Полина Кормщикова ПРЯТКИ
Раз, два, три, четыре, пять, Мы идем тебя искать. Правду купишь, ложь продашь. Проиграешь — будешь наааш. Хи-хи-хи-хи.Песенка звучит отовсюду — на самом краю восприятия, почти не слышно, но назойливо. Въедается, ввинчивается в мозг, и ты уже перестаешь понимать — это кто-то вдалеке поет или это твои собственные мысли, да?
И будешь наааш…Ну-ка, а что там в твоей голове еще есть — кроме песенки? Покажи, а? А то здесь теперь так скучно…
Не знаю, почему я пришел сюда. Должно быть, замучила ностальгия. Я тридцать лет мотался по городам, менял одну работу на другую. Ухаживал за женщинами, даже любил одну, но так и не женился. Испугался, должно быть. По крайней мере, она так и сказала:
— Ты боишься ответственности!
И ушла, хлопнув дверью.
А я даже встретиться с ней потом не попытался. Трус — он и есть трус.
Это было не здесь, и нечего об этом думать.
— Раз, два, три, четыре, пять, — напеваю. Да, мы с друзьями и в прятки играли, и в салки, и кораблики пускали по воде! Вот бы вернуться, ну хоть на час, хоть на минутку! Снова Марка увидеть, Сашку… Где-то они теперь?
Я иду по майскому березовому лесочку средней полосы России, где провел свое детство. Лучшие годы, как оказалось. Верчу в руках клейкую ветку, которую только что сорвал. Пойду до пруда: там хорошо, тенек всегда был… Посижу, подумаю о своем.
— Я иду тебя искать…
Не знаешь, кого искать? А мы подскажем!
Помнишь, как ты и твои друзья приходили сюда раньше? Ну конечно, ты помнишь! Лето ли, зима ли — вы всегда были здесь. На вас было так приятно смотреть! Такие любопытные крошки, вы приносили с собой то кусок карбида с ближайших строек, то старый гильзовый патрон. Вы разжигали костры, чтобы посмотреть, как все это будет гореть и взрываться! У тебя был друг, такой очаровательный пухлый мальчик… У него еще оторвало все пальцы на правой руке. Он так плакал, бедняжка. Не понимал, глупыш, как это весело: вон, все друзья смеются, хватаясь за животы, а он — ревет…
Ты же помнишь, правда?
Нам — по десять лет. Мы несемся сквозь реденький лес, презирая дороги, напрямик. К Пустырю! Пустырем мы гордо зовем круглую полянку без травы посреди леса. Это — наше секретное место, куда знаем дорогу только мы.
Мы несем туда сокровище — настоящий армейский патрон. Сашка, мой самый лучший и верный друг, клянется, что стянул его у деда из коробки с медалями. Дед старый, он и не заметит. Он все равно не знает, что с ним делать. А мы — мы знаем! Мы его взорвем!
— Жалко, что у твоего деда в коробке настоящей мины не было!
— Дурак ты, — отвечает Сашка, — мины знаешь какие большие? Да откуда тебе знать? А мне дед рассказывал!
Хочется обидеться за дурака, но не получается: во-первых, не до того, во-вторых, Сашка прав, а в — третьих — патрон-то у него.
Бежим.
Рассыпаемся по роще, набираем сухих веток, несем на середину пятачка. Сваливаем все в кучу. Сашка ветки не собирает, зато рассказывает, как надо правильно делать костер. Ему отец показал, а он охотник, так что знает.
Высоченный костер получается! Куча дров достает мне едва ли не до пояса. Мы в сладком ожидании: вот сейчас Сашка важно достанет взятую с собой газетку, спички и зажжет огонь. И мы бросим туда наш великолепный, удивительный, настоящий военный патрон.
— Подождите меня! — на Пустырь выбегает Марик.
Он — самый маленький, ему только восемь лет. Летом все его ровесники разъезжаются, и ему не с кем играть, так что он навязывается к нам. Что гони его, малявку, что не гони… А тут — такое.
Марик подбегает к нам, кидает в костер несколько маленьких палочек и гордо выпячивает челюсть: не хуже вас! Сашка снисходительно кивает и достает спички. Поджигает газету, подкладывает под дрова. Сухие ветки занимаются мгновенно и горят — ярко, празднично! И тогда Сашка выхватывает из кармана наше сокровище, кидает его в костер, и мы бросаемся врассыпную: укрыться за деревьями, в кустах и опасливо подглядывать, что будет.
Прячемся три минуты, пять. Чуда не происходит. Мы с Сашкой разочарованно переглядываемся, рядом сопит маленький Марик.
— Твой патрон ненастоящий! — говорю.
— А вот и нет, настоящий! Он у деда был!
— Ну-ну!
Сашка злится. Оглядывается в поисках решения: не хочется терять статус вожака. И вручает Марику длинную палку:
— Иди, пошевели костер!
Марик доверчиво берет ее, но идти не спешит. Смотрит на огонь с опаской. Меня аж зло берет!
— Чего встал? — говорю. — Иди!
И толкаю его со всей силы.
Марик падает на пустырь, разбивает в кровь колено, но не плачет. Сжимает кулачки и идет. А потом протягивает прут и тычет под горящие ветки, в самое сердце пламени, туда, где лежит патрон.
Ба-бах!
От костра остались одни воспоминания, горящие прутья разметало в стороны, и только черный дымок поднимается из середины кострища.
— Я говорил! — вопит Сашка, вскакивая. — Он настоящий!
И тут заорал Марик.
Он орет так, что его наверняка слышно даже в городе. Мы смотрим: чего он? А тот зажимает правую руку, с которой капает кровь: алые капли в серой пыли. На лице сквозь серый пепел видно что-то влажно-розовое. И ревет, ревет, воет… Я грубо:
— Дай посмотрю!
Раздергиваю ладони: Марик сопротивляется, но слабо. Только воет все громче — наверное, и правда больно. А на правой руке, той, что держала прут, вместо пальцев дергаются коротенькие обрубки: из красного кое-где выглядывает белая кость.
Меня стошнило прямо ему на ботинки. Стою, согнувшись пополам, бездумно уставившись на Марикову уродливую руку, он все не заткнется…
А Сашка рядом вдруг начинает хохотать.
— Смотрите, — выдавливает он сквозь смех. — Смотрите, малявке! пальцы! оторвало!
И ржет.
Хихикнул Леша. Слева сдавленно фыркнул Эдик. И по лесу, перекрывая крики маленького Марика, понеслась волна хохота: приминая к земле траву, ломая нижние ветки на деревьях, пачкая белые стволы черными костровыми подпалинами.
Я тоже засмеялся.
Чего ревешь-то, Марик?
А был еще другой мальчик! Этот, наоборот, худенький такой, бойкий. Его почему-то никто не любил. Вы с ним часто дрались, а остальные мальчики стояли кружком, кричали «бей его, Серега!», кидали в вас палками, подначивали. Так весело было! Он еще утонул в нашем пруду. Помнишь, какой он был синенький, когда его нашли?
Хочешь его повидать?
Иду по грязной тропинке к пруду, пинаю камешки, топчу ковер желтых листьев под ногами. Настроение — ни к черту! Где все, когда они так нужны? А еще друзья называются…
День был отвратительным с самого утра: моросил мелкий дождь, в школе ждали результаты контрольной по математике, которые я знал заранее. А после — неизбежная мамина выволочка.
Даже во сне что-то такое явилось.
Морщусь. Вспоминаю, как час назад рассказал маме про двойку, а она начала ругаться:
— Ты! Лентяй! Будешь таким же, как твой папа — и не говори тогда, что я не предупреждала!
А папа — легок на помине. Зашел в кухню, крякнул, обвел мутным взглядом стены, меня, маму. Махнул рукой и направился к холодильнику. Достал початую бутылку водки, налил, выпил и уполз к себе в норку, к телевизору и беспамятству. Это нормально, что жена на сына кричит, это она его воспитывает. В его-то годы таких лоботрясов не было.
Ненавижу их! Обоих!
Не помню, как я начал кричать на мать. Не помню, что именно я говорил. Помню только, как она размахнулась и влепила мне пощечину. Я охнул, прижал к щеке ладонь и смотрел на мать круглыми глазами, приоткрыв от неожиданности рот.
А потом:
— Ты мне не мать!
Рванул из кухни, прихватил по дороге куртку, сунул ноги в ботинки — и за дверь. Сюда, в рощи. К пруду. Дура! Не понимает, что я уже взрослый! Мне уже почти четырнадцать! А она — из-за какой-то двойки, которая ничего не значит!
Иду вот теперь, ботинки в грязи измазались — а значит, вечером скандал повторится. Да где хоть кто-нибудь, а?
Дошел.
Мне везет. Глеб — тот еще тупица, долговязый, ушастый. Учится, правда, хорошо, но в житейских делах — полный профан. Вот и сейчас: рыбу ловит. Под зонтиком. Какой клев в такую погоду, да еще в нашем пруду?
Вытягиваюсь в полный рост, чтобы казаться выше. Подхожу к нему:
— Сигаретки не найдется?
Он косится на меня и сквозь зубы:
— Не курю.
Я и так злой, а тут еще этот. Не курит он! Надо же, какой правильный! Бесит! Хлопаю его по затылку, и, пока олух оборачивается — медленно, недоумевая — выхватываю из его левой руки раскрытый зонтик, размахиваюсь и забрасываю почти на середину водоема. Иди, умник, поныряй!
Глеб роняет удочку, сжимает кулаки и идет на меня. Видимо, у него тоже сегодня неудачный день. Шутовски раскланиваюсь: в фильмах про французских мушкетеров подсмотрел. Расчет на то, что каланчу это окончательно взбесит, оправдался на все сто. Бросается на меня, как бык на тряпку, дубина. Драться он никогда не умел. Так что я уворачиваюсь, подставляю подножку, и Глеб валится в грязь.
Слышу голоса, оборачиваюсь: Сашка с Эдиком. Пришли-таки. Стоят, посмеиваются, сигаретку задымили одну на двоих. Ставки делают. Улыбаюсь: попал ты, умник, теперь!
Кто-то бьет меня по затылку: больно, подло, сзади. Глеб, значит, решил проявить себя. Хорошо же. Хоть ты и длинный, а против меня — ноль. Мне ничего не стоит скрутить тебя и бросить в пруд за твоим же зонтиком.
Сашка орет:
— Покажи ему, Серега! Бей его!
И я радостно кидаюсь в холодный грязный пруд. За ним. За врагом. Бью по лицу костяшками пальцев — кровь хлещет из носа. Он заваливается на спину, скрывается под водой. Не дать выплыть! Глубина здесь — по пояс, и мне хватает роста, чтобы навалиться на дрожащее мягкое тело коленями, прижать ко дну руками и держать, держать, чувствуя, как постепенно перестает дергаться подо мной ненавистный… кто?
Черт, он и правда не дергается больше!
Тяну на себя — лицо у Глеба бледное, как осенняя луна над рощами. Я стою, держу его на руках — какой он, оказывается, легкий. А руки какие тонкие… Оглядываюсь: здесь же был Сашка, а он в жизни — дока, мастак, он сейчас придумает, как быть.
Он стоит на берегу, у самой воды. Странно, думаю, ботинки у него чистые. Эдик куда-то исчез.
Сашка пожевывает губами, морщится и говорит:
— Бросай его, Серега. Пошли ко мне — у меня дома никого. Высохнешь. Никто не узнает.
— Ага, — говорю я. И отпускаю Глеба. И правда: пусть себе плавает.
Сашка сказал — не узнают, значит, не узнают.
Чего ты опять бормочешь? Что это за мысли лезут в голову? Мысли как мысли: о детстве, о счастье. Ты бы сам не вспомнил: ты теперь такой взрослый, тебе некогда вспоминать! А мы просто хотим помочь. Нам не с кем теперь играть, никто не приходит! Нам скучно! А ты вроде бы ничего, смешной.
А помнишь ту девочку? Она носила короткие светлые платьица и туфли на невысоких каблучках и всегда тебе улыбалась. И друзьям твоим тоже. Она тебе нравилась, ты хотел с ней дружить. Вы с ней даже один раз… а потом, что было потом, помнишь? Она так глупо плакала, не умела проигрывать. А ты посмотрел и ушел. Не помнишь? Ах, у людей такая короткая память!
Ее зовут Аня, и она отличается от всех знакомых девушек.
Мы идем по нашим любимым рощам, взявшись за руки. Держать себя за руку она позволяет только мне! Мне одному. И гуляет вот так, по рощам, только со мной. Мы долго так можем гулять, и когда Аня рядом — никто больше не нужен.
Один раз я даже поссорился из-за нее с Сашкой. Ему она тоже нравится, я знаю. Но мы поговорили, как мужчины, и Сашка, настоящий друг, отошел в сторону.
— Настоящие мужчины, — сказал он, — всегда могут решить дело разговором, без драки. И потом, мы же друзья. Гуляй с Анькой, не жалко!
Гуляю.
Аня болтает о пустяках — рассказывает о туфельках, которые привезли в наш «Трейс», о блузке, которую видела в «Oggi». Она — неисправимая модница, обожает тряпки. Недавно к нам переехала из областной столицы, так что ей — можно.
Говорю же — не такая как все.
Я не слушаю. Смотрю украдкой на ее грудь — маленькую, красивую, которую почти видно под полупрозрачным платьем. Потрогать бы, но боюсь — обидится. А так подождать, может, и сама даст… И не только грудь… Не только потрогать…
Нам уже по шестнадцать, пора бы!
Поют в ветвях какие-то диковинные птички, ветер играет молодыми зелеными листочками и Анькиными волосами. Хорошо!
Она замолкает. Выжидательно смотрит на меня. Черт, опять я прослушал. Она так и говорит:
— Ты опять? О чем думаешь-то постоянно? Расскажи мне.
Чувствую: щеки пылают. Не могу я ей о таком рассказать!
— Так, ни о чем. Куда после школы поступать.
Ей только того и надо. Принимается рассказывать про свои планы: как уедет в другой город. Зовет с собой. Не слушаю…
Проклятое платье!
Слава Богу! Навстречу — Сашка! Он теперь ниже меня и в плечах уже, но соображает по-прежнему быстрее. Подходит к нам, здоровается. Мне:
— Можно тебя на пару слов? Спросить надо.
Анька важно кивает: отпустила, значит. С неохотой отпускаю ее руку и иду за Сашкой, за деревья, подальше от Аниных ушей.
— Она тебе дала? — прямо спрашивает Сашка.
— Что дала? — чувствую, что краснею снова.
— Не прикидывайся дураком, я знаю, что ты не такой! Ну, так дала или нет?
— Нет…
— И не даст, пока сам не возьмешь.
Ошалело гляжу на него, а он бормочет скороговоркой:
— Я же как лучше хочу. Чтоб ты был рад, ты же мой друг. Такие как она никогда сами не даются, поверь моему опыту! Еще и благодарить потом будет. А, ладно, — осекается, — не мальчик уже! Сам разберешься.
И уходит, засунув руки в карманы. Не обернувшись.
Плетусь обратно. Анька венок начала плести. Улыбается мне, подмигивает. Да она же сама того же хочет, только не знает, как намекнуть. Зря, что ли, такие платья носит?
Я беру ее за руку. Теперь мы уже не бесцельно гуляем, я знаю, куда иду — дальше, за пруд, за Пустырь, там растет густой такой орешник, и почти никого не бывает.
Анька тут тоже никогда не была.
— А мы не заблудимся?
— Нет! Я хочу тебе кое-что показать.
За орешником я снимаю с себя рубашку, кидаю на траву:
— Ложись.
Она смотрит на меня: еще не понимая, но уже с опаской:
— Зачем?
— Сама знаешь. Зря, что ли, такие платья носишь?
Вот и сказал…
Она тихонько взвизгивает и бросается наутек. Ну-ну, далеко она убежит на таких каблуках. Догоняю, валю на землю, она бьется подо мной, вырывается, кричит:
— Не надо!
А я опять не слышу ее, не хочу слышать: спускаю с плеч бретельки, задираю юбку и раздвигаю коленом в сторону плотно сжатые ноги. А это что еще за кусок ткани?
Все как в тумане, только туман горячий, очень мокрый и почему-то красный: как кровь из оторванных пальцев, как вода в пруду, как угли костра… И я двигаюсь сквозь туман — рывками, толчками, а потом в пах и позвоночник вонзается игла, прекрасная, мягкая, божественная игла, и это длится невообразимо долго…
Сваливаюсь с Аньки, перекатываюсь на спину… Смотрю на нее: мятое платье испачкано кровью по подолу, лицо зареванное, волосы растрепаны — солома, а не волосы.
И она мне нравилась? Нет, правда, она мне нравилась?
Девчонка как девчонка, ничего особенного.
Иду сквозь рощи, притаптываю молодую травку. Рыдания Аньки-растрепы удаляются, затихают. И вижу — Сашка. Подходит ко мне, протягивает бутылку с пивом — где только взял?
— Давай отметим, что ли, брат.
Что-что? Да кто вы такие? О, ты нас заметил! Да-да-да, это мы киваем тебе из березовых ветвей, это мы пальчиками травы цепляемся за твои брюки и ставим подножки случайными камешками. Надеемся, ты не ушибся.
А мы просто здесь живем. Не так давно. Ты и твои друзья, а до этого ваши родители, а до этого еще какие-то люди постоянно играли здесь. В пруду купались, а иногда ныряли на дно и больше не всплывали. Иногда по рощам бродили — уходили двое, а возвращался один. Мы-то с тобой понимаем, что это просто игра. Но проигрывать никто не любит, и иногда им даже больно — капелька боли тут, капелька слез там. Кап-кап-кап — и появились мы. Теперь тоже хотим играть!
Давай в прятки. Посчитаемся?
Раз, два, три, четыре, пять, Мы идем тебя искать. Твою память не отнять, Проиграешь — будешь спааать.Ты бежишь! Мы понимаем, ты теперь большой, неуклюжий, тебе трудно быстро спрятаться. Хорошо, мы отвернулись и считаем до ста!
Да что здесь творится? Бегу сквозь лес, как тогда в детстве. Дыхание сбивается. Ничего, поднажму. Надо уйти отсюда, надо… При чем тут Анька? При чем тут Глеб с Мариком? Я не для того сюда пришел! Мне надо понять, как жить дальше, а не вспоминать чернуху — ну, было и прошло! Виноват!
Да в чем я виноват? В том, что они все — каждый из них — сами?..
Мелкие желтые глазки глядят повсюду, когтистые пальчики, красные с белым посередине, высовываются из травы, тянутся к ногам, пачкают ботинки осенней грязью. Противно как!
Дайте отдышаться, твари!
Куда? Где спрятаться? В орешнике? На Пустыре? В пруду?!
Где выход, мать его?
Не трогайте! Оставьте в покое! Не виноват я! Ни в чем я не виноват!
Жмусь к березе: летней, теплой. Успокойся, Серега, взрослый же мужик! Это просто галлюцинации, сейчас пройдет.
Поганое какое место! А мы сюда детьми ходили каждый день!
Да где тропинка?
Так не интересно! Чего ты встал-то столбом? Не жмись к дереву, глупый человечек! Давай поиграем! Чего ты такой скучный? Хи-хи-хи — колокольчиками по ветру.
А человечек и правда жмется к дереву… Забавный какой! Толстенький, лохматый, ладони потные. Сердечко отбойным молоточком стучит, дыхание со свистом вырывается из груди. Дурачок, ты надеешься, что дерево тебя спрячет? Ты все правильно видишь: на клейких листочках проклевываются желтые птичьи глазки, а газонная трава под ногами потихоньку начинает расти, чтобы стать выше и пощекотать тебя! Ты же боишься щекотки, правда? Пожалуйста, скажи, что боишься, так будет веселее! Фи, какой же ты все-таки скучный…
Чего ты там шепчешь? Почему я? Сашка виноват? Ну, Сашка-то сюда не придет… Так что остаешься ты.
Мы идем искать!
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Прятки», Полина Кормщикова
Всего 0 комментариев