«Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи»

Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи (fb2) - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи 980K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Даниэль Мусеевич Клугер

Даниэль Клугер Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи Роман в десяти рассказах

«ГОТИКА ЕВРЕЙСКОГО МЕСТЕЧКА» Вместо предисловия

Когда-то именно так — «Готика еврейского местечка» — я назвал цикл баллад, связанных с фольклором восточноевропейских (точнее, польских, украинских, литовских и белорусских) евреев. Мне казалось, что читатели прекрасно знают, что такое местечко. Но вдруг оказалось, что представление о местечке у многих различно и, что самое главное, неверно. При том, что слово «местечковость», «местечковый» и по сей день употребляется довольно часто. Как правило, смысл в эти выражения вкладывается уничижительный, пренебрежительный — сродни понятию провинциальный, мелкий, мелочный. Зачастую — с еврейским акцентом.

Однажды я спросил у собеседника, использовавшего слово «местечковый» именно в таком смысле: «А что такое местечко?»

— Маленький город, поселок с преимущественно еврейским населением, глухая провинция, — ответил он после короткого раздумья.

В какой-то степени это так. Можно использовать и такое определение. Но оно далеко неполно.

Что же такое, в самом деле, местечко? Краткая Еврейская Энциклопедия объясняет смысл этого понятия близко к тому, как это сделал мой собеседник. Иными словами, «местечко» — нечто этнокультурное. На самом деле, «местечко» — юридический термин. Изначально местечко отличалось от города не только и не столько численностью и национальным составом населения, сколько юридическим статусом. Были местечки, в которых проживали несколько тысяч жителей, были и города, в которых едва-едва набралась бы одна тысяча. Но существовала принципиальная разница между системами управления. Город обладал так называемым «магдебургским правом», то есть, управлялся выборными органами. Что до местечка, то в нем управление осуществлялось напрямую владельцем-магнатом (через назначаемых последним управляющих-наместников). Отметим сразу, что евреи в Польше жили и в городах, и в местечках. Но на евреев-горожан «магдебургское право» не распространялось. Они не вправе были участвовать в городском самуправлении, считаясь чужаками — так же, как и в местечках. Хотя в иных местечках владельцы-магнаты (Радзивиллы, Потоцкие, Тышкевичи и т. д.), случалось, назначали евреев управляющими, так что, де-факто, еврей мог стать фактически безраздельным хозяином поселения.

А вот и еще один факт, который, возможно, неизвестен читателям. Если у вас сложилось впечатление, что местечко — явление сугубо польское, то вы ошибаетесь. В Западной Европе такие населенные пункты тоже существовали. В Германии, например, они назывались Minderstadt, в Англии Market town. В обоих терминах подчеркнута принципиальная черта, отличавшая эти населенные пункты от прочих «маленьких» поселений (сел и деревень): наличие рынка. Соответственно, благодаря этой особенности именно в европейских «местечках», так же, как и в польских, в свое время активно развивались ремесла и денежно-торговые отношения. Можно сказать, что европейские местечки были посредниками между деревней и городом.

Вернемся к Польше. После трех разделов Речи Посполитой между Австрией Пруссией и Россией, ситуация (и статус) местечек изменились. В Российской империи понятие «местечко» приблизилось именно к тому, о котором говорится в Еврейской энциклопедии. Российское местечко отличалось от российского же города, в первую очередь, сословным составом населения. Если в городах могли постоянно проживать представители мещанства, купечества, дворянства, — то постоянное население местечка относилось только и исключительно к мещанскому сословию. Что не исключало возможности временного проживания в местечках представителей других сословий.

Сословным составом местечко отличалось не только от города, но и от деревни или села. Соответственно, и налоговое обложение в местечках было иным.

Что до еврейского населения местечек, то высокий процент его среди местечкового населения сложился еще во времена Речи Посполитой. И связано это было тоже с прежним его статусом — магнаты стремились привлечь в принадлежащие им населенные пункты евреев-финансистов, евреев-ремесленников, откупщиков и так далее. После перехода по власть России этнический состав местечек сохранился, а с появлением «Черты оседлости евреев» — закрепился.

Процент еврейского населения в местечках был различен, но неизменно высок. Потому и сложилась совершенно уникальная, особая еврейская культура и особый склад жизни евреев, получившие определение «местечковая», «местечковый». Ничего провинциального или уничижительного, на самом деле, в этом определении нет. А вот оригинальность, своеобразие — да, этого хватало. Неслучайно местечковая жизнь, отдельные ее стороны (как негативные, так и позитивные) стали источником вдохновения светской еврейской литературы. Местечковую жизнь описывали Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, И.-Л. Перец, И. Башевис-Зингер, С. Ан-ский, и так далее. В местечках активно действовали высшие религиозные учебные заведения (иешивы), с местечками связаны многие еврейские религиозные движения XVII–XVIII веков, здесь зарождались мессианские брожения, некогда сотрясавшие еврейский мир, здешними раввинами писались глубокие богословские трактаты.

Здесь же, в местечках появился и развился богатейший фольклор, из которого еврейские писатели черпают вдохновение уже не одно столетие, та самая «еврейская готика», о которой я писал вначале. И которая стала основой книги «Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи».

И, чтобы закончить краткий (наикратчайший) экскурс в историю местечек, еще одна деталь: местечки (уже без определения «еврейские») отнюдь не пропали вместе с Российской империи. И сегодня, например, в Ленинградской области имеются 14 населенных пунктов со статусом местечко. А в Московской — 8.

В этом романе действие разворачивается в еврейском местечке. Тут определение «еврейское» точно соотвествует этническому составу населения: в придуманных автором Яворицах живут только евреи. Подобное местечко — отнюдь не плод фантазии: таких, чисто еврейских, местечек в действительности было несколько (например, Дубово). Разумеется, они не пережили таких потрясений, как гражданская война и Холокост.

Подзаголовком «Роман в рассказах» автор хотел показать, что, несмотря на сюжетную самостоятельность отдельных рассказов, здесь имеются и сквозной «романный» сюжет, и сквозные «романные» герои.

Несколько пояснений.

Заклинания и заговоры (глава «Хлеб и соль») позаимствованы из собрания выдающегося фольклориста, писателя и драматурга С. Ан-ского, опубликованном в альманахе «Еврейская старина» в 1909 году. Из этого же издания почерпнуты некоторые загадки, которыми развлекались ученики хедеров и иешив, собранные С. Бейлиным (глава «Осквернитель снов»).

В заключение хочу поблагодарить тех, без чьей помощи эта книга никогда не появилась бы:

Ольгу Трофимову, обратившую мое внимание на внутреннюю связь рассказов, ставших основой этого романа, с «малороссийскими» произведениями Н. В. Гоголя и порекомендовавшую снабдить все главы-рассказы соответствующими эпиграфами;

Ольгу Кольцову и Виталия Бабенко, терпеливо читавших и редактировавших все варианты книги (а их было около десяти!);

Ольгу Линник, Павла Амнуэля, Михаила Бородкина, Аркадия Бурштейна, с неменьшим терпением не только читавших, но и выслушивавших все самые невероятные идеи автора, возникавшие по ходу написания книги.

Роман я посвящаю памяти своих бабушек — Шифры Иудовны Клугер и Двойры Лейзеровны Ароцкой, чье детство и юность прошли в подобных местечках и чьим рассказам я обязан первому представлению о навеки исчезнувшей жизни.

Даниэль КЛУГЕР

Рассказ первый СТАРЫЙ ШИНОК И ЕГО ЗАВСЕГДАТАИ

Скоро оба молодые козака стали на хорошем счету у козаков. Часто вместе с другими товарищами своего куреня, а иногда со всем куренем и с соседними куренями выступали они в степи для стрельбы несметного числа всех возможных степных птиц, оленей и коз.

Н. В. Гоголь Тарас Бульба

Случается так, что ночь наступает внезапно. Особенно на юге и особенно летом. Вот, кажется, совсем недавно, только что ехал ты по степи, навстречу тебе — то возы с чумаками, то подводы на базар или с базара, ты раскланивался вежливо с проезжающими, желал доброго здоровья и доброго пути, они отвечали столь же неторопливо и уважительно. А видно — до самого горизонта, где прозрачное небо становилось тонким до крайности и сливалось с белесым же краем земли. Теплый воздух обволакивает тело, ты покачиваешься в седле, легкая дрема то и дело заставляет закрывать глаза. Пока не заснешь по-настоящему, так что лишь привычка наездника да выучка коня удерживает всадника от падения…

Вот и ехали по шляху два молодых казака, два побратима — Степан Перехрист да Тарас Вовкодав. Спали богатырским сном в седлах, держались за луки седел, свесив головы и даже похрапывая.

Но вдруг солнце словно испугалось чего-то, быстренько укатилось за ту линию на западе, и тотчас же пала тьма — не сумерки, не вечер, а словно бы плотная пелена — черная, глубокая ночь. И ночь эта словно бы поглотила все, чем был наполнен шлях до того — людей, животных. Даже звуки.

И ночная тьма прогнала прочь дрему, а с нею пришла и вечерняя прохлада, которую распаренные всадники сразу почувствовали. И Степан, молодой казак, скакавший первым, проснулся, открыл глаза, огляделся. Странным показалось ему место, в котором они оказались. Странным и незнакомым, хотя сколько раз уж раньше проезжал он этой дорогой — и в ту, и в другую сторону. «Что за притча?.. — подумал он озадаченно. — Видать, Черт не туда свернул…»

Черт, серый в яблоках жеребец казака, словно услыхал его мысли, обиженно мотнул головой и тихонько заржал. Тарасов гнедой Орлик, шедший неторопливой рысью на два шага позади, тотчас отозвался таким же ржанием. От этого проснулся и его наездник.

— Вишь ты, — сказал Тарас удивленно, — куда это мы забрели? Экая темень-то, прости Господи…

— Да вот, — сказал Степан с досадою, — мы-то с тобою проспали поворот, а кони не туда повернули. Теперь и не поймешь — то ли дальше ехать, то ли поворачивать назад.

Некоторое время побратимы молча всматривались в ночную тьму. Ничего не увидели. Пустынною выглядела местность, пустынною и, словно бы, неприветливой. Показалось казакам, будто глядят на них из тьмы ночной недобрые глаза, поджидают, пока допустят они какую-то оплошность. А уж потом…

Вдруг Степану показалось, что слышит он какой-то гул… вроде далеких голосов…

— Чуешь, брат? — спросил он вполголоса. — Есть тут кто-то, недалеко. Чуешь?

Тарас прислушался. Пожал плечами.

— Ничего не слышу. Примарилось. А вот сыростью какой-то тянет — это да, — сказал он. — Должно быть, река недалеко. Или пруд. Гнилью сырой тянет, тиной.

Степан тоже почувствовал, будто к степным ароматам, наполнявшим ночной воздух, примешался явственный запах сырой гнили, какой часто бывает у пруда с застоявшейся водой или у реки, почти пересохшей на лето.

— Да, — продолжил Тарас, — припозднились мы с тобой. На Сечи только к утру будем.

— Да ладно, — Степан махнул рукою, — чего там! Ну, к утру. По мне — так хоть к завтрашнему вечеру, — он тронул поводья, пустил Черта шагом. Тарас двинулся следом, то и дело с подозрением оглядываясь по сторонам. И тотчас пропало у Степана ощущение чужого недоброго глаза. И никакой слабый гул далеких голосов не слышался ему более.

Возвращались они на Сечь из Киева, от префекта Киево-Могилянской коллегии, к которому посланы были куренным атаманом Иваном Чорногузом с важными, как им сказали, бумагами. Ничего удивительного в таком поручении не было — только год как окончилась война между Речью Посполитой и Московией, поддержавшей гетманскую Сечь. Война длилась почти тринадцать лет, от самой Переяславской Рады, и сил воевать не осталось уже ни у московитов, ни у казаков, ни у ляхов. Так что война как бы сама собою выдохлась.

Однако же привычка к войне у многих сохранялась. Потому, как и было сказано, никого не удивило, что куренной послал двух казаков из своего куреня с поручением в Киев или любой другой город.

На самом деле куренной мог с теми бумагами и не посылать никого, или выбрать кого другого. Но Чорногуз благоволил к этим молодым хлопцам, которые уже успели за годы войны показать и свою боевую удаль, и свою верность казачеству, потому и послал их в Киев просто погулять. Особо отличал он Степана, к которому относился как к сыну (своих детей у атамана не было, а Степан рос сиротою). А чтоб не ворчали старики, любившие при всяком случае попенять молодым, придумал ту историю с бумагами. Отдали казаки бумаги префекту, у которого были какие-то денежные дела с Сечью, а после погуляли дней десять с бурсаками, теперь вот возвращались.

Побратимы странным образом походили друг на друга — при том, что на первый взгляд ничего общего в их внешнем облике вроде бы и не было. Высокий и белокурый Тарас Вовкодав, недюжинной физической силы, и правда мог, в соответствии с фамилией своею, голыми руками задавить волка. Волка не волка, а однажды с двумя степняками голыми руками и справился. Тем и спас побратима, смуглого и кряжистого Степана, от уже неминуемой, казалось, смерти. Степан Перехрист, смуглый и кряжистый, небольшого роста, но широкий в кости, отличался острым глазом и верной рукою, а еще — редким, прямо-таки исключительным хладнокровием. Эти качества тоже как-то раз спасли не только его, а и Тараса, когда из двух пистолей ссадил двух всадников, мчавшихся на него и его друга во весь опор, размахивая саблями.

Вот тем и походили они один на другого: силою, отчаянною храбростью и верностью в дружбе. А еще — было в их взглядах какое-то общее выражение, общее отношение к жизни.

Одевались они богато, как принято было у запорожцев, отъезжавших от Сечи по какой-то надобности, — но тоже по-разному. Ежели Тарас носил польский малиновый жупан да темно-синие шаровары, то Степан — напротив, каптан небесно-голубого цвета да еще, вопреки обычаю, с разрезными рукавами, будто у атамана, а шаровары — алые. Вот только папахи, указывающие на принадлежность к тому или иному куреню, были у них одинаковы: черные смушковые, с атласным малиновым верхом.

И оружие, понятное дело, тоже было у них весьма схожим — и рушницы, и сабли кривые, в украшенных насечкою ножнах, и пистоли за широкими поясами, по два у каждого, и роговые пороховницы да патронташи. А еще у Степана в седельной сумке покачивалась «казацкая лютня» — кобза, он любил в свободный час перебирать струны и петь старые казацкие песни, протяжные и печальные. Иногда Тарас подпевал ему.

Словом, такие вот два молодых казака ехали августовской ночью 1667 года по пустому шляху. И была та ночь хоть и августовская, а беззвездная, а луна в небо еще не взошла.

От долгой ли дороги, от чего ли другого, но Черт Степанов стал спотыкаться. Раз споткнулся, два. Степан боевого товарища плеткой охаживать не стал, а сказал Тарасу:

— Кони вовсе замаялись, мой-то Черт уж сколько раз споткнулся.

— Орлик уж верст пять идет, будто улита ползет, — согласился Тарас. — Только где ж тут передохнешь? Ни хаты, ни села какого. Так бы заночевали, до утра. А с утра дорога легкая, любо-дорого.

Еще пяток верст проехали они молча, и как раз выкатилась в небо луна — большая, желтая, повисла над горизонтом. Свет ее яркий и холодный осветил окрестности, придав им вид фантастический. При этом мало что можно было понять, ибо откуда-то наполз густой туман, мягко и неслышно окруживший всадников и сделавший очертания всех предметов — камней, холмов, деревьев — неясными, зыбкими, призрачными, будто сами они создались из густого тумана, сквозь который пробивались столь же плотные и густые лучи огромной луны. И вот ведь какое удивительное дело — почти одновременно с восходом луны разогретый днем летний воздух стал вдруг холодеть, будто потянуло откуда-то влажным морозом.

— Ну, брат, — пробормотал Тарас, останавливая Орлика и недоуменно озираясь по сторонам, — не знаю, как ты, а я в этих краях точно ни разу не был.

Степан тоже остановился, тоже окинул взором причудливый пейзаж.

— Вроде бы и узнаю… — негромко ответил он. — А вроде бы и нет. Вот словно бывал я тут когда-то, а когда — не упомню. Что-то… — Он запнулся. Странная картина и правда пробудила в душе его слабый отзвук. И отзвук тот почему-то невнятной тоской сдавил ему сердце. Словно где-то на самом дне таилось смутное воспоминание о чем-то невозвратном… пропавшем… исчезнувшем навсегда…

Но отдаться этой тоске, нырнуть в эту глубину памяти Степан не успел. Показалось ему, что в стороне от дороги, примерно в полуверсте от пустынной дороги, блеснул огонек. То ли кто-то запалил костер, то ли окошко светилось в чьем-то жилище.

— Глянь, огоньки! — Он указал нагайкою в ту сторону. — С полверсты будет. Не иначе, живет кто. Там, смотри-ка, туман погуще — видать, речка, не то — пруд. Вот и холод, вот тиною и тянуло. А на берегу, может, хутор. Айда, побратиме, вот и будет, где заночевать!

Но там оказался не хутор, а шинок, самый что ни на есть обычный шинок. Вокруг же не было ничего, кроме каких-то развалин, то ли старых домов, то ли еще каких-то давних строений. В тумане не разобрать, может, и не развалины были то вовсе, а холмы такой вот формы. Казаки подивились тому, что шинок стоит в стороне от тракта, да еще в такой пустынной и, прямо скажем, неприветливой местности. Но подивились нешибко: мало ли причин у хозяина могло быть. Напротив, порадовались той причуде: шинок — в самый раз, чтоб хорошо подкрепиться и отдохнуть до утра. А уж утром и дорога короче.

Оставили они уставших коней у коновязи, под низким навесом, и вошли. Шинок оказался пуст, чего впрочем, они и ожидали. Одна лишь хозяйка одиноко сидела на скамье у печи, в которой, несмотря на лето, ярко горел огонь и варились всякие кушанья. Шинкарка оказалась дебелой старухой-еврейкой лет пятидесяти, крючконосой, морщинистой и хмурой, в скорбном черном платье и таком же платке, завязанном на манер турецкого тюрбана и плотно закрывавшем волосы. Когда казаки вошли, выражение ее лица не изменилось, но старуха поднялась неторопливо и медленно поплыла к ним навстречу.

— Здорово, бабка, — весело сказал Степан. — Зовут-то тебя как?

— А Соркою, — ответила она.

— Ну, вот, Сорка, накорми-ка нас да напои, — тут Степан подбросил на широкой ладони тяжелый кошель. — А мы заплатим, уж не сомневайся.

— А я и не сомневаюсь, — ответила спокойно еврейка. — Известное дело — заплатите. У старой Сорки все платят, как иначе. А уж такие важные лыцари и подавно.

Едва наши путешественники сели за стол, как тотчас появились на столе и жареные цыплята, плававшие в золотистом жире, и соленая рыба, сверкавшая серебряной чешуею, и глубокая миска горячих галушек с гусиными шкварками, да теплый каравай душистый размером с тележное колесо. Они и моргнуть глазом не успели, а в центре стояла четверть горилки.

— Ну и ну! — удивился Тарас. — Ты гляди: вокруг — ни души, а наготовлено на целый полк.

Степан покачал головой и обратился к стоявшей у стола Сорке:

— А что, Сорка, вот так и живешь тут одна? И не боишься?

— А чего бояться старухе? — в свою очередь, спросила шинкарка. Темное ее лицо вдруг пошло морщинами — от неожиданной широкой улыбки. Зубы у нее были крепкие, белые, как у молодухи. — Мне тут бояться некого. Меня тут все знают.

— Это кто ж такие — все? — удивился Степан. — Тут же, кроме шинка твоего, и нету ничего, одни развалины.

— Ох, шутник ты, козаче! — засмеялась Сорка. — Какие-такие развалины? Ты в окно глянь! А я пойду, коням вашим овса задам да воды. Загоняли вы их, ей-богу. — И шинкарка неторопливо вышла во двор.

Парубки сперва посмотрели на уставленный кушаньями стол, после друг на друга, а уж после — в окно. Что за диво — пока ехали казаки, видели один лишь огонек — окошко шинка. И ничего более, ни на восток, ни на запад, ни на север, ни даже на юг от двухэтажного шинка не видели они. Пустынными были окрестности, и Степан, и Тарас готовы были в тот час побожиться в том. Но вот выглянули они, по слову старой шинкарки, наружу — и вот тебе, пожалуйста: десяток аккуратных, хорошо освещенных хат. То есть, ни луны ни звезд по-прежнему не было в небе, но окна в хатах горели ярко, видать, не одну лампаду зажгли хозяева в каждой. Права была старуха, какие ж это развалины? На такую развалину любой хозяин согласился бы…

И снова посмотрели побратимы друг на друга в растерянности. А после — снова в окошко. И появился в глазах казаков страх. Особенный такой страх, когда не пули боишься, не сабли, даже не удара из-за угла или в спину (да и не боялись они ни пики, ни пули, ни в грудь, ни в спину). А вот когда пугает что-то этакое, не имеющее объяснения, странное.

— Что за притча?… — прошептал Тарас. — И правда — смотри-ка, хаты. Не меньше десятка, вот-те раз… И огни горят… Как же это мы их не увидели, а, брат? Ведь мимо же ехали, ты вспомни, вон оттуда, вон тот камень я запомнил, на наковальню похож. Рядом развалины стояли, в землю вросшие, а сейчас, гляди-ка, хата… Не иначе — нечистый глаза отвел. — С этими словами он спешно перекрестился. — Прости, Господи, меня грешного…

— Правду ты говоришь, Тарас, ох, правду, — пробормотал Степан и тоже перекрестился. — Охрани нас, царица небесная… Кроме нечистого вроде бы и некому так-то вот обмануть… — Он некоторое время хмуро смотрел на Тараса и покручивал свой длинный ус. — Только с чего бы это нечистому отводить нам глаза, брат? Других дел у него нет? Нет, не будет нечистый нас водить, не будет. Может, просто сонные мы с тобою были? — Степан изо всех сил старался быть рассудительным. И это ему удалось. — Нет, просто глаза слипались, тут и нечистого не надо, чтоб не видать ничего, — сказал он уверенно, оставив усы в покое. — Шинок увидали, он ведь поближе был, а все прочее — нет. Нет, брат, все просто. Тому я не удивляюсь, что мы не увидели ничего. Такое ввечеру бывает. А удивляюсь я тому, что вот сидим мы тут с тобою, а никто сюда не идет. С чего бы это? Уж не мы ли напугали хуторян здешних?

Тарас пододвинулся к нему и зашептал:

— Слухай, а ты видал, какие у той Сорки-то зубы? Белые, острые. И все на месте, ни одного не потеряла. Не похоже на старуху, а? Может, она и вовсе ведьма, а?

Степан хмыкнул, покачал головой.

— Всякая шинкарка — ведьма, — ответствовал он раздумчиво. — А всякий шинкарь — черт рогатый, если не сам сатана.

— Нет, ты не смейся, ты вот послухай, мне бурсаки в Киеве рассказывали, — Тарас еще ближе пододвинулся и зашептал еще тише. — Ты к префекту пошел, а я там с бурсаками в корчме сидел.

— И что?

— Вот, говорят, недавно было. Один бурсак-философ вот так же зашел к какой-то бабке переночевать, а та оказалась ведьмою. Ночью молодухою обернулась и ну на нем летать! Чуть не до смерти заездила… — Тарас нахмурился, припоминая. — Или он ее заездил. В общем, не важно это, а то важно, что после напустила она на того бурсака всякую нечисть, и те его живьем сожрали.

— Да ладно тебе всякие небылицы слушать, — отмахнулся Степан. — Давай лучше за стол. С самого утра, почитай, ничего не ели.

Тарас поглядел на уставленный яствами стол и громко сглотнул слюну. Хотел он еще что-то сказать про Сорку-шинкарку, но тут старуха вернулась, искоса глянула на стоявших друг против друга хлопцев, усмехнулась насмешливо и пошла себе к печке.

И вот тут, словно отвечая на недоумение Степана насчет пустоты шинка, дверь снова распахнулась, и на пороге появился гость. Выглядел он необычно: все в облике выдавало старого еврея: длинная седая борода, локоны-пейсы такие же седые по обе стороны смуглого лица, польская шапка. Крючковатым носом был старик схож с хозяйкою, да и черным цветом одежды — тоже. Одет он был в длинный складчатый плащ, именуемый у евреев «шулмантл», с отложным воротником, стянутым вокруг морщинистой шеи кручеными шнурками. Шулмантл был длинен, так что мел по земле, скрывая ноги пришельца. Прочая одежда, показывавшаяся из-под плаща при ходьбе, тоже была черной. Под мышкою старик держал толстую книгу с медными застежками. Длина же черного плаща подчеркивала высокий рост и худобу старика.

Пришлец остановился у входа, внимательно оглядел казаков, кивнул им, словно здороваясь, и пошел к самому дальнему столу. Там он сел так, что оказался как раз напротив Степана.

— А вот и сотоварищ к нам пришел, — буркнул Степан. — Помяни черта — он тут как тут. Тоже, небось, горилки глотнуть захотелось. Видать, родич хозяйки, нос точно такой же, крючком.

— Отчего же черт? — встревоженно спросил Тарас. — Может, просто путник.

— Ну, не черт, должно, рабин жидовский. Вишь, как глазами сверкает? Не черт, так чертово отродье. А только казака не напугаешь, — уверенно сказал Степан.

Сказать-то он сказал, но почему-то зябко стало казаку от пристального взгляда пришельца. Даже содрогнулся он невольно, отвернулся поскорее. Показалось ему, что уже видел он эти глаза. Или чувствовал этот острый, пронзительный взгляд, от которого дрожь пробегала по телу. Вспомнил, как совсем недавно показалось ему, будто из ночной тьмы следит за ним кто-то — и точь-в-точь те же глаза. И стало ему тревожно и неуютно в шинке. И снова, как давеча, на дороге, сжалось его сердце от невнятной тоски.

— Отчего ж рабин? — спросил Тарас. — Сам же говоришь — похожи они с шинкаркою носами, может, он брат ей.

— А книга! — хмуро пояснил Степан. — С такими книгами рабины всегда ходят. Я видел в Киеве. И в Полтаве тоже.

Тарас ничего не ответил, шумно втянул ноздрями воздух.

— А холодно стало, — сказал он. — Как этот старый вошел, так из двери холодом потянуло. Неужто тут ночи такие холодные?

— Туман холодный. Из-за реки, наверное, — ответил Степан, пристально глядя на вошедшего старика. Тот, между тем, сидел неподвижно, и глаза его казались совсем уж мертвыми, страшными. — Чуешь, гнилью несет? Точно с реки, это тина там гниет, за версту слышно… Ишь ты, смотри-ка, старый сыч, уставился, глаз не сводит… — сказал он еле слышно. — А глаза что у твоего покойника, остекленевшие.

Тарас тоже оглянулся на старика.

— Мало ли, — с деланной беспечностью сказал он. — Может, казаки тут редко бывают. Не видал ни разу…

— Да неужто ж никогда запорожцев не видел? Нет, не потому он так смотрит. Плохой у него взгляд, до костей пробирает… — Степан вздохнул. — А только бог с ним, нехай смотрит. Давай-ка выпьем лучше, а то и правда холодно стало.

Они выпили по чарке, а после сразу по второй и вернулись к ужину. После пятой чарки Степан вроде бы и забыл про старика с холодным недвижным взглядом. Стало ему легче и веселее. Потянулся Степан за кобзою, лежавшей рядом на скамье, тронул струны и негромко запел:

Їхали козаки по нічному шляху, здоганяли курінь — запорізький стан…

Тарас, хоть и мрачен был по-прежнему, но подхватил негромко. На два голоса запели они грустную и тягучую думу про молодого казака — пропавшего в турецкой неволе:

А через пагорок кінь гнідий біжить… Навколо козака все старі могили — Ще й папаха чорна на одній лежить…

Несмотря на грустные слова и печальную, протяжную мелодию, песня подняла им настроение и несколько приободрила. Но, закончив петь, побратимы обнаружили, что, кроме них и старого раввина, в шинке появились и другие гости. И были это сплошь евреи, в долгополых черных кафтанах, шапках, бородатые, темнолицые, — и еврейки, в таких же платках, как у Сорки, такие же старые, как шинкарка, и такие же хмурые. Но даже не это было удивительно. И не то, что входили они неслышно, будто тени. А удивительно было, что сидели они молча на скамьях, за пустыми столами. И шинкарка не торопилась ставить перед тихими, безмолвными гостями своими горилку да закуску, хотя шкворчали на сковородах разделанные цыплята, варились в горшках вареники и галушки, а у печи, на стойке, ждала своего часа горилка — прозрачная и крепкая добрая горилка.

Уж и скамей пустых не оставалось, а поток гостей не иссякал, причем гости были все сплошь такие же — молчаливые евреи, одетые в черное. Поскрипывала на несмазанных петлях дверь шинка, те, кому не досталось места на скамьях, так же молча, не споря, становились у стен. И от того чернели стены шинка, казалось, ночь вползала в него, вилась черным туманом вдоль стен. И молчание с каждым мгновением становилось всё гуще, и вот уже сгустилось так, что почуяли Степан Перехрист и Тарас Вовкодав, будто какое-то плотное одеяло укутывает их, и чем дальше, тем сильнее и сильнее.

И за стол к молодым казакам, хотя и было там немало места, никто не то что не садился, но даже и не подходил. Вокруг него образовалось пустое пространство. И от того стало побратимам совсем уж не по себе.

— Слушай, брат, — негромко сказал Тарас, — а не разбойники ли они? Слыхал я, жиды до христианской крови охочи. Уж не нашей ли крови им захотелось? Сейчас, того и гляди, набросятся разом, скрутят — и в печь. Вон как растопили, точно я тебе говорю, смерть наша пришла…

— Что ж это у тебя, — ответил Степан так же тихо, — то ведьма, то разбойники… А хоть бы и разбойники. Нашей крови они не получат. Брось, брат, отобьемся. Не зря я все ж таки зарядил пистоли заранее.

Он осторожно вытащил из-за пояса две пистоли и положил их перед собою на стол. Тарас сделал то же самое. Затем оба подтянули поближе сабли. Правда, из ножен не доставали.

Выражение лиц гостей в черных одеждах от тех действий ничуть не изменилось, хотя они, казалось, внимательно следили за каждым их движением. Вернее будет сказать, выражения на тех темных лицах не было вовсе — и тут не появилось. Лица оставались бесстрастными, даже какими-то бесчувственными.

— Вот что я тебе скажу, — негромко произнес Тарас, — а пойдем-ка спать. Нехай покажут нам горницу для проезжих, да и ляжем. Как-то мне тут нехорошо… тяжко на сердце… А?

— И то, — согласился Степан, подозрительным взглядом словно ощупывая толпу евреев, заполнивших шинок. — Мне тут тоже не по себе. Ни петь не хочется, ни пить. Даже люльку курить не буду. Смурные они какие-то, чисто вороны. И, знаешь ли, брат, спать по очереди будем. Кто его знает, чего тем жидам вздумается. Ну как и правда захотят ночью сонных зарезать… Эй, Сорка! — крикнул он. — А ну, стара, вот тебе червонец за угощенье, покажи нам место для ночлега!

Шинкарка молча встала со своего места, взяла в руку зажженную свечу и пошла к двери. Казаки последовали за ней, первым — Тарас, за ним — Степан. И чувствовал Степан, как сверлили ему затылок взгляды молчавших евреев. «А провалитесь вы, — подумал он, затворяя за собою дверь. — Ишь, уставились, бесы черные… Одно слово, враги Христовы».

Но оглядываться не стал. Не хотел он, чтобы кто-то подумал, будто оробел казак. Нет, напротив, пошел он медленнее, подбоченясь, нарочито громко ступая. Кобзу закинул за спину, пистоли заткнул за широкий шелковый пояс.

Он посмотрел на шедшую впереди Сорку, чья сгорбленная фигура сейчас, в полутьме, и впрямь делала ее похожей на старую ведьму. Степан непроизвольно ухватился за саблю, готовый рубануть еврейку, ежели только она вдруг обратиться в сову или ворону.

Видно, Сорка услыхала его движение, остановилась и обернулась. Глянула в напряженное лицо Степана, перевела взгляд на Тараса. Непонятно усмехнулась — в неярком, но достаточном свете свечи видно было, как блеснули ее зубы.

— А вы, славные лыцари, как я погляжу, темноты ночной боитесь, — сказала она с насмешкою.

— Молчи, стара! — прикрикнул Степан. — Тебе, я гляжу, ночь люба, как и всякой разбойнице-душегубке.

Не для того он это крикнул, чтобы ее напугать, а чтоб себя подбодрить. И шинкарка это поняла, еще шире усмехнулась, покачала головой и свернула за угол. Казаки последовали за нею и оказались перед широкой приставной лестницей, которая вела на чердак.

— На горище[1] ступайте, — сказала Сорка неприветливо и задула свечу. — Там сена вдоволь, спите себе, только с огнем не балуйте. — И, не дожидаясь, пока молодые люди последуют ее словам, пошла себе прочь.

Забравшись на чердак, казаки первым делом втянули сюда и лестницу, чтоб ночью никто не мог ею воспользоваться и застать их врасплох.

Тарас уснул сразу, а вот Степану не спалось. Лежал он на копне сена, положив под голову седло, а сон никак не шел. И сено было мягким, да и горилка дурманила крепко, вроде бы и в сон клонила, а вот не спалось — и всё тут. Подсел он ближе к круглому окошку, набил люльку душистым табаком, достал огниво, высек искру, закурил. Затянулся раз, затянулся другой. Почувствовал себя бодрее, выглянул наружу.

Да так и обмер. Люлька выпала из рта, он в последний миг подхватил ее. И снова выглянул. Холодный пот прошиб его, сердце заколотилось сильнее.

Потому что снова не было вокруг ни единой хаты, а только темные развалины, освещенные лунным светом. Луна висела низко над горизонтом, и тени от старых развалин вытянулись далеко-далеко, исполосовав всю равнину неровными долгими полосами. И вновь заклубился со всех сторон туман, точно такой же, как раньше. Туман густел столь быстро, что вскорости и луну было не различить на небе, едва виднелось лишь пятно неяркого света с размытыми краями. Да еще снизу, из окна шинка, выпадал наружу неровный мутно-желтый квадрат.

А еще увидел Степан, как клубящийся туман потянулся вверх, к чердачному окошку. И вместе с тем потянуло от окошка ледяным ветром, какой бывает зимою в степи — и то нечасто.

Степан отступил, слегка согнувшись, потому что даже при его невысоком росте крыша не давала ему распрямиться. Оглянулся на Тараса. Побратим крепко спал, ничего не слыша и не чувствуя ни холода, ни гнилостной сырости. Спал, похрапывая, разметавшись во сне на копне сена.

Он стоял перед круглым окошком, сжимая бесполезную саблю, а туман клубился все сильнее, густел — и вот же соткалась из него фигура высокая, худая, в длинном черном плаще.

«Рабин! — ахнул мысленно Степан, попятившись еще дальше. — Правду сказал Тарас — истинный черт…»

Раввин же, из ледяного тумана родившийся, вдруг сказал негромким и совсем нестрашным голосом: «Меирке, отчего ж ты так испугался?» Губы на его светящемся голубоватым светом лице не двигались, но Степан слышал его голос явственно, словно страшный гость говорил ему на ухо.

— Я… — прошептал Степан. — Как ты меня назвал, рабин?

«Меирке. Это твое имя — Меир, так назвали тебя при рождении. Ты — еврей, казак. Ты рожден евреем, в еврейской семье».

— Врешь! — крикнул Степан и тут же испуганно оглянулся на спящего Тараса.

«Он не проснется. Он будет спать до самого утра и ничего не услышит, не бойся. И я вовсе не вру».

Меж тем туман клубами выползал из-под длинного плаща призрака.

«Хочешь ли ты знать, как это случилось? Я тебе расскажу. Когда-то тут было местечко. Называлось Яворицы. Маленькое, всего-то полтора десятка дворов. И жили в них евреи. Двадцать лет назад сюда пришли казаки сотника Ивана Чорногуза. Вот с тех пор и стоят эти развалины. А ты был совсем крохой, тебя сотник увез в Сечь и окрестил. Потому-то и получил ты прозвище Перехрист. Один ты из всех нас и остался в живых».

Степан почувствовал, что лицо его горит, а руки слабеют. Пальцы разжались, и сабля, которую он сжимал неизвестно зачем, — упала с тихим звоном на пол.

«Сорка-шинкарка, дочь Ошера, — твоя мать. Каждую ночь, все двадцать лет выходила она из могилы и звала тебя. Каждую ночь она ждала, что ты придешь. И вот нынче ночью ты оказался здесь и услыхал ее зов. Потому ты и пришел сюда, к нам».

— Но зачем? — спросил Степан, едва шевеля губами. — Зачем я вам понадобился?

«Затем, что ты — один из нас, мальчик. Негоже тебе оставаться среди наших убийц, даже если они добры к тебе. Отныне ты будешь среди нас. То, что ты был среди них, — это просто ошибка. Но мы ее исправим, мальчик. Не для этого ты был рожден. Ты сам видел — мы все пришли за тобой».

Туман, черный туман завихрился вокруг казака. Словно ледяной саван укутал его, стянул накрепко, сковал руки и ноги, лишил возможности двигаться. Свет, слабый свет, исходивший от фигуры мертвого раввина, померк. В тот же самый миг ощутил Степан необыкновенную легкость в теле и покой в душе.

И пришла тьма.

Первое, что увидел Тарас, очнувшись, было серое, хмурое небо. Ничуть не летнее, не августовское, скорее осеннее, каким бывает в октябре. Он услыхал свист ветра и в то же мгновенье ощутил сильный холод. Казак приподнялся на ложе, жесткость которого почему-то совсем не ощутил с вечера.

Поначалу он не испугался и даже не удивился тому, что уснул он с вечера на чердаке, под соломенной крышей, а проснулся вроде бы на земле и под открытым небом. В голове его шумело, все вокруг казалось частью сна. В том сне, который смутно он припоминал, были какие-то мертвяки, евреи мертвые, которые почему-то пришли за побратимом, а самого Тараса не тронули. Сон был тяжелым, смутным. И казалось ему, что тяжесть в голове — не от горилки вчерашней, а вот от этого сна.

Он протер глаза обоими кулаками и позвал хриплым голосом:

— Степан, а Степан, ну и сон мне привиделся… Эй, Степане, слышишь ли?

Но нет, ответа он не услыхал, не ответил ему побратим. И тогда, широко открыв глаза, Тарас осмотрелся по сторонам. Сон слетел мгновенно, а страх, охвативший хлопца, был настолько силен, что разом ослабели его ноги, он едва не упал.

Ибо не было рядом ни Степана, который с вечера вроде бы лежал рядом, на расстоянии вытянутой руки, ни хутора, ни самого шинка старой Сорки. А был пустырь, поросший высоким бурьяном, сквозь который то тут, то там проглядывали каменные надгробья.

Тарас ослабевшею рукою перекрестился, да так и сел. И тотчас подскочил, потому что спал он, оказывается, на таком же, как и вокруг, надгробье.

А более всего напугало его то, что надпись на надгробье сделана была на каком-то непонятном языке. И рядом увидел Тарас точно такое же — плоское, испещренное странными знаками. И в самом низу эти знаки казались свежими, словно кто-то добавил их вот только что, сию минуту.

И хотя не знал Тарас чужого наречия, но только сразу понял он две страшные вещи: что письмена на надгробье были еврейскими и что свежая надпись была именем его побратима, бесследно исчезнувшего ночью вместе с шинком и хутором.

Потому что лежала на плоском камне Степанова папаха — черная, с атласным малиновым верхом, — как, бывало, лежали такие же папахи на казачьих гробах, во время похорон. Только сейчас понял Тарас, что все приснившееся ему на самом деле было правдой. И те мертвяки, что пришли за Степаном (как, бишь, называли они молодого казака? нет, не мог вспомнить этого имени Тарас), приходили на самом деле.

«Спаси меня, Царица Небесная… — подумал Тарас в страхе. — Господи, твоя воля…» Молодой казак был храбрым, очень храбрым и сильным до чрезвычайности, но тут почувствовал он, что ноги слабеют, подкашиваются, будто сила какая-то незримая властно ухватила его ледяными пальцами прямо за сердце и тянет вниз, под землю, в старую могилу.

Помутилось у парубка в голове, шатнулся он раз, другой. Вот-вот упадет казак прямо на камень!

Но тут вдруг другая сила, такая же незримая и столь же могучая, только теплая, не морозная, не ледяная, — толкнула его в грудь, заставив выпрямиться и сделать шаг назад. И показалось ему, будто Степанов голос шепнул: «Иди, побратиме, будь счастлив». И другой голос, точно так же странно прозвучавший в его голове, добавил: «Он не наш, пусть уходит. У него другой удел…» И ветер, ветер зашумел в ветвях деревьев, росших в отдалении. Зашумел — и стих.

В ту же минуту раздалось громкое ржание. И эхом ему отозвалось ржание другое. Живой и резкий звук словно спугнул невидимых призраков, развеял по ветру их призрачные голоса, заставил Тараса сделать шаг назад и отвернуться от могилы. Оба коня, его — гнедой, и Степанов серый, стояли перед ним, то и дело вздергивая головами. И видно было, что кони не спали мирно у коновязи (да и где та коновязь?), а носились по окрестностям, чем-то напуганные. Пена падала с них клочьями, бока бурно вздымались.

Вскочил Тарас в седло поскорее, взял в повод Черта и поскакал прочь от страшного места. Но только вскоре побратимов конь вырвался и, заржав гневно, помчался прочь.

Остановившись, увидел Тарас, что серый жеребец вернулся к могиле, на которой по-прежнему лежала Степанова папаха, и понял, что Черт ни за что не уйдет от этого места. И тогда спешился он, зарядил рущницю, положил ее поперек седла. Прошептал: «Прости, брат», — тщательно прицелился и выстрелил. Пуля его уложила Черта рядом с надгробьем.

…Могилы в том месте давно заросли бурьяном, надгробья раскололись и ушли в землю, а надписи стерлись. Но, говорят, и сейчас еще летними ночами слышно бывает негромкое ржанье. А иные видели на вершине холма, над речной излучиной, красивого серого коня, сквозь которого просвечивали звезды.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЯВОРИЦЫ

Ехали козаки по ночному шляху, Догоняли курень, запорожский стан. И сказал Тарасу, заломив папаху, Друг его и давний побратим Степан: «Притомились кони, заночуем, друже. То не звезды светят, светят огоньки. То шинок, я вижу, далеко не дуже, Прямо за пригорком, прямо у реки». Старая шинкарка налила горилки, Накормила хлопцев, уложила спать. Вдруг Степан услышал пение сопилки — Песенку, что в детстве пела ему мать. Он тотчас проснулся, видит — держат свечи Над его постелью девять стариков. И промолвил первый: «Слушай, человече, Я тебе открою — кто же ты таков. Был рожден евреем, да пришли козаки, Всех поубивали, все дотла сожгли. А тебя крестили кляты гайдамаки, Бросили в подводу, в курень увезли. Рабби Элиягу я когда-то звался. Здешним был раввином — да в недобрый час. Ждал, что ты вернешься, и теперь дождался. Будешь ты отныне тоже среди нас». И еще промолвил рабби Элиягу, Испугал Степана свет его очей: «Пил ты не горилку, не вино, не брагу, Слезы пил, козаче, — слезы горячей!» А Тарас наутро пробудился рано. Кликнул побратима — тишина в ответ: А шинка-то нету, нету и Степана, Только с неба льется серебристый свет, Да сердитый ветер по деревьям свищет, Огляделся хлопец — неприютный край: Он сидит на камне посреди кладбища. Ветер не стихает да вороний грай… И откуда взялись у козака силы? А из-за пригорка конь гнедой бежит. А вокруг Тараса старые могилы — На одной папаха черная лежит…

Рассказ второй МИНЬЯН[2]

Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! Ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него!

Н. В. Гоголь Заколдованное место

Был канун «малого Йом-Киппур», «малого» Судного дня, который всегда приходится на новомесячье и который, в отличие от обычного Йом-Киппур, отмечают только самые богобоязненные из евреев. Сапожник Герш к таковым не относился. Он с самого захода солнца засел в корчме одноглазого Мойше по прозвищу Сверчок, неторопливо пил водку, славившуюся у яворицкого корчмаря на всю округу, и закусывал пирожками c рублеными яйцами и луком, которые напекла корчмарка Ривка.

— Не пора ли тебе, Гершеле? — спустя какое-то время спросил Сверчок, озабоченно поглядывая в окошко. Он уже не в первый раз задавал этот вопрос за сегодняшний вечер. — Смотри, глубокая ночь на дворе. Я, конечно, рад, что тебе пришлись по душе Ривкины пирожки, но ты ведь живешь на самой окраине…

Поведение корчмаря могло вызвать удивление. Сапожник никогда не пил в долг, всегда платил аккуратно, так что Мойше, казалось, должен был бы благодарить Бога за посетителя, напившего и наевшего нынешним вечером без малого на полтора рубля и явно не собиравшегося занятие это прекратить. Плюс к тому, Гершеле в пьяном виде становился даже тише и спокойнее, чем в трезвом (в последнем его, правда, мало кто видел — разве что жена его Двойра, по утрам), поэтому и возможный дебош не мог быть причиной корчмаревых забот. А вот что могло — так это хороший скандал с упомянутой Двойрой, которая на прошлой неделе пообещала корчмарю, что если тот не отвадит ее дорогого супруга от стойки, быть ему (корчмарю, не мужу) битым прилюдно и пребольно. Обещание свое Двойра дала в присутствии нескольких свидетелей. Мойше-Сверчок, от природы щуплый и слабосильный, а от особенностей еврейской жизни всего боявшийся, запомнил ее слова и крепко в них поверил. Потому-то он и пытался сегодня отправить сапожника домой хоть немного раньше обычного.

В ответ на робкое замечание Герш протянул корчмарю гривенник и потребовал еще стакан водки и пару пирожков. Сердце Мойше разрывалось между желанием прибавить гривенник к полутора рублям и страхом перед Двойровым отмщением. Победила жадность. Сверчок принес сапожнику требуемое и со вздохом поставил на дубовые струганые доски стола. Герш выцедил полстакана и выглянул в окно. Только теперь он соизволил ответить на слова о позднем времени.

— Поздно — не поздно… — Язык его заплетался. — Если поздно, должно быть темно. А если не темно — значит, не поздно. — Он для пущей убедительности сопровождал свои слова неопределенными движениями больших рук. — Или поздно. — Он повернул руки ладонями вниз. — Или рано. — Ладони вверх. — Правильно? Вот. Ты посмотри, как луна светит, прямо как днем. А что это значит? — Теперь Герш торжествующе поднял указательный палец. — А это значит, день и есть.

Мойше с понятной тоской посмотрел на почерневший от кожи и клея ноготь. И тоже зачем-то взглянул в окно. На улице царила непроглядная темень.

— Какая луна, опомнись… — буркнул он. — Совсем мозги пропил, глаза залил. Какая луна, новомесячье завтра. Темно, ничего не видно на улице. Это тебе от водки светло. О-хо-хо… — Мойше в сотый раз протер стойки и два свободных стола. К столу сапожника — единственному занятому — он не приближался, твердо решив не наливать тому больше ни капли.

Между тем Герш воспринял очередное замечание корчмаря на редкость серьезно. Он даже поднялся и некоторое время стоял, уткнувшись в окошко. После чего повернулся к Мойше и укоризненно покачал головой.

— Ты что, Сверчок, ослеп? — спросил он. — Вон же светится!

— Да что светится? — Мойше в сердцах шлепнул по стойке полотенцем. Больше всего он не любил встревать в споры с посетителями по пустякам. И ни разу не сумел удержаться. В результате порой доставалось ему и от посетителей-украинцев из соседней Долиновки, и от своих яворицких евреев. Но натура всегда брала свое. Он решительно оттолкнул Герша от окошка. — Ну? — спросил он, тоже всматриваясь в непроглядную темень. — Где светится? Где?

— Да вон же, ч-черт!! — заорал Герш. — Вон, возле старой синагоги. Ослеп ты, Сверчок, что ли?!

Поминание черта вкупе со старой синагогой на некоторое время лишило суеверного корчмаря дара речи. Когда же он вновь заговорил, то сказал лишь:

— Вон. А то я разбужу Ривку и пошлю ее за твоей Двойрой.

Герш хотел было возразить, но передумал, махнул рукой и вышел из корчмы. Мойше поспешно закрыл за ним дверь, громко стукнул засовом и с вполне понятным облегчением отправился спать.

— Гершке, дурак пьяный… — ворчал он вполголоса. — Разве ходит умный человек по ночам в одиночку? Известно, для кого любимое время начинается после полуночи… И ведь не выгонишь такого. Битюг здоровый…

— Для кого любимое время после полуночи? — сонным голосом спросила Ривка.

— А ты спи, — буркнул Мойше, укладываясь. — Для нечисти, конечно… — Он укрылся тонким одеялом — очень жаркой была нынешняя ночь. — Знахарка говорила: одного человека черт всегда увидит и обязательно сотворит ему какую-нибудь пакость. Если людей двое — черт их увидеть может, но навредить им не может никак… — Мойше зевнул, отвернулся от жены и промычал в подушку: — А вот троим бояться нечего: для нечисти они становятся невидимыми…

Он уже засыпал, когда Ривка вдруг пробормотала:

— То умный не пойдет ночью. А то — Гершке. Его и в одиночку никто не видит — кому он нужен, когда напьется… Как говорится, море по колено, река по щиколотку. Ничего с ним не случится, спи…

Между тем, сапожник Герш весело, хотя и нетвердо, топал по широкой накатанной дороге от корчмы к своему дому на окраине. Было ему хорошо и покойно, а что кружилась голова — так это лишь добавляло веселья. Он громко пел веселую песню о непутевом еврее Марко, самозабвенно выводил ее простую мелодию на манер плясовой, подбоченясь и притопывая ногами, обутыми в старые, но крепкие сапоги:

— Ах ты, дурень Марко, Шо ж ты робиш сварку, Нi купуєш, нi торгуєш, Тiльки людей псуєш! Eх, eх, не боюся нiкого, Тiльки Бога одного!

Допев эту песню, он некоторое время плясал в полной тишине, а после вдруг запел новую, уже не такую веселую, но очень длинную:

Вiн побачив вiсiм старцiв, Закривавлен вiтхий одяг, На каменi свiток Тори, Ще й тонка свiча…

Внезапно он замолчал. Дорога от корчмы как раз пересекалась здесь с тропой, ведущей к долиновской мельнице. Странное неприятное ощущение немного испортило Гершу настроение: ему почему-то пришло в голову, что впервые его старательное пение не вызывало у яворицких собак адекватной реакции. Ни сердитого лая, ни подвывания или повизгивания он за всю дорогу не услышал ни разу. А ведь обычно, стоило подвыпившему Гершу завести песню, как Яворицы оглашало радостное многоголосное тявканье, так что Двойра задолго до прихода мужа знала, в каком он состоянии. И готовила ему соответствующую встречу.

Сегодня же по всей округе царила странная, напряженно звенящая тишина. Герш сдвинул картуз на лоб и почесал в затылке. «Ну и ну, — подумал он ошарашено. — Хороши сторожа в Яворицах…» Он хмыкнул. Крикнул:

— Эй! Эй, дармоеды!

В ответ — ни звука. Герш нахмурился. Теперь он явственно заметил еще одну странность: за его возгласом не следовало эха. Он пожал плечами: чудно, право. Осторожно двинулся дальше — уже без всякого аккомпанемента.

Вновь Герш остановился и озадаченно осмотрелся по сторонам. Ни в одном из домов, с трудом угадываемых в темноте, не светились окна. Яворицы окутывала густая и глубокая темень. Сапожник на всякий случай посмотрел в другую сторону, за реку. Но и там, в украинской Долиновке, тоже все огни давно были погашены. Он задрал голову так, что картуз чуть не слетел с головы. Луны в небесах не было. «Да, — вспомнил он, — канун новомесячья. Новолуние, какая там луна…» Корчмарь сказал правду. Звезд тоже не было, небо затянулось низкими тяжелыми тучами. Герш помотал головой и глубоко вздохнул, пытаясь найти объяснение странному (с его точки зрения) поведению яворичан, улегшихся спать сегодня так рано и, похоже, завязавших дворовым собакам рты.

Горячий воздух обжег ему гортань. Он закашлялся: «Ну и духота…» — и вытер покрывшийся каплями пота лоб. От низких, невидимых, но угадываемых в темноте туч тянуло густой и жаркой сыростью. Гершу даже показалось, что кто-то обвернул его хмельную голову темным и душным одеялом. Он раза два глубоко вдохнул ставший вдруг вязким и плотным ночной воздух. Дышать было трудно. Что же до свежего ветерка, обдувавшего поначалу разгоряченного выпивкой Герша, то он стих, едва сапожник вышел из корчмы на улицу.

Герш попытался отыскать источник света, увиденного им из окошка. «Привиделось мне, что ли? — растерянно подумал он. — Смотрел — вроде светло было. А сейчас…» Тут он вспомнил, что давешний свет, как ему показалось, шел со стороны старой синагоги.

Герш впервые почувствовал себя неуютно. Даже хмель — несмотря на усиливающуюся жару — понемногу покидал его голову.

О старой синагоге, а вернее о ее развалинах, которые иной раз называли «авраамовыми каменьями», ходили разговоры тревожные и пугающие. Разрушили синагогу без малого два с половиной столетия назад — во времена «гзейрос тах»[3], как евреи называли пору ужасов хмельнитчины. Казаки гетмана в те дни прошлись по Украине будто настоящий огненный вихрь. Яворицы тоже не были обойдены их вниманием: местечко сожгли дотла. Старого раввина Элиягу бен-Авраама казаки гвоздями прибили к двери синагоги вниз головой. Еще восьмерых евреев — уважаемых членов общины — злодеи зарубили здесь же, у синагоги, рядом с умершим в муках раввином. Тело его попрятавшиеся в окрестных лесах яворичане сняли только через три дня, когда пьяное разбойное войско покинуло эти края, чтобы продолжить свой кровавый путь.

Яворицы после этого долго не могли оправиться. Когда же вновь задымили здесь печные трубы, то число дымов в первые полстолетия редко превышало двадцать пять-тридцать. Удивительно: место издавна считалось бойким (мимо пролегали целых два торговых пути), а мало кого привлекало. Почти никто не переселялся сюда — Яворицы долго хранили недобрую память о кровавых делах. А синагогу, ставшую местом мученичества рабби Элиягу бен-Авраама и восьми старцев, не отстроили. Так и стояли черные, покрытые мохом развалины, постепенно врастая в землю.

И ведь что интересно: прежде, до «гзейрос тах», жили в Яворицах и евреи, и украинцы, и поляки. Казаки евреев и поляков порубили — тех, кто не успел сбежать в окрестные леса. А после всего, когда вроде бы воцарилось тут зыбкое спокойствие, никто, кроме евреев, тут не селился. Крестьяне здешние перебрались в соседнюю Долиновку, пострадавшую куда меньше, поляки — еще дальше, Бог весть куда, то ли в Гродно, то ли вообще в Великую Польшу, а вот евреи почему-то вернулись. Вернулись, хотя после «гзейрос тах» приняли раввины галахическое постановление, запрещающее евреям селиться в украинских землях и обзаводиться здесь собственностью… Ну да, как же! Попробовал бы кто сказать Мойше-Сверчку, что, живя в Яворицах и имея здесь корчму, нарушает он решение раввинов, вынесенное Бог знает когда! Посмотрел бы он на сказавшего такое как на совсем больного, убогого. А скорее даже и не понял бы, о чем тут толкуют.

Так что евреи вернулись. Сначала только те, кто уцелел от кровавого погрома, следом и другие. И превратились Яворицы в местечко сугубо еврейское. Таких по всей черте оседлости было немного — в большинстве евреи жили бок о бок с православными или католиками, в иных же местах — и с магометанами.

А развалины разгромленной и преданной огню синагоги оставили вернувшиеся евреи нетронутыми. Зачем? Кто его знает. Может, чтобы сохранилась память у их детей о том, как и чем могут закончиться мирные годы. А может, и просто от страха. Тяжко здесь становилось человеку, ежели вдруг забредал он сюда. Будто что-то сдавливало грудь, будто какой-то жар невидимый опалял лицо. Так что всякий, кто по незнанию или по ошибке приходил к этим диким черным камням, торопился уйти поскорее. Хотя словно бы не пускала его какая-то невидимая сила.

Те, кто перебрался сюда из других мест, делали то же самое уже по традиции. И даже когда сменилось не одно поколение, развалины синагоги Элиягу бен-Авраама, «авраамовы каменья», — оставались развалинами, постепенно разрушаясь еще больше, превращаясь в груды камней, зарастая мохом и травой. Только и оставались от них недобрая память о «гзейрос тах» да еще — стремление обойти это место стороной, поскорее, не глядя в сторону камней, чтоб не увидеть что-то страшное. Что? Бог весть.

Именно от них, от этих каменных холмов, как казалось Гершу, и шел свет, замеченный им из окна корчмы, — вполне яркий и даже введший его тогда в заблуждение относительно освещенности улиц.

Теперь же он в очередной раз остановился и бросил настороженный взгляд на смутно чернеющие развалины, мимо которых как раз пролегала дорога к его дому.

И вновь ему показалось, что в провалах на месте окон мерцает слабый свет. В то же мгновение услышал он какой-то шум. Слабый, но почему-то чрезвычайно его испугавший — будто чьи-то невидимые крылья пронеслись над его головой. Гершу даже показалось, что он ощутил слабое колебание воздуха — словно от гигантских перьев. Правда, ветер, поднятый ими, не нес прохлады, скорее наоборот: движение горячего воздуха неприятно царапнуло лицо.

Он невольно попятился. Но пятиться было некуда — не возвращаться же в корчму, Мойше на этот раз может действительно послать за Двойрой, — так что он вновь остановился. Герш растерянно постоял, не зная, как быть дальше. От пелены, затянувшей небо, исходило негромкое, но вполне отчетливо слышное гудение.

И, несмотря на тучи, дорога сейчас действительно стала более освещенной, нежели в начале. Герш напряженно всматривался в развалины. Свет, выходивший изнутри сквозь неровные остатки окон, чуть мерцал — так, будто там, за стенами, кто-то разложил небольшой костер.

«Цыгане, — подумал вдруг Гершеле, вспомнив недавние разговоры в местечке. — Точно цыгане. Конокрады. Видно, облюбовали себе развалины для ночевки».

Он дважды или трижды шепотом повторил этот вывод. Повторил с чувством безусловного облегчения. Все-таки цыгане, а не кто-то или что-то непонятное и неизвестное. Герш приободрился и снова зашагал — правда, не очень быстро — в прежнем направлении. Поравнявшись с развалинами, он нащупал в кармане острый сапожницкий нож с треугольным отточенным лезвием и крепко сжал обмотанную полоской кожи рукоятку. Конокрадов Герш не боялся. Зато, вспомнив рассказы о пестрой и веселой цыганской жизни, сапожник захотел хотя бы одним глазком посмотреть на чужое веселье. Он осторожно подкрался поближе и заглянул в слабо, но явственно светившееся окошко.

Никакого костра внутри не оказалось, тем не менее там в самом деле было светлее.

Герш настороженно обводил взглядом развалины. Поначалу ему показалось, что здесь никого нет. Лишь через какое-то мгновение его привыкшие к темноте глаза усмотрели в самом центре неясную массу. Еще через мгновение то ли взгляд сапожника стал острее, то ли действительно стало светлее, но он разглядел, что масса эта в действительности представляла небольшую группу каких-то людей. Он поспешно отступил на шаг и тяжело задумался. На цыган-конокрадов собравшиеся в развалинах не походили. Затаив дыхание, Герш подобрался чуть поближе. Теперь он рассмотрел, что неизвестные не просто сидели в центре, но расположились вокруг каменного подобия стола. И еще: что были они евреями, а не цыганами, — на каждом блуждающий взгляд сапожника обнаружил длинные молитвенные накидки-талесы — будто собрались люди на молитву. «Ну и ну, — в растерянности подумал Герш, — это что же они, к утренней молитве готовятся, что ли?..» Мысль, конечно, была нелепой, Герш и сам это понимал. Вряд ли кто-нибудь стал бы собираться на молитву в развалинах. И потом: сапожнику эти молчаливые седобородые люди, сидевшие кругом за расколотой каменной глыбой, были незнакомы.

Когда первое чувство понятного легкого смятения прошло, он осторожно обвел глазами пространство в поисках источника странного призрачного света, который был им замечен еще от корчмы Сверчка и который ровно освещал все происходившее внутри синагоги. Нигде не видно было ни малейшего намека на свечу или какой-либо другой светильник.

И это показалось гуляке-сапожнику самым страшным. Он понял, что отсюда следует немедленно убираться. Вот только ноги бедняги словно приросли к земле. Ни шагу он не мог сделать от разбитого когда-то окошка. Зато почувствовал, каким сырым пронзительным холодом тянуло от заросших мохом стен; причем этот холод удивительным образом никак не давал избавления от ночной духоты.

Он стоял, пригвожденный непонятной ему самому силой, и глазел на незнакомцев в талесах, сжимая вспотевшей ладонью ненужный нож. И еще путано молил небеса, чтобы стук его перепуганного сердца не был услышан никем из сидевших за черным столом.

Они же сидели молча и будто чего-то ждали. На столе перед ними лежал свиток Торы с разлохмаченными ободранными краями.

Вдруг словно невесть откуда взявшееся дуновение овеяло беднягу-сапожника, словно ледяные пальцы с острыми ноготками пробежались по его воспаленной разгоряченной коже.

И тотчас один из старцев, сидевший во главе, поднял голову и глубокими глазами, больше походившими на глазницы черепа, взглянул на сапожника. Старик медленно и тяжело поднялся, опершись о камень-стол руками. В руках помертвевший от страха сапожник заметил рваные раны с запекшимися краями. Старик, не сводя тяжкого взгляда (Герш почти физически ощутил, как давит этот взгляд), что-то сказал остальным — Герш не услышал, что именно, — и все посмотрели в ту же сторону. Герш отпрянул от окна — такими страшными показались ему все эти суровые лица в обрамлении клочковатых седых бород, обратившиеся к нему, — и упал: ноги отказывались его слушаться. Пока он поднимался, люди из сожженной синагоги уже окружили его и молча смотрели — с тем же суровым выражением, — как он пытается подняться на ноги. Герш тоже молчал — от страха у него отнялся язык. Старик с израненными руками первым обратился к сапожнику и сказал:

— Мы собрались для утренней молитвы. — Голос его звучал глухо, словно исходил не из уст, а откуда-то из-под земли. — А миньяна нет. Нас всего девять. Не хочешь ли присоединиться к нашей молитве? С тобой нас будет десятеро — столько, сколько необходимо для миньяна. Мы должны помолиться сегодня. — Черная узловатая рука с рваной дыркой в середине ладони потянулась к сапожнику, взяла его за шиворот, легко, как пушинку, подняла и поставила на ноги.

— Так что? — спросил старец тем же безжизненным голосом. — Согласен ли ты?

Герш не мог произнести ни слова. Только кивнул. Он уже понял, что обращавшийся к нему старик — не кто иной, как раввин Элиягу бен-Авраам — такой, каким его описывали поколение за поколением яворицкие евреи: худое лицо с впалыми щеками, длинная седая борода… И руки. Руки, которые были прибиты к двери синагоги громадными гвоздями полтораста лет назад.

И сапожник снова кивнул. Сейчас ему хотелось одного — чтобы поскорее оставил его в покое взгляд мертвых глаз. Пока же покойный раввин смотрел на сапожника, Герш чувствовал, как пронизывающий холод охватывает его бешено колотящееся сердце.

Элиягу бен-Авраам сделал шаг к тому, что когда-то было входом в синагогу, и поманил Герша за собой. Тот молча повиновался. Ноги идти не хотели — они были явно умнее головы. Герш сделал шаг к развалинам. Восемь старцев-мучеников следовали за ним. Сапожник чувствовал, что и в спину ему дует тот же бесшумный ледяной ветер.

Так, шаг за шагом вошли они внутрь и вновь окружили стол — уже не вдевятером, а вдесятером. Тотчас плечи Герша неслышно укутал молитвенный талес — такой же, как на остальных. Кто-то возложил ему на лоб и на левую руку тфиллин[4].

— Благословен Ты, Господи, Бог, Царь Вселенной… — услышал он мерный голос раввина. Запекшиеся сухие губы его послушно повторили:

— Благословен Ты…

Слово за словом повторял он молитву, и с каждым мгновением талес казался ему все тяжелее и холоднее, а тфиллин словно ледяными обручами сжимали лоб Герша и левую его руку. Холод от руки поднимался вверх, подбираясь к сердцу. Когда раввин произнес: «Омен», — и старцы повторили: «Омен», — и он тоже прошептал: «Омен», — в эту самую минуту раздался бодрый крик петуха из ближайшего двора.

Фигуры девяти старцев тотчас заколебались у Герша перед глазами — подобно горячему воздух в летнюю пору, размылись и растаяли без следа.

Остатки хмеля давно выветрились из головы сапожника. Он бросился было к выходу, но, увы, — вместе с хмелем его покинули последние силы. Герш упал замертво — прямо у длинного каменного стола. Сердце его, все еще схваченное ледяным обручем, стучало все слабее. И вот, когда биение это уже почти не ощущалось несчастным сапожником, увидел он, что не тучи затягивали небо над ним, а огромные черные крылья. Эти черные крылья вились над его головой, когда вышел он из корчмы, их шелест и шорох слышал он в дороге, их мягкое обманчивое шуршание поглотило все звуки в Яворицах минувшей ночью — вернее, сделало их недоступными для его слуха. Принадлежали крылья Самаэлю, ангелу смерти, нависшему над обессиленным Гершем-сапожником. И еще увидел Герш, что в руке ангел держал большой нож, с острия которого свисала капля ядовитой желчи. И хотя сапожник помнил, что ни в коем случае нельзя открывать рот, потому что если капля этой желчи попадет ему на язык, то это будет концом его земной жизни, но облик огромного Самаэля, подобного черному обжигающему пламени, был столь страшен, что рот сапожника помимо его воли широко раскрылся, выпуская наружу крик ужаса. И тогда смертельная капля упала в разорванный криком рот. В то же мгновение душа его покинула наш мир.

…Тело сапожника нашли лишь вечером. Выражение предсмертного ужаса навсегда исказило черты его безжизненного лица. Но более всего удивило тех, кто его обнаружил, что на плечи покойника, наподобие талеса, наброшен был кусок грубой холщовой ткани — из каких обычно шьют саваны. По этой ткани, да потому еще, что была она сшита по краю грубыми стежками, старая знахарка Шифра и определила, что Гершеле попал в миньян покойников. После такого человек уже не может их покинуть, ибо миньян должен сохраняться. Но рыдающей Двойре она ничего не сказала. Только велела ей и прочим немедленно вылить всю воду, которую держали яворичане в бочках и кадушках, ибо никто не знает, в которой именно посудине ангел смерти, прилетавший за душой Герша-сапожника, ополоснул свой отравленный нож.

БАЛЛАДА О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ

Герш-сапожник летней ночью, После трех стаканов водки, Шел походкой прихотливой Из корчмы домой. Шел он улицей пустою, Мимо старой синагоги, Где молитвы не звучали Целых триста лет. Словно холодом дохнуло От развалин почерневших, Показалось Гершу, будто Огонек мигнул. И, тотчас остановившись, Он прильнул к стене разбитой И всмотрелся осторожно В синий полумрак. Он увидел восемь старцев В окровавленных одеждах, А на камне свиток Торы, А над ним — свечу. А над Торою склонился Старый ребе Элиягу, Гайдамаками убитый Триста лет назад. Хмель развеялся мгновенно. Отшатнулся Герш-сапожник И хотел бежать, да ноги Приросли к земле! И взглянул покойный ребе На испуганного Герша И промолвил: «Наконец-то Есть у нас миньян». Протянул он Гершу руки, А в руках зияли раны От гвоздей, что были вбиты Триста лет назад: Был раввин упорен в вере, И за это гайдамаки Пригвоздили Элиягу Мертвого к стене! И сказал раввин печально: «Не могли мы помолиться, нас ведь было только девять — это не миньян. Потому-то и не слышал Нас небесный Вседержитель, И выходит, ты, сапожник, Вовремя пришел». И молился Герш-бедняга В синагоге с мертвецами, А как утро засветилось — Стал одним из них. И нашли его соседки — Шифра-знахарка и Двойра, И вдову его позвали, И сказали ей: «У покойников в миньяне Герш находится отныне, Чтоб могли они молиться За живых — за нас». И вдове они велели Вылить воду из кадушки, Потому что ангел смерти В ней омыл свой нож. …С той поры промчались годы. Нет евреев в Яворицах. Стерлась память, и окончен Наш рассказ о них. Но безлунными ночами У развалин синагоги Кто-то молится беззвучно За живых — за нас.

Рассказ третий ХЛЕБ И СОЛЬ

Тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное.

Н. В. Гоголь Майская ночь, или Утопленница

Теплым летним вечером, вскоре после захода солнца, но задолго до того, как темнота упала на крыши домов, в местечко Яворицы въехала коляска, в которую была запряжена пара сытых гнедых лошадок. Коляска принадлежала габаю здешней синагоги Аврому-Ицхаку Фишеру, он же сидел на козлах и с нескрываемым высокомерием смотрел на высыпавших навстречу яворицких евреев. Что же до его пассажиров — молодого виленского раввина Якова-Лейзера Гринберга и его жены Шейны-Фрумы, — то они были немало смущены внезапным и неприкрытым вниманием. Габай, несмотря на неприступный свой вид, понял их состояние и счел нужным объяснить:

— Реб Яков, — сказал он, повернувшись к раввину, — вы не стесняйтесь. Просто Яворицы долго оставались без раввина. Как старый Шмуэль Коган умер — а тому уже без малого три года прошло, — так никто и не приехал.

— Почему? — поинтересовался Яков-Лейзер.

Габай пожал широкими плечами.

— Кто его знает, — уклончиво ответил он. — Может, не хотели в такую глушь забираться. Может, еще что-нибудь. Не могу сказать. Мы писали многим. Вот, и учителю вашему в ешиву[5] «Симхэс-Тойрэ» написали — так он нам посоветовал вас просить. Сказал, что вы сразу же согласились. Правда?

— Правда, — ответила за мужа ребецен Шейна. — Мы с мужем решили: нехорошо, чтобы столько евреев, да еще в наше опасное время, ходили за десятки верст по всякому поводу.

Авром-Ицхак одобрительно кивнул и замолчал, вновь уставившись на дорогу.

Через какое-то время коляска остановилась у большого двухэтажного дома на краю местечка, рядом с рекой Долинкой.

— Вот здесь, рабби, — сказал Авром-Ицхак, слезая с козел и обматывая вожжами облучок. — Теперь это ваш дом. Дай вам Бог счастья в его стенах. Располагайтесь. Если что-то понадобится — зовите, не стесняйтесь, я живу через два дома. А пока — пришлю кого-нибудь, помогут вам распаковаться и занести вещи. И не волнуйтесь, дом прибрали к вашему приезду, где надо — подремонтировали. Крышу обновили. В общем, дай вам Бог счастья и здоровья на новом месте. — Он еще раз кивнул раввину и ушел, оставив новоприбывших одних.

Раввину Якову-Лейзеру Гринбергу было двадцать три года, ребецен Шейне-Фруме — двадцать. Реб Яков получил известность еще совсем молодым человеком — в восемнадцать лет он написал удивительную по глубине и аргументации книгу «Хазак Маген», посвященную разбору некоторых галахических постановлений знаменитого «Магида[6] из Брод» — галицийского раввина Шломо Клугера[7], возглавлявшего общину города Броды и вступившего в активную дискуссию относительно набиравшей популярность машинной выпечки мацы. Несмотря на высокий авторитет бродского раввина, рабби Яков оспорил его аргументы, по мнению многих — вполне обоснованно. На этом дискуссия, безусловно, не прекратилась, она продолжалась много лет, уже и после смерти р. Клугера, по всему еврейскому миру. Но книга Гринберга вызвала большой интерес у многих раввинов, особенно в Литве, а самого молодого раввина теперь иногда называли не по имени или фамилии, а по названию его трактата — «Хазак Маген», что вполне соответствовало старой еврейской традиции[8]. В то же время раннее его выступление и ранняя популярность вызвали у многих ревность и неприязнь, что сыграло не последнюю роль в его решении уехать из Литвы в небогатое украинское местечко Яворицы.

Как раз сейчас, когда они приехали, ребецен Шейна была на седьмом месяце беременности. Появления первенца они ожидали с некоторым страхом — вполне понятным, потому что это ведь именно первенец.

Впрочем, первые дни жизни в Яворицах четы Гринбергов прошли в хлопотах по обустройству, поглощавших все свободное время. Соседи помогали им охотно. Тем не менее раввин видел, что к ним приглядываются — внимательно и даже настороженно, и временами Яков-Лейзер чувствовал себя чуть неуютно. Его и смешило, и раздражало отношение яворицких евреев. Однажды, придя из синагоги домой и войдя в гостиную, он сказал жене с нервным смешком:

— Знаешь, о чем меня спросили сегодня после ма'арив? После вечерней молитвы?

Шейна, сидевшая в углу в кресле и обшивавшая кружевом пеленку для будущего ребенка, оторвала взгляд от рукоделья и вопросительно посмотрела на Якова.

— Меня спросили, знаю ли я способы обнаружения чертей. — Он засмеялся. — Можешь себе представить?

— Надо же! — Шейна улыбнулась и покачала головой. — И что ты ответил?

— Попытался объяснить, что в наше время не стоит принимать всерьез рассказы о нечисти, — ответил молодой раввин. — Объяснил, что все эти рассказы об ангелах-мучителях — мал’ахей-хабала — следует рассматривать как яркие образы, аллегории, к которым прибегали великие пророки и наши мудрецы, да будет благословенна их память, для того чтобы яснее донести до нас свои речи.

Шейна кивнула головой и вновь принялась за шитье. Яков-Лейзер некоторое время рассеянно следил за ловкими движениями ее тонких пальцев.

— И знаешь, что мне сказали в ответ? — спросил он. — Для начала мне прочли целую лекцию об этих самых способах.

— Правда? — Похоже, ребецен заинтересовалась. — И что же это за способы?

— Ну, во-первых, можно с вечера тонким слоем рассыпать возле кровати пепел. И наутро он окажется весь истоптан следами наподобие птичьих, но гораздо крупнее. Как известно, у чертей вместо ног — птичьи лапы. — Раввин говорил с нескрываемой иронией. — Вот наличие следов как раз и будет доказывать, что в доме ночью побывали черти… — Он снял длиннополый сюртук, повесил его на спинку стула. — Впрочем, это еще не все. Есть способ куда более действенный. Нужно взять кошачью плаценту, сжечь ее, а из золы приготовить мазь. Этой мазью помазать себе веки. И тогда можно увидеть всех чертей, которые снуют вокруг каждого человека… Вообще, я узнал очень много нового. Например, что деньгами для чертей служит чесночная шелуха… — Он устало протер переносицу. — А потом рассказали про какого-то балагулу[9] по имени Хаскель, которого, якобы, черти донимали так, что все продукты, которые он перевозил, портились или скисали. И что покойный рабби Фишер помог ему мудрым советом, так что балагула благополучно избавился от чертей. Боже, какая чушь… Я и не думал, что в наше время могут существовать такие дремучие суеверия… — Яков качнул головой. — Напишу-ка я письмо рабби Авишаю. Честно говоря, даже не знаю, как с такими людьми разговаривать… — Он рассмеялся. — Да, а еще, когда я сказал о том, что чертей не бывает, местный корчмарь — Мойше, кажется… Да, так вот он сказал, что есть неоспоримое доказательство моей неправоты. Я просил: что за доказательство? И он ответил: «Черти рвут субботние сюртуки у благочестивых евреев». Представляешь? И все тут же согласились с ним, что, мол, да, это чистая правда. Мойше уверял меня, что вот, например, его собственный субботний сюртук выглядит так, будто он в нем камни таскает. А на самом деле он этот сюртук только по субботам и надевает… — Яков раздраженно заходил по комнате. — Вчера одна женщина попросила меня написать ей амулет от дурного глаза. Позавчера возчик Пинхас попросил для своей беременной дочери амулет против Лилит, с именами охранительных ангелов. Ну, как я могу написать такой амулет? И я объяснил ему, что Лилит — это символ злого начала в человеческой душе. Думаешь, он мне поверил? Как бы не так. — Реб Яков остановился посреди комнаты, подняв голову и уперев руки в бока.

— Здешние женщины носят на руке красную шерстяную нитку, — сказала вдруг Шейна. — От сглаза.

— Да? — раввин поморщился. — Ну, я ничуть этому не удивляюсь. Вчера, например, я слышал, как женщины спорили — следует ли при покупках в лавке класть деньги в кошелек не пересчитывая или же сначала необходимо пересчитать трижды, а уж потом класть в кошель. — Он засмеялся. — Я уж подумал: ну вот, наконец-то нормальный разговор. Знаешь, как бывает — жуликоватый лавочник, сдачу не додает… — Реб Яков негодующе фыркнул и в сердцах дернул себя за рыжий ус. — Как бы не так! Оказывается, все дело опять-таки в нечисти! Оказывается, черти крадут только несчитанные деньги… — Он замолчал, тяжело вздохнул. Рассеянно взглянул на жену, подошел к столу. Сел, обхватив голову руками.

— Ты жалеешь, что согласился сюда приехать? — спросила вдруг Шейна участливым голосом. — Ведь рабби Авишай сказал, что ты мог бы и остаться, помогать ему в ешиве. — Она отложила пеленку, поднялась из кресла и подошла к мужу. Успокаивающе положила руку на его плечо. — Может быть, действительно напишешь письмо раву?

Раввин нахмурился. Ему вдруг стало неловко от того, что он говорил. Яков осторожно положил свою большую руку на тонкую руку жены.

— Жалею ли я? — медленно повторил он. — Н-не знаю… — Раввин задумался. — Нет, наверное, не жалею. Они ведь, в сущности, совсем неплохие люди. И даже просто хорошие. Отзывчивые и добрые. Вот только чересчур суеверные… — Яков вздохнул. — Что ж, придется с этим мириться. Спорить трудно… — Раввин снова замолчал. В глазах его появилось удивление. — Что это, Шейна? — спросил он. — Что у тебя с рукой?

Шейна чуть покраснела и поспешно спрятала левую руку, на которой была завязана шерстяная нитка.

— Ну и ну, — только и смог сказать Яков-Лейзер. — Ну и ну…

— Мне повязала эту нитку знахарка Шифра, — сказала Шейна оправдывающимся тоном. — Она мне очень много помогает по дому — ты ведь знаешь, мне уже трудно справляться с хозяйством. Отказаться — значило бы ее обидеть. — Тяжело ступая, ребецен вернулась в кресло, села. Посмотрела на мужа с робким испугом. — Ты ведь не сердишься, нет?

Реб Гринберг ласково улыбнулся жене. Улыбка далась ему с некоторым трудом.

— Конечно, нет, — сказал он. — Это наивно — и не более того… — Раввин пододвинул табуретку, сел рядом с женой. — Хорошо, что Шифра приходит тебе помогать. Ты сейчас должна беречься, ведь осталось меньше двух месяцев до родов.

Она благодарно улыбнулась в ответ. Раввин подумал, что Шейна выглядит, в сущности, еще совсем девочкой. И даже большой живот не менял этого впечатления.

Шейна вдруг сказала:

— Между прочим, твой субботний сюртук тоже в ужасном состоянии. Подкладка висит лохмотьями, все пуговицы вот-вот отлетят. Я как раз сегодня его осматривала. — Она слабо улыбнулась. — Значит, ты благочестивый человек…

Яков шутливо поблагодарил жену и мягко сказал:

— Тебе пора спать. И прошу тебя, не перетруждай себя. Смотри, сколько пеленок ты уже наготовила!

Ребецен послушно отложила в сторону почти готовую пеленку и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Взявшись за перила, она вдруг слабо вскрикнула и пошатнулась. Раввин едва успел подхватить ее.

— Что с тобой, Шейнеле? — Он тревожно заглянул в ее разом помертвевшее лицо.

— Не знаю… — Ребецен ухватилась за руку мужа. — Вдруг закружилась голова… Я… Послушай, Яков, я очень боюсь…

Раввин проводил ее в спальню и уложил в постель.

— Яков, — сказала она тихим, но ясным голосом. — Мне страшно. Может быть, нам не следовало сюда приезжать… Я боюсь. Не знаю, чего именно. Мне порою кажется… Кажется, что за мной следит кто-то очень недобрый…

— Ну-ну. — Реб Яков провел кончиками пальцев по ее покрывшемуся испариной лбу. — Ты просто очень впечатлительная, Шейне. А я-то хорош: наплел тебе каких-то историй. — Он засмеялся. — Вот так-так! Неужели и ты становишься суеверной?

Она слабо покачала головой.

— Дело не в суеверии. Я боюсь преждевременных родов.

— Все будет хорошо, — сказал раввин. И повторил убежденно: — Все будет хорошо. Спи.

Шейна закрыла глаза. Вскоре ее дыхание стало ровным и спокойным. Раввин, сидевший в кресле рядом, облегченно вздохнул. «Надо же, — подумал он с легким раздражением, — как все-таки привязчивы суеверия…» Он осторожно погладил лежавшую поверх одеяла руку Шейны. Красная нитка охватывала тонкое запястье.

Яков-Лейзер поднялся и неторопливо направился к письменному столу. Взгляд его упал на какую-то бумажку на тумбочке у кровати, придавленную тяжелой ножкой подсвечника. Он осторожно вытащил бумажку — это оказался вчетверо сложенный лист. Развернув его, реб Яков обнаружил странный текст, написанный по-еврейски, но с с несколькими грубыми ошибками. Он прочел с возрастающим неприятным удивлением:

— «Три женщины стоят на утесе. Одна говорит: „Ребецен Шейна-Фрума больна“; другая говорит: „Нет, здорова“, третья говорит: „И да, и нет“. Если мужчина причинил тебе это зло, пусть выпадут его зубы и волосы; если женщина — пусть отвалятся ее зубы и груди. Как у моря нет пути, у рыбы и муравья нет почек, — так да не будет у ребецен Шейны-Фрумы ни сглаза, ни слабости. Ибо от племени Иосифа она происходит…» — Реб Яков громко хмыкнул и тут же покосился на спящую жену: не проснулась ли? Убедившись, что нет, дочитал:

— «Как излечился от своей болезни Хизкия, царь иудейский, так да излечится ребецен Шейна-Фрума силою Божией, проистекающей из знака алеф-гимель-ламед-алеф[10]!»

— Ну и ну… — растерянно пробормотал раввин. — Ну и ну…

Он положил записку-заговор на место, подошел к письменному столу, сел в кресло. Раскрыв Тору — следовало подготовиться к чтению в эту субботу очередной недельной главы, — реб Яков пробежал глазами первые стихи и вздрогнул. Строчки заплясали перед глазами. Тора раскрылась на книге «Берешит»[11], а строки, на которые упал рассеянный поначалу взгляд раввина, гласили: «И родила Рахель; и роды ее были трудны… И было, с выходом души ее… И умерла Рахель, и погребена по дороге в Эфрату, он же Бейт-Лехем… И поставил Яков памятник над гробом ее…»

— Нет… — прошептал он. — Нет, это совпадение… Кажется я тоже становлюсь суеверным. — Он оглянулся на спящую жену и поспешно закрыл книгу.

Ребенок родился точно в срок. Роды принимала яворицкая повитуха Шифра — опытная и знающая. Но увы — в тот самый миг, когда между широко и беспомощно расставленных ног ребецен Шейны появилась покрытая кровью и слизью головка младенца, роженица, до того лишь негромко постанывавшая, издала вдруг душераздирающий вопль и замолчала. Шифра взглянула ей в лицо — и увидела быстро стекленеющие глаза.

На восьмой день — всего лишь через день после окончания шиве[12] по несчастной Шейне-Фруме, дочери Бейлы-Малки, — мальчику сделали обрезание. Раввин назвал сына Хаим — счастливое имя, обещающее обладателю долгую и здоровую жизнь.

Реб Яков остался молодым вдовцом. Не искал себе новую жену, весь ушел в изучение Торы и Талмуда, комментарии великих мудрецов прошлого, респонсы и пасуки мудрецов нынешнего поколения, — но ребенок требовал присмотра. Конечно, это было чрезвычайно трудно — успевать и на службу в синагогу, и в хедер (рабби Яков учил пятерых местных мальчишек). Так, в печали и свалившихся на него заботах, прожил молодой раввин год. В рыжеватой его бороде заблестела седина, глаза потухли и ввалились, и сам он весь словно бы высох за это время. Лицо потемнело, а высокий лоб навсегда прочертили скорбные складки. Кроме того, раввин взял за обыкновение по окончании вечерней службы не спешить сразу домой к сыну, а находить какое-нибудь дело здесь. То он скрупулезно разбирал какой-либо спор — причем делал это с гораздо большей тщательностью, чем того требовала суть дела. То вдруг раскрывал том Талмуда и погружался в чтение первого попавшегося трактата так, что словно забывал о течении времени. И это даже нравилось яворицким евреям: они были довольны, что их раввин, Яков-Лейзер Гринберг, приводит огромное количество цитат при решении любого вопроса и что он так много времени уделяет учению.

Только Тевье, старый синагогальный служка-шамес, всегда запиравший синагогу и потому последним провожавший раввина, знал: когда раввин уверен, что его никто не видит, он не читает книгу, а просто смотрит куда-то в сторону. И губы его беззвучно шепчут чье-то имя.

Однажды, когда раввин в очередной раз задержался в синагоге (мальчик, как всегда, оставался на попечении старой повитухи Шифры, соседки), Тевье сказал ему:

— Извините, что я, может быть, вмешиваюсь не в свое дело… — При этом он смущенно вертел в руке ключи от синагоги. — Я просто хотел дать вам совет… Только не обижайтесь, реб Яков, обещайте, что не обидитесь…

— Обещаю. Я не буду обижаться. — Раввин устало улыбнулся. — Что ты хотел мне посоветовать?

Ободренный его улыбкой, шамес сказал:

— Видите ли, рабби, уже больше года как ребецен Шейна, светлая ей память, оставила этот мир. Вам одному с ребенком трудно. За ним ведь нужен глаз да глаз… Женский глаз, я имею в виду… — Тут он снова смутился. Раввин молча смотрел на него. Меньше всего ему хотелось, чтобы кто-то посторонний касался этой темы. Но обрывать старика ему тоже не хотелось: в конце концов, шамес не думал его расстроить.

Видя, что раввин не прерывает его, Тевье решился продолжить:

— Вот, я… мы тут думаем: как мужчине справляться и с хозяйством, и с годовалым дитем? Ну, так, может, найдете какую… Ну, прислугу, что ли. Какую-нибудь женщину, добросовестную, чтоб полегче было…

Лицо раввина застыло.

— Спасибо за внимание ко мне. — Он старался говорить вежливо и спокойно. Это получалось с трудом. — Спасибо, Тевье. Возможно, я действительно найму женщину. И даже наверное. Но сейчас — извини, мне нужно домой. Мальчик целый день был под присмотром Шифры, а она уже далеко не первой молодости. Наверняка устала. Так что я пойду. — Он быстро шагнул в сгустившуюся тьму осеннего вечера.

На следующий день Яков-Лейзер твердо решил приискать себе прислугу. И вовсе не потому, что не доверял соседке Шифре, слывшей яворицкой знахаркой. Просто не мог он терпеть присутствие в доме кого бы-то ни было из местных женщин. За те два месяца, что они с женой прожили в Яворицах вместе, Шейна стала всеобщей любимицей.

Теперь же каждая — каждая из яворицких женщин — напоминала Якову о потере. И задерживался он в синагоге, потому что не хотел видеть, как Шифра, вместе с Шейной готовившая белье для будущего ребенка, укладывает Хаима спать.

Вот почему он решил в конце концов отказаться от добровольных забот о мальчике и о хозяйстве, которые возложила на себя Шифра. И вот почему он решил найти прислугу где-нибудь на стороне.

И нашел. Собственно говоря, не он нашел, а его нашли. После обеда Яков уложил Хаима спать и по обыкновению сидел за столом, просматривая «Шулхан Арух» рабби Йосефа Каро. Книга вся была испещрена его старыми заметками.

В дверь постучали. Раввин недовольно нахмурился: стук мог разбудить сына. Он отложил книгу в сторону, быстро подошел к двери, открыл.

На пороге стояла женщина в темном платье, делавшем фигуру бесформенной. Немолодая, лет сорока или даже пятидесяти. Реб Яков обратил внимание на ее крупные, покрасневшие от работы руки и еще на глаза. Глаза казались воспаленными. Вернее, не глаза, а веки. Волосы пришедшей были плотно укрыты темным платком.

На вопросительный взгляд раввина она ответила, не дожидаясь собственно вопроса:

— Не найдется ли у вас в доме работы для меня?

Прежде чем ответить, реб Яков еще раз внимательно ее осмотрел. Красотой гостья явно не отличалась, черты лица были, скорее, мужеподобными. Да и рост: она была вровень с раввином, а Яков-Лейзер Гринберг считался высоким мужчиной.

— А что ты умеешь делать? — спросил он.

— Много чего, — ответила женщина. — Любую работу по дому — прибрать, обед приготовить. Починить одежду. Много чего, — повторила она.

— А за детьми смотреть можешь? — поинтересовался раввин.

Женщина кивнула.

— У меня самой есть дети, — ответила она. — Правда, они уже выросли и разъехались, оставили старую Лейку…

— Значит, тебя зовут Лея? — Раввин подумал, что у женщины вполне подходящее ей имя. Как и у жены патриарха Якова, у этой Леи тоже были, похоже, больные глаза. Мысль его внезапно встревожила — не серьезное ли это заболевание, не трахома ли, Боже сохрани, не заразит ли она его сына болезнью глаз? В случае, если он решит ее нанять, конечно.

Лея заверила раввина в том, что глаза у нее красные, потому что перетрудила их: в последнее время ей много приходилось работать в сумерках.

Реб Яков успокоился. А успокоившись и расспросив Лею, пришел к выводу, что лучшей прислуги для дома и няньки для Хаима не найти.

— Хорошо, — сказал он. — Мне нужна прислуга. Смотреть за домом, готовить и сидеть с мальчиком, пока я в хедере и в синагоге. Три рубля в месяц. И можешь ночевать в доме, в комнате прислуги. Это рядом со спальней моего сына.

Женщина замялась.

— Видите ли, рабби, — сказала она. — Я согласна и за меньшую плату. Но вот ночевать… Ночевать я не могу.

— Не можешь? — Реб Яков удивленно поднял брови. — А почему? Насколько я понял, ты вдова, живешь одна.

— То-то и оно, — сказала Лея. — Вы ведь тоже вдовец, рабби, не могу же я у вас жить. Мало ли что люди скажут.

Раввин решил, что женщина права.

— Что же… — Он развел руками. — Но ведь в таком случае тебе придется идти домой поздно… Кстати, где ты живешь? В Яворицах?

— Нет, не в Яворицах… — Лея на секунду запнулась. — Все равно недалеко. Я живу в Долиновке. Снимаю угол у одной старухи.

— Не страшно тебе будет возвращаться домой ночью? — озабоченно спросил раввин. — Знаешь, бывает, Хаим только за полночь засыпает.

— Не беспокойтесь, рабби. — Женщина улыбнулась. — Это он у вас за полночь засыпает. А у меня будет засыпать вместе с петухами. Я умею с детьми управляться.

Так у раввина Гринберга появилась служанка.

Яворицкие евреи отнеслись к ней на первых порах так же настороженно, как и к самому раввину год назад. По выговору решили, что она откуда-то с Запада, возможно, из Галиции.

С ее приходом жизнь в доме рабби как будто стала спокойнее. Лея вела все хозяйство, следила за порядком в доме. В первые дни раввин не допускал ее к ребенку — сам справлялся, но позже, заметив, что служанка обладала замечательным даром мгновенно успокаивать малыша, сделал ее еще и нянькой Хаима. Главным же было то, что присутствие этой женщины в доме уже никак не вызывало у Якова-Лейзера воспоминание о безвременно ушедшей Шейне.

Единственное, чего никак не мог добиться раввин от своей служанки, так это чтобы она оставалась и по ночам. И хотя рабби готов был уступить ей уже весь нижний этаж просторного дома, служанка ни за что не соглашалась. Засиживалась же Лея, случалось, и до глубокой ночи — пока Хаим не успокоится и не уснет. А бывало, что он и за полночь заигрывался. Так что иной раз Лея уходила после двенадцати.

Откуда пошли разговоры, сказать трудно. Но начали люди болтать о новой служанке всякое, а главное — будто у новой служанки недобрый глаз: скорее всего, из-за воспаленных, вечно красных век Леи.

Раввин приписывал разговоры извечной людской зависти. Сам он был доволен служанкой. Что же до маленького Хаима, то мальчик тоже как будто хорошо принял заботу немолодой женщины. Во всяком случае, до ее появления он был очень неспокойным ребенком: бывало и так, что отец целыми ночами не мог сомкнуть глаз от его надрывного плача. С появлением же в доме служанки все переменилось. Теперь мальчик весь день сидел в своей колыбельке, не капризничая и не требуя к себе особого внимания. И вскорости Лее уже не было нужды засиживаться до ночи, так что и опасения раввина насчет поздних возвращений домой одинокой женщины постепенно сошли на нет.

Словом, реб Яков постепенно успокоился и, хотя горевал часто о рано умершей жене, был, в общем-то, доволен установившимся порядком. Со стороны казалось, что в большой дом на окраине Явориц наконец-то пришел покой.

Как-то раз, когда Яков вошел в спальню мальчика после ухода няньки, ему показалось, что Хаим не спит, а лежит с открытыми глазами. Такое было необычным — ведь сын Якова был совсем маленьким мальчиком. Если ему не спалось, он всегда хныкал, звал кого-нибудь — Лею или отца. Раввин склонился над колыбелью. Так и есть — Хаим не спал, а смотрел широко раскрытыми глазами куда-то мимо отца и молчал.

Якову стало не по себе.

— Хаим, — ласково позвал он, — мальчик мой, что ты увидел на стене?

Мальчик никак не реагировал на слова отца. Даже когда раввин осторожно погладил его по головке, не пошевелился. Лоб его был сухим и очень горячим.

Решив, что ребенок заболел, реб Яков подхватил его на руки, завернул в теплое одеяльце (дело было уже зимой) и побежал к Шифре, жившей через два дома от него.

Та еще не спала, сразу же открыла дверь на его стук. Раввин, путаясь в словах, кое-как объяснил старухе, что, дескать, вот — у мальчика жар.

Знахарка внимательно осмотрела малыша. Ее лицо стало очень озабоченным, она несколько раз покачала головой. Раввин с тревогой ждал ее слов. Шифра что-то пошептала над мальчиком, Хаим несколько раз сонно моргнул глазками и уснул. Отец его облегченно вздохнул. Но, видя странное выражение лица знахарки, вновь взволновался.

— Что с ним? — шепотом спросил он. — Что с моим сыном, Шифра?

— Странная у него болезнь, — пробормотала Шифра, продолжая пристально вглядываться в спокойное лицо мальчика. — Очень странная… Скажите-ка, рабби, уж не серчайте на соседку, но сдается мне, что мальчик за последнее время изрядно исхудал, правда?

Раввин нахмурился. Похоже, свалив все дела на служанку, он стал меньше обращать внимание на сына.

— Нет, я так не думаю, — сказал он, словно оправдываясь. — Хаим живой мальчик, очень подвижный. Правда, он еще не ходит…

— А надо бы, — сказала знахарка. — Когда я присматривала за ним по вашей просьбе, рабби, он ведь уже начал ходить. Сейчас, говорите, совсем не ходит?

Успокоившийся было раввин снова встревожился.

— Совсем, — сказал он чуть растерянно. — Я даже не обратил внимания.

Шифра откинула покрывало, которым был накрыт мальчик, и осторожно ощупала его ножки. Старчески искривленные и узловатые ее пальцы задержались на припухлых детских коленках. Она задумалась. Раввин почувствовал, как смутное беспокойство вновь зарождается в его душе.

Знахарка укрыла мальчика, провела коричневым пальцем по его открытому лбу. Поджала губы, отошла от лежанки. Поманила раввина за собой. Они сели за стол у окна.

Шифра долго молчала, глядя перед собой. Брови ее были нахмурены. Раввин тоже молчал, изредка поглядывал в сторону мирно спящего Хаима.

— Рабби, — сказала вдруг Шифра, — это не простая хворь.

— Не простая хворь? Что вы имеете в виду, Шифра?

Знахарка вновь замолчала. Казалось, она хочет что-то сказать Якову, но по какой-то причине не решается это сделать. Наконец, приняв решение, Шифра пристально посмотрела на раввина и спросила:

— Вы знаете историю дома, в котором поселились?

Не ожидавший такого вопроса Яков-Лейзер только удивленно посмотрел на нее.

— Значит, не знаете, — сказала Шифра. — Очень плохо. Я ведь говорила… Ну да что уж сейчас, — оборвала она сама себя. — В вашем доме, реб Яков, жил когда-то мельник по имени Иосиф. Его жена умерла ровно через год после свадьбы.

Раввин почувствовал себя неуютно. Шейна тоже умерла через год после свадьбы. Шифра не замечала его состояния. Она смотрела в темное окно прозрачными стариковскими глазами и говорила сухим надтреснутым голосом.

— В ее смерти было много непонятного. Очень много непонятного, чтобы не сказать больше… С тех пор прошло много времени, никто толком не помнит… Но говорят, будто жизнь из нее словно вытекала день за днем. Будто кто-то выпивал из нее веселость, молодость… — Шифра замолчала.

— Моя жена, да будет благословенна ее память, умерла от потери крови при родах, — раздраженно сказал раввин. — Она всегда была болезненной. Вы сами это знаете. Вы сами это видели. И я не понимаю, при чем тут какая-то старая история. И при чем тут болезнь моего сына.

— Да, — ответила Шифра. — Я видела, что у нее началось кровотечение. Но стало ли оно причиной ее смерти — этого, реб Яков, я вам не скажу.

Реб Яков хотел было возразить знахарке, что, мол, хватит с него всех этих диких суеверий, но вдруг словно наяву услышал голос покойной жены: «Мне страшно… Мне кажется, что за мной следит кто-то недобрый…»

Словно наяву.

Раввин вздрогнул, испуганно взглянул на сына. Потом снова на Шифру.

— Что вы хотите этим сказать, Шифра? — спросил он осторожно. — Что вы имеете в виду, говоря, что моя жена умерла не от горячки? От чего же, в таком случае?

Шифра, кряхтя, поднялась со своего места, подошла к ящику, стоявшему в углу. Что-то прошептала, порылась в ящике, вытащила оттуда какой-то предмет.

— Вот, посмотрите, реб Яков, — сказала она, вернувшись к столу. — Вот. — И Шифра положила найденный предмет перед раввином. — Что скажете?

Предмет оказался обычным кухонным ножом, только почему-то с почерневшим лезвием.

— А что я могу сказать? — Раввин воззрился на знахарку.

— Ваша жена, рабби, пожаловалась на непонятную слабость и хвори. Я решила, что, возможно, ее сглазили. И написала ей заговор…

— Так это вы написали? — скривился раввин. — Что-то насчет трех женщин?

Шифра кивнула и продолжила:

— А нож, который дала ей я, она положила в изголовье. Только в тот момент он выглядел иначе. — Знахарка перевернула нож и показала раввину другую, зеркально сверкавшую сторону лезвия. — А наутро та сторона, что была повернута к ребецен, почернела. Да вы сами видите.

— И что же это означает? — спросил раввин, хмурясь.

— А что вы можете сказать о вашей новой служанке? — спросила в свою очередь знахарка.

И вновь здравый смысл заставил раввина возмутиться.

— Боже мой, Шифра, уж не хотите ли вы сказать, что у нее дурной глаз и оттого Хаим похудел?! — раздраженно воскликнул раввин. — Вы же умная женщина, Шифра! Что за глупости вам приходят в голову? И при чем тут несчастная Шейна?

Знахарка словно не замечала его раздражения. Она смотрела в темное окно и чуть раскачивалась из стороны в сторону. Раввин с испуганным удивлением услышал, что старуха бормочет себе под нос унылую однообразную мелодию. «Только сумасшедшей мне сейчас не хватает», — подумал он.

Шифра прервала пение и спросила, по-прежнему глядя в окно:

— Эта ваша служанка… Вы когда-нибудь видели, как она входит в дом?

Раввин растерялся.

— Как она входит в дом? Да, конечно, я… то есть… — Тут Яков почувствовал еще большую растерянность. — Я… то есть… Я видел, как она входит…

— В комнату, — подсказала Шифра. — Я вот знаю, что в вашем доме большие сени. И вы обычно сидите в гостиной за столом. Так ведь? — Она отвернулась от окна и взглянула прямо в глаза раввину. Завороженный ее пристальным взглядом, раввин только кивнул.

— Служанка… как ее зовут? Лея? Ваша Лея входит в гостиную. Вот здесь вы ее видите. Но ведь вы не видели, как она входит в сени с улицы. Правда, рабби? — при последних словах Шифра понизила голос до шепота. — Правда?

Реб Яков вынужден был согласиться. Тревожное чувство, вытесненное раздражением, вновь вернулось. Он действительно никогда не видел, как его служанка входит в дом. И как она выходит — тоже ни разу не видел. Почему-то сейчас его тоже вдруг испугало это обстоятельство.

— Как вы догадались, Шифра? — настороженно спросил он. — Как вы догадались, что я никогда не видел ее входящей в дом?

Шифра, не сводя с него взгляда горящих глаз, ответила — прежним шепотом:

— Потому что я никогда не видела, как она подходит к дому. Ее вообще никто не видел на улице. Никто не видит, как она приходит в Яворицы. Никто не видит, как она уходит. И нет в Долиновке никакой старухи, сдающей комнату одинокой еврейке.

В комнате воцарилась глубокая тишина, окрашенная страхом. Шифра вздохнула, провела обеими руками по лицу, словно отгоняя дурной сон.

— Скажите, — спросила она, — скажите, целовала ли она мальчика, перед тем как уложить спать?

— Я… я не помню… — Раввин нахмурился. — Нет, этого я не помню в точности. Может быть, нет. Хотя… Да-да, конечно, она целовала его, теперь я вспомнил!

— Вот так во время поцелуя она и высасывала из него жизнь. Она — не человек, рабби, — сказала знахарка. И, наклонившись к самому уху раввина, добавила: — Она — астри.

Раввин отшатнулся от ее жаркого шепота.

— Кто-кто? — непонимающе спросил он.

— Астри, — повторила знахарка. — Демоница, питающаяся кровью. Она давным-давно живет в этом доме. Я говорила габаю, но он и слушать не хотел. Дом давно следовало сжечь.

Раввин поднялся. Он чувствовал странное головокружение. Ноги казались ватными. «Душа тела — в крови», — вспомнилось ему сказанное в Торе. И еще он растерянно подумал, что почему-то верит словам знахарки.

— Она погубила вашу жену, рабби, — сурово сказала знахарка. — Ей приходилось прятаться, пока вы не надумали завести служанку. Это ваше желание дало ей возможность открыто хозяйничать в доме. Теперь она губит вашего сына. Жизнь уходит из его тела.

— Боже… — прошептал реб Яков. — Но откуда она взялась?..

— Кто знает, откуда берутся эти чудовища. — Шифра покачала головой. — Говорят, от всех ошибок. Даже если человек выругается — от этого может родиться добрый десяток демонов.

— Неужели моему сыну нельзя помочь?.. — простонал раввин.

— Только если вы сумеете изгнать чудовище, заставить его уйти, — сказала Шифра твердо. — Но для этого нужно иметь бесстрашное сердце. Запомните: астри имеет облик не человеческий, а дьявольский, жуткий. Чтобы отвести глаза тем, кто на нее смотрит, она должна проглотить щепотку соли или съесть крошку хлеба. Тогда вам кажется, что перед вами женщина, причем точь-в-точь такая, какую вы ищете… Вы ведь соль по-прежнему держите в сенях?

Раввин кивнул, весь обратившись в слух.

— Так вот: ступайте домой и подмените соль. А хлеб вовсе уберите. И внимательно осмотрите все, чтобы там ни крошки нигде не осталось. Ждите, пока она войдет.

— Но чем же я подменю соль? — растерянно спросил Яков.

Шифра вздохнула.

— Этого я не знаю, — призналась она. — Это вы должны придумать сами. Только учтите: то, что вы положите в солонку, на вкус не должно отличаться от соли. Иначе астри заметит подмену и не покажется вам на глаза. А вы должны увидеть ее в истинном облике и тогда заклясть молитвой. Только в этом случае ваш сын выздоровеет.

…В то утро случилась в Яворицах страшная гроза — что само по себе казалось странным. Ведь зимой гроза — что может быть удивительнее? А тут — с громом, с молниями, да еще с какими! Словно какая-то могучая сила разрывала небесный шатер пополам. И то сказать — раскаты грома иной раз бывают похожими на звук рвущегося полотна, только тысячекратно громче.

И мало того, что гроза. Тучи, нависшие над местечком, были столь черны, что день был темнее ночи. Люди принуждены были зажигать свечи, дабы заниматься обычными домашними делами.

Раввин Яков Гринберг не спал. Он сидел в старом кресле и ждал. Тьма в комнате была кромешная, только изредка прорезавшаяся вспышками молний. И тогда лицо рабби Якова могло бы поразить случайного свидетеля своей мертвенной синевой и недвижностью.

Но свидетелей не было, он был совершенно один в доме.

Ближе к полуночи Яков услышал в сенях осторожные шаги. Потом знакомый голос — голос служанки Леи — произнес:

— Рабби, вы еще не спите?

Сердце Якова гулко ударило. Он даже подумал, что эхо от этих ударов можно было услышать и в сенях, где остановилась эта женщина.

Но то был всего лишь гул в ушах, который слышал он и только он. Яков собрал все силы и ответил так, чтобы голос его не выдал:

— Нет, я не сплю, Лея. Входи.

Но служанка не вошла. Она — раввин слышал это — ходила по сеням, передвигала какие-то ящики, коробки. Судя по звукам, ее нетерпение возрастало. Наконец шаги замерли: видимо, Лея нашла то, что искала. Рабби Яков знал теперь совершенно точно: она искала соль.

Или то, что он положил вечером в солонку вместо соли.

Он зажег свечу, стоявшую на столике, и позвал, чуть повысив голос:

— Лея!

— Иду, рабби, иду, — тотчас откликнулась она.

Раввин поднялся со своего места, взял в руки свечу и пошел к двери. Он остановился в нескольких шагах от входа, когда дверь распахнулась и на пороге появилась та, которую он до сего дня полагал своей служанкой.

Раввин не мог впоследствии объяснить, как только его сердце выдержало истинный вид той, кому он доверял своего единственного сына.

Теперь она была огромного роста. Ее длинные руки больше походили на обезьяньи лапы, имели скрюченные пальцы, оканчивавшиеся острыми загибающимися когтями. Вместо ног, как и положено нечисти, астри имела когтистые лапы — вроде птичьих, но покрытые крупной чешуей.

Страшнее всего, конечно же, были ее налитые кровью глаза и тускло сверкавшие в пламени свечи клыки.

Рука, в которой раввин держал свечу, предательски задрожала. По стенам побежали тени, словно целое полчище нечисти сопровождало чудовищную служанку.

Астри, казалось, не замечала изменений своей внешности. Собственно говоря, так оно и было — ведь для самой себя она всегда оставалась одной и той же. А увидеть себя чужими глазами не может даже астри.

— Что с вами, рабби? — спросила она. И раввин ужаснулся тому искреннему участию, которое прозвучало в голосе чудовища — вполне человеческом, так не вязавшемся с ее внешностью. — Вы, случайно, не заболели? У вас руки дрожат… — Она сделала шаг ему навстречу, но тут раввину Якову удалось наконец немного овладеть собой.

— Демоница, — сказал он хриплым голосом, — дьяволица, что ты сделала с моим сыном? Верни его силы, верни его здоровье, чудовище…

При этих словах астри застыла. Взгляд ее налитых кровью глаз скользнул вниз, и она поняла, что разоблачена. Жуткое лицо ее исказил гнев. Она издала жуткий вопль и потянулась своими когтистыми лапами к раввину. Еще мгновение, и демоница разодрала бы несчастному горло.

Раввин отшатнулся, выше поднял свечу и собрав все свои силы, громко начал читать молитву-заклинание:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Великого и Страшного…

Астри взвыла еще пронзительнее, но слова молитвы словно пригвоздили ее к полу. Вопль оборвался. Она не могла пошевелить ни руками, ни ногами, скованная силой молитвы. Демоница превратилась в огромный истукан. Только налитые кровью глаза ее продолжали жить и гореть дьявольским огнем.

Раввина же Якова каждое произнесенное им слово делало сильнее. И голос его становился увереннее. Когда же произнес он слово: «Омен», — астри-чудовище издала последний свой вопль, пронзительный и жалкий, и исчезла. Раввин в изнеможении опустился на пол и лишился чувств.

Только к вечеру он пришел в себя настолько, что смог пойти к знахарке за оставленным у той малышом. Уже когда он стоял на крыльце, прижимая к себе хнычущего мальчика, Шифра спросила:

— Чем же вы подменили соль?

Реб Яков скупо улыбнулся.

— Слезами, — ответил он. — Я собрал слезы, выплаканные мною вчера над пустой колыбелью Хаима, выпарил их и положил в солонку щепотку этих моих высушенных слез.

Шифра кивнула и больше ни о чем не спрашивала. А Яков-Лейзер Гринберг вернулся домой. Он дал сыну второе имя[13] — Лейб, что значит «Лев», потому что именно лев было символом племени патриарха Иегуды, символом силы, ловкости и выносливости.

А еще — потому что по-еврейски имя это созвучно было со словом «Лебн», что значит «жизнь». Так же, как и первое имя мальчика[14]. И он надеялся, что два этих имени вместе помогут мальчику и впредь справляться с болезнями (он предпочитал думать о болезни, а не о чем-то еще). Никогда впредь не воспоминал реб Яков-Лейзер Гринберг об этой истории и никогда ни слова не сказал Хаиму-Лейбу о его страшной няньке.

БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ

Жил мудрец в местечке Яворицы — Рабби Фишер, с белой бородою. Люди его славили и птицы. Даже рыбы в речке, под водою. Находить умел такие краски, Говорить умел такие речи! Как-то раз пришел к раввину Хаскель — Балагула, живший недалече: «Рабби Фишер, право и не знаю. Сглаз ли то, проклятье ли довлеет — Молоко вожу да караваи, Молоко скисает, хлеб черствеет. Что бы я ни делал — нету толку! Езжу быстро, лошадь не хромает… Скоро зубы положу на полку, Ведь меня никто не нанимает!» И вздохнув, ответил рабби Фишер: «Белый снег не превратится в сажу. Балагула, я все время слышу, Костеришь ты лошадь иль поклажу». Хаскель услыхал — и ну смеяться: «Рабби, это ж и младенец знает — Не доедешь, коли не ругаться!» Только рабби головой качает: «Ты запомни истину простую: Есть цена и слову, и поступку. Чертыхнулся — думаешь, впустую. А беда приходит не на шутку. Ну — вожжа порвалась, ну — подкова Отлетела, ты-то в круговерти Крикнуть норовишь лихое слово, — А ведь от него родятся черти! Потому-то молоко скисает, Потому-то хлеб черствеет сразу, Чертыхнешься — черти прилетают И приводят за собой заразу». «Что же делать?» — «А не чертыхайся, Даже если лошадь захромает. Балагула, помолись, покайся. Сквернословие чертей рождает. Верь мне, балагула, то не сказки. Вот дорога пред тобой простерта. Но запомни, что молитва, Хаскель, Ангела рождает, а не черта». Поздно ночью, свой Талмуд читая, Вздрогнул рабби от глухого гула. Что за чудо? Улица пустая, Только молча едет балагула. Выпала старинная закладка: Рабби вдруг увидел в подворотне Ангелов могучих два десятка И чертей едва ли не полсотни. Но косматых ангелы лупили И рогатых за рога таскали, Крыльями и кулаками били, Черти выли, ангелы орали!.. Ай да Хаскель! От его молитвы Ангелы драчливые, как черти, Родились — и гром ужасной битвы Поднимался до небесной тверди, До ворот небесного чертога, Где заря вечерняя алеет… Рабби Фишер помолчал немного И сказал: «Но хлеб не зачерствеет!» Вам отныне каждый побожится — Мельник, арендатор, однодворец, — Что живет в местечке Яворицы Балагула Хаскель — чудотворец, Что обходят черти лес и речку, Потому как ангелов хватает. Не черствеет больше хлеб в местечке Молоко отныне не скисает!

Рассказ четвертый НЕПРИКАЯННАЯ ДУША

Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света.

Н. В. Гоголь Вечер накануне Ивана Купала

Портной Арье Фишер сидел на скрипучем табурете у самого окна и делал вид, что перелицовывает субботний сюртук мясника Шлоймэ Когана.

— Чтоб ты провалился, бездельник! — в сердцах сказала его жена Хава, войдя в крохотную комнату-мастерскую из кухни и убедившись, что работа находится в первоначальном состоянии. — Сподобил же черт выйти за такого…

Арье Фишер сделал вид, что не слышит. Он негромко но старательно пел старую песенку, рассказывающую о грустной истории времен хмельнитчины:

В Поділлі тим літом птахи не співали, Гілками тривожно вели тополі, Гуляли козаки, козаки гуляли, Від краю до краю шаленій землі…

Хава была женщиной крикливой, но не злой. Постояв рядом с мужем, самозабвенно поющим и никак не реагирующим на ее упреки, Хава в сердцах плюнула и вернулась в кухню. Реб Фишер некоторое время добросовестно прокладывал крупные стежки по линиям, аккуратно прочерченным куском старого мыла.

Портному было от роду тридцать шесть лет, жене его — тридцать. Жили они в маленьком, готовом в любую минуту развалиться домике у самой реки. Ежевечерняя прогулка вдоль берега в виду дома составляла непременный атрибут жизни портного на протяжении долгих лет. Весенние ливни на две недели прервали эти прогулки, что не замедлило сказаться на настроении.

Наперсток со срезанным верхом последний раз блеснул в тусклом свете, проникавшем снаружи. Сметав на живую нитку полы сюртука, реб Фишер решительно отложил работу.

— Хава! — крикнул он недовольным голосом. — Скоро ли ужин?

Жена не ответила. Фишер послушал, как она гремит посудой в кухне, и поднялся с табурета. Ему показалось, что в комнате стало немного светлее. Он выглянул на улицу. Действительно, ливень прекратился. В разорванных тучах появились солнечные лучи.

Хмурое лицо Арье Фишера разгладилось.

— Хава! У меня разболелась поясница. Дождь кончился, я прогуляюсь перед ужином…

В дверном проеме немедленно появилась жена.

— Опять?! — грозно вопросила она. — Только бы не работать!

— Вовсе нет! — обидчиво заявил портной. — Вот! — Он схватил кстати подвернувшуюся подставку для утюга. Чугунный круг лопнул сразу в трех местах. — Как я могу отпарить сюртук, если мне не на что поставить утюг? Поищу что-нибудь подходящее.

Когда он добрался до излюбленного своего места — скал причудливой формы, — солнце уже зашло. Небо приобрело глубокий темно-синий цвет перехода от света к тьме, преддверья сумерек. Реб Фишер уселся на поросший мхом валун и неторопливо набил трубку табаком. Окутавшись ароматным дымом, он пустился в неторопливые размышления о бренности человеческой жизни и о суетности каждодневной погони за деньгами. Последняя мысль обратила его к характеру Хавы и ее привычке скандалить по каждому поводу.

Сумерки сменились ночною темнотой. Круглая желтая луна, висевшая в самом центре бархатистого неба, окружена была призрачным облачным ореолом.

Портной вспомнил о лопнувшей подставке, добросовестно осмотрелся и тут же нашел плоский, как блин, серый булыжник, имевший форму неправильного диска диаметром примерно в полторы ладони. Сунул находку под мышку, сделал первый шаг и остановился.

Странное чувство охватило его. Будто он уже не один на берегу, будто кто-то молча стоит за ним.

Он оглянулся.

Никого не было рядом. Серебрились в лунном свете скалы, легкий туман поднимался от воды.

Реб Фишер внимательно осмотрел пустынный берег.

Порывы легкого ветра заставляли молочно-белый туман принимать самые причудливые формы. Арье Фишер, словно зачарованный, смотрел на эти беззвучные превращения. В какое-то мгновенье ему начало казаться, что это вовсе не туман, а чьи-то зыбкие многопалые руки тянутся к нему, чьи-то глаза ему подмигивают, чьи-то губы кривятся в недоброй ухмылке.

В сердце забрался неприятный липкий страх. Он спешно повернулся и пошел домой, с трудом удерживаясь от желания пуститься бегом. Уже взявшись за ручку двери, портной глянул в сторону берега.

И никого, конечно же, не увидел. Чуть пристыженно думая о собственной впечатлительности, Арье Фишер прошел в свою каморку. Тут он засветил масляный светильник, очистил на столе место и торжественно водрузил на край новую подставку под утюг.

Ужин прошел в полном молчании. Хава всем своим видом выказывала недовольство мужем, у самого же Арье Фишера мысли и чувства находились в состоянии хаоса, вызванного странными ощущениями, что он испытал на берегу и по возвращении.

— Коган завтра собирался прийти за сюртуком, ты не забыл? — сердито поинтересовалась Хава, принимаясь за мытье посуды.

— Пусть приходит, — ответил реб Фишер. — Я давно все закончил, осталось только отпарить старые швы.

— Так отпарь, — буркнула жена. — Что ты сидишь?

Портной со вздохом взял в руки совок, подошел к печке, засыпал в утюг пригоршню горящих углей. Вернувшись к себе, поставил утюг на новую подставку, застелил стол прожженным в нескольких местах одеялом. Поверх одеяла аккуратно разложил перелицованный сюртук. Крикнул:

— Хава, принеси воды!

Жена сунула ему полную кружку и молча удалилась.

Громко хлопнула ставня. Окно внезапно распахнулось, в комнату ворвался ветер. Светильник мигнул и погас.

Вид за окном странным образом изменился. Залитые лунным светом окрестности казались чужими. Реб Фишер всматривался завороженным взглядом в смутно знакомые очертания укрытых туманом домов.

Картина вызывала необъяснимую тревогу и неприятный холод в груди. Портной попятился к столу, собираясь разжечь погасшую лампу. Рука его натолкнулась на кружку, кружка опрокинулась, и вода выплеснулась прямехонько на плоский камень, успевший хорошо раскалиться. Послышалось громкое шипенье, камень окутался паром, после чего с сухим треском разломился на две неравные части. Арье Фишер спешно подхватил завалившийся на бок утюг и мгновенно забыл о неосознанном страхе, только что владевшем его сердцем. Он аккуратно развесил не отпаренные полы сюртука на спинке стула, отнес утюг в кухню, поставил его сбоку на остывающую плиту. Теплые осколки камня, оказавшегося столь неустойчивым к перепаду температур, разочарованно бросил в мусорное ведро. Прислушался. Хава уже спала. Он подумал, постелил себе на узкой кушетке, стоявшей в мастерской, — чтобы лишний раз не беспокоить жену.

Прежде чем сознание его провалилось в черную бездонную яму, он в третий раз за сегодняшний вечер почувствовал все тот же недобрый взгляд, но испугаться не успел, потому что уснул мгновенно.

Среди ночи портной проснулся от странного приступа удушья. Отдышавшись и успокоив бешено колотившееся сердце, Арье сел на кушетке.

В доме было тихо и душно. Портной подошел к окну, поднял щеколду, распахнул настежь обе створки. Снаружи было так же душно и тихо. Ни в одном из домов не горел свет; что же до звезд, то и их не было видно — плотная облачная пелена заволокла небосвод. Лишь слабое свечение в том месте, где должен был находиться лунный диск, прорывалось сквозь облака.

Странный звук донесся из-за перегородки — то ли короткий хрип, то ли всхлип. Портной бегом проследовал в спальню.

Широкая двуспальная кровать стояла изголовьем к окну. В призрачном лунном свете реб Фишер увидел, что его жена не спит, а сидит на постели в длинной своей ночной сорочке, стянутой шнурком на шее. При этом ее руки словно хватали что-то невидимое, а голова мерно вздрагивала.

Реб Фишер хотел было спросить, что случилось, но Хава вдруг снова всхлипнула, а потом громко расхохоталась.

Этот смех по-настоящему испугал портного.

— Хава… — дрожащим голосом произнес он. — Жена моя… чему ты смеешься?

Женщина вместо ответа вновь издала короткий смешок. Тут только Арье Фишер заметил, что смех этот нисколько не был похож на смех его жены. Он попятился, не отрывая испуганных глаз от Хавы.

Женщина между тем медленно, с усилием повернула голову в сторону мужа. Выражение ее лица поразило Арье Фишера: каждая черточка на этом знакомом лице жила сама по себе, и потому лицо дергалось и искажалось чудовищными гримасами. Глаза едва не вылезали из орбит, и в них бился такой ужас, что у портного ноги приросли к земле.

Первым его побуждением было бежать из этой комнаты куда глаза глядят. Не слушались ноги.

Судороги, сотрясавшие тело жены, вдруг прекратились. Глаза затянуло сонной пленкой, лицо обмякло. Хава уронила голову на подушку и через мгновение задышала сонно и ровно.

Арье Фишер привалился к стенке и обессилено сполз на пол. В висках стучали гулкие молоточки. Он боялся посмотреть в сторону замершей жены, боялся вновь увидеть жуткую дергающуюся маску вместо лица, боялся услышать странный незнакомый смех.

Но нет, Хава лежала спокойно, дышала мерно и ровно. Реб Фишер немного приободрился, встал с пола, подошел к постели. Лицо жены выглядело совершенно обычным. Она чуть хмурила брови, время от времени беззвучно шевелила губами — как делала это всегда.

«Сон, — облегченно подумал портной. — Она увидела какой-то сон. К тому же сегодня полнолуние. Бывает…»

Громко заскрипели пружины. Хава резко поднялась с постели и стремительно двинулась к выходу. С силой распахнув дверь, она выбежала на улицу. Изумленный и перепуганный портной не сразу последовал за ней и нагнал жену уже на порядочном расстоянии от дома — когда та резко остановилась.

Озаренная тусклым желтым светом, она медленно поворачивала голову из стороны в сторону, словно что-то разыскивая. Портной, ступая на цыпочках, приблизился к ней и осторожно заглянул в лицо.

Глаза женщины были закрыты, губы беззвучно шевелились. Реб Фишер боязливо коснулся ее плеча:

— Успокойся, Хава, пойдем домой…

Она никак не отреагировала ни на прикосновение, ни на слова. Повернула вправо и двинулась мерным шагом по едва угадывавшейся тропинке.

Арье Фишер снова попытался ее остановить. Хава даже не заметила, продолжала идти быстро и целеустремленно.

Портной молил небеса, чтобы никому из соседей не пришло в голову среди ночи выглянуть в окно и узреть странную картину: идущих друг за другом женщину и мужчину, на которых всей одежды было лишь исподнее.

Сердце Арье Фишера ухнуло куда-то вниз, когда обнаружилось, что Хава движется в направлении старого кладбища. Кладбище было осквернено еще гайдамаками Ивана Гонты около ста лет назад и с тех пор считалось местом нечистым и опасным.

Из густого тумана выступили вросшие в землю развалины старого бет-тохора — помещения для ритуального омовения покойников.

Хава же спокойно дошла до разбитых ступеней входа. Так же, как давеча у дома, она медленно поводила головой, словно пытаясь что-то то ли увидеть, то ли учуять. Последнее было вернее, потому что глаза ее, как уже сказано, были закрыты, зато ноздри чуть сплюснутого носа широко раздувались.

— Нет… — услышал вдруг реб Фишер. — Нет… Не здесь…

Это было сказано голосом, нисколько не похожим на голос жены, — глубоким и низким, скорее, мужским, чем женским. А скорее, ни на мужской, ни на женский он не был похож.

Хава медленно опустилась на разрушенный порог бет-тохора и опустила голову. Арье Фишер осторожно приблизился к ней.

— Хава, что ты хотела найти? — спросил он хриплым шепотом.

Она медленно повернулась к мужу и так же медленно раскрыла глаза.

— Кто ты? — спросила она вдруг с удивлением, причем реб Арье мог бы поклясться, что губы ее при этом даже не пошевелились. Тем не менее вопрос прозвучал достаточно громко.

Портной заставил себя сесть рядом.

— Успокойся, — сказал он, стараясь придать своему напряженно дрожащему голосу ласковое звучание. — Тебе просто приснился страшный сон. Ты немного расстроилась. Это бывает в такие дни. Пойдем.

Хава пристально смотрела ему в глаза с очень странным выражением — словно одновременно пыталась услышать что-то, чего не слышал ее муж.

— Я тебя не знаю, — сказала она. — Уходи, у меня тут дела. Мне нужно найти… — ее лицо резко помрачнело.

— Что? — спросил реб Арье. — Что тебе нужно найти в этом месте?

Хава некоторое время молчала, сосредоточенно глядя перед собой.

— Не знаю… — сказала она наконец. — Не знаю… — И выкрикнула с непонятной тоской: — Не знаю! Не знаю! Не знаю!

Реб Фишер хотел было ее обнять и успокоить, но Хава вырвалась и с такой силой оттолкнула его, что портной пролетел добрых метра три и упал рядом с треснувшим надгробьем.

Нечеловеческая сила Хавы окончательно превратила ее мужа в дрожащий сгусток страха. Он скорчился на гранитной плите и остановившимся взглядом следил за странными действиями Хавы, скользившей по старому кладбищу в каком-то диком танце. Ночная рубашка вилась вокруг ее быстро перемещавшейся фигуры, распустившиеся волосы стелились темной волной.

— Господи… — прошептал Арье Фишер похолодевшими губами. — Боже, верни ей разум…

Хава вдруг резко повернулась к нему и гневно вскричала:

— Не смей!.. Не смей мне мешать!.. Убирайся!..

Вытянув вперед руки со скрюченными пальцами, она потянулась было к мужу, но, сделав один шаг, замерла. Портной увидел, как по телу жены проходят судороги, на губах выступает пена. Хаву словно опутали невидимые нити, удерживавшие ее на одном месте и не дававшие приблизиться к мужу.

Спрятавшись за надгробьем, Арье Фишер попытался прочесть хоть какую-то молитву, но в памяти всплывали лишь бессвязные обрывки фраз. На лбу его выступила испарина, а руки словно приросли к холодному сырому камню.

Послышался слабый раскат грома. Тотчас Хава замолчала. Реб Фишер рискнул осторожно привстать из-за своего укрытия и позвать ее.

От звука его голоса туман, все это время вившийся вокруг Хавы, закручивавшийся в зыбкие кольца, резко раздался в стороны — как болотная ряска от брошенного камня. Несчастная женщина бессильно осела на землю. Губы ее шевельнулись. Арье Фишер услышал произнесенное тающим шепотом:

— Не могу найти… Не помню… — После чего глаза Хавы закрылись и лицо застыло.

Осторожно приложив ухо к ее груди, реб Фишер с облегчением услышал слабые удары сердца: Хава была жива, но в глубоком обмороке. Взвалив жену на плечи — она была женщиной грузной, а сам реб Арье ни статью, ни физической силой не отличался, — портной потащился домой. Здесь, едва не падая от усталости, он уложил Хаву в постель. Она так и не очнулась, но лицо ее было теперь вполне безмятежным, как у крепко спящего человека. И дышала она ровно и глубоко.

Сам портной не имел сил добраться до постели. Так и просидел остаток ночи на маленькой скамеечке у кровати жены.

Уснул только под утро.

Разбудил его скрип пружин. Хава с сонным недоумением уставилась на мужа.

— Что ты здесь сидишь? — спросила она ворчливо. — Вон солнце как высоко поднялось, с минуты на минуту придет заказчик…

Тут взгляд ее упал на его босые, покрытые землей ноги.

— Это еще что такое? — Брови ее показали высшую степень изумления. Она попыталась подняться, но увидела, что и ее ноги тоже по щиколотку залеплены грязью. Хава растерянно уставилась на это безобразие, потом перевела взгляд на мужа.

— Не волнуйся, — сказал реб Фишер. — Просто ты, видимо, приболела. Ночью тебе стало плохо — я думаю, поднялась температура, — вот ты и выскочила на улицу…

— Я бегала на улицу в одной сорочке?! — Возмущению Хавы не было предела. — Да ты рехнулся!

Арье Фишер виновато развел руками. Хава решительно встала с кровати и тут же снова села: ноги не держали ее.

— Ох… — слабым голосом сказала она. — Голова кружится…

Она опустилась на подушку и закрыла глаза.

Нервы Арье Фишера были на пределе, поэтому, когда раздался громкий и требовательный стук в дверь, он вылетел на крыльцо как был, в нижнем белье.

На пороге стоял яворицкий раввин Леви-Исроэл Галичер. При виде портного — с всклокоченной бородой, с безумными глазами, да в придачу еще и неодетого — рабби Галичер даже отступил на шаг.

— Что это с вами случилось, реб Арье? — изумленно спросил он.

Арье Фишер промычал что-то неразборчивое и чуть посторонился, пропуская раввина внутрь и оттесняя его в кухню.

— Арье, кто там? — спросила из спальни Хава.

— Это ко мне! — крикнул портной. — Извините, рабби Леви… — сказал он полушепотом. — Тут такое…

Спохватившись, он выскочил в свою каморку, кое-как оделся и вновь вернулся к раввину.

— Вас не было на утренней молитве, так я заволновался, может, что случилось, решил зайти, проведать. — Говоря так, рабби Леви-Исроэл пристально смотрел на Арье Фишера. Не выдержав, тот отвел взгляд. На протяжении по меньшей мере десяти лет он не пропустил ни одной утренней молитвы, приходил всегда затемно.

— Да-да… — пробормотал он. — Да-да…

— У вас действительно что-то произошло, — с нажимом произнес рабби Леви-Исроэл. — Не мое дело вмешиваться в чужую жизнь, не хотите — не рассказывайте. Но, может быть, вам нужна помощь?

Взглянув в темное морщинистое лицо раввина, казавшееся в обрамлении белоснежной бороды почти черным, портной решился.

— Я не знаю, что это было, — сказал он. — Рабби Леви, мне очень страшно. — Оглянувшись на дверь спальни, портной продолжил, понизив голос: — Похоже, у моей жены что-то не в порядке с головой, рабби. — Для убедительности он постучал себя по лбу пальцем. — Сами судите: сегодня ночью она вдруг убежала из дому. Мне с трудом удалось ее вернуть! Сейчас она ничего не помнит. Говорит — голова кружится. У меня у самого все плывет перед глазами. — Он махнул рукой. Добавил после паузы с робкой надеждой в голосе: — Есть такая болезнь — из-за влияния луны, говорят. Когда люди во сне начинают бродить. Вчера как раз было полнолуние.

— Убежала из дома? — удивленно переспросил Галичер. — Ночью? И ничего не помнит?

— В том-то и дело, рабби, — горячо зашептал реб Фишер. — Она бежала так быстро, что я едва-едва ее нагнал! Знали бы вы, где… — Шепот его упал до почти беззвучного. — На старом кладбище, рабби, что-то она там искала, уж не знаю, что…

Брови раввина сдвинулись у переносицы.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал он, тоже понижая голос, — ну-ка, реб Фишер, расскажите подробнее. Что же это ее занесло на старое кладбище?

Путаясь и сбиваясь, портной рассказал о кошмарной сцене у развалин бет-тохора.

По мере рассказа лицо раввина мрачнело. Дослушав до конца, он глубоко задумался. Его суровый вид перепугал портного не меньше, чем воспоминание о ночном происшествии.

— Что? — тихо спросил он. — Что скажете, рабби?

Галичер покачал головой.

— Ох, боюсь, луна тут ни при чем, — ответил он хмуро. — Как бы не случилось с вашей женой куда большего несчастья, реб Арье. Вы можете рассказать, что было накануне? Вечером? Что-нибудь непривычное, странное?

— Накануне? — Арье Фишер немного подумал. — Да нет, вроде бы… Прогулялся по берегу, вернулся… — Ему не хотелось говорить о детских, как ему казалось, страхах, охвативших его у реки. — Да, поработал немного. Но недолго. У меня раскололся камень — я его приспособил под утюг, но нечаянно плеснул холодной воды, а он как раз был очень раскаленным…

Рабби Леви-Исроэл рассеянно теребил бороду. Сказал:

— Мне нужно поговорить с Хавой. Она не спит?

Хава лежала на спине, натянув одеяло до подбородка, и потерянно смотрела в потолок.

Портной сказал нарочито бодрым голосом:

— Хава, тут рабби Леви-Исроэл хочет пожелать тебе доброго здоровья.

Она скосила глаза на дверь и недовольно поморщилась. Словно не замечая этого, раввин приветливо поздоровался, пододвинул табуретку ближе к постели.

— Как вы себя чувствуете? — заботливо спросил он. — Что-нибудь болит?

— Ничего у меня не болит, — сердито ответила Хава. — Мужу какая-то чепуха приснилась, вот и болтает невесть что…

Раввин кивнул, словно соглашаясь с этой оценкой, после чего вытащил из кармана небольшую книгу.

— Хава, — сказал он, — молитвы и чтение псалмов часто помогают при недугах, хотя люди этим пренебрегают. Вот послушайте. — Раввин перелистал несколько страниц. — Я вам прочитаю, а вы, если захотите, будете повторять за мной. Хорошо? — И, не дожидаясь ответа, начал: — «Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает…» — Рабби Леви-Исроэл взглянул на Хаву. — Что же вы, Хава? Повторяйте, вреда от этого не будет.

Арье Фишер отметил, что в голосе раввина при этом звучали старательно скрываемые, но вполне заметные нотки страха.

Хава поморщилась, но после минутного колебания все-таки повторила:

— Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает…

— Скажу Господу: убежище мое и крепость моя — Бог мой, на которого полагаюсь я… — чуть громче произнес раввин.

— Полагаюсь я… — Внезапно Хава резким движением выбила из рук раввина книгу. Лицо ее исказила жуткая гримаса. — Нет!! — закричала она. — Нет!.. Оставь меня… убирайся!.. — Она попыталась вскочить. Раввин и муж едва удержали ее в постели.

— Держите ее как можно крепче, — шепнул раввин портному, а сам, выпрямившись во весь рост и раскачиваясь, продолжил чтение звенящим от напряжения голосом:

— Ибо Он спасет тебя от сети птицелова, от мора гибельного. Крылом Своим Он укроет тебя и под крыльями Его найдешь убежище, щит и броня — верность Его…

Арье, изо всех сил прижимавший к кровати бившуюся в истерике жену, с ужасом смотрел, как по ее телу волнами проходят судороги, а на губах выступает розоватая пена. Видно было, что и рабби Галичер с трудом сохраняет спокойствие. Когда он дошел до конца и произнес: «Свидетельства Твои верны совершенно, святость подобает дому Твоему, Господи, вовеки», — лоб его усеяли крупные капли пота.

Женщина вдруг успокоилась. Измученное лицо обратилось к раввину. Она попыталась что-то сказать, но лишь чуть шевельнула запекшимися губами. В следующее мгновение глаза ее закатились, тело обмякло.

Арье Фишер осторожно убрал руки и отошел от кровати.

Рабби Леви-Исроэл склонился над затихшей Хавой, долго всматривался в ее лицо. Выпрямился, покачал головой и вполголоса обратился к напряженно ожидавшему портному:

— Останьтесь здесь. Сядьте рядом и читайте псалмы. Начните с девяносто первого, он предохраняет от нечистой силы. Вы видели, как он подействовал на… на вашу жену. Потом переходите к следующему, и так до конца. Думаю, она будет спать до самого вечера.

— Что с ней? — еле слышным шепотом спросил портной. — Что с моей женой?

— Очень плохо, — ответил рабби Леви скорбным голосом. — Очень плохо, реб Арье. Это диббук.

— Диббук… — эхом повторил портной, спешно отступая на шаг от постели жены. — Но это значит…

— Это значит, — сказал раввин с тяжелым вздохом, — что в тело вашей жены, Арье, вселилась чужая душа. Неприкаянная душа какого-то грешника прилепилась к ее душе. Читайте псалмы, не прерываясь ни на минуту. Вечером соберем миньян, попробуем ей помочь… Хотя я не уверен, что мне удастся, — с долей растерянности закончил он. — Я читал о подобных случаях и даже знаю каббалистов, изгонявших диббука, но самому мне еще ни разу не доводилось этим заниматься. Будем уповать на Всевышнего.

После ухода раввина портной долго стоял посреди комнаты, пытаясь собраться с мыслями. Страх, затопивший его сознание, превратил его в беспомощное и бессильное существо. С большим трудом он заставил себя повязать тфиллин на лоб и руку, еще большего труда стоило ему произнести соответствующие благословения.

Робко приблизившись к лежавшей в беспамятстве Хаве, реб Фишер принялся вполголоса читать псалмы — как велел рабби Галичер. Слова сплетались в длинную бесконечную цепь, он прочел каждый из псалмов по несколько раз. Глаза слезились от напряжения, язык заплетался. Он читал, держась за Книгу псалмов, как утопающий держится за спасительно протянутую ему руку. Когда в комнате стало темнеть, он, по-прежнему произнося вполголоса стихи псалма, бросил короткий взгляд в окно и обнаружил, что день давно прошел. Заскрипели дверные петли, послышались шаги и негромкие голоса. Реб Фишер прервался на полуслове, повернулся и с облегчением опустил книгу. Пришел рабби Галичер в сопровождении восьми пожилых мужчин — тех самых, с которыми портной обычно молился в синагоге по утрам. В молчании раввин расставил вокруг кровати свечи. Зажег их, шепча молитвы. В комнате стало светло, как днем.

Раввин аккуратно развесил на спинках кровати амулеты, назначение которых реб Фишер также не знал. После этого он оглянулся и знаком велел всем приблизиться. Они молча окружили кровать. Их лица были сосредоточены и неподвижны, хотя Арье Фишер видел: все они, так же, как и он сам, пребывают в состоянии сильнейшего страха. Даже раввин.

Кто-то из пришедших протянул портному связку широких полотняных лент. Он осторожно обвязал запястья и щиколотки жены, притянул их к спинкам кровати. Хава никак не реагировала на его действия. В лице ее не дрогнула ни одна черточка.

Рабби Леви-Исроэл закрыл глаза и произнес нараспев:

— Во имя Господа, Бога Израилева, Царя Вселенной…

Вскоре Арье Фишеру начало казаться, что молитву читают несколько человек, стоящих в разных углах комнаты.

Рабби Леви-Исроэл закончил молитву, сказал: «Омен», — и все остальные повторили следом: «Омен».

Реб Фишер чувствовал странное оцепенение, постепенно овладевавшее всеми его членами. Молитвы становились все менее понятными, превращаясь в невнятное низкое гудение.

Вдруг раввин замолчал, и в воцарившейся тишине родился звук, похожий на еле слышный комариный писк. Он быстро усиливался, рвался в уши, так что вскоре его можно было терпеть лишь с трудом. Звук становился все выше и громче, пока на высоте почти нестерпимой для человеческого слуха не застыл подобием точки.

Десять мужчин в талесах боялись шевельнуться, боялись взглянуть друг на друга. Даже желтые огни свечей в их руках горели так ровно, что казались твердыми.

Хава шевельнулась, медленно повернула голову и посмотрела на мужа. Портной с ужасом понял: это не ее взгляд, этот взгляд был темен и страшен, глазами несчастной женщины смотрела в мир пропащая, неприкаянная душа грешника. От этого взгляда холод пробрал Арье Фишера до костей, до самого сердца. Будто чьи-то ледяные пальцы сдавили его горло.

Огонек ближайшей свечи дернулся.

— Именем Бога живого, Бога Авраама, Ицхака и Якова, именем Бога Израилева повелеваю тебе: назови себя! — хриплым от волнения голосом потребовал рабби Леви-Исроэл.

Хава так же медленно повернула голову в его сторону. Рот ее искривила усмешка.

— Я… вижу тебя… раввин… — сказала она. Голос ее то и дело прерывался, слова сопровождались низким эхом. — И слышу… Мое имя проклято… тебе нет нужды его знать…

— Для чего ты пришел? — сурово вопросил раввин. — Для чего мучаешь ее?

Словно в издевку над этим вопросом, диббук пронзительно расхохотался, после чего тело Хавы выгнулось дугой, почти невозможной для человека в обычном состоянии.

Истерический хохот рвался в уши, вызывая жуткую боль. Хава дернула руками, но веревки удержали ее в прежнем положении. Некоторое время она пыталась высвободиться, причем лицо ее то и дело искажалось самым странным образом.

Когда эти попытки не удались, диббук вдруг успокоился.

— Ты хочешь знать мое имя? — глухим голосом спросил он. — Изволь, я назовусь. Мое имя — Лейб, сын Мордехая и Фейги… — При этих словах вновь появилось эхо.

— Лейб, сын Мордехая, — повторил раввин торжественно-мрачным тоном, — грешник и убийца, именем Господа Бога Израилева, великого и страшного, заклинаю тебя уйти, избавить женщину от мучений!

— Не могу, — ответил диббук, и странная тоска послышалась Арье Фишеру в этом жутком голосе. — Не могу, раввин, не могу… Не могу…

В это самое время портной почувствовал, как оцепенение, охватившее его ранее, усиливается, словно невидимые сети начинают пеленать тело. Он затряс головой, отгоняя наваждение, но это не помогло. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Арье Фишер судорожными движениями сорвал тфиллин со лба и с левой руки, отбросил в сторону. Пальцы тотчас начали неметь, словно рука погрузилась в холодную воду. Холод добрался до сердца, заключил его в ледяной обруч.

Желтые огоньки разом начали тускнеть. Негромкий голос рабби Леви-Исроэла превратился в сонное бормотанье, а фигуры прочих собравшихся заколебались, словно отражения в воде от легкого ветерка.

Спустя мгновение портной обнаружил, что неподвижно лежащую Хаву обволакивает едва заметное облако, имевшее очертания человеческой фигуры. Арье Фишер хотел обратить на это внимание раввина, но не смог произнести ни слова.

Свет едва теплился. В этом тусклом и слабом освещении реб Фишер увидел, как облако сгустилось и медленно поплыло к нему. Он хотел бежать, но не в силах был сделать ни единого шага. Между тем бормотанье раввина Галичера сменилось вибрирующим гуденьем, а очертания окружающих дрожали и растекались, превращаясь в туманные тени, так что вскоре Арье Фишер остался в полном одиночестве, охваченный со всех сторон бесцветной мглой.

«Арье… — услышал он голос. — Арье, ты виновен во всем… Тебе и исправлять… На мне кровь праведников… Большой грех… Столь тяжкий, что после смерти дьяволы закрыли душе моей путь в ад, а ангелы — в рай…»

Страшный, неживой голос звучал в голове портного. Мгла перед глазами темнела, превращалась в дымную вращающуюся воронку, куда неотвратимо втягивалось его меркнущее сознание.

«Мне было суждено провести долгое время в полной неподвижности — во искупление прегрешений. Господь вселил мою душу в камень. Ты разрушил камень, ты убил это жалкое подобие тела, вновь обнажил мою душу, вынудил меня испытать мучения неприкаянности…»

Луч неестественно желтого цвета, узкий и острый, как игла, разорвал тьму. Неведомая сила перенесла портного из дома в смутно-знакомое место. Низкие желто-серые тучи плотно укрывали небо. Реб Фишер потерянно огляделся и вдруг понял: он оказался на старом кладбище. Только выглядело оно не так, как давешней ночью. Надгробья не были повалены; бет-тохора не был разрушен.

«Ты должен найти…» — раздался все тот же голос в его голове.

«Что найти?» — хотел было спросить Арье Фишер, но тут услышал другой голос, куда более страшный, нежели первый. И этот второй голос, подобный раскатам грома, произнес: «Лейб, сын Мордехая! Нет тебе спасения и нет прощения!..»

Более всего испугало портного то, что он вдруг почувствовал: громовой голос обращался к нему, это его звали Лейбом, это он был великим грешником, которому нет ни спасения, ни прощения.

Ноги его подкосились, он рухнул на колени в желтую пыль, покрывавшую все вокруг.

Голос продолжал: «Кровь мучеников на тебе, кровь женщин, детей и стариков, осквернение святынь…»

— Нет!.. — кричал реб Фишер. — Нет!..

Но вдруг увидел он, как над могилами, окружавшими его, взвились желтые смерчи. Их становилось все больше, они превратились в сплошную стену из желтой пыли, окружавшую его со всех сторон. А потом сквозь эту стену проступили зыбкие, лишь наполовину реальные фигуры людей. Их облик был ужасен: кровоточащие раны вместо глаз, отрубленные руки, вспоротые животы. Все эти призрачные мертвецы молча и неумолимо приближались к обезумевшему от ужаса портному, забирая его в плотное кольцо. От них исходили волны нестерпимого зноя, с каждым мгновением несчастного Арье Фишера жгло все сильнее, казалось, еще чуть-чуть — и он превратится в сгусток обугленной плоти.

Точно такая же знойная волна поднималась из глубины его сознания — то чужая душа оживала в его теле, чужая память разворачивала ужасные картины.

Вот гайдамаки жгут дома в местечке. Вот они носятся меж огней, безжалостно убивая всех, кто не успел спрятаться. Вот немногие — и он в том числе, он, Лейб бен-Мордехай, — пытаются укрыться на старом кладбище в отчаянной надежде, что злодеи их не найдут. Вот его хватают гайдамаки: «Крестись, жид, если жить хочешь», — и он согласно кивает, и его тут же крестят — на берегу Долинки. А после суют в руки саблю… Он идет на кладбище, он ведет их на кладбище и здесь с неожиданным остервенением вытаскивает спрятавшихся и рубит, рубит — под одобрительные крики новых сотоварищей…

Тут же словно вихрь налетел, рассеял призрачные фигуры, оставив его вновь в полном одиночестве и тишине. Какой-то частичкой сознания он все еще ощущал себя Арье Фишером, портным, но он же был и злодеем Лейбом, ставшим в крещении Левком Жидовином. Он видел пылавшие синагоги, зажженные его руками, он чувствовал на своем лице кровь невинных жертв, кровь, лившуюся из-под его сабли.

И еще он вспомнил, зачем пришел сюда и что должен найти.

Бросившись в развалины бет-тохора, портной принялся яростно разрывать землю руками, выворачивать камни, — ломая ногти, обдирая кожу. Желтые пыльные смерчи вились вокруг него, от них струился тусклый болезненный свет.

В этом свете он наконец увидел то, что искал. На дне вырытой им ямы, глубиной более метра, лежал продолговатый предмет, обернутый в полуистлевший талес. Арье Фишер, он же Левко Жидовин, с трепетом протянул к нему руки, извлек из ямы и осторожно развернул.

Это был свиток Торы, такой же полуистлевший, как и талес, и так же покрытый бурыми пятнами запекшейся крови. Двое стариков спрятали его здесь в ту кровавую ночь, сто лет назад. Предатель, собственноручно зарезавший их в угоду новым своим друзьям, знал об этом. Но почему-то рука его, поднявшаяся на несчастных, не поднялась тогда же на слово Божье. Потом, в кровавой своей жизни, он с отчаянной лихостью рвал в клочья священные свитки из разграбленных и сожженных синагог, вместе с другими гайдамаками вырезал из старинного пергамента стельки для сапог.

Но эту Книгу, бывшую единственным свидетелем его предательства, он тогда не тронул.

Покачиваясь, Арье Фишер встал с земли и почувствовал, как душа его освобождается от чуждого присутствия.

Диббук исчез.

Желтый свет померк, и зной, до того плотно укутывавший тело Арье Фишера, сменился ночной прохладой. Он вздохнул полной грудью и вдруг заметил, что уже не один на старом кладбище. Ему почудилось, что вновь появились призраки давних жертв. Но нет, это были живые люди, вполголоса читавшие молитвы и державшие в руках зажженные свечи.

Впереди всех стоял раввин Галичер. Портной не сразу узнал его. Рабби Леви-Исроэл приблизился, и тогда Арье Фишер молча протянул ему свиток, который прижимал к груди.

— Мы похороним этот свиток. — Голос раввина дрогнул. — Мы похороним его с исполнением всех обрядов, с молитвами и благословениями. Мы поместим его в специальный сосуд и похороним рядом с могилой мудреца и мученика Элиягу бен-Авраама, да будет благословенна память о нем… — Он замолчал.

Портной тоже молчал. Потом сказал:

— Да, этот свиток священный. Он содержит имя Божье. И еще — на нем кровь мучеников… Поистине, это святой свиток, — повторил он, глядя на огоньки свечей, горевшие в руках молчавших людей. — Что же — диббук отныне обретет покой?

Раввин неопределенно пожал плечами.

— Кто знает? — тихо произнес он. — Кто может знать, какое наказание будет назначено ему теперь? Может быть, его душа в конце концов окажется в аду, чтобы страданиями очиститься от грехов. Может быть, ей суждены новые воплощения в нашем мире. По крайней мере, для нее наконец открылся путь исправления — благодаря спасению этого свитка Торы. Правда, путь долгий, очень долгий и мучительный.

БАЛЛАДА О ТАЛИСМАНЕ

В Подолии птицы тем летом не пели, Тревожно ветвями вели тополя. Гуляли козаки Зиновия Хмеля, На Правобережье горела земля. Еврейская кровь их пьянила что брага, Познали местечки разбойный кураж. Была средь козаков лихая ватага, А в ней атаманом — Остап Барабаш. Он ведать не ведал про милость и жалость, Палил ему душу несолнечный зной… Однажды в добычу Остапу досталась Еврейская дева красы неземной. Сказал он: «Я силой тебя не порушу. Дай руку, дивчина, и едем со мной. Крещением ты сбережешь свою душу И станешь козаку законной женой». «Спасибо, козаче, — она отвечала, — За то, что меня принимаешь в семью. Чудесною силою я обладала, Теперь же я силу тебе отдаю: Ладонку надень из Иерусалима — Ее подарила покойная мать. Наденешь — и пули горячие мимо! Ни сабле, не пике тебя не достать! Я знаю, козак, ты меня не обидишь, Изведай же чуда, пусть пуля летит! Стреляй-ка, не бойся, и сам ты увидишь — Ладонка от смерти меня защитит!» Он выстрелил метко… Дивчина упала. Ей взгляд затуманил полуночный мрак. Она улыбнулась, она прошептала: «Теперь я свободна… Спасибо, козак…» И в память о ней он ладонку повесил На крестик нательный, под синий кафтан, Коня оседлал, по-недоброму весел, Далече увел другарей атаман. Козаков повел за богатством и славой, В приморские степи, на горький Сиваш. Схлестнулась ватага с татарскою лавой… Остался один — атаман Барабаш. Из Крыма Остап сам не свой воротился. Ни саблей, ни пулею не был сражен. На угол с иконами перекрестился, А в полночь на берег отправился он. А там, над рекою, у старого тына Сиянье соткалось в ночной темноте. Привиделось, будто стояла дивчина То ль в саване белом, то ль в белой фате…

Рассказ пятый ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ

Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.

Н.В. Гоголь Вий

Унылый осенний дождь, зарядивший с вечера, не прекращался всю ночь и продолжался утром. Меламед Борух Бердичевский очень не хотел выходить из дома в такую погоду — старые сапоги прохудились, а новых он пока что справить себе не смог. Отдавать же обувь в починку не представлялось возможности: подошвы и так состояли из сплошных заплат. Любой сапожник только развел бы руками.

Пересидеть дождь дома, уткнувшись в книжку и укутавшись в теплый старый халат, он тоже не мог. Ибо платили ему именно за то, чтобы каждое утро он приходил в хедер и учил десяток разновозрастных мальчишек грамоте и Торе. Надо сказать, платили гроши, но выбирать не приходилось: слабый здоровьем и не знавший иного ремесла Борух Бердичевский в свои двадцать пять лет не мог найти себе другого, более прибыльного занятия.

— Твой отец, благословенна будь его память, всегда хотел видеть тебя ученым, — вдруг сказала мать, молча наблюдавшая из своего угла за тем, как он обувается. — Сапожников больше, чем подметок, и портных больше, чем заплат, а меламед у нас один. Даст Бог, ты еще выучишься на раввина. — При этих словах темно-коричневая изрезанная морщинами кожа на ее лице словно мгновенно посветлела и разгладилась.

Борух в который раз подивился ее умению угадывать мысли. Выучить сына на раввина — это была мечта и матери, и покойного отца. Зелиг Бердичевский прожил несладкую жизнь: мальчишкой его забрали в кантонисты, потом двадцать пять лет он отслужил в армии, где его пытались насильно крестить. Борух помнил рассказ матери о том, почему в конце концов от его отца отступили.

«Ах, — говорила мать, — ах, Береле! Кто бы мог подумать, что защитит и поддержит нежелание твоего отца креститься не кто-нибудь, а один из важных церковных чинов, архиерей Пантелеймон, да будет благословенна память о нем!»

А дело было так. Зелиг Бердичевский и еще один солдат-еврей по имени Яков Сирота были последними из команды кантонистов, кто упорно сопротивлялся стремлению начальников их окрестить. И тогда отправили их обоих в соседний город. И вот, после церковной службы, которую заставили их отстоять, после специальной увещевательной проповеди, вахмистр, к ним приставленный, отвел обоих на колокольню, сказав: «Постойте пока тут, посмотрите колокола церковные, а я кое-что узнаю и вернусь за вами. А без меня чтоб не смели спускаться, не то будет вам наказание страшное!» Солдаты — а было им всего-то по четырнадцати лет от роду — остались на колокольне одни. Дело происходило зимой, так что Зелиг и Яков быстро замерзли. А вахмистр все не шел да не шел. То ли забыл о малолетних солдатиках, то ли нарочно оставил упрямцев, чтобы упрямство это из них морозом повымораживало. Только вместо упрямства бедняги едва не лишились жизни самой. Лишь под утро, когда уже светать начало, нашел их на колокольне, прижавшихся друг к другу и посиневших, едва живых, в тоненьких шинельках и летних сапогах, архиерейский служитель и, ужаснувшись, отвел к владыке. Увидев синих от холода солдатиков, архиерей ахнул, назвал их детками, напоил горячим чаем. Потом спросил, мол, кто они такие. Мальчики объяснили, что они евреи, что привели их вчера послушать проповедь его. «И что же? — спросил осторожно архиерей. — Хотите ли вы креститься?» А они ответили: нет, мол, хотим остаться евреями, как отцы наши и деды. И тогда архиерей прослезился и сказал: «Так оставайтесь же, детки, евреями. И пусть Бог Израилев хранит вас».

«Вот так, — заканчивала эту историю мать, — вот так остался он евреем. Рассказывал, что показался ему тот архиерей настоящим Авраамом-авину».

Во время Крымской войны воевал Зелиг Бердичевский в Севастополе, заслужил серебряную медаль и бронзовый крест за храбрость. После войны ему позволили уволиться из армии. Так он вернулся наконец в Яворицы, где не осталось почти никого из родных. Женился на девушке-сироте Эстер, но прожил в браке чуть больше года, дождался рождения сына и вскорости умер — от тех пуль, то ли турецких, то ли французских, которые прочно засели в его еще крепком сорокалетнем теле.

— Жаль, не сподобился ты иметь сладкий голос. — Эстер Бердичевская огорченно поджала губы. — Ты уже мог бы быть хазаном, жениться на Рейзел, иметь свой дом… — Она скорбно вздохнула. И сын тоже вздохнул, скороговоркой прочитал благословение и разломил кусок сухого колючего хлеба. Упоминание имени девушки, в которую он раз и навсегда влюбился двенадцатилетним мальчишкой, окончательно испортило ему настроение. Увы, Рейзел Белевская, дочь Аврума и Ривки, первых яворицких богачей, была недосягаема для полунищего меламеда.

Эстер заметила омрачившееся лицо сына и постаралась исправить собственную оплошность, переведя разговор на другое.

— Вчера я видела Шмуэля Пинскера, — сказала она. — Знаешь, Береле, он очень странно себя ведет.

— Да? — рассеянно пробормотал Борух. Он все еще переживал очередное напоминание о несчастной любви. — Совсем остыл… — Меламед поднялся, выплеснул чай из жестяной кружки в помойное ведро, налил свежего кипятку из самовара. — И что же тебе показалось странным, мама?

— Во-первых, он очень похудел. — В голосе Эстер звучало задумчивое неодобрение. — А во-вторых, вел себя будто пьяный. Болтал что-то о доме… Глаза у него были как у сумасшедшего… — Она немного подумала, потом пояснила: — Не такие, как у Сендера-дурачка, а как у настоящего сумасшедшего…

Борух пожал плечами. Шмуэль Пинскер не был местным уроженцем, он приехал в Яворицы лет пятнадцать назад из Литвы. Для большинства местных евреев Пинскер все еще оставался чужаком. Он жил совершенным бобылем в большом двухэтажном доме, купленном когда-то за сущие гроши. Дом располагался в двух кварталах от Бондарного переулка, где снимали жилье Бердичевские.

— Богатые люди часто становятся чудаками, — наставительным тоном заметил Борух. В голосе звучала скрытая ирония бедняка. — Деньги, знаешь ли, они заставляют человека изменяться.

Мать не заметила иронии.

— Хорошенькое богатство! — возразила она. — Тоже скажешь… Да что у него есть за душой, кроме этого дома? А дом-то, хоть и большой, спору нет, но я вот вчера видела: крыша дырявая, стены покосились. Один ремонт в хорошие деньги станет!

— Ну, свой дом — всегда свой дом. — Борух допил чай, поднялся. Настроение его то ли после рассказа о странном поведении Пинскера, то ли просто после горячего чая почему-то немного улучшилось. — Мне пора, — сказал он.

— Будь внимателен и осторожен, — напутствовала его мать. — Не промочи ноги.

Борух наклонился к ней, коснулся губами сухой щеки.

От матери пахло старостью.

Борух Бердичевский вышел на улицу, плотно притворил за собою дверь.

Здесь было холодно и ветрено. Дождь наконец-то прекратился, но ветер заполняла мелкая водяная пыль, бившая в лицо и заставлявшая напряженно морщиться редких прохожих.

Меламед поднял воротник, уткнул нос в штопаный-перештопаный шарф и тут же едва не попал под мощную струю из-под колес телеги молочника Менделя Хайкина. Пустые бидоны гремели оглушительно, поэтому Борух не услыхал предупреждающего окрика Менделя.

Он прижался к стене дома, перевел дыхание. Вода не попала на Боруха, но, шарахнувшись от телеги, Борух попал в глубокую лужу. Правый сапог немедленно наполнился холодной водой. Меламед огорченно покачал головой. Нет, сегодняшнее утро определенно не способствовало улучшению настроения.

В соседнем квартале он неожиданно наткнулся на неподвижно стоявшего человека. Человеком этим оказался местный яворицкий сумасшедший по имени Сендер, по прозвищу Сендер-дурачок. Его дом находился на окраине Явориц, в Чумацкой слободе. Не дом даже, а так — старая лачуга, которую он смастерил собственными руками и которая больше походила на собачью будку. Впрочем, покосившийся домишко, который за двенадцать рублей в год снимали меламед и его мать, был ненамного больше и ненамного лучше.

Не тому удивился меламед, что Сендер-дурачок оказался рано утром так далеко от дома на ближайшей к хедеру улице, а тому, что вел он себя непривычно. То есть, поначалу все шло как обычно.

— Ой-ой, мудрый рабби, подайте копейку, — гнусаво заныл Сендер. Лицо его дергалось то ли в усмешке, то ли в гримасе.

Может, потому, что дурачок назвал его мудрым рабби, а может, по другой причине меламед молча раскрыл кошелек и, порывшись в нем, вытащил полкопейки. Мелькнувшую мысль о том, что надо было бы купить на эти деньги хлеба, он отогнал, протянул позеленевшую монетку Сендеру и ласково похлопал по плечу.

И вот тут-то поведение Сендера изменилось. Вместо того чтобы вприпрыжку с громким смехом побежать в лавку, как он это делал обычно, сумасшедший вдруг словно окаменел. Даже вечно прыгающее, гримасничающее лицо его застыло.

Меламед вздрогнул и отшатнулся. Неподвижный взгляд Сендера-дурачка испугал его.

— Чужие дома, злые дома… Нечистая свадьба, наследство горбом впридачу… — забормотал Сендер. — Наследство горбом впридачу, да невеста ведьма, ох, и дети бесовские, а?.. Переселится в дом без окон, без дверей, тесный, темный… Ошибка… Ошибка… — Он вдруг бурно замахал руками, так что Борух снова попятился. — Как тяжбу проиграешь, так дом потеряешь, царь наш, Шлоймэ наш мудрый… Ой, Авроменю наш, старушек ты на-аш!.. — запел вдруг Сендер. — Авроменю, Авроменю!..

Столбняк прошел так же внезапно, как и появился. Не переставая петь, Сендер принялся приседать. Он делал это старательно, уперев правую руку в бок и поочередно выбрасывая то левую, то правую ногу. Поскольку стоял Сендер прямо в центре обширной лужи, брызги немедленно полетели меламеду в лицо. Борух отскочил от Сендера — на этот раз не от страху, а от нежелания оказаться все-таки вымокшим с головы до ног. Складывалось такое впечатление, будто все сегодня только и норовят устроить несчастному сыну Зелига Бердичевского хороший холодный душ.

Сендер-дурачок тут же прекратил пляску. Лицо его приняло обиженное выражение. Борух поспешно улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Ты очень хорошо поешь и танцуешь, Сендер. Ступай себе. Пойди в лавку, купи себе пряник.

Сендер важно кивнул и засеменил по направлению к корчме. По дороге он что-то бормотал себе под нос и чуть подпрыгивал.

Вскорости меламед вновь замедлил шаги, а на углу Торговой и Екатерининской остановился — несмотря на то, что уже и левый сапог зачерпнул изрядное количество воды, и обтрепанный сюртук промок почти насквозь.

Перекресток улиц здесь создавал нечто вроде небольшой площади или пустыря, на котором высился дом Шмуэля Пинскера. Борух вспомнил сказанное матерью о странном поведении хозяина. «Богатство… — подумал он, окидывая внимательным взглядом мрачного вида фасад, изборожденный причудливой формы трещинами. — Какое там богатство, мать права… Это и не дом вовсе, а та же лачуга, только очень большая… Чем же он живет, интересно? И почему не женится?»

Пинскеру было хорошо за пятьдесят, и никто никогда не слыхал, чтобы раньше, до переезда в Яворицы, у него была семья.

«Невеста ведьма, дети бесовские», — вспомнил вдруг Борух фразу из сумбурного монолога дурачка. Он усмехнулся — может, и правда сбежал Пинскер из Литвы от сварливой жены да крикливых детей сюда, в Яворицы?

Считалось, что работает он бондарем. Но, сколько Борух ни пытался, ему так и не удалось вспомнить ни одной бочки, сработанной хозяином этого запущенного строения.

Ветер внезапно стих. Бердичевский озабоченно посмотрел в темное низкое небо, готовое вновь пролиться дождем. И опять обратился к дому.

Что-то не давало ему так просто покинуть это место, показалось ему странным, но что — Борух понял не сразу. Он рассеянно извлек из сюртучного кармана платок, обтер мокрое лицо и зачем-то подошел ближе. Его внимательный настороженный взгляд ощупывал каждую деталь. Покосившиеся перила, огромные щели в дверной коробке и оконных рамах фасада. Выбитое стекло в одной из рам, замененное куском фанеры.

Неожиданно он ахнул: «Великий Боже!»

Было от чего испытать потрясение — мезуза с дверного косяка дома Пинскеров была сорвана. Не веря своим глазам, меламед быстро — словно чья-то невидимая рука властно толкнула в спину — взошел по рассохшимся ступеням на крыльцо.

И почувствовал, что в душу его закрадывается страх.

Дверь была незаперта и чуть покачивалась на ржавых петлях — как при хорошем сквозняке. А вдоль всего дверного косяка тянулись неровные глубокие борозды. Словно какой-то крупный зверь точил когти.

Борух внимательно осмотрелся. Мезуза, искореженная и сплющенная, валялась здесь же на крыльце, шагах в трех от косяка. Похоже было, что ее не только сорвали, но долго топтали ногами. Кто-то явно хотел оторвать от латунного цилиндра украшавшую его букву «шин» — первую букву имени «Всемогущий». По всему крыльцу были разбросаны клочки пергамента со стихами из «Шма, Исраэль».

Борух осторожно провел рукой по тому месту, откуда амулет был сорван. Рука предательски дрожала. «Ну-ну, — пристыдил он самого себя. — Не хватало еще трястись от страха из-за хулиганов…» Он решил, что кощунство сотворили долиновские босяки, по временам забредавшие в местечко и хорошо здесь чудившие. Слава Богу, случалось такое нечасто, да и забавы хулиганов были злыми, но не слишком уж жестокими: ну, посвистеть, сделать из полы свиное ухо и подразнить одиноко идущего еврея — лучше, если рядом с синагогой. В крайнем случае, побить окна в корчме. Не более того.

Ругая вполголоса долиновцев, меламед одновременно чувствовал, что дело может оказаться вовсе не в них. Он понимал, что необходимо предпринять какие-то действия. Например, позвать хозяина и указать ему на кощунственное безобразие, сотворенное у его дома.

Борух Бердичевский решительно толкнул скрипучую дверь и вошел внутрь.

В доме царила кромешная тьма — ставни плотно закрывали окна. Несмотря на щели в дверной коробке, воздух тут был спертым и густо насыщенным какими-то незнакомыми запахами, среди которых четко выделялся отвратительно-сладковатый аромат тления.

Меламед закашлялся. Странно, что за две недели жизни здесь Шмуэль Пинскер не попытался проверить собственное жилище. Что за удовольствие — дышать такой вонью! Меламед покачал головой и осторожно двинулся вглубь. Его шаркающие шаги, казалось, вызвали к жизни слабое эхо.

Борух остановился и прислушался. «Ничего удивительного, — подумал он, стараясь погасить появившееся чувство неопределенной тревоги. — Дом пустой, вот и эхо…» Он уже жалел, что пришел сюда. До сего дня бывать в гостях у Пинскера ему не доводилось. И по делу тоже. Как уже было сказано, Шмуэль жил одиноко, ни с кем не поддерживал ни знакомства, ни дружбы. Вообще, более мрачного и нелюдимого человека трудно было найти.

Единственным, кто захаживал к Пинскеру, был Сендер-дурачок, вспомнил вдруг меламед. «Точно, Сендер-дурачок к нему ходит. По праздникам, — подумал Борух с некоторым удивлением. — Только он и ходит…»

Глаза его привыкли к темноте. Он даже разглядел лестницу, ведущую на второй этаж, и кое-какую мебель, стоявшую в беспорядке.

А вот присутствия Шмуэля Пинскера не ощущалось. И это встревожило меламеда — особенно когда он вспомнил об изуродованной мезузе. «Мало ли что могли учудить долиновцы — особенно ежели напились…»

— Реб Шмуэль! — негромко позвал меламед. — Вы здесь? С вами все в порядке? Ничего не случилось?

Он подождал немного. Никто не отозвался. Борух повторил свой вопрос громче. Прислушался.

Никого.

— Эй! — крикнул он во весь голос. — Есть кто-нибудь? Отзовитесь!

В ответ донеслось лишь слабое эхо его собственных слов.

Меламед приблизился к лестнице. Прежде чем ступить на первую ступеньку, он внимательно — насколько позволяла темнота — осмотрел большое пустое помещение. Подойдя к ближайшему окну, Борух раскрыл ставни. Пасмурный свет, наполнивший комнату, показался очень ярким. Меламед облегченно вздохнул и вдруг замер. Ему почудилось за спиной чье-то быстрое движение. И еще — хотя Борух не поклялся бы в этом — показалось ему, что едва он открыл ставню, как где-то позади раздался короткий испуганный возглас, спешно подавленный.

«Уж не рехнулся ли реб Шмуэль от водки? Ох-хо-хо, водилась за ним эта слабость…»

Борух осторожно оглянулся.

Опять никого. Зато теперь он видел, насколько запущенной была эта большая комната с высоким потолком. Самый разнообразный мусор — от прелых прошлогодних листьев до осколков стекла — заваливал все углы. Старые кресла, колченогие табуретки образовывали причудливые группы по всему помещению. Все вокруг покрывала осыпавшаяся со стен известка, половицы рассохлись настолько, что оставалось лишь удивляться — как это он в темноте не споткнулся и не вывихнул себе ногу, пока добирался до закрытого ставнями окна. Да и сами ставни еле держались — ржавые гвозди, крепившие петли, наполовину вылезли из своих гнезд.

Задрав голову, Борух осмотрел потолок, посеченный огромными трещинами. Осуждающе покачал головой. Взгляд его упал на дверь второго этажа.

Она была распахнута.

Нахмурившись, меламед некоторое время смотрел туда. Исчезнувшее было тревожное чувство вновь царапнуло его.

Оттуда, из двери второго этажа, в освещенную дневным светом комнату словно бы вползала клочковатая тьма.

И похоже, хозяин дома находился там. На ступенях лестницы в ровном слое пыли отпечатались четкие следы башмаков.

«Все-таки что-то случилось…» — Борух приблизился к лестнице и сделал первый шаг. Ступенька жалобно заскрипела. Он сделал еще один шаг, потом еще. Снова остановился.

На этот раз ему подумалось, что звук, который он принял за эхо от своих шагов, не похож на эхо.

У него появилось ощущение, что кто-то невидимый осторожно идет за ним, стараясь попадать в ногу.

Меламед резко обернулся.

И пристыжено подумал, что на него, видимо, начинает действовать угнетающая обстановка запущенного жилища. Мгновение назад он готов был поклясться, что из какого-то темного угла за ним следят чьи-то недобрые глаза. Покачав головой и мысленно посетовав на собственную впечатлительность, Борух решительно поднялся по лестнице и вошел в комнату.

Воздух здесь был еще тяжелее.

И запах тления явственнее.

Бердичевский быстро подошел к окну и тоже распахнул ставни. Прежде чем оглянуться, он подождал немного. На сей раз никаких странных звуков Борух не услышал. Тогда он отвернулся от окна и окинул взглядом эту комнату, служившую хозяину спальней — судя по стоявшей в дальнем углу узкой кровати.

На кровати кто-то лежал, укрывшись с головой.

«Спит, — с некоторым облегчением подумал меламед. — Слава Богу, а то я…»

Он подошел к спящему, похлопал лежавшего по плечу и громко сказал:

— Реб Шмуэль, пора бы вставать. У вас там на крыльце набезобразничал кто-то…

Ни звука в ответ. Борух осторожно потянул одеяло и в ужасе отшатнулся.

Шмуэль Пинскер был мертв. Голова запрокинулась далеко назад, так что острый кадык под неестественно желтой кожей торчал вертикально вверх наподобие крохотной пирамиды.

Когда первый вполне естественный испуг прошел, меламед осторожно наклонился над умершим. Широко раскрытые глаза Пинскера уставились в потолок. Черты лица его были искажены странной гримасой: казалось, покойник то ли кричит от страха, то ли смеется.

Вдруг Борух вздрогнул и поспешно отступил от кровати: ему показалось, что направление неподвижного взгляда умершего хозяина дома изменилось. В то же мгновение послышался какой-то шум: будто под дырявым потолком единовременно снялась небольшая птичья стая.

Нет, ему положительно не хотелось более оставаться в этом странном месте. Сейчас он испытывал только одно желание: как можно скорее уйти отсюда. Внезапно у него закружилась голова и на глаза навернулись слезы — видимо, от спертого воздуха. Бердичевский покачнулся. На ресницах дрожали слезы. Из-за этого ему показалось, что в комнате происходит какое-то движение, очертания предметов явственно искажаются, а тени, отбрасываемые ими, начинают жить сами по себе.

Мало того — Боруху вдруг почудилось, что скончавшийся Пинскер пытается повернуться на бок и взглянуть на незваного гостя.

Это было слишком даже для меламеда Боруха — человека совсем не трусливого и весьма любопытного. Испустив сдавленный крик, Бердичевский бросился вниз по лестнице, затем на крыльцо.

Только тут он остановился.

Головокружение не прекращалось, к нему прибавился явственный неприятный озноб — предвестник сильного жара. Ноги казались ватными. Чтобы не упасть, ему пришлось опереться о перила крыльца.

— По-моему, я заболел… — прошептал меламед, щупая покрытый испариной лоб. — Только этого не хватало…

Его трясло все сильнее, зубы выбивали звонкую дробь.

Может показаться странным, но именно болезненные ощущения вернули испуганному меламеду некоторую бодрость и здравомыслие, утерянное несколько минут назад. Ему стало вполне очевидным, что все испытанное им только что в доме явилось просто лишь игрой воображения, возбужденного сверх меры фактом смерти знакомого человека и обычной простудой. Подумав об этом, Борух немедленно почувствовал сухость в горле и явные признаки начинавшегося насморка.

Неожиданно за его спиной с грохотом захлопнулась дверь. «Сквозняки, — подумал меламед с облегчением. — Дырявая крыша и дырявые стены. Конечно! Оттого и звуки эти странные, и тени…»

Теперь он и правда почувствовал себя лучше и увереннее.

— Надо срочно сообщить Ицику. Вот только отдышусь немного. — Он сказал это громко, продолжая крепко держаться за перила.

Ициком звали нового габая общины, выполнявшего одновременно обязанности главы «Хевро кадишо» — погребального братства.

На улице вновь появилась телега молочника. Теперь лошадь шла медленным шагом. Увидев неподвижную фигуру на крыльце, молочник натянул вожжи.

— Реб Борух! — крикнул он. — Что вы там делаете?

— Пинскер умер, — ответил меламед, испытавший при появлении телеги сильное облегчение. — Вы не видели Ицика? Надо бы ему сообщить.

— Что? — Мендель приложил ладонь к уху. Он был немного глуховат. — Что вы сказали?

— Я говорю — Пинскер умер! — Бердичевский повысил голос, отпустил наконец перила и осторожно сошел с крыльца.

Мендель удивленно присвистнул.

— Умер, — повторил он, подходя к телеге. — Надо же, — сказал Мендель. Круглое лицо молочника, обрамленное рыжей клочковатой бородой, приняло озадаченное выражение. — А я его вчера еще видел. Он не выглядел больным… Надо же, — повторил Мендель, окидывая внимательным взглядом фасад пинскерова дома. — Ай-ай-ай, какое несчастье. Отчего он умер, как вы думаете?

— Не знаю, — ответил меламед. — Я случайно узнал. Надо бы сообщить габаю, пусть позаботиться о похоронах.

Молочник кивнул.

— Я сейчас как раз к нему еду, — сказал он. — Я мигом.

Несмотря на сильнейшее желание уйти подальше от этого места, Борух Бердичевский дождался прихода «братчиков» из «Хевро кадишо» во главе с Ициком Ривкиным и даже, после некоторого колебания, последовал за ними в дом.

Странно — сейчас, в присутствии посторонних, ничего похожего на недавние пугающие ощущения он не испытывал. Да и дом выглядел вполне обычным — просто очень запущенным. Меламед несколько приободрился.

Тело покойного погрузили на специально предназначавшиеся для этого дроги и перевезли в бес-тохора — специальное помещение при кладбище. И вновь Бердичевский не решился уйти домой, тоже отправился в бес-тохора.

Заповедь отдания долгу умершему, одна из важнейших для евреев, заставила меламеда пробыть здесь в течение всей процедуры подготовки к погребению. Он молча смотрел, как «братчики»-мит'аским раздевали и медленно омывали теплой водой тело умершего, уложенное ногами к двери плохо освещенного помещения, — в знак очистки от скверны земных грехов. Он слушал, как вполголоса произносили при этом стихи из пророка Захарии: «Смотри, я снял с тебя грех твой и облек тебя в одежды нарядные», и стихи из пророка Йехезкеля: «И окроплю вас водою чистою, и очиститесь от скверны вашей». После омовения габай Ицик обмазал взбитым в специальной посудине яйцом голову и грудь покойника — эта процедура символизировала вечный круговорот жизни. Наблюдая за ней, меламед вдруг подумал, что действия главы поминального братства сейчас напомнили ему, как мать обмазывает смоченными в яйце перьями праздничную халу — прежде чем ставить ее в духовку. Сравнение ему самому показалось неуместным, он почувствовал некоторое смущение и на мгновение отвернулся.

Между тем мит'аским осторожно подняли тело так, чтобы оно оказалось в вертикальном положении. На какой-то момент Шмуэль Пинскер оказался лицом к лицу со стоявшим у входа в молельню Борухом Бердичевским. Меламед против воли напрягся.

Но на этот раз глаза покойника были закрыты, а черты разглажены, так что вид он имел вполне удовлетворенный. Бердичевский облегченно вздохнул и дальше уже без тревожного чувства наблюдал за последним омовением и за тем, как покойника обрядили в холщовый саван, швы которого были прохвачены грубыми широкими стежками. Члены погребального братства вымыли руки теплой соленой водой. Завернутого в саван покойника перенесли в молельню, и здесь габай прочитал над ним псалом, который должно читать родственникам: «Живущий под кровом Всевышнего…» — у Пинскера, как уже говорилось, не было родственников.

Вообще, вся эта процедура внесла в растревоженную душу меламеда заметное умиротворение, так что он был даже рад, что заставил себя пойти на кладбище. Придя домой, он не стал рассказывать матери всех подробностей случившегося, лишь коротко сообщил, что Шмуэль Пинскер внезапно скончался и что сам он только что вернулся с похорон. Эстер немного поахала, но вскоре успокоилась.

К ночи у Бердичевского резко подскочила температура, обострились насморк и кашель, так что всю следующую неделю он пролежал в постели, укутав горло и глотая терпкие отвары, приготовленные матерью. За это время неприятные детали случившегося в доме Пинскера почти полностью выветрились из его памяти. Все, что ему померещилось в доме несчастного Пинскера, все, что он там почувствовал, было отнесено и им самим, и его матерью к болезненному состоянию, в котором меламед пребывал в тот злосчастный день.

Вскоре после выздоровления, буквально через сутки, Боруха Бердичевского среди ночи разбудили сильные удары во входную дверь. Он открыл глаза, чуть приподнялся на локтях. Его мать, спавшая за ситцевой занавеской и тоже разбуженная стуком, недовольно спросила:

— Кого это там принесла нелегкая?

Они настороженно прислушались. Стучавший переждал какое-то время и вновь забарабанил. Меламед сбросил легкое одеяло, которым обычно укрывался летними ночами, быстро накинул поверх нижнего белья висевший у постели сюртук.

— Возьми свечу, — сонно сказала мать, выглянув из-за занавески. — И спроси сначала, кто это. Мало ли злодеев по ночам бродит…

Держа в руках светильник, меламед вышел в сени. Стараясь двигаться неслышно, он приблизился к двери и громко спросил:

— Кто там? Что случилось?

В ответ он услышал громкий шепот с частыми придыханиями, словно незваный гость немало пробежал, прежде чем добрался до крыльца:

— Реб Борух! Откройте, пожалуйста, откройте! — В шепоте отчетливо слышалась смесь страха и отчаяния. — Это я, Алтер! Ваш сосед!

Бердичевский сам узнал стучавшего. И удивился еще больше. Столяр Алтер Гиршфельд всегда производил впечатление спокойного и уверенного в себе человека. Борух никогда не подумал бы, что он станет колотиться в чужой дом среди ночи. Меламед быстро откинул щеколду, распахнул дверь. Гиршфельд с такой стремительностью бросился в сени, что едва не опрокинул хозяина. Забившись в угол, он закричал все тем же громким шепотом. Собственно, это был не шепот, а сдавленный истерический крик насмерть перепуганного человека:

— Закрывайте, скорее закрывайте, реб Борух!!. Умоляю вас… не пускайте их… — Тут голос его прервался, в полумраке прихожей слышно было лишь шумное прерывистое дыхание.

Какая-то частица страха передалась от гостя к хозяину. Во всяком случае, когда меламед, громко задвинув засов и дважды повернув большой ключ, повернулся к соседу, ему тоже было чуть-чуть не по себе. Тем не менее он постарался говорить спокойно и неторопливо — как привык беседовать с детьми в хедере.

По сути, Алтер Гиршфельд и производил сейчас впечатление ребенка-переростка. Длинный как жердь и тощий, с непропорционально крупными кистями рук, он стоял вжавшись в угол. Глаза его были широко раскрыты, и смотрел он в уже запертую дверь — будто ожидал, что кто-то ворвется вслед за ним.

— Ну что? Теперь вы успокоились? — с легкой тревогой спросил Борух. Он приподнял светильник и внимательно поглядел в лицо Алтеру. — Может быть, присядете?

Эти простые слова словно пробудили Гиршфельда от тяжелого выморочного сна. По лицу его пробежала короткая судорога, после чего оно стало менее напряженным. Руки, которые он держал на уровне груди — словно защищаясь от кого-то невидимого, — бессильно упали. Алтер медленно выпрямился и сделал шаг из угла по направлению к широкому столу, стоявшему в центре. Бердичевский поставил светильник на рассохшиеся от старости доски столешницы, подкрутил фитиль. Огонек стал чуть больше. Меламед пододвинул пришельцу один из двух старых табуретов, стоявших в сенях. Гиршфельд медленно опустился на табурет. Табурет скрипнул. От скрипа гость вновь вздрогнул и напрягся. Но лишь на мгновение. Хозяин сел напротив. Он старался не делать резких движений, интуитивно чувствуя, что страх, овладевший по какой-то причине его соседом, еще не прошел, только спрятался внутрь и что оцепенение, в котором пребывал сейчас Алтер Гиршфельд, ничего общего не имело со спокойствием.

Взгляд ночного гостя был вполне бессмысленным, как у только что проснувшегося человека.

Меламед сказал, стараясь говорить легким беззаботным тоном:

— А вы, сосед, напугали мою мать. — Он оглянулся на ситцевую занавеску, чуть колыхнувшуюся при этих словах. — Знаете, мало ли кто ночью бродит…

Меламед почему-то не решался ни о чем спрашивать перепуганного столяра. Мать выглянула из своего угла, сердито погрозила ему пальцем. Он отмахнулся.

— Что?.. — Алтер дернулся. — Что… почему… Я… — Он вновь смолк, только ноздри его крупного горбатого носа трепетали. Опущенные веки тоже подрагивали. Неожиданно столяр открыл глаза и уставился в угол. Выражение лица у него при этом было таким, будто Алтер усиленно старается что-то вспомнить. — Реб Борух, — сказал он севшим голосом и запнулся. Откашлялся. Продолжил почти нормальным голосом: — Реб Борух, могу ли я попросить глоток воды? Все пересохло в горле.

— Конечно. — Меламед быстро поднялся. Он испытывал смутное беспокойство от странного поведения соседа. Кстати пришлось воспоминание о том, что столяр был не дурак выпить. Правда, запаха спиртного не ощущалось, но… Бердичевский сказал:

— Можно и не только воды. — Он подмигнул. — Знаете, я недавно болел… Сильно простудился… — На мгновение от воспоминания событий, предшествовавших болезни, сердце его болезненно сжалось. Он поторопился закончить: — Хотите пропустить стаканчик?.

Губ Алтера Гиршфельда коснулась слабая улыбка. Он непроизвольно провел по запекшимся губам кончиком языка. Исподлобья посмотрел на хозяина, вопросительно оглянулся на занавеску, словно не решаясь ответить утвердительно.

— Не стесняйтесь, Алтер, не стесняйтесь. И я с вами заодно, мама не будет против…

При этих словах из-за занавески раздалось негодующее фырканье.

— Да-да, — поспешно сказал Борух. — Не пугайтесь, это она так. По привычке. Все в порядке, реб Алтер. — Он быстро подошел к посудному шкафу и вытащил графинчик водки и два граненых стаканчика.

Некоторое время Гиршфельд смотрел невидящими глазами на стаканчик, потом нерешительно взял его, поднял. Рука его сильно дрожала, он расплескал водку и быстро поставил стакан на место.

— Н-не могу, реб Борух… — пробормотал он. — Н-не могу…

Меламед озабоченно покачал головой.

— Вы неважно выглядите, — участливо сказал он. — Вы здоровы ли, реб Алтер?

Неожиданно Гиршфельд всхлипнул, запустил пальцы в рыжие всклокоченные волосы, закачался на табурете и громко застонал.

— Боже мой, реб Борух, Боже мой, это… Это было ужасно!.. — Гиршфельд снова всхлипнул.

«Не хватало еще, чтобы он тут расплакался, — подумал меламед. — Да что же это с ним приключилось?»

Вслух сказал:

— Успокойтесь. Расскажите, что вас так напугало.

Гиршфельд перестал раскачиваться, наклонился к сидевшему напротив меламеду.

— Что? — переспросил он громким шепотом. — Или кто? Кто? — Он тяжело дышал. — Клянусь вам, реб Борух, я и сам толком не знаю. Но… Это было ужасно! Просто ужасно!..

Видно было, что столяр вот-вот расплачется от страха.

— Выпейте, — скомандовал меламед. — Выпейте водки. Иначе вы не сможете ничего рассказать. Выпейте. А потом мы вместе подумаем, как вам помочь.

Решительный голос подействовал. Гиршфельд выпил, шумно выдохнул. Длинное лицо его мгновенно порозовело и покрылось мелкими каплями пота.

— Ну что? — спросил Бердичевский. — Легче стало?

— Реб Борух, — сказал вместо ответа Алтер, — я в здравом уме. Разве нет? Как вы думаете?

— Конечно, конечно, — заверил его Борух. — Вы в здравом уме и твердой памяти, никто и не думал сомневаться в этом. Наверное, вы просто устали. Может быть, переволновались. Так бывает.

Гиршфельд нетерпеливо помотал головой.

— Дело не в усталости, — произнес он, вновь понижая голос. — С этим домом нечисто.

Тут постоянно ощущавшаяся меламедом легкая тревога усилилась.

— О чем вы говорите, реб Алтер? — спросил он осторожно. — О каком доме?

Гиршфельд настороженно оглянулся по сторонам, поманил меламеда. Борух наклонился к нему.

— Реб Борух, — еле слышно прошептал Алтер, словно выдохнул, — в этом доме кто-то есть. Вы же знаете, его выкупил у общины Пинхас Коган. Я говорю о доме покойного Пинскера… — Он вдруг замолчал, пристально посмотрел на меламеда. — Коган нанял меня отремонтировать лестницу. Я согласился, почему нет? Работы последнее время мало, а Коган хорошо платит. Ну вот. Сначала все было хорошо. Я работал там. С помощником, Мотлом. Вы знаете Мотла Кагальника?

Меламед кивнул и бросил опасливый взгляд на мать, которая вышла во время рассказа из-за занавески и теперь тоже слушала столяра. От слов соседа по его телу пробежал легкий озноб.

— Так он сегодня умер… — Гиршфельд посмотрел на отшатнувшегося при этих словах меламеда расширенными глазами. — Я вышел из дома — на минутку, реб Борух, всего на минутку. А когда пришел — Мотл лежал под лестницей. И у него была свернута шея.

— Боже мой, что вы такое говорите… — ошеломленно прошептал меламед, опускаясь на стул. — Ты слышишь, мама?

— Слышу, слышу, — сказала Эстер. Она вышла из своего угла в теплом стеганом халате, наброшенном поверх длинной до пят ночной сорочки. — Извините, Алтер, что я в таком виде… И как же его угораздило упасть с лестницы? — спросила она.

— Упасть? — Гиршфельд не то всхлипнул, не то коротко рассмеялся. — Да его столкнули с лестницы, я даю вам слово!

— Ну-ну-ну! — Эстер покачала головой. — Кто же мог его столкнуть, ежели там никого не было? Бедняга мог оступиться. Голова закружилась от высоты, мало ли…

— Когда я стоял над ним, я слышал отвратительный звук — будто кто-то под крышей смеялся.

Борух вспомнил, как ему тоже слышались в доме Пинскера какие-то зловещие звуки.

— Чепуха все это, — сердито заметила Эстер. — Там же крыша как решето. Вот и завывает в дырах ветер. А вам невесть что мерещится…

Не слушая ее, Гиршфельд опять уткнулся лицом в ладони и принялся раскачиваться.

— Боже мой, сосед, Боже мой… Понимаете, — он отнял руки, — понимаете, я вдруг почувствовал, что в доме кто-то появился. Вы можете мне не верить, но я говорю правду!.. Сначала он только следил. Куда бы я ни пошел, чем бы ни занимался, за мной следили чьи-то глаза. Очень недобрые глаза, реб Борух, очень недобрые. Всякий раз, как только я чувствовал этот страшный взгляд, я цепенел. Меня охватывал такой ужас, что я… я готов был умереть от страха…

— Да… — бесцветным голосом сказал меламед. — Это правда. Я тоже… — Он вспомнил, как бродил по пустому дому в день смерти Пинскера. — Я помню, реб Алтер…

— Замолчи! — прикрикнула мать. — Что — ты тоже? Что ты помнишь?! Ты был болен, у тебя был жар! Тебе тогда что угодно могло померещиться.

Алтер Гиршфельд не обратил внимания на ее слова. Он о чем-то мучительно думал, словно потеряв нить повествования.

— Что было потом… Потом… — пробормотал он. — Понимаете, реб Борух, я начал видеть кошмарные сны. Мне снился Пинскер, покойный хозяин дома. Но не живой, а уже мертвый. Только глаза его жили, и эти глаза… Я чувствовал, что именно эти глаза — его глаза — за мною следят. Знаете, я ведь уже пять лет живу один, с тех пор как жену похоронил… Это очень страшно, реб Борух, очень страшно.

— Да… — выдавил меламед. — Это было очень страшно… Я знаю…

— Ну, хватит! Шли бы вы спать, сосед, — сухо сказала Эстер. — Понятное дело, переволновались. И парня жалко, совсем молодой. Ступайте, отдохните. И нам дайте отдохнуть. Утром придете, помяните мое слово — сами посмеетесь.

Гиршфельда вновь начала бить крупная дрожь. Он словно в ознобе потер широкие ладони. Худое лицо его, обрамленное жесткой черной бородой, в неровном свете масляного светильника казалось восковым.

— Какой там сон, Эстер, — забормотал он, — какой там смех, я же знаю — там кто-то есть, есть там кто-то… Кто-то прячется в этом проклятом доме, прячется, а я… — Он словно во сне потянулся к графину с водкой, задел рукавом пустой стакан. Стакан разбился.

Гиршфельд вскочил. От его резкого движения пламя задергалось. По стенам разбежались качающиеся тени. Широко раскрытыми глазами Алтер посмотрел по сторонам.

— Они, сосед, они… — Он вцепился в плечо меламеда. — За мной пришли… Не отдавайте меня, они меня убьют…

Тут терпение Эстер иссякло.

— Как вам не стыдно, реб Алтер! — в сердцах сказала она. — Что это вы, будто ребенок. Теней испугались.

Гиршфельд настороженно перевел взгляд с успокоившихся теней на свечу. Уперся руками в стол, помотал головой, словно отгоняя наваждение.

— Да, верно… — В голосе его слышалось теперь некоторое смущение. — Правда… Понимаете, там тоже были тени… — Он тяжело вздохнул, провел рукой по лицу. — Не надо было Пинхасу покупать этот дом. У него другой хозяин, понимаете? Другой. — Это слово Алтер произнес с нажимом. И повторил еле слышно: — Другой хозяин…

Меламед теперь прекрасно понимал, что дело было не в болезни. И уже преодоленный, казалось, страх вновь зашевелился в его душе.

Алтер сказал:

— Извините, реб Борух, что вот так ворвался к вам среди ночи, я себя не помнил от страха… Мне показалось, что кто-то бродит под окнами. Выглянул — никого. Только шаги, шаги… — Он замолчал, потом добавил — другим тоном: — А сейчас вот с вами поговорил — и как-то легче. Извините, я пойду.

— Оставайтесь, Алтер, — сказал вдруг Борух, не обращая внимания на сердито поджатые губы матери. — У нас, конечно, тесновато. Но мы найдем, где вас уложить.

— Нет, что вы. — Алтер болезненно улыбнулся. — Я пойду. Завтра скажу Пинхасу. Спокойной ночи. — Он быстро направился к двери, словно боялся, что его остановят.

Борух посмотрел на мать. В ее глазах он увидел тщательно скрываемую тревогу. Меламед подошел к окну, выглянул наружу.

Ночь стояла лунная, ее ровный серебристый свет хорошо освещал дорогу. Борух некоторое время молча смотрел, как Алтер Гиршфельд неуверенной походкой шел по улице.

— Надо было оставить его до утра, — сказал он, все еще глядя в окно. — У меня такое чувство… — Он замолчал. Когда Борух снова заговорил, голос его чуть подрагивал.

— Как может человек отбрасывать две тени?.. — Он повернулся к матери. — Мама, подойди.

— Что ты еще выдумал? Какие две тени? — настороженно спросила Эстер, тоже наклоняясь к окну.

— Видишь, луна яркая, видишь? — произнес меламед странным голосом.

— Ну, вижу, ну и что?

— А вон столяр идет. По Бондарному, видишь? — снова спросил меламед.

— Вижу.

— Так от него падают две тени, — сказал Борух и зябко передернул плечами. — Но луна-то в небе одна! И другого света нет. Видишь?

— Ничего не вижу, — сдержанно ответила Эстер. — Тебе показалось.

Борух бросил последний взгляд в окно. Гиршфельд уже скрылся за ближайшими домами. Меламед покачал головой. Возможно, мать была права. Ему просто показалось.

Миновало еще несколько дней. Очередное утро принесло Боруху Бердичевскому два неприятных известия. Первым из них было сообщение о внезапной кончине столяра Алтера Гиршфельда.

Мендель Хайкин, привозивший вместе с утренним молоком все местечковые слухи, рассказал, что Алтер вчера вечером поздно задержался на работе. Утром его нашли лежащим у раскладной лестницы со свернутой шеей.

— Видно, полез потолок чинить, — сказал молочник. — Да и упал. Может, оступился, может, лестница сдвинулась, а он не удержался. Знаете, как бывает…

Что же до второго известия, то оно подействовало на меламеда куда сильнее, нежели первое, хотя не содержало ничего таинственного и тем более страшного. Просто все тот же Мендель рассказал, будто бы мясник Пинхас Коган собирается просватать Рейзел за своего сына Ицика, ровесника Бердичевского.

— Пинхас Коган? — переспросил меламед, мгновенно забыв о прочем. — Который выкупил у общины дом Пинскера?

— Он самый. Только, похоже, уже сам не рад. После того как Алтер сломал там шею, никто что-то не хочет там работать. А без ремонта его не сдашь — очень уж ветхий…

— И что? — спросил меламед нарочито безразличным тоном. — Он уже засылал сваху?

— Кто? Коган? — Молочник пожал плечами. — Даже если нет, то вот-вот зашлет. Дело-то решенное.

По этой причине Борух Бердичевский задержался в хедере гораздо позднее обычного. Ему не хотелось идти домой. Не хотелось слушать традиционный рассказ матери о том, что случилось за день. Такое иной раз случалось и ничего общего с истинным отношением меламеда к матери не имело. Просто причуда настроения.

Мысли меламеда были сегодня целиком заняты Рейзел Белевской и ее предполагаемой свадьбой. Весь день он недвижно просидел на колченогом стуле посреди классной комнаты, невпопад отвечая на вопросы и никак не реагируя на проказы десятка разновозрастных учеников.

Мальчики постепенно разбрелись по домам, весьма разочарованные и удивленные странным поведением учителя. Бердичевский остался один в комнате с мутными окнами. На него накатило странное оцепенение, что-то вроде сомнамбулизма, при котором окружающая обстановка не имела никакого значения. Лишь когда свет дня в окнах погас окончательно и комната для занятий погрузилась в чернильную мглу, оцепенение оставило расстроенного меламеда, и он без всякого желания отправился домой.

Было холодно и темно. Луна пряталась за низкими облаками. Меламед шагал по узкой пустой улочке, погруженный в невеселые мысли.

Вдруг впереди послышался звук быстрых шагов. Борух поднял голову и увидел, что кто-то идет навстречу. Как раз в это время стало немного светлее — то ли от того, что луна наконец-то выглянула из-за туч, то ли просто глаза меламеда привыкли к полумраку ночной улицы. Так или иначе, но меламед узнал вдруг в приближающейся фигуре Рейзел, ту самую девушку, известия о возможной свадьбе которой погрузили Боруха в сегодняшнюю меланхолию. Рейзел замедлила шаги, ее непокрытые волосы вихрились подобно темному пламени.

— Ты? — пробормотал меламед, пораженный ее появлением здесь. — Рейзел?

— Здравствуй, Берл, — тихо сказала девушка, тоже останавливаясь. В ее глазах отражался странный голубоватый свет.

— Что ты делаешь на улице в такое время? — спросил Борух, приходя в полное смятение. — Уже поздно…

— Я искала тебя, — ответила Рейзел еще тише. В темноте Борух не столько увидел, сколько угадал появившуюся на ее лице слабую улыбку. В голове все спуталось окончательно.

— М-меня? — пролепетал он и непроизвольно облизнул разом пересохшие губы. — Ты? Искала меня? Но почему, Рейзел?

— Потому что я тебя люблю, — просто сказала Рейзел и подошла к нему почти вплотную. — Пойдем. Пойдем со мною, Берл.

Она положила руки ему на плечи и коснулась губами лба. Ее поведение было столь непривычным для скромной и молчаливой Рейзел, что Бердичевский невольно отступил назад и, словно ограждаясь, поднял руки.

— Ты не любишь меня? — удивленно спросила девушка. — Ты не желаешь меня, Берл?

— Ты говоришь странные вещи, — смущенно прошептал Борух. — Я люблю тебя, ты знаешь это. Но твой отец ни за что не позволит тебе выйти за меня замуж.

— Кто говорит о замужестве? — Рейзел рассмеялась резким неприятным смехом. — Я предлагаю тебе свою любовь, а не брак! Пойдем! — Она крепко взяла его за руку и повлекла за собой. Меламед подчинился, еще более пораженный последними словами девушки, считавшейся в Яворицах образцом скромности и послушания.

Они прошли около квартала и остановились у какого-то двухэтажного дома. Окна второго этажа слабо светились мертвенным белесым светом, и оттуда доносились слабые странные звуки — будто несколько человек часто дышат в унисон.

— Сюда, — сказала Рейзел. — Здесь хорошо. Не бойся, Береле, внутри никого нет, никто нам не помешает любить друг друга. Пойдем.

Борух почувствовал, как отчаянно заколотилось его сердце. Он узнал дом покойного Шмуэля Пинскера. Ноги словно налились свинцом.

— Ну же, — в голосе Рейзел появились нотки нетерпения, — ну же, дорогой мой, чего ты медлишь?

Вновь лишившийся дара речи меламед отчаянно замотал головой.

— Что? — брови девушки гневно изогнулись. — Не хочешь? Ты отказываешься от меня? Ничтожество! Ты должен войти! Ты должен меня взять!

Она вцепилась обеими руками в его рукав и потащила к входу.

Меламед в трудом высвободился и отбежал в сторону.

— Исчезни! — в отчаянии закричал он. — Ты не Рейзел! Ты не можешь быть ею… Ты не Рейзел! Не Рейзел! Всемогущий Боже, дай мне силы!.. — У него перехватило дыхание, и он замолчал.

Рейзел — или некто, принявший ее облик, — вдруг вспыхнула ослепительным белым светом.

И исчезла, рассыпав вокруг столь же ослепительные холодные искры.

Меламед в полном изнеможении доплелся до угла и привалился спиной к влажной стене, пытаясь успокоить рвущееся наружу сердце.

— Ты не Рейзел… — бормотал он непослушными губами. — Не Рейзел…

От страшного дома исходили волны духоты, наполненной отталкивающими, пугающими запахами и диссонирующими рычащими звуками. Борух понимал, что ему здесь нечего делать, нужно идти домой и постараться забыть сегодняшнюю напугавшую его встречу.

Но силы все не восстанавливались, дыхание оставалось прерывистым, и сердце продолжало колотиться как бешеное.

Внезапно призрачный свет, лившийся из распахнутых окон, погас — словно кто-то задул его источник. Одновременно с этим стихли звуки. Душные волны тоже мгновенно растворились в прохладном ночном воздухе, и разгоряченного лица Боруха Бердичевского коснулась освежающая прохлада.

В то же самое время он почувствовал, что уже не один на улице, что кто-то находится за его спиной. Меламед резко обернулся и не смог удержать облегченного вздоха: человеком, нарушившим его одиночество, оказался не кто иной, как Сендер-дурачок.

— Ты меня напугал, Сендер, — произнес Бердичевский. — Что это ты здесь делаешь, а?

Сендер подошел ближе и уселся на большой камень, лежавший на углу Бондарной улицы с незапамятных пор. Не отвечая на вопрос меламеда (Борух, впрочем, не ожидал ответа), он извлек из своих лохмотьев трубку, огниво и кисет с табаком. Неторопливо раскурив трубку и выпустив кольцо ароматного табачного дыма, Сендер негромко спросил:

— Ну что, реб Борух, страшно?

Речь была столь непохожа на привычную невнятную скороговорку дурачка, что Бердичевский на мгновение забыл обо всем, кроме внезапного изменения, происшедшего с Сендером. Он осторожно нащупал за спиной валун и тоже сел, удивленно разглядывая невозмутимое лицо, обрамленное клубами дыма.

Докурив трубку, Сендер выколотил из нее остатки табака — от черного дымящегося комочка брызнули в стороны мелкие искры, — спрятал трубку в карман и задумчиво сказал:

— Плохо дело, реб Борух, очень плохо. Давайте-ка я вас провожу домой, как бы несчастья не случилось. Она ведь и вернуться может, очень уж сильны ваши мысли об этой девушке, реб Борух.

— Вы… вы видели? — растерянно спросил Борух. От растерянности и от изменений, случившихся с нищим, он теперь обращался к Сендеру на «вы». — Вы понимаете, что это было?

— Что? — переспросил Сендер, поднимаясь с камня. — Или кто, реб Борух? Вам бы поостеречься. А то, знаете ли… — Лицо его вновь приняло настороженное выражение, он не договорил, схватил меламеда за плечо и спешно втащил в тень.

На пустырь перед домом Пинскера вышел человек, укутанный во что-то, поначалу показавшееся Бердичевскому длинным плащом. Но когда человек вышел на наиболее освещенное луной место, меламед понял, что прохожий завернулся в самый настоящий саван. Он непроизвольно ухватился за руку Сендера. Тот не пошевелился, только выдохнул еле слышно: «Тише, реб Борух, не дай вам Бог сейчас сказать хоть слово…»

Прохожий, между тем, остановился у крыльца дома, принялся медленно оглядываться по сторонам. Когда он повернулся в ту сторону, где прятались меламед и Сендер-дурачок, Бердичевский, понимая, что не должен подавать ни звука, тем не менее с трудом удержался от восклицания.

И было от чего.

На площади, обратив к ним затянутые мутной пленкой глаза, стоял бывший хозяин мрачного дома Шмуэль Пинскер. Сендер с силой надавил на плечи меламеда. Борух замер, стараясь даже не дышать.

Мертвец между тем обвел страшным взглядом всю улицу, после чего направился к входной двери. Он взбирался очень медленно, останавливался перед каждым шагом — пока наконец не скрылся внутри. Во втором этаже вновь призрачно засветились окна.

— Уйдем отсюда, Сендер, — прошептал Борух. — Скорее уйдем…

Вместо того чтобы так и поступить, Сендер-дурачок извлек из кармана какой-то мешочек, похожий на кисет, после чего, неслышно ступая, направился прямо к проклятому (иначе быть не могло) дому.

— Куда… — вскинулся было меламед, но вовремя прикусил язык.

Поднявшись на крыльцо, Сендер аккуратно высыпал содержимое мешочка у самой двери, после чего быстро вернулся к Бердичевскому.

— Что это вы делали? — спросил меламед изумленно. — Что вы там сыпали?

— Хочу знать, кто поселился в доме, — невразумительно ответил Сендер. — А теперь — пора. Утром посмотрим.

— Что посмотрим? — спросил Бердичевский. — И почему утром?

Но Сендер только нетерпеливо махнул рукой, и они спешно зашагали прочь от страшного места.

Меламед не спал всю ночь. Едва забрезжил тусклый осенний рассвет, он поспешил к проклятому дому. С трудом преодолев естественные опасения, Борух приблизился к крыльцу и наклонился над ступенями.

То, что накануне рассыпал на крыльце Сендер, оказалось порошком светло-серого цвета, похожим на пепел. Он покрывал ступени ровным слоем. На пепельном слое отпечатались странные трехпалые следы, напоминавшие птичьи. Но Борух с трудом представлял, какие птицы могли здесь бродить ночью. Во всяком случае, не куры и не гуси. Лапы, оставившие на пепле эти следы, размером никак не уступали человеческим ногам.

— Что же это за птички такие?.. — с понятной растерянностью пробормотал Борух, выпрямляясь и оглядываясь по сторонам. Улица была пуста: старики, имевшие обыкновение ходить в синагогу задолго до рассвета, давно уже прошли; прочие же горожане не привыкли выходить из домов в такую рань.

Дом тоже был пуст — судя по тишине, царившей внутри.

При всем пережитом вчера Боруха подмывало войти: видимо, кровь отца — старого солдата и отчаянного храбреца — по временам давала себя знать и в сыне-книжнике.

Сдержавшись, Борух решил прежде спросить у Сендера, что означали птичьи следы на крыльце. И что за таинственный пепел таскал он с собою в мешке. Вообще, весь день он думал над загадкой Сендера-дурачка, казавшейся ему куда более важной, чем страсти, разыгрывающиеся вокруг пустого дома.

В любом другом случае он непременно обратился бы к Леви-Исроэлу Галичеру, яворицкому раввину. Но, во-первых, тот, как назло, уехал по какой-то надобности аж в Полтаву и должен был вернуться не ранее, чем через неделю. А во-вторых, почему-то меламед был уверен в том, что старый Леви-Исроэл ничего не смог бы ему ни объяснить, ни посоветовать.

А вот в чем не был уверен Бердичевский, так это в том, что о загадке Сендера следует рассказывать кому бы то ни было, пусть даже раввину.

Так что, с трудом дождавшись окончания занятий, он чуть ли не бегом отправился в Чумацкую слободу, где жил Сендер-дурачок. Собственно говоря, он уже понял, что никаким дурачком этот человек не был, и называл его так просто по привычке.

Лачуга Сендера затаилась среди десятка подобных же трущоб, в которых обитали нищие и вконец опустившиеся обитатели Явориц. Шагая узкой немощеной улочкой, меламед то и дело переступал через кучи мусора, перебирался через огромные грязно-зеленые лужи. Несколько раз ему приходилось осторожно обходить растянувшихся поперек дороги пьяных — полуголых, в невообразимых лохмотьях.

Крохотный домик был сколочен из плохо оструганных и кое-как покрашенных досок, а поверху крыт полусгнившей соломой.

Контраст всему виду этого убогого жилища представляла укрепленная на дверном косяке большая мезуза, на которой тщательно вырезано было слово «Шаддай» — Всемогущий.

В лачуге, несмотря на раннее время, горел свет. Подойдя ближе и заглянув в мутное окошко, Борух увидел, что хозяин сидит у колченогого стола, на котором стоят две зажженные свечи, и внимательно читает толстую книгу, переплетенную в кожу.

Как ни покажется странным, но представшая картина ничуть не удивила меламеда, он ожидал чего-то подобного. Преодолев внезапно овладевшую им робость, Бердичевский хотел было постучать в окно, но не успел. Сендер, дочитав страницу, закрыл книгу, после чего громко сказал:

— Входите, реб Борух, что ж на улице-то стоять?

При этом он не смотрел в окно. Бердичевский вошел в дом, коснувшись пальцами мезузы.

— Это действительно был пепел, — сказал Сендер, едва меламед прикрыл за собой дверь. — Знаете, реб Борух, если взять плаценту впервые окотившейся черной кошки, высушить ее, а потом сжечь, то пепел такой позволяет иной раз увидеть следы… следы тех, кто обычно следов не оставляет…

Меламед не удивился тому, что Сендер дал ответ на его вопрос прежде, чем вопрос прозвучал. Осторожно сев на предложенный табурет, он внимательно рассматривал лицо хозяина и удивлялся про себя, что раньше ничего не замечал. Сейчас меламед видел, каким пронзительным взглядом обладал Сендер, каким спокойным достоинством веяло от его бледного лица, обрамленного черной с проседью бородой.

Пауза затягивалась. Борух сообразил это и сказал:

— Сендер, — при этом голос его чуть дрогнул, — что происходит в том доме? Вы же знаете, правда? Кто там поселился, что им нужно?

— Кто там поселился? — задумчиво повторил нищий. Его высокий лоб прорезала глубокая поперечная морщина. — Вы хотите услышать от меня, реб Борух? Или увидеть своими глазами?

На мгновение Борух дрогнул. Но только на мгновение.

— Увидеть, — твердо ответил он. — Увидеть своими глазами.

Сендер-нищий кивнул.

— Это серьезное испытание, — произнес он тихо. — Но оно необходимо. Мы с вами, реб Борух, должны будем отправиться туда, в дом покойного Пинскера. И изгнать его нынешних обитателей. Иначе, боюсь, Яворицы ожидает весьма печальная участь.

— Кто же поселился в доме Пинскера?

— Приходящая В Ночи, — сурово ответил Сендер. — Лилит, первая жена Адама. Я предупреждал Шмуэля, я говорил ему: не гоже одинокому мужчине ночевать в пустом доме. Именно к таким и приходит Лилит, именно таких она соблазняет дьявольской своей красотой… — Он замолчал на мгновение. — Да вы и сами едва не стали ее жертвой. Вчера, реб Борух. Она всегда поначалу принимает облик той, которую мужчина более всего желает и считает недоступной. — Сендер покачал головой. — Да, реб Борух, это она, жена Ашмедая, царя чертей, повелителя всяческой нечисти. Это она, царица демонов ночи, Приходящая В Ночи, Летающая В Темных Покоях. Соблазняя одиноких мужчин, она рожает от них все новых и новых демонов. Они-то и захватили пустой дом. Если их не изгнать, очень скоро они распространят свою власть на весь город…

Только сейчас, услышав все то, что подтверждало его смутные страхи и тревожные догадки, — только сейчас Борух Бердичевский испытал подлинный ужас. Такой сильный, что руки его стали влажными, а сердце словно ухнуло вниз. Внимательно наблюдавший за ним Сендер сказал:

— Вам вовсе не обязательно идти туда вместе со мной, реб Борух.

Меламед проглотил комок, стоявший в горле, неверными движениями стер пот, выступивший внезапно на его лице.

— Нет-нет, — сказал, вернее выдавил он. И зажатость, неестественность голоса неожиданно разозлили его и одновременно успокоили. — Нет! — громко повторил Бердичевский. — Вовсе нет, я просто еще не совсем оправился после болезни. Конечно, я пойду с вами, реб Сендер. Не о чем говорить, это дело решенное!

Взгляд Сендера, казалось, проникал в самое его сердце. Каббалист долго молчал.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Мы пойдем вместе. Ближе к полуночи, когда все они опять соберутся. Ждать осталось совсем недолго.

И вновь, как накануне, Борух Бердичевский видел перед собой мрачное двухэтажное здание на пустыре. Но теперь с ним был спутник, вселявший уверенность и спокойствие. Поэтому он лишь на секунду замешкался, когда Сендер неторопливым, но решительным шагом поднялся по ступеням и распахнул перед собою дверь.

Против тайного опасения меламеда никто на них не набросился, едва они переступили порог. Дом казался по-настоящему пустым. Ветер гулял по помещению, и слабое завывание сквозняка да еще гулкое эхо шагов нищего и меламеда были единственными звуками здесь.

Сендер подошел к столу, размещавшемуся у окна, поставил на по краям стола две свечи и положил между ними толстую книгу. Зажегши свечи, он прочитал короткую молитву, смысл которой остался непонятен Боруху, как ни напрягал он слух, чтобы разобрать хоть слово в скороговорке каббалиста. После этого Сендер раскрыл книгу и принялся что-то искать в ней, водя указательным пальцем по строкам. Меламед на цыпочках приблизился к нищему и осторожно заглянул через его плечо.

Книга, которую читал Сендер, оказалась одним из томов Талмуда, и раскрыта она была на разделе, трактующим проблемы наследования имущество.

Это несколько удивило Бердичевского, он-то втайне ожидал, что книга, захваченная нищим, окажется каким-то магическим сборником заклятий и особых каббалистических молитв (Борух не знал о существовании таких молитв, но верил в то, что они, конечно же, существуют). Увидеть, как в таком месте и в такое время некто спокойно углубился в изучение столь прозаических вещей, было полной неожиданностью.

Закончив чтение интересовавшего его раздела, Сендер перевернул страницу и вдруг громко сказал:

— Итак, ты претендуешь на то, что осталось от смерти хозяина? В таком случае явись сюда и предъяви свои претензии!

Борух опешил, но тут же сообразил, что речь Сендера обращена была не к нему, а к кому-то невидимому.

Большая комната внезапно наполнилась звуками. Вначале они походили на невнятный говор множества людей, хотя ни единого слова нельзя было разобрать. Говор становился все громче и превратился в угрожающий гул.

Сендер досадливо прихлопнул рукой по книге:

— Я же сказал: предстань перед нами и перед Законом и выскажись!

Прямо в центр комнаты стянулась вдруг прятавшаяся по углам тьма. Она походила на абсолютно черный туманный столб, поднимавшийся от пола к потолку. И столб этот глухо и гулко вздыхал. От него тянуло влажным холодом, болотной сыростью.

Пламя свечей судорожно дернулось, словно от резкого порыва ветра. Сендер чуть прикрыл свечи рукой, подождал, пока пламя успокоилось, и собрался было вновь обратиться — к тьме, тяжело вздыхавшей в нескольких шагах от него.

Но не успел. Позади, у входа послышался звук тяжелых шагов. Борух оглянулся и тут же судорожно схватился за плечо Сендера.

В распахнутой двери, озаренный слабым призрачным светом стоял хозяин дома Шмуэль Пинскер. Он медленно поворачивал голову, словно оглядываясь по сторонам, потом зашагал внутрь.

Почти дойдя до стола, у которого находились Сендер и Борух, он вновь остановился.

— Бож-же м-мой… — трясущимися губами прошептал меламед. — Бож-же вс-семогущ-щий…

Мертвец стоял неподвижно. Его бледное, чуть зеленоватое лицо обращено было не к ним. Он смотрел в середину клочковатой тьмы, колыхавшейся в центре комнаты.

— Оставь нас, — звучным глубоким голосом произнес нищий. — Ты более не принадлежишь миру живых. Так уходи! Исчезни! Возвращайся в прах, из которого был создан!

Мертвое лицо исказила мучительная гримаса. Покойник покачнулся и медленно поднял руки, словно пытаясь защититься от слов Сендера.

— Исчезни! — повторил Сендер, повелительно. — Во имя Господа, Бога Израилева, великого и страшного, приказываю тебе — вернись в могилу!

Тело Шмуэля Пинскера содрогнулось. Меламед, затаив дыхание, ждал, чем закончиться поединок между живым словом и мертвой плотью.

Черты лица покойника вдруг начали стираться, словно у мягкой восковой куклы под нажимом пальцев. И сама его фигура обрела призрачные, размывающиеся очертания. Спустя какое-то время перед меламедом и нищим остался непонятным образом удерживающийся в вертикальном положении саван. Но вот он упал. Ткань съежилась, свернулась в крохотный комочек, стала прозрачной и провалилась сквозь пол.

Пока с несчастным покойником происходили превращения, вокруг царила полная тишина. Но едва исчез саван, со всех сторон послышался жуткий вой и визг. Тьма, поначалу собранная в колеблющийся туманный столб посередине помещения, вдруг словно развернулась и окружила стол, у которого стояли Сендер и Борух.

И из этой тьмы, под поистине дьявольскую, рвущую уши какофонию, то здесь, то там проступили странные, искореженные фигуры. Меламед понял, чьи следы отпечатались в пепле, рассыпанном Сендером: примерно до пояса чудовища были еще похожи на людей, но вместо ног они опирались на огромные когтистые лапы — вроде птичьих. Эти порождения темного тумана выглядели столь ужасающе, что Бердичевский невольно закрыл глаза. Раздался демонический хохот. Он вздрогнул. Смеялась женщина — если только это существо могло быть названо женщиной: ее фигуру окутывало холодное бело-голубое сияние, черные волосы застывшим вихрем окружали мертвенно-бледное лицо с горящими ослепительным красным огнем глазами. Ноги скрадывались клубами черного тумана, поднимавшиеся сквозь щели в полу. От этого тумана тянуло холодной болотной сыростью и запахом гниющих водорослей.

— Приходящая В Ночи… — пробормотал меламед. — Дьяволица Лилит… Чему ты смеешься?

— Я смеюсь тому отвращению, которое вызвал в тебе вид моих детей. — Она плавно повела тонкой полупрозрачной рукой в сторону окружавших ее чудовищ. — Но их вид — не более чем отражение греховных мыслей и желаний их отца, только что изгнанного вами в холодную могилу. Я посещала его ночами, я дарила ему свою любовь. А то, что плоды этой любви выглядят столь ужасающе для твоего, меламед, взгляда, — его вина… Как ты думаешь, меламед, окажись ты на его месте, как выглядели бы наши дети? Ты ведь мог оказаться на его месте, и совсем недавно — вчера. На его месте! — повторила она и торжествующе рассмеялась.

Борух непроизвольно облизнул пересохшие губы.

— Оставь его в покое, — сказал Сендер. Голос его звучал совсем как обычно — лишь очень чуткое ухо могло уловить тщательно скрываемое напряжение. — Он защищен от твоей власти. Давай лучше обсудим то, ради чего мы здесь. Я буду обращаться к тебе как к женщине, хотя ты даже не человек. И призвал я тебя на Дин-Тойрэ, на суд Закона. Итак, отвечай: для чего ты пришла сюда и по какому праву завладела пустым домом?

— По праву наследования, — гордо ответила Лилит. — Мои дети имеют право на имущество своего покойного отца. О, я знаю, ты можешь сказать: мы не были женаты, да к тому же есть у меня муж, и не один, а значит дети мои, — она повела призрачной полупрозрачной рукой в сторону молчащих отвратительных демонов, — незаконнорожденные, мамзеры. Но ты, знающий Закон, знающий Писание, — ты должен признать: еще со времен Рамбама мамзеры имеют право на ту же долю в имуществе умершего отца, что и законные дети. А других детей, кроме этих, у Шмуэля не было! Не любил он ни одну женщину, кроме меня, мудрец. И ты это знаешь!

Больше всего удивил меламеда тот факт, что дьяволица хорошо знает Писание и ссылается на него.

— Вот так! — заявила Лилит. — Так что — убирайтесь отсюда и не мешайте моим детям вступать во владение принадлежащим им имуществом! Ибо мы преступили свои границы и оказались здесь в согласии с теми самыми законами Торы, на которые ты ссылаешься.

Сендер заговорил после очень продолжительной паузы. Голос его был ровным и спокойным:

— Сказано: места обитания демонов — пустоши и подземелья, но никак не человеческие жилища. Как же ты посмела появиться здесь, в нарушение закона, положенного тебе от века? — Он резко взмахнул рукой. — Заклинаю тебя Святым Именем, получающимся по стиху: «Да падут с твоей левой стороны тысячи, а с правой — десятки тысяч, к тебе пусть не доступятся»! Исчезни с глаз людских, ступай туда, где отведено место для тебя и таких как ты!

Прекрасное женское лицо вдруг исказилось яростью настолько, что у Боруха Бердичевского в который уже раз душа унеслась в пятки. Тотчас раздался жуткий вой — меламеду показалось, что он несся одновременно со всех сторон. В лицо ему ударил сильный порыв ледяного ветра, так что он с трудом удержался на ногах. Еще мгновение — и этот адский вихрь завертел бы его и унес Бог весть куда.

Неожиданно он услышал, как в вой и проклятия чудовищных порождений ночи вплелся новый звук. Он креп, становился громче. Вскоре меламед с удивлением услышал, что это человеческий голос, звучно читавший какую-то молитву. Он открыл глаза — это удалось ему с трудом — и обнаружил стоявшую рядом с ним высокую фигуру, простершую руку по направлению к черному вихрившемуся облаку.

— Сендер… — прошептал он. — Сендер…

Чтобы удержаться на ногах, меламед вцепился в крышку стола так, что сломал себе ногти. Но резкая боль не заставила его разжать пальцы.

Напор со стороны повелительницы ночи усилился. Борух чувствовал, что не в силах более противостоять ему. В ту самую минуту, когда сочившиеся кровью пальцы его уже отпускали спасительный стол, Сендер повысил голос и произнес три имени:

— Саной! Сансаной! Самнаглоф!

То были имена ангелов, когда-то пленивших Лилит и наложивших на нее заклятие. Борух читал об этом.

Все звуки исчезли, все замерло в полной неподвижности. И на фоне этой пронзительно звенящей тишины четко вырисовались следующие слова нищего:

— Летающая В Темных Покоях — ПОДИ ПРОЧЬ, ЛИЛИТ!

Тишину тотчас расколол пронзительный вой. Черное облако свилось в подобие смерча. Темный вихрь стремительно несся по дому, собирая прелые листья, мусор и пыль.

— Будь по-твоему! — вскричала невидимая дьяволица из сердцевины смерча. — Мы уйдем! Но только с тем, что принадлежит нам по праву!

Вой стал еще выше, несчастный меламед больше не мог вытерпеть. Он изо всех сил сжал голову руками и, не удержавшись, рухнул на пол.

— Ко мне! — воскликнул вдруг нищий. Голос его дрогнул. — Скорее, наружу! Наружу!

Борух Бердичевский плохо соображал. Он даже не сразу понял, чья рука ухватила его за шиворот и потащила к распахнутой двери. Влекомый Сендером, он скатился со ступенек крыльца и не останавливаясь побежал дальше — прочь от пустого дома.

Остановились они, преодолев не менее ста метров. С трудом восстановив дыхание, Борух вопросительно посмотрел на Сендера.

Лицо каббалиста обращено было к проклятому наследству Пинскера. Борух тоже посмотрел туда. Дом осветился изнутри таким ярким светом, что стены его показались остолбеневшему меламеду прозрачными. Сияние стало еще ярче. Борух Бердичевский на мгновение зажмурился, а когда раскрыл глаза, то увидел темный вихрь, спускавшийся от самых туч на дрожащую крышу.

Одновременно раздалось сильное гудение, под ногами задрожала земля. Гул становился все сильнее, в него вплетались бессвязные вопли и пронзительный визг, поднимавшийся до высоты, уже нестерпимой человеческому слуху.

Добравшись до высшей точки, дьявольская какофония вдруг прекратилась. Вращающийся столб тьмы укутал колеблющиеся стены. Сияние погасло.

На какое-то мгновение все замерло. Потом вновь раздался угрожающий гул, и чертов дом с оглушительным грохотом провалился под землю.

Сразу после этого тьма, укрывавшая перекресток Екатерининской и Торговой улиц, рассеялась. Вновь стало относительно светло, но это был вполне естественный и не очень яркий свет луны, выглянувшей из-за облаков, что медленно плыли по ночному небу.

— Все кончилось, — усталым голосом сказал Сендер. — И, похоже, я проиграл. Они не вернутся в Яворицы, но дом Пинскера — свое наследство — они утащили с собой.

Борух еще плохо соображал и потому никак не отреагировал на эти слова.

Он растерянно озирался по сторонам. В домах, находившихся всего лишь на расстоянии полусотни шагов отсюда, свет был погашен.

— Неужели никто ничего не слышал? — прошептал Борух. — Ничего не слышали, ничего не видели… Странно, как это могло быть?

Сендер развел руками.

— А чего вы ждали, реб Борух? Кто-то что-то слышал, кто-то что-то заметил… Вы увидите: никто ничего не будет спрашивать. И главное — никто ничему не удивится. Все сделают вид, будто здесь всегда был пустырь. И поверьте — это к лучшему.

Борух немного помолчал, потом медленно кивнул.

— Кажется, я понимаю, — сказал он задумчиво. — Вы правы, реб Сендер. — Меламед снова замолчал. Спросил: — Что же… выходит, Шмуэль умер из-за нее?

— Я уже объяснял, — нехотя произнес Сендер. — Она всегда приходит к мужчинам, проводящим ночи в одиночестве. Будь то вдовец, бобыль или только еще взрослеющий юноша. Она делает так, что они видят в этой демонице свои самые сокровенные желания… — Сендер устало вздохнул. — А потом она рождает от них детей — таких же демонов, как она сама. Соблазняя мужчину, посещая его сны каждую ночь, она его истощает и в конце концов убивает. Так случилось с Шмуэлем — ах, не хотел он слушать Сендера-дурачка, а ведь я давно заметил все это и предупреждал его! — Сендер горестно покачал головой. — И как же велика была его страсть к дьяволице, если он даже из могилы стремился встретиться с нею снова и снова…

— Послушайте, реб Сендер, — сказал Борух, внимательно слушавший слова нищего. — А чем грозило для Явориц то, что эти отродья поселились бы в доме покойного Пинскера?

— Есть, есть у Летающей В Темных покоях милая привычка, — мрачным тоном ответил каббалист. — Крадет она по ночам чужих детей и подменяет их своими. Вот и вырастает в нормальной семье тот, кто разрушает чужие души, подтачивает веру и сбивает людей с пути праведности… — Он помолчал немного. — Давно уже не дает мне покоя одна история, которую я слышал от деда. Во времена «гзейрос тах», в страшные годы хмельнитчины, одна семья, бежавшая от погрома, столкнулась с казачьим разъездом. Пьяные от разбоев и грабежей казаки тут же зарубили отца семейства и двух его старших детей. А потом пришла одному из убийц в голову мысль, от которой холодеет сердце. Совсем уж было собрался он убить последнего из детей, младшего, а потом надругаться над женщиною, но вдруг сказал: «Ну-ка, хлопец, возьми рушницю да убей эту жидовку! Побачимо, чи будешь ты добрым казаком?» И тогда сын — ему еще десяти не исполнилось — выстрелил в собственную мать и убил ее. И казаки похвалили маленького убийцу, пощадили его. Накормили, напоили, взяли с собою. Я часто думаю — а не был ли этот сын подменышем, сыном Приходящей В Ночи? Не увидел ли в его лице пьяный казак какую-то особенную черту, отличающую его от прочих людей, и евреев, и гоев? Или особенное выражение, вдруг промелькнувшее в глазах? И кем был тот казак, подвергший мальчика жуткому испытанию?

Меламед содрогнулся, представив себе эту картину.

— Может быть, он выстрелил, чтобы избавить ее от мучений? — осторожно спросил Борух.

Сендер пожал плечами:

— Все возможно, — ответил он нехотя. — Все возможно. Даже и… — Он замолчал, хмуро глядя в угол.

Но Борух Бердичевский понял то, что именно нищий не договорил. И вновь коснулся души его холодный страх.

— Реб Сендер… — Меламед зябко поежился. — Реб Сендер, вы уверены, что она не успела этого сделать? Вы уверены, что нет в наших домах подменышей?

Сендер словно не услышал. Меламед понял, что на этот вопрос ответа у чудотворца не было. Медленно обвел он взглядом притихшие дома. Представил себе, как совсем недавно их обитатели со страхом прислушивались к странным звукам, доносившимся снаружи.

И еще предстали перед его мысленным взглядом детские колыбели. Кто спал в них сейчас, кого баюкали обитатели обычных яворицких домов?

— Эту ночь я, наверное, не скоро забуду, — сказал меламед после долгого-долгого молчания. Такого долгого, что, когда эта фраза прозвучала в холодном воздухе, ночь уже отступила и забрезжил на горизонте свет восходящего солнца. — А вы, реб Сендер? Что вы теперь будете делать? — Меламед уже давно понял, что Сендер-дурачок на самом деле вовсе не дурачок и не нищий, а тот, кого называют «нистер», «сокровенный», «скрытый» — тайный праведник, каббалист, защитник и чудотворец.

Нищий пожал плечами.

— Не знаю, — ответил он. — Куда-нибудь уйду. Местечек на Украине много… — Он вздохнул.

— Зачем вам уходить, Сендер? — горячо сказал Бердичевский. — Оставайтесь! Даю слово, я никому ничего не скажу! Ваша тайна останется с вами!

Сендер покачал головой.

— Скажете вы кому-нибудь или не скажете — это не имеет никакого значения, реб Борух. Люди должны видеть во мне нищего дурачка, а вовсе не знатока Каббалы.

— Но почему?

— Каждый человек должен рассчитывать на силы собственной души, а не на живущего рядом чудотворца. Да, конечно, я всегда приду на помощь, я всегда поддержу, но… Видите ли, реб Борух, человек должен знать, что помочь себе может он сам. Именно такое знание придает ему силы, направляет по истинному пути. Если же он в каждом случае будет втайне надеяться на помощь извне — его душа останется в состоянии сна. И как же легко в этом случае может он свернуть на пути зла… — Сендер вздохнул. — Нет, реб Борух, теперь мне предстоит дальняя дорога. Прощайте. — Он поднялся на ноги. — Мне пора. Скажите раввину, когда он вернется из Полтавы, что здесь, — Сендер указал на огромный чернеющий круг, оставшийся там, где еще недавно находился дом Пинскера, — скажите рабби Леви-Исроэлу, что здесь лучше всего построить синагогу. — Он кивнул меламеду, прощально поднял руку и неторопливо зашагал прочь.

— Стойте! — вскричал Борух. — Неужели вы не дадите мне на прощание ни одного совета, реб Сендер?

— Совета? — Сендер задумчиво посмотрел на меламеда и чуть усмехнулся. — Что ж… Женитесь, друг мой.

— Жениться?.. — растерянно переспросил меламед. — На… на ком?

— На той, которую любите. На Рейзел Белевской. Реб Борух, почему вы решили, что родители невесты вам непременно откажут?

ДВЕ ЖЕНЫ СОЛДАТА ХАИМА-ЛЕЙБА

Жили-были в Яворицах Аврум-Гирш и Лея-Двойра. Оба молоды, красивы и, как водится, — бедны. Не смогли устроить свадьбу накануне Симхэс-Тойра, Отложить ее решили на полгода — до весны. Почему — никто не знает, — но понадобилось Богу, Чтоб ушел зимою Хаим на турецкую войну… Постаревший, похудевший, он пришел к ее порогу В бескозырке и шинели — лишь в десятую весну. И сказал он: «Я вернулся», — протянул невесте руки, И качнуло Лею-Двойру будто огненной волной. Показалась горькой встреча после долгой той разлуки, Но они сыграли свадьбу, стали мужем и женой. Год прошел, и вот однажды он с работы воротился, Подошел к окну и молча обратил лицо к луне. О заботах и печалях говорить не торопился — Лишь когда пробило полночь, Хаим-Лейб сказал жене: «Я в Болгарии далекой быть солдатом научился. И ружье казалось легким для привычных к бою рук, И на Шипке, и под Плевной я в сраженьях отличился, Но меня однажды метко подстрелил башибузук, И сочли меня убитым. Было то в ночном дозоре. И земле решили тело, как положено, предать. Но, очнувшись, я увидел, что с тревогою во взоре Надо мной склонилась дева, красоты — не описать… Было странным то жилище, и сверкали златом стены. И красавицу спросил я: «Кто же мне благоволит? Кто избавил — то ль от смерти, то ль от тягостного плена?» «Я, — она сказала просто. — А зовут меня — Лилит». Я, услышав, ужаснулся, а она сказала: «Милый, Я спасла тебя, и значит, ты отныне — только мой. Видишь след на перевале? Это — тень твоей могилы. Жив останешься, покуда буду я твоей женой!» Жил я с нею, как с женою, но тоска меня терзала По невесте и по дому… И надумал я бежать. Дьяволица догадалась и однажды мне сказала: «Отпущу тебя, но знай же — ты обязан это знать: Ты мечтаешь Лею-Двойру объявить своей женою… Не держу тебя, но все же возвращайся поскорей. Мы с тобой делили ложе, десять лет ты жил со мною. Больше года ты не сможешь жить, как прежде, средь людей…»» И сказал он: «На рассвете от тебя уйду навеки. Так прощай же…» И застыла Лея-Двойра, чуть дыша… И тотчас открылась рана, и тотчас сомкнулись веки. И в небесную обитель унеслась его душа… …Прозвучал над телом кадиш, и притихла вся округа, И закат сверкал, как будто чистым золотом залит. Две вдовы стояли рядом, но не видели друг друга Горемыка Лея-Двойра и надменная Лилит.

Рассказ шестой ОСКВЕРНИТЕЛЬ СНОВ

Не имел духу разглядеть он их; видел только, как во всю стену стояло огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза…

Н.В. Гоголь Вий

Печка никак не хотела разгораться. Хаим-Лейб Гринберг старательно размахивал перед поддувалом куском фанеры, орудовал кочергой так, что едва не вышиб из печки покосившийся колосник, гремел тяжелыми чугунными кольцами плиты — все напрасно. Лучина прогорела, поленья время от времени начинали дымить, заполняя всю комнату сырым горьким дымом, но не горели.

Хаим закашлялся, вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза, выпрямился.

— П-пойду еще нарублю дров, — сказал он хмуро, ни к кому конкретно не обращаясь. — П-посуше выберу, от этих никакого толку…

Трое парней, таких же, как он, бохеров[15], сидевших за столом перед раскрытыми книгами, согласно кивнули, не отрываясь от чтения. Хаим помедлил в надежде, что кто-нибудь из товарищей вызовется составить ему компанию. Так и не дождавшись, накинул висевший у двери овчинный тулуп, разочарованно качнул головой и вышел в холодный сырой сумрак зимнего вечера.

Флигель, одну из двух комнат которого занимали бохеры, построили лет двадцать назад и первоначально использовали в качестве дровяного склада при синагоге. Но потом, когда стараниями яворицкого раввина Леви-Исроэла Зальцмана при синагоге открылся маленький бес-мидраш[16], бывший склад-флигель отремонтировали и разделили стенкой в полкирпича на две комнаты. В меньшей поселился шамес Йосль с женой Фейгой и двумя дочками шести и восьми лет; большая комната, приняв четыре узких топчана, длинный стол и табуретки, превратилась в общежитие для бохеров. Синагогу теперь чаще называли клойз[17], поскольку при ней существовал интернат для учеников. Клойз «Ор Довид», «Свет Давидов». И, хотя в маленьком местечке и клойз был маленьким (каким и быть клойзу?), но, все-таки, теперь не было нужды отсылать мальчиков, закончивших обучение в хедере, далеко от дома; напротив, из иных местечек присылали подростков в яворицкий клойз. И реб Зальцман очень гордился детищем своим, и каждого своего ученика называл иллуем[18]. А еще больше гордился клойзом шамес Йосль, сын старого шамеса Тевье, три года назад скончавшегося и похороненного на яворицком кладбище.

Оттого ли, что Хаим слишком долго всматривался в непроницаемую черноту, диковинно выглядевшую под ярким лунным светом, или от стремительного перехода из душноватой комнаты во влажную свежесть улицы, у юноши резко и коротко закружилось голова. Он покачнулся и машинально схватился за столб, подпиравший навес над крыльцом.

Головокружение прошло так же внезапно, как и появилось. Хаим глубоко вдохнул прохваченный морозом воздух и сошел с крыльца.

Подойдя к сложенной в углу под навесом поленнице, он разыскал колун и круглый чурбак-плаху. Поставив на плаху подходящее полено — оно казалось менее сырым, чем прочие, — Хаим размахнулся тяжелым колуном и, крякнув, одним ударом развалил полено точно пополам. Потом еще раз и еще. Мускулы радовались работе, у него поднялось настроение. Он вообще был крепок физически, хотя старая знахарка Шифра как-то обмолвилась, что в раннем детстве Хаим тяжело болел. Правда, отец — раввин Яков-Лейзер Гринберг — никогда об этом не говорил. Сейчас уже и не спросишь — в прошлом году рабби Якова похоронили. От тяжелой же болезни, перенесенной в детстве, остался лишь один след — легкое заикание, усиливавшееся, когда он смущался или нервничал.

Заготовив достаточное количество дров, Хаим смахнул с чурбака щепки и присел на него, чтобы перевести дух.

Лунный свет померк от неслышно наплывавших облаков, налетавший слабыми порывами ветер, чуть покалывавший разгоряченное лицо, вызывал еле слышный звон в замерзших ветвях деревьев.

Какое-то движение почудилось ему в глубоких тенях у калитки, вызвало смутный страх. Хаим потянулся к топору, настороженно всмотрелся в темноту. Причиной тревоги оказался всего лишь большой кот. Несколько месяцев назад он появился в синагогальном дворе и обжился достаточно быстро, так же быстро научился откликаться на данное ему Цви-Гиршем имя Хахам — что лишь подтверждало точность выбора имени. С самого начала он выделял именно Цви-Гирша — время от времени, бесцеремонно проникая в комнату бохеров, он укладывался спать на постель Цви-Гирша.

У Хаима кот не вызывал никакой симпатии. Может быть, из-за бесцеремонности. Или же из-за странного уродства: его морда была чуть длиннее, чем у других котов, и немного скошена влево, отчего уголок губы Хахама постоянно приподнимался, показывая крупный кривой клык.

Иногда Хахам, пригревшийся и подремывавший на коленях Цви-Гирша, вдруг вперялся неподвижным взглядом в сидевшего обычно напротив Хаим-Лейба. В такие мгновения Хаиму чудилась скрытая недобрая усмешка в янтарных глазах, рассеченных пополам черными продольными зрачками…

Дома Хаим-Лейб застал оживленный разговор, вернее сказать — спор. Маленький, щуплый Цви-Гирш, выглядевший куда моложе своих шестнадцати — словно вчера отпраздновавший бар-мицву[19], — наседал на Нафтуле-Берла и Велвл-Вольфа. Вечно сонный круглолицый Велвл-Вольф чуть оторопело хлопал глазами, его двоюродный брат Нафтуле-Берл посмеивался.

Хаим остановился в дверях, недоуменно окинул взглядом споривших, прошел к окончательно погасшей печке, свалил дрова в угол.

— Так что? Почему же разбойник, выхватив нож, вдруг заплакал и ушел, не тронув купца? И что он сказал жене? — спрашивал Цви-Гирш, чуть не повизгивая от восторга. — Ну-ка, ну-ка, угадайте! Почему Файвелу не подошел для разбоя нож, который дала ему жена?

— Чем сп-порить, п-попробовали бы печку разжечь, — проворчал Хаим. — Ночью в сосульки п-превратимся.

Спорщики на мгновение замолчали, переглянулись. Цви-Гирш повернулся к нему. Был он, как уже сказано, маленьким и щуплым, а в последнее время еще и похудел так, что длинный нос казался еще длиннее. От спора щеки Цви-Гирша разрумянились.

— Как ты думаешь, Хаим, — вкрадчиво спросил он, — вот ежели петух выпил молока, а его сразу после этого зарезал шойхет[20], — какой пищей он будет считаться? Мясной или молочной?

Присевший у капризной печи Хаим недоуменно уставился на него.

— Чего-чего? — пробормотал он. — Какой п-петух?

Неуверенность его проистекала из вечного ожидания подвоха со стороны товарищей. Он знал, что его никогда не принимали всерьез, считая тугодумом, а то и просто глупцом. И все вечерние споры разыгрывались главным образом для того, чтобы подтрунить над его якобы медлительным умом и не очень умелым разговором. Хаим-Лейб был уверен, что и сегодняшний диспут они затеяли с той же целью.

— Так как же, Лейбеле? — нетерпеливо теребил его за рукав Цви, подскочивший почти вплотную и смотревший на насупленное лицо Хаима-Лейба снизу вверх. В глазах его искрился с трудом сдерживаемый смех. — Петух выпил молока, целую кружку, стал молочным, а его шойхет взял, да и зарезал. А? Так что? Это треф[21]? Или кошер? Сколько ему следует поститься до того, как попасть под нож?

— П-постой! — сказал озадаченно Хаим-Лейб. — П-петухи же не п-пьют молоко!..

Его товарищи обрадованно захохотали.

— Н-ну вас… — обиженно буркнул Хаим. — Тоже, нашли себе р-развлечение… Так и я могу… — Он задумался. Остальные ожидали, предвкушая очередное развлечение.

Лицо Хаима-Лейба порозовело. Он вспомнил одну каверзную историю, услышанную им некогда от отца.

— А вот, — сказал он, приободрившись. — Вот, ну-ка, ответьте. Шел как-то Иошуа бин-Нун по стану в субботу. И в-вдруг видит: один еврей работает, нарушает святость субботнего отдыха. И-иошуа, понятное дело, не стал сам его наказывать, а решил донести на него М-мойше-рабейну. Ну, как наш ш-шамес обо всех нарушителях д-доносит рабби Леви-Исроэлу. Он взял с-специальную дощечку и записал на ней имя нарушителя — забыв, что н-наступила суббота, а в с-субботу писать нельзя. — Хаим-Лейб замолчал и, хитро прищурившись, обвел взглядом товарищей. Те переглянулись.

— Ну и что? — Нафтуле пожал плечами. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ч-что не так в э-этом рассказе? — спросил Хаим-Лейб. — М-могло т-такое с-случиться? Или н-нет?

Они задумались.

— Н-не мог Иошуа забыть, что суббота, — убежденно сказал Велвл. — Он же ученик и помощник Мойше-рабейну!

— Мог, м-мог, — заверил его Хаим-Лейб. — Любой может забыть, на то он и ч-человек.

— М-может, тот, работавший в субботу, был гоем? — предположил Цви-Гирш.

— Откуда в еврейском стане во время завоевания Кнаана гой? — хмыкнул Хаим-Лейб. — Нет, и это н-неправильно.

— Сдаемся! — хлопнул в ладоши Нафтуле-Берл. — Говори!

— Э-эх! — Хаим-Лейб по-взрослому покачал головой. — Если бы он забыл, что наступила суббота, как бы он понял, что тот человек нарушает ее святость? А если бы он не забыл, как бы он мог писать? — и, подражая раввину Леви-Исроэлу, назидательно поднял палец. — Надо быть внимательными.

Велвл-Вольф презрительно хмыкнул

— Подумаешь! — сказал он. — Загадки, вопросы… Я вот могу чудо совершить! Давай поспорим, Лейбеле, что если ты семь раз обежишь вокруг стола, то по моему слову останешься в одной рубашке!

Хаим-Лейб хмуро посмотрел на товарища. Лицо Велвла было серьезным и даже вдохновенным.

— А н-на что п-поспорим? — спросил он.

— Если случится так, как я сказал, ты за меня всю неделю будешь мести полы, — предложил Велвл. — А ежели нет — я за тебя буду рубить дрова и носить воду. Всю неделю.

Хаим-Лейб еще немного поколебался и согласился. Не потому что хотел посмотреть, как тощий Велвл-Вольф таскает ведра с водою и охапки дров, а потому что очень ему хотелось узнать, как же это может случиться, чтобы по слову — и в одной рубашке остаться?

Пробежав семь раз вокруг стола, он остановился.

Велвл важно объявил:

— Видишь, я выиграл!

— К-как же — выиграл? — недоуменно спросил Хаим-Лейб. — Ты же сказал — я останусь в одной р-рубашке!

— Верно. А ты разве в двух? — Велвл-Вольф изумленно вытаращил глаза. — Ну-ка, покажи!

И снова они покатились со смеху, глядя на растерянного Хаима.

— Да н-ну вас… — Хаим-Лейб чуть не заплакал от обиды. Но развеселившиеся подростки не желали прекращать подначки. Особенно Цви-Гирш. Румянец на его впалых щеках стал еще ярче, но очередной смешок быстро превратился в сухой кашель. Некоторое время он не мог справиться с приступом. Улыбки на лицах Велвла-Вольфа и Нафтуле-Берла сменились тревогой; что же до Хаима, то при виде согнувшейся почти пополам, сотрясающейся в жестоком кашле тщедушной фигурки он мгновенно забыл об обиде.

Втроем они осторожно уложил Цви-Гирша в постель. Справившись с приступом, он слабо махнул рукой и отвернулся к стене. Хаим-Лейб тихонько вздохнул. В последнее время Цви-Гирш выглядел не лучшим образом. Он явно похудел, предпочитал большую часть времени проводить дома, иной раз даже пропускал вечернюю молитву, ссылаясь на слабость.

Цви-Гирш, Нафтуле-Берл и Велвл-Вольф вскоре сонно засопели, каждый на свой манер, а Хаим все лежал без сна, бездумно уставившись в потолок.

Чья-то тень мелькнула за окном. Он осторожно скосил глаза.

За окном действительно кто-то был.

Сердце Хаима-Лейба забилось тревожнее, когда он разглядел на круглой голове неизвестного по-звериному остроконечные уши.

Тень вдруг резко увеличилась в размерах, и прямо в душу Хаима уставились вспыхнувшие кроваво-красным огнем огромные жуткие глаза.

Но уже через секунду глаза погасли, тень метнулась от окна и исчезла.

Преодолев страх, Хаим спустил босые ноги на холодный пол. Поднялся, стараясь ступать осторожно, подошел к окну, выглянул наружу.

Во дворе никого не было.

Набросив прямо поверх белья висевший на крючке тулуп, Хаим сунул босые ноги в успевшие остыть сапоги и, решительно распахнув дверь, вышел на крыльцо.

Холодный воздух сотней морозных иголок впился в лицо. Он внимательно осмотрелся.

Посередине двора, задрав хвост, стоял Хахам. Кот словно прислушивался к чему-то. Видимо, именно он и заглядывал в окно. Зыбкий снег луны, падавший сквозь разрисованное морозными узорами стекло, превратил его тень в какое-то фантастическое чудовище. Хаим разозлился, подобрал с земли крупную ледышку и запустил ею в кота. Тот развернулся и неторопливо прошествовал к воротам. У ворот остановился и оглянулся, словно приглашая за собой.

Хаим шагнул к нему, а кот одним прыжком перемахнул через ворота. Парень ускорил шаги и вскорости оказался на улице, ведущей от синагоги к базарной площади. Кот ровной рысцой бежал впереди, шагах в двадцати от парня.

Так они проследовали пустой улицей, обрамленной черными силуэтами притихших домов, и очутились на базарной площади.

Кот вдруг растворился в сгущавшейся темноте.

Хаим-Лейб остался один.

Тяжко вздыхавшее небо казалось до чрезвычайности близким. Тучи свивались в медленный водоворот. Они были уже не черными, а багрово-красными, и багрово-красные отсветы ложились на все окружающее — на пустые прилавки, коновязь, колодец.

Хаим-Лейб тревожно осмотрелся и едва не ахнул: окружавшие площадь дома явно обезлюдели; они мрачно глядели пустыми, лишенными стекол провалами окон. Будто с вечера все жители местечка поспешно бросили родные места и бежали куда глаза глядят.

Стало трудно дышать, кружилась голова. Хаим-Лейб глубоко вздохнул и тут же закашлялся. Воздух оказался наполненным едкой гарью и невесть откуда взявшимся жирным пеплом.

Повинуясь внезапному чувству, Хаим-Лейб сделал несколько шагов по площади в направлении одного из переулков, откуда беззвучный ветер выдувал охапки гнилых листьев.

Остановившись у перекрестка, он увидел в конце улицы багровое зарево. На этом фоне четко вырисовывалась медленно бредущая одинокая фигура, в которой он с изумлением узнал Цви-Гирша.

«Цви! — хотел было крикнуть он. — Откуда ты взялся?»

Но слова сами замерли на его губах, когда Цви-Гирш приблизился. С каждым движением он словно высыхал. Кто-то невидимый лишал его жизненных соков. Когда Цви-Гирш остановился в нескольких шагах от Хаима, то был похож на скелет, обтянутый желто-серой кожей. Только наполненные мукой выпуклые глаза еще жили на его мертвом лице.

«Ты… Что ты делаешь здесь, Цви?!» — беззвучно спросил Хаим-Лейб.

Безгубый рот распахнулся, открыв черный провал. Ответ прошелестел, словно ветер по листьям: «Ищу свой сон…»

Цви-Гирш начал нелепо загребать руками воздух, и тут Хаим обратил внимание на нечто, поначалу принятое им за тень Цви. Но нет, то была не тень; движения зыбкой качающейся фигуры отнюдь не повторяли движений Гирша.

От нее тянуло ледяным холодом. У Хаима начали покалывать щеки, а затем словно ледяная игла пронзила виски. Фигура Цви-Гирша вдруг расплылась, растворяясь в сгустевшем до вязкости теста воздухе; одновременно «тень» увеличилась в размерах, закрыв от испуганного взора Хаима что-то, происходившее позади, в конце пустой улицы. Он успел лишь заметить смутную массу, медленно плывшую к нему.

Ледяное дыхание становилось сильнее, и сильнее становилась боль от вонзившейся в виски иглы. Беззвучно затряслась и исчезла фигура Цви-Гирша, содрогнулись и опали дома, прилавки, колодец и коновязь. Даже небо, затянутое тяжелыми багровыми тучами.

Хаим в ужасе закричал.

И проснулся.

Сначала ему показалось, что на самом деле он не проснулся, а всего лишь переместился из одного сна в другой — таким тусклым и серым был утренний свет, лившийся в невысокое окошко. Слева от себя он слышал бормотанье: то всегда просыпавшийся раньше всех Велвл-Вольф повязывал тфилин, вполголоса читая «Шма, Исраэль». К его голосу присоединился почти неотличимый по тембру голос Нафтуле-Берла.

Хаим потянулся, сел на кровати. Поморщился от тянущей тупой боли в мышцах. Оделся и аккуратно застелил постель.

Нафтуле-Берл и Велвл-Вольф уже стояли у выхода. Цви-Гирш все еще лежал, укрывшись с головой. Вольф нетерпеливо бросил:

— Эй, Цвика, вставай, сколько можно тебя ждать?

Хаим-Лейб решительно подошел и потряс спящего за плечо:

— Вставай, соня!

Никакого эффекта.

Он потянул одеяло и отшатнулся.

— Б-б-боже мой…

Заглянув через плечо Хаима, Вольф тоненько взвизгнул.

Цви-Гирш лежал на спине, и глаза его были открыты, но ничего более страшного и отвратительного, чем этот взгляд, Хаим-Лейб в своей жизни не видел.

На обомлевших юношей уставились синеватые белки, по краю отороченные ветвистыми красными жилками. Ни радужных кругов, ни зрачков не было. Казалось, глаза несчастного Цви развернулись так, что теперь смотрели внутрь черепа.

Ноги Хаима словно приросли к полу. За спиной хлопнула дверь — не выдержав жуткого зрелища, Велвл-Вольф выбежал из комнаты. Нафтуле-Берл стоял, но тоже был готов к тому, чтобы удрать отсюда.

— Позови рабби Леви-Исроэла… — прошептал Хаим. Вернее, попытался прошептать. Сил его хватило лишь на то, чтобы открыть и закрыть рот. Но товарищ понял и с готовностью помчался за раввином.

Цви приподнялся и сел на кровати. Движения его были неестественными — словно кто-то невидимый взял юношу за обе руки и с силой потянул вперед. Он медленно повернулся к оцепеневшему Хаиму и взглянул на него — если это слово уместно — своими жуткими белыми глазами. Одновременно Цви-Гирш приподнял обе руки с растопыренными пальцами. Рот его чуть приоткрылся, но ни звука не было произнесено.

Упершись спиною в холодную стенку, Хаим тоже инстинктивно поднял руки, как будто хотел оттолкнуть Цви.

Цви-Гирш тяжело встал на ноги, но не пошел к Хаиму, а принялся странным образом кружиться на одном месте. При этом изо рта его вырвалось монотонное жужжанье.

Хаим попытался незаметно передвинуться к двери. Цви не обращал на него никакого внимания, целиком поглощенный танцем-кружением. Время от времени он хлопал в ладоши, и тогда уголки рта его искривлялись, а на губах выступала розоватая пена.

Вдруг Цви-Гирш замер в нелепой позе и рухнул на пол. Одновременно распахнулась дверь, послышались возбужденные голоса. Хаим облегченно перевел дух.

Рабби Леви-Исроэл остановился у входа. Всегда суровое его лицо, обрамленное клочковатой седой бородой, на этот раз выглядело мрачнее обычного. Сопровождавшие его бохеры остановились на крыльце. Вытянув шеи, они с любопытством заглядывали внутрь. Нафтуле-Берл и Велвл-Вольф топтались позади всех и явно не горели желанием войти в комнату. Лица у всех были бледными.

Раввин подошел к лежавшему, наклонился. Выпрямившись, сказал ни к кому не обращаясь:

— Он мертв. Бедный мальчик.

В ночь накануне похорон Хаим сидел на крыльце, глядя в низкое небо невидящими глазами. Если бы кто-нибудь спросил его: «Хаим-Лейб, о чем ты сейчас думаешь?» — он вряд ли сумел бы ответить.

Но не было вокруг никого, кроме Хаима и его несчастного соседа, да еще молочника Менделя Пасковера, члена Погребального братства. Реб Пасковер согласился посидеть ночь и почитать псалмы над телом бохера.

Далеко за полночь Хаим услыхал странный звук, шедший из-за двери. Звук был похож на тяжелый вздох. Хаима пробрала дрожь — притом что ничего действительно пугающего в этом звуке не слышалось, обычный вздох уставшего или огорченного человека. На миг ему в голову пришла безумная мысль: Цви-Гирш жив!

Он быстро поднялся и вошел в дом, стараясь не скрипеть дверью.

Мертвый Цви-Гирш сидел на кровати и медленно водил руками вокруг себя, словно пытаясь что-то нащупать. Глаза его были закрыты.

Реб Пасковер лежал у стены бездыханным. Рука его все еще судорожно сжимала Книгу псалмов.

Хаим-Лейб не мог заставить ноги слушаться. Словно завороженный следил он за движениями покойника. Тот вновь лег, так что его вытянутые вперед руки оказались направленными вверх.

Хаим попытался прочесть молитву, но похолодевшие губы остались неподвижными.

Внезапно из-за его спины в комнату быстро вошел — вернее сказать, вполз — кот. Не обратив никакого внимания на Хаима, он деловито проследовал к лежавшему на полу Менделю. Вспрыгнув на грудь несчастному молочнику, кот долго рассматривал его искаженное гримасой лицо, потом неслышно прошел к Цви-Гиршу, руки которого все еще торчали вверх. Тотчас руки бессильно упали.

Хаим осторожно попятился в дальний угол, изо всех сил сжимая зубы, чтобы они, не дай Бог, не начали выбивать барабанную дробь. Дьявольский кот вдруг резво вспрыгнул на книжную полку, стоявшую рядом с постелью Цви-Гирша, и сильным ударом лапы сбросил оттуда несколько томов. Соскочив затем на пол, он начал, громко урча, отбрасывать книги одну за другой, пока не добрался до нужной. Тут Хахам зашипел, спина его изогнулась дугой, он принялся яростно рвать книгу когтями, так что во все стороны полетели клочья бумаги. После этого гигантским прыжком, немыслимым для обычного кота, покрыл расстояние от стены до распахнутой двери и скрылся.

Дальнейшее Хаим-Лейб помнил смутно. Комната в одночасье заполнилась большим числом встревоженных полуодетых людей — Хаим-Лейб даже не понял толком, откуда они взялись. Голова его кружилась, сердце бешено стучало в груди, все тело покрылось испариной. Прибежавший с прочими рабби Леви-Исроэл принялся было расспрашивать его о случившемся, но, всмотревшись в лицо юноши, оставил его в покое. Хаим тяжело опустился на скамью, закрыл глаза и почувствовал, что проваливается в темноту. Прежде чем окончательно потерять сознание, он успел подумать, что уже испытывал подобное ощущение — совсем недавно.

Открыв глаза, Хаим увидел озабоченно склонившуюся над ним пожилую женщину. Голова ее была тщательно повязана черным платком, светлые, почти прозрачные глаза казались чужими на изрезанном морщинами коричневом лице.

— Шифра… — сказал он слабым голосом. — Где я?

Знахарка облегченно вздохнула.

— Я велела отнести тебя в мой дом, — пояснила она. — Рабби Леви-Исроэл не возражал. Так что пару дней, пока не окрепнешь, поживешь здесь… — Она пощупала его лоб, покачала головой. — У тебя жар, мальчик. Думаю, ты простудился. Да еще нервы… — Шифра отошла от постели. — Я дам тебе горячего отвара, поспишь — завтра легче будет.

Хаим приподнялся и сел. Комната, в которой он находился, была небольшой, но уютной. В детстве он часто бывал здесь — когда отец уходил в синагогу, а погода не позволяла играть на улице.

— Что с Менделем? — осторожно спросил Хаим. — Что с Менделем Пасковером, Шифра?

Знахарка стояла к нему спиной и то ли не расслышала, то ли не захотела отвечать.

— Шифра, — сказал Хаим, — этот к-кот, которого приветил Цви-Гирш. Цви умер из-за него. И р-реб Пасковер тоже. — Едва жуткая картина всплыла в памяти, Хаим вновь почувствовал сильнейший озноб. — Эт-то ч-чу-у-удовище…

Шифра присела на край кровати, рядом с Хаимом. Внимательно посмотрела на его отрешенно спокойное лицо и поняла, каких усилий стоило парню это спокойствие.

— Рабби Леви-Исроэл считает, что у тебя бред, — молвила она. — Раввин сказал, что тебя слишком взволновала смерть товарища.

Шифра протянула ему кружку. Хаим некоторое время задумчиво смотрел на медленно кружившуюся зеленоватую жидкость.

— Ц-цви-Гирш, — сказал он. — Отчего же умер Цви-Гирш? Что говорит рабби?

Шифра развела руками.

— Цви был очень больным мальчиком, — сказала она. — У него и в детстве несколько раз были приступы падучей. Один раз при мне. Силы небесные, как его, бедненького, били судороги! Я еле-еле спасла его… — Старуха скорбно покачала головой. — Вот и в этот раз. Похоже, бедняга просто задохнулся. Язык парня завалился назад и закрыл дыхательное горло. Так иногда бывает, к несчастью. Рабби Леви-Исроэл думает: он одновременно сильно закашлялся. Вот такое совпадение: приступ падучей совпал с приступом кашля…

— А М-мендель? — спросил Хаим-Лейб. — Как объяснить его смерть?

— Что ты несешь, Хаим?! — ахнула Шифра. — Я думала, ты оговорился… Он вовсе не умер, слава Богу! Его сморил сон. Он жив и здоров. И так же глуп, как прежде.

— Значит, все померещилось… — упавшим голосом произнес Хаим. Он поднес кружку к губам. В ноздри ударил пряный, чуть кисловатый запах. Хаим зажмурился и сделал глоток, затем отдал кружку знахарке и обессилено откинулся на мягкую подушку.

— Н-ничего я не видел, — хмуро сказал он. — Ничего.

Шифра сообщила, что Нафтуле-Берл и Велвл-Вольф под разными предлогами уехали к родителям.

— Я п-пойду домой, — заявил после этого Хаим-Лейб. — Я буду сидеть шиве по Цви-Гиршу.

Шифра попыталась его удержать. Но Хаим упрямо повторил: «Я должен сидеть по нему шиве. Он был сиротой, как и я. Мы почти родственники, Шифра».

В последний день траурной недели почему-то посетителей не было. Хаим-Лейб рассеянно листал Псалтирь. Дело близилось к вечеру. Зимнее солнце уже наполовину скрылось за горизонт. Косые лучи проникали сквозь низкое окно, окрашивая внутренности комнаты в тусклые красновато-коричневые тона. Хаим отложил в сторону книгу: все равно ничего не было видно. Вдруг на крыльце послышалась негромкая возня, заскрипела дверь, и в комнату, неслышно ступая, вошел Хахам. Он остановился в самом центре и настороженно осмотрелся.

Все прежние страхи парня мгновенно ожили, когда он увидел силуэт кота, четко вырисовывавшийся на фоне кроваво-красного заката.

Кот между тем искоса глянул на него, но не двинулся с места. Похоже, бохер его нисколько не интересовал.

Зато его очень заинтересовала постель покойного Цви-Гирша. Хахам приблизился к ней, постоял немного, потом вспрыгнул на топчан, застеленный тонким суконным одеялом, и вновь замер, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь к чему-то. Кончик его хвоста слегка дергался.

И тут Хаим поразительно ясно вспомнил давешний сон с мертвым Цви-Гиршем. С ужасом понял он вдруг, что чудовищная тень, выросшая за спиной Цви-Гирша, более всего походила на гигантского, вставшего на задние лапы кота.

Между тем Хахам перепрыгнул на постель Велвла-Вольфа и принялся тщательно ее исследовать. Медленно прошелся вдоль и поперек, то и дело останавливаясь. Добравшись до подушки, помесил ее лапами, будто тесто.

Губы Хаима мгновенно пересохли, он хрипло прошептал:

— Уб-бирайся п-прочь…

Кот лениво повернул голову в его сторону и негромко мурлыкнул. После чего резво соскочил с топчана и неторопливо направился к двери. Прежде чем выйти, он еще раз оглянулся на Хаима-Лейба. Из ярко-желтых глаз словно ударила молния. Сами глаза вдруг изменили цвет и превратились в огненно-красные, словно горящие угли. Хаима обдало настоящим жаром.

Но уже через мгновение кот растворился в лучах заходящего солнца.

Сама собой захлопнулась дверь. В наступившей тишине слышно было, как за стеной негромко переругивались Йосль с женой. Стряхнув оцепенение, Хаим-Лейб выбежал на крыльцо и увидел, что кот никуда не убежал, а стоит посередине двора и смотрит прямо ему в глаза, то ли поддразнивая, то ли приглашая следовать за ним. Хаим двинулся к нему, и тогда Хахам повернулся, быстро подбежал к воротам и выскользнул за калитку.

Стемнело. Вскоре Хаим уже не мог различить, где они находятся и куда направляются. При этом самого кота он прекрасно видел, несмотря на сгустившуюся темноту.

Впереди появились какие-то скалы или камни, окруженные светящимися огоньками. Тут Хахам вдруг напружинился и одним гигантским прыжком скрылся в этих камнях. Хаим остановился. В нагромождении камней он узнал развалины старой синагоги. Хаим готов был повернуть назад, но все-таки решил продолжить преследование. Для этого ему пришлось собрать все свое мужество. При взгляде на слабые огоньки, мерцавшие вокруг развалин, сердце парня ушло в пятки: он вспомнил рассказы о том, что ночью в таких местах иногда собираются души умерших и что живым они представляются в виде таких вот слабо мерцающих огоньков.

Он осторожно обогнул развалины и остановился у единственной могилы, находившейся в этих местах. Кто был похоронен здесь, никто толком не знал. Одни говорили, что это могила святого мученика рабби Авраама, другие — что лежит здесь великий грешник, имя которого забыто и никогда не станет известно.

Хаиму показалось, что высокий, чуть покосившийся деревянный навес-штибл над этой могилой закачался. Словно между дрожащим от страха бохером и этой могилой потекла легкая, почти прозрачная дымка.

— Благословен Ты, Господь, Царь Небесный… — прошептал он. Слова молитвы вылетели из его памяти. — Благословен Ты, Господь Всемогущий, Царь Израиля…

Явственный столб дыма поднимался от надгробной плиты к центру деревянного навеса, становился все четче, одновременно разрастаясь во все стороны, подобно призрачному дереву. Его зыбкие ветви потянулись к Хаиму, медленно окружили его и стали плотнее, пока наконец не укрыли от парня все окружающее.

Одновременно тело его обрело удивительную легкость, стало почти невесомым. Едва Хаим-Лейб успел ощутить это, как в непроницаемой тьме, его окутавшей, поднялся сильный ветер. Неслышный, но мощный воздушный поток подхватил парня, закружил его, в результате чего тот окончательно потерял представление о верхе и низе.

Неожиданно окутавшая его тьма начала отпадать клочьями, пока не исчезла полностью. Тотчас ветер прекратился. Хаим упал на землю, поднялся на ноги и осмотрелся.

Он стоял на весеннем лугу, освещенный солнечными лучами. При этом самого солнца видно не было, небо затягивала низкая белесая пелена, сквозь которую каким-то чудом пробивался свет.

Та же белесая пелена затягивала горизонт, так что Хаим-Лейб не мог разглядеть, где и чем заканчивается луг. Место казалось ему смутно знакомым. Присмотревшись, он обратил внимание на то, что луговая трава шла будто полосами: полоса яркой, свежей травы, полоса тусклой и жухлой. Вдруг темная масса медленно выступила из тумана, скрывавшего линию горизонта, и поползла к нему. Белесый туман отступил; единая масса распалась на несколько отдельных пятен, в которых Хаим различил каких-то животных. Когда они приблизились к парню метров на двести — двести пятьдесят, Хаим с нескрываемым отвращением обнаружил, что по лугу движется стадо бурых свиней. Свиньи то и дело принимались рыться в земле, выискивая что-то. Особенно активно копались они там, где трава была ярче и гуще.

Это обстоятельство вызвало в Хаиме смутную тревогу. Он отошел на несколько шагов, потом повернулся, чтобы убежать, и вздрогнул от неожиданности и омерзения. За спиной огромная бурая свинья разрыла землю всего в десяти шагах от него. Ее голова с перепачканным грязью рылом вдруг вздернулась вверх. Хаиму показалось, что у животного уродливый нарост на рыле, но, оказалось, свинья что-то вытащила из образовавшейся ямы. Хаим почувствовал запах мертвечины и содрогнулся от сильнейшей дурноты и головокружения.

Покрытая странными травяными полосами земля вздыбилась; белесый небосклон оказался за спиной. Еще через мгновение картина померкла, быстро затянулась тьмой. Прямо перед глазами Хаима из темноты вдруг вынырнула свиная морда, что-то сжимающая мощными челюстями.

Потом кромешная темнота окончательно поглотила все — кроме едва теплящегося сознания несчастного бохера. Он увидел слабо мигающие огоньки, и опутавшие его призрачные ветви-щупальца ослабли, тьма отступила.

Хаим вновь оказался перед неизвестной могилой с покосившимся штиблом. Сбоку угадывались развалины старой синагоги, но теперь они казались не черными а темно-серыми. Оглянувшись, Хаим-Лейб с невероятным изумлением увидел рассветное зарево.

Что это было? Что за страшные сны, похожие на невозможную, но все-таки реальность, он без конца переживает?

Глупо было сидеть вот так на камне и задавать самому себе вопросы, на которые нет ответа. Глупо было ждать, пока кто-нибудь увидит его здесь, у этой могилы то ли праведника, то ли грешника, имя которого не сохранила людская память.

Хаим тяжело поднялся на ноги и побрел по направлению к дому. Последующие две недели оказались вполне спокойными, и его смятенная душа начала обретать если не прежнее, то во всяком случае относительное спокойствие. Хахам исчез; Велвл-Вольф и Нафтуле-Берл вернулись от родных.

Хаим не стал рассказывать товарищам о странных своих снах — не только из нежелания заново переживать все, но и потому что не хотел смущать их лишний раз.

Примерно через месяц после похорон Цви-Гирша в бес-мидраше разбирали «Кицур Шулхан Арух» рабби Шломо Ганцфрида. Голос рабби Леви-Исроэла, монотонно читавший субботние запреты и тут же объяснявший их на примерах, воспринимался бохерами как низкое ровное жужжанье.

Рядом с дремлющим Хаимом клевал носом Велвл-Вольф. Из угла, где свернулся калачиком самый маленький из учеников Мотеле, доносилось сладкое сопенье. Рабби Леви-Исроэл делал вид, что не замечает этого и лишь изредка грозно поблескивал очками в сторону то одного, то другого спящего.

— Глава восемьдесят восьмая, — сказал вдруг учитель. — Мукцэ. Что такое мукцэ, Нафтуле-Берл?

Нафтуле-Берл пробарабанил ответ, по обыкновению возведя очи горе и чуть подвывая:

— Мукцэ — предметы, которых не должно касаться в субботу; прикасаясь же к ним, еврей нарушает святость царицы субботы. — Он шмыгнул длинным носом, скосил глаза на учителя. — Например, те предметы, которыми в будние дни работают. Прикосновение к ним в субботу равно выполнению работы и значит запрещено…

— Хаим-Лейб, — неожиданно сказал рабби Леви-Исроэл, — зачитай нам, пожалуйста, что еще относится к мукцэ? Что пишет об этом рабби Ганцфрид?

Хаим-Лейб быстро выхватил из-под рук Нафтуле-Берла толстенную книгу и начал лихорадочно искать нужную страницу.

— Это, значит, так… — забормотал он. — В-вот… «Т-то, что по-появилось н-на свет в су-убботу, — именуемое „н-нолад“»… — Взгляд его потерянно блуждал по странице в поисках такого текста, который умиротворил бы рабби Леви-Исроэла и заставил бы учителя на несколько минут забыть об ученике.

Вдруг он почувствовал, как во рту его, и без того сильно пересохшем, появилась сухость деревянная. Хаим-Лейб шумно вздохнул, взял книгу обеими руками и впился глазами в поразившую его строку.

— Д-дальше тут вот сказано… — пролепетал Хаим-Лейб. — Вот тут, внизу. Посмотрите, рабби Леви-Исроэл…

Весьма удивленный неожиданным поведением Хаима-Лейба, раввин приблизился, нацепил на нос очки и прочел текст, отчеркнутый ногтем Хаима-Лейба:

— «Запрещено в субботу гладить и ласкать животных…» Ага, хм-м, ну да… «И даже если они находятся в доме, следует остерегаться не только переносить их с места на место, но даже касаться рукою…» — Он вопросительно посмотрел на Хаима-Лейба.

— Это правда? — спросил тот.

— Разумеется, правда. А что тебя так удивляет, Хаим-Лейб?

— Но эт-то же… п-погладить кота… это же пустяк! — воскликнул парень. — Это же мелочь!..

— Нет и не может быть мелочей в соблюдении заповедей! — Раввин повысил голос. Далее он пустился в долгие рассуждения, но Хаим-Лейб не слушал его. Он стоял, будто громом пораженный. В мельчайших деталях предстал вдруг перед его глазами вечер, когда впервые появился в их комнате дьявольский кот.

И вспомнил сейчас Хаим-Лейб, что был то вечер субботний. Дверь скрипела, скрипела, а после распахнулась, и в комнату вошел большой темно-серый кот. Цви-Гирш подозвал его, кот замурлыкал. Цви погладил его, за ушами почесал…

Раввин уже перешел к другому вопросу, лишь изредка поблескивая стеклами очков в сторону сидевшего с полуоткрытым ртом странного ученика. Хаим-Лейб чувствовал, как от страха у него мурашки начинают бегать по коже. Вспомнилась ему первоначальная чрезмерная худоба приблудившегося кота, исчезнувшая в считанные дни после водворения в их комнате, огонь в его глазах, который можно было назвать поистине дьявольским, странно искривленная, скошенная чуть влево морда — от этого складывалось впечатление какой-то пьяной ухмылки.

И еще вспомнил он, что именно с той субботы здоровье Цви-Гирша стало стремительно ухудшаться и что по мере того, как толстел кот, худел бохер.

Меж тем ученики перешли к разбору одного из разделов талмудического трактата «Бава Кама», рассматривающего вопросы возмещения причиненного ущерба. И вот как раз в тот момент, когда рабби обсуждал с Нафтуле-Берлом случай сознательно разорванной одежды, Хаим-Лейб, у которого зачесалось в носу от книжной пыли, полез в карман за платком. Вынув же руку, он с недоумением уставился на пригоршню слежавшихся бумажных клочьев. Поначалу Хаим-Лейб не мог сообразить, откуда взялись они в его кармане, но вспомнил все того же проклятого кота, в клочки изорвавшего страницу упавшей с полки книги в ночь накануне похорон Цви-Гирша.

— Было! — вскрикнул он. — Н-не сон!.. — Тут он увидел, что все уставились на него, густо покраснел и снова сунул руку в карман.

Рабби Леви-Исроэл с силой ударил по крышке стола, так что Хаиму-Лейбу показалось, будто ножки стола от этого удара подогнулись. Раввин поднялся, тяжело ступая подошел к юноше.

— Хаим, — ласково спросил он, — мальчик мой, что настолько удивило тебя? Может быть, ангел раскрыл тебе истинный смысл Торы? Или же озарение снизошло на тебя с небес?

Хаим едва не полез от страха под стол. Раввин нависал над ним скалой.

— Отвечай, паршивец!.. — гремел он разгневанно. — Отвечай!..

Хаим молчал и только часто облизывал пересохшие губы.

— Ну-ка, протяни руки, — обычным голосом произнес раввин. Хаим послушно протянул руки, и рабби Леви-Исроэл с силой хлестнул его указкой. Хаим-Лейб вскрикнул. Раввин сказал:

— Вот это восклицание я понимаю. Оно означает: «Простите меня, учитель, я больше не буду».

После окончания занятий учитель велел Хаиму остаться.

Хаим тихо сидел в углу, изредка бросая косые взгляды на рабби Леви-Исроэла, погруженного в чтение толстого фолианта.

Вдруг он привстал. Раввин тотчас поднял голову и внимательно взглянул на него:

— В чем дело?

— К-книга… — Хаим ткнул пальцем в лежавший перед учителем фолиант. — Чт-то это за книга, рабби?

— «Сэйфер а-содот», — ответил в некотором недоумении раввин. — «Книга тайн» рабби Давида а-Коэна ми-Праг.

Хаим-Лейб чувствовал, что его бьет нервная лихорадка. Поднявшись со своего места, он подошел к раввину и умоляюще протянул руки.

— П-пожалуйста, — заикаясь произнес он, — п-пожалуйста, рабби… Позвольте мне п-посмотреть…

Взглянув в лицо Хаиму-Лейбу, рабби Леви-Исроэл кивнул и указал на место рядом с собой. Бохер не заставил просить дважды, сел на табурет и буквально впился глазами в «Сэйфер а-содот».

Фолиант оказался раскрыт на разделе «Парцуфим шель клипот» — «Лики оболочек». Раздел содержал пугающие сведения о силах нечистоты — «оболочках», — окружающих человека, невидимых, но тем не менее обладающих властью над человеческими душами — в тех случаях, когда обладатели этих душ нарушали заповеди. О тех ликах и масках, которые надевают они, чтобы человек не мог разглядеть их истинной, дьявольской природы.

Рабби Давид а-Коэн ми-Праг знал о многом и рассказывал в своей книге о тяжбах людей и демонов, о том, как и каких ангелов разрушения рождают человеческие проступки и преступления. О сновидениях, смущающих и терзающих душу.

Медленно листая пожелтевшие от старости плотные листы, Хаим-Лейб читал, то и дело останавливаясь на темных и запутанных местах — а таких встречалось немало. О присутствии учителя он словно забыл. Сам же раввин лишь внимательно следил за тем, какие именно места «Сэйфер а-содот» привлекают внимание ученика, пытаясь из этого выборочного чтения уяснить причину странностей поведения Хаим-Лейба.

Ровный свет, отбрасываемый горящей свечей, стал чуть тускнеть, когда он добрался до раздела «Пути зла». Тут были собраны рассказы об искушениях, которым подвергались и подвергаются люди. Многие из этих историй Хаим-Лейб читал сам и слышал на занятиях в бес-мидраше. В частности, рассказ об Элише бен-Абуе по прозвищу «Ахер» — «Другой», великом мудреце, отшатнувшемся от соблюдения законов Торы, ставшем предателем, слугой римлян и гонителем собственного народа.

Один абзац остановил внимание Хаима-Лейба:

«Элиша бен-Абуя увидел, как свиньи бродили по опустевшему после нашествия идолопоклонников городу. И вот, одна свинья тащит язык Хуцпии, толкователя Закона. И Элиша сказал: „Язык, с которого стекали жемчужины, треплет свинья…“»

Впервые Хаим-Лейб оторвался от книги и обратился к раввину. Губы его дрожали.

— Я видел это… — хрипло выдавил он. — Я это видел… Собственными глазами… Хотя то и не было городом…

Прямо перед его глазами встала картина из недавнего сна: бурая свинья, роющая рылом землю и остервенело треплющая полуразложившуюся человеческую плоть.

Хаим-Лейб сунул руку в карман и вытащил бумажные клочки. Высыпал их на стол.

— Р-рабби, — сказал он, — посмотрите: к-какая это страница? Нужно найти ее. Мне кажется, что она содержит тайну гибели Цви-Гирша.

Он сложил клочки так, чтобы получить страницу. Написанное было непонятно, но несколько слов ему удалось прочесть.

— Какая это страница? — Хаим-Лейб вопросительно посмотрел на раввина. — Она вырвана из такой же книги, но я не могу понять, что здесь написано.

Раввин склонился над столом, пододвинул ближе свечу.

— По-моему, это отсюда.

Выдранная дьявольским котом страница шла сразу же за разделом, который заканчивался рассказом об Ахере. Хаим прочитал вполголоса:

— «…И первая буква его имени „самех“, означающая также число шестьдесят. Это число указывает на связь между обычным сном и смертным: ровно в шестьдесят раз смертный сон сильнее обычного…» О ком это? — спросил он, отрываясь от книги. — Чье имя начинается буквой «самех»?

Рабби Леви-Исроэл ответил:

— Здесь идет речь о демоне, которого называют Осквернителем снов. Имя его Сартия. Это порождение зла увязывает сон обычный и сон смертный.

Хаим-Лейб невидящими глазами уставился на догоравшую свечу. Сон и смерть — вот что происходило с несчастным Цви-Гиршем. Сон и смерть, сон обычный и смертный.

И нечто, рожденное потусторонним мраком и соединяющее эти два понятия.

Слова раввина шелестели в сгущавшемся сумраке, словно падающие листья:

— Сартия — Осквернитель снов — является в образе обыкновенной кошки. Или собаки. Следит за человеком и только ждет своего времени… Вторгается в сон человека, оскверняет его сны… — Голос его становился все тише и слабее. — Оскверняет тем, что похищает, а взамен дает чужие… Чужие, которых человек видеть не может и не должен, ибо нет ничего страшнее чужого сна. Сон — то же, что и смерть, только ровно в шестьдесят раз слабее ее. Шестьдесят раз вторгается Сартия в сон человеческий, и после этого, заменив его сны шестьюдесятью чужими, убивает его…

Рабби Леви-Исроэл уронил голову на раскрытую книгу. Глаза его наполовину закрылись и затянулись мутной пленкой, из открытого рта на седую бороду тянулась струйка слюны.

— Рабби!.. — воскликнул Хаим-Лейб. — Рабби, очнитесь!.. Я должен знать, что делать!..

Нет ничего, более личного для человека, нежели его сны, нежели те картины, которые предстают перед его душой в ночной тишине. Нет ничего более страшного, чем навеки утраченный сон.

Раввин чуть шевельнулся. До напряженного слуха парня донесся почти неслышный шепот:

— Пройди до конца чужой кошмар…

После этого глаза учителя полностью закрылись.

— Осквернитель снов… — прошептал Хаим-Лейб. — Сартия…

Едва он произнес это имя, как сильнейший удар обрушился на дверь бес-мидраша, а окна озарились на миг холодным мертвенным светом, словно на улице сверкнула молния.

Хаим-Лейб поднялся — медленно, очень медленно. Его тело мгновенно налилось свинцовой тяжестью, так что даже если бы он захотел сейчас убежать, то не смог бы.

Дверь распахнулась. Сильный порыв холодного ветра ворвался в помещение. Свеча погасла. Воцарилась полная темнота.

В дверях стоял тот, чье имя он прочитал на разорванной странице.

Словно бесформенный столб черного дыма, словно струящийся темный туман, словно клок тьмы колыхался на крыльце перед дверью. В глубине этой тьмы раскаленными углями мерцали красные глаза, сейчас нисколько не походившие на кошачьи, зато полностью соответствующие слову «дьявольские».

От Сартии тянуло холодом могилы и чужими страхами. Из него истекала тьма.

Хаим-Лейб попятился. Туманное кольцо следовало за ним, обвиваясь вокруг стола со спящим в выморочном сне раввином.

— Я не боюсь тебя!.. — воскликнул Хаим-Лейб, тщетно пытаясь высвободиться из цепких объятий ледяной тьмы. — Ты всего лишь вор, крадущийся под покровом ночи! — Напрягая все силы, он прокричал — прямо в горящие багровым огнем глаза: — Благословен Господь, Царь Израиля, дарующий жизнь!

Ледяные объятия ослабли. Облако тьмы дернулось, словно под порывом освежающего ветра.

— Ты — клипа, пустая оболочка, — спокойно сказа Хаим-Лейб в горящие перед его лицом дьявольские глаза.

Облако тьмы вновь заколебалось. Хаим-Лейб, глубоко вздохнув и зажмурив глаза, шагнул вперед — в самое сердце черного тумана. Ледяные пальцы сжали его сердце, ледяной обруч стянул голову.

В то же время он почувствовал, что куда-то летит — или падает.

Хаим-Лейб не знал, долго ли продолжался полет-падение, но он кончился. Ноги парня уперлись в твердую поверхность.

Хаим-Лейб огляделся. Он стоял на базарной площади Явориц — как в первом из страшных снов. И точно так же услышал он низкий гул, доносившийся из боковой улицы. Но теперь слух его ясно различил: то был звук сотен или даже тысяч шагов. Шаркающий звук приближался, усиливался. Хаим-Лейб пошел навстречу этому звуку. И вновь ударивший из переулка ветер прямо в лице ему швырнул охапку опавших листьев. Но теперь юноша упрямо шел, преодолевая сопротивление ветра, навстречу встававшему впереди багровому зареву.

На этот раз ему навстречу вышла бесконечная толпа людей. Их лица казались смутно знакомыми, но серыми, лишенными красок жизни, с едва угадываемыми, словно стертыми чертами, а глаза — потухшими и слепыми. Смертный холод исходил от них, ледяными волнами захлестывая продолжавшего двигаться Хаима-Лейба.

Он прошел сквозь эту толпу, словно сквозь облако, и тогда все окружающее исчезло, и юноша зашагал прямо в свернувшийся воронкою багровый горизонт.

Он увидел луг из своего последнего и самого страшного сна. Так же, как тогда, на лугу выделялись более светлые полосы, и так же, как тогда, в земле рылись бурые свиньи. Но теперь Хаим-Лейб знал, что эти грязные животные выкапывают из земли. Знал — и не отворачивался.

Словно в подтверждение его знания, земля вдруг начала вспухать, и на месте полос с более свежей и зеленой травой один за другим вскрылись рвы.

Хотя юноша понимал, что должно предстать его взору, он стоял неподвижно, ожидая, когда вскроется последний — ближайший.

И лишь после этого, сделав шаг, опустился на колени и медленно заглянул в ров.

Хаим-Лейб глубоко вздохнул и зажмурился — лишь на мгновение. Вновь открыл глаза, заставляя себя смотреть.

До самых краев ров был заполнен мертвыми телами. Обнаженными и столь истощенными, что даже не совсем воспринимались человеческими останками.

Рты покойников были широко распахнуты, словно в беззвучном крике.

Он выпрямился и увидел у горизонта темное бесформенное облако, в центре которого сверкали кровавым огнем чудовищные глаза. То был Сартия, Осквернитель снов и повелитель этого места. Сартия ждал, его взгляд прожигал юношу насквозь.

Окружающая картина начала меняться. Край горизонта медленно и плавно пополз вверх, к зениту, где тускло мерцало холодное светило, серые лучи которого ничего общего не имели с настоящими солнечными. За спиной происходило то же самое. Земля выгибалась со всех сторон, оставляя его на самом дне гигантского колодца, стены которого были образованы концентрическими окружностями разверстых рвов.

И вот, в тот момент, когда края ужасного колодца почти полностью сомкнулись над его головой, когда все пространство чужого кошмара вот-вот должно было превратиться в подобие огромного мешка, из первого рва поднялись один за другим несколько мертвецов — даже не покойников, а скелетов, обтянутых желтой, в трупных пятнах кожей, с запавшими беззубыми ртами.

Один за другим они выбрались из страшной ямы, приблизились к юноше и остановились.

Сердце Хаима-Лейба стучало часто и громко — от пронизывающего холода и от ужаса.

Вдруг он обнаружил, что покойники подняли руки, словно просили его о чем-то. И в остекленевших глазах их непостижимым образом он увидел умоляющее выражение. Еще не совсем понимая, что последует за этим, Хаим-Лейб машинально пересчитал их.

Оживших мертвецов оказалось девять. Вместе с застывшим в центре чудовищного луга бохером они составили миньян.

И тогда, почти за мгновение до того, как над головой сомкнулись выгнувшиеся края горизонта, Хаим-Лейб непослушными губами произнес первую строку кадиша — поминальной молитвы: «Да возвысится и освятится Его Великое Имя в мире, сотворенном по воле Его…»

Он запнулся. «Омен», — сказали покойники, и звук их голосов подобен был шелесту опавшей листвы под порывом ветра. Из ничего образовались белоснежные талесы и укрыли высохшие тела.

На плечи Хаиму-Лейбу тоже опустился талес. От ткани исходило слабое тепло, поставившее преграду могильному холоду.

Хаим-Лейб снова заговорил. С каждым словом он говорил все громче. Голос его прерывался, слезы катились по щекам, но он упрямо продолжал читать кадиш — как еще совсем недавно читал его по своему отцу, благословенной памяти рабби Якову Гринбергу.

Пространство медленно размыкалось. И так же медленно затягивались страшные рвы — словно раны на земном теле.

Когда же Хаим-Лейб произнес: «Превыше всех благословений и песнопения, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: Омен!» — беззвучно взвились вверх облака, свернувшись в воронку, померк серый мертвенный свет, и распался мир заполненных покойниками рвов, рожденный чьим-то ночным кошмаром и едва не поглотивший его самого.

Юноша огляделся по сторонам. Он стоял на окраине Явориц, недалеко от развалин старой синагоги и рядом с безымянной могилой, обиталищем Осквернителя снов.

Впрочем, Хаим-Лейб был уверен: рядом с бывшим обиталищем. Глубоко вздохнув, он повернулся и направился домой.

Он шел, с трудом переставляя ноги. Холодный морозный ветер тысячами невидимых иголок впивался в его щеки, заставляя кровь приливать к лицу.

…Медленно двигаясь пустой ночной улицей, Хаим-Лейб скользил взглядом по неосвещенным окнам и думал о том, скольким еще обитателям этих домов Сартия подменил сны.

И сколько из них пытались вспомнить увиденное, но не могли этого сделать — не из-за слабой памяти, а из страха перед чужим кошмаром.

РАЗБОЙНИК ФАЙВЕЛ

Жил в местечке бедный Файвел, запивал водой капусту. Жить старался по закону, не греша — А на полке было пусто, и в котле совсем негусто, И давно уже в кармане — ни гроша. И жена его пилила: «Толку нет от строгих правил! Кипяток пустой хлебаем на обед. Ничего ты не умеешь — посмотрел бы, что ли, Файвел, Как живет и процветает наш сосед! Дом богат, и дети сыты, и жена его не тужит, Расфуфырен, напомажен ходит сам. Он не сеет и не пашет, не работает, не служит — На большой дороге грабит по ночам!» И решил однажды Файвел: «Видно, никуда не деться, Нынче ночью тоже выйду на разбой. Только надобно собраться, соответственно одеться И, конечно, нож побольше взять с собой!» Расцвела жена от счастья, собрала его в дорогу И сама ему вручила острый нож. Он засунул нож за пояс, после помолился Богу — Испросил благословенья на грабеж. А вернулся он под утро, и жена его спросила: «Ты, небось, добычу спрятал — мне назло?» И ответил хмуро Файвел: «Ты чего заголосила? Мне сегодня на дороге не везло!» Тут она запричитала: «Чтоб ты сгинул без возврата! Даже грабить не умеешь, Боже мой!» «Помолчи! — воскликнул Файвел. — Ты, старуха, виновата: Нож подсунула молочный — не мясной!» Начинающий грабитель, коли ты себе работу Непростую выбираешь, то учти: Посоветуйся с раввином, не разбойничай в субботу, И на дело нож кошерный прихвати!

Рассказ седьмой ТАЙНЫ СТАРОЙ УСАДЬБЫ

В комнате и свечи нет, а светит. По стенам чудные знаки. Висит оружие, но всё странное: такого не носят ни турки, ни крымцы, ни ляхи, ни християне, ни славный народ шведский. Под потолком взад и вперед мелькают нетопыри, и тень от них мелькает по стенам, по дверям, по помосту.

Н. В. Гоголь Страшная месть

К Хаскелю Сандлеру, хозяину москательной лавки, прочие яворицкие жители испытывали двойственные чувства. С одной стороны, будучи не только москательщиком, но еще и главным яворицким моэлем[22], он являлся человеком чрезвычайно уважаемым. С другой стороны, некоторые его душевные качества вызывали определенную неприязнь. И даже не некоторые, а одно — невероятная скупость. Впрочем, не так сама скупость поражала яворичан, как то, что реб Хаскель умудрился жену найти себе под стать. И утверждать, будто Сандлер был скупее своей жены, не решился бы никто. Как, впрочем, и обратное. Одним словом, два сапога пара.

Скупых людей, конечно же, на свете немало. И среди яворицких евреев такие тоже имеются. Но реб Хаскель и жена его Ривка выделялись даже среди них. И не потому вовсе, что были скупее, а потому что, при всей скупости своей и жадности, никак не могли обустроить свою жизнь должным порядком. И торговля у них поэтому шла ни шатко, ни валко: скупость заставляла чету Сандлеров брать у перекупщиков такие старые краски и такие облезшие щетки, которые мало кто покупал. Или вот, взять, к примеру, «деньги для нищих», «кабцн гелт». Известно, что миллионеров в местечке нет, откуда им взяться? Но заповедь благотворительности никто не отменял, верно? Самая мелкая монета — полушка, четверть копейки. Меньше нищему не подашь. А ведь и полушка для иной семье — серьезная трата, есть ведь семьи, что на полушку день кормятся. Как тут отдать? И не отдать нельзя. Так что в чьей-то умной голове когда-то родилась идея «денег для нищих». Их делал из кусочков картона старый кантор Пинхас. Каждый такой кусочек соответствовал третьей части полушки — так постановил рабби Леви-Исроэл: менее трети от полушки подавать нельзя. Вот эти-то картонки и назывались «деньгами для нищих». И вот приходили к старому Пинхасу яворицкие евреи и покупали у него «кабцн гелт», по три картонки за полушку. И подавали нищим такие картонки. Нищие же потом шли к тому же Пинхасу, отдавали ему пожертвованные картонки, а в обмен кантор отдавал им настоящие деньги, по той же цене — полушку за три картонки. И все были довольны.

Так вот, наш моэль всякий раз, приходя к Пинхасу и принося полушку, слезно уговаривал шамеса разрезать картонку не на три, а на четыре кусочка. Пинхас, ясное дело, отказывался. И приходилось ребу Хаскелю покупать так же, как остальным — по три «нищие денежки» за четверть копейки. При этом он так громко стонал и вздыхал, что со стороны могло показаться — сейчас человек упадет без чувств, и смерть его окажется на совести у кантора. И реб Пинхас сам хватался за сердце, шумно дышал и закатывал глаза, а после прогонял реба Хаскеля с пожеланием никогда не зарабатывать больше четвертой части от полушки. Правда, потом сам же стыдился пожелания и просил Господа не обращать на его слова внимания.

А уж внешне и подавно выглядело семейство Сандлеров будто парочка нищих — в латаных-перелатаных, утративших цвет одеждах, в облезших и разбитых сапогах. И никто, даже сам рабби Леви-Исроэл, не мог сказать: скупость ли порождена нищетой — или же, напротив, скупость достигла таких размеров, что сама породила нищету.

Но вот чего не отнять было у Хаскеля, так это искусства, с которым он делал брис[23] еврейским мальчикам. И потому известность его простиралась далеко за пределы родного местечка, а о скаредности знали только соседи. За мастерство, с которым он совершал заповедь, дарованную евреям, многие закрывали глаза на прочие его качества.

— Всякий знает, что скаредность — грех, — толковал Мойше-Сверчок, яворицкий корчмарь. — Но не нам его судить. За его скупость Всевышний, да будет благословенно Его Имя, не дает им детей. — Говоря так, корчмарь тяжело вздыхал, ибо и его не сподобил Господь потомством. И то сказать, по части скупости (да и иных грехов) Сверчок недалеко ушел от Хаскеля Сандлера.

Однажды осенью, вскорости после великого праздника Сукес[24], возвращаясь из синагоги с шахарис — утренней молитвы, — моэль заметил у своего дома богатый экипаж, запряженный четверкой горячих вороных коней. Едва реб Хаскель тронул калитку, как из экипажа буквально выпорхнул ему навстречу молодой человек, одетый столь богато, что реб Хаскель обратился в камень от изумления. Только стоял и смотрел на золотую цепочку, на соболью шапку, на перстень с бриллиантом и на массивную трость с золотым набалдашником. «Ротшильд», — подумал реб Хаскель и едва не лишился чувств.

— Здравствуйте, реб Хаскель! — воскликнул Ротшильд. — Слава Богу, мы вас дождались! — И он начал взволнованно трясти руку яворицкого моэля, да так энергично, что у бедного Хаскеля голова задергалась, а зубы застучали. Хаскель осторожно высвободил свою руку из энергичной руки неизвестного Ротшильда и поинтересовался:

— А что за дело у вас до меня, молодой человек?

При этом он тайно надеялся, что «Ротшильду» позарез понадобились краска, известка, а также малярные кисти и щетки. Он уже даже прикинул, сколько и почем можно будет всучить этому богачу залежалый товар и на сколько копеек завысить для начала цену. «Почему нет? — подумал Хаскель. — Ротшильд тоже иногда делает ремонт в своем доме».

Но надеждам не суждено было сбыться.

— Какое же может быть дело к моэлю? — всплеснул руками Ротшильд. — Сын у меня родился, нивроку, почти десять фунтов, карапуз! — И он радостно захохотал. — И аккурат неделю назад. Так что надо бы сделать то, что положено делать новорожденному на восьмой день, верно, реб моэль? — Ротшильд ткнул локтем реба Хаскеля в бок и весело ему подмигнул. — В общем, реб Хаскель, берите-ка свои, как говорится, инструменты, да и поедем.

— Прямо сейчас? — растерялся моэль. — Я и лавку еще не открыл, а утром у нас самая торговля идет.

— Но как же иначе?! — воскликнул Ротшильд. — То есть, я понимаю, конечно, что у вас дел много, вам надобно в лавке быть, как же без хозяина. Но ведь ваша глубокоуважаемая супруга может вас подменить, разве нет? И вы не волнуйтесь, реб Хаскель, зная вас как человека бескорыстного и щедрого, я, конечно, не стану оскорблять вас большими деньгами за ваше искусство…

Тут Хаскель тотчас решил, что никуда не поедет, и уже открыл было рот заявить о том.

— …Но уж такую безделицу, как десять карбованцев, вы, надеюсь, примете без обиды, — закончил Ротшильд и пытливо заглянул Сандлеру в глаза. Хаскель чуть не прикусил язык. То, что незнакомец назвал безделицей, составляло выручку его лавки от Пейсаха и до Швуэс[25]. И это в хорошее время.

— Десять карбованцев? — повторил он и даже всхлипнул от удивления.

Тут, словно услышав, на пороге появилась Ривка Сандлер. Вместо того чтобы напуститься на опоздавшего мужа, она приветливо улыбнулась.

— Поезжай, Хаскеле, — ласково сказала она. — Я тут пока и сама справлюсь. Сделай святое дело, нельзя же, в самом деле, отказывать доброму человеку.

— Но если вы заняты, реб Хаскель, я попрошу Вольфа Гринберга, — обеспокоенно сказал счастливый папаша. — Мне бы очень не хотелось, но если вас не уговорить…

— Я сейчас! — воскликнул Хаскель Сандлер и бросился в дом, едва не сбив с ног жену. Через мгновенье он вновь показался на крыльце, но теперь у него в руках была сумка, в которой он держал все необходимое для бриса. — Едем! Как вас зовут?

— Ошер меня зовут, — с готовностью сообщил незнакомец. — Ошер Медник. Вы, конечно, обо мне слышали — у меня дело в Полтаве, три дома в Лубнах. А прошлым летом купили мы Старую усадьбу, знаете? Тут недалеко.

Имя Ошера Медника ничего не говорило Хаскелю, но он кивнул и даже изобразил на лице приветливую улыбку — мол, как же, как же, господин Медник, кто ж вас не знает! Что до Старой усадьбы, то это место Сандлер, конечно же, знал. Как знали все яворичане, евреи и неевреи. Старой усадьбой называли почерневшие, диковатого вида развалины, оставшиеся еще со времен хмельнитчины. Казаки тогда сожгли поместье какого-то польского графа, да так никто его никогда больше и не восстанавливал. Нужно было просто не знать, куда девать деньги, чтобы потратить их на покупку такого мрачного места. Да еще с дурной славой — говорили, будто там являются привидения то ли головорезов, некогда наводивших ужас на всю округу, то ли их жертв, то ли хозяина-графа, сошедшего с ума, как рассказывали, да и поджегшего однажды собственную усадьбу.

А еще вертелась у Хаскеля в голове какая-то смутная старая история, случившаяся с Шифрой, яворицкой знахаркой и повитухой. Что, мол, она однажды зачем-то туда, в Старую Усадьбу, попала, и было с ней там какое-то невероятное происшествие. Но только никак не мог вспомнить Хаскель, что именно случилось с повитухой. «Может, ничего и не случилось», — подумал он осторожно.

Словно прочитав его мысли (а тут и читать особо нечего было — сомнения разом отразились на лице нашего моэля), Ошер Медник поспешно сказал:

— И ведь никто не хотел восстанавливать, надо же? Так я нашел наследников его аж в самом Париже! Заплатил им пятьсот карбованцев, а после еще пятьсот выложил за перестройку. Недешево, но зато красиво-то как получилось! Да вы и сами все увидите. А какой там воздух! Какая речка! Какие поляны!

У Хаскеля как на десяти рублях начала кружится голова, так и не прекращала. А услыхав о пятистах, а потом и еще о пятистах, он и вовсе онемел. Только молча покивал головой, махнул рукой Ривке и пошел к крытой повозке.

Но реб Ошер вдруг остановил его.

— У меня там гости сидят, реб Хаскель, — с коротким смешком сказал он. — Не успел заехать, а они тут как тут, будто сельди в бочке. Так уж вы, будьте так добры, поезжайте за мною на своей повозке. Ничего, вы не волнуйтесь, я знаю, каково лошадь свою лишний раз гонять. Так я заплачу вам и за то, добавим вам еще по карбованцу за каждое копыто. По рукам, реб Хаскель?

Кто бы отказался от такого щедрого предложения? Уж только не Хаскель Сандлер. Он даже не понял, какие же это гости сбежались в такую рань к богатой повозке неизвестного в Яворицах богача. Только бросился в сарай, где держал старую свою безропотную клячу, которую когда-то в сердцах назвал Лентяйкой. Быстро запряг ее в такую же старую, видавшую виды телегу. Ривка что-то крикнула ему вслед, но он даже не оглянулся.

И уже через какие-нибудь четверть часа полетела богатая крытая повозка (повозка? — карета! царская!) по Яворицам, а следом за ней, подпрыгивая на выбоинах, подвода моэля Хаскеля Сандлера.

Вороная четверка Ошера Медника ничуть не опережала Лентяйку Сандлера. То ли у сандлеровской клячи вдруг прорезалась прыть, то ли хозяину ее, в предвкушении хороших парнусес[26] казалось, будто летит он над землей, но только ехал он за богатым экипажем как приклеенный, ни на вершок не отставая. Ошер Медник, сидя на козлах рядом с невозмутимым и очень толстым кучером, лихо посвистывал при каждом взмахе кнута — и подмигивал Хаскелю. И тогда так же лихо посвистывал в ответ Хаскель Сандлер.

Словом, вскорости оказались они рядом со Старой усадьбой.

Тут у Сандлера глаза на лоб полезли. Он даже забыл о деньгах, обещанных Медником. Старая усадьба предстала перед ним истинным дворцом. И вновь, как о карете Медника, пришло в голову Хаскеля одно слово: «Царская!» Царская усадьба, дворец, не о чем говорить.

Крыша двухэтажного дома казалась золоченой и ослепительно сверкала на солнце; в высоких окнах, будто в зеркалах, отражалась золотистая осенняя роща.

«Надо же! — потрясенно подумал реб Хаскель. — Сколько раз я тут проезжал за прошлый год, а ведь ни разу не заметил, чтобы тут кто-нибудь что-нибудь делал! А вот, поди ж ты… Экая красота! Что за богатство!»

Между тем, пока Хаскель Сандлер глазел на отстроенную усадьбу, гости, которые, по словам Медника, набились в его повозку, успели уже выбраться. Во всяком случае, когда взгляд моэля вновь упал на повозку, стоявшую с широко распахнутыми дверцами, там никого не было. Только улыбающийся Ошер Медник стоял рядом и делал ребу Хаскелю приглашающие жесты.

— А куда бы мне мою Лентяйку… — начал было Хаскель, но к его подводе уже бежал какой-то невысокий юркий парень, по виду — конюх. Ухватив кобылу под уздцы, он быстро повел Лентяйку в сторону построек на заднем дворе. Хаскель едва успел прихватить стоявшую на козлах сумку, а уж гостеприимный хозяин повел его к парадному входу, заботливо придерживая за локоть.

Дальше всё слилось у моэля в какую-то непрекращающуюся череду поклонов, улыбок и приветствий. К нему то и дело подходили благообразные господа, богато одетые в платье из добротного сукна, с золотыми цепочками на шерстяных жилетах, в дорогих меховых шапках и сверкающих сапогах. С нашим Хаскелем обменивались рукопожатиями, любезными словами. Правда, хозяин не давал ему задержаться ни с одним из гостей, а все влек Хаскеля в глубину дома, во внутренние покои. Пока наконец не привел в относительно небольшую залу, где стояла колыбелька. В колыбельке спал восьмидневный отпрыск Ошера Медника, а вокруг толпились женщины, богатством одеяний соперничавшие с одеянием гостей-мужчин. Медник вежливо, но решительно отогнал женщин от колыбельки. Хаскелю представили сандака[27] — полного благообразного господина с пышной белой бородой. Имени его Хаскель не расслышал. Да он и не старался. Сейчас предстояло ему продемонстрировать свое искусство, а в такие моменты моэль старался сосредоточиться.

Отец, между тем, достал ребенка из колыбельки (Хаскель подивился тому, каким крупным тот оказался) и передал моэлю, пробормотавшему: «Благословен приходящий…». Сандак уселся на специальное кресло, принял младенца из рук моэля, уложил его на подушку.

Не будем занимать внимание читателя подробностями таинства приобщения новорожденного к союзу сынов Израиля с Творцом — собственно, и само название обряда означает «союз». Скажем лишь, что Хаскель сделал все как нельзя лучше — так, что малыш не только не плакал, но даже не хныкал, а после обряда сразу же и уснул — под воздействием данной ему капельки вина — прямо на руках сандака. И молитвы Хаскель прочитал какие нужно, а Ошер Медник и с ним сандак, а с ними и остальные гости невнятным гулом повторяли и молитву, и все благословения.

Уснувшего младенца тотчас унесли служанки, Медник отвел Сандлера в сторону и, рассыпаясь в любезностях, вручил ему обещанные деньги, которые Хаскель тут же спрятал в кошелек.

— А теперь к столу! — провозгласил щедрый хозяин и проводил Сандлера в соседнюю залу, где уже был накрыт стол для праздничной трапезы, а за столом терпеливо ожидали хозяина многочисленные гости.

У моэля глаза на лоб полезли, когда увидел он яства, от которых ломился стол. Ни слова не говоря, ни минуты не мешкая, он быстро сел на предложенный стул и принялся за еду. За пазухой ощущал он приятную тяжесть полного кошелька. Ошер Медник заплатил обещанную сумму не ассигнациями, а золотыми и серебряными монетами, предварительно любезно спросив, что предпочитает Хаскель. Хаскель предпочитал полновесный металл.

— Вы не стесняйтесь, — с приветливой улыбкой заметил Медник. — Вы ешьте, пейте, веселитесь, реб Хаскель. Мы за честь почитаем ваше присутствие. — И повернулся к прочим гостям: — Верно, друзья мои?

Те отозвались одобрительным гулом, из которого реб Хаскель мог понять, что да, действительно, гости счастливого отца, такие же богачи, как и хозяин дома, искренне за честь почитают присутствие яворицкого моэля за пиршественным столом. Он хмыкнул с деланным смущением, а они принялись на все лады расхваливать его мудрость и красивую речь. Тут моэль вовсе расцвел — он-то и сам считал себя мудрецом и знатоком Торы. Вот только в Яворицах его таковым никто и никогда не признавал. Сандлер полагал, что из зависти.

Словом, реб Хаскель и до того ел за обе щеки и пил в три глотки, а тут и вовсе приналег. И ежели поначалу он стеснялся, то, выпив еще пару рюмок чудо какой крепкой и сладкой водки (а может, и не пару, а три-четыре или даже пять-шесть), взялся за яства всерьез. И странное дело — вроде бы и ел он много, а вот чувство голода никак не проходило и, даже напротив, усиливалось. Будто в прорву летели кушанья. Хаскель немного подивился этому, но особо морочить себе голову не стал.

И вот, пододвигая к себе блюдо с пирожками, случайно уронил он один пирожок на пол. И надо ж было такому случиться, что не абы какой пирожок, а тот самый, на который он давно уже нацелился: пышный, румяный, с поджаренной косичкой по краю. Реб Хаскель мигом нырнул под стол, схватил пирожок и только хотел на место вернуться, как вдруг взгляд его упал на ноги соседа — того самого сандака, имени которого Хаскель не расслышал, неторопливого благообразного пятидесятилетнего мужчины, с пышной седой бородой и румяным круглым лицом.

Так это он сверху, над столом был пятидесятилетним мужчиной! А снизу, под столом… Не дай Бог кому-нибудь когда-нибудь увидеть то, что увидел реб Хаскель. Ибо увидел он, что у того мужчины, если еще можно называть его так, вместо ног из шаровар торчали огромные птичьи лапы с кривыми когтями. Реб Хаскель от неожиданности стукнулся головой о столешницу. Огляделся он по сторонам — и сердце у него застучало так громко, что он сам едва не оглох: у всех гостей, весело пировавших за столом, вместо ног были чудовищные птичьи лапы, покрытые толстой синеватой чешуей, увенчанные кривыми и острыми когтями. Один удар такого когтя мог бы распороть живот человеку.

Хаскель так и уселся было на пол, но вовремя сообразил: заметь кто-нибудь, что он увидал под столом, и несдобровать несчастному моэлю. Может, иные всю жизнь живут и не знают, у кого вместо ног бывают птичьи лапы. Но наш моэль знал это прекрасно: кроме как у чертей да бесов, таких лап быть не может ни у кого. А нечисть, понятное дело, попавшегося ей человека постарается не выпустить. «Ошер Медник… Ош… Мед… Аш-Мед! Ашмедай! — едва не воскликнул вслух Хаскель. — Вот он кто на самом деле! Ашмедай! Отец всякой нечисти!»

Тут он кстати вспомнил, что не видел во время бриса ножки обрезанного им младенца. Были они, эти ножки, от колен и ниже укутаны чистой байковой пеленкой. И почему-то именно это воспоминание испугало Хаскеля более всего на свете. Больше даже, чем мысль о чертях, с которыми он пировал за одним столом. «Как же так, — подумал он с ужасом, — ведь я призвал благословение Творца на этого нового дьявола… Не будет мне теперь ни прощения ни спасения…» И сердце его застучало как бешеное.

Выбрался Хаскель осторожно из-под стола с несчастным пирожком в руке, сел на свой стул и замер. Аппетит его, вполне понятно, остался там, внизу. В самом деле, какой там аппетит, когда надо придумать, как бы поскорей унести ноги от этой чертовой оравы. Не лез ему больше кусок в горло. Сел Хаскель Сандлер на свое место и тяжело задумался. При этом взглядом он блуждал по сторонам, словно в поисках выхода.

А надо сказать, что дверь в залу соседнюю из залы пиршественной была распахнута настежь. И там тоже был накрыт стол, а за столом сидели женщины. Чертовки, как понимал теперь Хаскель. И вот прямо напротив него оказалась молодая женщина, смотревшая на моэля с грустью и сочувствием. А сама женщина была необыкновенной красавицей. В другое время Сандлер от одного взгляда на этакую красоту забыл бы обо всех бедах и несчастьях. Что греха таить: был он по молодости весьма влюбчив, да и сейчас еще нет-нет да и заглядывался на красивых женщин, изредка забредавших в его лавку. Правда, заигрывать с ними он решался только в отсутствие Ривки.

И вот сейчас, несмотря на охвативший его страх, не мог наш моэль не отметить тонкие черты незнакомки, изящный ее наряд и манеры, а главное — тот самый сочувственный взгляд, с которым красавица смотрела на несчастного гостя. Словно сказать хотела: «Ах, реб Хаскель, как же это вы так попались? Сочувствую я вашему несчастью, очень сочувствую. Вы мне глубоко симпатичны, реб Хаскель, и у меня прямо сердце разрывается, когда на вас гляжу».

Тут Хаскеля отвлек его сосед-сандак, предложив выпить и наполнив его стакан водкой ровно наполовину. Хаскель вымученно улыбнулся, но делать нечего — поднял стакан и сделал пару глотков.

И тут почувствовал, как кто-то коснулся слегка его плеча. Обернулся Хаскель — а перед ним давешняя красавица. Он и вытаращил глаза. А красавица вдруг говорит ему негромко:

— Ах, реб Хаскель, как же это вы так попались? Сочувствую я вашему несчастью, очень сочувствую. Вы мне глубоко симпатичны, реб Хаскель, и у меня прямо сердце разрывается, когда на вас гляжу.

Ну, то есть, сказала слово в слово то, что Сандлер подумал. У моэля нашего в голове окончательно помутилось. Всхлипнул он, а красавица ему говорит, еще тише, в самое ухо:

— Идите-ка за мной, реб Хаскель, я вас отсюда выведу. Я и сама здесь случайно оказалась. Да вы не волнуйтесь. Я уж слугам приказала подводу вашу приготовить, стоит она прямо у черного хода. Вы идите за мной прямо след в след, тогда вас никто не увидит.

Тут появилась у нашего моэля слабая надежда на то, что, может быть, еще и выберется он из этой передряги. И унесет отсюда не только ноги, но и деньги. Встал он из-за стола и послушно зашагал за незнакомкой. А та словно не шла, а легко плыла по зале к выходу. И вот ведь удивительное дело! Шел Хаскель за нею, навстречу без конца попадались обитатели Старой усадьбы, а все они смотрели словно сквозь моэля, самого его не замечая. Похоже было, что и правда знала красавица какой-то секрет спасительный.

Так, шагая за нею след в след, выбрался Хаскель Сандлер из дома на высокое крыльцо. А рядом с крыльцом и впрямь стояла его подвода, и Лентяйка громко фыркала, ожидая хозяина.

А вокруг царила глубокая ночь. Над горизонтом висела только что взошедшая тусклая луна.

«Боже мой! — потрясенно подумал Сандлер. — Сколько же я тут пробыл?..»

Лентяйку держал под уздцы здешний конюх. Реб Хаскель испугался было, что тот при виде его кликнет хозяина, а то и что похуже учудит. Но нет, так же, как гости в зале, конюх равнодушно глянул сквозь моэля. Зато перед красавицей он подобострастно склонился.

— Ступай, Цудрейтер[28], — сказала она, и Хаскель, несмотря на страх, подивился странному имени, так точно подходившему к глуповатой физиономии конюха. — Ошеру скажи: у меня еще дела есть сегодня. Завтра я его навещу.

Конюх убежал.

— Садитесь же, реб Хаскель, — нетерпеливо сказала красавица. — Садитесь, и удачи вам. А то ведь скоро хватятся, тогда не уйти… — И повторила еще раз: — Как же это вы попались?

— А вы, госпожа? — спросил в ответ немного уязвленный Хаскель. — Вы-то ведь, сдается мне, тоже не из этих.

— Точно. — Красавица поникла. — И я не из этих. Это все наказание мне за грехи. Ладно, реб Хаскель, едемте. Вы же не откажетесь меня подвезти?

— Конечно, не откажусь! — Сандлер помог красавице забраться в подводу, сам сел на козлы, дернул вожжи. Лентяйке только того и надо была — взяла она с места так резво, будто за день в конюшне Старой усадьбы сбросила несколько лет.

Отъехав немного, Сандлер оглянулся. И от неожиданности с силой натянул вожжи. Лентяйка остановилась.

Не было позади ни дворца, ни ярко освещенных окон, а только черные изломанные очертания развалин. И полная тишина.

Спохватился реб Хаскель, хлестнул лошаденку. И понеслась его подвода прочь от проклятого места, именуемого Старой усадьбой.

Когда мертвые развалины поглотила наконец ночная тьма, реб Хаскель испытал невероятное облегчение. Правда, он продолжал что есть сил нахлестывать лошаденку, но душа его постепенно возвращалась из пятки, куда провалилась по вполне естественной причине, на определенное ей место. Он даже почувствовал, что сердце уже не колотится как сумасшедшее.

— А куда вас доставить? — поинтересовался воспрянувший духом моэль у своей попутчицы-спасительницы. — Тут скоро будет развилка, так на Яворицы мне поворачивать аккурат вправо. Вы скажите, госпожа, я вас довезу прямо до дому.

— Зачем же лошадь зря гонять? — ответила та. — У меня и в Яворицах знакомых достаточно, так что по дороге мне с вами, реб Хаскель, не беспокойтесь зря.

При этих словах глаза попутчицы странным образом сверкнули, так что реб Хаскель испытал смутное беспокойство. Все же он благодушно кивнул и отвернулся от женщины. Лошадь бежала резво, как будто ей передалось желание хозяина быстрее добраться до дома. Подковы цокали по камешкам, громко скрипели колеса, время от времени слышно было щелканье кнута и причмокивание реба Хаскеля. Эх, как хотелось ему, чтобы отросли у лошади крылья, да чтобы взлетела она, а после вмиг опустилась бы на землю — прямо у него во дворе! Но, как известно, у лошадей крылья не растут. Приходилось терпеть ту быстроту, с которой верная помощница могла передвигаться по разбитой дороге.

Чернота южной ночи меж тем сгустилась еще больше, так что моэль неожиданно испытал затруднение при дыхании. Он натянул поводья так, что лошадь тотчас замотала головой, будто бы соглашаясь с решением хозяина остановиться.

— Ах, как вы точно остановились, реб Хаскель, — сказала вдруг попутчица со смешком. — Я так и знала, что вы точно привезете меня к моему дому.

Моэль тревожно завертел головой, а только никакого дома поблизости не увидал. И то сказать: темень вокруг царила непроглядная. Коль остановишься подле человечьего жилища, пусть даже и в темноте, так непременно угадаешь его присутствие по слабому теплу, исходящему от стен. А тут никакого тепла не почувствовал Хаскель; напротив, ледяным холодом тянуло со всех сторон. Будто в погреб глубокий спустились. И так усиливался холод, что моэля нашего дрожь пронизала от затылка до пяток, он покрепче ухватился за кнут, чтобы не обронить его.

Все же попытался Хаскель улыбнуться:

— Что же… — пробормотал он. — Что же, госпожа моя, темно… Не вижу я дома, но, коли вы сказали, значит, есть… Так и прощайте, госпожа, спасибо вам.

Только она даже не пошевелилась, движенья даже слабого не сделала, чтобы выйти из повозки. Сидела неподвижно, да посматривала на яворицкого моэля. И вот ведь удивительное какое дело, вроде бы и темень вокруг непроглядная, луну закрыли тучи, и звезды тоже, — а вот поди ж ты, очень ясно видел реб Хаскель лицо своей попутчицы и спасительницы. И чем дальше смотрел, тем меньше ему это лицо нравилось. То есть, красота женщины никаких изменений не претерпела, а только в красоте этой видел теперь моэль что-то недоброе. И не видел даже, а чувствовал, необъяснимым образом понимал: самое-то страшное в сегодняшнем приключении у него не позади, а впереди, да, впереди…

Меж тем попутчица улыбнулась ему в ответ на робкую его улыбку (нет, не улыбку вовсе — гримасу), да так, что от белизны ее зубов на миг осветилось словно бы все вокруг.

— Проводили бы вы меня до двери, реб Хаскель, — сказала она вдруг. — Тут ведь десять шагов, не больше. А с лошадью вашей ничего не случится, лошадка ваша постоит на месте, куда ей бежать-то? — Попутчица протянула ему руку. — Ну, хоть сойти с вашей подводы помогите, что же вы, реб Хаскель? Такой учтивый кавалер, а тут вот нате вам.

Ох, как хотелось Хаскелю остаться на подводе, а только кто-то очень сильный словно бы поднял его за шиворот, и послушно он соскочил на землю и повернулся к красавице. А та — надо же — протянула ему руку так робко, что Хаскель невольно потянулся к ней и, смотрите-ка, взял осторожно за руку незнакомую женщину…

Не подумал даже, что негоже ему так поступать. И вот, удивительное дело, едва коснулся он тонких ее пальцев, как тотчас страх его прошел, будто и не бывало. Зато огонь он почувствовал в груди, какого и в молодости не чувствовал. И уже не только в груди, но по всему его телу, по всем членам прошел жар невыразимый.

— Ай и ой… — пробормотал он. — Ай и ой, госпожа моя, что же это вы со мною делаете… — И это были его последние слова. А потом с головой накрыло Хаскеля безумное влечение к странной красавице, так что не мог он больше сдерживаться. Не мог думать, не мог говорить.

У нее же лицо прямо осветилось изнутри каким-то серебристым светом. Прижалась она к моэлю всем телом, да так с ним вместе и повалилась на землю, в повлажневшую от вечерней росы траву. А после крепко поцеловала прямо в губы. Моэля нашего будто прожег насквозь этот поцелуй. И захлестнула Хаскеля волна неизъяснимого наслаждения. И поглотила эта волна моэля, так что он более ничего вокруг себя уже не видел и не слышал — не видел красноватых огоньков, вдруг пронизавших тьму, не слышал злорадных смешков, которыми разразилась ночь, окружавшая его и красавицу. Ничего не было более для моэля, кроме яростного его желания. И последним ощущением, нестерпимо стыдным и нестерпимо сладким, стало внезапное и бурное истечение его горячего семени, вместе с которым и жизнь словно бы фонтаном вырвалась из несчастного тела яворицкого моэля.

А нашли его долиновские мужики, ехавшие через Яворицы на ярмарку. Моэль лежал у дороги, широко раскрытыми глазами глядя в утреннее небо, и небо отражалось в неподвижных глазах. Одежда его была в полном беспорядке, штаны бесстыдным образом спущены ниже колен. А к груди Хаскель Сандлер прижимал большой кошелек, по виду — туго набитый. Один из мужиков с трудом отнял кошелек у покойника — так крепко вцепился в него Хаскель мертвыми закостеневшими пальцами. Но не обнаружилось в кошельке ни монет, ни ассигнаций, ни даже жестянок каких. Был он доверху набит чесночной и луковичной шелухой.

Когда о том сообщили старому яворицкому раввину, рабби Леви-Исроэлу, тот перво-наперво спросил: «А не было ли при покойном того обоюдоострого ножа, которым совершал он над младенцами заповедь бриса?» И услыхал, что, мол, при нем был нож, отдельно лежал — завернутый в платок, на котором вышиты были изречения из Торы. Тогда рабби Леви-Исроэл вздохнул очень тяжело и сказал яворицким евреям, что Хаскель побывал у чертей на брисе. Ведь всем известно, что еврейские черти живут точно так же, как и сами евреи, — соблюдают кашрут, святость субботы. И младенцам своим — новорожденным чертенятам мужского пола — непременно делают обрезание. Вот и позвали Хаскеля на такое обрезание — не зря он считался в округе лучшим моэлем. И расплатились черти с ним по-царски — доверху набили кошелек деньгами (а кошелек у реба Хаскеля был таким вместительным — куда там кредитной конторе Ротшильда). Просто деньгами у чертей служит чесночная и луковичная чешуя.

А вот почему он умер — о том рабби ничего сказать не смог. Но яворицкая повитуха и знахарка Шифра под большим секретом рассказала своим соседкам (а те, под еще большим секретам, рассказали своим мужьям), что было у Хаскеля Сандлера перед смертью свидание с какой-то дьяволицей, истощающей мужчин. Может, с самой Лилит, а может, с сестрой ее Наамой или дочерью. Потому что выглядел моэль чрезвычайно исхудавшим — но ведь не может человек вдруг так похудеть за несколько часов, что остаются от него кожа да кости. И другие признаки имелись, о которых здесь говорить негоже.

Но самое главное — потому что осталось на его лице столь странное выражение — вроде бы ужаса, но и непередаваемого, неземного наслаждения.

БАЛЛАДА О ПОВИТУХЕ

Шифра-знахарка однажды на крыльце своем сидела. Вел старательно кузнечик песню звонкую в саду. За деревья село солнце, и уже слегка стемнело. Вдруг подъехала коляска на резиновом ходу. Из коляски вышел некто в лакированных штиблетах, В черной шляпе и перчатках, долгополом сюртуке, Золотые украшенья на приспущенных манжетах, Белозубый, темнолицый, с тростью щегольской в руке. Он сказал небрежным тоном: «У меня жена рожает». И добавил, тростью легкой ветви вишен теребя: «И в Лубнах, и в Яворицах о твоем искусстве знают - Нет в округе повитухи, знаменитее тебя». Собрала она в котомку чабреца и чистотела, Полотняные салфетки, подорожник, лебеду, Воска желтого немного — с незнакомцем рядом села В золоченую коляску на резиновом ходу. Полетели кони резво, будто сказочные птицы. Между тем совсем стемнело, звезды первые зажглись. В синем сумраке тревожном растворились Яворицы, И молчал надменный спутник, только кони вдаль неслись. Натянул поводья кучер, звонко щелкнула подкова, Тишина казалась жаркой, и вокруг сгустилась тьма. Усмехнулся незнакомец, не сказав худого слова. Шифра вышла, испугалась: где знакомые дома? И сказал ей незнакомец: «Не пугайся, повитуха, Мы идем к моей супруге, соберись, шагай смелей. Примешь роды — и уедешь…» И добавил ей на ухо, Что зовется Ашмедаем, повелителем чертей. И сказал недавний спутник бедной Шифре со злорадством, И из глаз его бездонных на нее взглянула ночь: «Будет сын — уйдешь с почетом, без урона и с богатством. Но убью тебя, старуха, если вдруг родится дочь!» Лик его преобразился, голос был подобен грому. У нее дрожали руки и кружилась голова. И пошел он по тропинке, к темному большому дому, Поплелась за ним старуха, не жива и не мертва. Принимала Шифра роды, он стоял у изголовья. Посмотрела на младенца, поняла — обречена. Как тут скажешь Ашмедаю, без ущерба для здоровья, Что чертовку — не чертенка родила его жена! Не услышал Бог молитвы, и тогда она сказала: «Ну-ка, выйди, повелитель, чтоб не сглазить молодца!» А сама скорей в ладонях воск старательно размяла И чертовке прилепила украшение мальца… Позвала она папашу и ребенка показала. И остался черт доволен, отвела она беду. Ашмедай вручил ей денег, и домой ее умчала Золоченая коляска на резиновом ходу. Через месяц в том же месте Шифра-знахарка сидела. Вдруг явился черт пред нею, заслоняя солнца край. Он воскликнул: «Повитуха, повитуха, как ты смела?! Ах, представить ты не можешь, как разгневан Ашмедай! Но сказать тебе велел он, что на первый раз прощает. И преследовать не будет, и, семью свою любя, Он велел тебя доставить — вновь его жена рожает[29], А в округе повитухи нет искуснее тебя!»

Рассказ восьмой ВЕЛВЛ БАЙЕР И ЕГО СИНАГОГА

На стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал он чорта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: он бачь, яка кака намалевана! и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.

Н.В. Гоголь Ночь перед Рождеством

В лавке старьевщика Мотла Глезера пахло сыростью, залежавшимися вещами и еще чем-то, столь же отталкивающим. Виктор глубоко вздохнул и тут же закашлялся, на глаза навернулись слезы. Он осторожно промокнул платком ресницы.

— Сейчас, сейчас… — забормотал Мотл. Кашель посетителя он воспринял как понукание и вдвое быстрее принялся рыться в куче вещей, сваленных бесформенной грудой у стены.

Его старания на этот раз как будто увенчались успехом. Издав радостный возглас, он вытащил на свет Божий плоский прямоугольник размером примерно пол-аршина на четверть.

— Вот! — сказал он, возвращаясь к прилавку. — Я же помню — было у меня зеркало, было… — Глезер повернул зеркало к себе тыльной стороной и прочитал: — Полтора рубля. Всего-то полтора рубля, ясновельможный пан, полтора карбованца! То ж и не гроши вовсе, так?

Виктору смешно было слушать смешанную польско-украинско-русскую скороговорку старьевщика, явно не признавшего в мрачноватом и чуть нервном господине соплеменника. Внешне Виктор — точнее сказать, Велвл Байер — вполне походил на средней руки буржуа из города, никакого отношения не имевшего к черте оседлости. Светло-бежевое пальто с пелериной, такого же цвета фетровый котелок, замшевые ботинки, трость в руке. Что же до перепачканных красками рук, то их скрывали светлые лайковые перчатки.

В узких, азиатского разреза глазах Мотла читалось живейшее любопытство: что забыл этот господин в местечке Яворицы, где, кроме евреев, составлявших абсолютное большинство населения, можно было встретить лишь крестьян из окрестных деревень, ушедших сюда некогда на ремесленный промысел да так и осевших в районе Явориц, именуемом Слободой?

После ухода почтенного покупателя Мотл Глезер долго ломал себе голову сразу над тремя вопросами: зачем этому странному господину зеркало, откуда у него в лавке взялся этот старинный предмет и почему он стоил так дешево?

В конце концов Мотл запер наружную дверь и отправился на вторую половину одноэтажного дома, служившую жильем ему и его жене.

— Сара, — сказал он, — у меня что-то с памятью. Скажи, пожалуйста, откуда у нас в лавке большое зеркало?

— Какое зеркало?

— Ну, такое… — Старьевщик показал руками размер. — В красивой раме, старинная вещь, хорошей работы… А?

Сара задумчиво подняла глаза к потолку и через несколько секунд сообщила:

— Это покойного Ицика вещь. Ицика Московера. Вдова принесла.

— А-а… — протянул старьевщик. — Правда. Теперь и я вспоминаю. А что же она такую малую цену взяла? Не похоже на Московеров. Покойный Ицик был, не в обиду будь сказано, большим скрягой. Да и Броха его никогда щедростью не отличалась. И почему я так написал — полтора карбованца? Вещь-то дорогая… — Глезер замолчал, силясь вспомнить еще что-то. — Знаешь, Сареле, что-то она мне тогда сказала. По-моему. Или я ей что-то сказал. Или кто-то другой мне что-то сказал, а я сказал ей. Или… — Он нахмурился, огорченно покачал головой. — Не помню. Память будто сито стала. Ну что ты будешь делать… — Глезер вздохнул. — Ладно, накрывай на стол, что-то я проголодался.

После обеда старьевщик вернулся в лавку. А поскольку никаких покупателей в тот день более не наблюдалось, то он продремал до самого вечера, сидя за прилавком и мерно покачивая головой.

То ли обед оказался слишком сытен, то ли по какой другой причине, но послеполуденная дрема оказалась тяжелой и неприятной. Привиделся ему покойный Московер, причем очень нехорошо — будто стоял Ицик в лавке, лицо желтое, глаза словно стеклянные, а улыбка, растянувшая неестественно-красные толстые губы и раздвинувшая наполовину вылезшую бороду, до того отталкивающая, что казалась и нечеловеческой вовсе. И держал покойник в руках проданное зеркало и все норовил повернуть его таким образом, чтобы Глезер увидел свое отражение. Мотл всячески от этого уворачивался, потому что во сне твердо понимал: не должен он там отражаться, а то случится с ним большое несчастье. Когда Московер, тяжело ступая, приблизился к нему на расстояние чуть ли не полушага и прямо под нос сунул проклятое стекло, старьевщик шарахнулся от него, да так, что стукнулся головою об шкаф и, разумеется, тотчас проснулся. Сердце его билось как после быстрой ходьбы, а на лбу выступили капли пота, вызывавшие неприятный зуд. Мотл обтер лицо большим клетчатым платком, покачал головой.

— Сказано: не ешь много на ночь… — пробормотал он. — Или не спи днем, после обеда… — Он тяжело поднялся. Тяжелый послеобеденный сон все не шел из головы. — Что же там было с этим проклятым зеркалом? Ничего не помню, но что-то такое было…

Странный звук донесся из-под кучи еще не разобранных вещей, сваленных в дальнем темном углу лавки. Словно кто-то скребся — негромко, но отчетливо.

«Вот только мышей нам тут не хватало», — подумал Глезер. Пройдя в угол, он озабоченно наклонился и принялся было разбирать старье, но странный звук повторился, на этот раз громче. Шел он не из-под тряпок, а словно бы из-за стены в этом месте. Глезер выпрямился, подошел к маленькому окошку, закрытому большим неровным куском фанеры. Прислушался, а потом осторожно сдвинул фанеру в сторону. При этом чувствовал он почему-то смутную тревогу.

Улица снаружи была пуста, во всяком случае, та ее часть, которую старьевщик мог обозревать через окошко. Солнце скрылось за горизонтом, и, хотя небо еще не потемнело, но, напротив, обрело ту особую светлую прозрачность, которая существует недолгое время на восходе и закате, — так вот, небо еще не потемнело, но побежавшие от домов длинные тени казались клочьями ночной темноты, густой, темно-синей.

И в этой темноте усмотрел старьевщик Глезер испугавшее его движение — будто кто-то, прячущийся в густеющих сумрачных клиньях, исчеркавших пыльную улицу, осторожно подкрадывается к его дому по мере приближения к нему теней. Испуг Глезера оказался настолько силен, что у старьевщика заныли виски и острая боль словно иглой на мгновение пронзила сердце. Глезер охнул, поспешно задвинул окошко фанерой и сказал громко — ни к кому не обращаясь, поскольку в лавке никого не было, просто чтобы услышать звук собственного голоса:

— Хватит, что-то я сегодня переработал. Пора бы и на отдых. — Хотя время было еще не очень позднее, да и отдыхать ему вовсе не хотелось.

Вместо этого, повинуясь неясному, окрашенному страхом желанию, Глезер запер лавку на наружный замок (то и дело оглядываясь, словно и не хозяином был вовсе, а злоумышленником) и спешным шагом направился в дальний район Явориц, граничивший с Долиновкой.

Ни страхи старьевщика, ни внезапная перемена погоды к вечеру ни в какой степени не передались его покупателю. Виктор-Велвл Байер был рад покупке. В первую очередь она призвана была помочь осуществлению его планов. А кроме того, наметанный глаз знатока сразу же определил, что истинная ценность старого зеркала много превышала плату, которую потребовал старьевщик. Так что настроение Виктора-Велвла по уходе из лавки было превосходным — во всяком случае, лучше, чем совсем еще недавно.

Сразу после приезда сюда, в местечко Яворицы.

Чтобы понять, с чего вдруг столичный житель Виктор-Велвл Байер оказался в лавке яворицкого старьевщика Глезера, нужно заглянуть в относительно недалекое прошлое. Всего лишь полугодом ранее талантливый и набиравший известность пейзажист Байер и не помышлял об отъезде из Москвы. Весь погруженный в работу, он как раз обдумывал новое полотно, которое собирался представить на осеннюю выставку в галерее господина Трауберга. По совету двух самых близких людей — Ивана Нестерова и Елизаветы Кутеповой — Байер решил отойти от пейзажа и попробовать себя в жанровой живописи. Виктор делал эскизы, пытаясь перенести на бумагу смутные мысли относительно будущей картины. В таком вот состоянии и застало его строжайшее предписание губернатора всем лицам иудейского вероисповедания, не относящимся к категориям, коим разрешено проживание в столицах, в трехдневный срок покинуть Москву. Такое случалось и ранее. Байер знал немало грустных историй, случившихся с выселяемыми евреями, и немало еще более грустных анекдотов о том же самом. Анекдоты эти он даже одно время собирал с каким-то необъяснимым болезненным интересом. И вот сейчас он превратился вдруг в персонажа этих невыразимо горьких анекдотов. Глядя на околоточного, вручившего ему предписание, Байер сказал молчавшей Лизе Кутеповой, оказавшейся свидетелем происходящего:

— Выселяют захудалую труппу артистов-евреев из столичного города. Антрепренер бежит к губернатору и ссылается на закон, позволяющий ремесленникам проживать вне черты оседлости. «Какие же они ремесленники? — удивляется губернатор. — Они же артисты». — «Ваше превосходительство, — восклицает антрепренер, — ну какие они артисты? Это же настоящие сапожники!» Правда, смешно? — Он закрыл тетрадку. — Может, я тоже — не художник, а сапожник? И мне можно будет остаться здесь как сапожнику?

Кутепова не смеялась. Напротив, ее пухлые губы задрожали. Она попыталась было просить околоточного, принесшего предписание, не оставлять бумагу, обещая завтра же добиться приема у губернатора. Представитель властей от протянутой ассигнации категорически отказался, а по поводу губернатора сообщил не без тайного злорадства, что его высокопревосходительство отбыли в Санкт-Петербург и ранее чем через две недели в первопрестольной не появятся. В три дня, которые были отпущены Велвлу на сборы, хлопоты Лизы не дали никаких результатов. В конце концов Велвл Байер уехал из Москвы в малороссийское местечко Яворицы, откуда сбежал много лет назад подростком, одержимым мечтой стать великим художником. С собою он взял этюдник, складной мольберт, набор кистей и красок.

— Ничего, — утешала Лиза, — поработаешь пока на пленэре, подготовишь картину. Там видно будет.

— Хочешь, я к тебе приеду? — спросила она на перроне.

Виктор отказался. В первую очередь, потому что не представлял себе столичную жительницу, дворянку Елизавету Кутепову в заштатном городишке, населенном по преимуществу плохо говорящими по-русски евреями. Сонная, замшелая жизнь, из которой он так старался вырваться когда-то.

Была, впрочем, и еще одна причина. Его уже несколько утомляли странные отношения между ним и Лизой: то ли супруги, то ли любовники. По временам он казался самому себе никчемным фатом, живущим на содержании богатой скучающей вдовы. Разумеется, это ощущение ничего общего не имело с действительностью, скорее, какие-то литературные ассоциации, застрявшие в памяти. На самом деле, он не был фатом, напротив: нелюдимым и крайне неприхотливым работягой, с вечно вымазанными краской руками. Да и Лиза менее всего походила на скучающую богатую вдову. Богатой она не была, скуки не признавала; что же до вдовства, то овдовела госпожа Кутепова в девятнадцать лет — муж, двадцатью годами ее старше, скончался от скоротечной чахотки через год после свадьбы.

Так или иначе, прощание вышло тягостным — не оттого, что не хотелось расставаться, а оттого, что погода была неприятная: накрапывал холодный дождь, налетал порывистый колючий ветер. А спустя несколько дней Виктор-Велвл уже неторопливо шел по центральной улице Явориц, узнавая и не узнавая родные места. Левое плечо оттягивали мольберт и тяжелая холщовая сумка, в которой находились этюдник, набор красок и прочие принадлежности его ремесла; в правой же он держал подаренный Лизой кожаный саквояж с латунными застежками.

Велвл Байер остановился в корчме Мойше-Сверчка, выполнявшую в Яворицах роль постоялого двора. Корчмарь ни о чем приезжего не расспрашивал, показал просторную угловую комнату с двумя большими окнами во втором этаже и назвал цену, показавшуюся Байеру смехотворно низкой. За полтинник в день Байер договорился и о жилье, и о столе — в первую очередь потому, что за обедами надеялся что-нибудь разузнать о судьбе некоторых ровесников, которых помнил с юности. Собственно, и одноглазого корчмаря он вспомнил — правда, в давние уже времена, когда Виктор-Велвл учился в хедере, у маленького Мойше были целы оба глаза.

Первые дни художник просто бродил по окрестностям, узнавая и не узнавая родные места. Раскланивался с местными жителями, большинство из которых смотрели на него с некоторым подозрением, а порою и опаской.

Однажды он пришел на кладбище. Случилось это на третий день пребывания в Яворицах. У надгробия с именами родителей он стоял долго. Сарра-Шейна и Аарон-Аврум Байеры похоронены были рядом, под общей гранитной плитой, за общей низкой оградой чугунного литья.

Виктор стоял, склонив голову, и прислушивался к собственным ощущениям. Лица родителей скрывались глубоко в памяти, настолько глубоко, что видел он лишь неясные тени, зыбкие, текучие силуэты — как если бы Виктор стоял на берегу реку и сквозь толщу воды, замутненной илом, пытался рассмотреть лежащие на дне камни.

Нет, не шевельнулось ничего в его душе — ни от надгробья с родными именами, ни от старого родительского дома на Бондарной. Дом этот, который Виктор-Велвл разыскал без особого труда, как будто не изменился за прошедшие годы — только стал ниже. В доме жили другие люди, не родственники и даже не знакомые. Велвл был единственным ребенком в семье. Когда Сарра-Шейна умерла от тифа, а спустя всего лишь месяц последовал за ней убитый горем муж, дом перешел к общине, которая, в свою очередь, продала его большому и шумному семейству Лейзера Бершацкого, перебравшегося в эти края примерно тогда же.

К концу первой недели пребывания в Яворицах московский художник окончательно убедился в том, что семнадцатилетний Велвл, бежавший из родительского дома, чтобы стать великим художником, исчез окончательно и бесповоротно и что Виктор Байер ничего общего не имел с тем еврейским мальчиком, поздним ребенком, донельзя избалованным родителями.

И от того ему стало вдруг легче. Отправляясь сюда из Москвы, Байер более всего боялся почувствовать себя вернувшимся. Что означало это понятие для него, он и сам толком не знал.

Может быть, возгласы старых знакомых — «Ба, реб Велвл! Сколько лет, сколько зим… Жаль, родители не дождались, но как бы они порадовались! Каким важным и богатым господином стали вы, реб Велвл. А меня вы не узнаете? Мы вместе учились в хедере».

Может быть, причудливая смесь запахов детства, от которой на глаза наворачиваются слезы.

Может быть, рябь, которая нарушает покой памяти.

В любом случае, это понятие включало в себя чувство вины.

И вот сейчас, после посещения некоторых уголков, связанных с его прошлым, Виктор понял, что никакого возвращения не было. Он понял, что приехал сюда всего лишь на этюды, а вовсе не по какой-то непостижимой прихоти судьбы. А коли так — следовало обдумать будущие работы и заняться делом. Праздность, к которой Виктор никогда не был склонен, уже начала изрядно его раздражать. Словом, отныне он рано утром, прихватив с собой этюдник, отправлялся бродить по окрестностям Явориц в поисках подходящей натуры. Вскоре просторная комната стала напоминать его квартиру в Москве — обилием набросков, этюдов, акварелей и тому подобного.

Несколько раз он посетил и кладбище — уже в качестве просто художника, писавшего этот живописный уголок, стену бет-тохора, впритык к которой располагались несколько могил — самых старых, относящихся, насколько удалось определить Байеру, к семнадцатому столетию.

Здесь с ним произошел однажды странный случай. Присев на деревянную скамью рядом с поросшей мохом стеной, Виктор-Велвл рассеянным взглядом окинул окружавший его пятачок. Пятачок этот напоминал крохотную площадь, в центре которой был установлен длинный каменный стол.

Неожиданно художнику показалось, будто полуденное солнце, висевшее большим ярким шаром прямо перед ним, беззвучно взорвалось, заполнив слепящим золотом весь небосклон, — и вновь сжалось до прежних размеров. Мгновенная пульсация ударила по глазам так, что Виктор крепко зажмурился, но тут же вновь открыл глаза. Слезы, задрожавшие на ресницах, помешали ему сразу увидеть невысокого человека, неторопливо направлявшегося к его скамье. Человек облачен был в старые, с бахромой, брюки, длинный, столь же потрепанный сюртук. Ноги он передвигал, почти не отрывая их от земли, и потому за облезшими его башмаками вились клубы белесой пыли, словно волны за лодками. И он мурлыкал старую песенку, которую Байер помнил еще с детства — о нищем скрипаче Янкеле, к несчастью своему влюбившемся в дочку богатого шинкаря:

Скрипка, свiтка та ярмулка, ще й з бавовни бант. Жив в мистечцi по-над Бугом Янкель-музыкант. Гарний парубок, хоробрий та й душа добра, Тiльки не давала грошей та чудова гра…

Остановившись перед господином Байером, человек смутно улыбнулся, приложив два пальца к потрескавшемуся козырьку картуза, и сказал:

— Ба, реб Велвл! Сколько лет, сколько зим… Жаль, родители не дождались, но как бы они порадовались. Каким важным и богатым господином стали вы, реб Велвл. А меня вы не узнаете? Мы вместе учились в хедере.

Художник пристально всмотрелся в странное, словно потертое лицо. Человек же, с прежней смутной улыбкой, медленно присел на скамью рядом с ним.

— Здесь хорошо, реб Велвл. Спокойно.

— Кто вы? — спросил Байер. Незнакомец ему виделся словно в дымке — из-за нагретого солнцем, подрагивающего воздуха.

— Кто я? Хотите знать, как меня зовут? Меня зовут… А какая разница, как меня зовут, если ты, Велвеле, меня не узнаешь. — Странный человек неожиданно перешел на «ты», и глаза его блеснули в глубокой тени, которую отбрасывал козырек картуза. — А ведь мы с тобой в детстве даже, можно сказать, дружили. Только ты уехал в один прекрасный день, а я остался. Но теперь ты вернулся, и значит, снова будешь здесь… — Голос говорившего становился все тише, так что последнюю фразу он произнес еле слышным шепотом: — И наконец-то займешь мое место…

Он вдруг поднялся, быстро и бесшумно, и пропылил прочь, скрывшись за углом бет-тохора. Виктор проводил его растерянным взглядом.

И тут над ухом его раздался совсем другой голос — чуть надтреснутый, но теплый и заботливый:

— Господин Байер, что это вам вздумалось уснуть в таком месте?

Уснуть? Виктор поднял голову и обнаружил склонившегося над ним рабби Леви-Исроэла, яворицкого раввина. Байер растерянно огляделся. Видимо, его действительно сморила дрема. Солнце стояло еще довольно высоко, но гораздо ниже, чем в момент появления странного человека… Или это появление было частью сна?

— А кто это был? — спросил художник.

— О ком вы, господин Байер? — Рабби Леви-Исроэл нахмурился. — Не было здесь никого, а вы прямо тут на самом солнцепеке устроились, как бы голову не напекло.

Привиделось…

— Вы бы зашли как-нибудь в синагогу, господин Байер, — сказал раввин. — Вы ведь сын Аарона-Аврума, разве нет? Я вас узнал еще в первый день, в корчме. Просто не хотел говорить. Приходите. В эту субботу.

Виктор представил себя в синагоге, и ему стало смешно. Тем не менее, для самого себя неожиданно, пришел он в синагогу — не в субботу, в один из будних дней. Никого здесь не было, кроме шамеса, погруженного в чтение молитвенника. Шамес покосился на гостя, но ничего не сказал. Виктор с любопытством осмотрелся, сравнивая нынешние свои впечатления с детскими. Синагога показалась ему куда меньше, чем он представлял раньше.

На следующий день пришло письмо из Москвы, от Лизы Кутеповой. Она спрашивала о его планах и о том, что многие интересуются, какую именно работу он собирается представить на выставку. Прочитав, Виктор усмехнулся. Как раз накануне получения письма, после короткого посещения синагоги, появилась у него идея картины — совершенно неожиданная. Конечно, он не будет описывать ее Лизе — не из суеверия даже, а потому лишь, что изложенная в словах идея могла потерять свою притягательность для художника (такое с ним уже случалось).

И тут же, на обратной стороне письма, на плотном гладком листе Виктор принялся карандашом набрасывать композицию. И назовет он ее «Чтение недельной главы». Но главное — то, что он придумал, заключалось не в написании к выставке картины на еврейскую тему. Ему показалось забавным изобразить себя стоящим на биме[30] — возвышении в здешней синагоге.

Именно себя, московского художника Виктора Байера, набиравшего силу певца русской природы, он собирался облачить в талес и поставить в центр композиции. Именно он будет разворачивать свиток, пристально вглядываться в написанный неизвестным сойфером текст и вдохновенно произносить слова на древнем языке.

Байер рассмеялся, представив себе растерянные лица Лизы и Нестерова, недоуменные взгляды коллег-соперников. И в то же время он почувствовал, что на самом деле реакция московской публики интересует его гораздо меньше, нежели детали самой работы. Он уже видел тщательно выписанные книги в угловом шкафу, тусклое золото их заголовков, которое он изобразит так, чтобы зритель поначалу не заметил бы ничего, кроме темной массы, и лишь потом, вернувшись взглядом в левый угол картины, обнаружил бы, как из темноты проступают непонятные древние буквы, словно светящиеся изнутри. Таким образом, у картины будет как бы два центра композиции: человек на биме, читающий Тору, — и шкаф с древними книгами.

Вопрос касался, в первую очередь, разумеется, натурщиков. Сначала он хотел изобразить массу евреев, заполняющих синагогу, со всеми индивидуальными чертами, виденными им в последнее время: мальчиков, едва отметивших бар-мицвэ, юношей, изучающих Тору и Талмуд, взрослых мужчин. Но от этой идеи пришлось отказаться: никто из яворицких жителей категорически не желал позировать для эскизов. Он тайком сделал несколько набросков с учеников рабби Леви-Исроэла, но этого было недостаточно. Рисуя же по памяти, Виктор обнаружил странную особенность: ни разу не удалось ему выполнить сколько-нибудь стоящий портрет. Словно черты мгновенно стирались из памяти, стоило ему отвернуться от человека.

Гуляя очередным вечером по заросшему высокой сочной травой берегу Долинки, он придумал прием, который поначалу выглядел всего лишь выходом из сложившейся ситуации — отсутствия натурщиков: превратить толпу стоявших в синагоге людей в свои копии. Виктор вообразил такую композицию: себя сегодняшнего, только с бородой и в молитвенном покрывале, на биме, читающего Тору, — и себя же, многократно повторенного, в разных ракурсах, а главное — разновозрастного, слушающего собственное чтение. Перед мысленным его взором предстали юный Велвл, восторженно внимающий Слову Божьему; семнадцатилетний Велвл-скептик, насмешливо щурящийся и уже с трудом выносящий затхлую атмосферу тесной синагоги; двадцатилетний беглец из дома в Москву, отказавшийся и от прежней жизни, и от имени, — и, конечно, нынешний Велвл-Виктор, полный двойник того, кто стоял на биме, погруженный в чтение.

— Это будет моя синагога, — сказал он вслух. — Моя — и только моя. Синагога как жизнь, и недельная глава Торы — как попытка рассказать о ней…

Чем дальше, тем привлекательнее казалась ему новая идея. Он пришел в корчму заполночь с четким представлением о будущей картине. Утром, едва позавтракав, он принялся делать наброски. Нужно было написать десятки автопортретов — ведь именно из собственного своего лица Виктор собирался лепить многочисленные образы. И тут-то выяснилось, что у Мойше-Сверчка не было подходящего и совершенно необходимого для работы зеркала. Потому Виктору-Велвлу пришлось обежать в поисках зеркала несколько лавок, одной из которых оказалась лавка старьевщика Мотла Глезера, где, к собственному удовольствию, господин Байер обнаружил искомое.

Теперь мы можем вернуться к тому месту, на котором прервали наш рассказ.

В то время как терзаемый забывчивостью старьевщик пытался вспомнить историю появления в его лавке необычного предмета, художник в приподнятом настроении возвращался в корчму, бережно держа обеими руками драгоценное зеркало.

Здесь Виктор-Велвл оказался невольным свидетелем ссоры. Ссорились Мойше-Сверчок и раввин Леви-Исроэл — не только раввин, но и глава яворицкого клойза при синагоге «Ор-Довид».

Рабби Леви-Исроэл держал за шиворот одного из своих учеников — ешиве-бохера по имени Сендер. Парень был маленького росточка; судя по раскрасневшемуся лицу и поблескивающим глазам, он успел уже приложиться к рюмке. Видимо, по этому поводу раввин и сделал Мойше-Сверчку выговор.

Сейчас сердито кричал корчмарь, подбоченясь и набычив круглую голову на короткой шее:

— Ой и ай! Ай и ой, что такого страшного случилось? Если ешиве-бохер, слава Богу, взрослый и крепкий, как казак, решил опрокинуть стопочку, так почему бы и нет?

При этих словах тщедушный Сендер приосанился было и расправил узкие плечи, но рабби сердито тряхнул его, так что тот снова сник. Сверчок, пылая праведным гневом, продолжал визгливо кричать:

— Он же ее опрокинет — не здесь, так в другом месте! Но в другом месте ему таки-да нальют какой-нибудь гадости, да потом еще и ограбят. А здесь ему нальют стопочку настоящей еврейской водки, крепкой, но не злой, а потом накормят, а потом — если, не дай Бог, он чересчур захмелеет — и уложат. И при этом, рабби, его гривенник уйдет не какому-нибудь гою, а мне, а я-таки опущу его в синагогальную кружку. А оттуда, вы это знаете сами, он, этот гривенник, перейдет опять к этому же ешиве-бохеру, или другому ешиве-бохеру. Так что же плохого я сделал, что вы меня обзываете последними словами? И если вы думаете, что я хочу иметь на бедном парне, днями и ночами изучающем Тору, свой заработок, так я вам скажу: моим врагам такой заработок. И еще много чего моим врагам. И несправедливые упреки от вас — им же, рабби…

Раввин хотел было ответить Мойше-Сверчку, но не смог — по двум причинам. Во-первых, необходимо было то и дело встряхивать провинившегося бохера, во-вторых — не хотелось привлекать внимание окружающих к ссоре. И тут появление Виктора-Велвла оказалось как нельзя кстати. Оставив Сендера в покое, рабби Леви-Исроэл повернулся к художнику и заметил, хмуря брови:

— Реб Велвл, что это вы затеяли рисовать моих учеников? Негоже это, я прошу вас впредь не сбивать их с толку… — Тут он обратил внимание на большой прямоугольный предмет, который художник держал под мышкой. В глубоко посаженных его глазах немедленно вспыхнул огонек любопытства: — А это у вас что? Картина?

— Нет-нет, — ответил Велвл, радуясь, что не пришлось отвечать на претензии раввина. — Всего лишь зеркало. Купил только что. И очень дешево, представьте, даром, что старинной работы… — Он развернул упаковку. — Вот, взгляните!

Едва зеркало появилось на свет, как в корчме воцарилась мертвая тишина. Казалось, все присутствующие обратились в соляные столбы. Первым прервал молчание рабби Леви-Исроэл.

— И где же вы это зеркало купили? — спросил он, предварительно негромко кашлянув. — Уж не у Мотла ли Глезера? Старьевщика?

— У него. — Художник кивнул. — Рама просто чудесная!

— Да-а… — протянул раввин. — Воистину, чудесная вещь. И, наверное, дорогая.

— Я же говорю — совсем недорогая, — ответил Виктор. — А для такой вещи — можно сказать, даром взял. Старьевщик запросил всего полтора рубля.

— Даром? — недоверчиво переспросил рабби Леви-Исроэл. — У Глезера? Ну и ну, что же это за времена настали — Мотл стал мотом. Будем его теперь так и называть: Мот Глезер. Да. Поздравляю, реб Велвл. Только вот зачем вам такое зеркало? Что вы с ним делать будете?

— Вы же сами сказали, чтобы я не рисовал ваших учеников, — объяснил Виктор, посмеиваясь. — Но мне необходимо сделать несколько набросков с натуры. Вот я и решил — буду писать самого себя. Автопортрет. А для этого нужно зеркало. Понимаете? Большое зеркало. — И, не дожидаясь реакции раввина, художник быстро поднялся по скрипучей лестнице к себе.

Здесь он долго искал подходящее место, пока не обнаружил прямо в стене вбитый большой гвоздь — аккурат между двумя окнами, так что днем человек, стоящий перед зеркалом, не испытывал бы недостатка освещенности. Подивившись тому, что не замечал раньше гвоздя, выступавшего из стены прямо на уровне глаз, Байер повесил зеркало на стену.

Бесконечные хождения по городку дали себя знать. Сонливость мягкой тяжестью наполнила его веки. Он присел на кровать, стянул с уставших ног башмаки — и, не успев раздеться, тут же провалился в сон.

Среди ночи Велвл проснулся. Ему показалось, что кто-то, склонившись над ним, внимательно его разглядывает. Открыв глаза, Велвл немедленно обнаружил свою ошибку: комната была пуста. Он взял со столика часы, щелкнул крышкой и попытался в сером полумраке, который создавала ущербная луна, определить, сколько времени.

Часы показывали половину третьего. Велвл вздохнул, сгоняя остатки сна, с некоторым удивлением оглядел себя. Вспомнил, что уснул, не раздеваясь, и с досадой подумал, что теперь придется с утра ходить в мятой одежде.

Поднялся, собираясь раздеться и все-таки поспать хотя бы до семи.

Сделав шаг к платяному шкафу, он услышал странный звук — словно кто-то поспешно на цыпочках отбежал от его постели. Виктор, расстегивавший на ходу воротничок, замер и осторожно оглянулся.

В комнате, как и следовало ожидать, никого не было. Он покачал головой, посмеиваясь над неожиданно разыгравшимся воображением. Взгляд его упал на зеркало.

Лунный свет проникал в комнату сквозь оба окна, между которыми он с вечера повесил свою покупку, и оттого зеркало казалось темным, почти черным прямоугольником.

Неприятный озноб прошел по телу господина Байера: померещилось ему в глубине этой черноты какое-то движение. Он осторожно приблизился к зеркалу.

От черной поверхности явственно тянуло холодом. И еще его ноздри уловили слабый, но вполне отчетливый запах тления. Словно не к зеркалу он приблизился, а к черному ходу куда-то в подвал со старыми, забытыми вещами.

Виктор поспешно отступил на шаг. И вновь наклонился к зеркальной поверхности.

То ли положение луны немного изменилось, то ли глаза его привыкли к темноте, но теперь зеркало уже не казалось абсолютно черным. Он видел неясное отражение своей комнаты и себя самого, почти прилипшего к прохладному стеклу. Да и запах, насколько он мог теперь понять, шел не от зеркала, а от сырой стены. Виктор вспомнил, что в первый же день заметил на стене пятно, образовавшееся от дождевой воды, стекавшей из прохудившейся водосточной трубы именно в этом месте.

Облегченно вздохнув, господин Байер повесил в шкаф одежду, надеясь, что брюки за ночь отвисятся, после чего лег в постель и благополучно проспал до самого утра.

Последующие три дня он старательно набрасывал план композиции. Затем, к вящему удовольствию раввина, начал регулярно посещать синагогу. Разумеется, вовсе не для того, чтобы слушать чтение Торы и молиться. Внимательно рассматривая интерьер, он мысленно расставлял персонажей будущей картины. Но одновременно вслушивался в говорившееся раввином по поводу очередной главы Торы и даже порой хотел вступить в дискуссию. Рабби Леви-Исроэл это почувствовал и с какого-то момента принялся в своих толкованиях обращаться к Велвлу — хотя ни разу не назвал по имени. В придачу к тому господин Байер начал отпускать бороду, что тоже вызвало к нему внимание раввина и других яворицких евреев. Он, разумеется, благоразумно умалчивал в разговорах с рабби Леви-Исроэлом о том, что все, совершаемое им, подчинено одной-единственной цели — написанию картины для московской выставки и что по окончании работы он немедленно вернется к прежнему образу жизни и при первой же возможности уедет в Москву.

«Или за границу», — эта мысль в последнее время посещала его довольно часто. Даже чаще, чем мысли о возвращении в Москву и встрече с Лизой Кутеповой.

Спустя две недели Виктор-Велвл решил, что внешность его, с одной стороны, претерпела достаточно изменений, с другой — в нем вполне усматривался прежний Виктор Байер, — и художник наконец приступил к серии задуманных автопортретов.

Расположившись в старом удобном кресле напротив зеркала с альбомом и карандашом в руках, он принялся набрасывать собственные черты, то и дело поглядывая на отражение. С относительно давних времен ученичества Байер не писал ни портретов, ни автопортретов. Почему — он и сам не мог бы объяснить. Он любил городские пейзажи, а еще больше — натюрморты, но ни портреты, ни жанровые композиции особой его любовью не пользовались. Когда его спрашивали о причинах, художник либо отшучивался, утверждая, что человек ему как художнику неинтересен — в отличие от творения человеческих рук, — либо серьезно признавался, что портреты ему не удаются.

И то, и другое если и было правдой, то лишь частично: хранились у него в папках и вполне успешные рисунки натурщиков, и наброски портретов, точно и умело отражавшие характер. Однажды он сказал Лизе Кутеповой, что не может преодолеть внутренний запрет на изображение людей и животных, существующий в иудаизме, — запрет, который он хорошо запомнил с детства.

Поначалу Виктор испытал некое чувство, сродни робости. В первых набросках еще сказывалась некоторая неуверенность художника, производившая впечатление ученической старательности. Он раздражался, рвал эскизы и вновь брался за карандаш. В конце концов портреты начали становиться все ближе к тому, что он замыслил.

Спустя примерно месяц Байер решил перенести свой облик уже на холст. Прежде чем провести углем по свежезагрунтованому холсту первую линию, он долго рассматривал карандашные эскизы. Странными показались ему вдруг многочисленные изображения его лица: знакомые и в то же время немного чужие. Но это было именно то ощущение, которого он добивался.

Разложив рисунки так, чтобы охватить их можно было одним взглядом, он внимательно рассматривал варианты собственного лица. Сравнивал их с отражением в зеркале. Наконец, отошел чуть в сторону, встал перед мольбертом.

И едва не упал. Ноги вдруг стали словно ватными, резко и коротко закружилась голова. Он выронил кисть, ухватился за подрамник. Подумал: «Долго вглядывался в зеркало, устали глаза».

Слабость прошла так же внезапно, как и возникла. Байер промокнул платком покрытый испариной лоб, поднял кисть. И положил на холст первый мазок.

Он работал до самого вечера, пока солнце не ушло за горизонт. Хотел было засветить свечи и продолжить, но ему помешали. Помешал корчмарь Мойше-Сверчок, как раз в это время постучавший в дверь.

— Господин Байер, тут вот какое дело, — начал было он, но запнулся. Взгляд его случайно упал на неоконченный автопортрет, стоявший на мольберте. Лицо корчмаря выразило высшую степень удивления.

— Кто это? — спросил он, почему-то понизив голос. — Кого это вы тут намалевали, господин Байер? Вроде бы и вы, и в то же время — не вы, кто-то другой.

Виктор оживился. Реакция корчмаря оказалась именно той, к которой он стремился. Он уже хотел было шутливо поблагодарить Сверчка за проникновение в авторский замысел, как вдруг одноглазый сказал:

— Вот чтоб мне провалиться на этом самом месте… Вы здесь куда больше походите на… Ай-я-яй, реб Велвл, да вы тут — вылитый покойник Московер, Ицик Московер, вам на долгие годы. Он умер год назад, не про вас будь сказано…

Виктор с удивлением услышал в голосе корчмаря старательно скрываемый страх. Он хотел было спросить у Мойше, кто он такой, этот Московер (почему-то услышанное имя вызывало какое-то воспоминание, только смутное), но корчмарь, некоторое время оцепенело смотревший на холст, вдруг бросил короткий взгляд на зеркало, после чего изменился в лице и опрометью кинулся из комнаты.

Виктор какое-то время размышлял над странным поведением корчмаря, затем выбросил из головы этот случай. И не вспомнил бы о нем, если бы дня через два не нанес ему визит раввин. При этом состоялся у них любопытный разговор.

Было это под вечер, когда художник готовился к ужину. Собственно говоря, он размышлял — спуститься ли вниз, в корчму, или заказать ужин в комнату. Как раз посреди этих размышлений в дверь постучали

— Войдите! — крикнул Виктор. Дверь отворилась, и он увидел рабби Леви-Исроэла. Господин Байер сделал приглашающий жест, раввин вошел в комнату и остановился у двери.

— Не помешаю, реб Велвл? — спросил он вежливо.

— Нисколько! — весело ответил Байер. — На сегодня я закончил работу. Проходите, рабби, присаживайтесь. Вот сюда, в кресло.

Раввин покосился на укрытый покрывалом портрет, затем на зеркало, покачал головой, словно удивляясь чему-то. И лишь после этого устроился в кресле.

— Знаете, — сказал он после некоторого молчания, — не дает мне покоя ваше приобретение. Я имею в виду зеркало. Видите ли, принадлежало оно Ицику Московеру, а Ицик был человек нехороший. Негоже так говорить о покойнике, но это правда.

У Виктора странным образом заныло сердце, когда он услышал это имя. Тотчас на ум пришли слова корчмаря при виде автопортрета. Он покосился на свою работу, по-прежнему стоявшую на мольберте, но на всякий случай укрытую от посторонних взглядов. Раввин проследил за его взглядом. Видимо, ему хотелось взглянуть на картину, однако он воздержался от просьбы и только негромко кашлянул. Виктор криво усмехнулся и воскликнул со смехом несколько искусственным, с деланным весельем:

— Уж не хотите ли вы сказать, уважаемый рабби, что все предметы, которые принадлежали покойному, следует хоронить вместе с ним? Я читал, что именно так поступали язычники в глубокой древности. У скифов, а еще раньше у египтян существовал обычай класть в гробницу все то, чем покойный пользовался при жизни. Конечно, такой обычай — благословение для археологов, но сейчас ратовать за это кажется мне не только архаизмом, но и кощунством!

Раввин недовольно фыркнул:

— Глупости какие вы говорите, реб Велвл! При чем тут древние язычники? Неужели вы считаете, что я ратую за возвращение языческих обрядов? Избави Бог! Я говорю лишь, что с предметами, принадлежавшими покойным, следует обращаться осторожно. И желательно все-таки знать — как и почему они попали в ваши руки. Ничего не бывает случайно в нашем мире, реб Велвл.

— И что же вас так смущает в этом зеркале? — спросил господин Байер с любопытством. — Кроме того, что оно некогда принадлежало покойному Ицику Московеру?

Раввин пожал плечами.

— А вот хотел бы я знать, — ответил он уклончиво, — хотел бы я знать: почему вдова Ицика так задешево продала это зеркало старьевщику? И почему старьевщик вам продал его тоже задешево? Я, конечно, не большой знаток, но вы же сами говорили: одна рама здесь стоит рублей десять-пятнадцать. Значит, в десять раз дороже, чем все зеркало! А? Вас это не смущает? Знаете, реб Велвл, на вашем месте я постарался бы узнать, почему Мотл взял с вас такую низкую плату.

Художник рассмеялся, на этот раз искренне.

— Рабби, — сказал он, — вы хотите, чтобы я пошел к Глезеру? И сказал ему: «Реб Глезер, вы с меня мало взяли, а почему?» Думаю, он ответит: «Реб Велвл, вы совершенно правы, и раз уж вы заговорили об этом сами — ладно, доплатите мне еще сто рублей!»

Раввин пожал плечами. Лицо его оставалось серьезным.

— Знаете, — сказал он после долгого молчания, во время которого веселость господина Байера успела пройти, — знаете ли, господин Байер, я осторожно отношусь к тем, кто за добротную дорогую вещь просит маленькие деньги. Ни Мотл, ни Фейга Московер никогда и нигде своего не упустят. И ежели Фейга отдала за гроши, а Мотл почти ничего не набросил, значит, есть в этом зеркале какой-то изъян. Вы так не думаете, реб Велвл? Краденое продают дешево. Контрабанду продают дешево. Это зеркало, наверное, ни то, ни другое. Но… Краденое продают задешево, чтобы поскорее от него избавиться. Вот и от зеркала этого хотела она поскорее избавиться. А почему?

— А почему? — эхом отозвался художник.

Раввин покачал головой.

— А вы у нее спросите. Мне она не ответила. Но смутилась, когда я спросил ее об этом, очень смутилась.

— А вы спрашивали? — удивился Байер.

— Спрашивал. — Раввин кивком попрощался с Виктором и неслышно вышел из комнаты.

Оставшись один, художник раздумчиво прошелся по комнатке, слушая, как скрипят под ногами половицы. И Сверчок, и раввин внесли в его мысли некоторое смятение. Более всего смутил его тот факт, что в его собственном незавершенном автопортрете корчмарь усмотрел черты Ицика Московера — того самого, кому, по словам раввина, принадлежало зеркало.

— Чертовщина… — пробормотал Байер. — Экое невежество дремучее, прости Господи… Язычество поистине, что бы вы там ни говорили, господин раввин. Самое что ни на есть язычество.

Ему было вполне понятно, что на самом деле корчмарь от раввина уже знал, что зеркало принадлежало Ицику. Или же, наоборот, раввин узнал о том от Мойше. Ну, а дальше впечатлительному и суеверному корчмарю немедленно померещился в автопортрете постояльца зловредный покойник.

Сделав такой вывод, художник выбросил из головы некоторые смущавшие его мысли и принялся набрасывать на плотном листе бумаги композицию будущей картины. Те несколько этюдов, которые он сделал в синагоге благодаря неохотному разрешению рабби Леви-Исроэла, его не устраивали. Слишком декоративно выглядела на них синагога, слишком напоминала сцену бима — возвышения в центре. Слишком ярким казалось золото переплетов.

— Да-да, — сказал он негромко с нарастающим раздражением, — все получается слишком. Слишком много «слишком», черт возьми!

Он спрятал этюды в папку, нимало не заботясь о том, что краска на одном из них еще не просохла и немедленно смазалась. Спрятал папку в чемодан, закрыл альбом.

Вечер между тем перешел в ночь. Глубокие черные тени погрузили комнату в темноту. Байер не стал спускаться вниз — отчего-то ему расхотелось ужинать. Он сидел в кресле, размышляя о будущей картине.

Вернее, пытался размышлять. Никак не удавалось ему выбросить из головы сказанное раввином.

— Ицик Московер… — пробормотал он раздраженно. — Вот ведь черт знает что… Знакомое имя… Ицик… — Байер замолчал.

Комнату освещал лунный свет, вполне яркий сегодня — настолько даже, что можно было бы читать. Снизу доносились громкие голоса завсегдатаев корчмы.

Байер взял из папиросницы папиросу, задумчиво постучал гильзой о ноготь большого пальца. Продул папиросу, крепко сжал зубами и зажег спичку.

Он вздрогнул, когда в зеркале вспыхнул яркий огонек — отражение зажженной спички. Прикурил, поднялся из кресла, неторопливо пошел к окну. Но вдруг свернул под действием странного импульса и приблизился к зеркалу.

Тотчас в комнате потемнело. Оглянувшись, Байер увидел, что на луну наползла большая косматая туча, полностью скрывшая небесное светило.

Словно испугавшись внезапной темноты, разом смолкли голоса внизу.

В полной темноте и тишине стоял Байер перед зеркалом — смутно угадывавшемся прямоугольнике на стене. Огонек папиросы бросал слабые красные отсветы на лицо.

Вскоре размышления его стали менее четкими; он погрузился в состояние, близкое к полудреме, когда границы между реальностью и видениями размываются, но не окончательно.

Сигарета погасла.

В этом состоянии Виктор-Велвл провел неопределенно долгое время; неясные воспоминания о прошедших днях сменялись мутными картинами более далекого прошлого, вдруг всплывавшими в памяти.

И вдруг одна картина, четкая и яркая, словно вспышка, озарила его дремоту.

Он наконец-то вспомнил человека, которого встретил на кладбище, у могилы родителей. Человека, который заговорил с ним — и говорил странными намеками, недомолвками. Виктор видел его так же четко, как тогда. Плотный, хмурый, с низким, поросшим жесткими черными волосами лбом, мясистым носом и маленькими глазами. И с неестественно-яркими красными губами, в уголках которых вечно собиралась слюна.

Но именно сейчас, погружаясь в сон, Виктор отчетливо вспомнил, почему человек тот показался ему знакомым — и почему он обращался к художнику с такой фамильярностью.

Ибо в чертах этого взрослого человека проступили вдруг черты маленького мальчика, жившего некогда по соседству. Мальчика, с которым Велвл Байер часто играл в детстве.

И которого звали…

— Ицик Московер! — Толстые губы шевельнулись и растянулись в улыбке — недоброй и одновременно льстивой и заискивающей. — Ну да, это я. Что ж ты меня не узнал сразу, Велвеле? Или не захотел узнавать? — Он покачал головой и шутливо погрозил коротким пальцем. — Велвеле, Велвеле, что ж ты вернулся? Кому ты здесь нужен? Как я счастлив был, когда ты уехал. Как я тебя ненавидел, ты же был всеобщим любимчиком, не то, что я. Ты был талантливым, умным, добрым. А я — тупым, ленивым, жадным. Я ведь еще в детстве потихоньку занимался тем, чем потом стал заниматься всерьез, — давал деньги в рост. Помнишь, да? И вдруг ты уехал! — Ицик захохотал и радостно потер руками. — И тебя стали называть «мешумэд»[31]! Да, я знаю, ты не крестился, но все считали именно так! Родителей твоих жалели. Но главное: Фейга! Фейгеле, моя красавица, вышла за меня, жадного ростовщика, а не за тебя, щедрого умника… — Тут выражение лица Ицика, с каждым мгновением казавшегося Велвлу все более знакомым, изменилось. Он помрачнел, глаза его засверкали злобой. — И вдруг ты приехал. Зачем? Ты захотел вернуться? — Ицик злорадно усмехнулся. — Но ты совершил ошибку. И сам не знаешь, какую. Ты еще пожалеешь об этом. Ха! Ха!

Тут тьма, залившая комнату — или пространство сна художника — сгустилась настолько, что и фигура злорадно фыркающего Ицика Московера тоже исчезла.

Однако при этом Велвл чувствовал, что кто-то невидимый, темный все еще находится рядом с ним. Байер не мог шевельнутся — словно невидимая прочная паутина опутала его по рукам и ногам.

Вдруг он почувствовал странное покалывание в руках — словно от долгого и чрезмерного напряжения. Папироса внезапно погасла. Велвл почувствовал, как сердце его охватывает страх. В темноте привиделось ему движение — от зеркала к нему. Он отступил на шаг, еще на шаг… и уперся затылком в спинку кресла.

Тотчас комнату залил лунный свет, сквозь тишину прорвались снизу веселые голоса.

— Фу ты, в самом деле, — пробормотал он, — приснится же такое…

Но это был не совсем сон, понимал Байер. Он ведь в самом деле вспомнил Ицика Московера, соседа своего и друга-соперника по мальчишеским проказам. И Фейгу вспомнил он, девушку, жившую неподалеку, на Малофонтанной.

И вспомнил он, что Ицик был единственным, с кем Велвл поделился планами побега из Явориц в Москву, планами учебы на художника. Ах, как азартно поддерживал в нем друг Ицик это желание. Как подталкивал к скорейшему отъезду!

Неужели из-за соперничества?

— Почему бы и нет? — пробормотал Байер. — Почему бы, в конце концов, и нет?

Тут он снова подумал о Фейге. И понял, что непременно посетит ее завтра.

— Хотя бы с тем, — сказал он вслух, иронизируя над самим собой, — хотя бы с тем, чтобы узнать, почему она столь дешево продала такое дорогое зеркало.

Виктор засветил лампу — только для того, чтобы перестелить постель и улечься спать. Но почему-то очень долго он противился необходимости закрутить фитиль — желтый язычок пламени успокаивал.

Наутро ночные страхи показались Виктору смешными и нелепыми. Полдня он возился с этюдами, потом решил немного прогуляться. Ноги почему-то сами принесли его на окраину Явориц, к старому кладбищу.

Он и сам толком не знал, с какой целью вздумалось ему вдруг побродить меж рядами могил и вчитываться в имена на надгробьях — до тех пор, пока не прочел: «Ицхак Московер, благословенна будь его память», — и ниже стилизованное изображение пальмовой ветви. Теперь он понял, что искал здесь именно подтверждение смерти Ицика.

И нашел.

В то же мгновение он почувствовал, будто кто-то появился за его спиной. Байер обернулся.

Никого.

Он поспешно отошел от могилы, свернул на небольшую аллею и сел на лавочку, стоявшую под невысокой липой. Спустя короткое время к могиле подошла скромно одетая женщина. Она не сразу заметила его — видимо, была погружена в свои мысли. Постояв несколько минут у надгробья, женщина со вздохом повернулась, чтобы идти.

Тут взгляд ее упал на неподвижно сидевшего художника. Женщина тихо ахнула, схватилась за ограду. Байер узнал изрядно постаревшую и подурневшую Фейгу. Он поднялся и быстро подошел к ней, заранее успокаивающе улыбаясь.

Но Фейгу не успокоила улыбка Байера. Она смотрела настороженно, с нескрываемой неприязнью.

— Здравствуй… То есть, здравствуйте, — поправился Байер. — Здравствуйте, Фейга. — Он продолжал улыбаться, хотя улыбка давалась ему уже с трудом. — Я и не знал, что Ицик умер. Жаль, мы ведь с ним дружили в детстве…

При этих словах Фейга глянула на надгробье мужа. Лицо ее чуть дрогнуло. Но она ничего не сказала.

— Вы ведь собралась уходить? — поспешно спросил Байер. — Я провожу вас, если вы, конечно, не против.

Фейга нахмурилась еще сильнее. Видно было, что она хотела отказаться. Но вдруг молча кивнула и еле заметно пожала плечами — мол, идите, если вам угодно.

— Я тут навестил могилу родителей, — сообщил Байер, когда они покинули кладбище. — И вдруг увидел могилу вашего… Ицика. Да. Стало так странно. Знаете, я его совсем забыл. А прошлой ночью он мне приснился.

Фейга искоса глянула на него с очень странным выражением. Байер испугался, что женщина сейчас уйдет. Чтобы не допустить этого, он поспешно заговорил о детских годах, о давних временах. Фейга постепенно оттаяла, даже раза два вставила какие-то малозначащие слова.

Байер и сам не заметил, как разговор коснулся пресловутого зеркала.

Услыхав о том, что именно художник приобрел у старьевщика Мотла Глезера зеркало, Фейга побледнела.

— Не надо было вам это делать, — сказала она странным, подрагивающим голосом.

— Почему? — немедленно раздражаясь, спросил Байер.

— Я его забыла завесить, — ответила Фейга еле слышно.

— Что-что? — переспросил художник.

— Когда хоронили Ицика, — прошептала Фейга. — Вы же знаете. Когда в доме покойник, надо завесить зеркала. А я забыла. Так оно и простояло открытым.

— Не завесили зеркало? — Велвл не верил собственным ушам. — И это все?! Боже мой, какое… какая наивность! Что ж тут этакого страшного?

— Неужели вы не знаете? — теперь удивилась Фейга. — Неужели вы не знаете, почему принято завешивать тканью зеркала в доме покойника?

— Ну, обычай, мало ли. Да какая разница? — Велвл коротко рассмеялся.

— Так я вам скажу, Велвл. Для того чтобы душа покойника не могла заглянуть в него. Зеркало — не просто вещь, зеркало — капкан, способный уловить душу, пленить ее и оставить здесь, на земле, не дав доступа ни в ад, ни в рай. Марэ, демон из прислужников Азазеля, ведает зеркалами, управляет ими. И душами недавно умерших, кому по неосторожности родных довелось заглянуть в зеркало и быть им уловленными, тоже ведает Марэ. И если забыли завесить зеркало в день похорон, лучше бы избавиться от него как можно скорее. Иначе душа покойного, заглянувшая в зеркало и уловленная им, так и будет обитать в доме, а грешная душа в доме — нехорошо, Мотеле, ох, нехорошо…

Столкнувшись с таким примитивным проявлением суеверия, Велвл Байер почувствовал себя неуютно. Они дошли уже до дома на Малофонтанной, в котором, как и прежде, жила вдова Ицика Московера. Теперь ему хотелось как можно быстрее уйти, вернуться к привычным своим занятиям. Но Фейга вдруг словно оттаяла и разговорилась.

Она тоже начала вспоминать прежние времена, детские проказы. А еще — соперничество Ицика и Велвла. И то, как Ицик радовался, когда Байер сбежал. Байер слушал, вежливо поддакивая. Наконец поток воспоминаний иссяк. Фейга увяла. Лицо ее вновь приняло выражение тревожной замкнутости. Байер вежливо попрощался, прикоснувшись к шляпе и испытывая облегчение.

Сделав несколько шагов, он услышал за спиной робкое: «Велвеле!..»

Байер оглянулся. Фейга, глядя в упор своими поблекшими, некогда красивыми глазами, вдруг сказала — словно выдохнула:

— Я не забыла…

— Что? — не понял Байер.

— Я не забыла завесить зеркало, — пояснила она чуть громче.

— Вот как? — Байер не знал, что ей сказать на это. — Э-э… Ну что же… — Он пожал плечами и вежливо улыбнулся.

— Да. Я не забыла. Это он велел. Он сказал — перед самой смертью: «Не завешивай зеркало…» — Фейга круто повернулась и через мгновение скрылась за дверью дома.

Удивленный ее словами, Байер некоторое время стоял, глядя в захлопнувшуюся дверь. Он со вздохом подумал об идиотских суевериях, покачал головой.

И отправился назад.

Виктор хмуро ответил на приветствие корчмаря. От ужина отказался, поднялся к себе.

Пододвинув кресло к зеркалу, Байер задумчиво уставился в собственное отражение. Оно ему не нравилось. Неожиданное сходство с покойным Московером, которое господин Байер обрел, отпустив бороду, раздражало его. Менее всего Велвлу хотелось, чтобы его принимали за родственника покойного ростовщика. И уж по крайней мере, вовсе не хотел он превращать свою картину в памятник Ицику Московеру, ничем такой чести не заслужившему. Виктор перевел взгляд на стоявший рядом автопортрет. И вновь посмотрел на отражение.

— Зачем ты захотел вернуться? — услышал он словно наяву слова, произнесенные с ненавистью. Виктор вздрогнул, поднялся, прошелся по комнате.

— Черт знает что… — пробормотал он вслух. Потер бороду.

Снова взглянул в зеркало.

Нет, отпустив бороду и вообще попытавшись «вернуться» — стать таким же, какими были жители Явориц и каким был бы он, если б не сбежал некогда из дома, — он совершил ошибку. Это не его мир. И не его жизнь.

— Я совершил ошибку, — повторил вслух Байер. И тотчас услышал — будто эхо: «Ты совершил ошибку. И сам не знаешь, какую. Ты еще пожалеешь об этом. Ха! Ха!»

На сей раз голос Ицика, приснившегося ему накануне, прозвучал столь явственно, что это стало последней каплей. Виктор быстро спустился вниз, спросил немного горячей воды и тут же вернулся. Приготовил бритвенные приборы.

Ему самому стало немного смешно от примитивного символизма этого действия. Решив сбрить бороду, он как бы возвращался к тому Виктору Байеру, который относительно недавно приехал из Москвы в это местечко.

— Ну и пусть, — пробормотал он. — Вся жизнь состоит из символов и ритуалов, почему бы и нет?

Взбив помазком мыло в маленькой фаянсовой мисочке с неровными краями, Велвл привычно поправил на старом брючном ремне бритву, проверил на тыльной стороне ладони ее остроту и приступил к процедуре утреннего бритья. Белоснежная пена, лежавшая на щеках и подбородке, подчеркивала нездоровую желтизну его лица. Он осторожно провел бритвой по правой щеке, снизу вверх, потом задрал голову и начал брить шею.

В какой-то момент ему показалось, что рука его, державшая бритву, застыла в воздухе. Попытавшись прикоснуться лезвием к коже, он с легким испугом обнаружил, что рука не слушается. В мышцах появилось легкое покалывание, которое бывает от сильного перенапряжения.

Он опустил руку и озадаченно посмотрел на нее.

— Надо бы отдохнуть сегодня, — сказал он вполголоса. — Перенапряг руку вчера, четыре часа с этюдом возился.

Напряжение отпустило руку, пальцы мгновенно ослабели, разжались. Велвл еще раз тщательно промыл бритву в горячей воде и вновь приступив к бритью. В ту же минуту он обнаружил, что рука слушается не его, а какую-то совершенно другую силу. Он бросил взгляд на собственное отражение.

Отражение улыбнулось ему неживой, чуждой ему улыбкой — уголки разъехавшихся губ были чуть приподняты, — а в глазах горел странный огонь. Велвл почувствовал в мускулах лица странное жжение и неравномерное пульсирование, словно кто-то невидимый пытался заставить его повторить улыбку отражения.

Он попробовал ощупать лицо свободной левой рукой, но отражение в зеркале, вместо того чтобы повторить этот вполне невинный жест, подняло свою левую руку, с зажатой в пальцах бритвой.

С ужасом Велвл почувствовал, что его рука с бритвой — правая рука — против воли медленно плывет вверх.

Отражение резко вздернуло голову в сторону и вверх, и голова Велвла, повинуясь этому движению, а вовсе не желанию самого Велвла, тоже дернулась вверх и в сторону.

Бритва двинулась к тому месту на шее, где под кожей туго пульсировала артерия. В тот момент, когда остро отточенное лезвие замерло в двух миллиметрах от кожи, в ту самую секунду Виктор-Велвл Байер сделал неожиданное открытие.

Отражение в зеркале более не имело с ним ничего общего. В зеркале отражался плотный человек с низким, поросшим жесткими черными волосами лбом, толстыми красными губами и мясистым носом. В маленьких, глубоко посаженных глазах сверкала безумная злая радость.

Бритва придвинулась еще на волосок. Виктор понимал, что больше не сможет сопротивляться той дьявольской силе, которая вдруг овладела его телом. Он словно почувствовал уже, как убийственная сталь взрезает артерию, как горячая липкая кровь заливает ему грудь…

И тут громко хлопнула входная дверь. Одновременно раздался женский крик.

— Боже мой… — прошептал Виктор. — Лиза…

Бритва упала на пол. И тотчас сознание оставило художника.

Только через три дня Виктор оправился от испытанного потрясения. Еще через день Елизавета Петровна Кутепова увезла его в Москву. По словам Елизаветы, приехать в Яворицы ее вынудил страшный сон, снившийся ей четыре ночи подряд. В этом сне какой-то незнакомый человек отталкивающей внешности перерезал бритвой горло беспомощному Виктору. В конце концов она не выдержала, бросила все дела и, никому ничего не сказав, помчалась за художником в малороссийское местечко.

Перед отъездом Виктор-Велвл подарил все этюды к несостоявшейся картине Мойше-Сверчку, несмотря на просьбу Лизы оставить ей хотя бы карандашный автопортрет. Виктор отказался наотрез.

Что же до зеркала, купленного у Мотла Глезера, то с ним случилось нечто странное. Оно внезапно поблекло настолько, что стало представлять собою просто серый, ничего не отражавший квадрат треснувшего в нескольких местах стекла. Корчмарь выбросил стекло на помойку; в изящную серебряную раму он подумывал вставить цветную картинку из журнала «Нива» (этюды Байера он свернул в трубку, обернул в чистый холст и спрятал в чулане). Но, как выяснилось, рама настолько перекосилась, что ни одну картинку вставить в нее не удалось, поэтому одноглазый корчмарь за бесценок продал ее местному умельцу Лейбу Рохлину, а Лейб наделал из рамы всяких безделушек и украшений. Безделушки он в один прекрасный день отвез на ярмарку в Полтаву и там продал.

Так закончилась история поездки художника Виктора-Велвла в родные места. За время его отсутствия Елизавете Кутеповой все-таки удалось получить для Байера вид на жительство. Жизнь его постепенно вернулась в привычную колею. Яворицы, их жители, рабби Леви-Исроэл, одноглазый Мойше-Сверчок, Фейга… Почему-то дольше всех держался в памяти покойный Ицик Московер, которого он, пожалуй, просто нарисовал в своем воображении. Но вскоре и черты Ицика стали вспоминаться все менее отчетливо.

На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно происшествие, имевшее место примерно через год. Однажды горничная принесла Виктору какой-то сверток. В свертке оказался тот самый карандашный автопортрет, понравившийся Лизе. На вопрос Виктора, откуда взялся рисунок, горничная ответила, что его доставил незнакомый господин.

— Как он выглядел? — встревоженно спросил Виктор, надеясь, что сверток принес яворицкий корчмарь. — Одноглазый?

— Нет, не одноглазый. Такой… — Горничная сделала неопределенный жест рукой. — Невысокий, плотный. Губы пухлые, красные. Бородатый, волосы курчавые. И всё время усмехается. «Вот, говорит, это твой хозяин забыл. А я нашел. Ты ему передай. И скажи — еще встретимся. Как-нибудь, при случае».

БАЛЛАДА О СКРИПАЧЕ

Скрипка, свитка и ярмулка — да атласный бант. Жил в местечке по-над Бугом Янкель-музыкант. Музыкант пригож и светел, добрая душа. Да беда, что за душою нету ни гроша! Расплескалась над рекою красная заря… Ой, влюбился Янкель в Фейгу — дочку шинкаря! Как-то вечером в хибарку к Янкелю пришел Тот шинкарь, пройдоха Фроим, — разговор повел: «Дочь я вырастил в достатке, — этим дорожу, Я тебе секрет открою, я тебе скажу: Чтоб моя семья могла бы сладко есть и пить, Я таможне за товары не привык платить. Да помощник мой в застенке — ну а сам я стар, Чтоб ночами из-за Буга доставлять товар. Нынче ночью мне поможешь — выпьем по одной, Обещаю: будет Фейга Янкелю женой!» Не вернулся Янкель утром, не вернулся днем. И не слышали в местечке целый год о нем. И сказал однажды Фроим: «Полно горевать! Есть тут парень на примете — лучше не сыскать!» Под хупой стояла Фейга с новым женихом. И заполнился гостями двухэтажный дом. И веселье шло по кругу, и ломился стол… Ровно в полночь стук раздался — новый гость вошел. В длинной свитке, тощий, бледный — чистый арестант… Фейга ахнула: «Да это Янкель-музыкант!» «Где ж ты был?» — она спросила, и ответил он: «Темной ночью был я пулей у реки сражен. Ждал меня разъезд казачий — Фроим знал о том. Не хотел он голодранца видеть женихом…» Он взмахнул смычком привычно и сказал: «Пора!» А под свиткой, вместо сердца, черная дыра… «Что же вы сидите, гости? Ну-ка, встали в круг! Эй, пройдись-ка в танце, Фроим, мой душевный друг!» Вскрикнул Фроим, пошатнулся, головой затряс, Побледнел, как мертвый Янкель, — и пустился в пляс… До утра играла скрипка «Фрейлахс», будто встарь, До утра плясали гости — и плясал шинкарь. Фейга крикнула: «Довольно!» — и скрипач исчез. Только тень его метнулась в придорожный лес. …И сейчас ночами слышен старой скрипки плач — То играет над рекою Янкеле-скрипач.

Рассказ девятый ДОЧЬ БЕЗУМНОГО ЛИТОВЦА

Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что.

Н.В. Гоголь Вий

Алтер-Залмана Левина соседи называли «литовцем» — по вполне естественной причине: он действительно перебрался в Яворицы откуда-то из-под Вильно. Случилось это примерно за год до описываемых событий. В один прекрасный день в местечко въехала скрипучая линейка балагулы Нафтуле-Гирша Шпринцака. В линейке сидел представительного вида мужчина примерно сорока лет от роду и девочка, вернее сказать, девушка лет семнадцати. Мужчиной оказался Алтер-Залман Левин, а девушкой — его дочь Рохла. Шпринцак остановил линейку у синагоги и остался ждать на козлах. Приезжий неторопливо вошел внутрь. Здесь он долго разговаривал с раввином Хаимом-Лейбом. О чем шла речь, не слышал никто, поскольку в синагоге, кроме них, был только глуховатый Йосль.

Выйдя из синагоги, реб Левин назвал скучавшему балагуле адрес дома ребецен Хаи-Малки, вдовы прежнего яворицкого раввина Леви-Исроэла Галичера. Здесь, после очень короткого разговора, и поселились «литовец» с дочерью. Балагула Шпринцак помог им перетащить три довольно тяжелых сундука (оказалось, два из них были битком набиты старинными книгами), пожелал удачи и отправился восвояси. О приезжих посудачили примерно с неделю и забыли. Рохла вела себя более чем скромно; что же до ее отца, то, оплатив хозяйке стоимость квартиры за полгода вперед, он погрузился в чтение привезенных книг, отрываясь от этого занятия лишь на время молитв. Правда, иной раз он задерживался в синагоге, чтобы поговорить с рабби Хаимом-Лейбом. Раввин беседовал с ним охотно, хотя и замечал, что «литовец» слушает его вполуха и, задав какой-либо вопрос относительно неясных мест в Писании, ответом не интересуется.

Но подлинный шок вызвала у яворицких евреев дикая выходка литовца 9 ава. Как известно, именно в этот день разрушены были Первый и Второй Иерусалимский Храмы. Говорят также, что именно в этот день инквизиция начала преследования испанских евреев, окончившиеся многочисленными кострами и полным изгнанием из страны, бывшей их родиной на протяжении тысячи лет. Мало того: иные рассказывают, будто все события, горестные для нашего народа, начинаются 9 ава. От хмельнитчины и гайдаматчины — и вплоть до того, что, возможно, лишь ожидает евреев в будущем. Словом, это воистину траурный день. Евреи в этот день постятся, не надевают кожаной обуви и вообще носят скорбную темную одежду. А кинот, плачи-молитвы, звучащие 9 ава во всех синагогах, способны вызвать слезы у самого черствого человека.

И вот в такой день, 9 ава, реб Алтер-Залман Левин явился в яворицкую синагогу в праздничном белом китле, белой же шелковой ярмулке и начищеных кожаных (подумать только — кожаных!) сапогах. Лицо же его так и светилось радостью. Собравшиеся в синагоге смотрели на него не то что с удивлением — с подлинным ужасом. А он, будто не замечая общего настроения, взошел на биму и торжественным жестом развернул лежавший свиток Торы и прочел надлежащий стих. После чего отправился восвояси, оставив собравшихся громом пораженными.

— Безумец, — сказал раввин Хаим-Лейб, когда вновь обрел способность говорить.

Никому и в голову не пришло задать Левину вопрос: «Что это вы, реб Алтер, хотели сказать своей дикой выходкой и как вас прикажете понимать?» И уж, во всяком случае, никто не усомнился в правоте слов рабби Хаима-Лейба. Так что с тех пор Алтера-Залмана яворичане называли уже не «литовцем», но «дер мешугинер лытвак» — «безумный литовец», — и никак иначе.

Интересно, однако, что с течением времени образовались у этого человека друзья, и не просто друзья, но люди, считавшие его человеком чуть ли не святым; когда же им указывали на поступки реб Алтера, которых ни один здравомыслящий еврей не может одобрить и даже понять, поклонники «безумного литовца» напускали на себя многозначительный вид и плели длинную вязь туманных намеков, от которых спрашивающим становилось не по себе. Пристыженные, расходились они от тех, кто уже называл себя «хасидами рабби Алтера-Залмана». Скажем также, что сам господин Левин, ежели расспросы происходили при нем, смотрел отрешенно в сторону, словно бы не касались его уха наивные вопросы, ибо витают его мысли где-то далеко, не в нашем мире. Когда же его называли «рабби», он строго одергивал: мол, не получал он ни от кого смиху, а потому — вот рабби Хаим-Лейб или рабби Леви-Исроэл, они — раввины, к ним и обращайтесь почтительно «рабби». Но при этих словах столь явственными были усмешка на его лице и ирония в его голосе, что всякому становилось ясно: он-то, Алтер-Залман Левин, единственно и достоин уважительного обращения в Яворицах.

Впрочем, после той дикой выходки в траурный день ничего подобного «безумный литовец» себе более не позволял. Одевался скромно, чтобы не сказать — бедно: в латаную, хотя и чистую длиннополую капоту[32], черную поддевку, черный картуз с потрескавшимся лаковым козырьком. А его красавица-дочь вела себя столь безупречно, что ее поведение словно очищало и оправдывало поведение ее отца.

К тому же оказалось, что пришелец действительно много знает и отличается острым умом. Так что вокруг него даже образовался кружок почитателей. В основном это были люди небедные, грамотные и интересующиеся не только днем насущным. Среди них оказался даже менакер[33] Завел-Буним. Безумный литовец толковал вечерами Писание, да так интересно и неожиданно, что почитатели его вскоре начали решительно предпочитать толкования Алтера-Залмана скучным и однообразным, как они говорили, комментариям рабби Хаима-Лейба. А менакер теперь, приходя к шойхету Орелу-Мойше Гринбойму, не столько занимался делом, извлекая жилы из только что зарезанных шойхетом телят, ягнят и индюшек, сколько вел длинные споры с Гринбоймом по всякому поводу. Начинал от тонкостей шхиты, а заканчивал уж настолько отвлеченными вещами, что шойхет только молча качал головою и посмеивался.

Однажды реб Хаим-Лейб оказался свидетелем такого спора. Зайдя на бойню, он обнаружил шойхета и менакера, горячо спорившими над освежеванной, но еще не разделанной говяжьей тушей. Менакер выполнял еще и обязанности кацева, то есть разделывал говяжье и баранье мясо после того, как шойхет выполнит свою работу. И то сказать: яворицкая община не отличалась ни многочисленностью, ни особым богатством, так что оплачивать отдельно труд менакера, а отдельно — кацева, возможности не имела.

И вот сегодня реб Завел вдруг, вместо того, чтобы выполнить свою роботу, извлечь жилы, а после разрубить тушу, принялся доказывать ребу Орелу некошерность зарезанной скотины. Во время проверки туши на кошерность, менакер усмотрел повреждения в коровьих легких, появившиеся еще при жизни животного. Как раз в тот момент, когда раввин вошел в помещение, реб Орел, свернув злосчастные легкие на манер кулька, заполнил этот кулек водой.

— Видишь?! — кричал он, тыча легкими чуть не в нос Завелу-Буниму. — Видишь, мешугинер?! Вода-то не вытекает, нет тут никаких дыр! Это кошер! Чистый глатт[34]! — тут он увидел раввина и воззвал к нему: — Скажите, реб Хаим! Скажите ему!

— Да-да, рабби! — воскликнул, в свою очередь, нервный Завел-Буним. — Скажите ему, что струпья на легких — это треф! Пусть продаст это мясо долиновским гоям, но, боже сохрани, никак не евреям! Это же хуже, чем подсунуть свинину! Тьфу!

— Насколько я знаю, — примирительным тоном сказал реб Хааим-Лейб, настороженно поглядывая на острейшие ножи-халифы, лежащие на расстоянии вытянутой руки от спорщиков, — у нас на Украйне, если у коровы или овцы нет сквозных ран на легких, а только струпья, так струпья эти срезают, но мясо от того не становится трефным. Правда, иные шойхеты, недобросовестные, не проверяют легкие с помощью воды, как это делаете вы, уважаемый реб Орел-Мойше, и совершают большой грех, выдавая трефное мясо за кошерное. И вы, реб Завел-Буним тут, конечно, правы, — раввин сделал уважительный поклон в сторону хмурого менакера. — Нужно быть очень внимательным и очень добросовестным. Еще рабби Шломо Клугер, знаменитый Магид из Брод, да будет благословенна память праведника, изобличил в подобных нарушениях нечестных хозяев Бердичевской бойни, да сотрутся их имена из нашей памяти. И, кстати говоря, ему пришлось бежать из Бердичева, потому что хозяева, разозленные его принципиальностью, донесли на него властям… — раввин сокрушенно покачал головой. Говоря всё это, он осторожно передвигался так, чтобы оказаться между разделочным столом, на котором лежали ножи, и разгоряченными менкаером и шойхетом. Конечно, у халифа затачивается только боковая грань, а острие округлое и безопасное, но, подумал раввин, береженого бог бережет. Когда ребу Хаиму удалось перекрыть путь к столу, на котором лежали ножи, он облегченно вздохнул и закончил с легким сердцем: — Вот ведь как бывает, а? Но, благодарение Богу, мы сами видим — ни капли воды не пролилось из легких этой коровы. Значит, струпья можно просто аккуратно срезать, но мясо кошерно…

Орел-Мойше торжествующе посмотрел на Завел-Бунима. Менакер был недоволен, но суждение раввина оспаривать не решился. Уже уходя, реб Хаим-Лейб вдруг сказал, обращаясь к нему:

— А кто вам сказал, реб Завел, что струпья на легких всегда делает мясо некошерным? Я слыхал, что так принято в восточных общинах. Например, в Измире, в Салониках. Но у нас, на Украйне, слава Богу, традиция иная, и наши мудрецы учат иначе. Так откуда вам стало известно, реб Завел? Это же очень интересный вопрос, — добавил он с благожелательным видом, — его стоило бы обсудить подробнее. Может быть, заглянете как-нибудь ко мне, побеседуем на эту тему? И Орел-Мойше составит нам компанию.

Менакер смутился. Потом буркнул, что слышал, мол, это от реба Алтера.

— Я так и думал, — реб Хаим-Лейб удовлетворенно кивнул. — Он очень знающий человек, наш Алтер-Залман. Всего хорошего, друзья мои. Так я вас жду как-нибудь, вечерком.

С чего живет реб Алтер и чем зарабатывает на кусок хлеба и на плату за постой, этого никто не знал. Когда его спрашивали (редко, правда), он неопределенно отвечал: «Кручусь потихоньку». Ребецен Хая-Малка претензий к нему не имела — платил он за жилье вовремя. Прочее ее тут не интересовало, да вскорости она и вовсе уехала к дочери в Ковно. Дом свой продала постояльцу, как говорят — за сущие копейки.

Теперь в доме бывало довольно людно — по вечерам, особенно с наступлением субботы. Собирались тут хасиды Алтера-Залмана. Рабби Хаим-Лейб отнесся к неожиданным предпочтениям некоторых бывших своих учеников снисходительно. Они напомнили ему времена его собственной молодости, когда ему тоже хотелось чего-нибудь этакого… А о том скандальном происшествии 9 ава он и вовсе забыл. Вернее, не то что забыл, а объявил его следствием кратковременного воспаления мозговых оболочек у реба Залмана, которое, в свою очередь, было вызвано чересчур усердным чтением старинных книг. Правда, время от времени казалось ему поведение реба Залмана странным — как, впрочем, и большинству яворицких евреев. И паче того казались ему странными речи «безумного литовца», страсть как любившего огорошивать яворицкого раввина неожиданной и парадоксальной фразой. Например, говоря о праведниках, сказал вдруг Алтер-Залман Левин:

— Чтобы высоко подняться, надобно сначала упасть в бездну.

Отчего рабби Хаим-Лейб тут же с тревогой заподозрил в «литовце» скрытого шебса — последователя давнего лжемессии Шабси-Цви[35], — а то и, Боже сохрани, «франкиста». Ведь не кто иной, как измирский лжемессия и его польский последователь и преемник так объясняли свои странные, ужасающие нормальных людей поступки. По словам Шабси-Цви выходило, будто Мессия должен сперва пасть низко, и лишь потом обретет он силу, способную не только его самого поднять к свету, но и другим указать путь… Впрочем, свои подозрения яворицкий раввин не высказывал вслух, а лишь наблюдал за тем, что происходило вокруг «безумного литовца». Тем более что тому уж скоро миновало двести с лишним лет, как Шабси-Цви, да будет имя его стерто, обратился в иную веру, отринув веру отцов. И тем самым он растерял всех своих последователей, а те, кто в нынешних поколениях продолжали считать его явленным Мессией, влачили жалкое существование в Турции, в том самом Измире, где некогда жил сам отступник. Что до Франка[36], так ведь и его сторонники давным-давно обратились в правоверных католиков. И все ж таки рабби Хаим-Лейб, втайне заглядывавший в писания нечестивого (а возможно, безумного) Натана из Газы, знал суть учения Шабси-Цви, потому и встревожился от иных высказываний литовца. И то сказать: семя было посеяно давно, но всходы могли прорасти и сегодня, спустя много лет. А тут еще вспомнились ему кстати (или некстати) суждения Безумного литовца относительно кашрута, явно отсылавшие именно к восточным, сефардским традициям, которых придерживались и все сектанты. Ведь Шабси-Цви и сам был родом с Востока, из Египта.

По счастью, реб Алтер-Залман редко давал пищу к подобным подозрениям, так что объяснение, первоначально возникшее у раввина, вполне устроило Хаима-Лейба. И еще надо сказать, что и раввина, и большую часть яворицких евреев частично примиряло с ребом Залманом то, что, как уже было сказано, красавица Рохла своим поведением не давала повода ни для малейших нареканий. Хотя поначалу многие с тревогой ожидали от дочери такой же эксцентричности, какую демонстрировал отец. Но нет: поговорка насчет яблока от яблоньки в случае Рохлы оказалась нисколько неуместной. Девушка была скромной, работящей и серьезной.

Никто и помыслить не мог, что именно из-за нее и ее замечательных личных качеств произойдут в Яворицах события таинственные и страшные.

Был среди учеников рабби Хаима-Лейба юноша по имени Нотэ-Зисл — сын уже упоминавшегося шойхета Орела-Мойше Гринбойма. К моменту появления в Яворицах «безумного литовца» Нотэ-Зисл уже около восьми лет учился в бес-мидраше и подавал большие надежды, поскольку обладал пытливым умом и хорошей памятью. Рабби Хаим-Лейб называл его иллуем, как некогда называли иллуем его самого. Во всяком случае, к радости Орела-Мойше Гринбойма и его жены Ривки, можно было надеяться на блистательное будущее Нотэ-Зисла. Рабби подумывал об отправке ученика на дальнейшую учебу в Вильно, к тамошним высокоученым евреям — духовным наследникам Виленского Гаона. «У меня тебе больше нечему учиться, — то и дело повторял раввин, слыша, с каким блеском юноша отвечает на самые мудреные вопросы. — Скоро я сам буду учиться у тебя». И посоветовал отцу Нотэ-Зисла поднапрячься, собрать денег парню на дорогу и отправить его учиться. Конечно, реб Орел не возражал.

Но вдруг Нотэ заявил — сначала отцу, а потом рабби Хаиму-Лейбу, — что ни в какую Вильну не поедет, а будет помогать отцу в нелегком его мастерстве еврейского резника — шойхета. Собственно, он уже помогал, да кроме того заменял отца в мясной лавке, когда болезненный по возрасту Орел-Мойше не мог вести дела. Старшие сыновья шойхета давно обзавелись своими семьями и домами, так что Нотэ-Зисл оставался единственным помощником Орел-Мойше и Стерне-Цивке Гринбоймам. Тем более что ведь и шойхет должен быть человеком знающим и ученым, иначе как же он сможет исполнять заповеди кашрута? Так что ни Орел Гринбойм, ни рабби Хаим не взволновались особо из-за его решения. Огорчились немного, но и только.

А дальше случилось и вовсе непредвиденное. Дело в том, что был Нотэ-Зисл зугером в синагоге у рабби Хаима-Лейба. Или тейлим-зугером, так правильнее. То есть, читал по праздникам молитвы специально для женщин. Известно ведь, что не все женщины, пусть даже очень праведные, сведущи в лошн-койдеше[37]. И как же им быть, если надо читать молитвы, а они не умеют? Вот тогда ставят на женской галерее большую пустую бочку, в нее заранее забирается кто-нибудь из мужчин, знающий порядок молитв, с молитвенником и Псалтырем. Забирается он туда, его там, в бочке этой, закрывают. Потом приходят женщины, располагаются вокруг бочки. Мужчина, который в бочке сидит, читает в нужное время нужные молитвы да псалмы, а женщины повторяют. Почему он в бочке сидит — понятно: чтобы не нарушить строжайшее предписание о раздельной молитве мужчин и женщин.

Вот таким «тейлим-зугером» то есть «чтецом псалмов», и был по праздникам и субботам Нотэ-Зисл Гринбойм. Понятно же, что тейлим-зугер должен обладать звучным и красивым голосом, читать внятно, разборчиво, с выражением. Нотэ-Зисл таким голосом и обладал.

И уж впридачу ко всем перечисленным достоинствам, был он, к несчастью, еще необыкновенно красив — «словно ангел», как сказала однажды ребецен Хая-Малка. Почему «к несчастью»? Потому что внешняя красота в сочетании с умом, красноречием и звучным голосом оказывает на скромных девушек такое же действие, как крепкое виноградное вино или даже хлебная водка: у них кружится голова, краснеют щеки и начинает заплетаться язык. Дальше — пиши пропало: либо следи в оба, либо беги к свахе. Но если девушка — это Рохла, прекрасная и скромная дочь «безумного литовца», то и сваху-то не сразу пошлешь. А вот именно Рохла с некоторых пор при случайных встречах с Нотэ-Зислом сначала спотыкалась, после краснела. Причем началось это с того, что, в первый же раз оказавшись в синагоге на женской галерее, как только услыхала она проникновенный голос яворицкого тейлим-зугера, так едва не лишилась чувств. И потом, будто случайно, задержалась во дворе синагоги. Только чтобы увидеть, кто же это сидел в бочке.

И увидала она Нотэ-Зисла, а он увидал ее. И ежели в тот момент задали бы ей какой-то вопрос, то не ответила бы она с первого раза, а со второго, может, и ответила бы, но только заплетающимся языком. И с нашим тейлим-зугером, с сыном шойхета, случилось нечто похожее. Вот после того и пропало у Нотэ желание уезжать в Вильну.

Орел Гринбойм, конечно же, вовсе не заметил, что истинной причиной отказа Нотэ от виленской ешивы была скромная красавица Рохла. Он целыми днями возился со своими ножами-халифами, доводя их лезвия до остроты бритвы, читал ученые книги и тихо радовался тому, что в лавке у него есть помощник.

Так бы он и жил в счастливом (или, напротив, несчастном) неведении, если бы Нотэ в конце концов не сказал отцу однажды вечером, когда тот вернулся из синагоги с вечерней молитвы:

— Я люблю Рохлу, а она любит меня.

Реб Орел пошел к Шифре-знахарке, которая, несмотря на возраст, была еще и лучшей свахой в Яворицах. Шифра с сомнением покачала головой, но спорить не стала. Сватовство успехом не увенчалось. Как ни расхваливала Шифра жениха и его семью, как ни расписывала будущую совместную жизнь Рохлы и Нотэ Гринбойма, Алтер-Залман даже слушать не хотел. При этом лицо его было столь мрачным и в то же время отрешенным, что Шифра в какой-то момент даже засомневалась — да слышит ли он ее? Оказалось, слышит. Потому что ответил:

— Никогда моя дочь не выйдет замуж здесь. Ни за Нотэ, ни за кого другого. Кончен разговор, Шифра, идите к тем, кто вас послал, и передайте им мое слово.

— Вы думаете, что в Яворицах нет пары для вашей дочери, реб Алтер? — изумленно спросила Шифра. — Чем же это наши яворицкие евреи хуже других?

— При чем тут ваши Яворицы? — скривился Алтер. — Я говорю — здесь, а это значит — здесь, и никак иначе мои слова понимать не должно. Но вы и этого слова не поймете, так что ступайте себе.

Шифра открыла было рот, чтобы продолжить этот разговор, но вовремя вспомнила что имеет дело с безумным литовцем. «Дер мешугинер лытвак», — только и подумала она, махнула рукой и, вежливо попрощавшись с хозяином (тот даже не ответил), вернулась к Гринбоймам ни с чем.

Позже реб Орел ругал себя за то, что не заподозрил ничего чрезвычайного. А еще больше ругал себя учитель Нотэ-Зисла рабби Хаим-Лейб. А еще больше ругала себя Шифра. И совсем уж не могла простить себе случившегося Стерна Гринбойм, мать Нотэ.

Словом, каждый винил в случившемся себя, а Нотэ один никого не винил. И себя не винил тоже, потому что сердцу не прикажешь и еще потому что любовь права, а прочее значения не имеет. И вот, в один прекрасный вечер, Рохла Левина и Нотэ-Зисл Гринбойм исчезли из Явориц. Сбежали в старой повозке Гринбойма. Причем поступили очень умно: Орел-Мойше вместе с женой поехал на ярмарку, а Алтер-Залман отлучился куда-то по своим таинственным делам. И потому, когда вернувшиеся через три дня Гринбоймы хватились своего младшего сына, а еще через день реб Алтер соизволил заметить, что в доме не убрано и комната Рохлы пуста, догнать беглецов уже было невозможно. Хотя надо сказать, и Гринбойм попытался это сделать, на своей таратайке, и разъяренный реб Левин, позаимствовавший для такого случая линейку Нафтуле Шпринцака. Но где там! Парочка влюбленных с кем-то из долиновцев добралась до Полтавы, а там села в поезд и — поминай, как звали! Никто и не знал толком, в какие края они направились.

Через полмесяца пришли в Яворицы письма: от Нотэ-Зисла — Орлу Гринбойму, а от Рохлы — ее отцу Алтер-Залману, едва не лишившемуся рассудка от гнева и горя. В письме своем Нотэ извещал дорогих своих родителей, что не видит жизни без единственной своей любви и только потому осмелился огорчить отца и мать своим скорым отъездом. Но он надеется, что родители его простят, он же будет учиться, а после вернется — с любимой своей женой Рохлой. О чем написала Рохла, реб Алтер не рассказывал никому. Целую неделю он не показывался из дома; когда же Алтер-Залман наконец появился на улице, все, кто встретил его в тот день, поразились резко осунувшемуся его лицу и исхудавшей фигуре, словно неделю не принимал он пищи. Оттого, видно, сразу пошел слух, будто в письме Рохлы говорилось, что она и жених крестились, а потому реб Алтер неделю сидел по ней шиве как по покойнице и впридачу постился.

Рабби Хаим-Лейб с негодованием отверг эти сплетни. Он хорошо знал своего ученика Нотэ-Зисла, к тому же отец парня зачитал ему письмо. Из письма же следовало, что и Нотэ, и Рохла остались еврейскими молодыми людьми и ни о каком крещении даже не помышляли.

Между тем еще через два дня после недели затворничества реб Алтер Левин позвал к себе тех, кто называл себя его хасидами.

Те, конечно, пришли с готовностью — менакер Завел-Буним, плотник Шмельке, портной Фишель, возчик Мендель и еще пять человек, чьих имен нынче не помнят. Были они одеты в чистые субботние капоты и в талесах, наброшенных на плечи. Каждый держал в руке Сидур. Такой порядок с самого начала завел Алтер-Залман, так что его напоминанию — насчет талесов и прочего — никто из собравшихся не удивился.

А вот изменившееся внутреннее убранство хорошо знакомой им комнаты удивило гостей чрезвычайно. Более же всего были они поражены стоящими на столе свечами из черного воска и черным же покрывалом, на котором золотом вытканы были странные символы (правда, реб Мендель спустя короткое время узнал эти символы — то были буквы из алфавита Первого человека, которые однажды показал им реб Алтер в таинственной «Книге ангела Разиэля»). Вокруг стола стояли десять стульев, тоже покрытые черными покрывалами из грубой окрашенной холстины.

Хозяин выглядел подстать мрачному убранству комнаты. И не только по причине черного одеяния — еврея черной одеждой не удивишь. Но исхудавшее лицо его было столь темным и суровым, а глаза горели таким страшным огнем ненависти, что у некоторых из гостей появилось острое желание бежать от этого взгляда и из этого дома.

Видимо, почувствовав их настроение, реб Алтер улыбнулся. Он сделал это через силу, так что улыбка его испугала «хасидов» еще больше. Но Алтер-Залман поспешно велел им сесть за стол. Они подчинились — ведь они были его хасидами. Он приложил указательный палец ко рту, приказывая всем молчать, сам же, беззвучно шевеля губами, зажег черные свечи. Был реб Алтер при этом спокоен, но спокойствие его пугало сильнее, чем могли бы напугать крики или громкие угрозы.

Так сидели долго вокруг черного стола с черными свечами все десятеро человек, составившие миньян в тот вечер: менакер Завел, плотник Шмельке, портной Фишель, возчик Мендель, те пять человек, чьих имен нынче не помнят, — и сам хозяин дома реб Алтер Левин.

И сказал реб Алтер:

— Сегодняшняя молитва — необычная молитва. Вы даже не все поймете, ибо написана она не по-еврейски, а по-арамейски. Потому вам нужно будет только повторять за мною «Омен».

И они кивнули одновременно, хотя каждый из них немного поежился: странно ведь поддерживать молитву, не понимая ее смысла.

И сказал реб Алтер:

— Сегодня я буду просить Всевышнего об особой милости. И вы будете говорить хором: «Омен», — чтобы Он услыхал мою просьбу.

И снова кивнули они, хотя видели, что гнев на лице Алтер-Залмана никак не сочетался со словом «милость».

Реб Алтер сел во главе стола. Перед собою положил он обугленную по краям книгу.

— Эту книгу мудрец и мученик Шлойме бен-Элиягу спас из огня во времена «гзейрос тах», в годину кровавого Хмеля-Злодея, — сказал он. — А я нашел эту книгу, когда был в Карпатах, двадцать лет назад. Но вернее будет сказать: эта книга нашла меня. Для сегодняшнего дня.

Он раскрыл книгу.

— Прежде чем я прочту молитву, — сказал реб Алтер, — я хочу воззвать к ангелам и святым, которые слышат нас сегодня. Я хочу, чтобы они донесли нашу молитву к Небесному престолу. Ангелы не знают арамейского языка, и это единственный язык, которого они не знают. Но они отнесут мое прошение к Высшему Судье Праведному, потому что я обладаю властью над ними.

Последнее сказано было с такой уверенностью и внутренней силой, что остальные девять человек из собравшегося миньяна содрогнулись. Что-то страшное, пугающее стояло сегодня за словами Алтера-Залмана Левина. Настолько, что гости боялись пошевелиться и словно бы превратились в каменные изваяния. Лишь во главе стола, в самом хозяине билась невидимая мощная пульсация.

И начал он читать текст старой обгоревшей книги, а все в нужном месте повторяли: «Омен». И непонятны были слова «хасидам рабби Алтера», но послушно повторяли они это «Омен» по его знаку. И казалось им, что голос его стал неживым, будто жестяные листы скрежетали друг о друга. И от страшного этого звука души гостей в миньяне заледенели от ужаса — и душа плотника Шмельке, и душа портного Фишеля, и душа возчика Менделя, и души прочих.

Но вот реб Алтер в последний раз сказал: «Омен» — и отложил книгу в сторону. Лицо его разгладилось, стало спокойным. Задумчиво проведя рукой по черной, не тронутой сединой бороде, он произнес:

— Тридцать дней мое прошение будет разбираться в Высшем Суде. Через тридцать дней мы узнаем о Его решении.

Эта фраза Алтера-Залмана показалась собравшимся самым страшным из всего, что было ими улышано в этом доме, хотя сказана она была негромким спокойным голосом. И ни один из них не решился спросить: «Реб Алтер, а о чем вы просили Высшего Судью, да будет Он благословен? И какого решения вы ждете?»

Молча поднялись они из-за стола и направились к двери. Хозяин дома словно не замечал ничего. Он сидел, сосредоточенно глядя в свою книгу. Мысли его в этот момент витали где-то далеко, в таких глубинах, о которых не хотелось думать.

Как раз в это время рабби Хаим-Лейб, возвращавшийся из синагоги домой, остановился у дома Левина. Впоследствии он вспоминал, что его словно бы позвал кто-то, и ноги сами собой свернули к порогу, который он ранее никогда не переступал.

Войдя в дом, рабби Хаим-Лейб с изумлением осмотрел черное убранство и всё еще горевшие свечи из черного воска. Но, в отличие от только что ушедших (а следовало бы сказать — убежавших) гостей Алтера-Залмана, рабби Хаим-Лейб был человеком весьма ученым. Он сразу понял истинное назначение этой обстановки и потому сразу же спросил реба Алтера, все еще сидевшего за столом и неподвижно глядевшего перед собою:

— Неужели ты осмелился, реб Алтер?

И реб Алтер ответил — мертвым голосом:

— Твой ученик, реб Хаим, совершил страшное злодеяние.

— Любовь — страшное злодеяние? Опомнись, реб Алтер! — воскликнул раввин. — Это молодые люди, их сердца потянулись друг к другу. Да, они совершили ошибку, — но эта ошибка поправима, нужно лишь понять их и простить!

Реб Алтер скривился.

— Я расскажу тебе одну историю. Это случилось в Польше, в городе Кракове. Там жил некогда человек по имени Сендер Зелигман. Он влюбился в женщину по имени Рейзел и надумал на ней жениться. «Что тут такого?» — скажешь ты. Ничего. Рейзел была вдовой, а он — неженатым мужчиной. Почему бы им не пожениться, верно? — Алтер-Залман покачал головой. — Стало быть, пошел Сендер Зелигман к раввину и сказал о том. А раввином в Кракове был в то время великий гаон, рабби Ицхак из Богемии. И сказал он Зелигману: «Нет, реб Сендер, не можешь ты на ней жениться, ибо это — великий грех». Реб Сендер страшно удивился: «Грех? Жениться — большой грех?» И тогда рабби Ицхак объяснил ему, что, поскольку реб Сендер происходит из коэнов, то он не может жениться на разведенной. «Но ведь Рейзел не разведенная! — воскликнул реб Сендер. — Рейзел — вдова, ее муж, реб Зуся, скончался шесть лет назад!» И тогда рабби Ицхак сказал ему, что на смертном одре, по какой-то причине, но в присутствии свидетелей, реб Зуся подписал жене своей Рейзел гет — разводное письмо. И едва он поставил свою подпись, как тут же испустил дух…

— Благословен Судья Праведный… — пробормотал Хаим-Лейб.

— Что? — Алтер-Залман недоуменно воззрился на него. — А… да, конечно. Словом, не мог жениться коэн, потомок священников, да будет благословенна их память, на разведенной женщине. Таков Закон! Но Сендер не послушался. Он был гордым человеком, этот Сендер, потомок коэнов, да к тому же любил Рейзел, которую считал вдовой. И ничуть не изменилось его отношение к женщине, когда оказалось, что она не овдовела, а была разведена — за несколько мгновений до того, как муж ее скончался. Сендер Зелигман не послушался раввина. Вместо этого он пожаловался на него местным церковным властям.

Хаим-Лейб покачал головой.

— Несчастный человек, — сказал он.

— И местный бискуп[38] приказал рабби Ицхаку из Богемии соединить Сендера и Рейзел узами брака. Они пришли на площадь в самом центре города. Там поставили хупу, собралось множество народа — и евреи, и христиане хотели увидеть, как знаменитый раввин по приказу бискупа нарушит тот Закон, которому должен был служить. И тут я скажу тебе, реб Хаим, что они не были веселы, ни те, ни другие. Нет, настроение у всех было таким, будто на площади не свадьба готовится, а похороны. Рабби Ицхак, говорят, похож был на мертвеца. Он дрожащим голосом попросил стоявших под хупой грешников отказаться от задуманного. Разумеется, Зелигман поднял раввина на смех и потребовал немедленно приступить к процедуре заключения брака. Но вместо этого рабби Ицхак поднял руку к небесам и воскликнул: «Господи, ты видишь, как здесь смеются над законами, что Ты даровал нам?» — Эту фразу реб Алтер воскликнул в полный голос, и лицо его было исполнено вдохновения, словно это он был тем самым гаоном из Богемии, стоявшим на площади в центре Кракова. — И все, кто был на площади, — продолжил он тихо, — все те сотни собравшихся вдруг почувствовали, как задрожала под ногами земля. А после раздался удар грома — всего лишь один удар. Но был он страшен и столь силен, что земля, прямо под хупой, вдруг раздалась — и жених с невестой даже охнуть не успели, как провалились в эту расщелину. А земля тут же сошлась, будто вода, после того как бросишь в нее камень. Все разбежались, оставив на площади рабби Ицхака из Богемии. Он и сам был поражен случившимся. Позже вокруг этого места власти установили круговую ограду. Это сделали по просьбе евреев. Поскольку среди них было много людей, подобно Зелигману, ведущих свой род от коэнов, а коэнам нельзя приближаться к мертвому телу. И чтобы все помнили, что на этой площади заживо погребены грешники, а значит, стала она чем-то вроде кладбища, поставили эту ограду. Я сам видел ее, когда приезжал в Краков… — Реб Алтер помолчал немного, а после, взглянув остро на раввина, сказал: — Вот как Всевышний карает за попытку нарушения Закона. Они ведь тоже любили друг друга, реб Хаим. Но это их не спасло!

— Кто знает… — задумчиво заметил рабби Хаим-Лейб. — Я увидел в твоем рассказе не только историю наказания грешника, но и высшее милосердие, проявленное Творцом. Он, разумеется, не мог допустить нарушения данного Им Закона. Но Он не подверг этих несчастных самому страшному наказанию. Все-таки нет.

— Какому еще самому страшному наказанию? — Алтер-Залман недоуменно воззрился на раввина. — О чем ты толкуешь, реб Хаим?

— О самом страшном наказании для влюбленных, — пояснил раввин. — О разлуке. Он наказал их — но не разлучил. А ведь для них разлука была стократ тяжелее смерти и страшнее ее.

Лицо Алтер-Залмана потемнело. Он резко выпрямился во весь рост и сказал раввину:

— Ты ничего не понимаешь, раввин! Голова твоя набита чужими премудростями, но сам ты не видишь ничего. Разве Рохла — обычная девушка? Нет, раввин, твоему жалкому местечку явлена была великая милость: Божественная Шехина спустилась с небес и воплотилась в моей дочери! А мне уготована была честь — хранить ее до тех пор, пока… — Тут он запнулся и махнул рукой. — Неважно. Она должна была ждать часа, когда Мессия, уже живущий среди нас, откроется. Она должна была сопровождать его в Иерусалим! А этот жалкий шойхет, ничтожество, разрушил все надежды! И потому, — понизил он голос до шепота, — потому он умрет. Я обратился в Высший Суд с прошением страшным, но я имел на это право. Уходи из моего дома. И жди того часа, когда придет к тебе весть о мучительной смерти недостойного Нотэ-Зисла Гринбойма. — Сказав это, Алтер-Залман снова сел. Огонь в глазах его потух, лицо словно бы постарело.

Рабби Хаим-Лейб был не столько напуган, сколько огорчен — не словами «безумного литовца», но его искренней убежденностью в справедливости собственного сумасшествия. Он уже хотел покинуть этот дом, когда взгляд его упал на книгу с обгоревшими краями.

— Что это? — спросил он удивленно. — Что это за книга, реб Алтер?

— Я нашел ее, когда ездил по делам в Прикарпатье, — ответил Алтер-Залман равнодушно. — Вернее сказать — она меня нашла. Ее написал святой мученик Шлоймэ бен-Элиягу, убитый гайдамаками в страшную годину «гзейрос тах», да отмстит Всевышний за его кровь. Дом Шлоймэ сгорел тогда, но какой-то сосед вытащил из огня сундучок с книгами. Куда девались остальные книги, про то мне неведомо. Но вот эта книга триста лет прождала на чердаке соседского дома, а когда я оказался там, упала к моим ногам вместе с хламом, скопившимся на том чердаке. Тогда-то я и понял, что книга ждала меня. Я взял ее. И вот уже двадцать лет через эту книгу покойный мученик ведет меня по жизни.

Рабби Хаим-Лейб острожно присел на ближайший стул.

— И что же в этой книги содержится? — осведомился он.

— Признаки прихода Мессии, — коротко ответил реб Алтер.

Тут-то реб Хаим и почувствовал окончательно, что сумасшествие Алтера-Залмана Левина имеет ту же природу, что и некогда — Шабси-Цви: трудно человеку, читая о признаках прихода Мессии и о чертах его, не увидеть черты эти в самом себе. В этом великая мудрость, но и великий соблазн.

Словно услышав его мысли, сказал Алтер-Залман Левин:

— Я родился в Йом-Киппур, и родители мои с обеих сторон были потомками мучеников, убитых казаками Хмеля-злодея.

— Значит, вы, реб Алтер, воззвали к Судье Праведному, дабы Он вынес приговор несчастному юноше? — со вздохом спросил рабби Хаим-Лейб.

— Великому грешнику, — поправил раввина реб Алтер. — Да. Господь высечет его огненной розгой. Как некогда пророка Элиягу, ослушавшегося его и раскрывшего тайны небесные. Но то, что сотворил грешник Нотэ-Зисл, — во сто крат хуже. Ибо он посягнул на Шехину, а значит отодвинул время Геулы, нашего избавления. Пусть сгорит в небесном огне.

— Да-да, — пробормотал раввин. Он поднялся и пошел к двери. Уже взявшись за ручку, реб Хаим повернулся к Алтеру-Залману.

— Скажите-ка, реб Алтер, а что случится, если Судья Праведный, да будет Он Благословен, не сочтет Нотэ-Зисла виновным? Ведь обращение в Суд в любом случае не может остаться безответным? Поднятая розга должна опуститься. На кого же опустится она в этом случае?

Реб Алтер не ответил, а реб Хаим больше не спрашивал.

На тридцатый день после того страшного вечера Алтер-Залман проснулся в прекрасном расположении духа. Поднявшись с постели, он по обыкновению взялся за молитвенные принадлежности. Наложив тфилин и завернувшись в талес, он раскрыл на привычном месте Сидур и принялся вполголоса читать, раскачиваясь всем телом.

Но вдруг остановился. Неприятный холодок пробежал по его телу. Видимо, не вполне проснувшись, реб Алтер-Залман перелистал на несколько страниц больше, чем следовало, так что Сидур раскрылся не на утренней молитве, а на той, которую читают в случае, если в доме покойник.

Ошибка смутила Левина и немного испортила настроение. Он быстро перелистнул молитвенник назад и вновь зашевелил губами.

И вновь остановился. Неведомыми путями, но Сидур вновь оказался открыт все на той же скорбной молитве.

Крупная дрожь пробила Алтера-Залмана Левина. Талес соскользнул с его плеч, ремни тфилин на голове и левой руке сами собою развязались. Кожаные коробочки упали на пол с коротким сухим стуком.

Не замечая этого, реб Алтер-Залман Левин лихорадочно листал толстую квадратную книгу до тех пор, пока с все возрастающим смятением не убедился, что на всех ее пятистах сорока страницах напечатана одна и та же молитва — молитва скорби, читающаяся, когда в доме есть покойник.

И тогда он внезапно успокоился. Он раскрыл молитвенник — теперь не нужно было ничего искать — и принялся читать звучным сильным голосом:

— Господь, Бог наш, Бог Авраама, Ицхака и Якова… — пока не дочитал до конца.

Сказав же: «Омен», — реб Левин вдруг почувствовал сильнейший жар, шедший откуда-то сверху. Он поднял голову и увидел, что потолка над ним нет. Вместо потолка над его головой вращался с увеличивающейся скоростью сгусток пламени ослепительно-белого цвета — настоящий огненный смерч.

Как зачарованный смотрел Алтер-Залман Левин на этот губительный свет — даже тогда, когда глаза его не выдержали силы сияния.

А потом огненная розга хлестнула по нему, пылающий огонь охватил тело, и Алтер-Залман Левин вспыхнул огромным сгустком бело-голубого пламени, разом превратившись в живой факел. Огонь перекинулся на стены дома, и вскоре на окраине местечка взметнулся вверх мощный огненный столб — будто в недрах земли аккурат под домом «безумного литовца» пробудился вулкан. Погасить пламя яворичане не смогли, оно улеглось само лишь после того, как дом и все, что было в его стенах, обратилось в пепел.

И вот что удивительно: сколько потом ни искали в развалинах сгоревшего дома останки безумного Алтер-Залмана Левина — ничего не смогли найти. Раввин Хаим-Лейб старался найти книгу мученика и мудреца Шлоймэ бен-Элиягу, которую читал в злосчастный вечер покойный реб Алтер. Но книга та загадочная сгорела без следа вместе со всем содержимым старого дома. Упоминаний же о ней у других мудрецов и законоучителей Хаим-Лейб не нашел. О самом Шлоймэ бен-Элиягу и о его мученической кончине писали многие — рассказывая о тех страшных годах. Но никто и никогда не говорил о книге, которую нашел в прикарпатской деревне реб Алтер. Может, и не было вовсе той книги, а было лишь безумие несчастного «литовца», которое ее породило. Кто может сказать, видел ли Хаим-Лейб книгу или только поврежденный переплет? Может, все страницы ее существовали лишь в воспаленном мозгу Алтера-Залмана?

Еще удивительнее оказалось то, что рабби Хаим-Лейб нашел-таки молитвенник портного, причем саму книгу огонь почти не тронул. Только на тисненом переплете остались странные глубокие черные следы, напоминавшие по форме отпечатки человеческих ладоней. Как ни старался раввин, ему так и не удалось очистить от них Сидур. И похоронил он молитвенник бережно, как положено хоронить священные книги.

На вопросы яворицких евреев — что же, по его мнению, произошло в доме «литовца», отчего случился такой страшный и странный пожар, — рабби Хаим-Лейб не отвечал. Особенно часто спрашивали о том девять «хасидов Алтера». Нужно сказать, что чувствовали они свою вину — смутную, не выговариваемую вслух, но все-таки жившую в них и заставлявшую по вечерам, перед сном сжиматься их сердца. И приходили они в синагогу, обращались к рабби Хаиму-Лейбу с робкими вопросами — мол, что же там случилось, в доме реба Алтера, не поджег ли хулиган какой? Ведь не может огонь от пожара быть столь сильным, чтобы испепелить человека без следа, ведь правда, реб Хаим? И рабби Хаим-Лейб кивал головой — мол, правда, не бывает такого.

— Так что же там было? — допытывались менакер Зисл, и плотник Шмельке, и портной Фишель, и возчик Мендель, и еще пять человек, имен которых ныне не помнят.

И рабби Хаим-Лейб разводил руками — мол, не знаю, друзья мои, понятия не имею, даже представить себе не могу.

На самом деле он сразу понял: Высший Суд рассмотрел жалобу Алтера-Залмана Левина на Нотэ-Зисла Гринбойма. И выслушал требование Алтера-Залмана о наказании Нотэ-Зисла огненной розгой. И Высший Судья взял в руку огненную розгу, чтобы наказать преступника. Но не признал таковым Нотэ Гринбойма, ибо можно ли любовь считать преступлением? Вот потому-то огненная розга, поднятая крепкой рукой Судьи Праведного, опустилась не на Нотэ Гринбойма, а на жалобщика, который оказался клеветником. И вспыхнул ослепительным белым пламенем реб Алтер, когда коснулась его души огненная розга Всевышнего.

Но реб Хаим никому и никогда этого не рассказывал. Даже Рохле, которая вскоре вернулась в Яворицы вместе с молодым мужем Нотэ-Зислом Гринбоймом. Молодожены построили новый дом и жили в нем долго и счастливо — насколько это возможно в еврейском местечке.

БАЛЛАДА О КОЭНЕ И ВДОВЕ

Это было на западе Польши В незапамятные времена. Шесть веков — или, может быть, больше, Пронеслись — за волною волна… То ли ветер шумит перелеском, То ли шепчет чуть слышно трава: Жили-были в местечке еврейском Сендер-коэн и Рейзел-вдова. Слух прошел по местечку весною, Повторяли не раз и не два: «Скоро Сендеру станет женою Молчаливая Рейзел-вдова». И тогда отворачивать взоры Стали добрые люди от них. Пересуды пошли, разговоры — И к раввину явился жених: «Рабби Ицхак, решил я жениться, И невеста скромна и тиха. Полюбил я вдову, не девицу! Чем же эта невеста плоха?!» Рабби холоден был и спокоен. Он ответил, таллит теребя: «Ты — потомок священников, коэн, И запретна она для тебя! То ль злонравие мужа причиной, То ли так уж сложилось само, Но супруг перед самой кончиной Подписал разводное письмо. И свидетели были в народе, И письмо получила жена, И выходит, что Рейзел в разводе, Потому и запретна она!» И воскликнул тогда Сендер-коэн: «Коли так ты ведешь разговор, Коль закон твой бездушно устроен, Мы пойдем в христианский собор!» …Шли к собору при полном молчанье. Город будто от страха застыл. Перед самым началом венчанья Им дорогу раввин преградил. «Откажитесь от этого плана, Не пытайтесь нарушить закон. Каждый грех — для Создателя рана, Покарает ослушника Он!» Только взгляда он был удостоен. Им казались пустыми слова. Не послушал его Сендер-коэн Не послушала Рейзел-вдова. И послышались грома раскаты, Был нарушен небесный покой. В ожидании страшной расплаты Души полнились смертной тоской, И взметнулось подземное пламя, И в колодце вскипела вода, И разверзлась земля под ногами, И сошлась, не оставив следа!.. …Наказание или награда? Ведь разлуки не дал им Господь: В небесах или в сумраке ада Стали двое — единая плоть?.. Но танцуют беззвучно пылинки В серебристом сияньи луны. …А у Рейзел глаза — словно льдинки, Так прозрачны и холодны.

Рассказ десятый ВОЗВРАЩЕНИЕ ФИШКЕ-СОЛДАТА

Ведьма топнула ногою: синее пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею, сделалось видимо как на ладони.

Н.В. Гоголь Вечер накануне Ивана Купала

Человек, встретившийся яворицкому шульклеперу[39] Йоске на Бондарной улице, привлек внимание Йоске по двум причинам: во-первых, уже тем, что шел по улице в столь ранний час, а во-вторых — своей невероятной худобой. Шульклепер — он же шамес синагоги-клойза «Ор-Довид» — только-только завершил свой утренний обход местечка. Такова была его обязанность: выйти на рассвете и особым образом постучать колотушкой в закрытые ставни всех домов, чтобы хозяева поспешили в синагогу на утреннюю молитву шахарис. И вот сейчас, когда все набожные евреи только еще одевались, а Йосль возвращался в чувством выполненного долга, наткнулся он на высокого худого незнакомца, медленно вышагивавшего по улице.

Худобу подчеркивал и наряд — длинная, почти до пят солдатская шинель серого сукна, со следами споротых погон и каких-то нашивок. Болезненное лицо, почти такое же серое, как шинель, глубоко запавшие глаза и потрепанная бескозырка с выцветшим красным околышком дополняли непривычный облик и вызвали у шульклепера смутное чувство тревоги.

Странным казалось лицо еще и потому, что обычно худоба подчеркивает и заостряет черты, делает их более характерными и узнаваемыми. У пришельца же, несмотря на чрезмерную худобу, темное лицо казалось стертым, лишенным индивидуальности.

Он, похоже, не заметил произведенного впечатления — или просто не обращал внимания на прохожих и смотрел вниз, под ноги, опираясь при ходьбе на большую суковатую палку. На левом плече его висел солдатский вещевой мешок, изрядно потрепанный и выгоревший. Мешок был почти пуст, но при этом казался чрезвычайно тяжелым — по тому, хотя бы, как судорожно подергивал незнакомец при ходьбе левым плечом.

Он остановился — то ли для того, чтобы перевести дух, то ли по какой-то другой причине. Неожиданно вскинул голову и посмотрел в небо с озабоченным видом, словно опасаясь дождя. Но серые низкие облака, тяжело нависшие над местечком, не грозили дождем. Лишь легкая водяная пыль по временам заполняла холодный воздух — и тотчас уносилась короткими порывами ветра. Что и говорить — весна в тот год выпала не самая дружная.

И тут шульклепер его узнал.

— Чтоб я пропал, — сказал Йосль и вытаращил глаза. — Фишке! Фишке Мазурский! — И шамес превратился в соляной столб, оторопело глядя на худого мужчину.

Меж тем Фишель Мазурский (а это был действительно он) мерным шагом прошел мимо балагулы, глядя сквозь него так, как глядел до того.

Хотя нет, что-то такое дрогнуло на стертом лице его, когда Йосль сделал два шага назад и уперся спиной в стену ближайшего дома. Но то, возможно, лишь показалось балагуле. И от того Йоске испугался еще больше. Отвернувшись от Фишеля, он быстро пошел прочь, что-то бормоча себе под нос и глядя в землю. И так споро он засеменил, что даже проскочил мимо синагоги. Правда, спохватившись, тут же вернулся. Мазурский уже дошел до угла улицы, а Йоске стоял у калитки, рассеянно покачивая свою дубинку, и на лице его застыло выражение сильнейшего удивления, сдобренного толикою страха.

Чтобы читателю были понятны это удивление и этот страх, нам придется на короткое время отправиться на десять с лишним лет назад — в 1876-й год христианской веры, от Сотворения же мира — 5636-й. Зимою того года молодой сапожник Фишель-Нухим Мазурский — Фишке, как называли его друзья, — женился на Стерне-Двойре, дочери мельника Михла Розенталя, единственной — как это часто бывает почему-то именно в богатых семьях. То есть, был у Стерны еще и брат, Йосль, но умер он, не дожив и до трех лет; были и сестры, Крейна и Лиска, которые и вовсе померли в младенчестве. Тут надо сказать, что Фишель, пусть и не богат был, считался в Яворицах завидным женихом. Хоть для парня это и не очень важно, но был Фишель Мазурский очень красив, просто редкостной красотой отличался, причем красотой вполне мужской, в которой и сила чувствуется, а не только правильность черт лица и выразительность больших глубоких глаз. Так что многие девушки, даже очень скромные, на него заглядывались. А когда Фишке вывозил башмаки на ярмарку, возле его лотка вечно толпились женщины — притом что женских-то башмачков как раз было у него немного, хотя и их он шил чудесно, не только сапоги мужчинам.

Но главное — считался он знатоком Писания. Когда на сватовстве, как принято было, один из яворицких мудрецов, шойхет Орел-Мойше Гринбойм испытал его на знание Торы, и «Шулхана Оруха», и Геморы, и Мидраша, Фишель так умно и глубоко отвечал на каверзные вопросы знатока Гринбойма, что гости восхищенно дивились. И Михл Розенталь, не чинясь, подписал обязательство дать за Стерной четыреста рублей приданого. А еще пообещал, если только зять все время посвятит учению, то четыре года будет содержать молодых на всем готовом. Ну, правда, Фишель не стал аврехом[40] в полном смысле слова — учился лишь вечерами. Днем же шил на продажи сапоги да башмаки.

Свадьба праздновалась весело, шумно и широко, но вскоре оказалось, что Фишелю подоспела пора идти на царскую службу. Вроде бы и не должен был он идти — не положено было жребий тянуть ему, как женатому. Всё должно было свестись к штрафной плате — мол, не явился на призыв. За такое дело семья выплачивала двести рублей, получала зачетную квитанцию, тем все и заканчивалось. Но, видать, в недобрый час родился Фишке на свет Божий. Деньги, с помощью отца и тестя, заплатил, и квитанцию получил — а как пришла необходимость предъявить ее комиссии, так и оказалось, что потерял он квитанцию. И пока Розенталь-старший и Мазурский-старший переполошено искали, как бы тут помочь, забрили бедного молодожена и увезли. Осталась Стерна ждать, когда же муж из солдат вернется. Конечно, это не старые времена, не на двадцать пять лет, как отца меламеда Бердичевского забрили, но и не малый срок — шесть лет.

И вот, через каких-то полгода после этого, пришла весть, что отправился Фишке вместе со своим полком на турецкую войну. Уж как молодая Стерна плакала, уж как ее все жалели, — а только от судьбы не уйдешь. Осталась она ждать своего молодого мужа. Отец ее, мельник Розенталь, помог ей открыть небольшую скобяную лавку, от торговли в которой она и жила.

Но не дождалась Стерна Фишеля, пропал солдат… Как оно случилось, где — толком никто и не знал. Просто вдруг перестали приходить от него письма. А Стерна даже не знала толком, куда писать. Потом пришло письмо откуда-то из Санкт-Петербурга, на казенной бумаге, с печатью. Никто, кроме Стерны, письма не читал, но все яворицкие евреи знали, о чем говорилось в письме. А говорилось там о том, что, мол, местопребывание рядового П-ского пехотного полка Фишеля-Нухима Аврумова сына Мазурского, яворицкого мещанина, командованию неведомо. Что, мол, указанный Фишель был ранен где-то в Болгарии. Что, мол, дальнейшая судьба его неизвестна, но только в списках умерших от ран солдат он не числится. Что, мол, по выяснении обстоятельств исчезновения оного солдата семья непременно будет извещена. Но ежели станет семье известно, что солдат Фишель Аврумов Мазурский жив и здоров, обязана она, семья то есть, известить о том власти, потому как в этом случае рядовой Мазурский будет считаться по закону чистым дезертиром и подлежать военному суду.

На том всё и закончилось. То есть, вернее сказать, на том-то всё только и началось. Потому что осталась Стерна-Двойра не женой, не вдовой, а непонятно кем: агуной, «связанной». Или, как русские говорят, «соломенной вдовой». И вроде бы все сходились на том, что Фишке-таки умер в чужой земле, но ни документов, ни двух свидетелей его смерти нет.

Не сама Стерна, а отец Фишке Аврум Мазурский пришел к старому раввину Леви-Исроэлу и попросил того объявить сына его Фишеля погибшим на войне. Чтобы могла Стерна-Двойра, едва-едва пожившая семейною жизнью, снова выйти замуж за приличного человека, родить детей и успокоиться в женском своем счастье. Но рабби Леви-Исроэл, да будет благословенна его память, с этим не согласился.

— Мало ли мы знаем случаев, — сказал он, — когда и через двадцать лет солдаты, которых все считали погибшими, возвращались. И что вы скажете, реб Аврум, когда ваш сын объявится? И что скажет ваша жена, мать Фишеля, уважаемая Голда? И что скажет Стерна, чтоб она была здорова? И что скажет ее новый муж, если он у нее будет? Нет, реб Аврум, как хотите, а я этого сделать не могу. Напишу-ка я в Болгарию, напишу-ка в Турцию. Авось кто-нибудь из тамошних евреев что-то слышал. Даст Бог, узнаем правду. А пока — не взыщите, реб Аврум. И не обижайтесь, глупости вы говорите и о невозможном меня просите.

С тем и ушел реб Аврум Мазурский. А вскорости заболел. От огорчения, должно быть. Очень он переживал за исчезновение сына. И то сказать: иные ведь, прознав о сказанном в официальном письме, шептаться начали насчет того, что, мол, и правда ведь — в дезертиры подался Фишке, потому и жене своей никаких вестей не подает. Дошли эти слухи до рабби Леви-Исраэла, и он очень разгневался на земляков. Да так, что в очередную субботу в синагоге сурово отчитал их за неподобающие разговоры.

Вышел он на биме, осмотрелся и сказал, горько покачав головою:

— Стыдно вам, евреи, должно быть за такие разговоры. Фишке всегда был человеком честным и добрым. Был он и присяге верен, и жену любил. Так что должны вы все немедленно и навсегда прикусить языки. Ибо от напрасной хулы черти рождаются, которые самих же хулителей и будут мучить на том свете. А вместо того обратитесь к Всевышнему, и давайте помолимся. Ибо от искренней молитвы рождаются ангелы, а эти ангелы нам и помогут узнать правду о несчастном Фишеле, сыне Аврума и Лейки-Тувы. И помогут ему, если только он жив, да будет благословен Господь, вернуться домой, в Яворицы, к любимой жене его Стерне-Двойре. А ежели и эти мои слова некоторым будут непонятны, то я могу пояснить их и по-другому! — и раввин сурово погрозил кулаком праздным сплетникам и болтунам, которых, что говорить, немало было среди яворицких евреев. А надо сказать, что кулаки у рабби Леви-Исроэла были, чтоб не сглазить, пудовые, ибо в молодости намахался он молотом в учениках у яворицкого кузнеца Боруха-Гирша. И потому сплетни о Фишке-дезертире на какое-то время смолкли.

Но миновал год, а там — еще год, а там еще и еще. Получил рабби письма и из Болгарии, и из Турции. Но тамошние евреи ничего сказать ему не смогли: не доходили до них вести о пропавшем в Болгарии еврее — солдате русской армии. Писал раввин и в полк Фишке Мазурского — может, кто из сослуживцев что-нибудь вспомнит? Однако никаких ответов от солдат не получил вовсе. И то сказать: ежели бы кто из солдат П-ского полка что-нибудь знал о Мазурском, так и начальство бы знало, а если бы знало начальство, то и в письме с гербом что-нибудь внятное говорилось бы. А так…

Словом, умер рабби Леви-Исроэл, благословенна будь его память, так и не дождавшись никаких известий о судьбе Фишке Мазурского. Стал раввином в Яворицах его ученик Хаим-Лейб, сын раввина Якова бен-Элиезера, выросший в доме рабби Леви-Исроэла. А вестей о судьбе Фишеля Мазурского всё не было и не было. Умер Авром Мазурский, так и не оправившийся после болезни, и умерла вслед за ним жена его Голда.

И вот в десятую только годовщину службы Фишке и в девятую — его исчезновения муж несчастной Стерны-Двойры прошел нетвердым шагом по яворицким улицам. Теперь читателю должно быть понятно, чем же это так удивлен был шамес и шульклепер Йоске Тишинский, когда узнал старого своего приятеля, красавца и силача Фишеля в худом донельзя человеке, прошедшем мимо него и вроде бы даже не узнавшем Йосля, а лишь скользнувшем равнодушным взглядом по его оторопелому лицу.

Йоске почему-то не окликнул Мазурского, только беззвучно открыл и закрыл рот. Сдвинув дубинкой картуз на затылок, он смотрел и смотрел в спину медленно бредущего Фишеля — до тех пор, пока тот не свернул за угол, на Кантарную. Только после этого, тяжело вздохнув, Тишинский вернулся к своим делам. Повесил дубинку на пояс, взял ключи и пошел к двери синагоги. Остановившись у двери, он покачал головой и сказал негромко:

— Ой, что-то будет, что-то будет…

А вот спроси его кто-нибудь — с чего бы он такое сказал? — и не ответил бы Йосль Тишинский, просто предчувствие какое-то томительно сжало его сердце, нехорошее предчувствие.

Фишель Мазурский, пошатнувший душевное состояние балагулы, все так же молча прошагал к дому, где жила Стерна-Двойра. То есть, к собственному своему дому, если можно считать таковым дом, в котором прожил едва ли полгода.

Поднявшись на высокое крыльцо, он поднял было руку, словно для того, чтобы снять выгоревшую мятую бескозырку. Но в последний момент передумал и неожиданно сильно и громко постучал в дверь.

Послышались быстрые шаги, затем женский голос настороженно спросил:

— Кто там?

— Стерна, — сказал Фишель глухо, — это я, открой дверь

Стерна вскрикнула и торопливо отперла дверь.

Не веря собственным глазам, уставилась она в лицо пришельца, потемневшее еще больше под этим взглядом.

— Ну? — сказал он и отчего-то закашлялся. — Что же ты? Не пустишь меня в дом?

И тогда Стерна вскрикнула и упала без чувств, прямо на руки своего мужа.

А вечером уже все в Яворицах знали, что вернулся-таки с войны Фишель Мазурский, которого все теперь называли Фишке-солдат. И вспоминали яворицкие евреи мудрые слова покойного раввина Леви-Исроэла, отказавшегося признать пропавшего солдата погибшим. И жалели, что сам-то раввин не дожил до сегодняшнего дня. И не дожили родители Фишке-солдата.

И радовались, что дождалась-таки мужа бедная Стерна-Двойра.

А уж как радовалась Стерна, о том и говорить нечего. Вечером накрыла она длинный стол во дворе. Все друзья, все просто знакомые, все те, кто иной раз только кивал Стерне при встрече, и даже те, кто не знал ее, а лишь слышал об этой щемящей душу истории, — словом, чтоб не соврать, все-все яворицкие евреи в тот вечер побывали во дворе у Мазурских и выпили по рюмке водки, и закусили приготовленными кушаньями. Первыми, конечно же, пришли раввин Хаим-Лейб с ребецен Перлой-Двосей, и вдова мудрого Леви-Исроэла — ребецен Хая-Малка, и резник Орел-Мойше Гринбойм с женою, а за ними — менакер Завел-Буним, вдовец, и на работе, и вне работы всегда сопровождавший Орела-Мойше. Ну а уж за ними потянулись все остальные — в том числе Йоске-шамес, первым узнавший вернувшегося Мазурского, и корчмарь Мойше-Сверчок, вдруг расщедрившийся и принесший с собою к столу вновь обретшей счастье четы полную корзину яств и целых две четверти водки, что при его скупости было просто чем-то из ряда вон выходящим.

И каждый раз новый гость подходил к Фишелю, неподвижно сидевшему во главе стола, и чокался с вернувшимся солдатом, и желал ему счастья и достатка в новой, уже мирной жизни. Фишель благодарно кивал (при этом лицо его оставалось безучастным, но потухший взгляд оживлялся). Стерна же улыбалась сквозь слезы и говорила слова благодарности — но не гостю, а Всевышнему, позволившему ей дождаться пропавшего на войне мужа. А еще показывала она всем со скромной гордостью прекрасную турецкую шаль, подаренную Фишелем, и столь же прекрасный позолоченный браслет.

Правда, потом уже, после того, как случилось все то, что случилось, многие из тогдашних гостей качали головами и говорили, что вот, мол, при первом взгляде на Фишке-солдата появлялось у них нехорошее предчувствие — ну как у балагулы Шмелке Койдановера. Но яворицкие евреи по всей округи славились тем, что крепки были задним умом, так что, не будь уже у евреев хелмских[41] мудрецов, появились бы непременно байки про мудрецов яворицких.

Между тем поток гостей сначала превратился в узкий ручеек, а потом и вовсе иссяк. Последним ушел со двора рабби Хаим-Лейб, до того степенно сидевший рядом с Фишелем (ребецен Перла и ребецен Хая вернулись по домам своим куда раньше). Перед уходом он попрощался с Фишелем за руку и сказал:

— Реб Фишель, милосерден Господь! Так что мы ждем вас в синагоге в ближайшую субботу. А ежели вам нужна будет помощь, так вы не стесняйтесь, скажите, вам всякий рад будет помочь, и я тоже.

Ответное рукопожатие Фишке было слабым, а рука его холодна и мягка. «Бедняга совсем устал, — огорченно подумал реб Хаим. — Конечно, надо было Стерне дать ему отдохнуть, а уж праздник устраивать потом». Но, с другой стороны, продолжал он думать по дороге домой, трудно сдерживать радость от этакого события.

— Ничего-ничего, — пробормотал реб Хаим, поворачивая к своему дому, — еще отдохнет наш Фишке, оправится, а как же! Дай им Всевышний всего наилучшего… — С этими словами он взошел на высокое крыльцо своего дома и уже собрался постучать, но что отвлекло его внимание. Он даже не сразу понял, что именно. Словно тень какая-то большая метнулась от двери. И это при том, что никого на крыльце не было — ни человека, ни кошки, к примеру, или бродячей собаки. Но тень странная, смутившая раввина, была, не привиделась — потому что дохнуло на рабби Хаима-Лейба сильнейшим холодом. Словно кто-то вдруг на короткое время распахнул невидимое окошко в зимний день. И короткий порыв этот так обдал раввина, что вроде бы до самого сердца достал и сжал его, это сердце, ледяными пальцами.

Реб Хаим даже отшатнулся и от того движения чуть не упал с крыльца. Однако неприятный холод мгновенно растворился в ночном воздухе, мартовском, прохладном, но все-таки не таком холодном. Раввин перевел дух, покачал головой и громко постучал в дверь.

А в это время, проводив всех гостей и прибрав со стола, Стерна-Двойра наконец-то облегченно вздохнула и обратилась к мужу. Она вдруг почувствовала, что не знает, как и о чем с ним заговорить. Все те десять лет, что жила она в одиночестве, мысленно обращалась она к пропавшему мужу, делилась с ним всеми новостями и задавала вопросы. И сама отвечала за Фишеля, и сама рассказывала военные новости — как она себе их представляла. И сегодня, вот сейчас, Стерна-Двойра вдруг поняла, что не сможет его ни о чем спросить. Ощутила она странную опустошенность — словно ожидание, наполнявшее ее душу все эти годы, ушло — и оставило лишь пустоту.

Стерна-Двойра села рядом с мужем и взяла его за руку. Он взглянул на нее. В глазах его Стерна увидела вдруг живую и безмолвную боль, так что она сжала руку Фишеля, холодную и безжизненную, изо всех сил и тут же отпустила, словно испугавшись. Он же заговорил монотонным голосом, и голос его был каким-то чужим, но она слушала внимательно, все сильнее проникаясь жалостью к рано состарившемуся человеку, бывшему ее мужем. Кроме безмолвной боли, были в его глазах какая-то странная безнадежность и обреченность, от чего Стерне стало жаль своего счастливо вернувшегося мужа.

Фишель же рассказал ей, как в Болгарии оказался он под городом Стара-Загора. И во время турецкой атаки был тяжело ранен. И раны его долго не заживали. А тут пришел приказ войскам наступать на Софию, Фишель же все никак не мог оправиться. И решили командиры его и еще нескольких воинов, солдат и офицеров особенно тяжело раненных, оставить на попечение местных жителей.

Но в один недобрый день на селение в десяти верстах от Стара-Загоры налетели башибузуки. И раненых, и тех, кто их у себя принял, порубили беспощадно. Мазурский спасся чудом — приняли его за умершего, а потом подобрали какие-то местные евреи, распознав в нем единоверца. Они-то его и выходили. Но еще до того, как пришел он в себя, переправили его спасители к своим родственникам в Турцию. Вот оттого-то и потерялся след Фишеля.

— А о том, как я жил в Турции и как оттуда добрался, потом расскажу, — закончил он и встал со своего места. — Я лягу в сенях, — добавил он. — Так будет лучше. В сенях, на сундуке. А ты иди, поспи у себя в спальне. Ничего, утром поговорим. Расскажешь мне о своей жизни. Сейчас я очень устал, прости.

Стерна-Двойра покорно кивнула головой. После долгого рассказа мужа она чувствовала себя такой вымотанной, будто сама прошла тот невообразимо тяжкий десятилетний путь, который всё еще виделся ей укутанным густым и мрачным туманом. Она постелила мужу на массивном сундуке, стоявшем в сенях еще со времен их женитьбы. Подождала немного. Фишель неподвижно стоял, запахнувшись в свою длинную шинель и глядя поверх головы Стерны-Двойры. Тогда она поняла, что при ней муж не станет даже раздеваться. Стерна поспешно вышла, прикрыв за собой дверь. Лежа в широкой кровати — одна, как все эти годы, — она напряженно вслушивалась в сухой кашель Фишеля. До тех пор, пока не закрылись отяжелевшими веками ее глаза и не сковал ее сон без сновидений.

Утром Стерна-Двойра пошла в лавку. Фишке еще спал — или, во всяком случае, лежал на сундуке, укрывшись одеялом с головой. Она не стала будить мужа и тихонько притворила за собой дверь.

Весь день в лавке толпились покупатели — не потому, что вдруг всем понадобились гвозди и щеколды. Просто всем очень хотелось узнать подробности о похождениях и злоключениях Фишеля Мазурского.

Но Стерна не вступала ни с кем в особенные разговоры; на осторожные вопросы отвечала односложно, так что разочарованные посетители скобяной лавки остались без новостей.

После возвращения Фишеля прошла одна неделя, потом другая. Однако внимание к бывшему солдату не только не ослабло, но даже усилилось. Причиной было то, что ни разу за это время Фишель не вышел из дома. Его ждали в первую субботу в синагоге, и во вторую субботу в синагоге. Он не пришел. Вместо него пришла Стерна-Двойра. Теперь она, правда, одевалась празднично, но соседки по женской галерее подметили, что глаза у Стерны-Двойры грустные, а пальцы рук нервно подрагивают.

В третью субботу по приезде Фишеля его жена немного задержалась в синагоге после молитвы. Дождавшись, пока все женщины разошлись, она осторожно подошла к ребецен Хае-Малке, и сказала:

— Ребецен Хая, мне нужен ваш совет.

Вдова рабби Леви-Исроэла обожала давать советы молодым женщинам. Она тут же взяла Стерну-Двойру под руку, и обе женщины неторопливо двинулись из синагогального двора вдоль по Бондарной улице по направлению к двухэтажному дому раввина. Вернее сказать, неторопливою была ребецен, усвоившая за долгую свою жизнь правило — никогда и никуда не торопиться, ибо то, что должно произойти, всегда происходит вовремя. Что же до Стерны, то молодая женщина с трудом сдерживалась, чтобы не пуститься бегом.

Дома ребецен поставила самовар, подала на стол печенье и приготовилась слушать. Стерна не притронулась к чаю и печенью. Едва дождавшись, когда ребецен Хая-Малка сядет напротив, она заговорила. Говорила она о таких удивительных и даже пугающих вещах, что ребецен тоже немедленно забыла о чае и слушала Стерну, только что не открыв изумленно рот. А Стерна-Двойра говорила и говорила. Сначала она пересказала ребецен историю злоключений Фишеля, затем поведала о его странном поведении в первый вечер. Но всё это не удивляло ребецен. Удивительное началось чуть позже.

— Хая-Малка, я думала: ну, первые дни, он после ранений, болезней, он устал. Но вот уже две недели он спит в сенях на сундуке и ко мне не притрагивается! Каждую ночь я стелю нашу семейную кровать. И каждый вечер он мне вдруг говорит: «Сегодня я лягу в сенях». И я ложусь в спальне, а он — на сундуке. Я слышу, как он кашляет. Мне кажется, он и не спит вовсе, а днем сидит словно сонный. Подумайте только, ребецен, он даже шинель свою, будь она неладна, не снимает при мне. Ждет, пока я выйду. А утром, опять же, при мне не одевается. Велит мне ждать в комнате. И только когда он оденется, зовет меня. И мы завтракаем. Но он почти ничего не ест, я даже не понимаю, что поддерживает в нем жизнь.

— Может быть, у него какие-то страшные раны, и он не хочет, чтобы ты их увидела? — неуверенно предположила Хая-Малка.

— Сначала я тоже так подумала. Но сейчас я думаю иначе.

И рассказала Стерна Хае-Малке, что прошлой ночью ей отчего-то не спалось. («Не поверите, ребецен, но все эти вечера я как уходила спать, так засыпала мгновенно, а тут почему-то нет».) И услышала она, что вроде как ходит Фишель в сенях и что-то бормочет. Напрягши слух, она разобрала, что муж ее говорит: «Оставь меня в покое… Не могу больше… Умереть было бы лучше…» Она подумала, что, возможно, кто-то пришел. Осторожно приоткрыв дверь, Стерна увидела, что Фишель, все в той же шинели, словно и не ложился вовсе (а времени было уже заполночь), медленно и мерно кружит по комнате, закрыв глаза и протянув вперед руки. При этом он ухитрялся не натыкаться ни на что, а старательно обходил и табуретки, и ящики, и сундук, стоявшие в небольших сенях и загромождавшие почти всё пространство. Что до его лица, то показалось оно обомлевшей от страха Стерне-Двойре искаженным таким сильным мучением, что, наверное, преодолела бы она свой страх и бросилась бы к мужу, если бы лицо Фишеля не разгладилось вдруг и сам он не перестал бы кружиться и не замер бы посреди сеней. Тут на лице его появилась вдруг странная похотливая улыбка (притом что глаза по-прежнему были закрыты), он громко воскликнул: «Да! Иду! К тебе иду! Спешу!» — и вдруг сорвался с места, будто кто-то с силой толкнул его в спину. Быстро распахнул Фишель дверь и побежал прочь из дома по ночной улице.

Когда Стерна опомнилась и тоже выбежала из дома, Фишке-солдата и след простыл. А сама Стерна вдруг почувствовала сильную слабость, ноги ее подкосились, глаза стали сами собой закрываться, веки налились сладкой тяжестью. Спотыкаясь на каждом шагу, с трудом вернулась она в спальню, повалилась на кровать и тотчас уснула, да так крепко, что проспала до самого утра и даже едва не опоздала с открытием лавки. Утром же Фишке, как обычно, спал на сундуке в сенях, укрывшись своей шинелью, а поверх нее еще и тулупом, И Стерна не стала его будить, ушла в лавку. Весь день она возвращалась мыслями к виденному ею, но так и не смогла сказать самой себе: было ли все это наяву или же приснилось ей. И потому решила она на следующую ночь вновь проследить за мужем.

Далось ей это с трудом: едва Фишель пожелал ей спокойной ночи, как почувствовала она, что глаза слипаются, и с трудом добрела до кровати. Но вновь, видимо, от сильного желания узнать правду, даже сквозь сон услышала она прежние звуки из сеней и заставила себя подняться. Плеснула в лицо холодной воды из нарочно приготовленной миски. Далее же все пошло как в ночь предыдущую. Стерна осторожно приоткрыла дверь и стала наблюдать, с прежним страхом, как муж ее, с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками, кружит по тесным сеням, не натыкаясь ни на один предмет, как лицо его искажает мучительная гримаса, словно он борется с самим собой, не желая исполнять этот жуткий ночной танец, как он бормочет под нос сквозь сжатые зубы: «Не хочу я… Оставь меня… Лучше смерть…» Заставив себя не шевелиться и смотреть, Стерна стояла, вцепившись в дверь, до тех пор, пока Фишель не остановился и на лице его страдальческая гримаса не сменилась выражением постыдного наслаждения. После этого, когда Фишель Мазурский вышел из дома, Стерна тоже вышла и пошла по ночной улице следом за ним, в наброшенном поверх платья зимнем тулупе, стараясь ступать так, чтобы шаги ее в просторных сапогах не были слышны никому. Хоть и с трудом, но ей удавалось это. Во всяком случае, шедший всего лишь в двадцати шагах впереди Фишель не слышал ее и ни разу не обернулся. На всякий случай Стерна держалась поближе к домам, чтобы тень от них скрывала ее фигуру.

К ее счастью, ночь выпала темная, безлунная, так что улицу освещал лишь свет из редких освещенных окон да от тусклых фонарей на перекрестках.

Возможно, Фишель не слышал шагов жены не только благодаря ее осторожности, но еще и потому, что сам говорил, не переставая. Слов его Стерна не разбирала, однако слышала монотонное бормотание, сливавшееся в негромкий гул. Звук этот негромкий вскоре стал привычным и даже перестал ее пугать. Вдруг Фишель остановился, а Стерна-Двойра тотчас прижалась к стене углового дома. По счастью, все огни в нем были погашены, так что Стерну не было видно в густой тени. Она даже дыхание задержала, чтобы, не дай Бог, не доносилось до мужа ни звука.

Фишель медленно повернулся. На лице его, почти невидимом в безлунной темноте, страшным призрачным светом светились глаза. И глаза эти вершок за вершком ощупывали пространство, так что понятно было — ничто не скроется от этих страшных глаз.

И тогда Стерна-Двойра выступила из тени. Глаза Фишке-солдата тут же потухли.

— Стерна? — спросил он особенно глухим, каким-то утробным голосом. — А что это? Зачем ты здесь? Следишь за мною? Ступай домой, Стерна. И никогда — слышишь? — никогда не смей за мною следить. Будешь следить — погибнешь, Стерна. — И добавил с нескрываемой тоской, так внезапно прозвучавшей в его голосе: — Не смогу я тебя спасти от ее гнева… ступай себе, Стерна, ступай. И ложись, не жди меня.

Стерна прижала руки к груди, словно пытаясь заглушить стук сердца. Но Фишель больше не сказал ни слова. И не сделал ничего. Повернулся и зашагал — так же быстро, как до того. Стерна хотела было вновь последовать за ним, но, вспомнив горящий его взгляд, не решилась. Да она и не смогла бы сделать в ту сторону больше ни шагу. И не только от страха. Просто чувствовала Стерна, будто нечто, какая-то неведомая сила не пускает ее, не позволяет ей идти в ту сторону, куда направился муж.

Так и не сумев разгадать тайну его ночных прогулок, вернулась Стерна домой. И вновь, едва присела она на кровать, как тут же глаза ее закрылись, упала она на подушку да и уснула крепким сном без сновидений — до самого утра. А утром поначалу опять не могла понять: приснилось ли ей хождение по ночному местечку или же все было на самом деле? У Фишеля, который вел себя как ни в чем не бывало, она спросить не решилась. Но полушубок ее поутру оказался покрыт изморосью, а сапоги заляпаны желтой глинистой грязью — точь-в-точь такой, какая была на углу Кантарной.

Вот потому-то с трудом дождалась она субботы — и рассказала все ребецен Хае-Малке.

— Что вы на это скажете, Хая-Малка? — спросила Стерна, испуганно глядя на вдову Леви-Исроэла.

— Ну а сама ты что думаешь? — в свою очередь осторожно спросила Хая-Малка.

На это Стерна-Двойра сказала, что, по ее мнению, «она», которую упоминал Фишель и к которой, по всей вероятности, шел он прошлой ночью, и позапрошлой, а, возможно, и прежними ночами, — это какая-нибудь шикса, которой Фишель обзавелся по возвращении.

— Может, он и правда дезертир? Сбежал из армии и теперь боится попасть в тюрьму, а эта шикса откуда-то узнала о происшедшем? — неуверенно сказала Стерна. — Может, у нее дурная болезнь, которую Фишеле подцепил тоже и потому не хочет ложиться со мною в постель?

Но Хая-Малка лишь пожала плечами и сказала, что она посоветуется с раввином Хаимом-Лейбом, который был лучшим учеником ее покойного мужа, — он непременно что-нибудь придумает.

— А пока, — сказала Хая-Малка, — ты, милая Стерна, ступай себе домой и делай вид, что ничего не произошло. Будь к нему приветлива и внимательна — мы же не знаем, каково ему пришлось за эти десять лет на чужбине. Но ясно, что пришлось ему несладко.

Стерна ушла, ничего не узнав, но немного приободрившись оттого, что, кроме нее, еще кто-то узнал о загадочном поведении Фишеля Мазурского.

Хая-Малка же, выполнив свое обещание, поговорила с раввином. Однако рабби Хаим-Лейб сказал, что, возможно, Стерне все это вообще померещилось. После стольких лет ожидания разум несчастной мог слегка помутиться. То есть, не то чтобы она сошла с ума, но какие-то видения вполне могли быть порождены ее расстроенным воображением. Посоветовал он ребецен Хае-Малке, чтобы та поговорила со Стерной, может быть, посоветовала ей какие-то отвары. А уж он сам поговорит с Фишке-солдатом и постарается узнать, что же на самом деле происходит в его доме. Пообещать-то реб Хаим пообещал, но за делами разными про обещание свое и забыл.

И вот однажды, еще недели через две после того разговора Стерны-Двойры с Хаей-Малкой, рабби Хаим-Лейб перед сном сел за свой любимый стол у окна, положив перед собою книгу рабби Ганцфрида. На улице было вполне светло от лунного света, так что реб Хаим мог бы, наверное, и не зажигать свечу. Перед чтением он выкурил трубку, набитую душистым табаком, который выращивал в своем палисаднике, и аромат еще не выветрился.

Окно было раскрыто, ибо на днях наконец-то потеплело. Легкий ветер доносил слабые звуки, обычные для ночного местечка. Раввин чувствовал себя умиротворенно и покойно.

Почитать ему не довелось. Едва одолев две страницы убористого текста, он почувствовал, что глаза его начали слипаться, а рот распахнулся в сладком зевке. То ли от непроизвольного движения рукой, то ли по какой другой причине, только пламя свечи затрепетало и погасло.

Как уже было сказано, полная луна давала вполне достаточно света, но свет этот ничего общего не имел с теплым светом свечи, так что белизна книжной страницы обрела мертвенный призрачный оттенок. Видимо, поэтому реб Хаим ощутил неприятный холодок, пробежавший меж лопаток. Он зябко передернул плечами и с неприятным предчувствием глянул в окно.

Бондарная улица была пуста, но в самом конце ее раввин заметил некую фигуру, медленно двигавшуюся по деревянному тротуару. Временами ее укрывала тень от деревьев.

Против воли реб Хаим-Лейб приблизил лицо к окну, едва не уткнувшись носом в стекло, от которого явственно тянуло ночным холодом.

Путник меж тем поравнялся с домом раввина. Не замедляя шагов, он повернул голову, и реб Хаим узнал отставного солдата. Ничего необычного ни в лице, ни в походке Фишеля раввин не заметил. Тем не менее было нечто, его насторожившее, хотя выразить это нечто словами раввин не смог бы. Он тут же с раскаянием вспомнил забытый им рассказ Хаи-Малки о странных ночных прогулках Фишке-солдата и о том, как Стерна-Двойра пыталась проследить, куда каждую ночь ходит ее муж.

«А не окликнуть ли его? — подумал реб Хаим. — Не подозвать ли его и не спросить ли — что это вы, реб Фишель, здесь делаете и почему скрываетесь от своей жены?» Он с неохотой закрыл книгу Ганцфрида и поднялся из кресла.

Между тем, скользнув равнодушным взглядом по стеклу и даже, как показалось Хаиму-Лейбу, разглядев хозяина за стеклом, Фишке-солдат отвернулся и двинулся дальше по улице. После секундного замешательства раввин поспешно натянул сюртук и выскочил из дома, даже не озаботившись предупредить задремавшую Рейзел-Перлу.

Он пошел следом за Фишелем, как ранее шла за мужем Стерна. Правда, в отличие от Стерны, раввин ничуть не опасался, что бывший солдат его увидит, и потому не скрывался и не старался шагать беззвучно. И удивительное дело — Фишке шел медленно, с трудом передвигая ноги, а рабби Хаим-Лейб, напротив, быстро, так что даже немного запыхался, но вот расстояние между ними не сокращалось, оставалось прежним, примерно в сотню шагов.

Так прошли они друг за другом по Бондарной, повернули на Кантарную и точно так же миновали и Кантарную. И здесь на углу, точно как в рассказе Стерны, Фишель остановился. Тотчас какая-то странная сила остановила раввина, не дав ему двигаться с места до тех пор, пока Фишель, оглядевшись, не пошел дальше. А дальше прошли они по улице Николаевской, но не до конца, а до лавки стекольщика Меира Гринблатта. С Николаевской Фишель (и реб Хаим за ним следом) свернул в Сотников переулок, соединявший Николаевскую с Екатерининской. А уж по Екатерининской дошли они до окраины, за которой располагалось старое кладбище. Но не то, на котором яворицкие евреи хоронили земляков, родственников своих и близких, прибранных Господом, а другое, заброшенное, где уже давно никто никого не хоронил.

Реб Хаим не то чтобы испугался, но почувствовал себя неуютно. Тем не менее, когда Фишель решительно двинулся в сторону кладбища, раввин не менее решительно пошел за ним, повторяя вполголоса строки 91-го Псалома, который, как известно, защищает от нечистой силы: «Он спасет тебя от капкана, от мора губительного, Он укроет тебя крылом, под сенью крыл… Не будешь бояться ни угрозы в ночи, ни стрелы, летящей днем… Ни мора, крадущегося во мраке, ни болезни, свирепствующей в полдень…»[42]

Фишель остановился у развалин на краю кладбища, которые остались от старого «бес-тохора», где обмывали тела покойных перед погребением. В ту же минуту раздался удар грома, но шедший словно бы не сверху, с неба, а совсем даже напротив — откуда-то из-под земли. Следом — еще удар. И земля содрогнулась, а реб Хаим едва устоял на ногах, но при том вновь и вновь читал он спасительный Псалом.

На мгновение ослепила его вспышка, подобная молнии — и опять-таки, не сверху ударившей, а словно бы выскочившей из-под земли. А когда зрение к нему вернулось, Фишеля у развалин уже не было. Раввин растерянно огляделся по сторонам и вдруг заметил слабый свет, идущий из-под косо лежавшего, надвое расколотого надгробья. Осторожно двинулся он на этот свет, а подойдя, склонился над ним.

Из полустертой надписи на камне можно было узнать, что здесь, в году от Сотворения мира 5435-м, был похоронен некий Меир-Зисл, сын Сорки, дочери Ошера… Далее надпись становилась неразборчивой.

Снизу, как раз оттуда, где надгробье раскололось, исходил свет — неяркий, словно от нескольких не очень больших свечей. Именно так оно и было: когда рабби склонился, то к удивлению своему увидел, что под землей находится достаточно обширное помещение. Оно походило на зал какого-то старого дворца. В центре стоял большой стол, на котором, помимо двух подсвечников — источников света, — находилось несколько блюд с кушаньями и бутылок причудливой формы. Вокруг стола стояли несколько стульев, два из которых были заняты. На одном сидел Фишель Мазурский с бокалом в руке. А напротив него сидела молодая женщина невероятной красоты, с длинными распущенными волосами, черными и блестящими. На руках она держала прелестного младенца в кружевном белье, а младенец беззвучно смеялся и тянулся к Фишелю.

— Боже мой… — прошептал раввин, когда немного оправился от удивления. — Настоящий семейный ужин… Ай да Фишке-солдат, экую красавицу отхватил… — Но тут же раввин опомнился. Неприятный холодок заполз ему за ворот. Что же это за красавица могла устроиться в подземелье на заброшенном кладбище, да еще и с детьми? Ох, непростая это красавица, и ребенок у нее непрост, совсем непрост…

— «Ни мора, крадущегося во мраке, ни болезни, свирепствующей в полдень…» — повторил он вполголоса строки Псалма и огляделся по сторонам. Мрачно выглядела эта местность. Показалось раввину, что из-за разбитых надгробий с недоброй насмешкой глядят на него чьи-то глаза. Услыхал он шорох, словно порыв ветра прошелестел высокой травой, покрывавшей этот пустырь.

Лунный свет померк. Подняв голову, раввин увидел, что месяц укрылся в наползшую тучу. И столь же неслышно наполз на душу раввина страх.

Через мгновение туча ушла, месяц вновь выглянул, но обстановка как-то неуловимо изменилась, обрела характер сказочный, однако сказка та была недоброй. Реб Хаим вновь заглянул вниз, в подземный зал. За эти несколько минут ребенок на руках красавицы уснул. Мать отнесла его в угол, в колыбельку, и вернулась к Фишке-солдату. Она вскинула руки вверх, и платье соскользнуло с нее, оставив совершенно обнаженной. Женщина прижалась к Фишелю. Реб Хаим ахнул, отшатнулся и побежал прочь от кладбища. Щеки его горели, сердце колотилось как после долгого бега. Он уже знал, что за семья поселилась на кладбище. И худо было ему от этого знания.

На следующий день с утра пораньше раввин послал шамеса Йосля к Мазурским и попросил Фишеля как можно скорее прийти в синагогу. Йосль вернулся один, сказав, что Фишель не придет. У него много дел, поэтому он просит прощения у многоуважаемого раввина, но прийти в синагогу ни сейчас, ни позже никак не сможет. Чужие слова Йосль передал с большим старанием и плохо скрытой важностью.

— Что же, — сказал рабби Хаим-Лейб, — видно, придется мне самому пойти к столь занятому человеку. Ну-ка, Йосль, подай мне капоту. И не забудь запереть синагогу, пока меня не будет. А меламеду Боруху Бердичевскому передай мою просьбу: пусть позанимается нынче с мальчиками на час больше.

Отдав распоряжения, раввин неторопливо пошел по направлению к дому Мазурских. Нельзя сказать, что ночное приключение никак не повлияло на его душевное спокойствие. Впрочем, нельзя также сказать, что это спокойствие было утрачено безвозвратно.

Фишель встретил раввина настороженно, но и приветливо. Он пригласил его войти, предложил чаю, от которого раввин отказался.

— Скажите, Фишель, чем вы так заняты, что не можете прийти в синагогу? Хотя бы в субботу? Хотя бы один раз?

— О, у меня много дел, рабби! — ответил Фишель с усмешкой. — Очень много дел. Я ведь десять лет отсутствовал, вы, наверное, слышали. И многое оказалось запущенным. Приходится исправлять!

Странно было раввину слушать этого человека. Он говорил насмешливо, но голос звучал глухо, словно издалека. Или так, будто губы Фишке-солдата закрывала плотная ткань. А еще безразличное лицо и запавшие глаза Мазурского словно жили отдельно от говорившихся им слов.

Вернее, не жили. Жили только потрескавшиеся бесцветные губы. И еще — язык, который Фишке-солдат то и дело чуть высовывал, словно облизываясь после каждой фразы, им сказанной. И вновь потянуло от него запахом сырой шерсти и сырой земли. «Кладбищенский запах», — подумал вдруг реб Хаим-Лейб неожиданно для самого себя и чуть отклонился в сторону.

Фишель заметил его непроизвольное движение и нахмурился. Но тотчас усмехнулся и прищурил правый глаз.

— Да-да… — пробормотал раввин. — Вы правы, реб Фишель, безусловно, вы правы. У вас очень много дел. И по утрам, и особенно по вечерам. Или даже по ночам, верно, реб Фишель? По ночам ведь у вас особенно много дел, правда?

— Да уж конечно, — с коротким смешком сказал Фишке-солдат. — Уж конечно, рабби, вы-то знаете, верно? Это же вы следили за мною нынче ночью. И что же? Понравилось ли вам то, что вы увидели?

Раввин наклонился к плечу Фишеля. От солдата тянуло сырой землей.

— Нет, — сказал Хаим-Лейб негромко. — Нет, реб Фишель, мне это совсем не понравилось. То, что я увидел, напомнило мне некоторые переживания моего детства и юности. Не знаю, слыхали вы когда-нибудь или нет о моих родителях. Наверное, нет. Так вот, вспомнил я их. И еще кое-кого…

Фишель молчал. Лицо его помрачнело.

— Летающая В Темных Покоях, — еле слышно сказал реб Хаим. — Это ведь она. Правда, Фишель? Ведь правда? Это дьяволица Лилит, страшная и обольстительная. Как оказался ты в ее сетях? Как она могла от тебя забеременеть?

И снова Фишке-солдат промолчал. А темное лицо его еще больше помрачнело, о таком говорят: «мрачнее тучи», — хотя что там туча? Туча, она легкая, беззвучно наползла на небо, пролилась дождем, а после уплыла так же беззвучно, миг — и снова солнце. А лицо у Фишеля словно навсегда стало тяжелым, каменным, серым и холодным. И не было в том лице жизни.

Раввин с состраданием посмотрел на странного худого человека, пахнувшего кладбищенской землей, серолицего и безмолвного.

— Ах, — Хаим-Лейб покачал головой и горько вздохнул, — ах, реб Фишель, что же это вы делаете? Как же так получилось? Ведь жена ваша, Стерна-Двойра, все это понимает. Она же видела, как уходили вы ночью однажды, и в другой раз тоже. И горько ей, оттого что вы десять лет не видели ее, но даже не прикасаетесь, спите в сенях, а она живет, будто вас всё еще нет.

— Она верит, что все это ей приснилось, — возразил Фишке-солдат безучастно, глядя в пол и мерно раскачиваясь. — Так и будет. Так и было. Мне обещали, что она ничего не увидит и ничего не запомнит. Но дважды она почему-то не поддалась…

— Чему не поддалась? Заклятьям, наложенным твоей дьявольской возлюбленной? — сурово переспросил раввин.

— Да, заклятьям, наложенным для ее же пользы. Я не хотел, чтобы она знала, — прежним тоном ответил Фишель. — Я не могу быть с нею. Силы мои отданы другой. Но мне жаль Стерну, а потому она ничего не должна знать. И не будет знать. Ей будет хорошо и покойно.

— А тебе? Не должен человек поддаваться такому, не должен человек стремиться к нечисти… — твердо сказал реб Хаим. — Эй, реб Фишель, эй, Фишке-солдат, слышишь ли ты мои слова? Слышишь, что я говорю? Не должен пренебрегать женою человек ради темных порождений. Ради Летающей В Темных Покоях. Не должен, слышишь ли меня, Фишель?

Но Фишке-солдат все раскачивался, будто на молитве, и что-то бормотал. А лицо его дергалось от судорог, становилось то очень грустным и добрым, то, напротив, злым, хитрым и похотливым.

— Ах, Фишеле, Фишеле, — вздохнул раввин, — неужели нет в тебе нужной силы и твердости? Не может того быть, человек способен уберечься от нечисти, способен!

И тут Фишке-солдат не то всхлипнул, не то коротко рассмеялся и наконец перестал раскачиваться. Повернул он лицо свое к раввину, ожидавшему его ответа, и вдруг злобно скривился.

— Че-ло-век?! — переспросил Фишель, насмешливо растягивая слова. — Значит, че-ло-век, рабби Хаим-Лейб? Вот оно как, вот вы о чем… И ничего-то вы не поняли, раввин, ничего не уяснили. Как же глупо всё это… — Он вдруг пересел так, чтобы оказаться лицом к раввину. — Человек, значит…

Фишель поставил правую ногу на табурет и принялся стаскивать с нее сапог с такой яростью, что едва не оторвал подошву. Отбросив в сторону сапог, он взглянул на раввина с каким-то странным злорадством. Рабби недоуменно уставился на обмотанную бежевой портянкой ступню, стоявшую на табурете.

— Значит, по-вашему, я человек? — Фишке-солдат снова рассмеялся. — Ох-хо-хо, реб Хаим, а глаза у вас не очень… Ну ладно, извольте…

Фишель резко рванул портянку, обнажая ногу. Раввин отшатнулся. Он ожидал увидеть какую-то страшную рану, обрубок, может быть, культю. Но то, что оказалось на самом деле, повергло его в ужас.

Нога бывшего солдата вообще никак не походила на ногу обычного человека, даже покалеченную или израненную.

От щиколотки вниз она была покрыта крупной, тускло отливающей чешуей синеватого оттенка. Сама же ступня выглядела гигантской птичьей лапой, три передних пальца которой заканчивались устрашающего размера кривыми когтями.

— Вот, — с каким-то странным злорадством сказал Фишель. — Вот такой я человек, рабби. Что вы на это скажете? Что вы мне теперь посоветуете? Или показать вам и вторую ногу, чтобы вы смогли принять решение?

Рабби Хаим-Лейб осторожно отступил на несколько шагов, нащупал за спиной табурет и сел. Говорить он не мог.

Выражение торжествующего злорадства недолго держалось на лице Мазурского. Бывший солдат тяжело вздохнул, провел рукой по лбу, коснулся двумя пальцами виска, болезненно поморщился.

— Ничего вы не скажете, рабби, — молвил он. — Потому что нечего тут говорить. Но знать правду вам следует. И потому — знаете, что? А расскажу-ка я вам, что со мною случилось десять лет назад на самом деле. Кто знает, вдруг вы сумеете дать мне какой-нибудь совет? Всяко бывает, даже в жизни таких, как я, верно? Что же, слушайте, реб Хаим, слушайте, раввин, страшную историю пропавшего солдата. Только не перебивайте — даже если вдруг покажется вам, что я говорю неправду.

И рассказал Фишке-солдат раввину Хаиму-Лейбу, что жене своей Стерне-Двойре он поведал о своих злоключениях правду — но не всю правду. Да, он и в самом деле был тяжело ранен под Старой-Загорой[43]. И его правда оставили на попечение еврейского семейства. И семейство то действительно вроде бы переправило его своим родственникам — из-за слухов о появившихся в окрестностях башибузуках.

Но более Фишель не рассказывал ничего. А самое-то главное случилось дальше.

— И что же? — спросил раввин замолчавшего Фишке-солдата. — Что такое случилось дальше, о чем вы не рассказывали Стерне?

— Не только Стерне, — поправил Фишель. — Никому не рассказывал.

— Никому не рассказывали, — повторил раввин. — Чего вы никому не рассказывали?

— Никому я не рассказывал, кем были те гостеприимные хозяева, которые предоставили кров раненому солдату-еврею.

— И кем же?

Фишель сгорбился, обхватил голову руками.

— Рабби, — сказал он глухим голосом, — это и правда была еврейская семья. Но очень особенная семья, рабби. Вы не перебивайте, вы слушайте дальше.

Реб Хаим кивнул. И то сказать — после преобразившихся ног бывшего солдата он уже и не удивлялся ничему. Но тем не менее, стоило ему случайно взглянуть в окно, за которым шла обычная суетливая жизнь еврейской улицы, ехали телеги, покрикивали возчики-балагулы, переругивались лавочники, а мамаши звали своих голосистых детишек, — как виденное ночью представлялось ему сном, нелепым наваждением. А едва он отворачивался от окна, как взгляд его упирался в странную фигуру сидевшего на табурете Фишке-солдата, больше похожего на уродливую птицу. И тогда всё, что рассказывал Мазурский, представлялось ему пугающей правдой.

— Я узнал не сразу, — сказал Фишке-солдат. — Не сразу узнал о том, что дом этот необычен и необычны его хозяева. Нет, рабби, не сразу, я ведь еще чуть ли не неделю лежал, будто покойник.

И поведал он раввину, внимательно его слушавшему, о том, как в первый раз пришел в себя — после долгих дней забытья, во время которого его и переправили. Тогда обнаружил он себя лежащим в чистой постели, в темной комнате. И темнота была непонятной: то ли ночь наступила, то ли просто ставни на окнах закрыты, а всего света — тоненькая свеча, стоявшая в углу на столе. Фишель сел на краю широкой кровати и принялся вспоминать: где он и как сюда попал? Вспомнил он то, что потом и рассказал Стерне-Двойре.

Прислушавшись к своим ощущениям, отметил Фишель, что чувствует себя вполне выздоровевшим и даже посвежевшим. Встал он с постели, надел аккуратно сложенную на стуле свою форму, обул сапоги, стоявшие у кровати, и направился к двери.

За дверью он увидал — вернее сказать, угадал в кромешной темноте — длинный коридор, а вот в конце его и вправду увидал — увидал слабый свет. Пошел он на этот свет и вышел наружу.

Снаружи и впрямь была ночь. Вверху видны были редкие звезды. И в их слабом свете Фишель разглядел дом, в котором нашел приют. Странным он показался ему в тот первый раз — словно строили его кое-как, не особо задумываясь, где закончится стена, а где начнется крыша. Стены были кривые, сложенные из грубых камней, таких больших, что подивился Фишке-солдат силе неизвестных строителей, поднимавших валуны. Окна тоже были кривоваты, а покосившаяся дверь каким-то чудом висела на столь же кривом косяке. И вот сразу как-то Фишелю пришла в голову странная мысль, будто дом этот вроде бы и не человеческой постройки. Неприятные чувства вызывал облик дома. А еще — сильно удивился Фишель тому, что вокруг не было более никаких строений. Сколько ни глядел он по сторонам, нигде не было видно ни одного огонька. И ни одного звука не доносилось ниоткуда. В памяти его, смутной из-за забытья и бреда, как-то отпечаталось, что новое его убежище находилось рядом с какой-то деревней или селом.

— Но ведь вы знаете, рабби, не бывает так, чтобы было село, а звуков никаких не было. Село — да любое поселение человеческое, — оно всегда слышно. То собака тявкнет, то дверь скрипнет, лошадь заржет или путник какой запоздавший пройдет. Да и вообще — крестьянская жизнь начинается рано. А тут — ничего, будто уши заложило. И сразу понятно стало: кроме дома этого кривобокого, никого и ничего вокруг нет.

Между тем начало светать. И в свете восходящего солнца увидел Фишель Мазурский, что дом стоит на крохотном пятачке посреди мрачных высоких гор. И действительно, никаких селений вокруг не было — только горы, горы. Беспорядочное нагромождение скал, ущелье, огромные камни, разбросанные в беспорядке. И ничего больше — ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади.

Тут Фишель почувствовал, что уже не один стоит рядом с домом, что кто-то еще вышел оттуда. Оглянувшись, Фишель увидел, что у двери стоит высокий хмурый мужчина, в котором он узнал хозяина дома.

— Я, — объяснил Фишке-солдат, — хоть и был до того будто в бреду (да что там — будто! — я в бреду и был), но лицо его запомнил. Взгляд у него был тяжелым и в то же время пронзительным, будто видел он тебя насквозь. Вы, рабби, тоже не забыли бы такой взгляд, — добавил он с кривой усмешкой.

Хозяин попенял Фишелю, что тот ходит, еще не набравшись сил, и велел вернуться в постель. На вопрос о селении и о солдатах удивленно ответил, что никогда тут не было никаких селений, да и о солдатах он услышал впервые. А единственным солдатом в этих местах был только Фишель Мазурский. По словам хозяина выходило, что нашел он Фишеля прямо здесь, в горах, рядом с домом. Лежал Фишке-солдат бездыханным, с тремя пулями в груди, так что поначалу его и вовсе приняли за убитого. Откуда он взялся — над этим никто долго не думал, решили, что подстрелили его башибузуки да и потащили к себе, в плен, а по дороге то ли подумали, что умер солдат, то ли надоело тащить, взяли да и бросили в горах. И помер бы Фишель от потери крови, или звери бы его сожрали («Волки сюда часто забредают», — пояснил хозяин). А русских солдат тут давно нет, очень давно. То есть, не тут — тут их и не было никогда, а из долины ушли они несколько месяцев назад…

— И знаете, рабби, — задумчиво сказал Фишель, — я ведь до сих пор не знаю, что было на самом деле. Было ли правдой то, что мне представлялось ранее, вся эта история о солдатах из лазаретной команды? Или же правдой было то, что рассказал мне хозяин кривого дома? Но тогда я поверил ему. А насчет всего прочего я решил, что придумал в бреду. Такое бывает, рабби, я знаю.

Фишель вскоре познакомился с другими членами семейства. Их было немало, так что не всех раненый солдат запомнил, только двух красавиц — хозяйку и ее дочь. Казались они не матерью и дочерью, а сестрами-двойняшками. Вернее сказать, таковыми казались они, если Фишель видел их порознь. В таких случаях представлялось ему, что видит он одну и ту же женщину. Но когда они стояли рядом, сразу становилось понятно, что, несмотря на равную красоту, одна из женщин была намного старше другой.

Жил Фишель, окруженный заботой и вниманием, и только одна беда поначалу не давала ему покоя. Вот вроде бы почувствовал он себя совсем здоровым, вот уже и собрался выйти из дома, вот уж и с хозяевами добрыми и гостеприимными попрощался, поблагодарил их за отзывчивость и помощь, — но сделал шаг за порог, и тотчас стало ему совсем худо, а зажившие вроде бы раны на груди немедленно открылись и закровили. И была такая оказия с ним не раз и даже не два, а то ли три, то ли четыре раза. И в каждом случае немедленно подхватывали его заботливые руки кого-нибудь из домашних и укладывали вновь в постель, и принимались лечить горными травами и какими-то еще настоями, порошками, от которых он вновь быстро и легко шел на поправку. Так Фишель провел в этих безлюдных, мрачных горах, как он сам подсчитал, не то два, не то даже три месяца.

Не то чтобы ему не нравилось там, нет, напротив, при всей странности семейство, приютившее его, относилось к нему как к родному. Если от чего и тосковал он, так от разлуки с молодой своей женой Стерной-Двойрой. Но утешал он себя тем, что выздоровеет и непременно вернется к ней. И заживут они наконец-то счастливо и безбедно. Правда, несколько раз принимался он писать Стерне письмо, да так и не написал: правая рука его — видать, после ранения — не слушалась, не удерживала карандаш, который приносила ему по его просьбе хозяйская красавица-дочь.

Но вот однажды Фишель проснулся среди ночи и услышал чьи-то голоса за стеной. Фишке-солдат не особенно прислушивался к разговору, пока не услышал вдруг свое имя. Тогда он на цыпочках подкрался к стене и прижал ухо к сырой шероховатой штукатурке.

Говорили хозяин дома и одна из женщин — по всей видимости, дочь.

«Он уже столько раз умирал, этот бедный солдат, — сказала дочь приглушенно. — Сколько лет этот Фишель у нас живет? Десять?» — «Девять, — поправил ее отец. — Девять лет, как окончилась эта война и русская армия вернулась в Россию. И девять лет живет у нас этот солдат. И девять раз он уже умирал. Видишь, никак он не смирится с тем, что только здесь может он жить. Все пытается уйти. А сил на это у него нет». — «А не хочешь ли ты ему рассказать правду? — спросила дочь. — Пусть узнает правду, пусть останется с нами по доброй воле». — «А если он не захочет остаться, когда узнает, что живет не в доме болгарского еврея, а во владениях Ашмедая?»

Услыхав это, Фишель пришел в ужас. И более всего поразило его не то, что хозяином оказался повелитель всякой нечисти Ашмедай, а то, что он, Фишель Мазурский, прожил здесь, вдали от родного дома, вдали от любимой жены, не два месяца и не три месяца, а целых девять лет!

Но то, что услыхал он дальше, испугало его еще больше. Оказалось, что помнил он из всех девяти лет только эти два или три месяца, потому что все остальное время Фишель был мужем хозяйской дочери, мужем той красавицы, которую называют Летающей В Темных Покоях. И каждую ночь, когда приходила она к нему, на его ложе, так иссушала она его своею страстью, что терял Фишель память и силы.

И тут уж так страшно стало Фишке-солдату, что, забыв об опасности, бросился он со всех ног бежать. Да только пробежал он совсем немного — шагов сто или, может, двести. А потом силы оставили его, упал он в сырую траву и лишился чувств. И в самый последний миг, когда сознание почти оставило его, вспомнились Фишелю слова, сказанные дочерью хозяина: «Он уже столько раз умирал…»

А пришел он в себя утром — как это часто бывало. И склонилась над ним красавица, которая, как теперь Фишель знал, была дочерью самого Ашмедая. И с таким состраданием эта дьяволица смотрела на солдата, что не выдержал он и признался — мол, все я знаю, ночью ваш разговор слышал.

— Представьте, рабби, она вроде бы и не удивилась, лишь спросила, чего же я теперь хочу. А я ответил, что хочу того же, чего и раньше хотел, а именно — вернуться домой, к жене.

И тогда сказала она, что Фишель умер от ран. Что жив он только здесь, в доме Ашмедая. А как уйдет отсюда, так тотчас и жизнь из него уйдет.

— И сказала она мне, рабби, что я давно уже был бы похоронен, но только она меня полюбила и потому уговорила отца своего спасти меня — так, как можно было спасти. «Иди, — сказала она. — Иди, Фишель. Я разрешу тебе уйти, но только возьми меня с собою». А еще — сделала она так, чтобы спала с глаз моих пелена и увидел я, где же я жил на самом деле.

Жилище оказалось вовсе не домом, хотя бы и кривобоким. Нет, было это жилище древними развалинами, дикими и мрачными, так что, увидь их Фишель раньше, сразу понял бы, где он живет. Ибо сказано, что нечистые живут только в пустынных местах, оставленных людьми, в развалинах старых домов, в подвалах и чердаках заброшенных зданий.

Да и местность вокруг была соответствующая — ни травы, ни цветущих кустов, высохшая потрескавшаяся почва, серая пыль, больше похожая на пепел, а редкие деревья были напрочь лишены листвы и столь уродливы и покорежены, что больше походили на искривленные человеческие фигуры. Будто какой-то злобный колдун превратил несчастных в причудливые, лишенные зеленого украшения деревья.

Эта мысль поразила Фишеля больше всего. И больше всего испугала — он подумал вдруг, что это и в самом деле несчастные, которые навлекли на себя гнев жутких хозяев. И что ему уготована та же участь — ведь неслучайно ему позволили увидеть все в истинном облике. Он уже почувствовал себя умирающим деревом, но тут красавица, чей облик почему-то не изменился ничуть, взяла его за руку и повела назад, в развалины.

Теперь не видел здесь Фишель ни свеч, ни очага, ни других источников света — свет давали сами стены. Свет этот был мертвенно-белым, призрачным, но в то же время достаточным, чтобы видеть все происходящее. Они вошли в залу — ту залу, где обедало все семейство. Но и тут из всего, что видел он раньше, прежним осталось лишь одно: красота женщины, стоявшей рядом с хозяином дома.

А рядом с ним не было никого — ибо не две женщины здесь обитали, а лишь одна. Даже и не женщина вовсе — Лилит, Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи. Это раньше у него словно бы в глазах двоилось.

Хозяин же этого мрачного жилища, повелитель демонов Ашмедай, и вовсе не был похож ни на что и ни на кого. Только раз глянул на него Фишель, но тут же отвел взгляд. Ибо Ашмедай не был похож ни на кого конкретно, но в то же время представал он воплощенным ужасом. И никакая сила не заставила бы Фишеля вторично взглянуть на него.

Что же до прочих домашних, то все они напоминали людей не больше, чем деревья, росшие снаружи. И впридачу ко всему ноги их, как это водится у нечисти, были похожи на огромные птичьи лапы.

Глянул Фишель вниз, на собственные ноги — и задрожал: ноги его тоже превратились в птичьи лапы.

«А что ж ты думал, — захохотал Ашмедай, и хохот его гулко отозвался где вверху, под сводчатым потолком, а может, и снаружи, среди гор, — что ж ты думал, Фишель, ведь кто разделил трапезу с демонами, сам демоном же и становится. Или чертом, выбирай название себе по вкусу. Ты, Фишке, девять лет делил с нами трапезу, а с дочерью моею и госпожой — ложе. Так что не человек ты уже вовсе, а такой же, как мы, нечистый. Не до конца еще, ну да скоро станешь весь таким, как мы!»

В ту же ночь Лилит увела Фишеля в горы. А после все завертелось, закружилось перед его глазами, лишился он чувств — и очнулся на окраине Явориц. И, прежде чем сделал он первый шаг, услышал голос Лилит: «Нынче ночью я буду ждать тебя на старом кладбище».

— Вот так и пришел я в Яворицы, — завершил свою ужасную историю Фишель Мазурский. — И вот так госпожа моя появилась здесь. И дети мои, рожденные ею от меня, тоже. И что же вы можете мне посоветовать? Я ведь уже даже и наполовину не человек, правду сказал Ашмедай. Хотя есть, есть еще во мне человеческое, оттого и пришел я к Стерне после года войны и еще девяти лет у нечистых, оттого и не могу уйти ко второй и главной моей жене. Если бы вы знали, как болит мое сердце, как разрывается оно от от той боли, как жжет меня внутренний огонь! Но что же мне делать, рабби, если там — моя любовь, — он указал в сторону скобяной лавки Стерны-Двойры, — а там — мои дети, — и он махнул рукой в сторону заброшенного кладбища.

— Но дети твои — не просто не люди, — сказал раввин. — Дети твои и твоя возлюбленная — враги людям, подумай об этом!

Фишель промолчал. Раввин хотел сказать ему, что Лилит не просто рожает детей, что похищает она детей, рожденных земными женщинами, а в колыбельки кладет свое отродье. И вырастают в еврейских семьях разрушители и губители. Но замерли слова на его устах и онемел язык, словно замерз: увидел он вдруг в окне женское лицо, красивое, но жестокое. И взгляд этой недоброй красавицы заставил его замолчать. Раввин хотел было прошептать имена трех ангелов, некогда пленивших Лилит, но тут лицо исчезло, словно его и не было.

Чувствуя слабость во всем теле, чувствуя дрожь в груди, раввин поднялся с табурета. Фишель Мазурский не пошевелился, только искоса посмотрел на Хаима-Лейба.

— Да, реб Фишель… Теперь я понимаю, почему вы не ходите в синагогу… — Реб Хаим тяжело вздохнул. — Но вы должны прийти.

Мазурский отрицательно качнул головой. Однако в этом движении реб Хаим увидел некоторую неуверенность, словно Фишке-солдат раздумывал, как ему ответить. И потому он повторил — негромко, но с нажимом:

— Вы должны прийти. Послушайте, реб Фишель, вы ведь тяготитесь этой связью, я же знаю. И вы хотите разорвать эту связь. Ничего не сделаешь, если сегодня ночью, когда Летающая В Темных Покоях позовет вас, вы должны пойти не к ней, не на старое кладбище, сохрани Боже, а в синагогу! Я буду ждать вас там. Я всю ночь буду сидеть там, я дождусь вас.

— Я не смогу, рабби, — ответил Фишель, покачивая головой. — Я не могу противиться той силе, которая влечет меня к ней.

— Вы сможете, — сказал раввин твердо. — Вы сможете, и я дождусь вас. А сейчас — прощайте, реб Фишель.

Когда вечером того же дня все покинули синагогу, Фишеля Мазурского по-прежнему не было. Но Хаим-Лейб продолжал ждать его. Шамес Йосль недоуменно посмотрел на него, пожал плечами и ушел, оставив раввину замок с ключами. Реб Хаим невозмутимо сидел за столом с краю и читал всё ту же книгу рабби Гарцфилда. Уже и луна поднялась высоко, и оконные огни погасли почти во всех домах. Тихо стало в Яворицах. Правда, это была не та тишина, которая поразила раввина на старом кладбище. Это была обычная тишина, в которой, словно прорехи в старом платье, проявлялись вдруг то песня припозднившегося гуляки, то лай взволновавшейся собаки, то ржанье лошади, то трещетка ночного сторожа. А рабби Хаим-Лейб все читал, чутко прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.

Вдруг услышал реб Хаим звук, заставивший его насторожиться. То были мерные шаркающие шаги, сопровождавшиеся стуком деревянного посоха. Шаги приближались и наконец остановились у синагоги. Тогда реб Хаим неторопливо заложил страницу старой бронзовой закладкой, закрыл книгу и громко сказал:

— Что же вы остановились? Не стойте в дверях, проходите, реб Фишель. Я уж заждался вас.

Фишке-солдат послушно вошел, но шаги его были очень неуверенными, он сильно хромал, обеими руками опираясь на суковатый посох.

— Я пришел, — хрипло сказал он. — Я пришел, но… Послушайте рабби, я не могу долго здесь находиться… Душно мне… Тянет меня отсюда, я не могу… — Он покачнулся, раввин едва успел подставить ему стул. Глаза Фишеля закатились, лицо исказилось. — Иду! — воскликнул он. — Я иду!

Он было вновь поднялся на ноги, словно не видя раввина. Но тут реб Хаим начал громко читать спасительный 91-й Псалом, и Фишель вдруг замер. Лицо его разгладилось, раввин сумел вновь усадить его.

— Реб Фишель, всю ночь вы будете читать псалмы, всю ночь, слышите? — сказал он негромко. — И я буду читать вместе с вами, до тех пор пока не наступит утро.

— Вы думаете, я смогу стать человеком? — с надеждой спросил Мазурский, слегка притопнув своей изуродованной ногой-лапой.

— Этого я не знаю, — честно ответил раввин. — Но, я думаю, Лилит и ее чары уйдут отсюда и отпустят вас. А это еще важнее. Ведь она не успокоится, пока полностью не высосет ваши силы. А вслед за вами она отнимет жизнь и у Стерны. Я не знаю, что случится с вами. Но вы должны попытаться.

Фишель Мазурский кивнул и раскрыл протянутую ему книгу. И начал читать псалмы. С самого начала, с самого первого. Рабби Хаим-Лейб вторил ему. Фишель читал медленно и с трудом, причем губы его то и дело кривились, словно произношение каждого слова давалось ему с болью. Тем не менее он читал, а реб Хаим читал ему вослед.

Так продолжалось некоторое время, но раввин вдруг заметил, что лунный свет начал блекнуть, и не так, как бывает в облачную погоду, нет — будто Луна, красавица Луна на весеннем небосклоне стала терять яркость, силу своего серебряного сияния. И свет от зажженных им свечей тоже стал тускнеть, а темнота под потолком синагоги, напротив того, — густеть. Он стал говорить громче, но звук его голоса начал глохнуть, и голоса Фишеля — тоже.

В то же мгновение распахнулась дверь синагоги, и женский голос, столь нежный, что даже у раввина дрогнуло сердце, произнес:

— Фишель! Что же ты, Фишель, любимый мой, неужели ты забыл меня? Мы же должны были с тобою встретиться сегодня, а ты не пришел. Я ждала тебя, и сын твой тебя ждал! Выйди ко мне, любимый, дай мне тебя обнять!

Фишель привстал было, лицо его выразило живейшее раскаяние, но реб Хаим схватил Фишку-солдата за руку и быстро зашептал:

— Нет-нет, реб Фишель, не поддавайтесь ее лести! Продолжайте читать! — а сам громко произнес: — «Он укроет тебя крылом, под сенью крыл Его найдешь убежище; истина Его щит и кольчуга твоя. Не будешь бояться ни угрозы в ночи, ни стрелы, летящей днем, ни мора, крадущегося во мраке, ни болезни, свирепствующей в полдень…»[44]

— …Слева от тебя падут тысячи, а справа — десятки тысяч, тебя же не заденет. Только посмотришь, и увидишь воздаяние врагам, — послушно подхватил Фишке-солдат.

Вновь вспыхнула молния, вновь ударил гром. А в распахнутую дверь плавно вошла — вплыла та самая красавица, которую увидел давеча раввин в подземелье на заброшенном кладбище, а после — у окна в доме Мазурских. Только сейчас она была в скромной темной одежде и в платке, под которым скрывались ее роскошные, струящиеся волосы — те самые, которые и обладали особой магической силой, которыми обольщала она мужчин. Подплыла красавица к ним и сказала — глядя на Фишеля, но обращаясь к раввину:

— Ах, рабби, зачем же вы удерживаете его? Зачем стараетесь разлучить нас? Ведь мы любим друг друга, рабби! У нас растет сын, а потом будет еще сын! Неужели его дети должны расти без отца? — И голос ее был полон такой неизбывной и вместе с тем кроткой печали, что даже у Хаима-Лейба, знавшего, что все это — притворство, ложь и лицемерие, — даже у него на минуту сжалось сердце от жалости — не к ней, а к ее ребенку. Что уж тут говорить о Фишеле Мазурском? У него потекли слезы из глаз.

Понял раввин, что не выдержит Фишке-солдат, и, собрав все свои силы, выкрикнул громко имена трех ангелов, единственных имеющих управу на Лилит:

— Саной! Сансаной! Самнаглоф!

И увидел, как словно три огненных бича хлестнули коварную красавицу. Гневом исказились черты ее лица.

— Хорошо, я уйду! — воскликнула она. — Прекрати стегать меня заклятьями, раввин! Ты победил, я ухожу. Но все-таки, — тут голос ее вновь стал тихим и грустным, и она опять повернулась к Фишке-солдату, — я люблю тебя, милый мой Фишеле, позволь мне поцеловать тебя на прощание, ведь мы больше никогда не увидимся!

Реб Хаим хотел было удержать Фишеля от рокового шага, но почувствовал вдруг, что словно ледяной обруч охватил его горло, а язык и уста сковала немота, с которой он ничего не мог поделать. И рук отяжелели, будто свинцом налились, повисли по бокам беспомощно. Так и стоял раввин, с отчаянием глядя на коварную обольстительницу и ее жертву.

Фишель же более не мог выдержать. Глаза его были полны слез, лицо непрестанно дергалось. Он перестал читать псалом. Руки его выпустили книгу, он потянулся к рыдающей у его ног красавице, а она — к нему. Губы их слились воедино. В ту же секунду в небе сверкнула третья молния, особенно яркая, а следом раздался удар грома столь мощный, что синагога содрогнулась. Фишель покачнулся, ноги его подкосились, он повалился на пол. Глаза его закатились, дыхание прервалось. Еще мгновение — и на полу синагоги лежало мертвое тело того, кто еще недавно (а на самом деле — очень давно) был Фишелем Мазурским, Фишке-солдатом.

Лилит выпрямилась, взглянула на раввина.

— Ты этого хотел, рабби Хаим-Лейб? — спросила она насмешливо, указывая на мертвого Фишеля. — Что же, оставляю тебе его тело. Похорони его и прочти над ним молитвы, какие положено, чтобы душа его успокоилась. Ты хотел изгнать меня — я удаляюсь. Но ведь он умер, потому что я ухожу. Только наслаждение, которое я ему дарила, удерживало его в мире живых. Так что не я виновата в его смерти, а ты. И ты за это ответишь. Знай же — мои дети отплатят тебе и таким, как ты. Жди!

С этими словами она вдруг обратилась в сияющий вихрь и унеслась из синагоги.

Похоронили Фишке-солдата на следующий день. Раввин никому не рассказал правды. Объяснил, что Фишель в чужих краях тяжело заболел и от той болезни умер. Этому поверили все, даже Стерна-Двойра, потому как спокойнее было ей думать, что муж не прикасался к ней, потому что болел, а не потому что все силы свои телесные отдавал утехам неизвестно с кем. Конечно, реб Хаим опасался, что при омовении покойного правда раскроется. Но — нет, никаких следов того перерождения, о котором знал раввин, не осталось; тело несчастного Фишеля поражало разве что невероятной худобой, такой, будто перед смертью Фишке-солдат долго голодал.

А еще показалось раввину, что во время похорон, когда читал он «Благословен Судья Праведный», — возникло вдруг среди знакомых ему лиц яворицких евреев еще одно лицо, женское, невыразимо печальное. И что стояла женщина немного в стороне от всех, в черных траурных одеждах, а на руках держала ребенка. Когда же дочитал он, когда опустили Фишке-солдата в могилу и засыпали землей, а сверху положили камни, реб Хаим осторожно спросил о той женщине одного, другого, третьего. Но — нет, никто не заметил на кладбище женщину с ребенком. И раввин решил, что та демоническая возлюбленная Фишеля Мазурского ему привиделась.

Прошло с той поры много лет, забылась и история Фишеля Мазурского, и несчастная судьба вдовы его Стерны-Двойры, умершей бездетной вскоре после мужа. Много еще случилось всякого и в местечке, и вокруг него. Прошла японская война, а после — германская. А германскую сменила гражданская.

Власть тогда в местечке менялась чуть ли не каждый день: тут тебе петлюровцы с двухцветными флагами, а за ними — большевики с красными, а вот, глядишь, и деникинцы с трехцветными, а там — поляки, а там — немцы. А сколько тех батек вообще без флагов! Больше всего запомнили в Яворицах батьку Махно — и именно потому, что он вроде бы и был в местечке, а вроде бы и нет. Ночью пронесся по улицам, с шумом, стрельбой, криками, песнями. А утром проснулись яворичане — никого. Только повсюду разбросаны листовки, и в листовках написано: «Тут був батько Махно!»

Но вот однажды, в конце ноября, когда выпал первый по-настоящему зимний снег, наскочил на Яворицы красный отряд. Не то чтобы специально — из-за боя: то ли гнались за кем-то, то ли, напротив, от кого-то убегали. Ну и задержались на несколько часов — передохнуть, провиантом разжиться. А начальник их — комиссар в кожаной куртке и кожаном картузе со звездою, синих галифе и желтых сапогах — заявился отчего-то прямо в синагогу. И не просто заявился, а как был на гнедом коне, так и въехал внутрь. В синагоге же, кроме состарившегося раввина Хаима-Лейба, никого не было.

Реб Хаим к тому времени не просто состарился, но одряхлел, овдовел, двух сыновей потерял. Последний, младший — за границу подался. Слышал Хаим-Лейб к тому времени худо, видел — тоже. Так что комиссара на коне заметил не сразу. А когда заметил — ничуть не испугался, начал его выгонять. Но только и комиссар раввина не испугался, сам на него накричал, объявил его врагом новой власти. И приказал взять рабби Хаима-Лейба под стражу и вести за собой.

Прошли они через все местечко, сожженное уже столько раз, что пальцев на руках не хватит, и только что снова подожженное, то ли из озорства, то ли по злобе. Впереди — комиссар верхом, за ним — старый раввин, опирающийся на толстую палку, а за раввином двое красноармейцев с винтовками.

Привели раввина на окраину, к старому, тоже наполовину сгоревшему амбару, и поставили у стены. Комиссар спешился, встал напротив, на боку — сабля, в руке — наган.

— Ну что же, — сказал он негромко, — вот мы и свиделись, рабби. Что, не признаешь меня, вижу? А я тебя признал бы, даже если б не в Яворицах встретил, а где-нибудь в Москве или Питере. Хотя и был я в те времена совсем несмышленышем, только-только родившимся.

Реб Хаим внимательнее всмотрелся в лицо говорившего. И почудилось ему в этом лице что-то знакомое, но такое неуловимое, что не мог бы он с уверенностью сказать: мол, да, знаю я вас, гражданин-товарищ. Потому лишь пожал он плечами и ответил:

— Я ведь уже стар. И к смерти готов давным-давно. Так что ежели вы хотите меня напугать чем-то еще, зря стараетесь. Стреляйте из вашего револьвера и ступайте по своим делам.

Но комиссар почему-то стрелять не стал. Смотрел он раздумчиво на старого раввина и покачивал в руке маузер. И бойцы его, в островерхих суконных шлемах с красными звездами, тоже смотрели и тоже молчали. Хотя ружей своих, направленных в грудь Хаима-Лейба, не опускали.

Вдруг комиссар сказал им, не оборачиваясь:

— Идите, передайте — сейчас выступаем. Нехай провиант заготовят, пошерстят богатеев. Я тут задержусь немного. Надо мне с раввином еще кое о чем потолковать.

Когда оба солдата, взяв на плечо свои винтовки, скрылись за углом амбара, комиссар вдруг тоже спрятал страшный свой пистолет в деревянную кобуру. Заложив руки за спину, принялся он неторопливо шагать из стороны в сторону перед раввином, словно никак не решаясь сделать то, что хотел сделать. Смотрел он вниз, не на Хаима-Лейба.

Раввин же наблюдал за ним так, словно решение комиссара к нему никакого отношения не имеет.

И вдруг — удивительное дело! — следя безразличным взглядом за шагавшим туда-сюда комиссаром, заметил реб Хаим-Лейб, что не те следы остаются за ним на снегу. Не отпечатки сапог, которые были на комиссаре, а отпечатки огромных птичьих лап с когтями, словно прохаживался перед раввином не человек, а огромная хищная птица.

И понял реб Хаим-Лейб только тогда, что ведь и правда — вовсе не человек перед ним. Нет-нет, и не птица, конечно, а вовсе…

— …дьявол… — выдохнул раввин горячим шепотом. — Ты — дьявол! Вот на кого ты похож, ты — сын Лилит и Фишке-солдата, Фишеля Мазурского, ставшего демоном к своему и нашему несчастью! Благословен ты, Господь наш, Царь Вселенной…

— Ну вот, — комиссар усмехнулся недобро. — А я все жду — узнаешь или не узнаешь? И ведь обещала моя мать, что я тебе отплачу. Тебе и таким как ты, раввин. Я — или такие же, как я, братья мои многочисленные, в ком течет человеческая кровь, но нет человеческой души. Вот я и пришел, раввин. Пришел отомстить. Ты убил моего отца. Хотя он был всего лишь человеком, или наполовину человеком, но он был моим отцом! Ты изгнал мою мать, заставив ее отказаться от моего отца — ее мужа. Потому он и умер, рабби. Его ведь на этом свете только она своими чарами поддерживала. Такие, как ты, всегда изгоняли мою мать. И приходилось ей довольствоваться снами тех мужчин, чтобы рожать нас. Приходилось ей собирать капли семени их, которое проливали они, когда любили ее в своих раскаленных снах. А наяву такие, как ты, не давали ей мужчин. Вот мы теперь и пришли за вами. Я — за тобой. Другие — за другими. Говоришь, готов к смерти? Так прими ее. Встань у стены. Если хочешь, я даже позволю тебе помолиться. Не бойся, я не стану прерывать твою молитву.

Раввин спокойно и даже благодарно кивнул, закрыл глаза и начал читать молитву. Он читал ее неторопливо, но и не пытаясь нарочито замедлить, — читал так, как всегда читал молитвы.

Вот он дочитал, сказал: «Омен» — и открыл глаза.

Перед ним не было никого. Только следы на снегу — похожие на следы огромной птицы.

Он отошел от амбара, все еще ожидая, что вот-вот раздастся выстрел, который оборвет его жизнь.

Но нет — не было никаких выстрелов. Никого не было. Унеслась страшная команда, налетевшая вихрем на Яворицы, улетели красные конники в шапках с шишаками и красными звездами, умчался — то ли в тачанке, то ли просто по воздуху — их птиценогий комиссар, полудьявол в кожанке и галифе, с красною звездою на груди.

Обогнув амбар, пошел раввин в догоравшее местечко. И думал о тех давних временах, когда сам он был совсем ребенком, когда спасала его жизнь покойная Шифра-знахарка, когда юным бохером столкнулся он с жутким Осквернителем снов. Думал он и о несчастном Фишке-солдате, о страшной его возлюбленной и ее смертельном поцелуе.

И еще ломал раввин голову над тем, почему же, в конце концов, комиссар этот, сын дьяволицы Лилит и сам дьявол, подменыш, которого Лилит подложила в чью-то колыбельку вместо похищенного и умерщвленного ею человеческого ребенка, — почему же он, призванный убивать и разрушать, точно так же, как сотни или даже тысячи, а может, и десятки тысяч подобных ему, — почему же он пощадил его?

Ходил раввин Хаим-Лейб между опустевшими домами и сожженными деревьями, ходил между изуродованными мертвыми телами, ходил по мокрому окровавленному снегу — и не находил ответа.

Потому что не мог же быть причиной короткий миг, когда он, глядя на пришедшую за своей жертвой в ту страшную ночь дьяволицу Лилит, вдруг ощутил мгновенную жалость — не к ней, а к недавно родившемуся сыну Фишке-солдата.

ХАСИДСКИЙ ВАЛЬС

Шел по стране девятнадцатый год. Снегом и дымом дышал небосвод. Власть поднималась и падала власть, Чтобы подняться — и снова упасть. Ветер с разбегу ударил в окно. Стало в местечке от флагов красно. А в синагоге молился раввин, Был он тогда в синагоге один. Только промолвил он: «Шма, Исраэль!» — Дверь синагоги слетела с петель. Черная куртка, в руке — револьвер: «Ты — мракобес и реакционер!» …Лампа, наган, приготовленный лист. Перед раввином — суровый чекист. Глянул с усмешкой и громко сказал: «Вижу, раввин, ты меня не узнал!» «Ну, почему же? — ответил раввин. — Ты — Арье-Лейба единственный сын. Не было долго в семействе детей. Он поделился бедою своей. Он попросил, чтобы я у Творца Вымолил сына — утеху отца. Помню, я долго молился — и вот, Вижу, что сын Арье-Лейба — живет». «Где же хваленая мудрость твоя? Птичкой порхнула в чужие края? Ребе, молитвы свои бормоча, Вымолил ты для себя палача!» — «Знал я об этом, — ответил старик, — Делать, что должно, я в жизни привык. Жертвою стать или стать палачом — Каждый решает, тут Бог ни при чем». Лампа, наган, да исчерканный лист. Долго смотрел на раввина чекист. Черная куртка, звезда на груди… Дверь отворил и сказал: «Уходи…» …Что там за точка средь белых равнин? Улицей снежной проходит раввин. То ль под ногами, то ль над головой Крутится-вертится шар голубой…

1997–2013, Реховот

Примечания

1

Горище (укр.) — чердак. (Здесь и далее — прим. автора.).

(обратно)

2

Миньян (ивр.) — кворум для общественной молитвы у евреев, не менее десяти совершеннолетних мужчин.

(обратно)

3

«Гзейрос тах» (идиш), «гзерот тах» (ивр.) — «(Господни) кары 5408» (то есть, 1648/1649 года). Так в еврейской традиции называются события времен национально-освободительной войны Богдана Хмельницкого, сопровождавшиеся кровавыми еврейскими погромами.

(обратно)

4

Тфиллин (ивр.) — филактерии, кожаные коробочки с вложенными внутрь текстами из Писания. Во время молитвы закрепляются на лбу и левой руке.

(обратно)

5

Высшее религиозное учебное заведение.

(обратно)

6

Проповедник.

(обратно)

7

Р. Шломо бен Иегуда-Аарон Клугер, известный также по аббревиатуре Мааршак, «море у-рабейну Шломо Клугер» («учитель и господин наш Шломо Клугер»), — выдающийся галицийский талмудист и галахист (1788–1869).

(обратно)

8

В иудаизме с давних времен существовала традиция именовать известных раввинов по названиям основных трудов, ими написанных (например, Маарал из Праги носил одновременно имя Гур-Арье, по названию его трактата). Иногда эти прозвища становились фамилиями их потомков.

(обратно)

9

Балагула (от ивр. «бааль hа-гола», владелец коляски) — извозчик.

(обратно)

10

Алеф-гимель-ламед-алеф — аббревиатура слов «Ата гибор леолам Адонаи», то есть, «Ты — могуч вовеки, Господь!».

(обратно)

11

Соответствует книге «Бытие» в христианской Библии.

(обратно)

12

Шиве (идиш) — семидневный траур по умершему близкому родственнику.

(обратно)

13

У евреев традиционно принято было носить два имени: «священное» и бытовое («киннуй», дословно с ивр. — «прозвище»). Как правило, первое имя, дававшееся при рождении, использовалось в религиозной практике (например, при вызове к Торе в синагоге, в раввинатском суде и т. д.), а второе — в быту и повседневной жизни. Обычно первое имя было на иврите, второе — на идише или на языке соседних народов. «Киннуй» подбирался таким образом, чтобы иметь какую-то связь с первым именем или просто представлять собою перевод его на другой язык.

(обратно)

14

«Хаим» — «жизнь» на иврите, «Лебн» — то же на идише.

(обратно)

15

Бохер (ивр.) — дословно «парень». Так называли неженатых слушателей религиозных учебных заведений.

(обратно)

16

Религиозное учебное заведение при синагоге.

(обратно)

17

Клойз — религиозное учебное заведение, часто — с общежитием для учеников, типа интерната; следующая ступень после хедера — начального учебного заведения.

(обратно)

18

Иллуй — юный гений.

(обратно)

19

Бар-мицва (ивр.) — обряд достижения мальчиком религиозного совершеннолетия — в 13 лет. С этого момента мальчик — полноправный член общины, приглашающийся в миньян, и т. д.

(обратно)

20

Шойхет (ивр.) — резник, совершающий убой скота и птицы в соответствии с правилами иудаизма.

(обратно)

21

Треф, трефное (ивр.) — запретное для употребления в пищу, кошер — разрешенное.

(обратно)

22

Моэль (идиш, ивр.) — человек, совершающий обряд обрезания.

(обратно)

23

Брис (брит), брис-миле (брит-мила) — обряд обрезания, совершаемый у евреев над новорожденными мальчиками на восьмой день после родов.

(обратно)

24

Сукес (идиш) или Сукот (ивр.) — «кущи», большой осенний праздник, один из трех главных религиозных праздников у евреев, связанный с Исходом и созданием Скинии Завета.

(обратно)

25

Пейсах (Песах) — праздник Пасхи, Швуэс — (Швуот) пятидесятница, празднуется через сорок девять дней после Пейсаха. Вместе с Сукес (см.) составляют три главных праздника в иудаизме.

(обратно)

26

Парнусес (идиш) — заработки.

(обратно)

27

Сандак — человек, на которого возложена почетная обязанность: держать младенца на руках в момент обрезания.

(обратно)

28

Цудрейтер (идиш) — дурачок, простак.

(обратно)

29

Согласно еврейским поверьям, срок беременности у чертовок — один месяц.

(обратно)

30

Биме (идиш), бима (ивр.) — кафедра, возвышение в синагоге.

(обратно)

31

Мешумэд (ивр.) — выкрест.

(обратно)

32

Капота (идиш) от русского названия «капот» — мужская верхняя одежда у евреев.

(обратно)

33

Менакер — человек, ивлекающий жилы из убитого животного в соответствии с правилами кашрута.

(обратно)

34

Глатт (идиш) — неповрежденные, с точки зрения ритуальных требований, мясо и внутренние органы животного.

(обратно)

35

Шабси-Цви или Шабатай (Саббатай) Цви (1626–1676) — самый известный из еврейских лжемессий, живший в турецком Измире, собравший тысячи последователей по всему еврейскому миру, принявший в конце концов ислам. Его обращению последователи — саббатианцы или «шебсы» — придали мистический смысл. Учение саббатианцев было пронизано эсхатологической мистикой. Спустя много лет после смерти Шабси-Цви существовали кружки его тайных поклонников. Еще сегодня в Турции имеется секта «дёнме», созданная ими. Члены этой секты сочетают исповедование ислама с соблюдением еврейских традиций.

(обратно)

36

Яков Франк (1726–1791) — лжемессия, объявивший себя новым воплощением Шабатая Цви. Впоследствии он и его сторонники приняли католицизм. Католицизм для франкистов играл ту же роль, что и ислам для саббатианцев-«шебсов».

(обратно)

37

Лошн-койдеш (святой язык) — иврит.

(обратно)

38

Епископ.

(обратно)

39

Шульклепер — от слов на идише «шуль» (синагога) и «клепн» (бить). Так назывался человек, обходивший на рассвете еврейские дома и колотивший специальной колотушкой в спальни, созывая на молитву; еврейский аналог муэдзина. Часто его функции выполнял синагогальный шамес.

(обратно)

40

Аврех — женатый ученик иешивы или клойза.

(обратно)

41

Хелмские мудрецы — традиционные персонажи еврейского фольклора, простаки и глупцы.

(обратно)

42

Перевод Меира Левинова.

(обратно)

43

Это название склоняется.

(обратно)

44

Перевод Меира Левинова.

(обратно)

Оглавление

«ГОТИКА ЕВРЕЙСКОГО МЕСТЕЧКА» Вместо предисловия

Рассказ первый СТАРЫЙ ШИНОК И ЕГО ЗАВСЕГДАТАИ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЯВОРИЦЫ

Рассказ второй МИНЬЯН[2]

БАЛЛАДА О САПОЖНИКЕ ГЕРШЕ

Рассказ третий ХЛЕБ И СОЛЬ

БАЛАГУЛА-ЧУДОТВОРЕЦ

Рассказ четвертый НЕПРИКАЯННАЯ ДУША

БАЛЛАДА О ТАЛИСМАНЕ

Рассказ пятый ЛЕТАЮЩАЯ В ТЕМНЫХ ПОКОЯХ

ДВЕ ЖЕНЫ СОЛДАТА ХАИМА-ЛЕЙБА

Рассказ шестой ОСКВЕРНИТЕЛЬ СНОВ

РАЗБОЙНИК ФАЙВЕЛ

Рассказ седьмой ТАЙНЫ СТАРОЙ УСАДЬБЫ

БАЛЛАДА О ПОВИТУХЕ

Рассказ восьмой ВЕЛВЛ БАЙЕР И ЕГО СИНАГОГА

БАЛЛАДА О СКРИПАЧЕ

Рассказ девятый ДОЧЬ БЕЗУМНОГО ЛИТОВЦА

БАЛЛАДА О КОЭНЕ И ВДОВЕ

Рассказ десятый ВОЗВРАЩЕНИЕ ФИШКЕ-СОЛДАТА

ХАСИДСКИЙ ВАЛЬС Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg