«Теплый»

Имя.  Возможно, я был единственным из моего племени, у кого все еще было имя.  Я не мог произнести его, сначала.  Я не мог произнести что-либо, потому что мой рот больше не формировал старую речь, которую я когда-то произносил - прежде, до того, как изменился, был преобразован, хоть и не полностью, хоть и минимально.  А эта новая речь- тарабарщина и вопли прямо в землю, такие, что сами камни и огни под ними, все дрожат от нашей ярости, наших проклятий и наших шуток.В нейя тоже был не очень-то хорош.

 Но я мог подумать, как меня зовут.  Я знал это.  Явспомнил имя, несмотря на то, что оно застряло у меня в горле, как то, что я не мог ни проглотить, ни вырвать.  Если другие вообще называли меня чем-то, кроме простых оскорблений, это было «Маленьким», потому что я не вырос таким мощным, как они, потому что я остался одним из незрелых или ущербных немногих, которые все еще оглядывались на мир, из которого мы все пришли.  Я по-прежнему был одним из тех, кто занимался спортом, например, бросая взгляд на древние, покрытые железом склепы в пасмурные дни, и если случайно мой болезненный зеленоватый взгляд встретился с широко раскрытыми голубыми, или карими , или зеленоватыми, глазами одного из них  и я был вознагражден неописуемым воплем, то есть радостью, пароксизмом веселья, за которым последовала жажда слов, когда я взвыл и с горечью стучал головой о стены и дверь гробницы, разбивая гробы в своей ярости, как я  хотел вспомнить что-то, что, как и мое имя, я не мог сформулировать.  

 Иногда я просто стоял там и протягивал руку через решетку, пытаясь ухватить луну.

Будучи таким, каким я был, довольно жалким представителем моего вида, я продолжал прятаться под великим городом, скрываясь в подвалах, и даже - в экстазе от экстаза - выходя на открытый воздух в определенные безлунные ночи, чтобы танцевать среди покосившихся надгробий.

 Так я встретил Теплого.  Там, в темноте, я почувствовал свежий воздух, когда тяжелая деревянная крышка шахты была снята.  Я поднялся к дальнему отверстию.  Я услышал звук, который, возможно, был призывом, своего рода пением, может быть, даже заклинанием, и я следовал за ним, пока не оказался в древнем и разрушенном погребе, все еще глубоко под землей, но для меня место почти невыносимого света.

 Фонарь висел на стропиле.  Там, в той комнате, он ждал меня.