журналам, которые с тех пор даже не отвечали на ее письма, вся жизнь на планете возникла из крохотных органических частиц, выделившихся при столкновении с планетой, когда нечто пронзило космос 535 миллионов лет назад. И будучи подвидом этого нечто, мы теперь превратились во множество коварных узурпаторов. Теперь она не сомневалась в том, что оно завершит разрушение, начатое сжиганием углей в промышленном масштабе. Человечество по неведению своему последние две сотни лет дотошно и старательно будило собственного родителя.

Однако Клео давно уже решила увидеть конец, оставаясь вблизи от своих возлюбленных бухточек: возле той береговой линии, на которой ее семейство поколение за поколением обретало многочисленные знаки, где и она сама обрела свой первый символ. Знамения, которые следовало изучать всем; признаки, затемненные постепенным обрушением цивилизации. Новые голоса теперь пели в дожде, ветре, беспощадных приливах и во снах, толкование которых требовало целой жизни. Однако каждый крик в ее видениях знаменовал собой много большие ужасы, которые еще предстояло перенести.

Но кто, кто станет слушать семидесятипятилетнюю старуху, находящуюся на пороге деменции, местную чудачку, мать которой совершила самоубийство в сумасшедшем доме? Однако, ковыляя по супермаркетам и достопримечательностям своей незначительной бухточки, расположенной на юго-западном английском берегу, она рассказывала тем немногим, кто был готов слушать ее, о том, что существует нечто, слишком ужасное не только для понимания, но даже для веры. И что оно уже шевелится… давно, много лет.

Где-то там, в недрах мира, но и внутри самой жизни, какой мы знаем ее.

Наконец Клео обрела силы, позволившие нарушить овладевшее ею оцепенение, пустое, полное безразличия, однако то и дело перемежавшееся лихорадочными раздумьями, и отключить службу новостей. Тьма, царившая в комнате, сгустилась, разогревая облако жара, окружавшее ее кресло.

***

В ту ночь Клео снились полипы, десятки тысяч голубых студенистых силуэтов, поднимавшихся со дна моря, вырастая и влача вверх свои жидкие телеса до тех пор, пока вода в бухте не стала напоминать пруд, наполненный лягушачьей икрой. Над водой поднимались погруженные в нее по пояс пожилые мужчины и женщины, поднимавшие иссохшие руки к ночному небу, не похожему на те небеса, которые она видела прежде. Полог тьмы, пронизанный далекими жилками белого пара, отчего-то казался влажным, а может быть, сшитым из паутины, блиставшей словно бы каплями росы. На людях этих были белые больничные халаты, завязанные на воротнике, и они смеялись или рыдали от счастья, как будто видели чудо. Немногие – один или двое – взывали о помощи. Клео узнала среди них свою усопшую мать.

Когда поверхность воды превратилась в уходящий к далекому горизонту упругий ковер, тошнотворным образом вздымавшийся и опускавшийся, следуя морскому накату, пожилые, все тысячи седых и белых голов начали в унисон выкликивать одно и то же имя.

С криком перепуганного ребенка Клео проснулась.

***

Ранним утром было прохладнее, и она начала короткую прогулку до пляжа Бродсэндс, чтобы пересечь мыс и дойти до бухты Элберри. Она занималась охраной и защитой морской растительности в этой бухте в течение сорока лет своей работы в Природоохранном агентстве. Возраст уже не позволял ей нырять, однако она постоянно ходила туда пешком, чтобы проконтролировать нечто другое.

Клео не следовало оставлять свой дом без сопровождения. Однако Йоланда, медсестра и сиделка, приходившая к ней три раза на дню, должна была появиться только через два часа, когда будет уже слишком жарко, чтобы выходить из дома.

Впрочем, Клео пришлось вернуться домой раньше времени: она вышла из дома, не одевшись как надо. На половине пути по Бродсэндс-роуд, проходя под заброшенными виадуками Брюнеля, под этими каменными левиафанами, до сих пор встречавшими каждый рассвет, она поняла, что на ней только белье и ночная рубашка. И побрела домой, чтобы одеться как надо, пока никто не заметил ее на улице и не вызвал «Скорую помощь». Оказавшись возле вешалки в прихожей, она увидела записку, которой как будто бы не писала, напоминавшую о том, что утром, спустившись вниз, нужно сразу же принять лекарства.

Наконец, одетая, приняв все таблетки, она оказалась на большой береговой дамбе в Бродсэндсе. Было пять утра, встающее солнце красило морскую воду головокружительной синевой, одновременно полируя небо пронзительным серебром, от которого через считаные часы могут вскипеть мозги.

Клео задержалась на берегу, наблюдая сверху за необычным образом расположившейся на песке стаей крупных хохлатых и черношеих поганок – столь странным оказалось их расположение и количество. Она протянула руку к груди, к фотоаппарату, но не нашла его, прежде всего потому, что забыла взять его – уже не впервые.

До прошлого года она ни разу не видела, чтобы на этом месте ловили рыбу больше чем две-три эти птицы. На сей раз она насчитала двадцать штук, и все они находились на берегу. За волноломом песок пятнали своей белизной чайки… не одна тысяча. Все они безутешно взирали на море. Ни одна птица не кричала и не поднималась в воздух.

На месте пляжных навесов местный совет воздвиг платформу для наблюдения за предстоящим затмением, она также была усыпана морским птицами, погруженными в странное молчание и недвижно взиравшими на горизонт.

Как стало обычным в последние годы, пляж окаймляла широкая зеленая бахрома Himanthalia elongata, иначе ремень-травы, похожей на неприглядную мокрую шерсть и собиравшейся у края воды. Водоросли плавали на поверхности вод, почти полностью скрывая таковую на протяжении добрых пятидесяти метров. Внутри широкого одеяла неподвижной растительности, казалось, удушавшей сам прилив, она заметила застрявшую в водорослях крупную медузу-корнерота. В полосе морской травы, вытянувшейся вдоль всего берега, можно было видеть другие крупные белые диски корнеротов и ушастых аурелий, превращавших все зрелище в подобие шкуры крупного зверя, покрытой нездоровыми волдырями. Мысленным взором она видела под растительным пологом большие белые щупальца, обвивавшие неприступные зеленые плети водорослей.

А ведь когда-то вода в бухточке напоминала Средиземноморье. Офицеры флота Нельсона селились здесь, усматривая в местности подобие Гибралтара.

Клео попыталась представить себе сотни тысяч зевак, которые скоро бросятся в Торби для того, чтобы стать свидетелями грядущего космического события. Она не сомневалась в том, что людям суждено стать свидетелями зрелища, которое уже предвидели птицы, слишком испуганные для того, чтобы ловить рыбу.

Клео двигалась самым быстрым для себя шагом – на деле не слишком скорым, – часто останавливаясь на ходу, чтобы отдышаться, сначала по тропе, шедшей вдоль берега, а потом по равнине в сторону бухты Элберри. В ее распоряжении оставалось меньше часа до того момента, когда жара сделается непереносимой. Ограничения в подаче электроэнергии не позволяли часто включать кондиционер, так что в квартире Клео прохладнее стать не могло, однако мысли в ее голове спутывались в непонятный и пугающий комок даже без помощи солнца, готового разжечь над ними жаркое пламя.

Пока она брела по прибрежной тропке вдоль обрыва, в сторону уже заметного вдалеке заброшенного рыбацкого порта Бриксхэм, с моря задул жаркий ветер, зашелестевший в листве окаймлявших пустошь деревьев. Пытавшейся устоять на ногах и сражавшейся со своенравными волосами Клео тем не менее показалось, будто она услышала, как эти деревья произнесли имя.

На оставшемся за ее спиной пляже растревоженные дуновением ветра чайки, забыв про молчание, разразились предвещающими беду криками. Птицы взлетели, и Клео повернулась, провожая взглядом облако сухих крыльев, отлетавшее внутрь суши, подальше от бухты, в которой прежде им было так спокойно.

Окружавшие ее длинные корявые стволы сосен, гладких буков и лиственниц, десятилетиями медленно клонившихся подальше от моря, также говорили ей о том, что ныне они пытаются вырвать из земли корни, приковывавшие их к земле в такой опасной близости от забитой водорослями бухты Торби. Все последнее десятилетие от Дорсета до Корнуолла на ее глазах лиственные макушки деревьев, остававшихся на утесах и открытых пространствах, принимали очертания, либо изображающие стремление к бегству, либо полную страха покорность. Или же их унылая поза просто являлась свидетельством кроткого, полного отчаяния признания того эндшпиля, который незаметно созревал в открытом море, в далеких глубинах.

Мало кто замечал, как склоняются эти деревья, или же, замечая, люди приписывали этот наклон воздействию ветра. Большинство людей утратили способность понимать шепот природы. Но не все. Окружавшие бухту деревья, не имевшие покоя под дующими с моря ветрами или поникшие и угрюмые в летнюю жару, по ее мнению, знали одно лишь напряженное ожидание того, что приближалось к берегу, всегда почти незаметно и всегда незримо. Именно здесь, она в этом не сомневалась, следовало искать мрачный корень того, что сотрясало теперь мир природы.

Клео научилась понимать знаки земли, как понимали их ее прапрабабушка, прабабушка, бабушка и мать. И она знала, что деревья скоро встретят свой конец под натиском грядущих штормов, рухнут под тяжестью ударов бушующей морской воды, которая поднимется еще выше, превосходя уровни, достигнутые в последние три десятилетия. И в конце, когда восстанет оно, она знала, что деревья также выкрикнут это имя оглушительным, полным ужаса хором, после чего умолкнут навеки. Как и мы, люди. Она знала это. Ибо уже пережила приход во снах. А иногда случалось, что пророческие видения хаотическим порывом посещали ее наяву.

Имя это уже возглашали деревья более молодые – укрывшиеся в Свадебном лесу. Она слышала их издалека. Старшие обитатели леса осаживали молодежь. И огибая лесок, и спускаясь с холма к бухте Элберри, Клео слышала имя в шипении волн, доносившемся от обреза воды. Слышала не впервые. Отступавшие от берега волны прибоя катили с собой мелкую гальку, и в голосе мириадов соударявшихся камушков она теперь часто слышала это имя. Грохот и шипение ленивых волн, разбивавшихся о прожаренный берег, были слогами, в которых иногда звучал странный согласный звук, – как и в хриплых, продолжительных паузах между всеми частями этого ужасного уведомления.

Никто и никогда не видел лик Господа, и он оставался непроизносимым, однако Клео верила в то, что знает имя, которым именуется оно – на множестве языков: деревьев, птиц, моря и тех странных словес, которые звучали в ее снах. Мать когда-то сказала ей, что настанет время, и она будет слышать это имя повсюду… и в живых созданиях тоже. Что она станет принимающей.

Впервые услышав это имя, Клео – как и ее доктора – не усомнились в том, что голоса эти знаменуют собой начало фамильной хвори; первый приступ бедлама в ее наследственности, наследственный вариант деменции, не утративший силы после четырех поколений дочерей, каждая из которых была объявлена сумасшедшей при жизни. К счастью, сама Клео так и осталась бездетной, и потому проклятье закончится на ней; она никогда не решилась бы по собственной воле обрушить на ребенка все, что знала.

Целыми днями она пыталась вспомнить лицо своего мертвого мужа, или хотя бы дату его смерти, однако Клео по-прежнему отказывалась верить в то, что именно наследственная болезнь заставляла ее произносить и слышать это имя. Вместо этого она полагала, что болезнь, медленно пожирая ее мозг, создала в нем чувствительность к естественным сообщениям, передававшимся землей. К сообщениям, которые может услышать только расстроенное шестое чувство.

Она продолжала принимать таблетки, во всяком случае, некоторые из них, и никогда не рассказывала докторам о фамильных теориях. Однако ее предки по женской линии дружно утверждали, что имя впервые было произнесено в окаменелостях этой бухты. Ее собственные впечатления также начались здесь, хотя и не среди окаменелостей, но на краю пастбища, заросшего приморской травой.

***

В рощице, отделявшей бухту от поля засухоустойчивой кукурузы, занявшей прежнее поле для гольфа, Клео начала блуждать среди проложенных в подлеске троп, пока не нашла те следы, которые искала.

Машины «Скорой помощи» определенно приезжали сюда в высокий прилив. Следы шин, узкие борозды, оставленные колесами тачек, параллельные рытвины, след проезда каталок разрезали прибрежную гальку. Следы заставили Клео поворошить сухую листву на красной глине под деревьями охватывавшего бухту леса. Здесь было заметно больше свидетельств движения… целой процессии – никак не меньше – тех, кто пытался быстро приспособиться к будущему миру, о котором они также мечтали. Некоторые стремились скорее приобщиться к творцу, которого тайно почитали многие годы. И кое-кто из них уже навсегда исчез под волнами.

Клео хотелось бы знать, сумели ли некоторые из них выжить там, в холодной воде, за каймой водорослей, или же их утонувшие и раздувшиеся тела были теперь погребены в лесу – под согбенными и печальными деревьями.

Глубина воды в бухте быстро росла. За галечной отмелью на глубину уходил гладкий рыжий песок. Примерно в тридцати метрах от берега, на глубине в шесть метров, по-прежнему процветали восемь десятков гектаров морской травы, образовывавших один из самых крупных подводных лугов на Британских островах. Когда возраст еще позволял ей нырять, Клео проводила сотни часов на этом пастбище. Там, внизу, с помощью фонаря и камеры она изучала морскую флору, наблюдая за тем, как течения колышут густую, блестящую траву. За тридцать лет она взяла здесь тысячу образцов и ни разу не обнаружила в этих зарослях ничего плохого. Однако она по-прежнему задавала себе вопрос: откуда на дне взялся тот камень? Дольмен, прятавшийся от солнечного света на дне, примерно в шестидесяти метрах от берега.

Во время одного из своих последних погружений перед выходом в отставку она заметила этот крупный черный силуэт на пределе досягаемости ее фонаря. Там, где потоки на обращенном вниз склоне и рифы делали плавание небезопасным, было установлено нечто. Изваяние это она обнаружила пять лет назад и сразу решила, что оно осталось на своем первоначальном месте, погребенное водами бухты.

Как только страх и паника оставили ее, Клео поняла, что видит нечто неподвижное… какой-то камень. Проплыв еще десяток метров – поступок рискованный, поскольку начинался отлив, а она была далеко не в самой лучшей форме, отметив семидесятидвухлетие весной 2050 года, – она сумела разглядеть внимательнее камень, выступавший из подводного мрака, словно голова какого-то древнего ящера. К немалому собственному удивлению, Клео обнаружила, что приближается к объекту, предполагавшему присутствие на дне большой черной шахматной фигуры – никак не меньше слона. Над бережно сохраненным подводным лугом поднималось явно рукотворное, хотя и грубое, изваяние, ониксовыми глазами взиравшее на морское дно.

Объект мог оказаться памятником, подводным ориентиром или даже идолом. Его могли сбросить с борта проплывавшей мимо лодки. Однако каково бы ни было предназначение этой фигуры, она обнаружила свидетельство существования целой конгрегации, причем такой, которую никогда не освещал луч фонаря гидробиолога. Люди, ответственные за создание этой скульптуры, обитали на суше – в деревне Чёрстон-Феррисс[8].

Воспоминание это натолкнуло ее на мысль запланировать новый визит к Кудасам, жившим в этой деревне. И, не откладывая в долгий ящик, как только она снова почувствует себя в состоянии проделать столь дальний путь и определить, сделали ли они, наконец, последний и окончательный шаг под волны этой бухты. Судя по тому, как они выглядели во время последней встречи, необходимость эта назрела.

Время шло, и становилось уже слишком жарко, чтобы ходить. С тоской посмотрев на воду, Клео вновь, как всегда, задумалась над тем, что же на самом деле так долго было укрыто под поверхностью волн.

***

Время заканчивалось; до затмения оставались считаные недели. Солнце усиливало свою убийственную жару. Об осени не было ни слуху ни духу, и она сомневалась в том, что доживет до осени следующего года. В полном одиночестве, не шевелясь, Клео сидела в своей гостиной, задвинув шторами балконную дверь. Медиаслужба молчала. Утомленная, сомневающаяся в том, что сумеет снова дойти даже до конца ведущей к дому дороги, Клео ощущала, как растет возбуждение в ее теле, по мере того как заканчивался срок действия принятых ею нейролептиков. Нервная дрожь уже сотрясала ее ступни и ладони. Йоланда принялась пичкать ее лекарствами до тех пор, пока Клео не успокоилась, гладя при этом по голове. Йоланда, бывшая беженка из Португалии, присматривала за больными деменцией стариками в округе. Она появилась в доме спустя считаные минуты после возвращения Клео с берега.

Лежа на софе, пока Йоланда занималась приготовлением полуденной трапезы, Клео обратила взгляд к портретам своих предков: Амелии Эннинг, Мэри Эннинг[9], Олив Харви и ее матери, Джудит Харви. Улыбнувшись им, Клео вытерла слезы, моментально наполнившие ее глаза.

Какими были вы, такова и я.

Портреты окружали полированные мадрепоровые кораллы, доставшиеся Клео от матери. На стенах висели рамки с засушенными водорослями, размещенные там прабабушкой Клео, Мэри Эннинг.

Сделав существенный вклад в ботанику моря и науку о земле, все предшественницы Клео по женской линии умирали безумными. И когда пять лет назад Клео начала слышать это имя, произносимое всей природой, которое превращалось в форменный гул в ее голове, она немедленно приняла все меры, чтобы избежать участи родственниц с помощью психотропных средств, не существовавших в прежние времена. Она принимала таблетки горстями, чтобы избавиться от криков и видений. Ее мать, Джудит, предпочла не прибегать к такому лечению. И в результате воздействия всего, что вынужден был содержать и обрабатывать ее разум, Джудит пресекла свою жизнь за день до шестидесятилетия.

Обращение к семейным портретам всегда возвращало Клео к мыслям о тщетности своей природоохранной работы в мире, не способном достичь согласия… не способном спасти себя, ибо населявший его вид живых существ так и не сумел осознать собственную незначительность на планете, не говоря уже о незначительности Земли в космосе. Все женщины ее семьи пережили свою встречу на пути в Дамаск, хотя и без радости. Они не смогли изменить ничей разум, кроме своего собственного.

– Женщины вашего рода были красавицами, – произнесла Йоланда, опуская перед ней поднос на ручки кресла, заметив, что взгляд ее пациентки обращен к выставленным на комоде фотографиям.

– И умницами. Спасибо, дорогая, – отозвалась Клео, на короткое время обращая взгляд к аккуратно приготовленным сандвичам. – Моей прапрабабушкой была сама Амелия Эннинг. Ты, наверное, не слышала о ней, Йоланда.

Клео не была уверена в том, что уже не говорила об этом Йоланде. Однако свидетельства существования гостя впервые были обнаружены Амелией Эннинг, и знание это довело ее до безумия.

– Амелия собирала окаменелости, была палеонтологом-любителем. Почти уникальная женщина для своего времени. Это было в начале девятнадцатого столетия, моя дорогая. Путь в науку для женщин был закрыт. Однако она, милочка моя, была настоящей первооткрывательницей. Мы обязаны ей многим из того, что знаем о доисторической жизни и об истории Земли. Скончалась она на десятом десятке лет, но еще в семьдесят лет и более, подобрав юбки, лазила по месторождению окаменелостей юрского периода в Лайм Реджис.

– Ну, я думаю, вы тоже проживете столько же.

Клео попыталась улыбнуться, однако ей не хватило сил.

Это Амелия после зимних оползней на утесах Блю-Лайас обнаружила и правильно определила первого ихтиозавра. В той же самой осыпи она также обнаружила кости плезиозавра и первого птерозавра, найденного за пределами Германии, a также кости других окаменелых рыб, чье нездоровое воздействие во многом способствовало ее закату.

– Ваш ланч, мэм. Вам надо поесть.

– Да. Но все началось с этих проклятых белемнитов, Йоланда. С них-то и началась ее одержимость комплексом неких идей. Удивительный полет мысли. Немногим из ученых удавалось пережить нечто подобное. И как же они перешептываются теперь между собой.

– Ну, конечно.

Единственным ребенком Амелии и прабабушкой Клео была Мэри Эннинг, перебравшаяся в Торки, Девон, – поближе к госпиталю Шипхэй, в котором и умерла ее мать, бредившая своими видениями про белемнитов до самого последнего дня жизни.

– Теперь Мэри, следующая после Амелии. Блестяще одаренная женщина. Однако великой любовью всей ее жизни были морские растения, Йоланда. Не окаменелости. Ее первые две книги до сих пор переиздаются. Первые издания выставлены в Мемориальном музее принца Альберта. То есть в Лондоне[10]. Я видела их.

– Да, мэм.

Выпущенные Мэри первые два тома Algae Danmonienses (Водорослей Девона) пользовались относительным успехом, и существенная доля Phycologia Britannica (Водорослей Британии), издания, описывающего и иллюстрирующего все известные водоросли, растущие у британских берегов, во многом стала плодом трудов Мэри, посвятившей свою жизнь исследованиям. Впрочем, Клео не говорила об этом с Йоландой, так как любое упоминание книг Мэри неизбежно наводило Клео на мысли о третьем, последнем написанном Мэри томе. Тираж его в основном был уничтожен смущенными родственниками, однако мать передала Клео уцелевший экземпляр, перед тем как и ее упрятали в больничную палату – выкрикивать это имя.

Клео говорила теперь с перерывами, уходившими на то, чтобы прожевать и проглотить кусок хлеба.

– Моя прабабушка Мэри собирала морские водоросли на всем побережье от Корнуолла до Северного Девона и по берегам Восточного и Южного Девоншира. Знаешь ли, один из видов этих растений так и получил ее имя: Anningsia.

Крупнейшие ботаники того времени были ее друзьями, дорогая. Она делилась с ними своими находками и некоторыми из своих теорий… – И даже эти идеи подкрепляли воззрения ее покойной матери относительно юго-западного побережья. Но зачем смущать подобными предметами Йоланду? Скорее всего, она просто не поймет их. A кроме того, конец жизни Мэри, как и ее матери Амелии Эннинг, нельзя было назвать блестящим или счастливым.

Третья написанная Мэри Эннинг книга, Темный и медленный потоп, нанесла серьезный урон ее репутации, так как представляла собой изложение едва ли не сюрреалистических видений. Будучи ученой особой, Мэри пыталась связать воедино огромные отрезки времени и местное побережье – вечно меняющее свое положение, форму и облик, используя для этого поэзию, акварель, перо и тушь. Опубликована она была весьма скромным тиражом местным издателем, отчасти на средства Мэри. Однако зловещее содержание ее единственного ненаучного сочинения осталось свидетельством мыслей, занимавших и не оставлявших эту женщину в течение десяти лет, предшествовавших тому дню, когда ее поместили в тот же самый сумасшедший дом, в котором закончилась жизнь ее матери.

Когда в самом последнем периоде собственной свободы Мэри связалась с неортодоксальной спиритической группой, Собратья Разорванной Ночи, она уже заматывала свою голову платками и угрожала выцарапать с корнем собственные глаза, если эти шоры снимут с ее головы. Однако слои полотна никак не могли спрятать от ее внутреннего взора разворачивавшиеся в мозгу видения. И зрелища эти составили самые жуткие из откровений, оставленных в книге Темный и медленный потоп. Терзавшие ее видения также объясняли ее бредовые выступления, когда на морском берегу или причале, встав на деревянный ящик, закутав все лицо, кроме рта, платком, она обращалась к населявшим Торки леди и джентльменам.

Книга содержала множество рисунков ископаемых окаменелостей морских существ, найденных и расчищенных Амелией Эннинг. Однако более полное и подробное изложение того, что видела она в окаменелых отпечатках, обретало плоть в воображении Мэри… в творческом преломлении ее видений. И образы эти напоминали облик творца, разрушителя и преобразователя миров. Гостя, которого давно видела ее родня в своих кошмарах, воссоздавая и выражая его только средствами собственного безумия.

Клео могла не открывать книгу Мэри Эннинг, чтобы увидеть те студенистые гротески, которые в последние, тяжкие, мучительные годы жизни ее прабабушки населяли ее взбунтовавшееся сознание. Только представляя себе эти создания, она уже пугалась без памяти, но, когда в видениях ее эти твари отверзли свои дряблые рты, чтобы возглашать это имя, Мэри навсегда порвала с миром. Она всегда верила, что видит чужих – существ, дрейфующих в глубочайших океанах пространства и времени. Существа, создававшие из себя жизнь, гасившие ее в течении четырнадцати миллиардов лет, всего возраста вселенной.

***

На следующей неделе, в пятницу, на рассвете, Клео попыталась заглянуть сквозь рифленое стекло, установленное возле входной двери Кудасов. И увидела зеленоватый свет, колебавшийся, словно на стенке бассейна. Во время своего первого посещения, состоявшегося четыре года назад, она обнаружила, что весь пол этого дома заглублен ниже поверхности почвы и вымощен аквамариновой плиткой наподобие плавательного бассейна.

Открыв почтовый ящик, Клео заглянула внутрь одного из двадцати четырех домов Чёрстон-Феррис, первые этажи которых были на постоянной основе перестроены под хранение жидкости. И разве потом могла бы она столько раз страдать одной и той же самой галлюцинацией в одном и том же месте? Она не давала своей деменции подобной свободы.

Вопреки трем полученным запретам и двум иносказательным угрозам смертью, она продолжала приходить сюда. Смертью ей угрожала, по мнению Клео, местная религиозная группа, именовавшая себя последователями Последнего Завета или Отверзания Одного Глаза. Только возраст и умственное нездоровье избавили ее от наказания местным магистратом за нарушение запретов.

Она перешла на задний двор дома Кудасов и ощутила знакомый дегенеративный восторг благодаря проявленной отваге.

Окна на задней стороне дома были закрыты ставнями, как и у всех их настроенных подобным образом соседей. Сад ничем не отличался от любого местного сада: пальмы trachycarpus wagnerianus[11], вымощенные розовым камнем дорожки, высокие заборы, безупречные лужайки и клумбы и увитая жимолостью беседка. Единственной интересной особенностью этих ухоженных задних садов были каменные фигуры; причем все они во дворе Кудасов изображали черных морских коньков, опирающихся то ли на замки, то ли на рифы. Она так и не сумела понять, на что именно. Однако если бы фигуры в саду Кудасов толковал художник, придерживающийся строгого реализма, то, по мнению Клео, он заметил бы наглую провокацию, наполнявшую звериные глаза четверых гиппокампов.

Подозрения ее в отношении этой деревни впервые возникли, когда она прошла по следам, шедшим от бухты Элберри через Свадебный лес, и связала их с активностью, проявляемой по ночам машинами «Скорой помощи» в окрестностях Чёрстон-Феррис. Причем в ту пору, когда одна из новейших – научных – религий начинала полыхать в округе с жаром, неслыханным с тех пор, когда Черная смерть поразила Девон 700 лет назад.

Появление этих новых сектантских групп на несколько лет предварило открытие ею статуи на дне бухты Элберри, хотя она и подозревала, что церкви эти вели свою проповедь уже долгое время, маскируясь от непосвященных глаз под что-то другое. Машины «Скорой помощи» принадлежали благотворительным организациям новых церквей, купившим здания, прежде принадлежавшие англиканской церкви в Пейнтоне, Бриксеме и Торки, после чего украсившим все окна этих сооружений одним и тем же любопытным изображением. Особых возражений от антикваров не было слышно, а быть может, им всем просто заткнули рты. Клео не знала причины. Однако посещаемость, как говорили, росла. Приходы состояли за редким исключением из людей пожилых, однако Клео не поддалась их неоднократным попыткам вовлечь ее в основанную на вероучении программу здравоохранения, а также обширный местный развлекательный проект. Соседки то и дело угощали ее россказнями об удивительных представлениях и событиях, пока она не велела им заткнуться. Мэрия и магистрат пребывали в блаженстве, поскольку сектанты сняли часть бремени с местных пришедших в упадок здравоохранительных организаций. Процентов семьдесят жителей побережья уже перевалили за шестьдесят лет. Корпоративное благотворительное крыло церкви Отверзания Ока за последние пять лет скупило больше половины интернатов для престарелых, и качество обслуживания там было непревзойденным.

Однако Клео не могла даже помыслить о том, чтобы завязать отношения с верой, изображающей на церковных окнах, как она полагала, глаз. Один большой глаз. Даже огромный, светящийся, но почему-то самым идиотским образом пустой и неприятный и всегда расцвеченный зелено-желто-черным стеклом, в котором она видела нечто рептильное. Облик окон как бы предполагал их самое пристальное внимание, направленное на тех, кто проходил под ними. Она отметила исчезновение креста над церквями – постепенное, от здания к зданию и без шума.

И в последние дни садовые украшения в Чёрстон-Феррис перестали казаться ей странными, так как интерьеры этих домов, за которыми она так упорно следила, имели более интересный облик.

Большая часть патио соседнего с Кудасами дома была занята аппаратом, состоящим из белых пластиковых труб или шлангов, присоединенных к какому-то приземистому генератору, производившему достаточно тепла для того, чтобы ее тело ощущало его на расстоянии нескольких футов. Исходящий от машины воздух пах жаром, электричеством, маслом. Две самые крупные трубы проходили сквозь задние стены пораженных болезнью домов. Шланги передавали вибрацию, и, если пригнуться к ним поближе, она могла услышать, как вода булькает внутри поливиниловых труб. Аппарат представлял собой своего рода насос. Над машиной крутился вытяжной вентилятор, распространявший подогретый воздух и даже приятный запах соленой воды. Каждая из машин «Скорой помощи», посещавших эту деревню, была оборудована подобным механизмом для фильтрации воды.

Привстав на цыпочки, Клео попыталась заглянуть внутрь сквозь сетку, установленную перед крутящимися пластиковыми лопастями вентилятора. И пока не запылали пятки ее ног и не заныла старая спина, она не меняла позы, с удивлением и отвращением рассматривая внутренность просторной гостиной Кудасов.

Световая линза, вмонтированная в переднюю часть известняковой стены, помогала освещать наполненную водой комнату. Никакой привычной мебели не было и в помине, ее заменяли несколько крупных камней, расположенных по краям комнаты и содержащих встроенные светильники. Над полом плавно раскачивались заросли аlismatales, или морской травы.

В неярком зеленоватом свете Клео сперва заметила саму миссис Кудас, скрючившуюся на своем каменном сиденье. Обнаженная хозяйка следила за чем-то, происходящим незримо для глаз, в другой части комнаты.

До своего знакомства с этой парой Клео не приходилось видеть человеческое создание, наделенное ниже шеи столь неприглядной кожей. У миссис Кудас была не просто горбатая спина, а скорее массивный загривок, из которого выступали позвонки, кожу ее покрывали крупные, оранжево-розовые пятна псориаза. Первой мыслью Клео было наличие редкой болезни, страдания от которой облегчали земноводные условия. Однако бассейн этот явно не имел медицинского назначения. Судя по отделанным камнем стенам и правдоподобным инкрустациям – раковинам, моллюскам и нескольким разновидностям краба-отшельника, гостиная Кудасов была переделана под скальную запруду.

В то утро прошло как минимум пять минут, прежде чем Клео удалось заметить хозяина дома, если состояние этого человека делало его достойным подобного титула. Клео обычно видела мистера Кудаса нечетко, так как он по большей части пребывал погруженным, причем лицом вниз. И в тех случаях, когда его блестящее тело затмевало лучи, падавшие на воду, освещения, создававшегося тремя вделанными в камень светильниками, было недостаточно, чтобы понять степень его увечья. Кожа его была не в лучшем состоянии, чем у жены, а грудь, руки, плечи, голова и шея выглядели вполне обычно, как у любого взрослого человека, разве что немолодого, согбенного, сутулого. Однако Клео была убеждена в том, что у мистера Кудаса не было ног. Во всяком случае, одной ноги. A в то утро конечность, отходившая от нижней части объемистого живота, обхватывала пучок травы на манер щупальца. Используя в качестве опоры это длинное колеблющееся растение, он развернул свое крупное тело в воде, не поднимая головы. По правде говоря, Клео никогда не видела, чтобы он поднимал голову над водой, чтобы вздохнуть.

Ловким движением он послал свое тело вперед. Волны, поднятые его неслышным движением по кругу, плеснули в подножие камня, на котором сидела его жена. Остановившись у камня, он застенчивым, детским движением приподнял лицо к самой поверхности воды. Покрытая чешуей жена его осторожным, опасливым движением слезла с каменного седалища и опустилась рядом с ним в воду. Обратив друг к другу лица, они занялись чем-то похожим на поцелуй.

В интимном этом действе Клео смущало расстояние между их лицами и то, как миссис Кудас закатывала вверх глаза, белевшие на ее морщинистом лице. Остатки ее иссохшей груди также колыхались, следуя вдоху или частому дыханию. Когда мистер Кудас наконец разорвал этот мерзкий контакт, Клео заметила тонкий и темный объект, втянувшийся в ее широко открытый рот.

Затем, вне всяких сомнений, мистер Кудас занялся танцем в зеленой морской траве, чаруя партнершу. Его жуткое кружение на мелководье имело брачный характер, нечто подобное она нередко наблюдала у морских коньков в здешних заливах.

Со времени своего первого знакомства с этой парой и другими не столь откровенными парами в этой деревне она успела убедиться, что звук работающего генератора и вентилятора в доме Кудасов, застряв в черепе, будет сопровождать ее до дома. Каждый раз, закрывая глаза перед сном, она ощущала, как рябит белый потолок ее спальни – словно потолок пещеры, заполненной водой в прилив. Еще ей нередко, против желания, докучало неприятное видение, представлявшее ей пухлые животы мистера Кудаса и прочих деревенских пенсионеров. После того как они отрывались от поцелуев собственных жен, уплывая куда подальше в превращенных в бассейны гостиных, ей казалось, что их раздувшиеся животы колышутся так, как если в них изнутри тычутся какие-то существа.

В этом тихом деревенском морском мелководье она видела многих из тех, кто, потеряв здоровье и силы на суше, обретал вторую жизнь или совершал чудесное преображение в морской воде… мирно резвясь в водорослях, покрывавших полы превращенных в бассейны гостиных.

Если бы она стала рассказывать об этом, ее сочли бы безумной, подверженной видениям и галлюцинациям, и хотя они действительно посещали ее, то же самое говорилось о ее матери, бабушке, прабабушке, прапрабабушке. Однако бремя ее знания – она в этом не сомневалась – скоро обретет самый отвратительный плод в водах теперь проклятой бухты.

***

В ту ночь Клео снились островки, поверхность которых закрывала тень огромного, поднимавшегося за ними солнца, почти ослеплявшего ее глаза, придавая при этом морской воде цвет до блеска отполированной стали. Она стояла на краю неизвестного ей обрыва, рассматривая окружавшую панораму – новые красные утесы. Громадные осыпи свежего красного камня подпирали подножия утесов. Насколько она могла видеть, склоны ржавого на вид песка и битого камня спускались в блиставшую воду, оставляя свежие раны на береговых утесах, как будто некий великий шторм совершил невиданные разрушения за несколько дней. Судя по далеким холмам, она подумала, что оказалась где-то возле Кингсвера, однако при том, что побережье Девона вдруг резким образом изменилось.

И то, что происходило в море, под ногами, пыталось привлечь к себе ее внимание. Черные грузные силуэты, скользкие и блестящие, поворачивающиеся, покоящиеся в волнах, ныряющие и выныривающие, издавали звуки, напоминавшие человеческие голоса, – если прислушаться. Что касается далеких черных физиономий, она усматривала в них известное подобие усатым собачьим мордам с приплюснутыми ушами. Однако глаза и зубы определенно были человеческими.

***

Клео пробудилась в своей гостиной. И сразу же увидела, как Йоланда поднимается с кресла. Сиделка подошла к ней, осторожно ступая, улыбаясь во весь рот, а очаровательные глаза ее наполняло волнение, которое, по мнению Клео, не могло иметь никакого отношения к пробуждению пациентки.

Сиделка, должно быть, вошла, когда Клео спала; шел уже десятый час. Первую половину ночи старая женщина спала плохо, а потом решила более не спать – из-за снов, которые ее нейролептики самым непонятным образом либо не могли подавить, либо делали только хуже. Целую неделю после визита к Кудасам ей нездоровилось. На противоположной стороне комнаты то мерцал, то вспыхивал экран видеосистемы, звук оставался негромким. Приходящая сиделка смотрела новости и листала дневник, в который Клео заносила впечатления дня, внезапно нагрянувшие воспоминания и результаты курсов лечения. Быть может, Йоланду развлекли некоторые из воспоминаний Клео. Она сомневалась в том, что дневник ее может содержать какие бы то ни было юмористические мотивы, но, с другой стороны, не могла и вспомнить в точности все, что писала туда. Предписанное лечение не могло полностью сохранить ее разум, однако замедляло деменцию и успешно боролось с навязчивыми идеями, и посему Йоланда три раза в день приходила к ней домой проверять, исполняет ли Клео врачебные предписания.

Потянувшись к стакану с водой, Клео сделала несколько глотков через соломинку. Ночная жара чуть согрела воду. Заметив, что руки ее трясутся, она торопливо сунула в рот три пилюли, которые Йоланда уже поместила на боковой столик.

Йоланда попыталась загородить экран собственным телом.

– Новости не радуют. Позвольте мне выключить их.

– И когда же это они были радостными? Не думаю, что мы когда-нибудь дождемся приятных новостей. Но дай послушать. Что же я пропустила?

Мир. Она никогда не забывала о нем, пока спала. Постоянно сужавшееся пространство ее разума часто утомляли собственные попытки понять, почему люди допустили подобный ход событий, позволили миру сделаться таким плохим. За последние несколько дней казавшаяся бесконечной война между Турцией, Ираком и Сирией за контроль над истоками Евфрата и Тигра достигла новых высот. В Индии дождей, как и прежде, хватало, а в Пакистане их не стало совсем, и потому война из-за воды уже готова была разразиться. Даже при приглушенном звуке Клео не испытывала никакого желания видеть густые облака пыли, стоявшие над континентами, лицезреть сражения дронов, остатки разрушенных машин и лунный ландшафт разрушенных бетонных зданий, в который превратилась теперь существенная часть Среднего Востока, Кашмира и Северной Африки. Клео решила, что Йоланда следила за ходом эскалации соответствующих конфликтов.

– Но здесь произошло нечто ужасное, – проговорила Йоланда, не скрывая ужаса на оцепеневшем от потрясения лице.

– Здесь, у нас? – Передавали местные новости. – Сделай громче! Быстро.

В последнее время возле ее дома то и дело случались заметные события, обнаруживались предзнаменования и знаки, однако они редко попадали даже в местные новости. Однако на экране шла национальная новостная программа, и репортаж шел с мыса Берри, расположенного менее чем в двух милях от ее дома.

Сначала показывали отснятый с воздуха вид на этот природный заказник – перепутать эти очертания было невозможно. Известняковый мыс – и остатки некогда, 375 миллионов лет назад, находившегося на этом месте тропического кораллового рифа. Женщины из ее рода, портреты которых стояли на комоде, даже считали мыс Берри половиной очень старого портала.

И, всматриваясь в телеэкран под взволнованные комментарии Йоланды, Клео поняла, что вчера множество людей попытались пройти через этот портал.

– Боже мой, – проговорила она. – Но все эти люди – пациенты местных приютов для престарелых…

– Это ужасно. Не думаю, что вам было бы полезно смотреть такие передачи.

– Чепуха. Или ты думаешь, что они меня удивляют? Они готовы на все для того, чтобы попасть в воду.

– Что вы хотите сказать?

– Открытое Сердце… не обращай внимания.

Эти бедные люди махали и дергались в воздухе, спрыгивая в море с утеса. Их было по меньшей мере семьдесят – пациентов местных приютов. Инвалиды, страдающие деменцией, все они кричали во время коротких полетов в неспособном поддержать их воздухе.

Ход инцидента освещали две хроники, отснятые ранним утром, пока Клео спала. Одну ленту сняла камера внешнего наблюдения на маяке, другую, менее качественную, сделала одна из социальных работниц, теперь уже находящаяся в заключении. Йоланда сказала, что после того, как она пришла в восемь часов, фильмы повторяли через каждые полчаса. При всем том, что происходило в мире, Торби попал в международные новости, потому что старики из двух приютов для престарелых попрыгали в море с утесов мыса Берри.

Полиция разыскивала тех, кто доставил стариков к обрыву. Измышления изобиловали. Сиделки должны были помочь старикам погрузиться в автобусы и выйти из них, а потом проводить или докатить их при свете фонариков до жуткого края обрыва, к которому Клео всегда опасалась даже приблизиться.

Судя по записям, птицы подняли подлинный гвалт: кайры, гагарки, моевки, чайки. Они всегда гомонили в своих прилепленных к обрыву гнездах, однако лицезрение этого кошмарного шествия стариков – дряхлых и согбенных, тощих и обессилевших, ковылявших и шаркавших на пути в пропасть и вниз – на страшные черные скалы, в бурное и злое ночное море, превратило голоса птиц в сущую какофонию паники, доводя ее до крещендо. Птицам еще положено было спать. Однако в бурном ропоте птичьих голосов Клео услышала имя. Имя, выкрикнутое с самоотречением и экстазом, предшествующим поклонению. Потому что именно это видела она: жертвоприношение. Именно его совершали эти люди на мысе Берри, а не массовое самоубийство или убийство, как утверждала пресса. Это было человеческое жертвоприношение, совершенное у двери, на самом пороге того, что пробуждалось.

И эти бедные дурни, которых вели к утесу сиделки, медсестры, врачи, грузчики и перевозчики домов престарелых Эспланада и Гэмптон-Грин, также выкрикивали имя, присоединяя свои жалкие и бессильные голоса к птичьему хору. Они переступали край пропасти поодиночке или парами, держась за руки, и валились, не ведая направления, вниз, в воды и на камни, разбивавшие их, как щепу. Никого из них не сталкивали; все делали шаг сами, взывая к имени.

Обитателям этих домов было обещано, что они проведут последние дни своей жизни в максимальном комфорте, возможном в столь отчаянные времена в этой стране. Однако все они давно должны были приготовиться к подобному завершению собственной жизни.

Новостная программа продолжилась душераздирающими сообщениями о доброй дюжине подобных несчастий, поразивших дома престарелых в Плимуте и Северном Корнуолле. Многие из пожилых обитателей этих учреждений в ранние часы утра были обнаружены бредущими на пути к Уитсэнд-Бей и прочим пляжам, – медленным шагом, с палочками, ходунками, на инвалидных колясках. Быть может, с намерением броситься в море. Было неясно только, скольким из них удалось достичь своей цели в более ранние часы.

Клео всегда находила странным, тревожным и сомнительным тот способ, которым местные окаменелости были вмурованы во внешние стены приюта Эспланада, Раундхэм-Гарденс, Пэйнтон, в качестве декоративного элемента, выполненного из местных материалов. Подобная перестройка была осуществлена сразу же после того, как здание перешло в руки Церкви Отверзания Одного Глаза. Она написала в совет, надеясь получить объяснение относительно спрятанного в этих камнях действия, однако ответа не получила. Такие же украшения появились на стенах церковного двора в Пэйнтоне после того, как были сняты кресты. Теперь Клео считала, что камни эти были помещены в слой цемента по разным причинам.

Она могла только предполагать, что подобные ей самой престарелые люди представляли наилучший материал, поскольку свет их разума померк, приведя рассудок в подлинный беспорядок. Они представляли собой наилучший аппарат, принимающий сообщения снизу, из бухты, из-под волн морских; и потому передатчики – окаменелости и целые залежи их – были перенесены поближе к этим бедным, ослабевшим умам.

Все пораженные подобным безумием дома престарелых принадлежали секте Отверзания Одного Глаза; состоятельной нонконформистской церкви, как называли ее в новостях за неимением лучшего определения. У Клео было наготове собственное определение: культ. Культ, нечестивым и лицемерным образом просочившийся в религиозную жизнь и социальную службу графства, перенаселенного стариками. Казалось нечестным и жутко Дарвинианским, что некоторые преображались, а других море принимало как жертву. Впрочем, жители Чёрстон-Феррис, подобно Кудасам, были людьми состоятельными; возможно, отбор простоты ради производился по этому примитивному принципу.

Клео была шокирована, однако не удивлена. За последние пять лет ей удалось подметить в окрестностях уйму любопытных курьезов. Служба Военно-морского флота вкупе с лабораторией морской биологии сообщали о сильных шумах на морском дне. Пользующиеся эхолотами рыбаки сообщали о заметных изменениях топографии морского дна. Рыбаки, представлявшие собой последние остатки рыболовецкого флота Саут-Хэмса, утверждали, что вылавливали в местных водах весьма необычных рыб.

Отправив на время в отставку собственный скептицизм, Клео никогда не пренебрегала появлявшимися в интернете сообщениями о том, что именно было извлечено из сетей, прежде чем добыча была конфискована на берегу сотрудниками агентства по охране окружающей среды. Некоторые из добытых существ до сих пор изучались в Плимуте – в лаборатории морской биологии. Исследованиями занимались гидробиологи Гарри и Филлип, с которыми Клео после ухода со службы сохранила неопределенные и едва ли двусторонние отношения, слишком отчаянные, чтобы сторониться любых классификаций или слухов из области Фортеаны[12], которыми Клео усердно снабжала их. Гарри и Филлип знали, по какой причине она ушла в отставку, однако признавали, что лично обследовали в своей лаборатории пятерых осьминогов Eledone cirrhosa, заметно превосходящих зафиксированные прежде веса и размеры[13] существ этого вида. Всех их выловили в прибрежных водах Саут-Хэмса в предыдущем году.

Ее информаторы также подтвердили, что слухи о замеченном возле местных берегов гигантском спруте также не во всем являются вымышленными. Они подтвердили, что патрульный катер Королевского флота поймал и убил невероятных размеров осьминога вида Haliphron atlanticus[14], наделенного всего шестью щупальцами длиной до десяти метров, возле устья лимана Дарт, после того как жители сообщили, что моллюск угрожал работе местного парома и неоднократно пытался стащить в воду хотя бы одного пассажира. Информаторы сообщили, что при вскрытии обнаружили в его желудке частично переваренные останки, намекающие на участь троих каноистов, которых в последний раз видели в прошлом году в проливе ниже Гринвея, направляющимися в сторону Тотнеса. И разве три года назад, в 2052 году, в плимутской гавани не кишмя кишели обыкновенные осьминоги, Octopus vulgaris, которых не видели в британских водах после начала шестидесятых годов предыдущего столетия.

И череда событий не останавливалась на этом для человека, привыкшего находить связь между уродливыми событиями и недавними любопытными находками в прибрежных водах графства. Каменные черепицы с врезанными в них рисунками, которым подражали кельты, а люди каменного века повторяли в камне по всему Корнуоллу, были вдруг обнаружены возле Сэлскомба инженерами, занятыми сооружением новой ветровой электростанции. Огромные подводные базальтовые круги, расположенные наподобие зубов в отвратительных пастях как бы безглазых лиц, были обнаружены возле мыса Старт в Южном Девоне, во время прокладки новых кабелей, передающих электроэнергию атомных станций Британии на измученные засухой территории Южной Франции. Оба открытия дали новую жизнь местным преданиям, утверждавшим, что Атлантида, возможно, существовала как раз возле берегов Девона и Корнуолла. Действительно, под водой нечто скрывалось, однако Клео сомневалась в том, что это нечто имеет отношение к Атлантиде.

A теперь еще новые хозяева приютов для престарелых украшали стены своих домов окаменелостями, a витражи в окнах церквей изображали око. Процессия поклонников гериатрического культа по собственной воле уничтожила себя на утесах природного заказника «Мыс Берри» за день до солнечного затмения. Неужели участники этого шествия также слышали имя и воспринимали его образы своими слабеющими умами? Клео уже думала, не стоит ли приковать себя к ножке кровати и проглотить ключ на весь остававшийся до затмения срок, чтобы не присоединиться к бескрылым птахам Торби, стремящимся спрыгнуть с утеса.

***

В тот день Йоланда вернулась в четыре часа дня, опоздав на тридцать минут и пробудив Клео от недолгого сна.

Йоланда заявила, что новости с мыса Берри по-прежнему расстраивают ее, и попросила у Клео разрешения переключить телевизионный канал.

– Не могу больше видеть эту картину. Но ничего другого они сегодня не показывают. Вылавливают из воды тела. Лучше уж смотреть военную хронику.

Клео согласилась, поскольку Йоланда пробудет у нее только час. Сиделка опоздала из-за транспортной пробки, вызванной приближением затмения. От самой мысли о предстоящем космическом событии Клео сделалось тошно.

– А расскажите о своих родных, – попросила Йоланда, внося в комнату чай на подносе. – Я знаю, что эти женщины сыграли важную роль в вашей жизни. Может быть, рассказ о них сумеет отвлечь нас от ужасов сегодняшнего дня.

«Сомневаюсь в этом», – подумала Клео, впрочем, бросая взгляд на фотографию своей бабушки, Олив Харви, продолжившей работу собственной матери, Мэри Эннинг, занимавшейся водорослями и приливными водоемами, а также охраной окружающей среды, живописью, полировавшей раковины и мадрепоры, засушивавшей водоросли, помещавшей свои гербарии в рамки и продававшей их туристам.

За едой Клео рассказала Йоланде о том, что Олив провела большую часть жизни вне дома, на побережье Пэйнтона, южнее Песков Гудрингтон, ныряя в воды бухт Солтерн и Вотерсайд. Она усердно продолжала семейное дело, фотографировала и собирала литоральную флору и фауну: фукусы, бурые водоросли, красные водоросли, анемоны и рыбешек стигматогобиусов. Но что более важно, она стала авторитетным специалистом по приземистым лобстерам вида Galatheastrigosa. Существо это в буквальном смысле слова сделалось для нее наваждением, так как ее мать и бабушка, блестящая, но трагичная Мэри и Амелия, спали и бредили о том, каким образом этот лобстер произошел от своего предка и современные лобстеры до сих пор сохраняли некоторые его черты.

Олив десятилетиями скребла и рыла эти утесы, где речные брекчии пермского периода скапливались над сланцами и песчаниками девонского времени. Местоположение наилучших окаменелостей она знала по работам своих предшественниц. Записи матери и бабушки вели Олив на берег в отлив, обещая или предупреждая о том, что будущие поколения ученых извлекут из этих утесов еще большие чудеса и ужасы.

После десятилетий береговой эрозии, после того как ее предшественницы вырыли, собрали и обработали предметы своих познаний, берег Гудрингтона открыл перед Олив целый затонувший лес: пни, оставшиеся от деревьев, росших здесь в последнем ледниковье. Эта находка еще более укрепила ее репутацию в кругах людей, интересующихся подобными предметами. Однако со временем все больше и больше фактов сами собой открывались перед ней; прошло столетие с тех пор, как ее семья занялась своими раскопками. Это Олив Харви первой обнаружила норы в брекчии, a потом поспешно зарыла их.

В этих сохраненных логовах упокоились останки животных, 248 миллионов лет назад населявших пустыни пермского периода, и в том числе создания, могильные песни которого начали разрушать разум Олив. Нору эту вырыла гигантская артроплевра (arthropleuridmyriapods), многоножка длиной, по меньшей мере, в четыре метра.

Олив записала в своем дневнике, как она однажды присела на месторождении, чтобы отдохнуть, и потратила два дня и две ночи, позволив своем разуму, пользуясь ее собственными словами, – раскрыться посредством собственной сущности и воспоминаний, – и вошла в своего рода психоз, который Клео обыкновенно связывала с действительным злоупотреблением ЛСД. То, к чему прикоснулась Олив, что открылось ей с глубокого уровня подсознания, вероятно, представляло собой почти микроскопический фрагмент, первоначально отделившийся от какой-то монументальной твари, копошившейся и извивавшейся здесь примерно 248 миллионов лет назад, когда эта часть Британских островов находилась возле экватора. Так началось неотвратимое нисхождение еще одной женщины из ее рода к социально неприемлемому просветлению.

Завершая свою историю, Клео рассказала увлеченной услышанным Йоланде о своей собственной матери – измученной, пережившей два развода специалистке в области охраны природы Джудит Харви, положившей конец собственному неизлечимому и тяжелому умственному расстройству в пятьдесят девять лет. Джудит не вынесла того, что считалось тогда самой ранней стадией деменции, и приняла слишком большую дозу лекарства. Невзирая на огромные пробелы в собственной памяти, Клео так и не забыла этот день.

При жизни Джудит часто напоминала Клео о том, что Амелия, и Мэри Эннинг, и Олив Харви исследовали, что открывали и во что, соответственно, верили. Она рассказала Клео все, что передала ей Олив, ее собственная мать: знание о том, что наша планета представляет собой всего лишь частичку планктона, плавающую среди миллиардов подобных ей в холодном, черном и злом океане перемешанного с пылью газа. И что нашу микроскопическую частицу преобразил Визитер, посетивший ее 535 миллионов лет назад. После чего мир впоследствии неоднократно разрушался и возрождался согласно жутким прихотям и злобам страшного гостя. Все ее предшественницы видели одни и те же сны, так как окаменелости, воздействию которых они подвергали себя, представляли собой, по сути дела, всего несколько нечетких отпечатков пальцев, оставшихся на огромной сцене преступления величиной в целую планету.

Мать Клео подкрепляла собственные соображения сведениями, почерпнутыми из собственных познаний в науках о Земле. Джудит со всей убежденностью утверждала, что если бы мы ползали по Земле в меньшем количестве, не образовывали столь богатых углеродом культур, простирая свои наглые и бездумные устремления к звездам, если бы не отравляли и не разрушали почву, если бы не сливали свои фекалии и помои в черные глубины, если бы не покрыли дно океанов и горные хребты сетью кабелей, по которым транслировали свою адскую чушь, если бы не израсходовали пресную воду и не растопили вечную мерзлоту, если бы не вмешались в течение ветров и дождей, если бы не разогрели чрево земли и не растопили полярные шапки, если бы не извели огромные стаи рыб и млекопитающих… если бы… количество наше не достигло девяти миллиардов разумов, создав на одной небольшой планете невероятную концентрацию сознания, распространявшего далеко в пространство свою нервную активность… если бы ничего этого не произошло, тогда оно, неведомое это создание, никогда даже не приоткрыло бы в темных недрах свой единственный глаз, пробуждаясь от сна.

Автор предисловия к книге Мэри Эннинг Темный и медленный потоп писал: «Пусть все Боги проспали наши безбожные дела, пробудиться способен любой из них». Последние слова Мэри, обращенные к священнику, причащавшему ее перед смертью, якобы были такими:

– Что же мы наделали? O Боже, что мы накликали на себя? Неужели эта тварь – Бог? Не Бог, но Бог: истинный творец?

Джудит часто говаривала Клео: ну почему нам как виду не хватило ума для того, чтобы не создавать в точности такие условия, когда измученная, умирающая планета станет призывать это имя вместе со всеми последствиями его явления. Земля требует его пробуждения; так сказала Клео Джудит еще до того, как дочери исполнилось десять лет.

Однажды, перед концом, Джудит принялась молить Клео не рожать детей.

– Ради бога, – кричала она с постели, к которой ее часто привязывали. – Не продолжай этого! – Клео сперва думала, что «это» относится к наследственному психическому расстройству, но впоследствии поняла, что «это» подразумевает «нас», людей… Нас всех как биологический вид, коросту, поразившую кожу малой планеты нашей Солнечной системы. Внутри которой обитал древний поселенец, придумавший такие мерзости, как огромные ящеры, пищевые цепи, вирусы, разрушение и смертность, и нас самих, окружающих его вечную личность, в течение стольких миллиардов лет, что наше восприятие времени перестало совпадать с его собственным пониманием. Клео послушалась матери и осталась бездетной.

Еще Джудит всегда настаивала на том, чтобы Клео записывала ее сновидения…

***

Умолкнув, Клео поняла, что не знает, сколько проговорила и какую часть из всего сказанного произнесла про себя. Она принимала сильные медикаменты.

Йоланда уже надевала летнюю шляпку.

– В пятницу мы будем обе наблюдать от вас за затмением, так? Прямо с балкона. Я приду пораньше.

– Мне хотелось бы, чтобы ты провела этот день с родными, моя дорогая.

– Ах, Клео! Вы по-прежнему считаете, что во время этого затмения придет конец нашему миру? – рассмеялась Йоланда.

Нет, Клео так не считала. Все будет не совсем так.

– Конец ждет нас, моя дорогая, однако мир не закончится.

Впрочем, она нередко задумывалась над тем, не станет ли грядущее затмение знаком начала массового вымирания. После всех этих снов она не могла не думать об этом. Событием, на библейский манер, ознаменованным преображением тверди. Однако идея не казалась Клео полностью убедительной – как и мысли ее предшественниц в этой области, как и откровения новых церквей, слишком уж зависимых от Темного и медленного потопа, наряду с другими более старыми текстами, почитавшимися в городе Провиденс, Новая Англия.

– Я думаю, что нас, людей, ждет почти полное уничтожение, Йоланда, однако оно будет сопровождаться частичным эволюционным преобразованием выживших. Не могу назвать тебе никаких сроков и дат, но оно произойдет относительно быстро в терминах нашего земного времени. Постепенно, подобно последствиям изменения климата, окруженным массовыми морами, каких мы не видели после эпидемий чумы в Европе и Азии. Посему я могу отпустить нам как минимум пару столетий жизни среди руин нашей цивилизации. Однако времена эти будут такими, что немногим удастся их пережить. Например, многие ли из нас способны дышать под водой? Придется научиться делать это почти на всей поверхности нашей планеты.

– Ах, Клео! Вы смешите меня.

– Мир самым быстрым и решительным образом стремится к критической массе, Йоланда. Конечно, ты заметила это? И я убеждена в том, что наш старый и милый Торби сыграет особую роль в эпохальном событии.

Йоланда со смехом перекинула сумку через плечо.

– Ну, как скажете, Клео! Что только творится в вашей голове. Но ваше состояние заметно улучшилось. Однако, если вас будет одолевать беспокойство, надо принимать успокоительные. Так говорит ваш доктор.

– Ты можешь спросить… – Клео не собиралась останавливаться, хотя Йоланда уже находилась в дверях, – …почему я не перебралась на более высокое место? Но если учесть открытия женщин моего рода, кто захочет пережить то, что нас ждет?

***

[отрывок из дневника Клео Харви]

18 июля 2055

Моя драгоценнейшая Йоланда!

Я могу забыть и не рассказать тебе об этом. Могу подумать о чем-то другом или проспать твой следующий визит. Однако сегодня днем я прекрасно себя чувствую, и мне кажется, что я должна предложить тебе кое-какие объяснения, чтобы ты могла глубже понять смысл тех разнообразных историй, которые я рассказывала тебе последние два года; повествований о моей семье и о том, чем мы занимались в этом заливе.

Моя прапрабабушка, Амелия Эннинг, имя которой я, наверно, упоминала во время нашего знакомства, была уверена в том, что тот, кого она обыкновенно называла Древним, или Великим Древним, прибыл на нашу планету во время эдиакарского периода, 535 миллионов лет назад, в самом конце докембрия.

Время это она определила сложным путем, пролегавшим как через науку, так и через воображение, там, где обе эти среды соединялись в ее видениях. Даже закрывая глаза, пребывая во сне в иных временах и краях, она не отводила взгляда от открывавшихся перед ней ландшафтов и от живых существ, оставлявших отпечатки, которые находила в утесах.

Амелия пришла к мысли, что явление это произошло в то время, когда океан населяли крупные мягкотелые обитатели, существовавшие уже сотни миллионов лет, вечно пожиравшие друг друга и повторявшие свои свободно плавающие формы. Эти туземные, населявшие юную Землю организмы не оставили после себя почти никаких следов, доступных охотникам за окаменелостями, потому что у них не было костей, раковин и зубов. Однако она узнала, что крупные твари буровили землю в эдиакарское время и тралили океаны; оставленные ими огромные тоннели и выемки были найдены в Торби и Австралии, хотя останки так и не были обнаружены.

Амелия, однако, видела их, огромных радужных и студенистых бурильщиков планеты, так, словно плавала среди них или сновала в облаке поднятой ими мути. Однако наяву память об этих видениях завораживала Амелию и одновременно ранила ее. Сотрясение, вызванное столкновением с далеким прошлым, расшатало и без того нетвердые опоры ее психики. Однако чудовищные очертания, колыхание прозрачных и ядовитых покровов, струи слизи, оставленной в жарких зеленых глубинах, слепое шевеление, которое она пыталась описать и изобразить, – все это было ничтожно рядом с тем, что пронзило атмосферу и рассыпалось на неисчислимо новые формы. Рядом с гостем.

Кембрий, каким мы знаем его, известен обилием жизни в морях. Ничто еще не населяло существовавшие тогда клочки суши. В те древние времена водоворот творения, как и прежде, пребывал в глубинах, и население водных просторов сделалось многообразным и слишком многочисленным. Однако именно наш Визитер сделал возможными эти новые проявления жизни. Все, что он призвал к существованию возле места своего приземления, – ползало и прыгало, кралось, плавало и зарывалось в норы, чтобы не стать жертвой собственного родителя. Новые для того времени проявления жизни прикрывали раковины, панцири, созданные по образу брони древнего гостя. Те же существа, что оставались мягкими и бескостными, были или стерты с лица земли, или просто переделаны.

Однако Визитер извне, Великий и Древний, не был доволен, так, во всяком случае, шептали бескровными губами мои скорбные на голову родственницы в местной больнице, давно уже перестроенной (в роскошные апартаменты, поверишь ли?).

Великие потрясения и волнения окружали постепенно успокаивавшегося гостя, переделывавшего снова и снова мир, окружавший его дремлющую под волнами плоть. Одним из них стало ордовик-силурийское массовое вымирание. Трилобиты, брахиоподы и граптолиты были уничтожены почти под ноль в результате решений, о которых мы можем только догадываться, если здесь уместно само понятие решения. Свойственная человеку терминология неточна, ибо, хотя каждый из нас содержит в собственном разуме бесконечно малую долю колоссального сознания Древнего, сами мы не таковы, как оно.

Это избиение или геноцид прежних форм, ранее созданных или переделанных из неодушевленных скитальцев глубин, произошло 443 миллиона лет назад в два этапа, разделенных сотнями тысячелетий, в течение которых монарх нашего облитого водой камешка отдыхал между побои – щами.

Мои бедные родственницы все как одна утверждали, что иномирное божество чувствительно к температуре и климату, и уверяли, что после ордовик-силурийского массового вымирания оно укрыло великими ледяными покровами себя и места своего отдыха. Своим новым ледяным панцирем оно воспользовалось также для того, чтобы резким образом изменить химию океанов и атмосферу над водами. Тем не менее правитель продолжал бесчинствовать в собственном заново сотворенном царстве и за следующие 380 миллионов лет неоднократно устраивал в нем все новые и новые бойни, как только медитации его обретали причудливый и беспокойный характер. Планета переживала апокалиптические ужасы в девонском, пермском, триас-юрском и меловом периодах. Имели место и вымирания меньшего масштаба, и во время каждого проявления ярости проснувшегося тирана погибала половина образовавшихся или эволюционировавших видов живых существ.

Родственницы мои, занимавшиеся поисками окаменелостей на наших берегах, находили различные эволюционировавшие частицы его, а следовательно – жизни. Все ключи к тому, что ждет человечество, в основном совершились в девонском и пермском периодах, и потому что жертвы побоищ засеяли своими останками утесы нашего прекрасного и уютного Торби, и предшественницы мои извлекали их из камня. Ты понимаешь?

Девон был Веком Рыб. Уровень моря был очень высоким, а вода слишком теплой для таких существ, как наш правитель, достигая в тропиках тридцати градусов. Посему великий гнев из глубин был вызван подобной жарой. Это важно, если представить себе температуру в нашем сегодняшнем мире. Однако три четверти видов живых существ вымерли в результате медленного, преднамеренного и садистического отбора, растянувшегося на несколько миллионов лет. В какой-то момент Великий и Древний, можно сказать, прибег к химическому оружию. Кислород был удален из вод, словно бы создатель вдруг заметил хроническую зависимость неисчислимых своих подданных от этого газа. И стер их с грифельной доски бытия, украсив процесс преднамеренными изменениями уровня моря, климата и плодородия почвы. В ярости своей он разбросал в небеса огромные скалы, обрушив их даже на дно морское; и ярости этой тщетно пытаемся мы подражать своими бабуинскими силенками. Гнев, обрушившийся на творение и уничтоживший его, был жесток, раскален добела, сам себя разжигая. Мои родственницы нашли только обломки разорванных в войне трупов. Погребенные в битом камне на 359 миллионов лет, они все еще курились психической травмой на бактериальном и субатомном уровне.

Визитер снова укутал мир покровом льда. И, сокрыв его от собственного зрения, заснул на руинах. Уцелевшие выживали. Суша соединила свои обломки в суперконтинент Пангею, в который собрались все окровавленные и потрясенные континенты, чтобы дрожать под покровом льда. Рассеяние началось 290 миллионов лет назад. Однако расплодившаяся жизнь своими действиями разогрела планету и растопила лед.

Пробудившись на сей раз, Визитер проявил такую свирепость, что новый безжалостный геноцид заставил померкнуть все предыдущие. Можно сказать, что Великий и Древний, пробудившись тогда, открыл оба глаза… Началось Великое вымирание. Гибли рыбы и насекомые. Он обрушил на планету дождь камней, забрав их из охватывающего Солнце кольца. Открыв свои мехи, он отравил землю метаном, лишил кислорода воздух, удушив мириады собственных отвергнутых детей. Восстали и принадлежащие тирану моря, обрушившиеся на сушу и сокрушившие то, что мы называем жизнью. Уничтожение было почти полным. Смерти не были преданы только 4 процента живущих на земле видов. Мать говорила мне, что эти четыре процента уцелели только благодаря его безразличию. И все, что существует сегодня, ведет свое происхождение от этих четырех процентов уцелевших при Великом вымирании.

И 200 миллионов, a потом 65 миллионов лет назад он снова опустошал землю, губя все, что плавает, летает и ползает вокруг его престола. И снова он использовал в качестве оружия климат.

По прошествии 65 миллионов лет после этого последнего побоища наш вид снова разогрел эту планету, сделавшись таким вредоносным, шумным и многочисленным. Однако флора, вода и царство животных способны ощутить причиненные нами за последние века разрушения и вымирания, и, охваченные тревогой и ужасом, они снова начали выкрикивать это имя. Им известно, что один глаз нашего творца открылся. Пусть еще мутный со сна, но уже багровый от безумной ярости, раскаленный, как поверхность звезды.

И наблюдая за новостями на телеэкране в собственном доме и просматривая результаты различных научных исследований и анализов, перегружающих наш бедный и скорбный разум, во всем этом хаосе я вижу признаки того, что мы самым прискорбным образом пробудили Великого и Древнего своей беспечной деятельностью на его планете. Мы начали будить его теплом, которое создаем. Этот визитер является нашим единственным творцом и всегда им являлся, однако мы посмели подражать божеству в его выходках. И посему на сей раз гнев его разразится с такой созидательной силой, которую самый жестокий бог или дьявол земных мифологий не мог даже в мыслях обрушить на своих подданных.

Вот почему я считаю, что тебе лучше провести день затмения со своими любимыми.

И я искренне хочу, чтобы я сама, и моя мать, и ее мать, и ее мать оказались на самом деле полоумными, спятившими и никчемными старухами.

Твой преданный друг,

Клео

***

В самом конце сновидения Клео приснилась бухта. Этот же самый сон она видела несколько месяцев. Или ей это только кажется? Сон казался знакомым, но на самом деле откуда ей знать? Однако от мыса Надежды до мыса Берри она видела огромную стену воды, черной, как масло, и мутной, распростершейся во весь океан.

Слабый диск солнца померк, а потом вовсе исчез.

Звезды, которые она знала и которых не знала, вкупе со множеством других сверкающих объектов пересекали полог небес, оставляя за собой серебряный след – словно слизни на камнях патио.

И когда солнце начало вновь появляться, люди, собравшиеся на берегу, дружно выкрикнули имя, и мириады их далеких голосов невысокой волной выплеснулись на песок, и наступило безмолвие.

Горизонт менял свои очертания.

Вскоре как будто вся вода в мире отхлынула к нему, встав длинной черной стеной. И за этой великой волной ей почудилось нечто огромное и бесформенное, нечто подобное новорожденной черной горе, поднявшейся из земной коры, чтобы снова затмить солнце.

***

Клео проснулась от воплей, издаваемых десятками тысяч глоток. Воплей, доносящихся с находящегося в миле берега, и воплей, исходящих с телевизионного экрана, мерцавшего возле балконных дверей гостиной. Похоже было, что вскричал весь охваченный ужасом мир.

Йоланда стояла на балконе. Нагая. Забыв себя по неведомой Клео причине, явившись с утра в ее дом, сиделка избавилась от всякой одежды.

– Йоланда! – вскричала Клео, однако гортань ее пересохла настолько, что получился невнятный хрип.

И во всей буре голосов, бушевавших под балконом, подобной реву болельщиков на футбольном стадионе, или сотне игровых площадок, забитых перепуганными школьниками, Йоланда услышала Клео. И обернулась, с улыбкой.

Едва она вошла в комнату, Клео первым делом заметила глаз, вытатуированный на смуглом загорелом животе Йоланды. Знакомый ей знак, который она не раз видела, и воспроизведенный в точном подобии. Ветер, обрушившийся на здание, задрал занавески к потолку, и Йоланда пошатнулась, не переставая улыбаться. Лицо ее было мокрым от слез невероятного личного счастья.

Сама земля содрогнулась, и все в квартире задребезжало. Фотографии Амелии, Мэри, Олив и Джудит попадали с комода вместе с висевшими на стенах засушенными водорослями.

Звук, доносившийся снаружи, был подобен грохоту разбитого грозой аэроплана или грому самой земли, искореженной и разломанной парой огромных ручищ. Голос моря утратил подобие себе самому. Море рычало как дикий зверь. Клео показалось, что в комнате почти не осталось воздуха, высосанного наружу через балконную дверь.

Стоя в нескольких футах перед креслом Клео, Йоланда открыла рот, но Клео не имела даже возможности услышать произнесенное ею слово. Однако движение губ говорило, что та произнесла имя. И когда Йоланда помогла ей подняться из кресла и повела в сторону балкона, либо для того, чтобы показать происходящее, либо для того, чтобы сделаться частью его, Клео содрогнулась, а потом завизжала, заметив длинные багровые щели жабр на том месте, где должны были находиться ребра Йоланды.

Ⓒ Call the Name by Adam Nevill, 2015

Ⓒ Перевод: Юрий Соколов

Эструс

Снова закрылась. Закрылась и заперлась изнутри.

            Я уставился на белую дверь и прислушался. Тишина.  Где приглушенное шарканье тела, с сонной неуклюжестью перемещающегося по маленькому пространству ванной и выполняющего свои утренние приготовления? Мила была там уже один час двадцать минут, но не издала ни звука. Никогда не издавала.

            Я вернулся через прачечную на кухню. Посмотрел на часы, висящие на стене над столом. Грудь жгло от чувства безысходности. Полвосьмого утра. В восемь мне нужно уже выходить из дома и ехать на работу. А я все еще был в трусах, неумытый, и испытывал резь в мочевом пузыре. Я откашлялся, хлопнул двумя дверцами кухонного шкафа, погремел в раковине столовыми приборами и закончил свое исполнение громким вздохом.

            Но ответа не последовало. Лишь тишина - неумолимая, неподвижная, непроницаемая. Даже, вызывающая.

            Я вернулся в прачечную и сердито выдернул литровую пластиковую бутылку из оранжевого мусорного пакета, лежащего на стиральной машине. С шумом открыл заднюю дверь и шагнул в мокрый сад. Встав на цементной дорожке, опоясывающей цоколь, я стал мочиться в бутылку. Почувствовал, как она тяжелеет и теплеет у меня в руке. В какой-то момент я даже запаниковал, увидев, как жидкость пересекает среднюю отметку и продолжает бежать толстой коричневой струей.

            Но поток сменился привычными побрызгиваниями задолго до того, как появилась опасность переполнения. Морозная влажность зимнего утра принялась жечь обнаженные участки тела. Ноги уже посинели.

            Я перевернул бутылку над канавой и задумался, не слышит ли Мила эти всплески и журчание. В голову пришла ребяческая мысль не выливать мочу и оставить бутылку на кухонной стойке в виде намека, но была смыта внезапно накатившей горячей волной самоотвращения.

            С другой стороны садовой ограды, в гнилом комоде, брошенном соседями, сновали мыши. Скоро эти мыши будут шуршать в шкафах под нашей кухонной раковиной, бегать под кухонным столом, кормиться за плитой и оставлять свои обильные экскременты в темных местах, куда не достает пылесос. Я был настолько зол, что готов был поверить, что мыши появились вместе с Милой. Она уже три месяца была моей соседкой по дому, и за это время случилось уже пятое нашествие. Пять поколений ловушек продолжали валяться на полу цокольного этажа, заправленные болезненно-зелеными кубиками сыра и синей от отравы овсяной крупой.

            Я вернулся в дом и сунул пластиковую бутылку в мусорный пакет. Затем сел за кухонный стол и посмотрел на часы. Даже если она выйдет прямо сейчас, времени на бритье уже не было.

***

            - Знаешь, мы договорились, что я пользуюсь ванной с полвосьмого.

            Мила молчала, стоя ко мне спиной.

            - Время без пятнадцати восемь. Через пятнадцать минут мне выходить.

            - Рада за тебя.

            Она даже не посмотрела в мою сторону. Просто продолжала разрезать четыре булочки, разложенные на стойке рядом с микроволновкой. Но тон ее голоса стал чуть выше. Что указывало на легкое раздражение.

            Расставив на подносе рядом с булочками новую пачку масла, баночку с шоколадным пудингом и большую миску глазированных кукурузных хлопьев, она развернулась и вразвалочку пересекла кухню. Прошла по коридору в гостиную и поставила поднос на кофейный столик. Дверь закрылась, и звук телевизора заставил меня вздрогнуть меня - в гостиной, будто, заговорили вдруг другие, незнакомые мне люди.

К телевизионному шуму присоединилось ее ребяческое хихиканье. Всегда казалось, что она смотрит на комнату, набитую кричащими друг на друга идиотами.

            Если бы она посмотрела на меня, перед тем как выйти из кухни, то заметила б у меня на лице выражение отвращения.

            Неужели я жестокий человек по своей природе? Не уверен. Конечно, я никогда не грубил ей. Знаю, какими чувствительными бывают молодые женщины. Но видеть ее без макияжа было невыносимо. Она обладала определенным талантом видоизменяться с помощью косметики, но мне было интересно, как мужчины, которых она приводила домой, чувствовали себя утром. Потому что любовников у нее было немало. Когда я по выходным спускался в прихожую, постоянно видел там разные мужские туфли. И я никогда не поверил бы, что они принадлежат одному человеку. Слишком уж отличались размер и фасон. А тех мужчин, которых она приводила после полуночи домой, и с которыми мне, засидевшись допоздна, приходилось здороваться, я никогда не видел дважды. Еще одна процедура, столь же неизменная, как и ритуальный захват ванной.

            Но ее утреннее лицо одновременно и притягивало и отталкивало взгляд. Светлые волосы - не такие, как у скандинавской принцессы, а шокирующе белые как у альбиноски - были стянуты в хвост розовой резинкой. Лицо напоминало пухлый овал, и было плохо выражено из-за недостатка черт. Между лбом и тем местом, где должен быть подбородок, находилась бледная подушка без губ, с едва выступающим носом. Водянистые роговицы глаз имели голубоватый оттенок, причем настолько слабый, что в тусклом свете казались полностью белыми. Над глазами не было никаких следов бровей, которые могли бы нарушить бесформенность ее плоти или пустоту ее взгляда.

            Ноздри были слишком черными и заметными у основания выпуклости, где должен быть нос. Два идеальных отверстия, которые, казалось, были проделаны в рыхлом лице горизонтально. И когда я описываю ее, как не имеющую губ, я не преувеличиваю. Ее рот был маленькой, идеальной щелью расположенной между бледными щеками, и он, казалось, не шевелился даже в те редкие случаи, когда она что-то говорила. Я часто задавался вопросом, как ей удается проталкивать так много углеводов через столь ничтожное отверстие. Потому что, чтобы получить и поддерживать такие огромные формы, потреблялось огромное количество жирообразующего топлива. Чаще всего она была облачена в серый спортивный костюм, либо в длинный, до лодыжек халат, скрывавший любые изгибы ее фигуры. Ее тело представляло собой сплошную колонну, ствол, из которого свисали две мясистых руки, и пара абсурдно тонких, по крайней мере, в промежутке от колена и до ступни, ног, облаченных в серые, в форме плюшевых медведей, тапочки.

            И как к ней тянуло столько мужчин? Я мог лишь объяснить ее популярность, лишь отчасти, ее бюстом. Грудь у нее была такой огромной, что под ее тяжестью ей приходилось наклоняться вперед и, вертя тазом, суетливо семенить всякий раз, когда она бросалась вперед меня в дом, чтобы захватить ванную. Или когда шла через парк на шопинг, или "сопинг", как она говорила.

            Голос у нее был тоже довольно любопытным. Его странность заключалась не в неуклюжем произношении, что неизбежно, когда английский является третьим языком -  первым и вторым были русский и эстонский - а в его детском тоне. Сомневаюсь, что кто-то, слышавший ее голос в записи, не был бы уверен, что слышит слова из уст десятилетней девочки.

***

            В десять минут девятого я бежал по парку в направлении станции метро, но вскоре осознал, по легкости в карманах, что и телефон и бумажник остались на прикроватном столике у меня в комнате. Я исторг такие проклятия, что мать и двое ее детей остановились и поморщились.

            Даже если б я отказался от телефона и бумажника, то все равно прибыл бы на работу на пятнадцать минут позже. Что изменят дополнительные пять минут? Я бросился обратно к дому.

            Мое неистовое повторное появление в коридоре вспугнуло мышей на кухне. Заметив из коридора, через открытую дверь, внезапное мелькание тонких черных лап и длинных хвостов, исчезающих за мусорным ведром, я буквально подпрыгнул на месте.

            - Черт! - На кухне их было, как минимум пять.

            Милу я тоже напугал. Она снова была в ванной, но что нетипично для нее, оставила двери открытыми настежь. Стоя перед зеркалом, она повернулась ко мне лицом и наши глаза встретились. Когда на моем лице отразилось удивление, она быстро протянула руку и закрыла дверь ванной. Щелкнула задвижка.

            Я стоял неподвижно у открытой входной двери, будто неуверенный в том, задержаться мне или нет, пока не понял, что она делала со своей головой. Она рисовала на своем пустом лице черты. Над одним из ее размытых глаз была выведена тонкая бровь. И это лишь подчеркивало абсурдность отсутствия такой же над другим глазом. Густой слой тонального крема скрывал видимую область кожи от ушей до линии волос и вокруг подбородка. Но тот факт, что теперь у нее был рот, поразил меня больше всего. Под одинокой бровью, он выглядел довольно жутко, как у куклы с поврежденным лицом. Невнятной щели там, где должны быть губы, была придана иллюзия пухлого блестящего ротика. Маленького, но все же вполне пригодного для случайного взгляда. Тем более в темноте ночных клубов, которые она часто посещала во время своих "активных" уикендов. Один из которых должен был начаться через три дня.

***

            Когда я в субботу утром рысью спустился по лестнице, готовясь к пробежке, то заметил в прихожей пару мужских туфель, не принадлежащих мне. Мокасины из верблюжьей кожи с вытянутым и узким носком. Такие популярны у пижонов с заостренными вверх прическами, которых я часто видел расхаживающими по Сохо, когда покидал район после последних заказов. Эта пара обуви раздражала меня, даже провоцировала. Я увидел в ней символ вторжения, проникновения незнакомого мужчины на мою территорию, и, в биологическом смысле, в женщину на этой территории. Вдобавок к этому посягательству мое воображение нарисовало еще несколько образов: Мила суетится вокруг этого олуха в гостиной или кухне, когда мне нужно в эти помещения; он шумно мочится в унитаз, оставляя сиденье забрызганным; ревет, как осел так, что его слышно сквозь стены, а своим излишне крепким рукопожатием едва не ломает мне руку.

            Во время пробежки я вел обычную арифметику и прокручивал в голове суммы, необходимые для проживания в одиночку, без участия Милы в аренде. Цифры не сходились. Никогда не сходились. Если б я жил один, мне пришлось бы внести в мой образ жизни такие серьезные ограничения, что проживание во второй зоне Западного Лондона потеряло бы смысл.

            Я растягивал ноги на дворике перед входной дверью, приводя организм после пробежки в норму. При этом продолжал упрекать себя за то, что выбрал Милу соседкой, после того, как Пит переехал к своей подружке. Мной было опрошено семь кандидатов на замену Питу, и я выбрал ее, как наиболее безобидного претендента. Странного вида девушка показалась мне тихой и домашней, не склонной устраивать вечеринки или собирать в доме большие компании. И у нее не было регулярного друга, который мог бы к ней подселиться. Но я не сумел предугадать того огромного количества проблем, который мог испытывать, проживая с незнакомой женщиной, при отсутствии подобного опыта. Особенно постоянная недоступность ванной, гостиной, а также кухни, когда она принималась за свою "стряпню", которая могла продолжаться пять часов. Она занимала все место в холодильнике, пачкала каждый прибор и кастрюлю на кухне, рассчитанной лишь на скудные холостяцкие нужды.

            Сбросив в прихожей свои кроссовки, я с радостью обнаружил, что пара мужских туфель исчезла. Она тайком выставила кавалера, зная, что я ушел на пробежку, тем самым избавившись от постыдного доказательства своей распущенности и избежав нашего с ним разговора за чаем с тостом. "Ну, и как давно вы знакомы с Милой?"

            Я прошел на кухню и с удовлетворением отметил, что дверь в ванную комнату открыта, и там никого нет. Я собирался принять долгий, горячий душ, о котором только мог мечтать бегун на длинные дистанции. Но когда я пересекал кухню, мельком заметил в выходящих в сад окнах какое-то движение. Я подошел к раковине и всмотрелся в стекло, нуждавшееся в чистке уже три года, пока я жил в этом доме. В конце цементной дорожки возле пристройки я увидел Милу. Она склонилась за тремя мусорными баками и была занята тем, что запихивала что-то в мусорный мешок.

            Я испытал воодушевление, увидев ее за таким нетипичным для нее занятием. Прессовать и утилизировать каждую неделю как минимум пять мешков с ее пустыми пищевыми контейнерами, было тяжелым занятием. И Мила была не склонна брать его на себя. Но потом мне стало любопытно, что она пытается запихнуть в черный пакет. Я наклонился ближе к окну. Должно быть, она заметила мое движение на кухне, потому что остановилась и подняла лицо, настолько невыразительное, что наверняка послужившее причиной столь раннего бегства ее любовника. Ее белесые глаза были обращены на грязные окна, за которыми я прятался. Я сделал шаг назад, мне стало не по себе от того бледного, пустого овала над громоздкой, облаченной в серый костюм фигурой.

            Неистовая утилизация отходов продолжилась. И прежде чем я отвернулся от окон, спеша занять ванную, я был удивлен тем, что мне показалось, будто она пыталась запихнуть в мусорный мешок грязный коричневый комбинезон. Такой, который носят чернорабочие, только почему-то сохранивший местами форму тела, на которое был недавно одет.

***

            В субботу вечером я пришел домой поздно, но все же раньше Милы. Спотыкаясь, поднялся по лестнице. Я был пьян и меня тошнило. В три часа ночи я проснулся от того, что мой мочевой пузырь раздулся, как баскетбольный мяч. Но прошел не дальше площадки между нашими спальнями, из-за странного звука, охватившего весь верхний этаж дома. И это, к моему стыду, заставило меня испуганно заскулить. В свою защиту скажу, что разум у меня был все еще пьяным и полусонным. Но даже когда сознание отчасти вернулось ко мне, не скажу, что эффект от жуткого шума уменьшился.

            Он исходил из-за закрытой двери ее спальни, и заглушал звук сотрясаемой кровати. Это был животный звук, похожий на крик кошки, переходящий в шипящий свист, словно из поспешно сдуваемого надувного матраса. Нечеловеческий. Нечеловеческий звук под моей крышей, в ее комнате.

            У подножия лестницы я наступил на беспорядочный набор обуви. Одна пара - маленькие туфли-лодочки на плоской подошве с пятнистым бантиком на носке, которые всегда вызывали у меня ассоциацию с мультиками - принадлежала Миле. Ее выходные туфли. Они валялись вперемешку с парой больших замшевых башмаков, которые ассоциировались у меня с щеголями, работавшими в Сити. Он снова занималась сексом, с новым мужчиной. Две ночи подряд, поскольку я был уверен, что эта обувь не принадлежала вчерашнему гостю.

            Встревоженный страшными кошачьими звуками  Милы, я поразился, как мужчина может быть еще на что-то способен, услышав такой крик.

            - Погоди, вот увидишь утром ее лицо, дружище, - сказал я вслух на кухне, и двинулся в ванную.

***

            Когда в одиннадцать часов следующего дня я спустился вниз, мужские ботинки исчезли. Чего я не мог сказать о мышах. За те десять часов, пока я находился наверху, мучнистый запах фекалий и мочи на нагретой центральным отоплением кухне усилился настолько, что сбивал с ног.

            Мила уже встала, и отопление во всех комнатах было включено на полную мощность. Она находилась в ванной.

            - Твою ж мать. - Я направился к мусорному мешку, лежащему на стиральной машине. Выбрав пустую бутылку с широким горлышком из-под кондиционера для белья, я открыл заднюю дверь и вышел на улицу.

            В тот момент, когда мои босые ноги соприкоснулись с влажным бетоном садовой дорожки, я услышал топоток крошечных ножек по мусорным бакам. Два маленьких темных тельца с гибкими хвостами метнулись в сад, в то время как трое их сотоварищей побежали вдоль ограды.

            Я мочился в саду в пятый раз за семь дней. Я был поражен, как быстро человек ко всему привыкает. И все же сказал мышам, роющимся в соседском саду и шуршащим большими сухими листьями, которые надуло из парка, засорив водосток:

            - Так больше не может продолжаться.

            Затем я пошел взглянуть на то, чем кормятся за мусорными баками мыши. Они прогрызли дыры в основании одного из мешков и добрались до какой-то бахромы, украшавшей нечто похожее на джинсы. У меня таких не было, и я никогда не видел, чтобы Мила носила джинсы. Наверное, она купила их и избавилась из-за того, что те оказались ей малы.

            Запах от мешков шел ужасный. Это, должно быть, разлагались, привлекая мышей, остатки ее свиной отбивной или тунцовой запеканки. Придется засунуть их в двойные мешки перед вывозом в понедельник. Пластиковые тарелки с гранулами отравы, которые я разложил между баками, мыши оставили без внимания. Пора вызывать профессионального крысолова.

***

            - Дружище, это все погода. Теплеет, понимаешь?

            Я кивнул и прошаркал за крысоловом. Расстелив кусок газеты на кухонном полу, тот опустился на колени и зарядил шесть черных коробок коричневой пастой из пластикового контейнера.

            - Мышиные матки, дружище. Они могут приносить по семь пометов в год. На этой улице нас вызывали дважды. В прошлую пятницу я обрабатывал соседний дом. У вас где-то здесь большое гнездо.

            - Я уже спустил на отраву целое состояние. Она бесполезна?

            - Нет. Не совсем. Но вы можете целый день раскладывать ее на улице, и они все равно будут возвращаться. На улице вы никогда их этой штукой не перебьете. Вам нужно разложить ее в доме, под половицами и под шкафами. В пустотах, понимаете?

            - Под половицами?

            Он кивнул.

            - Мыши под вашим домом. Еще в каминной трубе. Их там очень много.

            - Я думал, они приходят из соседского сада. Я видел, как они пролазят под оградой.

            - Ваши соседи говорят то же самое про ваш сад.

            - Правда? - Я давно подозревал соседей в причине этого нашествия. Но крысолов, похоже, считал, что мыши лезут из моего дома.

            - Вот, дерьмо.

            - Дерьма от них тоже полно остается. Вот эта штука разберется с ними. Специальная смесь. Моя собственная. Я буду возвращаться и проверять. По понедельникам, в течение следующих трех недель. - Он закрепил крышку на последней коробке с приманкой и повернулся ко мне лицом. - Мне нужно разложить несколько таких в спальнях.

            - Конечно. Поднимайтесь наверх.

            Мила была, как обычно, в ванной. И хотя она никогда не жаловалась на мышей, что я считал странным, я был уверен, что она не будет возражать против приманок в ее комнате. Но когда крысолов вернулся со второго этажа, он посмотрел на меня, поджав губы.

            - Что?

            - Та первая комната.

            - Комната Милы.

            - У нее хуже всего. Мыши загадили всю мебель. Их помет повсюду. Наверное, сводят ее с ума.

            - Наверное.

            - Будет лучше, если она не будет оставлять еду на полу. Например, под кроватью. Вот почему мыши к ней лезут. У нее на полу половина кладовой.

            Я закатил глаза и, не удержавшись, сказал:

            - Да, поесть она любит.

            Крысолов улыбнулся.

***

            Спустя три дня, в четверг вечером, когда я сидел в кровати и читал перед сном, я услышал плач Милы. Он доносился из ее комнаты.

            Внезапно я испытал неловкость и чувство вины за все мои неприемлемые мысли о ней. В конце концов, она жила в чужой стране, в Лондоне - самом ублюдочном в мире городе - и пыталась выживать, обладая меньшим количеством преимуществ, чем у большинства других его жителей. Чтобы избежать одиночества, она искала близости и ласки у своих любовников. Кто я такой, чтобы судить ее? Казалось, у нее не было постоянной работы, и я всегда подозревал, что она испытывает финансовые трудности. Странная внешность досталось ей с рождения, и она проводила часы в ванной, приводя в порядок лицо, чтобы хоть как-то компенсировать свое безнадежное тело. И ела она так много в первую очередь из-за беспокойства и неуверенности. Мало того, ей каждый день приходилось говорить на чужом языке. Как я стал таким злобным, эгоистичным ублюдком?

            Я подошел к двери ее спальни и осторожно постучал.

            - Мила. Мила, ты в порядке?

            Всхлипы резко прекратились, и мне стало еще хуже от того, что я смутил ее.

            - Мила, если хочешь поговорить...

            Ее ноги протопали к двери, словно она торопилась выскочить из комнаты. Я сделал шаг назад. Но дверь не открылась, и Мила не ответила мне. Вместо этого, она навались на дверь всем весом, чтобы я, в случае чего, не смог войти.

            Чувствуя себя неловко, я вернулся к себе в комнату. Больше ее плача я не слышал.

***

            В пятницу вечером, перед тем как засесть за пару фильмов, я проверил мышеловки. В первую неделю после того, как крысолов разложил по дому свою специальную смесь, мышиная активность снизилась. Но все ловушки на первом этаже - под половицами в шкафу, под раковиной, за стиральной машиной и в камине в гостиной - исчезли. Их кто-то убрал.

            Я бросился наверх и заглянул под свою кровать. Ловушка по-прежнему лежала у плинтуса. Я заходил в комнату Милы лишь дважды в ее отсутствие, и только, чтобы положить высохшее белье ей на кровать, так как она имела привычку держать его неделями на сушилке. Я не знал, где именно в ее комнате крысолов расставил ловушки, но подозревал, что лучше начать поиски под кроватью.

            Встав на четвереньки и всмотревшись в полумрак под стеганым матрасом и сосновыми брусками, удерживающими его, я сразу обратил внимание на расставленные там блюдца. Шесть штук, наполненных какой-то бурой пастой. Я понюхал одно. Арахисовое масло. Любимое лакомство у мышей. Я заправил им первую партию мышеловок, в соответствии с инструкцией, шедшей с этими совершенно бесполезными штуковинами. На два блюдца он положила несколько полосок сырого бекона, которые в теплом и сухом пространстве источали неприятный запах. Значит, Мила отравила еду и пыталась сама избавить свою комнату от мышей? Или... Мне невыносимо даже было думать об этом. Она подкармливала их?

            Я присел на корточки и попытался думать рационально. Я не знал ничего об этой девушке. Она была немногословной, и избегала разговоров. Я отказался от культивирования товарищеский отношений в первую же неделю после ее заселения. Даже не знал, где она работает и чем занимается. Когда я спросил, она пренебрежительно бросила что-то про работу в области финансов. Остальное было для меня тайной.

            Я огляделся. Телевизор на маленьком шкафчике. Книжный шкаф, заставленный лосьонами, гримом, три зеркала, но никаких книг. Простая, из ламинированной сосны мебель. Шкаф и комод. Я заглянул в ящики комода. Ничего кроме одежды. Тоже самое в шкафу, кроме горы книг среди ее обуви на дне. Я поднял первый попавшийся том: "Если я такая замечательная, то почему я до сих пор одна?" Название вызвало у меня улыбку. Взял другую. "План "4 кавалера". И еще одну: "Мужчины с Марса, женщины с Венеры". Все одной и той же тематики - знакомства и отношения. Еще были две энциклопедии про язык телодвижений, книга "Чего действительно хотят мужчины", и еще одна, с советами, как подцепить альфа-самца. Я задумался, нет ли там советов, как подцепить Гитлера или Сталина. Книг всего было десять, и все потрепанные. Хотя, как мне кажется, для Милы ни одна стратегия не работала столь же эффективно, как глубокое декольте.

            Закрывая дверь шкафа, я не мог заглушить мысль, что живу с девушкой, которая пытается учиться быть девушкой. Я подумал о ее длительных ритуалах, во время которых она рисовала человеческие черты на пустом пухлом лице. Искусственный фасад, а теперь вот это: скрупулезное изучение людских мыслей, чувств, потребностей и желаний. Я подозревал, что внутри Милы в какой-то критический момент ее жизни произошел крупный сбой. И теперь ей нужно было перепрограммировать себя, чтобы социализироваться во взрослой жизни. Она довольно легко встречалась со множеством мужчин, но вполне очевидно, что ее использовали для пьяного секса на одну ночь. Мне даже стало немного жалко Милу.

            Я продолжил поиски ловушки под ее столом. Вместо ловушки я обнаружил довольно большое отверстие, грубо проделанное в конце одной половицы. Я почувствовал сквозняк, а с ним едкий, пахнущий мокрыми опилками запах мышей. Я наклонился, чтобы рассмотреть получше, но потом отстранился, почувствовав, что в ладони впились твердые катышки мышиного помета.

            Взяв у себя в комнате авторучку с фонариком, я направил луч в дыру, осветив старый деревянный потолок первого этажа. Расстояние от него до пола ее комнаты было дюймов двенадцать. Дерево было обильно усеяно мышиным пометом, будто в дыру кто-то высыпал пригоршню черного риса Басмати. Поднеся лицо к отверстию, я посветил под углом в пространство под полом. А затем отпрянул назад так быстро, что ударился макушкой о столешницу.

            Какое-то время я сидел, сжимая голову обеими руками. Боль была резкой, но кратковременной. И когда сознание прояснилось, я вспомнил, содрогнувшись от отвращения, что уловил в зловонной дыре какое-то движение. Быстрое суетливое движение. А еще я успел заметить две маленькие когтистые лапки и заостренную, покрытую молочно-белым мехом мордочку с розоватыми глазками, отвернувшуюся во тьму. Движение завершилось взмахом длинного хвоста цвета земляного червя.

            Это была либо крупная мышь, либо крыса-альбинос. Нечто, с чем мне было совсем некомфортно жить под одной крышей. И какого черта Мила разложила под кроватью всю эту? Не говоря уже о том, что она устроила грызунам доступ в жилые помещения дома, пробив в старой половице дыру. Назревала конфронтация. Но куда пропали ловушки?

            Я бросился к себе в комнату и выхватил ловушку из-под кровати. Вернулся в комнату Милы и осторожно положил ее рядом с дырой под столом, там, где она сможет нанести максимальный урон.

            Спустившись на кухню, я проверил мусорное ведро, но не нашел ничего, кроме кухонных отходов. Вооружившись более крупным фонариком из хозяйственного шкафа, я вышел в сад. Мила оставила рядом с баками еще один мусорный мешок. Я перетащил его на кухню, где было больше света.

            Смрад тухлого мяса проник мне в рот и нос, но мне не нужно было зарываться вглубь мешка, чтобы обнаружить все пять пропавших ловушек, спрятанных в пластиковый пакет с завязанными крепким узлом ручками. Я извлек пакет и заметил под ним каблук ботинка. Частично вытащив его, я понял, что это один из огромных башмаков посетителя с прошлого уикенда. Он уходил в такой спешке, что даже забыл обуться? Может, между ними произошла стычка, и он удирал от нее голый или в лучшем случае полуодетый? Это было дикое предположение, но, похоже, этот альфа-самец, убежал босиком. Ошеломленный, я копнул еще глубже и нашел другой башмак, частично завернутый в приталенную сорочку от "Пинк", воротник которой был испачкан в кофейной гуще.

            Вновь перевязав мешок, я оттащил его обратно на дорожку. Вернувшись на кухню, перерезал завязанные узлом ручки пакета, в котором лежали ловушки, и вернул их на места, выбранные крысоловом.

***

            - Мила, я хотел бы поговорить, - сказал я, встав в дверях гостиной.

            Она сидела на диване, смотрела "мультики" и поглощала гору еды с подноса, балансировавшего у нее на коленях. Кажется, это были две печеные картофелины под фреш-кремом.

            Ее широко раскрытые бледные глаза посмотрели на меня с полным безразличием. Она снова перевела взгляд на мерцающий телевизионный экран и принялась хихикать над проделками Губки-Боба.

            Обыскав ее комнату в пятницу вечером, я просидел в кровати до трех часов ночи и уснул до ее прихода. На этот раз она, к счастью, вернулась одна. В субботу я прождал до полудня, когда она спустится вниз. Затем прождал еще два часа, пока она выйдет из ванной, после чего смог подойти к ней в гостиной. Было уже два часа дня, и суббота была почти испорчена.

            - Мила, почему ты выбросила все ловушки?

            Она сунула кусок белой булки, намазанной маслом в свой крошечный рот. Но ничего не сказала.

            - Дом кишит мышами, Мила. Ты не заметила? На первом этаже пахнет как в мышиной клетке. Тебя это не беспокоит?

            По-прежнему никакого ответа. Водянистые глаза не сдвинулись от телевизионного крана.

            - Мила, ты меня слушаешь? Ты понимаешь, что я говорю? Я нашел все ловушки в мусорке. И мне пришлось заходить в твою комнату.

            Теперь я привлек ее внимание. Отчасти. Она продолжала кусать булку.

            - В полу твоей комнаты есть дыра. Когда там жил Пит, ее там не было. Ты ее проделала?

            Она посмотрела на меня, хотя сложно было понять, о чем она испытывает, потому что нарисованные на круглом лице черты не выражали ничего. Но я почувствовал - или мне показалось - что это было нечто вроде усталого презрения.

            - Они пахнут, - сказала она голосом маленькой девочки, который больше подошел бы одному из "мультяшных" персонажей, про которых она любила смотреть.

            - Очень сильно.

            Я покачал головой.

            - Отрава не имеет запаха. Ничего не чувствуется, если только не совать нос в саму ловушку. И это ничто по сравнению с мышиной вонью здесь. Разве ты не чувствуешь? Они же писают повсюду. И в твоей комнате тоже.

            Мила пожала сутулыми плечами и снова повернула свое гладкое лицо к телевизионному экрану.

            Разговор зашел в тупик. Мне в голову пришел глупый вопрос, как она вообще общается со своими бойфрендами.

            - Послушай, Мила. Мне тяжело это говорить. Но у нас не получается жить вместе. У нас с тобой. Ничего личного, но думаю, тебе нужно съехать.

            - Ладно. Дай мне еще пару дней, - прощебетала она, даже не глядя на меня, затем снова захихикала над чем-то в "мультике".

            Я поверить не мог в свою удачу.

            - Пару дней?

            - Ммм. Ага.

            - Как насчет, скажем, следующего уикенда?

            - Мммхм.

            Я принял это за "да", и тихо закрыл за собой дверь гостиной. Затем поднял два сжатых в триумфе кулака. Также я сделал кое-что еще, чего давно уже не делал. Я улыбнулся.

***

            Мне редко приходилось видеть Милу. Она, как правило, надолго запиралась в помещениях и мало перемещалась по дому в остальное время. Но в течение следующих пяти дней после нашей беседы в гостиной я видел ее еще меньше. Она оставалась у себя в комнате. Выходила лишь, чтобы забрать из холодильника шоколадные пудинги, сэндвичи, огромные бисквиты и пищу быстрого приготовления, рассчитанную на двоих, после чего возвращалась к себе. Даже если у нее была в тот момент работа, она никогда не уходила. Но меня волновало отсутствие какой-либо активности, которая ассоциировалась с переездом. Ни картонных коробок, принесенных из продуктовых магазинов, ни кухонных шкафов, очищенных от консервных банок, ни уменьшения количества туалетных принадлежностей в ванной, ни выходов на поиски нового жилья. А уикенд приближался, ее последний уикенд.

            В пятницу вечером я постучался к ней в дверь.

            - Мила?

            - Не сейчас, - сказала она с другой стороны двери. Голос у нее был тихий, но достаточно напряженный, чтобы я расслышал его сквозь звук телевизора.

            - Просто я хотел убедиться, что у тебя... Есть все, что нужно... Что... Интересуюсь, не нужна ли тебе помощь в переноске вещей, в этот уикенд?

            - Не сейчас. Я занята. - Это было все, что она сказала. Но я услышал, как ее тело переместилось на кровати. И представил, что она приготовилась бежать к двери и навалиться на нее всем весом, чтобы не дать мне войти.

            - Ладно. Сейчас я ухожу. Но утром буду здесь, если потребуется моя помощь. И у меня для тебя чек. Твой залог.

            Она не ответила, и я прошел к себе в комнату.

***

            Домой я вернулся в полночь, последние две пинты пива давили на мочевой пузырь, и во время поездки в метро от Уэст-Энда, и во время быстрого броска от станции до дома. Но, похоже, мы с Милой завершали нашу совместную жизнь таким же образом, каким ее и начинали. Дверь ванной была закрыта с другой стороны. Я видел идущий из-под нее свет. Даже в полночь туалет был оккупирован ею.

            Какое-то время я попрыгал по кухне, после чего пошуршал в мусорной корзине в поисках контейнера. Но когда я извлекал большую пустую бутылку из-под "Лефф Блонд", недовольно морщась из-за ее узкого горлышка, из ванной донесся жуткий стон. Стоя у стиральной машины, я прислушался.

            Он повторился. Низкий стон. Это была Мила, и ей было мучительно больно. Как и мне. Хотя я мог бы потерпеть и еще минуту. В то время как у Милы голос был такой, будто у нее серьезные проблемы.

            - Мила, ты в порядке?

            Я быстро постучал в дверь ванной. Она вновь застонала, затем резко закричала, будто внезапно почувствовала невыносимую боль. В своем нетрезвом состоянии я тут же счел, что в этом ее сигнале бедствия есть моя вина. Я выселил ее, и теперь она вскрывает себе вены, или проглотила банку парацетамола и теперь истекает кровью.

            Я ударил в дверь плечом. Маленький замок сломался, и по инерции я ввалился в ванную, остановился у раковины рядом с унитазом.

            Мила лежала в ванне. Она либо рожала, либо у нее произошел какой-то жуткий выкидыш.

            Между толстых ляжек растеклась огромная лужа крови, розовеющая от воды, тонкой струйкой текущей из крана. Ноги у нее были закинуты на края ванной. Мокрые волосы прилипли ко лбу, который был бледным как никогда. Глаза, казалось, побелели, либо закатились вверх от боли.

            Мое внимание привлекло движение у нее между коленей.

            Я не стал надолго задерживать взгляд. Хотя успел разглядеть кучу крупных безволосых мышат, слепых и влажных, пытавшихся уползти на своих крошечных лапках в другой конец ванны. В помете был как минимум десяток.

            Я отвернулся, и меня вырвало в раковину. В штанах у меня стало тепло, затем прохладно. Парализованный, я был готов разрыдаться. Возможно, от шока. Но внезапная боль в правом бедре заставила меня вернуть внимание к матери. Маленькая рука Милы сжимала ткань моих джинсов, захватив кожу под ними. Я ахнул и попытался отдернуть ногу, но Мила перевернулась на бок и схватила меня за пояс другой рукой. И она тянулась ко мне не за помощью.

            Когда я уставился на ее пухлое лицо, то, что всегда было безгубой щелью на подбородке, растянулось, явив два ряда полупрозрачных неровных зубов. И то, что служило ей ртом, растянулось для укуса, в то время как ее маленькие молочно-белые коготки до крови царапали кожу у меня под джинсами. Она пыталась затащить меня к себе в ванну. В этот контейнер, в котором корчилось потомство, охотно демонстрирующее свои полупрозрачные, унаследованные от матери зубы. Двое из них встали на задние лапы в жуткой пародии на стариков, приподнявшихся из кресел.

            Я тщетно пытался отбиться от ее рук, теряя равновесие на скользящем под ногами коврике. Одним коленом я ударился об край ванны, и Мила издала возбужденное ржание, в ожидании, что я присоединюсь к ней и ее новорожденным в ванне.

            Перенеся свой вес на одну руку, я ухватился за бортик ванны. Другую руку, теперь сжатую в кулак я отчаянно обрушил на ее пухлое лицо. Дернувшись назад, ее голова ударилась об фарфоровое покрытие. Мой кулак не встретил сопротивления, как бывает при ударе о кость. Это больше походило на мягкий хрящ, а еще было ощущение рвущейся ткани. Я скорее почувствовал это, чем услышал. Хватка ее вцепившейся мне в ногу руки ослабла, и я вырвался из захвата.

            Я плохо помню, как уходил из дома. Перестал бежать лишь, увидев все еще горящие фонари Ноттинг-хилл Гейт.

            Изнеможение способно лишить тело эмоций и вселить спокойствие, благоприятное для правильного мышления. И в более рациональном состоянии ума, согнувшись пополам и уперев руки во влажные колени, я вдруг в ужасе понял, с чем, оказывается, я жил последние три месяца своей жизни. И мне вспомнились слова крысолова: "Мышиные матки, дружище. Они могут приносить до семи пометов в год. Где-то здесь поблизости огромное гнездо".

            И я жил в этом гнезде. Я подумал об одежде отцов, засунутой в мусорные мешки, после того, как их тела пошли на корм. Об их одежде, выброшенной, как мусор. Вспомнил жуткое кошачье шипение, когда она совокуплялась или кормилась. Подумал о ее грузном теле и о тяжелых от молока грудях. О блюдцах у нее под кроватью, с которых кормился ее выводок. О ее плаче, спустя три дня после того, как по дому была разложена "специальная смесь". То были слезы матери. Материнская скорбь по отравленному молодняку. Но погибали далеко не все.

            Я вернулся домой, когда рассвет озарил Западный Лондон. Как и планировалось, она съехала, хотя и не при тех обстоятельствах, как мы оба хотели. Я обнаружил ее комнату в том же виде, что и всегда. И она оставила большую часть своей одежды и всю библиотеку инструкций. Во время своего поспешного ухода она даже предприняла попытку почистить ванну, чего раньше за ней никогда не замечалось. Она включила оба крана на полную, и на фарфоровом покрытии осталась лишь пятнышки розовой пленки.

            Два дня спустя я обнаружил, что большой пластиковый контейнер, в котором я раньше хранил кексы, исчез с кухни, а также два свертка нарезанной ветчины с моей полки в холодильнике.

            Я не стал задумываться о причинах, почему она взяла их. Впереди у меня будет достаточно времени для этого. И достаточно времени подумать о лице, которое я обнаружил на дне мусорного мешка рядом с баками. Смятое, как резиновая маска и заляпанное использованными чайными пакетиками и йогуртом. Засунутое среди пустых контейнеров из-под готовой еды, вместе с последним костюмом, который она носила и кожей, которая была на ней в тот вечер, когда я познакомился со странной, но улыбчивой девушкой из Европы.

            В понедельник утром я, как обычно, приготовил к вывозу мусорные мешки, а затем позвонил крысолову.

Ⓒ Estrus by Adam Nevill, 2010 ( Антология Raw Terror, ed. Ian Hunter, 2010)

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Курган крошки Мэг

Если поедете из Пенрита к озеру Уиндермир по шоссе А592 и свернете к Траутбек, дом с дороги вы не увидите. Поезжайте вдоль восточного берега Алсуотер и спросите дорогу в Реэе или Лонгтуэйте, и там вам не смогут помочь. В Мэттердейл Энд покачают головой. Тогда вы подумаете, что жители Гленриддинга знают то место. Но и это не так.

            Однако дом, называющийся "Курган крошки Мэг", существует. Его местоположение даже обозначено в первом издании "Озерного края" Джонатана Отли, вышедшем в 1872-ом, хотя и оставлено без названия. Лишь помечено черным крестиком, как памятник старины.

            Сегодня спереди дом загораживают сельскохозяйственные постройки, поэтому с узкой дороги, ведущей к ферме, его не видно. Длинный невысокий холм, образовавшийся в конце ледникового периода, защищает тыл. Однако из комнаты на втором этаже, в задней части дома, вы сможете увидеть гору Хелвеллин, напоминающую гиганский хребет ископаемого ящера, окутанную снежными испарениями. Бескрайние тихие воды Алсуотер также находятся в пределах пешей досягаемости, если вы знаете дорогу.

            "Курган крошки Мэг" всегда был закрыт для туристов. Трем последним почтальонам ни разу не довелось доставлять письма к его черному входу. И семья фермера давно перестала думать о маленьком каменном здании с черепичной, усыпанной пятнами молочно-зеленого лишайника крышей, стоящего у самой границы их земель. Оно проглядывает сквозь деревья, растущие у дальнего угла поля, куда редко забредают их овцы. И они даже не знают, кто владеет зданием на этом крошечном пятачке каменистой земли. Но фермерские дети помнят, как однажды бросали камни в этот дом, когда еще малышами забрели в то место. А их мать иногда вспоминает, как они приходили домой странно притихшими и нервными, хотя никто из них не мог объяснить причину.

            Стоя перед входной дверью с тяжелым ключом в пухлой ладошке (ключом, который не подошел бы ни к одному замку, выкованному после 1850-ого года), Китти Йю чувствовала облегчение и удовлетворение от того, что так легко отыскала дом. Правда, ошибочные, поскольку они улетучились, сменившись привычной вспыльчивостью. Прежде чем Китти вышла из машины, на ум ей пришел образ Мораг Гаскард, с вытянутым лицом и прямыми волосами. Она выхватила телефон из кармана, чтобы отругать идиотку. И затем остановилась, вспомнив, что после Гленриддинга сигнал пропал.

            Когда неизменно кроткая и застенчивая Мораг предложила Китти место для длинного уикенда, она не использовала для описания их семейного летнего коттеджа такие термины, как "убогий" и "непривлекательный", какой оказалась эта приземистая лачуга.

            Месть придет довольно скоро, когда, вернувшись в Лондон, она уволит по сокращению и Мораг и еще двух ее колег из "Чилдренз Букз". Китти едва не отказалась от неожиданного предложение Мораг насчет коттеджа. Дом казался непригодным для проживания. Задолго до того, как Мораг отдала Китти старый ключ, приклеенный скотчем к нарисованной от руки карте, Китти Йю уже приняла решение назначить себе, как опытному и ответственному главному редактору одномесячный консультационный период, с минимальным, установленным законом выходным пособием.

            Возле "Кургана крошки Мэг", Китти заставила себя дышать, а затем повторила по памяти когнитивное упражнение, которому научилась на курсах управления гневом, посещаемые ею по наставлению Совета. Оно было все еще свежо в ее памяти. На прошлой неделе она ежедневно проводила по восемь часов за консультациями и групповыми занятиями. Так что сегодняшний день был началом второй недели ее отпуска, который последовал сразу же за судебным заседанием, в которых она участвовала в качестве обвиняемой. Уже третьим, за те годы, что она управляла "ЭнПиДи Букз". "Это переходит все границы", - сказал ей последний коммерческий директор, за десять минут до того, как она уволила его по электронной почте. Против нее были выдвинуты два обвинения в незаконном увольнении, и еще одно - в издевательствах. Все три дела она проиграла - нечто неслыханное для работодателя.

И во всех трех случаях, истцы, вознамерившиеся заявить о несправедливом обращении, были настроены решительно.

            Из-за этих судебных неудач Китти оставалось только догадываться, переживет ли она надвигающееся поглощение "ЭнПиДи Букз" корпоративным издательским гигантом. Но тогда Совету директоров потребуется кто-то, кто позаботится о проверке юридической чистоты этого процесса. Да и когда ты наверху, свергнуть тебя не так-то просто.

            В Центре был психиатр, настоявший, чтобы она уехала из Лондона и какое-то время провела одна, за изучением своего поведения. Как там он выразился? Чтобы ослабить ее "гипоманию" с помощью рефлексии и умерить ее "компульсивное возбуждение" с помощью уединения, вдали от социальных и профессиональных "ситуаций, которые спровоцировали у нее навязчивую потребность в беспрекословном подчинении", а ее "неспособность сопереживать" вызвала "защитные реакции в виде чувства вины, отрицания и гнева".

            С ней давно уже никто так не разговаривал. Не в профессиональном плане, конечно. Но и не в социальном и не в романтическом. Хотя она с готовностью признавала, что это связано с недостаточным участием в этих областях. Тем не менее, обвинения от психиатра сыпались как удары. В последнее время единственное, что злило ее так же сильно, как психологический профиль (доктор даже сказал, что ее личностное расстройство "возможно, носит патологический характер и может привести к инвалидности") это настойчивое требование Совета, чтобы она "обратилась за помощью".

            Но все они ошибались насчет ее. Она знала это, не прибегая к уединению и рефлексии. Этика и щепетильность были роскошью, позволительной лишь для тех, кому не поручено ворочать более чем семью миллионами фунтов стерлингов каждый год. И какая польза ей будет он недельного отпуска в этих убогих руинах? Даже подкова на облезшей деревянной двери и то превратилась в ржавую пыль. А сам вход был таким маленьким, что ей придется пригибаться, чтобы попасть в дом.

            - Да ты шутишь! - воскликнула Китти, борясь с дверью. Едкий запах запустения и камфорного дерева, собравшийся вокруг законсервированной древности и царящий в этом непроветренном и неприглядном пространстве, казалось, пахнул Китти в лицо в тот самый момент, когда она распахнула дверь внутрь, и та упрямо заскрипела о шиферный пол.

            Низкий потолок в темной, захламленной комнате первого этажа создавал давящее ощущение. В дальнем конце виднелась крошечная закопченная, отделенная потрепанной занавеской пристройка, где располагалась кухня. Находящаяся напротив входной двери открытая лестница вела на второй этаж.  Не было ни светильников, ни электричества.

            Китти сразу же подумала вернуться в машину и гнать обратно в Лондон, без остановок. Внутри у нее все сжалось. Голова закружилась, и Китти прислонилась к дверному косяку. Вымотанная длительной поездкой, она еще сильнее изнурила себя чередованием гнева и смятения, как только увидела "Курган малышки Мэг". Знакомый цикл. Теперь еще у нее в желудке разгорался голод. Сегодня она не уедет, и она знала это. Ей показалось, будто чучело лисы, стоящее на полке, беспорядочно заваленной старыми книгами и декоративными колокольчиками, усмехается ей.

            Китти прошла в холодный, темный интерьер, по крайней мере, довольная тем, что оказалась подальше от солнца. И упала в древнее кресло возле грязного камина. Полка над ним была захламлена железными подсвечниками, высохшими веточками вереска и миниатюрами каких-то святых, судя по их изможденным, блаженным лицам, позеленевшим от старости и взывавшим из деревянных рам к ее состраданию.

            Она чихнула от пыли, взметнувшейся от кресельных подушек. Из одного протертого подлокотника торчало нечто, похожее на клок человеческих волос. Китти убрала с него свою веснушчатую руку.

            - О, Мораг. Маленькая сучка... Посмотрим. Посмотрим, - сказала она сама себе, энергично кивая головой, отчего солнцезащитные очки стали подпрыгивать на копне ее рыжих завитков

            Китти испытывала колоссальное личное поражение, осознавая лицемерный характер ее предложения насчет коттеджа. Мораг, очевидно, пронюхала о своем надвигающемся увольнении и решила обманом заставить свою начальницу уехать из Лондона в Озерный край. Заманить в эту жалкую, приютившуюся за скалистой насыпью хибару. Возможно, она даже показывала фотографии этого мерзкого дома в пабе после работы. Возможно, делает это прямо сейчас. Китти проверила наручные часы и подтвердила свою догадку. Все они смеются и поздравляют Мораг с ее уловкой. На Китти накатила волна такой горячей ярости, что у нее закружилась голова. И она вынуждена была закрыть глаза и снова стабилизировать дыхание.

            Она сидела в тишине и одиночестве, ощупывая глазами тесную и мрачную комнату. Единственное окно, закрытое грязным тюлем, пропускало тусклый пыльный свет. Под подоконником стояло крошечное пианино, покрашенное белой краской и разрисованное безвкусными красными цветами. Инструмент вызвал у Китти в голове образ цирковой обезьяны в костюме гостиничного коридорного. В детстве она видела такую, брянькающую на чем-то похожем. Перед пианино стоял маленький стул с красным бархатным сиденьем, должно быть, предназначенный для ребенка.

            Другие рисунки в рамках, висящие на стенах, потускнели, но были объединены одной тематикой. На них, предположительно, были изображены круглолицые крестьяне, с какими-то тряпками, неряшливо повязанными на головах. Они косились пустыми глазами и ухмылялись разинутыми ртами, трудясь на фоне заснеженных средневековых пейзажей. Были ли дело в этих придурковатых рожах или в пятнистой и облезлой штукатурке вокруг рамок, Китти не была уверена, но осмотр стен оставил у нее тревожное впечатление. Маленькая черная лопатка для каминной золы была прислонена к плетеной корзине, наполненной покрытыми паутиной дровами.

            Когда свет за окном померк, будто одинокое облако заползло под убывающее солнце, Китти заставила себя подняться с кресла, чтобы забрать сумки из машины. Но остановилась и посмотрела на потолок. Она была уверена, что услышала какой-то слабый звук, будто на деревянный пол опустились маленькие ножки. Или, как если бы кошка спрыгнула с кровати.

            Нахмурившись, Китти встала. Подошла к подножию лестницы. Посмотрела вверх, на тесную площадку, и увидела в темноте одинокую дверь. Хотела, было, окликнуть, но поняла, что будет выглядеть глупо. Она напрягла слух, предположив, что на втором этаже такого маленького здания не может быть больше двух комнат и ванной.

            Тишина.

            Прижимаясь к стене, поскольку со стороны лестницы, выходящей на комнату первого этажа, не было перил, Китти стала подниматься наверх. Ее ноги гулко бухали по крутым ступеням.

            На маленькой площадке находились две закрытые двери. Первая вела в ванную. Древний унитаз был втиснут напротив ванны настолько маленькой, что взрослый человек с трудом смог бы сесть в нее, даже согнув колени. Скорее это была большая глубокая раковина, чем ванна. Один взгляд на нее укрепил намерение Китти уехать рано утром. Вторая дверь вела в одиночную спальню. Неужели здесь когда-то жила семья? Возможно, что так. И, чтобы согреться, им приходилось ютиться на одной кровати. В доме не было радиаторов, только камины.

            Большую часть спальни занимала кровать, очень старая на вид, с темными деревянными панелями, закрепленными по сторонам каркаса. По сути, прямоугольная коробка, с вложенным в нее матрасом. Достаточно просторная для одного взрослого человека небольшого роста. Скошенный с обеих сторон комнаты потолок соответствовал уклону крыши. Сквозь тюль глубоко посаженного единственного окна проникал тусклый серый свет. К счастью, хотя бы стены были без каких-либо прикрас.

            Китти шагнула в комнату и выглянула в окно, посмотреть какой вид открывается за уродливой насыпью из камня и земли. Но внезапно ее внимание привлекла фигура, сидящая в комнате слева от нее. Китти повернула голову и уставилась на нее.

            - Господи! - Прижав руки к груди, она попятилась назад, пока не уткнулась ногами в основание кровати.

            С облегчением Китти закрыла глаза и медленно выдохнула. Это была всего лишь кукла.

            Растрепанная фигурка сидела на маленьком стуле, который идеально подходил под размеры своей миниатюрной хозяйки и, похоже, был сделан под нее. С площадки Китти ее не видела, потому что стул был придвинут к стене напротив изножья кровати, и его загораживала дверь.

            Китти уставилась на куклу с отвращением и с некоторым чувством тревоги. Но что в этой фигурке так нервировало ее? Дело было вовсе не в простом лице из гладкого шелка с равнодушными чертами, грубо вышитыми красными шерстяными нитками. Ни в пустом взгляде глаз из перламутровых пуговиц. Ни в длинных деревянных руках и ногах, окрашенных в телесные тона, с облупившейся местами краской. Ноги заканчивались высокими башмаками на шнуровке. И хотя казалось, что конечности, торчащие из-под грязного крестильного платья, были взяты от другой куклы, или даже у ребенка-инвалида - что добавляло нежелательный реализм, не это отталкивало ее. Нет, самой тревожной частью куклы были ее волосы. Тяжелые каштановые локоны, напоминающие пышный парик Карла Первого, несомненно были срезаны с настоящей человеческой головы. Но их несоответствие грубому тряпичному лицу создавало впечатление, что кукла на самом деле была ребенком в маске.

            Китти не собиралась спать рядом с этой мерзостью ни минуты.

            Она схватила куклу за деревянное запястье и подняла со стула. И стала спускаться по лестнице на кухню. Кукла болталась у нее в руке. Китти не покидало ощущение, что она тащит силой какого-то угрюмого ребенка в место отбывания наказания, поскольку кукла была размером со среднего четырехлетнего малыша. И это чувство усиливалось, пока она не бросила ее в жестяную кухонную раковину и не задернула маленькую потрепанную занавеску, отделяющую пристройку с кухней от главной комнаты.

            Быстрый осмотр захламленных кухонных поверхностей и пыльных маленьких шкафчиков тоже дал ей понять, что во время своего короткого пребывания в доме еду себе она готовить не будет. Для печи даже требовался газовый баллон. Утром она уедет, а пока будет довольствоваться пирогом, чипсами, печеньем, шоколадом и вином, которые привезла с собой.

            Китти забрала из машины багаж. Поставила коробку с едой и вином на кресло и направилась со своей сумкой наверх. Выполнив задачу, она тяжело опустилась на кровать и закрыла лицо руками. Чудовищность совершенного Мораг обмана и атмосфера уродливого дома легли на нее таким тяжелым грузом, что она почувствовала страшную вялость. Но апатия не расслабляла ее. Казалось, наоборот, лишала сил, причем основательно. Душевная усталость мешала определить, какие еще недуги одолевали ее. Она чувствовала себя нехорошо. Физически некомфортно. Ощущала себя если не опустошенной, то изнуренной чувством похожим на раскаяние. Приговоренной.

            Она сидела, исполненная отрешенности, душевных страданий и озлобленности, пока странные звуки за окном не вырвали ее из оцепенения. Это было похоже на внезапно взлетевшую стаю птиц, только их крики напоминали ребячий гомон на далекой школьной площадке.

            Дети?

            Китти поднялась с кровати и, наклонившись, выглянула из крошечного окна. Стекло было грязным, и она смогла различить лишь горб большого черного холма, стоящего между садящимся солнцем и домом. Небо за холмом было ярко-белым экраном, на который невозможно было долго смотреть. Китти, заморгав, отвернулась. И, вместо того, чтобы выявить источник шума, спустилась на первый этаж.

            С задней стороны дома вид загораживала длинная земляная насыпь. А может, просто резкое поднятие местности. Но чем бы ни был этот холм, он отбрасывал тень на часть дома. И хотя день был жарким, на улице руки у Китти покрылись мурашками.

Солнце висело низко, и проникающие сквозь металлические облака лучи опаляли вершину. Из-за задней части дома ей было мало что видно, кроме ослепительно белого света и черного силуэта холма. Солнце было таким ярким, что она прикрыла глаза рукой и ахнула от внезапной боли в глазах.

            Мораг говорила что-то насчет "восхождения на холм, откуда открывается вид". Китти показала ландшафт своим прикрытым глазам. Оскалила в гримасе зубы с коронками, окруженные ярким овалом розовых губ. Хотела бы я посмотреть, как та бескостная корова поднимется на холм. Человеку пришлось бы присесть, либо встать на четвереньки. Склоны были слишком крутыми, слишком неровными, и этим нельзя было пренебрегать. И когда эта серолицая старая дева Мораг была здесь в последний раз?

            Китти отвернула голову, но странное физическое ощущение сохранилось. Перед глазами продолжало маячить темное пятно от холма, в то время как затяжная жгучая яркость неба въедалась все глубже в череп. Китти пошатнулась. Кровь отхлынула от головы. На мгновение полностью утратив ориентацию, Китти не понимала, где верх, а где низ, и в какую сторону она обращена лицом. А зажмурив глаза, она даже почувствовала, будто висит вниз головой, возможно, подвешенная за лодыжку. Из-за внезапного головокружения содержимое ее желудка едва не попросилось наружу.

            В голове зазвучали беспорядочные фразы из области медицины. Кровяное давление, тромбоз глубоких вен. Она страдала ожирением и отвратительно себя чувствовала. Провела за рулем шесть часов. Она отчаянно надеялась, что ее обморочный приступ связан с низким уровнем сахара в крови... Она запаниковала. Услышала собственный крик. Только он будто звучал издалека, из-за границ ее слепоты. Возможно, из-за эха, потому что крик будто устремлялся, если не увлекался, вверх по холму, прочь от нее.

            Ее грузное тело не осело, а скорее рухнуло с глухим стуком, затрепетав в знак неловкого протеста против внезапности падения. Земля под ней была холодной и неприятно торфянистой. Влага просочилась сквозь тонкое платье и нижнее белье, до самой кожи. Земля вытягивала тепло из ее тела, заменяя холодом, отчего кости ног и спины тут же заныли.

            На мгновение проявив самолюбие, Китти испугалась присутствия поблизости хохочущей толпы. Неужели фермеры и бродяги видели, как толстуха поскользнулась и упала? Да, по крайней мере, один человек видел ее, потому что нельзя ошибиться насчет чьего-то шумного стремительного приближения... Возможно, это было животное. Овца, корова или собака... Хотя нет, не животное, потому что послышался внезапный шелест одежды и уловимое колебание воздуха, производимое быстрым движением ног. Возможно, к той тени, которая уже заполнила глаза Китти, прибавилась еще одна. И воздух стал прохладнее, когда чье-то маленькое тельце оказалось между ней и небом.

            - Упала, - сказала она тому, кто там был. Вероятно, это ребенок с фермы или из соседнего летнего домика.

            Затем Китти забыла про свою гордость и принялась моргать и вытирать лицо, пытаясь избавиться от жуткого потемнения в глазах. Это необходимо было сделать немедленно, прежде чем она встанет на ноги, потому что темнота не торопилась уходить. Будто прилипла к внутренней стороне черепа.

            В своем полуослепленном состоянии, Китти ощущала нависающий над ней дом. Он будто ожил и вырос, устремляясь к небу, после чего потерял равновесие и собирался обрушиться на нее, пока она барахтается в сырой траве.

            На нее накатила тошнота. Внезапный приступ отчаяния, бессилия и сокрушительного осознания собственной незначительности охватил ее возбужденное сознание. Неуместное, но жизненно важное и насущное желание извиниться перед домом - попросить у него прощения - вспыхнуло у нее внутри. И Китти едва не выдала поток громких мольб.

            Но она остановила себя, осознавая нелепость этого побуждения. Она была просто ослеплена солнцем, потеряла равновесие и упала. Перевернувшись на живот, Китти с усилием поднялась на колени.

            Земля замерла, зрение вернулось, и она обнаружила, что стоит на четвереньках лицом к старым стенам дома. В позе подчинения, настолько оскорбительной для нее, что, ощутив мощный всплеск решимости, она вновь оказалась на ногах. Китти развернулась кругом, чтобы посмотреть на свидетеля, наблюдателя, который подошел вплотную, чтобы посмеяться над ее позором.

            Но рядом никого не было. Она одернула себе юбку сзади. Стараясь не смотреть на яркое небо и держа руку, как козырек кепки, она просканировала окрестности. До самых дальних каменных стен, отмечавших конец скалистой равнины, и среди серых, торчащих из некошеной травы камней, не было видно никого, и никакого движения. Даже ни одной птицы.

            Вдруг до Китти дошло, что могло стать причиной внезапной потери ориентации и равновесия. В то утро, из-за долгого путешествия, она не приняла "Ксанакс". Боже мой, она так долго сидела на стабилизаторах настроения, что восьмичасовое воздержание сделало ее беспомощной, слабой и подверженной панике. А еще вызвало галлюцинации, как у наркомана. Это все объясняло. Данное объяснение успокоило ей нервы и вернуло присутствие духа, чтобы схватить ключи и броситься к машине.

***

            - Там много лет не жил никто, кроме Рагдалены. И я не думаю, что она станет вас терпеть.

            - Что? Что вы сказали? - Голос Китти усилился и разнесся по улице, казалось, подтолкнул белый бумажный пакет к неистовой пляске вдоль тротуара.

            После своего падения, Китти доехала да Гленриддинга, чтобы поймать телефонный сигнал и позвонить Мораг. Та, как и предполагалось, находилась в пабе. На том конце было шумно. Играла музыка. Белый шум болтовни то нарастал, то убывал. Связь была плохая, поскольку кроткий голос Мораг был несколько секунд отчетливым, а затем внезапно стал далеким, будто звучал из-под земли.

            - Я сказала, что никто не жил там уже много лет. Только Рагдалена. И она не будет возражать против вашего пребывания там. Готова поспорить, что она будет рада компании.

            - Ты не упоминала про нее... Кто она такая? Что ты говоришь? Кто-то живет там? Кто она...

            - Похоже, вы удивлены тем, что обнаружили, Китти. Но люди прикусили языки. Отворачивались, когда их друзей и коллег выпроваживали за дверь.

            - Что?

            - С кургана удивительный вид. Вы должны попробовать подняться на него. Я предпочла бы быть на нем, чем под ним.

            - Что? Что ты только что сказала? Раньше...

            - Вы уже видели курган? Он очень придирчивый, но если он проникнет в вас, я бы сказала, мы будем очень рады увидеть вас снова.

            - Что ты говоришь? Я тебя не слышу.

            - У Сэма был нервный срыв. Вы посадили бедняжку Мэри на антидепрессанты. У Лизы случился выкидыш, но даже тогда вы не убрали ногу с ее горла.

            - А теперь ты послушай меня!

            - А вы слышали кого-нибудь, сидя весь день на своем троне?

            - Да как ты смеешь!

            - Но ты услышишь сегодня ночью музыку, девочка. По ком звонит колокол, а? Есть еще способы похоронить королеву. Древние способы. Крошка Мэг была первой низложенной теми, кто принял странные одеяния и танец. - Мораг хихикнула.

            - Мораг!

            - Потребуется некоторое время, чтобы привыкнуть. Сомневаюсь, что раньше ты бывала в таких местах, как этот курган, Китти. Но постарайся выжать из него по-максимуму. Потому что она так и сделает.

            Китти стояла и молчала, ошеломленная, когда тон Мораг переключился с повседневного и успокаивающего на раздраженный и злобный, который она совсем не узнавала. И все это время голос женщины, лишенный  какого-либо здравого смысла, превращался из глухого и далекого в ужасающе отчетливый и близкий. Правильно ли она поняла слова Мораг?

            - А теперь послушай меня, ты, жалкая сучка! - Но если б в ее мобильном телефоне шли гудки, Китти разговаривала бы и с ними.

            Трое человек вышли из продуктовой лавки, замолчали и уставились на нее, кричавшую на всю улицу.

***

            Китти проснулась в темноте. Гадая, где она. Она была уверена, что погребена под чем-то, заключена в...

            Она была в этом ужасном доме. Она вспомнила свой приезд в эту жалкую лачугу, недомогание, испытанное на улице, телефонный звонок Мораг, как она вернулась в дом и прилегла на несколько минут на кровать. Все это хлынуло ей в голову.

            Должно быть, она задремала.

            И проспала несколько часов.

            Было уже очень темно.

            Ее разум пытался найти решения. Рассеянный свет не проникал сквозь единственное крошечное окно в комнату. Ее руки пошарили в поисках телефона. Она положила его на пол возле кровати. Который час?

            Экран телефона отбрасывал вокруг кровати слабый зеленоватый свет, отгоняя тени к стенам, словно случайных зевак, и вырисовывал силуэт пустого стула у изножья кровати.

            Час ночи. Она долго спала. Китти попыталась сосчитать часы. С семи вечера до часа ночи. Сколько получается? Больше чем она спала дома в любой день недели.

            На первом этаже что-то металлическое ударило в сланцевый пол. Лязгнуло и загремело, после чего в маленький дом снова вернулась тишина.

            Китти втянула в себя воздух.

            Кухня. Она находилась под спальней. Кто-то проник сквозь крохотное окно и потревожил кухонную утварь вокруг раковины.

            Но окно было таким маленьким. Как они могли забраться через него?

            Китти лежала неподвижно, едва дыша. Она сомневалась, что у нее хватит мужества или сил даже встать с кровати, не говоря уже о том, чтобы броситься к входной двери.

            Снизу раздался одинокий звук пианино.

            Китти села и закричала.

            За криком последовала тишина.

            Звук пианино был приглушен полом, но она не ошиблась. Звук издавало это маленькое белое пианино.

            - О, боже, - произнесла она и, снова услышав звук, захныкала. На этот раз несколько клавиш издали нестройный перезвон, будто их коснулся кулак, а не палец.

Тяжело дыша, Китти сдвинулась с места и поставила ноги на пол. Тот застонал под ее весом.

            Тишина.

            Если она снова услышит пианино, у нее остановится сердце. Она знала это. Пульс ускорился, но когда она услышала звон маленького колокольчика, сердце не подвело ее.

            Теперь Китти уже плакала и не могла остановиться. Она попыталась двигаться, но повалилась набок и ухватилась за стену, которую не видела в темноте. Пол ушел из-под ног, и она очутилась на четвереньках, между кроватью и стеной в холодной темной комнате.

            Но колокольчик внизу звонил, не переставая. Мало того, звук стал более настойчивым. Китти определила, что его источник находится у подножия лестницы, будто кто-то стоит там и смотрит наверх, на дверь ее комнаты и трясет одним из тех медных колокольчиков, которые она видела на полке рядом с жуткой лисой.

            На четвереньках Китти поползла вперед, туда, где как она помнила, находилась дверь. Подтащила маленький стул и подсунула его под дверную ручку.

            Затем побежала к окну и ударилась коленом об край кровати. Голову озарила белая вспышка боли. Шатаясь, она обошла кровать, хлопая руками по постельному белью в качестве ориентира. Потянувшись к маленькому окну, рывком распахнула его. И закричала. Позвала на помощь. Издала свой характерный рев. Тембр, от которого многие засыхали на издательских совещаниях и в страшных пределах ее офиса. Но это было все равно, что кричать в яму, выкопанную в сырой земле. За окном царила кромешная тьма. Ни единой звезды, ни осколка луны не освещало землю или воздух над ней. Когда Китти остановилась, чтобы перевести дух, ее чувства были атакованы сильным торфяным запахом. И на мгновение она даже задумалась, не провалился ли дом под каменистый торф целиком, пока она спала. Или это сторона холма прижалась к зданию?

            Что там Мораг говорила насчет похорон королевы?

            Инфернальный хаотический звон колокольчика, поднимавшийся вверх по лестнице, раздувал ее панику, страх и безрассудство и обращал в бегство. И этот звон застопорил ее попытки найти объяснение удушающим миазмам влажной черной земли, которые лились в комнату как газ, наряду со страшным холодом, напоминающим о больших камнях. Как ни странно, она представила их столпившимися вокруг дома и глядящими вверх.

            Едва она отвернулась от окна и побежала обратно через тьму к двери спальни, как что-то похожее на маленькие жесткие руки и ноги принялись настойчиво колотить по ней, будто какой-то ребенок в приступе истерики бросался на дерево с другой стороны.

            - Чего ты хочешь? ... Пожалуйста, прекрати! ... О, боже, помоги мне! - Ее слова растворились во всхлипах и рыданиях. И только когда она подумала об ужасной кукле, и о том, как бросила ее в раковину, и только когда вспомнила свою тревогу и озадаченность при виде маленького пианино и стула, она начала отчаянно и глупо задыхаться, как усталая собака, стоя в темноте на четвереньках и прижавшись к маленькому стулу. И все это время колокольчик пронзительно звенел в маленькой неутомимой руке, с другой стороны двери на крошечной площадке.

***

            В два часа ночи колокольчик перестал звонить. И в доме, называвшемся "Курган крошки Мэг" снова все стало тихо.

            В четыре часа утра Китти набралась смелости встать и убрать стул из-под дверной ручки, хотя продолжала припирать телом дверь.

            В полпятого, не способная больше ждать рассвета, она приоткрыла дверь. Лишь слегка. И уставилась в кромешную тьму. Тусклый свет телефонного экрана показал, что на маленькой лестничной площадке никого нет. Не смея дышать, она открыла дверь спальни наполовину. Долго стояла так, прислушиваясь, неспособная пошевелиться.

            Около пяти она осмелилась выйти на площадку, остановилась и подождала, когда голова перестанет кружиться. Наклонилась вперед и посмотрела вниз, на комнату первого этажа, которую видела сбоку открытой лестницы. В скудном свете телефонного экрана она различила силуэты пианино, стула, кресла, камина и захламленных стенок, но не увидела никаких признаков жизни. Даже маленькая занавеска была все еще натянута в нише перед кухней. Все было, как она оставила накануне вечером. Это дало ей надежду.

            Китти спустилась еще на две ступени.

            Только тогда, в напряженном темном воздухе запустения, окруженная тусклым светом от телефонного экрана, она услышала, как маленькая дверь ванной распахнулась и ударилась об стену.

            Китти ни разу не оглянулась назад, потому что не вынесла бы увиденного. Хотя у нее хватило ума начать быстрый спуск, прочь от внезапно раздавшегося топота маленьких башмаков по половицам, и позвякивания колокольчика в руке преследователя, стремительно метнувшегося за ней из темноты.

            Она почувствовала удар, или жесткий толчок в сгибы коленей. И кубарем полетела вниз.

***

            Утром, когда красное солнце начало свой восход, в доме, называвшемся "Курган крошки Мэг", снова все было тихо. Входная дверь была заперта изнутри, ключ торчал в замке. Маленькие окна заперты на защелки.

            В тусклом свете, падавшем сквозь тюлевые занавески, Китти начала осматриваться вокруг себя, не двигая шеей. Она лежала у подножия лестницы, под углом, головой вниз. Ноги у нее по-прежнему покоились на лестнице, на которую она боялась оглядываться. Малейший вдох вызывал страшную боль в правом боку. Ее ребра. Правая рука зажата под грузным телом.

            Она очень сильно упала. Потеряла сознание, ударившись о край деревянной ступени. Но придя в чувство, сморгнув с глаз пелену, и начав вспоминать события, приведшие к ее текущему положению, Китти попыталась пошевелиться. Но стоило ей поднять голову, как потрепанная занавеска, висящая перед кухней, с визгом сдвинулась в сторону.

            И Китти закричала, когда маленький силуэт вошел в гостиную из своего укрытия. В полумраке на маленькой голове подпрыгивали пышные локоны. Негнущиеся, без шарниров конечности вращались в невидимых пазах, а маленькие руки взметнулись к потолку в жесте, похожем на триумф.

            Когда фигура повернула свое овальное тряпичное лицо в сторону Китти и убедилась, что та не спит, она принялась скакать по полу гостиной из стороны в сторону, подергиваясь и щелкая каблуками. И в своей неуклюжей пляске, ускоряющейся от возбуждения, или даже предвкушения, а может и от того и от другого, она приближалась к ней все ближе и ближе.

Ⓒ Little Mag’s Barrow by Adam Nevill, 2011 ( Антология Terror Tales of the Lake District, ed. Paul Finch, 2011)

Ⓒ Перевод: Андрей Локтионов

Примечания

1

Престижная премия в области современного искусства.

(обратно)

2

Головной убор, прикрывающий затылок.

(обратно)

3

Английский художник-экспрессионист.

(обратно)

4

Сайт бесплатных объявлений.

(обратно)

5

Депортамент здоровья и социального обеспечения.

(обратно)

6

Братья-близнецы, контролировавшие большую часть организованной преступной деятельности в лондонском Ист-Энде на рубеже 1950-х и 1960-х годов.

(обратно)

7

Профессиональный футбольный клуб.

(обратно)

8

Чёрстон Пэриш, реальный исторический гражданский и церковный приход в Девоне, Англия, расположенный между южными прибрежными городками Пейтон и Бриксхэм.

(обратно)

9

Амелия и Мэри реально существовали. Амелия действительно коллекционировала окаменелости и похоронена в Лайм-Реджис, Мэри (1799–1847) считается матерью английской палеонтологии, она первой обнаружила кости некоторых динозавров.

(обратно)

10

Музей находится в Эксетере, Девон. Собрание его содержит коллекции по зоологии, антропологии, археологии, геологии, изящным искусствам. В фондах музея содержится более миллиона экспонатов.

(обратно)

11

Трахикарпус Вагнера. Одна из самых морозостойких пальм в мире, выдерживает понижение температуры до −23 °C.

(обратно)

12

Имеется в виду тематика, которой занимался Чарльз Форт, американский исследователь «непознанного», составитель справочников по сенсациям, публицист, предтеча современного уфологического движения.

(обратно)

13

В настоящее время длина до 50 см, вес до 2 кг.

(обратно)

14

Один из двух самых больших известных видов осьминогов; его полная максимальная оценочная длина составляет 3,5 м, а масса около 75 кг.

(обратно)

Оглавление

На всех линиях лондонского метро

Ангелы Лондона

Всегда в наших сердцах

Дни наших жизней

Морской конек

Назови имя

Эструс

Курган крошки Мэг Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg