«Готика»

Готика (fb2) - Готика (пер. В. Сериков) 890K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Стивен Волк

Стивен Волк Готика

В страхе я открыла глаза. Был разгар шторма. Навязчивая идея о том, что я вновь нахожусь в Диодати не давала мне покоя. Мне пришлось сделать усилие, чтобы вернуться к реальности.

И все же я еще вижу их. Та самая комната. Темные тени. Сквозь портьеры просачивается лунный свет. Иногда я подхожу к окну в ожидании увидеть за ним хрустальную поверхность озера и высокие белые Альпы.

Я полагала, что мой рассказ послужит для меня своего рода катарсисом. Однако мысли по-прежнему преследуют меня. Вот уже тридцать пять лет меня спрашивают, как такая юная девушка могла написать столь кошмарный рассказ. Я всегда отвечаю, что этот монстр был порождением кошмара.

Шторм разгорается. Сейчас он странным образом успокаивает.

Сколько раз я пыталась взять перо и описать подлинные события той ночи. Всякий раз меня постигала неудача. Я отступала, охваченная ужасом. Меня душила мысль, что моя тайна является темной силой, влияющей на судьбу близких мне людей. Но теперь, когда мое сердце вот-вот остановится, будет ли это препятствием для меня в стремлении разрешить бремя печали и страха истиной?

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Человек прошел по темной комнате к окну и посмотрел на озеро меланхолическим взглядом. Тень от оконной рамы упала на его бледное лицо. Женственными пальцами, украшенными драгоценными перстнями, он отдернул портьеру.

Они пришли. Он знал, что придут. Это было предрешено. Подобно тому, как сложенному из бумаги кораблику, плывущему по желобку, всегда предрешено попасть в сток. Пусть они войдут.

В доме стояла неестественная жара. Он ощущал тяжесть, словно само небо медленно и страшно опускалось вниз. Он понял, что солнечный свет снаружи дисгармонировал с тенями внутри. Пространство вокруг него уменьшилось. Он задрожал и снова задернул портьеру, возвращаясь под уютную защиту темноты.

Белая сова наклонила голову и приоткрыла всемогущий глаз. Привязанная хозяином к насесту, она была узником. Экспонатом. Любимцем.

Человек закрыл глаза. Он просил. Просил, чтобы разразился шторм.

Записи моей матери настолько подготовили меня к красотам Швейцарии, что, когда я впервые отправлялась туда два года назад, я была уверена, что буду разочарована. Она называла ее Раем, Элизием, Аркадием, и я устала, как устает человек от чтения бесконечного списка прилагательных в превосходной степени, которыми она описывала ее ненаглядную страну путешествий. Однако моим единственным разочарованием было отсутствие матери, я почувствовала удивительную близость ее души, ощущая себя, как прежде она, безмерно счастливой ступить на землю не просто центра европейской культуры, но действительно самого прекрасного места в мире. Да, Рай. Да, Элизий, мама, и даже больше — Эдем.

Как бы то ни было, лето 1816 года имело непредсказуемость Тома из Бедлама. Такое чистое, спокойное, ровное небо ярко-голубого цвета, украшенное там и сям белыми барашками прозрачных облаков в один миг превращалось в темную, угрожающую штормом стихию. Облака превращались в грозовые тучи. И все это свершалось без должных примет, совершенно внезапно. Превращение спокойной невинной чистоты в ужасающее неистовство. Это пугало, но, сказать правду, также странно возбуждало.

Покинув Довер третьего мая, восьмого мы были в Париже. Оттуда главным туристическим маршрутом через Трой, Дийон и Полинею мы проследовали на юго-восток. Весна была поздней и ландшафт был неоднороден — от заброшенности до приятной оживленности.

Моя сводная сестра Джейн Клермон (она с детства любила аллитерацию и звала себя более звучно — Клер Клермон) использовала имя Шелли в своих многочисленных записках к своему идолу лорду Байрону (в качестве псевдонима) в Друэри Лейн, легкомысленно прося его дать ей совет насчет ее сценической карьеры. Меня до сих пор удивляет, чем она его покорила тогда, ведь тысячи других потерпели неудачу. Может быть, своей наивностью. Или дело в нем. Тем не менее, их путям было суждено пересечься. И теперь, когда Байрон был в ссылке, Клер была захвачена идеей разыскать его и возобновить их лондонскую связь. Клер упрашивала нас сопровождать ее в розысках.

Шелли и я — некоторое время между нами была любовная связь — всячески хотели избежать пуританской притворной щепетильности Англии и самих англичан. Надоедали и настоятельные требования близоруких кредиторов, которые беспокоили его, преследуя как охотничьи собаки. Не последним фактором было стремление освободиться из пут его непостижимого брака с Хэрриет Вестбрук. Она заставила его совершить церемонию, которую он мог воспринимать лишь с отвращением, поскольку идеалом Шелли была община близких духом — по образцу Новой Гармонии в Индиапоне или Обристона в Шотландии — радикальная утопия близости умов, душ и тел, мужчин и женщин, свободных от христианских пут брака. К ним присоединился Хогг, затем госпожа Хитченер, а после и сестра Хэрриет Эльза. Шелли верил в порядок «свободной любви». Но, натурально, христианка в душе Хэрриет взял верх, и она оказалась неспособной примириться с еретиком Шелли. Постепенно и неотвратимо дело шло к разрыву. Как раз тогда Шелли увлекся идеалистической философией моего милого отца («Следопыт», «Политическая справедливость» и др.). Мы встретились и полюбили друг друга. Он оказался тем прекрасным Принцем, который освободил Золушку из рук мачехи. И в тот момент, когда Шелли, возможно, еще думал о своей общине «свободных мыслителей», нас увлекла за собой Клер к «Байрону… Байрону… Байрону…», как напевала она, пылая страстью.

После непродолжительной остановки в отеле Англетер в Сешероне, где Клер обнаружила в регистрационном журнале (столетнем, между прочим) подпись Байрона, поставленную несколько недель назад, мы отправились дальше. Чудесный вид горного массива Монблан сменился темным и душным островом Джура. Мы сняли не претенциозный, но уютный двухэтажный особняк в винограднике Монтелегр, мы назвали его беседкой «Шампань». Располагался он недалеко от виллы Байрона Диодати, что под Женевой.

К тому времени, когда Шелли купил парусную шлюпку (первую шлюпку с килем на озере Лак-Леман), мы лишь мельком осмотрели мощеные булыжником улочки и дворики городка и едва ознакомились с дивным озером. Быстро сплавили нашего пятимесячного голубоглазого Вильяма швейцарской сиделке Эльзе, он и Клер поднимали паруса и паковали мешки, весело хихикая один громче другого. Оба не обращали внимания на серые пятна темнеющих облаков и пронзительный свежий бриз, подувший с озера.

Когда на мгновение солнце скрылось в облаках, я взглянула вверх. Облака превращались в тучи. На поверхности озера танцевали желтые блики тускнеющего солнца.

— Началось, — сказала я, хотя знала, что мои слова не будут услышаны.

Когда мы спускались на воду, я знала, что отсутствие яликов, гребных шлюпов и туристических суденышек, обычно в изобилии покрывавших поверхность озера, не предвещает ничего хорошего. Маленьких бакланов, так похожих на чаек, которых всегда кружилось над водой очень много, тоже не было видно. Это укрепляло во мне веру, что определенные существа имеют инстинктивную способность предчувствовать опасность, типа инстинкта миграции.

Озеро постепенно покрывалось рябью. Зеркало воды выбрасывало маленькие язычки, словно играя. Шлюпка стала медленно, будто нехотя разворачиваться, выписывая какую-то сложную геометрическую фигуру. Шелли пришлось приспустить парус, чтобы стегающий ветер не опрокинул нас. Однако мои спутники выглядели, как возбужденные новой игрушкой дети, и не осознавали угрозы для нашей жизни.

Я напрягла голосовые связки сильнее, чем требовалось, чтобы перекричать ветер:

— Если мы не поостережемся, мы попадем в шторм!

— Мэри, Мэри, — заблеяла Клер, — боится маленького дождика!

— Просто водная могила, — засмеялся Шелли, откидывая назад свои бронзово-рыжие спутанные волосы.

— Не волнуйся. Мы будем на месте до шторма! — его долговязое тело неуклюже скользнуло вокруг мачты, он наклонился за веслами. Под тонкой рубашкой без воротника выделялись сильные мышцы спины. Он был высоким мужчиной, и иногда выглядел нежным и хрупким, но сейчас была видна сила, скрывающаяся в его большом теле. Все части тела работали слаженно — вот в чем он черпал силу.

А Клер, где она черпала силу? Ее у Клер не было вовсе. Восемнадцать лет, а такой ребенок. Я была старше всего на год, но уже прочла Овидия, Горация и Катулла, за что, впрочем, Клер меня дразнила. Сама она читала и писала только любовные письма. Достаточно было посмотреть на ее черные как смоль волосы, падающие игривыми локонами на плечи, округлое ангельское лицо с вздернутым носиком и пухлыми губками, ее узкое газовое платье, подчеркивающее все достоинства фигуры, чтобы понять, что в мужчинах она ценит отнюдь не философские мысли, и страстное желание наполняет ее грудь совсем не жаждой познания. И к Байрону ее притягивало нечто иное, чем «Чарльз Гарольд» и «Абидосская невеста».

Должно быть, она уловила в неодобрительном выражении моего лица беспокойство из-за погоды.

— Мэри, мы ни в коем случае не вернемся! Мы уже заплыли так далеко! — она опустилась на колени на носу шлюпки, подставив ветру лицо и грудь, раскрыв руки как бы для объятия. Маленький язык облизывал губы. Она дразнила меня намеками. — Он так близок мне, что я ощущаю его вкус!

Шелли рассмеялся звонко и протяжно, как девчонка. Я никак не могла разделить их хорошее настроение. Неужели, чтобы быть женщиной, я должна быть такой вот пустышкой, как она? Игрушкой для мужчин? Неужели, чтобы меня хотели в этом мире, я должна опуститься до ее стандартов пустой и капризной женщины? Но во мне течет кровь хороших родителей. Я дитя абсолютной логики и страстного желания свободы. Да, во мне есть страсть, но также есть разум и интеллект, которые я не стану умалять ради желания польстить мужскому самолюбию, как это делают другие женщины. Пусть они смеются надо мной. Пусть смеются над моим унынием, над моим зонтиком от солнца, над тем, что я щурюсь при дожде, над моей морской болезнью, над моим страхом перед невообразимо бездонной пучиной под нами. Над моей «холодностью». Я выслушала достаточно шуток на этот счет от каждого гостя в моем доме в Лондоне. Но я знаю, что стоит мне захотеть, и этот «лед» может всех их привести в шок.

Нос шлюпки прорубал себе дорогу сквозь слой розовых лепестков, раздвигая их собой. Мутная вода на поверхности красного водного бассейна.

Несмотря на энергичную греблю, предпринятую Шелли, у меня появилось неприятное убеждение, что наш корабль выбрал собственный курс, движимый и направляемый озерными течениями. И мы медленно, но неумолимо двигались к мрачным зеленым скалам Диодати.

— Все, давай к берегу!

— Есть, капитан!

— Диодати по правому борту!

— По левому борту!

— Все равно!

Маленькая гавань была абсолютно спокойна, ее поверхность напоминала полированное черное зеркало с обрамлением из пены. Старая пристань, выходившая в озеро, представляла собой расшатанную ветхую конструкцию из досок на шести опорах, каждая из которых выглядела готовой развалиться от севшей на нее мухи. Пристань напоминала скелет мифического морского шестиногого чудища, только что поднявшегося из глубин — настолько она был покрыта мхом и грязью. Все это было перевязано веревками, которые, словно, последние рудименты сухожилий, держали вместе конструкцию, не давая ей развалиться.

Не успели мы подплыть достаточно близко, как Шелли совершил потрясающий прыжок на хрупкую платформу. Его мокрые кожаные подошвы скользили по причалу, доски под ним заходили ходуном. Он уцепился за швартовую тумбу. В руке он держал конец швартовой веревки, но пытаясь сохранить равновесие, он потянул за нее, веревка натянулась, и ее конец выскочил из его влажного кулака. Веревка упала в воду.

В одно мгновение я вскочила, в панике прижимая к себе сумки. Клер шарила рукой в воде, чтобы поднять веревку, когда мы услышали пронзительные крики.

— Шелли! Шелли! О, Шелли!

Я стряхнула с себя тошноту и всмотрелась. К своему ужасу я увидела двух девушек в капорах, живо продирающихся от стены, окружающей частное владение, сквозь заросли боярышника. Я заметила их восторг, сияющее возбуждение, их широко открытые глаза. В один миг две фигуры были рядом с ним, своей добычей.

Шелли вскрикнул и, бросив шлюпку, сделал отчаянную попытку убежать по ухоженной аллее. Я тоже закричала, потому что знала, что безумные фанатички уже настигли его, а я ничего не могла сделать. Они были одержимые, эти двое. Одержимы очарованием поэта, который пересек границу мании. Они повисли на нем, как кошки. Для них он был не смертным, а святым. У каждой из них было место для молебна, где они читали его творения (их гимны). Он был суперменом, сверхчеловеком, и поэтому не заслуживал простой личной жизни. Они хотели его. Они хотели его тело, его волосы. Дотронуться до него, стать на какой-то момент физической частью его великолепия, его гения.

Я слышала громкий лай где-то рядом, но пораженная неистовством нападения, не придала ему значения.

Когда они вцепились в него, он выскользнул из жилета, в который они впили свои когти сквозь пиджак. Пиджак и жилет остались у девиц, визжащих от наслаждения. Трофей! Сувенир!

В этот момент показались еще две фигуры. Два низеньких четвероногих монстра. Я никогда не видела столь больших и черных сторожевых собак. Два клубка мышц приближались к Шелли, тявкая и брызгая слюной.

Шелли остолбенел, но они протрусили мимо него, явно направляясь к девицам. Из-под их коротких сильных лап в стороны разлеталась грязь.

Орущие девицы уже летели к увитой плющом стене. Почти одновременно с собаками они достигли дерева, которое помогло им проникнуть на территорию этого частного владения. Первая девица забралась на дерево с такой прытью, какая возможна только в минуту непосредственной угрозы жизни. Держась одной рукой за ветку, другой она помогла влезть следом своей подруге, когда подоспевшие псы прыгнули на своих жертв. Но девицам повезло — собаки лишь слегка попортили своими клыками их юбки и оставили на них слюнявую пену. Девицы вместе со шляпками, юбками, пиджаком Шелли и прочим исчезли за стеной.

Шелли исчез в доме. Хотя еще некоторое время я слышала его голос, имитирующий охотничий рог и еще больше распаляющий собак.

В это время Клер была в воде. Она подобрала конец швартовой веревки и тянула шлюпку на берег. Дважды она падала в воду и промокла до нитки. От нее пахло озером. Я не желала разделить ее участь, и осталась в шлюпке с багажными сумками. Лишь когда шлюпка прочно стояла носом на берегу, я вышла из нее. Клер уже бежала под укрытие следом за Шелли.

«Потерянный рай» упал в грязь, раскрывшись на месте описания ада, когда налетел порыв ветра. Единственная, словно слеза, капля дождя упала на слово Дьявол.

Я подобрала книгу и положила в саквояж, откуда она выпала.

Небо разразилось первым раскатом грома, сверкнула молния. Это на мгновение отвлекло мое внимание, и я обнаружила, что наступила в грязь. Инстинктивно шагнув назад, я влезла в самую гущу грязи, и, когда я выдергивала из нее ногу, раздалось мерзкое протяжное хлюпанье.

Начался дождь. Холодные горошинки падали мне на голые плечи, но в предштормовой духоте они были желанны. Капли орошали иссохшие листья деревьев, смывая с них пыль. Дождь быстро усиливался. И вот уже падающая с неба вода образовала плотную вуаль. Сквозь нее я впервые увидела виллу Диодати.

Зрелище впечатляло. Подобно королевской особе на балу аристократов вилла затмевала собой все другие строения, окружающие озеро. Но не красотой — живописные особняки были здесь в изобилии. И не расположением — много зданий стояло на самом берегу озера, тогда как вилла занимала несколько удаленную позицию. Вилла подавляла своей индивидуальностью. Строение вырастало из виноградника и декоративных деревьев. Индивидуальный характер здания говорил о значительности и печальной славе тех, кто провел здесь свои последние дни, или еще жил, или, может быть, о том, какие мрачные события должны здесь произойти.

Вилла была построена в романском стиле. Она напоминала об Адаме (архитекторе, а не предке людей) больше, чем любое другое здание Европы. Благородство виллы подчеркивалось коринфским портиком. Особенности трехфонтонного фасада создавали впечатление дорогостоящего каприза, делая здание похожим на храм тайного общества. Если глаза — это окна человеческой души, то окна этого здания не сообщали ничего о том, что скрывалась за ними. Действительно, полная темнота внутри, казалось, была призвана подчеркнуть внешнее великолепие, внешний вид маски, подобно тому, как бальзамирование придает достоинство и благолепие недостойному покойнику.

— Скорее, Мэй!

Голос Шелли заставил меня очнуться. Я поняла, что глупо стою под ливнем.

— Мэй!

Нагруженная, как вьючный ослик корзиной, саквояжем и картонкой со шляпкой, я поспешила по дорожке, пробираясь сквозь заросли лавра, мирта и спутанного колючего кустарника. Дорожка привела меня к аллее, густо поросшей буком и кипарисом. Прокладывая свой путь в этом лабиринте, я думала, чьим творением он был — человека или природы.

Заросли сменились кустами сирени, и я вновь почувствовала липкую грязь на ногах. Ноги не слушались меня, я поскользнулась и растянулась на земле.

С удивлением я обнаружила, что меня кто-то поднимает. Шелли помог мне встать на ноги. Я услышала смех Клер. Шелли взял из моих рук саквояж и корзину, я накинула на голову шаль — зонтик остался в шлюпке — и мы, нещадно стегаемые потоками воды, побежали к живописному портику входа.

Сильный Шелли уже был на крыльце и неистово нажимал на кнопку звонка. Затем схватил колотушку и принялся изо всех сил барабанить в дверь, чтобы поднять всех в доме. Он беспрерывно колотил металлом по металлу, звук возвращался глухим резонансом, как бывает, когда бьют молотом по камню.

Клер нашла это превосходным:

— Что ты пытаешься сделать, разбудить мертвых?

Шелли рассмеялся:

— Разбудить слуг. Это гораздо труднее. Мэй! Мэй, скорее!

— Иду, иду.

Он вновь подбежал ко мне, взял под руку, помогая подняться по ступеням. Теперь за дверь принялась Клер. Она тарабанила с еще большим рвением.

Было видно, что Шелли радовался дождю, как ребенок, который не может пройти мимо лужи, не наступив в нее, но он также видел, что одна промокшая крыса среди нас была не в восторге. Я дрожала. Он смеялся, как смеются, успокаивая неразумное дитя, чем расстраивал меня еще больше. Сняв с моей головы шерстяную шаль, он вытер холодные капли дождя с моего носа и щек, накинув ее мне на плечи. Притянув меня к себе, обняв сильными длинными руками.

— Бедный зайчик. Бедная мышка…

Я опять смотрела на стену, где скрылись две сумасшедшие девицы. Должно быть, они были туристами и преследовали нас от Сешерона.

— Ненормальные, — пробормотала я.

Шелли превратил все в шутку:

— Они любят меня. Как же они могут быть ненормальными?

Клер обратилась к Шелли:

— Она ненавидит их, потому что они говорят — «Ну что он нашел в ней?».

Клер повернулась ко мне, затем вновь к Шелли:

— Что ты нашел в ней?

Шелли включился в игру и, дразня меня, ответил:

— Не знаю. Что я нашел в тебе?

Было это смешной шуткой? Для меня это было жестокой насмешкой. Они знали мои чувства. Они знали, что мысль о том, что Шелли мог найти в любом уголке Англии себе любую служанку или старую деву, способную прочесть им написанное, и все же выбрал меня, выводила из равновесия. Я не принадлежала ни к поместной знати, ни к светскому кругу, не была суперкрасавицей. Возможно, если бы я была более уверена в своей любви, я бы могла рассмеяться. Я бы точно рассмеялась. Но я не смогла.

Он видел мои чувства. Я не могла их скрыть. Он прижал мою голову к своей груди, и я почувствовала себя лучше, слыша его дыхание и ощущая его сердцебиение. Это лучше, чем видеть его улыбку.

Внутри заскрипели тяжелые засовы.

Шелли отпустил меня.

Огромная дверь отворилась. Показался старый семейный мажордом Мюррей. У него был такой вид, словно груз его черной ливреи и белого парика, похожего на мельничный жернов, а также его усилия по открыванию дверей могли легко привести его сердце к остановке из-за перегрузки. В его глазах застыло выражение изумления, которое бывает у людей на самом закате их долгой жизни. Он постоянно открывал рот, не пытаясь что-нибудь сказать, так что он выглядел как автомат, который провел всю — всю— свою жизнь открывая двери, чистя обувь, моя посуду, провожая гостей, и кланяясь хозяину.

— Да, это господин Шелли, — прошамкал он, — рады снова видеть вас.

Шелли уже был внутри. Мюррей щелкнул пальцами в белых перчатках, готовый принять плащ. Затем он сообразил, что плаща у Шелли нет. — Ужасный день…

— Чепуха! — сказал Шелли, — мисс Годвин, мисс Клермон.

Мюррей поклонился мне и Клер.

— Мюррей.

Из одного из многочисленных коридоров вышла Джастин, швейцарская горничная, и Флетчер, полный достоинства, но мрачный и верный слуга Байрона. Когда они приближались к нам, был заметен контраст между суетливой и застенчивой Джастин и каменнолицым Флетчером. Поклонившись нам, они взяли наш багаж и ждали, пока мы снимем шали и плащи.

Холл виллы Диодати представлял собой помещение, обставленное в стиле Людовика XY, слегка украшенное арабесками. Он был просторным, даже огромным. Верхние панели несли гербовые щиты с изображенными на них вздыбленными жеребцами и девизом на латыни «Верь Байрону». На гребешках гербов надпись «Освящено Богом». Мраморные столешницы потеряли свежесть, и позолота утратила свой блеск. Стены украшали большие картины, и, проходя, я узнала полотна Фузели, летящие фигуры «Снов пастушка» и «Джека из Ланторана» — или это был Пак? Холл изобиловал бюстами античных гениев и скульптурами богов и героев. Здесь были Гесиод и Нерон, Пирр и Эвтерпа, Сын Нелея Аластор, Дедал, держащий на руках скончавшегося Икара, юный Нарцисс и Адонис. Последний смотрел слепыми, как у старика Мильтона глазами. Говорят, Мильтон однажды навещал теолога, построившего этот дом. Средневековые рыцарские доспехи были установлены таким образом, что производили впечатление огромных часовых, несущих стражу на своих постах. Пространство между ними занимали красно-золотые гобелены турецкого и аттического происхождения. Весь набор производил гнетущее впечатление аристократического декаданса, упадка. Любовь Байрона к «заброшенным холлам» была очевидна. Долгое время он жил в полуразрушенном аббатстве Ньюстед вместе со своей овдовевшей матерью. Компанию ему составляли лишь игра в крикет и «Удольфские тайны». Вопрос был в том, было ли наблюдавшееся в Диодати запустение наследством прежнего владельца, и Байрон еще не успел навести порядок, либо, напротив, сам лорд превратил ухоженный особняк в пустыню, движимый страстью к беспорядку и развалу.

— Ваши нежданные гости! — сказал Шелли, встряхнувшись, как мокрая курица.

Мюррей вытер каплю воды, попавшую на его рукав.

— Лорд Байрон читал о вашем появлении в Женеве.

— Неужели! — воскликнула Клер. — Черт возьми, я хотела явиться сюрпризом!

— О мисс, — Мюррей встряхнул ее накидку и добавил многозначительно, — это и будет сюрпризом.

Намек можно было понять так, что, в отличие от нас, ее здесь не ждали. Дождь с силой барабанил по оконному переплету, и старый дворецкий посмотрел на небо.

— Погода ухудшается. Реки вышли из берегов. Говорят, вода в озере поднялась на семь футов.

— Ты видел молнии прошлой ночью? — спросил Шелли.

— Вряд ли найдется человек, который не видел…

— Предсказывали, что это лето будет необычным своими наэлектризованными штормами…

— Боюсь, что так…

Глаза Шелли сияли:

— Я слышал, что известный астроном обнаружил пятна на солнце. Он утверждает, что это означает конец света…

— В таком случае давайте жить и любить… — раздался голос откуда-то сверху, — так, чтобы люди сказали, что Дьявол, как и Бог — англичанин…

Я подняла глаза и увидела лорда Байрона.

Он улыбнулся, и мы улыбнулись ему в ответ.

Он стоял рядом со своим портретом, который находился позади него над лестницей. Портрет напоминал Джона Филиппа Кембела в роли Гамлета. У меня появилось странное ощущение, что его сияющий взор принадлежал другому Байрону, тому, который всем своим существом представлял старинный род, в чьих глазах отражалась вся династия древних лордов.

Он был не такой высокий, как я воображала, но обладал прекрасной фигурой без намека на полноту. Его довольно длинные густые черные волосы, прямо шапка кудрей, оттеняли бледность утонченного лица. Я поняла теперь смысл фразы «это прекрасное бледное лицо — моя судьба». Его классические черты лица подчеркивались нежной мраморной кожей. Но можно было заметить, что это прекрасное лицо могло быть ужасным и отталкивающим. Хотя говорят, что по одежде встречают, он, несомненно, был очень красив. Сразу бросалась в глаза его любовь к эффектам и драматизму. Он коллекционировал стансы, позы, жесты и даже взгляды. И оттачивал их до совершенства. Это был актер, один из трагического ряда обреченных — от Монтони до Мелмота. И был хорошим актером.

Однако в его физиогномике было нечто трудно определимое. Некоторые приписывали это ожесточенности и мрачности, как будто весь мир был против него с самого начала. Другие придерживались теории, что за демонстрацией крайней лености, физического спокойствия, обаяния скрывается энергия, способная взорваться, как пороховая бочка.

У него были жестокие, презрительные, но неотразимые глаза — яркие голубые жемчужины, скрывающиеся под длинными черными ресницами. Они смотрели прямо в душу, от них не ускользал ни один секрет, а легкое презрение, временами искривляющее губы, охлаждало пыл в сердце.

Только когда он спускался по лестнице, я заметила и вспомнила о его искалеченной ноге. Это была игра природы. Единственное, что портило элегантность его фигуры и делало все еще более гротескным. Но Байрон не стеснялся своего недостатка, казалось, он даже наслаждался неловкой тишиной, моментом потрясения, который он произвел.

Клер, спрятавшаяся за лестницей, теперь выпрыгнула оттуда словно чертенок из табакерки. — Вот так!

Байрон не показал ни малейшего вида, был он удивлен или обрадован. Его поза подчеркнуто оставалась прежней.

— Действительно, вот так, мисс Клермон. То, что вы следуете за мной за тысячу миль говорит что-то о вас. Или кое-что обо мне.

Он протянул руки, приветствуя, но не Клер, а Шелли. Это было похоже на благословение кардинала. Байрон, в красном наряде из албанского халата. — Шилл!

Шелли ответил на прозвище ухмылкой. Я ненавидела это имя. Это было имя, которое Джоанна Сауткотт, религиозная маньячка, намеревалась дать своему сыну, по ее мнению, новому Мессии. Вместо этого она скончалась от водянки. Байрон отчетливо наслаждался этой нездоровой и символичной иронией.

— Я мечтал о встрече с момента наших споров на метафизические темы на Пиккадили, — сказал Шелли, поднимаясь по лестнице.

— И ты читал свои стихи, — добавил Байрон. Он протянул руку и потрепал мокрые волосы Шелли. Его рука была украшена перстнем в форме змеиной головы. — Чем больше я читаю твоих стихов, тем более прекрасными я их нахожу. Добро пожаловать.

Когда Шелли, взбираясь по ступенькам, бросил сумку маленькому слуге Бобу Раштону, лорд повернулся к нам, обращаясь со словами:

— Всем добро пожаловать!

Я последовала за Шелли. Достигнув Байрона, я чуть склонила голову и наклонилась в вежливом поклоне. Он знал, что я избегаю смотреть ему в глаза.

— О, Вы так учтивы, — сказал он, беря мою руку и целуя ее, впрочем совершенно холодно.

— Надеюсь, что так, если ничего больше.

Это был именно тот момент, когда мне пришлось взглянуть ему в глаза, потому что он ждал и не отпускал мою руку. Я пыталась освободиться, но не могла. Он повернул ладонь кверху и поцеловал ее еще раз. Я вздрогнула, ошеломленная сухостью его языка. Затем он освободил мою руку. — Ах, да — прозвучало в ответ, — если ничего больше.

Я поспешила наверх, скорее озадаченная, чем обиженная, но любое из моих чувств было его маленькой победой, незаметной демонстрацией власти. Клер шла непосредственно следом за мной. Она поднималась по лестнице с угрюмым видом, не замечая Байрона. Раздался крик, и я остановилась.

Он обнял ее сзади, положив руки ей на грудь. Когда крик превратился в смех, он увлек ее назад, и припал к ее шее, покрывая всю ее страстными поцелуями. Казалась, он способен задушить всю ее своей страстью. Клер всхлипывала и стонала в страстных объятиях.

Зрелище было настолько неестественным, насколько отвратительным. Я немедленно отвернулась и продолжила путь наверх.

И опять меня подстерегала неожиданность. Я в ужасе отпрянула, увидев перед собой косматое бородатое лицо с огромными спиралевидными рогами. Лицо, оказавшееся козлиной мордой, издало хриплый звук, двигая челюстями. Затем принялось за свисающий край ковра, словно это был не ковер, а сочный корм. Я пришла в себя.

Чуть позади козла, в полутени, стоял молодой человек в позе денди. Он был одет в золотой, расшитый галунами, шелковый приталенный пиджак. Яркий пояс застегивался на жемчужные пуговицы. Хвост рубашки, вылезавший из-под пиджака создавал впечатление боевого петуха. На нем были шелковые, без единой складки, брюки и безукоризненно отполированные туфли. Его красота была кукольной. Густые локоны, как у Байрона — в подражание Байрону, хотя оливковый цвет лица и темные глаза, большие и не похожие на байроновские, давали некоторую разницу. У него была тщательно ухоженная итальянская кожа, выщипанные брови, накрашенные губы. Красавчик. Но его оленьи глаза были пусты, рот не выразителен, вся внешность искусственна, и несколько напряженная поза говорила о дисгармонии. Это был клоун, не осмеливающийся смыть краску с лица.

— Я должен был представить вас! — раздался голос Байрона снизу. — Я не мыслю путешествия без своего зверинца!

Глаза денди блеснули вспышкой, но сразу погасли. Он гордо отвернулся и удалился. Козел, также встревоженный, поплелся в другом направлении. Я поднялась на площадку, где меня ожидал Раштон, чтобы проводить меня в мою комнату. Когда я шла по узкому мрачному коридору, который вместо того, чтобы уменьшать, увеличивал все звуки, до меня донесся экстатический хохот моей сестры Клер, смешанный с глухим эхом издевательского смеха лорда Байрона.

Я взглянула на свое отражение в овальном зеркале на туалетном столике и была поражена тем, что увидела. Полумрак в комнате для гостей создавал картину, словно у меня были синие полумесяцы под глазами, впалые, как у чахоточной, щеки. Может быть, зеркало, как освещение, и как весь дом было предназначено давать нам иллюзию того, что мы не представляем на самом деле. Либо, напротив, показывали нам реальность, тогда как жизнь, которой, по нашему мнению, мы жили, была иллюзией.

В зеркале, когда я в полсилы пыталась завязать тесемки, готовясь к ужину, я увидела Шелли в другом конце комнаты. Он казался очень далеко, наверное, из-за искажения, производимого зеркалом. Я наблюдала, как он снял рубашку, повязал ее вокруг талии и погрузил лицо в таз с холодной водой, затем растер лицо и плечи полотенцем.

Вопросы, вопросы. Почему я? В чем смысл всего этого? За кем я следую? Действительно ли это Клер? Я смотрела на его мускулистые обнаженные плечи. Лицо, которое я любила. Тело, которое я любила. Губы, которые говорили, что любят меня. Почему я чувствую такой сильный страх, почему так странно сосет под ложечкой?

И что там висит над большим камином, призванное погрузить нас в спокойный сон? «Кошмар». Ранний Фузели. Плохой сон в красках. Знаменитый низкий дикий мир гоблинов и ночных страхов. Так. Если мне суждено умереть во сне — то что? Эти инкубы и чертята будут сидеть рядом — или кто-нибудь еще?

Шелли подошел ко мне и дотронулся до моего плеча:

— Что-то случилось?

Я отбросила свои глупые мысли, полуулыбнувшись, полувздохнув. Я попыталась найти слова, чтобы описать мои чувства, но не смогла. Я взяла в руки щетку для волос.

— Ничего, ничего…

Я не оборачивалась к нему.

В молчании я расчесывала волосы, пока он не ушел. Тогда я закрыла глаза. Ничего не случилось.

Ничего.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Все страсти, все любви мои возьми. От этого приобретешь ты мало. Все, что любовью названо людьми, И без того тебе принадлежало…

Войдя в гостиную, мы обнаружили сидящего в кресле с высокой спинкой Байрон. Его здоровая нога покоилась на искалеченной. Он вносил исправления для следующего издания «Английских Бардов», делая на полях пометки типа «неверно», «слишком грубо», «сумасшествие» и просто «Жаль, что я это вообще написал». В это время на заднем плане этой картины Клер, сидевшая на подоконнике с гитарой на коленях, пела в полный голос традиционную балладу, которую мы уже не раз слышали прежде:

Тебе, мой друг, не ставлю я вину, Что ты владеешь тем, чем я владею, Но я в одном тебя лишь упрекну — Ты пренебрег любовию моею… Шекспир. Сонет.

Денди, которого я видела на площадке, наполнял стакан из графина. Он считал выбор песни, произведенный Клер, имеющим непосредственное отношение к Байрону.

«Я ставлю диагноз симптоматики разбитого сердца», — высказал он свое мнение.

«На твоем месте, дорогая, — сказал Байрон Клер, — я бы поинтересовался мнением других».

Заметив, что Шелли и я вошли, денди встал из-за стола и экстравагантно поклонился. Этот поклон, с причудливыми реверансами и фигурами, вышел из моды вместе с рыцарями и высокими ботинками.

Байрон предпочел не вставать и представил нам денди сидя в кресле и не поднимая глаз. «Доктор Джон Полидори. Человек без собственной биографии, призванный писать биографию мою».

Полидори привык к подобного рода насмешкам и не замедлил отплатить тем же. Поклонившись Шелли, он произнес:

— Счастлив иметь удовольствие познакомиться с величайшим поэтом нашего времени.

Байрон усмехнулся.

Полидори продолжал:

— Сегодня вечером я должен был быть в Женеве, но погода…

— Он надоел даже самым близким друзьям, — пробурчал Байрон.

— …я хотел сказать, что погода не позволила. Я надеюсь, что Вы не возражаете против моего присутствия?

— Не возражаю ли я? Конечно, нет, — ответил Шелли.

— Да, терпимость — это добродетель, — сказал Байрон, — увы, у меня нет добродетелей.

Он захлопнул книгу и, взяв большой, как колба алхимика, хрустальный графин, поднялся с кресла.

Я засмеялась. «Я надеюсь, что в этом доме еще есть немного». В ответ не последовало ни слова, ни смеха.

Полидори дал мне пустой бокал.

«Мисс Годвин».

— Госпожа Шелли. Если не по имени, то фактически, — Байрону доставляло удовольствие поправлять его.

Он поднял сосуд с дорогой темной рубиновой жидкостью, которая была мне хорошо знакома. Я прикрыла свой бокал ладонью. Не отводя от меня глаз, с улыбкой на губах, он пронес графин мимо меня и наполнил подставленный с готовностью бокал Шелли до краев. Шелли поднял бокал к свету, смотря на него. Затем поднес к лицу и вдохнул аромат. Отпив немного, он, прежде чем проглотить, произвел во рту шумное бульканье.

«Крепкое винцо».

— Замок Диодати, 1816, — сказал Полидори, живо наполняя свой бокал. Это была настойка опия, опий в жидком виде. Смешанный с алкоголем, чтобы удвоить стимуляцию.

Шелли пил настойку все время, которое я его знаю. У него было с сотню разных недомоганий и болезней — действительных и воображаемых, которые терзали его тело и душу. Из них наиболее ужасными были беспочвенные страхи, головокружения и бредовые состояния, подчас сопровождающиеся внезапными спазмами жизненных органов и конвульсиями. Иногда дело доходило до физических травм. Казалось страхи, рождаясь в душе, стремились мощными энергиями выйти из тела. В такие ночи он не спал, проводя время за книгами. Ужасы, поглощавшие его, могли быть нестерпимыми, и он принимал наркотик. Наркотик же, в свою очередь, приносил свои фантомы. У Шелли было твердое убеждение, что он умрет молодым. Если не завтра, то послезавтра, если не от легочной недостаточности, то от элефантиазиса. В 1913 году у него было наиболее сложное положение. Он разрывался — я вынуждена признать это — между любовью к жене и ко мне. Уединившись в Брэкнелле, отказываясь от пищи, он балансировал на краю пропасти психической болезни. Жизнь становилась сносной только с принятием опия, дававшего холодное и странное освобождение. Тогда опий спас Шелли, но подобно соглашению доктора Фауста с Дьяволом, потребовал от него взамен огромную плату.

Стакан Шелли был пуст, и Байрон вновь наполнил его.

Из столовой пришел Мюррей и пригласил на ужин — «Вас ждет ужин, мой господин».

— Она тоже ждет меня!

Байрон сгреб Клер, обняв за талию, и потащил ее к двухстворчатым дверям, которые Мюррей держал открытыми. Его хромая нога почти волочилась по полу. Проходя мимо окна, Клер стянула развевающуюся от легкого бриза занавесь и навесила ее на Мюррея, который на эту выходку никак не прореагировал. Его спокойствие удивляло и, наверное, было указанием на то, что за долгие годы службы старику приходилось сносить еще не такое. Выражение лица Мюррея было пустым и слегка удивленным. Байрон испытывал такое же уважение к старости, какое он испытывал ко всему прочему, а именно не имел вовсе. Это было достаточно грустно, но больше меня беспокоило то, что я увидела в Клер. Те же тенденции уже отражались в ее поведении. Этот пустой и глупый поступок. Мне показалось, что Клер начала получать наслаждение от неудобства и боли, которые она причиняла другим людям, что, несомненно, было характеристикой Байрона.

Было душно и жарко. Я была уверена, что вот-вот разразится гроза. Из столовой мы услышали их голоса.

Клер. «Что на первое?»

Байрон. «Твои губы».

Клер. «Что на второе?»

Байрон. «Твое тело».

Клер. «А на третье?»

Байрон. «Твоя душа…»

Мюррей поправил занавесь, показал знаком Джастине, чтобы она закрыла окна, и все оставшиеся двинулись в столовую, прихватив с собой настойку опия.

Как свидетельствуют швейцарские альманахи, в то лето погода имела катаклизматическое влияние на окрестности Женевы. Опасность гроз постоянно витала над озером, тяжелые облака концентрировались в районе острова Джура. Дороги стали непроходимыми, все коммуникации с поселениями и частными владениями были отрезаны. Часть мостов снесло наводнениями. Урожай пшеницы остался неубран, хлеб сильно подорожал. Местные власти предупреждали жителей о грозящей опасности и советовали находиться дома.

По озеру плыли мертвые животные, умершие от истощения в борьбе с наводнением. Захваченные врасплох штормом и не в состоянии быстро достичь берега, они утонули или погибли от страха до того как вода попала в легкие. Многие из них еще были на поверхности озера Лак Леман на плаву, темные силуэты на серебристой глади.

Луга виллы Диодати растянулись на расстоянии примерно в сотню ярдов от береговой линии. В семь вечера того дня после первого ливня не было ни капли. Темные облака удалились, открыв долгожданный свет вечернего солнца. Было очень тихо, лишь солнцелюбивые насекомые легонько стрекотали в траве. В центре стояла птичья ванна Купидона, подобно монолиту язычников. Рядом ни людей, ни зверей. И вдруг, как с неба, в нее упала большая серебристая форель. Рыба извивалась и била хвостом, разбрызгивая те капли, которые накопились в лужице. Еще много минут она вздрагивала и содрогалась. Потом вдруг стала неподвижной, лишь жабры двигались, открываясь в агонии медленной, но неизбежной смерти.

Мрачный неприветливый климат снаружи скрашивался беседой внутри дома. Она обнимала сразу вирши и догмы, Кальвинизм (Байрон был его убежденным твердым приверженцем) и Копернианство (Шелли был его убежденным противником), и даже Конфуция. Поэты наслаждались судом, на котором мы, женщины, присутствовали в качестве приглашенной, но, увы, молчаливой аудитории.

Тем не менее у нас было свое место. Байрону требовалось присутствие менее значительных смертных, чтобы удовлетворить свою гордость и тщеславие. Хорошей беседой для него было, когда он мог подробно высказать свое мнение благодарным внимательным слушателям. Ничей голос и ничье мнение не доставляли ему такого удовольствия, как свои собственные.

Столовая была холодной и душной, но это кое-как компенсировалось потрескивающим в камине бревном, более подходившим к середине зимы, чем к разгару лета. Пока мы беседовали и ели, мне пришло в голову, что это напоминает рождественскую вечеринку или пародию на нее. Вместо гуся с подливкой был сухой хлеб, печенье, рис, макароны.

Скудная неудобоваримая пища выглядела очень странно на блестящих серебряных блюдах, на которых она была подана столь величественно, словно предназначалась для королевского достоинства.

Байрон не принимал участия в трапезе. Он наблюдал за каждым из нас, отыскивая новые непривычные ему манеры прибывших гостей. На лице его играла полуулыбка, и я задавалась вопросом, было ли это ужасное радушие очередным испытанием наших реакций. И с какой целью нас нужно было испытывать?

— Я ем только затем, чтобы поддержать существование, — сказал Байрон, объясняя, почему его тарелка пуста. — Воображение поддерживает меня. До нынешнего дня Жизнь предлагает мне больше удовольствий, чем Смерть.

Шелли принялся за спагетти, свисавшие с его вилки:

— Вижу, мы наконец обратили тебя в вегетарианство.

— Мясо придает очень темный цвет лицу. Уксус, с другой стороны, дает эстетическую… бледность…

— А я надеялся, что ты употреблял уксус в насмешку над Распятием!

— Ты несносный атеист!

— Слава Богу! — засмеялся Шелли, — и, может быть, я буду проклят!

В то время, пока Байрон обходил стол с графином, волоча искалеченную ногу, в разговор вклинился Полидори. Его губы сияли жиром.

— Он все делает для того, чтобы создать себе аскетический образ, разве что за исключением сна в гробу.

Байрон остановил его взглядом.

— Это уже известно.

Полидори сник, его темные глаза погасли, и он сосредоточил свое внимание на пустом бокале.

Настроение ухудшилось.

— Могила имеет определенные достоинства, — сказал Байрон шепотом, двигаясь по направлению к Клер. — Иногда, когда я смотрел на лицо, которое любил, я видел только… изменения, и лишь смерть могла…

Подойдя к Клер сзади, он провел пальцем по щеке Клер, потом дотронулся до темной брови.

— Червь, ползающий на еще улыбающихся губах… Знаки и приметы здоровья и счастья, превратившиеся в… — внезапно лицо его изобразило безобразную гримасу. — Разложение!

Клер поперхнулась, подалась вперед, и на ее тарелку изо рта вывалились непережеванные спагетти — зрелище напоминало выблеванное гнездо червей.

Стараясь вдохнуть больше воздуха, Клер вырвалась, открыла рот и укусила его за палец.

Байрон не выказал боли.

Он просто улыбнулся. Ее зубы вошли глубже в его плоть между указательным и большим пальцами. Он улыбался.

Она отпустила его руку.

Его рука замкнулась на ее горле.

— Тебе хорошо удается почувствовать смерть, дорогая, — он бросил взгляд на Шелли и на меня. Его бледное лицо сделалось совершенно бледным, когда комнату осветила молния, на мгновение обнажая его череп. — Бессмертие предназначено поэтам.

Отдаленный звук грома, последовавший за вспышкой молнии, казалось, шел из-под пола, заставляя вибрировать старое здание как шахту, глухо и тревожно. Стол и стоявшие на нем подсвечник со свечами пришли в легкое движение, огоньки мелко задрожали.

Оторвавшись от взгляда Байрона, привлеченный вновь возобновившейся стихией за окном, Шелли поднялся со стула и подошел к окну позади меня.

— Из спальни для гостей должен быть потрясающий вид стихии.

— Остерегайтесь наблюдения с противоположной стороны, — сказал Байрон. Полидори развил мысль, поднимая два пустых бокала. — Они берут на прокат телескопы, чтобы шпионить за «отвратительными англичанами» через озеро!

— Я постараюсь не быть отвратительным в таком случае, — сказал Шелли.

— Наоборот, — сказал лорд, — давайте ослепим их нашей отвратительностью, если они этого хотят. Кажется, мир смотрит на меня как на чудовище в образе человека, за которым интересно наблюдать. Редкий зверь на местном шоу.

— В наше последнее посещение салона мадам де Стайль одна леди упала в обморок при виде лорда, — сказал Полидори. — Конечно, она сочла нужным сделать это на прогулке. Нужно заметить, что любопытство быстро привело ее в себя.

Шелли и я улыбнулись.

— Они питаются скандалами как пиявки кровью, — горько сказал Байрон.

— Чего же ты ждешь? — сказала Клер, — твоя репутация такова, что придется смириться с этим.

Я обнаружила, что пока смотрела в сторону. Полидори наполнил мой бокал настойкой.

— В Женеве жители запирают дочерей после наступления темноты, чтобы те ненароком не повстречали на улице этих англичан!

— Это свойство женевцев, — сказал Байрон.

Клер вспыхнула:

— Я швейцарка, несносный!

— Именно. Швейцария — это страна проклятых эгоистичных негодяев, которая случайно находится в самом романтическом месте на Земле. Я никогда не терпел местных жителей и еще меньше их английских гостей. Я не знаю ничего, кроме Ада, что я бы желал разделить с ними.

Шелли возвратился к столу.

— Только в Англии англичане еще более несносны.

— Именно поэтому я здесь. Поэт в заключении.

— Высланный лорд.

— Беглец.

Я засмеялась:

— Беглец? От чего?

Они замолчали.

Байрон обернулся и посмотрел на меня.

Его холодные глаза осуждали меня. Я вторгалась в глубоко личную и изящную игру, в словесной теннис между ним и Шелли. Я посмела нарушить интим их беседы. Моя глупость превзошла все ожидания. Я пыталась продемонстрировать свой ум и потерпела крах. Самое ужасное, по своему невежеству я совсем расстроила разговор.

Байрон приподнял бокал и посмотрел на меня сквозь призму кроваво-красной жидкости.

— От фантазии, — произнес он шепотом. — И от фактов.

Я почувствовала, как моя шея покрывается гусиной кожей. От какой фантазии и каких фактов? Не прятался ли он в этой фантазии от ужасных фактов, происходивших вокруг него? В Лондоне ходили злые слухи. О его пристрастиях, да о таких, что даже шлюхи говорили о них шепотом. Он был героем будуара. Злые языки поговаривали, что он превзошел Казанову и Дон Жуана. Его непристойности и адюльтер стали легендарными. Похождения, приписываемые ему его доброжелателями были бесконечны. Он был национальным грешником. Он был ужасным козлом отпущения респектабельной Англии, которого она обвиняла во всех явных и тайных грехах. Но где кончались сплетни и начиналась правда? Он уехал на Континент под предлогом расставания с женой. Но что было официальным предлогом? То, что он ненавидел жену, было известно всем. То, что он оскорбил и унизил ее, все подозревали. Но как оскорбил и унизил? Для старой девы поцелуй будет оскорблением. А для человека, чья норма скорее аномальна? Шептали, что это было нечто отвратительное и ненормальное. Но в наше-то время, когда каждый порок и грех, равно как и преступление понимаемы, если не прощаемы, что может быть таким отвратительным, что заставляет человека покидать все, что он любит или не любит, обрекая себя на добровольную ссылку? Какое деяние? Если даже на холодном книжном языке адвокатов оно непроизносимо!

— Как! Скажи правду, Элб! — закричала Клер. Глаза ее заблестели от порочного возбуждения. — Он Сатана! Давай, покажи им свое раздвоенное копыто!

С воем она бросилась под стол, схватила Байрона за искалеченную ногу, обутую в специальный ботинок, и принялась развязывать шнурки. Байрон прежде нас понял, что происходит. Он инстинктивно двинул ногой и попал ей прямо в челюсть. Я вскрикнула и вскочила с места. От удара Клер упала на ковер и ударилась головой о металлические перила. Раздался короткий глухой звук.

Я хотела помочь ей, но Шелли удержал меня, усадив назад на стул. Когда Клер пришла в себя, часто-часто моргая, подле нее уже был Байрон. Он схватил ее за роскошные волосы, намотав их на руку, и привлек ее лицо, обезображенное страхом, к огню камина. Она стонала, плевалась и выкрикивала ругательства, на что он лишь приближал ее к лижущим язычкам пламени еще сильнее. Жара была невыносима, ее брови и ресницы опалились, кожа покраснела. Она пыталась вырваться, но хватка ее мучителя была мертвой.

— Никогда больше не делай этого, сука! Никогда!

— Ты не напугаешь меня! — закричала она, всхлипывая, словно слезы испарялись на ее щеках.

— Разве?

— Нет!

Байрон внезапно оттащил Клер от камина.

— Разве нет?

— Нет!

Байрон улыбнулся и взял ее по-детски плачущее лицо ладонями.

— Разве!

Она тихо опустилась на пол, как будто загипнотизированная его голубыми, почти серебряными глазами. Он приблизился к ней и поцеловал ее. Она пыталась сопротивляться его поцелую, но он крепко прижал ее к себе. У него не было никакого намерения отпускать ее. Это был страх и привязанность, наслаждение и боль, это была его страсть. Она делала попытки ускользнуть от его страстных губ, но в конце концов сдалась. Все ее тело расслабилось, ее тело принадлежало ему.

— Если ты хочешь напугать нас, то сначала ты должен поймать нас! Мэри, побежали!

Она бросилась к двери. Пробегая мимо, Клер схватила меня за запястье. Я поняла, что она задумала, но у меня не было настроения для этого.

— О, нет, — я попыталась сопротивляться.

— О, да! — завопил Шелли, догоняя нас. Мы побежали в просторный коридор.

Плиточный пол создавал гулкое эхо от нашего топота. Мы то скрывались в тени, то вновь выбегали на свет. От сумасшедшей резвости и столь пугающего байроновского пролога к ней я ощущала биение своего сердца. Оно колоколом стучало в моей груди. Я смеялась скорее для того, чтобы успокоить нервы, чем от радости. И мой смех походил на скрипы.

Я посмотрела вокруг в поисках Шелли. Он исчез. Малиновая занавеска колыхалась в распахнутом окне. Хлопнула какая-то дверь. Он опустился вниз.

Испуская душераздирающие загробные крики, Клер кружила по огромному коридору, держа в руках полы своего платья, размахивая ими, как огромная моль крыльями. Она порхала между нимфами и сатирами, забегая за выкрашенные под мрамор колонны, и мгновенно исчезала в длинном темном тоннеле дверных проемов, ведущих вниз. Она была предназначена глубинам, подземельям, темноте. Недрам земли.

А я решила убежать наверх и быстро пробежала мимо портрета нашего хозяина. Неуклюже преодолела еще несколько ступенек следующего лестничного пролета когда вдруг у меня закружилась голова и я оступилась. Я задрожала и стала куда-то проваливаться. Мой мозг разрывал череп, что-то заставляло меня смотреть на холодное бесстрастное лицо, смотрящее на меня на фоне грозового моря. Сияющие глаза не отрываясь следили за мной.

Я вздрогнула и, очнувшись, побежала не оглядываясь. Теперь я хотела спрятаться. Спрятаться там, где бы меня никто никогда не нашел. Спрятаться от него, спрятаться от всего этого.

Укор в его глазах заставил меня почему-то посмотреть вниз на стол. И я была потрясена, увидев, что бокал, который Полидори наполнил опийной настойкой несколько минут назад, был… пуст.

Внезапно он погрузился во тьму.

— Светские забавы? — спросил Полидори неодобрительно.

Байрон, подойдя сзади, прикрыл глаза Полидори ладонями. Его теплое дыхание достигло напудренных щек итальянца.

— Разве страх — это забава?

Байрон говорил шепотом.

— В таком случае прошу меня извинить. Я удаляюсь в свою комнату.

Байрон не позволил ему уйти. Он сильнее прижал ладони к глазам доктора, почти вдавив их в глазницы. Это было совсем не нежное прикосновение. Жестокий акт силы. Детский ритуал, демонстрирующий превосходство.

— Ты будешь забавляться, — сказал Байрон на ухо Полидори. — Пока ты гость в моем доме, ты будешь играть в мои игры…

Нижняя губа доктора Полидори стала мелко дрожать. Он чуть качнул головой, моля о пощаде. Темнота, наступившая вокруг него, стала притуплять другие чувства. Его тошнило, кружилась голова. Кровь стучала в висках. Горькой желчью поднималась к горлу паника.

Хватка Байрона была крепка. Полидори знал, что улыбка на его лице сменилась оскалом презрения.

Он всхлипнул. Его дыхание сбилось и стало учащаться.

В этот момент почти с разочарованием он почувствовал, что Байрон отпустил его. Он отвернулся с выражением негодования, которое Полидори было, увы, хорошо известно. Полидори наклонился вперед за салфеткой и часто-часто моргая, не дал стоявшим в его больших красивых глазах слезам выкатиться. Он слышал, как его господин вышел из комнаты.

В одиночестве Полидори аккуратно сложил салфетку и медленно поднялся из-за стола, выпрямляя спину и поправляя манжеты. Это были единственные движения, которые он совершал безукоризненно, в них он обрел прощение своему унижению. Как обычно его обида перешла в высокое самомнение, но на этот раз, неожиданно для него самого, в нем родился призыв к возмездию. Обращайся с человеком дурно, и он будет совершать дурные поступки. Он знал, что в этом лежит известная еще античным философам непреложная истина. Пусть великий поэт получит доказательства того, что его Полли-Долли — вовсе не слабое пассивное существо, что у него также имеется болезненно-патологическое ощущение Его Сатанинского Величества. Разве страх — это забава?

Обойдя вокруг стола, Полидори сначала допил остатки опийной настойки из бокала Шелли, затем из бокала Клер.

Пока гость в моем доме, ты будешь играть в мои игры.

Со слезами на щеках Полидори улыбнулся.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вопль эхом отозвался в гулких бесчисленных коридорах, звеня по пустым комнатам, поднимая пыль со стенных панелей и книжных полок закрытого кабинета, заставляя дрожать фаянсовую посуду на полках в кладовой, оскверняя затхлую тишину замкнутых комнат западного крыла, как стенания пропащей души.

Клер рассмеялась.

Чья душа могла быть столь пропащей, как его? Крадясь под лестницей мимо голой стены, она представляла его в бархатном костюме и галифе, постепенно поднимающимся по лестнице. Или он был еще ближе?

Она невольно отступила, когда вновь раздался еще более громкий вопль убиваемого человека. Эффект был такой, словно к ее коже прикоснулись куском льда. Ее сухой рот оросился слюной, как бывает, когда видишь перед собой вкусное блюдо. Только он мог посметь копировать крики убиваемых в бою воинов и свирепые возгласы убийц. Это было так же возмутительно, как заниматься любовью в церкви. И ей это нравилось.

Со вздохом она обернулась. В ее глазах плясало отражение огонька свечи.

Коридор был пуст. В дальнем конце коридора стоял на небольшом постаменте бюст на фоне драпировочной ткани. Ничего не шелохнулось. И все же он был рядом.

Она улыбнулась. Побежала.

Ее шаги звенели, как смех ребенка, поэтому ее местонахождение было легко определимо. Для многих чудовищ достаточно лишь запаха, а запах Клер можно было определить безошибочно.

Когда я была ребенком, я никогда не находила особой прелести в детских играх. Бакстеры — семья, с которой я жила в Данди — не могли объяснить, почему я не интересовалась созидательным времяпровождением за лепкой снежных баб или романтичным задуванием свечей на торте в честь дня рождения. Когда Клер со своей матерью переехали к нам, мой отец совершенно изменился. Его сила, как у библейского Самсона, была отобрана Далилой в зеленых очках. Доверительность, возникшая между нами после смерти моей матери, и наше тихое одиночество вдруг сменились шумной детской игровой площадкой. Клер вечно устраивала всяческие прятки, жмурки, догонялки. Я не любила принимать в них участия, но чем упрямей я сопротивлялась, тем настойчивей становилась моя сестра, пока я не сдавалась.

Меня заставляли играть в игры, которые я ненавидела.

Я повернула влево, проникнув в ту часть верхней площадки, где я до сих пор не была. Я увидела рамы без полотен, очень старые и пыльные. С почерневшей позолотой. На китайском шкафчике лежал старенький сак. Я провела по нему пальцем, оставив бороздку на пыльной поверхности. Дверь, находившаяся неподалеку, была приоткрыта. За ней — темнота. Я попятилась, прижавшись спиной к стене и ощупывая ее рукой.

Почувствовав холод, я испугалась и побежала, но дорогу мне преграждала огромная черная фигура. Ее глаза-щели смотрели мне в лицо.

Я вздрогнула, но через мгновение сообразила, что коснулась рукой холодного металла. Я подняла руку к свету — на пальцах была ржавчина.

Это были рыцарские доспехи, вот уже столетия не приносившие никому вреда. В этот миг раздалось легкое шипение. Из полого нутра доспехов выползала огромная змея, свиваясь кольцом вокруг шлема. Толстая, как веревка от церковного колокола. Даже еще толще — как моя рука, и длиной в шесть моих рук. Ее голова, величиной с мой кулак, раскачивалась из стороны в сторону, выбрасывая из пасти быстрый язычок.

У меня перехватило дыхание, и я отшатнулась. Я знала, что мне нечего бояться, что змея не ядовитая, это было видно по удушающим движениям, производимым телом пресмыкающегося и по характерной окраске. Это был образчик из числа тех, что убивают жертву удушением. Но прежде я никогда не видела рептилий столь близко. Я была немного парализована страхом, наблюдая, как змея скользнула под забрало шлема, скрылась под панцирем и вновь появилась на левом плече доспехов. Козлы, птицы, змеи… монстры. Вилла кишела ими. Я размышляла, в каком укромном месте может находиться медведь, которого видели с Байроном в Париже, где прячутся боксеры и его любимые ньюфаундленды. Исключительное разнообразие фауны. И все — монстры. Посланцы Сатаны под нечеловеческими личинами. Сатана в Эдеме. Я почувствовала дрожь, ко мне прикоснулось ЭТО. Оно было теплым и сухим и напоминало мне о прикосновении языка Байрона. Меня передернуло.

Снизу раздался душераздирающий вопль. Так кричат от боли.

Мюррей посмотрел на потолок и сдул пар с ложки супа. С негодованием покачал головой. Конечно не было ничего необычного в том, что лорд Байрон и его гости избрали такую форму развлечений после обеда. Мюррей знал из своего опыта, что когда в компании имеются женщины, дело не обходится без визга и беготни — это часть ритуала. Он был способен более не изумляться причудам своего хозяина. За многие годы он научился закрывать глаза на происходящее в подвале, на чердаке, в дамской. Нужно было хорошенько постараться, чтобы он обратил на что-нибудь внимание.

Вдруг на кухню ворвалась истошно вопящая фигура. Джастина подпрыгнула, бросив доить козу, животное опрокинуло ведро. Джастина перекрестилась. Раштон вздрогнул, и из его рук выпал огромный серый ботинок неправильной формы, который он начищал. Флетчер, занятый сортировкой гороха, просто уставился на привидение.

Хохочущее и стонущее привидение — это была Клер — обежало кухню с поднятыми вверх руками и растопыренными пальцами, за ней волочилась белая простыня. И через мгновение она проследовала мимо слуг к каменным ступенькам, ведущим в винный подвал.

Свет очага освещал ее путь.

Ее ноги ступили на камни.

Каменные ступеньки были холодными. Они не были покрыты ковром. За столетия первоначальная правильная форма камней приобрела округлые очертания. Местами ступени были даже выщерблены. Это обстоятельство, а также плесень зеленого цвета, которая, как язва покрывала серый камень, заставило Клер замедлить свой быстрый шаг и более осторожно ступать, обдумывая каждое следующее движение.

Она покинула успокаивающую теплую атмосферу кухонного очага.

Ресницы дрожали. Теперь она поняла, что видит свое дыхание. Пар. Внезапный холод заставил ее задрожать, и перепад температуры вместе с жаром опия в крови заставили поверить, что она вступила в странный, отличный от нашего мир, который существует прямо под нами, под землей. И сейчас она находится здесь. Одна.

Стало еще темней, тогда как она была уверена, что темнота не может быть еще темней. В этом положении ее слух и обоняние обострились. Она чувствовала пьянящий запах вина и разбухшего от этого зелья дерева. Она остановилась, почувствовав невыразимое внезапное убеждение, что на ее пути лежит что-то отвратительное. Единственное, что обмануло ее слух, что не услышали ее чуткие уши — шуршание маленьких четвероногих созданий на уровне ее ног.

Постепенно ее глаза освоились с мраком, и она медленно двинулась вперед. Теперь ее ступни очень мягко касались пола и не производили ни малейшего звука несмотря на такой шумный материал, как соломенная подстилка.

Шуршание становилось отчетливее, и в сочетании с характерными тенями шмыгающих созданий с длинными хвостами просто уже не оставляло у Клер никаких сомнений.

Клер испугалась. Но к этому времени она сворачивала несколько раз и не помнила где. Тени находились прямо перед ней, но еще страшнее была цепкая темнота сзади.

Нащупав деревянную бочку, она прислонилась к ней, чтобы почувствовать твердую опору, словно могла упасть в обморок, а тьма подкрадывалась все ближе и ближе. Она чувствовала, что может задохнуться. Ее дыхание было неровным — сжатые редкие вздохи. Она крепко прижалась к бочке.

Огромная черная крыса прошествовала между ее ног, задев усами лодыжки.

Она быстро вдохнула воздух, чтобы крикнуть, но белые руки из темноты уже сдавили ее горло.

Без единого звука она окунулась во тьму.

Популяция паразитов и шнырявшие крысы бегали, будто ища что-то вдоль емкостей с вином к своему гнезду, находившемуся в одной из катакомб, и обратно. Гнездо просто кишело сотнями крыс. Маленькие мордочки потягивали запах человека и щетинились, маленькие коготки царапали соседей и маленькие глотки издавали все усиливающийся, как ожидающая выхода артиста публика, писк.

— Мое дорогое красное вино, — прошептал голос.

И Клер спокойно хихикнула в темноте. После нескольких мгновений тишины, когда губы Байрона припали к ее шее, она издала долгий и протяжный, удовлетворенный стон.

Крадясь, как тать между теней, Шелли достиг входа, дотронулся до дверной ручки и распахнул двери.

Войдя, он как и Клер почувствовал себя в другом мире, или, по крайней мере, в другом времени и месте. Границы стен помещения были искусно скрыты пурпурно-золотистой тканью, спадающей с высоких лепных стен и образующей по углам пышные банты. Банты, в свою очередь, образовывали основание шелкового купола, крепящегося к декоративной цепи, свисающей с потолка. Легкая шелковая ткань, расшитая бисером, производила впечатление легкости и воздушности всего сооружения. Цепь заканчивалась фонарем, имеющим форму колокола. Колокол был столь искусно испещрен точками и линиями, что тени, падающие от фонаря на шелк создавали мозаику абстрактных и эротических рисунков. Эта странная игрушка освещала другие, более любопытные элементы интерьера. По огромной кровати были разбросаны персидские подушечки. В ее изголовье лежал спящий мраморный гермафродит. Рядом находилось зеркало, которое было предназначено отражать греческую театральную маску на подставке. Здесь же стояли манекены, одетые в костюмы лорда Байрона. Среди малахитовых сфинксов и сирен были чучела животных, павлины — сиамские близнецы, волк с кроликом в пасти, и коллекция черепов и свечей. Оттоманские сабли и ятаганы, гобелены, оружие, собранное с поля битвы при Ватерлоо и гроб. Все вместе это производило впечатление священной кладовой мусульманского гарема стамбульского султана или другого восточного падишаха. Шелли, как ребенок, с открытым ртом переходил от шелков к статуям, от одной вещи к другой. Он не мог не дотронуться до диадем, украшавших подушечки, или не взять в руки зеленую бронзовую статуэтку Пана-Приапа, стоящего на коленях, с огромным фаллосом и ужасным оскалом на козлиной морде.

Из любопытства он заглянул за занавеску из тафты. Медленно, как с помощью часового механизма занавесь опустилась, открыв фигуру андроида — куклы, которая своей рукой и опустила ее.

Шелли вскрикнул от восторга. Именно он запустил в действие куклу. Он много раз слышал о том, что часовые мастера занимаются такими вещами, но никогда сам не видел андроида. Внутри куклы что-то застрекотало, и музыкальный ящик заиграл простую, но очень красивую мелодию. Он увидел, как механические руки стали двигаться, изумительно имитируя человеческие жесты. Голова Арабской Девы поворачивалась из стороны в сторону в такт музыке. Дева приподнималась на цыпочки и опускалась в исходное положение. Дважды повторив серию движений, кукла сорвала с себя шаль, затем накидку, обнажив деревянную грудь. Ее соски были сделаны из аметистов, посаженных на золотые основания.

Шелли смеялся.

Когда шелк упал на пол, кукла приняла исходное положение. Ее руки нежно выписали фигуру в воздухе. Это был танец Семи Покровов. Она танцевала для него. Шелли был не только изумлен, но и заинтригован зрелищем. Было ли это прекрасным воспроизведением жизни? В конце концов, может ли Пигмалион вдохнуть жизнь в свою Галатею?

Почти неосознанно он протянул руку к одному из аметистов.

Раздался щелчок, и шелковая набедренная повязка, расстегнувшись, стала медленно скользить вниз по разрисованным, отполированным бедрам. Под инкрустированным животом находилось темное сердечко из меха. В ответ на нажатие андроид начал быстро двигать бедрами, выворачивая бедра наружу и возвращая их в исходное положение. Движения куклы все ускорялись, и первоначальный медленный соблазняющий ритм вскоре сменился страстным неистовым дерганьем. Захваченный зрелищем, Шелли дотронулся до наиболее деликатного места, и рука куклы опустилась на его талию. От неожиданности Шелли отпрянул. Автомат задрожал и замер, словно глаза медузы превратили живого андроида в камень. Кукла была мертва, но для Шелли она жила. Он знал. Он чувствовал. Он держал ее в руках, и внутри нее билась живая плоть…

Полидори закрыл дверь и запер замок на ключ. Секунду спустя он отомкнул замок в смутной надежде, что Байрон из-за извращенности может последовать за ним. Но Байрон был не единственным из тех, кто мог быть извращенным. И с горечью он снова твердой рукой повернул ключ в замке.

Задумавшись, он остановился у полки с медицинским оборудованием, которое привез из Англии, и от запаха формальдегида у него закружилась голова. Этот запах исходил из банок и колб его «коллекции». В комнате пахло моргом. В сосудах содержалась целая серия странных и гротескных останков и образцов из медицинской практики доктора, а также сохраненных еще со времен медицинского училища.

Пораженные язвой гениталии. Пиявки. Матка с выползающим из нее зародышем. Ампутированная кисть со сросшимися большим и указательным пальцами. И гордость «коллекции» — двухголовый ягненок, который действительно жил и, вероятно, блеял (хором), до тех пор, пока богобоязненный фермер не прикончил его. Двухголовый Агнец Божий. Полидори аккуратно приклеил бирку с такой надписью к склянке. Он сбросил туфли и лег на кровать. Кушак, который придавал ему павлиний вид, оставил вмятину под ребрами, калеча его. Потирая вмятину, он думал, действительно ли он был уродом, по-настоящему отталкивающим человеком. Если это так, он знал, кто сделал его таковым. Возможно, он не мог ждать уважения или терпимости, еще менее того любви. Возможно, он был таким же развлечением, как уроды и искалеченные органы, которые он собирал для «коллекции». LB — крутилось у него в голове. LB — «Лэйм Бастард», он улыбнулся. Затем улыбка исчезла с его лица. Прости меня Господь, ибо грешен я. Он взглянул на распятие над кроватью. Христос смотрел на него бесстрастными глазами. Да не ложится мужчина с мужчиной как с женщиной, ибо это мерзко. Но как же быть с любовью, с любовью к мужчине, Господь? Да не ложится со скотом. А с монстрами? Прости меня, Господь, ибо грешен я. Я чувствовал, что он — Бард Преисподней. Прости меня, Господь, но я изгоню дьявола. Прости меня, Отец, потому что «И Аз воздам», — говорит Господь. Он открыл глаза. Распятие сместилось. Он сел, чтобы поправить его, закрепив на гвозде. Внезапно он почувствовал острую боль и отдернул руку. На пальце выступила капля крови, не больше шляпки гвоздя. Слизнув кровь, Полидори склонился перед распятьем.

Дверь за мной захлопнулась, и коридор погрузился во тьму. Вскрикнув, я со всех ног побежала к ближайшей двери и, ворвавшись в помещение, тут же закрыла ее за собой, прислонясь к ней спиной. Это была библиотека. Книжные полки занимали все пространство — от пола до потолка. Каждый дюйм стены был испещрен узором переплетов томов кирпичного, бордового и серебристого цветов. Десятки тысяч книг. Они поразили меня своим количеством и какой-то трансцендентной определенностью знания, достигающего бесконечности. Это книги пережили своих практически всех уже умерших авторов. Сколько лжи скрывалось под этими обложками, сколько неправды о прошлом — как само собой разумеющееся? Как будущие поколения напишут о нашем времени? О нас? Правдиво или лукаво? Запах книжной пыли был для меня лучше изысканных духов. Письменный стол, бюро, два больших кресла с наброшенными на них белыми накидками, словно святая святых — место для священнослужителя. Это было моей стихией, моей страной — страной Годвин. Я чувствовала себя в безопасности, хотя библиотека, казалось, была настолько отрезана от остальной части дома. Может быть, именно потому что она была отрезанной от всего.

Я села на ручку кресла, проведя пальцем по тисненым переплетам. «Жизнь Двенадцати Цезарей». «История» Геродота. «Анналы» Тацита. Пантеон Хинду Мора. «Федра» Платона. «Декамерон» Боккаччо.

Я протянула руку, чтобы достать старинный, в кожаном переплете, Маллеус Малефикарум— известное творение доминиканских инквизиторов Кренера и Шпренгера, и прежде чем я дотронулась до книги, мою руку схватила чужая рука. Я подпрыгнула.

На меня смотрел дьявол. Кроваво-красная морда, окольцованный нос, закрученные рога. Затем также внезапно из-под маски показалось смеющееся лицо Байрона. Машинально я откинулась, прислонившись к его груди, и вздохнула с облегчением, но его плащ стал обволакивать меня. Байрон засмеялся хриплым и дразнящим дьявольским смехом. Почувствовав отвращение, я отстранилась и в этот момент услышала булькающие звуки. Я обернулась. Объятая леденящим ужасом, я увидела, как накидка на кресле медленно всасывается внутрь кресла точно чья-то отвратительная пасть вдыхает ее в себя, открываясь и закрываясь, издавая хлюпающие звуки.

Вдруг нечто под накидкой стало расти и превратилось в статую. Ослепительная вспышка молнии осветила комнату.

— У-у-у!

Голосом Клер привидение издало вопль и захохотало. Я опустилась в другое кресло. Плотно сжала свои руки, и они перестали дрожать. Страх и злость во мне исчезли. В моих ушах звенел хохот Клер. Ощущения и чувства вернулись ко мне, и после нескольких глубоких вздохов я полностью овладела собой. Я сидела совсем тихо, с выпрямленной спиной и каменным выражением лица.

Когда я повернула голову, то увидела, что дьявол и привидение сомкнулись в объятиях. Он стоял сзади нее, обнимая за грудь. Его бедра плотно обхватывали нежный изгиб ее ягодиц. Она раздвинула ноги и опустила его руки ниже. Все это происходило таким образом, как будто зрелище было предназначено специально для меня.

Я отвернулась и сквозь окно увидела во вспышке молнии страшные тени на траве. Через мгновение она исчезла, как призрак, и моя память удержала образ с поразительной яркостью. Эта тень отбрасывалась с крыши виллы. Обнаженная фигура мужчины на четвереньках.

— Шелли, — сказала я тихо.

— Где Шелли?

Клубок непогоды раскручивался, как сошедший с ума поломанный часовой механизм.

Иссиня-черное небо. Солнце уже зашло. Ни проблеска одинокой звезды. Мы словно окружены черным коконом, отдаляющим нас от естественного мира. Тьма была непроницаема, как тюремные стены, огонь, исходящий из окон виллы не мог бороться с ней. Тучи над нами свивались в причудливые узоры, какие бывают, когда разливают масло на поверхности воды, темно-серые, и при вспышках молнии пурпурные. Тучи были преградой между нами и черным коконом, и источником вспышек, механизмом, генерирующим молнии — кривые, ломаные линии, пронизывающие черную ткань ночи.

Мы распахнули окно. Потянуло холодом, и в лица стал хлестать дождь. Тотчас мы увидели его сгорбленную фигуру в тени дымовой трубы.

— Шилл! — позвал Байрон.

Обнаженная фигура, пьяная и пошатывающаяся, оторвалась от тени и поползла. Мускулистое тело, бледная кожа, намокшие рыжие волосы не оставляли сомнений. Фигура ползла к коньку крыши, ноги скользили по мокрой поверхности с ловкостью обезьяньих лап. Даже оскал и дикие глаза были обезьяньи. Будто с одеждой он отбросил все признаки цивилизации. Он стал ребенком, примитивным созданием. Сейчас он смотрел на ночное небо глазами Первого человека. С ужасающей скоростью он полз по краю парапета, горящими глазами ища путь на конек крыши.

— Ты сошел с ума! — услышала я свой крик.

Холодный дождевой поток хлестал меня по лицу. Я приготовилась выпрыгнуть в окно, но Байрон удержал меня.

— Назад! Убьешься!

Вспышка молнии разорвала небесную твердь, пройдясь по ней десятком ярких колец, каждое из которых словно нападало на другое. Они напоминали переплетенный клубок змей, воюющих за власть над нашей планетой.

Шелли поднялся с четверенек, встав во весь рост. Встал Первопредок. Тот — Гермес, создатель письменности.

Панцирь туч испустил странный низкий громовой рокот, скорее похожий на паузу для вдоха, чем на громовой раскат. Тело Шелли купалось в свете. Оно само теперь было Свет. Светящаяся белая кожа делала видимым каждый скрывающийся под ней мускул сильных мышц. Он засветился, как ангел Блейка на фоне грозовых рассерженных небес. Он был Метатрон, Рузиэль, Забкиель, Задкиель, Самюэль, Михаэль, Анаэль, Рафаэль, Габриэль…

— Электричество! — его негромкий крик был едва слышен за раскатами грома. — «Основополагающая сила Вселенной»! Акаша индусов! Вот ответ! Разве вы не видите?

Он вытянул руки, словно купаясь в сиянии. Дождь обливал его теплыми струями, подчеркивая его стройное тело. Теперь он был частью конгрегации небесных сил, связью между Демиургом и Аватарой, Венерой и Луной, частицей невыразимой геометрии макрокосмоса.

Я представила круг вокруг него, мир. Треугольник, вписанный в него — пифагорейская тетрадка. Далее кабалистическую пентаграмму. Теперь я чувствовала, что его кровь стучит пульсом Вселенной. Он был фигурой из космоса, из вакуума. Неужели все-все-таки неопределенность Материя прима?

Вот что означает Тьма! Тьма и Свет. Дионис и Аполлон, в одном.

— Жизнь, — кричал Шелли. — Жизнь!

Он вскинул руку над головой, протянув ее по направлению к темному центру туч. Мускулы руки были напряжены. Указательный палец направлен вверх. Палец Адама, взывающего к Иегове, или перст Иеговы, обращающегося к Адаму. Больше всего жаждущего прикосновения к Тайному. Мольба об откровении. Оноприходит к каждому смертному со Светом или… с Тьмой.

Когда сверкнула молния, я закрыла глаза.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

И предрассудок о том, что венок Бога сделан из молний, существовал со времен древних греков до открытия Бенджамина Франклина. В сельской местности до сих пор верят, что молния не ударяет дважды в одно и то же место и что спящего человека молния не убивает. Существует некоторая ассоциация между человеческим сознанием — нашим состоянием ума и необузданными силами природы. То, что буря воздействует на нашу психику, подтверждается тезисом о том, что во время грозы воздух наводняется частицами, которые взаимодействуют с химическими элементами нашего тела. Некоторые психиатры, практикующие в лечебницах, сетуют, что электрические бури вызывают припадки у определенных типов больных, делая тех совершенно неконтролируемыми, наделяя их сверхчеловеческой силой. Другие, возможно более просвещенные в науке, используют электрические методы как лечение для нервных расстройств. Так, возможно, что гроза, насыщенная молниями над Диодати в ту ночь была гальваническим лечением Бога от сумасшествия, происходящего на вилле.

Мы убедили Шелли спуститься с крыши и вернулись в столовую, которая к этому времени уже была убрана слугами по заведенному с незапамятных времен порядку. Шелли оделся перед вновь разожженным огнем и встал на коврике на колени, глядя в пламя камина. В то время как Байрон, сидящий на табуретке позади него, вытирал полотенцем ему голову.

— В Оксфорде я был совершенно поглощен этим предметом, — выдавил из себя Шелли.

Скорость его гиперчувствительного ума обгоняла способность говорить.

— Боже, мой ум просто кипел этими идеями! Помнишь теорию Волнея в «Руинах империи»? Является ли человек центром экзистенции?

Из дальнего угла комнаты доносились звуки фрагмента пьесы Скарлатти. Подле пианино на высоком стульчике сидел доктор Полидори и заводил играющего андроида большим ключом, вставленным в спину куклы. Парик Марии Антуанетты, украшавший голову андроида, дрожал в унисон с мягкими движениями ее рук и пальцев.

— Научное увлечение проблемой бессмертия я разделял с отцом Мэри. Мышление Годвина завораживало меня, я был адептом, сырьем новой и увлекательной секты. Бывало мы разговаривали по утрам об астрологии, сочинениях Реймонда Лулли, о розенкрейцерах и иллюминации — они защищали революцию, разрушения религиозного порядка ради науки…

Я перебирала одну из странных египетских колод, которую Клер и я использовали для постройки карточного домика. Он походил на башню, освещенную молнией.

— В Итоне, — продолжал Шелли, погружаясь дальше в воспоминания, — я, помнится, уходил с головой в Корнелия Агриппу. Мои комнаты были забиты порошками и кислотами, колбами с ртутью, порохом. Я украл гальваническую машину. Сам изготовил воздушный насос. В то время как один мой глаз читал тома геометрической философии, другой наблюдал уксус в солнечный микроскоп. Я не пропускал ни одной лекции Бернети по анатомии. Я жаждал знания. Запахи и ароматы, исходившие из моего окна, и жужжание гальванометра…

— Сегодня небеса — твой гальванометр, — сказал Байрон.

Наш карточный домик упал.

— Однажды ночью… — Шелли хихикнул. Он проглотил большую порцию опия из стакана.

— Однажды ночью мой учитель Бетелл, старый Бетелл, пришел, кашляя, к моей келье после того, как зловония в коридоре сообщили ему о том, что я проводил химические изыскания. Он ворвался ко мне, обнаружив меня с глазами навыкате от трехдневной бессонницы, в клубах голубого дыма, нюхающего горящую жидкость. «Что ты делаешь!» — заорал он на меня. Ответ, который последовал, был: «Извините, сэр, я вызываю Дьявола!»

Байрон сухо, очень сухо засмеялся.

— «А что это такое?» — сказал он, — продолжал Шелли, — схватив оголенный провод, свисающий из ящика на столе. Бум! Он как осел, ударился о стену, получив приличную порцию заряда… Я поблагодарил его за помощь в моих исследованиях. Он вышел, и я больше никогда его не видел!

Байрон поднялся с табурета и отбросил мокрое полотенце. Он наполнил свой стакан опием.

— Долгими одинокими ноябрьскими ночами, — прошептал Шелли, глядя неотрывно на лижущие язычки пламени в камине, — я бессонно трудился над своими экспериментами. Я окружал себя инструментами жизни… Моля об искре, той искре… — он отпил глоток опия.

— Платон, Гермес, Моисей — все утверждали, что Свет есть сущность творения.

— Поэтому воздушные шары, — проговорила Клер.

— Какие воздушные шары? — спросил Байрон.

— Воздушные шары, — повторила Клер. — Погодные воздушные шары и воздушные змеи. Ты думаешь, что его эксперименты закончились? Вовсе нет.

— Вероятно, можно реанимировать труп, — сказал Шелли.

— Почему бы и нет, — сказал Байрон саркастически. — Луиджи Гальвани заставлял танцевать ноги лягушек, почему же не заставить целого француза?

Шелли не засмеялся, он даже не слышал шутки. Его глаза были прикованы к играющему на пианино андроиду, привлеченные странными спазматическими движениями. Даже глаза куклы блестели по-человечески. — Может быть компоненты существа можно произвести, собрать вместе и наделить жизненной энергией?

Я с трудом следовала за этим сумасшедшим электрическим потоком мыслей. Неужели он рассматривал произведенную человеком жизнь как продолжение игрушек вроде искусственного игрока в шахматы барона Кемпелера или утки Девокансона, которая пила и испражнялась, или гомункулуса алхимиков, произведенного на свет в колбе из семени и химических элементов? Это мне напомнило говорящих медных людей «Альберта Великого», которых он использовал в качестве слуг, до тех пор, пока они не стали слишком настоящими, как люди, и их пришлось уничтожить.

— Шелли, — сказал Байрон, как будто произнося название новой поэмы «Современный Прометей».

В то время он также был знаком с сочинением Бэкона «Мудрость древних». Прометей, легендарный титан, который создал человека из глины и частей животных, похитил огонь творения у Зевса. За то, что восстал против Верховного Тирана, он был прикован к скале и оставлен на пожирание орлу, который выклевывал у Прометея куски печени днем, а ночью она восстанавливалась, так что его страданиям суждено было продлиться до конца времен…

— Возможно, что-нибудь живое можно создать, — настаивал Шелли, вторгаясь теперь на территорию Гоффмана.

— Повод подобным вещам дал гальванизм, — сказал Полидори, вступая в разговор и пересекая комнату, в то время как за ним вошел Мюррей с подносом турецких сладостей. — Джованни Алдини, если моя память мне не изменяет, смог вызвать мускулатурные спазмы в трупе человека, повешенного в Нью Гейте. Теория, разделяемая определенными немецкими физиологами вполне может оказаться истинной. Я, конечно, недостаточный специалист…

— А какова ваша специализация, доктор? — спросила я.

— Я терапевт. Но тем не менее процессы и болезни, происходящие в психике, интересуют меня гораздо больше телесных. Я испытываю больший интерес к рефлексии, чем к рефлексам. — Он облокотился на плечо Шелли, послушал его пульс, проверяя его после экскурсии на крышу. Закончив эту процедуру, он закрыл коробочку своих часов. — Я написал будучи в Одинбурге диссертацию «Диспуцио Медика Инаугуралис, Кведам Де Морбо Онейродиниа Дикто, Комплектенс…»

Байрон перевел:

— Ментальное воздействие на тело, производимое лунатизмом и кошмарами…

Я похолодела.

Шелли схватил Полидори за рукав.

— Вы являетесь сторонником теории Колриджа, что сны объясняют, иллюстрируют бодрствующее состояние ума?

Байрон ответил раньше доктора.

— Сны Полли всегда одинаковы — мокрые!

Клер захихикала. Полидори встал и прошагал через всю комнату, чтобы усесться в углу надувшись. Проходя, он зачерпнул с подноса горсть миндаля в сахаре. Он сидел и хрустел им, как белка, втихаря, хмуро и обиженно взирая на Байрона и Шелли.

Он был унижен и оскорблен.

Теперь Шелли подсел к Байрону.

— Я накапливал записи для эссе по метафизике. Каталог феноменов, связанных со сном и пробуждением. Я записываю свои сны с тех пор как… — он сделал паузу, чтобы потянуть немного из своего стакана.

— Опиумные сны, — прошептал Байрон.

Шелли секунду размышлял…

— Всякие сны…

— А кошмары?

Шелли нервно поежился:

— Это время снов и кошмаров!

Байрон ухмыльнулся:

— Ax да, а мы всего лишь дети этого времени! — он произнес это нараспев, как будто цитируя то, что он сам считал либо абсолютно очевидным, либо совершенно неверным, а каким именно — я не поняла.

Для Байрона время разума не содержало никаких истин. Наука не давала ответов, а любая игра от Ливитикуса до Лютера скорее прятала истину в политике, чем пыталась раскрыть ее. Для Шелли ответом была революция, для Байрона она «пахла» гильотиной (он был слишком аристократ для революции), а мирная революция — это терминологическое противоречие (восстают только неистовые, мудрые по своей природе спокойны, следовательно, они никогда не будут властвовать). Однако Байрон знал одну истину, которую он видел во всех нас. Все мы были воспитаны Разумом, но оставшись неудовлетворенными, перестали доверять ему, нам хотелось большего, и если Разум был совершенством и надежностью, мы действительно восстали против него, нам хотелось иного. Того, где существует другая шкала, противоположная Доброте, Чистоте и Святости — Язычества, Страха, Ужаса. Как часто говорил Байрон, Совершенная Красота так же невозможна и так же необходима, как Совершенный Ужас… Байрон подошел к книжному шкафу.

— Разве не все мы вскормлены кровью? Помните те голубые книги, руины и Коккоко, брошенные дома. Бесконечные коридоры, аристократ и его ужасная тайна. Жестокость. Привидения…

Клер схватила меня за руку. Рука у нее была ледяной.

— Помнишь, как мы боялись сами себя и собирались вместе рассказывать страшные истории! Помнишь Франкенштейна…

— И признания Черных монахов! — закричал Байрон.

— И госпожа Ратклифф, наша Жанна д'Арк! — сказал Шелли.

— Замок Оранто! Гигантская железная рука!

— Убивающий взгляд! — драматически провыл Байрон. — Халиф, который продал свою душу Силам Тьмы за золото Султана!

— И Монах собственной персоной, — сказал спокойно доктор Полидори, опять присоединяясь к группе. — Контакт с Дьяволом злодея Амброзио. Изнасилование — инцестуальное изнасилование — убийство матери и сестры!

— Грех, да и только!

Шелли рассмеялся.

— Забавнее, чем любая Библия!

Байрон повернулся на своей уродливой ноге и поковылял к маленькой аккуратной полочке с книгами, стоящей подле швейцарских часов на камине. Он достал томик с золотым тиснением и стал листать его слипшиеся страницы.

— Я достал этот экземплярчик на прошлой неделе, в Женеве. «Фантасмагория. История о привидениях, духах и фантомах».

— Рассказы о привидениях! — Клер захлопала в ладоши.

— Перевод с немецкого!

— Дай мне!

И она соскочила с кресла и протянула руку, чтобы взять книгу, но Байрон поднял книгу над головой.

— Всему свое время!

Она стояла на цыпочках, пытаясь достать книгу, но он перебросил ее через голову, так, чтобы она попала на колени к Шелли. Инстинктивно тот поймал ее, падая, книга раскрылась странным образом, что чрезвычайно удивило его. Страницы перелистывались сквозняком, как будто невидимыми пальцами. Тогда Шелли положил свою руку поверх книги и замер на мгновение, словно давая немую клятву. Байрон отодвинул Клер в сторону, чтобы посмотреть в глаза Шелли.

— Черт возьми! — в нем произошла перемена настолько существенная, что даже его физический облик изменился. Во рту у меня пересохло, и я взяла графин. Шелли посмотрел на меня беспомощно, словно одна часть его хотела избежать чего-то, но ей требовалась помощь. Затем, когда он быстро повернулся к Байрону, на его лице заиграла улыбка. Он поморгал и потер глаза, отбросив назад волосы. Он сполз на пол, устраивая книгу на своих коленях. В то время, как Клер и я пододвинулись к нему, устроившись рядышком. Так мы всегда делали дома, когда подходило время слушать страшные истории.

Тепло человеческого тела лучше всего успокаивало, прогоняя мистический холод, сопутствующий рассказам о привидениях. Он медленно перелистывал страницы.

В окно барабанил дождь, и ветер за окнами шуршал листвой деревьев. Низким, дрожащим голосом Шелли начал читать: «… в ту судьбоносную ночь, я помню, наше родовое поместье, отделенное от остального мира водным пространством, купалось в лунном свете. Наша дочь опаздывала — очень опаздывала — я напряженно вслушивалась в тишину, ожидая признаков ее возвращения…

Новый мир открылся внутри Шелли. Водное пространство было озером Лак-Леман, владение было виллой Диодати. Фигура, которая вглядывалась в темноту в лунном свете — был сам Шелли. Он чувствовал напитанное водой дерево под ногами и горечь озера. Он слышал завывания ветра, пронизывающего его влажную одежду и леденящую его кожу. Он напрягал глаза, пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте. «Я не мог ничего разглядеть. Я слышал только низкие стоны Деревьев на ветру. Мне стало не по себе…» Медленно он отошел от озера. Деревья смотрели на него. Не деревья, а темные бесформенные демоны. Они сотрясали своими ветвями, как рассерженные львы своей гривой. Дерево трещало и стонало и плакало, как ребенок. Он пригляделся, и его глаза стали различать среди черных ветвей бледные очертания, когда он осознал, что это была мягкая воздушная человеческая фигура, ему стало плохо.

«… Я различил на фоне безобразных ветвей…»

Он вспомнил одежду, порванную в клочья фанатичками, которые преследовали его в саду…

Когда Шелли уже больше не мог читать, Полидори продолжил историю, подойдя к нам сзади и тяжело дыша. Шелли обнял меня и Клер. Я обняла его, поцеловала в шею для его успокоения. Он дотронулся до моей голой руки, а вторая его рука обнимала Клер, лаская ее грудь. На Клер был прозрачный халат, и я заметила, что ее грудь пришла в возбуждение.

«Я побежал назад в дом», — читал Полидори. — «Объятый страхами за нашего младшего ребенка, я захлопнул окно. В темноте мой взгляд упал на портрет… та же фигура смотрела с портрета на меня…»

Вспышка молнии осветила комнату…

«…тихо и беззвучно, но совершенно реально…»

Плотный серый туман принимал все более отчетливые очертания. Оно появилось из закрытых дверей мавзолея. Тяжелое дыхание уставшей лошади, одетой в железные доспехи. Ее черные глаза почти неразличимы. Это производило впечатление, что у нее вовсе не было глаз. Она шагала медленнее, чем любая живая лошадь, поскольку она носила своего всадника гораздо дальше и дольше, чем любая из живущих лошадей. Ее всадник был еще темнее. Он напоминал Демонического всадника из Ленор, рыцаря, который вернулся с войны к своей возлюбленной и застал лишь ее останки. Под плащом были видны доспехи, такие же, как у отца Гамлета, только гигантских размеров. Железо было покрыто плесенью зеленоватого цвета, но нигде не было явного разрушения. Ужасная железная тюрьма…

Клер поила Шелли настойкой опия, словно это было вино римских императоров. Моя голова покоилась на его груди, и я слышала биение его сердца. Я стала читать. Байрон улыбнулся и отошел от нас к подносу. Он брал миндаль и отправлял его в рот.

«Намерения монстра стали ясны. Они были ужасны, бежать было невозможно. Мы попались в ловушку, и у нас не было ни сил, ни знания, чтобы бороться с его темными силами…»

Байрон и Полидори обменивались гримасами. Полли-Долли набил рот суфле.

«…движимое желанием заполучить мою дочь, Оно мечтало сделать нашу невинную наследницу соучастником, навеки сгубив ее душу…»

Я вспомнила о своем спящем ребенке, который, я знала, в этот вечер был окружен любовью Эльзы. О моей маленькой копии Шелли, моем дорогом Вильяме. Он спокойно спал, положив голову на подушку, его белые волосы рассыпались по подушке. Розовые щечки и губы придавали лицу ангельское выражение. Его спящий разум был еще совершенно невинным, конечно он не ведал о той буре, которая разразилась на озере за окном. Мысленно я была рядом с ним.

«…внезапно я почувствовала холод, в комнате повеяло могильным смрадом, и перед нами появился ужасный призрак…»

«…парализованная страхом, я беспомощно смотрела на привидение, двинувшееся к кровати…»

Рука великана отвернула занавес, который закрывал кровать малютки.

Я открыла рот и крикнула, но не услышала ни звука, пальцы великана дотронулись до сладко спящего мальчика.

«Внезапно мой ребенок проснулся, и привидение, которое уже было готово запечатлеть свой поцелуй смерти, покинуло жертву…»

Глаза Вильяма широко раскрылись.

Байрон заорал.

Когда он поднял крышку серебряной салатницы, он увидел под ней безобразное лицо, смотрящее прямо на него — белая плоть и кость, и пиявки. Миллионы белых пиявок, проникающих в каждую впадину, выползающих из каждого отверстия муляжа. Это было гнездо живого отвратительного ужаса… Они уже были на его темном рукаве, а часть заползла внутрь, мерзкие, скользкие создания.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— В детство впал, чертов имцибел, — заорал Байрон. Крышка салатницы упала на пол, искрясь при свете свечей.

Он пнул поднос и поковылял прочь, стряхивая одеревеневшими пальцами мерзкие создания, присосавшиеся к его руке. Несколько из них упало на ковер — Клер и я закричали и плотно подтолкнули под себя юбки. Другие же пиявки плотно присосались к нему и жадно пили кровь. Шелли вскочил и подбежал к перевернутой салатнице.

— Господи, это какая-то шутка?

Полидори утвердительно хмыкнул.

— Да, — он очевидно был доволен ужасом, произведенным так неожиданно и внезапно.

Шелли поднял серебряную салатницу дрожащими пальцами. Блюдо кишело пиявками, которые извивались, как голодные змееныши. Превозмогая отвращение, он поднял поднос, подошел к камину и бросил все содержимое в огонь.

Запахло жареным мясом. Байрон теперь сидел в кресле и все еще не мог успокоиться, хотя последняя пиявка уже была поглощена огнем.

— Он пытался пустить мне кровь, ублюдок!

Полидори хмыкнул.

— Они только сосут кровь, мой господин… — он раскрыл кулак, на его ладони лежала пиявка, которую он погладил вдоль тельца, как своего любимца.

Байрон передернулся.

Я закричала, увидев белого червя размером с мой большой палец, присосавшегося к моей ноге. Шелли взял ее и бросил в огонь. Я дрожала от ужаса.

— Я презираю пиявок, — сказал Байрон, закрыв лицо руками. — А человеческих тем более!

Полидори отвернулся, положив руки на бедра, и хихикал. Его взгляд был полон превосходства. Он вышел, хлопнув дверью, словно его жестокость была чем-то оправдана.

— Успокойся, — сказала я, — это просто глупая шутка, дурная выходка. Не стоит придавать этому столько значения. Отдохни…

— Возьми, — сказал Шелли. И протянул Байрону стакан с опием. Байрон с трудом отвел руки от лица. — Это врачует все болезни. Согласно Парацельсу, это эликсир жизни. — Байрон взял стакан в руки. — А кто мы такие, чтобы спорить с ним? — он поднял стакан и пролил тоненькую струйку на щеку Шелли, затем остальное выпил сам. Мы услышали три глубоких глотка, а затем долгий конвульсивный вдох.

Клер взяла Фантасмогорину с моих колен.

Я закрыла глаза и представила, как по искусно сплетенному узору персидского ковра, ползут продолговатые создания, формируя орнамент из арабесок.

«…когда привидение покинуло моего спящего ребенка и двинулось ко мне, меня парализовало от страха. Я вся была в его власти, не способная ни шевельнуться, ни закрыть глаза…»

Клер оторвалась от книги и задумалась, глядя на камин. Она чувствовала присутствие неземных сил. Она не могла пошевельнуться, видно было пульсирующую жилку на ее шее.

Пол пересекла огромная тень, как будто сама по себе была живым существом, она ползла к Клер. Холодная дрожь сотрясла тело девушки, когда тень накрыла ее. Она настолько замерзла, что боялась рассыпаться от холода, а кровь могла превратиться в лед. И потом губы ужасной тени нашли маленькое пятнышко, которое билось на ее шее…

Ангел посмотрел вниз. Шелли взмахнул топором, который он принес из зала, расстроив коллекцию оружия, и одним ударом разрубил цепь, сковывающую двери мавзолея.

«…я совершенно забыла о том, что ужасная сила покинула свою темницу, когда я открыла дверь в каменные покои. Я молилась, чтобы Господь простил меня. Иначе проклятие, которое тяготело надо мной, могло погубить все человечество…»

Он распахнул двери и, осторожно убирая паутину со своего пути, вошел в гробницу. Лунный свет освещал спокойные камни у стен усыпальницы.

Сдерживая дыхание, он читал про себя из книги Даниила. Его неуверенные пальцы натолкнулись на край саркофага, и тогда, приложив все свои усилия, он толкнул крышку. Каменная крышка упала на пол с таким грохотом, будто это был раскат грома.

Шелли достал деревянный щит и меч.

«Моя жена, дорогая возлюбленная невеста, стала одной из них…»

Дрожащими пальцами Шелли дотронулся до тела Клер, лежащей в гробу, красивой и смиренной, навеки уснувшей. Он взял в свою руку ее руку, перекрестил ее сердце и сложил ее руки на груди.

«Откуда я знал, что она будет среди них? Непонятно… ошибка Господа. Ее когда-то красивое тело стало вместилищем демонов. Это было ужасное зрелище. Может ли смертный увидеть это и не сойти с ума…

Шелли прочитал последнюю бесполезную молитву — и вскрыл ее тело.

С криком ужаса Шелли вскочил, закрыв лицо руками, и схватив со стола свечу, выбежал из комнаты, удивив всех нас. Книга лежала раскрытыми страницами вниз.

В гостиной он погрузил свои руки в огромную чашу и умыл лицо, затем он быстро погрузил лицо в воду, пытаясь вновь обрести спокойствие.

— Я совершенно нормален, со мной все в порядке, — вода смыла кошмар, но он все еще дрожал, как будто хотел заплакать.

Полидори стоял рядом с большим зеркалом:

— В чем дело? Что случилось?

— Ничего.

— Но я все же доктор!

— Ничего уже!

Шелли облокотился на вазу. Он смотрел на свое нездоровое лицо, обратив внимание на темные круги вокруг глаз.

— Я смотрел на Клер… и вдруг… эта история напомнила мне Кристабель, известную ведьму, и в моей голове возникло видение женщины из иного мира. Она была реальна, как ты, стоящая теперь передо мной.

— Ты помнишь эту истории? Мне ее рассказывали, когда я был мальчиком. Правда это или нет, она была… — он задумался. На лбу выступила капля пота. Вдруг он раскатисто рассмеялся. — Это сумасшествие, но у нее были глаза… глаза… глаза на груди.

Шелли потер глаза, как бы отгоняя от себя свой призрак.

— У меня есть нюхательная соль, — сказал Полидори.

— К черту соль!

Шелли отодвинул его в сторону: — Мне нужен опий!

Шелли побежал к двери в гостиную, но Полидори поймал его за рукав. Он развернул его, усаживая на кушетку.

— Сколько капель ты принимаешь в день? Сотню, тысячу, пять тысяч?

Шелли закрыл уши:

— Я могу обойтись без твоих советов.

— Можешь? — спросил Полидори.

Шелли подтянул под себя ноги. Откинул назад волосы. Его голос, его дыхание — все было импульсивным.

— Ты не можешь… Как тебе понять? Голова… Головная боль… Как насекомые, как скорпионы, вонзающие жала в мои мозги, ползающие по моему черепу. Я должен сделать это. Головная боль…

— Сны, — сказал Полидори спокойно. Нажал большим пальцем на лоб пациента, внимательно смотря ему в глаза.

Хлопнула дверь.

Думая, что она хлопнула сама по себе, Полидори вздрогнул.

Вошла Клер, бормоча что-то под нос разочарованным тоном, игриво скользя по полированному полу:

— Ненавижу счастливые концы! Ему следовало превратить малыша в месиво!

Байрон и я следовали за ней. Я подошла к Шелли и села рядом с ним на кушетку. Казалось, он был все еще озабочен чем-то и находится в полусне. Я провела рукой по его щеке, он взял меня за подбородок, когда я нежно подула ему в лицо. Он повернулся к Байрону.

— Я извиняюсь, я помешал, позвольте мне начать читать…

— Привидение… — Байрон отбросил книгу, — исчезло. Он опустился в кресло в форме трона, стоящее рядом с мраморной столешницей. Клер села ему на колени, преданно смотря ему в лицо.

— Давайте выдумаем свои собственные истории о привидениях, в подражание этим немецким писателям, — предложил Полидори. — Так сказать — соревнование.

— О да, — с энтузиазмом подхватила Клер. — Все пятеро!

Байрон поднялся:

— Я всегда чувствовал склонность к таким вещам. Мне нравится мысль о классическом вампире в современной обстановке.

Подойдя к подоконнику, Клер набросила на лицо тюль и оскалилась.

— Именно так можно себе представить, — сказал Полидори значительно. — Темный английский лорд приглашает к себе женщин, выпивает их кровь и освобождается от трупов.

Байрон в ответ был еще ехиднее:

— Или противный итальянец, воспитанный бенедиктинскими монахами и опустившийся во грех, и погрузившийся в пьянство, и…

— Убийство? — Полидори внезапно схватил перочинный нож и метнул его в спинку кресла Байрона в дюйме от его уха.

— Или убит! — Байрон обернулся и ткнул Полидори в живот. Доктор отошел пыхтя.

— Господин Шелли?

— Проза слишком ограниченна. Хотя я, наверно, предложу небольшой образец в стихах, основанный на моем детском воспоминании. Старая бабушка и привидение. Привидение, превратившееся во прах… А не труп, возвратившийся к жизни, — возразил Байрон.

— Возможно.

— А вы, мисс Годвин?

Я покраснела.

— Нет, я думаю, что рассказ моих друзей будет гораздо интереснее всего, что я могу придумать сама. Я изначально проигрываю это состязание. — Я погладила Шелли по голове.

— Стоит побороться, — улыбнулся Байрон. — Или не стоит?

Мне не понравилось, что я увидела в его глазах.

— Я не знаю, — сказала я.

Он рассмеялся.

— Я бы написала такую историю, что вы бы наделали в кровать, — заявила Клер, все еще строя гримасы под вуалью. — Увы, единственный мой талант — это мой голос, мой дар.

Она засмеялась, когда Байрон обнял ее и поцеловал сквозь занавеску. Она высунула розовый язык изо рта. Он взял его своими губами, а затем зубами. Их рты слились в страстном поцелуе. Ее пальцы сомкнулись на его спине, она крепко держала его в своих объятиях. Я отвернулась.

Полидори пробурчал:

— Едва ли это твой единственный талант, дорогуша.

Рядом с ним на столе стоял поднос с пятью чистыми стаканами. А на открытом бюро позади него еще один полный графин.

Всю ночь мы пили, поднимая тосты за Теофаста, Де Квинси, Диоскория. Мы пили так легко, словно это был хороший портвейн, а не тяжелая опийная настойка. Это зелье лечило тиф и рак, холеру и ревматизм и другие страшные болезни… Его прописывали плачущим детям. Чего только не мог излечить этот благородный мак? Разве что смерть. Если он приносил с собой видения, голоса, волны, темницы, распад, глаза — то не были ли они не только нашими видениями, нашей собственностью? Частью нас?

Тиканье часов становилось громче, и я стала зевать.

Я пила настойку как успокоительное, а не стимулирующее средство.

Алкоголь в напитке значил больше для меня, поскольку мне нужно было что-нибудь такое, что помогло бы мне успокоиться и уснуть.

В то время как между ними продолжался разговор, мои веки тяжелели. Я стала думать о насекомых и рептилиях, о том, что почему-то перед грозой всегда бывает много муравьев.

Я извинилась и прошла к диванчику, где сидел Шелли, и легла. Закрыв глаза, я пыталась уснуть. Но в конце концов отбросила эту идею и поднялась, растормошенная раскатами грома и блеском молний, постоянно озаряющих комнату. Я обнаружила, что мой разум колеблется между сном и реальностью. Мои глаза то закрывались, погружая меня в область грез, то широко открывались, возвращая меня к реальности.

Клер ползала под столом.

На этот раз она залезла туда с другой, уже более коварной целью. Она встала на колени между ног Байрона и стала расстегивать его бриджи.

Я почувствовала, что до меня легонько дотронулись. Я закрыла глаза.

Очень нежно рука погладила меня по спине и мягкими движениями начала массировать напрягшиеся мускулы шеи. Знакомое прикосновение заставило меня вздрогнуть. Я чувствовала его тепло.

Шелли снял рубашку. Я перевернулась на спину, зная, что Шелли рядом. Я узнала его запах.

Меня подбросило в воздух. Он поднял меня на своих руках над коротким диванчиком. Я обняла его сильную спину. Он опустил меня на пол. Я чувствовала каждое его ребро, каждый мускул, каждую жилу.

Я улыбнулась. Прошло некоторое время с тех пор, как мы в постели занимались любовью. Было время, когда нами управляло дикое физическое желание. Но с тех пор мы изменились, мы стали понимать друг друга до мельчайших деталей, как духовные друзья. Наши тела стали суднами, а мы их капитанами.

Я молилась о том, чтобы мы могли продвинуться дальше сексуальных отношений, но его желания были столь страстными, что были времена, когда даже при свете права и разума мое холодное, ледяное тело, представляющее собой защитную конуру, оттаивало и пылало первобытным желанием. Но сейчас? Но здесь? Возьми меня домой, — хотела я сказать, — давай будем в нашей собственной кровати, где ты можешь ласкать меня и где мы можем шептать друг другу на ушко и хохотать, но не здесь, не сейчас.

Он плотно прижал меня к полу, и вырваться было никак не возможно. Я хотела, чтобы он поцеловал меня в губы, но его лицо заскользило вниз по моему телу. Я хотела повернуть его обратно, но он прижался к моему животу, и я почувствовала его горячее дыхание. Его пальцы проникли под мою юбку. Он раздевал меня. Его руки ласкали внутреннюю поверхность моих бедер. Он прижался губами к моему колену. Я забросила ноги ему на плечи, он взял нежными руками мою горящую плоть, целовал ее страстно. Но в его действиях не было счастья, не было игры, это было механическое движение, вызванное красно-рубиновой жидкостью. Я отвернулась и увидела Байрона. Байрон — лорд наслаждения, гедонист по природе, содрогался от удовольствия в акте фелляции с Клер.

Перед глазами у меня поплыло. Изумленная от неожиданности, я закрыла глаза, но картинка осталась. Я почувствовала волну охватывающего меня отвращения. Клер. Даже Клер. Как она могла себе позволить такое? Меня душил, не давая дышать, вес тела Шелли, потихоньку меня стало тошнить. Тошнота подкралась внезапно, я сомкнула свои ноги, но он сильной рукой раздвинул их.

Другая рука гладила меня по животу. Это была горячая, сухая рука лорда Байрона.

Шелли тяжело дышал. Я снова отвернулась, ускользая от его губ и языка. Губы, язык, член — все наполняло меня отвращением.

— Нет, — молила я. — Нет, нет…

Рядышком устроился Полидори, постоянный свидетель. Его лоб был покрыт крупными каплями пота. Одной рукой он перебирал четки, а другая рука находилась между его ног — обе двигались с одинаковой скоростью, в то время как взгляд его неотрывно следил за нами. Тут мне стало совсем плохо.

Я закрыла глаза. Шелли поцеловал меня в шею, я вздрогнула. Если это должно было случиться, то пусть случится. Пусть случится быстро, пусть это все закончится. Господи, Господи, Господи…

Внезапно раздался оглушительный удар грома, такой громкий, что казалось, разверзлась земля. Раскрылось окно. Ветер всколыхнул занавески, с полок слетели листы бумаги и закружились по комнате, как летучие мыши. Я вскрикнула, когда холод дотронулся своим ледяным языком до моего тела. Пришелец. Когда ярко-голубая молния заполонила гостиную сиянием, мы совершенно растерялись, в ужасе увидев пугающую тень на растрескавшемся белом потолке, рядом с раскачивающейся люстрой — замерли. Несомненный силуэт монстра. Гораздо выше человека, с гротескными и безобразными чертами. Его длинные нечеловеческие лапы были раскинуты в разные стороны, он потрясал ими, как рассерженный боец кулаками, и постепенно приближался к нам под проливным дождем…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Из окна, у которого мы собрались, поспешно одевшись, мы вскоре могли без труда увидеть при свете луны невинную причину наших страхов. В саду Диодати стояло дерево с разметанными ветром и дождем ветвями. Высокий и когда-то гордый ствол теперь согнулся, расщепленный надвое ударом молнии. Было ясно, что эта жертва стихии, ставшая теперь разрушенным памятником, отбросила такую пугающую тень на потолок над нашими головами…

— Всего-то навсего — старый каштан, — сказала я спокойно. — Расщепленный молнией.

Байрон произнес:

— Он казался живым.

Шелли застегнул воротничок:

— Говорю вам, что молния имеет власть над нашим…

— …воображением? — вставил Байрон.

Могу сказать, что в его голове пронеслось: существуют вещи на небе и на земле гораздо более значительные, чем мы можем вообразить.

— Но разве наше воображение не обладает большой властью? Молния уничтожила дерево, а наше воображение вновь вернуло его к жизни.

Я подумала, что в такую ночь воображение не может не сыграть с нами шутки, но что значит воображение, как не мысли и представления? Только наука и искусство могут сделать их реальностью.

Байрон открыл окно и вышел на балкон, ветер крепчал, но дождь прекратился. Буря, все еще пронизывающая небо темными тенями, сделала паузу, перегруппировав свои космические армии.

Он прислонился к высокому каменному столбу. Когда Клер села рядом с ним на перила парапета, Байрон посмотрел в ночь темными глазами, мысли его были еще темнее.

— Что значит создать историю о привидениях? Возбуждение. Пустое щекотание нервов. Биение сердца. И в конце: ничто… — его глаза сузились, он перешел на тишайший шепот, как будто они слушали его мысли, — но создать привидение…

Мы молчали.

Он положил руку на плечо Шелли.

— Не писать о страхе, но чувствовать страх.

— Что значит захватывающая игра слов на бумаге по сравнению с реальным дыханием смерти?

Полидори кашлянул в кулак.

Но Байрон был опьянен своей идеей, никто не мог его остановить. Он стоял рядом с Шелли:

— Твоя мысль в том, что молния способна вдохнуть в мертвое существо жизнь; возможно, также, что молния в наших мыслях может превратить безжизненное представление…

— Тебе наскучила, очевидно, поэзия, — сказал Полидори.

— Нет, — вспыхнул Байрон, — жизнь!

— И мне тоже, — сказал Шелли, возбужденный его идеей. Он не знал, что своим согласием он приговорил меня. — Мне тоже, давай посмотрим, можем ли мы сделать реальностью мысли, можем ли мы…

Клер подпрыгнула, захлопала в ладоши:

— Мы можем! Мы можем! Мы можем, можем, можем!

Байрон встал с парапета и обнял их обоих за плечи. Все трое они прошагали в дом. Полидори медлил. Будучи джентльменом, он никогда не позволял себе пройти впереди дамы. Но я все еще смотрела в темноту. Он взглянул на меня, и на мгновение я почувствовала в его глазах больше симпатии, чем я видела в глазах Шелли. Как будто его глаза говорили: давай останемся здесь, пусть они играют в свои игры сами. Ты и я вне их… Я сжалась при этой мысли и отвела взор, отказываясь принять его предложение.

Словно почувствовав это, Полидори поклонился и последовал за остальными.

Слова стихов Шелли зазвучали у меня в голове, странным образом выражая мое собственное ощущение страшного, он всегда описывал демонические лица, ужасные шумы, тихие бесшумные привидения, которые выводили из равновесия самых скептических слушателей. Он всегда говорил или читал о безголовых фантомах, ведьмах или вампирах, об упырях из страшных сказаний, которые он рассказывал своей сестре в детстве и которыми он пугал сам себя. Его духи — самые страшные из них — вовсе не всегда были из настоящих сказаний, множество он выдумывал сам. Я потерла гусиную кожу на своей руке и подумала, что должна идти внутрь. Сегодня ночью его духи станут реальностью.

Спиритические сеансы стали модным событием среди скучающей парижской публики. Благодаря усилиям венского доктора Франца Месмера теория о жизненных флюидах тела, пронизывающих его, как нити, и являющихся причиной здоровья и болезней, породила множество последователей, стремившихся дотронуться до его металлического исцеляющего жезла. Едва прикрытые одеждой (для лучшего действия магнетизма), они массировали друг друга и согласно инструкции Месмера сжимали бедра, в результате чувствовали жизненную энергию, возвращавшуюся в их тела. Я не подвергала сомнению идею, что это не так. Хотя я не слышала о том, что хромые и слепые исцелялись. Но месмеризм или гипноз мог произвести на разум мистические и необъяснимые действия, когда разум засыпал, воля подавлялась, и наступал пророческий сон. Все это походило на оккультный ритуал магического круга, на котором женщина-маг вызывала дух Сатаны. Было много людей, которые верили в любую фантастическую вещь и готовы были стать неофитами любого нового направления в мистической моде. Для меня это была декадентская Практика, которая свидетельствовала об отсутствии вкуса.

Некромантия была занятием, которое я оставляла доктору и страницам новелл. Я не позволяла некромантии нарушить привычный распорядок своей жизни.

Байрон, подобно Месмеру, прилагал большие усилия в этом направлении и при том был большим эстетом. Прежде всего необходимо, чтобы атмосфера комнаты была выдержана в нужном духе. Байрон вел себя как режиссер-декоратор, распоряжаясь обстановкой, делая замечания насчет каждой мелочи. Он накрыл каждое зеркало, закрыл все окна, поставив на них восковые печати. Он подумал о том, что картины не будут способствовать процедуре, и перевесил их изображением к стене. Огонь в очаге был хорошенько раздут, жара стояла невыносимая, но наш хозяин знал, что она будет способствовать обострению чувств.

Он делал пассы рукой перед нашими лицами и уделял момент каждому индивидууму, спускал на нас свой магнетизм, дотрагиваясь до рук и лиц. Таким образом была создана атмосфера спиритического сеанса.

Из пустой комнаты было вынесено все, кроме двух свечей. Установилась тишина. Байрон подошел к шкафу и церемониально взял в руки маленький серо-зеленый предмет из-под стеклянного футляра для часов. Сначала я подумала, что это кусок скалы, покрытый плесенью. Я удивилась, почему он так торжественно держал его в руках. Затем, когда он подошел поближе, я заметила, что в предмете были черные отверстия. Вообще это был человеческий череп.

— Ужас, — сказала Клер радостно.

Байрон поднял его вверх, чтобы все могли разглядеть. Череп Черного Монаха.

— Череп Черного Монаха. Я видел привидение этого приятеля в ночь перед моей свадьбой, — он состроил саркастическую гримасу. — К тому же говорят, что его появление всегда является причиной несчастья.

Клер хихикнула. Больше никто не засмеялся.

— Я видел однажды привидение, — сказал Шелли — Недалеко от Портмадока, когда мы жили там. Кого-то незадолго до этого убили, и душа еще не успокоилась. Мне надоели его визиты. У него был сумасшедший оскал и клыки. Я орал и стрелял в него. Сквозь него прошли две пули. Я слышал, как он орал в ночи:

— Клянусь Господом, я буду отомщен — твоя жена, ее сестра… клянусь Господом, я буду отомщен.

— Хорошо, хорошо, — сказал Байрон, — вспомни все свои видения.

Я помнила эту ночь. Он много говорил о ней. Дом был погружен в суматоху. Шелли обнаружили за лестницей. Внизу велся огонь из пистолета. Что сейчас меня испугало, так это слова призрака, когда он удалялся, призывающие смерть на жену Шелли и ее сестру. Опий вызвал прежние страхи вместе с галлюцинациями. Вопрос в том — какая жена? И чья сестра?

Я откинулась назад.

— Простите, — промямлила я извинение, — разве здесь не ужасно жарко?

— Как в аду! — пошутил Байрон, направляя на меня череп.

Они засмеялись: Байрон, Клер. Шелли смеялся вместе с ними, неся тяжелый карточный столик в центр комнаты.

— Пойдем, — предложил Полидори, беря меня за локоть. — Тебе нужен воздух. Иногда я их не понимаю.

Полидори оскалился на портрет одного из известных предков Байрона, «Неистового Джека» — Злого Лорда. Сверкание адмиральского глаза очень напоминало байроновское.

В коридоре было холоднее, но все же не достаточно прохладно. Он все еще был прихожей Ада. Портьеры и гобелены на стенах указывали на легкую циркуляцию воздуха, но я ее не чувствовала. Место приобрело атмосферу усыпальницы, и каждый элемент обстановки усиливал это гнетущее впечатление, как будто жизнь, даже потребность жизни или желание ее было удалено из каждого камня вокруг нас.

— Это так легко понять, доктор, — сказала я, положив щеку на холодную панель. — Они хотят оживить мертвого.

Должно быть он уловил мое состояние, которое я не могла скрыть по голосу.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил он.

Я вздохнула:

— Дайте мне что-нибудь от страха, если есть.

— Страха?

— Страха смерти.

Я поняла. Он ничего не сказал, но я поняла, что удивила его своей откровенностью. — Простите…

— Нет, пожалуйста, скажи мне.

Я посмотрела на него. Можно ли ему довериться? А почему бы и нет.

— Ну хорошо, — согласилась я. — Я должна кому-то высказаться. Мой му… — я поправила себя, — Шелли — слишком поглощен своими собственными трагедиями, чтобы вынести еще и мои. Я раньше и не предполагала, что разговаривать с незнакомым человеком столь до бессовестного легко, да, легко.

— Когда-то мы были удивительно счастливы, достаточно счастливы, чтобы вынести все, что угодно…

Полидори кивнул, как будто то, что я говорила, было само собой разумеющимся.

— Смею сказать, что если бы у него не было жены в Англии, то вы были бы женаты.

Если он пытался утешить меня, его слова пали на каменистую почву.

— Вы читали Данте? Как Пауло и Франческа полюбили друг друга, когда вместе совершенно невинно читали книгу. Это была мечта, но хорошая мечта. Когда я вернулась из Шотландии, Шелли уже был постоянным гостем на Скиннер-стрит. Он учил Клер итальянскому и вел бесконечные разговоры с Годвином, в основном, о ростовщиках. Перед тем, как стать любовниками, мы долгое время были друзьями. Он бежал от горечи своего несчастливого брака и проблем с наследством ко мне. Мне тогда было семнадцать, у меня было прелестное личико, и я была девственницей. Я всегда была «дорогушей Мей», его «спящей мышкой», потому что я всегда спала, а он не мог уснуть. Мы были похожи, как брат с сестрой, и становились все более похожими друг на друга. Вечерами мы гуляли по Лондону, мы ходили к могиле его матери, и она благословила нашу свободу. Я знала, что она одобрила бы то, что мой отец одобрить не мог. Шелли писал свои лирические стихи, мы тайком целовались, пылая внутренним жаром…

За окнами вспыхнула молния.

— Однако теперь я думаю, — сказала я, — что молния возбуждает его больше, чем я.

Это была игра в сочувствие, да. Полидори наклонил голову. Он не знал, что сказать. Странно, но я хотела, чтобы он обнял меня. Совершенно исключая чувственные желания, я хотела, чтобы он прижал меня. Конечно, он не мог.

Мои глаза потускнели.

— В марте прошлого года у нас родился ребенок. Очень спокойная девочка, она была семимесячным ребенком. Родилась преждевременно и умерла.

— Мои молитвы…

— Бывают моменты, когда я желаю, чтобы моя малышка вновь вернулась к жизни. Мне грезится, что она только охладела… что мы растираем ее перед огнем… и она оживает… — Я почувствовала тепло огня, и дым защипал мне глаза. Я вспомнила о теплоте в моей утробе. Слезы давно иссякли, давным-давно. Осталась только пустота.

Когда ко мне вернулся голос, он прозвучал, как голос другой, более уравновешенной и бесстрастной женщины, чем я сама.

— Я боюсь, доктор, но я бы отдала все, что угодно, для того, чтобы вернуть мое бедное дитя ко мне…

— Готова! — донесся голос Клер из столовой.

Я почувствовала поддержку Полидори, но он был не менее напуган, чем я сама.

Шелли задул последнюю свечу. Ее запах поднялся к потолку и заполонил собой комнату. Единственный свет, который был в комнате, был свет луны, попадающий внутрь сквозь трещины в древних ставнях, падающий на наши руки и лица тонкими, как сами трещинки полосками. Огонь в камине порождал огромные подвижные тени на стене за нами; каждый из нас занимал одну сторону стола, представляющего собой правильную пентаграмму. Череп был помещен в самый центр красной бархатной скатерти, накрывающей стол. Байрон взял его сверху, медленно поворачивая пустыми глазницами к каждому из нас. Звук кости, трущейся о бархат, заставил меня вздрогнуть.

— Пусть Смерть будет нашим свидетелем… Наш Разум сделает остальное.

Клер подавила смешок. Байрон повернулся к ней: «Это не игра».

Клер подпрыгнула, не ожидая внезапной грубости его рычания, потом опустилась на место. Она сидела теперь молча, но чувствовала себя неудобно, как будто ее воодушевление превратилось теперь в горечь.

— Шилл, — сказал Байрон.

Шелли положил свои руки ладонями вверх на столе. Байрон взял одну, я — другую. Клер склонила голову и намеренно спрятала свои руки у себя на коленях. Она покраснела и теперь была похожа на капризную девочку, которая, когда на нее накричат, закрывается как ракушка.

— Клер!

— Она перевозбудилась, если она не хочет…

Клер положила кулаки на стол:

— Я не ребенок, Мэри!

Она схватила руку Байрона, сжав ее, как оружие, и больно ударила о стол. Затем взяла в руку ладонь Полидори. Полидори в свою очередь соединил свою правую руку с моей левой, замыкая круг. Ветер за окном простонал свое неодобрение.

На стене наши длинные, преувеличенные формы, были похожи на горгульи — искривленные, горбатые, подобные привидению в мутной дымке пламени, которая производила их на экране стены.

— Теперь смотрите в глаза… — в зрачках лорда Байрона плясали отраженные Черепа. Синий цвет его ирисовых глаз постепенно становился мутным, искрящимся облачком.

— Вечерние глаза…

— Черные, черные, как сон… Черные, как ад, черные, как грех…

— Вызови в себе… свой самый глубокий… самый черный страх…

Черный, черный. Один глаз открылся, черное в черном. Он широко открылся, как лопнувший спелый плод, все шире и шире.

— Пусть этот страх примет форму…

Черный, чернота, чернота, чернота. Бесконечный туннель, туннель сквозь землю. Ни проблеска света. Ни капли воздуха. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Затем тяжесть, каменная тяжесть, давящая на сердце. Сердце бьется медленнее, негде укрыться, негде быть. После нет ни биения, ни сердца. Все ускользает. Своим разумом ты не можешь ничего охватить. Только черное, чернота…

— …примет форму Жизни…

Жизни. Приди к жизни. Приди к маме. Приди к маме, приди к маме. Огонь все еще горел, но боли не было. Приди малышка, ты можешь, малышка, моя малышка, приди к маме, да. Да!

— Мама… — прошептала Клер.

Я открыла глаза.

Мои ногти впились в ладонь Шелли, руки одеревенели. Мое дыхание стало совершенно громким, как буря. Громче. Я слышала, как подобно грохочущему водопаду, воздух стремится из моих легких, и флегма подкатывалась к горлу.

Клер наклонила голову в сторону, чтобы расслабить напрягшиеся до боли мышцы шеи. Ее вены были похожи на струны пианино, руки — клещи, впившиеся в Байрона. Полидори дрожал, но его глаза были плотно закрыты, он не мог видеть то, что видела я — что глаза Клер были тоже закрыты, но ее зрачки, видимые сквозь почти прозрачные веки, закатывались назад, ее челюсть отвисла.

Ее голова наклонилась вперед, точно мышцы шеи внезапно ослабли, затем так же внезапно голова откинулась назад, отбросив черную прядь с ее бесцветного лица. Я смотрела не отрываясь.

Мое дыхание становилось прерывистым. Я ничего не могла делать, только смотреть.

— Мммммммммм

Дождь стучал по оконной раме и стеклу, оставляя капли, похожие на крупные капли пота.

— Господи, — прошептала Клер, страдание исказило ее лицо, глаза увлажнились, дыхание стало неровным, грудь вздымалась и опускалась. Это было состояние транса, побочного продукта месмеровской терапии, которую ее изобретатель не мог ни понимать, ни контролировать. Врата души открылись. Она ни спала, ни бодрствовала, но была в том состоянии, которое гипнотизеры и мистики вызывают в тех, кто ищет контакта с высшими силами или с низшими. По ее телу пробежала дрожь, прерывистые движения сотрясали ее руки. Она начинала выказывать признаки сексуального желания, как будто самые низменные инстинкты были выпущены на свободу. В то время как она произносила что-то непонятное, ее дыхание приостанавливалось, как будто какая-то животная невидимая сила овладевала ею.

Глаза Шелли были закрыты, и его импульсивные движения были зеркальным отражением поведения Клер.

Ставни затрещали.

— Мама, — сказал спокойный тихий голос.

Клер двигала губами, но голос принадлежал не ей. Ее тело почти плавало, словно в воде. Ее разум был в потоке транса, плывя сквозь дымку жизни и смерти. Она была марионеткой, которой управляли иные силы.

— Мэри, — сказал тихий голос.

Я окаменела. Я молилась, чтобы голос оказался продуктом моего воображения.

— Мэри, это твоя мама…

Черты лица Клер теперь заметно изменились. Озорной ребенок в ее темных глазах превратился в зрелого мудреца. Ее губы стали мягкими и нежными. Казалось, тени придали другой цвет ее лицу, похожий на мой.

Затем внезапно ее лицо исказилось болью, она дернула руками, подняла их над столом — Байрон и Полидори не ослабили свои — и она стала потирать руками грудь.

— Останови… — стонала Другая Воля голосом Клер. Голос горел агонией. На ее лице была написана боль. — Останови собак…

Она изгибалась, и пот струйками стекал по ее шее.

— Пожалуйста… Они кусают меня! — Руки все сильнее потирали грудь, — останови их Мэри! Они кусают меня!

Я молилась всемогущему Иисусу Христу. В тот момент мне нужен был кто-нибудь, кто мог бы защитить меня. Дыхание, отличное от ее дыхания, превращалось в дыхание маленького ребенка.

— Акккггхх… эдон, эдон талуг… Альба аллегро… аллелегра…

Она подняла лицо кверху. Ее глаза были все еще закрыты, она смотрела на Байрона. Она подняла руку и стала ее лизать.

— Это Тирса…

Голос, исходивший из нее, принадлежал, несомненно, английскому мальчику.

— Помни, педерастия, турецкий стиль… — Она улыбнулась. — Останови сейчас… — ее голова упала на грудь. — Тирса говорит: останови… Уничтожь… Прежде чем… уху-ху-х…

Английская речь затихла, как будто другая, более сильная сущность подавила ее. Я хотела встать.

— Не шевелись, — сказал Байрон. — Ничего не делай.

— Ради Бога…

Дыхание Клер становилось все чаще и неровнее, как будто ее трахею сжимали чьи-то лапы. Несколько минут она оставалась с наклоненной головой, я стала считать секунды, так как неестественный ритм ее дыхания пугал меня. Я подумала, что транс закончился, что она вышла из него и ей просто не хватало дыхания в полусознании, и я должна была ей помочь. Вдруг ее голова откинулась назад, глаза широко раскрылись, выкатились, увеличившись почти вдвое. Кожа была бледна, как у трупа, щеки ввалились, и голос, который исходил из ее оскаленного рта, был глубже и ниже, чем любой человеческий.

— Я родился… — лицо Клер превратилось в череп, и Череп, стоящий в центре стола стал ее лицом.

— Нет! — услышала я свой крик. Стеклянный футляр от часов упал со шкафа и разбился на тысячу осколков.

В тот же момент сверкнула молния, и белая вспышка осветила лицо Клер, делая его еще более неестественным. Она отпустила нас. Не знаю, был ли звук, который я услышала, раскатом грома или рыком, изошедшим из ее рта, но ослепительная яркость света поразила ее как обухом по голове. Она упала на ковер, разорвав круг, корчась в судорогах. Падая, она ногами перевернула стол.

Череп скатился ко мне на колени, скалясь мне. Я вскочила, сбросив его на пол. Потом я побежала, но бежать было некуда. Я словно приклеилась к полу, я кричала.

Клер стала хватать ртом воздух, как тонущий человек. Ее руки и ноги совершали спазматические движения, как будто она была не человеком, а андроидом. Из ее рта показалась пена. Ее колени поднялись вверх, и в этот момент она резко выпрямила ноги, содрогнувшись. Она напоминала мне роженицу. Роды проходили тяжело.

Полидори подбежал к ней, сорвал ожерелье с ее шеи, которое перетягивало ее таким образом, что кровь отлила от лица. Она отпихнула его, в ней была такая сила, что он не мог с ней справиться. Она громко вскрикнула, это был крик ребенка. Полидори всем своим весом навалился на нее, прижав ее плечи к ковру. Бесполезно.

— Шелли!

Полидори не смог с ней справиться один. Она была как лунатик, обладая силой десяти человек.

Я хотела ей помочь, но Байрон удержал меня.

Шелли бросился вперед и навалился на колени Клер. Полидори пытался прижать ее руки к телу. Ее голова дернулась, испустив сочный плевок на ковер.

Байрон холодно смотрел сверху вниз на тело Клер Клермон с выражением слегка заинтересованного наблюдателя.

— Могу я сделать что-нибудь? — предложила я свою помощь.

Байрон проигнорировал мои слова.

— Унесите ее наверх.

Наконец-то небо сжалилось над ней. Она была без сознания. Мужчины подняли ее довольно грубо. Шелли взял ее ноги под коленками, Полидори — под мышки. Они держали ее неуклюже, ее голова свесилась набок. Черные кудри волочились по полу, и глаза сверкнули в последний раз перед тем как закрыться навсегда.

Шелли уложил Клер на белые простыни кровати в комнате для гостей, он поправил ее голову на мягкой подушке.

Полидори был рядом с ним. Это был медицинский вопрос, а не поэтический. Он сел на кровать, расстегнул красный пояс, сжимавший ее талию, приподнял веки: левое, а потом правое. С глазами было все в порядке, но они были налившиеся кровью, как будто от раздражения — соленой водой, алкоголем или наркотиком. Он отпустил веки, но глаза не закрылись, смотря бессмысленным взором в никуда. Очень быстро и брезгливо он закрыл их своими пальцами, тем же движением, которым он привык закрывать глаза только что почивших людей.

— Сон — это бальзам природы, — прошептал он нервно. Одновременно в его голове возникла цитата: «Сон и сестра его Смерть». Больше они ничего не могли сделать. Он стоял, поправляя свои манжеты.

Когда Полидори смотрел на себя в зеркало, поправляя воротничок, перед тем как спуститься вниз, он увидел в нем фигуру Шелли, склонившегося над кроватью следом за ним и нежно, легко целовавшего Клер в гладкую бледную щеку.

— Это не впервые, — сказала я, в то время как другие вышли из комнаты. — Это случается в определенное время месяца, достаточно странным образом.

Байрон поднял в удивлении руку. Связь между эмоциональной взвинченностью и менструацией казалась ему абсурдной, но в этом что-то было. Для меня, как бы то ни было, всегда являлось вопросом знания скорее, чем веры, что силы вне планеты воздействовали на жизнь на планете. О том, что Луна воздействует на моря и на циклы женского организма, хорошо известно. И о том, что лунные фазы со времен античности ассоциируются с аномальным поведением — сумасшествием, сверхъестественным тоже.

— Мы часто говорили о привидениях, устраивали посиделки со страшными историями. Она всегда легко пугалась. Шелли пугал ее, округляя и выпучивая свои глаза. Она становилась нервной. Плакала, но не могла сказать почему. Агонизируя, но не испытывая боли. Расхаживая во сне…

Байрон молчал.

— Иногда ночами, когда мы были в Черч Террас, — продолжала я, — она вскрикивала и всхлипывала, ужасные конвульсии пробегали по ее телу. Мы называли это «испугом» Клер. — Однажды было настолько плохо, что нам пришлось покинуть дом, взять извозчика и ночевать в отеле. Казалось, что нас преследуют.

На лице Байрона проявился небольшой интерес, но только небольшой.

— Предметы двигались, как будто по волшебству, однажды утром я обнаружила заслонку трубы в другой комнате и подушку под лестницей, дверь закрывалась и открывалась сама по себе. Картины падали со стен. Я помню, однажды под ней сотрясалась кровать…

Теперь Байрон нашел это забавным и внушающим доверия:

— Бедное, впечатлительное дитя, — засмеялся он.

Вошел Шелли и прежде, чем он что-то сказал, Байрон увидел графин в его руке:

— А, Шилл! Пропустишь стаканчик?

— Я рада сообщить, что Шелли так поражен нашим легкомыслием, как я бы того хотела, — я отодвинула опий в сторону.

— Как она? — спросила я Полидори.

— Она нуждается в психиатре, а не в терапевте.

— А я думал, что ты и то и другое, — сказал Байрон.

— Ну? Проиграл, Шелли?

— Проиграл в чем?

— В том, что воображение имеет силу. Непревзойденную силу.

— Воображение! Если бы ты думал, что воображение ответственно за…

— Что есть воображение? А что не воображение?

— Ты сумасшедший!

— Может быть я сумасшедший, — сказал Байрон, но вы глупцы.

Шелли вырвал бутылку с настойкой, которую Байрон качал на руках как ребенка, и бросил ее прочь:

— Теперь ты ведешь себя так, как будто все это было игрой.

— Это именно то, чем было. Тем более забавно, что все происходило с серьезными лицами.

— Но было ли это забавой для Клер? — эмоции переполняли мой голос.

Они все уставились на меня, будто до этого обо мне забыли, как о растении в цветочном горшке: Мей не в счет: то, что думает Мэй, никого не волнует. Сейчас то, что скажет Мей, имеет значение и очень серьезное. Если они не слушали меня раньше, сейчас они меня выслушают.

— Моя мама умерла при родах… Сначала все прошло хорошо, она думала, что поднимется на следующий день, но осложнения сыграли свою роль. Мой отец рассказал мне, что следующие десять дней были самыми длинными и самыми плохими в его жизни. Акушерка не полностью удалила плаценту и она отравляла мать изнутри. Вызвали доктора, но мама была слишком слаба для операции. У нее начался жар и… — здесь я почувствовала озноб. — Чтобы облегчить страдания больной, принесли щенков, чтобы те отсасывали молоко, переполнявшее ее грудь.

Вспоминая сеанс, Шелли закрыл глаза.

— Ты понимаешь, Клер не могла этого знать! — я поднялась, глядя Байрону в лицо. В моих глазах было обвинение. Я сказала, что Клер не могла знать этого.

Но Байрон устало вздохнул и отвернулся.

— А как насчет другого голоса, который мы слышали, — спросил Полидори, принимая мою сторону. — Тот, который сказал о «педерастии в Турции». Кто-нибудь узнал этот голос из-под земли? — его глаза пронзительно смотрели на господина.

Байрон молчал, это было так же пугающе, как и неестественно.

— Наверно, нам следует отправляться в путь? — сказал Шелли.

— Пересечь озеро в такую погоду? — вспыхнул Байрон, — ты сумасброднее, чем я думал.

Полидори сказал:

— Я бы не советовал тревожить Клер до утра.

Я повернулась к нему:

— Я не оставлю ее здесь с ним!

— А как быть с Вильямом? — внезапно Шелли напомнил мне о ребенке, оставленном нами на том берегу.

— Одну ночь за мальчиком посмотрит няня.

— Оставайтесь или уходите! — сказал Байрон, усаживаясь поудобнее за клавесином. — Я уверяю вас: для меня это не имеет никакого значения!

Я не могла оставаться в комнате с этим человеком ни минуты дольше. Его предположение о том, что нами овладела неуправляемая сила, вызвало во мне антагонизм, и хотя я обычно спокойна и даже холодна, я могу страстно любить и яростно ненавидеть. Мне хотелось кричать, орать ему в лицо, но это было лишь частью его игры. Он осознанно и старательно растил во мне гнев… И поворачиваясь ко мне спиной, он предполагал, что я готова взорваться, подобно вулкану. Нет, нет, я не дам ему насладиться.

Я повернулась и пошла к двери. Я посмотрела на Шелли. Он присоединился ко мне, и мы покинули столовую как раз в то время, когда маленькие часы на камине отстучали первый тихий и нежный удар полночи.

Полидори медлил у двери. У него был вид напроказившего школьника. Он посмотрел на Байрона за клавесином, ожидая, пока остальные покинут столовую.

— Я… приношу извинения… за пиявки… — он стал перебирать ключи в руке, его переполнял страх и раскаяние. — Это была… — он засмеялся, пытаясь выдать теперь свой почти криминальный поступок за мальчишество, — ха-ха-ха глупая… — он вытер лоб, как бы говоря, что он не знал, что на него нашло.

Он подошел ближе:

— Может быть, я могу что-нибудь сделать…

Он подошел ближе и сел рядом с Байроном на сидение у клавесина. Они сидели рядом, как мальчик с девочкой на любовном свидании. Байрон посмотрел в большие круглые глаза Полли-Долли. Он окунул свой палец в стакан с опийной настойкой, который стоял перед ним на нотах, и нарисовал перевернутый крест на лбу Полидори — благословение Дьявола. Прощение Проклятых. Папа Плоти. Отец этого мира. Ватикан греха. Полидори вздрогнул. Его ладони сомкнулись вместе в молитвенном жесте, но Байрон нежно развел их. Церемония прощения еще не была закончена.

Доктор Джон Вильям По почувствовал на своей щеке холодный поцелуй Сатаны…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Огромный гардероб в комнате для гостей был наполнен комплектами ночного белья любых фасонов: от простого и незатейливого до экстравагантного и вычурного. В нос ударил сильный запах нафталина. Не размышляя, я отодвинула в сторону рубашки, перья, тесемки, одеяния с неприличными, но точно расположенными отверстиями, и взяла простой ночной халат, после чего закрыла дверь гардероба.

Шелли не хотел спать и сидел рядом с камином, прислонившись спиной к стене, смотря на тени, отбрасываемые на потолке. Первый раз со времени наших безумных дней проведенных вместе, я раздевалась спиной к нему, потому что глаза, которые смотрели на меня, представляли собой маслянистые, яйцевидные глаза, принадлежащие элементалу из Кошмара.

Шелли хлопнул ладонью по коленям, приглашая меня, я подошла к нему, положила голову на грудь, как маленькое и уязвимое дитя, которым чувствовала себя, стараясь не видеть того, что беспокоило меня. Он начал мягко расчесывать мои волосы, сначала пальцами, а потом серебряной щеткой, которую он взял с ночного столика.

Эта нежная колыбельная помогла освободиться от терзаний, мучивших мой воспаленный разум — но я бы чувствовала себя гораздо спокойнее, если бы была в состоянии сказать себе, что его разум не был так возбужден, так напуган происшедшим. Если бы я могла сказать себе, что улыбка, играющая на его устах, была проявлением любви, а не удовольствия иного рода. Удовольствия Мефистофеля.

Я закрыла глаза. Я почти слышала его мысли, как будто они выходили из его улыбающегося рта — наконец пришла ночь, страшный час. Время будить мертвых, когда демоны летят на облака, призрак сел мне на кровать.

Лежа на кровати, Байрон слушал с выражением раздражения на лице, как рыдания Полидори, заглушаемые его шагами, удалялись.

Его уход был совсем не вовремя. В сердце милашки Полли-Долли уже давно обожание, которое в свое время делало его присутствие сносным для Байрона, сменилось на чувство собственности и мстительной ревности. Ужасный эпизод с пиявками несомненно свидетельствовал об этом. Тем не менее это не беспокоило Байрона. Событие было игрой другого рода. Другой картой в его руках. Полли-Долли был слишком слабым человеком, чтобы обидеть кого-нибудь кроме себя, это было главной причиной, по которой он предпочитал общаться с людьми более привлекательными, чем он сам — в глупой надежде, что талант, отблеск славы падут и на него. Сейчас его талант злословия стал более чем скучным. Теперь он служил не тому, чтобы приносить удовольствия, а чтобы больно жалить. Иногда он хотел, чтобы итальянец умер. Сегодня он сказал ему об этом. И что же? Он опустил Полидори на четвереньки, сняв с него панталоны, и не увидел ничего, кроме холодного зада, его обнаженной плоти, превращающейся в жир — ни один человек не мог бы желать этого. «Умри, — сказал он, по крайней мере это будет нечто новое для нас обоих, — мне нравятся трупы больше, чем коллекционеры трупов». Глаз за глаз. Бедный Полидори, тебе следовало знать меня лучше. Я хозяин, а ты раб. Всегда.

Байрону требовалась помощь немедленно и быстро. И не такого рода, за которую надо платить. Он дернул за шнурок колокольчика.

— Джастин! Джастин!

Снаружи доносилось рыдание, которое испугало его. Он сел на кровати, взяв в руки пистолет, который всегда хранил под подушкой. Но звук исчез. Это был конечно крик павлина, бередящий душу, когда человек не узнает его. Или лошадей и собак, потревоженных бурей.

Боль скрутила его внутренности. Он насыпал ложку горькой соли из коробочки в стакан с водой, стоящий на ночном столике, и залпом проглотил… Рядом со стаканом находилась статуэтка Пана-Приапа, оскалившегося в недоброй усмешке. Байрон опустился на подушки. Полидори был особенно непереносим из-за того, что Байрон видел в нем себя. Когда они встретились впервые, доктор был зеркальным отражением Байрона — то же бледное лицо, те же темные локоны, та же внешность, та же походка, то же холодное, надменное выражение лица. Это делало его привлекательным, потому что в чертах, столь похожих на его собственные, он видел другого человека. Теперь давала о себе знать его хромая нога, он сердито потер ее. Его нянька, когда он родился назвала ее «узлом плохого сказочника». Идиотская сплетня о том, что его мать совершила кровосмесительный грех, и такова была цена. Проклятый счет, который он должен был заплатить. Он постоянно оплачивал его, когда погодные изменения вызывали дикие боли и судороги, от которых он просыпался. Боль росла, заполняя собой все оставшееся тело.

Но была и другая боль, которая была его проклятьем, искажением души, а не тела. Желания, которые не могли удовлетворить ни две сотни актов пленум эт оптобилем коитем, ни все донны, джузеппе, лючии, ни Мэри Чавортс, ни Юстатус Георгий, ни хоровые мальчики.

Любовь того, кого он не мог любить.

Тихонько скрипнула дверь, и на цыпочках вошла Джастин. Она только что покинула постель. Она не сомневалась в том, что господин нуждается в ее услугах, это было не впервые, когда ее вызывали в спальню к господину в столь ранние утренние часы. Ей был знаком ритуал. Сначала он ее пугал. Она плакала, когда он лишил ее невинности. Теперь это ничего не значило. Это стало церемонией, которую нельзя было назвать ни страстью, ни сладострастием, а просто удовлетворением животного желания в нем и готовностью удовлетворить его в ней. Каждая швейцарская девочка знала истории о баронах, которые обращались со своей прислугой непорядочным образом, но она не чувствовала себя виноватой. Она никогда не видела удовольствия в глазах своего господина, и если он не получал его от нее, она не чувствовала за собой вины. Молоденькая Джастин пересекла комнату и стояла обнаженная у кровати Байрона.

Она вежливо поклонилась.

Байрон поднялся с трагическим выражением лица. Какой образ мог соперничать с той чистейшей Еленой, которая навещала его только во сне. Он не гладил ее щек, не смотрел ей в лицо, и он желал, чтобы у него не было ни имени, ни судьбы, чтобы он мог идти к своей любви как Вечный Жид, незнакомец без прошлого и будущего.

Байрон снял с зеркальной подставки маску Орестеи и надел ей на лицо. Служанка вела себя очень смирно, неподвижно взирая смотря сквозь белые черты маски.

Он поцеловал маску в холодный рот. Он целовал ее голые плечи и грудь.

— Ты греховница, а не жертва. В твоей улыбке нет ни страха, ни обреченности. Ты стала другой по имени, ты сводишь меня с ума. Жаль, что это лишь соглашение. Освободись! Разорви цепи! Господи, разве мы не люди. Ты хочешь меня? А я призываю тебя! Если бы она не застукала нас тогда в ее доме, если бы ты сказала «к черту!» господину Лею, «к черту!» Англия осталась со мной…

— Августа, — прошептал он, вспоминая дуб в Нью-стеде, на котором были вырезаны их имена. Он вспомнил, как они играли детьми в снежки столь много зим. Он до сих пор чувствовал, как таял снег на его щеках.

Его лицо было мокро от слез. Он прижался им к мягкому зовущему животу девушки. Он вцепился в него как утопающий хватается за соломинку. Он был само отчаяние.

— Чего ты боишься? Того, что ребенок нашей запретной любви может быть — монстром, обезьяной? Разве это не предрассудок? Не отказывайся от любви, потому что мир отказывает в любви нам, люби меня, люби меня сейчас, как мы любили когда-то.

Опять, словно признаваясь в грехе, он выдохнул самое дорогое для него имя, имя, которое мучило его.

— Августа…

Анатомическая фигура из института медицины Венского университета, расположившись в артистической позе, следила за Полидори своими белыми стеклянными глазными яблоками, закрепленными и выкрашенными в красный цвет восковыми ниточками, призванными демонстрировать мускулы.

Из темноты донесся смех, такая ирония могла существовать только между доктором и пациентом. Восковой пациент без кожи, тем не менее прекрасный, как творение Донателли. И человек из плоти и крови, созданный быть презираемым. Один из них сотворен человеком, чтобы все им восхищались, другой сотворен Господом для всеобщего презрения.

Произведение искусства анатома с красными венами, синими артериями и желтым пищеводом скорее займет место в кровати Байрона, чем он.

И так Полидори поднял тост за восковую фигуру. За трупы. Пусть мы станем ими. Тогда наконец мы сможем спать там, где нам предназначено. Даже наш Господь не знает, какую боль можно причинить мертвому. Как великолепно сыграть последнюю шутку, финальный и непревзойденный трюк ума.

Ухмыляясь, он поднял сосуд с формальдегидом, в котором плавали остатки пораженных продуктов кастрации и поднес его к губам. Он пил его, словно это было изысканнейшее вино.

Шелли имел привычку делать все без размышления, записывая происходящее в блокнот, который он носил с собой днем и ночью. Ночь была более продуктивна, чем день, словно информация лилась из него проливным дождем. Его творческая энергия была неиссякаема, его блокнот мог быть заполнен в течении недели и даже дня странными скетчами, зарисовками, анекдотическими стихами, горизонтальными и вертикальными рисунками, головоломными шарадами. Этот поток образов и слов лился совершенно естественно, без усилий, бессознательно. Так, словно его руками двигал кто-то другой.

Я лежала напротив Шелли, уютно расположившись в шезлонге, положив подбородок ему на плечо и слушая царапанье карандаша о бумагу. На листе постепенно вырисовывалась сложная картина, представляющая собой коллекцию безобразных рогатых лиц, яхт и линию покрытых снегом горных вершин. Я смотрела на рисунок, прикованная к этим воображаемым Альпам. Нежные склоны, которые по форме напоминали обнаженную грудь женщины. Целая цепь женских грудей выходила из под карандаша Шелли. Затем он стал покрывать страницу, каждый дюйм свободного места на странице глазами, большими неподвижными глазами.

Глазами Клер. Я отодвинулась от него.

Клер вытянулась на кровати в застывшей трупной позе. Я завидовала ее покою. Она неподвижно наслаждалась отдыхом. В то время как я елозила и елозила, не в состоянии найти удобную позу и успокоиться. Тревожные мысли терзали мой разум.

— Иди спать, — предложил мне Шелли.

— Я подумала о том, снится ли что-нибудь Клер. Байрон? Она так увлечена им.

Шелли рассмеялся:

— А кто бы отказался.

— А когда все закончится? Как он бросит ее? Это убьет ее.

— Мэри…

— Она уже наскучила ему, она этого не замечает. Конечно, она этого не видит.

— Клер прекрасно знает, что она делает. В конце концов отправиться за Байроном в Швейцарию было ее идеей.

— Я знаю…

— Послушай, Мэй, именно она соблазнила его. Ты не можешь взваливать всю вину на него.

— Разве?

— Он замечательный человек, он…

— Замечательный человек, тем не менее может быть…

— Кем? — Шелли хихикнул. — Порочным?

— Если угодно, да. Это то, что он любит. Тайна. А вопросы остаются без ответа. Почему он добровольно покинул Англию? В чем причина? Почему?

— Нет никакой тайны!

— Ради Бога, перестань защищать его!

Шелли замолчал. Я, дрожа, отвернулась от него. Нет, прекрати. Какой гордостью наполнился бы Байрон, услышав мои речи. Ты слушаешь, лорд? Я представила его презрительную улыбку. Я почувствовала, что он в любой момент может появиться аплодируя.

— Извини, — сказал Шелли.

Я не ответила. Сказать было нечего.

— Послушай, Мэй, — сказал он, нежно дотрагиваясь до моей шеи. — На самом деле Байрон просто верит в чудо.

Его нежная рука проскользнула под халат и любовно дотронулась до моей возбужденной груди.

— …в свободную любовь, — сказал он мне на ухо.

Я быстро отстранилась от него. Я смирно сидела, опустив взор долу, сложив руки на коленях, как ученица в воскресной школе. Я хотела, чтобы он снова положил мне руку на грудь. Я хотела себя чувствовать как Клер. Я хотела броситься к нему в объятия, но что-то — страх или смущение останавливало меня. Жаль, что я не могла. Господи, Господи, как я хотела этого.

Я слышала, как Шелли поднялся и пошел к двери.

Я подняла глаза вверх и сказала «извини». Это было конечно глупо, наверное, я эгоистка… Я злилась на него и на себя. Ах, если бы только он увидел слезы в моих глазах.

Но дверь уже закрылась.

Внезапно я проснулась, свечи были погашены. Комната пуста.

— Шелли?

Ответа не последовало… Через мгновение я вспомнила, что произошло. И поняла с беспокойством, что потеряла ощущение времени. Я оглянулась. Часов в комнате не было. Я прислушалась, буря не стихала, возможно, я спала минуту, возможно, несколько часов. Почувствовав себя в заключении, я быстро подошла к Клер. Но сочла невозможным для себя потревожить ее. Ее дыхание было ровным и спокойным. Она была в большей безопасности, чем я сама. Я взяла новую свечу в ящике комода и выскользнула в коридор в поиске огня.

Увидев, что на дальней площадке все еще горят свечи, я с облегчением вздохнула. Мои глаза сосредоточились на цели, и я стала медленно пробираться по коридору к заветному огню. В доме стояла тишина. Только звук моей шуршащей одежды и тихо ступающих босых ног сопровождал мой путь.

Я зажгла свечу и услышала шепот, доносившийся с первого этажа.

На цыпочках я подошла к лестнице и вгляделась в полумрак внизу.

Это действительно был шепот. Была очередь Флетчера. Он припал к замочной скважине байроновской спальни и живописал то, что видел изумленной публике, состоявшей из Боба Раштона и старого Мюррея, который суетился вокруг, прикладывая ухо к двери.

Мне стало дурно. Что было хуже — сам акт или его созерцание? Неужели все мы были зоопарком для прислуги? Внезапно дверь открылась. Флетчер отскочил.

Байрон выпихнул голую Джастин в коридор, вслед за ней полетела ее одежда. Она прижала ее к себе и засеменила по коридору.

Байрон поймал замешкавшегося Раштона за ухо. Мюррей и Флетчер были уже в конце коридора. Тем не менее Флетчер успел получить хороший пинок под зад от своего господина.

— Отправляйтесь все вместе в женевский притон! — кричал Байрон в ударе. Он отпустил Раштона:

— Вон отсюда!

Затем он поспешил за ними, размахивая кулаками, но догнать их ему не позволяла больная нога. Испуганная прислуга уже достигла главной двери, очевидно, предпочитая предстать за свои проделки на Страшном Суде перед Богом, чем сейчас перед своим хозяином. Дверь захлопнулась за ними, как тяжелый камень, который завалил иерусалимскую гробницу. Дом вздрогнул.

Теперь я была единственным свидетелем. Байрон молча прислонился к зеркалу, перенеся вес с больной ноги на здоровую. Он думал, что один и смотрел себе в глаза без всяких эмоций. В его руке, прижатой к груди, я увидела простую белую маску — стилизованный греческий портрет прекрасной женщины.

Я с удовольствием заперла бы дверь спальни, но в ней не было замков.

Я счастливо возвратилась туда, освещая себе дорогу свечой. Некоторое время я ходила по комнате, потом села на постель Клер. Где был Шелли? Один? Он был мне нужен. Где он был? Когда он вернется? Я не хотела одна бродить по дому.

Я посмотрела на холодную руку Клер, лежавшую ладонью вверх. Она была бела как снег. Я видела голубые вены, даже кончики пальцев моей сестры посинели.

Спать. Я решила, что я буду спать и проснусь на рассвете. Но как заснуть? Я буду читать. Книга перенесет меня в другой мир.

Я оглядела комнату. Выбор на книжной полке был небольшой. «Страдания Вертера» Гете. «Жизнеописание» Плутарха. Кальдером. Джон Адольфус. Небогато.

Однако среди книг я обнаружила том без переплета. Он пах сыростью. Страницы фолианта были порядком потрепаны. Я не обнаружила ни заглавия, ни автора. Легла на кровать и стала медленно, лениво листать книгу. То, что я увидела, превращало мою кровь в лед.

Я была в партере эротического театра. Меня до глубины души оскорбляли иллюстрации диких и болезненных фантазий автора. Подробное изображение полового акта было не самым худшим. Варварство и животная страсть соседствовали на страницах книги. Я увидела молодую девушку, раздетую и связанную, безжалостно избиваемую кнутами. В сатуральной оргии принимали участие дамы, господа, слуги и африканцы. Все интимные части были отчетливо видны. На другой странице жестокий хирург разрезал скальпелем живот беременной женщины, одновременно совокупляясь с ней. Другая иллюстрация содержала изображение человека в костюме обезьяны, совершающего куннилингус со шлюхой, при этом сзади в него входил другой человек. Наконец, человек благородной наружности совершал акт с женщиной, лежащей привязанной к деревянной раме, две его руки стимулировали двух других женщин, при этом сам он совершал фелляцию с лысым, толстым монахом.

Чей извращенный ум может произвести на свет такое?

Наконец я отыскала титульный лист. Маркиз де Сад. «Луртина».

Я захлопнула книгу и бросила ее на пол. Я чувствовала себя так, как будто дотронулась до чего-то омерзительного и подумала, что кто-то специально положил ее для меня, чтобы заманить в ловушку.

Из тома выпал листок бумаги. Мне показалось, что это выпавшая страница, но бумага была светлее, чем у остальных. Я наклонилась с кровати, чтобы подобрать его, И увидела хорошо знакомую вязь. Две жирные буквы — L.B.

Я отбросила листок прочь. Легла рядом с Клер, положив голову на ее подушку. За окном играли блики молний.

Я закрыла глаза. Спать. Теперь спать.

Я открыла глаза и посмотрела на потолок. Что там? Ничего. Повернула голову, посмотрела на дверь. Над камином я увидела своего старого друга.

Мой «кошмар».

Я чувствовала его близость. Он был мне другом. Интересно, какая это копия? Говорят, что их всего шесть. Почему? И как он оказался здесь? Его звали «художником Преисподней». Имя его было Фузели. Он часто заходил к моим родителям до моего рождения. Я и его картина «Кошмар» родились вместе. Мы были близнецами. Но как родилось это? Из семени или колбы. Из электрического аппарата? Кто произвел на свет этих сатиров и гоблинов? Опий или несварение желудка? Фузели ел сырую свинину для того, чтобы у него разыгралось воображение, как он сам говорил.

Я тяжело вздохнула, когда молния осветила картину синим светом.

Рожденные вместе.

Мара, гоблин, похожий на любимца Титании, на Адама королевы Мэб, на Калибана, сидел ощерившись, над распростертым телом женщины. Мертвое или спящее тело? И что он делал? Вдыхал ее душу, целовал? Проклинал? Темнота.

Мерзкий карлик.

Буря что-то шептала за окном. Рядом был Фузели. Я слышала его шаги. Он и моя мать. Фузели и моя мать на кровати. В то время как Блейк добивался ее, она видела только Фузели. Маленького Фузели, карлика Фузели. Я чувствовала какую-то тяжесть в груди.

Это был он сам на портрете — на автопортрете. Такой, каким он видел себя сам — ужасный монстр, склонившийся над девушкой — и девушка с ее прекрасными чертами и черными глазами, с ее золотыми волосами, такими же, как у… моей матери!

Тяжесть в груди стала невыносимой, и я открыла глаза. Сатанинская обезьяна, инкуб, сошедший с «Кошмара», сидел на моей груди, глядя на меня узкими кошачьими глазами. Я хватала ртом воздух, чтобы крикнуть, но вес монстра все сильнее сдавливал мои легкие. Затем его тяжелая лапа приблизилась к моему горлу.

Икнув, я проснулась. Наполовину свалившаяся с кровати, я все еще с трудом дышала, мне мешала Клер, уютно расположившись у меня на груди. Так вот, чем был вызван этот кошмар.

Я осторожно уложила сестру рядом. Теперь она спала не так спокойно: подняла руку, словно пытаясь что-то достать, затем рука опустилась, и Клер снова затихла.

Я лежала рядом, возбужденная недавним кошмаром. Положив поудобнее голову на подушку, решила думать теперь только о хорошем. Мне грезился Иисус Христос, распятый на кресте и готовый воскреснуть. Рядом стоял Шелли, одетый как ученый, с иголкой и ниткой в руках, зашивая рану на его боку. Я опять открыла глаза, за окном продолжалась гроза.

Я стала анализировать бесконечные вздохи и всхлипы старого дома. Шум дождя. Скрип оконных рам. Странное царапанье по мокрому стеклу. Я села, вглядываясь в темноту. Звук пропал.

Я вновь легла.

Звук возобновился почти сразу же. Это определенно было царапанье. Мои уши не обманывали меня. Царапанье могло производиться ветками дерева, задевающими о стекло. Но в этой части сада не было деревьев.

Тени на полу уже не принадлежали оконным рамам. Царапанье стало громче. Теперь я видела это. Огромная темная тень, трясущая спутанными волосами. Безобразная пародия на жизнь. Фантазм. Царапанье когтем или лапой превратилось в скрежет, схожий с тем, который бывает, когда проведешь ножом по стеклу. Я хотела крикнуть, но крик застыл у меня в горле, сдавленном чьими-то сильными руками.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Шелли тряс меня за плечи, неистово тормошил. Он держал меня очень жестко, оставляя синяки, глаза его пылали.

— Проснись!

— Я не спала! Я не спала!

Я сначала вырвалась от него, затем бросилась к нему, обняв и глядя через его плечо на то место, где стояло существо. Шелли прижал мою голову к груди, гладил волосы, как он делал, когда успокаивал маленького Вильяма.

Но я слышала что-то. Я слышала. Мой голос дрожал — оно было за окном, смотрело на меня желтыми водянистыми глазами…

Шелли подошел к окну, медленно поднял газовую занавеску. За окном были только ночь и гроза.

— Сон…

— Ты не веришь мне.

— Ты знаешь, я верю всему. Всему кроме Бога.

— Господи! Не шути!

Он сел на кровать.

— За окном никого нет. — Он прижал меня к себе.

— А тот звук.

— Что?

— Разве ты не слышишь?

— Это просто дверь болтается на ветру.

— Почему?

Шелли вздохнул.

Окно скрипнуло, и ручка повернулась. Окно приоткрылось. Створка отошла на два дюйма. Занавески не давали окну открыться шире. Слушая шум грозы, бушевавшей за окном, я поняла, что буря на озере не стихает. Все мое тело дрожало, глаза были прикованы к окну.

— Я пойду и посмотрю. Это тебя устроит?

Я не ответила. Я вовсе не хотела, чтобы он смотрел. А если там был незваный гость или бродяга — тоне было бродягой — и ему придется встретиться лицом к лицу? Я помнила слова о его жене и сестре. Он мог остаться успокаивать меня, пока я боролась с кошмаром, или идти и доказать мне, что мои чувства обманули меня. В любом случае я буду жалеть, что он поступил так, а не иначе.

— Иди спать, — сказал он мягко.

Он подошел к окну и плотно закрыл створки, закрепив ручку, чтобы окно не открылось вновь. Он перекрестил комнату, улыбнулся мне у дверей и вышел из комнаты. Я слышала стихающий звук его шагов, — ммммммм…

— Мэри… — голос исходил из Клер. Я навалилась на нее, надеясь, что она проснется, но она все еще спала.

— Мэри…

Она оскалилась страшной улыбкой. Я дотронулась до ее холодной руки, чтобы успокоить ее, чтобы она почувствовала, что я рядом.

Внезапно она схватила мою руку и крепко сжала ее. Но издевательская улыбка до сих пор искривляла ее лицо. Я старалась притвориться, что она не причиняет мне боль. Она делала что-то во сне. И теперь я даже боялась будить ее. Я ждала.

Постепенно я разжала кулак, и она положила мою руку ладонью вниз на свой живот. Она держала ее там, улыбаясь.

— Ты чувствуешь его, — прошептала она. — Это его ребенок. Его! — я отдернула руку. Я словно сломала что-то в ней. Ее смех оборвался. Она замерла.

Шелли вышел на улицу. Разобранные части лодок валялись на берегу. Идя на звук, он побежал прямо к сараю, стоявшему на полпути к воде. Он уже мог видеть раскачиваемую ветром, болтающуюся на петлях дверь, вот и причина странного звука. Он вставил на место деревянный засов, закрывая дверь, и в этот момент увидел нечто движущееся. И вновь открыв дверь, вошел внутрь. Войдя, он увидел, что рыбацкий фонарь уже был зажжен, словно специально к его приходу.

Он поднял его на уровень своего лица, пытаясь осмотреть мрачное помещение.

Страх темноты гнал его назад, но любопытство взяло свое, и он тщательно обследовал сарай. Старая постройка представляла собой наспех сколоченную из рей конструкцию, которая и в лучшие-то дни была непрочна, а сейчас находилась в опасном состоянии. Озеро подточило его фундамент, и пол теперь покоился прямо на земле. Не удивительно, что он был покрыт пышной зеленой растительностью. Мох был виден даже на стенах. На одной из стен Шелли обнаружил овальный портрет прекрасной женщины, но лицо было затянуто грязью и грибком.

Шелли услышал шум. Он прозвучал как ворчание. Даже хрюканье. Шуршание. Шуршание оказалось звуком, издаваемым парусиной на ветру. Ничего.

Неожиданно он заметил блеск металла, подумал, что это игра света, однако, приглядевшись, увидел в углу металлическую повозку. Он подошел ближе и улыбнулся: внутри повозки сидел еще один андроид, похожий на куклу, играющую на клавесине, но одетую в подвенечное платье. По ее юбке бежал паук. Краска на ее щеках облупилась.

Шелли отошел от повозки. Он повернулся кругом. Что-то еще повернулось кругом. Фонарь вдруг вспыхнул и упал на землю.

В панике Шелли выбежал из сарая. Он пробежал несколько метров и попал в яму. Наступил на камни, острые, как старая кость. Он почувствовал сотни насекомых на своей коже. Сознание вот-вот готово было покинуть его. В ужасе он был почти парализован мыслью, что эта узкая невыносимая тюрьма станет его могилой.

Только последний, вызванный ужасом, спазм тела дал ему неожиданный прилив энергии. Он схватился за края ямы и нечеловеческим усилием выбросил себя на поверхность земли. Удар грома поразил его своей мощью. Что-то вышло из темноты, преследуя его.

Он побежал к ограде, пробираясь сквозь кустарник, перепрыгивал через клумбы с цветами, чувствуя, что длинная когтистая лапа находилась всего в нескольких дюймах от его спины… Как снаряд он летел в главный вход виллы Диодати. Существо уже было на нем, он знал об этом. Он молился Господу. Дверь открылась под его весом, и он упал на колени подле ног лорда Байрона.

Шелли прижался к нему, как испуганное дитя, боясь обернуться назад. В тот момент он чувствовал, что на его плече будет рука Демона, она вопьется в его плоть и вырвет его сердце. Он начал всхлипывать, потеряв контроль над собой, держась за Байрона.

— В чем дело? Кто-нибудь там есть, — спросил Байрон спокойно. — Ты видел кого-нибудь? Расскажи мне, что ты видел? Скажи мне!

— Оно здесь! Неужели ты не чувствуешь запах?

Шелли зажал ноздри руками.

— Запах могилы.

Байрон взял Шелли за плечи. Повернув его, чтобы тот посмотрел в ночь. Шелли вертел головой, сопротивляясь. Руки хозяина Диодати заставили его посмотреть на то, что преследовало его.

Ничего.

— Запах озера, — Поправил его Байрон.

— Нет…

— Да!

Шелли выглянул за дверь, встал под дождь, затем вернулся в зал. Его широко раскрытые глаза посмотрели на змееволосую голову медузы, свисающую из сжатой руки мраморного Персея. Он нервно проглотил слюну.

Байрон закрыл двери.

— Тебе необходим сон.

— Сон? Я могу спать только от опия! — кожа Шелли покрылась холодным потом. Грудь напряженно вздымалась и опускалась. Тошнота подкатилась к горлу.

— Тебе плохо?

— Плохо? Плохо!

Шелли засмеялся. Байрон слышал о его известной ипохондрии… Он проклинал глупость Шелли, презирал его за постоянные жалобы на воображаемые страхи и обостренность чувств, на расшатанные нервы. Но сейчас, когда он смотрел на него видел, что это правда.

— Есть заболевание, — сказал Шелли, прислоняясь к стене. — Очень редкое, от него нет лекарства… — Он медлил. — Я никому не говорил об этом.

Байрон взял его руку, и Шелли подошел к нему ближе.

— Название болезни «нарколепсия». Те, кто страдают ею с детства, привыкли жить с постоянным страхом, что они могут в любой момент впасть в сон… уснуть так, что замедлятся все жизненные функции, обмен веществ. Сон, неотличимый от смерти.

— Завидую, — сказал Байрон саркастически. Он не верил ему.

Для него это была «запонка», извлеченная из «шкатулки» медицинского словаря и пристегнутая на рукаве, как дополнение к поэтическому темпераменту.

Шелли вспыхнул, толкнул Байрона обратно в кресло.

— Неужели завидуешь? Когда ты думаешь о том, что проснешься однажды в гробу, когда ты абсолютно уверен, что однажды обнаружишь себя заживо погребенным. — Вдруг он сел на пол и заплакал как ребенок.

— Буря, разыгравшаяся за окном — это само спокойствие по сравнению с тем, что творится у тебя в голове, Шилл. — Байрон положил голову Шелли к себе на колени.

— Что в моей голове? Я не знаю. Ужас, а в следующее мгновение — любовь.

— Ужас имеет неотразимую прелесть, — сказал Байрон, дотрагиваясь до белокурых волос Шелли, — была бы гладкая шея женщины столь желанна, если бы недопустимая запретная мечта увидеть на ней капельку крови?.. — У Шелли немедленно высохли слезы. — Забудь своих женщин, не трать свой драгоценный талант на них…

Он почувствовал, как сильные руки Байрона очень нежно массируют мышцы его плеч. Очень нежно.

Поэты созданы… друг для друга…

Шелли почувствовал тепло дыхания другого мужчины. Оно напомнило ему запах ямы, из которой он только что выбрался. Он почувствовал пальцы, перебирающие копну его волос. И губы. В то время как они запечатлели на его шее страстный поцелуй.

Я молча наблюдала за ними с лестницы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Из всех гостей, находившихся на вилле Диодати этим летом, я была без сомнения самым неожиданным. И Байрон не скрывал этого. Он редко замечал мое присутствие и никогда не разговаривал со мной. Он отвечал раздражением на любое мое слово, когда я высказывала свое мнение по поводу предмета разговора, постоянно подчеркивая своим молчанием, что мои высказывания совершенно ни к чему. Даже ненавидимый им Полидори время от времени забавлял его, или по крайней мере был причиной его гнева, поэтому представлял собой известную ценность. Я со своим моральным кодексом не вписывалась в компанию этой драматической личности.

Само мое присутствие смущало его, потому что женщина хоть со сколько-нибудь сильным характером и волей не соответствовала характеру Байрона. Я поняла наконец, что единственным человеком, способным реально оценивать ситуацию на вилле, была я.

Байрон находился в бильярдной комнате. Комната была наполнена дымом. Он сидел в полутьме за зеленым столом и курил свою сигару. Я заняла место у двери. Он смотрел на меня в упор и при этом полностью игнорировал мое присутствие.

— Если у тебя есть, что сказать, говори.

Я знала, что он был хорошим игроком, но даже новичок имеет шанс, если играть на обманутых ожиданиях.

— Клер, — сказала я.

— Что Клер? Знаю ли я Клер?

— Ты любишь ее?

— Ах!

— Ты когда-нибудь любил ее?

— Увы, во мне не осталось любви ни для кого. К сожалению, я не способен играть стоика с женщиной, которая проделала тысячемильный путь для встречи со мной. Кроме того, если на меня хорошенько нажать, я поддаюсь. К тому же ничто человеческое мне не чуждо, я не прочь поразвлечься…

— Ты планируешь бросить ее?

— Я никогда ничего не планирую.

— Ты знаешь, что это убьет ее. Она погибнет.

— Все мы погибнем, — произнес он со спокойной убежденностью. — С тех пор как я впервые вернулся в Англию, меня встретила смерть трех наиболее близких мне людей, я знаю, что все, кто близок мне, умрут трагической смертью. Это печать.

— Я извиняюсь, но мне кажется, что ты слишком тщеславно считаешь свою трагедию нашей.

— Посмотрим.

Он считал себя падшим созданием, изгнанным с Небес и осужденным на новое воплощение на Земле, чтобы подвергать пытке себя и других, распространяя Грех. Он наслаждался им. Он хотел его.

— Ты всегда издеваешься над теми, которые любят тебя? — Он пожал плечами. — Пусть эта роль уготована мне.

— Вампир! Да, эта роль идеально подходит к тебе…

— Я думал, что ты, как и твой мужчина, страстная поклонница свободной любви!

— Свободная любовь, да, но не свободная боль. Не свободное сумасшествие, не свободный ужас.

— Ты закончила?

— Нет, не закончила, — сказала я, останавливая его руку, потянувшуюся за графином. Теперь он не мог не посмотреть мне в глаза. — Это все не закончено… знаешь почему? Потому что она носит в себе твоего «ребенка»!

Я ждала большего от него. Но он никак не прореагировал, лишь отвел свой спокойный тусклый взгляд в сторону. Когда он вновь посмотрел на меня, я с трудом поверила своим глазам. На его лице сияла улыбка. Но не улыбка гордого отца, а улыбка человека, которому его же собственная шутка вдруг показалась очень смешной.

— Ну?

— Ну и что? — сказал Байрон. — Я уверен, что даже Полидори может произвести обычный аборт.

— О, Господи!

— Неужели? Такая трогательная забота о своей сводной сестре!

— Что ты хочешь сказать?

Он подошел ближе.

— Всегда втроем. В одной и той же спальне, иногда в одной и той же кровати! Клер все мне рассказала о вашей любви «а труа»! Как вы делили его…

— Чушь! Просто потому что… мы…

— Тебя не беспокоит она и ее «страхи», не так ли. — Теперь он подошел ко мне. — Это просто ревность, ты боишься, что она похитит его у тебя.

В его глазах я увидела, что мы говорим не о Шелли и Клер, его похищал у меня другой человек. Я знала об этом. Он знал об этом. Я ревновала Шелли не к Клер.

— Прекрати! Прекрати!

Шелли и Байрон. Я ревновала Шелли к Байрону.

— Ты прекрасно знаешь, что между ними…

Прежде чем я осознала, что я делаю, я залепила ему звонкую пощечину. Он никак не прореагировал, даже улыбка не исчезла с его лица. Когда я приготовилась влепить ему еще одну, он оттолкнул меня к стене, поймал мою руку на лету, прижал ее к телу.

— Насилие? — спросил он. И его щека оказалась рядом с моей. — А я думал, что насилие несовместимо с понятием «интеллигентная» женщина.

Он прижал свои губы к моим. Я отвернулась. Я возвратилась к разговору о Клер, я защищала Клер.

— Ты ошибаешься. Его единственная любовь — опий, другой ему не нужно.

Его горячее дыхание обжигало мне ухо.

— Но «ребенок»? Я «хочу сказать», что ребенок может быть «его».

«Он наслаждался» моим смятением. Я чувствовала себя одураченной жертвой одного из самых садистских извращений. Когда он выцедил наслаждение от пытки до последней капли, прислушиваясь к каждому толчку страдания моего разбитого сердца, он отпустил меня. Мои руки повисли как плети. Плечи ныли.

А он продолжал наблюдать за мной, словно ожидал, что я заплачу, признав свое поражение, и этим доставлю ему последний наивысший момент удовольствия. Я не предоставила ему такой радости, высоко подняла голову, отбросила спадающие на лицо волосы назад. Посмотрела ему прямо в лицо и сказала:

— Я молюсь за то, чтобы ребенок оказался его, так как знаю, что ты любишь единственного человека на этом свете — «себя».

Теперь настала моя очередь заставить его смотреть мне в глаза не отрываясь. Он долго выдерживал мой взгляд, это становилось скучным, таким же скучным, как его салонные развлечения.

Я вышла, оставив его довольным и улыбающимся своей победе.

Но когда я поднялась на последнюю ступеньку лестницы, ведущей из зала, когда он меня уже не мог слышать, мои ноги подкосились и против своей воли и желания, сознаюсь, я села на нее и заплакала.

— Ну и что с того, — думал Байрон, — что с того?

Пощечина Мэри заставила его кровь прилить не только к щеке, но еще кое-куда. Он отдавал себе отчет в том, что у него была эрекция.

Он спрашивал себя, стоит ли ему овладеть ею. В конце концов у нее в жизни ничего не будет лучше, чем час, проведенный с ним в постели. Да и у него будет хоть одно приятное воспоминание о ней. Лучше пусть раздвигает ноги, чем открывать рот. Как нежно он стал бы любить ее. — Конечно, из ненависти — чтобы — зажечь огонь в этой льдине.

Похоть — прекрасное оружие. Он подумал, что мог бы отдать за это свою жизнь. Проклятие, графин пуст. Пусть я умру, подумал он. Но графин будет наполнен.

Он поставил его в центр бильярдного стола и подошел к шнурку звонка. Однако, прежде чем дотронутся до него, он вспомнил клятву, с которой выгнал слуг из дома, это было непростительно. Графин пуст, и ни одного слуги, чтобы наполнить его. Нелепо. Абсурдно. И чертовски неудобно.

Ом вышел в коридор, пересек зал. Стал спускаться по плохо освещенной лестнице, ведущей в подвал.

Звук его изувеченной ноги был похож на неровную дробь барабана, усиливающийся древними узкими стенами. Вскоре каждый шаг стал для него мукой и отзывался в голени ноющей болью. Он сжал зубы и остаток пути проделал на здоровой ноге, навалившись на перила. Он чувствовал себя настоящим инвалидом, подумал с горечью, почему Господь посылает поэтам такую участь — Чаттертон и Купер были сумасшедшими, Поп — горбатым, Мильтон — слепым. Наверное, он хотел, чтобы поэты прошли его путем. Наверное. Бог был хромым, горбатым, слепым, сумасшедшим.

Свеча в покрытой ржавчиной стенной розетке почти выгорела и слабо тлела. Когда он проходил мимо, она погасла, его лицо наполовину погрузилось в тень.

Он спускался в абсолютной тишине.

Кухня была пуста. В очаге догорали угольки. Еще теплый чайник свидетельствовал о том, что кухню покинули совсем недавно. Рядом с дверью лежал перевернутый стул. Ему в ноздри ударил резкий запах — остатки обеда лежали на деревянном столе, усеянном мухами. Все указывало на недавний и поспешный уход. Он медленно двинулся к кухонному столу, который освещался отблеском тлеющих в очаге углей, вдруг его ботинок наступил на что-то большое и мягкое.

Снизу вверх мертвыми глазами на него смотрело нечто розовощекое. Капля свернувшейся крови застыла на вздернутом пятачке. На полу лежала отрубленная свиная голова.

Байрон вздрогнул от отвращения. Он терпеть не мог свинину, а тем более «свиней».

Отрубленная голова доктора Полидори подняла взор на лорда Байрона.

И снова превратилась в морду животного. Байрон проглотил слюну. Наваждение, без сомнения, было вызвано безобразностью образа, схожего с физиономией Полидори. Он встряхнул годовой. Сумасшествие. Он запихнул морду под стол. Голова словно в насмешку выкатилась с противоположной стороны и замерла у двери, с укоризной взирая на лорда.

Как они посмели принести ее сюда? На вилле не готовили мясо. Он сделал на этот счет специальное указание. Слуги питались тем же, чем он, либо голодали. Должно быть, мясник дал ее Мюррею для собак. Так пусть собаки и сожрут ее. Неужели эта ужасная морда будет валяться здесь у двери и немо смотреть на происходящее в доме?

Его рот совсем пересох.

Байрон подошел к двери в подвал. Винный погреб был его гордостью. Он долгое время собирал свою коллекцию вин, придавая этому занятию немаловажное значение. Он считал, что бутылка плохого вина способна испортить репутацию не меньше, чем негодная книга.

Байрон медленно двигался по узкой улочке вдоль рядов винных бочек… арка средневекового потолка, сложенная из камней, поросших мхом, вся была усеяна трещинами. Туннель уходил далеко под озеро, так что сырость сделала свое дело с древними камнями, придав соответствующий вид винному подвалу. С деревянных и металлических полок поблескивали стеклянные бутылки. Абсолютная темнота была совершенно необходима, иначе все его напитки превратились бы в уксус. Здесь не было сквозняка, воздух был таким затхлым, как будто столетия сюда не попадала свежая струя.

Холод, поддерживаемый сыростью стен, контрастировал с жарой на кухне. Поэтому вначале он почувствовал себя неуютно.

Он прошел в самый конец своего владения, к нише, где хранилось его самое благородное сокровище — аквитанское вино. В этот момент ему показалось, что он что-то увидел.

За ним находилась железная дверь, вся покрытая ржавчиной и закрытая на тяжелые засовы. Она вела в нижние ярусы катакомб Диодати. Он тронул дверь, та оказалась открытой. Темнота за ней была столь же непроницаема, как и вокруг него, но какая-то полоска света упала на пол, осветив белую полупрозрачную субстанцию. Он подошел к ней, встал на колени и дотронулся пальцами, жидкость имела температуру тела и была неприятно скользкой на ощупь. Она была похожа на плевок или продукт секреции какого-то животного. Он быстро вытер руки носовым платком. Из темноты донеслось легкое топанье. Байрон встал.

— Кто там?

Темнота за полками с вином была совершенно непроглядна, его глаза пробежали по потолку, опустились, на стены. Он напряженно вслушивался. Ничего не последовало.

— Флетчер?

Должно быть, там был один из слуг. Но кто?

Никого. Конечно, там не было никого и ничего. Он подошел к полке и откупорил бутылку вина. Прислонившись к пустой бочке, которая служила просто подставкой для старого вина, он пил из горлышка, как умирающий от жажды человек.

Сзади него тихонько открылась массивная металлическая дверь.

Он вздрогнул, и вино полилось по подбородку. На бутылке заколыхалась паутинка. Но откуда здесь ветер. Железная дверь заскрипела петлями и широко открылась.

Байрон обернулся и швырнул бутылку в темноту.

Она ударилась о дверь и разбилась на тысячу сверкающих осколков, паутинки взлетели вверх и закружились вокруг Байрона, как снежинки, как мотыльки, как маленькие летучие мыши.

Насколько позволяла ему его больная нога, настолько быстро Байрон бежал по туннелю и остановился только на кухне, где тепло, воздух и свет! Когда он прибежал в бильярдную, то задыхаясь, упал в кресло и от всего сердца рассмеялся. Но руки его дрожали, как осиновые листья.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Дом имел удивительную архитектуру. Центральной оси винтовой лестницы с площадками соответствовали две другие с радиально расходящимися коридорами. Это безумие было на каждом шагу украшено зеркалами, которые делали конструкцию здания еще более запутанной. Иногда я думала, что нахожусь в чудовищном лабиринте, возведенном фараонами, построенном на крови тысяч рабов, где каждый туннель изобиловал ловушками для незваных гостей, чтобы они не могли добраться до святая святых — усыпальницы хозяина.

Я слышала звук разбившейся бутылки, приглушенный перегородками строения, это он разбудил меня, выведя из состояния летаргии. Я села, протирая глаза полой халата и решила тут же пойти на поиски Шелли. Наверное я была слишком захвачена идеей поиска, поэтому когда я свернула за угол, посмотрев на свое отражение в зеркале, я внезапно обнаружила, что в том месте, где по-моему мнению должна была находиться знакомая дверь в комнату для гостей, ничего не было.

Вместо нее в темноту уходил узкий проход, ведущий в параллельный коридор, идентичный тому, из которого я вышла. Хотя это было абсурдным, я растерялась.

Я находилась в считанных ярдах, а может быть в футах от знакомой мне обстановки, но если бы я оказалась в середине дремучего леса, далеко от человеческого жилья, я не была бы охвачена большей паникой.

Мой собственный страх усиливался страхом за Шелли. Тем не менее сюда меня привела необходимость найти друга. С этой точки зрения я была рада обнаружить часть дома, не исследованную ранее, надеясь, что сумасшедшее любопытство Шелли могло привести его сюда. На озере продолжалась буря.

Я ходила по коридорам, теряя всякие ориентиры. Наверное поэтому я прислушивалась к любому звуку, который мог бы указать направление, и наконец я услышала в соседней комнате постоянный ритм капель, отчетливо падающих с характерным бульканьем на водную поверхность.

Я спросила себя — важен ли этот звук? Не может ли он производиться струями воды, стекающими с крыши. Но что-то настойчивое и аномальное в звуке заставило меня подойти к закрытой двери. Я положила руку на ручку двери, выдержала паузу, и медленно повернув ее, тихо открыла дверь. Звук капель стал громче. Я вошла в длинную узкую комнату, похожую на римскую баню, точнее ее уменьшенную копию. Пол и потолок сияли мрамором, весь соблазн Арабских ночей, роскошество убранства остальной части дома уступили здесь место изящной простоте Духа. На мраморных скамьях вокруг небольшого бассейна покоились зеленые амфоры. То, что я увидела в бассейне, поразило меня больше всего. Бледное безжизненное тело Шелли напоминало фигуру Жака Луи Давида под пытками Марата.

Из огромной позолоченной змеиной головы, выступавшей из стены над бассейном, через равные промежутки времени капала вода, производя тоненький звук, похожий на слабый звук колокольчика. Вода капала прямо на Шелли. Я протянула руку, дотронулась до его тела. Холод. Он вздрогнул. Зятем он подпрыгнул как ошпаренный, разбрызгивая волу

— Боже мой!

— Я прошу прощения, — выдавил из себя Шелли. — Мей. я прошу прошения.

Он зачерпнул пригоршню воды и умылся, возвращая себя в чувство. Прощение за что? Прощение за что? Я не хотела знать, что он пытался смыть с себя.

— Что ты делаешь?

— Бодрствую, — он неистово потер виски. — Я думал, что это поможет мне не спать!

Вода была грязная; на поверхности плавало много мусора, как будто вода поступала в бассейн прямо из канализации. Жидкая субстанция бури. Может быть он купался в ней, готовясь к вечной жизни?

Я наклонилась, чтобы вытереть с лица Шелли черные листья и ряску: зубы его стучали, тело было покрыто гусиной кожей. Взгляд блуждал по комнате. Он оборачивался на каждый шорох, издавая странные звуки.

— Ууууу, ах…

Я подняла с пола полотенце и стала вытирать его мокрые плечи. В этот момент мы услышали раскаты грома. Внезапно он поднялся.

— Один из нас — один из нас должен быть с нею!

— Минуту! Не торопись. Ничего не случится! — я обняла его за талию и мягко опустила назад в воду. Потом села на скамейку рядом с бассейном и стала растирать ему спину, пытаясь успокоить его разбушевавшееся воображение. Он прижался ко мне, как ребенок к матери, положив лицо мне на колени.

— Мей, я напуган… Это мне напоминает ту кошмарную ночь…

— Перестань, — выдохнула я.

Та ночь, та проклятая ночь в Труа Мезон. Хозяин, который хотел изнасиловать Клер в уплату за комнату. Без денег, без пищи, молодые влюбленные. Я не хотела слушать. Почему он говорил об этом сейчас?

— Помнишь, я думал, что слышу крики удушаемого ребенка…

— Тихо…

— И Клер забравшись к нам в кровать не переставала кричать о том, что крысы кладут свои холодные лапы ей на лицо! — он испустил дрожащий стон и ткнулся лицом в мои колени, сжав пальцы в приступе страха.

— Ну, ну. Успокойся…

— Что случилось с нами, — слабо прошептал он.

Я завернула его в просторное полотенце. Я хотела, чтобы оно стало для него коконом, защищающим от разрушительной силы его обостренных чувств. Я чувствовала, как он все еще дрожит. Землетрясение. Скоро появится трещина и начнется настоящее разрушение, а я ничего не могу сделать, чтобы остановить этот процесс. Я могу только прижать его к себе и надеяться, что все закончиться благополучно.

— Он случился с нами, — сказала я.

На этот раз, когда крысиные лапы дотронулись до лица Клер, она не кричала. Это были только тени. Она открыла рот во сне, но ничего не сказала.

Вспышка молнии озарила комнату, высветив лежащую на полу фигуру человека.

При лунном свете Тень отделилась от фигуры, как будто могла существовать отдельно и двинулась к распростертому телу Клер. На нем она свила себе гнездо. Створки окна нетерпеливо скрипели, желая распахнуться.

Клер всхлипнула во сне, ее руки поднялись и опустились вместе с тенью. В комнате еще кто-то был. Створки окна наконец распахнулись.

Рядом с ней лежала знакомая фигура с бледной кожей.

Без всякой нежности Байрон поцеловал ее в губы, которые были такие же холодные, как и его собственные. Огромные глаза под алебастровыми веками не видели, как он дотронулся своей рукой до ее подбородка и скользнул по лебединой шее к груди. Его губы остановились на соске. Зубы оставили здесь свой отпечаток.

Он хотел, чтобы она не двигалась, не произносила ни звука. Иллюзия была слишком прекрасна. Наконец-то партнер, которому не нужно было наслаждения, который не чувствовал боли, который ничего не давал и имел все, что можно было взять. Ни раздалось ни малейшего стона, когда он оставил на груди маленький след. Она не ответила ни малейшим движением тела, когда он острым подбородком надавил на ее ребра. Не было признаков сопротивления, когда он снял с ее тела одежду и накрыл ее неподвижное лицо. Он решил, что это Августа.

Его лицо скользнуло вниз и замерло между ее ногами. Вампир сделает ее своей навсегда поцелуем.

Белые руки Полидори сжались в кровати, находящейся в соседней комнате. Он мог слышать каждый скрип кровати сквозь тонкие стены. Он напоминал распятого, но при этом горбатого сладострастного Христа. Каждый стон, каждый поцелуй наносил ему болезненный удар.

Байрон поднял голову. На его губах были следы крови. Он опустился на розовую плоть, покрытую капельками пота. Ритм дыхания Клер заметно возрос.

Он грубо вошел в нее.

Полидори плотно закрыл глаза. Он содрогался почти в унисон, издавая глубокие гортанные звуки. Он прижался ухом к стене и слышал с отчетливой ясностью бесконечные методичные движения Байрона, удовлетворяющего свою похоть. Объятый желанием и негодованием, Полидори поднял руку к распятию, прося помощи. Звуки из-за стены по-прежнему преследовали. Ужасающий животный ритм его движений и беспомощные спазмы ее дыхания. Полидори чувствовал, как в нее входит нечеловек. Лицо Полидори исказило страдание. Он снял распятие с гвоздя. Его палец теперь находился над острием. Он потрогал гвоздь и мягко накрыл его своей ладонью. Стал надавливать на острие и проткнул кожу. На ладони выступила кровь. Он готов был потерять сознание, но вместе с болью пришло наслаждение. Тогда Полидори вновь пронзил ладонь гвоздем. Рана увеличивалась. Кровь толчкообразно выбрасывалась из раны. Полидори подумал, что он похож на святого Себастьяна, пронзенного стрелой. Он всегда завидовал тем, кто погиб мученической смертью. Пусть я умру за Грехи Мира!

Он всхлипнул и вновь протянул свою раненную руку к острию. На этот раз он почувствовал железо очень глубоко. Боль пронзила его тело. Отец! Прости им, ибо они не ведают, что творят!

Но металл был очень холодный и жесткий, а плоть мягкой и слабой. Рана увеличивалась.

Гвоздь тиранил плоть Полидори. Доктор ритмично углублял рану. Струйки уже достигли запястья и стекали по руке вдоль синих вен.

Острие продолжало методично рвать мякоть с ладони с неослабевающей силой. Глубже, глубже, глубже.

Байрон внезапно остановился.

Полидори замер, вслушиваясь в неожиданную тишину. Почти беззвучный стон сорвался с губ доктора.

Тень медленно оторвалась от кровати.

Байрон стоял рядом с Клер, поправляя испачканную кровью материю на ее губах. Кровь придала ее устам, до сих пор совсем бледным, нежный оттенок раскрывающейся розы. Но она не очнулась, не вышла из состояния транса.

Полидори откинулся на подушки. Наконец-то он получил долгожданный оргазм. Он жалобно плакал. Он смотрел на свою рану и плакал. Боль стала тупой, совершенно незначительной. Но рука онемела, словно ее вовсе не было. Как будто ее ампутировали. Рука Сатаны. Но рана, зияющая в его израненной душе была гораздо глубже и болела несравненно сильнее. Он хотел, чтобы ему вырвали язык, все еще умоляющий Байрона… Ему хотелось, чтобы его четвертовали… И если тебя соблазняет твоя правая рука, вырви ее. Ибо лучше, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело.

Теперь он смотрел на распятие и просил об отпущении грехов. Рядом стоял его Всемогущий Отец, тень от которого падала на кровать Полидори, его душе суждено было гореть на вечном огне за грехи.

И фигура приблизилась к нему, свеча погасла, распятия больше не было.

Он всхлипнул. Ну что ж, пусть будет темнота. И была темнота.

— Клер, — бормотал Шелли, когда я вела его, закутанного в полотенце, по коридорам в поисках центральной лестницы. Его слова, за исключением время от времени упоминаемого имени сестры, были совершенно неразборчивы и иногда напоминали иностранный язык. Казалась, что буря победила его рассудок. Глаза его светились безумным светом, как у античного мореплавателя, который посмел отправиться в края таинственные, туда, где не ступала нога смертного. И даже сверх того, работа его больного воображения мучила его видениями, сравнимыми с тем, что видел Синдбад Мореход. Внезапно он опустился на четвереньки, я проделала то же самое.

— Просто дождевая вода.

Он провел рукой по ковру и почувствовал липкость. Дождевая вода? Дождевая вода не блестит… Он потер свои скользкие пальцы и стал ползти к тому месту, откуда исходил наиболее сильный запах. Он подполз к лестнице, которая вела к лифту.

— Это остатки пищи или еще что-нибудь. Гниющие листья, влажность.

— Нет, не влажность… Разложение!

Из люка наверху послышалось царапанье. Мгновенный звук, затем тишина, в тот момент Шелли всунул голову в люк и посмотрел пристально в темноту. Вновь послышался тот же самый звук, точно кошка точила когти о дерево. Затем хлопанье крыльев, в темноте ничего не было видно… Я подумала о птенчике, попавшем в западню.

— Птица.

— Она должно быть запуталась. Боже, она не может выбраться.

Она прыгала, шуршала перьями где-то в темноте. Я представила белоснежного голубя, застрявшего между бревнами, истекающего кровью.

— Пойди и спаси ее! Пожалуйста.

— Мэри…

— Спаси ее!

— Она не ждет спасения.

— Помоги ей!

— Там все в порядке!

— Я не могу вынести этот шум!

— Я ничего не могу поделать!

— Ты не можешь ее оставить умирать! Ты хочешь, чтобы она УМЕРЛА! Спаси ее!

— Если она захочет, спасет себя сама!

— Тогда убей ее! Что-нибудь сделай! Что-нибудь! Я не могу вынести этот ужасный шум и боль! Я не могу!

Шелли стал карабкаться по лестнице, когда вдруг вспышка молнии озарила пространство. Он вцепился в лестницу. Я пронзительно вскрикнула. Он мигом спустился вниз, тяжело дыша. Все было тихо.

— Мэри… Мэй, послушай… — он бормотал мне на ухо. — Я видел это. То лицо в окне. Я видел…

Я замерла, закрыла глаза.

— Кто-то. Или что-то. Там, в темноте, ждет, пока кто-нибудь из нас один…

Я застонала.

Внезапная мысль поразила Шелли, и он побежал по коридору.

— Клер! Мы…

— Да, иди к Клер, Клер, Клер.

— Она твоя сестра, а не моя.

— Что тогда тебе до нее?

— Она мой друг, и я беспокоюсь за нее! Это что — преступление?

— Вы всегда были близки…

— У меня не было выбора! Она не оставляла нас одних с тех пор, как мы встретились! Даже на наших свиданиях.

— А когда мы бежали на континент, ты пригласил ее с нами!

— Потому что она говорит по-французски!

— Боже, ты должно быть думаешь, что я такая безнадежная дура! Да, дура!

— Глупая, глупая, ревнивица, Мей. Ты не понимаешь? — он потрепал меня по щеке. — Там что-то есть, если еще не здесь, в доме!

— Что?

— Я не знаю! Что-то опасное…

— Более опасное, чем твой дорогой лорд?

Шелли прижал меня к себе, он хотел задушить меня за эти слова, но увидев стоящие в моих глазах слезы, отвернулся.

— Не бросай меня, — сказала я. — Подожди, послушай. Птица…

Он взглянул наверх. Теперь не доносилось ни звука, только ветер и дождь.

— Куда ты идешь? К нему?

— К Клер. К кому-нибудь.

Я побежала за ним и загородила ему дорогу.

— Прости меня, — взмолилась я. — Послушай, однажды мы поклялись в вечной любви, ты помнишь?

Я не могла скрыть иронии. Он не поднимал глаз. Он стоял молча, не отвечая. Я вздохнула и почувствовала, что должна дотронуться до него.

— Просто скажи, что ты еще любишь меня, и все.

Вопрос был едва слышен.

— Просто скажи, что все еще любишь меня…

Всхлипывая, он обнял меня.

— Люблю тебя, люблю тебя…

Я поцеловала его щеки и почувствовала соленый вкус его слез. Его глаза были плотно закрыты, губы крепко прижались к моим губам.

Внезапно он отстранился.

— Здесь что-то есть, — констатировал он холодно.

Я вслушалась. Все было тихо.

Он отошел от меня на шаг.

— Здесь что-то есть…

Из дальнего угла коридора действительно доносился какой-то шорох, как будто тихо передвигали тяжелую мебель. Тень от лестницы настолько четкая, что казалась нарисованной на стене, уходила в глухой мрак, куда свет нашей свечи не мог достичь. Мы не могли разглядеть ничего среди движущегося, среди разных панелей, плохо освещенных картин и орнаментальных фигур. Темнота была стеной, готовой в любой момент рухнуть. Запах гниющего ила внезапно ударил мне в нос, он походил на комбинацию запахов мочи, зацветшего сыра и еще тысячи мерзких субстанций, смешанных согласно какому-то ведьминскому рецепту.

Я хотела взять Шелли за руку, но он уже двинулся в темноту, показывая мне сам, чтобы я осталась, где стояла, — на свету. Я хотела позвать его по имени, хотела вернуть его, но поняла, что сила, которая звала его, была сильнее — страх.

Шелли ушел. Высоко на чердаке связка перьев, бывшая когда-то птицей, никогда не встрепенется.

Коридор опустел.

— Шелли?

Темнота ответила мне молчанием. Люк на чердак надо мной смотрел зловещими глазами.

Сначала я твердо решила не покидать своего места. Уж лучше оставаться здесь, в безопасности, чем бродить по дому. Шелли знал, где я была, и скоро вернется, беспокоясь за меня. Мне вовсе не доставляла удовольствия мысль вновь потеряться в лабиринте туннелей, не имея в руках нити Ариадны. Свеча стала горечь ярче. Ее хватит еще на несколько минут, а потом?

Если потом Шелли не вернется? Вдруг он не сможет вернуться? Что, если печальная правда в том, что его подозрения и предчувствия оправданы, и кто-то проник в дом и хочет нашей смерти? Что, если они стоят за углом, куда он вот-вот повернет. А я стою здесь на свету, являясь хорошей мишенью для них. Я должна срочно найти его.

Я покинула освещенное место, двигаясь на ощупь вдоль стены.

— Шелли?

Мне пришлось продолжить свой путь. Я тихонько шла, обнимая стену руками. Вдруг я вспомнила о доспехах со змеей, мое одиночество испугало меня. Здесь что-то есть. Есть… Эхом отозвались его слова в моей голове.

Я свернула за угол, за который должно быть, свернул он. Короткий пролет вел меня в помещение для слуг и выше, в глухие уголки башни. Свет пыльной люстры высветил меня в полумраке комнаты.

— Шелли?

Мне ответило эхо. Это испугало меня, потому что мне показалось, что оно ответило мне голосом, не похожим на мой. Мое сердце екнуло. Я прошла под люстрой и услышала звук капели.

На лице я почувствовала капли дождя и задрала голову. Потолок блестел капельками, которые собирались в струйки и катились по цепи, поддерживающей люстру.

Я стала подниматься по спиральной лестнице, вытирая влагу со лба. Я улыбалась и поднималась все выше.

Все больше капель попадало на меня. Я вытирала их рукой. Я хватала ртом воздух, осознав, что капли, которые падали на меня, попадая мне на лицо, были кровью, человеческой кровью.

У меня все свело внутри, точно желудок выворачивало наизнанку. Звук, который я испустила, походил на крик ребенка. Я увидела надо мной мертвенно-бледную бритую голову, склонившуюся над перилами, пожирающую меня глазами мутного цвета. Узкая рана едва не задевала сонную артерию. Кровь у него была ярко-красного цвета.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Байрон засмеялся, дотрагиваясь до кудрявого парика Полидори, как до пушистого зверя.

— Клянусь, клянусь всемогущим Господом! — ревел Полидори.

Я усадила его обратно в кресло с высокой спинкой — его рана вновь открылась, когда он закричал, и я наложила повязку. Он дрожал от боли. Байрон грубо поправил парик на его бритом черепе. Доктор тряхнул головой и сбросил его на пол, теперь он не был нужен. Он был частью его, байроновского стиля. Он презирал его. Он хотел топтать его, уничтожить, так же, как сам был уничтожен. Пусть настоящий Полидори, бритый Полидори, лысый Полидори возвратится вновь.

Я нашла кусок чистой ткани и повязки в черной сумке, которую Шелли принес из комнаты доктора. Нюхательная соль быстро привела меня в чувство, но она могла понадобиться вновь, поскольку мне пришлось самой обрабатывать рану. Невероятно, но Полидори не терял сознания, оставаясь на лестнице и истекая кровью до тех пор, пока Шелли не нашел нас обоих. Сейчас он сидел в кресле с высокой спинкой в комнате Байрона, наблюдал, как я накладываю повязку. Когда я продезинфицировала рану, похожую на распускающийся бутон розы, он стал тихонько скулить, как разболевшееся дитя.

Внезапно Шелли схватил пистолет, высовывающийся из-под подушки Байрона и взвел курок.

— Что ты делаешь, — спросил Байрон.

— Я собираюсь…

— Что? Отправить нас в ад?

— Отправить нечто назад в ад!

— Не будь дураком, не верь ему! — он бросил взгляд на отталкивающую рану на шее Полидори. — Может быть тысяча объяснений. Вероятно, с пьяных глаз…

— Это ложь, — страстно вскричал Полидори.

— Может быть кто-то посторонний…

— Да, «кто-то», я встречал «каких-то» посторонних. В Уэльсе, из разряда привидений. Оно пыталось убить меня тогда и пытается убить меня сейчас! Всюду меня преследует мстительный демон! Я видел его жестокие глаза, не мигающие в темноте… слышал его бесшумные шаги, приближающиеся ко мне… Теперь настало время… Он нашел меня, и я нахожусь в его власти.

— Гораздо более вероятно, что это какой-то сумасшедший турист с ножницами в трясущейся руке желает отхватить локон моих волос! Байрон погладил лысый череп Полидори своей ладонью — хотя, не понимаю, как можно даже в темноте перепутать меня с этим хлыщем…

Полидори нервно сбросил с себя руку Байрона. Гнев пенился на его губах:

— Если бы ты видел его, ты бы не шутил! Господи!

— Мы видели его, — вставила я спокойно.

На мгновение все замолчали. Я закрыла аптечку и поставила ее на шкаф рядом с Арабской Танцовщицей. Затем подошла к окну, протерла стол и вгляделась во мрак за окном.

— Мы видели его, — продолжала я. — Наверняка это то же самое безобразное создание, которое я наблюдала в моем окне…

— Или воображала, что наблюдала, — произнес Байрон.

— То же самое, что я якобы воображал в сарае сказал Шелли, — мы вдвоем якобы воображали, что оно терзало беспомощную, несчастную птицу на чердака.

— Да, воображали! — вскричал Байрон. Он хватался за соломинку, это было очевидно. Половина крестьян после поезда страдают от плохого питания расстройством желудка — вот ваш монстр! Посмотри на его шею, не надо далеко ходить! — он сам нанес себе рану!

— Нет, — протестовал Полидори.

— О да, да!

Байрон усадил его назад в кресло, взяв за ухо.

— Милашка Полли всю жизнь толкует о серной кислоте или вскрытых венах, или перерезанном горле…

— Ради Бога!

— Да, ради Бога!

Полидори наклонил голову, я увидела на одной из ладоней, которую он тщательно скрывал между коленями, выемку.

Шелли бросился к двери. Байрон захлопнул ее. Шелли подбежал к подносу с графинами, но неловко обернувшись, свалил все на пол. Однако графины были пусты.

— Пожалуйста, не нужно больше пить! — сказала я. — Он сводит тебя с ума!

— Если я не буду пить, меня сведут с ума привидения.

Шелли подносил графины один за другим ко рту, но все они были пусты — ни капли драгоценного зелья. Он отшвырнул последний из них прочь, графин ударился о стену и разбился.

Полидори засмеялся.

— Атеисты! Проклятые атеисты! Вы довольны? Бог послал своего эмиссара, чтобы наказать нас. Квос деиу вулд пердере, примус де мен тат — Бог лишает разума того, кого хочет покарать!

Я вспомнила слова демона Шелли: «Клянусь Господом, я буду отомщен. Я уничтожу твою жену и ее сестру. Клянусь Богом, я буду отомщен».

— Молчать! Молчать! — заорал Шелли, — мы сами боги теперь! Человек — единственный творец!

Я все еще смотрела в окно. Мы сами создали свое наказание. Отражение в оконном стекле искажало лица мужчин, создавая иллюзию одного трехликого существа взирающего на меня. Но что создали?

Замок был площадью в девяносто миль, шесть сотен метров возвышалось над облаками. Он покрывал собой все королевство, в нем не было ни дверей, ни замочных скважин. Одна из комнат была городком, похожим на Лондон, все пролеты и коридоры были освещены зелеными фонарями, а пол вымощен камнями на швейцарский манер. Среди этих покинутых, мощеных улиц брела Клер Клермон, обнаженная, уходя от гремящих копыт ее преследователей. Она шла вдоль базарных рядов и слышала, как приближаются звуки хлыста, она знала, что если остановится, то умрет.

Мокрое серебристое пятно рядом с кроватью отразило открывшийся глаз. Сначала все происходило медленно. Легкое подрагивание и вздохи, постепенно дрожание головы перешло в беспокойное мотание из стороны в сторону, затем ее руки и ноги одеревенели. Она замерла.

Она увидела фигуру.

Клер вдруг стала извиваться в конвульсиях, словно вспыхивающие над озером молнии поражали ее тело, ее кожа блестела, как поверхность озера, волосы встали дыбом, как черные проволочки, спина выгнулась, и она приподнялась на кровати. Конвульсия за конвульсией. Маленькие кулачки судорожно вцепились в матрас.

Между вспышками молнии она замирала. Кожа на лице натянулась до предела, казалось, что она вот-вот лопнет. Ее голова откинулась в сторону. На мгновение, прежде чем темная тень накрыла ее, на шее можно было заметить небольшой, но отчетливый укус.

— Вампиры, привидения, демоны… — сказал Шелли, смотря на свое отражение в зеркале при свете свечи. — Конечно, Мери права.

— Великие фантазеры! И что вы создали теперь? — поинтересовался Полидори, перебирая четки, — ин номине патри эт филиус эт спиритус санкти—

— Ин коитус максимос— поддразнил его Байрон, сложив руки в молитвенном жесте, расхаживая по комнате, как благостно размышляющий.

Шелли подошел к нему.

— Мы должны вспомнить, что мы думали во время сеанса!

— Нелепо!

— Ты слышал его, сказал Полидори. — Ты слышал голос своего хорового мальчика, трепетавшего и лепетавшего милые глупости из гроба. — Не лги!

— Ты узнал голос? — сказал Шелли, хватая Байрона за лацкан пиджака. — Это, правда? ты узнал голос?

— Да! — Выдавил из себя Байрон, отпихивая Шелли. Он прислонился к панели рядом с зеркалом. — Эдлстон. Да! Признаю! Довольны? Голос звучал так, словно мой друг Эдлстон, который умер… говорил устами Клер. Но…

— Это был голос, который пытался предостеречь нас, помнишь, он говорил, прекратите? Прекрати, — но нет. — Шелли метался по комнате, как раненная антилопа. — Оно существует, разве ты не понял? Ты хотел, чтобы мы создали привидение. Ты сказал, вызови в себе самые темные страхи… мы дали жизнь… существу… созданному из наших общих страхов, дав ему плоть и кровь!

— Что ты представлял во время сеанса? — обратился к Шелли Полидори, — мстительных духов, преследующих тебя? Женскую грудь с глазами на месте сосков?

— Нет.

— Что тогда?

— Нечто более страшное и ужасное, — сказал Байрон. — Ты когда-нибудь представлял себе могильный смрад? Разложение, заполняющее твои легкие? Запах свежевскопанной земли, скользких червей — сырость земли, погребающей тебя заживо?

— НЕТ! — простонал Полидори.

— Это именно то, что он воображал, больше всего он боится быть погребенным заживо!

— Это правда! Таков мой вклад в создание нашего монстра, а твой?

Байрон виновато огляделся. Он обернулся, словно ожидая удара, беспокойно заходил по комнате. На лице его отобразилась масса эмоций, он уже был готов бросить эту затею, но понял, что что-то произошло. Некоторое время он подбирал слова, но так и не удовлетворившись своим выбором, произнес:

— Я могу вспомнить только одно. Я видел пиявок, толстых пиявок, высасывающих из меня кровь…

— Царь Небесный! — сказала я.

— Ее страх! — закричал Байрон, смотря на меня прокурорским взглядом. — Что представилось ее воспаленному воображению?

Полидори вскочил со стула, как знающий ответ ученик радостно спешит к доске ответить на вопрос учителя.

— Она хочет воскресить своего умершего ребенка!

Я посмотрела на него. В моих глазах был немой укор за предательство сокровенной тайны.

— А что видел ты, доктор?

— Я?

— А ну-ка быстро Полидори, — сказал Байрон.

— А я не могу.

Он был похож на подсудимого перед трибуналом. Судьи были неумолимы.

— Говори! — закричал Шелли, и мы втроем стали поворачивать стул Полидори вокруг оси. — Все кроме тебя рассказали! Что ты представлял? Какой страх вызывал? Мы обязаны знать!

— Я ничего не скажу!

— Ты обязан сказать нам!

— Мне нечего сказать вам! Я не знаю! Я не знаю, о чем я думал!

— Говори свою тайну! Что ты боишься признать? Что приводит тебя в ужас? Что вынимает из тебя душу?

— Клянусь, ничего! Я ни о чем не думал! Мои мысли были чисты — я молился…

— Молился? — взревел Байрон. Он протянул руки к его лицу. — Твои бенедиктинские монахи наградили тебя смертным грехом, не так ли? Полидори, монах хуже, чем святой Амброзио.

Он выхватил четки из его руки и швырнул их в угол комнаты.

— Я знаю, чего ты боишься, ты боишься своего собственного Я, не так ли? Ты боишься своих собственных грязных желаний, своего блуда — блуда со своим полом!

— Я здесь не единственный, кто…

Байрон ударил его между ног.

— Я расскажу, чего он боится, — он схватил фигурку Пана-Приапа и сунул ее в лицо Полидори, запихивая огромный пенис ему в рот, как родитель ложку с пищей младенцу. — Себя, свой пенис, свой член, свой отросток! — вот твой монстр!

Полидори отпихнул омерзительную фигурку от своего лица и гневно закричал:

— Нет, идиот, НЕТ! Я БОЮСЬ БОГА, слышишь ты! — Слезы бежали по его лицу. — Вот, кого я представлял, кого я вызывал — вот, кто уничтожит нас — убьет нас! Вот мой самый глубокий, самый ужасный страх! Я боюсь Бога!

Гром разорвался пушечным выстрелом. Полидори мигом забрался под стол, выкрикивая слова молитвы, вспышки молнии не последовало. Но мебель затрясло, словно во время шторма. Фарфоровый сервиз посыпался из серванта на пол. Глаза Арабской Девы завращались в ее механической голове. Я бросилась в объятия Шелли. Раскат грома сменился другим пронзительным звуком — криком раненой птицы, пронзенной стрелой охотника — криком ужаса, принадлежащим Клер.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Оставайтесь на месте, — крикнул Шелли, выхватывая пистолет из-за пояса. Пронзительный крик все еще стоял в комнате, и он выбежал в коридор. Было бесполезно, да и слишком поздно звать его назад.

Коридор был погружен во мрак, и лишь лунный свет освещал лестницу. Эхо шагов Шелли быстро двигалось к комнате Клер.

Рев бури не смолкал. Байрон вскочил — я думаю, он больше переживал за Шелли, чем за Клер — но Шелли был уже на лестнице, перепрыгивая через ступеньки с дулом пистолета, направленным в темноту: если кто-то встретится, то сразу получит пулю.

Байрон ковылял позади, но естественно, не мог двигаться с такой же скоростью. Он пробежал половину пролета первой лестничной площади, проклиная свою хромоту, когда услышал, что Шелли достиг уже второй, над его головой.

В считанные секунды Шелли был у двери комнаты для гостей, и со всего размаху двинул плечом дверь, но только ушиб плечо, дверь не поддалась. Он отскочил, глубоко вздохнул и выбив дверь ногой, влетел в комнату.

Когда он ворвался, другая фигура, испуганно выпрыгнув из темного пространства за кроватью, бросилась к нему. Шелли вскрикнул, осознав что не может остановиться, и нажал на спусковой крючок. Звук выстрела почти оглушил его.

Он отстранился, закрыв лицо, убежденный, что существо, в которое он пустил две пули много лет назад, все равно приближалось к нему.

Его глаза привыкли к темноте, и он понял, что выстрелил в зеркало.

На полу лежала записная книжка, покрытая множеством зеркальных осколков. Он задыхался, как будто пробежал целую милю. Никого не было.

— Клер… — кровать была пуста.

Он опоздал. Он выбежал в коридор, почти сорвав дверь с петель. Побежал вниз.

— Он похитил Клер!

Байрон выглядел сконфуженным и потрясенным. Сначала блеск в его глазах означал, что он не верил Шелли, что все это было частью его теории, подогретой разговором в гостиной. Где-то в этом должна быть ошибка, но глядя в воспаленные, близорукие глаза Шелли, он понял, что безграничный страх, исходивший из них, свидетельствовал об истинности его слов.

— Я знаю систему коридоров наверху, а ты ищи внизу.

Шелли поспешил вниз, Байрон — наверх. Байрон прыгал через ступеньки, если бы он промахнулся, то сломал бы шею.

Игра в прятки, — подумал Шелли. На этот раз это не игра, а реальность. Считаем до ста, режем горло…

Негодяи из тысячи страшных историй наводнили его воспаленное воображение.

— Клер! — позвал он.

Он отдернул штору, увидев внизу ступни, ступни оказались украшением высокого подсвечника.

— Где она? Господи, где она?

Куда оно ее дело?

— Клер!

Со стен на него равнодушно смотрели картины.

Его разум работал быстрее, чем ноги. Она была в чертовой бане, погребенная заживо, внизу. Она была на чердаке, истекая кровью, сочившейся из перерезанного горла. Она лежала под половицами, ломая ногти о дерево, задыхаясь без воздуха. Оно вонзало когти в ее сердце. Где она? Жива ли?

— Клер!

За окном бушевало, как неистовая, жаждущая крови публика в римском театре во время гладиаторского боя. Шелли становился все злее, бегал из комнаты в комнату. Пусто. Ему казалось, что сам дом издевается над ним. Он думал о Боге. Бога нет, есть лишь судьба. Единственная определенность — смерть. Старуха с косой.

Он покачал головой, — его собственные дикие мысли вводили в заблуждение. Что знала Клер? Что сейчас было у нее в голове? Пришла ли она в сознание? Или же все еще оставалась в том месмерическом мире неопределенности?

— Клер, — молил Шелли, — сжалься, подай голос. Вскрикни только один раз, дай нам знать, где ты находишься. Кричи, плачь, делай что угодно, но только сообщи, где ты.

Он прошел в бильярдную комнату, направляясь ко входу в винный подвал, уже полагая, что здесь пусто, как в дюжине других комнат, где он побывал. Но он ошибался. Он обвел глазами помещение. Свечи догорели, лунный свет, проникающий в окна, дал возможность увидеть тело, лежащее на бильярдном столе.

Он замер, глупо уставившись на знакомый образ.

Тело, свернувшееся калачиком, было завернуто в тонкую белую материю.

Ловушка?

Он сделал один нерешительный шаг. Тело казалось совершенно безжизненным. Истощенным. Изможденным. Выпитым. Он проглотил слюну. Сделал еще шаг, более робкий, чем предыдущий.

— Клер?

Медленно, как раскрывающийся бутон, фигура, одетая в полупрозрачную газовую ткань, сбросила с себя неопределенность вместе с накидкой. Черные волосы и нежный изгиб тела нельзя было спутать. Это была Клер, но не та Клер, которую знал Шелли.

На него смотрело лицо незнакомки. Лицо Клер было здоровым и живым, а это было неподвижное. Лицо Клер было невинным, как у младенца, на этом лице не было и следа невинности. Чувственность лица Клер подавлялась сознательной робостью. На этом лице от робости не осталось и следа. Лицо смотрело на Шелли глазами большими, чем у Клер, губы были больше, чем у Клер, кожа бледнее. Чувства женщины били через край, глаза сверкали в темноте, язык облизывал пересохшие губы.

Шелли не мог отвести взора от столь странного преображения.

— Клер…

Глаза-зеркала смотрели на него, испуская месмерическое сияние, огромные, как береговые маяки, окруженные легким ореолом. Она встала на четвереньки. Спина прогнулась, ей было достаточно единственного кошачьего движения, чтобы сесть на край стола, свесив ноги.

Она была жива и невредима. Он чувствовал, что должен подойти к ней близко, чтобы она успокоилась. Что-то в лунно-зеленом блеске ее глаз говорило, что она нуждается в нем, что ей нужны его объятия.

— Клер…

Когда он приблизился, он увидел красный синяк любовного укуса на ее шее. Он протянул руку, чтобы дотронуться до него, но что-то остановило его, он отдернул руку.

Она блеснула лунными глазами.

— Посмотри мне в глаза… — сказала Клер тихим медленным голосом. В ее глазах была усмешка, и Шелли, приклеенный к полу ее взглядом, улыбнулся. Он был часть действа, добровольцем, шагнувшим на сцену, если бы он хотел, то мог идти, если бы пожелал, то мог отвернуться, если бы ему захотелось, он мог избежать ее взгляда.

— Нет! — сказала Клер с неожиданным гневом. — Я сказала посмотри мне в глаза!

Ее руки, как железные клещи, сжали голову Шелли, заставив посмотреть в ее лицо. Он не мог пошевельнуться, был не в состоянии освободиться и закрыть глаза, он смотрел всего доли секунды, но этого было достаточно. Ее грудь была обнажена, неся на себе явные признаки возбуждения. В центре розовых пятнышек сосков зияли две щели, которые медленно и неотвратимо раскрылись, обнажив два ГЛАЗА.

Теперь кричал Шелли. Руки, держащие его, исчезли. Он отпрянул почти со скоростью пули, ударился о книжный шкаф и вцепился в него. Раскатистый смех Клер пригвоздил его к шкафу, как удар ножа. Ламия. Соккуб.

Ослепленный, охваченный ужасом, еле сдерживающий рвоту… Шелли вылетел в коридор. Там он упал на колени.

Истерично смеясь, Клер вновь устроилась на бильярдном столе, потирая руками соски. Светские забавы? Разве страх — это забава? Она закружила вокруг стола в безумной пляске, как колесо судьбы, не способное остановиться.

Его нашел Байрон, помог подняться на ноги. Шелли был заторможен, как будто только что проснулся.

— Я нашел ее!

— Где?

— Там!

— Она ранена?

Шелли прильнул к нему, затем отпрянул, смеясь. Он приложил пальцы к губам, останавливая свой смех.

— Объясни, — потребовал Байрон.

— Нет, не ранена. Не ранена…

— Так в чем же дело?

— В чем дело? Ха-ха-ха…!

Байрон привел его в чувство легкими ударами по щекам.

— Изменилась! — проговорил Шелли. — Метаморфоза!

Байрону надоело слушать его, он решил посмотреть сам. Шелли поймал его руку.

— Нет!

— Почему?

— Не ходи!

— Что с ней случилось?

— Оно овладело ею… — пробормотал Шелли, повиснув на плече Байрона. — Она спит странным сном и никак не проснется… Он закрыл глаза, рыдая. — Она попала в западню… Сон, сон в человеческом обличьи!

Байрон отбросил его в сторону и ворвался в бильярдную. Плача, Шелли последовал за ним. Комната была пуста.

На зеленом сукне бильярдного стола лежал красный пояс от платья Клер. За окном вновь застучал дождь. Шелли отвернулся от окна, как будто свежие капли, барабанящие по стеклу, могли убаюкать его, наслав смертельный сон.

В этот момент они услышали еще один пронзительный крик. Совсем рядом.

— ОСТАНОВИТЕ ЕГО — прокричала я второй раз, когда они вернулись в комнату Байрона.

Шелли ожидал увидеть сквозь шелковые занавески спальни десятифутового урода, схватившего меня лапами и пытающегося утащить в темноту. Ему уже представилась картина, где я с перерезанным горлом испускаю последний крик.

Байрон видел действительность. Полидори стоял в дальнем углу, прижавшись к стене, в руках он держал склянку с темно-коричневой ядовитой субстанцией, которую он извлек несколько секунд назад из своей аптечки.

— Я не шучу! — пробормотал он, когда Байрон двинулся в его сторону, его дрожащие пальцы поднесли бутылку ко рту.

— Не подходи ближе, иначе я…

Байрон выбил склянку из его рук. Она ударилась о пол, пробка вылетела, и серная кислота вылилась дымящейся струйкой на ковер, проев в нем дыру. Он ударил Полидори по лицу ладонью.

— Негодяй!

— Нет… нет! Пожалуйста! Пожалуйста!

Полидори выставил ладони, защищая лицо от удара. Однако Байрон не стал его бить. Полидори опустился на пол, его руки упали, как плети.

— Посмотрите на него, — сказал презрительно Байрон. — Этот «доктор» самый больной из нас!

Он больно ударил его по ноге. Полидори завыл от боли. Я почувствовала к нему сострадание.

Однако Полидори вновь вспыхнул, указывая на Шелли: — Бей его! Ори на него! Он украл немного и собирается выпить один!

— Лгун! Это подлая ложь! — Шелли посмотрел на меня, как бы говоря: не верь ему. Я знала Шелли слишком хорошо, чтобы не подозревать его в том, что он припрятал немного опия на тот случай, если кошмары станут совсем непереносимыми. Я знала это совершенно точно. Меня напугало то, что он отрицал этот факт.

— Боже, — вопил Полидори. Разве есть другой выход из этого сумасшедшего дома, кроме опия?

Байрон пнул склянку из-под яда.

— Этот выход приведет тебя куда нужно. Рай или ад — это сумасшедшие дома, построенные для тех, кто в них верит. Покажи мне десяток сумасшедших, и девять из них будут цитировать Библию.

Он подобрал четки и стал дразнить Полидори, размахивая ими перед его носом. Всякий раз, когда Полидори пытался схватить их, Байрон не давал ему этого сделать. Он дразнил, как ребенка дразнят погремушкой в люльке. — Полли представлял собой тот тип человека, которому, если он оказывается за бортом, хочется протянуть соломинку в буквальном смысле, чтобы проверить истинность пословицы…

Шелли захохотал девичьим смехом.

Полидори зарычал.

— Не слушай его, — сказала я Полли. — Он старается унизить тебя, потому что сам боится!

Байрон засмеялся.

— Моя дорогая мисс Годвин! Этот человек вовсе не нуждается в том, чтобы его унижали, он сам хорошо себя унижает. В перерывах между самоубийствами!

— Нет…

— Эти самоубийства неизменно отвратительно поставлены, как пантомима в захудалом провинциальном театре!

— Ты!

— Следующий раз будет со змеей на груди? Или…

— Ты!

— Пожалуйста, перестаньте! — взмолилась я. — Просто прекратите и все! — Я подошла к Полидори и опустила его руки, напряженно поднятые в ожидании удара. Я постаралась вернуть ему хоть какое-то подобие самоуважения. — Как ты это все выносишь? Почему?

Полидори сидел молча. Отстранив мои руки от себя.

— Потому что, потому что! — разглагольствовал Байрон. Его деланный голос был как никогда насыщен актерскими интонациями, презрительными и надменными. К мнению Байрона можно было совсем не прислушиваться, оно не содержало в себе ничего стоящего. Но ведь и Полидори тоже ничего не стоил. По-видимому, он был согласен с мнением Байрона о том, что мир устроен так, что некоторые, такие как Байрон, были Великими, другие — такие, как доктор — были ничтожными. Сильные будут командовать — это их право, право слабых — подчиняться сильным. Таковы были его моральные принципы, потому что бедный маленький Полли-Долли всего-навсего бедный маленький Полли-Долли…

Улыбаясь, он откинулся на панель рядом с зеркалом.

Он должно быть качнул его, потому что отражение задрожало. Мне показалось, что перевернутый мир в зеркале стал темнеть и втягивать меня внутрь. Я почувствовала нехватку воздуха, так же как это было перед сеансом, словно чья-то рука сжала мне горло. В этот момент я впервые заметила белую греческую маску с надписью под ней, выполненную италийским шрифтом, АВГУСТА.

В животе у меня заныло, опять эта ужасная тошнота.

Байрон перехватил мой взгляд, улыбка исчезла с его лица.

Он повернул маску к зеркалу таким образом, чтобы пустые черные отверстия глаз смотрели на свое отражение! Глаза Байрона были не менее черными и пустыми. Я увидела в них ужасную тайну.

Я поднялась и медленно заходила кругами по комнате.

— Нам следует уйти, — услышала я свой холодный приговор. Я чувствовала ужасное напряжение в глазах. — Нужно уходить сейчас, всем.

Раздался оглушающий раскат грома, и искривленная линия пересекла зеркало сверху донизу, словно в него попала пуля. Байрон подпрыгнул и обернулся, смотря в зеркало. Гладкая поверхность отразила его разделенное надвое лицо, ставшее в один миг не похожим само на себя.

Я завопила и выбежала в коридор.

— Мэй! — позвал Шелли, но было уже слишком поздно.

Меня ослепила вспышка молнии.

Я замерла и подняла свой взор кверху. Окно над огромным портретом Байрона было разбито вдребезги. По водосточной трубе в комнату бежала вода, оставляя следы на стене, Струи воды на нарисованном лице лорда напоминали кровь.

Я подошла к главной двери и попыталась открыть ее, потянув за огромное кольцо. Дверь не поддалась. Она была надежно заперта двумя металлическими засовами — один вверху, а другой внизу. Я пнула ногой нижний засов, чтобы дотянуться до верхнего, мне пришлось подпрыгнуть. С первого раза открыть его мне не удалось, но после нескольких попыток он поддался.

Я слышала шаги моих друзей, идущих ко мне. Снова с еще большим усилием, я схватилась за дверное кольцо. Дверь стала медленно поддаваться. Но какая-то нечеловеческая сила, какая-то преграда, а может просто давление ветра, бушующего с той стороны, снова захлопнуло дверь, и я уже ничего не могла поделать. Рука некоего элемента держала дверь закрытой.

— Нехорошо, — сказал Байрон, хватая меня. — Разве мы можем убежать от своих собственных страхов.

— А что еще мы можем сделать? Ждать как овечки? Кого? Своего убийцу?

— Если мы найдем Клер, то не будет никакого убийства!

Я освободилась.

— Может быть если мы выберемся, если поспим до утра…

Я метнулась в сторону и заметила слабое сияние света — молнию, мелькнувшую снаружи — в дальнем конце черного туннеля, уходившего в восточное крыло виллы.

Я побежала в том направлении. Байрон и Шелли побежали за мной. Не сопровождая, а преследуя. Байрон кричал что-то неразборчивое, грохот шагов не позволял разобрать ни слова.

Коридор внезапно расширился, перейдя в овальный грот с каменным полом. На нем стоял орнаментальный фонтан этрусского типа — две Музы из трех были целы, третья развалилась, рассыпавшись на кусочки, и преграждала мне путь. Стены помещения напоминали древнеримскую архитектурную традицию — фрагменты камня изображали разрушенные замки и гробницы. Все было покрыто зелеными вьющимися растениями. Когда я посмотрела вверх, то неожиданно увидела над собой чистое черное небо. Я подумала, что нахожусь за пределами здания, однако, поразмыслив, поняла, что не снаружи — воздух был сперт и душен. Совершенно озадаченная, я побежала дальше, проникнув в небольшой вход, окаймленный двумя густыми кустарниками.

— Мэй, вернись!

Шаги.

Я находилась в огромном помещении с зеркальными стенами. Через мгновение я поняла, что это не зеркала, а стекла. Но ничего не было слышно. Там и сям находились скульптурные изображения быков или единорогов.

Я побежала вдоль стены, надеясь, что в конце концов, будет дверь. Острые зеленые растения кололи мои голые руки.

— Мне нужно выйти, — повторяла я про себя, — мне нужно выйти, я должна выйти… — это было похоже на сумасшедшую мантру.

Мне нужно выйти. Я должна выйти.

Я уткнулась лицом в высокое, тернистое растение. Его колючки впились в мою кожу, как иголки, я вскрикнула и попятилась. Растение зашипело, как проткнутая камера.

Стеклянная панель сверху рассыпалась, и ветка протянулась ко мне, как рука. Ветер становился громче, сильнее, превращаясь в шипение кипящего чайника. Я прислонилась к статуе Эроса, вокруг которого обвился толстый черный питон. Он коснулся меня, моей щеки быстрым сухим язычком. Я сбросила его со статуи.

Выйти… наружу… должна… наружу…Я прильнула к стеклу лицом и ладонями, вглядываясь в темноту. Я водила руками вокруг, пытаясь найти дверную ручку, шарила руками по стеклу. Это была дверь. Это не могла не быть дверь. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Внезапно с той стороны стекла я увидела скалившуюся рожу. Лысая, сине-красная, со стеклянными глазами физиономия не имела на себе кожи.

Я закричала.

Я обернулась и побежала. Путь мне преграждали Байрон и Шелли, готовые схватить меня распростертыми руками в бегстве от анатомической фигуры, находившейся за стеклом. Я резко свернула в сторону, прошмыгнув в стеклянную дверь. Шелли поймал меня за платье, но я двигалась слишком быстро, поэтому в его руках остался лишь кусочек ткани.

Я опять закричала, вскидывая голову и глядя в ночное небо, простиравшееся надо мной. По стеклянной крыше барабанил дождь.

Теперь я увидела ее. В конце коридора — дверь. Я знала, что это дверь. Она медленно открылась. Я не могла поверить этому, я побежала быстрее, как никогда не бегала в жизни.

Внезапно с шумом громче, чем любой гром, я ударилась о невидимую стену и поплыла в абсолютной тишине — где-то сзади меня раздавалось эхо моего крика — а я нежно плыла в море стекла и прежде, чем я достигла берега, меня окутала темнота, как теплое мягкое одеяло.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Я возвращалась в сознание, думая, что просыпаюсь у себя в кровати в Кенти Штаун теплым весенним утром и удивилась, почему вокруг меня беспокойно двигаются темные фигуры. Несколько секунд я не знала, где нахожусь, но была абсолютно спокойна. Постепенно я вспомнила, что ударилась о прозрачную стеклянную стену. Теперь я ужаснулась, думая, что покрыта осколками стекла, боясь двинуться, опасаясь, что раскроются затянувшиеся раны. Единственное, что я знала, и это меня утешило, было то, что мое сердце на месте. Я слышала его биение.

— С ней все в порядке — сказал далекий голос. — Это чудо…

— Чудо, — простонала я. Руки осторожно убирали кусочки стекла с моего тела. Они переливались, как звезды в ночном небе. Шелли взял меня на руки. Теперь я видела его, но все еще как будто в дымке. Он тряс меня, стараясь привести в чувство. Но моя голова падала на грудь, ноги не слушались меня. Он нежно усадил меня рядом с собой на железную скамейку. Я склонилась ему на грудь. Его теплые руки обнимали мою холодную спину.

— Мэй, мы не должны бояться, мы не должны бояться…

— Чудо. — Вдруг я вспомнила, где нахожусь, что происходит. Я не удивилась и не поверила тому, что практически не пострадала. Единственной раной был небольшой порез под коленкой и на большом пальце.

Шелли взял мою руку. Он крепко сжал большой палец и стал вытаскивать из раны кусочки стекла. Я всхлипнула от боли. Из раны сочилась кровь. Кровотечение вызвало припадок страха.

— Нет, Мэй!.. это то, что хочет Оно… — страх — это самое сильное оружие! Наш страх делает его сильнее.

— Ты слышишь меня, Мэй?!

Я прижала свою кровавую руку к стеклу, оставив большое ярко-красное пятно на фоне черной бури. — Чудо…

— Мэй!

Зеленая трава, ночной воздух были так близки и в тоже время так далеки. Несколько дюймов — миллион миль. И стекло предназначено для того, чтобы мучить нас. Оно привело меня сюда, чтобы показать мне, чего я не получу. Свободу. Освобождение. Воздух. Жизнь. Мои губы непроизвольно задрожали, указывая на начало припадка безутешных рыданий.

— Мэй! Нет, нет, НЕТ! — тряс меня Шелли. — Не думай о нем. Борись!

— Мы не можем бороться с этим, — сказал Байрон, выступая из-за разбитой стеклянной стены, которая вела не наружу, а сообщалась с другой бесконечной частью обширной теплицы. — Каждой мыслью мы делали его сильнее, страшнее, ужасней.

Шелли стал неистово трясти меня, пытаясь прекратить мои рыдания.

— Пожалуйста, Мэй, пожалуйста, не бойся! Мы не должны бояться! Он крепко прижался ко мне, дрожа больше меня. МЫ НЕ ДОЛЖНЫ БОЯТЬСЯ!

Не имело значения, что его часовня опустела, а прихожане разбежались. Это означало только, что он был ближе к своему Богу. Полидори сидел на ступеньке главной лестницы, подобрав ноги к подбородку и цитируя вслух: Тадеум и Альма Матер. Содомия осталась в прошлом. Подобно Блудному сыну он вернулся к своей вере. Смирение, целибат, воздержание.

Грохочущий дом пугал его. Его глаза были закрыты. Сострадание. Сострадание к себе. Богобоязнь, боязнь того, кого он любил. Любовь и страх — выход, истина, и жизнь. Любовь страха и страх любви…

— Нет, — заплакал Полидори.

Над ним незамеченная белая рука держалась за деревянные перила.

Оскаленное лицо Клер смотрело сквозь стойки перил взглядом капризного ребенка, наблюдающего из детской кроватки, или тигра сквозь прутья клетки. Прутья, которые она начала медленно лизать. Потом она стала грызть полированное дерево стоек, внимательно следя за Полидори.

Затем она исчезла.

Его молитвы стали почти бессмысленными. Полидори застонал и посмотрел на сломанную статую, лежащую на мраморном полу. В отчаяньи он раскачивался из стороны в сторону.

Он нагнулся, и его пальцы стали собирать кусочки статуи вместе.

— Часть — пиявки, часть — могила, часть — мертворожденный ребенок… часть — член… — он поднял верхнюю часть расколотой головы — слепые глаза и лысый череп. — Часть — Бог…

Он знал, что не сможет починить ее.

Никакое количество Тадеум или раскаяния не могло заставить его верблюда пройти через игольное ушко — его игла слишком очленилась. Для него не было ничего кроме смерти покаяния, и ему нужно было ждать ее. Он приветствовал ее с распростертыми объятиями. Создатель, который дал нам жизнь, возьми ее обратно. Или твое наказание в том, что не возьмешь?

Над ним раздалось громкое, протяжное хихиканье. Не поднимая глаз, Полидори понял, что смех, исходивший из уст Клер, был смехом Бога.

Гром прозвучал, как фанфары, приветствующие возвращающегося домой.

Байрон обвел глазами небо.

— Оно усиливается с каждой испуганной фразой или даже мыслью. Чем страшнее мы его себе рисуем, тем страшнее оно становится. Мы должны остановить его. Остановить прежде, чем…

— Как мы можем остановить его? — спросил Шелли. — Пули не берут…

— Пули против мыслей? Мысли не могут умереть… Как может что-то живое умереть?

— Что же мы можем сделать?

— Послать его назад.

— Назад? Куда? — Шелли задрал голову и посмотрел, как дождь свинцовыми пулями падал на крышу — назад в рай или в ад? Назад в землю или на небо?

— В наши головы! — сказал Байрон, ставя меня на ноги. — Мы должны отправить его назад, в наши головы! — Его лицо было похоже теперь на отполированный камень. — В темноте я ощущала тепло его дыхания. — Назад, откуда оно пришло, в страну первобытного страха, где в темных клетках заперто огромное количество тайн. Эти тайны мучают нас всегда.

Я отодвинулась в страхе от лорда Байрона. Шелли скорчил гримасу.

— Нет…

— Разве вы не понимаете?

— Нет, я не понимаю! Я ничего не понимаю! — он закрыл лицо. Я кивнула, молчаливо соглашаясь.

Байрон отвел пальцы Шелли от его лица.

— Мы можем уничтожить этого монстра только точно таким же способом, каким мы его создали. Снова сядем за тот же стол…

— Нет…

— Освободим наши головы от мыслей.

— Ты сумасшедший!

— Другим сеансом! Это единственный выход.

— Это может не сработать.

— Это сработает. Сработает. Это сработало однажды, сработает и еще раз. Это должно сработать. Разве вы не понимаете?

Байрон потащил его обратно в грот, ведущий назад, в дом. Шелли выдернул руки и сел неподвижно на железную скамейку. Байрон вернулся к нему и сердито сказал:

— Конечно, если ты не боишься.

Молния оставила на небе белую полосу, похожую на след кометы. Взгляд Шелли был прикован к Байрону. Это был взгляд загнанной лошади. Как он может не бояться? Ведь остался ТОЛЬКО страх. Ничего кроме страха. Он чувствовал, что душа его вот-вот была готова покинуть тело. Место души займет всепоглощающий страх, который побежит по сосудам вместо крови. А место сознания займут кошмары. Бежать было некуда, прятаться негде. Не спрячешься даже внутри себя, в темных закоулках. Байрон был прав, он знал, что должен сделать это. Шелли посмотрел на меня. Я подошла к нему поближе. Он протянул мне руку, и я крепко сжала ее.

— Я не боюсь, — сказал Шелли.

Байрон не улыбался. Он посмотрел на нас обоих. Его голос переполняли чувства.

— В таком случае вам нечего бояться.

Что-то, что ходило как человек, двигалось по дому. Оно тащило за собой свинцовый костыль, вытирая пыль с половиц. У него были рыжие волосы, мутные глаза и жирные губы. Его утроба была набита мертвыми детьми, задушенными своими собственными пуповинами. Его лицом был череп, языком — пиявка. Оно испытывало боль, ужасную боль за пределами нашего понимания — боль не смерти, а Рождения. Оно отбрасывало ужасно бесформенную тень.

— Поднимайся! — Байрон пнул Полидори под задницу. Молящаяся фигура поднялась. — Мы собираемся уничтожить жертву аборта, которая выбралась из наших мозгов. — Он поспешил мимо него к двухстворчатой двери столовой, которая была плотно закрыта. — Мы возвращаемся туда.

Полидори, не веря, смотрел на Байрона.

— Нет только не снова!

— Ты — снова!

— Я не могу!

— Сможешь! Ты принимал участие в этом, мы должны в точности повторить это в обратном порядке!

Полидори на четвереньках пополз по лестнице. Шелли схватил его за черную, одетую в чулок ногу и потащил обратно. Доктор свалился, ударившись челюстью о каменную ступеньку. Полидори пищал, как свинья на бойне, сопротивляясь изо всех сил.

Внезапно его сопротивление прекратилось.

Шелли медленно встал.

Мы услышали пронзительные звуки клавесина, доносившиеся до нас. Небольшая серия аккордов. Сначала музыка напоминала просто какофонию, производимую наугад опускающимися на клавиши пальцами, но быстро и пронзительно музыка обрела органичную форму, и мы узнали суровую мелодию Генделя «Похоронный марш».

— Клер, — выдохнул Шелли.

Байрон положил руки на ручку двери. Простые звуки величественного марша сотрясали воздух.

— Мы должны начать… — Байрон часто дышал, на лбу его выступил пот, — сейчас…

Он повернул ручку.

— Нет, — простонал Полидори, мотая головой. Его лицо нервно исказилось. Как попугай, он повторял только одно — нет, нет, нет…

Дверь медленно отворилась, звуки клавесина стали громче.

Байрон толкнул створки.

Я вглядывалась в темноту. Полидори взялся за голову. Похоронный марш действовал на него угнетающе, ему казалось, что в голове проводят каленым железом. Он чувствовал с каждой нотой, что где-то глубоко в мозгах начинает звонить колокол.

Дверь распахнулась в темноту.

Звуки клавесина стали еще громче, их отрывистый ритм был для Полидори как удар молота.

Внезапно из темноты на него что-то упало — что-то размером и весом с небольшую дыню. Оно попало прямо ему на колени, и он инстинктивно обхватил это руками. Потные пальцы Полидори почувствовали плотную прядь человеческих волос. Снизу вверх на него смотрели большие глаза. С медицинской точностью он вычислил, что держал в руках аккуратно отрубленную женскую голову.

Его тело сначала изогнулось в виде буквы «с», уронив свалившийся на него предмет, он закричал, крик перешел в громкое и отчаянное рыдание.

Голова оказалась у моих ног.

Я тоже закричала. Голова покатилась, переменно закрывая один глаз, открывая другой. Парик слетел со своего деревянного основания. Это была крашеная голова автоматической куклы, андроида с болтающимися крючками и цепочками вместо жил и сосудов.

Но Полидори не перестал кричать. Он метался по ступенькам, сжимая голову руками, с искаженным конвульсиями лицом.

Высоко над нами мы услышали издевательский смех Клер.

Все остальные думали то же, что и я. Если Клер была наверху, тогда кто?

Похоронный марш продолжал звучать, не останавливаясь, как изощренная пытка. Шелли вбежал в помещение, за ним Байрон. Механическая фигура в костюме Марии Антуанетты сидела за клавесином при свете луны. Ее деревянные пальцы надавливали на клавиши, подчиняясь коду отверстий в перфокарте. Ее тело двигалось из стороны в сторону, имитируя движения музыканта — зрелище ужасное, потому что у куклы не было головы.

Шелли подошел к кукле и стащил се с сидения, оторвав пальцы от клавиш. Модель обхватила его за шею. Он попятился назад, таща ее за собой, как безголового танцующего партнера. Затем с силой бросил на пол. Одна рука андроида упала. Однако музыка не прекращалась. Андроид не имел отношения к внутреннему механизму клавесина, являя собой лишь декоративное дополнение к инструменту. Байрон бросился к клавесину и с резким звуком захлопнул крышку. Мгновенно стало тихо. Лишь эхо последнего аккорда еще несколько секунд заполняло комнату. Байрон поковылял к Шелли.

Снаружи опять вспыхнула молния. Огромный белый призрак. Мгновение спустя раздался удар грома.

Шелли вцепился в Байрона.

— Это все твоя вина… — прорычал дрожащий голос со стороны. Они обернулись и увидели Полидори, который шел, пошатываясь, к ним. Нелепая лысая голова, растущая прямо из плеч, откинулась назад. По лицу струился пот. Его выпученные глаза уставились на Шелли. — ТЫ! Ты привез ее сюда. Привез ее сюда вместе с ее привидениями!

— Спокойно, — сказал Байрон.

— Нет, я не могу спокойно! — Его ревность к Шелли вспенилась на губах. Глаза Полидори горели, смотря ненавидящим взглядом на новый объект увлечения Байрона. — Проклятый лицемер! Спишь с двумя любовницами и все тебе мало.

— Погоди, — запротестовал Шелли.

— Приходишь и крадешь у людей…

— Он ничего не крал, — сказал Байрон. — И никого.

— Заткнись! — закричал Полидори, краснея. Вены вздулись на его висках. — Я не хочу больше ничего

слышать! Я просто хочу УБИТЬ ЕГО!

Он стиснул зубы.

— Чертов придурок, — презрительно фыркнул Байрон. — Ты даже себя не можешь убить!

Вдруг Полидори поднял руку. В плотно сжатом кулаке он держал тот самый пистолет, который Шелли оставил в коридоре. Он направил его прямо в лицо Шелли.

Шелли спрятал лицо на груди Байрона.

Полидори ухмыльнулся, беззвучный смех заставил пистолет затрястись в его руке. Палец взвел курок.

Байрон собрался что-то предпринять, но было слишком поздно.

Полидори нажал на спусковой крючок. Игрушечный боек щелкнул и мертвое оружие, немое и бессильное, вдруг превратилось в безвредную глупую игрушку, конечно, оно было не заряжено.

Ожидающий смерти Шелли, обернулся и начал всхлипывать. Его всхлипы походили на рыдания и смех.

Он увидел, как бесполезное оружие выпало из дрожащей руки Полидори. Услышал издевательский смех Байрона. Лицо Полидори способствовало комичности ситуации своей нелепостью. — Белолицый Клоун. Лицо пустое, ошарашенное, внезапно изменившееся, идиотическое.

— Замечательная шутка, Полли-Долли. Хорошая шутка, очень забавная. Теперь для разнообразия приложи пистолет к своей голове. Но на этот раз вставь туда пульку! — они обнялись, безумно хохоча. — Какой дурак, какой осел — говорящая задница, убитый клоуном, умерщвленный монахом! — И Страх превратил смех в безобразную какофонию, серию покашливаний. Последний припадок фатальной болезни. Смеющееся сумасшествие, в котором вся ненормальность и весь ужас этого мира превратилось в шутку.

— Не смейтесь надо мной… — сказал Полидори сквозь сжатые зубы, но ржание становилось громче и беспощаднее. Девический хохоток Шелли напоминал царапины мела о доску. Мышцы Полидори напряглись, дыхание участилось, он был весь переполнен бессильным гневом. — Не смейтесь надо мной! Не смейся надо мной, УБЛЮДОК!

Как будто выстреленный из катапульты, Полидори пролетел через комнату, оттолкнув плечом Байрона в сторону и растопыренными пальцами, как клещами, вцепился в горло Шелли. Сраженный Шелли упал на спину, воздух с шумом покинул его легкие. Голова ударилась об пол — и Полидори сидел на Шелли, придавив его своим весом. Все глубже загоняя свои железные пальцы в шею, пожирая Шелли сумасшедшими глазами.

— Прекратить, — вскричала я от дверей, но ничего не могла поделать.

Байрон взял свою розгу с подставки у камина. Он широко размахнулся и нанес крепкий удар по спине Полидори. Доктор выгнулся, ощерившись, затем заворчал, наклонившись вперед. В ту же секунду еще один удар обжег его плечи, как огонь. Однако его руки не сдвинулись с места, а лишь сильнее сжались на шее поэта.

Байрон стоял перед Полидори и рукояткой придавил шею. Задыхаясь, доктор приподнялся на колени, и в этот момент кулак Шелли поразил его в солнечное сплетение. Полидори исходил злобой, пыхтя и сопя, пытаясь освободиться от Байрона. Он был похож на крысу, попавшую в капкан, но все еще способную кусаться.

— Хочешь дуэль? — зло сказал Байрон, дыша ему в лицо. — Ты ее получишь! В любое время! Ты получишь ДУЭЛЬ! — Он освободил его шею, толкнул на пол. Полидори пополз на четвереньках.

— Он сумасшедший! Он просто сумасшедший!

Шелли поднялся на ноги и дал доктору хорошего пинка в живот. Сила удара приподняла доктора над полом, был отчетливо слышен хруст ребер. Полидори задыхался, хватая воздух ртом.

— Льстишь ему, — сказал Байрон, отстраняя Шелли, прежде чем он смог нанести второй удар своим массивным ботинком.

Полидори сел.

— Не включайте меня в ваше воскресение мертвых или умерщвление живых! Я сойду сума, если останусь с вами…

Байрон вынул из рукоятки розги острый, как бритва, кинжал. Прижал его к шее Полидори, натянув кожу.

— Ты останешься или будешь проклят.

Полидори вдруг вскочил, отпихнув лезвие в сторону. Кинжал вылетел из рук Байрона.

— Пусть я буду проклят, — сказал Полидори, быстро двигаясь к двери. Мгновение сквозь слезы он смотрел на Байрона, затем на Шелли, наблюдая, как я подбежала к нему, заключила в объятия, отворачиваясь. Полидори ушел.

Он пошатываясь шел в проливной дождь, пронизывающий ветер. Он завернулся в плащ, но тот не спасал. Он промок. Его белое лицо было мокро от дождя, лысая голова сияла. Темнота ночи контрастировала с яркими вспышками молнии, делала все вокруг черно-белым. Он подошел к пораженному молнией дереву, словно надеясь, что сила, прошедшая сквозь дерево, может спасти его душу. Дерево мало спасало от дождя. Он прижался щекой к мокрой теплой коре. Она пахла жареным мясом, ему казалось, что цвет коры походил на цвет кожи, а отверстия, которых он касался, заполнены не дождевой водой, а кровью. Он засмеялся. Теперь все просто. Он взглянул наверх — капли дождя попали в его глаза, но он продолжал смотреть — дерево было высоким и раскидистым. Оно вытягивало в разные стороны свои ветки. Он вытянул руки.

Когда он заглянул в двери сарая, темнота не открыла ему ничего. Затем при свете молнии отражение на поверхности озера высветило силуэт лошади. Ее уши торчали, глаза были широко открыты, напуганы. Ноздри подрагивали — на спине выступила пена. Поспешно Полидори прошептал что-то ей на ухо, затем подстелил ткань вместо седла.

Дверь громко хлопала, открываясь и закрываясь, как флюгер.

Бог простит. Он знал, что Бог простит. Бог милостив. Я не участвовал в заговоре против Твоего сына. Мои руки чисты. Я не отвергаю Тебя.

Я воскресение и жизнь, говорил Господь. Придет смерть, но и воскресение. В Адаме все умирают, но во Христе все будут возвращены к жизни. Не бойся. Я первый и последний, говорил Господь. Я есть альфа и омега, я тот кто живет, а был мертв. Я буду жить всегда. В сене что-то двигалось. Что-то, что пахло тлением и разложением.

Он резко повернулся, едва не упав. Его сердце готово было вырваться из груди. Лошадь жалобно заржала, из ее носа валил пар. Она нервно кусала поводья.

Теперь Христос восстал из мертвых.

Он подставил лесенку, забросил ногу на спину лошади. Она неуютно завозилась, возможно, из-за незнакомого наездника или из-за…

Всемогущий и всемилостивый Господь.

Он взял конец толстой веревки, свисавшей к его лицу, затем обернул ее вокруг своей шеи рядом с четками, висевшими на нем, как ожерелье.

О, Господь, прими твоего раба в царство твоей славы, где не будет ни смерти, ни страдания, ни боли.

Лошадь снова нервно вздрогнула. Оно было близко, он знал. Теперь было все равно, для него все было кончено. Вновь он почувствовал этот запах, запах разложения, ему следовало действовать быстрее. Веревка раздражала кожу. Он сложил руки вместе и молился.

Отец, мы прощаем тебя, ибо ты не ведаешь, что творишь.

Лошадь несколько раз нетерпеливо ударила копытом.

О, Господи, четки стали петлей, петля стала четками. Они начали причинять ему боль. Он чувствовал влажность лошадиного пота своими бедрами, пар поднимался от ее тела. Она ржала, фыркала, хрипела. Покрывало сползло с крупа.

— О, Господи, о, Отец, о, Иисус Христос. АМИНЬ.

Он закрыл глаза. Он затянул веревку на шее и ударил лошадь ногой.

Она рванулась вперед.

Он слетел с лошади, задыхаясь. Глаза вылезли из орбит. Он болтался, как марионетка, на единственной веревочке, болтая ногами, раскачиваясь из стороны в сторону. Веревка вонзилась в его шею, старая рана раскрылась, язык высунулся из раскрытого рта. Ужасный хрипящий шум вывалился из его глотки, длинный предсмертный хрип.

Наверху плохо привязанная веревка постепенно разматывалась под его весом, скользя вокруг балки.

Он повесился, удушающий узел оставил синяк на шее. Он услышал хруст, почувствовал холод. Ноги и руки ослабели, все ощущения из области шеи исчезли. Кровь наполнила голову, выпученные глаза налились кровью, вот-вот готовые лопнуть. Веревка крутилась все быстрее.

Последнее, что он увидел, перед тем, как погрузиться во мрак, была темная тень, прыгнувшая из темноты на спину фыркающей белой лошади. Тень Демонической Обезьяны за густыми спутанными огненно-рыжими волосами и оскаленными желтыми клыками и согбенной спиной. Она уходила в ночь, назад в «Кошмар».

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Они сидели за карточным столиком подобно двум игрокам, проигравшим по-крупному. Основные игры сыграны, проиграно все, кроме исподнего белья. Вот-вот на кон будет поставлен пот, выступивший над бровями, и сейчас, в то время как тени от проплывающих за окном туч скользили по ковру, словно века, они сделали наивысшую ставку. Один из игроков скрывал под своими бриджами раздвоенное копыто.

— Мэри… — Байрон выглядел, как человек с улицы Флит, тень, падавшая на его лицо не могла погасить холодное сияние его глаз. Он протянул молящую руку, призывая меня присоединиться к ним. Их руки были сложены вместе, покоясь на серебристо-белом черепе.

— Мэри…

Казалось, что этот голос исходил из застывших мертвых уст, когда-то живых, а после обреченных на съедение червями. Я представила, как эта голова выходит из моей утробы. Я породила ее, оно жило некоторым подобием жизни в то время, как другие сердца остановились. Если бы мне пришлось пойти туда и соединить свои руки с их руками — смогла бы я после отмыть руки от тления? Смогла бы стряхнуть с себя свои страхи, свой ужас, свой пиявко-ребенко-череп… Подумать ни о чем, изгнать страх, отправить ублюдка прочь с Земли? Или череп скалится потому, что знает о том, что внутри меня находятся другие бесконечные демоны, бесформенные, гораздо более безобразные, напряженно ждущие момента, когда я пожелаю превратить их в реальность?

— Нет…

Я спряталась за дверь от их умоляющих глаз.

— Я не могу! Не сейчас. Слишком поздно. Мы не можем вновь пройти сквозь этот кошмар! Будет лишь хуже, разве вы не понимаете?

Череп все еще смотрел на меня.

— Уберите его! УБЕРИТЕ ЕГО ОТ МЕНЯ!

— В таком случае мы погибли, — произнес Байрон.

— Мне все равно! МНЕ ВСЕ РАВНО! — Я прижалась к двери.

— Ради Бога, Мэри, — закричал Шелли. — Это наша единственная надежда.

— То, что мы произвели на свет своими мыслями, мы можем уничтожить тем же способом.

Я горько рассмеялась.

— О, сумасшедший Шелли! Человек может быть Богом. — В голове у меня бушевал шквал. Маленький ялик моего сознания опрокидывался в морс крови, в море страха. Волна, которая накрыла меня, была моим собственным холодным потом. — Да, подобно Богу, мы создали… — Я посмотрела на полыхающие фигуры надо мной. Трещина в потолке напоминала тень от молнии, — и подобно тому, как мы хотим уничтожить потомство, которое против нас, Господь хочет уничтожить свою отвратительную копию — прежде чем мы уничтожим Его…

— Бог уже умер! — пронзительно вскричал Шелли.

Я снова засмеялась и выглянула из-за двери, чтобы посмотреть на него. Он был глупым, глупым ребенком. Как могла прозрачная ирония всего происходящего пройти мимо его замечательной сообразительности —

— Но разве мы не… — прошептала я… — воскресили мертвого?

В тот момент, когда мы глядели друг на друга, до моего слуха донесся неразборчивый женский голос, хмыкнувший из темноты мне в ответ.

Я обернулась — за мной не было никого. На лицах Байрона и Шелли я прочла одинаковый ужас. Они остались в своих креслах. Их взгляды, как и мой, скользили напряженно по комнате, но она была пуста. Пораженные и хранящие молчание, мы ждали, и голос вернулся вновь, и после нескольких игривых звуков затянул тяжелый, медленный и мучительный похоронный марш, который мы слышали прежде из клавесина.

Раскатистый смех раздался позади меня, за опущенной шелковой шторой. Я быстро обернулась, успев разглядеть белую одежду, промелькнувшую мимо словно привидение. Белая ткань дымкой промелькнула перед моим носом.

— Клер.

Она уже ушла, исчезнув в темноте коридора, оглушительно смеясь.

— Остановите ее! Она нам нужна! — заорал Байрон. Шелли рванул к двери, сжимая мою руку в своей. Я дернулась, но он держал меня за запястье. Он не собирался отпускать меня. Я приняла участие в том, что происходило позже.

Сзади нас был Байрон с черепом в руке. Он видел прозрачный шлейф халата Клер, исчезающей в дверном проеме, белая фигура в черном квадрате. Он рванулся, как только может рваться хромой, преследуя Клер.

За нами захлопнулись двери в столовую, как в ловушке, не давая нам вернуться. Резкий порыв ветра, залетевший откуда-то, как дыхание бегемота, кнутом стеганул темноту коридора, поднимая в воздух слой пыли и паутины, шмыгнув по портьерам легким шуршанием, прозвенев по старинным доспехам, как будто сотни беспокойных духов завозились в каждом углу.

Сверкнула молния, мгновенно высветив ледяную кисть бушующего за окном художника-бури, мы заспешили в темный угол пролета, ведущего вниз.

Свет уже не следовал за нами. Не посмел.

На кухне Клер уже не было, только эхом звучали аккорды похоронного марша. Остатки пищи на столе, все еще усеянные мухами, теперь испускали ядовито-гнилостные запахи. Нашими единственными союзниками были догорающие огоньки. Испуганные нашим внезапным вторжением муравьи тоненькой струйкой заспешили из открытого рта кровавой головы животного, покоящейся в темном углу комнаты. Мой желудок сжался, грозя выплеснуть все содержимое наружу. Я изо всех сил вцепилась пальцами в Шелли. Свечи, которые обычно освещали главные магистрали Диодати, сейчас были либо похищены слугами, либо догорели до конца, и путь в винный подвал был непроглядно темен. Байрон не терял времени. Он вылил посудину с растительным маслом, стоящую подле очага, на тлеющую красноту угольков. В то же мгновение очаг ответил пламенем, взлетевшим на несколько футов. Байрон сорвал с себя рубашку и обмотал ее вокруг рукоятки швабры, оторвав от нее щетку. Затем он окунул получившийся матерчатый тюрбан в бочонок со смолой и вновь поднес его к пламени. Факел немедленно вспыхнул, придавая его потному обнаженному мускулистому телу кроваво-красный оттенок. Байрон держал светильник чуть впереди, словно это был церемониальный сакральный факел и поспешил в винный подвал. Череп указывал путь своими слепыми глазами.

Темная лестница была черна, как смоль. К тому же мокра. Мои мозоли — с тех пор как я переоделась для сна, я была босиком — мои мозоли сильно болели, соприкасаясь с глинистой сыростью. Запах был вовсе не морской, а скорее тот, трудно определяемый аромат сырой почвы, который появляется сразу после дождя. Факел Байрона пылал немного впереди, отражаясь на поверхности стены, за которую я должна была держаться чтобы не подскользнуться. Прозрачная поверхность напоминавшая лед, вызвала во мне воспоминания о кольцах Гадеса. Мы спускались подобно Орфею, но в подземный мир своих собственных душ.

Последняя свеча в миниатюрном подсвечнике на стене представляла собой примитивный сталактит из воска, замороженный капающей смертью.

Единственным звуком теперь была легкая капель, что создавало иллюзию прохождения первого этажа неисследованной пещеры. Так же как и в пещере, тишина и покой были всепоглощающими. Они заставляли живых существ наполняться виной за свое существование… Здесь не билось ни одного сердца, а только легкая капель задавала пугающий ритм. Так же, как и в пещере, где разнообразие камней, известняка, песчаника и химикалий собирается на стенах в течение столетий, давая тупой и примитивный спектр падающему свету, так же и стены, окружающие нас, были ржаво-красного, оранжевого и ярко-зеленого цвета, который мы с удивлением отмечали при свете факела. Краски сменяли друг друга по очереди, отражаясь на поверхности обнаженного тела Байрона и в пылающих глазах Шелли.

Три наши фигуры вошли в темноту улицы между винными полками, Байрон был подобен подкупленному епископу, ведущему объятых ужасом жениха и невесту к алтарю.

Нечто достигло моего слуха. Гром, грохочущий высоко над нами трансформировался камнем в почти неразличимую вибрацию, слишком глухую, чтобы быть воспринятой в качестве звука, но производящую внутри тошнотворное ощущение, словно из комнаты отсасывают воздух.

Дорогу нам пересекла крыса. Мое сердце екнуло, пальцы вцепились в рубашку Шелли, когда он шикнул на эту тварь, чтобы испугать ее. Крыса остановилась, совершенно невозмутимо посмотрела на нас, двигая усатым носиком, затем побежала к своим друзьям. Теперь я слышала больше царапанья и шуршания вокруг, ужасная аудитория, безликая и бестелесная, скреблась за светом рампы.

Факел ярко вспыхнул под аркой, пытаясь осветить каждый уголок подвала. Глаза Байрона были сами как факелы.

Не было и следа Клер.

Рядом послышался скрип, сначала Байрон не взглянул туда, его лицо выражало тревогу и предчувствие дурного. Это была заржавленная средневековая арка, ведущая прочь, именно отсюда шел шум, здесь мы и найдем Клер. Я посмотрела наверх и увидела изрядно стершуюся надпись, вырезанную на каменной табличке, в тот момент, когда Байрон осветил ее факелом. На ней было просто написано — ДИОДАТИ.

Склеп.

Байрон овладел собой и вытянул вперед горящую головню, чтобы открыть железную калитку. Когда она медленно открылась, потянув за собой тонкие нити паутины, металл, скользнувший по ржавому металлу, произвел звук, похожий на крик умирающей птицы — так темнота приветствовала наше появление.

Я замерла. Этого было достаточно. Это зашло слишком далеко. Я почувствовала уверенные руки Шелли на своих обнаженных плечах.

По всей видимости, наверху опять раздался гром, бесшумный гром, который могли слышать только мои кости.

Байрон склонил голову и вошел в низкий вход притвора, красный отблеск факела пробежал волной по толстому слою паутины, паутинки вспыхнули и исчезли, как будто их никогда не было. В замкнутом пространстве язычки пламени жадно и шумно пожирали свою пищу и кислород, как работающий двигатель.

Нам ничего не оставалось как последовать дальше.

Низкое пространство прохода было горячим и наполнено ядовитым воздухом, будто это был День Страшного Суда, когда мертвые поднимаются из своих могил и некоторые из них шествуют на Небеса. Мы следовали по тернистому пути для осужденных на вечные муки грешников. Обжигающее пламя, уготованное еретикам, ждало наши души. Это пламя гиенны горело на моих щеках.

Факел притушил свое огненное дыхание. Мое дыхание тоже перехватило. Я не смела вздохнуть, а тем более выдохнуть — если я выпущу воздух, за ним последует все остальное мое содержимое. Мы ковыляли за Байроном вниз по глубокому пролету и наконец оказались в низкой куполообразной комнате, неожиданно вынырнувшей из темноты. Она была из другой эпохи, архитектурное убранство комнаты сочетало в себе мягкие тона темного прошлого — римские, византийские, египетские. Круглая каменная утроба, вырубленная в земле. Мокрые струйки грязи, сочащиеся между древними камнями, придавали красному огню горящего факела темный оттенок. Из гробов, расположившихся в нише по периметру круга, исходил всепроникающий запах столетней гнили, поколения на поколениях гнилостной Смерти. Крышки некоторых гробов были сдвинуты, обнажая пыльные останки и кости. В одном углу, сплошь затянутом паутиной, находилась груда костей. Над ними возвышался Череп, бесстрастно наблюдающий за склепом своими пустыми глазницами. Некоторые трупы, подобно останкам священников в катакомбах Палермо, были превращены в мумии специальным раствором, и теперь их кожа превратилась в затвердевшую поверхность, тем более гротескную, когда она оттенялась глянцево-блестящими волосами и отполированными зубами. Некоторые были одеты, как аристократы и кардиналы. Рука одного скелета была сложена в жесте благословления. Если это было смертью, я бы хотела не умереть никогда. Сожгите меня и развейте мой прах. Не позвольте мне стать этим. Это просто непристойно. Настоящая ересь.

Итак, теперь мы были вместе с мертвыми. Они каким-то образом ждали нас все это время. И собственно, так и должно было случиться: мы неизбежно должны были оказаться здесь. Мы вынуждены были прийти сюда. В нас здесь нуждались.

Я вся вымазалась в известняке и песчанике, покрывавшем влажные стены туннеля. Рубашка и брюки Шелли также были черного цвета. Пыльные и оборванные, полуодетый Байрон был покрыт сплошь ссадинами и синяками, словно мы побывали на войне. Мы представляли собой месиво пота, крови и диких глаз. Мы были как дикие люди, которые не знали цивилизации, ни мало не похожие на тех, кто был выпестован цивилизацией и ценил ее превыше всего.

Адский воздух — каждый вдох был подобен грому, эхом отзывался внутри нас. Джунгли. Мы снова были в Эдеме, мы проползли назад в нашу невинность Разума. В наши пещеры, где были только две эмоции, два чувства, две истины. И ни любовь, ни сострадание, ни Разум — только страх и смерть.

Ужасное эхо гулко отзывалось на каждый вздох.

— Боже, жара…

Байрон оттолкнул ногой крышку гроба. Из гроба выползли могильные жучки. Он проковылял к цепи, свисающей из кольца в мокрой стене, после укрепил в ней смоляной факел. Он висел так, как будто это было его естественным местом.

Байрон прополз к центру и поставил Череп из Ньюс Тэда. Я ждала заклинания — магической формулы.

— О, ты, чья мать земля, — О, ты, чей отец молния…

Из темноты раздался спокойный смех.

Наконец. Клер.

В напряженном ожидании мы вглядывались в полумрак. Смех шел из-за одной из каменных колонн, окаймляющих центральную часть склепа.

Мы увидели смутный силуэт ее спутанных волос и одну обнаженную руку. Ждала в темноте и в грязи.

Дым от смоляного факела постепенно наполнял катакомбу. У меня стали слезиться глаза, и горечь моих слез, которые я начала проглатывать, снова вызвала у меня приступ тошноты. Я почувствовала слабость, прислонилась к Шелли.

Байрон стоял, вытянув руку, словно подзывал любимую собаку — боясь назвать ее по имени, как бы не вспугнуть, как бы она снова не убежала от него.

Из темноты склепа медленно возникла Клер. Она вышла на четвереньках, как собака. Собака, только что пронесшаяся по грязной луже или только что вылезшая из помойной ямы. Она потерлась о колонну, прибавив слой паутины к черному и коричневому веществу, вонявшему, как отвратительнейшие экскременты, которые она пыталась стереть со своего тела, энергично скребя им о колонну. Ее белое лицо стало черным, словно она омыла его в грязном дерьме, скрывавшемся под крышками гробов, и огромные белки ее глаз еще ярче сверкали из-под спутанных черных волос. Когда она выползла из тяжелых теней, то при свете факела мы отчетливым образом увидели объект, который свисал из оскаленного рта этого милого примитивного лица. Словно кошка, несущая своему возлюбленному коту убитого воробья, Клер держала в зубах свой трофей — ДОХЛУЮ КРЫСУ.

— О, Боже.

— Не смотри на нее! — сказал Шелли.

Это было последней каплей, переполнившей мой и без того взбунтовавшийся желудок. Я глубоко вздохнула, набирая побольше воздуха, и в этот момент моя диафрагма резко сократилась. Мгновенно стена окрасилась солидным слоем моих рвотных масс, мои плечи отяжелели, задрожали.

Он крепко держал меня, требуя от Байрона ответов.

— Это сумасшествие! Она ужасно боялась крыс! Что это значит!

Байрон был ошеломлен — она пытается сказать нам… он наблюдал, как она выплюнула крысу и подползла на четвереньках к разложившимся останкам, стала сдирать с костей грязь и натирать ею свое обнаженное тело. Она была похожа на дикарку, демонстрирующую странный племенной ритуал — примитивное дополнение своей божественной сущности.

— Я понял! Освободитесь от своих страхов! Да… Да!

Он бросился на Клер, опустился рядом с ней на колени и стал неистово захватывать ладонями фекальные массы, распределяя их по своей груди и плечам. Его розовая кожа заблестела черно-коричневыми красками. Ужасное зрелище. Она села прямо, выпятив грудь и ее страстное тело выгнулось, как у нубийской рабыни. Все это походило на некий древний ритуал плодородия — Клер стала отщипывать толстые кусочки известняковых стен, оставляя на лице Байрона знаки, похожих на боевую раскраску американских индейцев. После она пришла к его телу. Он радостно засмеялся, когда ее пальцы дотрагивались до каждого дюйма его обнаженной кожи.

— Делайте это! — командовал он нам, — делайте это!

Мое тело все еще дрожало, когда я почувствовала неистовые по своей силе удары грома. Не внутри меня, но снаружи, словно все здание Диодати сотрясло мощным толчком.

— Оно здесь. Слишком поздно. Нет времени…

— Есть время!.. Если мы сможем избавиться от наших вредных мыслей, очиститься.

— Нет!

Шелли двинулся вперед. Я потянула его назад.

— Клер знает! — задыхался Байрон, похожий на шакала.

Его живот поднимался и опускался, по телу струился крупный пот. Клер вонзилась зубами в ногу Байрона и оторвала узкую полоску ткани с бедра.

— Мы должны быть свободными людьми, как шаманы. Чистыми, отбросившими прочь материальный мир! Тогда мы…

— Нет!

Вновь удар грома, менее сильный, но более упругий. Ближе, гораздо ближе, вокруг всех нас, рядом с нами, внутри нас.

— Нет! — закричала я. — Оно близко, разве вы не слышите, оно уже здесь!

— Все еще есть время.

Шелли выдернул свою руку, освобождаясь от меня. Упал на колени в молитвенную позу, срывая с себя рубашку. Клер подбежала к нему, помогая освободить от одежды его спину — затем отбросила изодранную материю в сторону — к мертвым. Его лицо скрылось между ее бедер, когда она стала покрывать его грязью.

Байрон подлетел ко мне, и прежде чем я успела отстраниться, оставил жирно-грязный отпечаток своей руки у меня на платье.

— Давай! Расслабься! Быстро! Отбрось всю свою ненависть и весь ужас — и мы справимся с ним, проснувшись от этого кошмара!

— Нет, нет! Мысли бессмертны, ты сам говорил, что мысли не умирают. Они никогда не смогут умереть! Они живут всегда!

— Нет, они могут умереть, если мы соединимся вместе… в один Разум… соединимся вместе… как и раньше, но теперь уже свободные… свободные от всего.

Я вскрикнула.

Долгий, протяжный гром был еще ближе. Я чувствовала, что он проникает прямо в мое сердце.

Когда я открыла глаза, Байрон ползал на четвереньках, словно старый колдун, по грязному полу с лицом, разукрашенным черными и коричневыми полосками грязи и серебристого известняка. Его глаза сияли, как у поедателя болиголова. Одна его рука покоилась на безобразном ньюстедском Черепе, а другой — тянулась к нам, но мы были вне досягаемости. Его мышцы напряглись, когда он пытался дотянуться до нас, сначала до одного, потом — до другого. Я попятилась, качая головой, тогда он обернулся к Шелли.

— Шилл! Быстро!

Рука Шелли опустилась на руку Байрона на Череп. Мы смотрели друг на друга поверх головы Смерти. Двое пещерных людей времени оного. Восхода Господа. Восхода Дьявола.

Вдруг Шелли поднялся и схватил меня за руку, прежде чем я смогла пошевелиться — Байрон схватил за вторую. Я снова заорала, в гневе мотая головой.

— Шелли — Бог! Сумасшедший Шелли! Сумасшедший создатель жизни, ты счастлив? Ты СЧАСТЛИВ?

— Мэри, мы должны сделать это, — взмолился он.

— Это твой РЕБЕНОК.

— Мэри!

— Это монстр! — сказал Байрон.

— Он не просился на свет!

— Никто из нас не просился! — ответил он.

Просил ли я тебя, Создатель, вдохнуть в мой прах жизнь, сделать меня человеком? Взывал ли я к тебе из темноты?

ПРЕДАННЫЙ РАЙ, РАЗРУШЕННЫЙ РАЙ, ПОТЕРЯННЫЙ…

— Оно взывает к нам об уничтожении, разве вы не видите? — кричал Шелли — Оно говорит с нами через Клер! Мы должны…

— Именно по тем же причинам, о которых ты говоришь — ДОЛЖНЫ!

— А что, если мы не сможем отделаться от ужаса? Что, если будет хуже, если мы создадим новых монстров? парамонстров! ПОПУЛЯЦИЯ МОНСТРОВ!

— Любовь может уничтожить страх, — сказал Шелли. — Любовь без страха.

— Какая любовь? — Я посмотрела на них, держащих меня за руки, волнующие концовки романов, свет и тьма. — Любовь между сумасшедшим Богом и Дьяволом?

Вдруг Байрон поднялся на ноги. Я закричала, когда его звериные руки вцепились в мою. Он сильно сжал и его заостренное лицо, его лицо вампира насмешливо смотрело на меня сверху вниз, дразня.

— Да, мать Мария! Именно Дьявол овладел твоим любовником!

В моих глазах стояли слезы.

— Связь, которая губит! Как — как твоя жена была погублена твоей содомией! Как каждый любовник, которого ты когда-либо изнасиловал — женщины, мужчины, мальчики — Шелли плакал. Ради Бога, Мэри.

Я видела лишь глаза, в которые я хотела вцепиться, презрение, которое я хотела уничтожить, превосходство, которое я хотела растоптать. В конце концов я выплюнула слова словно яд.

— И даже твоя дражайшая АВГУСТА!

Байрон вздрогнул. Его глаза сделались стального цвета.

Его ногти вонзились в мою плоть до крови. Боль вернула меня в чувства. Мне стало хорошо, и я улыбнулась. Она придала мне силы, и я захотела укусить его побольнее.

— Продолжай, скажи нам наш Господин! Приятно ли — приятно ли — трахаться со своею собственной сестрой?

Байрон склонил голову, но через секунду вновь поднял ее, пристально смотря мне в глаза. Его взгляд был абсолютно холоден и голос абсолютно спокоен.

— Так же трогательно как с любой женщиной, мисс Годвин!

Он попытался схватить меня за платье — я отступила на шаг, затем на другой, оставаясь вне его досягаемости.

Клер захохотала из темноты. Она сама стала тенью. Обнаженная и вымазанная в грязи, она раскачивалась на железной калитке, повиснув на заржавленных пиках, как жертва пытки. Калитка постоянно верещала, голос ребенка, голос механический — она раскачивалась вперед — назад, как дитя на качелях.

Звук отзывался в моей голове острием лезвия бритвы парикмахера. В глазах у меня помутнело, жилка на висках стала пульсировать ноющей болью. Я приложила руки к ушам — я теряла равновесие, комната поплыла, раскрываясь, как яма — и стала падать назад. Бритва продолжала двигаться к моей голове, наполняя воздух пронзительным звуком. Этот ужасный звук.

— Мэри! — я услышала, как меня зовет чей-то голос. — МЭРИ! Мэрииии! — Шелли протягивал ко мне руку, отчаянно взывая… задыхаясь… слезы, катящиеся по его щекам, оставляли светлые полоски на грязной поверхности лица… Я ухватилась за стену…

Все происходило, как во сне, и я была похожа на идиотку. Я стала двигаться, яростно пробираясь лицом в темноту, крепко прижавшись к стене. Я не чувствовала царапин, не представляла, куда я иду, мне было все равно, куда идти, и сколько я пробуду там. Мои руки автоматически двигались, перемещаясь по стене, ногти вонзались в узкие отверстия между ржаво-серыми кирпичами. Я двигалась по кругу. Я была мышью в клетке, бездумно мечущейся в поисках выхода — но я была глупее мыши. Я знала, что выхода нет. Звук лезвия становился все громче и громче. Я опустилась на пол и поползла к каменному саркофагу.

Шелли протягивал руку ко мне. Его рука не хотела меня. Она не хотела меня.

МЭРИИИ!

Я сидела, прижавшись коленями к груди, заткнув уши. Я увидела, как Байрон подошел к скрипящей калитке и схватил Клер — он тащил ее за волосы, волочил в центр комнаты.

Теперь три руки соединились на Черепе Черного монаха, одна над другой, словно вот-вот должна была прозвучать какая-то ужасная клятва.

Мой взгляд был совершенно пуст. Глаза широко открыты, но ничего не видели, все было в дымке. Я смотрела, как во сне на происходящее колдовство со странным, бесстрастным, отстраненным чувством ужаса.

Все это зрелище было в красных красках, кроваво-красных, как кирпич в огне. Это был черный шабаш, пир обнаженной плоти, дьявольская месса, оргия проклятых.

— Мэри! — Шелли пытался перекричать гром, прорывавшийся сквозь крыши склепа. — Если ты не присоединишься к нам сейчас, мы все погибнем! — Раздался сухой звук, его эхо болью отозвалось у меня в висках. — ВСЕ ПОГИБНЕМ! ВСЕ ПОГИБНЕМ!

Я оглянулась вокруг.

Я присоединюсь к вам, подумала я, да, я присоединюсь к вам. Я встала.

Я шла очень медленно, босиком, к их обществу и смотрела на них сверху вниз.

Глаза Байрона были плотно закрыты. Шелли тоже. Голова Клер скрывалась под копной спутанных черных волос… Они нежно раскачивались, пытаясь освободить свои головы от всяких мыслей. Опустошить себя до конца, оставить лишь первобытные дикие инстинкты. Смыть с себя последние остатки греха, вины и ужаса — удалить даже признаки греховных желаний, какого бы то ни было существа, вампира, монстра…

Байрон открыл глаза и увидел меня. Увидел мою руку, протянутую над головой, и обомлел. Он увидел искаженную гримасу на моем лице и обломок камня, который я держала на весу.

— НЕ-Е-Е-Е-Т!

Они отдернули свои руки от Черепа и в тот же самый момент камень с грохотом упал на оскаленный Череп, разбив его вдребезги. Все участники этого зрелища просто окаменели от ужаса, дохнувшего на них осколками, разлетевшимися от Черепа. Шелли невольно вскрикнул, но я не сдвинулась с места. Байрон пристально уставился на меня своим пустым зловещим взглядом.

В который раз помещение склепа мелко завибрировало — наверху опять раздался ужасающий раскат грома, готовый своей силой разбить виллу Диодати.

В этот момент факел мелко задрожал, рассыпав облачко искр вокруг себя. Огонь факела стал тусклее. Тени, находившиеся до сего момента на периферии склепа, стали ближе. Одна из теней медленно отделилась от своих сестер и двинулась к нам. Раздался пронзительный крик.

Мы оглянулись на Клер. Она каталась по земле, забившись в припадке. ЧТО ЭТО С НЕЙ?

Байрон отпрянул назад и ударился спиной о каменную стену, упал на остатки сломанного гроба. Его голая кожа соприкоснулась с останками трупа.

Пронзительный крик Клер потонул в шуме ветра. Она лежала спокойная, безжизненная, обнаженная, в грязи.

Ветер ослеплял меня, ударял в лицо, как песчаная буря, слезы катились по моим щекам. Я смотрела на Байрона, корчившегося от боли на мертвых останках. Он убил ее. Его игра, его план, его последняя шутка. Мы были в гостях у Смерти. Он убил ее. Он убил всех нас.

Мои грязные пальцы шарили в куче осколков Черепа. Был единственный способ остановить это. Единственный способ остановить ужас. Он был ужасом для всех нас.

Шаря между обломками Черепа, я обнаружила длинную изогнутую кость, шедшую ото лба к затылку. Она превратилась в нож в моих пальцах. Обжигающий ветер придал мне силы.

Я подняла его, как кинжал, и двинулась к Байрону. Мне хотелось вонзить кость в его глаза, горло. Вырезать его черное сердце.

Я заорала, призывая на помощь силу, и крепко сжала кость в своей руке. Его тело лежало спокойно, готовое для жертвоприношения. Его голая грудь медленно вздымалась и опускалась, покрытая красным потом, словно кровью. Он находился в полусознании и дрожал в горячке. Он вывихнул лодыжку и стонал. На губах запеклась кровь. Его глаза были закрыты. Он даже не почувствует боли. Я размахнулась.

— Нет! — заверещал Шелли. Я остановилась. Кость дрожала у меня в руке.

Шелли закрывал мою цель своим телом, как щитом. Его собственная обнаженная жилистая грудь защищала красивое тело Байрона, его собственная обнаженная кожа прижалась к коже друга, его дыхание было прерывистым и неровным, из-под грязи отчетливо выделялись ребра. Он не двигался. Он принял бы удар на себя первым.

Я посмотрела ему в глаза. Эти огромные синие, жалобные глаза пылали чувством. Они были полны энергии, страсти, желания, но не меня, я поняла, что больше не была желанна.

— Нет, Мэри, нет… — сказал он дрожащим голосом. Губы его трепетали.

Я застыла, как статуя.

Байрон застонал. Шелли медленно повернулся ко мне спиной и легонько приподнял друга. Байрон с закрытыми глазами сомкнул свои руки вокруг спины Шелли. Байрон дрожал от боли. Они обнялись. Байрон напоминал Христа, снятого с креста. Я неподвижно наблюдала за тем, как Шелли нежно гладил лицо Байрона и крепко целовал его в губы. В нем не было ни капли стыда.

Я разжала руки и кость упала на пол. Она разбилась, превратилась в осколки.

Байрон застонал громче, попытался потереть свою хромую ногу, возможно, он сломал ее. Лицо его было искажено агонией и покрыто крупными капельками пота.

Внимание Шелли теперь было полностью поглощено его любовником. Он засунул свои пальцы под ремешки и попытался освободить больную ногу от тяжелого медицинского ботинка.

Он взглянул на меня, когда медленно освобождал ногу. Как? Скажи правду, Элб! — Он Сатана! давай, покажи им свое…

Когда ботинок был удален, я с отвращением увидела, что нога Байрона была очень тонка ближе к лодыжке, как бы в результате сильного похудения: икроножной мышцы почти не было, вместо нее несколько отвратительных сухожилий перемежались с расширенными варикозом венами. Лодыжка переходила в роговую субстанцию, как ноготь, которая была расщеплена на два огромных безобразных пальца. Я смотрела на РАЗДВОЕННОЕ КОПЫТО.

Я закричала.

Я развернулась и побежала, как летучая мышь из ада, я тронулась рассудком от ужаса, охватившего меня. Я столкнулась нос к носу с трупом, который упал прямо на дверной проход, выпав из своей ниши, он зашуршал, как огромная марионетка, когда я врезалась в него. Его руки сомкнулись вокруг меня, заворачивая меня в одеяло из паутины и сотен пауков. Его волосы представляли собой прозрачную ауру, остатки бумажной кожи все еще свисали с его щек. Огромные челюсти застыли в ужасной, мертвой улыбке. В секунду я прорвалась сквозь эти мерзкие останки. Мой уход скрыт саванами. Хрустящие кости преграждали мне путь, черепа падали мне на голову, прижимаясь к моим губам, шепча что-то мне в уши.

— Мэри! Нет! — кричал Шелли. — Слишком поздно! Он здесь! — Его голос прокатился по катакомбам, усиливаясь ветром. — ЗДЕСЬ! ЗДЕСЬ!

Рука монстра упала мне на плечо. Я почувствовала ее кожей. Со скоростью пушечного снаряда, я оставила за собой железную калитку, все еще чувствуя чужое дыхание на шее. Я продралась сквозь паутину в крысиное логово винного погреба, маленькие животные кишели, как живой черный ковер — ночное небо мигающих глазок. Я знала, что сзади меня было в десять раз отвратительнее и опаснее. Оно хотело моей крови, оно пришло за моим телом, за моей душой. Я слышала его, я чувствовала его. Я ощущала его внутреннее присутствие, его тень, похожая на медведя, двигалась за мной из катакомбы, гонимая ненавистью. Я слышала, как мимо меня шмыгали крысы, и кожа на моей шее стала гусиной. Желудком я чувствовала ребра, мозгами череп.

Я вбежала в кухню, когда последние огоньки в очаге вспыхнули и погасли. Я ворвалась, опрокинув стул, угодив в емкость с жиром, перевернув ведро с молоком, наступив в картофельные очистки. Мои коленки подкашивались, но я заставила себя двинуться дальше к специальной лестнице.

Я карабкалась наверх, усилием воли заставляя ноги передвигаться. Силы покидали меня.

Задыхаясь, я достигла коридора, молния осветила мое бледное лицо, мой похожий на паутину халат. Я стряхнула с себя последнего паука, что-то испустило глухое рычание, похожее на урчание животного. Это был гром в облаках. Близость бури, шум дождя придали мне сил. Наконец-то это была земля, а не подземное пространство. Я была на своей собственной земле, со своими собственными законами, а не в аду с его беззаконием. Нечто было совсем рядом.

Я пробежала к главному входу.

Прежде чем я достигла его, двери практически слетели с петель. От оглушающего удара грома и воздушной волны. Подобно взрыву, произошедшему, когда разбился Череп, воздушная волна приподняла меня над землей. Ослепляющая яркость, ветер, листья и проникающий в дом дождь швырнули меня к рыцарским доспехам.

Оторвавшись от рыцаря, я на четвереньках поползла к главной лестнице. Наверху, с кружащейся головой, я перевернула еще одни доспехи, которые со звоном упали с деревянной рамы. Металлическая нога, рука, торс свалились одно за другим — шумная армия отрубленных конечностей. Я не посмела обернуться. Я знала, что оно было рядом, прячась в одной из теней зала. Во всех тенях. Оно само было тенью. Я снова побежала.

Дождь, гром, шум, темнота — все, казалось, накрывало меня. Мое сердце билось, как барабан, все быстрее, быстрее, мое дыхание слабело.

Я влетела в комнату для гостей, захлопнув за собой дверь и поддерживая ее всем телом. Он был здесь. Я знала, что он был за дверью, прямо за мной. Я закрыла глаза, но картинка стояла передо мной — разложение Его — нечто, соединенное из пиявки, Черепа, пениса, двигающееся в темноте. Теперь он стоял в нескольких дюймах от меня, за дверью, выпятив яйцеобразную голову с плацентой вместо волос. Я могла его видеть.

Я опустила взгляд.

Дверная ручка стала поворачиваться. Мой мочевой пузырь не выдержал, тонкая оранжевая струйка стекала к моим ногам, горячо обжигая меня. Каждый дюйм поверхности моей кожи трепетал. Я закрыла глаза.

Оно прекратилось.

Дверная ручка прекратила поворачиваться. Я снова вздохнула с облегчением, но только на один момент. Освобождение от ужаса было до боли коротким — я знала, что так и будет. Теперь, я знала, будет более изощренная пытка. Мне пришлось иметь дело с самым чистым и самым невинным из образов, которые Наше сознание осквернило своим прикосновением.

Из-за двери я услышала самый прекрасный звук, который мне доводилось когда-либо слышать, и тем не менее он заставил мою кровь превратиться в лед.

— Мама, мама, ма…

Это был тоненький голосок, который я знала и любила. Наш маленький синеглазый ангел. Наш Вильям.

— Мама, мама…

Ужасная мысль промелькнула у меня в голове, что Существо каким-то сверхъестественным способом посетило Чапиус, наш дом, что оно задушило нашу бедную служанку Эльзу, что оно склонилось над кроваткой моего спящего ребенка и использовало его для какой-то непостижимой демонстрации своей ненависти, что Вильям был здесь сейчас за дверью — сжатый стальной хваткой монстра, которого мы создали.

Материнский инстинкт заглушил страх, я увидела, что открываю дверь и выбегаю на абсолютно темную площадку.

— Вильям? Малыш?

Звук исчез. Все было тихо. Ужас вновь возвратился в мою душу. Я молила голос ответить, дышал ли он еще, не был ли задушен железной рукой монстра.

— Мама, мама, ма…

Голос маленького ребенка приковал меня к лестничным перилам. Я перегнулась через них и посмотрела вниз. В коридоре было темно, в этом мраке можно было различить лишь очертание лестницы и больше ничего. Две зажженные свечи стояли на серебряных подсвечниках по бокам обитого сатином маленького гробика. В гробу — лежал мальчик, но не Вильям — старше, чем Вильям, примерно четырех лет от роду, но с таким же прекрасным лицом, такими же длинными белокурыми локонами и одетый в голубое, как мы одевали Вильяма. Прекрасные глаза были закрыты, прекрасное лицо спокойно. Маленькие руки скрещены на груди. Вильям, но не Вильям, у него был мой разум.

Теперь я поняла, что он был внутри меня.

Я услышала чавкающий звук в темноте, повернулась и быстро убежала назад в комнату для гостей. Вбежав, я захлопнула дверь во второй раз, прижавшись к ней спиной еще крепче. Я находилась в склепе.

Комната для гостей исчезла. Дверь за мной вела в одну из ниш, которая разделяла окружность катакомбы. Я же стояла лицом еще к пяти.

Я попыталась убежать сквозь дверь позади меня. Она была закрыта, плотно закрыта с той стороны. Я надавила на дерево сжатыми кулаками, не последовало ни звука. Я попробовала каждую из дверей, изо всех сил стуча по ним кулаками. Двери не шелохнулись, точно были прибиты гвоздями. Измученная, с кружащейся от недостатка кислорода головой, я отринулась назад, чтобы прислониться к стене, и оказалась в дверном проходе, ведущем в незнакомый холл.

Мозаичный пол поразил меня, комната не была похожа на другие в Диодати. Она была довольно широкая, светло выкрашенная на итальянский манер, с простыми арками. Буря закончилась, воздух был чист, свеж и солоноват. Он достигал моих легких через широкое окно. Кроме жужжащих насекомых и моего тихого постанывания вокруг не раздавалось ни звука. Я села, поджав под себя ноги, и увидела стол, высовывающийся из тени прямо передо мной. Шелли, одетый иначе, чем ночью, прижался к шторам, завороженный страхом, высоко над столом висел фонарь. Стол оказался кроватью, деревянной кроватью. На ней лежала фигура — я сама. Руки крепко вцепились в спинку кровати, лицо было покрыто крупными каплями пота. По всей видимости, со мной произошел припадок. Во рту у меня находился прикушенный ватно-марлевый тампон, вложенный заботливой няней. Постельное белье сбилось. Мои ноги были согнуты в коленях и разведены в стороны. Мой живот содрогали родовые схватки. Я наблюдала со стороны, как сама содрогаюсь в родовых конвульсиях, объятая жаром, как моя голова приподнимается с подушки и вновь бессильно падает. Затем наконец я замерла, когда доктор мыл свои окровавленные руки.

Я отвернулась, закрыв глаза.

Я почувствовала, что наклоняюсь над деревянной люлькой, к своему ужасу в ней я обнаружила мертвого окровавленного новорожденного, лежащего, как кусок мяса на полке мясника.

Я бросилась назад к двери.

Дверь распахнулась, и я оказалась в другой комнате.

Комната была меньше, гораздо более компактная, чем любая другая в доме. Это была комната на прокат, где-нибудь в Англии. Обои и избыток обстановки были отчетливо не европейскими. Тяжелые ставни закрыты, пропуская внутрь лишь небольшую дорожку утреннего света. Я слышала за окном движение деловой улицы — скрипение тележных колес, цоканье копыт, стук трости. Комната была не освещена за исключением единственной свечи на маленьком карточном столике, на котором были разбросаны игральные карты, часть их валялась на полу. Я взяла со стола свечу и пошла вдоль разбросанных карт, которые привели меня к пустой дымящейся бутылке из-под синильной кислоты. Я подняла свечу выше, осветив обнаженную фигуру, сидящую неестественно прямо в кресле с высокой спинкой и глядящую в пространство мутными, чувственными глазами.

Я вздрогнула и уронила свечу, поняв, что румяна скрывали бледные щеки и посиневшие губы мертвого тела доктора Полидори.

Я выбежала назад в пустой склеп, мечась от одной дверной ручки к другой. Жара душила меня, а запах смерти был для меня просто ядом. Я задыхалась.

Вдруг открылась третья дверь, впустив дневной свет.

Я смотрела на арку средневекового монастыря, ведущую в колоннаду итальянского сада. Я слышала слабое отдаленное пение монахинь капуцинского хора и плач ребенка. В дальнем конце, сквозь блики яркого солнечного света, было видно высокую монахиню, стоящую словно большая бесчувственная статуя из черного и белого камня. На руках она держала безжизненное тело пятилетней девочки с черными вьющимися волосами.

— Аллегра, — произносила она с интонацией благословения — Аллегра, Аллегра…

Я смотрела на нее сквозь слезы.

Когда монахиня подошла ближе, появился Байрон и взял у нее маленькое тело. Клер беспомощно наблюдала за всем этим из-за закрытой калитки, протягивая к ним свои руки. Слезы бежали по ее лицу.

По моему лицу тоже катились слезы, что я видела? Что меня заставляли видеть?

В сомнении я вернулась в темноту катакомбы. Следующая черная дверь открыла свою пасть.

И вновь я смотрела на себя. Теперь я была старше. Мое лицо покрылось морщинами и складками. Глаза сделались черными точками, щеки впали. Я молча сидела на маленькой кровати в темной комнате, в руке я держала свечу. Мой двойник повернул голову, указывая взглядом на ряд маленьких красных свечек слева. — Каждый маленький огонек мерцал — чуть ниже деревянная колыбелька, в которой первый мертвый ребенок лежал, превратившись в голые кости, а рядом с ним его двойник — близнец в крови, только что исторгнутый из проклятой утробы своей матери.

Мое альтерэго исчезло, забрав с собой в темноту все странное окружение. Дверь захлопнулась перед моим лицом.

Ревущий ветер открыл следующую дверь, увлекая меня в каменную стену мавзолея. Я заставила себя открыть глаза. Холодный, мокрый ветер хлестал мне в лицо, трепал волосы. Я беспомощно взирала на разыгравшийся шторм.

Веревки и парусина плыли по поверхности темной бухты, едва различимые сквозь дымку тумана. Звук ветра смешивался со звуком рвущейся материи и гулом надвигающегося шквала. На мгновение я увидела фигуру, хорошо знакомую мне. В полотняных штанах и белой рубашке с открытым воротом, видение, призрак. Не издав ни звука, она вновь скрылась в ревущих волнах. Белокурые волосы исчезли. Руки последний раз взмахнули в воздухе. Все исчезло.

Море прогнулось, сделавшись похожим на огромную чашу, открыв у горизонта вид длинного пляжа и заходящего солнца кроваво-красного цвета. Появились фигуры двух крестьян. Они копали могилу в мокром песке, затем они небрежно бросили в нее тело утонувшего человека, выброшенного на берег волной, стали забрасывать его песком. Я видела глаза Шелли, открытые в безмолвном ужасе, когда первая волна песка ударила ему в лицо, вторая и третья лопаты полностью закрыли его тело.

Видение не кончилось.

Крестьяне исчезли. Могила теперь открылась, и там, где находились лопаты, я стояла вместе с Байроном, укутываясь в его теплый плащ. Жесткий ветер хлестал нам в лицо, мы освещались огнем костра, на котором полуразложившееся, напитавшееся водой тело Шелли должно было пройти свой последний языческий обряд. Мы смотрели, как огонь лижет его плоть, унося его в черные облака, высоко в небо, где время от времени проскакивали молнии. Когда огонь угас, лорд Байрон подошел к пепелищу и взял в руки обожженный череп Шелли. В его руках он превратился в пепел, и ветер разметал его по сторонам.

Дверь закрылась с отдаленным раскатом грома, или выстрелом? Другая дверь открылась рядом со мной, сама собою. Я не могла сопротивляться, когда меня потянуло в нее, и оказалась в толстом слое пороха, который наполнял помещение, подобно туману.

Пахло болотом и малярией. Я слышала греческое бормотание и сквозь сеть, которую я сначала приняла за паутину, различила знакомые силуэты. Наверное, Флетчер — сложение было его. Другие. Доктора, полевые хирурги — все переговаривались друг с другом, обмениваясь мнениями на местном ломаном диалекте. За ними сквозь палаточную ткань я различила очертания марширующих солдат с винтовками и саблями, там же были лошади. Вспышка пушечного огня напомнила мне вспышку молнии. Я старалась продраться сквозь сеть к кровати, подле которой лежали знакомые штаны и зеленый жакет. На ней лежал человек, окруженный полевыми докторами, рядом находился Флетчер. Я слышала, как он плакал, словно дитя, держа руку пациента в своей руке. Я знала, что увижу, когда подойду поближе и стану различать голос бредящего, мятущегося в агонии и гневе человека. На лице Байрона был написан неподдельный ужас, в то время как его щеки были покрыты двенадцатью жирными пиявками, которые свидетельствовали о беспомощных попытках докторов остановить жар, тоненькие полоски крови прорезывали его лицо, а он смотрел на меня.

И стал кричать.

Я тоже стала кричать. Я обнаружила себя, запутавшейся не в москитных сетях полевой палатки, среди луж крови, греческих шлемов и военных действий, а в шторах окна комнаты для гостей виллы Диодати.

Раскатистый гром снаружи вернул меня к действительности. Но это все было действительностью.

Диодати. Посвящено Богу.

Я посмотрела на тонкие прозрачные белые шторы, аккуратно задернутые так же, как когда я в первый раз смотрела на них с кровати. Очертания, которые теперь я видела в них, были не фанатом, явившимся за прядью волос поэта, не калекой крестьянином, живущий по соседству, не воображением, играющим со мной, не тенью расщепленного молнией дерева. Очертания фигуры, которая смотрела на меня жалобными желтыми глазами, были Созданием, которое мы произвели на свет в результате сумасшедшего совокупления наших больных умов. Мы смотрели друг на друга, мать и дитя. Мы смотрели не прощая, но мы поняли.

Я поняла.

За окнами буря пенила озеро, превращая его поверхность в покрытое оспинами лицо. Шелли тонул. Я слышала его, когда он крикнул в очередной раз, появившись на поверхности бушующего озера.

Фигура в темноте молча кивнула. Я поняла теперь.

Я поняла, что я должна сделать.

Я медленно подошла к окну, раздвинула портьеры, наше создание исчезло. Я вышла на террасу, в мгновение дождь промочил меня до нитки. Мой халат прилип ко мне, как вторая кожа, волосы тонкой шапкой охватили мой череп.

Я смотрела на белые всполохи в небе.

Вновь я слышала его, он звал меня. — Мэй, помоги мне, помоги мне. — Я слышала, как перевернулась лодка, я видела молнию, сверкнувшую, как раздвоенный язычок змеи.

Я поняла.

Я взобралась на холодный скользкий каменный парапет, неуклюже балансируя на высоте тридцати футов над каменными ступеньками внизу.

Я вытянула руки…

Я смотрела на озеро.

Это было выходом.

Убрать страх. Весь страх.

Меня звал Шелли.

Он хотел меня.

Я закрыла глаза и увидела его, карабкающегося по песчаной могиле, старающегося сползти с погребального костра. Языки пламени не приносили ему вреда. Он был холоден, но я могла вновь сделать его теплым, вернуть к жизни.

Я видела его улыбку. Он протянул ко мне свои руки.

Я шла по карнизу, накапливая силы. Последнюю, необходимую мне силу воли, чтобы совершить деяние, чтобы шагнуть туда и закончить все это, и начать все это. Избавиться от грязи. Дать жизнь там, где была только смерть. Дать любовь — последний подвиг любви — там, где был только страх.

Шелли.

Холодный воздух пронизывал мое тело. Я знала, что поступала правильно. Только это было правильным выбором. Оно сказало мне об этом и показало мне выход.

Я потихоньку подошла к самому краю крыши и шагнула вперед.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Руки, словно клещи, обхватили меня и втащили обратно в комнату. Меня жестоко втащили в комнату, пронесли сквозь сопротивляющиеся белые портьеры — парусина хлопала и свивалась вокруг меня в быстром течении, стремясь утащить на дно. Я слышала крики Шелли. Я пиналась и била кулаками в грудь моего насильника, в темную тень, не дающую мне умереть. Нет, дай мне умереть! Дай мне УМЕРЕТЬ! Он пах катакомбой и был приятен, так приятен, как приятна лавандовая настойка.

Меня швырнули на кровать. Фигура подошла ко мне, возникнув из-за сети, накрывающей кровать, словно привидение.

Я была в руках у Шелли. Шелли, Шелли.

Нет, нет!

Он прижал меня к своей теплой, дорогой мне плоти и крови. Но я хотела освободиться, он пытался остановить меня. ОН НЕ ПОНИМАЛ. Наша судьба — я должна сломать ее, сломать мщением. Я приподнялась и попыталась выползти из-под него, бежать на террасу. Но он держал меня за руки.

Я пронзительно закричала и забилась в припадке.

Нет — быстро! Дай мне уйти! Дай мне сделать это пока Я МОГУ! Пока у меня есть ВОЛЯ! РАДИ БОГА!

Шелли прижал меня к кровати.

— Нет — не останавливай меня! — взмолилась я. — Я не могу изменить этого, я видела себя там, в будущем…

— Нет, Мэри…

— Да, но если я умру сейчас, все будет иначе! Ничего не случится!

— Нет, Мэри.

Он яростно тряс меня, пытаясь привести в чувство, но я была в чувствах и даже больше, во мне было будущее. Я видела его, видела все. Моя голова запрокинулась назад, его пальцы оставляли синяки на моих запястьях, он причинял мне боль.

— Я не спала! — сказала я эмоционально, убежденным голосом. Это была фраза, которая больше никогда не покинула моих уст. Я кричала:

— Я не спала!

Вдруг он отпустил меня.

Я посмотрела ему в глаза и поняла, что он мне не верит. Я верю во все, что он сказал мне — во все, кроме Бога, он верил во все, во все, кроме правды. Правда была, как страх. Она была болезненна, слишком болезненна.

Он прижал меня к себе, в его объятиях я почувствовала себя слабой. У меня не было чувств.

Из-за его плеча я посмотрела в окно и увидела погребальную ткань неба. Ни звездочки. Дождь закончился, были слышны только отдаленные струйки, стекающие с крыши и ветвей деревьев, и шуршание ветра по берегу озера, не было ни молнии, ни грома. Но по мере того, как черные облака откатывались прочь, я понимала, что они уносили с собой что-то, что не появится при солнечном свете, а только в темноте. У меня было чувство, будто темнота отступает лишь для того, чтобы собрать свои бесчисленные силы против нас.

— Буря закончилась, — сказал он. Он прижал меня к себе, и я закрыла глаза.

— Неужели? — спросила я тихо, зная, что Шелли не слушал и не хотел слушать меня. Я не хотела слушать это сама. Я села, совершенно опустошенная, но странным образом успокоившаяся, комната была прохладной и приятной, не было ни звука. Я посмотрела в глаза, которые уставились на меня из овального зеркала. Единственной краснотой на бледном лице был красный отблеск зари.

— Мы мертвы, — сказала я тишайшим шепотом, слова застревали у меня в горле. В моем горле, но прозвучали спокойно, как проповедь в церкви. — Оно показало мне пытки, которые уготовило для нас наше Создание, наши судьбы предрешены. Мы и наши дети будем погублены, нам не будет ни отдыха, ни покоя. Оно будет поджидать нас тенью, в форме наших самых ужасных страхов, — я проглотила горечь. — Пока мы не умрем…

Несколько мгновений я смотрела в зеркало, а в ответ мне смотрело лицо постаревшей женщины. Я отошла от зеркала.

Шелли ушел.

Комната была пуста. На сухих досках пола появились первые блики солнечного света.

Я была одна.

Через несколько минут я услышала смех, раздавшийся на улице. Смеялись Шелли и Клер, их смех звучал по-детски невинно, но я почему-то поежилась.

Настало утро.

Я встала. Все мои кости, покрытое синяками тело испытывали боль. Я отвернула зеркало к стене.

Медленно я спустилась по главной лестнице в коридор, автоматически передвигая ногами, как паровоз. Мюррей поприветствовал меня, стоя на маленькой приставной лестнице, открывая тяжелые шторы. Они произвели пыльное облачко и впустили в помещение яркий солнечный свет, упавший на холодный камень. Он был так ярок, что мне пришлось прикрыть глаза. Я прошла мимо средневековых доспехов. Я дотронулась до них и посмотрела на стену. Портрет лорда Байрона был написан более яркими красками, чем я это помнила, кожа светилась здоровьем и была абсолютно чистой, ни ржавых пятен, ни крови.

Ничего не изменилось.

Ниже мимо меня прошел Раштон, неся серебряный поднос, наполненный ананасами и персиками. Джастин, юная служанка, порхала от статуи к статуе с легким веничком из перьев, смахивая с них пыль. Увидев меня, слуги вежливо поклонились. Я тихонько сошла на первый этаж.

Чудное утро. Очень нежный бриз, легонько сдувающий солнце с нагретой кожи. Небо над головой было ярко-голубым, с легким налетом облачков, плывущих как белые барашки.

Ступени, выходящие во дворик Диодати, вели в геометрически правильный элегантный сад — зависть любого профессионала. Я раньше не видела его, он был похож на другой мир красок. Это можно сравнить лишь, когда переводишь взгляд от карандашной зарисовки к сочной акварели. Песочный ковер прорезывали стройные заросли ириса, гиацинтов и нарциссов. Цветущие кусты розы в сочетании с пионами придавали саду неповторимый шарм. Оттенок каждого цветка дополнял своего соседа — красота усилилась в сто раз прошедшим дождем, жужжанием насекомых, щебетанием птиц и ласковым летним солнцем.

Неподалеку я увидела Флетчера у открытых дверей сарая. Он пытался загнать в клетку одного из любимцев Байрона, который сбежал во время бури. Флетчер лениво кормил огромного рыжешерстого орангутанга, спокойно расположившегося между прутьями клетки. Он жевал бананы и апельсины желтыми огромными, но безобидными клыками и глядел на меня грустными, похожими на человеческие, глазами.

Я отвернулась все еще в полусне, и в моем сознании раздался звук хохота. Я пересекла прекрасно ухоженный газон и пошла туда, где я смогла увидеть Байрона и Полидори, расположившихся на ковриках, наблюдающих Клер и Шелли за игрой в бадминтон.

Лорд Байрон был одет полностью в белое, вплоть до своих медицинских ботинок. Полидори был одет аналогично, как близнец, за исключением поднятого воротничка и белых перчаток.

Он резал дыню на тонкие кусочки скальпелем и скармливал их своему хозяину.

Хихиканье Клер поплыло по свободному воздуху утра.

Байрон закрыл книгу лирических баллад, которую он читал, и откинулся на спину, заложив руки за голову.

— Подумать только, в Англии меня будили жаворонки.

Полидори громко рассмеялся:

— А! Доброе утро, мисс Годвин. Чай с лимоном? — он протянул руку к серебряному чайнику и стал наливать чай прежде, чем я ответила. — Это прояснит вам голову, указание доктора, принимать по крайней мере пять раз в день.

Он опять рассмеялся и поставил чашку передо мной. Я не могла к ней притронуться.

Я опустилась на колени, наблюдая за их игрой. Чай с лимоном не прояснит мне голову, не освободит от боли в желудке.

Полидори двинулся прочь, скармливая остатки хлеба и сыра павлинам. Когда я снова посмотрела на него, он преследовал одну птицу, убегающую от него к маленькому каналу, ведущему к озеру.

— При дневном свете привидений не бывает, — сказал Байрон. Я ничего не ответила.

— Вы привыкнете к нашим ночам здесь в Диодати — небольшое развлечение, чтобы скрасить наше существование на этой несчастной земле. Ночи разума и воображения. — Его следующие слова были скорее настоятельными, чем описательными, — ничего больше…

На мгновение наши взгляды встретились. В его серебряных колодцах мелькнула искорка. Я увидела в них фатализм и глупость. Я не увидела силы в его жестокости, в его уверенном сумасшествии. В общем-то у меня не было страха перед его ребяческой эротоманией. Я увидела глаза грустного человека, глаза мертвого человека. Я видела только пустоту, слабость, глупость, поверхностность. Теперь я боялась его не больше, чем павлина, которого преследовал Полидори.

Волан упал к моим ногам.

— Давай, Мэй! — позвал Шелли, радуясь как мальчишка, — присоединяйся к нам!

Прикрыв рукой глаза от солнца, я посмотрела на него. Картинка жизни и жизнелюбия, широко скалящаяся. Я слабо улыбнулась. Он захлопал в ладоши. Я покачала головой, нагнулась, и, нежно подняв волан с земли, бросила его в сторону Шелли.

Полидори откинулся на подушки, чмокая губами.

— Как насчет вашей истории о привидениях, Мэри? У меня есть прекрасная идея женщины с чсреповидным лицом, так деформированным, потому что она наблюдала через замочную скважину, за что и пострадала, подобно Тому из Ковентри!

Байрон захохотал. Клер и Шелли забросили волан на территорию Полидори и бегали друг за другом вокруг пикника, в то время как доктор запрятал волан под подушку. Шелли украдкой поцеловал меня в щеку и погладил по плечам, а затем побежал за Клер.

— История о создании… — начала я, никто меня не слушал, все смеялись. Мой взор остановился на расщепленном надвое дереве. Сквозь его ветви светило солнце.

— Существо наполнилось болью и печалью, оно стремилось к отмщению… — Я откинулась на спину, слепо глядя в небеса, — оно охотится за своим создателем, за его семьей, за его друзьями, — я запнулась, — до самой могилы.

За веселым смехом я услышала треск гальванометра и увидела искорку молнии внутри алхимического оборудования. Я увидела работу большого двигателя, мучающегося бессонницей студента естественных наук, склонившегося над своим новым безобразным Адамом. Я видела первое сокращение плоти и болезненные желтые глаза — глаза, которые были мне знакомы, открылись.

Наверное, я произнесла в тот момент имя, пришедшее мне в голову — Франкенштейн…

Позже в том же месяце Шелли присоединился к Байрону в его путешествии по озеру через Кларенс, Шиллон и Уши — повторяя путь Руссо. Когда он вернулся в июле, мы вместе с ним отправились на юг к Монблану и попытались там воскресить нашу любовь 1814 года. Наедине с Шелли я была вновь счастлива в стране льда и снега. Я уже почти поверила, что наше Существо никогда не существовало.

Затем начались смерти. Через несколько недель после той ночи в Диодати из Серпинтайна выловили разбухший труп. Это был труп его жены Хэрриет. Это позволило нам с Шелли пожениться 30 декабря того же года, но шок от ее внезапной смерти оказал серьезное влияние на его здоровье. Сердечная болезнь.

Каждый из нас, из тех, кто был в ту ночь на вилле, оказались привлеченными к ужасным темам, которые поднимались в ту судьбоносную ночь. Байрон написал свою повесть «Вампир», которую он в качестве приложения включил в «Мазепу». Полидори назвал своего персонажа лордом Рутвином, псевдонимом леди Кэролайн Лэмб для Байрона. Я со своим мужем трудилась над нашим Созданием, когда оно было закончено, я почувствовала, что мы написали завет, признание. Как и творение Байрона, «Прометей освобожденный» был символом и знаком для человечества своей судьбы и силы. Но после «Франкенштейна» начался настоящий кошмар.

Меня первую постигла трагедия.

В сентябре 1818 я родила девочку, на этот раз дочка выжила. Ее назвали Клара (в честь Клер) Эверина, коротко Кар. Шелли и я были на седьмом небе, но наша радость была недолгой. В Эсте девочка заболела лихорадкой. Шелли поспешил в Венецию за доктором, но было слишком поздно, и едва ей исполнился месяц, как она умерла.

Мною овладело отчаяние. Тем временем наши отношения с мужем ухудшились. Некоторые части его души теперь были закрыты для меня. Разбитый горем Шелли вошел в темный мир призраков, богов и гипнотизма, в надежде понять то, что я уже знала, но не могла сказать. Мне было больно видеть, как из-за постоянных припадков и наркотиков разрушается его здоровье, он не делал паузы для выздоровления.

2 июня 1819 года в Риме маленький бедный Вильям заболел в банях Лучча. Шелли и доктор Белл провели над малышом несколько бессонных ночей, но 7 июля он умер на руках своей матери.

Тогда все надежды на возможное счастье умерли. Был ли смысл в жизни, если четырехлетний мальчик был лишен счастья жить?

Следующим был Полидори. Бедный Полли-Долли. В 12 дня 27 августа 1821 года он был обнаружен своим слугой в квартире на Голден-сквер умершим при таинственных обстоятельствах. «Умер по воле господней» — гласил вердикт анатома.

Аллегра, дочь Клер от Байрона, была теперь под присмотром женского капуцинского монастыря под Равенной. Между ее родителями шли постоянные ссоры из-за опеки над ребенком, и верный Шелли стал терпеливым посредником — он привязался к девочке, как отец. Однажды ночью он увидел сон, в котором Аллегра выходила из воды, хлопая в ладоши и зовя его по имени. Он проснулся и сказал абсолютно спокойно, что знает, что Аллегра скоро умрет. Его пророчество подтвердилось. Аллегре было только пять лет.

Клер в своем горе вновь стала наблюдать привидения. Отношения между нами становились все более натянутыми, и наконец мы обе осознали, что между нами лежит непреодолимая пропасть.

Шелли был совершенно разбит болезнью. Он говорил, что чувствует себя пораженным чумой, что разрушение пожирает его внутренности.

16 июня 1822 года, в самую годовщину той ночи я страдала от ужасной болезни. В течение 7 часов я лежала без сознания, все думали, что я точно умру, но это было бы слишком благожелательно по отношению ко мне.

В ту ночь он, наше Создание, взял третьего из моих детей, но все еще не был отмщен. Теперь Шелли употреблял очень много опия и подумывал о самоубийстве. У него были видения наводнения. Вода заполняла наш дом, качая на поверхности трупы наших детей. Клер тоже видела духов. То один, то другой постоянными криками будили весь дом.

Я все еще была на пороге смерти. 8 июля в 2 часа пополудни Шелли забрался на борт парусника, настояв на том, чтобы он и Вильям возвратились в Леричи, несмотря на настойчивые предупреждения о надвигающемся шторме. Шелли всегда был хорошим моряком, но не умел плавать. И несмотря на то, что несколько раз почти не утонул, отказывался учиться. Хранитель маяка сказал ему:

— Посмотри на воду — Дьявол замышляет шторм! — и действительно разыгрался бешеный шквал, гораздо сильнее, чем ожидали — такой же неистовый, как буря над Диодати.

Тело Шелли было найдено крестьянами на берегу между Масса и Виарежио. Они же и закопали его в песок. 15 дней спустя я и Байрон нашли это место и выкопали тело. Когда я посмотрела на лицо, которое любила, на это выражение, я поняла — мой муж, также как в том судьбоносном видении, был похоронен заживо.

Вследствие того, что таможенные правила не позволяли переправить тело домой, мы были обязаны кремировать останки Шелли прямо там. Второй раз в жизни я наблюдала горящий погребальный костер своего мужа, второй раз ветер развеял его прах.

Я поселилась в Кенти Штауне со своей семьей, писала какие-то вещи, но естественно, не публиковала.

Новость о греческой войне за независимость достигла Италии, и Байроном овладели мысли о своем собственном предназначении в этой жизни после безвременной смерти Шелли. Его мысли искали «достойный конец достойному существованию» — потеря друга заставила его думать о том, что он не должен покинуть этот мир, не совершив ничего для человечества, пытаясь показать, что поэт может быть также и солдатом. Он присоединился к грекам в их борьбе с турками, возглавив свою собственную бригаду вместе с Франческо Бруно, Тито и старым другом Трелони, борясь, как греческие герои, чьи статуи украшали Диодати.

Под Миссолонги в то время, когда артиллерия и гром ревели, напоминая Байрону о роковой штормовой ночи, Существо послало охваченному лихорадкой Байрону своих апостолов — 12 жирных пиявок, которые приблизили его кончину.

Байрон, Шелли, Полидори. Другие — Аллегра, маленький Вильям, Кар, выкидыш. Все мертвы.

Восемь лет спустя после «страшных историй» на вилле Диодати остались только Клер, которая не помнила ничего, и я, которая помнила все. Сейчас мне пятьдесят четыре, я прикована к постели, парализована, я умираю, но смерть желанна, она отделяет меня от моих любимых.

Это часть Его мести, но теперь он уже не может дольше удерживать меня в живых.

В смерти нет страха, и я снова присоединюсь к своим друзьям, мы вновь замкнем магический круг на нашем последнем сеансе. Это будет последняя глава в истории о привидениях, и все вместе мы вернем Монстра назад в землю.

Я слышу царапанье за окном.

Он приходит, но я готова. Другие пытались убежать от Него, скрыться от своих страхов.

Нет, ты должен дождаться своего страха и посмотреть ему в лицо. Только в этом случае он может быть окончательно побежден.

Царапанье становится громче.

Шторы колышутся.

Я слышу гром.

Я не боюсь привидений. Я не боюсь сумасшествия. Я не боюсь штормовых ночей, не боюсь кошмара, не боюсь темноты. Приди ко мне, Существо, я не боюсь.

Я не боюсь.

Оглавление

Стивен Волк Готика

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg