Рэй Брэдбери Маленький убийца
Ray Bradbury The Small Assassin
© Перевод: В. Мылов.
«Меня убивают!» — когда её осенила эта мысль? Не вспомнить. Весь прошлый месяц возникали мутные намёки, лёгкие подозрения. Словно морской прибой накатывал, словно в тропиках засмотришься на безмятежную лагуну, и так захочется в ней поплескаться, но только окунёшься, сразу и нарвёшься на чудищ неведомых, тварей обрюзглых, со щупальцами несметными, плавниками заточенными. Злобы их не избежать.
…Комната плыла вкруг неё в испарениях истерии. Их пронзали острые инструменты, прорезали голоса, а порой из них выплывали люди в белых стерильных масках.
«Меня зовут… Как же меня зовут?» — мучилась она. «Элис Дейбер». Вспомнила. «Жена Дэвида Лейбера». Но легче не стало. Одна-одинёшенька, и всё те же люди в белом— то молчат, то бормочут, и та же боль великая, и тошнота, и страх смерти.
«Меня убивают прямо на их глазах. Ни врачи, ни сёстры не понимают, что у меня творится внутри. И Дэвид не понимает. Никто, кроме меня — и убийцы, мальчика-с-пальчик, крошки бандита.
Умираю и не могу им об этом сказать. Засмеются и припишут слова мои бреду. Увидят убийцу и подхватят его и не подумают обвинить в моей смерти. А я, на виду у Бога и людей, умираю, и никто не поверит, но всякий усомнится в моих россказнях и утешит меня ложью, схоронит скрытно, оплачет меня и приголубит моего погубителя.
Где же Дэвид? Курит, наверно, в приёмном покое — сигарету за сигаретой, сморился от нудного тиканья еле ползущих часов..»
Враз её тело покрылось потом, и она испустила страдальческий вопль.
— Ну же, н-н-у! Мучь, убивай меня, — кричала и визжала Элис. — Режь меня, мучь, но я не умру! Не умру!
И вот — опустошение внутри. И пустота вокруг. Боль схлынула. Изнеможение…И сумерки настали. Всё позади. О Господи! Тяжёлым грузом она упала в чёрную дыру, затем в другую, ещё в одну, а там новая разверзлась…
Шаги. Мягкие. К ней приближаются.
Голос издалека:
— Она спит. Не беспокойте.
Запах твида, Табака, знакомого Лосьона для бритья — Дэвид склонился над ней. А из-за него доносился стерильный аромат доктора Джефферса.
Она не открывала глаз.
— Я проснулась, — сказала тихо. Какое чудо и облегчение— снова заговорить, ожить из мёртвых.
— Элис, — позвал кто-то, а, это Дэвид. Она не разомкнула век и всё ещё сжимала плотно руки.
«Хочешь встретиться с убийцей, Дэвид? — усмехнулась Элис про себя. — Слышу, как ты просишь показать его. А что мне остаётся делать?»
Открыла глаза и ясно увидела над собой Дэвида. И комната уже не плыла. С усилием Элис откинула слабой рукой покрывальце. Спокойненько смотрел убийца на отца. На красной мордочке сияли тёмно-синие глазёнки.
— О! — воскликнул Дэвид, улыбаясь. — Да какие же мы славненькие!
Когда Дэвид Лейбер приехал, чтобы забрать жену с новорождённым домой, доктор Джефферс пригласил его к себе в кабинет. Усадил в кресло, угостил сигарой, сам закурил, устроился на краешке стола и, выдерживая паузу, пару раз импозантно затянулся. Затем прочистил горло и вперил взгляд в Лейбера.
— Ребёнок не по душе твоей жене, Дэйв.
— Что?!
— Он ей тяжело дался. И теперь её нужно как можно крепче окружить любовью. Тогда я тебе не всё сказал — она устроила истерику в родилке. Такое несла— мне не повторить. Скажу только, что Элис чувствует себя чужой ребёнку Но, может быть, мы разом проясним ситуацию… — Почмокав сигарой, врач спросил: — Дэйв, ребёнок-то желанный?
— Почему ты спрашиваешь?
— Это крайне важно.
— Да. Да, конечно, желанный ребёнок. Мы планировали вместе… И Элис была так счастлива, когда поняла, что…
— М-м-м… это всё усложняет, Был бы ребёнок не запланирован, мы бы имели простой случай — женщине ненавистна сама идея материнства. Что к Элис не подходит… — Доктор Джефферс вынул сигару изо рта и потёр рукой подбородок.
— Видимо, дело в другом. Может, что-то скрытое в детстве вышло сейчас наружу. Или это обычные временные боязнь и недоверие, которые испытывает любая мать, когда пройдёт через невыносимые боли и побывает; как Элис, на краю, смерти. Тогда время вскоре излечит её. Но вот что я хочу сказать, Дэйв… Отнесись к ней терпимей, если она станет говорить, мол, ну… мол, лучше бы ребёнок родился мёртвым. А возникнут трудности — загляните ко мне втроём. Я всегда рад повидать старых друзей, эхе-хе. На-ка ещё одну сигарку — ха! — для малыша.
Чудесный весенний день. Их машина катила, мурлыкая, по широким бульварам, окаймлённым деревьями. Голубело небо, тёплый ветерок ласкал цветы. Дэвид вовсю болтал, а закурив, совсем разошёлся. Элис же отвечала ему кратко, тихо и лишь по ходу поездки немного оттаяла. А ребёнка прижимала к себе не настолько крепко, страстно и по-матерински, чтобы унять странную боль в душе Дэвида. Казалось, она держит фарфоровую статуэтку.
— Ну, — наконец решился Дэвид и спросил с улыбкой, — как же мы его назовём?
Элис не отвела взгляда от убегавших деревьев.
— Давай пока не будем. По-моему, надо подождать, пока не подберём ему неповторимое имя. Не дыми на него. — Она произносила фразы монотонно, а последнюю — без какого- либо материнского упрёка в голосе, или заинтересованности, или раздражения. Просто раскрыла рот и сказала.
Разволновавшийся супруг выкинул сигару в окно.
— Извини.
Ребёнок покоился на изгибе материнской руки. Солнечные блики и тени от деревьев пробегали по его лицу. Голубые глаза раскрылись, как незабудки по весне. Розовый упругий ротик причмокивал. Элис мельком взглянула на младенца. Дэвид заметил, как она передёрнулась.
— Холодно? — спросил он.
— Я вся продрогла. Закрой-ка лучше окно, Дэвид.
Но повеяло чем-то похуже холода. Дэвид медленно стал закрывать окно…
Время ужинать.
Дэвид принёс ребёнка из детской и усадил его под небольшим углом на высокий, недавно купленный стульчик, беспорядочно подоткнув со всех сторон подушками.
— Он ещё не дорос до стула, — сказала Элис, не отрывая глаз от тарелки.
— Зато как забавно, что он восседает здесь, с нами, — у Дэвида было чудесное настроение, — и вообще сплошная потеха. И в конторе тоже. Заказов под завязку. Если не буду себя сдерживать, сделаю нынче ещё пятнадцать тысяч. Эй, погляди-ка на малого — всю чашку обслюнявил! — Дэвид потянулся вытереть ребёнку рот и краем глаза заметил, что Элис даже не взглянула в их сторону.
— Понимаю, что это не очень интересно, — сказал он, снова принимаясь за еду. — Но мать могла бы проявить побольше внимания к собственному ребёнку.
Элис вздёрнула подбородок.
— Не говори так! По крайней мере, при нём! Позже, если уж тебе невтерпёж…
— Позже?! — воскликнул Дэвид. — При нём, без него — какая разница? — Внезапно он притих, обмяк и выразил своим видом сожаление. — Ладно, всё хорошо. Я ведь знаю, как бывает…
После ужина она позволила мужу отнести ребёнка наверх, в детскую. Не попросила, а именно позволила. Вернувшись, он застал её у приёмника. Звучала музыка, которую Элис вроде бы слушала, но явно не слышала. Глаза были закрыты, она вся погрузилась в свои мысли, о чём-то себя вопрошая. Когда муж вошёл, Элйс вздрогнула. Внезапно она бросилась к нему, на него, нежная чувственная — прежняя. Нашла его губы и впилась в них. Дэйв был ошеломлён. Стоило ребёнку оказаться наверху, как Элис задышала привольно, снова ожила. Теперь она была свободна. И шептала взахлёб, не умолкая:
— Спасибо, спасибо тебе, дорогой, за то, что всегда остаёшься самим собой. Надёжный мой, какой же ты надёжный!
Он не мог не рассмеяться.
— Так меня отец наставлял: «Сумей обеспечить свою семью, сынок!»
Усталая, Элис ткнулась ему в шею, разметав тёмные блестящие волосы.
— Ты перестарался. Иногда я мечтаю, чтобы вернулся наш медовый месяц. Никакой ответственности, и мы сами по себе… И никаких… никаких детей.
Она стиснула его руки в своих. Лицо Элис неестественно побледнело.
— О, Дэйв, ведь были же тогда только Ты да я. Мы защищали друг друга, а сейчас защищаем ребёнка, но сами никак от него не защищены. Понимаешь? Там, в больнице, у меня было время много о чём передумать. Наш мир погряз во зле…
— Разве?
Да, это так Но законы защищают нас от него. Не будь их, защитила бы любовь. Ведь я не смогу причинить тебе зла, потому что ты защищён моей любовью. Ты уязвим для меня, для всех людей, но любовь, словно щит, заслоняет тебя. Не, боюсь за тебя, потому что Любовь смягчает и приглушает твоё раздражение, твои противоестественные влечения, гнев, необдуманные порывы, Ну, а ребёнок? Он ещё слишком мал, чтобы познать любовь и её законы, да что угодно, пока не обучим. А до тех пор мы для него уязвимы.
— Уязвимы для ребёнка? — Дэйв разомкнул объятия и тихо замер…
— Разве Различает ребёнок добро и зло? — просила Элис.
— Нет, но научится.
— Но ведь он только-что появился на свет — лишён морали и ничего не сознаёт… — Она прервалась. Отняла руки от Дэвида и резко обернулась. — Шорох, что это было?
Дэйв огляделся.
— Я ничего не слышал…
Элис впилась взглядом в дверь библиотеки.
— Там, — медленно произнесла она.
Дэйв открыл дверь и зажёг все огни в библиотеке.
— Ничего нет — Он вернулся к жене. — Ты измучилась. Пойдём спать — немедленно.
Выключив свет, они медленно стали подниматься по лестнице. Ступеньки не скрипели, супруги молчали… Наверху Элис очнулась:
— Извини за мои безумные речи, дорогой. Я совсем выдохлась.
Он её понимал и сказал об этом.
Элис помедлила в нерешительности у детской. Потом резко распахнула дверь и вошла. Дэвид наблюдал, как она с излишней осторожностью подошла к кроватке, посмотрела вниз и, вздрогнув, замерла, будто её ударили по лицу.
— Дэвид!
Муж подошёл к ней.
Личико ребёнка жарко раскраснелось и было сплошь мокрым; розовый ротик открывался и закрывался, открывался и закрывался; глазёнки полыхали голубизной; ручонки размахались.
— О, он просто плакал, — успокоил жену Дэвид.
— Плакал? — Элис покачнулась и схватилась за спинку кроватки. — Я не слышала.
— Дверь же была закрыта.
— И потому так тяжело дышит, и личико так покраснело?
— Конечно. Бедный парнишечка. Наплакался один себе в темноте. Пусть сегодня поспит с нами, вдруг опять накатят слёзки.
— Так ты его испортишь, — возразила жена.
Дэвид чувствовал на себе её взгляд, когда катил кроватку в спальню. Там он молча разделся и присел на край постели. Внезапно поднял голову, тихо чертыхнулся и щёлкнул пальцами.
— Забыл тебе сказать… В пятницу я должен лететь в Чикаго.
— О Дэвид, — прошептала Элис едва слышно.
— Два месяца уже откладываю эту поездку, но дальше тянуть рискованно. Я обязан ехать.
— Мне страшно оставаться одной…
— В пятницу к нам придёт новая кухарка. Она всё время будет в доме. А я уеду только на несколько дней.
— Боюсь… Чего — не знаю. Скажу тебе — не поверишь. Кажется, я сошла с ума.
Дэйв уже был в постели. Элис выключила свет. Он слышал, как она обошла кровать, откинула одеяло и скользнула в постель. Вдохнула аромат её тёплого тела.
— Если хочешь, чтобы я задержался на несколько дней, то я…
— Нет, поезжай, — но голос её звучал неуверенно. — Это важно, я понимаю. Только вот всё думаю о том, что говорила тебе — о законах, любви, защите. Любовь защищает тебя от меня. Но ребёнок… — вздохнула она. — Что защищает тебя от него?
Прежде чем Дэвид смог ответить, упрекнуть её за глупые рассуждения о младенце, Элис внезапно включила ночник над кроватью.
— Смотри!
Ребёнок — сна ни в одном глазу — лежал, уставившись прямо на Дэвида глубоким проницательным взглядом.
Свет погас. Элис, дрожащая, прижалась к мужу.
— Безнравственно бояться существа, тобой рождённого. — Её затихший было шёпот убыстрился, разгорячился, огрубел.
— Но он же пытался убить меня! Лежит там и подслушивает, о чём мы говорим. Ждёт, пока ты уедешь, чтобы снова напасть на меня! Клянусь тебе! — она разразилась рыданиями.
— Пожалуйста, — успокаивая жену, повторял Дэвид, — прекрати же, прекрати. Пожалуйста…
Элис долго плакала в темноте. Было уже очень поздно, когда она, ещё продолжая содрогаться, расслабилась наконец в объятиях мужа. Задышала мягко, горячо и ровно Усталые рефлексы подёргали тело, и Элис уснула.
Задремал и Дэвид.
Но прежде чем набрякшие веки сомкнулись совсем, погрузив его в приливные волны забытья, он услышал странный приглушённый звук — знак бессонницы и осознания.
Чмок влажных гибких губок.
Ребёнок.
А потом — сон.
Утром Солнце просияло, и Элис заулыбалась.
Дэвид крутил своими часами над детской кроваткой.
— Глянь, малыш! Что там летит, что там блестит? Вот так! Вот так! Что там летит, что там блестит?
Элис, улыбаясь, сказала мужу, чтобы он отправлялся в Чикаго, она теперь совсем осмелела, беспокоиться не о чем. О малыше она позаботится. Да, позаботится, всё будет в порядке.
Самолёт взял курс на восток. Впереди были только небо, солнце; облака и за горизонтом — Чикаго. Там Лейбер окунулся в суматоху телефонных звонков, устройства заказов, планирования встреч, деловых споров, банкетов. Но раз в сутки отправлял письмо или телеграмму Элис и малышу.
На шестой день, вечером, в его номере раздался звонок из Лос-Анджелеса.
— Элис?
— Нет, Дэйв. Это Джефферс.
— Доктор?
Крепись, дружище. Элис заболела. Лучше бы тебе ближайшим рейсом вылететь домой. У неё пневмония. Старик, я сделаю всё, что могу. Если бы не сразу после родов! Она очень слаба…
Лейнер уронил трубку. Поднялся и не почувствовал под собой ног. И руки отнялись, всё тело стало чужим. Комната поплыла в тумане и начала разваливаться на части.
— Элис, — проговорил он, направляясь наощупь к двери.
* * *
Лопасти ещё повращались, потом неровно забились и замерли. Время и пространство были отброшены назад… Но вот Дэвид ощутил, как под пальцами поворачивается дверная ручка, как под ногами пол обретает твёрдость, как вокруг вырастают стены спальни и в свете уходящего дня доктор Джефферс поворачивается к нему от окна, а Элис лежит под белоснежным одеялом словно пленённая снегопадом. Туг доктор Джефферс начинает говорить и говорить без передышки, успокаивая, и звуки возникают и пропадают в сумраке за лампой, мягко трепыхаясь, — прозрачное журчание, похожее на голос.
— Твоя жена — слишком хорошая мать. Она больше заботится о ребёнке, чем о себе…
Бледное лицо Элис внезапно сжалось и тут же разгладилось. Медленно, с полуулыбкой она начала рассказывать, и рассказывать по-матерински — о том о сём и о прочем, с выразительными деталями — поминутный и почасовой отчёт матери, пекущейся о мирке кукольного дома и его маленькой жизни. Но остановиться Элис на этом уже не смогла — слишком туго закрутилась пружина. И теперь в её речь прорвались гнев, страх и даже крохотная чуточка отвращения. Доктор Джефферс остался невозмутим, но сердце Дэвида забилось в ритме этой речи, которая всё ускорялась.
— Он никак не спал. Подумала, он заболел. Лежал, глазел, а поздно ночью заводил плач. Да так громко… Плакали плакал ночь напролёт, ночь за ночью. Я не могла успокоить его, не могла прилечь на минуту.
Доктор Джефферс медленно-медленно кивнул.
— Довела себя до пневмонии. Но теперь она напичкана хорошими лекарствами и, можно сказать, отбилась от чёртовой болезни.
Дэвида лихорадило.
— Ребёнок, Что с ребёнком?
— Держит хвост пистолетом. Главарь дома!
— Спасибо тебе.
Джефферс, попрощавшись, ушёл.
— Дэвид!
Он повернулся на испуганный шёпот Элис:
— Это всё из-за ребёнка, — она схватила мужа за руку. — Я пытаюсь обмануть себя, уверить, что просто на меня дурь нашла, но он ведь знал, как я ослабла после больницы, поэтому и плакал ночь напролёт, а когда не плакал — слишком уж тихо лежал. И я знала: стоит зажечь свет, и он уставится на меня…
Дэвид вздрогнул. Он вспомнил, что и сам видел и ощущал — ребёнка бессонного в темноте, далеко за полночь, когда детки должны спать. Лежит без сна, безмолвный, словно мысль, не плача, не выглядывая из кроватки. Дэвид постарался отогнать эти думы. Безумные думы…
Элис продолжала рассказывать:
— Я хотела убить его. Да, хотела. Уже на следующий день после твоего отъезда пошла в детскую и наложила руки ему на горло. И так стояла долго-долго, что-то соображала, чего- то опасалась… Потом натянула одеяло ему на лицо, перевернула на живот и вдавила головой в подушку — и так его и бросила, выбежала из комнаты…
Дэвид попытался остановить её.
— Нет, дай мне закончить, — прохрипела она, упёршись взглядом в стену. — Когда выбежала, подумала, как это просто. Каждый день где-нибудь да задохнётся ребёнок. Никто бы и не догадался. Но когда я вернулась взглянуть на мертвеца, Дэвид, он был жив! Да, жив, перевернулся на спину, и, жил, смеялся, дышал!. После этого я не могла прикоснуться к нему. Покинула и более не приходила — ни покормить, ни приглядеть, ни ещё чего сделать. Наверно, кухарка за ним ухаживает, не знаю. Знаю только, что своим плачем он не давал мне спать, и я все ночи изводила себя догадками, а теперь заболела. Он же лежит и соображает, как бы убить меня, как бы попроще прикончить. Понимает, что я слишком много знаю о нём. Я не люблю его, и нет у нас никакой защиты друг от друга и не будет никогда.
Она дошла до края. Выговорившись, изнемогла душой и провалилась в сон. Дэвид долго стоял над женой, не в силах пошевелиться. Кровь застыла в жилах, ни одна клеточка не двигалась. Закупорка.
* * *
На следующее утро он сделал то, что требовалось сделать. Пошёл к доктору Джефферсу, рассказал ему всю историю и услышал ответ, исполненный терпимости:
— Давай-ка полегче на поворотах, дружище. Иногда для матерей вполне естественно ненавидеть своих детей. У нас есть термин для этого — амбивалентность. Способность ненавидеть любя. Любовники, к примеру, частенько ненавидят друг друга. А дети питают отвращение к матерям…
Дэвид прервал его:
— Я свою мать никогда не ненавидел.
— Конечно, ты не сознаёшься. Людям не нравится признаваться в ненависти к своим близким.
— Но Элис ненавидит родного ребёнка!
— Точнее, у неё навязчивая идея. Она отступила на шаг от обычной амбивалентности. Кесарево сечение вывело ребёнка на этот свет и чуть не увело Элис на тот свет. Она винит малыша и за это, и за пневмонию. Обвиняет в своих бедах самого безответного, кто под рукой. Да все мы так поступаем! Спотыкаемся о стул и проклинаем его, а не нашу неловкость. Мажем по мячу, играя в гольф, а ругаем дёрн, клюшку, изготовителя мячей. За провалы в бизнесе честим богов, погоду, судьбу… Я могу повторить только то, что говорил раньше: люби свою Элис. Любовь — лучшее в мире лекарство, Покажи, как ты к ней привязан, возьми её под крыло. Сумей доказать ей, насколько младенец невинен и безобиден. Убеди, что ради него стоило рисковать жизнью. Минует время, Элис обретёт равновесие, прекратит думать о смерти и полюбит ребёнка. Если через месяц или около того она не придёт себя, дай мне знать. Поищу хорошего психиатра, А теперь ступай и — не смотри волком.
С приходом лета страсти, казалось, улеглись и жить стало легче. Дэйв, хоть и был поглощён работой, уделял много времени жене. Она, в свою, очередь, подолгу гуляла, набиралась сил, по случаю играла в бадминтон. «Взрывалась» теперь крайне редко и вроде бы избавилась от своих страхов. Только однажды, в полночь, когда тёплый ветер внезапно пронёсся по дому и, вырвавшись наружу, затряс деревья под луной, словно серебряные бубны… задрожав во сне, Элис проснулась и скорей скользнула в объятия мужа за утешением, и он, лаская её, спросил, что случилось.
— Что-то здесь, в комнате, следит за нами, — прошептала она.
Дэйв включил свет.
— Опять приснилось, — огорчился он. — Тебе же стало лучше. Давно уже ничего не тревожило.
Элис вздохнула, когда он выключил свет, и внезапно сразу уснула. Добрых полчаса Дэйв держал её в объятиях и думал о том, до чего же она милое и вместе с тем какое странное создание…
Он услышал, как скрипнула и приотворилась дверь спальни.
За дверью никого не было. И чего она дёрнулась? Ветер ведь стих.
Дэйв ждал. Наверно, целый час пролежал в молчании и темноте.
Вдруг вдалеке, завывая, словно метеорчик, гибнущий в чернейшей пучине космоса, зашёлся в плаче малыш.
Крошечный звук, затерянный меж звёзд, и тьма, и дыхание женщины в его объятиях, и ветер, вновь продавшийся в деревьях…
Дэйв медленно сосчитал до ста. Плач продолжался.
Осторожно высвободив руку Элис, он выбрался из постели, надел тапочки, халат и тихо вышел из спальни.
«Спущусь на кухню, — решил Дэйв, — подогрею молоко, принесу наверх и…»
Темнота рванулась из-под ног. Он поскользнулся и полетел. Поскользнулся на чём-то мягком. Полетел в пропасть.
Раскинув руки, Дэйв в отчаянии ухватился за перила лестницы — и удержался, теперь можно было выругаться.
«Что-то мягкое» прошелестело вниз и глухо шлёпнулось на ступеньку. В голове Дэвида звенело. Сердце, распухшее от боли, молотило прямо под горлом.
«Что за беспечные люди — разбрасывают вещи где попало!» Он осторожно, на ощупь, поискал предмет, который едва не сбросил его с лестницы.
«Вот это да!» — рука похолодела, дыхание перехватило. Сердце замерло на секунду-другую.
Он поднял игрушку. Нескладную, сшитую из лоскутков куклу, купленную им шутки ради для…
Для ребёнка.
* * *
На следующий день Элис решила отвезти мужа На работу. На полпути она вдруг свернула на обочину и затормозила. Повернулась к Дэвиду.
— Я хотела бы куда-нибудь уехать — в отпуск. Не знаю, сможешь ли ты сейчас, но если нет — дорогуша, отпусти меня одну, пожалуйста. Уверена, мы могли бы нанять кого-нибудь ухаживать за ребёнком. Но мне просто необходимо уехать. Я думала, что избавилась от этого… от этого чувства. Но не сумела. Я не могу оставаться с: ним в комнате. И он тоже смотрит на меня, будто на смертельного врага. Не могу заставить себя прикоснуться к нему… Всё, чего хочу, удрать, прежде чем, что-то случится…
Дэйв вышел из машины, обогнул её и, знаком попросив Элис передвинуться, сел за руль.
— Всё, что тебе нужно, — побывать у хорошего психиатра. Если он предложит съездить в отпуск, я согласен. Но так дальше продолжаться не может, у меня в желудке, наверно, сплошные рубцы. — Дэвид включил зажигание. — Дальше поведу сам.
Элис, опустила голову, пытаясь удержать слёзы. Подняла взгляд только возле конторы Дэвида.
— Хорошо, запиши меня на приём. Я готова переговорить с кем тебе угодно.
Дэйв поцеловал жену.
— Вот теперь, леди, вы рассуждаете здраво. Думаю, вы способны добраться домой самостоятельно.
— Конечно, глупыш.
— Тогда до ужина Поезжай осторожно.
— А разве я поступала иначе? Пока.
Дэвид отошёл на обочину и смотрел, как она отъезжает, как ветер завладевает её волосами, длинными, тёмными, блестящими… Через минуту позвонил Джефферсу и попросил договориться о приёме у надёжного психиатра.
Дела не клеились. Сознание словно окутал туман, в которой раз за разом возникало видение заблудившейся Элйс, окликавшей его, — так сильно её страхи передавались Дэвиду. Ей действительно удалось убедить его, что ребёнок в чём-то ненормален. Дэвид диктовал длинные нудные письма. Следил за отгрузкой товаров. Постоянно приходилось наставлять и подгонять помощников. К концу дня Лейбер выбился из сил, кровь стучала в висках, и он с огромной радостью отправился домой. В лифте подумал: «А что если бы я рассказал Элис про тряпичную куклу? Господи, да это отбросило бы её обратно. Нет. Ни за что. Мало ли как случается…»
Солнце ещё озаряло небеса, когда Дэвид подъехал к дому на такси. Он вышел из машины и двинулся по бетонной дорожке, любуясь отблесками зари на облаках и деревьях. Вот только выбеленный солнцем фасад почему-то придавал дому странно молчаливый и нежилой вид. Но тут же Дэвид, не поддавшись тревоге, вспомнил, что сегодня четверг и у прислуги, которую они время от времени нанимали, — выходной. Он глубоко вдохнул душистый воздух. Птичка распевала за домом. Едва доносился шум уличного движения. Дэвид повернул ключ в скважине. Хорошо смазанный замок открылся беззвучно.
Дэвид вошёл, положил шляпу и портфель на стул, начал снимать пиджак и огляделся…
Лучи заходящего солнца струились на лестницу из окна под потолком холла. А упирались они в размалёванную тряпичную куклу, растянувшуюся внизу лестницы.
Но не на куклу он обратил внимание.
Дэвид не мог оторвать взгляд и пошевелиться не мог и смотрел, и смотрел — на Элис.
Её тонкая фигура застыла в причудливом позе, мёртвенно-бледное лицо перекосила нелепая гримаса. Она лежала тут же, внизу лестницы, как сломанная кукла, которая не хочет больше играть. И никогда уже не захочет.
Элис была мертва.
В доме царила тишина, если не считать биения сердца Дэвида.
Она была мертва.
Он обхватил её голову, потёр ей пальцы. Прижался всем телом. Но она не ожила. Даже не попыталась ожить. Он звал её по имени, громко, много раз, и вновь попробовал, прижавшись к Элис, вернуть ей хоть частицу утраченного тепла, но и это не помогло. Дэвид встал. Нужно позвонить. Но куда — забыл. Вдруг он осознал, что поднялся наверх. Вошёл в детскую и тупо уставился на кроватку. Желудок выворачивало. И что-то случилось со зрением. Ребёнок лежал с закрытыми глазами. А личико было потным и красным, как будто он долго и тяжело плакал.
— Она умерла, — сказав Дэвид ребёнку. — Она умерла.
Он засмеялся тихо и мягко, и смеялся не переставая, пока не вышел из мрака доктор Джефферс и не дал ему пару пощёчин.
— Прекрати! Возьми себя в руки!
— Она упала с лестницы, доктор. Наступила на тряпичную куклу и упала. Сегодня ночью я сам чуть было не свалился из- за неё, а теперь…
Джефферс встряхнул его за Плечи.
— Док, док, док, — бормотал Дэвид. — Забавная штука… За-ба-авная. Я… наконец придумал имя ребёнку. — Дэвид прижал к вискам дрожащие руки и вымолвил: — Буду крестить его в воскресенье. Знаешь, какое дам ему имя? Нареку его Люцифером.
Было уже одиннадцать часов вечера. Множество незнакомых людей приходило и слонялось по дому, а потом скопом вынесло с собой жизнетворный светоч — Элис.
Теперь Лейбер и Джефферс сидели друг против друга в библиотеке.
— Элис не была сумасшедшей, — медленно произнёс Лейбер. — Она имела веские основания бояться ребёнка.
… Доктор вздохнул.
— Не следуй за ней! Она обвиняла ребёнка в своей болезни, сейчас и ты винишь его в её смерти, Запомни: Элис споткнулась об игрушку. При чём здесь ребёнок?
— Люцифер, что ли?
Перестань его так называть!
Лейбер покачал головой.
— Элис слышала шорохи в холле по ночам. Ты хочешь знать, кто это был? Ребёнок. Четырёхмесячный, он подкрадывался в темноте и подслушивал наши разговоры. Каждое слово подслушивал.! А когда я зажигал свет… Ребёнок ведь маленький, мог спрятаться за мебелью, за дверью, прикорнуть, у стены как-нибудь да не попасть в поле зрения…
— Прощу тебя, остановись! — взмолился Джефферс.
— Нет, позволь мне рассказать, что я выяснил, иначе сойду с ума. Когда я был в Чикаго, кто не давал Элис спать и довёл, её до пневмонии? Ребёнок! А когда она всё же выжила, попытался убить меня. Так просто! оставит игрушку на лестнице и плакать начнёт до тех пор, пока, отец не пойдёт вниз за молоком для тебя и не поскользнётся. Грубый трюк, но эффективный. Против меня не сработал, а Элис — убил!
Дэвид сделал передышку, чтобы закурить сигарету.
— Я давно уже должен был сообразить. Включал ведь свет посреди ночи много раз, и всегда ребёнок лежал с открытыми глазами. Малые дети обычно спят напропалую. Только не этот, он бодрствовал, думал.
— Младенцы не думают.
— Тогда он поступал так, насколько способен кумекать его мозг. А, чёрта два мы знаем о разуме младенцев! У него были причины ненавидеть Элис. Она подозревала и оказалась права, что он, конечно же, не обычный ребёнок. Какой-то… иной. Что знает о младенцах наука, доктор? Общее направление развития? Но ты же в курсе, сколько младенцев убивают своих матерей при рождении. За что? А может, это месть за то, что их выталкивают в наш грязный мир?
Лейбер, усталый, наклонился к доктору.
— Всё сходится. Допустим, что несколько младенцев из миллионов рождаются способными сразу же передвигаться, видеть, слышать, соображать, как многие животные и насекомые. Насекомые ведь рождаются самостоятельными, Большинство млекопитающих и птиц осваиваются в окружающем мире за несколько недель. У детей же годы уходят на то, чтобы научиться лепетать и ковылять на слабеньких ножках.
А если один ребёнок из миллиарда — особый. Рождён в полном сознании и способен думать — инстинктивно? Разве он не окажется в выгоднейшем положении, с идеальным прикрытием для всего, что захочет натворить? Может прикинуться обыкновенным, слабым, плаксивым, несведущим. Расходуя крайне мало энергии, ползать в темноте по дому и подслушивать… А как легко устроить ловушку на верху лестницы… Как легко плакать всю ночь и довести мать до пневмонии… Как легко, при родах, так прижаться к матери, что несколько лёгких манёвров вызовут перитонит?
— Ради Бога! — Джефферс вскочил на ноги. — О каких мерзостях ты говоришь!
— Да, мерзости… А сколько матерей умирает при родах? Сколько их вскормило грудью странные крошечные предпосылки своей смерти? Странные багровые созданьица… Их мозги шевелятся в кровавой тьме… Что она скрывает, мы даже угадать не в силах. Примитивные маленькие мозги, наполненные расовой памятью, ненавистью, грубой жестокостью и мыслями лишь о самосохранении. А самосохранение в этом случае означает устранение матери/ которая осознала, что за чудовище она породила. Скажи-ка, доктор, есть ли на свете кто-нибудь эгоистичней ребёнка? Нет!
Джефферс нахмурился и сокрушённо покачал головой.
Лейбер выронил сигарету.
— Я не приписываю ребёнку такой уж огромной силы. Достаточно уметь немного ползать, на несколько месяцев опережая нормальное развитие. Достаточно уметь постоянно подслушивать. Достаточно уметь плакать всю «ночь. Этого достаточно, более нем достаточно…
Доктор попытался обратить всё в шутку:
— Ладно, пусть убийство. Но у него должны быть мотивы. А какие мотивы могут быть у ребёнка?
Лейбер тут же ответил:
— Кто ещё живёт так мирно, в дремотном довольстве, так привольно, всегда отдыхая, всегда сытым, ухоженным, не- тревожимым, как ребёнок во чреве матери? Плавает себе вне времени в сонном царстве гастрономии и тишины…. Но вот вдруг его просят освободить спальное место, заставляют съехать с квартиры и выпихивают в шумный, безразличный, себялюбивый мир, где ребёнка принуждают шевелиться, рыскать в поисках пищи, цепляться за исчезающую любовь, на которую раньше у него было неотъемлемое право. Вокруг него сумятица вместо тишины и незыблемой дремоты… И ребёнок мстит за это! Мстит за холодный воздух и огромные пространства, за внезапный отрыв от привычного окружения. Ведь в тоненьких волокнах мозга заложены себялюбие и ненависть, потому что чары были так, грубо разбиты. А кто виноват в разрушении сказки? Мать! Есть теперь кого лично ненавидеть своим нерассуждающим умишком — мать извергает тебя из утробы и отрекается от тебя! Но и отец не лучше и его надо убить! Он по-своему виноват!
Джефферс прервал его:
— Если то, о чём ты говоришь, правда, тогда каждая мать должна бояться своего ребёнка или, по крайней мере, быть настороже.
— А почему бы и нет? Разве у ребёнка нет идеального алиби? Его защищают медицинские знания, затвержённые тысячелетиями. По всем природным данным, он беспомощен и не способен отвечать за себя. Но ребёнок рождается ненавидящим. И со временем его положение только ухудшается. Новорождённый ещё получает долю внимания, окружающих и определённый материнский уход за собой. Когда младенец плачет или чихает, он заставляет родителей прыгать вокруг него и делать разные глупости. Но проходит время, и ребёнок чувствует, что его, пусть небольшая власть быстро ускользает и никогда уже не вернётся. Так почему бы не вцепиться в ту власть, которой он пока обладает? Почему бы не сразиться за столь велики» привилегии? Потом уже будет слишком поздно проявлять свою ненависть. Нанести удар надо сейчас. — Голос Лейбера притих почти до шёпота.
— У моего малыша по ночам личико влажное и красное. Он тяжело дышит. От плача? Нет, от того, что ему приходится, напрягаясь, выбираться из кроватки и подолгу ползать по тёмным коридорам. Парнишечка мой… Убью его.
Доктор протянул ему стакан с водой и несколько таблеток.
— Никого ты не убьёшь, а проспишь двадцать четыре часа. Сон изменит твои намерения. Прими это…
Лейбер проглотил таблетки и позволил увести себя, плачущего, в спальню и уложить в постель. Джефферс подождал, пока он совсем не уснул, а затем ушёл.
Лейбера что-то заставило прийти в себя.
Он услышал шорох.
— Что… кто там? — требовательно вопросил он немощным голосом.
КТО-ТО ПРОНИК В ХОЛЛ.
А Дэвид Лейбер уже снова спал…
Доктор Джефферс вернулся ранним утром, чудесным утром, чтобы забрать Лейбера о собой отдохнуть на природе. Лейбер ещё должен был спать, с учётом количеству принятого снотворного. Джефферс позвонил в дверь. Тишина. Прислуга, видимо, ещё не подошла. Доктор толкнул дверь, она оказалась незапертой, и он вошёл в дом. Поставил свой саквояж на стул. Что-то белое мелькнуло на верху лестницы. Или ему показалось? Во всяком случае, доктору было не до того. Дом пропитался запахом газа.
Джефферс ринулся наверх и вломился в спальню.
Лейбер неподвижно лежал на кровати, а комната была наполнена газом, который со свистом выходил из открытой форсунки отопительной системы, находившейся у самого пола. Джефферс закрутил кран, распахнул окна и подбежал к Лейберу.
Тело уже остыло. Смерть наступила несколько часов назад.
Яростно кашляя, со слезами на глазах, доктор выскочил из комнаты. Лейбер не открывал глаз. Не мог открыть. Пилюли свалили его наповал, он не должен был проснуться до полудня. Значит, не самоубийство. А может, оставалась ещё, пусть очень слабая, возможность?
Минут пять Джефферс постоял в коридоре. Затем подошёл к двери детской, Она была плотно закрыта. Распахнув её, он прошёл к кроватке.
Кроватка оказалась пуста.
С минуту Джефферс постоял возле неё в оцепенении, а затем сказал, обращаясь в пустоту:
— Дверь захлопнулась. И ты не смог вернуться обратно в кроватку, где так безопасно. Этого ты не предусмотрел. Пустячок, а разрушил идеальный план. Сейчас я найду тебя, где бы ты ни прятался, кем бы ни прикидывался. — Доктор в изумлении приложил руку ко лбу. — Я заговорил прямо как Элис или Дэвид. Но у меня не осталось выбора. Хотя я ни в чём не уверен, но у меня не осталось выбора…
Он спустился по лестнице в прихожую и достал из саквояжа некий предмет.
Что-то прошуршало по холлу. Что-то очень маленькое и едва слышное. Джефферс резко обернулся.
«Мне пришлось сделать операцию, чтобы доставить тебя в наш мир, — обратился он мысленно к существу. — Теперь моя операция избавит его от тебя…»
Медленно и твёрдо ступая, доктор вошёл в холл. Поднял руку, и на неё упал солнечный свет.
— Глянь, малыш! Что там летит, что там блестит?
Скальпель.
Комментарии к книге «Маленький убийца», Рэй Брэдбери
Всего 0 комментариев