«Тёмный набег»

Тёмный набег (fb2) - Тёмный набег [litres] (Дозор - 2) 682K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Руслан Викторович Мельников

Руслан Мельников Тёмный набег

Глава 1

Они сидели друг против друга в тесной монашеской келье. Молчали…

Всеволод сам выбрал келью понадёжнее. Окошко здесь махонькое: ни волкодлак, ни человек наружу не выберется. Дверь крепкая, замок надёжный, запираемый с двух сторон. И ключ от замка нашёлся: висел на гвоздике, вбитом в прочный деревянный косяк. Бросили прежние хозяева ключик-то. Без надобности он им оказался.

Раньше здесь уединялись монахи для спокойного молитвословия и краткого отдыха. Теперь уединение требовалось для другого.

Как только чернила ночи пролились на закатный костёр, изрядно притушив багровые отсветы на горизонте, Всеволод запер келью. Теперь они с Эржебетт — по эту сторону двери, а весь прочий мир остался по другую. Тяжёлый ключ Всеволод повесил на пояс. Так оно лучше будет. Так без его ведома Эржебетт келью не покинет. Да и сам Всеволод уходить отсюда пока не собирался.

Дружинникам было позволено беспокоить его лишь в одном случае: если под монастырскими стенами появится нечисть, и если дело дойдёт до битвы. Тогда со звонницы грянет колокол. И только тогда Всеволод отопрёт дверь. Для того, чтобы выйдя, сразу запереть её снова. Снаружи.

Если твари попрут в атаку, придётся оставить Эржебетт под замком одну, тут уж ничего не поделаешь. Пережидать штурм в монашеской келье воеводе никак не гоже, но до тех пор…

Впрочем, до тех пор всё должно разрешиться.

Нечисть не полезет к людям, пока на небе багровеют последние отблески заката. А после заката… Тоже ведь нужно время. Пока ещё упыри повыбираются из дневных убежищ и лёжек (а вблизи монастыря укромных мест, которые подошли бы тёмным тварям, вроде бы, не наблюдается), пока подступят к монастырским стенам… К тому времени час зверя, первый час тьмы, которому не в силах противиться ни один волкодлак, уже минует.

И Эржебетт к тому времени либо оборотится, либо нет.

И всё с ней станет ясно.

Закат угасал стремительно. Скудный свет почти не попадал в махонькое окошко. Тьма в келье сгущалась. В воздухе висела гнетущая тишина.

Всеволод молча расставил на голом каменном полу толстые свечи — восковые и сальные, вынутые из ящиков под узким и жёстким монашеским ложем. Не торопясь, запалил каждую. Свечей в келье было много — целая охапка, так что жалеть их ни к чему.

Замерцали огоньки. Один, второй, третий…

Огонь сейчас требовался не для согрева и уж, конечно, не для того, чтобы обезопасить себя: от волкодлака следовало отгораживаться костром побольше — во всю келью. Но тогда обоим верная смерть — изжарятся заживо. Свет Всеволоду тоже был не очень-то и нужен: тренированные глаза лучшего воина Сторожи хорошо видели во мраке.

Как, впрочем, и глаза оборотня.

Если в келье всё-таки есть оборотень.

Но вот если Эржебетт — не проклятая тварь тёмного обиталища, надевшая человеческую личину, то огонь необходим. Ей — прежде всего. Если Эржебетт — это всего лишь Эржебетт, пусть темнота не пугает девчонку.

И ещё… Говорить сейчас трудно. Да и не понимает Эржебетт его речи. А огонь — штука такая. Особенная. Огонь позволяет общаться без слов. Достаточно просто быть вместе и смотреть друг на друга через пляшущие язычки пламени.

Когда горит огонь, быть вместе с тем, кого не знаешь до конца — легче и спокойнее.

И ждать неизвестного с огнём — проще и… И уютнее, что ли.

Всеволод молчал и смотрел. На горящие свечи, на юницу за свечами…

Ну что, Эржебетт, давай подождём послезакатного часа? Давай посмотрим, кто ты есть на самом деле. Давай докажем недоверчивому тевтону и прочим, что опасаться тебя не надо. Только и ты уж, будь добра, в зверя не обращайся.

Иначе.

Тебя.

Придётся.

Убить.

Всеволод не шевелился. Его глаза, не отрываясь, смотрели на девушку и два обнажённых клинка с серебряной отделкой были направлены в её сторону. Эржебетт чуть всхлипывала.

Придётся… убить…

— Ты того… не обижайся, — наконец, выдавил из себя Всеволод. — Пойми, голуба, должен я тебя постеречь. Сейчас — должен. Эту ночь. Чтобы потом, чтобы после…

Сбился. Разозлился. Ну, какой она волкодлак, в самом-то деле! А каким он, собственно, должен быть? До наступления ночи — каким? О степной ведьме-половчанке, которая по ту сторону Карпат загрызла его дружинников, тоже ведь ничего такого не подумаешь. Пока не набросится. Всеволод вздохнул. Скорей бы уж этот треклятый час зверя проходил, что ли. Скорей бы уж или так, или этак. Всё лучше, чем мучаться неизвестностью.

Эржебетт, разумеется, ничего не ответила, не попыталась даже. Лишь заглядывала в глаза, да часто-часто кивала. И бормотала что-то невнятное, нечленораздельное.

Эх ты, блажная-немая!

По девичьему лицу текли слёзы.

Плакали горящие свечи.

Всеволод ещё что-то говорил — много и без особой нужны, по-русски, успокаивая то ли её, то ли себя. Непонятные для угорской девчонки слова и незримые свечные дымки уносились в узкое оконце кельи. Снаружи было темно и тихо.

Всеволод не отводил взгляда от испуганной отроковицы и не выпускал оружия из рук.

Должен постеречь. Этот час этой ночи — должен… А лучше — до утра. Чтоб уж наверняка, чтоб уж точно, чтоб никаких сомнений.

Свечи текли. Огоньки мерцали, бросая блики и тени на лицо напротив.

Лицо хлопало длиннющими ресницами.

Всеволод смотрел. И в напряжённой сосредоточенности явственно видел теперь то, чего не заметил раньше. О чём смутно догадывался, но толком пока не разглядел. Теперь же было и время, и возможность. Вдосталь и того, и другого было, чтобы спокойно рассмотреть девчонку во всей…

Красе?

Именно так…

Ан нет, вовсе не дурнушка она, — вдруг отчётливо подумалось Всеволоду. Мысль эта — странная, неожиданная, будто вложенная извне, сразу потянула за собой другие мысли.

Она не то что не дурнушка, она была весьма даже привлекательна, эта Эржебетт. Особой, нераспустившейся, не раскрывшейся ещё до конца непорочной миловидностью. Неловкой, неиспорченной, наивной. Не зрелой женской красотой, а красотой юницы только-только формирующейся, но уже способной очаровывать. Скрытой такой, потаённой красотой, что не сразу и не каждому дано постичь. Но уж если дано — даже под мешковатой мужской одеждой — увидишь и не ошибёшься.

Впрочем, в ночи, при огнях, особенно при таких слабых, что пляшут на кончиках свечей, скрадывая недостатки и подчёркивая достоинства, наверное, любая молодка покажется красой-девицей. Или всё же не любая?

Всеволод уже не смотрел, а откровенно любовался. Пушистыми ресницами, огромными глазами, отражающими свечные блики… Тёмно-зелёные, кажись, глаза-то. Чёрно-зеленные даже. А прежде не обращал внимания как-то. Да, красива, девка. Особенно эти глаза…

Красива… А не потому ли он с самого начала так рьяно встал на её защиту?

Огоньки мерцали. Ожившие тени скользили по лицу девушки, рисуя причудливые образы.

Время шло. И его прошло уже немало, когда…

Миг!

Момент!

Мгновение!

Было мгновение, когда Всеволод вдруг с ужасом осознал — вот оно! Начинается! Обращение! Стремительное, невообразимое…

Глаза на миловидном почти детском девичьем личике ещё смаргивают влагу, а пухлые чувственные губки уже раздвигаются и изгибаются в чудовищном оскале. А всё потому, что за устами Эржебетт теперь не ровные белые зубки, а звериные клыки! Клыки топорщатся, растут, не помещаясь во рту.

Длинные рыжие локоны укорачиваются, темнеют. Грубеет кожа. Нежные щёки, на которых ещё поблёскивают дорожки от слёз, покрываются жёсткой шерстью. Лицо искажается, вытягивается, заостряется. По собачьи. По волчьи…

Бездонная зелень глаз обретает ядовитый оттенок, начинает светиться болотными огоньками.

А Всеволод всё смотрит в это лицо, в эту морду, в этот оскал, в эти горящие глаза. Смотрит ошеломлённый, поражённый, зачарованный, не веря, не в силах пошевелиться, не чувствуя ног и рук, не ощущая мечей в ладонях.

Прав! Всё-таки Конрад — прав! А сам он — ошибся! Страшно ошибся! Если Эржебетт сейчас же, сию минуту, не снести голову посеребрённой сталью… Если не исправить роковую ошибку…

«Тва-а-арь!»

Он заорал — дико и жутко. Приказывая телу повиноваться, рукам — наносить удары, а булату с серебром — рубить, рубить, рубить подлую…

«Тва-а-арь!»

Глава 2

Изо рта вырвался лишь слабый хрип. Пальцы будто увязли в густом меду, не желая сжимать рукоятки мечей. Рукам не доставало силы поднять клинки.

Неужто, обманули?! Околдовали?!

Конец?! Неужто?!

«Тва-а…»

В бессильной ярости, в безнадёжном отчаянии Всеволод вновь попытался совладать с собственным телом. Тело неловко дёрнулось. Кулём повалилось набок.

Всеволод едва не уткнулся лицом в горящие свечи.

И — очнулся. Пришёл в себя…

— …а-арь!

…от своего же выкрика.

Дыхание — жадное, шумное. Всеволод чувствовал себя рыбой, выброшенной на берег и часто-часто заглатывал воздух, пропахший свечным воском и салом.

Сердце — бешеное. Коло — тух-тух-тух-тух-тух! — билось, как копыта коня, скачущего во весь опор.

Задремал! Уснул! Разморённый теплом и покоем, убаюканный трепещущими огоньками, очарованный колдовской игрой теней.

За оплывшим свечным частоколом всё также сидит и испуганно хлопает глазищами Эржебетт. Прежняя, нисколько не изменившаяся. Девушка чуть подрагивала от страха. Да не чуть — сильно. Она дрожала всем телом. Крупной дрожью.

А ведь волкодлак, если уже он начал обращаться, назад так просто не перекинется. Значит, действительно…

Задремал… Уснул… Не мудрено. Долгие переходы, тревожные бессонные ночи, уставшее тело, утомлённый разум. Но сколько времени он был беззащитен перед оборотнем? Тьфу ты! Да какой там оборотень! Откуда?! Нет никакого оборотня. Пока нет, по крайней мере. Пока — только Эржебетт. И ничего иного. Пока…

Всеволод тряхнул головой, отгоняя морок.

Просто задремал, уснул. И кричал во сне. Просто привиделось что-то жуткое.

Но сейчас-то наваждение отступило. Исчезло.

— Как долго я спал, Эржебетт?

И снова в ответ лишь доверчиво распахнутая тёмная зелень глаз и молчаливое хлопанье ресниц. «Ну да, конечно, — не понимает по-русски, — вспомнил Всеволод. — А если бы и понимала — сказать-то всё равно ничего не может».

Интересно, миновал ли уже послезакатный час или страшный сон длился считанные минуты? Или даже секунды? Сколько времени он проспал? Всеволод прислушался. Снаружи — тихо. На звоннице дозорные не бьют тревогу, не доносится с монастырского подворья шум битвы, не кричат люди и не завывает упыриное отродье.

А здесь, в тесной монашеской келье по-прежнему сидят друг против друга двое. Сидят и всё ещё ждут чего-то. Человек с двумя мечами. Опытный воин обученный сражаться с порождением тёмного обиталища. И ещё… Кто-то… Дрожащая девица. Тоже — человек. Наверное… Скорее всего…

Эржебетт вела себя как человек. Как обычная перепуганная вусмерть девчонка. Разве что не плакала больше: дорожки слёз на щеках уже высохли.

Но час зверя? Истёк? Или рано ещё? Всеволод многое отдал бы, чтобы выяснить это наверняка. Сейчас, сразу.

Он глянул в окно. Темно. Тучи. Ни луны, ни звёзд не видать. Глянул на свечи. Тоже — трудно понять. Всеволод не знал, как быстро горят эти монастырские свечи, но сгорели они основательно. Восковых слёз натекло на камень изрядно.

Натекло… Истёк?…

Наверное ж, истёк вместе с ними и роковой час. А не весь — так большая его половина. А если что и оставалось ещё — то, может, самая малость.

Эржебетт шевельнулась.

Простонала — вопросительно. Просительно.

— А-а-а?

Страшно, ей должно быть. Ещё бы не страшно! Щемящая жалость к беззащитной, бессловесной, без роду — без племени юнице вдруг сжала грудь Всеволода. Сжала, скрутила, да так, что…

— Не нужно бояться, — стараясь, чтоб голос звучал ласково и успокаивающе, проговорил он. — Ничего не нужно бояться!

Поняла? Нет?

Сказанных слов — нет. Их смысл — да.

Уста Эржебетт дрогнули. Девушка улыбнулась — самыми уголками рта. Всхлипнула. Да, снова плачет…

Сдвинулась с места. Не отводя от Всеволода молящих глаз, поползла к нему на четвереньках. Плакала и ползла. Обползала одни свечи, валила другие.

Волкодлак преодолел бы это расстояние в один прыжок. В полпрыжка. А она всё ползла. Как рабыня к ложу господина. Как собака к сапогу хозяина.

Эржебетт тронула его ноги.

Придвинулась. Ближе.

Ещё ближе.

— А-а-а? — всё с той же мольбой в голосе.

Молит о защите, покровительстве и благосклонности? Ох, до чего же жутко ей сейчас! До чего же сильно должна пугать ночь бедняжку, пережившую встречу с волкодлаком и чудом спасшуюся от упыринного воинства.

— Ты в безопасности, Эржебетт, — уверял Всеволод.

Если не вздумаешь обращаться в нечисть…

— Самое страшное — позади, — говорил он ей.

Если уже ушёл в небытие послезакатный час.

— И всё будет хорошо, — обещал Всеволод.

Если они доживут до утра. Оба, а не один из двоих.

— Всё скоро кончится, — пророчествовал он.

Так кончится или иначе. Но — должно закончиться.

И — скорей бы!

А ещё…

«Красива! До чего же она всё-таки красива!» — опять не отпускала его такая навязчивая и такая неуместная в сложившихся обстоятельствах мысль. Или наоборот — вполне естественная мысль?

«И ведь не просто красива — а красива особой, пробуждающей дикую страсть, манящей, влекущей… жуть, как влекущей красотой».

Хотелось поступить с ней так, как испокон веков поступает мужчина с женщиной. Как господин с наложницей.

А Эржебетт всхлипывала и жалась к Всеволоду. Искала защиты, опоры, спасения. И дрожала, дрожала. От ужаса? Или… или уже нет?

— А-а-а?

— Ну, что с тобой, милая?!

Всеволод приобнял её. Не отпуская мечей.

Странные то были объятия. С этими дурацкими мечами Всеволод чувствовал себя сейчас до крайней степени глупо и неловко. Зачем он вообще их вытащил, эти серебрёные клинки? Зачем до сих пор держал перед собой и ею? Между собой и ею?

Эржебетт будто и не замечала обнажённого оружия. Она прижималась к нему, дрожала. Сильнее…

Успокоить! Как её успокоить?

А как успокоить себя? Свою плоть? Которая жаждет только одного — греховного и бесчестного по отношению к этой слабой беззащитной девчонке.

Бьющееся в руках тело, хлюпающий нос, уткнувшийся в серебрённую пластину наплечника.

— Всё хорошо, Эржебетт, слышишь? — бормотал Всеволод. — Всё хо-ро-шо.

Что можно сказать ещё, он не знал.

Эржебетт кивала. Она улыбалась ему. Счастливой и в то же время такой жалкой улыбкой. Снизу вверх на Всеволода смотрели глаза, полные слёз и благодарности. Тонкие девичьи руки отводили сталь обнажённых клинков. Она уже поняла или почувствовала, что мечи с серебряной насечкой ей больше не угрожают. Однако Эржебетт не отпускала Всеволода, не отползала. Наоборот — сейчас она цеплялась за него ещё крепче, ещё сильнее.

— Что? Что ты делаешь?

Она его целовала. Извивалась змеёй — перед ним, на нём, подле него, под ним и осыпала поцелуями… Лобызала губы и глаза. Посеребрённые шлем и брони, к которым без большой нужды не прикоснётся ни одна нечисть. Руки, ноги. Даже мечи целовала, выплёскивая в этих поцелуях всё своё «спасибо», всю благодарность, неведомо за что. Словно он и не сторожил её этой ночью с обнажённым оружием в руках. Словно не сторожил, а охранял.

Однако только поцелуями дело не ограничилось.

Упал и звякнул о каменный пол монашеской кельи шлем Всеволода. А руки Эржебетт уже рыскали торопливыми ящерками по доспехам, ища застёжки, ремни…

— Эржебетт, — прохрипел Всеволод.

А самому сдерживаться уже нет сил. Почти — нет.

— А-а! А-а! — теперь в голосе отроковицы не слышно мольбы и просьб. Теперь в нём — мягкая нежная настойчивость. И рвущаяся наружу страсть.

И чуть приоткрыты чувственные губы. И в бездонных затягивающих зелёных глазах — томная поволока.

Но… ведь…

— Сейчас не время, — не очень уверенно пробормотал Всеволод. — И монастырь — не место…

Пусть даже латинянский монастырь. Зачем осквернять? Хотя с другой стороны… Монастырь ведь уже осквернён упыриным воинством.

— А-а! А-а! — это уже стон. Нетерпеливый, жаждущий.

Эржебетт часто-часто кивала. Время… Место… Что ж, может быть, иного времени и места у них не будет. Так зачем же противиться древнему изначальному зову? Он же не снасильничал. Он не воспользовался. Не обманул. Тогда — зачем? А незачем! Нет никаких причин себя сдерживать.

Рыжие волосы разметались по серебрённым пластинам доспеха, запутались в кольцах брони. Безумная красота пробуждала безумное желание. Эржебетт была нема, но слов сейчас и не требовалось.

Всеволод отложил мечи. Под робкими и, в то же время, страстными объятиями, под настойчивыми ласками расстегнул и сбросил доспехи.

И вот тут-то Эржебетт оборотилась. Теперь уже не во сне — наяву. По-настоящему. Из несмышлёной юницы — в любвеобильную деву. И оба они — воин, приехавший в чужие края оборонять от нечисти чужую Сторожу, и немая отроковица, так и не ставшая в эту ночь нечистью, утонули в страсти.

Без остатка.

До рассвета.

До полного беспамятства.

Из дикого безумства нерастраченного за долгие годы воздержания и нежданно прорвавшегося любовного пыла Всеволод вынырнул не сразу и не вдруг. Очнулся опустошённый, обессиленный, исполненный сладкой истомы и смутных, неясных, но щемящее-приятных воспоминаний об уходящей ночи.

В его объятиях, тесно прижавшись к нему своим юным гибким и упругим телом, лежала притихшая, спокойная, умиротворённая и обнажённая Эржебетт. Угорская дева, переставшая отныне быть девой, походила сейчас на сонную, сытую кошку. Эржебетт блаженно улыбалась и, казалось, вот-вот замурчит.

Под ними было узкое монашеское ложе, ставшее в эту ночь ложем любви и едва вместившее мужчину и женщину, укрытых одним походным плащом. Впрочем, одним лишь ложем они не ограничивались: по келье валялись опрокинутые и погасшие свечи.

«Эк, покувыркались!» — в изумлении подумал Всеволод.

Ночь прошла спокойно. Упыри к монастырю так и не подступили. Колокол молчал. Дружинники не тревожили воеводу.

Наутро Конрад больше не убеждал Всеволода оставить Эржебетт. Глянув на лица русского воеводы и безвестной найдёнки, ставших любовниками, тевтон лишь неодобрительно покачал головой и сухо процедил сквозь зубы:

— Тебе говорить с магистром, русич…

— Поговорим, — бодро отозвался Всеволод.

И приказал:

— Выступаем.

До орденской Сторожи оставался один переход. Последний. Дневной. Безопасный.

Глава 3

Тевтонский замок — огромный, мрачный и величественный, возведённый из глыб тёмного базальта — занимал место, словно специально созданное для строительства укреплённого форпоста. Этот замок был гораздо больше прочих встречавшихся им на пути эрдейских цитаделей и походил, скорее, на невеликий, но хорошо укреплённый город.

На чёрный город. На чёрную крепость. Кастлнягро…

— Ну, прямо не Сторожа-Харагуул, а логово Эрлик-хана, — пробормотал Сагаадай.

— Чьё логово? — рассеянно спросил Всеволод, не расслышавший реплику степняка.

— Вы, урусы, называете его Чёрным Князем…

Зильбернен Тор запирал тесную горловину, на дне которой громоздились многочисленные каменные завалы. Это труднопроходимое ущелье соединяло холмистую, густо поросшую дремучими лесами долину, что вела в земли Семиградья, с обширным горным плато на дальней возвышенности.

Неприступные островерхие хребты, будто неровный зубчатый тын, опоясывали всё плато. Отвесные обледеневшие, теряющиеся в туманной мгле, зубья скал, казалось, вздымаются до самых небес. Лишь со стороны ущелья-горловины в сплошной скальной стене имелся широкий проход, через который ещё издали — с холмов, что повыше, и с обрывистых горных круч, человеку, обладающему хорошим зрением, можно было разглядеть, что сокрыто в каменном котле.

Всеволод на зрение не жаловался…

Стиснутая скалами, ровная, как доска и совершенно безжизненная — ни деревца, ни кустика, ни травинки — горная равнина по ту сторону ущелья являла собой унылое зрелище. Каменная пустошь — одно слово. Глаз цеплялся лишь за озеро овальной формы, поблёскивавшее в самом центре плато.

— Мёртвое озеро, — коротко бросил Конрад.

Мёртвое… Озёрная гладь холодно отражала солнечные лучи, и, судя по отсутствию растительности у берегов, вода эта, действительно, не давала жизни и не питала корни. А о том, что таилось в тёмных глубинах, не хотелось даже думать.

Всеволод вновь перевёл взгляд на орденскую крепость, поставленную в угорских землях. Замок возвышался аккурат на выходе из горловины. Тевтонская цитадель венчала собой скалистую гору с плоской от природы или стёсанной начисто трудами человека верхушкой. Тупой выступ этот, подобно стёршемуся гигантскому зубу, торчал весьма удачно, и крепость на его вершине могла успешно прикрывать путь в озёрный дол. Или, наоборот — дорогу от озера.

Привстав на стременах, Всеволод оглянулся назад.

Вообще-то в этих местах располагался не один только замок. По пути им попадались многочисленные предместья и деревеньки. Но в пустующих селениях и на заброшенных клочках отвоёванной у леса и некогда любовно возделываемой земли вооружённому отряду не встречался пока ни один человек. Да что там человек! В окрестных лесах не было слышно птиц и отсутствовали звериные следы.

Никаких признаков жизни! Нигде в округе! Только над стенами орденской Сторожи поднимается слабый дымок. Да под стенами можно различить едва заметное копошение. Значит, вся жизнь сосредоточена в крепости. Что ж, по крайней мере, Серебряные Врата ещё не пали под натиском нечисти. Уже неплохо.

Подъехали ближе. Рассмотрели больше.

Слева, почти к самому замку подступал отвесный обрыв. Скалу здесь будто ножом срезали. На дне пропасти темнела странная бесформенная куча. Даже не куча — этакая гора под горой. Похоже, из цитадели что-то сбрасывали вниз и притом в огромных количествах. Но вот что?

Ещё внизу, в стороне… далеко в стороне… Ага, это, видимо, кладбище. Точно… И на погосте — свежие могилки. Интересно, кто в них лежит? Тевтоны, павшие в боях с нечистью? Наверное. Кому ж ещё там быть-то?

С правой стороны, где склон замковой горы был достаточно пологим, вверх, к крепости, вилась змейкой дорога. По такой можно быстро загнать за стены и скот, и тележный обоз. И укрыться от внезапного нападения. И обрушится сверху в неожиданной вылазке — тоже можно.

Но вот что сразу бросилось в глаза: цитадель была защищена не от людей. Не только от людей. Или нет, не так… Не от людей в первую очередь. Об этом свидетельствовали колья и рогатки выставленные уже у самого подножия замковой горы и густо щетинившиеся дальше — по всей возвышенности.

Всеволод специально свернул с дороги — проверить. Так и есть: заострённые брёвна, палки, жерди и сучковатые ветки — всё из осины. О предназначении первой линии обороны гадать не приходится. Разбить, расчленить, развалить сплошной вал атакующих, запутать, отвести, отклонить от самых удобных подступов, задержать, приостановить штурм хоть ненадолго — в этом её главная задача.

Люди вообще-то редко идут на штурм хорошо укреплённой крепости вот так, стеной. Люди обычно выбирают лёгкие пути и уязвимые участки. А нечисть… Всеволод вспомнил оборону крепостных ворот Сибиу. Нечисть — идёт. Стеной. Сплошной.

Ехали дальше. Поднимались по замковой горе выше.

Всеволод обратил внимание на частые пятна копоти. За обочинами — на камнях, в проходах между защитными рогатками. И прямо под ногами — на дороге. Костры тут жгли, что ли?

Разномастные преграды, сбитые, связанные, сложенные и сплетённые из осины-дерева вперемежку с копотными пятнами тянулись до следующего укреплённого рубежа — до тына из осиновых же кольев.

Частокол был не маленький. Высотой этак в полтора-два человеческих роста, а кое-где и поболее будет. Толстые заострённые брёвна врыты глубоко в землю, привалены камнями и торчат под небольшим уклоном, нависая над головой. Колья — исцарапаны, искромсаны и будто насквозь пропитаны отвратительнейшим смрадом.

Знакомый запах. Так воняет дохлая нечисть и упыринная кровь.

Крепкие ворота тына (опять-таки — грубо струганная осина с несколькими дощатыми заплатами) под двускатной крышей — перекошены, выщерблены, приоткрыты. Будто вдавлены внутрь. Неподалёку от ворот зияет широкий пролом. Здесь и вовсе брёвна выворочены, раздвинуты и переломаны, будто тонкие сухие хворостинки.

Угрюмые тевтонские кнехты с осунувшимися лицами и красными от недосыпа глазами — всего человек пять в лёгких посеребрённых кольчужных рубашках и чёрных одеждах — латали брешь. Правили старые, а где уж нечего править — ставили новые колья. Ещё один кнехт с большой плетёной корзиной бродил неподалёку, высматривая что-то под ногами.

Вот нашёл. Остановился. Нагнулся. Подобрал.

Палка? Короткая, обломанная. Что-то блестит на конце. Свою находку кнехт сунул в корзину. Пошёл дальше. «Стрелы ищет, — догадался Всеволод. — Те, что ещё собрать не успели».

Орденские кнехты их не окликнули и не остановили. Глянули исподлобья, узнали Конрада, поклонились издали, да продолжили работу. Каждый занимался своим делом, к которому был приставлен. И каждый торопился закончить его поскорее. Ничем другим саксы-работники не интересовались. Будто и не приближался к замку чужой отряд из более чем сотни вооружённых всадников. Хотя что такое сотня с небольшим пришлых воинов для обитателей неприступной твердыни, привыкших иметь дело кое с чем посерьёзнее.

Всеволод всё же повернул коня к молчаливым тевтонским служкам — поговорить, расспросить.

Не вышло. Конрад остановил:

— Не отвлекай людей, русич. Их работа важнее пустопорожних разговоров. Чем больше они успеют сделать днём, тем легче всем нам будет ночью, когда нахтцереры пойдут на штурм.

Что ж, наверное, Конраду виднее. Всеволод пожал плечами и направил коня к воротам тына. По пути между поваленными брёвнами — там, где тень погуще — заметил чёрные маслянистые потёки. Упыриная кровь, ещё не слизнутая солнцем… Вот откуда вонь.

Но как оказалось, причина крылась не только в этом.

Гоня перед собой смрадную волну, из-за частокола выползала повозка. Такую не захочешь, а пропустишь. Всеволод посторонился. Придержали коней остальные.

Телега с высокими бортами проскрипела мимо. Рядом шагал, держа в руках вожжи, угрюмый возница в чёрной накидке, чёрным же и перепачканной.

В повозке места вознице не нашлось. Да и вряд ли у него была охота туда садиться. Там — мёртвые, изрубленные и исколотые упыри, там — обожжённая солнцем плоть нездешнего мира, там — чулком сползающая кожа и лопающиеся зловонные нарывы.

Длинные, неестественно длинные руки, уже истончённые и оплывшие в солнечных лучах, будто дохлые змеи невиданных размеров, свешивались через задний борт и волочились за повозкой. Обломанные, утратившие былую прочность когти бессильно загребали дорожную пыль. Из-под толстого дна — в щели между досок — обильно сочилось мерзкое, вязкое и липкое. Частая капель дёгтевого цвета отмечала путь повозки, дымилась на солнце и быстро истаивала. Жирные потёки испарялись буквально на глазах.

Старая измученная лошадь («Крестьянская кобылка, — отметил про себя Всеволод, — ей бы плуг по полю таскать, а не такое…») остановилась, косясь на всадников. Возница цыкнул, наподдал вожжами, понукая. Лошадь потянула зловонный груз дальше. Возница даже не взглянул на чужаков.

Повозка перевалила через обочину, съехала с дороги, подкатила к обрыву, подступавшему чуть ли под самый частокол. Остановилась на краю.

Кнехт сдёрнул крепление на правом борту, обращённом к пропасти. Отступил в сторонку.

Дерево грянуло оземь. И в тот же миг по грубо сбитым щелястым грязным доскам, словно по сходням, из телеги поползло, покатилось, посыпалось… С полдюжины дохлых упырей соскользнули из общей кучи вниз. На край обрыва с хлюпаньем упали оплывшие, облезшие, размякшие от солнца потемневшие тела. Целые и не очень. Посыпались отрубленные безволосые головы в уродливых наростах и нарывах, отсечённые гибкие когтистые руки, почти человеческие ноги и вовсе уж бесформенные куски, вяло сочащиеся чёрной слизью, испаряющейся буквально на глазах.

Возница достал из повозки длинный шест с крюком на конце и продолжал свой нелёгкий труд.

Толчок.

Первая мёртвая тварь полетела в пропасть.

Что ж, теперь понятно, откуда взялся тот странный завал под замковой горой. Перебитых во время ночных штурмов упырей тевтоны попросту сбрасывают с обрыва в одну смердящую кучу. Чтобы подальше смердело. А то ведь закапывать всю эту падаль — рук не хватит. Пропасть под орденской цитаделью, конечно, тоже не бездонная, но тут уж вся надежда на солнце. Светило этого мира должно растопить и расплавить плоть мира иного прежде, чем груда мёртвых тел поднимется до уровня замка. Пока, как видно, солнышко худо-бедно справлялось. День основательно притрамбовывал то, что накапливалось в Серебряных Воротах за ночь.

Глава 4

— Здесь, наверху, сильный ветер, — объяснил Конрад. — Ветер уносит запах нечистой мертвечины.

Да, ветер поддувал. Но и от телеги с разворошённым грузом тоже тянуло изрядно. Вонь у края обрыва стояла такая…

— Будто тумен мангусов здесь полёг, — поморщился Сагаадай.

— Ничего, — успокоил татарского юзбаши Конрад. — Похоже, вниз сбрасывают последнюю партию.

— Ну и нечего пялиться, — отчего-то вдруг озлившись буркнул Всеволод. Впрочем, понятно отчего. Как-то не очень радушно встречала их Закатная Сторожа. Все заняты делом, а к гостям, получается, и выйти некому. Ладно, если хозяева не встречают на пороге с хлебом-солью, придётся в чужой дом входить самим.

— Поехали дальше, — приказал Всеволод.

Кони вступили в покосившиеся ворота тына.

Сразу за частоколом обнаружился ров. Вырытый в земле, выбитый в скале и обложенный к тому же почерневшей глиной. Воды во рву не было. Да и зачем: вода и сама здесь не задержится и не задержит нечисть. Зато — полно пепла. Ветер развевал остывшую золу, поднимал серовато-белые вихрики, норовя бросить горсть-другую в глаза.

Судя по всему, ночью во рву бушевал огонь. А теперь здесь тоже трудятся безрадостные измождённые люди в чёрных одеждах, в повязках и капюшонах, прикрывающих лица и волосы от кружащей в воздухе невесомой пепельной пыли. Орденские служки чистили ров от золы и рассыпавшихся угольев, ровняли крутые края, намазывали новую глину взамен треснувшей и искрошившейся, укладывали сухой хворост, валежник, поленья и целые брёвна. Готовили новый костёр…

Эти тоже в разговоры вступать не спешили. Косились только. Кланялись между делом Конраду и работали, работали, работали без передыху. Что ж, после захода солнца их труд спасает жизни и окупается сторицей.

Возле рва стояли телеги, гружённые дровами. В упряжи всхрапывали от забивавшего ноздри пепла кряжистые тяжеловозы с разбитыми бабками. Понятное дело: боевых коней на такие работы не отправляют.

Уставшие коняги терпеливо ждали, чуть покачивая понурыми головами и слабо обмахиваясь хвостами. Дрова, по всей видимости, доставляли сюда из лесов у подножия замкового взгорья. А нелёгкая дорога туда-сюда, да вверх-вниз вымотает любую скотину.

По ту сторону рва высились замковые стены. Высокие, толстые, прочные, кое-где покрытые жирной копотью. Пятеро каменщиков — таких же мрачных и неразговорчивых кнехтов правили стены. Каменщики орудовали каменотёсными молотками и большими плоскими черпаками для раствора-замазки. Рядом стояла бадья с раствором.

Всеволод присмотрелся. Ах, вот оно что… Кнехты ставили на место, а где нужно — меняли на новые тёмные исцарапанные глыбы, выдранные из кладки. Не выбитые тараном или ядром камнемётного порока, а именно выдранные нечеловеческой силой и невообразимой крепости когтями. Особенно пострадала стена возле угловой башни. Там и кипела работа каменщиков.

Ещё Всеволод обратил внимание на то, что пространство между стеной и рвом непривычно, неразумно большое. А может, как раз наоборот: именно так — и разумно. Видимо, всё задумано с таким расчётом, чтобы от жара, идущего снизу, не потрескалась кладка. Вон — и утрамбованная, обложенная камнем насыпь на краю рва имеется. Вроде бы и вал, а вроде, и дополнительная защита крепости от огня.

По левую руку через ров перекинут широкий и массивный подъёмный мост. Здесь ров подходил к стенам ближе, чем в других местах. И насыпь-вал здесь обрывается ровно на ширину моста.

Прямо за мостом — ворота с опущенными решётками. Да уж, воротца! Из-за частокола их было не рассмотреть, но сейчас…

Всеволод подумал, что тевтонская твердыня, как это ни странно, в полной мере соответствует обоим своим названиям. Кастленягро. Зильбернен Тор…

Если смотреть издали — ну, чёрный замок он и есть чёрный замок. Стены и башни сложены из тёмных базальтовых глыб, изрядно к тому же закопчённых, так что цитадель резко выделяется на фоне далёких снежных вершин. Но вот если подъехать поближе, вплотную… Да, ворота здесь, действительно, серебряные. Среди сплошь тёмного камня это особенно сильно бросается в глаза.

То ли мост в поднятом положении надёжно прикрывал воротную арку от дыма и копоти. То ли немцы регулярно чистят врата, чтобы в полной мере использовать против нечисти губительную силу белого металла. Так или иначе, но толстые — в руку — кованные прутья воротных решёток поблёскивали сильнее, чем клинки Всеволода. Да, ошибиться невозможно: сталь с серебром. И серебра в той стали немало. Эх, была бы хоть одна такая решёточка у них в Сибиу!

Здесь их было целых две: одна на въезде в арку, вторая — на выезде. Обе — опущены. Мало того…

Через прутья внешней решётки видно: из стен и сводов воротной арки густо торчат посеребрённые крюки и штыри, вмурованные в камень. Да и вымощен въезд в замок оч-ч-чень хитро. Между ровными каменными плитами — частые отверстия. А в дырах тех неглубоко утоплены стальные колючки, и у каждой — по серебряной капле на конце. Видимо, где-то у привратной стражи имеется рычаг, который в случае опасности позволяет выдвинуть серебрённые зубья над камнем.

Ох, и неуютно будет упыриному отродью, даже если оно прорвётся сюда. Вот уж где земля поистине взгорит под ногами у нечисти!

Всеволод внимательнее присмотрелся к мосту, который поднимаясь, также становился частью ворот. Ну, конечно! В массивных, щедро смазанных дёгтем звеньях цепей угадывалась насечка белого металла. И на толстых, оббитых железными полосами боках моста — вон — шляпки серебряных гвоздиков, да штыри с посеребрёнными остриями. Вне всякого сомнения, изрядная толика серебра имеется и на наружной поверхности, обращённой сейчас ко рву.

По опущенному мосту можно было беспрепятственно проехать к воротной арке. Ну, а дальше что? С решётками-то как быть? Они ведь обе опущены, даром, что снаружи трудятся кнехты. Даже днём тевтонские братья блюдут осторожность. Пуганные видать, битые…

Всеволод поднял глаза. Наверняка, их отряд давно заметили со стен. Не могли не заметить, но поднимать решётки стража не торопится. Однако и мост тоже опущен. Гостям словно дают понять: подождите, мол, дела неотложные. Как покончим с ними — займёмся вами.

Ну-ну… Сначала зовут на помощь, а после…

Одно хорошо в этом неловком ожидании: можно не спеша рассмотреть грозную орденскую цитадель вблизи и во всех деталях.

Стены и надвратные башни крепости нависали над головой, подобно сказочному чудищу-великану, воздевшему для удара каменные лапы. Боязно вообще-то было стоять под такими.

Сверху косо, под разными углами, на пришлых всадников смотрели частые бойницы. Что и кто за ними — не разглядишь, но из таких укрытий можно бить стрелой и на дальние дистанции, а можно поражать противника, приблизившегося вплотную, уже под самыми стенами. И копья тоже метать можно. И варом шпарить и смолью жечь…

Судя по чёрным жирным полосам-потёкам, хорошо различимым даже на закопчённом базальте, защитники крепости, действительно, опрокинули вниз не один котёл чего-то жгучего-горючего.

Но ещё больше внимания привлекали стальные шипы под бойницами и каменными зубцами боевых площадок. Шипы торчали густо и грозно, образовывая у верхней кромке стен, возле самых заборал непролазные заграждения. Они напоминали когтистые пальцы, выступавшие из кладки и загнутые вниз. Эти стальные когти, видимо, опоясывали поверху практически всю внешнюю стену. Причём — и Всеволод уже не ничуть тому не удивлялся — острия всаженных в камень колючек явственно поблёскивали серебром.

Поневоле вспомнился простенький острог русской Сторожи, затерянный среди глухих лесов и топких болот между Черниговом и Брянском. Там тоже хранят границу обиталищ, но ничего подобного там нет и в помине. Есть только добротный осиновый тын на валу с крепкими из осины же выструганными воротами — вот и вся крепость. В русской Стороже больше привыкли надеяться на посеребрённые клинки.

Тут же…

Камень с белым металлом тут.

Ох, богато живут тевтоны, если даже на стены серебро лепят. В своё время взяли, небось, немало дани с окрестных земель. И брали, видать, белым металлом. Или это не дань была, а плата за сторожную службу?

Замок не подавал признаков жизни. Стражи на стенах — не видно и не слышно. Только стучат топоры там, где молчаливые кнехты чинят пролом в частоколе, трещит укладываемый в ров хворост, возятся у стены каменщики, да скрипит возвращающаяся от обрыва смрадная повозка. Но то всё снаружи, по эту сторону Серебряных Врат. А внутри? А по ту?

«Да что они, в самом деле?!» — Всеволод нахмурился. Совсем уж негоже ведут себя негостеприимные орденские братья. Этак ведь и обидеться можно. И коней назад повернуть от запертых ворот. Хотя…

Хотя ехать-то по большому счёту, уже некуда. И до темноты надёжного убежища поблизости не найти. Но от этого лишь множилась злость и раздражение.

Бу-у-ум-м-м-м!

Словно в ответ на невысказанные мысли — за стеной вдруг ударил колокол. Безрадостно и уныло. Один-единственный раз.

Долгий вибрирующий звук тяжело поплыл над окрестностями, будто отлетающая душа, обременённая бесчисленными грехами.

Кнехты, трудившиеся под замковыми стенами, ненадолго прервали работу. Перекрестились. И — продолжили.

В бойнице над воротами, вроде бы, мелькнуло чьё-то лицо. А может, показалось. М-да, мрачное всё-таки местечко! Всеволод невольно передёрнул плечами. Повернулся к Конраду:

— Поторопил бы ты своих братьев, а? Покричи им, что ли, — пусть ворота откроют, в конце-то концов.

— Нельзя, — сакс ответил тихо, но твёрдо. Шлем свой Конрад держал в руке, ликом был скорбен, в глазах посла застыла печаль.

Рыцарь тоже перекрестился. Вздохнул:

— Сейчас — нельзя. Ни кричать нельзя, ни торопить. В замке отпевают павших братьев. Слышал колокол?

Колокол Всеволод слышал. Но…

— Но нам-то что теперь делать?

— Ждать. Магистра уже должны были известить о нашем прибытии. Но, наверное, мастер Бернгард, по какой-то причине не может покинуть замковую часовню до конца службы. А без его приказа ворот не откроют.

— Понятно.

Всеволод досадливо крякнул: эх, не в добрый час они прибыли. Но раз уж такое дело, действительно, придётся подождать: как ни крути, а прощание с павшими соратниками не менее важно, чем встреча новых союзников.

Ждали они, впрочем, недолго.

— Wer?! — каркнул со стен невидимый страж.

— Ишь, спрашивает, кто такие, — скривился татарский юзбаши. — Будто сам не видит.

Не всякий степняк понимает немецкую речь, но Сагаадай, как и Всеволод, вёл свою дружину на помощь к тевтонам, а значит, должен был понимать.

Конрад выехал вперёд. Завёл коня на мост. Поднял голову, давая дозорному возможность осмотреть себя.

— Я — Конрад фон Рихтен, посланник мастера Бернгарда, — громко выкрикнул рыцарь.

— Кого ты привёл с собой, брат Конрад? — спросили сверху.

— Со мной едут русы, в земли которых я был отправлен за подмогой, примкнувшие к нам в дороге татары и шекелисы с Брец-перевала. Русичи и татары — носители серебряного оружия и хранители границы между мирами. Все обучены бою с нечистью. Шекелисы тоже изъявили желание вместе с нами защищать Серебряные Врата.

После недолгой паузы со стены ответили:

— Проезжай, брат Конрад. И пусть твои спутники следуют за тобой.

Звякнули цепи. Заскрипели вороты. Медленно поползли вверх тяжёлые, поблёскивающие серебром решётки. Сначала одна, затем вторая. Копыта коней глухо простучали по настилу моста и вступили на плиты воротной арки. Звонкое эхо, выбитое подковами, заметалось под каменными сводами.

Всадники миновали ворота…

Глава 5

Ну, точно — не замок, а целый городок! Внутренний двор крепости был достаточно просторным, так что сотня с лишним верховых въехала туда без стеснения. Но вот расположиться вместе, единым отрядом оказалось не так-то просто. Поставленные сразу за внешними стенами каменные строения хитро расчленяли и дробили пространство на несколько путаных проходов, где русичам, татарам и шекелисам поневоле пришлось рассредоточиваться.

Всеволод огляделся с седла. Умно. Очень умно. На таком поле брани и с невеликим отрядом можно выстоять против целой армии.

Справа и слева, спереди и сзади сгрудились в беспорядке, устроенном однако с явным умыслом и точным расчётом, конюшни, склады, кузни, оружейни, прочие хозяйственные постройки, жилые помещения для слуг, казармы кнехтов… Одни соединены друг с другом впритык, другие стоят поодиночке, вразброс. И всюду, куда ни глянь, — повороты, тупики, проёмы, лазы, ниши, щели, двери, бойницы. Из-за любого угла можно нанести смертельный удар. Из любого окна — пустить стрелу. Да и перегородить рогатками или телегой такие проходы — пара пустяков.

Этот, в общем-то, невеликий и незамысловатый лабиринт, непременно сбил бы с толку любого противника, ворвавшегося в крепость, но ничего не ведающего о её внутреннем обустройстве. Лабиринт запутал бы, расколол, рассеял вражеские силы. Позволил бы защитникам выиграть время, перегруппироваться, нанести ответный удар.

Всеволод отметил также, что все крыши на замковом дворе крыты одним материалом. Осина. Осиновые брёвна, осиновые доски, осиновая дранка… Нечисть на такую кровлю без особой нужды не полезет, нечисть предпочтёт наступать тесными улочками. Зато людям с крыш отбиваться — милое дело! Каждый дом можно превратить в спасительный островок-башенку на котором сподручно держать оборону.

Было бы только кому сражаться.

Увы…

Тевтонская Сторожа выглядела обезлюдевшей. На замковых стенах — пусто. Да и под стенами тоже не так, чтоб очень густо. В домах — никого. Двери — нараспашку. Людей — раз, два и обчёлся. Там вон, вроде бы, мелькнул белый рыцарский плащ. А там — кольчуги и чёрные куртки кнехтов.

Да, у каждого — серебро на доспехах. Но мало… слишком мало народу. Непозволительно мало для такой огромной крепости. Перебили упыри почти всех уже, что ли? Но как тогда оставшийся гарнизон вообще ещё удерживает эту цитадель?

Конрад и Бранко первыми миновали застроенный внутренний двор. Остальные в тягостном молчании проследовали за ними.

Уткнулись в стену, огораживавшую центральную часть крепости. Сразу за внутренней стеной — тесно, буквально друг на друге — громоздились неприступные укрепления замка-в-замке, цитадели-в-цитадели, над которыми главенствовала круглая башня-донжон с тевтонским — чёрный крест на белом фоне — стягом, венчавшем островерхую крышу. Под донжоном ютилась замковая часовенка, которую нетрудно было распознать по латинянскому кресту над невысокой колокольней.

Понятно… Внутренняя крепостца, должная стать последним оплотом защитников Серебряных Врат, если упыриное воинство всё же пробьётся через замковый двор. Поверху этот детинец, как и внешние стены, густо щетинился серебрёнными шипами. Внутрь вели небольшие — всадник проедет, лишь опустив копьё и пригнув голову — ворота. Тяжёлые створки тоже — все в заточенных колючках из стали и белого металла. Серебро… опять серебро. Интересно, всё же, откуда его здесь столько-то!

Ворота детинца оказались чуть приотворёнными. Возле низкой арки стояли пятеро рыцарей. Измождённые, осунувшиеся, с запавшими и краснющими (сколько ж ночей не спали, бедолаги?) глазами. Без доспехов, с одними мечами на перевязях. В белых плащах с чёрными крестами по левому плечу.

Встречали, похоже…

Только невесёлая выходила встреча.

Двое тевтонов — перевязаны. Плечо. Бок… Повязки сильно кровят. Видимо, под ними выдраны изрядные куски плоти.

Ещё у одного отсутствовала кисть левой руки. Давно отсутствовал: культя, торчащая из закатанного рукава, уже зажила и затянулась. Отрубили руку? Оторвали? Откусили?..

Краем глаза Всеволод заметил, как Эржебетт, обряженная в мужские одежды и брони, старается укрыться за спинами дружинников. Боится девчонка? Не мудрено. Эти израненные и измученные рыцари больше походили на призраков, чем на живых людей.

Вперёд выступил однорукий. Худой, сухой, немолодой, с обильной сединой в клочковатой бороде. На поясе возле меча под обрубком левой руки у калечного рыцаря позвякивала увесистая связка ключей. По бледному лицу с воспалёнными глазами скользнула слабая немного растерянная и виноватая улыбка. Так улыбается уставший хозяин дорогим, но всё же не ко времени явившимся гостям.

Вот, наверное, и есть главный тевтон…

— Кто этот, без руки? — шёпотом поинтересовался Всеволод у Конрада, — Ваш старец-воевода? Магистр? Мастер?

— Нет, — так же тихо ответил посол. В голосе Конрада послышалась тревога. — Это не мастер Бернгард. Это кастелян замка. Брат Томас.

Однорукий подошёл ближе.

С приветственной речью тевтон, правда, не спешил. Задержав взгляд где-то за спиной Всеволода — то ли на шекелисском музыканте Раду, то ли на Эржебетт в ратной одежде — немец изумлённо сморгнул, потом — нахмурился. Будто мимолётная туча скользнула по лицу сакса. «Не нравится, что молодёжь в дружине?» — истолковал невысказанное недовольство Всеволод. Напрягся.

Впрочем, тень недовольства быстро рассеялась. Тевтон чуть склонил голову:

— Рад приветствовать тебя, брат Конрад, и твоих спутников. Мы давно ждём и неустанно молимся о благополучном завершении вашего нелёгкого пути по проклятым эрдейским землям.

Всеволод окинул взглядом свой вымотанный, поредевший отряд. Видимо, молились тевтоны, всё же, не очень усердно. Потери… Эх, слишком большие потери понесла его дружина. А уж о воинах Сагаадая и вовсе говорить не приходится. Да и ратники Золтона… Или в сложившихся обстоятельствах это и есть то самое благополучное завершение пути? Погибли не все, и — Слава Богу. И за то надо благодарить небеса. Всеволод покосился на культю замкового кастеляна. Может быть, очень даже может быть…

Конрад уже соскочил с коня. Тоже поклонился однорукому.

— И я рад видеть тебя, брат Томас. Но позволено ли мне будет узнать, где мастер Бернгард? Почему он не вышел встречать подмогу?

— Его нет, — коротко ответил однорукий рыцарь.

— Что?! — Конрад изменился в лице. — Он… он убит? Это его отпевали?!

— Господь с тобой, брат! — покалеченный тевтон в ужасе сотворил здоровой рукой крестное знамение. — Мастера Бернгарда просто нет сейчас в замке. Сегодня он вновь вывел за стены наших доблестных братьев, ибо нельзя…

Однорукий сглотнул и продолжил хрипло, сквозь зубы:

— … нельзя прощать злу сотворённое им. Нельзя давать покоя днём исчадиям тьмы, которые уничтожают добрых христиан ночью.

— Вылазка? — понимающе спросил Конрад.

— Вылазка, — кивнул Томас. — Большая вылазка. Братья выехали из замка поутру. Должны вернуться на закате.

— На закате? — нахмурился Конрад.

— Перед отъездом каждый дал обет искать и истреблять проклятых нахтцереров, покуда солнце не коснётся горизонта. Я тоже отправился бы с братьями, но рука… — Томас с сожалением глянул на левую культю, горестно вздохнул, — Меч-то я, слава Господу, держу по-прежнему крепко, и оборонять замковые стены могу не хуже других. Но в конных вылазках мастер Бернгард участвовать мне запретил. Говорит, повод должен лежать в крепкой длани, а не болтаться намотанным на огрызок предплечья.

Всеволод покосился на Сагаадая. Вот уж кто спокойно управился бы с лошадью вовсе без рук — одними только ногами. Но тевтонский рыцарь — это, конечно, не степной кочевник. Однорукий тевтон в седле, пожалуй, и в самом деле много не навоюет.

— Я, несколько раненых и немощных братьев, небольшая часть стрелков и кнехтов остались здесь, чтобы отдать последний долг павшим, приглядеть за замком и подготовить крепость к новому штурму, — продолжал калечный германец. — Но не будем об этом. Сейчас у нас милостью Божьей великая радость. Ты, брат Конрад, всё-таки привёл союзников Святого братства!

Закончив свою речь, Томас, наконец, повернулся к Всеволоду и Сагаадаю. Кастелян безошибочно распознал предводителей союзных дружин и приветствовал обоих сдержанным поклоном.

— Прошу простить за то, что заставил вас и ваших воинов ждать у ворот. В этом не было ни злого умысла, ни желания обидеть или оскорбить. Времена нынче неспокойные. А когда ночи опасны, то разумный человек и днём стережётся. Здешние разбойники — чёрные хайдуки, могут пожаловать к крепости и при солнечном свете. Да и одиночка-вервольф в человеческом обличье, того и гляди, проберётся незамеченным. Кто ж их знает — все ли они сбежали от кровопийц, или кружат ещё где-нибудь поблизости. Бережённого, как известно, Господь бережёт, а воинов мне мастер Бернгард оставил немного. Вот мы и опускаем решётки, даже когда за стеной ведутся работы. Потерять нескольких работников всё же не так страшно, как потерять весь замок…

Всеволод поморщился. Такая логика ему была не по душе. Хотя с другой стороны… В чём-то, наверное, однорукий рыцарь прав.

Томас, видимо, заметил неодобрение, промелькнувшее на лице гостя, но понял его по-своему. Поспешил заверить:

— Разумеется, нерадивый страж, не сообщивший мне о вашем появлении сразу, будет наказан со всей надлежащей строгостью.

Кастелян кивком указал в сторону, где, понурившись, стоял кнехт — маленький, худенький, невзрачный человечек с изуродованным лицом. На правой щеке кнехта выделялась рваная, не до конца ещё зажившая рана. Ни меч, ни копьё такую не оставят, а вот упыриный коготь — запросто.

— Не стоит, — поспешил заступиться за провинившегося стража Всеволод. — Мы не в обиде. Думаю, имелась уважительная причина, по которой этот воин не осмелились вас потревожить. Я слышал колокольный звон.

Тяжкий вздох.

— Ну, вообще-то… — кивнул Томас. — Знаете, вы прибыли в тот момент, когда мы прощались с братьями, погибшими в бою.

В воздухе повисла неловкая пауза. Упрёк — не упрёк. Извинение — не извинение.

— Не карайте своего стража, — ещё раз попросил Всеволод. — Пусть дальше несёт службу.

Кастелян пожал плечами:

— Как вам будет угодно. Вы — гость, причём, долгожданный гость. Вам решать.

Едва заметным движением руки Томас отпустил кнехта. Тот низко поклонился — и не понять, то ли кастеляну, то ли Всеволоду предназначался его поклон — после чего быстро и бесшумно удалился.

Томас сокрушённо покачал головой. Всё-таки радоваться великой радостию — той самой, которая милостию Божьей — у однорукого рыцаря нынче не получалось.

— Прошлой ночью снова был штурм, — тихо проговорил кастелян. — Пало три рыцаря. Брат Фридрих, брат Вильгельм, брат Яков…

— Брат Фридрих, брат Вильгельм, брат Яков, — эхом отозвался Конрад. — Я хорошо знал их. Все трое — доблестные воины и благочестивые христиане.

— Ещё погибло девять человек, — добавил Томас. — Верные оруженосцы, славные стрелки, бесстрашные кнехты…

— Девять… — также негромко повторил Конрад. Нахмурился. — Три и девять. Двенадцать. Слишком много.

— Проклятые нахтцереры едва не влезли на западную стену. Пришлось поджигать ров.

Некоторое время вновь царила тишина. Затем Томас вздохнул:

— Отбивать атаки всё труднее. Нечисти становится больше, а людей остаётся меньше. Те же, кто ещё жив, валятся с ног от ран и усталости. Ночью — битвы. Днём — вылазки, похороны погибших и изматывающая работа. Не спим, случается, целыми сутками.

— Теперь будет легче, брат Томас, — Конрад кивнул назад, на запылённых молчаливых всадников. — Подмога пришла.

— Да, конечно, подмога… — однорукий рыцарь поднял глаза. — Легче… будет легче…

В глазах тевтонского кастеляна стояла беспросветная тоска. Его криво изогнутые губы уже мало походили на радушную улыбку. На гримасу отчаяния — больше. Похоже, брату Томасу, не очень верилось, что подмога из сотни с небольшим всадников способна что-либо изменить.

Глава 6

Рассёдланных лошадей поставили в пустующие конюшни, доверив заботам орденских конюхов. Русская дружина, татары и десяток угров с Золтаном во главе расположились в гарнизонных казармах под внешними стенами. Прежде, судя по всему, здесь было полно ратного люда. Теперь стало просторно и пусто, так что места хватило всем.

Всеволоду и Сагаадаю отвели покои в донжоне. Наверное, это было весьма почётно: внутренние помещения огромной башни и примыкавших к ней пристроек с многочисленными коридорами, переходами и лестницами занимали лишь братья-рыцари из орденской верхушки. Но почётом дело и ограничилось. Гостевые покои оказались унылы, безрадостны и, по большому счёту, не отличались от монастырских келий. Ну, разве что попросторнее малость.

Всеволод с любопытством оглядел выделенную ему комнатушку.

Да уж… Голые каменные стены, узкие жёсткие полати с парой истёртых медвежьих шкур, грубо сколоченные стол, массивная лавка. У стены — неподъёмный сундук с плоской крышкой, который тоже, по всей видимости, использовали здесь как лавку (внутри — лишь пыль, грязь, старая ветошь, да паутина). Узкое окно-бойница, через которую видно часть внешней западной стены, склон замковой горы и вход в ущелье, ведущее к Мёртвому озеру. Низенькая — чтобы войти, приходилось здорово гнуть спину — дверь с медным кольцом и массивным засовом. Ещё — подставка для свечей, да на стене — крюк под лампадку. Всё. Обстановка ещё проще и незамысловатее, чем в дружинной избе родной Сторожи. Хорошо, хоть пол — не голый, каменный, а крытый досками. Но и доски эти — старые рассохшиеся, с глубокими трещинами.

— Уж не обессудьте за наш скромный быт, — словно оправдываясь, развёл руками Томас, лично занимавшийся размещением гостей, — У нас все братья живут так. Мастер Бернгард — тоже. Мирские радости чужды воинам креста.

Что ж, на особую роскошь в крепости рыцарей-монахов Всеволод и не рассчитывал, но после изобилия серебра на воротах и стенах, подобный аскетизм оказался всё же несколько неожиданным. Хотя с другой стороны… Серебро — оно ж там для дела, не для красы.

— Всё в порядке, брат Томас, — кивнул Всеволод.

Сам-то он и под открытым небом, закутавшись в конскую попону, переможется без труда, но вот…

Осторожно, стараясь не выдать сокровенное ни словом, ни взглядом, Всеволод попросил обустроить в комнате ещё одно ложе. На немой вопрос в глазах кастеляна, пояснил:

— Для моего оруженосца. Он будет жить со мной.

Вообще-то не «он» — «она». За отрока-оруженосца Всеволод выдавал Эржебетт. Только брату Томасу об этом знать пока не обязательно. Неприятные объяснения Всеволод решил отложить на потом. Раз уж магистра в замке всё равно нет. Появится — с ним и будет разговор на эту тему, а до тех пор. Не в общую же казарму селить девчонку, в самом деле?

Томас ни о чём не расспрашивал. Распорядился выполнить просьбу гостя и удалился, сославшись на неотложные дела. Три кнехта притащили набитый соломой тюфяк, и ещё одну пару медвежьих шкур. Всё это бросили в угол — на пол. Для оруженосца, видимо, большего и не полагалось.

Сделав дело, двое кнехтов ушли сразу. Один отчего-то замешкался на пороге и задержался. Тот самый — с рваной щекой. Провинившийся стражник, которого Всеволод спас от наказания.

— Вы это… господин… — спасённый всё не уходил, неловко переминаясь с ноги на ногу. Пыхтел и краснел, будто совершил что-то недостойное, а теперь совестился.

От немца сильно несло чесноком. Надуманное средство против упырей, никчёмное совершенно, но многие на него всё же уповают, полагая, что хуже не будет.

— Ну… знаете… — бормотал кнехт.

— Что такое? — озадаченно спросил Всеволод. — Да говори же!

Кнехт огляделся по сторонам — как-то нехорошо, воровато даже. Потом — сказал, понизив голос:

— Спасибо, добрый господин, что заступились за меня перед братом кастеляном.

— А-а-а, это… Пустое, — рассеянно отмахнулся Всеволод.

— Да нет, не пустое вовсе, — не согласился тевтон. — Сказать, по чести, я ведь просто уснул на посту. Потому и не заметил вас сразу, и брата Томаса вовремя не предупредил. Если б разбираться стали — заставили бы клясться на Святом распятии и Библии. А тут уж не солжёшь. Вызнали бы, в общем, что к чему… — кнехт сбился, передёрнул плечами. — Знаете, за такое у нас спрос строгий…

Всеволод нахмурился. Вообще-то за такое и в его дружине по головке гладить не стали бы. Может, не стоило мешать Томасу? Пусть бы выпороли хорошенько нерадивого стража. Оно полезно. Впредь урок будет: не спи в дозоре сам и не подставляй других.

— За такое у нас казнить могут, а могут — и того хуже — выгнать за стены, на ночь глядя, — торопливо продолжал кнехт.

Ах, вот оно что! Не в порке, оказывается, дело. М-да, порядки в немецкой Стороже суровы. Впрочем, во время Набега, наверное, так и надо. Только так.

— А я ведь, почитай, двое суток не спал. Мы обычно днём по очереди отдыхаем, но сегодня — большая вылазка. Народу в замке осталось мало, работы — много. Вот и миновала меня та очередь. Ну, и сморило… Спал, покуда колокол в часовне не ударил. А как проснулся — вы уж под самыми воротами стоите. И хорошо, что вы. А если бы враг какой? Знаете, самому тошно. Злость на себя берёт! Знаю, что виновен, а брату кастеляну признаться страшно… Вот вам сказал и, вроде как, легче стало. Теперь — хотите губите, хотите — милуйте.

Переживал бедолага-кнехт. Искренне переживал и каялся. Поедом себя ел за слабость, недозволенную воину Сторожи. Но выслушивать его жалобы сейчас было недосуг.

— Ступай с миром, — сказал Всеволод. — Брату Томасу я тебя не выдам, но чтоб больше…

— Никогда! — обрадовано заверил кнехт. — Ни в коем случае! Веки вырву, а на посту не усну!

Незаживший шрам на лице делал его улыбку кривой, неприятной и пугающей. Словно не во весь рот улыбался тевтон, но ещё и во всю правую щёку — чуть не до уха.

— Ступай-ступай, — поторопил Всеволод.

Кнехт, однако, не уходил. Перестав вдруг улыбаться и посерьёзнев, немец тихо промолвил:

— Я ведь не только поблагодарить вас хочу, добрый господин. — Предупредить ещё…

Вот это уже было любопытно. Всеволод подошёл ближе.

— О чём?

Кнехт снова зыркнул по сторонам, убедился, что никто не подслушивает, и быстро-быстро зашептал — в самое ухо, обдав Всеволода густым чесночным запахом:

— Вообще-то у нас об этом говорить не принято… Но знаете, господин… вы бы того… дверь запирать на засов не забывайте… особенно если спать ложитесь… И оруженосцу своему тоже передайте…

Да, очень интересно это было!

— А в чём, собственно, дело? — спросил Всеволод.

— Так… — кнехт отвёл взгляд. — Всякое говорят… И разное бывает…

С этими словами тевтонский служка попытался выскользнуть за порог. Всеволод — не дал. Схватил странного советчика за рукав, быстро втянул обратно в комнату, запер дверь.

— Нет, погоди-погоди, мил человек. Раз уж начал, то, будь любезен, договаривай до конца. Рассказывай, давай, что тут у вас творится? От чего и от кого закрываться надобно?

— Да я и сам толком ничего не знаю, добрый господин, — оказавшись взаперти, нежданный доброхот стушевался, втянул голову в плечи, заозирался совсем уж затравлено. Видать, жалеет уже, что вообще полез со своими откровениями и предупреждениями. — И никто ничего не знает. Просто слухи ходят и…

— И?..

— Случается, люди в замке исчезают.

— Как это?

— То есть, не совсем исчезают. Потом-то их находят. Только…

— Ну?!

— Обескровленных совсем. Досуха высосанных. Будто нахтцерер какой постарался…

— Вот как? Тёмная тварь в крепости? — Всеволод внимательно смотрел на тевтона.

Тевтон же смотреть ему в глаза не хотел. Не похоже было, чтобы кнехт врал. Но… Что боялся — вот на это очень похоже.

— И часто у вас такое?

— Что? — непонимающе захлопал глазами немец. От страха бедняга стал совсем плохонько соображать. — Что — часто?

— Людей похищают и испивают?

— Нет-нет-нет, — зачастил кнехт. — Совсем нет. Вот в прошлом месяце одного нашли. И в позапрошлом — тоже. И у обоих — ни кровинки.

— А раньше? Было что-то подобное раньше?

— Ну, раньше-то, до Набега поселяне из комтурии поговаривали, будто в эрдейских землях нечисть объявилась и вокруг замка рыскает. Якобы из тех тварей, что ещё в давние языческие времена прошли через прорванную границу.

Глава 7

Дело становилось всё интереснее и интереснее.

— Поселяне, говоришь? — Всеволод в раздумье поскрёб затылок.

— Ага. У них тоже люди пропадали. Опять-таки по человечку в месяц. Но этих вовсе не находили, да и не искали, сказать по правде, особо. Исчезали-то и без того пропащие людишки. Никчёмные, о ком и не горевал никто сильно. Может, оттого селянам веры не было. Мало ли кто куда забрёл. Мало ли кто где сгинул. Но вот как округа опустела… В замке у нас, в общем, тогда началось.

— И как же этакое могло начаться в Стороже? — не мог взять в толк Всеволод.

— Ну… Слушок ходит, будто в начале Набега, ещё при первых штурмах какой-то нахтцерер через стену незамеченным проскользнул и с той поры таится в крепости. Его у нас так и называют: замковый нахтцерер, — заговорщицким тоном поведал кнехт. И — тут же виновато улыбнулся. — Ерунда, конечно. Трудно тёмной твари в замке утаиться. Да и жажда у ночного кровопийцы такая, что одним человеком в месяц он бы нипочём не обошёлся. Если уж прорвётся через стену, то хищничать будет каждую ночь, пока на сталь с серебром не напорется.

Да, действительно… Бред какой-то. Человек в месяц. Смешно! Никакой упырь не удовлетворится столь малой жертвой. У упыря — жажда… Жажда с большой буквицы. Упырю подавай свежую кровушку бочками. Еженощно подавай. И то мало будет…

— Но всё-таки, вы уж запирайтесь, добрый господин. На всякий случай.

Странное предупреждение. А ещё более странно, что ни Конрад, ни волох Бранко за всё время совместного путешествия ни разу о замковом кровопийце не обмолвились. Видимо, об ЭТОМ в тевтонской Стороже, и правда, говорить не принято.

— Кто-нибудь когда-нибудь встречал вашего замкового упыря? Видел его? — спросил Всеволод.

— Нет, господин. Я же говорю: слухи только… всего лишь слухи. Ну и… — собеседник запнулся, — и два трупа.

— Погоди, — прищурился Всеволод. — А ты сам-то видел эти обескровленные трупы? Своими глазами — видел?

Кнехт замялся, запунцовел:

— Я — нет. Но мне говорили… рассказывали… как будто видели… будто втайне их схоронили… будто…

— Значит всё же только слухи? Без трупов?

Кнехт поник, повесил голову.

— Ясно… — досадливо крякнул Всеволод.

Вот что делает с людьми страх и чрезмерное напряжение сил физических и духовных. Опасные слухи появляются там, где слишком много страха, где нервы — как натянутая тетива. И где есть хотя бы одна слабая душонка. Вроде этой вот. Или душа сильная, но истёршаяся, и со временем ставшая слабой. Всё-таки еженощные штурмы тёмных тварей способны, наверное, подтачивать и кремень-души. Если штурмы продолжаются без конца. И без надежды. Да, так всё и происходит. Набег порождает в ослабших человеческих душах страх. Страх рождает слухи, которые в свою очередь ещё сильнее размягчают крепость душ.

Опасная круговерть.

— Я просто хотел предупредить, добрый господин. Как лучше хотел…

Всеволод сдержанно поблагодарил кнехта. Кнехт поспешно выскользнул из комнаты.

Всеволод прикрыл за ушедшим дверь. Не из страха — из брезгливости. Пожалуй, всё-таки не следовало ему заступаться за этого…

А глаза уже осматривали дверь. А пальцы — ощупывали засов. А мысли…

«Хорошая дверь. Хороший засов. Плечом не высадишь. И даже если секирой… И упырю прогрызть такие толстые доски — не враз».

Тьфу ты! Всеволод оборвал течение мыслей, принимавших ненужное направление. Досадно стало на самого себя. Надо же! Заразился-таки россказнями перепуганного кнехта. Не было ведь ничего на самом деле! Потому Конрад с Бранко и не поведали в походе о замковом упыре. А если было, то…

«То что? Дым без огня?»

Ну, может, во время штурмов завалились куда-то со стен тела испитых упырями защитников. Ну, затерялись. Ну, не досчитались бедолаг. Ну, не нашли. Сразу. А нашли — после. Один раз. Второй. Вот и пошёл гулять опасный слушок.

«Хорошая дверь. Хороший засов…»

Что ж, хорошая дверь и хороший засов в этом не очень-то гостеприимном замка всё равно пригодятся. Не ему, нет — Эржебетт. За запертой дверью она будет чувствовать себя в безопасности. По крайней мере, до тех пор, пока не вернётся Бернгард и пока орденский старец-воевода не решит её судьбу.

Кстати, об Эржебетт… А где его дева-оруженосец спать-то будет? Не на полу же, в самом деле? Всеволод улыбнулся. Он был доволен: вот теперь мысли текли в верном направлении.

«Ладно, как-нибудь приспособимся, — подумал он.

Тихонько скрипнула притворённая дверь. Всеволод обернулся. Кто там ещё?

Ишь ты! Легка на помине!

В комнату заглядывала Эржебетт. Сзади стояли Сагаадай и Золтан.

— Вот, русич, принимай, — недовольно буркнул шекелис. — А то не совсем не своя девчонка. То прячется, то мычит и мечется. Тебя, вроде как, ищет. Ну, мы её и решили привести.

— А погляди-ка: нашла — и успокоилась сразу, — усмехнулся степняк.

Эржебетт тихонько вошла в комнату. Встала у стены неприметной мышкой, поближе к Всеволоду. И уходить отсюда уже, явно, не собиралась.

В самом деле, — нашла…

— Ну, привели — и привели, — пробурчал Всеволод, чувствуя, как наливается краской. — Молодцы. Спасибо. А теперь оставьте девчонку в покое.

«Нас с ней оставьте».

Дверь снова закрылась. Всеволод вздохнул.

— Ну, и что мне теперь с тобой делать?

Эржебетт улыбнулась ему заискивающе-обезоруживающей улыбкой. Кивнула то ли своим, то ли его невысказанным мыслям. А может, и его, и своим сразу.

И-эх! Всеволод махнул рукой:

— Давай обустраиваться, что ли…

Он придвинул к неподъёмному сундуку у стены тяжёлую лавку. Та оказалось почти вровень. Брошенные сверху тюфяк и шкуры вовсе сгладили неровности. Для него самого такое ложе маловато будет, да и не выдержит оно его — разъедется и развалиться. Но для Эржебетт… Всеволод скользнул взглядом по худенькой невысокой фигурке. Для неё сгодиться. Если отроковица свернётся калачиком на бочке, так и на одном сундуке поместится. А с лавкой — так и вовсе раздолье будет.

Неплохо, конечно, было бы всё это перетащить к его дощатым полатям: ну… чтобы вдвоём, вместе чтобы… Но дубовый, обитый железом сундук оказался слишком тяжёл. И к тому же, был вставлен в специальную нишу в полу и стене. Такой не выковырнуть и не дотянуть на другой конец комнаты. Вместе с Сагаадаем и Золтаном ещё можно было бы, наверное, попытаться. Но просить соратников обустраивать их совместное с девчонкой-найдёнышем ложе всё же не хотелось. Да и тевтоны, если узнают, не поймут, почему это воевода спит вместе со своим оруженосцем. Эржебетт ведь пока здесь за оруженосца. И бог весть, когда ещё выпадет удобный случай поговорить с местным старцем-воеводой о девчонке.

Поразмыслив немного, Всеволод решил подтащить к ложу Эржебетт и стол. Ему, как ни крути, надлежало стоять возле лавки. Так будет куда присесть и где перекусить на скорую руку, чтобы лишний раз не выводить Эржебетт к общему застолью на показ орденским братьям. Или оружие почистить, доспех поправить, одежду починить… Да мало ли дел можно переделать, сидючи по-человечески — на лавке да за столом. А поскольку единственная лавка теперь возле сундука пристроена… В общем, пришлось ещё повозиться: дубовый столище оказался тяжеленным, зараза, а из девчонки — какая помощница? Конечно, в одиночку тягал.

Стол встал малость кривовато, но всё же кое-как, со скрипом, уместился в простенок за ложем, сооружённым для Эржебетт. Одним краем упёрся в сундук — тот аж затрещал, родимый, другим — оцарапал неровную кладку стены.

Ну вот, теперь, можно сказать, и обустроились.

— Значит так… — Всеволод повернулся к девушке. Приказал по-немецки — авось, поймёт язык саксов: — Сиди здесь.

А чтоб лучше поняла — хлопнул ладонью по ложу-сундуку. Не удовлетворился. Подвёл, усадил.

— Без особой нужды и без моего слова из комнаты не выходи…

Указал на дверь, покачал головой: нет, мол, нельзя.

— … и никого не впускай.

Задвинул засов.

— Открывать будешь только мне.

Ткнул себя в грудь.

— Узнаешь меня просто. Я постучу… Вот так, запоминай…

Стукнул по доскам стола: быстро, три раза. И — снова — себя в грудь. И опять — в доску — скоро, трижды.

— Сначала постучу, потом — позову.

Указал на свой рот, на её уши.

— Услышишь стук и мой голос — тогда откроешь.

Дёрнул засов, отворил дверь.

— Ясно тебе?

Испуганное хлопанье ресниц.

— А-а-а…

— Ясно, спрашиваю?

Торопливый кивок.

Может, и ясно, может — нет.

— Ладно, — Всеволод хлопнул по сундуку. — Пока просто сиди здесь и жди. Я скоро. Осмотрюсь и вернусь.

Он вышел из комнаты, притворил дверь. Не успел отойти и на пару шагов, как за спиной скрежетнул запирающийся засов. Ага! Кажись, Эржебетт всё поняла правильно.

Глава 8

По распоряжению Томаса на замковой кухне, уже что-то стряпали. Много, в потребных случаю количествах: и гостей следовало попотчевать с дороги, и к возвращению здешнего старца-воеводы, которого тевтоны именовали мастером Бернгардом, подготовиться. А пока было время, Всеволод, Сагаадай и Золтан пожелали осмотреть тевтонскую цитадель.

— Крепость большая, — предупредил Томас. — До трапезы всю не обойти.

— Посмотрим, что успеем, — пожал плечами Всеволод, — Веди, брат Томас, показывай.

Первым делом поднялись на самую верхнюю точку замка — на смотровую площадку донжона. Здесь сильно дуло. Шумно билось на ветру огромное белое полотнище с чёрным крестом. Ветер яростно трепал одежды, норовил содрать шлемы и шапки.

Угрюмый страж — закутанный в чёрный плащ кнехт, по всей видимости, сменивший на посту нерадивого дозорного с рваной щекой, молча поклонился кастеляну. На плече стража висел сигнальный рог. Судя по размерам рога, издаваемый им звук достигнет ушей всякого, находящегося в замке и в окрестностях замковой горы. И в ближайших окрестностях, и в дальних — тоже.

Томас перехватил взгляд Всеволода, пояснил:

— В рог трубят, когда Серебряным Вратам угрожают тёмные твари. Если услышите его зов — знайте: скоро на стены полезут нахтцереры.

Кастелян подошёл к каменным зубцам на краю площадки. Продолжил:

— Нечисти по всей округе нынче развелось превеликое множество, и по ночам нахтцереры подступают со всех сторон. Но основанная их масса неизменно приходит во-о-он оттуда…

Здоровая рука Томаса указывала на безжизненное плато в конце извилистого ущелья-горловины.

С высоты донжона, поднимавшегося над замковой горой, далёкое озеро — правильный, слишком правильный овал, холодно поблёскивающий отражёнными солнечными лучами — видно было как на ладони.

— Мёртвое озеро, — с ненавистью процедил Томас. — А под ним — Проклятый Проход.

— За озером наблюдают даже днём? — спросил Всеволод.

— Да, и днём — тоже, — ответил провожатый. — Может быть, в этом и нет необходимости, но так всем нам спокойнее.

В общем-то, это было понятно.

— Но ночью?! — вдруг осенило Всеволода. — Ночью отсюда ведь озеро не видно!

Даже его, Всеволода, специально тренированные и привычные ко мраку глаза, вряд ли что различат в темноте на таком расстоянии.

— Не видно, — согласился кастелян.

— Как же вы узнаёте, что открывается Проход?

— Это не трудно, — вздохнул Томас, — Когда мёртвые воды разверзаются, озеро начинает светиться.

— Светится? — удивился Всеволод.

— Именно. Зеленоватым таким призрачным светом, как… — кастелян поморщился. — Ну, как большая болотная гнилушка, что ли…

С главной башни они спустились на стены. Прошлись по боевым площадкам верхних ярусов. Осмотрели вблизи серебрёные шипы, торчащие из каменной кладки. Стальные колючки с насечкой белого металла, прикрывавшие бойницы и заборала, казались препятствием непреодолимым. Увы, так только казалось.

— Натиск нахтцереров они не остановят, но всё же на время сдержат нечисть, — на ходу объяснял тевтон. — Если бы не эти шипы, возможно, тёмные твари уже захватили бы замок.

Кое-где над крепостными зубцами поднимались подвижные балки с деревянными клювами. Сооружения эти, напоминавшие гигантские виселицы и коромысла, позволяли, не повреждая защитных шипов, перекидывать за стену — прямо на головы штурмующих — массивные брёвна.

Брёвна уложены тут же — осиновые стволы, усеянные сучьями, гвоздями, крюками, прямыми и изогнутыми лезвиями. Топорщившиеся во все стороны острия опять-таки поблёскивали серебром. Можно себе представить, сколько тварей раздавит, изорвёт и исцарапает такая лесина, сброшенная вниз!

В проходах и галереях стояли, прислонённые к каменным зубцам, лёгкие переносные рогатки из сбитых и связанных воедино кольев — тоже, разумеется, струганных из осины.

— А это здесь зачем? — поинтересовался Всеволод.

— На том случай, если твари прорвутся, — ответил Томас. — Такими загородками можно быстро перекрыть захваченный участок стены, выиграть немного времени, перегруппировать силы, потом ударить снова и отбить укрепления.

Всеволод только покачал головой. Вновь отбить захваченные упырями стены будет непросто. Но, похоже, тевтоны старались предусмотреть всё. И, кто знает, быть может, лишь благодаря этой предусмотрительности Закатная Сторожа и выстояла до сих пор.

Шли дальше…

В специальных нишах у бойниц лежали целые охапки арбалетных стрел с серебряной насечкой. Наконечники у всех — широкие, плоские, топорщатся бритвено-заточенными краями. Такие острия рассчитаны не на пробитие брони, а исключительно на взрезание плоти. На некоторых наконечниках — глубокие зазубрины. Ох, не просто будет выдрать такую стрелу из раны. Да ещё добрая треть толстых коротких древков — струганы из осиновых веток. Для пущей, надо полагать, эффективности в бою против нечисти. Имелись, впрочем, и стрелы попроще — без серебра, без осины — зажигательные, с обычными железными наконечниками, обмотанными просмолённой, промасленной и ещё невесть чем пропитанной паклей.

Почти на каждом пролёте внешних крепостных стен чернели закопчённые котлы с густым вонючим варевом. Возле котлов — широкие наклонные желоба — разветвляющиеся, уходящие под заборало, и прикрытые снаружи решётками. По таким удобно поливать штурмующих варом. Или кипящим маслом. Или бурлящей смолью. Или расплавленным свинцом.

Однако ничего этого в котлах не было. Была тёмная жижа, по виду напоминавшая упыринную кровь и пахнувшая ненамного лучше. И что ещё более странно: ни под одним из чанов Всеволод не увидел ни дров, ни угольев. Похоже, котлы вовсе не разогревались кострами. Но какой тогда от них прок?

— Греческий огонь, — кивнул на котлы Томас. — Горючая смесь, которую не нужно греть и кипятить, как воду или смолу. Достаточно опустить в котёл горящий факел, и всё его содержимое воспламенится. Причём гореть будет сильно и долго. Когда мы льём этот жидкий огонь вниз, под стенами начинается ад. А очищающее пламя столь же губительно для тварей, порождённых тьмой, как и серебро.

Что ж, теперь понятно, откуда взялись жирные копотные потёки на стенах…

Показал им кастелян и многочисленные пороки, установленные на открытых башенных площадках. Большие, массивные, опутанные канатами и перевитые крепкими воловьими жилами… Одни походили на арбалеты сказочных великанов. Другие — на толстые руки, оплетённые тугими венами и поднятые к небесам. Третьи — на перетянутые верёвками деревянные ящики. Четвёртые — на гигантские пращи. Причём, добрая половина метательных машин располагалась на движущихся платформах, позволявших при помощи рычагов и воротов быстро разворачивать пороки.

— Баллиста… катапульта… мангонель… спрингалд… петрария[1]… — кивал на хитроумные сооружения кастелян.

Возле каждого башенного самострела высились аккуратные поленицы больших — с добрую рогатину — стрел и горки грубо отёсанных округлых каменных глыб. И те, и другие были обмотаны паклей и обмазаны зловонной жижей из котлов. Имелись, впрочем, и иные снаряды. Толстостенные пузатые горшки и пустотелые металлические ядра с торчащими из узких горлышек промасленными фитилями.

— Это всё — для дальнего огненного боя, — объяснил тевтон. — А там вон — запасы для ближнего…

Эти что ли? Всеволод подошёл, присмотрелся. М-да, запасы… Небольшие глиняные шары, ощетинившиеся иглами из посеребрённой стали. И шары железные, чуть приплюснутые, чем-то похожие на лампадки, покрытые тончайшими накладками из белого металла. И деревянные, но в железных обручах, трубки, набитые тёмным порошком вперемешку с мелко рубленой серебряной проволокой и опилками. Между серебрённых шипов глиняных шаров, из округлых металлических боков сплюснутых «лампад» и над косыми срезами трубок тоже торчали фитили. Диковинный арсенал был невелик, однако обращались с ним тевтоны с превеликой осторожностью.

Всеволод осторожно заглянул в одну из трубок.

— Что здесь за порошок, брат Томас?

— Особое огненное зелье, — охотно удовлетворил его любопытство однорукий рыцарь. — Перетёртые и смешанные друг с другом в определённых пропорциях уголь, селитра и сера. Секрет этой смеси мы узнали от сарацинских мудрецов.

— Она жжёт, как греческий огонь? — спросил Всеволод.

— Не только жжёт — разрывает в клочья любого, кто окажется рядом. И разбрасывает к тому же множество осколков.

— Громовые горшки и трубки, — неожиданно вмешался в разговор Сагаадай. Юзбаши одобрительно прицокнул языком. — Страшное оружие… Его используют ханьцы, огородившие свои земли большой стеной.

Всеволод недоумённо покосился на степняка, однако выспрашивать подробности не стал. Кочевники-татары побывали во многих странах, многое повидали и брали штурмом разные стены — и большие и малые. И если уж Сагаадай называет «громовые горшки и трубки» страшным оружием, значит, так оно и есть.

— А это что, Томас? — Золтана заинтересовал глиняный кувшинчик, одиноко стоявший в небольшом углублении между бойниц. Кувшин был закрыт, но шекелис уже успел снять крышку и заглянуть внутрь. Недоумённо поболтал содержимое, разочаровано протянул:

— Вода?

Всеволод не удержался — тоже глянул через плечо угра. И правда… Обычная водица. Самая, что ни на есть. Прозрачная. Невзрачная. Ни запаха, ни цвета…

— Будет лучше, если ты закроешь сосуд и поставишь его на место, — вежливо, но со скрытым раздражением произнёс Томас. — И я бы никому не рекомендовал пить эту «воду».

— А что так? — с вызовом усмехнулся Золтан. — Тоже страшное оружие? Яд?

Всеволод поспешил встать между горячим шекелисом и рассерженным тевтоном. Спросил сам — примирительно и заинтересованно:

— Брат Томас, в самом деле, что это?

— Жидкий lapis internalis, — недовольно ответил кастелян. — Раствор адского камня.[2]

— Адский камень? — нахмурился Всеволод. — Звучит зловеще.

— Всего лишь звучит. Это только слова. Алхимический язык. На самом деле, lapis — вещество, получаемое путём смешения лунного металла[3] с едкой водкой[4]. Lapis легко растворяется в воде, а вода, несущая в себе силу серебра, — наивернейшее средство против нахтцереров. Только людям тоже следует быть с ней осторожными. Адский камень оставляет на коже чёрные пятна — отсюда, собственно, и происходит столь пугающее название. Если же серебряный раствор попадёт в глаза, он разъест их и ослепит человека…

— А если раствор попадёт на упыря? — спросил Всеволод. Это его занимало больше. — Что тогда?

Кастелян хищно осклабился.

— Одна капля прожигает нахтцерера насквозь. Жаль, у нас мало серебряной воды: её непросто добывать. А то бы… — Томас мечтательно закатил глаза. — Эх, заполнить бы ею ров — и по ночам было бы куда как проще.

«Ну, прямо спасительная святая водица из адского камня», — недоверчиво подумал Всеволод. Вслух, однако, свою мысль он высказывать не стал. Подобные аналогии могли бы обидеть крестоносца.

Глава 9

Они обошли боевые площадки внешних и внутренних стен. Побывали в надвратных башнях. Покрутили рычаги нехитрого механизма, выдвигающего серебрённые шипы между каменных плит, которыми была вымощена воротная арка. Облазили сверху донизу весь донжон и добрую половину пристроек к главной башне, осмотрели замковую часовню.

Затем настал черёд многочисленных переходов, галерей и зал детинца, а также казарм и хозяйственных построек, расположенных на замковом дворе. Всё это, впрочем, смотрели уже наспех, вполглаза. Можно сказать, что и не смотрели вовсе. Томас отпирал замки, гости заглядывали в распахнутые двери. А порой и просто проходили мимо, стараясь лишь запомнить — хотя бы приблизительно — расположение помещений.

Внимание Всеволода привлекли небольшие вентиляционные окошки-отдушины, темнеющие под мощным фундаментом донжона. В глубокой нише, уходящей вниз, обнаружилась и подвальная дверь — тяжёлая, вся в железных полосах. Но не запертая.

— Мы можем взглянуть на нижние ярусы замка? — спросил Всеволод у провожатого.

Кастелян скривился как от зубной боли, и отмахнулся здоровой рукой:

— Вот уж где нет ничего интересного — уверяю вас. В подземельях сыро и грязно, а ходов — много. Только зря перепачкаемся и время потеряем. Ужин, наверное, уже готов. И солнце, вон к закату клониться. Скоро мастер Бернгард вернётся.

— И всё же я убедительно прошу показать нам подземелья… — Всеволод решил проявить настойчивость. — Мы должны знать крепость, за которую предстоит сражаться, всю — от верхних смотровых площадок до подвалов.

— Совершенно верно, — не преминул поддержать его Золтан. — Должны.

Татарский юзбаши молча, но глубокомысленно кивнул, соглашаясь со спутниками.

Томас неодобрительно качнул головой, но всё же вошёл в подземелье, пошарил в неглубокой нише у входа, вытащил оттуда факел. Что-то недовольно бормоча, не без труда запалил огонь от небольшого едва теплившегося бронзового светильника, стоявшего тут же, на треноге. Вслед за кастеляном под низкую притолоку поднырнули гости.

Куда-то вниз во влажную темноту уводила длинная, высеченная в камне лестница. Всеволод мимоходом отметил: выкрошенные, истёртые ступени укреплены разбухшими от влаги деревянными и ржавыми железными уголками. Сразу видать — старые ступенечки-то. Не просто старые — древние, ещё в незапамятные времена вырубленные в скальной породе.

Он и не заметил, как лестниц вдруг стало две, потом — четыре. То тут, то там, справа и слева появлялись ходы-ответвления. И ещё. И снова. Вскоре выяснилось, что под замковым двором скрыта целая подземная крепость, возможно, лишь самую малость уступающая по размерам той, что возведена сверху. А может, и не уступающая вовсе.

Томас, освещавший дорогу факелом, вёл их путанными извилистыми галереями, накручивая замысловатые петли по бесконечному лабиринту и опускаясь всё ниже, ниже… Они здесь были не одни. Один раз прошли мимо широкого коридора, где горели масляные светильники, а по стенам метались размытые людские тени. В другом проходе встретили двух кнехтов: первый — с факелом, второй — с мешком на плече. Кнехты почтительно расступились, давая дорогу.

Снова куда-то заглядывали, и мимо чего-то проходили, не заинтересовавшись. Всеволод вертел головой, стараясь запомнить пройденный путь, но уже после первой дюжины поворотов понял, что безнадёжно заплутал. Всё же он был более привычен к лесам — не к пещерам.

— У вас тут, брат Томас, прямо не замок, а стольный град, — шуткой Всеволод попытался разрядить обстановку. — Два града. Один верхний, другой нижний.

— Я предупреждал, что сразу осмотреть всю крепость не удастся, — пожал плечами тевтон.

Молчание…

— Кто проложил все эти ходы? — на этот раз тишины не выдержал Сагаадай. Татарин настороженно озирался вокруг, прислушиваясь к каждому звуку. Кочевнику, привыкшему к бескрайним степным просторам, тоже, наверное, было неуютно в подземном лабиринте.

— Большую часть пещер пробила вода ещё в те времена, когда здесь не было разлома-ущелья, ведущего с горного плато в низину, — ответил Томас. — Другая часть — древние каменоломни, которые впоследствии расширили воины первой Сторожи. А теперь вот мы приспособили подземелья под свои нужды. Задолго до Набега по приказу мастера Бернгарда здесь заготовлялись впрок припасы. Под землёй много специально оборудованных хранилищ, в которых годами не портится ни зерно, ни солонина, ни вяленая рыба, ни сушенное мясо. Благодаря предусмотрительности господина магистра, мы, в общем-то, и держимся до сих пор. Если бы ко всем нашим бедам добавился ещё и голод…

Кастелян не закончил фразы. Да и не нужно было. И так всё ясно.

Они шли дальше. Изредка гремели ключи, отворяя скрипучие двери на ржавых петлях. Шипящий факел касался кончиками пламени низких закопчённых сводов. Порой трепещущий на сквозняках огонь устраивал дикую пляску теней. Тени были густые, плотные.

«Вот где было бы раздолье упырям даже в полуденный час!» — невольно подумалось Всеволоду.

В нишах и трещинах по углам висела паутина, под ногами лежал крысиный помёт. Что-то недовольно попискивало в темноте. Потом исчезли следы и пауков, и крыс. Ниже забирались только люди.

Они прошли склады, схроны, амбары. Прошли каменный резервуар с булькающим родничком, — что-что, а смерть от жажды защитникам тевтонской Сторожи явно не грозила.

— Всё, — Томас остановился и опустил факел. — Здесь подземелье заканчивается. — Дальше пути нет.

Подсвеченное снизу лицо тевтона выглядело жутковато, словно неведомый горный дух, выступив из скалы, загородил дорогу чужеземцам.

Всеволод всё же обошёл кастеляна и сделал ещё несколько шагов вперёд — в темноту. Галерея тянулась куда-то прямо. Но справа… Он разглядел дверь. Точно! Массивная и, похоже, не запертая. Из-под двери выбивалась едва-едва различимая полоска света. Кто-то там был. Что-то там делали.

— Брат Томас, — позвал Всеволод. — А здесь у вас что?

Тевтон досадливо вздохнул. Чрезмерное любопытство гостей, кажется, не понравилось кастеляну. Ничего, переживёт. Надо же знать, чем кончаются замковые подземелья.

— Мы можем взглянуть, брат Томас? — Всеволод не собирался уходить.

Однорукий рыцарь молча подошёл к двери, толкнул. Открыл, показал…

Сначала в глаза бросился яркий ровный огонь в прикрытом тигле. Потом — тусклый — в подвешенном на стене масляном светильнике в другом углу. Затем Всеволод различил множество диковинных сосудов, мисочек и ступок — глиняных, медных, деревянных, стеклянных — в беспорядке расставленных по полу и полкам. Заметил широкий раструб в потолке. Там, в зияющей тьме гудело, как в дымоходе с хорошей тягой. Наверное, это и был дымоход. Или отдушина. Или и то, и другое вместе. Невидимая труба (или трубы?), искусно выведенная наружу сквозь скалы и толщу земли.

У дальней — вовсе неосвещённой стены — в неглубокой нише лежали прислонённые друг к другу то ли бочки, то ли короткие брёвна, прикрытые грязными тевтонскими плащами в чёрных крестах и чёрных пятнах. Посреди комнаты, между тиглем и светильником, под дымоходным проломом в потолке, стоял невысокий, но широкий и длинный дощатый стол, оббитый медью. Над столом тоже желтели отблески слабых огоньков. По всей видимости, это горела пара свечей в особых, прикрытых колпаками подсвечниках. Светить они сейчас могли только тем, кто сидел прямо перед ними.

Неверные факельные всполохи из галереи, тигль, светильник, свечи — всё это мешало Всеволоду прибегнуть к ночному зрению. А для зрения обычного такого освещения всё же не хватало. Едва-едва можно было разглядеть, что…

Над столом и свечами склонились две фигуры. Только одна обратила лицо к отворившейся двери. Седая клочковатая борода, седые косматые волосы. Белая накидка с чёрным крестом. Поверх накидки — прожжённый и перепачканный фартук. На руках — перчатки тонкой кожи. Старик кивнул Томасу и вновь отвернулся, погрузившись в неведомую работу.

Второй сакс, не отвлекаясь, совершал над столом однообразные ритмичные движения. Слышался свист воздуха, бульканье… Меха качает? Сифон какой-то?

Весь стол был заставлен большими и малыми ёмкостями, возле которых лежали инструменты непонятного предназначения. Блестящие, изогнутые, острые… То ли из палаческого арсенала, то ли из лекарского. И что-то ещё там лежало, на этом столе — что-то вытянутое, укрытое грязной рогожей, будто змеями оплетённое двумя трубками. Что именно — из-за спин тевтонов так сразу и не разобрать.

— Алхимическая лаборатория, — коротко объяснил кастелян, не переступая порога и старательно отводя пламя, языки которого уже тянулись внутрь — к раструбу на потолке. — С факелом сюда лучше не входить. От факельного огня слишком много искр и огненных брызг. Здесь это может быть опасно.

Алхимическая лаборатория? Всеволоду вспомнился раствор серебряной воды. Адского камня — если на языке алхимиков. Вот оно, значит, как! Вот, значит, откуда… Очень, очень интересно.

— Разве орденом поощряются алхимические изыскания? — осторожно спросил Всеволод.

— Во-первых, наша комтурия находится слишком далеко от Пруссии и орденского начальства, — сухо ответил Томас, — А, во-вторых, алхимия — это вовсе не богопротивное колдовство и магия, а полезные для благого дела знания и опыт. Без них мы бы не смогли восстановить давно утерянный рецепт греческого огня, не изготовили бы сарацинский порошок, не добыли бы lapis и не создали бы целебные бальзамы, которые быстро ставят на ноги раненых, лечат больных, бодрят здоровых и снимают усталость после бессонных ночей. И потом… Всё наше серебро…

Всеволод оторопел:

— Неужели, тоже алхимия?

Не дань с окрестных земель? Не плата за службу.

— Да-да-да, — трижды кивнул Томас. — Немало мудрецов бьётся над созданием философского камня, способного одарить человеческий род золотом. Но людям сейчас нужнее иной металл. Лунный. Белый.

— И вам удалось…

Всеволод аж сглотнул слюну.

— Удаётся понемногу, — уклончиво ответил проводник. — Обложить серебром все стены и башни замка мы пока не можем, но кое-что уже сделано. Да вы и сами видели.

Видели… Серебряные Врата. В самом, что ни на есть, прямом смысле — серебряные. И посеребрённые шипы на стенах они тоже видели.

Глава 10

Сагаадая больше интересовало другое.

— А вы не боитесь хранить здесь жидкий огонь и громовой порошок? — хмурясь, спросил степняк. — Одна случайная искра — и вся ваша крепость либо взлетит на воздух, либо сгорит.

— Хранить? — невесело усмехнулся Томас. — О, нет! Здесь не скапливается больших запасов. Не успевает скопиться. Всё, что изготовляется днём, к ночи выносится наверх, на стены. А уж там расходуется быстро. Быстрее, чем хотелось бы. Вам ещё представится возможность убедиться в этом.

Пока Томас удовлетворял любопытство юзбаши, Всеволод, не дожидаясь приглашения, переступил порог лаборатории.

— Куда?! — раздалось в спину.

Поздно… Томас, в самом деле, опасался входить в логово орденских алхимиков с факелом в руках. Тевтоны же, сидевшие за столом, были слишком поглощены работой, так что помешать Всеволоду никто не успел.

И он, наконец, разглядел вблизи то, что было не понятно издали.

На широком оббитом медью столе лежал труп. Нижнюю часть покойника по пояс прикрывала грубая ткань. А сверху… Бледная кожа. Бледное лицо.

Тело было полностью обескровлено, испито, высосано. На горле — рваная рана, вне всякого сомнения, от упыриных клыков. Но рана — не разверзнутая, не зияющая. Большая её часть уже зашита. Схвачена грубыми стёжками, стянута суровой толстой нитью.

В оставшееся небольшое — с палец — отверстие вставлена тёмная трубка. Керамика? Непрозрачное стекло? Медь? Бронза? Трубка жёсткая, но, похоже, гибкая. Скорее, всё-таки медь… Только потемневшая, чем-то сильно вытравленная.

Ещё одна такая же трубка входит куда-то под ключицу мертвеца.

Ага, а тот тевтон, совершающий у стола однообразные монотонные движения, оказывается, и в самом деле, приводит в движение…

Да, это был бронзовый ручной сифон — широкий, устойчиво стоявший на столе и предназначавшийся явно не для раздува огня в тигле. Складки малых мехов с одной стороны. С другой — длинное узкое горлышко, от которого и тянулись к покойнику две изогнутые трубки.

Имелась в этом сооружении и третья трубка — потолще и покороче двух первых. Эта уходила под стол — к большому толстостенному стеклянному сосуду. В полупрозрачной округлой ёмкости можно разглядеть жидкость, цвет которой (если он есть у неё вообще, этот цвет) из-за тёмного стекла, однако, определить было практически невозможно.

С каждым движением мехов сифон, шумно хлюпая и булькая, всасывал неведомый раствор. Прогонял и перекачивал через себя. А затем под сильным давлением наполнял им пустые вены и артерии испитого мертвеца.

Равномерно так наполнял. Рассчитано. Порция за порцией.

Вероятно, прерывать процесс было нельзя. Тевтоны, трудившиеся у стола, не останавливались. Один сосредоточенно качал меха сифона. Второй — поддерживал трубки и следил за уровнем жидкости в стеклянном сосуде.

А Всеволод уже шагал дальше — вглубь помещения — к прикрытым плащами бочкам и брёвнам. Так и есть! Не бочки это вовсе и не брёвна.

Ещё два трупа. Раздетые и обмытые. У одного разворочен живот. У второго — левое подреберье. Тоже испиты: крови — почти нет. Ждут своей очереди? Одежда и доспехи мертвецов лежали рядом. Судя по облачению, все трое — не какие-нибудь кнехты, а полноправные братья-рыцари ордена Святой Марии.

Поглощённые работой алхимики по-прежнему безмолвствовали, но из-за двери уже нёсся злой приглушённый шёпот:

— Русич! Вернись!

От былого радушия и сдержанности Томаса не осталось и следа. Замковый кастелян стоял с факелом у двери и исходил бессильной злобой.

Что ж, ладно, можно и вернуться. Теперь — можно. Вернуться и поговорить. Расспросить. Есть ведь о чём.

Всеволод вышел из лаборатории.

— Кто это? — он кивком указал на трупы.

— Брат Фридрих, брат Вильгельм, брат Яков, — недовольно процедил Томас.

«Три рыцаря, павшие во время последнего ночного штурма», — припомнил Всеволод.

— А я-то полагал, их отпевали в часовне.

— Отпевали. Но служба закончилась, и останки перенесены сюда, — совсем уж недружелюбно глянул на него кастелян.

— Зачем? Что здесь происходит?

— Как что? — вопросом на вопрос ответил Томас. — Тебе не приходилось присутствовать при бальзамировании трупов?

— Нет, — честно признался Всеволод.

Вообще-то об обычае готовить покойников к длительному хранению в могилах и склепах он слышал, но, сказать по правде, никогда его не понимал и не одобрял. Сказано ведь: прах — к праху, и чего тут ещё мудрить?

— Так значит, — Всеволод поскрёб в затылке, — значит, ваши алхимики…

— Да, — раздражённо перебил его кастелян, — этим они занимаются тоже.

Всеволод промолчал. Только в изумлении покачал головой. Порядочки, однако, в Закатной Стороже…

Голос Томаса сделался торжественным:

— Брата Фридриха, брата Вильгельма и брата Якова готовят к погребению. В их тела впрыскивают раствор, препятствующий тлению. Затем их облачат в боевые доспехи. А после все трое будут упокоены. Таково распоряжение мастера Бернгарда. И таков наш последний долг перед павшими.

Помолчав немного, однорукий рыцарь добавил:

— Бальзамирование следует завершить до возвращения магистра. Не будем мешать.

Так и не переступив порога, кастелян отступил от двери. Вздохнул:

— Вам вообще не следовало бы смотреть на это. Всё-таки вы…

Тевтон вновь умолк, не закончив фразы.

«Чужаки» — додумал недосказанное Всеволод. Да, они не являются членами ордена. И — да, пожалуй, пялиться на здешние предпогребальные таинства им не приличествует.

— Пора подниматься наверх, — сухо произнёс Томас, закрывая дверь лаборатории.

Что ж, наверное, пора… Только вот…

Дёрнулось на сквозняке факельное пламя, бросило отблески дальше по галерее. Дальше был тупик. Заканчивающийся, как успел заметить Всеволод, глубокой, нишей. А в нише — ещё одна дверь. Потяжелее и покрепче, чем все прочие в этом подземелье. И ведь нет, не показалось! В самом деле — дверь. Темнеющая железом, но не поржавевшая, содержавшаяся — сразу видно — в образцовом порядке.

Запертая дверь.

— Что там? — Всеволод шагнул в проход — посмотреть поближе.

— Нельзя! — преградил ему путь Томас. — Вот туда вам точно нельзя!

— Почему? — нахмурился Всеволод.

Опять какие-то секреты…

— Не нужно нарушать покой мёртвых, — раздражённо ответил Томас.

— Мёртвых? — Всеволод опешил. — Там что, тоже мёртвые?

— Это склеп, русич. Своих павших братьев мы хороним здесь, а не на погосте за замковой стеной.

Ах, вот в чём дело… Очень удобно. Из алхимической мертвецкой — прямиком в склеп по соседству. Недалече выходит.

— К тому же у меня всё равно нет ключа от этой двери, — добавил рыцарь.

— У замкового кастеляна нет ключа? — удивился Всеволод — У кого же тогда ключ от склепа?

— У мастера Бернгарда, — ответил Томас. — Когда в склеп вносят павших братьев, он открывает дверь. Всё остальное время склеп заперт. И это правильно. Зачем понапрасну тревожить останки благородных рыцарей?

— Хм-м, а останки неблагородных воинов? — прищурился Всеволод. Помнится ведь, помимо трёх рыцарей прошлой ночью погибло ещё девять человек. — Их вы хороните снаружи?

Томас нахмурился и поджал губы.

— Гибнут многие, однако для всех места в замковом склепе не хватит.

Понятно. Значит, погост за стеной…

— Каждого воина, павшего при обороне Зильбернен Тор, мы отпеваем, как доброго христианина и с почестями отправляем в последний путь, — заверил тевтон. — Но здесь, в подземельях замка, находят упокоения только полноправные братья ордена.

«Интересно, а куда положат моих дружинников? — подумал Всеволод. — И куда положат меня?»

Мысли в голове зашевелились не из приятных. Да уж, мысли… Бродить в темноте подземелий расхотелось напрочь. Тем более лезть в склеп Серебряных Врат.

— Возвращаемся, — вздохнул Всеволод. — Веди нас обратно, брат Томас.

Чем дальше они уходили, тем более разговорчивей становился однорукий провожатый. Видимо, близость склепа, давящая атмосфера подземелий и угрюмое молчание спутников изрядно угнетали и его самого. К тому же тевтон явно чувствовал себя виноватым за непозволительный тон, которым, забывшись, заговорил с гостями. Всё-таки подобным тоном с союзниками, призванными на помощь, не говорят. Вряд ли мастер Бернгард похвалил бы кастеляна за такое.

В общем, будто прорвало Томаса… Разгоняя тишину, и стремясь хоть как-то сгладить неприятное впечатление от первого знакомства, кастелян говорил, говорил, говорил… Без умолку и без особого в общем-то веселья. Но много чего понарассказывал. И о Закатной Стороже, и о нелёгкой жизни её обитателей, и о нечисти, рвущейся по ночам из Проклятого Прохода. И о битве, конца которой не видно и победа в которой едва ли возможна. Разве что о замковом упыре кастелян ни разу не обмолвился. Впрочем, пустые слухи Всеволода не интересовали. Ему было интересно реальное положение дел.

Всеволод слушал немецкого рыцаря, не перебивая. Сагаадай и Золтан тоже внимали тевтону. Что ж, они ведь хотели узнать о тевтонской крепости как можно больше. И вот — узнавали. Из первых, что называется уст. От очевидца печальных событий и непосредственного их участника. От свидетеля Набега.

Брат Томас рассказывал…

Глава 11

Одиночки-волкодлаки, первыми миновавшие Проклятый Проход, не причинили большого вреда. Да, несколько раз оборотни нападали на тевтонские дозоры. Да, перекинувшись в человека, дважды проникали в замок, а ночью обретали звериную личину и…

И погибали под серебрёной сталью.

С вервольфами справлялись быстро. Одиночки потому что… Противостоять им орденские братья научились в считанные дни и с минимальными потерями.

Но волкодлаки ушли и за ними пришли упыри. С тех пор Серебряные Ворота находятся в странной осаде. Если, конечно, можно назвать осадой нескончаемые ночные штурмы с регулярными дневными перерывами.

Несметное тёмное воинство атаковало замок еженощно, однако каждое утро нечисть неизменно отступала. Потом всё повторялось заново с ужасающим постоянством. Упыри приходили после заката и, оставляя под стенами цитадели горы трупов, уходили, прежде чем заря золотила снежные вершины горных хребтов. Но кровопийцы, однажды уже перешедшие границу обиталищ и уцелевшие во время штурма, обратно в свою неведомую Шоломонарию больше не возвращались. Перед восходом кровососы искали убежище по эту сторону рудной черты — в мире людей. Им годилось любое укрытие, куда не проникают губительные для тёмных тварей солнечные лучи: пещеры, глубокие расщелины в скалах, подвалы брошенных домов, кладбищенские склепы, даже свежие могилы, в рыхлой земле которых легко было зарыться с головой.

Затаившись в дневных убежищах, твари дожидались следующей ночи. А дождавшись…

Одни присоединялись к новым полчищам, извергаемым Мёртвым озером и шли на очередной штурм тевтонской Сторожи. Другие постепенно расползались по окрестностям и уходили вглубь страны на поиски иной добычи.

Ночь была временем нечисти, и часом испытаний для защитников крепости. Днём же… Днём воины Закатной Сторожи отдыхали, сколько могли, чинили повреждённые укрепления и хоронили павших.

А ещё…

Днём, случалось, рыцари орденского братства квитались за ночной страх. Оставив в замке небольшой гарнизон, отрывая драгоценное время от сна и работы, тевтоны устраивали карательные вылазки.

Рыцари, оруженосцы и посаженные в сёдла кнехты совершали стремительные рейды по обезлюдевшим землям комтурии в поисках укрывшейся нечисти. Находили многих. А, обнаружив — безжалостно изничтожали.

Иногда достаточно было откинуть крышку подвала или взломать дверь набитого тёмными тварями кладбищенского склепа — и дальнейшую расправу вершило солнце. Иногда саксы сжигали брошенные дома, в которых пряталось упыриное отродье. Иногда — забрасывались горящим хворостом гроты и пещеры, превратившиеся в дневные убежища кровопийц, до тех пор, пока обезумевшие, обожжённые твари сами в корчах и муках не выползали из тёмных нор под солнечные лучи и клинки мстителей. В таких случаях визжащая нечисть, не видя и не слыша ничего вокруг, бросалась в последний бой без всякой надежды на победу или хотя бы на глоток алой тёплой крови. Зато чёрная кровь лилась потоком. Лилась и испарялась на солнце.

Нередко тевтонам приходилось спускаться в темноту с факелом в одной руке и обнажённым посеребрённым мечом — в другой. Чтобы достать, убить, добить. Чтобы напасть самим. Чтобы наверняка покончить с исчадиями тёмного обиталища. Тогда нечисть отбивалась — яростно, отчаянно, люто. Тогда и днём бывали потери. Редкие, небольшие, не в пример ночным, но да — случалось и такое.

…В этот раз вернувшийся из большой дневной вылазки отряд тоже привёз раненого. В седле пошатывался, поддерживаемый с двух сторон оруженосцами молодой бледный рыцарь с жуткой раной под изодранной посеребрённой кольчугой. Страшный, судя по всему, был удар! И для попавшего под него, и для нанёсшего. Нечисть бьёт по жгучему серебру вот так, наотмашь, не жалея когтей и пальцев, либо в азарте битвы, чуя добычу и рассчитывая на живую кровь, либо будучи загнанной в угол, когда ничего иного ей уже не остаётся.

Около полусотни тевтонских рыцарей, окружённых оруженосцами, конными стрелками и кнехтами въехали на замковый двор, когда закатное солнце уже красило горы багровым румянцем. Но время тьмы — настоящей, кишащей кровососущими тварями ещё не наступило. Время было. На краткий отдых, скорый ужин и подготовку к ночному бою.

Раненого приняли орденский священник в белом плаще поверх чёрной рясы и лекарь-алхимик в грязном прожжённом фартуке. Очень странно было видеть за одним делом этих двоих, которые в ином месте и при иных обстоятельствах чурались бы друг друга, как чёт ладана, но сейчас, как и прочие тевтоны, именовали себя братьями.

— Раненного — в госпит! — распорядился Томас.

В следующую секунду однорукий кастелян затерялся где-то среди запылённых рыцарских плащей и усталых коней. То ли он забыл о гостях, то ли, наоборот — спешил доложить магистру о прибывших союзниках.

Клирик и знахарь увели, точнее, уволокли куда-то обвисшего у них на руках раненного рыцаря. Этого бедолагу тёмные твари до конца испить не успели, а значит, ещё была надежда.

— Глянь-ка русич, — Золтан дёрнул Всеволода за рукав, — Кажись, по нашу душу.

Ага. Кажись…

Тяжело ступая в их сторону направлялся предводитель вернувшегося отряда. Глава Закатной Сторожи. Мастер Бернгард.

Рослого боевого коня магистра уже подхватили за повод, и тянули в сторону расторопные слуги. Благородное животное — цок, цок, звяк, звяк — степенно удалялось к конюшне. Красавец-конь! Весь в серебре: блестящий налобник с выступающим между глаз шипом, нагрудник — аж с тремя шипами, которые в бою заставят расступиться и людей и нелюдь. Вздымающиеся бока прикрывала вплетённая в попону прочная сетка из спаянных воедино стальных и серебрёных колец. На поводе и сбруе тоже побрякивали бляхи с насечкой белого металла. Даже подковы, как показалось Всеволоду, были подбиты посеребрёнными гвоздями. Что ж, копыто хорошего обученного коня в сече — тоже грозное оружие и подспорье всаднику.

Тяжёлое длинное копьё (серебро — на наконечнике и на осиновом древке. Таким, к примеру, можно пошурудить в какой-нибудь норе, где прячется от солнечного света упырь) магистра, а также его большой треугольный щит (густые серебряные нашлёпки, а по центру — чёрный в белом окоёме крест) держали оруженосцы, однако шагающий к гостям тевтонский старец-воевода вовсе не был безоружным.

Слева на рыцарской перевязи у Бернгарад висел длинный меч, едва не касавшийся ножнами земли. Справа, на поясе, перетягивавшем добротную кольчугу двойного плетения с частыми серебряными вставками и посеребрённые бляхи нагрудника, покачивался узкий кинжал. На правом запястье в кожаной петле болтался увесистый шестопёр, все шесть граней-перьев которого также украшала густая серебряная насечка.

Посеребрённый горшкообразный шлем Бернгарда выглядел диковинно. Таких Всеволоду видеть ещё не приходилось. В отличие от привычных глазу сильно сплющенных сверху и наглухо закрывающих головы и лица шлемов-вёдер прочих орденских рыцарей, этот имел округлую верхушку и был к тому же снабжён подвижной лицевой пластиной-забралом, сильно выступающей вперёд.

Сейчас забрало было поднято, а лицо — открыто.

Лицо уверенного в себе человека. Лицо человека, способного заставить поверить в себя других. Лицо человека, знающего о многом.

Высокий лоб, горбинка на носу, резко очерченные скулы, выступающий вперёд подбородок, плотно сжатые губы, умные колючие глаза в глубоких впадинах под кустистыми бровями. Борода и усы с обильной сединой — пострижены и ухожены, а не торчат клочьями по обычаю иных тевтонских рыцарей-монахов.

Бернгард на ходу снял и сунул кому-то из слуг шлем и толстый войлочный подшлемник. По запылённому плащу рассыпались волосы. Длинные, белые. Сплошь седые.

Магистр Семиградья, комтур Серебряных Ворот и член генерального капитула ордена Святой Марии — мастер Бернгард, не подчинявшийся, по сути, ни орденскому гроссмейстеру, ни угорскому королю, ни Римскому Папе, но по своей лишь воле, охоте и разумению сдерживающий натиск тварей тёмного обиталища, был уже в преклонных годах.

Возраста орденский магистр — примерно того же, что и старец-воевода Олекса, однако и столь же крепок. Здоровья в этом широкоплечем, кряжистом, пышущим недюжинной силой старике было куда как больше, чем в окружавших его тевтонах — исхудалых, уставших, вымотанных, угрюмых.

Да и вообще мастер Бернгард своим обликом мало походил на чистокровного германца. Впрочем, на явного выходца из какого-либо иного знакомого Всеволоду народа — тоже. Сколько кровей и каких именно намешано в его жилах так сразу и не определишь. В то же время — Всеволод снова и снова ловил себя на этой мысли — Бернгард чем-то неуловимо напоминал Олексу. Только брови сведены сильнее и глаза смотрят суровее и жёстче, чем у воеводы русской Сторожи. Что ж, Набег, ночные штурмы — понятное дело…

— Ну, здравствуй-здравствуй, рыцарь-русич, — голос мастера-магистра, обратившегося к Всеволоду, прозвучал глухо и басовито, будто тевтон говорил из-под опущенного забрала. Седая голова чуть качнулся в приветственном кивке. — Так это, значит, твоя дружина сегодня прибыла?

Пронзительные глаза Бернгарда смотрели испытующе.

Всеволод тоже склонил голову, приветствуя хозяина замка. Поправил магистра:

— Наша.

— Что? — не понял тевтонский старец-воевода.

— Не моя, говорю, — наша дружина. В Сибиу-Германштадте к нам примкнул отряд татарской Сторожи-Харагуула.

Всеволод кивнул на Сагаадая.

— Это предводитель татар. Сотник-юзбаши. Богатур Сагаадай.

Тевтон повернулся к кочевнику, ещё раз качнул головой:

— Что ж, приветствую и тебя… э-э-э… благородный… доблестный… рыцарь… воин… богатур…

Ответный кивок татарского шлема. Сдержанный и почтительный. Молчаливый. Право говорить сейчас Сагаадай предоставлял Всеволоду.

— С нами также прибыли шекелиские воины, желающие биться с нечистью здесь, а не бежать от неё в неизвестность, — продолжил Всеволод. — Шекелисов ведёт сотник Золтан Эшти — начальник горной заставы с Брец-перевала.

На Золтана Бернгард взглянул лишь мельком. Но всё же и ему кивнул, приветствуя.

— Дошли не все, — счёл необходимым сразу предупредить Всеволод.

— Знаю. Мне доложили. Господь, да позаботится о павших.

Бернгард молитвенно сложил руки и прикрыл глаза, но скорбел недолго — ровно столько, сколько того требовала элементарная вежливость. Видимо здесь, в чёрном замке с серебряными вратами уже научились не тратить на скорбь много времени.

Глава 12

— И всё же хорошо, что вы пробились, — суровое лицо предводителя тевтонов изменилось. Теперь мастер Бернгард улыбался. Почти весело, почти открыто, почти искренне. — Такая удача выпала не всем.

— Не всем? — нахмурился Всеволод.

О чём это он?

— Из Северной Сторожи до Серебряных Ворот добрались лишь два десятка израненных рыцарей. Остальные, вместе с вожаком-ярлом, пали в пути от клыков и когтей тёмных тварей…

«Ага, значит, есть ещё и Северная Сторожа, — пронеслось в голове Всеволода. — Но два десятка… Это же почти ничего!»

— …Помощь из Южной Сторожи не дошла вовсе.

«И Южная есть… И — не дошла… Вовсе…»

— Неужто, и их всех нечисть перебила? — сник Всеволод.

— Не нечисть — люди, — вздохнул Бернгард. — Сарацины, спешившие сюда, не смогли благополучно миновать Иерусалимское королевство[5] и обойти границы Романии[6]. В боях погибли все, кроме нашего гонца, посланного за подмогой на юг. Ему удалось вернуться.

Всеволод не сразу осознал, о чём речь. Осознав же…

— Сарацины?! — в изумлении воскликнул он. — Тевтонские рыцари призвали на помощь сарацин?!

Бернгард криво усмехнулся.

— Беда грозит всему людскому обиталищу. А в жарких песках Палестины, возле берегов Мёртвого моря тоже имеется древняя кровавая граница, над которой стоит своя Сторожа. У магометан, как и у нас, есть воинское братство, посвящённое в тайну тёмного мира. Туда-то, в это братство, я и посылал гонца. Набег есть Набег и сейчас нет большой разницы, кто встанет на пути нечисти — христиане или мусульмане. Пришло время позабыть былые распри. Разве не так, русич?

Всеволод кивнул. Ну да, пришло. Наверное. Раз уж в тевтонской крепости ради общего дела собрались и немцы, и русские дружинники, и степные язычники…

— Мы, татары, — начал перечислять Всеволод, загибая пальцы, — рыцари из северных земель, сарацины… Кто ещё, мастер Бернгард? За кем ещё были посланы гонцы?

— Ни за кем, — неожиданно сухо ответил немец. — Больше мы никого не ждём. Других дозоров на границе миров нет. А если даже и есть, то мне о них не ведомо.

— Значит…

Всеволод обвёл растерянным взглядом крепостной двор, заполненный вооружёнными людьми. Сейчас-то здесь было даже тесновато. Но вряд ли это надолго. Если никакой подмоги больше не будет.

— Значит…

Бернгард ждал — вежливо и терпеливо.

А подмоги — не будет.

— Значит, это все? — Всеволод неопределённо махнул рукой вокруг.

— Это значит, что, благодаря вам, гарнизон крепости стал многочисленнее, чем прежде, — тевтон снова улыбался. Правда, натянуто и скупо. — Нас сейчас даже больше, чем было в начале Набега. Ненамного, но всё же больше.

— Но твари тёмного обиталища — их-то меньше не становится, — хмуро заметил Всеволод.

— Не становится, — согласился Бернгард. — Каждую ночь их тоже становится больше.

— А вы…

— А что мы? Мы в меру своих сил уничтожаем нечисть.

— Убиваете одних, освобождая место для других?

— Это не самое важное.

— А что же тогда важно?

— Что замок по-прежнему в наших руках. И что есть ещё, кому его защищать. И пока дело обстоит так, будет и надежда.

— Какой в ней прок, в той надежде? — невесело усмехнулся Всеволод. — Рано или поздно Серебряные Ворота падут. Так есть ли смысл удерживать обречённый замок.

— Обречённый? — тевтонский магистр сдвинул брови. — В твоём сердце говорит страх, русич?

Всеволод покачал головой:

— Непонимание. Отсиживаться по ночам за стенами, теряя бойцов и растрачивая драгоценное время на дневные вылазки — неразумно.

— Вообще-то днём мы истребляем нечисть десятками, а то и сотнями.

— А ночью приходят тысячи, да, мастер Бернгард?

— Что ты предлагаешь?

— Действовать. Напасть самим. Пробиться через границу миров…

Сагаадай и Золтан, слушавшие их разговор, чуть придвинулись к Всеволоду. Оба тем самым будто без слов выражали ему свою поддержку.

— И? — с вежливым интересом поинтересовался Бернгард. — Что дальше?

— Сделать то, что следовало делать с самого начала, — с вызовом бросил Всеволод. — Пока ещё не поздно… пока не стало совсем поздно.

— Что именно? — мастер Бернгард смотрел на него уже со злой насмешкой. — Что — сделать?

— Если тёмные твари приходят в наш мир, нам тоже нужно найти способ, чтобы… — Всеволод выдержал паузу и закончил: — Чтобы проникнуть в их мир.

— Думаешь, там, на земле тёмного обиталища, в открытом поле мы перебьём больше нечисти, чем здесь, за Серебряными Воротами?

— Там у нас будет шанс устранить главную опасность.

— Да? В самом деле?

— Чёрный Князь! — горячо воскликнул Всеволод. — Его следует убить там, прежде, чем он появится здесь.

— Чёрный Князь? — Бернгард поднял бровь. — Ты, вероятно, говоришь о…

— О Чёрном Господаре — так называют его угры, — не очень вежливо перебил Всеволод убелённого сединами собеседника. — Волохи именуют его также Шоломонаром и Балавром. Татары — Эрлик-ханом. Вы же, немцы, зовёте его Нахтриттером, Рыцарем Ночи.

Тевтонский магистр глубокомысленно кивнул:

— У него имеются и иные имена и прозвища. Царь-змей, Василиск который есть Гебурах, воплощение пятого Сефирота власти — власти ненависти, разрушения и тьмы…

— Гебурах? Сефирот? — насупился Всеволод. Слова были незнакомыми и пугающими. Но бесстрастно-холодный тон тевтонского магистра пугал ещё больше.

— Я использую древний язык каббалистов и магических трактатов гримуаров, — объяснил Бернгард.

— А-а-а, — с кривой усмешкой протянул Всеволод. — Выходит, во главе эрдейской комтурии стоит маг и каббалист?

Впрочем, после алхимической лаборатории, упрятанной в замковых подземельях, это не очень-то и удивляло.

— Каббала, равно как и чёрная магия, чужда рыцарям Креста, — строго ответствовал Бернгард. — Но древний язык запретных искусств порой точно отражает глубинную суть явлений. А суть такова. Рыцарь Ночи, Шоломонар, Чёрный Господарь или, как ты его называешь, Чёрный Князь, входя в чужое обиталище, обретает власть над оным. Власть, которую способен ограничить лишь он сам. Если, конечно, у него возникнет такое желание. Как думаешь, это странное желание может возникнуть у самого жуткого исчадия тьмы?

Всеволод промолчал. Бернгард продолжил:

— С приходом Шоломонара, алчущего крови, прежний мир перестаёт быть таковым. На месте старого обиталища разрастается иное, новое, вполне пригодное для Рыцаря Ночи и прочих тёмных тварей, но опасное для человека. Беззаботный мир, впустивший чужака, становится для него трапезным столом…

— Ну, это-то как раз мне известно, — процедил Всеволод. — О том, что пропускать Чёрного Князя через рудную границу нельзя, я наслышан. И раз уж невозможно закрыть взломанную границу, следует изничтожить врага за нею.

Бернгард хмыкнул:

— Видишь ли, русич, порушенную рудную черту способна восстановить лишь кровь Изначальных. И лишь тому, в ком течёт эта кровь, под силу совладать с Рыцарем Ночи. Тебе известны такие герои?

Всеволод вновь не ответил. А что отвечать? Легендарных Изначальных давным-давно нет в этом мире. Да и потомки Вершителей так просто уже не сыщутся.

— Вот то-то и оно, русич, — вздохнул магистр. — Потому-то Сторожи и поставлены у Проклятых Проходов. Поставлены сторожить и оберегать, но не более того.

На миг Всеволод растерялся — но только на миг.

— А всё же нужно попробовать! Никому ведь не известно наверняка, что простому человеку не справиться с Чёрным Князем? Случается и так, что старые предания лгут!

— Старые предания никогда не лгут, русич, — посуровел лицом Бернгард. — К тому же то, о чём я сказал — это не предание. Это правда. Самая что ни на есть истинная истина.

Судя по тону, магистр верил в это всей душой. Может, действительно — истина?

— Всё равно! — упрямо мотнул головой Всеволод. — Нужно попытаться! Если уж не остаётся иного выхода.

Глава 13

Всеволод покосился на Золтана, не так давно покинувшего со своими бойцами заставу на Брец-перевале. Отважные шекелисы, осознав, что стеречь горный проход нет больше никакого смысла, предпочли присоединиться к русской дружине и отправиться к Серебряным Вратам. Практически — в пасть тёмным тварям. Простым угорским ратникам, прежде никак и ничем не связанным с дозорами Сторож, на это хватило воли и смелости.

Теперь же, судя по всему, настал черёд всем им идти ещё дальше, ещё глубже в эту самую пасть. И пусть тёмное обиталище подавится! И пусть Чёрный Князь сдохнет! Если им повезёт. Если очень повезёт… очень-очень…

Но так — хоть какая-то надежда!

— Иной выход есть всегда, русич, — задумчиво проговорил Бернгард. — и у нас он есть тоже. А выход простой. Запереть Серебряные врата и биться из-за них. И тем самым просто делать своё дело.

— Наше дело — остановить Набег! — тряхнул головой Всеволод.

— Если граница миров открыта — Набег не остановить, — рассудительно заметил Бернгард. — Наше дело — защищать людское обиталище столько, сколько это возможно.

— Но ведь рано или поздно…

Всеволод запнулся и сказал иначе:

— Этот замок обречён, мастер Бернгард.

Нежданная улыбка вдруг скользнула по устам тевтона.

— Что ж, я вижу — говоря такое, ты не боишься, русич. Дело вовсе не в страхе, а в излишней смелости, затмевающей разум. Смелости от незнания. Которая сродни глупости.

Тевтонский магистр выражения не выбирал.

Всеволод вспыхнул и сжал кулаки. Немец же продолжал спокойно, не обращая на состояние гостя ни малейшего внимания:

— Слепая, безрассудная, глупая смелость, сиречь смелая глупость порой опаснее страха, ибо страх хотя бы водит дружбу с осторожностью. Смелость же и глупость не видят ничего, кроме самих себя.

— Почему ты отвергаешь мой план? — глухо процедил Всеволод. — Зачем надсмехаешься надо мной?

— О, нет, я и не думал тебя высмеивать, — улыбка исчезла с лица Бернгарда. Тевтонский магистр вновь говорил серьёзно. — Я лишь показываю вещи, как они есть. Твой план безрассуден, русич. А потому никуда не годится.

— Но почему?! — чуть не вскричал Всеволод.

— Потому что днём, когда у нас есть хоть какой-то шанс овладеть Проклятым Проходом, через Мёртвое озеро в Шоломонарию не проникнуть. Озёрные воды открывают границу между мирами только ночью, когда смыкаются две тьмы, когда два обиталища единятся отсутствием светила.

— Значит, следует идти на озеро ночью.

— Думаешь, ночью мы сможем проложить себе дорогу через тёмные орды, натиск которых едва сдерживаем из-за стен?

— Нужно собрать в единый кулак всех воинов!.. — горячился Всеволод, — Пока есть кого собирать… и… и…

— И бросить замок на произвол судьбы?

— Хорошо, — выдохнул Всеволод. — Раз тебе так важен замок, можно разделить ратников на две части. Одна останется защищать стены. Вторая — пробьётся к озеру.

— Для этого у нас слишком мало людей.

— Ты сказал, их стало больше, чем было в начале Набега.

— Но я не сказал, что их стало больше намного. Нет, делить силы — значит, сразу погубить отряд, отправляющийся на ночную вылазку, и — чуть позже потерять замок, который оставшиеся воины не смогут удерживать долго. А если мы потеряем замок — то потеряем всё.

— Всё? — Всеволод прищурился. — Хотелось бы мне знать, почему ты так цепляешься за свою крепость, Бернгард.

«Мастера» Всеволод опустил — и сделал это намеренно. Он сейчас был слишком зол. Он никак не мог понять тупого упрямства Бернгарда.

Тевтон неодобрительно покачал головой:

— Потому что эта крепость важна. Потому что сейчас она важнее всего на свете.

— По-че-му?!

— Потому что Серебряные Врата — последняя надежда.

— Надежда?! Для кого?

— Для нас. Для всех. Для всего людского обиталища. Пока мы храним эти стены, мы ещё можем противостоять нечисти. Когда стены падут — всё будет кончено.

Всеволод безнадёжно махнул рукой.

— Не хочешь рисковать? Предпочитаешь ждать за каменной стеной с серебряными шипами? Что ж, жди, пока из Мёртвого озера не выйдет Чёрный Князь.

— Ты всё понимаешь неверно, русич, — вздохнул Бернгард. — Не познав сути вещей, ты путаешь причину и следствие. Тот, о ком ты сейчас говоришь, не придёт сюда сам, чтобы сломить наше сопротивление. Не придёт именно потому, что мы противимся его воинству. Он приходит лишь туда, где может властвовать, и тогда лишь, когда может властвовать. Власть его распространяется только на земли, где нет противления этой власти. Тёмный Набег, да будет тебе известно, это не просто набег. Задача нечисти, что идёт впереди своего господина — подготовить людское обиталище для его вступления в наш мир. Уничтожить противящихся, изгнать боящихся. Очистить землю для новой власти, ибо любая новая власть — истинно новая — всегда начинается сызнова. И зиждется она на пролитой старой крови. А уж власть Нахтриттера — и подавно.

Я вижу недоумение на твоём лице, русич. Что ж, постараюсь объяснить понятнее. Покуда люди бьются с посланниками тьмы, сам Рыцарь Ночи, посылающий их, сюда не придёт. Но если люди, убоявшись, опустят оружие, покорно склонят или бездарно сложат головы, если оставят свои исконные земли, на земли эти немедленно ступит нога Шоломонара. И назад, за границу миров его уже не загнать. Ибо вместе с ним его мир войдёт в мир наш. И нечисть станет полновластным хозяином нашего обиталища.

Вот отчего тёмные твари так упорно штурмуют Серебряные Врата. Нахтцереры уже очистили для своего господина почти всю Трансильванию, и лишь мы — кость в горле грядущей тьмы. Так что важна уже не победа, русич. В этой битве её нам не добыть. Важно противление. Всё просто. Пока мы держим оборону, путь Рыцарю Ночи закрыт, и брешь между мирами для него тесна, как ушко иглы для верблюда. Когда же замок падёт, Шоломонар овладеет землями Семиградья. И это станет началом конца. Надеюсь, теперь тебе всё понятно, русич?

Всеволод отвёл глаза.

Всё…

Теперь ему было понятно всё.

Бернгард прав: беречь и защищать Серебряные Ворота так долго, насколько это возможно — вот что им остаётся. Даже один человек, сражающийся на этих стенах, сможет хоть ненадолго, но отсрочить всеобщую гибель.

Значит, бой будет долгим, и бой будет страшным. А когда битва закончится — закончится, разумеется, не в их пользу, ибо такие неравные сечи, действительно, не выигрывают — когда всё закончится…

Всеволод сглотнул ком, вставший вдруг поперёк горла.

Да, ему было понятно всё.

Отошли в сторону Сагаадай и Золтан — молчаливые свидетели препирательства Всеволода с тевтонским старцем-воеводой. Мрачные, подавленные: им тоже было понятно…

Знакомое позвякивание донеслось вдруг откуда-то сверху. Всеволод поднял голову. Так и есть: на стене, возле надвратной башни сидел Раду. Молодой шекелис уже распаковал свою цимбалу, и теперь проверял и настраивал инструмент.

Проверил. Настроил.

И…

Маленькие молоточки с кожаными колотушками на концах пробежались по натянутым струнам диковинных угорских гуслей. Звонкий протяжный звук обратился печальной переливчатой мелодией.

Музыка крепла, лилась со стены всё громче, увереннее. Раду не смотрел на струны. Руки сами привычно выстукивали мелодичный ритм. Взгляд музыканта был обращён сейчас куда-то за бойницы и зубцы заборал, к горизонту, в кровавый багрянец заката над Мёртвым озером.

Потом Раду затянул песню. Под стать тягостным мыслям. Долгую слезливую, томящую, тоскливую. Незнакомую, мадьярскую песнь.

Это был необъяснимый внутренний порыв, пришедшийся к месту, кстати. Ни играть, ни петь Раду никто не просил. Сам заиграл и сам запел. По своему желанию. Для себя. Но слушали его сейчас все. Юный угр в словах и музыке выплёскивал переполнявшие душу чувства и самою душу. А выплеснутое и пропетое немедленно находило отклик в сокровенных струнах чужих душ.

Даже Бернгард, прервал разговор и заслушался.

Всеволод тоже слушал. Он вспомнил, как на заставе Брец-перевала цимбалист неожиданно оборвал тоску-печаль, льющуюся из-под струн и из своих собственных уст, внезапным переходом к безудержному веселью и плясовой мелодии. Но здесь, в этом замке, на исходе умирающего дня, радость казалась такой неуместной. И что-то подсказывало Всеволоду: весёлых песен они сегодня не услышат. Ни сегодня, и, быть может, никогда уже. Вряд ли у них вообще теперь будет время и повод для задорных песен и лихих плясок.

Он не ошибся. После первой зазвучала вторая… Ещё более грустная, надсадная, щемящая песнь полилась над угрюмой громадой Закатной Сторожи.

Глава 14

— Достойно ли вас принял, брат Томас? — неожиданно спросил мастер Бернгард. — Подобающим ли образом разместили?

— Да, благодарю, магистр, всё хорошо, — рассеянно ответил Всеволод.

— Действительно ли, всё? — Бернгард смотрел на него, не моргая, и взгляд этот Всеволоду не понравился. — Брат Томас говорит, вы пожелали разделить свою комнату с оруженосцем. К чему излишние неудобства? В замке достаточно места, чтобы…

— Я очень признателен за гостеприимство и заботу, но такова была моя просьба, — объяснил Всеволод. — Просто я… Я предпочитаю… В общем, моему оруженосцу надлежит всегда находиться при мне.

Колючие льдистые глаза тевтонского старца-воеводы, казалось, видят его насквозь. Но отчего-то говорить об Эржебетт сейчас… именно сейчас Всеволоду не хотелось. Потом когда-нибудь… При более удобном случае… Когда магистр будет в духе… Завтра… А ещё лучше — послезавтра… Но не перед ночным же штурмом.

— Всегда, значит? — тевтон всё не отводил от него пронизывающего взгляда. — Почему же сейчас его при вас нет?

— Он… он… — Всеволод судорожно пытался придумать правдоподобное объяснение.

И на кой ляд этому немцу сдался его оруженосец! Неужели заподозрил что-то?

— Могу ли я на него взглянуть? — спросил Бернгард.

— Право, не стоит беспокоиться, — пробормотал Всеволод.

— Он ранен? Не здоров?

— Он…

Что ответить? Как ответить?

Ответить Всеволоду не дали.

— А, может быть, это не он? — глаза тевтона по-прежнему смотрели испытующе и не моргая. Ну, точно — глаза змеи! — Может, это она?

Проклятье! Конрад! Мерзавец! Доложил… И когда только успел?!

— Не удивляйся, русич, — сухо сказал магистр, — У брата Томаса цепкий глаз и острый ум. А женщин в этом замке не было уже давно. Так что девицу, пусть даже переодетую в мужское платье и доспех, мой кастелян распознает сразу.

Ага… Выходит, не Конрад выдал… Выходит, Томас. То-то он с самого начала так зыркал на Эржебетт.

— Лицо, фигура, походка, повадки — всё это трудно скрыть под внешним нарядом от пытливого наблюдателя, — продолжал Бернгард. — К тому же твой м-м-м… оруженосец показался брату Томасу похожим на… В общем, на одного человека. На старого нашего знакомого. Знакомую, точнее…

Ну, это уже полный бред! Или повод, который Бернгард измыслил специально, чтобы увидеть Эржебетт. Только зачем?

— Мало ли что могло привидеться брату Томасу, — сердито буркнул Всеволод.

— И всё же, русич… Кто твой таинственный оруженосец? Он или она?

Вопрос поставлен ребром. И ответить на него нужно однозначно. Он или она. Да или нет.

Что ж, раз такое дело… Рано или поздно этот неприятный разговор с магистром должен был состояться. Придётся решать судьбу Эржебетт сейчас. Избавившись от необходимости юлить и скрывать правду, Всеволод сразу обрёл уверенность, которой так не доставало. Взгляд Бернгарда он встретил спокойно. И также спокойно ответил:

— Да, всё верно, вместе со мной прибыла девица.

— Кто она? — строго спросил Бернгард.

— Её зовут Эржебетт. Так мы полагаем…

Подумав немного, Всеволод добавил:

— Она не оборотень, если это тебя интересует. А взял я её с собой, потому что не брать — означало бы обречь невинную душу на погибель. Что в этом предосудительного?

— Это грех, — нахмурился Бернгард.

— Что именно?

— Женщина в мужской одежде — грех, — отчеканил магистр. — Женщина, тайком проникающая в братство рыцарей-монахов — грех. Женщина, живущая в одной комнате с мужчиной под сенью орденского креста — грех.

Интересно, этот мастер Бернгард, действительно, такой ханжа или прикидывается? Всеволод усмехнулся:

— Орденский крест нынче принимает русичей, исповедующих не римскую, а греческую веру. И татар-язычников принимает. И готов был принять сарацин. И всё это не считается грехом.

— Вы — союзники в благом деле. Вы — помощники в борьбе с исчадиями тьмы. Вы прибыли спасать людское обиталище от нечисти. Вы — воины…

— Но… — начал было Всеволод.

Тевтонский магистр вскинул руку, давая понять, что ещё не закончил:

— Женщинам же во время войны… особенно, во время ТАКОЙ войны — не место в братстве рыцарей Креста. Им нечего делать в Стороже, еженощно отбивающей натиск тёмных тварей.

— Но почему?! Почему — им здесь не место?

— Дабы не смущать и не отвлекать слабых духом и не гневить сильных, — с постной миной ответил тевтонский старец, — Каждый воин, обороняющий эти стены должен думать только об одном: о битве, ради которой он призван сюда. Это относится и к твоей дружине, русич. И к тебе лично — тоже.

Всеволод вдруг подумал: а ведь в его родной Стороже всё так и было! Именно так там и обстояли дела. Старец-воевода Олекса отродясь не привечал за осиновым тыном ни баб, ни девок. Суровую службу несли суровые воины, всецело отдававшиеся изматывающим упражнениям, от рассвета до заката постигающие нелёгкую ратную науку и ни на что иное не отвлекавшиеся. Ну, разве что во время нечастых выездов в мир кому-то перепадала удача помиловаться с хорошенькой селянкой или служанкой из княжеско-боярской челяди. Такое событие в дружинной избе потом обсуждалось месяцами.

Что ж, наверное, для ратоборца, готовящегося к встрече с нечистью, — так правильно. Стража, хранящего в вечном Дозоре рудную границу, ничего не должно привязывать к бренной жизни. Не должно быть у него соблазна отступить, чтобы защищать не всё людское обиталище сразу, а только свою… своих. Зазнобу, семью, детишек… Не должно быть соблазна сохранить себя — для неё, для них… для своих. И вдвойне, втройне правильно всё это для стража уже схлестнувшегося с тёмными тварями.

Правильно. И всё же… Всеволод, сжав кулаки, хрустнул костяшками пальцев. Произнёс негромко и хмуро:

— От того, что Эржебетт находится с нами, по эту сторону Серебряных Врат, я не стану сражаться хуже. От того, что Эржебетт будет выброшена за стены замка, я не стану сражаться лучше.

— Всё равно, ей здесь не место… — сурово повторил Бернгард.

— И что же я теперь должен делать?

— Отдай её мне.

— Тебе? — изумился Всеволод. — Зачем?

— Я вывезу твою Эржебетт из замка. Я спрячу её.

— Куда?

— В безопасное место.

— Здесь есть безопасные места? — усмехнулся Всеволод. — Почему же тогда отсюда ушли люди?

— Здесь есть места, в которых можно укрыться. Попытаться укрыться…

— До первой ночи? Или до первого рассвета, когда упыри сами начнут искать надёжное укрытие на день?

— Ей здесь не место, — снова сквозь зубы проронил тевтон.

— Это я уже слышал, — сказал Всеволод. — А теперь ты послушай меня, Бернгард. Эржебетт — всего лишь одинокая, беззащитная, напуганная девчонка. Если она уйдёт из замка, здесь её в первую же ночь высосут упыри. Высосут досуха, до последней кровавой капли. Неужели благородные и благочестивые рыцари Креста готовы принести порождениям тьмы такую жертву.

— Иногда разумнее пожертвовать одним человеком, чтобы остальным ничего не мешало спасать этот грешный мир.

— Пожертвовать — значит бросить на растерзание тварям убогую сироту? Ох, не по-рыцарски это, и не по-христиански, брат Бернгард.

— Она — женщина, — упёрся магистр.

— Она — под моей защитой, — Всеволод тоже умел быть упрямым.

— Ей — не место в замке.

— Ей больше некуда идти.

— Она…

— Она — уже часть моей дружины. Прогоняя её, ты гонишь нас.

Лицо Бернгарда дёрнулось:

— Тогда скажи честно, русич, как на духу скажи, она, действительно, часть твоей дружины или твоя полюбовница? Где ты познал её — в бою или на греховном ложе плотской страсти?

Невероятного, неимоверного труда стоило Всеволоду сдержать бессознательный порыв. Остановить руки, уж потянувшиеся к мечам. И ответить не смертельным выпадом — иначе. Словом. Тремя словами.

— Это… имеет… значение? — отрывисто, с паузами выцедить он встречный вопрос.

Долго, очень долго они смотрели в глаза друг другу и тяжело дышали друг на друга. Тевтонский магистр и русский воевода стояли в отдалении от прочих воинов. Никто не мог слышать их слов, однако надвигающуюся грозу почуяли все. И саксы, и русичи, и татары, и угры. Разноязыкий говор смолкал, ратники настороженно косились в их сторону.

— Ладно, — выдохнул, наконец, Бернгард. — Для начала покажи мне своего… оруженосца.

— В этом есть необходимость?

— В этом — есть! — непреклонно сказал магистр. — Я должен знать всех, кто находится в моём замке в лицо. Твоих воинов, степняков Сагаадая и шекелисов Золтана я вижу здесь — во дворе и на стенах. А эту Эржебетт… Её я ещё не видел. И потому вынужден настоятельно просить тебя познакомить меня с… с-с-с… с твоей девой-оруженосцем. Идём…

Со стены у привратной башни вновь полилась тоскливая мадьярская песня, слов которой Всеволод не знал.

Глава 15

В запертую дверь он постучал условным стуком. Открывать ему, однако, не спешили. Ну да, ждали голоса. Сам ведь учил.

— Эржебетт, — позвал он.

Лишь после этого тяжёлая низенькая дверца отворилась. В щели мелькнуло настороженное лицо. Эржебетт была боса, в великоватой мужской сорочке и портах. Взгляд девушки скользнул по Всеволоду, по тевтонскому ма…

Вскрик-всхлип. Всеволод едва успел вставить ногу между дверью и косяком, не позволив девчонке запереться снова.

… гистру.

— Эржебетт, не бойся! — выкрикнул Всеволод. — Отойди от двери. Тебе ничего, слышишь — ничего, не угрожает!

Пока…

На дверь изнутри давить перестали, но когда Всеволод вошёл в комнату, Эржебетт сидела в самом дальнем углу комнаты. Съёжившись. Скрючившись. Укрывшись за массивным сундуком и лавкой, обращёнными в ложе. За столом, поставленным рядом.

Дрожа всем телом.

Она смотрела мимо Всеволода — в открытую дверь.

Всеволод оглянулся.

На пороге неподвижно стоял Бернгард. Магистр тоже исподлобья смотрел на перепуганную отроковицу тяжёлым давящим взглядом. В глазах тевтона Всеволод различил сложную смесь чувств. Изумление, ненависть, злобу и… Просыпающееся понимание? Судорожную работу мысли?

Затем Бернгард ненадолго отвёл взгляд. Осмотрел массивное сооружение, за которое забилась Эржебетт. Сундук, лавку, укрытые шкурами, тяжёлый стол в простенке. Всё подмечал, всё понимал тевтонский старец-воевода. Бернгард неодобрительно покачал головой, с немым упрёком глянул на Всеволода. И — вновь уставился на Эржебетт. Да так… Как на заклятого ворога. Будто испепелить хотел, не прикасаясь.

В томительной тишине слышно было, как у Эржебетт стучат зубы.

— Бернгард, ты пугаешь её, — вполголоса, но вполне отчётливо произнёс Всеволод.

Тевтон не ответил.

— Эт-ту-и пи-и пья! — жалобно простонала Эржебетт.

Сказала то, что умела сказать. То единственное… Иначе свой страх, свой безграничный, необъяснимый и не вполне понятный ужас перед крестоносцем немая отроковица выразить не могла.

Бернгард помрачнел ещё больше. Эржебетт ещё больше затряслась.

— Выйди, Бернгард! — потребовал Всеволод.

Магистр не вышел.

— Что она говорит, русич?

«Что она — не твоя добыча».

— Не важно. Выйди. Не видишь — ей плохо.

— Что? Она? Говорит?

Орденского магистра пришлось выпихивать силой. Всеволод просто упёрся плечом в бронированную грудь тевтона, и просто выдавил закованного в латы человека из комнаты. Следом вышел сам, прикрыв за собой дверь.

Теперь тяжёлый взгляд магистра был обращён на него. В наступившей тишине Всеволод услышал, как быстро-быстро зашлёпали по голому каменному полу босые ноги. Потом, задвигаясь, скрежетнул засов.

Дверь — снова заперта. И, судя по всему, на этот раз её так просто не откроют.

— Где ты нашёл девчонку, русич? — магистр, похоже, даже не заметил, как непочтительно с ним обошлись. Магистра сейчас больше волновало другое.

— В городской тюрьме. В Германштадте, — ответил Всеволод. И задал свой вопрос:

— Ты знаком с Эржебетт?

— С ней — нет, — качнул седой головой тевтон. — А вот с её матерью — да, знакомство водить приходилось. Недолго, правда.

Всеволод ждал продолжения, и магистр продолжил.

— Томас был прав, — в задумчивости пробормотал он, — девчонка, действительно, поразительно похожа на мать.

Вот как? Всеволод глянул на запертую дверь, и снова — на Бернгарда.

— Кто её мать?

— Ведьма, — зло и коротко бросил магистр.

— Что?

— Я казнил её мать.

— Что-о-о?!

Вот откуда этот дикий страх, охвативший Эржебетт при виде Бернгарда! Вот оно, в чём дело!

— Долгая история. Давняя. Мать девчонки была сильной ведьмой, — Бернгард выдержал многозначительную паузу. — Очень сильной, русич. Известной во всей округе…

— И что с того? — вскинулся Всеволод. — И пусть! Но сама-то Эржебетт — всего лишь дочь ведьмы. Она ещё слишком юна, чтобы постичь науку ведовства.

— Неважно! — взгляд Бернгарда был суров и безжалостен. — Яблоко от яблони падает недалеко. Даже если твоя Эржебетт не прошла посвящение, она всё равно может оказаться опасной.

— Чем, мастер Бернгард? — Всеволод смотрел на него в упор.

Магистр криво усмехнулся:

— Так… Ничего особенного, русич. Просто однажды ночью она сожрёт тебя — ты и пикнуть не успеешь.

— Я уже провёл с ней одну ночь. И в волкодлака Эржебетт не перекинулась. Значит, превращений в зверя не будет и впредь.

— Вообще-то, превращения бывают разные, — вздохнул тевтон.

Всеволод молчал и смотрел. Выжидал, стиснув зубы…

— Если ты не хочешь расставаться с девчонкой, позволь мне просто поговорить с ней.

— Она нема, — сказал Всеволод.

— Ты уверен? Эржебетт внушила тебе эту уверенность?

И на что он намекает, этот Бернгард?!

— О-на-не-ма, — на одной угрожающей ноте повторил Всеволод.

— Разреши хотя бы осмотреть твою… твоего оруженосца.

Осмотреть?! Ишь ты, чего захотел!

— А вот это и вовсе лишнее, — хрипло и твёрдо произнёс Всеволод. Он чувствовал, что вот-вот выйдет из себя, что держится из последних сил. Пока — держится… — Ни копыт, ни рогов у Эржебетт нет. За это я могу поручиться. Ничего похожего на ведьмины метки[7] я тоже не видел.

— Вообще-то такие метки обычно располагаются в самых потаённых местах, — недобро прищурился тевтонский магистр.

— Я же сказал — их нет.

— Значит, она всё-таки не твоя соратница, а твоя полюбовница, русич. Раз ты так уверен. Раз так хорошо изучил её тело.

В словах Бернгарда не было издёвки. Он просто печально высказал вслух сделанный вывод. И всё же Всеволод демонстративно положил ладони на рукояти мечей и глухо предупредил:

— Мастер Бернгард, впредь поостерегись говорить такое.

Тевтон вздохнул:

— Если кому из нас и нужно остерегаться, так это тебе, Всеволод. А потому мой тебе совет — оставаясь наедине со своим э-э-э… оруженосцем, держи руки вот так же — на оружии. Иначе не успеешь отогнать…

Пауза.

— Кого? — закономерный вопрос.

— Её, — магистр мотнул головой, указывая на запертую дверь. — Свою смерть в её облике.

Ну, до чего тупое упрямство!

— Я уже сказал, — устало вздохнул Всеволод. — Эржебетт — не оборотень.

— А я повторяю, — Бернгард вновь смотрел на него своим немигающим змеиным взглядом. — Превращения бывают разные. Эржебетт может оказаться не вервольфом, но лидеркой.

— Кем? — свёл брови Всеволод. — Это ещё кто?

Тевтон охотно объяснил:

— Есть такие твари на тёмной стороне. Подобно демону-саккубусу в женском обличье дева-лидерка способна убивать не клыками и когтями, а любовной лаской. Лидерка околдовывает неискушённую жертву, ловит её в сети сладкой волшбы, завлекает в тенёта плотской страсти, а после любит человека до смертельной истомы, покуда того не покинут последние силы. Нахтцерер испивает кровь, вервольф — рвёт плоть. Лидерка же способна пить и пожирать самою жизнь.

Нет, это уже слишком!

— Хватит! — прошипел Всеволод. — Замолчи!

С Эржебетт он уже делил ложе и — слава Богу — жив пока.

— Я-то замолчу, но ты… и твоя юная ведьма…

— Чего?! — Всеволод закипал не на шутку. — Чего ты так страшишься?! Ведьминой силы?! Или силы лидерки! Ты уж сам определись сначала, в чём именно хочешь обвинить Эржебетт.

— Кто знает, кто знает, — задумчиво протянул магистр. — Одно может и не исключать другого. Сейчас такое время… Набег сейчас.

— Всё! — жёстко отрезал Всеволод. — Довольно об этом. Бернгард ты хочешь, чтобы я и мои воины обороняли твой замок?

— Да, — с явным усилием процедил немец, — Я хочу этого.

— И без нас тебе не удержать Серебряных Ворот. Долго — не удержать, не так ли?

— Это верно, — щека рыцаря чуть дрогнула. Ох, трудно ему было признавать сейчас вслух очевидное.

— Ну, а раз так… — Всеволод шумно ударил правым кулаком о левую ладонь. — Пользы от наших мечей тебе будет больше, чем вреда от Эржебетт. И теперь — решай сам. Выбирай. Мечи? Эржебетт?

Магистр долго молчал. Магистр размышлял.

— Что ж…, — глухо промолвил, наконец, Бернгард. — Если ты уже попал под чары лидерки, разубеждать тебя бесполезно. В гневе ты способен натворить глупостей. А скоро штурм… А мне ещё следует проститься с павшими братьями… И много прочих дел… А времени мало… Давай так, русич. Пусть твоя Эржебетт пока остаётся здесь. Только пусть без особой надобности не покидает эту комнату. Так будет лучше и для неё, и для тебя. Для всех. Позже мы ещё поговорим о ней. Сейчас — не будем. Сейчас в твоих глазах слишком много греховной страсти, затмевающей разум.

Тевтон повернулся, чтобы уйти. Но, словно бы передумав, задержался. Покосившись на дверь заговорил снова — тихо, очень тихо, но быстро и деловито:

— Говорят, истинную суть лидерки можно познать двумя способами. Первый — самый простой и самый верный. Если она сама захочет тебе открыться — ты войдёшь в её сокровенные чувства, мысли и воспоминания через прикосновение к ней. Конечно, настолько войдёшь, насколько она тебя впустит. Но уж если впустит… В этом случае лидерка не сможет лгать.

— Эржебетт — не лидерка, — прохрипел Всеволод.

Его будто и не слышали.

— Но вряд ли она пожелает открыться тебе по-настоящему, — продолжал Бернгард. — Только Рыцарю Ночи… Чёрному Князю только под силу касанием распознать лидерку помимо её воли. И распознать, и вызнать, что ему потребно. Однако есть другой способ, действенный против любой нечисти. Против любой тёмной твари, которой ведом страх. Если сильно напугать лидерку — напугать до полусмерти, до дрожи в коленках, до холодной испарины — напугать и посмотреть ей в глаза… Посмотри туда, русич. Сейчас посмотри, пока Эржебетт в панике, пока страх мешает ей полностью совладать с собой. Может и увидишь что… может, разглядишь…

Прежде чем Всеволод успел что-либо сказать в ответ, магистр удалился. Звеня доспехом, с поднятой головой, с каменным лицом.

— Эржебетт, открой… — Всеволод постучал в запертую дверь. — Открывай, слышишь, это я. Да открывай же, говорю!

«И покажи мне свои глаза»…

Дверь скрипнула. Приотворилась — самую малость. Зато глазища Эржебетт были распахнуты во всю ширь. Распахнуты и полны ужаса. В тёмно-зеленных — отчего-то казалось сейчас, что они темнее, чем обычно, быть может, из-за густого полумрака в приоткрытой двери — зрачках девушки Всеволод увидел своё отражение. Перевёрнутое. Вверх ногами.

Что за…

Он сморгнул.

… чер…

Тряхнул головой.

…товщина!

В следующий миг наваждение исчезло. Всеволод вздохнул. Нет, это не её — это его глаза чудят, стараясь разглядеть то, чего на самом деле не существует. Бернгард постарался: наговорил пакостей, настращал. В какой-то миг Всеволод даже почти поверил магистру, и теперь сожалел об этом.

На него снизу вверх смотрели обычные человеческие глаза. Да — настороженные, да — испуганные. Но прежнего безумного страха, в них уже не было. И отражение в зрачках — на месте, не скачет, не вертится волчком.

Эржебетт убедилась: тевтон ушёл.

Эржебетт успокаивалась.

Эржебетт овладевала собой.

— Всё будет хорошо, — пообещал Всеволод, приобнимая девушку, — Бернгард тебе вреда не причинит. Ты, главное, не выходи отсюда. И никому, кроме меня, не отпирай дверь.

Эржебетт помотала головой. Промычала что-то. Поняла ли, нет — не важно. Главное, что ни покидать комнату, ни впускать незнакомцев желания у неё в ближайшее время точно не возникнет.

— Вот вы где!

От неожиданности они вздрогнули оба. Руки Всеволода сами цапнули мечи.

— А я вас по всему замку ищу… Э-э-э, ты чего, русич, за оружие-то хватаешься? Рано ещё. Солнышко покамест не село, ночь не наступила, нечисть не выползла.

Бранко! Сложив руки на груди, волох стоит в дверях (сами виноваты: засов надо было задвигать!) и спокойно, беззастенчиво немного насмешливо даже пялится то на русского воеводу, то на девчонку-найдёныша.

— В чём дело? — хмуро спросил Всеволод.

— В трапезную зовут, — отозвался Бранко. — Брат Томас говорит, ужин давно готов.

Понятно. Ну что ж, коли зовут… Всеволод повернулся к Эржебетт:

— Останься здесь и запрись. Поесть тебе принесут. Да не дрожи так! Я тоже скоро приду.

Глава 16

И всё же неприятный червячок недоразвеянного смятения копошился в душе. Шагая вслед за Бранко по пустым коридорам замка и глядя в спину волоху, Всеволод размышлял: спросить его о том, что не даёт покоя, или лучше не стоит затевать этого разговора? Вдруг спросишь и услышишь ответ, на который не рассчитываешь и которого боишься? Но если не спросить, изведёшься ведь весь.

Всё-таки он решился.

— Бранко, кто такая лидерка? — выпалил одним Всеволод.

Волох остановился — резко, будто напоровшись на копьё, быстро обернулся, внимательно взглянул на спутника.

— Почему ты спрашиваешь об этом, русич?

— А ты можешь просто ответить, не задавая вопросов? — обозлился Всеволод.

Бранко пожал плечами:

— Лидерка — тёмная тварь, в чём-то подобная стригою-кровопийце, но опаснее и коварнее обычного вампира. Она может пить кровь, а может вытягивать жизнь иначе.

Как иначе, Всеволод уточнять не стал. Это ему уже объяснили. Сейчас его интересовало другое:

— Лидерка способна являться днём?

А то ведь… «Солнышко покамест не село, ночь не наступила, нечисть не выползла».

— Я же сказал — она подобно стригоям, — настороженно ответил волох. — А стригои не живут под солнцем.

Фу-у-ух! Прямо от сердца отлегло. Сразу полегчало неописуемо. Вот теперь последние сомнения растаяли как дым. Что и следовало доказать! Эржебетт не прячется от солнца, а тевтонский старец-воевода путал и пугал его без всяких на то оснований. Видимо, Бернгард попросту вбил себе в голову, что в замке рыцарей-монахов нечего делать юной деве, и любой ценой — в том числе и при помощи лжи — пытается избавиться от Эржебетт. Что ж, теперь ему это не удастся.

— А в чём дело, Всеволод? — серьёзно, очень серьёзно спросил Бранко.

— Ни в чём, — улыбнулся он. — Идём. Ужин стынет.

День выдался не постный, однако потчевали хозяева скудно. Стол оказался по-монашески скромным, и едва-едва позволял набить брюхо простой пищей. Пустая похлёбка, каша, хлеб, вода, немного сыра, совсем немного мяса… В общем-то, достаточно, чтобы поддержать силы, но, конечно, не сравнить с тем изобилием, которым встречала русичей перевальная застава Золтана. То ли орденские братья, чуждые греху чревоугодия, всегда так питались, то ли уже начинали экономить припасы из оскудевших замковых кладовых.

Долгая молитва, скорая трапеза…

В просторном помещении с длинными, составленными «воротцами» столами и лавками было тихо, как на поминках. Тевтоны жевали молча и быстро. Без удовольствия глотали неаппетитную стряпню. Думали о невесёлом: о приближающейся ночи и предстоящей битве думали. Безмолвными тенями скользили кнехты и оруженосцы, прислуживавшие за столом.

Вместе с воинами Всеволода, Сагаадая и Золтана ужинали и рыцари Бернгарда, вернувшиеся из дневной вылазки. Сам магистр сидел во главе унылого пиршества: видимо, уже попрощался с павшими.

Бернгард, похоже, был не в духе. Ел тевтонский старец-воевода мало и часто посматривал исподлобья в сторону русского воеводы. Так зыркал, что кусок в горло не лез. Всеволод старался игнорировать испытующие взгляды Бернгарда, а под конец трапезы попросил у хозяина замка позволенья отнести немного пищи к себе в комнату.

Для оруженосца… Который не смог выйти… Потому что готовит перед боем снаряжение господина… Ну, и прочая чушь, высказанная во всеуслышание. Бернгард кивнул, поджав тонкие губы.

Тевтонского кнехта с парой деревянных мисок Всеволод лично сопроводил до своей двери. Он велел помощнику поставить чашки на пол и уходить. Выждав, пока кнехт удалиться, постучал условленным стуком, позвал…

Дверь распахнулась сразу. Будто с той стороны его ждали, положив руку на засов. А ведь, пожалуй, что так оно и было. Эржебетт, привалившись спиной к дверному косяку, вперилась взглядом в своё ложе. Её лица Всеволод в полутьме не разглядел, но по напряжённой позе понял: девчонку что-то не на шутку встревожило.

Что на этот раз?

— В чём дело? — тихо-тихо, одними губами спросил Всеволод.

А руки уже непроизвольно тянулись к мечам.

Эржебетт приложила палец к губам…

«Просит не шуметь…» — понял Всеволод.

… потом — к уху…

«… И послушать»

… а после тем же пальцем указала на… На сундук у стены? На стену за сундуком?

Он прислушался. Услышал тихое поскрябывание. Где-то там — то ли за сундуком, то ли под сундуком. Выдохнул с облегчением. Эх, Эржебетт, Эржебетт… Правду говорят, что пуганая ворона куста боится. Видать, Бернгард тебя, бедняжку, так настращал, что теперь даже вездесущее мышиное племя не даёт спокойной жизни.

Всеволод вложил уже вытянутые наполовину мечи обратно в ножны. Подошёл к её ложу. Гаркнул в голос:

— Ух!

Громыхнул об пол тяжёлым сапогом.

Ну, вот и всё. Вот и тишина.

— Не бойся, Эржебетт. Мыши…

Девчонка растеряно хлопала глазами. «Ну, дурёха!» — ласково подумал Всеволод.

— Мыши, понимаешь, мы-ши, — попытался втолковать он. — Пи-пи-пи, понимаешь?

Она натужено улыбнулась в ответ. Может, просто грызунов боится? Что ж, у девчонок такое бывает…

— Поешь, — сказал Всеволод. — Тут урвал кое-что принесли с тевтонского стола. Не самые изысканные яства, конечно, но всё-таки. Эвон, даже мышки еду почуяли, сбежались…

Поужинать они в тот вечер успели. Отдохнуть — нет. Насладиться друг другом — и подавно. А ведь славно всё складывалось. Эржебетт, насытившись, потупила взор. Чуть покраснев (Ишь, стыдливая какая… до поры до времени.) сбросила одежды и первой потянулась к Всеволоду, вновь ища у него защиты, успокоения и чего-то большего, но…

Сегодня не суждено было повториться безумству их первой страстной ночи. Та ночь в монастыре прошла спокойно, эта — нет.

Багровое закатное зарево угасло быстро. Бесследно сгинули в ночном мраке последние отблески закатившегося светила. И почти сразу же наблюдатели на сторожевой площадке донжона подняли тревогу.

Протяжный рёв сигнального рога огласил сгустившиеся сумерки.

Замок, замерший в тягостном ожидании, ожил.

Эржебетт — обнажённая, и такая манящая — вздрогнула.

Всеволод отстранился от девушки. Пробормотал:

— Извини, не до того сейчас.

Не хотелось, ох как не хотелось уходить, но хорош же будет воевода, милующийся со своей зазнобой, пока дружина бьётся с нечистью.

Он выглянул в узкое окошко-бойницу. Внизу — суета, топот, крики, бряцанье оружия, яркие огни факелов, мечущиеся тени. Облачённые в броню и похватавшие оружие тевтоны спешили на стены.

Эржебетт порывисто встала и подхватила одежду, готовая следовать за Всеволодом. Только сейчас это совсем ни к чему. Тем более, в этаком-то виде! «Хорошо хоть сам раздеться не успел», — промелькнуло в голове.

— Запрись и жди, — бросил Всеволод встревоженной девушке.

Чтоб понятней было — указал на дверь, на засов.

— Не бойся, Бернгард сюда не явится.

Не до Эржебетт ему сейчас будет. Во время штурма место тевтонского старца-воеводы — на стене.

Облачившись в броню и схватив мечи, Всеволод выскочил из комнаты. Уже на бегу услышал, как стукнул засов. Хорошо… Заперлась. Будет ждать.

Русичи, татары и шекелисы, не получавшие пока никаких приказов, собрались во внутреннем дворе замка. Встали в серёдке, в широких проходах так, чтобы не мешать суетившимся у стен орденским рыцарям и кнехтам.

Тевтонского магистра Всеволод отыскал в надвратной башне. Мастер Бернгард при полном доспехе, в шлеме с поднятым пока забралом, с мечом на перевязи и с шестопёром на правом запястье стоял на широкой боевой площадке между двумя разложенными шалашиками кострами. Рядом к заборалу были прислонены несколько факелов, в сторонке лежала охапка толстых, обмотанных промасленной паклей зажигательных стрел. У бойниц — три тяжёлых крепостных арбалета.

Над кострами уже поднимались струйки дыма. «Только-только разожгли», — догадался Всеволод.

Магистр что-то объяснял столпившимся вокруг немцам. Латная перчатка Бернгарда указывала на ров. Широкий провал с небольшой плотной насыпью по краю, чернеющий между внешней замковой стеной и осиновым частоколом, едва просматривался в темноте. Однако и без помощи ночного зрения Всеволод разглядел топорщившиеся внизу бесформенные завалы: связки хвороста, сухие ветки и сучья, цельные лесины. От рва тянуло чем-то резким, противным. Уложенный за день гигантский костёр щедро полили горючей смесью. Немного огонька — и всё вспыхнет за милую душу!

— Как прикажу поджигать, палите одновременно там, там, и вон там ещё, чтобы огонь пошёл отовсюду сразу, во все стороны, — услышал Всеволод слова орденского старца-воеводы. — Брат Томас, за ров отвечаешь ты…

Однорукий кастелян, лицо которого уже закрывал глухой горшкообразный шлем, Конрад, ещё не надевший своего шлема, и ещё четверо кнехтов в открытых касках с широкими полями кивали, внимая распоряжениям магистра.

— Штурм? — Всеволод подступил ближе. — Уже?

Магистр мельком глянул на него:

— Пока ещё нет, русич. Пока Проклятый Проход только открывается. Видишь, во-о-он там…

Бернгард махнул в сторону горного плато. Отсюда Мёртвое озеро было видно не так хорошо, как с верхней площадки донжона, но всё же видно. Поверхность зловеще светилось в темноте. Как и рассказывал Томас, от воды, словно от гигантской болотной гнилушки, шёл тусклый зеленоватый свет. Свечение поднималось снизу и рассеивалось то ли в пелене густого тумана, то ли в клубах невесть откуда взявшегося дыма, который густо вился над мёртвыми водами.

Вот, значит, как оно открывается… Озеро. Проклятый Проход. Порушенная рудная граница.

— Сколько у нас времени? — поинтересовался Всеволод.

Бернгард пожал плечами:

— Столько, сколько потребуется нечисти, чтобы спуститься с плато и подойти к замку. Где-то к полуночи твари будут здесь. Впрочем, те нахтцереры, которые прошли границу прежде, а днём отсиживались по окрестностям, окажутся под стенами раньше. Так что чем скорее мы подготовимся к битве — тем лучше.

Это верно. С этим Всеволод был полностью согласен.

— Что делать нам, мастер Бернгард? Где встать? Мои дружинники, татары и шекелисы ждут.

Магистр ненадолго задумался и, приняв решение — кивнул:

— Скажи Сагаадаю, пусть поставит своих лучников на северную стену. Там не хватает хороших стрелков.

Бернгард повернулся к кастеляну:

— Брат Томас, пока есть время, распорядись выдать степнякам огненную смесь и зажигательные насадки на стрелы. Наконечники с серебром у них имеются, но в колчанах у татар есть и обычные стрелы. Нужно, чтобы от них тоже был прок.

— Сделаю, мастер Бернгард, — однорукий рыцарь бегом бросился вниз по каменной лестнице.

— А остальные? — нахмурился Всеволод. — Что делать остальным?

— Ждите внизу, во дворе замка, — не оборачиваясь, ответил магистр.

— Вообще-то, мы ехали сюда не ждать…

— А сражаться, — перебил его тевтон. — Знаю. И это от вас не убежит, русич. Я пошлю твою дружину туда, где будет особенно туго. Но для этого вы должны быть под рукой. Свежими и злыми.

Похоже, орденский старец-воевода решил пока подержать союзников в резерве. Что ж, ладно. Со своим уставом в чужой монастырь не лезут, а Бернгард давно защищает этот замок. Ему, должно быть, виднее, но…

— Я останусь здесь, — сказал Всеволод. — Хочу видеть всё.

— Твоё право, — магистр пожал плечами. — Я тоже буду на воротах. Отсюда, в самом деле, видно многое.

Глава 17

Первый натиск отбили без особого труда и без жертв. Обошлись, по большей части, луками и арбалетами. Сначала в ход пошли зажигательные стрелы, обмотанные паклей и густо пропитанные липким горючим составом из подземной алхимической лаборатории.

Как только на подступах к замку замелькали белёсые, хорошо различимые в темноте фигуры…

— Стрелки-и-и! — оглушительно рявкнул Бернгард.

Всеволод невольно отступил. Не ожидал он подобной громогласности от тевтонского старца-воеводы.

— Бе-е-ей! — взмах шестопёра.

…ночь расцвела свистящими и гудящими огнями. Длинные стрелы, пущенные из луков и короткие арбалетные болты полетели со стен через тын, за тын, в тесные путаные проходы между осиновых рогаток и кольев, через которые упрямо протискивалась нечисть. И чем ближе подходили твари, тем чаще летели стрелы.

Горящие стрелы били в землю и в камень, поднимая фонтаны пыли и огненных брызг, вонзались в дерево, опаляя струганную осину и замирая в ночи маленькими яркими факелочками. Однако удачных выстрелов всё же было больше.

У каждого тевтонского стрелка имелось по два-три помощника и один, а то и пара сменных арбалетов. Пока сам арбалетчик целился и пускал стрелу, помощники взводили разряженный самострел, вкладывали стрелу в ложе, поджигали. И — совали в ненатруженные руки застрельщика готовое к бою оружие. Получалось довольно быстро и метко.

Видимо, спусковые скобы арбалетов нажимали те, кто подходил для этого лучше других. Лучники Сагаадая, поставленные в помощь орденским стрелкам, тоже редко промахивались. Причём, степняки били из луков даже быстрее слаженных арбалетных команд тевтонов.

Сыпался сверху безжалостный горящий дождь. Стрелы пронзали кровопийц, занося огонь на бледные тела. А уж тогда…

Любо-дорого было смотреть, как твари с воем катаются по земле. Как яростно сбивают пламя, жгущее кожу снаружи. Как терзают когтями дымящиеся раны, стараясь выковырнуть огонь, палящий потроха изнутри. Но погасить такой огонь и избавиться от такой горючей смеси было не просто. Орденские алхимики знали своё дело.

Пламя облепляло упыриную плоть, пламя проникало в плоть, пламя прожигало плоть насквозь, пламя обугливало плоть. Оно обращало холодную чёрную кровь в бурлящее варево. А от бессмысленных попыток потушить его, пламя лишь разгоралось сильнее. Руки упырей размазывали огонь по телу. А после — когти сдирали его вместе с пузырящейся кожей. Но тогда горело и вспоротое мясо, и руки, и когти.

Нечисть изжаривалась заживо, визжащими факелами металась между осиновыми загородками, падала, билась в пыли. Затихала в густом смрадном дыму. Обращалась в искрящиеся кучки неподвижных костерков.

Но за павшими тварями шли новые. Упыри, избежавшие огненного дождя, обходили и перескакивали через дымящиеся тела тех, кому повезло меньше. Прорывались и добирались до частокола.

Здесь упыриное воинство разили стрелы с серебрёными наконечниками. От серебра кровопийцы издыхают быстрее, да и врытых в землю брёвен серебро не подожжёт.

Мелькающих в воздухе огней стало меньше. Диких воплей — больше.

Частокол располагался довольно близко к замку — всего в нескольких шагах от рва. Но твари не могли быстро, с ходу, перевалить через эту преграду. Проходов здесь не было. Колья стояли сплошняком, под небольшим наклонном к врагу, нависая стеной над безволосыми шишковатыми головами. Запертые ворота держал прочный засов.

У упырей же не было ни лестниц, ни таранов, ни осадных щитов, ни башен, ни каких либо иных приспособлений, годных для штурма. Отродье тёмного обиталища полагалось лишь на собственные клыки и когти.

Но осина…

Она, конечно, не жгла как огонь или серебро, но всё же доставляла немало неприятностей штурмующим. Осина — особое дерево. Она вытягивает, высасывает у нечисти силу, подобно тому, как сами тёмные твари испивают людскую кровушку.

И всё же…

Ревя от боли, скрежеща зубами от ярости и неутолимой жажды, упыри бросались на брёвна и карабкались на тын. Вернее, и не карабкались даже. Медленно, обессилено, будто сомнамбулы, ползли они по ненавистному дереву, стараясь не вогнать под бледную кожу осиновую занозу и не оцарапаться ненароком о заострённые концы толстых кольев.

Но — надеясь-таки.

Перейти, перевалить, переползти…

Стрелы сухо стучали об изодранные когтями брёвна и сбивали кровопийц одного за другим, как только белёсые силуэты возникали над частоколом.

Пронзённые посеребрённой сталью упыри падали вниз, или, напоровшись на осиновые острия, застревали среди кольев и дёргались на тыне. А по издыхающим — лезли новые твари. Лезли и ловили свою порцию оперённого серебра.

Серебро на стальном заточенном острие пробивало бледную податливую плоть легко, часто — пробивало насквозь и летело дальше, к следующей жертве.

Груды тел росли, образовывая под частоколом не живую и не мёртвую, вяло шевелящуюся, трепещущую насыпь, и — увы — облегчая путь упырям, следовавшим сзади. Но стрелки метко били в копошащуюся массу, насаживая порой на одну стрелу по две, а то и три твари за раз.

Время шло. Упыри падали с частокола уже не только снаружи. Твари всё чаще сверзались вниз по эту сторону тына. Сначала — мёртвые. Потом — живые.

Мёртвые оставались лежать неподвижно. Живые настырно лезли дальше. Попадали в ров. Тонули в буреломе сухих трескучих веток, проседающих и проваливающихся под ногами. Но — выкарабкивались.

Снова — лезли. На вал, на стены за валом.

А сверху в прорвавшихся кровопийц вместе со стрелами летели уже и лёгкие метательные копья-сулицы.

Новые разрозненные группки тёмных тварей подтягивались к замку. Но стрелки и метатели копий успевали расправиться с упырями, идущими впереди, прежде, чем к тем присоединялись задние.

Лишь в двух или трёх местах подвывающие твари смогли-таки через тын, ров и вал добраться до замковой стены. С полтора десятка кровопийц, цепляясь когтями, будто крючьями, за каменную кладку вскарабкались вверх — к защитным посеребрённым шипам, к бойницам и…

И — посыпались вниз, сшибленные копьями и мечами.

Остальных ещё на подходе перебили стрелами.

Всех.

До единого.

Неужто, в самом деле — всех?

— Не радуйся раньше времени, русич, — предупредил Всеволода Бернгард. — Это только первая волна и первая победа, которая ничего не решает. Как там у вас говорится? Это — цветочки, а не ягодки.

Судя по напряжённым лицам тевтонов, первая победа, действительно, никому не доставила ни радости, ни вдохновения, ни надежды. Не окрыляла отчего-то эта лёгкая победа. Наверное, правда, она ничего не решала… Наверное, в самом деле, пока были только цветочки…

А ягодки — впереди.

— Это твари из дневных убежищ? — догадался Всеволод.

— Да, — кивнул магистр. — Они самые. Прятались где-то поблизости, потому и пришли первыми.

— Прятались? А как же ваша дневная вылазка?

— А что вылазка? — раздражённо бросил Бернгард. — Нас мало, их — много. Днём мы истребили столько нахтцереров, сколько смогли, но как видишь, их осталось ещё больше.

Да уж, больше…

Всеволод глянул на усеянные бледными пятнами подступы к замку. За тыном дымились и тлели частые огоньки. По эту сторону частокола — на земле, во рву, на крутых склонах насыпи-вала и под замковой стеной — ещё слышались хрипы и шипение издыхающих упырей. В темноте, у самых ворот кто-то слабо шевелился. Настолько слабо, что не стоило тратить стрелу.

Никто и не стрелял. Стрелы берегли для нового боя.

Всеволод больше ни о чём не спрашивал. Просто стоял, ждал, смотрел, слушал.

— Когда подойдёт тёмное воинство из озера, вот тогда нечисть и нанесёт главный удар, — негромко сказал Бернгард. — Тогда начнётся настоящая битва, в которой будет решаться судьба Серебряных Врат: либо они устоят этой ночью, либо — нет.

Глава 18

Тевтон не ошибся. Основные силы упыринного воинства подступили к замку, как только миновала полночь.

Казалось, земли не стало. На подножие замковой горы, на покатые склоны и на обрывистые кручи наползало живое покрывало того же цвета, что и брюхо дохлой рыбы. Шевелящееся, утробно урчащее, сотканное из бесчисленного множества бледные человекоподобных — но только лишь подобных человеку — фигур, оно было хорошо видимо в ночи, под светом луны и звёзд. Сплошная масса пришлых тёмных тварей, рыча, вопя и визжа, валила вперёд и вверх — к замковым стенам, к Серебряным Вратам.

Дальние осиновые рогатки и заграждения (вот когда они пригодились по-настоящему!) рассекали упыринное воинство, делили и членили его на отдельные потоки, но, конечно, ни остановить, ни задержать надолго штурмующих они не могли.

Где-то твари сторонились осины, и, толкая друг друга, обходили щетинившиеся кольями препятствия, чтобы после вновь слиться воедино. А где-то задние ряды с такой силой напирали на передних, что у тех не было возможности ни отступить, ни свернуть в сторону. Одни упыри валили заграждения телами других. В такие моменты вой усиливался. Наткнувшаяся на струганную осину нечисть гибла в давке. А нечисть, прорвавшаяся сквозь препоны, настырно лезла дальше.

Всеволод смотрел как зачарованный. Ничего подобного видеть ему ещё не приходилось. Так вот он каков, Набег. Настоящий Набег одного мира на другой. Обиталища на обиталище. Это ведь и не штурм даже. Это, скорее, сродни разливу реки, наводнению, потопу…

Он покачал головой и выругался — крепко, смачно, зло. Иначе выразить свои чувства Всеволод сейчас не мог.

— Как часто у вас такое происходит, мастер Бернгард? — спросил он.

— Каждую ночь, — спокойно ответил магистр. — Хотя… — Бернгард ненадолго задумался. — Хотя, пожалуй, этой ночью их всё-таки будет побольше, чем обычно. Но ведь и нас сегодня тоже немало.

Немало? Всего-то защитников в замке — сотни три… ну, три с половиной, ну, четыре от силы. Тевтоны, русичи, татары, шекелисы…

Немало…

Всеволод предпочёл промолчать.

А Бернгард выжидал, не отдавая никаких команд. Хотя можно было бы уже…

На стенах и башнях дымились костры — больше, чаще, чем во время первого штурма. Стояли наготове лучники и арбалетчики. Но, кажется, сейчас бой начнут не они. Не только они, по крайней мере.

Издали — из такой далёкой ещё дали — доносились крики и вой сотен, тысяч нелюдских глоток, а над замком висела тишина. Лишь надсадно скрипели вороты заряжаемых пороков.

Прищурившись, тевтонский магистр прикидывал расстояние до противника.

Видимо, пороки были хорошо пристреляны. Настолько хорошо, насколько вообще можно пристрелять тяжёлые метательные машины. Впрочем, если бить из них каждую ночь…

Вероятно, враг дошёл до некоей отметки в лабиринте ограждений, оберегавших подступы к крепости. Магистр вскинул руку — на этот раз не с шестопёром — с обнажённым мечом.

— Катапульты к бою-у-у! — вновь прогремел зычный голос мастера Бернгарда.

— Готовы!

— Готовы!

— Готовы! — донеслось с открытых башенных площадок.

Да, готовы были все метательные машины. Не только катапульты, но и баллисты, мангонели, спрингалды, петрарии, которые в бою для простоты и экономии времени именовались здесь одним словом. И команда для всех пороков была общей…

— С нами Бог! — оглушительно рыкнул мастер Бернгард клич ордена Святой Марии.

— Готт мит унс! Готт мит унс! — грянуло с башен и со стен.

— Бе-е-ей!

И поднятая рука мастера Бернгарда опустилась вниз. Длинный прямой клинок с серебряной насечкой вдоль лезвия разрубил воздух. Воздух аж взвыл — не хуже иного упыря, располовиненного белым металлом.

Сухой стук дерева о дерево, треск и звон метательных машин, гул отправленных во врага снарядов потонул в криках людей. Ярость, злость, отчаяние, ненависть, страх… да, и страх тоже — сейчас наружу прорывалось всё разом.

Тишина кончилась.

Замок снова встречал нечисть огнём. Только теперь это были не маленькие точки горящих стрел. Теперь — другое.

Пороки ударили единым залпом. Одни — ближе, другие — дальше. Так и есть: тевтоны били по давно пристрелянным пяточкам между осиновых рогаток. С таким расчётом, чтобы не мешать друг другу, и чтобы накрыть как можно больше пространства.

Взмыли ввысь, неторопливо кувыркаясь в ночном небе, глыбы и брёвна, обмазанные горючей смесью, объятые гудящим пламенем и плюющиеся огненной капелью. Завертелись в воздухе пузатые глиняные горшки, и металлические ядра, искрящиеся подожжёнными фитилями.

А после всё это обрушилось на передние ряды нечисти. И — за передние ряды.

Догорели тщательно отмеренные фитили. Прямо над головами кровопийц взорвалось с полдюжины шаров, набитых гремучим сарацинским порошком и утыканных, покрытых, отделанных снаружи посеребрённой сталью. Незваных гостей засыпало и посекло мельчайшим смертоносным градом.

Рухнули сверху горящие камни и брёвна, покатились по склонам, подпрыгивая, прокладывая целые просеки сквозь плотные ряды упыриного воинства, оставляя позади пылающий, дымящийся, орущий след из сбитых, смятых, изломанных и обожжённых тел.

Полыхнули, разбросав черепки и расплескав вокруг жидкий греческий огонь, глиняные горшки. Щедрая огненная морось сверху и разлитое под ногами пламя враз охватило десятки, а может, и сотни тварей.

Горящее отродье заметалось… попытались метаться, оглашая ночь дикими криками. Но единственное, на что были способны сейчас твари в жуткой тесноте и давке — это обмазать липким огнём тех, кто впритирку шёл рядом. Алхимическое пламя, созданное специально, чтобы жечь плоть чуждого мира, жестоко метило каждого, к кому прикасалось. Пламя перекидывалось с одного бледного тела на другое. Пламя множилось, а тела упырей горели так хорошо и сильно!

Огонь быстро распространялся по беснующейся толпе, охватывая целые ряды. И напиравшим сзади теперь приходилось обходить не только осиновые колья (эти препятствия пламя пока почти не затронуло), но и пылающие между ними костры. И костры бегающие, прыгающие, катающиеся по земле, дёргающиеся, воющие.

В костры вступали новые кровопийцы. Вернее, одних тварей впихивали в костры другие. И огонь разгорался с новой силой.

Движение тёмного воинства замедлилось, былой напор утрачивался.

— Стрелки-и-и! — гремел над ухом Всеволода голос Бернгарда. — Бе-е-ей!

За рассеянные группки упырей, проскочивших огненную полосу, взялись арбалетчики и лучники. Опять замелькали в воздухе горящие стрелы. Кровопийцы, сражённые оперёнными огоньками, падали, так и не добравшись до тына. А пока стрелки делали своё дело, прикрывая подступы к замку, вновь заскрипели перезаряжаемые пороки.

Кнехты из прислуги, обливаясь потом, вертели вороты, подтаскивали новые снаряды, налегая на длинные рычаги, поворачивая подвижные платформы с метательными машинами так, как приказывали приставленные к порокам рыцари. Тевтоны вновь выцеливали врага. Направляли орудия на лишь им одним ведомые и выбранные ещё при свете дня пяточки и проходы.

Тёмное воинство всё же перевалило через костры, положив в огонь новые ряды, задавив его массой, залив чёрной холодной и смрадной кровью, которую не успевало пожирать даже ненасытное алхимическое пламя.

Упыри двигались дальше.

Одними стрелами, сколь бы меткими и смертоносными они не были, удержать этот сплошной вал было уже невозможно. А для подготовки неповоротливых тугозарядных метательных машин к новому залпу требовалось время.

Второй залп накрыл уже не авангард штурмующих. Снаряды перелетели через передние ряды и ударили в серёдку. Разорвали упыриное воинство гудящей огненной плетью. Ненадолго впрочем. В новый огненный разрыв твари лезли всё также настырно, как и прежде. Лезли по головам горящей нечисти. Лезли, обжигаясь и сгорая сами, но не останавливаясь. Они вновь шли на стрелы, на огонь, на серебро.

Уже было ясно: основной удар нечисти придётся на ворота, надвратные башни и примыкающие к ним стены. Наверное, как всегда. Наверное, именно потому Бернгард сейчас здесь. Ну, что ж… Всеволод погладил рукояти мечей. Судя по всему, скоро и для них найдётся работёнка.

Тевтонские пороки били уже не залпами — вразнобой. Кто как успевал. Кто чем успевал. Снаряды летели через безволосые головы, через вскинутые кверху длинные белёсые руки с когтями-ножами, через оскаленные пасти. И падали теперь далеко сзади, сминали вопящие тылы кровососов. Метательные машины по-прежнему наносили врагу страшный урон.

Но где-то там, сзади.

А здесь…

Когда огненный дождь, многопудовая смерть и посеребрённые осколки громовых горшков и ядер сыпались на задние ряды, передние уже взбирались на осиновый частокол. Передних, конечно, расстреливали тоже. Беспрестанно щёлкали спусковые механизмы арбалетов, звенели тетивы луков. И вновь, как во время первой атаки, в упырей впивались уже не горящие — серебрёные жала.

И всё же на этот раз нечисти было проще. По телам павших ранее — а истыканные стрелами кровопийцы уже валялись под тыном грудами и целыми горами — перебираться через препятствие оказалось легче, чем по голой осине, вытягивавшей силы при каждом прикосновении.

Частокол чуть ли не доверху, заваленный трупами, штурмующие перемахнули почти без задержки. Бледные нелюдские тела заполнили сухой трескучий ров. А вот уж — и вал за рвом. А вот — и пространство под стенами. Всё пространство.

Ни стрелы, ни метательные копья не могли уже ничего изменить. Упыри гигантскими пауками ползли по голому камню. Тянули вверх длинные гибкие руки. Прочная кладка крошилась под когтями алмазной крепости.

Начиналась настоящая битва… Та самая, обещанная Бернгардом, в которой решается всё.

Глава 19

— Брё-ё-ёвна! — перекрывая ор и визг тёмных тварей, гаркнул Бернгард.

— Брёвна! Брёвна! Брёвна! — приказ магистра подхватили и предали по цепочке: с пролёта — на пролёт, из галереи — в галерею, с башни — на башню.

То там, то здесь зазвучали команды орденских рыцарей — лающие, громкие, краткие. Послышалось дружное уханье кнехтов. Скрип. Скрежет…

— Броса-а-ай!

Длинные рычаги-коромысла, слаженно, почти одновременно подняли над заборалом стен сучковатые, щетинящиеся крюками, лезвиями и посеребрёнными гвоздями лесины из цельных осиновых стволов. Секунду подвешенные на крючьях сырые тяжёлые брёвна ещё покачивались в воздухе. А в следующую, перевалившись через каменные зубцы и защитные шипы, — уже рухнули вниз.

Вертясь в воздухе, брёвна падали по-над стеной. Падали, цепляя, взрезая и царапая бледные спины, сдирая, срывая и сбрасывая впившихся в камень упырей. Разнося голые шишковатые черепа.

Сбитые со стен твари сыпались горохом. А осиновые стволы давили, крушили, ломали, насаживали на сучья и серебрёные гвозди тех, кто толпился внизу.

Брёвна помогли. Но — ненадолго. Они лишь чуть задержали врага. На время недостаточное для того, чтобы прочесть самую краткую молитву или выругаться от души. Через сброшенные лесины, увязшие в белёсых телах и заваленные телами, на стены уже лезли новые кровопийцы.

— О-о-огонь! — новый приказ тевтонского мастера разнёсся над крепостью. — Ле-е-ей!

— Огонь!

— Огонь!

— Огонь! — многоголосым эхом понеслось по замку.

Затем — предупредительное:

— Остереги-и-ись!

Суета, движение на стенах. Мелькающие факелы. Стрелки, шарахающиеся в стороны и освобождающие место.

Полыхнули, осветив ночь, котлы, полные жидкого греческого огня. И тут же опрокинулись, изливая пылающую смесь в широкие желоба. И по желобам — дальше, вниз, наружу. Через защитные решётки, под защитные шипы…

Огненные потоки расползлись по чёрным закопчённым стенам, облизывая камень и сжигая всё, что на камне. Снова упыри горящими, вопящими комьями посыпались вниз.

Водопады лавы обрушились на головы тех, кто не успел вовремя отступить. А успели немногие: внизу, в тесноте и давке для нечисти не было ни места, ни спасения.

Под стенами разливалось и пылало. Под стенами ярилось пламя, растекались огненные лужи и целые озёра с запрудами из мёртвых тварей — дымящихся, горящих. Лежавших плотно и густо…

Путь огню ко рву, наполненному дровами, перекрывала крутобокая насыпь. Но между валом и мощным крепостным фундаментом образовалось широкое русло, по которому пробивало и прожигало дорогу жидкое пламя, охватывающее стены огненным кольцом.

В розливах и потёках греческого огня бились и орали тёмные твари, сгоравшие заживо. Занимались осиновые брёвна, потрескивали сучья, капельки расплавленного серебра стекали с железных гвоздей, раскалялись и шипели сами гвозди, перемазанные чёрной кровью.

Увы, пылающие, подобно гигантским светильникам, чаны быстро опустели. Горючей смеси вниз было излито слишком мало. А упыринной плоти на её пути оказалось слишком много. Пламя не смогло опоясать замок, а лишь часто запятнало яркими всполохами и дымным чадом стены и подножие крепости.

Однако между горящими полосами на стенах и огненными лужами под стенами, оставались проходы. Там же, где проходов не было вовсе, кровопийцы прыгали по дымящимся трупам, как по кочкам, прямо с трупов вскакивали на стены и вновь — карабкались вверх.

А через заваленный убитыми упырями частокол и забросанный дровами ров всё подходила и подходила подмога. Эх, перекрыть бы ей путь! Ведь можно же!

— Ров! — не выдержав, крикнул Всеволод, — Ров не загорелся!

— Вижу, — спокойно отозвался Бернгард. — Не загорелся — и хорошо.

— Хорошо?! Его же поджечь сейчас — самое время?

— Нет, не время, — не согласился тевтон. — Рано ещё. Покуда нахтцереры внизу, а мы наверху — рано.

— А поздно не будет? — зло сплюнул Всеволод.

— Русич, быть может, ты и хороший воин, — сухо заметил тевтон, — но тебе не приходилось много ночей подряд оборонять крепость от тёмного воинства.

— Не приходилось, — процедил Всеволод.

Много ночей подряд — нет. Но одну ночь в Сибиу-Германштадте, вообще-то, им тоже пришлось хорошенько поработать серебрённой сталью.

— Тогда, будь любезен, позволь мне самому приказывать в своём замке.

Бернгард отвернулся от него.

Всеволод сжал покрепче рукояти мечей. А что ещё остаётся делать? Ну да, только вот тискать оружие.

Магистр тем временем отдавал очередную команду:

— Сарацинский порошок! Зажигай! Кидай!

В сплошную массу кровопийц сверху полетели щетинившиеся серебрёными иглами глиняные шары с огоньками на коротких фитилях и железные гладкобокие сосуды, тоже покрытые тонким слоем белого металла, так нелюбимого нечистью.

Кнехты, стоявшие поблизости, метнули под ворота с полдесятка таких снарядов. И тут же опасливо отскочили от бойниц. Всеволод отпрянуть не успел. Сразу — нет. Он успел увидеть и услышать вблизи то, что уже видел и слышал на расстоянии выстрела из порока. Вблизи это оказалось куда как более впечатляющим. А ведь ручные снаряды, набитые сарацинским зельем, были не в пример меньше катапультных ядер.

Внизу полыхнула вспышка и оглушительно грохнуло. Раз. Другой…

Словно небесный гром и огненные молнии ударили в основание внешней стены.

Третий. Четвёртый…

Выше заборала взлетели искры, дым, мелкие кусочки металла, большие куски дранной упыриной плоти и брызги чёрной крови.

Пятый…

Разрывные снаряды с громовым порошком и серебром, разносили в клочья тех, кто оказывался поблизости, осыпали убийственным дождём осколков тех, кто находился дальше, и сшибали со стен тех, кто карабкался по каменной кладке вверх.

Однако вспышки-взрывы не могли смести всех. Слишком много тварей толпилось внизу. Осколки нещадно косили кровопийц, но застревали в белёсой плоти и не способны были разбить и развалить прущую к замку живую волну.

Прорехи в воющей толпе упырей заполнялись быстро, почти мгновенно. А глиняные и железные снаряды уже заканчивались.

Кто-то бросил со стены запалённую деревянную, в железных кольцах, трубку, набитую сарацинским порошком вперемешку с мелкими кусочками серебра и серебряными опилками.

Потом вниз полетела ещё одна трубка. И ещё.

Фитили сгорели быстро. Трубки со свистом и шипением завертелись, заметались под ногами тёмных тварей между валом и стеной. Плюясь огнём, дымом, искрами и серебром, они десятками валили упырей, но место павших тут же занимали живые, рвущиеся к стене, на стену, за стену.

Под грудами трупов уже не видно было греческого огня. Жидкое пламя оказалось завалено, задавлено и задушено. И лишь густой едкий дым, поднимавшийся снизу, свидетельствовал о том, что незримый огонь ещё горит. Однако огонь больше не был непреодолимой преградой.

А на приступ шла очередная волна. И вновь внизу толпилось, выло, вцарапывалось и вгрызалось в камень воинство иного мира. И вновь тёмные стены замка побелели от облепивших их упырей.

— Вода! — рявкнул Бернгард.

Вода? После огня? — не сразу понял Всеволод.

— Серебряная вода!

Ах, вот в чём дело! Пришло время раствора адского камня. Lapis internalis…

— Ле-е-ей! Кидай!

Лили… Кидали…

Из открытых глиняных горшков кнехты выплёскивали за заборало прозрачную жидкость. Летели вниз небольшие закупоренные сосуды. Разбивались о головы тварей, о стены, о землю.

Разлетались во все стороны брызги.

Щедрая капель оросила напирающую толпу. И толпа отозвалась диким многоголосым воплем. Что ж, было от чего вопить: под дождём из растворённого серебра упыри мгновенно покрывались глубокими язвами. Раствор адского камня без огня прожигал кровопийц насквозь. Дымилась бледная плоть, шипела, бурлила и вскипала, исходя зловонным паром чёрная кровь. Каждая капля раствора, разъедала белёсую кожу, мясо, кости и потроха упырей. Это был краткий, но губительный для тёмных тварей ливень.

Губительный, но краткий.

Всё…

Опорожнены одни сосуды, сброшены вниз другие. И как уже случалось прежде, пока одни твари гибли в муках, другие — топтали гибнущих и взбирались по ним. Бросать и лить вниз было больше нечего. Отстреливаться — поздно. Над стенах замелькали обнажённые мечи и копейные наконечники.

Всё!

Отсрочка перед неизбежной рукопашной схваткой кончилась. Люди столкнулись с нечистью вплотную, в яростной рубке на расстоянии удара клинком или когтистой лапой. Начиналось самое страшное. Но никто не дрогнул и не отступил. Тевтонский замок обороняли не трусы.

Штурмующие сыпались вниз, будто зерно из побитых градом колосьев. И лезли опять. Сыпались. И лезли, лезли, лезли…

И почти уже перелезли. Вон там, справа от ворот. И слева — тоже.

— Ров! — снова прохрипел Всеволод, — Поджигай ров, Бернгард, если хочешь сохранить замок!

Бернгард полоснул его гневным взглядом, но всё же снизошёл до объяснений:

— Ров — наш последний шанс, русич, и чем позже мы к нему прибегнем — тем лучше. Если ров поджечь, огонь рассечёт тёмное воинство, разделит силы нечисти и даст нам возможность расправиться с теми, кто прорвался и взошёл на стены. Но когда огонь погаснет, на ров уповать мы уже не сможем. Так что подождём. Обойдёмся. Пока ещё стены держатся. Пока можно защищаться и так…

Да, защищаться можно. Пока. Нужно только не зевать, поворачиваться побыстрее, крутиться волчком, вовремя рубить и колоть серебрёной сталью возникающие над стеной — то тут, то там — длинные когтистые руки-лапы, шишковатые безволосые головы, оскаленные пасти.

А ещё нужно забыть об усталости. Потому что стены снаружи буквально кишат от бледнокожих воющих тварей и упыри, подобно чудовищным паукам, ползут один за другим, один над другим, один через другого. Срываются и снова ползут, не давая ни секунды передыху.

Уже почти из каждой бойницы тянутся, неестественно извиваясь, змееподобные руки. Только успевай отсекать!

Перескочить заборало сразу, с наскока упырям не позволяли густые шипы на верхних ярусах стен. Острая сталь с серебром останавливала и сбрасывала вниз неосторожных кровопийц, наткнувшихся в горячке штурма на эту последнюю преграду. Но — увы — не всех.

Белёсые тела всё же протискивались между заточенными штырями. Изгибаясь так, как недоступно людям, оцарапываясь, срывая кожу, разрывая плоть, визжа и ревя от боли, некоторые твари, увлекаемые неведомой человеку жаждой… нет — ЖАЖДОЙ крови, перебирались через посеребрённый частокол настенных рогаток.

Цепляясь за камень руками и ногами, упыри лезли дальше. И когтистые руки тянулись…

Тянулись…

Глава 20

Ш-шмяк!

Смачный звук слева.

Всеволод обернулся. Надо же! Не заметил! Пока тыкал мечами в бойницу, самого едва не сцапали. А и могли ведь! Запросто! К счастью, шестопёр Бернгарда вовремя обрушился на голову показавшейся между крепостных зубцов твари. Шишковатый череп лопнул и разлетелся на куски под посеребрёнными гранями. Белый орденский плащ забрызгало чёрным, густым и липким. Так забрызгало, что и креста на плече уже не видать.

— Не зевай, русич!

Всеволод благодарно кивнул. Ну, спасибо, мастер Бернгард! Удружил, спас. При случае — сочтёмся.

А вот ещё одна белёсая тень метнулась в нескольких шагах справа. Прорвалась между копьями двух кнехтов, вскочила на зубцы, изготовилась к прыжку на стоявшего спиной Томаса.

Однорукий кастелян тоже отбивался от упырей, вслепую шаривших через бойницы, и потому не мог увидеть опасности. И помочь Томасу не было уже никакой возможности: слишком далеко.

— Томас! — крикнул Всеволод. — Сзади!

Предупредить — вот единственное, что он сейчас мог сделать.

Кастелян услышал, начал поворачиваться. Но — медленно, но — поздно. Была бы у калеки ещё одна рука. С мечом. Или хотя бы с щитом — прикрыться.

Тварь прыгнула. Прямо на белый плащ, на чёрный крест. На левое плечо с беспомощным обрубком вместо руки.

Ещё миг — и…

И… эта тварь тоже наткнулась на шестопёр Бернгарда. Брошенная с неимоверной силой гранёная палица настигла нечисть уже в полёте, когда упыринные когти почти коснулись жертвы. Палица проломила кровопийце грудь. Отбросила в сторону, за заборало. Всеволод мельком увидел глубокую — чуть не до спины — вмятую рану от увесистого набалдашника с серебрённой отделкой. А в следующее мгновение и упырь, и оружие Бернгарда слетели со стены. Упали куда-то в прорывающийся из-под трупов огонь.

— Томас, не спи! — снова орёт Бернгард.

Ай, да магистр! Ангел-хранитель, прямо!

А тевтонский старец-воеводы уже схватил обеими руками меч и размашисто орудует длинным рыцарским клинком. Ещё ловчее, ещё увереннее даже, чем шестопёром.

Фьюить! Ш-ш-ш-ш-ших! Одним махом Бернгард срубил две безволосые головы и три руки, поднявшиеся над заборалом.

«Силён! Ох, силён, магистр! — с уважением подумал Всеволод. — И в бою искусен. И соратников прикрывать не забывает» Впрочем, и сам он тоже не мешкал. Как и положено обоерукому воину, лихо работал двумя мечами сразу. Ведя про себя счёт разрубленным тварям.

Один. Два. Три.

Полетел вниз четвёртый.

За ним — пятый.

А снизу всё напирают. И конца-краю не видать.

Восьмой… Десятый…

А вот уже и полная дюжина пала от руки… от рук русского воеводы.

А вот — и дюжина чётрова. В самый раз для нечисти!

Ещё двоих, влезших один за другим и ловко проскользнувших под мечами, Всеволод попросту столкнул со стены. Плечом. Наплечником с серебряной насечкой. Как? Да просто!

Сначала — увернуться от удара когтистой лапы.

Потом — и-эх! — навалиться всем телом, ударить всем весом.

Толчок. Упругое сопротивление под плечом. Вскрик твари, обжёгшейся о посеребрённый доспех. Один упырь падает на другого. И оба — кувырком, за каменные зубцы.

Первый скрылся где-то в густом смрадном дыму. Второй напоролся спиной на торчащий из груды упыриных тел почерневший сук от лесины-осины.

Откуда-то сзади и слева донеслись отчаянные крики защитников крепости.

— Прорвались, — прохрипел Бернгард. — Западная стена!

Всеволод и сам видел: про-рва-лись! Там вон, на дальнем пролёте, дела обстояли совсем скверно. Нечисть перемахнула-таки и через стальные посеребрённые шипы, и через каменные зубцы. И вот… Упыри на боевых площадках, упыри в переходных галереях. Везде — упыри, упыри, упыри.

Визжат, натыкаясь на серебро, но всё равно грызут и терзают оплошавших защитников. Высасывают, испивают досуха каждого, кто попадётся. И прут дальше.

Натиск усиливался. Число прорвавшихся кровопийц множилось. Через заборало переваливали всё новые и новые белёсые фигуры.

Саксы на западной стене с боем отступали, срывались, падали на камни замкового двора. Туда же, во двор, уже устремились несколько упырей. Бледнотелые пауки с когтистыми руками спускались по кладке, даже не пытаясь пробиваться по узким проходам к лестницам. Где — спускались, а где — прыгали. На людей. На телеги и повозки, стоявшие у стен. На крыши… Впрочем, те, кто падал на крыши — быстро скатывался вниз. Не зря здесь крыши здесь кроют осиной…

Тевтоны подтянули к месту прорыва лёгкие рогатки, заготовленные как раз на такой вот случай. Осиновые заграждения ставили наглухо, в несколько рядов, поперёк галерей и переходов. Отсекали штурмующих. Старались не допустить нечисть к соседним пролётам стен и яростно отбивались из-за заострённых кольев.

Внизу, по замковому двору тоже метались кнехты с рогатками. Кнехты опрокидывали повозки и телеги, в которых днём возили дрова и падаль, нехитрыми баррикадами перекрывали наспех проходы внутри крепости, где уже вскипала отчаянная битва. Кто-то влезал на крыши, чтобы вести бой оттуда.

Тевтоны, русичи, татары и шекелисы яростно рубились с общим врагом. А враг всё сыпался с павшей западной стены. Враг быстро расползался по лабиринту замкового двора белёсой массой. Испуганно ржали и бились в конюшнях запертые лошади. Но тварей интересовали не кони — люди. Только тёплая человеческая кровушка интересна была сейчас тёмным тварям.

Это конец! — вдруг ясно и отчётливо осознал Всеволод.

Будет конец, если не…

— Ро-о-ов! — дико заорал Бернгард, — Жечь ров!

Засуетился, отдавая команды и размахивая мечом однорукий Томас.

Трое кнехтов из надвратной башни, что до сих пор почти не принимали участия в битве, а больше следили за костерком, разведённым под бойницами, подскочили, как ужаленные.

Ага… В руках у каждого по большому заряженному арбалету.

У четвёртого — горшок, из которого торчат толстые концы неоперённых стрел. Немного — с полдюжины. Кнехт с горшком вытаскивает ровно половину.

Раз, два, три…

И вот — извлечённые из сосуда стрелы уже покоятся на арбалетных ложах, на натянутых тетивах, в специальных зажимах. Все три стрелы лишены не только оперения, но и стального наконечника. Вместо острия на каждой — толстенный, этак, с хороший кулачище, и длинный, на добрых две трети древка, моток пакли.

Нет, это не простые зажигалки, которыми защитники крепости расстреливали издали приближающегося противника. Такая стрела больше походила на факел. Да, факел и есть! И самострел тоже, видать, предназначен не для боя, а для того, чтоб закинуть факел в ров и вогнать поглубже в ворох хвороста и дров.

Пакля на наконечнике — маслянисто поблёскивает вязкой тёмной жижей. Пакля пропитана так, что аж сочится. Масло и алхимическое огненное зелье — вперемешку. Густые капли цвета упыриной крови ляпаются на камень.

Поднеси огонь — и пыхнёт сразу. И гореть будет жарко. И не погаснет долго.

Четвёртый, не обременённый тяжестью самострела, кнехт уже отставил горшок, подпалил стрелы-факелы и отступает в сторону.

Арбалетчики взваливают тяжёлое оружие на широкие уступы-подставки между каменными зубцами. Справа стрелков прикрывают Томас — однорукий кастелян орудует мечом с потрясающей ловкостью. Слева — Конрад, тоже являвшийся мечником не из последних. Четвёртый кнехт из поджигательной команды подхватывает копьё, занимает позицию возле Томаса.

И Бернгард — там же. Да и сам Всеволод неподалёку от Конрада выкручивает клинками смертоносную мельницу.

Как обстоят дела на правом фланге — не видать, а здесь, слева…

Вжик! Вжик! Два взмаха двумя руками, двумя мечами. Катится, брызгая чёрным, голова с оскаленной пастью, летит, шевеля в воздухе когтями-кинжалами, отсечённая рука.

Конрад тоже срубил одну тварь, попытался принял на щит и столкнуть со стены вторую. Ан, не вышло. Упырь вцепился в треугольный щит мёртвой хваткой. Вереща от боли, вогнал когти в дерево с серебряными нашлёпками, повис всем телом — не стряхнуть — а клыкастой пастью уже тянется за щит. Пока тевтон, глухо рыча из-под шлема, сколупывал клинком настырную нечисть, вышла заминка.

Всеволод из-за вертящегося Конрада тоже не заметил, как…

Эх, не уследили!

Одна когтистая лапа цапнула-таки снизу крайний слева самострел, вторая — подцепила под серебрёный шлем стрелка, так и не выпустившего оружие. Стрела-факел выпала из зажимов арбалетного ложа, прежде чем щёлкнула тетива. Когтистые лапы выдернули орущего стрелка за стену до того, как Всеволод и Конрад успели на помощь.

Но два других арбалета всё же выстрелили. Всадили пару горящих факелы в трескучий завал во рву. Видимо, это был сигнал: со стен и башен вниз тоже полетели зажигательные стрелы. Не в упырей — в ров, в хворост, щедро политый горючей смесью.

Палили рукотворный бурелом отовсюду сразу, с разных концов.

И — подпалили!

И — занялось! И побежали по рву весёлые огоньки.

Поначалу слабые, дымные, едва заметные, они быстро крепли, грозя вскоре обратиться бушующий пожаром.

Пламя разгоралось!

Вот жгучие языки пробуют на вкус мёртвых тварей, пронзённых стрелами и валяющихся в охапках хвороста. Вот — хватают за ноги перебирающихся с той стороны упырей. А вот уже и весь ров пылает вовсю.

Вверх — выше стен, к самому небу — взметаются снопы искр, чёрной вьюжкой-метелицей поднимается горячий пепел и густой тяжёлый дым. С треском проседает сгорающий хворост, рушатся обложенные сухими ветками дровяные шалашики, колодцы и поленицы. Объятые пламенем брёвна хрустко вминают полыхающую растопку, и тоже уходят вниз, ворочая боками с обугленной корой.

Да, костерок во рву был выложен с умом: осевшие угли, отделённые к тому же от замка валом, не раскалят, не попортят каменного основания стен, не повредят крепости. Весь жар изо рва пойдёт вверх. И это хорошо, это разумно. Раскалённые уголья — не текучий греческий огонь, что горит быстро и сильно, опаляет и жжёт всё на своём пути, но большого жара не даёт. А вот от раскалённых угольев и каменная кладка потрескаться может.

Пламя металось и ревело — и во рву, и надо рвом. Будто сама земля разверзлась над преисподней. Мёртвые бледные тела и живые кровопийцы, не успевшие вовремя выпрыгнуть из хрусткой огненной ловушки скатывались в огненный провал, корчились в пекле, вспыхивали, раздувались, взрывались фонтанами чёрных брызг, обугливаясь буквально на глазах.

Глава 21

— Из адовой бездны вы народились, и в Геенне огненной сгинете! Аминь! — послышалось где-то рядом — громогласное, яростное, истовое…

Всеволод в изумлении оглянулся. На стене стоял орденский священник в чёрной рясе и белом плаще, без меча, но с огромным крестом в руках. Вроде бы, тот самый клирик, что после дневной вылазки принял вместе с лекарем-алхимиком тяжело раненного рыцаря. Что ж, вовремя появился, святой отец. И слова сказаны к месту…

— Аминь!

— Аминь!

— Аминь!

Тевтоны, вдохновившись, вдруг затянули незнакомую Всеволоду песнь — долгую, монотонную торжественно-унылую. Какой-то латинянский церковный гимн… Мощный басовитый мотив пробивался сквозь пронзительные крики умирающих и сквозь вой упырей.

Орденские братья пели на стенах и под стенами — в замковом дворе, где тоже кипела сеча и лютовала смерть. Песнопение не мешало тевтонам сражаться — скорее, наоборот. Крестоносцы разили нечисть и гибли сами, не переставая петь псалмы.

Русичи, татары и шекелисы рубились молча.

А снаружи…

Всеволод выглянул из бойницы. Лицо обдало потоком горячего воздуха: жар ощущался даже здесь, наверху, на изрядном удалении от огненного кольца, обвившего крепость. А что же тогда творится там, возле рва? А во рву?!

Творилось…

Что-то…

Языки пламени будто огненным ножом распороли тёмное воинство. Отрезали изрядный его кус, пробившийся к замку. А остальное… остальные… Невыносимый жар жёг и оттеснял оставшихся на той стороне упырей обратно к частоколу. Пылающий ров не позволял врагу навалиться всей массой — как кровопийцы делали до сих пор.

Огонь давал защитникам время, дарил шанс.

Но беда была в том, что на эту сторону рва уже прорвалось слишком много нечисти.

И слишком много тёмных тварей взобралось на западную стену.

И спустилось вниз по эту сторону стены.

Много. Слишком…

Там, у западной стены, на западной стене, под западной стеной сейчас шёл главный бой, там этой ночью решалась судьба Серебряных Врат. И, пожалуй, собравшейся там нечисти, перевали вся она вся через стену, хватило бы, чтобы перебить добрую половину Сторожного гарнизона ещё до подхода главных сил. А уж когда ров погаснет… когда в замок хлынет всё упыриное воинство…

К тевтонам на злополучной западной стене уже примкнула часть татар с соседней — северной. Над непролазными осиновыми рогатками мелькали мечи и кривые сабли, копья с крюками и без, пущенные почти в упор стрелы… Когтистые лапы…

Кровопийцы не отступали. Какое там! Вот опрокинуты и сброшены вниз осиновые заграждения в одном месте. А вот — в другом. Захваченный упырями участок ширился. И все попытки защитников отбить утраченные позиции, пока успехом не увенчались. Людей на западной стене оставалось всё меньше. Бледных длинноруких теней — больше…

…больше…

ещё больше…

ещё…

На замковом дворе, в ближайшем к месту прорыва проходе — между крепостной стеной и кузницей осиновые рогатки и наспех возведённая баррикада тоже не выдержали напора тёмных тварей. Хлипкая преграда развалилась под чудовищным натиском. Несколько рыцарей в белых одеждах и кнехты в чёрных накидках поверх доспехов образовали в бреши живое заграждение. Сдвинули щиты, встали плечом к плечу.

Но так нечисть надолго не задержать.

Людей в месте прорыва оставалось мало. Нелюдей было гораздо больше. А с западной стены валят всё новые и новые твари. А серебрённые копья и мечи уже не справляются со всеми. Тевтонский строй прогибался. Строй вот-вот лопнет, рассыплется.

Да, немцы отчаянно бились за каждую пядь мощённого замкового двора. Но плетью обуха не перешибёшь. Защитники крепости отступали, оставляя груды иссечённого, истыканного серебром отродья. Но и защитники несли потери. Павших тевтонов мгновенно облепляли упыри, норовившие через посеребрённые кольчуги и латы добраться до вожделенной тёплой влаги цвета огня и заходящего солнца.

— Пришло ваше время, русич, — повернулся к Всеволоду магистр.

«Ага, припекло-таки!» — без злорадства, но с раздражением подумал Всеволод.

Вообще-то, их время пришло раньше, чем об этом соизволил сообщить Бернгард. Дружинники Всеволода и примкнувшие к ним шекелисы уже бились с прорвавшимися в замок упырями. Выстроив стену посеребрённых щитов поперёк двух самых широких проходов, они несуетливо и расчётливо принимали злобную нечисть на клинки и копья, уничтожали любую тварь, что приближалась на расстояние удара и ловко срубали тянущиеся за щиты длинные руки кровососов.

Дружинная стена, поставленная в несколько рядов, стояла крепко, незыблемо. Но не там, где нужно, стояла. Основной натиск упыринного воинства приходился сейчас на соседние проходы. Внизу, этого не видно, конечно. Но сверху…

Всеволод заорал во всю глотку по-русски:

— Фёдор! Илья! Лука! Берите свои десятки! Подсобите тевтонам! Справа! Справа, я говорю, возле кузни! Туда! — оба его меча указывали — куда именно. — Там нечисть вот-вот прорвётся!

Услышали. Поняли. Расторопные и смышлёные десятники мигом отвели бойцов куда сказано.

Подмога подоспела вовремя. Между белых рыцарских плащей и чёрных накидок кнехтов вклинились червлёные вотолы и мятли[8] русских дружинников. Прогнувшийся, поредевший, трещавший и разламывавшийся уже тевтонский строй вновь окреп и начал выравниваться буквально на глазах.

А Всеволод продолжал сыпать командами.

— Иван! Золтан! Вы со своими — стойте на месте!

Пары десятков воинов пока хватит, чтобы прикрыть занятые проходы. Благо, нечисть, там уже изрядно пообломала зубы: дохлых кровопийц там больше чем живых. Живые же твари сейчас напирают правее — возле кузницы.

— Остальные — назад! — орал Всеволод. — Назад, говорю! К воротам отходите!

Около трёх десятков бойцов недоумённо пятились к воротной арке.

— Почему твои воины отступают? — встревожился Бернгард.

— Потому что приказано, — ответил Всеволод по-немецки. — Всё равно дружине в такой тесноте не развернуться.

— Что ты задумал, русич?

Всеволод упёрся испытующим взглядом в опущенное забрало магистра.

— Нужно отвлечь нечисть от западной стены.

— Как?

— Ударить с тыла. Пока горит ров.

— Ударить с тыла? — магистр поднял забрало, и тоже внимательно осмотрел Всеволода. — Для этого нужно выйти за стены.

— Что я и собираюсь сделать. Открой нам ворота, Бернгард.

— Вылазка?! Сейчас?! — казалось, магистр не верит своим ушам.

— Да, вылазка. Да, сейчас!

— Ты совсем обезумел, русич! Вы же все погибните!

Всеволод нетерпеливо мотнул головой.

— Нет. Пока горит ров — ничего с нами не сделается.

— Ты понимаешь, что через открытые ворота могут ворваться нахтцереры?

— Они уже ворвались без всяких ворот. И чем больше ты промедлишь сейчас, тем больше их перелезет через стену. Открывай, магистр! Пока огонь ещё разделяет тварей и пока с той стороны рва не подошла подмога.

Бернгард глянул вниз. Сначала по одну сторону стены. Потом — по другую.

Снаружи, во рву, бушевало непролазное пламя. В замке, на каменных плитах щедро политых красным и чёрным, кипела битва. Примкнувшие к тевтонам русичи чуть оттеснили упырей. Сверху нечисть обстреливали татарские лучники и орденские стрелки. Но из-под соседних пролётов к павшей стене уже подтягивались новые толпы упырей. И предсказать исход боя наверняка было сейчас весьма затруднительно. А ещё труднее — предугадать, как долго продлится этот бой…

С противоположной стороны горящего рва доносилось многоголосое нетерпеливое завывание.

— Ну же, магистр! — поторопил Всеволод. — В чём дело?

— Подъёмный мост! — хмуро сказал Бернгард. — Если мост опустить сейчас — он сгорит!

— Да не надо его опускать! Приспустить только чуть-чуть. Самую малость приоткрыть ворота. Чтобы человеку пролезть можно было, чтобы пешему выбраться без коня.

— Хорошо, — Бернгард кивнул, — Но учти, русич, решётка за вашими спинами будет опущена. И я не стану поднимать её, если нахтцереры попытаются ворваться в замок у вас на плечах. Хватит нам одной павшей стены.

— Открывай! — сказал Всеволод.

Он сбежал с боевой площадки в переходную галерею, с перехода — на лестницу, с лестницы — вниз, к ожидавшим дружинникам.

— Поднять решётки! — прогремел сверху голос Бернгарда.

И через пару мгновений…

— Поднять, кому говорю, адово отродье!

Тевтоны, ошарашенные неожиданным приказом, не сразу сообразили, что от них требуется. А может, не поверили собственныи ушам. Открывать врата ночью, во время штурма здесь, видимо, не привыкли. Но рыцарь-монах в звании орденского магистра уже ругался как тать с большого тракта. И тевтонские братья засуетилась.

Заскрипел один ворот, другой… Лязгнули цепи.

Первая — внутренняя решётка поползла вверх. За ней из проёма между каменными плитами вырвала массивные серебрёные наконечники решётка наружная.

Вот только открывшееся пространство впереди густо утыкано острыми штырями в палец длинной. Крепкая сталь с серебром торчит из камня непроходимой щетиной. Днём-то она была спрятана, а вот ночью…

— Убрать шипы! — выкрикнул Бернгард.

Где-то в недрах надвратной башни лязгнул невидимый механизм — и все колючки в одно мгновение были утоплены в пазах между камнями.

Что ж, теперь можно входить в арку. Правда, осторожно: из кладки в стенах и в округлом своде арки тоже торчат посеребрённые острия. И эти — посажены намертво, эти не убираются движением рычага.

— Вперёд! — приказал дружинникам Всеволод.

Глава 22

Узкая воротная арка едва-едва вместила три десятка пеших русичей. Люди стояли тесно, как стрелы в непочатом колчане. Кольчуги звякали о кольчуги, щиты стукались о щиты.

Все молчали. Ждали.

От упырей их отделял сейчас лишь приваленный к стене подъёмный мост. Перед глазами — тёмные, грязные, побитые-помятые подковами и колёсами доски настила. А за спиной…

— Опустить внутреннюю решётку! — вновь прозвучал крик-приказ Бернгарда.

Тевтоны опускали её аккуратно, стараясь не придавить кого ненароком, но довольно быстро.

Лязгнуло.

Тяжёлая железная решётка в серебряной отделке встала на место. Где была. Как была. Опустилась. Загнала широкие острия в глубокие пазы. Скрежетнула металлом о камень. Непреодолимой преградой отделила кучку людей от замка.

Что ж, а теперь… Пора бы…

— Опустить мост! — да, магистр отдавал новый приказ. — Ниже! Ещё! Ещё! Стоп! Хватит!

Стоп. Хватит… Образовавшаяся щель едва-едва позволяла протиснуться наружу одному пешему ратнику при полном доспехе. Зато закрыть такую щель можно легко и быстро. Разок крутануть ворот, подтянуть цепи, прижать мост к каменной кладке стен.

Первым наружу выбрался Всеволод. С двумя мечами наголо. За ним с обоих сторон приоткрытой арки полезли-посыпались дружинники. По двое, парами. Выходили, осматривались, готовые с ходу вступить в бой.

С ходу — не потребовалось. Под воротами, сейчас никого не было. По крайней мере, до ближайшего изгиба стены. Никого, кроме бледнокожих зловонных трупов, что валялись один на другом. Ага, нечисть и отсюда тоже ушла к западной стене. И не нужно долго гадать — почему.

Ров здесь подходил к крепости довольно близко. А насыпи перед воротами — почти нет. А буквально в нескольких шагах гудит и пляшет пламя. И жуть, как жарко. Внешняя обивка моста — и та, вон, потела. Серебром… На шипах, гвоздях и железных листах выступала блестящая белая капель. Кое-где дымилось посечённое-покрошенное когтями дерево. Если крепость выстоит, утром мост придётся изрядно подновить и посеребрить заново. Но то — утром. А пока…

— У-у-ур-р-р-ра-а-а-у-у-ур-р-р!

По ту сторону рва, за волнистым маревом горячего воздуха у самого тына в бессильной злобе ярилось, выло, рычало и ревело вражеская рать, остановленная огнём… Увидев и учуяв людей, выходящих из крепости, нечисть, казалось, вовсе потеряла разум. Кровопийцы бросались ко рву, тянули через пламя когтистые лапы и тут же, визжа и скуля, отшатывались, отдёргивались, отползали, обожжённые.

Ничего, пусть себе беснуются. Через такое пламя этим тварям до ворот не дотянуться и не допрыгнуть. Опасаться сейчас следовало других упырей — тех, кто уже успел перемахнуть через ров.

Оставив полдюжины ратников — стеречь приоткрытые ворота — Всеволод повёл прочих дружинников к западной стене.

Идти старались строем: мечники — впереди, копейщики сзади. По возможности, конечно, строем: огибать замок снаружи было сейчас ох, как непросто.

Русичи карабкались между валом и стеной по грудам трупов, добивая мимоходом недобитых — норовящих схватить, укусить. Скользили в чёрной упыринной крови, цепляясь доспехами и плащами за торчащие отовсюду когти, стрелы, обломки копий. Обходили догорающие лужицы жидкого огня, и дотлевающие смрадные тела, лезли через лесины, щетинившиеся шипами и сучьями. Да ещё этот жар от рва! Да ещё эти дикие вопли из-за рва!

Впереди, возле павшей западной стены, через которую перехлёстывал и всё никак не мог перехлестнуть живой поток белёсых тел, тоже орали твари.

Пробираться к врагу пришлось недолго. Враг сам ринулся навстречу. Заметили близкую и лёгкую добычу штурмующие утратили интерес к крепости.

Произошло так, как и предполагал Всеволод. Обнаружив у себя в тылу живых людей и живую кровь, упыри, не успевшие влезть наверх, повернули вспять. Отступили от захваченного участка, гроздьями посыпались с закопчённых стен.

И…

Хрусь! Чмок!

Приняли и отбросили назад первых нападавших алые русские щиты с серебряными умбонами и нашлёпками. Заработали блестящие прямые клинки. Ударили через плечи мечников копья на крепких ратовищах. А сверху уже сыпали оперённый дождь лучники Сагаадая и тевтонские арбалетчики. Стрелки как могли помогали и прикрывали серебрёнными стрелами.

Есть! Половина дела сделано. Вылазка отвлекла изрядные силы упырей. Теперь бы потянуть время, пока там, наверху, отобьют западную стену. А после — вернуться в крепость и, желательно, без потерь.

Не очень широкий, заваленный трупами проход между стеной и валом, за которым бушевало пламя, оборонить, в общем-то, можно и теми невеликими силами, что вывел из крепости Всеволод. Но стоять здесь насмерть не требовалось. Другая у них сейчас задача. Медленно отступать, уводя за собой нечисть.

Они отбивались. Не торопясь, слажено, отходили обратно к воротам. Обезумевшие от близости тёплой крови тёмные твари шли следом. Пёрли сплошной массой…

Всеволод сражался в первом ряду, чуть выступив из строя, чтобы ненароком не задеть своих. Рубился яростно, отчаянно, зло, то посерёдке, то с правого фланга, то слева. Дрался, как учил на тренировках старец Олекса. Крутясь, вертясь, круша, кроша и разбрасывая в стороны посечённую белёсую плоть, истекающую чёрным. Стараясь достать мечами в вытянутых руках побольше тварей. Принимая на себя наибольшую часть опасного ратного труда. Клинки Всеволода часто и смачно входили в мягкие податливые тела. Остальным дружинникам оставалось помогать, да прикрывать воеводу.

Так было надо. Главное сейчас — не потерять людей, не положить понапрасну. Люди в закатной Стороже ещё ой как пригодятся. А вот тварей, что настырно и бездумно лезут на клинки и тянут через щиты когтистые лапы, щадить не нужно.

Ни к чему!

Меч в левой руке Всеволода располовинил ещё одного упыря. Рассёк надвое второго…

Меч в правой — срубил одну голову с раззявленной зловонной пастью. И руку. И ногу, и снова — руку и…

И — по инерции…

И — со свистом, со скрежетом, с разлёта, с разворота…

Ах, не углядел, не заметил в пылу жестокого боя! Бил-то сильно, сдуру, с плеча, сгоряча. Чтобы насмерть, наверняка чтобы.

По упырю ведь бил. А упырь проклятущий — отшатнулся к стене.

Клинок, разрубив очередную тварь, вошёл в щель между базальтовыми глыбами.

Шмяк! Звяк!

Пыль, искры…

Основательно так вошёл, глубоко. Силён и страшен был этот удар. Нерасчётливо, неразумно силён. И страшен без особой надобности. А ещё сыграла свою роль губительная случайность, от которой, увы, в лютой сече не застрахован никто.

Так уж оно вышло: Всеволод с маху вогнал меч точнёхонько в каменные тиски, в ловушку, как специально подставленную! Кладка крепостной стены здесь была уже изрядно выкрошена и выцарапана упыриными когтями. Клинок скрылся в ней на добрую треть. И — застрял…

Будто поймал кто цепкой дланью.

Меч заклинило как колун в неподатливом полене.

А время — дорого. В бою — трижды дорого. В таком бою — десятижды. Каждый миг, каждое мгновение!

Всеволод попытался вырвать зажатый базальтовыми глыбами клинок. Дёрнул резко, сильно.

Сталь с серебряной насечкой хрустнула. Переломилась.

Проклятье!

А завывающие упыри всё напирали, а упыри норовили подлезть с флангов, окружить.

В сердцах Всеволод махнул вторым мечом по широкой дуге. Эх, опять неудачно вышло. Чёрная кровь залила шлем, брызнула в прорези забрала-личины, в глаза. Ослепила. Хорошо — вовремя навалился дружинный строй. Верные ратники пробились вперёд, встали стеной. Прикрыли воеводу. Но…

Всеволод проморгался и, наконец, увидел…

Потеряли одного, второго, третьего…

Трижды проклятье на ваши безволосые головы, твари адовы!

Едва обретя способность видеть, Всеволод снова бросился в бой. С одним мечом, обхваченным двумя руками.

Бил наискось, от стены. Чтобы вновь не приключилась беда.

Удары наносил страшные. Валил по два-три упыря зараз. Порой — задевал и четвёртого, благо, твари лезли одна на другую. Хотя какое уж тут благо?!

Упал ещё один дружинник, подсечённый когтистой пятернёй под ноги. Беднягу выдернули из первого ряда, утащили, навалились, облепили.

Тва-а-ари!

Вой. Характерный чмокающий звук. Всё!

Испили. Не спасти. Погиб.

В такой битве и с такими силами нельзя было отбить своих павших. Единственное, что ещё можно… что нужно — спасти живых.

Всеволод приказал отходить. Так же — строем. Увы, уже ощутимо поредевшим.

Отступали по-прежнему медленно, не торопясь. Ну, когда же они там, на стенах?! Когда управятся?!

А из-за вала, ото рва всё пекло, жарило, палило. И уже не чёрная кровь врага — пот застилал глаза. Тело прело под толстой подкольчужной рубахой, лицо пылало под тяжёлым шлемом.

Жар становился всё сильнее. Всё труднее было дышать горячим воздухом. Значит, ворота близко.

Всеволод перехватил меч правой рукой. Левую рывком обмотал плащом — прикрываться от огня и жара. Да только плохая это оказалась идея. В толстую ткань, намотанную на рукав посеребрённой кольчуги, тут же вцепился один упырь. Потом — второй, норовя повалить. Ещё двое попытались поднырнуть под меч.

Тех, кто лез под клинок, Всеволод клинком же и приласкал. Рассёк — и одного, и второго. Вцепившихся в левую руку, просто стряхнул, сбросил вместе с плащом. Затем обоих, запутавшихся в рванных ошмётках, сплеча рубанул через ткань. Плащ — в клочья. Упыри — в куски. Чёрная кровь — фонтаном.

А нечисть наседала, наступала.

А они отступали…

Ну, когда же?!

И — словно услышали в крепости безмолвный призыв Всеволода.

— Хватит! Хватит! — донеслось со стен сквозь визг и вой. — Уходите! Назад! К воротам!

Ага! Справились-таки! Отбили злополучную западную стену. Сбросили нечисть. Перекрыли проход в замок.

И добро! И славно!

А то уже жар — невыносим.

Ворота за спиной поблёскивают потёками оплавленного серебра. Чернеет узкое пространство между стеной и приспущенным подъёмным мостом. Дружинники ныряют в темноту арки, прикрывая друг друга, отпихивая мечами и копьями прущих следом упырей…

Всеволод проскочил в спасительную щель последним. Протиснулся, прополз, царапая камень арки и настил моста кольчужными звеньями. И едва успел забраться под арку, как услышал знакомый скрип воротов, лязг цепей. Мост дёрнулся, наваливаясь на стену.

И правильно: любое промедление сейчас слишком опасно. Нечисть, казалось, уже не обращала внимание на жар ото рва. Нечисть хотела туда же — за поднятый мост, в приоткрытые ворота. Упыри толпились у арки, лезли друг через друга, спихивая друг друга в пышущий жаром ров.

Пара тварей всё же проскользнула. Добрая дюжина когтистых рук протянулась за людьми из сужающейся щели. Оскаленные пасти клацнули клыками совсем близко.

Кровопийц, прорвавшихся под арку, дружно приняли на копья. Длинные гибкие змееподобные руки рубили мечами. Клыкастые пасти — рубили тоже. Раскраивали черепа, упрямо протискивающиеся между мостом и каменной кладкой.

А после — слышался только влажный хруст. Тяжеленный мост на толстых цепях, давил и крушил посеребрённым краем бледную плоть нездешнего мира. Русичи сноровисто выпихивали размазанные останки упырей, мешавшие Серебряным Вратам закрыться поплотнее.

Вот и — всё. Мост поднялся. Ворота закрылись. И закрыли тех, кто был за ними. Закрыли, укрыли, защитили, сберегли…

Глава 23

Снаружи ещё бесновались твари. Глухо стучали, скрежетали когтями по дереву и металлу. Дико визжали, напарываясь на серебро и сорваясь в ров.

Всё равно…

Всё…

Дружинники Всеволода переводили дух. Люди вытирала кровь. Свою — красную. Чужую — чёрную. Кровь загустела, запеклась, обратилась в грязь. У многих ратников были опалены усы и бороды. От жара, исходившего из рва, не уберегли даже шлемы. Дружинники дышали тяжело и глухо. Кто-то надрывался в сухом надсадном кашле. Тлели прожжённые, исполосованные когтями плащи, дымилась кожаные ремни доспехов и дерево поцарапанных щитов.

Всё…

Всеволод глянул назад. Внутренняя решётка ещё опущена. А за решёткой, перед воротной аркой выстроились тевтонские щитоносцы. Из-за больших щитов, обитых посеребрёнными полосами, насторожено выглядывают копейщики. Впереди — однорукий Томас, с обнажённым мечом. Меч воздет кверху. Томас — готов отдать приказ к атаке. Видимо, немцы приготовились к самому худшему.

Но худшего не произошло.

Хотя, сказать по правде, и хорошего тоже мало… Стоять в тесном проходе из камня и серебра теперь было легче. Просторнее потому что. С полдюжины бойцов осталось за стеной. Поют своей кровушкой проклятых тварей…

И — эх! Всеволод снял шлем. Стащил промокший насквозь войлочный подшлемник. Простите друзья, что не уберегли. Что бросили на растерзание упырям.

Если сможете — простите.

— Ну, чего пялитесь?! — зло бросил он оцепеневшим тевтонам, — открывайте ворота, что ли!

Сверху, с надвратной башни послышалось протяжное, зычное:

— По-о-однять решётку!

Кричал Бернгард.

Внутренняя решётка ворот медленно поползла вверх. Поднялась.

Русичи выходили из-под арки пошатываясь, откашливаясь, отплёвываясь и отряхиваясь.

Вышли.

Вздрогнули, когда за спиной вдруг громыхнуло. Будто стена обвалилась!

Нет, не стена — в арке упали решётки. Обе разом: и внешняя, и внутренняя. Серебряные ворота вновь были перекрыты надёжно, на совесть.

Скрип, скрежет… Из гнёзд-ниш между каменных плит выползли стальные шипы с наконечниками из белого металла.

Какой-то кнехт поднёс Всеволоду кожаную флягу с булькающим содержимым. А-а-а, старый знакомец… Рваная щека под шлемом. Забыв о былой неприязни, Всеволод кивком поблагодарил распространителя недозволенных слухов.

Плевать на слухи, плевать на неприязнь. Вода! Вот то, что сейчас нужно! Всеволод пил долго, жадно, взахлёб. Утолил жажду. Плеснул в разгорячённое лицо. Передал флягу дальше. Сам поднялся на стены.

Посмотреть. Оценить. Как там? Что там?

Быстро взбежал по каменным ступеням, окинул сверху цепким взглядом замковый двор, освещённый факельными огнями.

У западной стены… под самой стеной ещё царила суета. Там кричали и выли тёмные твари, а люди добивали последних прорвавшихся упырей. Нечисть прижали щитами к каменной кладке, насаживали на посеребрённые копья с осиновыми древками…

Там помощи уже не требовалась.

Потери? Да, потери есть и немалые.

В широких и узких проходах, среди великого множества изрубленных и исколотых упыриных тел вповалку лежали тевтонские кнехты в чёрных одеждах. Кое-где белели рыцарские плащи.

А вон там… Точно… Павшие русские дружинники. Один. Два… Всеволод насчитал трёх. Это — плюс к тем, кто остался за стеной после отчаянной вылазки. Но, возможно, под грудами мёртвой нечисти погребён кто-нибудь ещё.

И всё же сегодняшние жертвы не напрасны: на западной стене, откуда недавно валила нечисть, вновь стоят рыцари ордена Святой Марии, а орденские кнехты сбрасывают за заборало изничтоженных тварей.

Дощатый настил, каменные зубцы и каменная кладка — всё почернело от упыриной крови. Впрочем, в этой черноте хватало и красных разводов. Не успела-таки нечисть вылакать всю пролитую людскую кровушку.

Всеволод выглянул наружу.

Между стеной и валом упырей почти не осталось — постарались орденские стрелки и лучники Сагаадая. Немногих уцелевших тварей, всё ещё настырно карабкавшихся наверх, защитники крепости срубали уже без особого труда.

Вот и ещё одна промежуточная победа, давшаяся, увы, немалой ценой. Но — победа. И передышка под прикрытием огня.

Ров ещё был подобен гигантскому кузнечному горну. И пока горело пламя, пока ярко рдели уголья, пока жар преграждал дорогу нечисти, можно было безнаказанно расстреливать тварей, что толпились на той стороне, у тына.

О, тварей расстреливали! Без жалости и без спешки. Огненный ров давал достаточно света и редкая стрела ложилась сейчас мимо цели. Всеволод с удовлетворением отметил, что упыриное воинство, в начале штурма казавшееся неисчислимым, на самом деле вовсе не являлось таковым. Большая его часть уже лежит под стенами тевтонской Сторожи. Оставшиеся же… Ну, вряд ли оставшимся снова удастся взобраться на стену. В эту ночь — вряд ли.

Однако нечисть не понимала и не способна было понять очевидное. Понукаемая неутолимой, всепоглощающей Жаждой, она не уходила, не отступала и даже не пряталась от стрел. Нечисть рвалась в бой. К живой тёплой крови рвалась. Надеялась нечисть, что хоть кому-то повезёт, что хоть кто-то дотянется клыками до пульсирующей жилки.

Пламя, наконец, погасло. Увы, никакой огонь в этом мире не способен гореть вечно. И ещё трижды упыри порывались снова идти в атаку. Трижды лезли в ров и трижды, вопя и подвывая, отступали с горячих углей, оставляя на багровеющих россыпях десятки обожжённых. Кто проваливался в искрящуюся огненную топь, кто не успевал сразу отползти и выбраться обратно — тот вспыхивал и издыхал в диких корчах, криках и дымном смраде.

Даже потухший ров сейчас являл собой непреодолимое препятствие.

Всеволод с надеждой посмотрел на небо. Ничего. Ни намёка на отблески близящихся зарниц. Далеко, ох далеко ещё до спасительного рассвета. Но ведь и уголья во рву остынут не скоро.

Над рвом свистели стрелы. Уже реже, правда, чем прежде. Колчаны опустели, запасы истощились. Лучники и арбалетчики старались бить наверняка, по принципу: одна стрела — одна тварь. Или две — если повезёт. Или три… Благо, расстояние — небольшое, а света пока хватало.

Упыри толпами метались по краю рва, неразумно подставляясь под выстрелы.

Бернгард невозмутимо наблюдал за работой стрелков.

— Как думаешь, до рассвета ров нечисть удержит? — поинтересовался Всеволод у тевтонского магистра.

— Может быть, удержит, — спокойно ответил тот. — А может, и нет. Но это уже не суть важно. Замок нахтцерерам уже не взять.

— Да, пожалуй, — согласился Всеволод, — вот только потери…

— Потери большие, — кивнул Бернгард.

— Если бы ров запалить раньше…

Тевтон повернулся к нему, в глазах магистра блеснули отблески пламени.

— Его подожгли в самое нужное время, уж поверь мне, русич. Не позже и не раньше.

В самое нужное? Поверить было трудно. Но и не верить — нельзя.

— Потери… — снова вздохнул Всеволод.

— Сегодня мы могли потерять больше. Мы могли потерять всё.

Помолчали.

— А ты молодец, Всеволод, — привычная суровость и сухость исчезли из тона Бернгарда. Голос магистра немного помягчал. — Твоя вылазка здорово нам помогла.

Слабое утешение. Потери…

Последний приступ — уже перед самым восходом они отбили легко. И без новых потерь. Перебравшиеся через остывающий ров упыри всё же изрядно пожглись и потому на стены лезли не так рьяно и ловко. Да и не долго совсем лезли.

Неведомым образом твари тёмного мира почуяли приближение рассвета ещё прежде, чем посинело небо на востоке. Страх перед солнцем оказался сильнее Жажды. И нечисть, остервенело подвывая отступила.

Недобитые остатки упыриного воинства разом отхлынули от крепости. Кровопийцы ушли все до единого. Все, кто мог ходить. Уходили они быстро и далеко. Рассеялись где-то в лесах, в горах, в обезлюдивших предместьях, ища подходящее дневное укрытие и спасение от солнца.

защитники Закатной Сторожи встречали невзошедшее ещё светило благодарственными молитвами, криками и слезами радости.

Серебряные Врата выстояли.

Ещё одна страшная ночь прожита.

И ещё один тяжёлый день ждал впереди.

Глава 24

Всеволод угрюмо наблюдал со стены, как по замковому двору бродят тевтоны. Русичи-то и татары уже закончили — отыскали и аккуратно сложили своих убитых у ворот. И своих, и угров тоже… Уграм не повезло: Золтан Эшти потерял в сече почти всю свою небольшую дружину. Сам только уцелел, да юный Раду чудом выжил. Остальные — мертвы.

А кто виноват?

И-эх! Не устояли горячие шекелисы, там, где поставил их Всеволод, и где должно было стоять. Уже под конец схватки в замковом дворе, когда тевтоны отбили западную стену и дорубали тёмных тварей, прорвавшихся в крепость, ратники Золтана на радостях смешали строй и тоже полезли по путанным проходам в самое пекло. А бою с нечистью не шибко-то и обучены. Вот и полегли… Вот и сидит Золтан теперь, да смотрит волком… Не скоро ещё придёт в себя начальник перевальной заставы. Раду тоже, вон, постукивает тихонько по струнам цимбалы и прячет слёзы, которых воину стыдится не нужно.

Впрочем, у Всеволода тоже на душе скребли кошки. Девять дружинников не уберёг, девять человек потерял за ночь. Много… И Сагаадай, вон, — мрачнее тучи. Да, всем им дорого обошлась эта победа. Но, всё же самую большую цену сегодня заплатили тевтоны. Если судить по количеству павших… Потому и возятся немцы дольше. От помощи-то отказались, а в таких делах навязываться не принято.

Сами… Всё — сами. Тевтоны сами растаскивали груды мёртвых упырей. Сами извлекали испитых братьев из-под изрубленных тварей. Сами искали раненых. Хотя раненых в этом бою практически не было. Где-то там, внизу, с прочими саксами, должно быть, сейчас и Бернгард. На стенах, по крайней мере, магистра не видать.

Всеволод наблюдал…

Странно всё же ведут себя кнехты и рыцари.

Первые солнечные лучи уже коснулись места ночного побоища, а орденские братья всё ещё ходят между трупами с оружием наголо. Настороженно заглядывают в тёмные уголки, в зияющие ниши окон и в распахнутые двери, в густой полумрак под лестницами и навесами. Каждый тёмный закуток проверяют самым тщательнейшим образом. Словно ищут. Словно опасаются.

Поневоле вспомнились слова кнехта с рваной щекой о замковом упыре. А так ли уж они нелепы и беспочвенны зловещие слухи, гуляющие по крепости?

— Нахтцереров высматривают. Если кто вдруг уцелел, — послышался рядом знакомый голос.

Всеволод оглянулся. Конрад! Рядом с бывшим послом стоял Бранко. Оба с ног до головы перемазаны чёрной кровью. Но оба целы и невредимы.

— Уцелел? — переспросил Всеволод. — Такое возможно?

— Едва ли… Светает. Солнце уже высоко, а там, — Конрад кивнул на замковый двор, — от света уже не спрячешься. К подземельям нахтцереры не пробились. Во внутреннюю цитадель тоже не попали, так что укрыться тварям негде.

— Тогда зачем вообще тратить время на поиски?

Конрад замялся.

— Ну-у… Осторожность никогда не бывает лишней. Особенно на прорванной границе миров.

— А мне вот сдаётся… — Всеволод вперился в рыцаря пытливым взглядом, — сдаётся мне, твоими братьями движет не одна лишь осторожность.

— Да? И что же ещё?

— Страх.

— Страх здесь частый гость, — неожиданно легко согласился Конрад. — Он нередко идёт рука об руку с осторожностью. Просто кто-то умеет совладать со своим страхом, а кому-то этого не дано.

— По-моему, не в этом дело, — Всеволод не отводил от него глаз. — Не только в этом. По-моему, ваши воины сейчас не просто обшаривают поле боя. Они словно стараются обезопасить себя от того, что уже случилось однажды. И не желают, чтобы это повторилось вновь.

— Ты о чём, русич? — Конрад нахмурился.

Волох по-прежнему хранил молчание. Бранко лишь внимательно и, кажется, встревоженно смотрел на Всеволода. Что ж, пожалуй, пришло время для разговора начистоту. Для разговора о том, о ком здесь не принято говорить.

— О некоем упыре, который, как рассказывают, ещё в начале Набега прорвался в замок и теперь прячется по эту сторону стен.

Конрад и Бранко переглянулись.

— Что именно ты слышал? — на этот раз вопрос задал волох.

— Что за два месяца пропали два человека. Что позже их нашли обескровленными.

— Тут люди гибнут почти каждую ночь, русич, — задумчиво проговорил волох. — И каждого погибшего кровопийцы-стригои стараются испить досуха.

— Ты меня не понял.

— Прекрасно понял, — возразил Бранко. — И пытаюсь объяснить, чтобы понял ты. Набег начался давно… очень давно. И мы удерживаем замок очень долго. Это тяжело, это утомляет, это изматывает и тело, и душу. Это не всем оказалось по силам. Ночные штурмы, бессонные ночи, тяжёлая дневная работа, и ни единой человеческой души на несколько дней пути вокруг. Только нечисть конца-краю которой не видать. Всё, что происходит здесь, способствует унынию и отчаянию. И — хуже того — постепенному перерастанию вполне естественного, но подвластного разуму и воле страха в страх неосознанный, в скрытую, подспудную, неконтролируемую, безрассудную панику, не прорывающуюся пока наружу, однако отравляющую изнутри умы и сердца и изъязвляющую нестойкие души. Именно из такого страха и из такой паники взрастают беспочвенные и опасные слухи…

Что ж, всё это Всеволод знал. Хорошо знал и понимал. Это ему объяснять не надо. Сам, помниться, успокаивал себя вот так же. Но…

Ох уж оно, это «но»!

— А опасные слухи следует пресекать, — продолжал тем временем Бранко. — Пресекать жёстко и быстро. Любой ценой. Если мастер Бернгард узнает, кто из братьев болтает о замковой нечисти — ему не жить. Ты скажешь магистру — кто?

Всеволод покачал головой. Не для того он приехал сюда, чтобы наушничать. Не для того вёл дружину долгим и опасным путём… Хотя, в словах волоха, конечно, есть доля жестокой правды. Опасные слухи, действительно, нужно пресекать, не считаясь с ценой.

— Тогда мой тебе совет, — Бранко чуть понизил голос. — Впредь сам не заводи таких бесед без особой надобности. Не подбрасывай дров в костёр паникёрства. Иначе однажды он пожрёт и тебя, и всех твоих соратников вернее любой тёмной твари.

Это была не угроза, из-за которой можно было вскинуться, ругаться и драться. Это было дружеское предупреждение, сказанное самым, что ни на есть, благожелательным тоном.

— Не позволяй пустым россказням и досужим домыслам смущать душу. По эту сторону замковых стен нет кровопийц-стригоев… — Бранко покосился вниз, на проходы загромождённые белёсыми телами. — Здесь нет живых стригоев, перешедших границу обиталищ. Есть только слухи, Всеволод, всего лишь слухи… Или ты всё же думаешь иначе?

— Нет, — Всеволод покачал головой. — Иначе я не думаю.

Но вот как, интересно, думают те, внизу. Те, кто с обнажёнными мечами и замирающими сердцами заглядывают сейчас в каждую тёмную нишу, в каждую распахнутую дверь.

Чем объяснить нервозное поведение тевтонов, тщательно прочёсывающих замковый двор при свете восходящего солнца? Не ожидают ли они, что пресловутые слухи… только слухи… всего лишь слухи… вдруг материализуются из последних клочьев уходящей тьмы? Не боятся ли удара в спину — удара таинственного и неведомого врага — больше, чем упыринных полчищ, каждую ночь прущих на крепость в открытую?

Не по себе было Всеволоду в это зябкое, неуютное только-только просыпающееся утро, заваленное людскими и нелюдскими трупами, залитое красным и чёрным. Неспокойно было на душе.

Отчего так? Почему?

А волох всё говорил — ровно, вкрадчиво, словно увещевая неразумное дитя:

— Кровопийцу, якобы, довольствующегося одним испитым человеком в месяц и свободно разгуливающего по замку, полному народа, никто ещё ни разу не видел, так что…

Стоп! Вот оно! По замку полному народа… Всеволод, наконец, понял, откуда взялась эта необъяснимая тревога. Он огляделся вокруг. Посмотрел на стены. Под стены. Внутри и снаружи крепости. Всюду копошились люди. Всюду, где шёл ночной бой.

— Бранко, Конрад, здесь все?! — он обвёл рукой вокруг.

— Кто — все? — не понял волох.

— Где — здесь? — спросил тевтон.

— Гарнизон! Сторожа ваша! Все воины тут?

— Разумеется, — кивнул Конрад, — Как и положено. Павших нужно собрать. Падаль — выбросить. А потом… Да ты и сам видишь, сколько работы. Чем раньше мы начнём готовить крепость к следующей ночи, тем…

— Но если все здесь, — перебил Всеволод — у внешних стен и во дворе, значит, в главной башне детинца никого не осталось?!

— Никого, — подтвердил Конрад. — Ни в башне, ни во внутренней цитадели. А зачем? Туда твари не прорвались. Скоро, правда, мастер Бернгард выставит сменный дозор на смотровую площадку донжона. Но пока — никого.

Никого! Одна только Эржебетт, беспомощная немая девчонка в лабиринте безлюдных переходов и галерей. А ещё — слухи… только слухи… всего лишь слухи…

Всеволод шагнул к лестнице.

— Эй, ты куда, русич? — окликнул Бранко.

— Проверить кое-что! — бросил он через плечо.

Убедиться…

Осторожность никогда не бывает лишней.

Глава 25

Он вошёл в приоткрытые ворота крепостного детинца. Так и есть! Дальше — ни души. Ни в самом детинце, ни в башне-донжоне.

Снаружи — с замкового двора, с внешних стен необъятной тевтонской Сторожи доносились голоса, лошадиное ржание из открытых конюшен, звяканье железа и скрип телег, вывозящих за серебряные ворота первую партию мёртвых упырей. Снаружи — утренняя суета. Здесь же…

Жутковато было здесь, в обезлюдевшем каменном нутре, в самом сердце орденской крепости. Пустынные коридоры и лестницы. А укромных уголков, куда не попадает свет из узких бойниц, хватит, чтобы укрыться от солнца десятку… да хоть сотне тёмных тварей.

Слухи… только слухи… всего лишь слухи…

Всеволод ускорил шаг.

Добрался он быстро. Но ещё прежде, чем оказался на месте, услышал.

Тук-тук-тук…

Звяк-звяк-звяк…

У двери их с Эржебетт комнатушки стоял тевтонский рыцарь.

Дверь была заперта. Рыцарь стучал.

Тук-тук-тук…

Позвякивала, ударяясь в прочные доски, латная рукавица.

Звяк-звяк-звяк…

Он простучал быстро. Трижды. Как должен был бы стучать в эту дверь сам Всеволод.

Вот только позвать Эржебетт голосом Всеволода тевтон не мог. А потому — просто стучал. Снова и снова.

Тук-тук-тук…

Звяк-звяк-звяк…

И потому, наверное, Эржебетт не отпирала.

Как долго он уже стоит здесь? Как долго стучится в закрытую дверь? И, главное, зачем?

Всеволод потянулся к мечам. По привычке — к обоим. Но после ночной вылазки левые были пусты. Его сломанный клинок валялся где-то за внешней стеной замка. Что ж, ладно, обойдёмся одним мечом…

Он осторожно обнажил оружие. Шагнул к незваному гостю, стараясь ступать неслышно и подобраться незамеченным как можно ближе.

Странный гость… Весьма. При полном боевом доспехе. Даже глухой ведрообразный шлем с головы снять не удосужился, так что и лица не разглядеть. А кто ж ходит по своему замку в шлеме?

На рыцарской перевязи — длинный меч. Брони — серебрённые, как у всех воинов тевтонской Сторожи. Белый орденский плащ с крестом. Старый, свалявшийся какой-то. Но чистый. Относительно чистый. Не заляпан, по крайней мере, свежей упыринной кровушкой. А ведь ею нынче перепачкан каждый второй. Не считая каждого первого. Нельзя было сегодня сражаться, не испачкавшись. Даже просто пройти по внешним стенам и замковому двору, заваленному трупами тёмных тварей и не вляпаться при этом в смрадные дёгтевые потёки — невозможно. А этот — как-то смог, прошёл. Или… Или он вовсе не выходил из детинца?

Тук-тук-тук… Латная перчатка — о дверь. И — сердце в груди.

Так-так-так… Всё интересней и интересней становится!

Звяк-заяк-звяк…

Мало того, что загадочный рыцарь отлынивает от всеобщих утренних работ, так он ещё, очень даже может статься, и в битве участия не принимал. Да, любопытно. Прелюбопытно! А ещё… Кто бы объяснил, что незнакомец делает здесь? Именно здесь?

Тук-тук-тук.

Звяк-звяк-звяк.

Ишь, всё стучит. Но Эржебетт — молодчина не открывает. Голоса Всеволода ждёт. А голоса — нет.

Тук-тук-тук.

Звяк-звяк-звяк.

А чего стучать-то, если можно попросту взломать дверь? Раз уж так приспичило. Рыцарский-то меч, конечно, не шибко сгодится, чтобы рубить толстые доски. Но если взять секиру поувесистей или — того лучше — лесорубный топор какой найти…

Или вся хитрость в том и заключается, что ломать дверь как раз и нельзя? Чтобы не оставлять следов? Изрубленная дверь — это ведь дело такое… На таинственного упыря, якобы, бродящего по замку и похищающего по человечку в месяц — уже не свалишь. И дураку ясно будет, что к Эржебетт прорубались люди. А каким людям могла понадобиться дева-оруженосец Всеволода? Кому она может стоять поперёк горла? Да никому, пожалуй, кроме Бернгарда, отчего-то невзлюбившего девчонку.

Уж как старался магистр! И ведьминой дочерью Эржебетт обзывал, и лидерку какую-то ни к селу ни к городу приплёл… И опять-таки, ведь именно тевтонский старец-воевода слышал условный стук, которым Всеволод стучал в дверь. При нём, при магистре это было.

Так неужели сам Бернгард торчит сейчас на пороге? Нет, сам — вряд ли. Доспех не тот. Да и телосложение. Может, посланец магистра? Хочет, чтобы Эржебетт отодвинула засов и открыла дверь, а уж тогда… Гадай после этого: силой ли умыкнули девчонку, сама ли куда ушла, или нечисть во всём виновата. Да, на нечисть спихнуть проще всего. На ту самую нечисть из слухов. Которая вроде бы есть, а вроде бы — и нет её. И говорить о которой строго-настрого запрещено. Вот только нечисть-то серебра на себе не носит! А на этом, вон, белого металла не меньше, чем на Всеволоде.

Надо бы разобраться во всём. Ох, надо! Прямо здесь и сейчас.

Крадучись, с мечом наголо, Всеволод подступил к рыцарю почти вплотную. Подошёл со спины. Хлопнул плашмя клинком по отделанному серебром наплечнику. Позвал негромко, но уверенно:

— Эй!

Таинственный рыцарь почувствовал.

Услышал.

Обернулся.

Отшатнулся, вырывая из ножен свой клинок.

Выставил правую руку с оружием перед собой. Сам отступил на шаг.

И ещё.

И снова.

Нападать противник — по всему видать — не собирался. А вот улизнуть…

Сакс глянул куда-то в конец коридора. Да уж понятно куда! На дверь с двусторонними засовами. Такие прочные дверцы установлены кое-где в замковом детинце поперёк проходов и галерей. Орденская братия их не запирает и держит открытыми, но в том случае, если во внутреннюю цитадель вдруг ворвётся враг, такая преграда облегчит защитникам оборону, с какой бы стороны неприятель не наседал.

Вот к этой-то спасительной двери и отходил сейчас без боя таинственный незнакомец.

А не выйдет! Без боя — ни за что! Всеволод напал сам. Рыцарь ловко защитился.

Нападение-защита…

Хорошее, наверное, дело глухой шлем-ведро, если надо спрятать лицо от вражеских ударов или от чужих глаз. Но ведь и обзор такой шлемак здорово ограничивает. Вот первое преимущество.

Нападение-защита…

Тевтонский доспех всё же потяжелее русского будет. Ненамного, но… Рыцарская броня лучше защищает, но стесняет и сковывает движения. Второе преимущество.

Нападение — защита…

Ещё видно, что рыцарь Закатной Сторожи не прошёл той подготовки, которую осилил Всеволод. Не настолько он скор и искусен в бою. Это третье и самое главное преимущество.

Нападение — защита…

Нападение — защита…

Так и пронеслась вся их скоротечная схватка: тевтон оборонялся, даже не пытаясь контратаковать. Не хотел? Не успевал? Неважно… Всеволод рубил яростно, стремительно, стараясь, при этом, не убить противника, а только обезоружить…

Потому и пришлось повозиться.

Мечи звенели громко. Но всё-таки не очень долго. Германский рыцарь оказался неплохим фехтовальщиком, однако до лучшего бойца русской Сторожи ему далековато будет. Даже если в руках у обоерукого только один меч.

Всеволод ударил.

Тевтон — прикрылся.

Всеволод ударил.

Тевтон — отбил.

Всеволод ударил.

Тевтон — отвёл.

Ещё удар.

Отпарировал…

Вот чего у проклятого сакса не отнять — так это тупой выносливости и неутомимости в сече. Зато Всеволод как более проворный и подвижный поединщик, сразу навязал свой темп и манеру боя. Бил Всеволод часто, сильно, якобы, намереваясь прошибить защиту в одном, заранее намеченном месте. Приучая руку противника принимать на середину клинка, сыпавшиеся градом однотипные рубящие удары.

Приучив же…

А вот так!

Он сбил быстрый, но монотонный ритм стальной молотильни, резко изменив темп схватки, когда клинок тевтона был чуть опущен. Перехватив в очередном замахе рукоять своего меча обеими руками, Всеволод рубанул в последний раз. Сверху вниз. Сильнее чем прежде. Не туда, куда прежде.

Вся тяжесть меча и сила державших его рук обрушились теперь не на середину, а на основание тевтонского клинка — над самым эфесом.

Такие удары вывихивают кисть руки, если не разжимаются пальцы. После таких ударов оружие само выскальзывает из длани.

Глава 26

Пальцы в толстой латной перчатке, крытой сверху сталью с серебром, не удержали рукояти. Рыцарский меч звякнул об пол. А в следующий миг клинок Всеволода уткнулся в грудь обезоруженному противнику. Придавил, припечатал рыцаря к двери, за которой незваный гость надеялся скрыться.

Дверь открывалась на эту сторону. И теперь, чтобы её отворить, тевтону следовало сначала шагнуть вперёд — на клиновидное остриё.

— Кто таков?! — рявкнул Всеволод по-немецки, всем весом наваливаясь на меч.

Меч давит… давит…

Серебрённая кольчуга на груди рыцаря — крепкая, добротная, двойного плетения, но, судя по всему, уже попадавшая под удар когтистой упыринной лапы. Причём, удар тот тоже пришёлся в грудь. И вот…

Грубо залатанная, заплетённая заново кольчужная рубашка прогибается под напором заточенной стали, впечатывается в стёганный поддоспешник. Разорванные уже однажды звенья вот-вот разойдутся снова.

— Что тебе здесь нужно?! — всё наседал Всеволод. — Зачем в ломился дверь?! Кто послал?!

Клинок пропарывает, продавливает, проламывает кольчугу.

Однако тевтон отвечать не спешит. И — что ещё удивительнее — не похоже, чтобы загадочный рыцарь сильно волновался.

— Шлем сними! — приказал Всеволод. — Покажи лицо!

Тевтон медленно и послушно поднимает левую руку к шлему.

Вроде бы послушно. Вроде бы — к шлему.

И вдруг…

Немец внезапно цапнул приставленный к груди клинок. Прямо за лезвие схватил. Дёрнул, рванул в сторону, пытаясь отвести оружие.

Ну, это он напрасно! На латных перчатках металл ведь только сверху, снаружи. А вот ладони…

— Ах ты! — Всеволод с силой вырвал клинок из цепкого захвата. Безжалостно полоснул несговорчивого сакса по левой длани.

И — ни оха, ни вскрика, ни стона.

Ни крови…

Однако из-под рассечённой перчатки всё же брызнуло что-то… Прозрачное что-то. Водица-водицей.

Почему?! Откуда?!

Всеволод невольно отступил. На шаг, на полшага, на четверть шага.

Его изумление и замешательство длилось совсем недолго — мгновение, долю секунды. Но и того хватило.

Стремительное движение. Распахнутая дверь.

И вот неведомый рыцарь уж вваливается в проём, закрывая, захлопывая за собой дверь…

— Сто-о-ой! — взвыл Всеволод.

— Сто-о-ой! — и ударил вдогонку.

Сильно. Наотмашь.

Достал, задел. Отсёк кусок тяжёлого белого плаща. Вроде бы, рассёк кольчугу на плече. И…

Дверь захлопнулась, прежде чем Всеволод успел втиснуться сам, подставить руку, ногу, клинок…

Стукнул засов с той стороны.

А после — быстрые удаляющиеся шаги. А там, за дверью — внутренние переходы и лестницы донжона и бесчисленных пристроек, уводящие вверх, вниз, вправо, влево…

В общем-то, за дверь, на ту сторону коридора можно попасть по обходной галерее. Но — время! Пока будешь плутать… Нет, оно того уже не стоит.

Шаги стихли.

Всё! Ушёл! Сбежал, гад!

И не догнать! И где теперь искать беглеца?! Как искать?! Того, кого не знаешь в лицо?

Всеволод в сердцах саданул по двери тяжёлой рукоятью меча. На крепкой доске осталась изрядная вмятина. А в душе — тревога. Неразгаданная тайна теперь не даст покоя.

Поопаснее россказней о замковом упыре такая тайна будет.

Под ногой хлюпнуло.

Ага, лужица пролитой… водицы?

Всеволод нагнулся. Снял перчатку. Ткнул рукой в бесцветную жидкость. Растёр пальцами. Понюхал. Нет, не пахнет. Ничем. Неужто, в самом деле, обычная вода?

Пальцы, вроде, чуть-чуть пощипывало. Или это кажется просто? На вкус попробовать не решился. И — правильно.

А вот это уже точно не кажется… На коже отчётливо проступало бесформенное тёмное пятно. Нет, не водица эта. Не простая водица… Тогда что?

Однорукий кастелян брат Томас, помниться, обмолвился, будто кожа чернеет от соприкосновения с раствором адского камня. Так, значит, незваный гость прятал в своей левой перчатке жидкое серебро из алхимической лаборатории? Принёс тайком серебряную воду в кожаных мешочках или в иных каких сосудиках, что ли? Вшитых или вложенных в потаённые кармашки. А Всеволод их вспорол, выходит, случайно и выпустил потаённое наружу?

Могло быть такое? Наверное, могло. Латная перчатка — вещь вместительная. А меч таинственный рыцарь держал в правой руке. Что ж, иные ратники ковчежцы со святыми мощами в доспехи вшивают и ладанки-обереги. Правда, чтобы в перчатки… О таком Всеволод прежде не слышал. Но вот яды, случается, в перчатках носят. Чтобы удобнее, чтобы незаметно было, чтобы быстрее использовать… Но то — яд. А это…

Стоп! А что для нечисти серебряная вода, как не яд? Но ведь — для нечисти же. Да, именно для нечисти! Каковой тут кое-кто считает Эржебетт…

Всеволод тряхнул головой.

Неужто Бернгард в самом деле принимает девчонку за лидерку? Неужто искренне верит, что…

Или это всё-таки не Бернгард? А кто тогда? И зачем тогда?

Зачем неизвестному рыцарю тайком, скрытно от всех, пробираться сюда со спрятанной в перчатке серебряной водой? Зачем стучать в дверь особым стуком? Чего он добивался? Хотел облить Эржебетт раствором адского камня? Напоить её? Проверить наверняка — нечисть или нет? Оставить на коже тёмную ведьмину метку?

Вопросы, вопросы…

Всеволод машинально попытался стереть с руки чёрную отметину. Нет, от неё так просто теперь не избавишься. А что если… Хм, ведь это идея! Если серебряная водица брызнула и под вспоротую перчатку, на левой ладони неведомого рыцаря тоже должны остаться такие же въедливые пятна.

Уже лучше! Есть хоть какая-то зацепка. И вот ещё… Всеволод подобрал тевтонский меч и кусок срубленного плаща. Негусто, конечно, но тоже кое-что. Он вернулся к двери их с Эржебетт комнаты. Постучал. Всё тем же условным тройным и быстрым — тук-тук-тук! — сигналом.

Позвал:

— Я это, Эржебет! Открывай, не бойся. Всё уже кончилось.

Хотя что-то подсказывало: не кончилось, всё только начинается.

Дверь открылась не сразу. Не открылась даже — приоткрылось чуть-чуть. В тёмной щёлке мелькнули испуганные глаза немой девчонки. Всеволод сморгнул — в густой тени опять показалось, будто в зрачках Эржебет он отражается вверх ногами.

Сморгнул ещё. Нет… ничего. Просто показалось. После бессонной ночи, проведённой в ратных трудах, да после недавнего поединка и не такое причудится. Выкрутасы собственного зрения, рассказы о лидерке и тревожные слухи о замковом упыре его сейчас не волновали. Странный незнакомец в тевтонских латах — вот что не давало покоя. Вот где угроза была явной, не призрачной и не надуманной.

Правда, и непонятной тоже.

А дверь — уже настежь. А Эржебетт, уже крепко обнимает его, прильнув всем телом, пачкаясь о грязь, копоть и подсохшую, почти истаявшую уже на солнце упыриную кровь. Дрожит… Мычит что-то: то ли плачет, то ли жалуется.

— Постой, — не без усилия и без особой охоты Всеволод всё же высвободился из объятий девушки. — Погоди-ка миловаться.

Сейчас, в самом деле, не до утешений и не до любовных утех.

— Пойдёшь со мной. Поняла?

Растерянный взгляд.

Всеволод кивнул на поддоспешник, кольчугу и шлем «оруженосца», сваленные в углу.

— Одевайся.

Так надо. Только — так. Без брони Эржебетт ходить по замку не стоит даже днём.

Теперь — поняла. Начала быстро, сноровисто облачаться в доспехи. Всеволод помог, подтянул ремни, повязал меч. Готово. Невысокая грудь укрыта. Недлинные волосы упрятаны под шлемом. Дева вновь превратилась в младшего дружинника при госте-воеводе.

— Идём!

Всеволод подхватил трофеи — срубленный клок плаща и тевтонский меч, выпихнул Эржебетт из комнаты. И Бог с ним, с востроглазым Томасом. И плевать на недовольство Бернгарда. Одну оставлять девчонку теперь нельзя ни днём, ни ночью. Пусть теперь всегда будет рядом, на виду. Это — во-первых. А во-вторых, следует срочно найти магистра и поговорить с тевтонским старцем-воеводой начистоту.

Глава 27

— Русич, а ты уверен, что, действительно, видел то, что видел?

— В каком смысле?

Бернгарда он нашёл возле тел орденских братьев. Погибшие рыцари лежали отдельно, в стороне от павших союзников и от мёртвых кнехтов. Магистр пребывал в скорбной задумчивости и всем своим видом давал понять, что Всеволод выбрал не самое подходящее время для разбирательств.

Может, и так. Однако сейчас не до щепетильности. Всеволод желал получить ответы на свои вопросы, и он имел на это полное право. В конце концов, и в его дружине тоже есть потери. Но прежде чем скорбеть о мёртвых, нужно подумать о живых.

— В смысле самом, что ни на есть, прямом, — поморщился Бернгард. — Знаешь, с недосыпу, от излишнего утомления и впечатлительности всякое может привидится…

— Хочешь сказать…

Магистр прервал его, не дослушав:

— Что в твой рассказ трудно, очень трудно поверить. Все мои оставшиеся в живых воины были здесь, — он обвёл рукой замковый двор, внешние стены, неопределённо махнул куда-то за открытые Серебряные Ворота. — И за любого я готов поручиться. А там, — Бернгард указал на внутреннюю цитадель и возвышающуюся над ней массивную башню-донжон, — там были ты и Эржебетт.

Тевтон покосился на стоявшую поодаль отроковицу в одежде отрока.

— И вам обоим, насколько я могу судить, никто не нанёс вреда…

— Не успел, — в сердцах выкрикнул Всеволод. — Потому и не нанёс.

Его замечание проигнорировали.

— А тот таинственный призрак, с которым ты, будто бы, сражался…

— Призрак?! Будто бы?! — Всеволод взъярился не на шутку. — Возможно, призрак и смог бы стукнуть в дверь тайным стуком. Но призраки не носят в перчатках раствор адского камня. И ни от призрака, ни от морока, ни от наваждения не осталось бы вот этого.

Он бросил к ногам Бернгарда свои трофеи: меч и кусок грубой белой ткани.

Магистр лишь пожал плечами:

— Этого добра полно на складах и в оружейнях. Кроме того, такие мечи и такие плащи имеются у каждого брата ордена Святой Марии. Кого из них ты хочешь обвинить в покушении на свою… м-м-м… своего оруженосца?

Всеволод сжал кулаки:

— Но не у каждого будет чёрная отметина на левой ладони.

— Ах, ты об этом, — неприязненная усмешка скользнула по губам Бернгарда. — Что ж, иди, ищи. Я не запрещаю. Приглядывайся к любому. Если что найдёшь — сообщи. Приму меры незамедлительно. Только ты уж сам не руби сгоряча. Чёрные пятна могут ведь оказаться несмытой упыриной кровью. Ну, а начать, если хочешь, можешь прямо здесь, с меня.

Бернгард поднял ладони:

— Видишь, мои руки чисты. А хочешь, позову брата Томаса? Во-о-он он, стены осматривает. Но это же ничего, что осматривает, так? Это же пустяк — отвлечём ненадолго. Зато твою душеньку успокоим…

Всеволод шумно вдыхал и выдыхал сквозь зубы. Ему не верили. Или делали вид, что не верят. Или над ним откровенно насмехались.

— Вот только, боюсь, моему, кастеляну предъявить тебе для осмотра будет нечего, русич. Левой ладони у него нет вовсе. А, может быть, ты думаешь, у брата Томаса где-то припрятана пристяжная рука в виде бутыли с серебряной водой? Так ты не стесняйся — давай его спросим. А не признается — обыщем.

— Не стоит, — прохрипел Всеволод.

Рука-бутыль не схватила бы его клинок стальной хваткой.

— А раз не стоит, — Бернгард сменил злобно-шутовской тон на сухой, приказной, — так ступай, русич. Не мешай другим, и сам займись делом. И дружинников своих тоже займи. Работы сегодня много — всем хватит.

— Бернгард, — дрожащим от ярости голосом произнёс Всеволод. — В крепости есть кто-то, о ком ты не знаешь, или кого скрываешь сознательно…

Тевтонский старец-воевода устало вздохнул. Но на этот раз ответил ровно и спокойно:

— Кого мне скрывать, русич, если и днём, и ночью у меня на счету каждая пара рук. Калека Томас — и тот, вон, всегда при деле. А если — это, конечно же, нереально, но предположим — если кто-то, действительно, прячется в замке втайне от меня… Что ж, искать его я не стану по той же причине. Чтобы как следует прочесать Серебряные Ворота, нужно отвлечь от работы половину гарнизона и потратить полдня. Это для нас — непозволительная роскошь. И пока я не вижу суровой необходимости прибегать к таким мерам. Уж лучше для поднятия духа лишний раз устроить вылазку и порубить за стенами вполне реальную нечисть, чем разыскивать невесть что у себя дома. Зачем давать повод нежелательным пересудам? Зачем смущать души братьев безрезультатными поисками? Им и так здесь нелегко…

Вообще-то определённая доля здравого смысла в словах Бернгарда имелась, — вынужден был признать Всеволод. Зачем давать повод? Зачем смущать? Может быть, в этом и заключается истинная причина нежелания магистра принимать на веру его рассказ?

— И вот ещё что я тебе скажу, русич, — помедлив, добавил Бернгард. — Над своими людьми ты — воевода, а значит, волен поступать, как сочтёшь нужным. Но всем прочим ни к чему знать то, о чём ты мне сейчас поведал. И так слухи всякие гуляют.

Всеволод прекрасно знал, какие «всякие». И всё же не удержался — спросил, проигнорировав совет Бранко:

— Замковый упырь?

Магистр тевтонской Сторожи демонстративно отвернулся.

Всё.

Поговорили…

— Пойдём, Эржебетт, — Всеволод мотнул головой.

Девчонка за малым не побежала: лишь бы подальше, поскорее лишь бы от разгневанного мастера Бернгарда. Тевтонский старец-воевода провожал их долгим тяжёлым взглядом. Всеволод спиной чувствовал этот давящий взгляд магистра.

Ох, и нехорошо же было на душе. Мерзко. Паршиво… Устраивать проверку среди тех, с кем этой ночью бился бок о бок… Подленько и неправильно это. Но ведь иначе нельзя.

Скрепя сердце, Всеволод начал с самого простого — с собственной дружины. Тут уж дело такое: коли взялся искать неведомого татя в чужом доме — начни со своих. Чтоб хозяину после не в чем было тебя упрекнуть. И чтоб самому не терзаться сомнениями. Проверять-то, как ни крути, следовало всех скопом, ибо тевтонским доспехом мог прикрыться кто угодно. Нет, не то чтобы Всеволод не верил своим бойцам, но для полного успокоения души…

Душу свою он успокоил. А, успокоив, — честно повинился перед дружиной. Объяснил в чём дело. Попросил помощи.

Поняли. Помогли воеводе.

Русичи разбрелись по замку. Каждый работал наравне с прочими защитниками крепости. На совесть работал. Но, работая, — ещё и высматривал чёрные пятна на левой ладони соседа. Особые пятна, отличные от гари, грязи и густой упыриной крови. Такие же пятна, как метка на пальцах Всеволода.

Защитники Серебряных Врат давно сняли боевые латные рукавицы. В простых перчатках тоже трудились немногие. У тех, чьи руки, всё же были закрыты, дружинники Всеволода на время и под любым предлогом просили перчатки. Левой ладони никто скрывать даже не пытался.

А пытливые глаза оглядывали, осматривали… Руки тевтонских рыцарей и кнехтов…

Ничего!

…и — руки татарских стрелков Сагаадая…

Безрезультатно!

…и руки волоха Бранко, и шекелисского сотника Золтана, и музыканта Раду…

Ни единой достойной внимания зацепки!

Помеченными оказались лишь двое. Первый — старик-алхимик, обе руки которого были черны и шершавы от многочисленных застарелых ожогов, глубоко въевшейся копоти и едких жидкостей. Однако, старец был вне подозрений. Ну не мог он в полном боевом облачении сражаться столь ловко, как это делал неведомый рыцарь. К тому же и во время штурма, и после него тевтонский алхимик, обвешанный целебными зельями, не отлучался со двора, облегчая страдания раненных и умирающих. Свидетели тому были — и немало. А не верить им оснований не было.

Второй — кнехт, плескавший на упырей со стены серебряную воду. Этот случайно пролил раствор адского камня под кольчужный рукав и теперь от запястья до самого локтя у него тянулся тёмный потёк в виде кинжального лезвия с частым крапом вокруг. Но след имелся лишь на правой руке кнехта. Всеволода же интересовала левая.

Всё это можно было толковать двояко. Либо таинственный рыцарь по-прежнему где-то скрывается. Либо выплеснувшийся из взрезанной перчатки раствор не коснулся кожи неведомого злоумышленника.

Бессильную ярость переполнявшую Всеволода пришлось выплёскивать в работу, которой, на самом деле, был непочатый край.

После тяжкой битвы и бессонной ночи защитники замка, не покладая рук, трудились до обеда. После обеда — работали по очереди. Одни ложились, вернее, попросту валились с ног от усталости, мгновенно забываясь кратким тревожным сном. Другие делали дело. Затем — менялись. Ни о какой дневной вылазке сегодня не могло быть и речи. Едва выстоявшую крепость готовили к очередному штурму.

Работали все. Здоровые и раненные. Кнехты и рыцари. Хозяева и гости. Свозили к пропасти и сбрасывали вниз размякшие под солнцем и жутко смердевшие тела упырей. Укрепляли осыпавшийся кое-где вал, расчищали ров. А, расчистив — вновь наполняли чёрный провал дровами и сушняком, подвезёнными из ближайших лесов. Правили и меняли поваленные и обгоревшие осиновые рогатки на дальних подступах. Чинили тын, и каменную кладку стен. Заново серебрили подъёмный мост. Собирали стрелы. Поднимали на стены камни, брёвна, горшки и сосуды с огненным и взрывчатым зельем. Обмазывали вязкой горючей смесью снаряды для катапульт. Готовили зажигательные стрелы. Чистили оружие.

А после — хоронили павших.

Погибших было много. Около трёх десятков тевтонов. Неполный — без одного — десяток русичей. Полдюжины татарских стрелков, которым тоже пришлось в эту ночь драться на стенах врукопашную. Ещё шекелисы. Все. Кроме Золтана и Раду.

Большая половина трупов были обескровлены.

— Такое случалось прежде? — спросил Всеволод у Конрада.

— Что именно?

— Чтобы столько погибших?

Сакс не ответил. Ни да, ни нет. Лишь неопределённо мотнул головой. Сказал невпопад:

— Нам повезло, что ночью не было дождя.

— Дождя? — не понял Всеволод.

— Ров, — пояснил тевтон. — Греческий огонь воды не боится, но вот дрова… Если намокнут — могут и не заняться. А без огненного рва — трудно. Без него замок не спасла бы даже твоя вылазка.

Что ж, очень может быть… Всеволод не спорил.

Глава 28

Своих покойников тевтоны отпевали в замковой часовне. Оттуда благородных рыцарей унесли в замковые подземелья — сначала в алхимическую лабораторию на бальзамирование. Потом — в склеп, где с погибшими орденскими братьями наедине прощался мастер Бернгард.

Всех прочих мертвецов на скрипучих повозках спустили к погосту у подножия замковой горы. Кладбище было не большим и не маленьким, но, в общем-то, приличных уже размеров. Всеволод обратил внимание на то, чего не замечал прежде: над каждым могильным холмиком здесь возвышалось не по одному, а по два-три креста, сбитых из осины. От нечисти, похоже…

Чтобы оберегать покой павших.

Впрочем, ненадёжным оказался такой оберег. Вон, на одной из свежих могил осиновые кресты повалены, а сам холмик — разворошён. Словно падальщик какой постарался. Да только ведь не зверь-трупоед это. Другое совсем…

Авангард траурной процессии остановился.

— Нахтцереры! — с ненавистью процедил Конрад, глядя на потревоженное погребение.

— Упыри? — повернулся к рыцарю Всеволод.

Конрад кивнул:

— Иногда они прячутся в могилах. Если не успевают найти более подходящего убежища. Когти у тёмных тварей крепкие, а рыхлая земля — податлива. Могильной землёй тоже ведь можно укрыться от солнца.

Всеволод вздохнул. Проклятый край! Нечисть здесь даже мёртвым не даёт покоя.

— Нахтцереры зарываются не очень глубоко, — неожиданно добавил Конрад. По губам рыцаря скользнула плотоядная улыбка.

А к поруганной могиле уже направляется Бернгард. А в руках у магистра — рыцарский меч. Длинный, прямой, острый, в серебре. Обнажённый…

Всеволод молча наблюдал за происходящим.

Бернгард дважды обошёл разрушенный холмик, присматриваясь и примеряясь к чему-то. Остановился у изголовья могилы. Расставил ноги пошире. Поднял меч, удерживая оружие обоими руками, остриём вниз — к могиле. Левая ладонь Бернгарда крепко обхватывает рукоять, правая — лежит на округлом навершии эфеса, готовая вонзить клинок в землю у ног магистра.

Тевтонский старец-воевода на миг замер над могилой, словно над поверженным противником, которого нужно и должно добить.

А после…

Шумный выдох. Сильный колющий удар. Сверху — вниз. По прямой. Отвесно. Бернгард наваливается на своё оружие всем телом, приседая, сгибаясь и глубоко вгоняя меч в могильный холм.

Заточенная сталь с густой серебряной насечкой легко вошла в изрытую землю. Клинок утонул в ней по самую рукоять. Даже широкое перекрестие большого — и на одну, и на две руки рассчитанного — эфеса впечаталось в рыхлую почву.

И — сразу…

И — тут же…

Приглушённый рык-стон, донёсшийся откуда-то из-под земли.

Влажные комья и куски дёрна, взлетевшие в воздух.

Могила взорвалась, будто в неё заложили сосуд с громовым сарацинским порошком и запалённым фитилём.

Могила ожила. Словно погребённый в ней пожелал не восстать даже — вскочить.

Только дело-то — не в погребённом. Дело в том, кто влез в чужое погребение.

Рука… Длинная, бледная, когтистая, перепачканная жирной грязью мелькнула над могильным холмом.

Рука судорожно схватила воздух. Упала издыхающей змеёй. Дёрнулась на солнце раз, другой… Попыталась втянуться обратно.

Застыла. Замерла. Умерла.

Бернгард вырвал погружённый в землю меч.

Вслед за клинком взметнулся чёрный фонтан упыриной крови. Высоко, сильно, густо, обильно. Фонтан ударил прямо из могильного холма, оросив соседние погребения.

Впрочем, он бил недолго.

Злосчастную могилу окутала смрадная туманная дымка. Кровь нечисти истаивала и испарялась на солнце почти мгновенно. Торчавшая из земли бледная безжизненная рука тоже начинала темнеть. На грязной коже вспухали первые волдыри, которым вскоре надлежало обратиться язвами, а после — исчезнуть вовсе, вместе с плотью нездешнего обиталища.

— Вытащить падаль, — распорядился Бернгард. — Поправить могилу. Поставить кресты на место.

Магистр отошёл. Засуетились кнехты. Раскапывать могилу не стали. Поступили проще. Кто-то подвёл лошадь с привязанной к седлу верёвкой. Другим концом обмотали руку тёмной твари. Лошадка поднатужилась…

Словно старую корягу, присыпанную землёй, из-под порушенного холмика выдрали труп нечисти. Конрад был прав: кровопийца закопался не очень неглубоко.

Когда упыря волокли мимо, Всеволод разглядел оскаленную пасть, забитую землёй, вытаращенные и запорошенные глаза, зияющую в груди рану. Бернгард хоть и бил вслепую, но ударил точно. Видимо, сказывался богатый опыт дневных вылазок.

Рана ещё кровоточила — за упырём тянулся жирный чёрный след. Но солнце быстро обесцвечивало и стирало его. Мёртвую тварь бросили где-то за кладбищем, предоставив светилу довершать начатое.

Всеволод заглянул в осквернённую могилу. Там, на дне ямы, виднелись куски савана. Останки неведомого защитника замка лежал в земле ненамного глубже упыря.

Развороченную могилку молча прикопали заново. Поправили холмик. Снова поставили сбитую в кресты осину. Да, конечно, ненадёжная защита, но хоть что-то…

Тевтонов происшедшее, похоже, нисколько не ужаснуло и даже не взволновало особо. Не в первой, наверное, выковыривать пришлых тварей из людских могил. Орденский священник — тот, что во время ночного боя размахивал на стене крестом и предрекал нечисти гибель в геенне огненной — наскоро пробубнил молитву над потревоженным захоронением.

И — всё.

И — забыли.

И — занялись новыми покойниками.

Вырыли новые могилы.

Прочли новые молитвы.

Простых кнехтов и хоронили по-простому. Наспех, без домовин, без серебрённых лат, в грубых саванах, в неглубоких ямах. Под теми же осиновыми крестами.

Что ж, кнехты — кнехтами. Может у тевтонов, привыкших с смерти соратников, так и принято, но русские дружинники достойны иного погребения.

Всеволод настоял, чтобы его бойцов закопали поглубже. И чтобы каждого русича упокоили в боевой броне. Небось, бились-то они не хуже тевтонских рыцарей и раз уж для союзников не отведено места в замковом склепе, пусть хоть так, что ли… Серебрёный доспех худо-бедно защищавший при жизни, пусть послужит и теперь, после смерти.

И без гроба — тоже не годиться. Не собак всё ж закапывали — верных соратников.

Под неодобрительным взглядом рачительного однорукого кастеляна из ценных осиновых (осина нынче — самая ценная порода) досок русичи сбили домовины. И для своих павших, и для шекелисов.

Всеволод решил: воинов Золтана тоже надлежало схоронить с честью. Покуда есть такая возможность…

Каждый гроб снаружи обложили посеребрёнными наконечниками стрел. Над каждой крышкой зарыли обнажённое оружие погибшего. С серебряной насечкой, да остриём вверх. Если сунется тёмная тварь — пусть отведает серебра.

Вот и всё, что можно было сделать. И — прощайте, други!

Татары поступили проще. В стороне от погоста — на вершине небольшого каменистого холма кочевники сложили погребальный костёр. Запалили. И потом заунывными напевами родных степей долго провожали души павших соплеменников, отлетавшие вместе с тяжёлыми клубами густого чёрного дыма.

К вечеру управились. Все. Со всем. Удалось даже выкроить пару часов для ужина и отдыха.

После заката воды Мёртвого озера расступились снова. Опять открылся Проклятый Проход. Над безжизненным плато заклубился светящийся зеленоватый туман. А на наблюдательной площадке замкового донжона всполошно и гулко взревел сигнальный рог.

Глава 29

… Всеволод худо-бедно, а всё же привыкал и приспосабливался к новой жизни. К особой жизни, когда днём спишь. Немного. И много работаешь. А ночью — сражаешься. Ещё больше.

Эржебетт теперь не отходила от него ни на шаг. Девчонка всегда была рядом, как и положено хорошему оруженосцу, за какового её и принимали ещё тевтоны. По крайней мере, делали вид, что принимают.

Днём Эржебетт трудилась вместе со всеми, не гнушаясь самой грязной работы. Ночью — пережидала штурм, где-нибудь в укромном уголке под тем участком стены, который обороняли русичи. В сече девчонка, конечно, не участвовала, но помогала, в меру сил. Подавала стрелы, подносила огонь, воду, оттаскивала раненых. Тоже опасно, конечно, но после того визита рыцаря с серебряной водой в перчатке что-то подсказывало Всеволоду: оставлять девчонку в пустующем донжоне одну — ещё опаснее. Тайный враг он ведь завсегда страшнее явного. В общем, уж лучше так: в бою, но под присмотром.

В тевтонской кузне ему выковали новый меч взамен сломанного. Аккурат по руке — не хуже прежнего. Добрый клинок толкового мастера. И сталь хороша. И серебра на сталь положили не скупясь: воюй, русич!

Всеволод воевал…

Штурм следовал за штурмом. Таких яростных атак, как в первую ночь их пребывания в тевтонском замке, правда, пока не было. Нападения нечисти защитники замка отбивали, не впуская врага за стены. Порой — даже не поджигая рва. И потери были не столь велики.

Но люди всё-таки гибли. И ряды редели.

И всё настойчивее лезли в голову мысли: что дальше? Что будет потом, когда защитников Закатной Сторожи станет меньше, чем нужно для обороны внешних стен крепости? Отойти во внутреннюю цитадель? Хорошо, а потом? Запереться в донжоне? А после? Когда уже не хватит сил защищать главную башню замка? Куда уходить тогда? Где запираться? Откуда продолжать бой?

Наверное, такие мысли мучили не одного Всеволода.

По первому времени, в затишьях перед ночными боями и в кратких перерывах между дневными трудами, Раду, бывало, ещё вытаскивал цимбалу и пел свои песни — печальные, тоскливые, грустные. Весёлых песен в Серебряных Вратах Всеволод от молодого угра так ни разу и не услышал. А ведь хотелось! Но певец пел не то, что хотелось. То, что было вокруг, он пел. Что было на душе.

На душе было скверно. И потому надрывные песни юного шекелиса не будоражили кровь, а лишь вышибали слезу. Не из глаз даже — из самого сердца. Кровавую слезу…

Возможно, поэтому вскоре песни и вовсе перестали звучать. То ли сам так решил Раду, то ли подсказал кто, но увязанная в большую дорожную суму цимбала куда-то исчезла. Но без песен — хотя бы таких унылых и безрадостных — стало совсем невмоготу. Будто уже пал обречённый замок. Будто вымерли все защитники, а те, что бродят ещё днём и машут мечами ночью — не люди уже — а живые трупы. Лишь по ошибке живые. Ненадолго живые…

Тевтонский старец-воевода Бернгард доходчиво объяснил Всеволоду, что Ночной Рыцарь, он же Чёрный Князь, он же Чёрный Господарь, он же Шоломанар, Балавр и Эрлик-хан не перейдёт границу обиталищ, пока в окрестностях Мёртвого озера есть кому сопротивляться тёмному воинству. Но тот же мастер Бернгард сказал, что подмоги Закатной Стороже ждать больше неоткуда.

А озеро, скрывающее под толщей воды Проклятый Проход, каждую ночь извергало сотни и тысячи упырей, жаждущих крови. И конца-краю тому не видать. А ведь оборонять бесконечно нельзя никакую крепость. Даже эту, кажущуюся такой неприступной. Увы — только кажущуюся. Да и припасы у гарнизона не безграничны. Даже если удастся ещё месяц-другой успешно отбивать атаки тёмных тварей, чем защитники будут питаться, когда подчистят все кладовые и съедят собственных коней? Упырятиной, которую не способны есть даже вечно голодные волкодлаки?

С каждым сонно прожитым днём, с каждой пролетевшей в боевом угаре ночью, Всеволод всё отчётливее осознавал то, что, по большому счёту, понял с самого начала: нет выхода, нет надежды.

Да, он понял это давно, но то было отстранённое понимание. Тогда он ещё был свеж и полон боевой злости. Тогда ему достаточно было битвы с нечистью ради самой битвы. Теперь же Всеволод просто механически и бездумно выполнял однообразный ратный труд. И теперь он начинал уставать от работы, конечного результата которой не увидит уже никогда.

Потребовалось время, чтобы как следует прочувствовать и прожить понятое. Чтобы уяснить всё по-настоящему. А время шло. Горькая правда становилась всё горше. Неумолимо заполнявшая душу безысходность угнетала всё сильнее.

Они всего лишь оттягивали неизбежное. А есть ли в этом смысл?

Наверное, есть. Как и в любой отсрочке. Лишний день жизни целого обиталища — это немало. А когда дни складываются в недели, в месяцы…

И всё же от подобных размышлений всесокрушающей волной накатывали давящая, щемящая грусть, отчаяние, и особая иступленная ярость, знакомая только обречённым. А ещё — жажда битвы и смерти. Забытья в битве и в смерти. Хоть в чужой смерти, а хоть бы и в своей. Всё равно уже потому что. Бесполезно всё потому как.

Всеволод понимал: так — неправильно. Но до чего трудно было противиться грусти-печали, от которой хоть волком вой. И без разницы — на луну ли, на солнце. Вой-й-й!

А тут ещё исподволь свербила другая мыслишка. Вопрос, так и оставшийся без ответа. Неразгаданная загадка. Кем всё-таки был тот неведомый рыцарь с раствором адского камня в перчатке? Зачем приходил к Эржебетт? Ищет ли он новой встречи? Найдёт ли? И не понять, причастен ли к этой тайне тевтонский магистр? Или всё же нет? Поначалу отсутствие ответов раздражало и подстёгивало хоть к каким-то действиям и поиску злоумышленника, но со временем копившееся глухое раздражение перегорало, а безрезультатность метаний лишь множила уныния в душе.

Чтобы выбраться из вязкой, обволакивающей, отупляющей и опасной трясины безысходности, следовало что-то менять. А для этого нужно было взглянуть на происходящее особым незамутнённым взором. Требовался толчок, способный повернуть опостылевшие мысли в ином направлении и заставить, наконец, думать иначе.

Всеволод знал, где искать прояснение. По крайней мере, думал, что знает. Всё чаще и чаще он вглядывался туда, где крылся корень всех бед. В каменистые пустоши безжизненного плато, раскинувшегося за горловиной ущелья. В далёкое Мёртвое озеро, что скрывало путь в проклятую Шоломонарию. С ненавистью, с вскипающей злостью вглядывался. Но и с подспудной надеждой тоже.

Он смотрел туда днём, когда озёрные воды холодно поблёскивали под солнечными лучами. И ночью, когда над горным плато клубился зловещий зеленоватый туман.

Вглядывался, размышлял…

Иногда в замке случались дневные вылазки. Редкие, правда, малые и скоротечные. С Бернгардом за стены выезжал небольшой — в три-четыре десятка всадников, оторванных от дневных работ — отряд.

Тевтоны недолго рыскали по ближайшим окрестностям в поисках укрывшейся от солнца нечисти, и довольно скоро возвращались. Но в Стороже всё чаще поговаривали о дальней вылазке, в которой примет участие большая часть гарнизона и которая продлиться до позднего вечера.

Всеволод твёрдо решил принять участие в этом рейде. С одной-единственной целью: хотелось добраться до Мёртвого озера, осмотреть его вблизи, заглянуть в чёрные глубины. Разглядеть, если удастся, сокрытый в холодных водах Проклятый Проход. Поразмыслить над увиденным.

Понять. Разобраться. Попытаться хотя бы…

И, быть может, придумать. Хоть что-то.

Если повезёт.

А потом мысли об озере ушли. Потом — пришла беда. Едва не погибла Эржебетт. Причём, не от упыриных когтей и клыков, а от тевтонской стрелы.

Глава 30

В ту ночь натиск тёмных тварей был особенно яростным. Тогда упыри почти прорвались в крепость.

Под ядрами пороков, под серебряным дождём стрел и огненным ливнем зажигательных и разрывных снарядов упыри добрались до внешних укреплений, преодолели осиновый тын, перевалили через ров, влезли на вал, вскарабкались на стену, усеянную серебрёнными шипами… Перехлестнуть через заборало на замковый двор им, правда, не удалось. Но бой был жаркий.

Бой был в самом разгаре, когда… вдруг…

— Воевода! — окликнул Всеволода десятник Фёдор. — Эржебетт!

Всего два слова. И взмах мечом. Как перстом, указующим, куда смотреть. С клинка Фёдора слетели чёрные брызги — кровь только что срубленной нечисти. Брызги упали на маленькую скорчившуюся фигурку в длинной кольчужной рубахе с чужого плеча. Кольчуга, подобно рыбьей чешуе, отливала в свете огней и факелов серебром. А под защитной чешуёй растекалось красное…

Эржебетт!

Рядом лежал упырь, насквозь пропоротый небольшим мечом девушки. Тварь, которую не заметили ни Всеволод, ни Фёдор проскользнула сзади и наткнулся на Эржебетт.

Или Эржебетт — наткнулась на тёмное отродье? И вот она…

Убита? Ранена? Испита?

Непокрытая голова — шлем скатился куда-то под стену. Размётанные рыжие волосы. Не длинные, но и не такие короткие, как положено отроку. Теперь-то всем видно, что за оруженосец такой у русского воеводы. Всем ясно… Если, конечно, есть у кого-то сейчас время и возможность обращать на это внимание. Если в яростной сече есть кому-то до того дело.

А коли и есть — плевать!

— Фёдор — прикрой!

Фёдор прикрыл. Всеволод ринулся к Эржебетт. А по пути…

Взмах — одна лезущая через стену тварь, валится вниз. Ещё взмах — и второй упырь, вереща под серебрённой сталью исчезает по ту сторону заборала.

— Эржебетт!

Жива! Эржебетт — жива! Только стонет сквозь стиснутые зубы. Подвывает только:

— У-у-у…

И слёзы сочатся из уголков зажмуренных глаз.

Всеволод мельком глянул на валявшегося рядом упыря с мечом в брюхе:

— Укусил? Оцарапал?

Нет, не похоже. Не успела тварь. Не достала.

Другое достало: из простреленной насквозь левой лодыжки Эржебетт, под самым коленом торчит высунувшийся наполовину наконечник. Весь в серебре и в крови. Широкий, сплюснутый, с двумя плоскими заточенными гранями-крыльями, с частыми зазубринами по краям. Здесь, под коленом, стрела вышла…

А с другой стороны — сзади, там, где вошла — покачивалось и подрагивало короткое оперённое древко, струганное из осины. Но почему наконечник неподвижен, а оперение шевелится?

Да потому что переломился арбалетный болт! Прямо в ране и переломился.

Всеволод бросил мечи в потёки чёрной и красной крови. Схватился за оперённый конец стрелы, дёрнул резко и сильно.

Стрела поддалось, вышла легко, почти без сопротивления.

Эржебетт громко вскрикнула.

Всеволод вырвал древко.

Наконечник остался в ноге.

Эржебетт стонала… Ничего, потерпи, родная. Знаю, что больно, знаю, что очень, но потерпеть нужно.

Одного взгляда, брошенного на стрелу, Всеволоду хватило, чтобы понять: кто-то изрядно покорпел над болтом. Там, где крепился наконечник, толстое древко надрезано и надколото. Да так, что хоть голыми руками щепу на лучины ломай. Только вот мелкой и занозистой будет та щепа. Стрела этак на добрую четверть раскололось и развалилось прямо в ноге.

«Сколько же теперь маленьких колючих отщепов останется в ране!» — ужаснулся Всеволод. Ладно, не время об этом сокрушаться. Сеча кругом. А ещё нужно наконечник извлечь.

С этим пришлось повозиться. Назад — так, как вошёл — зазубренный кусочек серебрённой стали уже не выйдет. Это всё равно, что рыболовный крюк вытаскивать — пол-лодыжки придётся вырезать, если вытягивать его обратно тем же путём. В общем, можно сказать, повезло, что наконечник пробил ногу насквозь и высунул остриё наружу. Так — резать меньше.

А может, и не придётся вовсе?

Всеволод навалился на ногу раненой, захватил остриё пальцами. Эржебетт взвыла, забилась.

Всеволод дёрнул. Пальцы соскользнули.

Наконечник не шелохнулся. Только рана кровит сильнее.

Эх, придётся! Всё-таки придётся! Потерпи, Эржебетт… Ещё… Малость.

А рука уже тянется к сапогу, вынимает кривой засапожник. Блеснуло изогнутое серебрённое лезвие, которым и нечисть вспарывать удобно, и по глотке опасному человеку полоснуть можно и вот так, по ране другу — тоже. Подруге. Зазнобе сердечной.

Надрез…

Крик…

Ещё надрез…

Ещё крик…

Глубже.

Громче.

И — всё, и торчащему в ноге наконечнику цепляться, в общем-то, больше не за что. Теперь Всеволод без особого труда извлёк из раны кусок стали с серебром. С кровью. С мясом вынул. Смог даже кончиком ножа подцепить и выковырнуть из раны несколько щепочек от сломанного древка. Не всё, конечно, но хоть что-то.

Извивающееся под ним тело замерло, стон-вой-крик прекратился. Кажется, Эржебетт лишилась сознания.

Ничего, не страшно. Так оно даже лучше. Так — проще будет. Когда раненый не дёргается под рукой, когда не сопротивляется — всегда проще его врачевать.

Он действовал умело и быстро.

Раз. Тем же засапожником отхватить полосу набухшей от крови штанины.

Два. Теперь — перевязать рану куском домотканого полотна.

Три. Перетянуть повязку потуже. И ещё туже — над раной. Чтобы Эржебетт кровью не истекла.

Готово. Всё, что можно сделать сейчас — сделано. Остальное — потом.

Всеволод ещё раз глянул на сломанный болт. Ну да, задумка стрелявшего понятна: и зазубрины на наконечнике, и надколы на древке — всё это нужно, чтобы загнанное в рану серебро оставалось там подольше.

Ан, не вышло задуманное у неведомого арбалетчика. Арбалетчика… Арбалет…

Мысли уже работали в другом направлении. Дружинники Всеволода таким оружием не пользуются. Татарские лучники — тоже. Тевтонский самострел бил…

А вот откуда?

Он зыркнул по сторонам. Да разве ж разберёшь что, когда вокруг — лютый бой, когда всё смешалось! Разве ж угадаешь теперь, кто стрелял!

Стрела могла прилететь со двора. Могла — с того вон пролёта стены. И с того — тоже могла. А ещё — из внутренней цитадели или из донжона, где сейчас, во время сечи на наружных стенах, не должно быть ни одной живой души.

Не должно. Но не было ли?

Ищущий взгляд Всеволода выцепил настенные рогатки. Вот они, стоят неподалёку, прислонённые к заборалу. Приготовлены на случай прорыва нечисти. Но лёгкий переносной заборчик из связанных осиновых кольев, заострённых веток и сучьев можно ведь использовать и иначе. Как щит. Не тратя времени на дальнейшие размышления, Всеволод рывком опрокинул заграждение на Эржебетт. Вреда от нетяжелых рогаток раненой не будет, а потому…

Полежи здесь… так… под этим… пока…

Укрытие не ахти, но от стрел, летящих из замка, всё же защитит. Предательская стрела, пущенная сзади, сейчас поопаснее нечисти будет. Ну а что касается прущих снизу упырей…

Всеволод вновь подхватил мечи. Взмахнул раз, другой, третий. Клинки замелькали, заиграли, взрезая белёсую плоть, расплёскивая чёрную кровь.

Прущие снизу упыри вниз же и валились. Один за другим. И сразу парами.

С тёмными тварями уж как-нибудь управимся сегодня.

Вокруг кипела яростная сеча. Но Всеволод рубился холодно, отстранённо. Он думал сейчас больше не о визжащих, скалящихся и лезущих под мечи нелюдях, а об арбалетчике, стрелявшем в Эржебетт. Было о чём пораскинуть мозгами. Сначала странный рыцарь с раствором адского камня в перчатке, теперь вот неизвестный стрелок…

Битва продолжалась. Упыри вот-вот могли прорвать оборону.

— Ро-о-ов! — донеся откуда-то из надвратных башен знакомый зычный голос. — Жечь ро-о-ов!

«Со стороны ворот арбалетный болт не мог бы достать Эржебетт», — отметил про себя Всеволод. Выходит, стрелял не Бернгард. Сам магистр точно не стрелял.

Правда, это ещё ничего не значит. Ровным счётом ничего. Бернгард мог дать соответствующее распоряжение любому из своих стрелков. Или кто-то всё же действует помимо воли тевтонского старца-воеводы?

Знать бы! Эх, знать бы наверняка!

— Ро-о-ов! — подхватили приказ Бернгарда защитники крепости. — Же-е-ечь! Пали-и-ить!

Видать, до рассвета уже недалеко, раз прозвучал такой приказ. С такими приказами Бернгард обычно не спешит.

— Же-е-ечь! Пали-и-ить! — отчаянно орут на боевых площадках.

А со стен в ров уже летит огонь.

А внизу занялось, заполыхало.

Завыло.

Вскоре натиск штурмующих ослаб. Стало проще, легче.

В тот раз они отбились. Как всегда. Кто-то кричал на радостях. Кто-то плакал от счастья. Кто-то славил Господа.

Всеволод угрюмо молчал. Какой прок в победе, какая от неё радость, если где-то среди победителей таится стрелок, целивший во время сечи в своих?

Эржебетт, так и не пришедшую в себя, Всеволод уносил со стены как из боя. По тевтонской Стороже он шёл с раненной девчонкой на руках как сквозь вражескую рать. Сопровождавшие воеводу дружинники прикрывали щитами обоих.

Глава 31

Дверь снаружи охраняли русичи. За дверью — в комнате заперлись трое. Но говорили только двое. Всеволод и Бернгард. Эржебетт неподвижно лежала на своём ложе под медвежьими шкурами. Уста девушки были сомкнуты, глаза — закрыты. То ли в беспамятстве она, то ли просто спит.

Дышала Эржебетт спокойно и ровно. Хорошо дышала… Рана на ноге — уже промыта и почищена, насколько возможно. Занозы от расщеплённого древка ещё осталось, конечно, но повязка заменена. А под повязкой — проверенная мазь на травянистых отварах, мхах и настоях, которая со временем вытянет и гной, и мелкую щепу. Об этом можно было не беспокоиться. Беспокоиться следовало о другом.

— Я должен знать, кто и почему пустил эту стрелу?

Злополучный арбалетный болт со сломанным наконечником лежал между воеводой русской дружины и тевтонским магистром. Мастер Бернгард, насупившись, смотрел на стрелу.

Массивный дубовый стол, на котором лежал болт, был выдвинут из простенка за сундуком и лавкой. Стол теперь стоит на новом месте — перед дверью. Так, при необходимости, его можно быстро опрокинуть и завалить вход в комнату. Для пущей надёжности. Вдобавок к засову. Если вдруг ломиться кто станет.

Перетаскивать с места на место этакую тяжесть непросто, но перевернуть — это под силу даже Эржебетт. Даже раненной Эржебетт, если поднатужится.

А жить захочет — поднатужится.

Наваленный на дверь стол будет ещё одной преградой перед неведомым противником. А ещё одна преграда — это выигранное время, лишние секунды, чтобы прийти на помощь девчонке.

— Таких стрел здесь много, русич, — после долгой паузы ответил, наконец, магистр. — Как, впрочем, и мечей, один из которых ты однажды уже бросил к моим ногам.

— Много, значит? — прищурился Всеволод.

— Мои стрелки часто насаживают серебрённую сталь на осину, — пожал плечами Бернгард. — Случается — и зубрят наконечники, бывает — подпиливают или надщепляют древко, чтобы подстреленный нахтцерер не смог вырвать остриё стрелы из раны. Это оружие изготовлено в моём замке — вот всё, что я могу тебе о нём сказать.

— В твоём замке, Бернгард, — многозначительно заметил Всеволод, — в твоём…

— В моём, — кивнул магистр. — И я убеждён, что оно было направлено против нечисти.

— Эржебетт — не нечисть, — закипая, прохрипел Всеволод.

— Так, может, и стреляли не в неё.

Они упёрлись друг в друга взглядами, как копьями.

— То есть? — хрипло спросил Всеволод.

— Досадная случайность, какие часто возникают в бою, — Бернгард всё же лучше владел своим голосом. И ещё лучше — лицом. Говорил тевтон спокойно, смотрел прямо. — Кто-то целил в упыря, прорвавшегося на стену. Мимо тебя, между прочим, прорвавшегося. А под стрелу случайно угодила твоя… твой оруженосец. Влез не вовремя, встал на пути болта — и вот… Такое ведь могло быть?

Могло. Наверное. Только вот беда: отчего-то Всеволоду сейчас в это простое объяснение не верилось.

— Эржебетт не следовало участвовать в обороне крепости, — продолжал Бернгард. — Она не относится к числу опытных воинов, а потому неудивительно, что несчастье произошло именно с ней.

— Несчастье? — скривил губы Всеволод. — Попробуй убедить меня в том, что это было несчастье, а не покушение.

Тевтон вздохнул.

— Арбалет — оружие точного боя, и мои стрелки владеют им не хуже, чем татары — луком. А стрелять сзади, из замка по внешней стене, освещённой огнями и факелами совсем нетрудно. Дистанция невелика. Мишень как на ладони.

— И? — нахмурился Всеволод.

— Если бы кто-то, действительно, хотел смерти Эржебетт, он и разил бы её насмерть. Не первой стрелой, так второй, пока ты её перевязывал. Но ведь Эржебетт не убили.

— Однако в неё попали! — Всеволод пристально смотрел магистру в глаза. — Знаешь, Бернгард, у меня складывается впечатление, будто кому-то очень хочется посмотреть, как Эржебетт будет реагировать на серебро: как человек или как тёмная тварь. То к ней тайком, в перчатке несут раствор адского камня, то бьют исподтишка серебряной стрелой. Словно проверяют.

Тевтон вновь глаз не отвёл. Ответил уверенно:

— Даже если твои предположения верны, русич, тебе всё равно не о чем волноваться. Эржебетт уже получила порцию серебра и не издохла в муках. И нога у неё не отнялась и не прогорела изнутри. И вообще, сдаётся мне, совсем скоро девчонка выздоровеет. А ведь ни нахтцерер, ни вервольф от подобной раны, нанесённой белым металлом, не оправились бы. Таким образом, если следовать твоей логике, неведомый злоумышленник, устроивший Эржебетт проверку серебром, должен утихомириться, не так ли?

Может и так. А может и нет. Может, на самом деле, всё обстоит иначе. Но как именно? Всеволод по-прежнему, не отрываясь, смотрел в холодные глаза собеседника. Смотрел и ничего в них не видел. Ни признания, ни сочувствия, ни досады, ни сожаления, ни насмешки.

Ни-че-го.

Вероятно, его молчание Бернгард воспринял как согласие. Или как отсутствие возражений. Магистр поспешил завершить неприятный разговор:

— Если хочешь, можешь перевести Эржебетт в замковый госпит. Обещаю, там за ней будет надлежащий уход и присмотр.

Затем добавил, нахмурясь:

— Больше нет нужды скрывать, что в крепости объявилась женщина. Все братья уже об этом говорят.

Всеволод покачал головой:

— В твоём госпите Эржебетт будет беззащитна, Бернгард.

— Я выставлю охрану…

— Нет, — твёрдо сказал Всеволод. Такой охране он не доверял ни на грош. — Эржебетт останется здесь. И её будут охранять мои дружинники.

— Как тебе будет угодно, русич…

— Вот так и будет… Угодно, — буркнул Всеволод. И уточнил: — Кстати, я уже отдал приказ страже: рубить любого, кто без моего ведома и разрешения попытается войти в эту дверь. Любого, понимаешь? Невзирая на рыцарские плащи и кресты.

На невозмутимом лице Бернгарда не дрогнул ни один мускул. Только губы чуть искривились. Чуть-чуть…

— На мой взгляд, совершенно неуместные меры предосторожности, — сухо проговорил магистр. — Да и вообще, сдаётся мне, своей девчонке ты стал уделять больше внимание, чем нашему общему делу. Я ведь не случайно с самого начала предлагал вам расстаться. Пока ты с ней, ты не сможешь целиком отдаться тому, ради чего сюда призван…

— Это не так, Бернгард!

Всеволод энергично мотнул головой. За свои слова он готов был отвечать, спорить и драться. Но что-то где-то как-то… неприятно, в общем, что-то кольнуло. Дёрнулось будто что-то внутри…

Или всё же так? Или тевтонский старец-воевода, узревший со стороны то, чего не видно ему самому, прав? О чём он, Всеволод, думает в последнее время: об Эржебетт, или о Набеге? О чём — больше?

Бернгард словно прочёл невысказанные мысли и распознал сомнения в складках, пролёгших на лбу Всеволода.

— А ведь речь идёт ни много, ни мало — о спасении всего людского обиталища, — голос магистра стал тише, вкрадчивее.

— Об отсрочке, если уж на то пошло, — зло огрызнулся Всеволод.

— В нашем случае любая отсрочка — и есть спасение. Спасение на день, на неделю, на месяц. И мы либо можем подарить его миру, либо нет. Если мы заодно — тогда и мы сами, и наше обиталище проживём немного дольше, чем если мы порознь.

Если… если… заодно… порознь… Слова. Это всего лишь слова. Всеволод исподлобья глянул на Бернгарда:

— Пока Эржебетт не мешает мне срубать нечисть со стен твоей Сторожи.

— Пока, — поймал его на слове тевтон. — А что будет потом, когда, поддавшись растущим в тебе страхам и подозрениям, ты станешь в бою опекать девчонку вместо того, чтобы оборонять свой участок стены? И когда прикажешь делать то же своей дружине?

— Этого не будет!

Ну, разумеется! Конечно, не будет! Только отчего вдруг так предательски дрогнул голос. Не от того ли, что не далее, чем сегодняшней ночью, он вышел из сечи. Пусть ненадолго совсем, но всё же — вышел. Велел Фёдору прикрывать. Сам бросил дружину, и занялся девчонкой. Хотя рана Эржебетт вовсе не была тяжёлой. Не смертельной она была. Любой его боец с такой раной смог бы сам отползти в сторонку и кликнуть на помощь тевтонского лекаря-алхимика или брата-госпитальера[9]. А при необходимости — и стрелу вынуть, и себя перевязать — тоже бы сумел.

— Не будет? Ты уверен, русич? — пронзительный взгляд Бернгарда тоже был подобен двум стрелам. Стрелы эти проникали глубоко, и где-то там, в сокровенных глубинах, находили цель. И разили без промаха, без жалости, вгоняя по живому трудноизвлекаемые зазубренные острия.

— Да! — раздражённо выплюнул Всеволод. — Уверен.

Поразился: почему нежданно-негаданно дело обернулось вдруг таким образом, что это он держит ответ перед Бернгардом. Почему не наоборот? После всего случившегося-то!

— Что ж, хорошо, если так.

Удовлетворённый кивок магистра. И сразу — без перехода…

— Сегодня большая вылазка, — скучным голосом, как о чём-то обыденном и маловажном, сообщил тевтон. — Давно пора прочесать дальние окрестности. Поедут все братья, способные сидеть в седле и держать оружие. Замок остаётся под присмотром брата Томаса и небольшого — десятка три-четыре бойцов — гарнизона. Сагаадай и его воины присоединятся к нам: татары уже дали согласие. Думаю, пойдут и оба шекелиса. А ты?

— Я?

— Примешь ли ты участие в вылазке? Поведёшь свою дружину? Или предпочтёшь остаться здесь, С Эржебетт?

Глава 32

Насмешка? Всеволод пристально посмотрел на собеседника. Нет, насмешки не было. Бернгард просто спрашивал. Спокойно и отстранённо интересовался, без всякого намёка на эмоции. Но всё же подспудно в заданном вопросе таилось что-то ещё.

Некое испытание? Проверка?

И ведь как неожиданно! И до чего не вовремя!

Рука сама потянулась к затылку. Поскрести, почесать. Время потянуть. Отсрочить ответ.

Всеволод не то, чтобы колебался. Просто лихорадочно соображал, прикидывал, размышлял. Как быть… С Эржебетт — как? Да, следовало признать: девчонка-найдёныш, действительно, доставляет немало хлопот. Отвлекает, связывает руки. Но раз уж всё так вышло, оставлять Эржебетт в замке одну не годилось. А с собой раненную девчонку не возьмёшь. Далеко ли с ней уедешь, с раненной-то. Вылазка же… Всеволод уже решил, во что бы то ни стало, добраться до Мёртвого озера. И отказываться от своего решения не собирался.

Вот только Эржебетт…

Магистр смотрел на него, не моргая. Магистр ждал ответа.

Надо ехать. Надо… Как ни крути, но в одном Бернгард прав. Всеволод прибыл сюда сам и привёл свою дружину не для того, чтобы оберегать Эржебетт…

Стоп! Дружину! Такое очевидное решение, а пришло так нескоро! Собственно, почему он должен оставлять Эржебетт одну? Парочка… нет, лучше с полдесятка — так надёжней — верных дружинников, поставленных у порога комнаты вполне достаточно, чтобы до его возвращения уберечь угорскую юницу от любой опасности хоть мнимой, хоть явной. Пятеро толковых бойцов легко отобьются и от рыцаря с серебряной водицей в перчатке и от арбалетчика с надколотыми и зазубренными стрелами. И от пресловутого замкового упыря они отобьются тоже.

Да чего там! При необходимости полдесятка воинов русской Сторожи оборонят узкий коридор донжона и от большего количества противников. Впрочем, вряд ли неведомый противник, кем бы он ни был, станет открыто устраивать в замке рубку с гостями и союзниками Бернгарда. Подобная дерзость чревата бо-о-ольшими неприятностями.

Ага, чревата. Но всё же на всякий случай к тем пятерым у двери Эржебетт стоит, пожалуй, добавить ещё пару-тройку десятков. Разбросать дружинников по крепости, приказать всем быть начеку, поглядывать за одноруким Томасом и находящимися под его началом тевтонами. Нет, ничего страшного случиться не должно.

— Я участвую в вылазке, — сказал Всеволод — твёрдо и почти так же спокойно, как говорил до того Бернгард. — Возьму своих ратников. Только не всех. Часть дружины останется здесь в помощь брату Томасу. А то… ну, мало ли что…

Всеволод перевёл взгляд на сломанный арбалетный болт. Бернгард понимающе хмыкнул.

— В таком случае, я, пожалуй, сокращу численность своего гарнизона. Пусть в крепости остаётся… Ну, скажем… двадцать моих воинов и двадцать твоих. Думаю, этого будет достаточно для присмотра за стенами и для самых неотложных дневных работ. В эту ночь замок почти не пострадал. И потерь нет…

Бернгард осёкся, покосился на Эржебетт.

— Убитых нет, я имею в виду. Хоронить никого не нужно. Надо только вывезти дохлых нахтцереров, расчистить и заполнить заново ров, собрать стрелы, поправить дальние рогатки… Брат Томас знает.

Всеволод удовлетворённо кивнул. Выходило даже лучше, чем он рассчитывал. И всё же внести некоторые уточнения не помешает:

— Хорошо. Пусть будет двадцать и двадцать. И ещё пятеро моих дружинников здесь — в коридоре. Для охраны Эржебетт.

Бернгард задумался на секунду. Неодобрительно покачал головой, но согласился.

— Ладно. Раз уж ты так настаиваешь.

Поразмыслив немного, Всеволод добавил:

— И ещё один…

Магистр недовольно двинул бровью.

— На наблюдательной площадке донжона, — пояснил Всеволод. — Я выберу самого зоркого бойца. Пусть он смотрит за окрестностями.

Недолгое колебание… Бернгард принял и это условие. Даже попытался сострить:

— Надеюсь, пользуясь численным перевесом, твои люди не попытаются захватить мой замок?

— Серебряные ворота — не та крепость, которой хочется владеть сейчас, во время Набега, — холодно ответил Всеволод.

— Это точно, — невесело усмехнулся Бернгард. — Ну, готовься к вылазке, русич. Через час выступаем.

Всё? Разговор закончен?

Похоже на то. Но почему тогда тевтон шагнул не к выходу, не к двери? Почему — в сторону.

К Эржебетт. Почему протягивает к раненной руку…

Всеволода аж подбросило:

— Бернгард!

Нет. В руке магистра оружия не видно. Магистр лишь тронул пальцами лоб под мокрыми рыжими волосами. Почти заботливо тронул. Почти как любящий отец — занемогшую дочь.

Но…

Миг.

Судорога исказила спокойное лицо Эржебетт. Прикрытые глаза зажмурились. Дёрнулось, будто от укола копьём, тело под медвежьей шкурой. Послышался тихий сдавленный стон…

В следующий момент Всеволод был рядом, готовый оттолкнуть тевтона. Не понадобилось. Тот сам уже отводил руку. Бернгард с мрачным видом повернулся к нему. Сказал задумчиво:

— Беспокойно спит.

— Не… — хрипло выдохнул Всеволод. Сглотнул…

«Не прикасайся к ней больше! Не смей! Никогда!»

— … не тревожь её, Бернгард! Пусть отдыхает.

«Без тебя она будет спать спокойнее! Так что — проваливай! И поскорее!»

Магистр вышел из комнаты, не сказав больше ни слова. А страже, стоящей у двери, не велено было рубить уходящих. О чём Всеволод в какой-то момент даже пожалел.

Он проследовал за Бернгардом. Вышел в коридор, недобро зыркнул в спину удаляющемуся хозяину замка. Подождал немного. Убедился, что тевтон удалился и возвращаться не собирается. Приказал молчаливым дружинникам:

— Смотреть в оба.

Вернулся.

Эржебетт не спала. Она молча смотрела на него из-под надвинутой до самых глаз шкуры. А может — и не на него, может сквозь него. И не понять — то ли видела, то ли нет.

Разбудил-таки, Бернгард!

Впрочем, если девушка и была напугана, то уже успела успокоиться.

— Кто же в тебя стрелял-то, Эржебетт? — вздохнул Всеволод. Перевёл взгляд на сломанный арбалетный болт. Снова вздохнул. — Откуда прилетела эта стрела?

На ответ он и не надеялся. Немые отвечают редко. Он даже не знал наверняка, понимает ли его сейчас девушка. Слышит ли вообще? И всё же говорил по-немецки. Немецкий-то юная угорка знать могла. Русский — вряд ли.

Ответ всё-таки прозвучал. Странный и неожиданный ответ.

— Ш-ш-шо… — вдруг прошипела Эржебетт, глядя широко распахнутыми тёмно-зеленоватыми глазами куда-то в неведомые дали, мимо Всеволода.

— Что? — он встрепенулся.

Едва ли взгляд Эржебетт можно было сейчас назвать осмысленным в полной мере, но немая явно что-то пыталась выговорить.

— Шо… мо… — с натугой выдавливали бледные губы, давно утратившие дар речи. — Шо… ло… мо…

— Что?!

Что она хочет сказать?

Рука Эржебетт вдруг выпросталась из-под медвежьей шкуры. Слабая тонкая девичья рука. Дрожащий палец указывал… На стену? Нет, на окно. А в узком окошке-бойнице — что? Из окна видно ущелье, ведущее к горному плато. А на плато — Мёртвое озеро. А в озёрных глубинах — Проклятый Проход с порушенной границей. А за тем проходом…

— Шо… ло… мо… — судорожно, отрывисто выдыхала Эржебетт. — Шо… ло… мо…

— Шоломонария! — прошибла Всеволода внезапная догадка.

Тёмное обиталище!

— Шо… ло… мо…

— Что-о-о?!!!

Ну же! Говори! Дай знак! Что тебе известно?! Что ты знаешь?! Он склонился над её ложем, и едва не начал трясти обессилевшую девушку.

Не начал.

Рука опустилась на шкуру. Эржебетт откинула голову, закрыла глаза. Спит? Без сознания? Он прислушался. Дыхание девушки было ровным и спокойным.

Ладно, пусть отдыхает. Едва ли от неё сейчас удастся добиться большего.

Всеволод подошёл к окну, задумчиво уставился вдаль, за крепостные стены. Шо… ло… мо… Что это было? Болезненный бред раненной девчонки? Или, всё же, ответ. Ответ на вопрос, который он задавал. На вопрос о стреле. И о стрелявшем.

Бред? Ответ? И не угадаешь так сразу. Но если это всё-таки ответ? Значит… Что значит? Кто бы ни пустил стрелу, и откуда бы не пустил, в конечном итоге она прилетела из тёмного обиталища. Либо оттуда явился тот, кто стрелял. Либо стрелявший был как-то связан с Шоломонарией.

Интересно, какая тут вообще может быть связь?

Это ещё предстояло выяснить.

Всеволод смотрел на ущелье, мысленно прокладывая путь к Мёртвому озеру. Пока — только мысленно. Но скоро, совсем скоро — большая вылазка. И сегодня он лишний раз утвердился в необходимости идти к Мёртвому озеру. Там и только там надо искать ответы на все его вопросы. Всеволод нутром чуял: многие разгадки сокрыты холодными озёрными водами. А в первую очередь — разгадка тайн Закатной Сторожи.

Тайны неуловимого и необычайно скромного в еде замкового упыря, которого никто никогда не видел, но слухи о котором давно смущают души защитников крепости. Тайны рыцаря, таскающего в латной перчатке раствор адского камня и бродящего в одиночестве по безлюдным коридорам, когда весь гарнизон Серебряных Врат сражается не на живот, а на смерть или трудится, не покладая рук. Тайны неведомого арбалетчика, надкалывающего осиновые древка под зазубренными серебрёнными наконечниками, но посылающего свои стрелы вовсе не в штурмующих замок кровопийц.

Что-то подсказывало Всеволоду: как-то связаны они друг с другом, все эти тайны. А ещё с «шо… ло… мо…», с тёмным обиталищем связаны тоже.

Ладно, если кто-то из защитников замка, действительно, имеет сокрытую связь с чужим, чуждым, запорубежным, её, связь эту, отыщет и он, Всеволод. Обязательно отыщет. Как минимум, это поможет уберечь Эржебетт. А возможно — кто знает — изменит судьбу всего людского обиталища. Быть может, даже в лучшую сторону изменит. Ибо хуже уготовленной этому миру участи всё равно быть уже ничего не может.

Глава 33

…Эржебетт о своём отъезде Всеволод сообщать не стал. Незачем. К чему лишний раз волновать девчонку? Просто поставил перед запертой дверью пятерых стражей.

Выбрал ещё двадцать дружинников с толковым десятником Ильёй во главе. Дал необходимые указания. Особо предупредил дозорного, которому надлежало подняться на наблюдательную площадку донжона:

— В сигнальный рог здесь трубят, когда разверзается Мёртвое озеро. Но знаешь что… Если вдруг увидишь, что тевтоны прервали вылазку и возвращаются в крепость раньше нас — тоже дуй не жалея щёк. Томасу скажешь — я приказал.

Это — на тот случай, если Бернгард задумал схитрить и объявиться в замке прежде времени.

А это — на прочие непредвиденные случаи:

— Если Илья велит, или если сам вдруг что заметишь сверху и сочтёшь подозрительным — тоже труби, не стесняйся.

Гудение сигнального рога Всеволод слышал неоднократно и не сомневался в том, что отзвуки гулкого эха докатятся и до берегов Мёртвого озера. «Услышим — повернём коней», — решил он про себя.

Дружинники внимали воеводе молча, хмуро посматривая из-под насупленных бровей. Всеволод вздохнул. Сказал негромко, но весомо:

— Я вас не няньками здесь оставляю за девчонкой приглядывать, а из-за врага, который бьёт в спину. Неужели не ясно?

Никто ничего не ответил.

Под угрюмыми взглядами оставшихся Всеволод вывел дружину через серебряные ворота. Тевтоны — действительно, весь гарнизон без двух десятков — уже покинули крепость. Отряд Бернгарда проехал по опущенному мосту через дымящийся ещё ров и теперь спускался по пологому склону, заваленному смердящими на солнце нелюдскими трупами. Следом рысили всадники Сагаадая.

Нужно было догонять.

…Вместе с крестоносцами они достигли основания замковой горы. Отсюда было два пути. Налево — в горловину, стиснутую скалами и ведущую к пустынному плато с Мёртвым озером. И направо — к поросшим лесами холмам, где начинались обезлюдившие эрдейские земли. Тевтоны повернули вправо.

— Мастер Бернгард, — почтительно обратился Всеволод к тевтонскому старцу-воеводе, следовавшему впереди.

— Да, русич? — Бернгард даже не шевельнулся в высоком рыцарском седле.

— Каким образом проходят дневные вылазки?

— Как обычная облава, — пожал плечами магистр. — Рассредоточиваемся малыми группами, охватываем побольше пространства, и ищем. Каждый в своём направлении.

Значит, рассредоточиваемся… Всеволод так и предполагал. А что если им разъехаться прямо сейчас?

— Куда ты ведёшь отряд, Бернгард?

— Туда — неопределённый кивок вперёд. — Там, за холмами, полно укромных мест, где днём может прятаться нечисть.

— Я со своими воинами хочу отправиться в другую сторону, — негромко, но твёрдо произнёс Всеволод.

Бернгард придержал коня. Повернулся — медленно, всем корпусом, закованным в посеребрённую сталь. Из-под поднятого забрала смотрели колючие глаза.

Что-то хотел ответить? Не успел…

Подъехал ближе прислушавшийся к их разговору Сагаадай. Юзбаши тоже сказал своё слово:

— Не сочтите за дерзость, мастер Бернгард, но и я бы предпочёл другой путь.

Ага… Видать, татарского сотника обуревают мысли, схожие с теми, что не дают покоя Всеволоду. Степняк тоже жаждет взглянуть на мёртвые воды…

— Да и мы бы не отказались повернуть коней, — к магистру с двух сторон уже подъезжали Золтан и Раду.

Ожидаемой вспышки не произошло. Некоторое время — совсем недолго — Бернгард размышлял и прикидывал что-то. Потом — ответил. Без гнева и раздражения. Скорее — насмешливо:

— Вообще-то мне казалось, что здесь приказы отдаю я. И ещё я полагал, что все мои приказы будут исполняться беспрекословно.

Так оно и было. В братстве рыцарей-монахов, спаянном жёсткой дисциплиной, никто не осмеливался противоречить магистру. Однако ни Всеволод, ни Сагаадай, ни Золтан не являлись членами ордена и не принимали на себя орденских обетов и обязательств. Они прибыли сюда на помощь, по зову Бернгарда. Как союзники, как друзья. Как равные.

— Твои приказы будут исполняться, — заверил тевтона Всеволод. — В замке, ночью, во время штурма. Всё верно: в бою над крепостью должен стоять один воевода. Но…

— Но?

— Но сейчас день, и мы сейчас находимся за пределами Серебряных Врат, — заметил Всеволод. — И смею надеяться, мы имеем право передвигаться в окрестностях Сторожи по своему усмотрению. Или у нас такого права нет?

Бернгард хмыкнул.

— Хотите ехать на Мёртвое озеро? — напрямую спросил тевтонский магистр.

Всеволод ответил за всех:

— Да. Мы должны взглянуть. Увидеть вблизи. Понять или хотя бы попытаться понять…

— Понять, что делать дальше? — улыбка Бернгарда была невесёлой. — Я уже бывал на берегу озера и неоднократно. Но всякий раз возвращался оттуда ни с чем.

— И всё же мне… нам нужно туда.

Всеволод ждал спора и готов был к ссоре, однако Бернгард согласился неожиданно легко.

— Хорошо, — кивнул магистр. — Покуда светит солнце, вы вольны поступать по своему разумению. Нам, в самом деле, незачем таскаться друг за другом.

Затем Бернгард перешёл на деловой тон военачальника, отдающего распоряжения:

— В скалах возле Мёртвого озера есть небольшие трещины и несколько гротов, в которых могут укрываться нахтцереры. Проверьте. Только — осторожнее. Не убирайте рук с оружия. Там, в пещерах, не будет ни солнца, ни крепостных стен. Там вам придётся уповать только на сталь с серебром, которого страшатся и тёмные твари, и мёртвые воды, выпускающие их. Помните об этом…

Пауза. Пытливый взгляд.

О чём именно им надлежит помнить? Об осторожности? О боязни нечисти перед серебром? Излишнее, в общем-то, предупреждение. Ни о том, ни о другом забывать никто не собирается.

Всеволод всё же кивнул, давая понять, что принял слова Бернгарда к сведению.

— Не вздумайте лезть в озеро в серебрённых доспехах, — зачем-то добавил магистр. — Впрочем, без доспехов этого делать тоже не нужно.

Ещё кивок. Всё? Напутствие закончено?

— И ещё один… нет — не приказ — добрый совет. Вам следует поторопиться, если хотите вернуться в Серебряные Врата засветло. С замковых башен озеро на плато кажется близким, но на самом деле это не так. Расстояние в горах обманчиво.

Бернгард повернулся назад, позвал:

— Конрад! Бранко! Поедите с нашими м-м-м неустрашимыми союзниками…

«Неустрашимые» в устах тевтонского магистра прозвучало, как «неразумные». А, впрочем, так могло просто показаться. Чужая душа — потёмки. Истинный смысл, вложенный в чужие слова, тоже распознать бывает не просто.

— Проведёте их к озеру…

Вообще-то, на взгляд Всеволода, провожатых в ущелье-горловине, где при всём желании заблудиться мудрено, не требовалось. Другое дело — соглядатаи. Однако, вроде бы, и возражать против общества бывшего посла Закатной Сторожи и волоха-проводника причин нет.

Бернгард, не проронив больше ни слова, тронул коня. Братья-рыцари и кнехты тоже последовали за своим магистром в угрюмом молчании. Только топот копыт, да позвякивание доспехов.

— Мастер Бернгард прав, — сухо сказал Конрад. — Если хотите добраться до озера и вернуться в замок, прежде чем сядет солнце, нужно спешить.

Бранко не сказал ничего. Не теряя времени на разговоры, волох направил лошадь к ущелью. Наверное, в самом деле, следовало поспешать.

— Вперёд! — приказал Всеволод. — Скорой рысью!

Они спешили, подстёгивая и пришпоривая коней. Скакали там, где можно было скакать, карабкались по осыпающимся каменистым кручам, ведя лошадей в поводу. Снова садились в сёдла. Ехали, шли. Шли, ехали…

Горловина оказалась труднопроходимой и для конного, и для пешего. Камни, осыпи, частые завалы, возведённые по всей видимости, с одной целью: затруднить проход нечисти, и хоть как-то её задержать. Да, без толковых проводников, которым в этих местах знаком каждый валун, пришлось бы туго. Проплутали бы без толку до ночи, попереломали бы ноги себе и коням.

Бранко и Конрад находили проходы и узкие обходные тропы даже в непролазных, казалось бы, нагромождениях камня. А вслед за провожатыми пролазили, проезжали и обходили завалы остальные…

В полдень тёмные башни тевтонской Сторожи едва угадывались на фоне скал, а до озера было ещё далековато. Потом был виден только донжон — величиной с ноготь мизинца. Потом дорога резко пошла вверх и утратилось всякое представление о времени и пространстве. А потом…

Потом впереди раскинулось плато.

Унылая, плоская, безмолвная каменистая равнина вдруг расстелилась под копытами, словно сама по себе. Перед глазами как по волшебству возникла спокойная озёрная гладь.

Глава 34

Мёртвое озеро безмолвствовало. Озеро лежало на ровном плато среди неприступных обледенелых горных хребтов. Озеро закрывало путь в зловещую Шоломонарию. А ночью — открывало. Путь из…

Из иного, тёмного обиталища.

Всеволод осмотрелся по сторонам.

Взгляд вправо. Взгляд влево.

Несколько редких пещер, зияющих в окрестных скалах (Надо бы потом проверить. Но — потом). Кое-где — давние обвалы.

Взгляд — вперёд.

Камень, камень, камень и много-много воды. И ничего больше.

Вблизи озеро казалось необъятным. Противоположный берег виднелся вдали едва различимой полоской. Берег терялся в дымке — обычной, туманной, а не зеленовато-колдовской, как было бы ночью.

Озёрные воды сверху были необычайно прозрачными. Воды так и манили к себе непорочной родниковой чистотой. Сначала манили, а потом…

Всё верно: не было жизни в этих водах. Ни жизни, ни живности. Ни рыбёшки, ни водяной букашки, ни зелёной былинки вездесущих мхов, водорослей и тины. Зато уже на глубине в локоть-полтора под прозрачной водицей лежала недвижимая тёмная, даже чёрная, со слабой зеленцой, маслянисто поблёскивающая муть. Сплошная, непроглядная. И что там, за той мутью…

Что таиться ТАМ?

ВНИЗУ?

Всеволод всматривался до боли в глазах. И видел лишь себя. Как он, живой, смотрит из Мёртвого озера. На себя здешнего, тутошнего.

И ведь что странно — отражение лежало не на верхнем слое прозрачной воды — а на нижнем — на слое неводы, чем-то напоминавшей бездонную трясину болотных окон. Словно то, что внизу — важно. А то, что вверху — так, никчёмный морок.

Которого, на самом деле, и нет вовсе.

Запалившиеся после долгой трудной дороги кони потянулись, было, мордами к прозрачной воде, но тут же фыркая и мотая головами прянули прочь — подальше от берега. Ни глотка не сделали, хоть и в пене все. Да и люди тоже. Уставшие, вспотевшие, одетые в стёганные поддоспешники, облачённые в тяжёлые латы, ратники предпочли тёплую воду из седельных фляг. Водица же Мёртвого озера… Ни пить такую водицу, ни купаться в ней, ни даже лица умыть ею не хотелось.

Ненавидеть лютой ненавистью хотелось такую воду. А ещё…

Идея пришла внезапно, как озарение. Как всполох солнечного луча в сплошной тьме. Бернгард говорил… Мёртвые воды страшатся серебра, — говорил магистр. Так же страшатся, как и тёмные твари. Что ж, проверим!

… ещё рубить и колоть хотелось такую воду.

Как гигантскую тёмную тварь.

Всеволод вынул из ножен меч. Один. С левого бедра. Хватит для начала. Полюбовался блеском закалённой стали на солнце. Густым узором серебряной насечки. Этим клинком изрублено уже немало нечисти. Ох, немало! И пролито уйма чёрной кровушки. Так не пора ли омыть верное оружие в проклятом озере.

И посмотреть, что будет?

С обнажённым мечом в руке он встал на большой, плоский, будто отсечённый, обломок скалы.

Берег здесь был удобный: низкий, почти вровень с водой. И сразу уходит в глубину. Да, вон она, неведомая бездна, укрытая, прозрачной водицей и укутанная чёрно-зеленоватой мерзостью — под ногой, под плоским камнем, на котором стоит нога.

Всеволод медленно поднял сверкающий клинок.

Подумалось: «Вот также Бернгард тогда… На погосте. Над поруганной могилой. С мечом».

И — опустил.

Ткнул в воду.

В то, что под водой.

Резко, сильно ткнул, как протыкал в бою ненавистное упыриное отродье.

Чтоб уж наверняка пробить тёмную муть, сколь бы прочной, и вязкой она не была. Чтоб ранить её поглубже.

Ткнул — и едва устоял на берегу.

Меч вошёл в озёрную гладь неожиданно легко, не встречая ни малейшего сопротивления. Пронзил тонкий прозрачный слой сверху и тёмную гущу внизу. И — ушёл, и — сгинул в ней, в этой маслянистой, с прозеленью черноте. Сгинул — как навек, как безвозвратно. Рукоять в руке и половину клинка в прозрачной воде Всеволод видел. Остальное — уже нет.

Он нагнулся, опуская оружие ниже, глубже, пока перекрестие эфеса не коснулось водяной плёнки.

По поверхности озера от торчащей из воды рукояти пошли круги. Слабые, ленивые, едва заметные поначалу, они все силились, ширились…

Недвижимое, покойное Мёртвое озеро оживало под клинком.

Всеволод вырвал меч из воды. Отшатнулся. Отскочил.

Вовремя!

Под ногой вдруг взбурлило и вскипело. Берег вздыбился. Невысоко — но резко и неожиданно. Камень, на котором только что стоял Всеволод, шевельнулся. Треснул пополам. Отколовшаяся глыба сползла вниз и без звука, без всплеска ушла в потревоженную воду.

Озеро взволновалось не на шутку. Ни с того, ни с сего поднялась и быстро-быстро, будто убегая, двинулась к противоположному берегу немалая волна. При полном безветрии!

Да что там озеро — всё плато, казалось, прошибла вдруг мелкая дрожь.

И… вокруг… вдруг…

Тряска земной тверди.

Испуганное ржание коней.

Встревоженные крики людей.

Но Всеволод уже не слышал и не видел. Никого и ничего. Его взгляд был прикован к Мёртвому озеру. К подозёрной чернильной с ядовитой зеленцой тьме.

Там, внизу, в том самом месте, куда вошёл клинок, дёргалась и билась, будто в судорогах, пронзённая посеребрённой сталью муть.

Всеволод различил… Что? Трещину? Пробоину? Прореху? До самого… нет, дна там не было. Что-то иное было, что-то другое мелькнуло где-то в самом низу низов. Багровое? Красное? Червлёное? Или не мелькнуло — или показалось просто в дикой подводной пляске тёмных струй и отражённом солнечном свете?

Какая-то доля секунды — и всё.

Если меч и оставил след, если рана, нанесённая клинком, и была, то она затянулась мгновенно. Заросла в клубящемся маслянисто-дёгтевом слое, закрытом прозрачной водой.

И — не стало никакой раны, никакой прорехи…

Однако мёртвые воды всё же расступились на миг. Сначала на поверхности пропоротого озера медленно поднялся и вздулся радужный пузырь. Размером этак с добрый шишак.

Пузырь лопнул…

Зеленоватая струйка медленно-медленно проплыла перед лицом Всеволода, быстро рассеиваясь в пронизанном солнечными лучами воздухе. Запаха не было. Никакого. Был только странный призрачный свет, совершенно… абсолютно неуместный днём.

Дружинники молча проводили глазами истаивающее на солнце облачко.

А озеро вновь затихало и успокаивалось.

Затихло. Успокоилось.

Тишь да благодать. Да ровная гладь. Кругом.

Только на месте укола — под прозрачной водой и над чёрным слоем — там, где булат с серебряной отделкой коснулся мёртвых вод, ещё сильно рябило. Будто дрожало. От боли. Или страха.

Как потревоженный студень.

— Что, не понравилось? — усмехнулся Всеволод, — Не по нутру пришлось серебришко-то?

А повторить? А добавить ещё?

— Воевода, глянь-ка! — подошёл десятник Фёдор. Бледный-бледный, как покойник в снегу.

Трясущейся рукой Фёдор указывал на подводную рябь.

— Что? — Всеволод понял не сразу.

Что-то там было не так, но…

— Что?! — пересохшими губами повторил он.

Догадываясь уже, понимая, осознавая…

— В воду — выдавил из себя Фёдор. — Посмотрись в воду. Отражение!

Да! Именно отражение!

На поверхности воды отражения по-прежнему не было. Вообще. Зато под поверхностью — в потревоженной мути — оно подёргивалось, покачивалось, менялось… И проступало заново — отчётливей некуда. Вверх ногами. Вниз головой.

Всеволод явственно видел себя.

Как в неверном зеркале.

Как…

Как в испуганных глазах Эржебетт. В такого же мёртво-озёрного цвета тёмно-зеленных зрачках. Но только глаз Эржебетт, когда она была вне себя от страха, никто кроме Всеволода не видел. И потому то, что он смутно узрел тогда в её бездонных очах, можно было… удобно было списать на морок, на обман собственных глаз, на игру теней. Если захотеть, то можно было списать.

Он хотел. Он списывал.

Но вот проклятое озеро… Хорошо освещённое, залитое солнечным светом. Тут уж не ошибиться. И с ним, с озером этим — как?

Здесь неправильное, перевёрнутое отражение вовсе не было мимолётным. Здесь оно — надолго. И видно его прекрасно. Разглядывай, сколько угодно. Во всех деталях.

Глава 35

На берегу рядом с Всеволодом стоял верный десятник. И там, в воде тоже стоял. Такой же. Так же стоял. Вверх ногами. К центру озера ногами. Вниз головой. Островерхим шлемом — к берегу.

— Что ты видишь, Фёдор? — хрипло спросил Всеволод.

— Себя. Перевёрнутого.

Так… Если одно и то же наваждение грезиться двоим…

К ним подошёл Конрад. На дрожащей подводной ряби появилось ещё одно перевёрнутое отражение.

— Я тоже. Вижу. Это, — не сразу, с долгими паузами, проговорил тевтонский рыцарь.

… грезится троим…

— И я, — на берег у самой кромки воды, ступил Сагаадай.

И в озере — тоже татарский юзбаши. Вверх ногами.

… четверым…

— И я, — шекелис Золтан.

Всё то же. Так же. Как не должно быть.

— И я…

— И я…

— И я тоже…

Подходили люди. И каждый видел то, что видел Всеволод.

Так наваждение ли это?

А если нет — был ли тогда наваждением перевёрнутый облик Всеволода в переполненных ужасом глазах Эржебетт? А если не был… (А ведь не был же! НЕ БЫЛ!) Каким образом, в таком случае, связаны с Мёртвым озером глаза угорской девчонки-найдёныша, неведомо как спасшейся от волкодлаков и упырей?

— Я уже видел такое, — задумчиво сказал Конрад.

— Где? — насторожился Всеволод.

— В глазах…

У Всеволода перехватило дыхание.

— В чьих?! — вскинулся он. Голос сорвался. — В чьих глазах ты это видел, Конрад?!

«В глазах Эржебетт, конечно… Но — как?! Но — когда?!»

Конрад удивлённо посмотрел на него. Ответил:

— В глазах степной ведьмы — половецкой шаманки-вервольфа, когда насадил её на копьё.

Всеволод попытался вспомнить. Нет, своё отражение в зрачках раненной старухи-волкодлака он рассматривать не удосужился. Не обратил внимания на такую «мелочь». Не заметил. Как-то не до того было. Ещё бы! Он тогда впервые говорил с оборотнем, перекинувшемся в человека и был слишком взволнован. А вот хладнокровный и наблюдательный Конрад — тот, оказывается, примечал всё.

— Кто-нибудь знает, в чём причина? — глухо спросил Всеволод, вглядываясь в перевёрнутое отражение. — Кто-нибудь сможет объяснить, что ЭТО значит?

Не дождавшись ответа, да и не надеясь особенно на ответ, он всё же ещё раз повторил вопрос:

— Что это?! Почему это?!

— Потому что оно боится, — донёсся из-за спины спокойный и невозмутимый голос Бранко.

Всеволод обернулся.

— Что? — не сразу понял он — Кто боится?

Волох сидел неподалёку на гладком валуне и ронял слова как камни — скупо, весомо, уверено:

— Озеро боится, русич.

Бранко не подходил к берегу и не заглядывать в воду. Похоже, он всё знал и так. Волох поднял увесистый булыжник с округлыми краями. Такой удобно вкладывать в пращу. Впрочем, и без пращи тоже — удобно.

Бранко размахнулся. Бросил. Не очень сильно и не очень далеко.

Всплеск. Па поверхности прозрачной воды разбежались и быстро улеглись круги, а под ней… Чёрно-зелёная муть обволокла, окутала и заглотила булыжник — быстро, легко, как трясина. Без следа и без особого волнения.

— Мёртвое озеро не страшится камней, но боится серебра, — сказал волох.

Всеволод ещё раз внимательно посмотрел на озёрную гладь.

Да, там, где упал камень Бранко, всё уже спокойно. А вот в том месте, куда Всеволод окунул серебрённый клинок, подводная муть дрожит до сих пор.

Боится… Озеро боится серебра. О том же сказал ему и Бернгард при расставании. Значит, страх озера выражается вот так — в перевёрнутом отражении? Но…

— Почему? — спросил Всеволод. — Почему оно боится?

Как вообще озеро может чего-то бояться? Пусть даже Мёртвое озеро. Особенно — Мёртвое. И…

— Почему оно боится ТАК?

Бранко пожал плечами.

— Для тёмных тварей Шоломонарии, переступивших границу обиталищ, серебро губительно. А эта мерзость под водой — она ведь тоже оттуда, с той стороны. Может быть, поэтому…

— Белый металл причиняет боль мёртвым водам? — спросил Всеволод. — Как упырям? Как волкодлакам в зверином обличье?

— Этого никто не знает наверняка, русич. Никто не скажет тебе, чем или кем на самом деле является сейчас это озеро. Но, как видишь, даже от солнца тёмные воды укрываются слоем обычной воды, которая, отражая и преломляя свет, ослабляет его воздействие.

— Укрываются, подобно упырям?

— Подобно, — согласился Бранко. — Не так, как они, конечно, по-своему, но всё же укрываются. А там, где не любят солнца, не будут рады и лунному металлу. Я не знаю, испытывают ли мёртвые воды боль в нашем понимании, но твоего клинка они боятся. И это — настоящий, всепоглощающий страх, который переворачивает нутро и душу. Который вскрывает истинную суть людей и нелюдей. И суть вещей, способных бояться.

Бранко бросил в воду ещё один камень. Всплеск, круги по поверхности. А ниже — всё та же непотревоженная муть. Безразличное болото, топь чужого мира, поглотившая кусок этого. Безобидный, серый, округлый, увесистый несеребрёный кусок…

— Что ты имеешь в виду, Бранко? — спросил Всеволод. — О какой сути вещей говоришь?

— Из тёмного обиталища, — Бранко кивнул на озеро, — в наш мир приходит страх. Но когда этот страх начинает страшится сам…

— Тогда что?!

Загадки и иносказания сейчас раздражали Всеволода. Впрочем, какие уж тут загадки?! Бернгард ведь тоже говорил о страхе, раскрывающем сокрытую сущность тёмной твари. Суть лидерки. Без всяких загадок — прямым текстом говорил ему об этом тевтонский магистр.

Волох пристально посмотрел на Всеволода.

— Каждый, кто выходит из этих вод, несёт в себе частичку Мёртвого озера, — объяснил он.

— В себе? — переспросил Всеволод.

— В своей тёмной душе и в глазах. И от этой метки уже не избавится.

Всеволод молча ждал продолжения.

— Поэтому любую нечисть, даже нечисть в человеческом обличье, можно узнать по глазам, если сильно её напугать. Страх перевернёт отражение человека в зрачках твари из тёмного обиталища, как мёртвые воды переворачивают сейчас твоё отражение.

Всеволод смотрел на волоха. Знает об Эржебетт? Догадывается? Видел её страх? Нет, не может быть! Когда Эржебетт боялась… когда она боялась по-настоящему, волоха рядом не было.

— Это единственный способ узнать тёмную тварь? — спросил Всеволод.

Волох пожал плечами:

— Ну почему же? Если в глаза испуганной нечисти или в испуганное озеро посмотрится другое исчадие тёмного обиталища его отражение не перевернётся. Так тоже можно отличить нечеловека от человека.

— Ох, сдаётся мне, ты слишком много знаешь, Бранко, — тихо сказал Всеволод.

— Ошибаешься, — с невесёлой улыбкой качнул головой волох. — Мало. Слишком мало.

В озеро полетел третий камень. Этот был брошен сильнее. И этот упал в воду дальше.

— Не забывай, русич, я — потомок стражей, стоявших здесь в дозоре ещё до прихода саксов. Так что мне известно чуть больше, чем остальным.

Молчание.

Тягостное. Гнетущее. Долгое.

Беззвучное препирательство взглядами… Бранко не отвёл глаз. Да, похоже, он, в самом деле, знает больше других. Но вот насколько больше? Что именно он знает из того, о чём пока не догадывается Всеволод?

— Воевода, — негромко позвал Фёдор. Десятник рыскал взглядом по окрестным скалам. — Пещеры-то смотреть будем?

— Что? — поднял голову Всеволод.

Сейчас он думал совсем о другом — о таком очевидном и неприятном.

— Ну… — растерялся Фёдор. — Нечисть, говорю, искать будем? В пещерах-то, небось, упыри прячутся. Проверить бы надо…

— Нет, — тряхнул головой Всеволод. — Есть дела поважнее.

Много важнее, чем забившиеся по норам упыри.

Эржебетт — вот теперь самое главное, самое важное их дело. Блажная немая девчонка, в зрачках которой он видел своё перевёрнутое отражение и не придал этому значения. Неведомое существо, прошедшее через мёртвые воды, принявшее безобидный облик и хитростью, с его, Всеволода, помощью, пробравшееся в Закатную Сторожу. Для чего-то, зачем-то пробравшееся…

— Возвращаемся в замок, — приказал Всеволод.

— А с пещерами-то как быть? — удивлённо захлопал глазами Фёдор. — Разобраться бы с нечистью, а?

— Возвращаемся, я сказал!

С нечистью, в наипервейшую очередь, надо разобраться там, в крепости. Сколь бы ни была дорога ему эта милая не…

Эржебетт! Коварная тёмная тв-в-варь!

… чисть.

Надо. Разобраться.

Всеволод бросил в ножны обнажённый меч, который всё ещё держал в руке. Хватит! Посмотрели, полюбовались на озерцо — и довольно. Поняли кое-что — и достаточно. Пока этого было достаточно. Более чем.

— По коням! — скомандовали десятники русской дружины.

Сагаадай тоже кивнул своим:

— Уезжаем.

Нехотя влезали в сёдла Золтан и Раду. Поставил ногу в стремя Бранко.

Подводная рябь разгладилась. Мёртвое озеро успокоилось.

Глава 36

Вернулись они всё же поздно. Клонящееся к горизонту солнце уже начало подкрашивать свинцовые тучи кровавыми закатными мазками. Тучи стеной надвигались из-за дальних горных хребтов и, казалось, по небу движется зловещая тёмно-красная волна. Чёрный тевтонский замок в лучах заходящего светила тоже был словно омыт густой вязкой кровью. Не упыриной — человеческой.

Дурной знак…

Всеволод торопился, но вымотавшиеся кони не могли скакать быстро по каменистой неровной дороге.

У подножия замковой горы встретились с возвращавшимся передовым отрядом тевтонов. Рыцарей и кнехтов вёл Бернгард. Магистр был без шлема, в испачканном плаще.

К досаде Всеволода (ненужная задержка!) Бернгард подогнал коня ближе и завёл разговор…

— Ну что, русич, получил ли ты от озера ответы на свои вопросы? — на губах тевтона — кривая усмешка, взгляд — внимательный, цепкий.

— На некоторые, — уклончиво ответил Всеволод и перевёл разговор на другое — Как ваша вылазка? Всё хорошо?

— Плохо, — отрезал Бернгард.

— Потери? — Всеволод попытался подпустить сочувствия в голос, кляня про себя магистра, так не вовремя навязавшего ему эту беседу.

— Потерь нет, но и толку — мало, — вздохнул магистр. — Всего с полсотни нахтцереров уничтожили. А ведь иной раз, бывало и за три, и за четыре сотни перехлёстывало. Наверное, не там искали. Да и рано пришлось возвращаться. Тучи, видишь, какие нагоняет. Сегодня быстро стемнеет. Надо готовиться к штурму. В общем, напрасная вылазка. А у вас?

— У нас…

«У нас — не напрасная, хоть и нет ни одного упыря на счету»

— Конрад расскажет, как у нас. А я спешу, извини.

— Куда? — прищурился тевтон.

Вот ведь прицепился, как лист банный!

— Поговорить нужно. Кое с кем.

— Уж, не за оруженосцем ли соскучился? С Эржебетт побеседовать хочешь, что ли?

Догадливый тевтон! Всеволод на миг натянул поводья и остановил коня. Зло глянул на собеседника.

— Ну, хоть бы с Эржебетт…

У которой глаза — как Мёртвое озеро.

— … и что? Ты что-то имеешь против, Бернгард?

— Да нет вообще-то, — магистр тоже придержал коня. — Странно мне просто. У девчонки ведь, вроде бы, дар речи отнялся. А ты — поговорить с ней хочешь.

— Ничего… — процедил Всеволод, — Уж как-нибудь пообщаемся.

На этот раз он заставит её отвечать на свои вопросы. А если не получится, значит, утром девчонка отправится с ним к Мёртвому озеру. Не захочет ехать сама — он притащит её силой. Поставит на берегу и снова взбаламутит воду серебром. Посмотрит на отражение Эржебетт рядом со своим отражением. Чтобы понять, наконец.

«Так тоже можно отличить нечеловека от человека», — говорил Бранко.

— Могу ли я поинтересоваться, о чём будет ваша беседа? — спросил Бернгард.

— Нет, — отрезал Всеволод.

Пока — нет. Сначала он должен во всём разобраться сам.

— Что ж, ладно, не буду лезть в ваши дела, — пожал плечами Бернгард, — но и ты, русич, не задерживайся там с Эржебетт. В крепости полно дел, а времени остаётся мало.

Бернгард снова озабоченно глянул на тучи, почти закрывшие уже солнце.

Всеволод тронул коня, поддал шпорами и вырвался вперёд. Сзади послышался дробный стук копыт: догоняли дружинники.

Небольшой гарнизон, остававшийся в замке под началом брата Томаса, за время их отсутствия потрудился на славу. Крепость была почти готова к новому ночному бою. Склоны замковой горы очищены от трупов, мёртвая нечисть сброшена в пропасть. Частокол и осиновые рогатки на дальних подступах поправлены. Потревоженная и расшатанная упыриными когтями каменная кладка починена, и даже раствор уже затвердел. Разбросанное вокруг серебро собрано до последнего арбалетного болта. Дров и хвороста во рву наложено хоть и не так много, как обычно, но всё же достаточно, чтобы на время прикрыть замок огнём, а на дровяных завалах виднеются тёмные маслянистые потёки, отдающие резким алхимическим запахом.

Ворота открылись сразу: на этот раз на посту никто не спал. Бросив повод подбежавшему Илье, Всеволод коротко спросил:

— Как?

— Тихо, — ответил тот. И доложил подробнее: — В замке идут обычные работы. Кастелян и прочие тевтоны ничего подозрительного не предпринимали. И рыцари, и кнехты пашут до седьмого пота. Наши — помогают. Немцы, уехавшие с Бернгардом, из вылазки не возвращались. Охрана Эржебетт тревоги не поднимала. Дозорный тоже молчит. Спокойно, вроде всё, воевода.

Вроде… И сигнального рога, действительно, слышно не было. Но почему тогда так тревожно и муторно на душе?

Всеволод вошёл в приоткрытые ворота внутренней цитадели. Никого. Гулкое эхо шагов в пустых залах, переходах и галереях. И невесть откуда взявшееся нехорошее предчувствие — всё сильнее. Всеволод ускорил шаг.

Дурное предчувствие не обмануло.

Дружинники, выставленные охранять Эржебетт, лежали на каменных плитах. Мёртвые. Все пятеро.

На ком-то вспорота кольчуга, у кого-то сброшен шлем и изгрызено горло. У двоих на шее, под откинутой бармицей, зияют страшные рваные раны. Судя по всему, эти двое пали первыми. Их атаковали сзади, а уже после — занялись остальными.

Стражей убивали быстро. И нападали внезапно. Оттуда, откуда нападения никто не ждал.

Взгляд Всеволода скользнул по обнажённым клинкам с серебряной насечкой. Дружинники всё же успели схватиться за оружие, но в этот раз сталь с белым металлом им не помогла. Почему? На искажённых лицах мертвецов застыло смешанное выражение ненависти, страха, ярости и боли. Страха — меньше. Ненависти — больше.

Все лица — бледные. Ни кровинки. И — ни капли крови на телах. На полу её, впрочем, тоже нет. Всю пролитую кровь здесь слизали. А не вытекшую — высосали. Да, крови не было. Были обескровленные, испитые трупы.

А Эржебетт?

Всеволод толкнул дверь своей комнаты. Толстые дубовые доски поддались. Дверь была не заперта и легко распахнулась.

И за дверью…

Пусто за дверью! Развороченная кровать Эржебетт (Неподъёмный сундук — на месте. Лавка — перевёрнута), скинутые на пол медвежьи шкуры. И — никого.

Он всё же позвал зачем-то:

— Эржебетт!

Тишина в ответ.

Спрятаться в аскетической полумонашеской полукелье — негде. Ну, почти негде.

Под узкими полатями?

Нет.

Под столом?

Нет.

За сундуком и опрокинуто лавкой?

Нет.

В сундуке?

Никого.

Нигде.

Нет.

Только тела верных дружинников лежат у порога. Тела славных бойцов, павших не в честном бою, а…

От чего, по чьей злой воле? Ответ был очевиден.

— Никак упырь, воевода!

Всеволод обернулся.

У двери стоит Илья. Смотрит округлившимися глазами. Кулаки сжаты. Правая щека чуть подёргивается.

— Упырь, — простонал в ответ Всеволод.

Или упырица…

Что уж скорей всего. Что уж куда как вернее!

Упырица в человечьем обличье, невесть как обличье это принявшая и сохранявшая столь долго. И всё это время дурачившая его. А иначе — как? Иначе почему Эржебетт не лежит вместе со всеми сухой обескровленной куклой. Почему её здесь нет? Почему дверь, всегда запираемая изнутри, открыта? Почему засов не взломан?

По-че-му?!

Илья поднял, было, глаза на Всеволода. И тут же опустил. Не выдержал горящего взгляда. Промолвил тихо:

— Прости. Не доглядел, воевода…

«Не доглядел, воевода»?! Эх, Илья, Илья! Нет тут твоей вины. И не так бы тебе нужно говорить сейчас. «Воевода не доглядел!» — вот как. Не говорить — кричать об этом надо. Орать в голос. Воевода твой неразумный во всём виновен. Только он.

Десятник отступил в сторону, пропуская Всеволода.

В коридоре стояли ещё несколько дружинников с обнажёнными головами. Шлемы и шапки — в руках. Взгляды — в сторону. Ратники молча расступились. Всеволод молча прошёл мимо.

Он смотрел прямо перед собой, стараясь не встречаться взглядами с воинами. Ни с живыми ещё, ни, тем более, с уже мёртвыми.

Погубил! Это он их погубил! Всех пятерых! Ни за что! Он, Всеволод! Ослеплённый страстью, не желавший прислушиваться к советам тевтонского старца-воеводы, не распознавший явной опасности.

Погубил! Полдесятка своих бойцов отдал на поживу коварной нечисти, прикидывавшейся… Э-э-э, да чего уж там! Всё ведь ясно как Божий день. Дружинники несли стражу. Как положено — спиной к двери, лицом к коридору. И кто мог знать, что запертая дверца вдруг тихонько откроется, и что на стражей… и что из-за той открытой двери…

А что — на стражей? Что — из-за двери?

Что явилось оттуда?

Кем же ты была? Кто ты есть на самом деле, проклятая Эржебетт? Тёмная тварь с лицом безобидной юницы и с глазами цвета мёртвых вод, в которых можно увидеть своё отражение перевёрнутым вверх ногами?

И как ты одна, с незажившей раной в ноге одолела пятерых хорошо обученных и вооружённых ратников? Как могла так долго — и днём и ночью — скрывать свою истинную суть? Как одолевала неодолимую жажду крови? Как терпела солнце над собою и жгучее серебро доспеха на себе?

Да, много тут ещё оставалось непонятного.

Но главное-то уже ясно.

Всеволод вновь шагал по переходам, коридорам и лестницам, внутреннего замка. Бежал, царапая шпорами каменные ступени и плиты зал. Да только от себя-то не убежишь!

Эх, Эржебетт, Эржебетт! Величайшим счастьем для тебя будет, если не попадёшься сейчас, под горячую руку. Да и после…

— Найду! — зло цедил Всеволод сквозь зубы. — Убью! Пять раз убью тёмное отродье! По разу — за каждого испитого дружинника. Нет — десять раз по пять! Сто!..

Глава 37

На замковом дворе к нему подскочил обеспокоенный кастелян.

— Что-то случилось, русич? На тебе лица нет!

Всеволод зыркнул на него исподлобья. Тевтон осёкся, отшатнулся.

— Кто-нибудь входил в главную башню, Томас?

Однорукий рыцарь энергично замотал головой:

— Никого не было. Все снаружи работали. Только ваши воины, которые…

«Охраняли упырицу…»

— А кто-нибудь, выходил? — перебил, не дослушав, Всеволод.

— Откуда? — не понял тевтон.

— Из башни! Из внутреннего детинца!

— Нет, — растерянно захлопал глазами рыцарь.

— Кто-нибудь вообще покидал замок, пока нас не было?

— Ну… кто за стенами трудился — тот и покидал. Ещё кнехты падаль вывозили. Ещё за дровами для рва в лес ездили.

— А дозоры? Дозоры на стенах были?

— На стенах — нет. Только на наблюдательной площадке донжона. Да ваш же боец там и стоит. Ещё один дозорный — над воротами. Никто бы не смог пройти через них незамеченным.

Через ворот — нет. Не смог бы.

Но если Эржебетт… тварь, прикидывавшаяся Эржебетт, в своём истинном тёмном облике столь же ловка, как прочие упыри, ей не составило бы труда спуститься по любой из замковых стен. Хотя… С донжона-то её всё равно бы заметили. Да, наверняка, заметили бы, сунься беглянка дальше тына. Но…

«Кнехты падаль вывозили» — вспомнились слова Томаса.

… Но Эржебетт могла притаиться в телеге среди мёртвых кровопийц.

И — вместе с ними? Со скалы? А что ей станется-то, твари тёмного обиталища, не боящейся ни солнечных лучей, ни белого металла…

Впрочем, такой твари трудно, наверное, спрятаться в груде дохлых упырей, истлевающих под солнцем. Такая тварь должна, наверное, отличаться от обычной падали.

Или не должна?

Или всё же должна?

Проклятье! Голова — кругом!

А ведь из замка ещё и…

«За дровами для рва в лес ездили»

…другие повозки выезжали. К какой-нибудь из этих телег Эржебет тоже могла бы незаметно прицепиться. Между колёс где-нибудь, под днищем.

Могла… Да, вполне могла она тайком покинуть Сторожу. А могла и притаиться где-нибудь в укромном уголке. А что? В этом тоже есть смысл. Кровушки-то — свежей, тёплой, живой, человеческой — нигде больше в разорённом эрдейском краю не сыскать. Только здесь, в замке осталось немного.

Так зачем же тогда из него уходить?

— А в чём дело, русич? — Томас встревожено смотрел на Всеволода. — Что стряслось?

— Пять моих воинов убито, — ответил Всеволод. Уточнил: — Убито и испито.

— Иезус Мария! — выдохнул кастелян. Однорукий рыцарь аж переменился в лице, и сам сделался бледным, как жертва упыря. — Замковый нахтцерер! Значит всё-таки правда?

Всеволод тряхнул головой. Вряд ли то, о чём говорят в замке, правда. Правда оказалась страшнее. Милая, беззащитная юница Эржебетт, так долго сдерживавшая свою жажду, и, в конце концов, не совладавшая с собой — вот она, правда. Впрочем, об этом Всеволод хотел сейчас поговорить не с Томасом.

Только-только въехавшие в крепость тевтоны рассёдлывали коней, однако магистра среди вернувшихся из вылазки рыцарей Всеволод не увидел.

— Где мастер Бернгард? — спросил он кастеляна.

Томас молча показал где.

Тевтонский старец-воевода был на своём излюбленном месте — на открытой надвратной площадке. Судя по всему, Бернгард проверял готовность крепости к ночному штурму.

Всеволод поднялся к нему.

… — Пропала? — магистр, выслушав союзника, смотрел на Всеволода из-под сведённых бровей. — Значит, говоришь, твоя Эржебетт пропала?

Они стояли у искрошенных защитных зубцов. На камне отчётливо выделялись глубокие царапины. Будто секирой рубили, а не когтями чиркнули.

Ветер трепал седые волосы Бернгарда и колыхал складки отяжелевшего от грязи орденского плаща. На левом плече магистра как живой шевелился чёрный крест.

— Пропала, оставив после себя пять обескровленных трупов?

Всеволод не ответил.

Бернгард вздохнул:

— А ведь я предупреждал тебя, русич.

Всеволод сжал зубы и опустил глаза. Предупреждал… А он не внял предупреждению. Но теперь-то это уже не имеет значения. Случившегося не исправить. Мёртвых не вернуть.

Но вот найти Эржебетт, если она ещё скрывается в замке — можно…

— Нужно обыскать крепость, — глухо проговорил Всеволод. — Начать с главной башни и детинца.

Магистр нахмурился:

— Боюсь, на это у нас уже нет времени. Солнце садится, после заката начнётся новый штурм, а у меня ещё не всё готово к обороне. Я не могу выделить людей на поиски Эржебетт.

— Я возьму свою дружину! — вскинул голову Всеволод.

— Твоей дружине тоже найдётся дело. У меня сейчас каждая пара рук на счету.

— Но…

— Не спорь, русич. Взгляни на небо.

Низкое пасмурное небо хмуро и недобро смотрело на замок. В закатной стороне, за безжизненным плато с котловиной Мёртвого озера цеплялись брюхом за скалистые пики грозовые тучи — синеватые и раздутые, как непогребённые покойники. Они были ещё далеко, но уже сейчас в их свинцовом чреве можно разглядеть беззвучные пока вспышки молний.

А ветер дул с запада и тучи постепенно подползали к Серебряным Вратам, подобно упыриным полчищам. Медленно плывущие, зловещие, набухшие грозой и влагой, они своими массивными телами полностью заслонили солнце. Лишь по верхнему краю туч ещё слабо розовел кровавый ободок — прощальный отблеск закатывающегося светила.

— Ночь будет тяжёлой, — спокойно, даже слишком спокойно продолжил Бернгард. — Сегодня солнце скроется раньше. Значит, и штурм тоже начнётся раньше. И что совсем скверно — будет гроза. Дождь зальёт ров и погасит огни.

А ведь, тевтон прав! Так всё и будет.

— Если мы не приготовимся к этой битве как следует, если разбредёмся по замку в поисках Эржебетт, Серебряные Врата падут.

— А если Эржебетт выйдет во время боя? — спросил Всеволод. — Если ударит в спину?

— Она не всесильна. А замок обороняют не пять человек стражи. Если Эржебетт высунется — её убьют вместе с прочей нечистью. Но если мы сейчас бросим всё и затеемся искать одну тёмную тварь, как потом отразить натиск сотен и тысяч тварей?

Всеволод шумно вздохнул. Выдохнул.

— Я понимаю твои чувства, русич, — Бернгард заглянул ему в глаза. Тепла и сопереживания в его взгляде не было. Но холодного понимания — да, этого, действительно, хватало. — Мне тоже не нравится, что в люди гибнут в замке не только ночью, но и днём. Однако сейчас защитить крепость от внешнего врага для нас важнее, чем искать червоточину внутри. А Эржебетт мы найдём позже — это я тебе обещаю.

— Сейчас, — упрямо сказал Всеволод. — Я должен найти её сейчас.

Найти и поквитаться!

Найти и успокоиться!

Бернгард неодобрительно качнул головой.

— Ладно… Вижу, от тебя здесь всё равно проку будет немного: сам изведёшься и других перед битвой перебаламутишь. Знаешь что… Возьми-ка с собой брата Томаса — у него ключи от всех дверей. Возьми Бранко. Он тоже знает замок как свои пять пальцев. Возьми ещё несколько воинов. Только немного, человек шесть-семь. Осмотри, что успеешь, раз это для тебя так важно. Но возвращайся на стены сразу, как только услышишь сигнальный рог. Твои мечи лишними не будут.

Глава 38

Кроме Бранко и Томаса Всеволод взял с собой лишь четырёх своих десятников. К их поисковой группе пожелали также присоединиться Сагаадай, Золтан и Раду, которым тоже не хотелось перед битвой оставлять в тылу неведомого и непонятного врага.

Десять человек с посеребрёнными клинками наголо и с трескучими факелами в руках, начали поиски. В первую очередь решили проверить донжон и пристройки к главной башне.

Мелькали перед глазами крутые лестницы и тесные коридоры. Наблюдательные и боевые площадки. Широкие проёмы, узкие бойницы. Низкие двери, глухие стены…

Они осматривали каждое помещение, каждую нишу, каждую каморку. Всё проверяли — и открытое, и запертое. Однорукий кастелян ловко управлялся с тяжёлой напоясной связкой ключей — больших и малых, простых и хитрых.

Томас отпирал замки и запирал их снова. Массивные двери со скрипом распахивались и с грохотом захлопывались.

Впустую… Пока всё было впустую.

Донжон и примыкающие к нему пристройки они обошли довольно быстро. Здесь обшарили всё сверху донизу. Эржебетт в главной замковой башне не было.

Поиски продолжались. Однако, по мере того, как небольшая группка людей продвигалась по безлюдным строениям замкового детинца, тьма вокруг Закатной Сторожи густела, будто по всему небосклону разливалась упыринная кровь. А с запада, со стороны Мёртвого озера и не открывшегося ещё Проклятого Прохода надвигалась стена и вовсе уж сплошного мрака. Тучи — теперь не тёмно-синие даже, а чернильно-чёрные — жадно пожирали небо. Молнии сверкали ярче, чаще, ближе. Явственно слышались громовые раскаты.

На Серебряные Врата надвигалась гроза.

Стихия сегодня была на стороне тёмного обиталища. И это следовало признать. С этим следовало смириться. Отложить поиски и вернуться на внешние стены, где шла лихорадочная подготовка к обороне.

…Они стояли внизу возле донжона и замковой часовни, в узком прямом проходе, ведущим к воротам внутренней цитадели… За воротами был застроенный замковый двор. Дальше — внешние стены.

— Куда теперь, воевода? — спросил Фёдор, с опаской поглядывая на предгрозовое небо. — Сдаётся мне, мы не успеем обойти даже половину крепости.

Куда теперь?!

В самом деле — куда?

Снаружи, из-за ворот внутреннего замка доносились крики воинов, лязг стали и встревоженное ржание запертых лошадей, которые похоже, тоже чуяли грозу.

Надо было возвращаться к дружине.

— Штурм скоро, — подлил масло в огонь нервничающий Томас.

Всеволод глянул влево, вправо… Глухие стены. Две глухие стены. Вверху — на закрытых дощатых галереях — частые бойницы, из которых так удобно обстреливать ворвавшегося в детинец противника. Внизу — двери нижних этажей. Запертые. Только одна дверь, из которой тевтоны выносили на боевые площадки греческий огонь, сарацинский порошок и серебряную воду, чуть приоткрыта. Видимо, ещё не всё вынесли…

Всеволод направился туда. Бросил на ходу:

— За мной. Идти осторожно. Смотреть в оба.

Теперь они спускались в знакомые уже подземелья крепости, осматривая каждую нишу, каждый закуток и каждую лестницу.

Всеволод шёл впереди. Рядом — Фёдор с факелом.

— Здесь! — цедил сквозь зубы Всеволод. — Она где-то здесь!

Должна быть здесь! Подземные лабиринты — самое подходящее место для тёмной твари, скрывающейся от чужих глаз.

Для Эржебетт.

— Я знаю, я чувствую… — шептал Всеволод. — Мы найдём её здесь…

Двери открывались и закрывались. Но за дверями никого не было. И за поворотами. И в боковых ответвлениях путанных ходов.

Томас уже не просил — требовал вернуться. Всеволод не слушал. Он вёл невеликий отряд дальше. Ниже.

Ещё.

Ещё.

И — ещё…

Они всё же осмотрели подземелье. Увы, безрезультатно…

Последний коридор. Алхимическая лаборатория.

Могла ли Эржебетт спрятаться там? Вряд ли. И всё же…

— Открывай, Томас! — приказал Всеволод.

Однорукий тевтон что-то недовольно пробурчал о тупом упрямстве русичей. Но открыл.

— С огнём тут осторожней только, — напомнил кастелян.

Всеволод вошёл в лабораторию один. Без огня. Прикрыл дверь, чтобы снаружи не мешали факельные отблески. Сморгнул, приспосабливаясь к темноте и переходя на ночное зрение.

Осмотрелся… Всё здесь было как прежде. Как в тот, в первый и единственный раз, когда он сюда заглядывал. Низкий широкий и длинный стол, оббитый листовой медью. Пара лавок. Зияющее в потолке отверстие дымохода. Тигль, светильник, свечи в подсвечниках с защитными колпачками. Только жаркие угли и слабые огоньки сейчас не мерцают. Пламя было погашено, и в лаборатории царил мрак, к которому не привычно нетренированное человеческое зрение. Только специально подготовленный глаз способен был хоть что-то различить в такой тьме. Или глаз тёмной твари, которой не нужна никакая подготовка.

Повсюду стояли какие-то горшки, склянки, реторты, ступки. На полках, на полу, на столе… У самой двери лаборатории — большая плетёная корзина с полудюжиной железных шаров уже снабжённых фитилями, но ещё не покрытых серебром, и видимо, по этой причине, не отнесённых на стены. В углу — ручной сифон с мехами и трубками, предназначенный для бальзамирования павших орденских братьев. Трупов, правда, нет. Пока нет…

И орденских алхимиков тоже.

А главное: нет Эржебетт.

Здесь её тоже нет!

Он проверил все углы, заглянул в дымоход.

Нет. Нет. Нет…

Про-кля-тье!

Выходя из лаборатории, Всеволод в сердцах хлопнул дверью. Не удовлетворившись, развернулся и с силой пнул ногой по несчастным доскам.

Всё! Впереди — тупик, заканчивающийся запертой дверью склепа. Единственной дверью, ключа от которой нет на связке кастеляна: ключ от замкового склепа хранится у Бернгарда.

— Пора уходить! — в который раз уже сказал Томас. — Здесь не слышно сигнального рога.

Пора. Не слышно…

— Пошли, воевода, — мягко сказал Фёдор. — Мы её сейчас всё равно не найдём.

Не найдём… У-у-у! Безумно, страшно хотелось выть. Всеволод не стал себя сдерживать. А зачем?

— Эржебетт! — потрясая кулаками, взревел он. — Эр-же-бетт!

Нет, сейчас кричал не он даже — кричало что-то в нём… Злость, ненависть, давящее чувство вины за испитых дружинников, неутолённая ярость и жажда отмщения, оскорблённая подлым предательством любовь, и просто задетое самолюбие обманутого человека. Поверившего другому… Нечеловеку.

Много чего сейчас кричало, скопившись в тугую пульсирующую сердечную боль, и обретя, наконец, выход вместе с проклятым именем.

Всеволод кричал, не надеясь ни на что. И на ответ Эржебетт — меньше всего. Кричал просто потому, что не мог сейчас не кричать.

— Эр-же-бетт!!!

— Э…э…э!!! — разлеталось и раскатывалось по подземелью гулкое эхо.

Трепетало чуткое пламя факела в руке Фёдора.

— Эт… эт… эт!

И…

Почудилось?

Нет. Вот ещё! И снова!

— Тихо! — побледнев, приказал Всеволод. — Всем молчать!

А все и так молчали. Все тоже прислушивались.

Все слышали…

— Е…о…о!

«Всеволод»?! Или что-то иное?

… Слабый-слабый, приглушённый, едва угадывающийся, но всё же слышный…

Ответный крик?

— Е…о…о!

Точно! Никаких сомнений!

Невероятно, но она откликнулась! Немая девчонка! Неведомая тёмная тварь! Тварь отзывалась на его зов. Мало того — проклятая тварь тоже призывала его. Или просто глумилась над ним?

— Е… о… о!

А звук-то доносится из…

Всеволод выругался сквозь стиснутые зубы.

Из склепа он доносится, этот звук! Из-за последней запертой двери, от которой у них не было ключа.

Но как Эржебетт-то туда попала?

Не важно. Это сейчас не важно совершенно. Сейчас важно попасть туда самим.

— В склеп! — негромко, но твёрдо промолвил Всеволод. — Нам нужно в склеп.

— Но мы не сможем, — растеряно пробормотал Томас. — Да и нельзя ведь.

— Сможем, брат Томас! Можно! Нужно потому что. То… та, что там таится, угрожает живым, так что придётся побеспокоить мёртвых.

Всеволод осмотрел низенькую тяжёлую дверь склепа, расположенную в глубокой нише, куда вели четыре каменные ступени. Да уж, дверка! Такую впору ставить в крепостной стене. Массивные доски морённого дуба, укреплённые железными полосами. Две толстые и чуть-чуть, самую малость, тронутые ржавчиной скобы. Между скобами — железный засов, который на добрую половину уходит в каменную кладку, укреплённую мощным металлическим косяком. В засове и в угловатом косяке высверлены отверстия для замка.

Большой, тяжеленный замок намертво схватывает стальной изогнутой дужкой в два пальца толщиной и крайнюю скобу на двери, и засов, и косяк. Замок не висит даже, а лежит в специально выдолбленной в кладке нише.

Пока не разомкнёшь этого неподъёмного замочка — не сдвинешь засова. А снять замок без ключа… Как? Мечом не подковырнёшь, секирой не срубишь, булавой не собьёшь. Только с ключом к нему и подлезешь.

И такую дверь тоже нипочём не высадить.

Да, похоже, мёртвых орденских братьев в крепости оберегают пуще живых. Основательно так оберегают…

И ведь что странно… По всему выходит, что склеп запирали снаружи. Замок-то вот он, с этой стороны. Но голос, который услышали все, доносился изнутри. И как такое может быть? Как Эржебетт пробралась в склеп?

Может, скрытые вентиляционные ходы-воздуходуи? Но если они такого же размера, как дымоход в алхимической лаборатории, в них разве что ребёнок пролезть сможет. Впрочем, сама Эржебетт — почти ребёнок. Во всяком случае, та щуплая юница, какую он знал прежде. А сейчас? Какова она сейчас?

Им нужно зайти в склеп, чтобы узнать…

— Мастера Бернгарда надо найти, — посоветовал Томас. — У него ключ…

— Не надо, — покачал головой Всеволод. — Нет времени.

Да и желания уговаривать тевтонского магистра тоже нет.

— Обойдёмся без Бернгарда и без ключа.

Он шагнул мимо недоумевающего кастеляна, вернулся в алхимическую лабораторию. Вынес оттуда железный шар с громовым сарацинским зельем и с самым длинным фитилём. Один из тех шаров, что лежали в корзине у двери.

Во время ночных штурмов Всеволоду уже доводилось видеть, как сила заключённая в этих невзрачных сосудах разрывала в клочья десятки упырей. Может, и с запертой дверью эта сила тоже совладает? И не беда, что тевтонские алхимики не успели посеребрить шар. Для задуманного им серебра не нужно.

— Русич, — нахмурился Томас, — ты что, хочешь…

— Хочу, — оборвал его Всеволод.

Он впихнул шар в каменную нишу, за железный косяк. Аккурат между стеной и замком. Вложил поглубже, чтобы торчал только край фитиля.

Пообещал:

— Будем живы — после всё починю, брат Томас.

Приказал:

— Факел мне. А вы все ступайте. Туда вон хотя бы…

Всеволод кивнул на открытую дверь алхимической лаборатории.

Отошли. Возмущённого Томаса, правда, пришлось оттаскивать от двери склепа силой. Бранко тоже отпихнули назад без лишних церемоний.

Всеволод поднёс огонь к фитилю…

Занялось!

А вот теперь уже никто не упирался. Теперь даже Томас сам вбежал в лаборатории. Последним в укрытие забежал Всеволод. Отбросив по пути факел (туда, где греческий огонь и сарацинский порошок, с горящим факелом нельзя) он скользнул за дверь. Захлопнул её за собой.

Секунда кромешной тьмы и звенящей тишины. Секунда или две.

А после…

Громыхнуло.

Грохнуло.

Да как!

Вздрогнули пол, стены и потолок. Упали с полок и разбились с полдесятка алхимических горшков и склянок. Закрытая дверь тоже дёрнулась, будто снаружи кто-то ударил с разбега.

Глава 39

Всеволод вышел первым.

Смрад, дым, гарь. Факел — не погасший, но словно бы отпнутый кем-то далеко в сторону, лежит у посечённой осколками стены.

А дверь…

Искорёженный косяк. Разбитая кладка. Каменная крошка на ступенях входной ниши. Сорванный замок. Вылетевший из скоб засов. Одна скоба — крайняя, за которую цеплялась дужка замка — уже и не скоба вовсе. Торчит двумя рваными штырями. Вторая тоже сильно выгнулась, однако не лопнула. В двери зияет дыра с добрый кулачище. Да нет, с два кулака, пожалуй. Сама дверь — приоткрыта.

И что-то шуршит, не прекращаясь, над головой.

Как будто ползёт кто по сводчатому потолку…

Всеволод машинально вырвал из ножен и вскинул вверх мечи, поднял лицо.

Глаза едва не запорошило.

Нет. Никого. Просто с потолка, из образовавшихся в сводах трещины сыпались сухие струйки. Песок? Раствор? Земля? Мелкое каменное крошево?

Долго сыпалось. Много.

— Не обвалилось бы, — глухо пробормотал за спиной Золтан.

Обошлось. Не обвалилось.

Всеволод толкнул дверь склепа. Подумал мимоходом, что, в общем-то, не так уж сильно и пострадала эта крепкая дверца. Не вышибло бы засов — можно было бы ещё запирать. За одну скобу, да за погнутый железный косяк. Правда, замок теперь не подвесишь.

Кто-то поднял факел. Ага, Бранко. Волох встал рядом. Посветил.

К огню подтягиваются остальные.

— Ну что, посмотрим… — то ли себе, то ли своим спутникам сказал Всеволод.

Молча перекрестился однорукий Томас.

Всеволод вошёл в склеп. Снять бы шлем. Положено. Место такое. Да только обе руки заняты. В руках — обнажённые мечи. А где-то в темноте таится Эржебетт.

Стоп! А это ещё что? Очень-очень странно.

С той стороны двери тоже, оказывается, имелся засов. Он не слетел при взрыве, но и толку от него теперь мало: внутренний засов болтался в скобах смятой железной пластиной. Внутренний… Нелепица какая-то получается! Кому могло потребоваться запираться здесь с мертвецами? Бернгард, правда, ходит сюда прощаться с павшими и не любит, чтобы ему мешали. Но запираться… К чему?

Ладно, это потом. Сначала — Эржебетт.

Всеволод осматривал склеп. Эржебетт в пределах видимости не было. Пока — не было.

Возле двери — заготовлено несколько факелов в подставке. Один взял Фёдор. Запалил от факела Бранко. Стало светлее. Хорошо… Не все здесь владеют ночным зрением. Но все должны вовремя увидеть опасность.

Всеволод с мечами наголо шёл первым — осторожно, не забывая, поглядывать по сторонам, под ноги и наверх. Слева кошачьей походкой двигался Бранко с факелом. Справа тихонько ступал Фёдор. Тоже — с огнём. Позади позвякивали металлом прочие.

Молчание… Прерывистое дыхание… Треск пламени…

Обитель погибших тевтонских братьев являла собой продолжение подземного хода. Только расширенного и обустроенного на особый лад. После тесной алхимической каморки склеп казался просторной бесконечно вытянутой подземной залой.

Хотя нет, не зала. Скорее, это была прямая, как копейное ратовище, длинная и широкая галерея с довольно высоким для подземелий сводчатым потолком. По обе стороны двумя рядами высились саркофаги, больше похожие на аккуратно расставленные толстостенные каменные гробы. А ещё на зубцы крепостной стены чем-то похожие.

Невесть когда (явно, ещё до Набега) рубленые из камня гробницы располагались на одинаковом — в два-три шага — расстоянии друг от друга, словно и после смерти орденским братьям надлежало сохранять некий боевой порядок. Вопреки ожиданиям, ниши массивных саркофагов, в которых покоились тела, прикрывали не каменные плиты, а простенькие дощатые крышки. Вероятно — временные. Но вот насколько временные? Вполне возможно, что временные уже навсегда.

Судя по всему, до трудоёмкого вытёсывания надлежащих каменных надгробий у защитников замка руки уже не доходили. Впрочем, нехитрую функцию укрывать мёртвых от ещё живых дерево выполняло не хуже камня. Все крышки были крепко сбиты, тщательно подогнаны и плотно уложены в пазы саркофагов. Добротные доски не гнили в сухом воздухе склепа, да и вообще… Запаха тления здесь не ощущалось вовсе. Орденские бальзамировщики своё дело знали.

Как-то неправильно всё это было. Не понимал этого Всеволод, не мог постичь. Мертвецов надлежит предавать земле, ХО-РО-НИТЬ надлежит мертвецов, а не хранить, как солонину, в каменных ящиках с деревянными крышками.

Толстые доски, закрывавшие покойников, украшали кресты и скупые надписи. Стёршиеся латинянские буквицы, разбирать которые Всеволод даже не пытался. Что там? Имена павших? Эпитафии? Строки псалмов и молитв?

Какая разница…

Всеволод шёл дальше.

Саркофаги. Крышки. И под каждым деревянным надгробием — сражённый нечистью человек.

Или не только человек. Под крышкой ведь могла прятаться и…

Эржебетт…

Тварь, которую они искали.

Нужно смотреть в оба. А как? Как смотреть-то? Вскрывать каждую гробницу?

Интересно, сколько их здесь? Он считал. Пока не сбился где-то на четвёртом десятке.

Много. Слишком. Но…

Ага, не все, оказывается, закрыты. Вот, к примеру, пустующий саркофаг. Вот ещё один… И вот без крышки. И там, вон, тоже каменный гроб только дожидается своего мертвеца.

Правда, незанятые и незапертые деревом саркофаги встречались редко. Места для новых покойников в склепе почти не оставалось. И от того, что в ровных рядах нет-нет, да и зиял зловещий провал, от того, что закрытые гробницы порой всё же чередовались с открытыми… от всего этого становилось особенно жутко. «Будто специально для нас оставлены», — неотвязно крутилась в голове неприятная мыслишка. И — мурашки по спине.

Всеволод осматривал каждую темнеющую нишу. И двигался дальше…

Нет, ничего живого в этой зале смерти они пока не обнаружили.

Дальше…

Тихо и молча. Говорить в полный голос здесь не хотелось. Нельзя было здесь — в полный голос. Да и вообще говорить…

Ещё дальше…

И уж, тем более, нельзя здесь кричать.

Нельзя — и всё!

И всё же…

— Эр-же-бетт! — позвал Всеволод.

От его голоса идущие сзади вздрогнули. Сам Всеволод не видел этого, но — почувствовал спиной.

Склеп швырнул брошенное в могильную тишину слово обратно, многократно усилив его эхом.

— Бет-бет-бет… — прокатилось под сводами, отразилось от стен.

Что-то тихонько зашептал на латыни побледневший Томас. Здоровая рука тевтона судорожно сотворила крестное знамение.

— Бет-бет-бет… — затихали отзвуки эха.

И…

— Э! Э! Э! — отчётливо донеслось вдруг из темноты. Где-то впереди, с противоположного конца склепа, до которого они ещё не дошли. — Э-э-э!

А вот это — уже не эхо! И это — не обман напряжённого до предела слуха.

Тварь там! Тварь ждёт! Тварь выбрала место, чтобы встретиться с ними… Тварь подзывает… Что ж… Всеволод направился на зов, выставив перед собой мечи.

Он шёл не очень долго. Пока не упёрся в…

Дверь?

Неужто, ещё одна?

Да, длинный, уставленный каменными саркофагами замковый склеп заканчивался проходом…

Куда?

Эта дверь тоже была заперта. И тоже — снаружи. Но ведь кричали из-за неё. Обилие загадок начинало утомлять.

«Может, заманивают? — промелькнуло в голове. — Может, Ловушка? Но в чём она заключается?»

Всеволод тщательно осмотрел дверь. Ага… Эта дверца попроще, без железной обивки. И засов тут поплоше. Крепкий дубовый брусок в широких пазах. И всё же дерево, не металл. Правда, на засов намотана железная цепь из толстых паянных звеньев. На цепи, разумеется, замок. Но опять-таки, поменьше того, который раскурочил сарацинский громовой порошок.

— Брат Томас, — позвал Всеволод. — Эта дверь…

— Она не открывается, — откликнулся однорукий кастелян. — Никогда.

Не открывается? Однако, дверные петли, засов, цепь и замок поблёскивают жиром.

— Знаешь, брат Томас, а мне сдаётся, дверью всё же кто-то пользуется.

— Нет, — возразил кастелян. — Её просто поддерживают в надлежащем состоянии.

— Что там? Потаённый ход?

Томас пожал плечами. Звякнул пустой кольчужный рукав под левой культёй:

— Никакого хода за дверью нет.

— Тогда что?

— Тупик.

— И его закрывают на замок? — недоверчиво спросил Всеволод.

— Ну… вообще-то, в том тупике есть ещё один…

— Что?

— Саркофаг.

— И кто в нём погребён?

— Никто. Пока — никто. Мастер Бернгард завещал похоронить в нём себя, если… когда… — Томас запнулся. Снова перекрестился. — Но будем уповать на милость Божию. Ибо если погибнет мастер Бернгард, падёт и весь замок.

Вот значит как? Отгороженный от общих погребений одиночный склеп. Место будущего упокоение предусмотрительного тевтонского магистра, который ещё при жизни подготовил себе достойное посмертное убежище. Но почему же оттуда…

— Э-э-э! О-о-о! — опять услышал Всеволод.

Почему оттуда кричит кто-то, чей голос очень смахивает на голос Эржебетт?

— Я полагаю, от этой двери у тебя тоже нет ключа, — задумчиво произнёс Всеволод.

— Я же сказал: это склеп мастера Бернгарда, — ответил кастелян. — Никто, кроме него самого, не имеет права сюда входить.

— Никто? — криво усмехнулся Всеволод. — Совсем-совсем никто?

— Э-э-э! — вновь донёсся из-за двери звонкий девичий голос.

Девичий… Но вот из чьих уст он исходит на самом деле?

— Никто не должен там находиться, — побледнев, пробормотал Томас. — Мастер Бернгард запретил…

— Но ведь кто-то же там сейчас находится!

Значит, и им тоже придётся войти внутрь. Этот загадочный склеп в склепе нужно вскрывать. Благо, преграда не кажется столь уж несокрушимой. Здесь можно обойтись и без сарацинского порошка.

— Надеюсь, мастер Бернгард, не очень обидится, если я…

Всеволод поднял мечи.

— Что ты делаешь, ру…

Скорый, сильный удар.

Звон.

Треск.

— … сич?!

Второй удар.

Звон.

Треск.

И — прежде, чем однорукий кастелян успел что-либо предпринять — третий.

Трёх ударов оказалось достаточно.

Боевая серебрённая сталь разрубила мягкую железную цепь и разнесла засов. Неповреждённый, но бесполезный уже замок упал к ногам Всеволода.

— О-о-о! Майн готт! — тихонько простонал кастелян.

— Не огорчайся, брат Томас. Твоей вины в случившемся нет. Если доживём до утра, объясняться с мастером Бернгардом буду я. А пока…

Всеволод пинком распахнул дверь. Занёс оружие, готовый рубить всё, что движется. И…

И застыл на пороге.

Глава 40

Никакого потаённого хода здесь, в самом деле, не было. Было небольшое высеченное в скальной породе помещение. Посередине — массивный и опять-таки рубленный из цельной скалы гроб.

Саркофаг. Ещё один. Последний.

Внутри — глубокая ниша, прикрытая сверху двумя соединёнными воедино решётками. Одна — стальная. Вторая — литая из чистого серебра. Толстые прутья прихотливо переплетены друг с другом. Причём, настолько часто, что сквозь них не сразу и разглядишь, что… кто покоится внутри. Из прутьев густой щетиной торчат острые шипы. В разные стороны: и вовнутрь, и вовне. Стальные, серебряные…

Чем-то эта конструкция напомнила Всеволоду ведьмино ложе, из городской темницы Сибиу. Только шипов здесь было побольше и выглядели они повнушительней.

Предназначение всех этих колючек — яснее ясного. Кому-то очень не хотелось, чтобы закрытую гробницу вскрыли незваные гости, из какого бы обиталища они сюда не явились. Или чтобы тот, кто внутри, не выбрался наружу…

Интересно, что замка на двойной шипастой решётке не было. Решётка — забита и заклёпана наглухо, как камера смертника, обречённого вечно гнить в темнице.

А кто-то уже заглядывал через плечо и светил факелом. В неровном свете огня Всеволод увидел под крышкой-решёткой саркофага…

— Эржебетт?! — воскликнул он.

И сразу же в ответ — нечленораздельное, счастливое:

— А! А! А! — частое, прерывистое, словно дышит запыхавшаяся собачёнка. — Э! Э! Э!

Так и есть! Она!

И уже можно разглядеть то, чего глаз не различил сразу.

Решётка оказалось и не решёткой вовсе, а целой клеткой, вставленной в глубокую нишу гробницы, причём клетка была тщательно подогнана под её размеры. Сверху торчали ручки, позволявшие при необходимости вынуть этот ощетинившийся шипами металлический гроб из каменного саркофага.

Сама Эржебетт — обнажённая, беспомощная, неподвижно лежала внутри, в клетке. И не просто так лежала — а была зажата в чудовищных деревянных тисках на туго закрученных стальных болтах.

Жутковатый инструмент… ЭТО было что-то среднее между колодками и латами, между дырявым ящиком и давильным прессом. ЭТО вцепилось мощными челюстями в хрупкое тело и держало его крепко, мёртво.

Да уж, челюстями… Только вместо зубов в тех челюстях — шипы. Опять шипы… Деревянные, правда, и не столь острые, как на металлической клетке. Скорее, затупленные даже. Но тоже — частые, густые. Их хорошо видно сквозь широкие щели между сегментами хитроумного пыточного механизма, во многом повторяющего контуры человеческого тела.

Нет, шипы-зубья эти не протыкали нежную кожу, но и не позволяли пленнице пошевелиться. Шипы были вдавлены глубоко и сильно. Не настолько сильно, чтобы пустить кровь наружу, но достаточно, чтобы оставить под кожей густую сетку внутренних кровоподтёков. Тёмная синева была всюду: на длинной шее Эржебетт, на её упругой груди, на стройных ногах (с левой, кстати, содрана повязка и под коленом видна незажившая ещё рана, в которую тоже впился зуб-шип), на плоском животе, на вытянутых вдоль тела тонких руках.

От деревянных зажимов были свободны только голова, да кончики пальцев. А дерево-то… дерево — не простое. И сами тиски, и впечатавшиеся в тело девушки шипы были рублены-тёсаны-точены из осины.

Вот это точно ведьмино ложе. Самое, что ни на есть.

Особое ложе для особой ведьмы. Для особо опасной тёмной твари.

Всеволод смотрел вниз. Всеволод видел…

Запрокинутое лицо. Заплаканное и радостное. Рыжие, будто факельное пламя, волосы, только грязные, слипшиеся, спутанные. Подрагивающие пальцы, безуспешно пытавшиеся дотянуться до него сквозь тиски, шипы и решётку. И огромные глазища. Полные слёз, по-детски наивные, доверчивые, хлопающие длинными ресницами. Влажные глаза тёмно-зелёного цвета.

Цвета Мёртвого озера.

Всеволод отстранился. Вспомнил, зачем и почему он здесь. Отогнал проснувшиеся, было, чувства. Непрошеные и совсем-совсем ненужные уже.

— Ы-ы-ы! — донеслось из-под решётки разочарованно-непонимающее.

На миловидном перепачканном личике появилась гримаска недоумения, обиды и смятения.

Всеволод возвышался над Эржебетт, словно бесстрастный, бестрепетный и беспощадный судья. Он стоял сверху и смотрел вниз.

Он судил. Нет, готовился к исполнению приговора над осуждённой.

— А? А? А? — заискивающе-испуганно вопрошала она.

Зажатая в тисках, замурованная в шипастой клетке, погребённая в каменном гробу.

Игра такая? Обман? Всё в ней — бесчестная игра и подлый обман!

Где-то на периферии сознания промелькнула мысль: почему Эржебетт здесь? Почему Эржебетт — так? Мелькнула — и пропала. Не важно, как и почему. Сейчас важно только то, что она здесь. Проклятая тёмная тварь, которой предстоит ответить за всё.

За толстыми прутьями и острыми шипами распахнуты во всю ширь влажные глаза. Милые, влекущие, умоляющие глаза Эржебетт. А перед внутренним взором — пять пар других глаз. Невидящих и мёртвых. Пять верных дружинников, охранявших её, и от неё же (а от кого ещё?!) принявших смерть, тоже смотрели сейчас на Всеволода. Смотрели молча, с упрёком. Ждали.

Сердце нещадно сдавила непереносимая щемящая грусть. Жалость к Эржебетт? Наверное. Это с одной стороны. С другой — давит ярость и ненависть. Тоже к Эржебетт? Разумеется. Казалось, сердце не выдержит, казалось, вот-вот лопнет в ещё более жутких, чем те, осиновые, тисках.

Рядом слышалось дыхание спутников. Они тоже смотрели, молчали, ждали. Его, Всеволода, выбора.

Его приказа.

Его слов.

— Выйдите, — тихо попросил он. — Всё. Подождите снаружи. Там, подальше где-нибудь. В общем склепе. А лучше — за склепом. Возле алхимической лаборатории. А я… тут… сам…

ЭТО следовало сделать самому. Сначала разобраться, потом сделать. Что нужно. Что должно.

— Понадобитесь — кликну, — закончил Всеволод. — Ну? Ступайте!

Никто ни сказал ни слова. Даже Томас, не вполне ещё пришедший в себя после взлома запретных замков и после увиденного за ними.

Но они поняли, вняли, послушались. Взяли с собой один факел. Второй оставили ему. Хотя, без особой надобности, ну да ладно. Пусть так… При свете, как ни крути, всё же увидишь больше, чем ночным зрением.

Девять человек вышли из одного склепа в другой.

Десятый остался.

Некоторое время ещё слышался удаляющийся звук шагов и между ровными рядами саркофагов мелькал горящий факел. Потом красно-жёлтое факельное пятно исчезло. Стукнула разбитая взрывом дверь в противоположном конце общего склепа.

Навалилась тишина.

И…

— Ы-ы-ы! — в этой тишине.

— Эржебетт, хватит! — Всеволод с силой всадил конец факела между прутьев решётки.

Сноп искр — и факел застрял в решётке, как в подставке, чуть покосившись. Он больше не занимал руки.

— А? — пленница камня, металла и дерева испуганно хлопала длинными ресницами. — А?

И ведь испуг этот — тоже обман. Ненастоящий он. Сейчас Всеволод не видит в глазах Эржебетт себя перевёрнутого. В поблёскивающих зеленоватых зрачках — обычное отражение. Нет, она не боится. По крайней мере, не так сильно боится, как боялась Бернгарда. Она ещё владеет собой. Она ещё подчиняет себе свой страх. Наверное, она сейчас лихорадочно соображает, что предпринять и как себя вести. Как себя спасти.

Только не будет уже спасения проклятой нечисти!

— Эржебетт, — он снова назвал её именем, которое едва ли могло принадлежать тёмной твари, жившей и прятавшейся в этом теле и в этом обличье.

— Эржебетт, не нужно больше притворяться. Ты ведь умеешь разговаривать? Даже если не могла сначала, ты уже достаточно долго живёшь среди людей. Должна бы научиться.

Угорских и валашских наречий Всеволод не знал, а потому говорил сейчас, как привык говорить с Эржебетт — по-немецки. По-немецки здесь понимали все. Даже для коренных эрдейцев, проживавших в орденской комтурии, немецкий был как второй родной.

Она замерла. И — ни звука в ответ. Она слушала его молча и настороженно. Слушала и смотрела — внимательно, снизу вверх, не моргая. Влага в тёмно-зелёных глазах быстро высыхала.

— Умеешь. Просто не хочешь. Просто быть немой для тебя удобнее, да? Чтобы не сочинять о себе неправдоподобных историй, в которые всё равно никто не поверит, и чтобы не рассказывать правду, за которую тебя покарают.

Он не ошибся. Говорить Эржебетт умела.

Глава 41

— Ты меня выпустишь, воин-чужак?

Всеволод спрашивал по-немецки. И Эржебетт по-немецки же отозвалась.

Воин-чужак, значит… Вот как она предпочитает его именовать. Вот кто он для неё.

Голос Эржебетт был тих и печален. Он был приятный, обворожительный и от того — ещё более пугающий.

— Ты ведь пришёл за мной, да?

Страха, настоящего страха в её словах по-прежнему не было. В глазах, в которые всматривался Всеволод — тоже. Его отражение в зелёных зрачках не переворачивалось вверх ногами. Эржебетт его не боялась. Пока ещё — нет…

Всеволод покачал головой:

— Я пришёл не за тобой. Я пришёл убить тебя, Эржебетт.

Он поднял мечи. Оба. Клинки с серебряной насечкой легко пройдут между шипастых прутьев решётки. В широкие щели между сегментами осиновых тисков они пройдут тоже. И сквозь сжатую деревом плоть. Легко пройдут.

Он будет колоть её мечами столько, сколько потребуется.

Пусть Эржебетт не боится серебра так, как его боятся упыри. Но серебрённая сталь… Рано или поздно она искромсает и эту тварь. А не поможет сталь — есть факел. Огонь… Найдётся и алхимическое жидкое пламя. И громовой порошок. Надо будет — сожжём нечисть заживо прямо в каменном гробу. Или разнесём в куски вместе с клеткой и саркофагом.

Ага! А вот теперь страх появился. Тварь всё же проняло. Тварь поняла, почувствовала направление его мыслей и поверила в серьёзность его намерений. Отражение в глазах Эржебетт дёрнулось. Перевернулось. Ненадолго, правда, лишь на краткий миг, на долю секунды. Потом она вновь совладала с собой.

— Почему ты так хочешь пролить мою кровь? — спросила Эржебетт.

— Потому что ты испила чужую, — сухо ответил он.

— Я? — взметнулись и опустились длинные ресницы. — Испила?

— Кровь моих дружинников, оберегавших тебя, — сказал Всеволод.

— Я не трогала их, воин-чужак, — судорожно сглотнула Эржебетт.

Неужели, она думает, что ей поверят?

— А кто же тогда? — по губам Всеволода скользнула кривая усмешка.

В общем-то, он уже готов был вонзить мечи в сдавленное осиной тело.

— А кто, по-твоему, запер меня здесь? — торопливо проговорила Эржебетт.

Запер? Здесь? Кто?

Это, в самом деле, интересно. Но не более того. Всеволод отмахнулся от новых загадок. Не до них сейчас! В конце-то концов, кто бы не бросил сюда эту тварь, он оказал ему большую услугу. И — всё! И хватит пустой болтовни!

Клинки медленно опускались вниз через проёмы решётки. Сталь скрежетала о сталь. Серебро царапала серебро. Всеволод прикидывал, куда лучше ударить.

— Если я виновата в смерти твоих дружинников, почему я не сбежала сразу? Почему не спряталась? Почему дала заковать себя в осину и оказалась здесь? Почему, справившись с пятью опытными воинами, не смогла одолеть другого противника? — гнула своё Эржебетт. И, надо сказать, была убедительна.

Да, определённо, тут что-то не так, не сходится тут что-то. Сомнения, подспудно терзавшие Всеволода, но приглушённые ненавистью и обидой, выползали на поверхность. И — проклятье! — он утрачивал былую твёрдость и уверенность. Надо резать быстрее, пока немая, обретшая дар красноречия, не заговорила зубы, пока тёмная тварь обманом не остановила заточенную сталь с серебром.

Острия клинков коснулись осинового корсета. Нашли щели в деревянных тисках.

— Если ты сейчас убьёшь меня, покараешь ли ты тем самым настоящего убийцу своих людей?! — выкрикнула она.

Рука… обе руки Всеволода дрогнули.

— Не пожалеешь ли позже о том, что совершил в припадке бездумной ярости?! — продолжала Эржебетт, морщась от боли в сдавленной осиной груди.

Всеволод остановил движение мечей. Он решил выслушать. Сначала. Чтобы действительно ни о чём не жалеть после. Мысленно Всеволод уже вынес Эржебетт смертный приговор, не подлежащий обжалованию. И он его обязательно исполнит, что бы ни сказала сейчас Эржебетт, как бы не обернулось дело. Любая тёмная тварь, прорвавшаяся в людское обиталище из-за границы миров, должна умереть. Но это потом. Пока же — ладно. Пока пусть тварь поживёт. Немного. Ровно столько, сколько нужно, чтобы рассказать. Всё, что она знает и всё, что сможет рассказать.

— Говори, — хрипло приказал Всеволод. — Но говори правду.

Она говорила. Быстро и сбивчиво.

— Да, я не та, за кого себя выдавала, — захлёбываясь, шептала Эржебетт, — Не совсем та… Но я не причиняла вреда ни тебе, ни твоим людям.

— Ложь!

— За что ты меня винишь, воин-чужак?

Он качнул головой.

— О нет, Эржебетт… Себя я виню себя. За то, что сразу не распознал в тебе тёмную тварь. А ведь мог бы. Ещё в тот день, когда мы встретились, и ты убила пса Золтана. Рамук ведь погиб не случайно.

Это был не вопрос — утверждение.

— Собака — не человек, — негромко сказала Эржебетт. — Собака — зверь. Чуткий и осторожный.

Вот именно: чуткий и осторожный! Рамук, бросившийся в темницы Сибиу и попавший в смертельную ловушку, сооружённую Эржебетт из ведьминого ложа, почуял нечисть. Уж его-то не обманул бы безобидный облик жалкой немой девчонки. А поведение пса, возможно, открыло бы глаза и людям тоже. Эх, Рамук, Рамук…

Впрочем, сейчас надо скорбеть не о собаке и не о собственной глупости.

— Кто убил моих дружинников? — спросил Всеволод.

— Я не знаю, — в глазах Эржебетт снова появился страх. Страх настоящий, неподдельный. Его Всеволод уже научился распозновать безошибочно. Нехитрая, в общем-то, наука, если внимательно следить за своим отражением в тёмно-зелёных зрачках. — Тех, кто напал на них и на меня, я не видела раньше. Такие… такое мне не известно.

«На них и на меня»? «Такие… такое»? Что за бред?! Правду ли говорит Эржебетт? Изворачивается?

Ну а если задать вопрос иначе?

— Как погибли мои люди?

— Долго рассказывать… Тяжело говорить…

Да уж, наверное, нелегко. В тесных осиновых тисках, должно быть, каждый вздох даётся с трудом.

— …И вряд ли ты поверишь сказанному словами.

И это тоже верно. Вряд ли. Всему сказанному — вряд ли.

— Лучше дай мне свою руку, воин-чужак, — неожиданно предложила Эржебетт. — Тогда узнаешь. Сам. Сразу. Всё.

Как? — хотел, было, спросить Всеволод. Но не стал. Вспомнил. Бернгард говорил ему, что тварь… такая тварь, как Эржебетт, в самом деле, способна многое поведать без слов, через одно лишь прикосновение. Если захочет. Но зато если захочет, то солгать так она уже не сможет.

Кажется, Эржебетт хотела… Эржебетт готова была вымаливать жизнь правдой.

Её пальцы дрожали в тисках, под решёткой. Такие тонкие, слабые… Или обманчиво слабые.

А если — хитрость? Если это какой-то коварный план?

Прежде он прикасался к Эржебетт, и — ничего. Но то было прежде. А сейчас…

— Дай мне руку… Узнаешь…

Всеволод медлил. Руку? Половецкой шаманке-оборотню тоже понадобилось прикоснуться к его руке, чтобы пометить его. Но даже если так… Сама по себе метка ведь была не страшна. А кое в чём даже оказалась полезной.

— Ты боишься, воин-чужак? — губы Эржебетт чуть изогнулись. — Думаешь, обратившись в зверя, я откушу тебе руку?

Ну, это-то вряд ли. Эржебетт зажата осиной и не в силах даже шелохнуться. Головы приподнять не может. А над шипастыми тисками — ещё и шипастая решётка.

Он решился. Он хотел знать. Всё. Сразу. И без лжи, так часто свойственной словам.

И всё же сначала…

Всеволод бросил в ножны один меч.

Второй просунул между прутьев решётки и приставил остриё к горлу Эржебетт. Обхватил рукоять покрепче. Предупредил:

— Не дури, ясно? Если что — проткну горло — до затылка. И голову срезать успею…

Убедил себя, что успеет. Если что…

Всего-то для этого и надо — навалиться на рукоять. И руку — вот этак — вниз. Резко. Сильно. Чтоб остриё — тоже вниз. Резко и сильно.

Если что…

Вслед за мечом Всеволод осторожно протиснул сквозь шипастую решётку руку. Чуть не поцарапал запястья о стальные и серебряные колючки. Но вот уже под пальцами осина. А вот и…

Его пальцы дотянулись до пальцев Эржебетт. Не без внутреннего содрогания (Как это будет? И что будет? И будет ли что-нибудь вообще?) Всеволод тронул её руку, зажатую деревом.

И едва ощутив прикосновение…

Раз! Словно искра проскочила. Из неё — в него. Из него — в неё.

Два! И — вспышка. Яркая. Слепящая. Как взрыв сосуда с громовым порошком перед самыми глазами.

Три! И — сладкий трепет сродни любовной дрожи охватывает всё тело. А после…

Сразу, вдруг.

Осознание.

Мгновенное.

Всеволод увидел, услышал, узнал и вспомнил. Через чужое зрения, слух, знание, память…

Глава 42

Шорох. Скрежет. Прямо под её ложем, под покрытыми толстыми шкурами сундуком и лавкой, на которых спала Эржебетт. Сначала шорох и скрежет. Потом толчок. Сильный.

Откуда-то снизу. Или сбоку, от стены. Не понять…

Ложе дёрнулось, разваливаясь под ней. Шевельнулся, будто ожив, огромный неподъёмный сундук. Пополз с того места, на котором стоял, увлекая за собой массивную скамью.

Тяжёлое скрипучее движение.

Дюйм за дюймом.

Шаркнул ножнами по камню меч Эржебетт, вернее, меч того юного воина-оруженосца, которого до недавнего времени ей надлежало изображать на людях. Звякнула пряжка. Миг — и оружие, прислонённое к сундуку (чтобы всегда рядом, под рукой), упало куда-то за разъезжающееся ложе. И не достать его уже. Откатился в сторону лежавший там же, на свёрнутой кольчуге серебрённый шлем.

Сама Эржебетт, путаясь в шкурах, и в большой, длинной — до колен — мужской сорочке, в которой спала, свалилась на пол.

Ею овладела паника.

«Ход! Ход! Ход! — билось в голове. — За сундуком — тайный ход!»

В стене, в полу — за тяжёлым сундуком и под ним, действительно, зияла пустота, из которой ощутимо потянуло сквозняком.

Вот, оказывается, какие мыши скреблись за сундуком, в первый вечер пребывания в тевтонском замке! Кто-то пытался войти в комнату. Кто-то пробовал — возможно ли. Но тогда помешал дубовый стол, втиснутый в простенок и упёршийся в сундук. Теперь стол — вон он, у двери, теперь стол не мешает. А лавка — не преграда.

Ан, нет, как оказалось, всё же преграда!

Лавка с грохотом опрокинулась и упёрлась в стену также, как раньше упирался стол. Движение сундука застопорилось. Кто-то невидимый отчаянно дёргал рычаг, открывавший проход, сундук скрипел, но, уткнувшись краем в угол прижатой к стене лавки, не двигался с места. Пока — не двигался.

Эржебетт отползала от разваленного ложа, стряхивая тяжёлую медвежью шкуру, намотавшуюся на ноги. Вместе со шкурой сдёрнула ненароком и повязку под левым коленом.

«Пришли! Пришли за мной! Скоро! Сейчас будут здесь! Кто?»

Она ещё не знала этого наверняка. Кто-то, кто решил застать врасплох! И с кем встречаться ей нельзя… нельзя… нельзя! Наедине — ни в коем случае!

В открывшемся тёмном проёме между стеной и сундуком появилась рука в латной перчатке. Кожа, сталь, серебряная отделка. И — ещё одна рука.

Обе вцепились в сундук. С силой толкнули, тряхнули, сдвинули его чуть в сторону. Сундук соскочил с упора. Лавка, косо лежавшая между ним и стеной, больше не являлась помехой.

Проём расширился ещё больше. Из темноты потайного хода показался глухой горшкообразный шлем, целиком закрывающий и лицо, и голову.

«Пришли! Пришли за мной!»

Эржебетт взвизгнула. И как была — в одной рубашке — метнулась к двери. Едва не упала, не рассчитав силы. Удержалась чудом, ухватившись за край стола.

Слаба! Она ещё слишком слаба! Бежать… просто быстро ходить не позволяет рана в лодыжке. Там оставалось ещё несколько осиновых щепок-заноз. При каждом шаге застрявшие в плоти иглы колют ногу изнутри и вытягивают силы.

Но сейчас Эржебетт старалась не обращать внимания на боль и слабость. Сейчас нужно было добраться до двери.

Она добралась, опираясь о поставленный у порога стол. Навалилась на засов. Отперла. С криком вывалилась наружу.

В коридоре дежурили пять воинов из русской дружины. Тогда ещё — пять живых воинов.

Эржебетт увидела изумление в глазах дружинников. Потом — понимание. Воины быстро сообразили: что-то случилось. Времени на расспросы немой (все тогда думали, что она немая) тратить не стали.

Русичи схватились за оружие. Клинки — вперёд. Щиты — стеной перед распахнутой дверью. Эржебетт оттолкнули вглубь коридора, чтобы не мешала и спасалась. Её пихнули к той самой двери, за которой когда-то от Всеволода скрылся рыцарь с раствором адского камня в перчатке.

Эржебетт юркнула за дверь.

С той стороны, возле комнаты, из которой она сбежала, уже слышались крики и звон металла…

Что там происходит, Эржебетт не видела. Она укрылась за спасительной дверью, но вот запереться — не успела. Когда руки коснулись засова, послышались новые звуки. Совсем рядом. Сзади, за спиной — из-за коридорного изгиба. Чьи-то быстрые шаги, позвякивание доспеха…

Она обернулась. Начала оборачиваться, вернее.

Стремительное приближение чего-то… кого-то Эржебетт ощутила, скорее, не зрением, а через потревоженный воздух.

Прятались?!

Ждали?!

Здесь?!

Специально?!

Её?!

Она открыла рот. Хотела крикнуть и привлечь внимание тех пятерых стражей. Услышат ли они её? Нет?

Вздох. Побольше воздуха в грудь.

Но с выдохом — криком Эржебетт промедлила. Упустила момент!

Миг.

И рот закрывает толстая жёсткая рука… перчатка. Опять — латная? Опять — кожа, сталь, серебро? Не разглядеть…

Ещё миг.

И вот уже не рука — кляп во рту.

Ещё…

И непроглядно чёрный мешок на голове. Пыльный, грязный.

Её держали крепкие сильные мужские руки. Мужские. И — да, на ощупь — в доспехах.

Её куда-то волокут, тащат. Она вдруг понимает, что осталась без одежды. Кто-то сорвал с неё рубашку, которая теперь путается в ногах, как путалась недавно медвежья шкура.

Может, не всё так страшно?

Может, над единственной женщиной, объявившейся в замке, всего лишь решили потешиться и поглумиться обезумевшие от длительного воздержания рыцари-монахи? Всего лишь…

И всё?

Она была слаба, она была ранена, в её ноге засели осиновые занозы. И всё же она попыталась.

Первое побуждение… самое первое и самое простое, что Эржебетт могла сейчас предпринять для своего спасения — это прильнуть к тащившим её рукам со всею страстью, на которую она была способна, и от которой ещё не придумано защитных лат. Попытаться пробудить через мужские руки мужской интерес, желание… Похоть.

Она могла, она умела делать это. Пробуждать.

Ей нужно было смутить их, ошарашить, сбить с толку. Ей нужно было, чтобы цепкие руки ослабили хватку. Или держали её иначе. Как мужчина держит женщину, а не как бесполый хищник — бесполую же добычу. Ей нужно было время. Немного. Совсем немного. Недолгое замешательство, которым можно воспользоваться. Быть может — можно… Вырваться. Постараться вырваться. И — назад, туда, где сейчас бьются с кем-то её стражи. Где, возможно, остался в живых хотя бы один из пятерых, который сможет её прикрыть.

Не вышло. Не удалось.

Закованными в броню оказались не только руки, державшие её. В неведомую броню были закована душа и инстинкты тех, кто схватил Эржебетт.

Враг устоял против искушения. Но что?.. Что это за враг такой?

Изловчилась, Эржебетт тряхнул головой и сбросила мешок.

Увидела в косых лучах яркого света, падающих из узкой бойницы человеческую фигуру. Тевтонский рыцарь. В тевтонском доспехе. В закрытом тевтонском шлеме. В белом тевтонском плаще. С чёрным тевтонским крестом на плече.

Рядом — ещё одна такая же фигура.

Её схватили два орденских брата. И этими рыцарями двигала отнюдь не похоть. Что тогда?!

Мелькнул перед глазами третий тевтонский плащ. И ещё один рыцарь пробежал мимо. И ещё… Эти трое спешили в ту сторону, откуда тащили Эржебетт.

«Нападут сзади на русичей», — мелькнула отстранённая мысль.

Впрочем, Эржебетт сейчас больше волновала её собственная участь.

Что ей уготовлено? Куда её тащат?

И снова — мешок на голову. На этот раз чёрную ткань туго затянули под подбородком — не скинуть.

Куда? Тащат?

Тащили недолго. И не очень далеко.

Притащили. Бросили. Положили.

На что-то.

Вложили. Втиснули.

Во что-то…

Что это было? Что-то жёсткое, колючее… шипастое, хотя и не острое. Неприятное, знакомое дерево. Она ничего не видела, но…

Осина! — нутром почувствовала Эржебетт. Попыталась вырваться и вскочить.

Не смогла.

Её уже придавливали, припечатывали сверху. Тем же жёстким, туповато-шипастым, осиновым, вытягивающим остатки сил. Особых сил, которых нет и никогда не будет у простого смертного.

В её голое нежное тело — от лодыжек, до шеи — вцепились крепкие деревянные зубья. Спереди, сзади. Один шип вошёл в рану, растревожил проклятые занозы.

Бо-о-ольно!

Что-то тихонько заскрипело. И — тяжесть… страшная тяжесть, давящая одновременно и сверху, и снизу. Кто-то молча и быстро закручивал тугие болты. Осиновые колодки сжимались, словно намереваясь раздавить плоть, угодившую в зубастые тиски.

И — никак не вырваться. Да что там вырваться — не шелохнуться. Уже трудно дышать. Уже хрустят кости. А злое дерево всё стискивает, стискивает…

Тяжко, до чего же тяжко.

Поймали! Её поймали! Не убили, а взяли живьём. Зачем-то. Для чего-то.

Сопротивляться больше не было ни сил, ни возможности, ни желания… Думать — тоже. Подавленная и почти раздавленная, находящаяся в полубессознательном положении, Эржебетт чувствовала, как её, зажатую в осиновый доспех, поднимают и снова куда-то вкладывают…

Металлический лязг.

В ящик? В клетку?

Потом — несут.

Уносят.

Осина давит.

Сознание Эржебетт куда-то медленно-медленно уплывает.

…Потом сознание вернулось. Но, увы, не вернулась вытянутая злым деревом сила, которая делает нечеловека могущественнее человека.

На голове Эржебетт больше не было пыльного мешка. Во рту не было кляпа. И света не было.

И никого рядом.

Только тьма.

Эржебет лежала в осиновых колодках, в клетке из серебра и стали и в каменном гробу. Одна. Скованная, неподвижная, беспомощная, бессильная, голая.

Она ждала. Чего-то. Чего-нибудь.

Ей было страшно. Жутко.

Эржебетт вслушивалась в тёмную тишину вокруг.

В тихую тьму.

До чего же страшно ей сейчас было!

Глава 43

Пальцы оторвались от пальцев. Контакт прервался.

В шоке от увиденного, осознанного и прочувствованного Всеволод отшатнулся от саркофага. Всё это оказалось слишком большим потрясением. И сейчас…

Головокружение. Слабость. Истома… Чтобы не упасть, пришлось уцепиться за каменный гроб. Не сразу — лишь секунду-другую спустя — он пришёл в себя. Насколько смог.

Что это было?

Правда? Ложь?

Правда.

Так всё и было? Или было иначе?

Так. Было так.

Эржебетт открылась ему по своей воле. А открывшись, — не лгала. Не могла. Но ведь это значит…

Волнение, захлестнувшее душу, утихло. Улеглось смятение. Снизошло спокойствие и понимание что делать. И как делать.

Он дарует Эржебетт жизнь ещё ненадолго. Пока… да, пока она ему нужна. Сначала он вызнает всё, о чём Эржебетт сможет рассказать. А после — бросит её к ногам Бернгарда и поговорит с орденским магистром начистоту.

Пусть Бернгард ответит. Пусть объяснит. За всё ответит и всё объяснит. Что это за тайные ходы в замке, о которых никто ни разу даже не обмолвился? Откуда в пустующем детинце взялись тевтонские рыцари? Зачем отлынивающие от дневных работ тевтоны напали на русских ратников? И — главное: не они ли испили пятерых дружинников? Не они ли являются теми самыми пресловутыми замковыми упырями?

Пусть магистр расскажет, что творится в его Стороже. А он, Всеволод, послушает. И если слова тевтонского старца-воеводы не покажутся ему достаточно убедительными… Если магистр не будет откровенен. Если не поможет разобраться. Если попытается скрыть… Что-то, зачем-то, для чего-то…

Нет, Эржебетт жить всё равно не будет. Но возможно, тогда Бернгарду придётся умереть вместе с ней.

— Теперь ты отпустишь меня, воин-чужак?

Большие широко распахнутые глаза вновь смотрят на него из-за прутьев и шипов решётки.

— Ты узнал, что хотел. Я не убивала твоих воинов. Ты отпустишь?

Отпустит ли он её?! Можно было пообещать. И даже отпустить. Как по ту сторону Карпатских гор Конрад отпустил волкодлака в обличье половецкой шаманки. Выпустив грешную душу из грешного тела гореть в адском пекле.

Нет, Всеволод ничего не станет обещать тёмной твари. Не обучен он, не сумеет скрыть ложь и свои истинные чувства за пологом слов.

Вместо ответа он сказал то, что могло сойти за ответ, но не являлось таковым:

— Я должен многое узнать и о многом спросить, Эржебетт.

Она кивнула. Она признавала за ним это право.

Всеволод покосился на пальцы, шевельнувшиеся в осиновых тисках. Покачал головой:

— Нет.

Он ещё не полностью пришёл в себя после того раза. Он не готов снова… Сейчас он предпочитает разговаривать словами, а не прикосновениями.

— Отвечай быстро и честно, — предупредил Всеволод. — Но сначала скажи, как тебя зовут на самом деле?

— Зови, как привык и как тебе проще, воин-чужак, — тихо, чтоб лишний раз не напрягать сдавленную осиной грудь, проговорила она — Пусть будет Эржебетт. Это имя не хуже и не лучше прочих имён. И оно мне нравится.

Что ж, пусть будет… В конце концов, имя — не важно.

— Откуда тебе известно слово против волкодлаков, Эржебетт? Где ты узнала метку оборотней тёмного обиталища?

— Известно, — она облизнула пересохшие губы. — Всегда знала.

Эржебетт отвечала как просили — быстро и, скорее всего — честно. Только вот не совсем понятно.

— Как ты уцелела в Сибиу, если город и его окрестности кишат упырями?

— Уцелела. Меня не тронули.

Ещё один честный и быстрый ответ. И столь же непонятный.

— Почему страх… настоящий страх делает с твоими глазами то же, что и с водами Мёртвого озера?

— Потому что мы боимся… боимся одинаково…

Мы? Мы! Мы…

— Ты всё-таки оттуда… — Нет, Всеволод не спрашивал, он просто говорил вслух. То, что есть, что было, что имело место и с чем уже не поспоришь. — Ты из тёмного обиталища.

На этот раз ответа не последовало. Он был уже не нужен.

Эржебетт только вздохнула — расчётливо, едва-едва. В полную грудь дышать она не могла: её грудь была стиснута шипастой осиновой колодкой.

Оттуда… Из тёмного обиталища…

Их взгляды встретились.

— Кто же ты, всё-таки, такая, Эржебетт? — Всеволод смотрел в её неподвижные зеленоватые глаза и едва не тонул в них. Но не тонул. У него сейчас хватало на это сил. У неё сил утопить не доставало.

Эржебетт усмехнулась. Слабо, почти не заметно. Помедлив, ответила:

— Как мне словом объяснить тебе то, чему нет верного названия в ваших языках, и что следует постигать иначе. Ты — человек, а человеку трудно понять даже суть обычного оборотая и сущность простого Пьющего. И уж тем более для тебя затруднительно будет познать мою суть.

Оттуда. Она — оттуда. Ещё одно подтверждение, излишнее уже, в общем-то… Эржебетт говорила словами тёмного обиталища, неуклюже переложенными на язык, понятный Всеволоду. Оборотаи и Пьющие — именно так, помниться, называл обитателей своего мира волкодлак, перекинувшийся в степную шаманку. И ведь та половецкая колдунья тоже утверждала, что человеку непросто будет понять её… их… таких как они…

Ничего. Попытаемся.

— Той ночью, на ложе в монашеской келье, которое ты делила со мной, я познал тебя как женщину, — хмуро заметил Всеволод. — Как-нибудь разберусь и во всём остальным.

— Той ночью ты познал лишь то, что тебе было позволено, — мимолётная улыбка вновь скользнула по губам Эржебетт. Потом улыбка исчезла. — Ну, и ещё чуть-чуть больше. Самую малость, которую ты сам, впрочем, счёл за наваждение.

Всеволод напряг память. И — да! — он вспомнил. Ту малость, о которой говорит сейчас Эржебетт. Наваждение, сон, в котором отроковица обращалась в зверя. Шёл послезакатный час и, быть может, Эржебетт тогда едва не показала ему своё истинное обличье.

— Оборотень… — принялся рассуждать вслух Всеволод. — Ты сама оборотень, и тебе было известно «Эт-ту-и пи-и пья»… «Я-мы добыча другого». В Сибиу ты почуяла на мне метку другого волкодлака. Ты поняла: мне тоже знакомы эти слова. И поэтому… «Эт-ту-и пи-и пья» поэтому. И — всё. И — больше ни слова. К чему прочие слова? Прочие слова — опасны. Слова могут выдать. Всё, что нужно… что было нужно тебе — за тебя говорил твой вид. Ты изображала несчастную перепуганную до потери речи девчонку, которую волкодлак объявил своей добычей. Слабую, жалкую, беспомощную, чудом уцелевшую в кишащем нечистью городе. Не взять такую с собой — значит обречь на верную смерть. Так всё было задумано?

Кивок.

Всё так.

Однако ж имелся тут один изъян.

— Но ты не перекинулась ночью в монастыре. Полностью — нет. Ни в первую ночь, когда мы были вместе, ни после. А если ты волкодлак — такое невозможно. Оборотень не в силах противиться Часу Зверя.

— Обычный оборотай — нет. Я — да.

— Ты — необычный?

— Я — оборотай лишь частично.

Как это? Всеволод понимал всё меньше и меньше.

— Начало ночи… самое её начало, сразу после заката мне тоже доставляет беспокойство, — продолжала Эржебетт. — Приходится бороться, подавлять в себе оборотая, сдерживать то, что рвётся наружу. Сил не всегда хватает. Иногда кое-что прорывается. Редко и немногое. Далеко не все люди способны разглядеть это, но ты…

Она сделал небольшую паузу — отдышаться, передохнуть. Ишь, утомилась… Нечисть, забитая в осину. Отороковица, до костного хруста стиснутая деревянным прессом. Да, говорить сейчас ей было непросто. Много говорить — трудно.

— Кто-то хорошо обучил тебя распознавать таких как я…

Кто-то… Олекса, кто же ещё. Старец-воевода русской сторожной дружины. Но когда? Как? В какое именно время шло это обучение? Почему Всеволод не помнит этих уроков? Или вся его жизнь на Стороже с бесконечными и изнурительными тренировками, воинскими и прочими, невесть для чего нужными упражнениями на грани человеческих возможностей, малопонятными заговорами, ежедневно и еженощно принимаемыми зельями сторожного травяника дядьки Михея — и есть тот самый неявный, подспудный, нескончаемый урок?

— … Ты, верно, и сам не представляешь, настолько хорошо тебя обучили, — тихо продолжала Эржебетт. — В нашу первую ночь ты меня едва не разгадал. Но ведь и я обладаю некоторыми умениями.

Пауза, после которой в её словах появилась мягкая, осторожная вкрадчивость…

— Женская любовная магия бывает не менее сильна, чем мужская боевая. Мне удалось обмануть твою бдительность. Я смогла убедить тебя в том, что ты видишь сон, там, где проскальзывала явь. Я сбила с верного пути твою мысль, почти докопавшуюся до сути. Я усыпила твой разум и заставила тебя думать о другом. Я повернула твои чувства и помыслы в ином направлении. Туда, куда с начала времён любая женщина легко направляет любого мужчину.

Её голос ворковал, убаюкивая, обещая… Что-то, утраченное уже. Всеволоду вдруг стало тоскливо и обидно. Причём, обиды, пожалуй, — даже больше, чем тоски.

— Там… в монастыре… То были чары?.. когда я и ты… когда мы с тобой…

Эржебетт кивнула:

— Чары. Но ты можешь гордиться. Ты долго не поддавался и очень стойко держался для…

Насмешливая искорка в глазах? Не может быть! Она смеётся над ним?! Она смеет смеяться?!

— Для неискушённого любовью.

Всеволод выругался — грязно и зло. Да, насмешка присутствовала. Беззвучная и глубоко запрятанная, но…

— Но тебе ведь было хорошо со мной, воин-чужак?

Всеволод вспомнил, как в монашеской келье она вилась перед ним, и как… И всё остальное, в общем, он вспомнил тоже. Отчётливо, ярко, будто только вчера это произошло.

— Нам обоим было хорошо, не так ли?

— Так, — вынужден был признать Всеволод.

— А стоит тебе захотеть, и это повторится, — острый красный язычок скользнул по губам Эржебетт.

Они больше не были сухими. Её губы влажно поблёскивали в трепещущем факельном свете.

— А потом повторится опять…

Глаза Эржебетт затмила влекущая поволока.

— И будет продолжаться снова и снова… Моё тело должны сжимать не деревянные тиски. Моё тело должны ласкать твои руки. Ты же помнишь моё тело. Ты же знаешь его. Ты же не можешь забыть, верно?

Каково это было — практиковать искусство соблазнения под осиновым прессом, без былой колдовской силы? Чего ей это стоило сейчас — об этом могла знать только сама Эржебетт. Но воздух вокруг, казалось, звенел и вибрировал от чувственной страсти, исходившей из недр каменной гробницы.

С трудом Всеволод всё же совладал с собой.

Поднялась и опустилась рука. Обнажённый меч звякнул о шипастую решётку над обнажённым женским телом. Резкий звук разогнал обволакивающий морок и окончательно привёл его в чувство.

— Хватит, тварь! Перестань! Или я прикончу тебя прямо сейчас.

Действительно, хватит! Снова попадать под чары он не собирался.

Губки Эржебетт скривились. Из томного взгляда ушла похоть. Невероятно, но эта нечисть-девица, замурованная в дереве, металле и камне опять улыбалась ему. Впрочем, теперь улыбка её была особенной. Усталая, чуть печальная, снисходительно-спокойная улыбка взрослой умудрённой жизнью женщины, неуместная на лице юницы.

— Тебя и других воинов, вроде тебя, ограничивают в любовных утехах. Это, конечно, важно. Это позволяет не расслабляться, это подчёркивает аскетическую суровость ратного бытия, это полезно для победы над другими воинами или существами из другого мира. Но это же делает вас бессильными…

А вот сейчас она улыбалась уже иначе. Дерзко и вызывающе. «Перед нами, — молча, одной лишь этой своей улыбкой договорила Эржебетт. — Передо мной».

Глава 44

— Лидерка, — угрюмо процедил Всеволод. — Ты — оборотень и упырь-лидерка?

— Упырь? Лидерка? — тихо переспросила она. — Нет, не то, не совсем то… Пьющая-Любящая — лучше называй меня так. Это ближе к истинному смыслу.

А ведь Бернгард его предупреждал! С самого начала предупреждал!

— Лидерка, — задумчиво повторил Всеволод. И попробовал на язык новое, незнакомое, — Пьющая-Любящая…

— Ты умён и догадлив, воин-чужак, — Эржебетт одарила его ещё одной обворожительной улыбкой. Кажется, она уже не боялась. Кажется, поняла, что нужна ему. Пока — нужна. — Ты многое знаешь и ещё больше схватываешь на лету. Однако, Пьющая-Любящая, как и оборотай — лишь часть меня.

— Вот как? — Всеволод смотрел на неё исподлобья. — А не много ли в тебе кроется всяческих частей, а? Оборотень, лидерка… Что ещё? Кто ты есть на самом деле?

Он уже спрашивал её об этом. Она ответила, что понять это будет трудно. И он вновь повторил свой вопрос. Потому что должен понять.

— Я? — ещё одна мимолётная улыбка. Затем улыбку будто стёрли с её лица.

Странное создание, неведомое исчадие тёмного обиталища с глазами цвета Мёртвого озера задумалось, будто прислушиваясь к собственным мыслям и ощущениям. Будто Эржебетт сама сейчас пыталась определить — кто же она. На самом деле — кто.

— Ну, как тебе объяснить, воин-чужак, кто я… Я — дочь сильной ведьмы вашего людского племени, а значит, тоже в чём-то ведьма. Не постигшая до конца науку ведовства, но всё же — особая ведьма.

«Ведьма? Ведьмина дочь? Бернгард говорил и об этом. Но почему — особая?!»

— Я — оборотай из племени зверолюдей, но — особый оборотай.

«Опять? Почему — особый?!»

— Я — Пьющая-Любящая, испившая второго и ставшая первой.

«Потому?.. Поэтому?..»

Но я уже ни то, ни другое, ни третье. Я — всё вместе. Я беру нужное мне от каждой своей ипостаси. Это удобно. Это позволяет сдерживать Жажду Пьющего и Голод оборотая, насыщаясь пищей людей и пищей, доступной только Пьющей-Любящей. Это помогает сохранять человеческий облик, не бояться серебра и солнечного света. А ещё — противиться послезакатному Часу Зверя. При необходимости я использую умения и знания, не доступные людям. Я могу выживать среди оборотаев, чующих во мне оборотая и среди Пьющих, не смеющих поднять руку на Пьющую-Любящую. Выживать среди людей, должна признаться, порой бывает труднее.

— Значит, ты — всё вместе? Сразу? Одновременно? — Всеволод морщил лоб и силился осмыслить услышанное.

— Мы все — одно, ибо мы — друг в друге.

Всеволод тряхнул головой. «Она — во мне, я — в ней», — так, помнится, говорила половецкая шаманка-волкодлак, пытавшаяся объяснить ему суть оборотничества. Похоже говорила… «Лучше сказать не умею», — таковы были её слова. Но…

— Но как? Как это возможно?

— Я предупреждала: тебе… даже тебе, сметливый воин-чужак, понять будет трудно. Хотя бы потому что человеку это трудно принять. Но на самом деле всё просто. Случилось так… Пьющая-Любящая испила могучего оборотая, после чего воедино смешались две сути: его способность менять обличья и её колдовская сила, необходимая для того же.

Всеволод вновь вспомнил степную шаманку-оборотня и её предсмертный рассказ.

— А я полагал, что волкодлаки ищут встречную силу, которая позволила бы им перекидываться.

— В этот же раз сила нашла оборотая, — ответила Эржебетт. — Но то было давно. А не так давно Пьющая-Любящая в оборотайском обличье пожрала юную деву, в коей зрела ещё большая сила.

— Ещё большая?

— Частичка великой древней силы. Истинной силы. Силы Первых.

— Изначальных? — ахнул Всеволод от неожиданной догадки.

Кажется, он начинал понимать. Не всё — кое-что, но начинал. Колдунья… Дочь колдуньи, убитой Бернгардом… Ведьмина дочь…

— Она… та несчастная девчонка, которую ты сожрала… она — потомок Изначальных?

— Да, — подтвердила Эржебетт. — Крывшаяся в ней сила Первых, перевешивала прочие силы. Поэтому Пьющая-Любящая стала ею, и ею осталась.

— Ею… — ошарашено повторил Всеволод.

— Юной девой-зверем, полной великой силы и ведающей искусство брать силу других.

— Пить с чужой кровью? — передёрнулся он. — Жрать с чужой плотью?

— Так тоже можно, — Эржебетт усмехнулась и поправила сама себя. — Так я тоже могу. Как Пьющие могу, как оборотаи могу. Но для меня проще и безопаснее брать чужую силу с любовью. С полнокровной плотской любовью.

Потом она добавила. Как показалось Всеволоду, — не без гордости:

— На это способна только Пьющая-Любящая.

— Почему только она?.. — вскинулся Всеволод — Почему только ты? Почему другие упыри — не умеют? Почему другим нужна кровь, а не любовь?

Губы Эржебетт презрительно скривились:

— Потому что они — не я, а я — не они. Потому что Пьящая-Любящая — высшая Пьющая. Потому что в нашем мире Пьющая-Любящая всегда стоит над простыми Пьющими.

— Над простыми? — сосредоточено повторил Всеволод.

Ах, над простыми Пьющими… Какую-то ниточку он поймал. Но пойманный кончик извивался и дёргался, норовя вырываться. Всеволод содрогнулся от новой не сформировавшейся ещё до конца, но уже леденящей душу догадки.

— Простые — просто пьют, говорила Эржебетт. — Пьют кровь, не умея взять её силу, а потому никогда не насыщаясь. К тому же они не подвластны себе. Пьющие-Исполняющие — так их ещё у нас называют. Это слуги, созданные чужой волей.

Слуги?! Чужой волей?!

Слова Эржебетт доносились до Всеволода откуда-то издалека, они теперь звучали глухо, будто проходя сквозь ватные слои. Да он и не слушал уже эту лидерку, волкодлака, ведьмину дочь из колена Изначальных и… ещё… кого-то ещё… кого-то куда более жуткого…

Оглушительно бухало сердце. Кровь боевыми барабанами стучала в висках.

Простые Пьющие… Пьющие-Исполняющие… Слуги чужой воли… Над которыми стоит…

А кто стоит над ними? Над ненасытными кровопийцами? Над тёмным упыриным воинством — кто?

«Пьющая-Любящая всегда стоит над простыми Пьющими».

Известно кто!

И известно, кому все они подчиняются!

— Ты! — выкрикнул Всеволод, отшатываясь и невольно прикрываясь мечом от саркофага, в котором лежал получеловек, полуупырь, полуоборотень, полу… Невесть что, невесть кто в котором. Нет, весть что и кто!

И до чего страшна была эта весть!

— Ты…

После внезапного озарения и шокирующего открытия Всеволод не сразу смог обрести дар речи. Он сам онемел, будто безъязыкая до недавнего времени дева-тварь.

— Ты… ты… ты — Чёрный Князь, Эржебетт?

Юная отроковица с зелёными ведьмиными глазами и с тёмной душой, порождённой иным обиталищем, снова улыбалась ему. Под влажными чувственными губами белели ровные крепенькие маленькие красивенькие зубки, не имеющие ничего общего с клыками пришлых тварей. Пока — не имеющие.

— Если желаешь именовать меня так, тогда уж — Чёрная Княгиня.

Княгиня! Вместо Князя! Не Чёрный Господарь, но Господарыня! Не Шоломонар — Шоломонарка. Не Рыцарь, а Дама Ночи. Вот ведь какие дела!

— Ты ведёшь с собой упыриное воинство? — с ненавистью прохрипел он.

— А вот тут ты не прав, воин-чужак. Сама я никого в этот мир не приводила.

— Но если ты — Чёрная Княгиня…

— А почему ты решил, что я — одна? В нашем мире Князей и Княгинь не меньше чем в вашем. Только называются они иначе. Пьющие-Любящие. И Пьющие-Властвующие.

Всеволода прошиб холодный пот. Об этом он не думал. Наверное, потому, что прежде ему об этом не говорили. Всегда говорили: «Чёрный Князь». Но никогда — «Чёрные Князья». А ещё эти лидерки… Княгини… Любящие…

Тайны тёмного обиталища неожиданно открывались с новой, неведомой стороны. И в каждой новой тайне крылась другая.

— Единого Князя нет нигде, — продолжала Эржебетт. — Над простыми Пьющими стоят Пьющие-Любящие и Пьющие-Властвующие. Первых у вас называют лидерками. Они сами по себе и властвуют лишь собой.

— Собой? — тупо переспросил Всеволод.

— Мы умеем изымать чужую силу, но не более того. Вторых вы, люди, именуете Князьями, Господарями, Шоломонарами, Балаврами… Вторые — Пьющие-Властвующие. Они не только берут чужую силу, но способны также создавать себе покорных слуг. Рабов. Пьющих-Исполняющих. Целые дружины. Армии. Несметные полчища. А создав — повелевают ими. Вот за ними-то, за Властвующими и идут полчища простых Пьющих, и их волю выполняют. Пьющих-Властвующих в нашем обиталище много. И каждый жаждет власти — ещё большей власти, чем имеет.

Мысли Всеволода не поспевали за её словами. Он никак не успевал в полной мере осмыслить услышанное. Эржебетт, конечно, заметила его состояние.

— А чему ты так удивляешься, воин-чужак? Разве ваши князья подчиняются какому-то одному князю, стоящему над всеми?

— Нет, — ответил Всеволод. Бесконечные княжеские дрязги и междоусобицы — привычное дело для этого мира. А раз так, почему в другом должно быть иначе?

— Вот то-то же. Пьющим-Властвующим тесно в нашем обиталище. Они вечно враждуют и ищут новые земли, новые пространства, новую жизнь. Новую пищу. А найдя — стараются остановить тех, кто идёт следом, чтобы в властвовать в захваченных краях самим, чтобы не было соперников.

Всеволод мотнул головой, стряхивая оцепенение мыслей и возвращая ясность ума.

— Мне было сказано, что Чёрный Князь не волен перейти границу обиталищ, пока его воинство не расчистит путь своему господину и не сметёт сопротивление по эту сторону рудной черты.

— Тебе было сказано неверно, воин-чужак. На самом деле приходу сюда Властвующих… наших Князей противятся не здесь, а там, по ту сторону преграды-границы. Каждый из Властвующих жаждет войти в твой мир первым. Но ему мешают другие, а брешь между обиталищами невелика. Она не способна пропустить всех желающих сразу.

— А если пройдёт хотя бы один Князь… Властвующий? Мой мир тогда погибнет?

Эржебетт опять усмехнулась. Чуть заметно.

— От одного Пьющего, прошедшего преграду, большой беды не будет. Ни от Властвующего, ни от Любящего, ни от Исполняющего. От двух-трёх, даже от пары дюжин — тоже. Но вот если в пролом ринутся тысячи… десятки, сотни тысяч…

«Набег? — судорожно сглотнул Всеволод. — Это называется Набег!»

То, что происходит сейчас. Что произошло. Уже.

Об этом он подумал про себя. Вслух же выпалил вопрос, давно не дававший ему покоя.

— Как появилась брешь на рудной черте? Тебе известно это, Эржебетт?

— Известно, — неожиданно глухо и зло ответила она. — Я проходила преграду между обиталищами. Я переступала древнюю кровь дважды. Отсюда — туда. Пока ещё была человеком. И оттуда сюда — когда человеком быть перестала. Если хочешь слушать дальше — слушай, воин-чужак и бездарно трать время на множество впустую произнесённых слов, которые лишь окутывают истину туманной пеленой. Если хочешь знать и видеть… Тогда снова дай мне свою руку.

Брешь. Порушенная рудная граница. Открытый Проклятый Проход. Истинная причина Набега… Всеволод хотел знать и видеть. Всё это. Сразу и быстро. И пусть для этого нужно протянуть руку лидерке. Пусть снова придётся на время растворить своё сознание в её. А её — в своём.

Ради этого он готов вновь испытать те неприятные ощущения, которыми придётся платить за знание, добытое таким путём. Он готов к шоку и потрясению при возвращении обратно, в себя, и к предательской слабости в теле… Ради этого — готов.

Его пальцы снова коснулись её пальцев.

И опять: чужое, чуждое зрение, слух, знание, память.

Ожило. Навалилось.

Глава 45

Пожалуй, самое удивительное было то, что её, действительно, звали…

— Эржебетт! — встревожено кричала крепкая, полногрудая красавица-смуглянка. — Эржебетт!

Пробираясь к дальним кустам бузины, где непосвящённые девы ждали зова и поручительства опытных ведьм, приведших их на шабаш, мать звала зеленоглазую рыжеволосую дочь. Вокруг метались перепуганные люди.

Женщину схватил и встряхнул за плечи седой колдун с воспалёнными глазами. Имени его Эржебетт узнать так и не успела, но она знала, что именно этот старик заправлял сегодняшним шабашем.

— Величка! — колдун, брызжа слюной, заорал прямо в лицо матери. — Куда лезешь! Чего ждёшь! Беги! Спасайся! Саксы близко!

Та даже не взглянула на него. Отпихнула с дороги. Бросилась дальше — сквозь людей и заросли.

Старик сплюнул, досадливо махнул сухой рукой в длинном рукаве и сам покинул колдовскую поляну. Будто растворился в воздухе.

— Эржебетт! Где ты?!

Величка с разбега вломилась в бузину.

— Эр-же-бетт!

Растерявшаяся и ошалевшая Эржебетт сбросила, наконец, оцепенение. Раздвигая руками упругие ветви, она полезла на большую утоптанную голыми ногами поляну, куда не должна была ступать до конца шабаша.

— Мама, я здесь!

Рука схватила руку. Теперь их не разорвать.

Величка была сильной ведьмой, а Эржебетт — дочерью ведьмы. Своего отца она не никогда не знала и не испытывала от этого каких-либо неудобств. Обе — и мать, и дочь — были посвящены в древнюю тайну Шоломонарии, расположенной по ту сторону Проклятого Прохода. В их головах и душах хранилась память ушедших поколений. То, что в ведьмовском роду передаётся по женской линии от бабки к внучке и от матери — к дочери.

Величка успела передать Эржебетт многое, но ещё не сделала деву ведьмой. Девушка была слишком юна для этого. Сегодня, на тайном лесном шабаше, ей надлежало пройти лишь начальную — первую ступень посвящения. Да вот не сложилось…

А ещё в жилах матери и дочери текла особая кровь. Кровь Изначальных.

И сейчас за ними охотились. За ними и за их кровью.

Тевтонская облава началась внезапно и оказалась самой удачной из всех. Саксы давно старались истребить ведовство и колдовство в своей комтурии и её окрестностях. И сейчас, как никогда, они были близки к этому.

Кто именно указал магистру Бернгарду на лесок, в котором проходила тайная сходка-шабаш, было уже не важно. Разведчики ли тевтонского братства, лазутчики ли вольных госпитов-германцев, предатели из своих или подкупленные и запуганные селяне навели тевтонов — какая теперь-то разница? Когда лес накрыл рёв боевых и охотничьих рогов, и между деревьев замелькали одежды с чёрными крестами, об этом не думал никто. Участники шабаша, объявленные мастером Бернгардом вне закона и вне права на жизнь, просто старались спастись.

Вообще-то сильных колдунов и ведьм в лесу собралось немало, и общими усилиями они, наверное, могли бы дать отпор. Попытаться хотя бы. Но души затравленных изгоев оказались недостаточно крепки для этого, а страх («Саксы идут! Са-а-аксы! Мно-о-ого!» — орали выставленные вокруг шабашной поляны сторожа, и ужас перепуганных дозорных многократно возрастая, передавался остальным) был слишком велик. Большой же страх, как известно, не способствует волшбе, и убивает на корню любые чары. Да и подготовиться к бою должным образом всё равно никто уже не успевал.

Вокруг царила паника и бестолковая суматоха. Страх и суета мешали сосредоточиться тем, кто ещё сохранял присутствие духа. Не оставалось времени объединиться в ведьмином круге, невозможно было поставить колдовскую стену. О сопротивлении не помышлял никто. Они разбегались.

Седые и дряхлые старцы-волхвы, крепкие ещё маги и мальчики-помощники из сирот-учеников, высохшие старухи, темноокие, не по-людски красивые полуголые женщины с распущенными волосами цвета воронова крыла или огненной короны, не прошедшие ведьмино посвящение девы — бежали все. Мечущихся в ужасе и опрокидывавших шалаши и котлы с колдовским варевом людей облавщики гнали грамотно и толково. Туда, куда им нужно было. Протяжно гудели в лесу рога. Звенел металл. Слышались крики и лающие команды на немецком.

А вот собачьего лая слышно не было. Для такой облавы собаки не годились. Ведьмины зелья способны сбить со следа и запутать пса, лишить его нюха или даже жизни. Да что там говорить! Власть сильной ведьмы или колдуна над неразумным зверем такова, что одного слова-шепотка будет достаточно, чтобы верный пёс набросился на хозяина. По той же причине загонщики не брали и коней. В такой охоте животным доверять опасно, и саксы вели облаву пешим строем.

Отвести глаза человеку всё же сложнее, чем обмануть скотину. А уж если людей много… Одному отведёшь, другому, а ещё двое, трое, пятеро — всё равно тебя отыщат.

Облавщики шли по зарослям цепями. За первым рядом — второй. За вторым — третий. Живая сеть неторопливо и тщательно прочёсывала лес, не оставляя ни шанса, не давая ни малейшей возможности выскользнуть.

В облаве участвовали орденские братья-рыцари, оруженосцы, слуги, кнехты, верный ордену и прочий годный к долгой погоне вольный и подневольный люд, собранный в комтурии и по окрестностям. Всё это были немцы, пришлые переселенцы, саксы-госпиты. Мадьяр и волохов к такой охоте тевтоны не привлекали: знали, что местные, исконные эрдейцы сами нередко искали помощи у колдунов и ведьм.

Загонщики были вооружены. Однако проливать кровь без особой нужды запрещалось.

— Живьём! Живьём брать! Всех — живьём! — неслись над лесом приказы командиров.

Участников шабаша тевтоны намеревались казнить без пролития крови. На костре. Мастер Бернгард опасался понапрасну проливать кровь здешнего ведовского-колдовского племени. Мало ли какой силой она, кровь эта, обладает. И мало ли куда может попасть капля-другая. Похищенная, припрятанная…

Да и вообще, по большому счёту, охота шла не столько за разбегающимися людьми, сколько за кровью Изначальных. За кровью, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не должна попасть в мёртвые воды, закрывающие рудную черту.

Участники шабаша бежали в слепой надежде спастись. Бежали, когда надо было остановиться, всё обдумать и принять верное решение. Но просто стоять на месте и просто думать под звуки приближающихся рогов было слишком страшно. Страшнее, чем бежать без оглядки, полностью утратив разум и забыв о своих возможностях, бежать, положившись лишь на быстроту ног, которые не подводили прежде.

— Стой!

Вовремя остановиться смогли только двое. Вернее, одна беглянка, тянувшая за руку другую. Известная во всей округе ведьмачка, спасавшая себя, и дочь.

Почему только она? Возможно, дело было в малой толике крови Изначальных, что отличала потомков Вершителей и текла в жилах сильной ведьмы. А может, дело — в материнской любви, оказавшейся сильнее паники.

Величка остановилась, будто в землю вросла. Грубо дёрнула Эржебетт, намеревавшуюся бежать дальше:

— Да стой же, говорю тебе!

Несколько бесконечно долгих мгновения женщина и юница стояли, обнявшись, и два бешено колотящихся сердца толчками гнали древнюю кровь. Мать прислушивалась и оглядывалась, кидая по сторонам затравленные взгляды. Глаза ведьмы что-то заметили в густой листве. Уста что-то шепнули. Непонятное, неведомое ещё непосвящённой Эржебетт ведьмино слово.

Листва справа шевельнулась. Дрогнула трава слева. Но чем помогут им сейчас листья и травы?!

Дочь дрожала, уткнувшись в материнскую грудь, как в детстве. Эржебетт, в отличие от Велички, никак не могла совладать со страхом, отчаянием, и предчувствием близкой гибели.

— Мама! Мама! — твердила она, будто молитву или заклятье. Тихо-тихо почти беззвучно. Одними губами. Быстро-быстро — и не разобрать.

— Мама! Мама!

— Молчи! — велела Величка таким тоном, которому не противятся.

Дочь умолкла. Дочь привыкла доверять мудрой матери-ведьме.

— Молчи и делай, что скажу.

Кивок и хлопанье ресниц в ответ.

— Не вздумай реветь.

Влага из-под ресниц смахнута.

— Идём! Нет, не туда. Сюда.

Мать потянула дочь в ту сторону, откуда обе только что бежали со всех ног и где вот-вот появится первая цепь преследователей.

Величка тащила дочь прямо на чёрные кресты тевтонской облавы.

Шаг, ещё. И ещё несколько шагов вперёд.

Они двигались быстро и скрытно, прячась в густом кустарнике и высоких травах. Потом юркнули под упавший и замшелый дуб-выворотень. Затаились у огромного трухлявого пня в глубокой промоине между толстых корней. Укрытие, в общем-то, неплохое, но не для того, к кому подойдут вплотную. А саксы подойти должны были скоро.

Раздвинув рукой толстый мягкий слой мха и липкой паутины, мать и дочь наблюдали за лесом и прислушивались к звукам, потревожившим его тишину. Тевтонская облава двигалась медленно. Облава не гналась — облава гнала.

Глава 46

— Слушай внимательно, — торопливым шёпотом наставляла Величка. — Нас гонят из леса. И там, куда гонят, голову даю на отсечение, уже ждёт засада. Там — точно не уйти. Значит, нам с тобой туда нельзя.

— Тогда куда, мам? — ещё тише спросила Эржебетт.

Величка вновь прислушалась к звукам рогов и к крикам людей.

— Облава идёт от Кастлнягро, — вновь зашептала она. — Облава большая — по всему лесу. Таких раньше не было. Наверное, почти весь тевтонский гарнизон собрался и орденские дозоры из окрестностей замка Бернгард тоже снял. Вот туда нам с тобой и нужно попасть.

— Куда? — всё ещё не понимала Эржебетт.

— К замку, дочка, к замку. И дальше — за замок. За ущелье. Там нас с тобой искать не будут. А если всё-таки будут… — Величка вздохнула, — Там озеро и проход.

Эржебетт вздрогнула:

— Так ведь…

— Знаю, озеро — Мёртвое. Проход — Проклятый. И обиталище за ним — Тёмное. Хорошего мало, но это лучше чем костёр.

— Но… мама…

— Хватит! Слушай дальше.

Дальше она продолжала, прикрыв глаза. Будто прислушивалась к чему-то. Или приглядываясь… Если можно приглядываться с закрытыми глазами. Впрочем, для сильной ведьмы и не такое возможно. Величка была самой сильной ведьмой в округе.

— Под кустом справа затаился вепрь, — вполголоса объясняла она, — А в траве слева — тетерев. Я их обоих, родимых, заприметила, когда мы с тобой пробегали мимо. Сказала слово, позвала сюда.

— Они послушались?

— Дикий зверь всегда послушен ведьминому слову.

— Они помогут?

— Да.

— Зверь и птица пробьют нам дорогу?

— Нет. Это им не под силу.

— Тогда — как? Тогда — что?

— Они отвлекут внимание саксов. У нас будет шанс. Небольшой, но будет. Если проскочим облаву — бежим. Так быстро, как только сможем. Если со мной что случится — не останавливайся. Дальше беги сама.

— Но…

— Ты меня поняла, Эржебетт? Дальше-сама! А теперь замри. Уподобься дереву, коряге, кусту, траве, как учила. Не шевелись.

— Мама…

— Замри, говорю!

Ведьма и ведьмина дочь не обладали способностью к оборотничеству, но умели маскироваться и таиться, подобно зверю в засаде. Обе стали частью леса, в котором прятались.

Вон они! Саксы! В густой зелени уже видны чёрные кресты.

Немцы шли плотно, на расстоянии полутора-двух копий друг от друга. Смотрели вперёд, по сторонам. И под ноги — тоже. Да и наверх поглядывать не забывали. Подняв заряженные арбалеты, по два-три раза обходили каждое деревья, в кроне которых мог бы укрыться какой-нибудь беглец-древолаз. Тыкали копьями под каждый пень, под каждую поваленную лесину, под каждый куст.

Первая шеренга облавы надвигалась с треском и шумом.

Вторая шла сразу за ней. Следом — третья.

До пня-укрытия оставался всего какой-то десяток шагов. А вот уж — и полдесятка. И четыре шажка. И три… Пожилой кнехт (из этих, из Кастлнягро!) в стёганной куртке со стальным, в серебре, нагрудником, украшенным «Т»-образным крестом, уже тянется к большому вывороченному пню копьём на крепком ратовище. Кнехт хочет пошурудить острым наконечником под корнями, укрытыми толстой моховой подстилкой.

Беззвучно шевельнулись губы Велички. Для обычного человеческого уха — беззвучно, но чуткий зверь и чуткая птица уже попавшие под власть ведьмы способны уловить даже непроизнесённое вслух слово-приказ.

А что приказано — то выполнено.

Оглушительный треск справа. Вепрь, не показываясь на глаза немцам, ломанулся в сторону и назад.

И — сразу же — хруст слева. Не взлетая, тоже таясь от взглядов загонщиков, крупный тетерев пробивался сквозь высокую траву и густой кустарник. В другую строну. И тоже — назад.

Зверь и птица, которых облава не разглядела, но услышала, уходили в разные стороны. Как люди, прятавшиеся до поры до времени, но в последний момент не выдержавшие напряжения и…

— Сюда!

— Здесь!

— Тут двое!

— Нет, трое!

— Четверо их!

— Держи!

— Лови!

— Хватай!

Загонщики ринулись на шум. Одни — вправо. Другие — влево. Обходя замшелый поваленный дуб.

Зверь и птица, выполняя ведьмину волю, уводили преследователей.

Первая цепь распалась. За ней — вторая. И третья, поддавшись общему порыву, тоже разломилась надвое.

Облава раздалась в стороны. В рядах саксов образовалась брешь.

— Куда! — среди деревьев замелькал белый рыцарский плащ с чёрным крестом. — Держать строй!

Зычный голос мастера Бернгарда сделал своё дело. Облавные цепи сомкнулись вновь. Одна, вторая, третья… Но уже — за поваленным дубом. За спинами матери-ведьмы и ведьминой дочери, которые двумя бесшумными змейками скользнули в открывшуюся несколько секунд прореху.

А после змеи обратились в ланей. Величка и Эржебетт бежали так быстро, как умели, всё дальше и дальше удаляясь от облавного шума.

Они благополучно выбрались из леса. Стороной обошли селения. Незамеченными миновали открытые дороги и тайные тропы тевтонской комтурии. Ни стражи, ни разъездов на пути не было. Вероятно, Бернгард, в самом деле, согнал на большую облаву всех, кого мог.

К замковой горе, добрались уже в сумерках. Здесь тоже прошли беспрепятственно. Видимо, тевтоны не предполагали, что кто-то из разогнанного шабаша полезет к их логову.

На стенах и башнях Кастлнягро горели редкие факелы стражи. На дне ущелья-горловины, ведущего к плато с Мёртвым озером и уже укрытого сгущающимися тенями, было безлюдно. Лишь пара небольших отрядов — с полдюжины всадников в каждом — кружили у входа в горловину. Вот и все дозоры. Мимо таких пробраться можно. Тому, кто приучен к скрытной жизни и владеет искусством ведовства, это не составит труда.

Под замковой горой Величка и Эржебетт прошли быстро. А вот по ущелью двигались осторожно, опасаясь засады, которая могла всё же таиться в завалах. Засад не было.

Далеко за полночь мать и дочь поднялись на каменистое плато и подошли к воде — тёмной, холодной, неживой. На поверхности озера зловеще поблёскивала широкая ровная лунная дорожка. Луна в ту ночь стояла полная, бледная. Мертвенный свет, лился с небес и отражался в озёрной глади. Лунное молоко словно омывало сверху, и снизу две женские фигуры на пустынном берегу. Растрёпанные волосы, руки, вцепившиеся одна в другую…

Величка и Эржебетт смотрели сейчас не на луну. И не любовались её отражением в воде. Они стояли спиной к Мёртвому озеру и с тревогой вглядывались назад — туда, откуда пришли.

За ущельем, за тевтонским замком можно было разглядеть багровые отблески, похожие на зарево пожарища. Только и мать, и дочь знали: это не пожар, а большой общий костёр. В такие бросают людей десятками. Такие разводят, чтоб сжигать людей наверняка. Дотла.

Облава закончилась. Беглецы пойманы. Участниками тайного шабаша казнили без пролития крови.

Потом в ночи потянулась вереница огней. Извилистый факельный ручей приближался к замковой горе.

— Тевтоны возвращаются в крепость, — вздохнула Величка.

Эржебетт промолчала.

— Похоже, мы с тобой остались вдвоём, — тихо продолжила Величка. — Только ты и я. Больше в окрестностях Кастелнягро не найдётся ни одного захудалого колдунишки, ни единой мало-мальски способной ведьмочки.

Эржебетт снова промолчала. Она была слишком утомлена и слишком опустошена страхом, чтобы отвечать. Она была разбита и подавлена.

А Величка всё говорила. Неторопливо, негромко, отведя глаза в сторону и взвешивая каждое слово. Она словно обдумывала что-то вслух и принимала решение. Или убеждала себя в чём-то. И себя, и дочь. В чём-то, на что так непросто было решиться:

— Завтра ущелье снова перекроют. Как обычно: мышь не проскользнёт, птаха не пролетит. Да собственно его уже, вон, перекрывают. Видишь, факелы? Пути обратно нам с тобой нет. А здесь мы долго не протянем. Если же сюда придут саксы, то и вовсе…

— Придут, — обречённо сказала Эржебетт. — Они уже идут сюда, мама.

Так и было. Факельный ручей, добравшись до основания замковой горы, не пополз вверх — к стенам и башням. Обогнув скалы, вереница людей с огнями двинулась дальше по ущелью.

К Мёртвому озеру.

К ним.

Глава 47

— Видать кто-то рассказал обо мне, дочурка, — невесело усмехнулась мать. — Кто-то очень хотел спастись от костра и выложил тевтонам: мол, была с нами на шабаше такая-рассякая Величка. Была, да сплыла. А Бернгард — не глупец. Быстро смекнул, куда я могла уйти от облавы. Вот и решил проверить…

— Думаешь, ему рассказали только о тебе? — удивлённо подняла брови Эржебетт — Не о нас?

— Обо мне, обо мне — не сомневайся, — уверенно ответила мать. — Ты ещё мала для ведьмачества. На таких, как ты до первого посвящения внимания не обращают. Да и мало кто вас, молодёжь, вообще видел. Вы же все в сторонке, за колдовской полянкой прятались. А я вот — другое дело. Величка в этих краях известная ведьма. Заметная… Величку здесь знают многие. Меня Бернгард ищет, как пить дать. За мной он идёт.

Глаза Велички смотрели на далёкие факелы с недобрым прищуром.

— Интересно, кто проговорился тевтонам? Что за гадюка такая? Знают ведь, что милости от саксов ждать глупо. Рассказывай — не рассказывай — всё равно не пощадят. Хотя… — она немного помедлила, размышляя, — хотя, может, и не выдавал меня никто. Думаю, Бернгард и без того обо мне наслышан. У саксонского магистра много ушей в округе. Слышать-то обо мне слышал, а на костре своём не увидел. Теперь не успокоится…

— Спрячемся в пещерах? — предложила Эржебетт. — Здесь должны быть пещеры.

— Они нас не спасут, дочурка. Пещер вокруг озера немного и все они, наверняка, хорошо известны тевтонам. К утру саксы обыщут каждую щель в скалах.

— Значит… нас… тоже… на костёр?.. — кусая губы, тихо спросила Эржебетт.

Однажды ей довелось видеть смерть колдуна, схваченного тевтонами и слышать жуткие вопли сгорающего заживо человека. Она тогда смотрела издали, из укрытия. Но ветер дул в её сторону и даже там ощущался запах. Увидеть такую казнь снова и вблизи Эржебетт не хотелось. А уж самой оказаться на поленице дров — подавно…

— На костёр? Да? Нас?

— Ну, уж нет, милая, этого не будет, — спокойно ответила ведьма. — Тебя я им не отдам.

— Отсюда некуда бежать, мама, — Эржебетт безнадёжным взглядом окинула отвесные скалы с обледеневшими вершинами, белеющими в ночи. Безжизненное плато и Мёртвое озеро окружала непреодолимая стена. — Ты же не сможешь оборотиться летучей мышью или ночной птицей?

— Нет, этого я не смогу. В такие сказки верят только глупые селяне.

— Выходит, никакого пути нет? Кроме как к ним…

А они — там, в ущелье, с факелами в руках — приближались. Быстро. Наверное, теперь они ехали верхами.

— Ошибаешься, дочка. Отсюда есть путь…

Теперь сузившиеся глаза ведьмы смотрели в мёртвые воды озера. Густая тёмная муть иного запорубежного обиталища тогда ещё не поглотила озёрные глубины, но ночью, при скупом свете луны и звёзд, любой водоём кажется непроглядно чёрным. Так и здесь, так и сейчас. Казалось…

— Жаль, нет ножа, — глухо пробормотала Величка. — Впрочем, не важно. Можно и без ножа.

Ведьма-мать вдруг словно обезумела. Упала на колени, поползла по берегу. Руки Велички жили своей жизнью, обшаривая и ощупывая пространство вокруг, под ногами. Эржебетт наблюдала молча со страхом и благоговением. Эржебетт знала: когда мать ТАКАЯ, ей лучше не мешать.

ТАКАЯ Величка что-то сосредоточено искала в каменистых россыпях. Да камни же и искала! Зачем-то. Для чего-то. Выхватывала из общих куч один за другим, поднимала, осматривала. И раздражённо отшвыривала прочь.

В сердцах.

В воду.

В Мёртвое озеро.

Бул-тых! Бул-тых! Бул-тых!

Только брызги летели, только разбегались круги по воде. И колыхалась на водной глади потревоженная лунная дорожка.

Видимо то, что хватали ведьмины пальцы, ведьме не подходило.

Наконец, она всё же нашла, что искала.

Величка подняла камень — небольшой, неказистый щербатый обломок. Поднялась сама… Ударила камнем о большой валун.

Глухой стук. Искры.

Камень в руке матери раскалывается на части. На несколько кусков с неровными острыми сколами. На пораненных пальцах выступает кровь. Но это — лишь капли. Этой крови Величке мало для задуманного. А ведь что-то задумано!

На губах ведьмы блуждает счастливая нездешняя улыбка.

Величка берёт один осколок — самый большой и острый. Приставляет к вздувшимся венам на левом запястье. Примеряется. Как ножом. Простирает руку над водой.

— Мама! — вот тут Эржебетт перестаёт молчать. Вскрикивает, прикрыв ладонями рот.

Бесстрастная белёсая луна отражалась в распахнутых глазах девушки.

Эржебетт шепчет — дрожащим голосом сквозь дрожащие пальцы на дрожащих губах:

— Ты хочешь… Ты, в самом деле, решила?.. Это?..

— Решила, — твёрдо говорит она. — Иначе — нельзя.

Величка медленно отводит руку с камнем в сторону, вверх.

— Постой! Мама! Ведь граница! И — наша кровь!

Эржебет в ужасе, в панике. Кровь Изначальных Вершителей! Которая способна взломать заветную древнюю черту!

— Я помню. Я знаю. Я всё помню и всё знаю, Эржебетт. Именно поэтому мы с тобой сейчас здесь. Больше нам некуда податься.

— Но Проклятый Проход!

— Его прокляли другие. И пусть он будет проклят для них же. А для нас… для тебя — это единственный путь к спасению, дочка.

— Тёмное обиталище! — она мотает головой. Из глаз ручьём катятся слёзы. — Я боюсь, мама! Ма-ма!

— Ох, девочка-девочка! Ещё не известно, какое из обиталищ, разделённых кровавой чертой, на самом деле темнее, и какое — страшнее. Посмотри в ущелье. Оттуда идут за нами. Несут огни. Жечь тебя и меня. А ты уже видела, как гибнут люди в огне. Видела ведь? Видела? Ви-де-ла?!

Величкой уже овладевало исступление, ведьмина истерия, противиться которой невозможно. Осколок камня дрожит в руке поднятой над другой рукой. Той, что протянута над водой.

— Проклятый Проход, мама! Шоломонария!.. — дочь кусает пальцы и губы.

— Так будет лучше, дочка. Там будет лучше. Для тебя — лучше. Лучше, чем умереть на костре, поверь. Я люблю тебя. Я жила ради тебя. И сейчас… и это… тоже — ради тебя. Я не позволю им тебя жечь!

— Ладно, пусть! Пусть будет так! Только сама не умирай! Слышишь, мама! Не уми…

— Не позволю! — Величка уже не слышала и не видела дочери. Никого, ничего она теперь не слышала и не видела. Кроме своих речей, кроме своей руки над тёмной холодной водой.

Кроме того, что было в ней. Что её переполняло.

А когда душу и разум переполняет что-то одно… так переполняет… тогда ни о чём другом думать невозможно.

Эржебетт дрожала от страха.

Величку била иная дрожь. А в глазах и голосе ведьмы — бесноватые искры и нотки. Острый камень рвался взрезать плоть и пустить кровь.

— Жечь! Не позволю! Тебя! Никому! А теперь не мешай, Эржебетт. Теперь просто отойди в сторонку и жди.

— Ма-ма!..

— Я сказала — не мешай! Всё решено. Всё предрешено. И для тебя, и для меня. И для всех остальных…

Ею, сильнейшей ведьмой округи, было решено и предрешено. Всё. Для всех.

Разное бывало раньше. Эржебетт всякой видела свою мать, но теперь даже она не узнавала Величку. Лицо ведьмы — искажено. И нет в нём больше обвораживающей колдовской красы и уверенного спокойствия. Лицо дёргается, рот скалиться. Выпученные глаза, раздутые ноздри… Лицо ведьмы — страшное, жуткое. Таким, наверное, и должно быть лицо сильной ведьмы, творящей волшбу, которая способна изменить мир.

Величка хлестнула ненавидящим взглядом по дну ущелья. По приближающимся огням.

— Да! — безумный каркающий смешок. — Раз так, то и для всех остальных — тоже! Пред-ре-ше-но!

Факелов в ущелье было много. Ненависти в сузившихся глазах с расширившимися зрачками — ещё больше. Так умеет смотреть только лютая ведьма перед лютой смертью. И загнанная мать, готовая ради спасения… ради хотя бы призрачного спасения… ради намёка на спасение родного дитя… на всё готовая…

— Пусть всё будет так, как будет. Если нельзя по-другому. Если по-другому здесь не дают, не умеют. Значит пу-у-усть!

Она нанесла первый удар. Именно — удар. Не порезала запястье — ударила с маху. Рубанула острым грязным сколом по венам. Глубоко и сильно…

Красное.

Кровь…

Сильно разбавленная веками и поколениями, но всё же несущая ещё в себе частицу былой мощи Изначальных, она брызнула, как из лопнувшего бурдюка.

Величка ударила ещё.

И — ещё раз.

И ещё.

Раз за разом, раз за разом, раз за разом…

Глава 48

Ведьма била и резала сама себя нещадно. Хрипя, смеясь и, вероятно, вовсе не чувствуя боли. Рвала каменным осколком смуглую нежную кожу запястья, податливую плоть, жилы, вены. Рубила до кости и пускала в тёмную воду свою горячую кровь.

Кровь попала в озеро. Ушла в воду.

А потом вода… Где-то там, в глубине… В самой… Эржебетт показалось, будто что-то там шевельнулось. Показалось? Шевельнулось?

А бледнеющие губы Велички уже быстро, словно опасаясь не успеть, шептали нужные слова.

— А-ун-на…

Эржебетт расслышала первые звуки древнего заклинания.

— Гу-хать-яп-паш…

И — дальше.

— Пакх-тью-эф-фос…

Потом бормотание сделалось нечётким, неразборчивым. Но Эржебетт и не пыталась больше ничего разобрать. И уж тем более — запомнить. Потрясённая, шокированная, ошарашенная, она просто смотрела. И просто слушала. Как…

Снова и снова…

Нещадно полосуя обломком камня, зажатым в правой руке, предплечье левой, Величка в исступлении выла нужные слова. Торопясь сказать всё.

А когда не стало сил выть — шептала севшим охрипшим голосом. И всё полосовала, полосовала… Стремясь нанести больше ран. Желая выпустить в мёртвые воды больше живой крови. Как можно больше.

Ведьма-мать с трудом держала на ногах слабеющее тело. Вся вода возле берега была в бурых разводах, казавшихся ночью непроглядной чернью. А Величка продолжала себя истязать. Бормотание её становилось всё менее внятным. Ведьма уже не осмысленно, будто в горячечном бреду выталкивала из глотки неведомые слова.

И даже когда слова были сказаны и повторены неоднократно, она продолжала резать себя. Молча. Прикусив губу. Прокусив губу. Насквозь. С подбородка беснующейся Велички в воду тоже капала роковая кровь Изначальных. Вместо слёз боли, страха и отчаяния.

Слёзы сейчас лила Эржебетт. Дочь, наблюдавшая за последним колдовским обрядом матери беззвучно рыдала на берегу Мёртвого озера. А на плато уже вползала огненная змея горящих факелов.

Скоро, совсем скоро саксы будут здесь. Скоро увидят, скоро услышат, скоро узнают…

Ослабевшая Величка пошатывалась.

— Ма-ма! Ма-ма! Ма-а-а-ама! — скулила Эржебетт, не отводя взгляда от её левой руки. Рука превратилась в кровавую тряпку, в ошмётки, в рваное месиво.

Текли кровь и слёзы. Кровь — в воду. Слёзы — на камни. Крови было больше. Много больше. Но поток её уже истощался. Едва-едва пульсировал. И вот…

Острый обломок камня — влажный, скользкий, красный, исщерблённый о кость, выпал из слабых пальцев и неслышно ушёл под воду.

Величка сделала шаг назад. И ещё один. Упала навзничь. Так и осталась лежать на спине. Истерзанная, будто изжёванная зубами неведомого зверя, рука чуть подрагивала на камнях.

А кровь всё стекала. По камням — в воду.

Тёмными щупальцами кровь расплывалась в тёмной воде. Извивалась причудливыми кольцами — смыкающимися и размыкающимися. Словно живое существо, а, может, и впрямь — живое, ожившее в этих мёртвых водах, она тянулась ко дну, через которое была проведена кровавая же черта.

Кровь медленно, лениво опускалась сверху вниз. В темноту. В глубины озёрного мрака.

Факелы, разгоняющие ночь, поднимались. Снизу — из тёмного ущелья. Наверх. На плато.

Факелы спешили.

И от того, кто… от того, что поспеет первым — огонь или выплеснутая в Мёртвое озеро живая руда, зависело многое. Судьба плачущей юницы. И судьба целого обиталища. Хотя, нет. Уже — нет. Уже ничего не зависело. Потому что всё уже произошло.

Озеро, подкрашенное кровью, раскрылось прежде, чем факельные огни достигли его берегов.

Как это произошло?

Просто.

Просто вода взбурлила.

Просто из глубин, потревоженных кровью Изначальных, поднялись невидимые руки. Или клинки. Или стены. Просто озеро расступилось, разомкнулось. Разорванное, рассечённое, раздвинутое.

Просто во взбухшей и вышедшей из берегов воде появился проход. Широкий — не один десяток всадников проедет стремя в стремя, длинный — от края до края озера. Проход вниз.

Просто обрывистый, резко уходящий в подводные глубины берег обратился в крутой, не укрытый больше водой, склон.

Склон вёл на дно. Неживое, каменистое, чистое, без водорослей и тины. Там, на дне, в гигантском тёмном котле багрово поблёскивала черта. Широкая. Жирная. Толстая. Рудная черта. Та самая, проведённая в незапамятные времена истинной, неразбавленной кровью-рудой Изначальных Вершителей, на века отделившей людское обиталище от мира тёмных тварей. На века, однако не до скончания веков. Не навсегда.

Ближе к середине кровавая полоса заметно истончалась. И — уже истончённая — тянулась по дну десятка на два-три шагов. Здесь границу миров вскрывали. Однажды. Давно. Ещё при гордом дакийском царе Децибале, во времена Румейской империи.

Вскрывали, а после — латали.

На потревоженную могущественную кровь Изначальных под неизменные звуки-знаки-слова древней магической формулы ложилась не столь древняя и не столь сильная кровь их потомков.

Тогда она сделал своё дело. Заперла Проклятый Проход. Но лишь до сегодняшней ночи. Сегодня в Мёртвое озеро попала кровь потомка потомков. И над пролитой кровью вновь произнесено заклинание.

И вот…

И то, и другое — и кровь, и слово — опять рвали рудную черту в самом тонком и уязвимом её месте. Прохудившаяся, наспех закрытая граница, ощутив прикосновение ведьминой крови и ведьминых слов, поддавалась. Истончалась ещё более. И — размыкалась.

В одном месте.

В другом.

В третьем…

Куски и клочья рудной черты истаивали быстро — быстрее, чем тает упыринная плоть на солнце. Свежая кровь размывала кровь, пролитую ранее. Сказанные наново слова заглушали слова, звучавшие прежде.

В новой крови силы на это хватало. И в новых словах — тоже. Исступление Велички, спасающей от костра дочь, было достаточно сильным. Сильна была ненависть к преследователям. Сильна и слепа была ярость ведьмы-матери. И её надежда. И её любовь.

Сильные страсти, выплеснутые Величкой вместе с кровью и древним заклятием, несли в себе поистине сокрушительный заряд. А рудная граница, уже порушенная однажды, оказалась слишком слаба, чтобы выдержать столь мощный и яростный напор. Для разрушения преграды не требовались ни века, ни года, ни месяцы. Счёт шёл на минуты. На секунды даже.

И секунды утекали, как кровь из рассечённых жил. Граница рушилась. Поначалу маленькие, почти незаметные прорехи на сплошной багровой черте ширились, сливались одна с другой, обращались в дыры, тёмные самой ночи.

Отдельные дыры становились одной сплошной брешью.

Брешь увеличивалась в размерах.

А за заветной чертой… а под чертой — даже отсюда, с обрывистого берега видно! — что-то тёмное, клубящееся раздвигало и раздирало тонкую ткань мироздания.

Там, где зияла брешь — больше не было озёрного дна. Была темнота, озарённая багряными вспышками изламывающейся границы. Был проход, очертания и размеры которого размывал шевелящийся мрак. Проклятый Проход, полого, под небольшим уклоном уходил в… в никуда… А может, это был и не уклон вовсе. Может — подъём. А может — равнинная пустошь. Трудно, очень трудно было объяснить и понять, как происходит такое, как одно место переходит в другое и как единятся разделённые миры.

Ясно было только одно. Проход вёл под дно, за дно Мёртвого озера. В иное, в тёмное обиталище. В зловещую Шоломанарию. И чуждый мир уже тянулся оттуда к миру этому, привычному, родному. Пока ещё робко, боязливо, осторожно.

Но всё же упорно, настырно.

Тя-нул-ся.

С той стороны разверзшегося прохода тонюсенькими струйками вползала нездешняя мгла. Её сейчас было мало. Она была почти незаметна в истошно-багровом сиянии рваной рудной черты. Ей ещё потребуется время, чтобы накопиться в достаточном количестве, слиться с мёртвыми водами и обрести новую суть. Стать той самой непроницаемой мутью, почти достигающей поверхности озера, которую уже видел Всеволод. Переходным мостиком из мира в мир. Вратами, обращающимися по ночам тёмно-зелёным туманом. Отворяющими запертое и запретное.

Так всё и было. Был проход между расступившимися Мёртвыми водами. Была порушенная рудная граница. А за ней — новый проход. Новый и старый Проклятый Проход.

И был путь. Туда. На ту сторону. В Шоломонарию. В тёмное обиталище. Вниз. Крутой спуск. Каменистый обрыв-берег.

Путь к спасению? Или путь к падению? Об этом трудно сказать однозначно. Об этом можно сказать по-разному. «Да» — можно сказать. «Нет» — можно сказать. Просто был путь. И юная отроковица стояла в начале этого пути. На самом краю уходящего вниз склона.

И тут же, рядом — на краю — лежала ведьма-мать. Ещё живая. Ещё истекающая кровью.

Путь… Вперёд и вниз.

Стена воды — справа. Стена воды — слева. Тогда ещё — чистой, незамутнённой воды.

— Иди — слабо шепнула Величка. — Иди туда, дочка. А я закрою за тобой воду. В эту ночь она больше не откроется. Может быть, и в следующую. И ещё через одну ночь, быть может, — тоже. Мёртвые воды не разверзнутся вновь, пока тьма Шоломонария не просочится сюда в достаточном количестве и не обретёт власть над озером. Для этого нужно время. Потом-то озеро начнёт открываться само. Каждую ночь тьма станет сливаться с тьмою. Но когда это случиться, тебя здесь не будет, а там где ты будешь, ты станешь сильнее. Гораздо сильнее. Иди…

— Вместе! — Эржебетт покачала головой. — Только вместе. С тобой.

— Нет, — Величка устало улыбнулась. — Вместе нам уже нельзя. Не получится. Я остаюсь здесь. Ты идёшь туда.

— Но почему, мама?

— Ты уже взрослая девочка. Дальше — ты сама. Тебе жить дальше. Как-нибудь, где-нибудь, чем-нибудь, кем-нибудь, — ведьма-мать говорила непонятное и пугающее. Эржебетт не понимала и пугалась. — А мне — уже не жить. Я своё отжила. Мне сейчас нужно быть здесь.

— Зачем?!

— Чтобы они ничего не заподозрили.

Они? Снизу, из-за неровного горбообразного спуска с плато, из ущелья уже доносились крики и конское ржание. В ночном воздухе слышимость хорошая, а эхо долго мечется в теснине между скал.

Факельные огни горели уже совсем близко.

— Ступай, дочка. Прощай, дочка…

Глава 49

Она толкнула Эржебетт. Лёжа, двумя ногами. Пихнула под колени.

Толчок обессиленной и обескровленной женщины вышел неожиданно сильным. Так обычно отталкивают не любимого — нелюбимого ребёнка. Или очень любимого. Когда очень нужно. Когда это жизненно необходимо. Когда всё уже решили.

За ребёнка.

Эржебетт не удержалась. Колени подломились. Земля ушла из-под ног. Оттолкнутая матерью, она кубарем покатилась вниз по каменистому склону-берегу.

Катилась долго, отшибая плечи, бока, спину, бёдра, царапая локти и ноги, сбивая в кровь пальцы. Не было никакой возможности остановить или хотя бы задержать болезненное падение. Осыпающийся мелкой галькой склон был похож на податливые края торфяной ямы. Попытки вцепиться в земную твердь не приводили ни к чему. Только приносили новую боль. А из рук летели мокрые гладкие камешки, сковырнутые пальцами.

Эржебетт скатилась на дно и оказалась, упала на рудную черту. Прямо в зияющую брешь Проклятого Прохода.

Упала, попала… На ту сторону порванной границы.

Сразу всё изменилось. Неведомым образом всё стало другим, иным. Новым.

Если смотреть с той стороны.

Граница теперь была не вверху. Верх и низ словно поменялись местами. Стали… перекошенными каким-то стали, что ли. Граница обиталищ и дно Мёртвого озера вдруг оказались не над, а под Эржебетт и перед ней. Только рудная черта была уже не разомкнутой прерванной линией, а наклонной (круто наклонной: навалиться, даже лечь на неё можно) стеной из густых кровяных разводов, как из диковинных кирпичей… Стеной, уходящей вверх и вниз, вправо и влево.

И вверху, и внизу, и по сторонам стена эта сливалась со мраком. Или с тёмными неразличимыми глазом очертаниями Проклятого Прохода.

В самом центре кровавой преграды зияла дыра с рваными краями, дымящимися всполошным багрянцем. Будто раскалённая стрела пробила стёганную куртку, и теперь куртка тлеет, постепенно угасая… Дыру медленно-медленно заполняла почти осязаемая на ощупь тёмная липкая муть. Выползающая наружу мгла туманила, затмевала, затеняла и оттесняла багряное свечение.

Именно так, с этой стороны, выглядела брешь между мирами.

Когда Эржебетт, наконец, пришла в себя после падения, когда гул в голове немного поутих, когда кружение в глазах и мельтешение в голове улеглось, а тошнота была выблевана вместе с рвотой, когда вернулась способность мыслить и действовать, идти назад было поздно.

Нет, прореха в рудной черте-стене не сомкнулась. Но вот Мёртвое озеро за ней, повинуясь слову матери-ведьмы, уже закрыло обратный путь.

Удивительно, но вода, сомкнувшаяся… под? над? Эржебетт, не хлынула на неё, не прошла сквозь порушенную границу из одного обиталища в другое. В Проклятом Проходе на границе миров происходило что-то иное, необъяснимое.

Вода наткнулась на густой мутный туман Шоломонарии как на упругую стену. И — впустила его в себя, и — вошла в него сама.

Туман становился водой. И обращал воду в своё подобие. Создавал из воды неводу, и сам переставал быть туманом. Две стихии сливались и перерождались в третью. Густую и не просто тёмную уже — чёрную, поблёскивающую как влажная жирная грязь, с явственно проступавшей ядовитой прозеленью. Субстанция эта, быстро гасила последние всполохи рудной черты.

Это было начало неподвластного человеческому пониманию процесса.

Пока — только начало. Но единение воды и тумана разных миров порождало удивительный эффект. Подобно магическому шару из заговорённого хрусталя или алхимической призме, смешавшиеся в чёрно-зелёную муть мёртвая вода и тёмный туман искажали и странным образом приближали породившие их миры. Их образы, их звуки…

И делали озеро непостижимо прозрачным.

Правда… Односторонняя всё же выходила прозрачность. В Проклятом Проходе со стороны тёмного обиталища, где находилась сейчас Эржебетт, было темно и тихо. И потому с берегов Мёртвого озера оказалось невозможно разглядеть и расслышать, что творится за рудной чертой. А вот сама Эржебетт прекрасно видела и слышала только что покинутый мир. Призрачное лунное молоко отсюда казалось ослепительным сиянием, холодный бисер звёзд — огненными россыпями, а слабое дыхание ветра, еле шелестевшего над озёрной гладью — воем неукротимого вихря.

Всё оставшееся за кровавой границей теперь становилось ярче, чётче, резче.

Ближе.

Роднее.

Через брешь в кровавой стене и через воды неживого озера Эржебетт видела под собой и перед собой…

Мать, лежавшую на берегу. Обледенелые верхушки скал, окружавших, каменистой плато. Небо в звёздах и лунном свете.

И слышала — глухое, слабое:

— Прощай, дочка…

Величка ещё была жива. Потомки Изначальных вообще необычайно живучи сами по себе, ибо даже малая толика сильной крови способна поддерживать жизнь там, где кровь обычного человека перестаёт течь и быстро остывает. К тому же у сильной ведьмы, как у кошки, всегда есть в запасе девять таких «обычных» жизней. Это известно каждому.

Эржебетт стояла у дыры миров. Одинокая, напуганное, в смятении чувств. Саднило побитое и исцарапанное тело под изодранным платьем. За спиной бесконечной непроглядной тьмой чернел Проклятый Проход, уходящий в иной неведомый мир. А, впрочем, нет, не непроглядной вовсе. Не такой уж и тьмой. Глаза постепенно привыкали к здешнему мраку. Глаза свидетельствовали: мрак в Проходе отнюдь не кромешный. Слабенький — слабее лунного, слабее звёздного — едва и не сразу различимый зеленоватый свет, сочившийся прямо из воздуха, всё же позволяет видеть и здесь. Если приноровиться.

Вот так… Сморгнуть. Ещё раз. И можно видеть и можно уже идти по Проклятому Проходу не на ощупь. Однако Эржебетт уходить не спешила.

Как уходить?

Ведь там, в разрыве, за поблёскивающей зеленоватой чернью воды-тумана, за тонкой плёнкой… Ей казалось: сделай шаг, один только шаг, протяни руку — и можно коснуться озера, берега, матери, неба… Но так только казалось. Обманчивая иллюзия. Колдовская смесь воды и тумана, приближавшее к тебе далёкое, но не тебя — к нему.

Эржебетт всё же просунула руку в брешь между мирами. Рука ощутила плотную упругую влагу и холод.

Бесполезно. Вод Мёртвого озера ей не раздвинуть. Самой — не справиться. Эржебетт так и не прошла ведьмино посвящение. И нужным словам она не обучена. Аж злость берёт! Какой прок от крови Изначальных, текущей в твоих жилах, если нет знаний, если ты не способна воспользоваться силой этой древней крови!

Она стояла во тьме Проклятого Прохода и смотрела, как умирает мать.

Нет — как убивают мать…

Просто так истечь кровью и умереть Величке не дали.

Два факела осветили каменистый берег и распростёртое на берегу тело. Два охотника, первыми добравшихся до плато, встали над окровавленной добычей. Два белых плаща с двумя чёрными крестами. Два посеребрённых доспеха. Две непокрытые головы.

Первый — магистр Бернгард. Второй — кастелян Серебряных Врат брат Томас. Тогда он ещё не потерял левую руку и не стал калекой. Кастелян держал поводья коней. Своего и магистра.

Тевтоны говорили. Негромко, но слова легко проникали сквозь толщу воды. Слова падали на дно Мёртвого озера как брошенные камни. Достигали дна и разомкнутой рудной черты. Уходили дальше. Отдавались эхом в Проклятом Проходе.

Эржебетт слышала…

Сначала — тревожное, сбивчатое, многословное — Томаса:

— Ведьма! Должно быть, та самая Величка и есть! Мастер, взгляните на её руку! Господь Всемогущий! Она пустила в озеро свою кровь! Она пыталась открыть проход!

Потом — угрожающее, краткое, обращённое к женщине, распростёртой на камнях — Бернгарда:

— Ты? Открывала?

А после — слабый, хриплый, едва-едва слышный смешок. Да, Величка ещё была жива. И Величка смеялась им в лицо. Ведьма-мать кривила бледные обескровленные губы. И всё смеялась.

Смеялась…

Смеялась так, как могут смеяться только издыхающие ведьмы.

— Брат Томас, перевяжи её! — приказал Бернгард. — Останови кровотечение! Мне нужны она и её кровь.

Кастелян действовал быстро и умело. Не пожалел рыцарскую перевязь. Сорвал и отбросил в сторону меч с ножнами. Навалился на ведьму.

Та, вконец обессилевшая, не сопротивлялась. Недолгая возня, и на истерзанной левой руке у плеча Велички туго затянут тевтонский ремень. Кровь — те жалкие её остатки, что ещё поддерживали жизнь эрдейской ведьмы — перестала сочиться из передавленных жил. Но это была только отсрочка. Несколько лишних минут жизни. Величка потеряла слишком много живительной влаги.

Мать Эржебетт умирала.

Глава 50

— Будешь говорить, ведьма? — сапог Бернгарда ударил под ребро Величке.

Оханье. И — новый смешок в ответ.

— Вообще-то я не вижу никакого прохода, мастер Бернгард, — Томас внимательно осматривал озеро. По его тону было понятно: кастелян хотел успокоить себя. — Вода, вроде бы, нигде не расступилась.

— Вода — это всего лишь вода, брат Томас, — задумчиво произнёс Бернгард. — Сильная ведьма может сомкнуть воду, и до поры до времени скрыть под ней брешь. Но если брешь проделана, рано или поздно Проклятый Проход сам раздвинет озёрные воды. И скорее, рано, чем поздно. В какую-нибудь из ближайших ночей.

— Мастер Бернгард! — Томас нервничал. Даже в молочном свете луны видно было, какое у кастеляна бледное лицо. — Если у ведьмы получилось…

— Надеюсь, что всё-таки нет, — тевтонский магистр ответил хмуро и сдержано. — Если бы у неё получилось, она бы не лежала здесь, а искала бы спасения там… Уползла бы, пока были силы.

— Но она могла знать, что ждёт её там…

— Она не могла не знать, что ждёт её здесь. В тёмном обиталище у неё был бы хоть какой-то шанс. Нет, брат Томас, скорее всего, ведьма просто хотела любой костра ценой избежать.

— Грех самоубийства? — спросил Томас.

Бернгард утвердительно кивнул:

— В придачу ко всем прочим её грехам. Кроме того, возможно, она пытается напугать нас напоследок и внести в наши души сумятицу и неуверенность.

— А если тут что-то большее, мастер? Если это расчётливая месть? Если ведьма задумала покончить с собой, но прежде — взломать своей кровью границу? Чтобы мы — тоже… Все… Потом… Чтобы нас… тёмные твари… — волнующийся кастелян сбился и замолчал.

— Сомнительно, — скептически покачал головой Бернгард. — Зачем открывать проход и подыхать, если можно открыть проход и уйти. Попытаться хотя бы. А она ведь осталась на берегу. Впрочем, гадать сейчас об истинных замыслах ведьмы — глупо. Не стоит тратить на это время.

Отведя факел в сторону, Бернгард всматривался в озёрные воды. Едва ли он что-то различал сейчас под тёмной холодной толщей. На дне не горели огни. Не светила луна. И даже кровавый багрянец порушенной границы уже погас. А чёрно-зелёная муть смешавшихся воды и тумана разных миров была ещё слишком глубоко — у самого дна. Слишком мало её ещё накопилось: не разглядеть.

Зато Эржебетт прекрасно видела лицо тевтонского магистра, освещённое факелом. Видела. Ненавидела. Запоминала. И боялась. Мастера Бернгарда всегда ненавидели и боялись те, кто так или иначе был связан с ведовством, колдовством и магией.

Умирающая Величка снова тихонько засмеялась. Но теперь её слабые смешки больше походили на прерывистые всхлипы.

— Велите допросить ведьму с пристрастием, мастер Бернгард? — вновь заговорил Томас. Не зная в точности, что произошло на Мёртвом озере, кастелян, похоже, чувствовал себя неуютно. — Под пытками она скажет всё.

— Не скажет, — Бернгард даже не взглянул на Величку. Он по-прежнему не отводил глаз от воды. — Да и нечего тут уже пытать. Мы опоздали. Слышишь её смех? Это предсмертное ведьмино безумие. Она подыхает. Она почти обескровлена.

— Но ещё жива.

— Это ничего не значит. Ты же знаешь, брат Томас, ведьмы умирают тяжело и мучительно. Смерть забирает их неохотно.

— Но всё-таки, мастер! — да, кастелян волновался не на шутку. — Смогла ли она?! Удалось ли ей?! Как вы считаете, её кровь… она способна?

Ответ прозвучал не сразу.

— Я не должен считать так или иначе. Я должен знать это наверняка, брат Томас. И я должен быть уверенным в том, что Проклятый Проход по-прежнему надёжно заперт.

— Но, мастер Бернгард… обрести такую уверенность…

— Можно, — твёрдо сказал магистр. — Пока кровь льётся в воду — можно.

Он склонился к распластанному телу. Величка уже затихла. Она больше не смеялась, не шевелилась и почти не дышала.

Бернгард отдал факел Томасу, схватил ведьму одной рукой за ворот платья, другой — за пояс, поднял рывком и швырнул на плоский валун, выступающий над озером. Бессильный, обескровленный полутруп был подобен соломенной кукле. Полутруп упал, куда бросили, лёг, как положили.

Туловище Велички осталось на берегу. Голова свесилась над водой. Длинные волосы опали, осыпались, расплылись по лунной дорожке.

— Что вы намерены делать, мастер Бернгард? — Томас удивлено смотрел то на магистра, то на ведьму.

— Казнить.

— Её? Здесь?!

— Здесь. Сейчас.

— Как обычно казнить? — всё ещё недоумевая, осведомился кастелян. — Без пролития крови? Сжечь?

Томас растерянно огляделся в поисках несуществующих дров. На безжизненном плато не произрастало ни деревца. А ведь человеческое тело само по себе не загорится.

— Не как обычно, — хмыкнул Бернгард. — Без разведения огня. С пролитием крови.

— Но ведь… уже…

— Верно. Крови здесь уже пролито предостаточно. Так пусть изольётся вся. Хуже от этого уже не станет.

— Прикажете снять ремень с её руки, мастер Бернгард?

— Не стоит. Потом снимешь. Пока — просто отойди.

Магистр вынул из ножен меч. Длинный прямой клинок с густой серебряной отделкой, годный и против нечисти, и против человека.

— Это поможет вам обрести уверенность, — осторожно спросил кастелян.

— Именно так, брат Томас, именно так. Если в жилах ведьмачки, действительно, течёт сильная кровь Изначальных, и если эта тварь успела разомкнуть черту словами и кровью, тогда…

Глаза магистра сверкали в темноте недобрым блеском:

— Тогда я выпущу остатки её крови на её же кровь. И произнесу свои слова на её слова. И тем самым замкну проход вновь. Повторение в таких делах — самая надёжная гарантия. Если же кровь ведьмы — обычная окрашенная красным водица, ничего худого не произойдёт.

— Но мастер Бернгард. — кастелян выглядел чрезвычайно обеспокоенным. Ещё более, чем прежде. — Позволено ли мне будет…

— Что, брат Томас? Говори, что тебя смущает? Только говори. У нас мало времени: ведьма издыхает.

— Слова, открывающие и слова закрывающие Проклятый Проход…, — заторопился кастелян, — они… в них…

— Ты сомневаешься в том, что мне ведомы нужные слова? — нахмурился Бернгард.

— О, нет, ни в коей мере! Всем известно — вы достаточно долго изучали этот вопрос, мастер. Я всего лишь хотел уточнить… Это одни и те же слова? Или между ними есть разница?

— Никакой. Это одно заклинание.

Томас испуганно покосился на Величку, глянул на воды Мёртвого озера.

— Но, мастер Бернгард! Мы же не знаем, открыла ли ведьма проход… успела ли… Что, если её кровь, действительно, несёт частичку силы Изначальных, но она не смогла или побоялась довести задуманное до конца? Что если ведьма не договорила нужных слов? Тогда…

— Что? — Бернгард поторопил замолчавшего рыцаря.

— Тогда вы поневоле закончите то, чего не завершила она.

Губ тевтонского магистра коснулась мимолётная улыбка:

— Ты мудр и осторожен, брат Томас. Но об этом можешь не волноваться. Закрыть Проклятый Проход можно сильной кровью другого, а вот открыть — только своей. Понимаешь? В воду прольётся кровь ведьмы, но слова говорить буду я. Сама она уже не сможет произнести ни звука.

Посеребрённый меч магистра прочертил в ночном воздухе сверкающую дугу.

У Эржебетт, наблюдавшей за происходящим снизу-сверху, со дна, из-за дна, из-за черты-стены, перехватило дыхание. И — ни вскрикнуть, ни ахнуть, ни застонать, ни схватить воздуха ртом…

Бритвенно-острое лезвие с насечкой из белого металла ударило в шею Велички. Взрезало волосы, плоть и кость. Звук был такой, словно разрубили полупустой кожаный бурдюк с вставленной внутрь палкой.

Треснуло. Хлюпнуло, булькнуло…

Голова упала в воду вместе с пучком отсечённых волос. Чёрный слипшийся ком грязных косм расплывался медленно и лениво, будто моток длинных тонких нитей. Или как клубок расползающихся червей.

Оставшееся на берегу обезглавленное тело дёрнулось в агонии.

Раз.

Другой.

Третий…

Глава 51

Нет, кровь не хлынула фонтаном из рассечённых артерий. Этот кровяной источник уже иссяк. Ток был сосём слабенький. Последняя кровь казнённой ведьмы стекала в воду вялой струйкой. Струйка расплывалась, но не растворялась в воде. Кровь снова опускалась ко дну.

Магистр процедил сквозь зубы:

— Теперь уезжай, брат Томас. Уводи людей обратно к замку. Здесь вам больше делать нечего. Ни тебе, ни прочим нет нужды слушать слова заклинания, не предназначенные для ваших ушей. И ещё… — Бернгард строго взглянул на своего спутника. — Никто и никогда — запомни, никто и никогда, не должен знать о том, что ты видел здесь. Не смущай души братьев. Пусть несут свою службу в неведении, пусть не думают о том, что могло произойти этой ночью.

— Да будет так, — покорно склонил голову кастелян.

Томас сорвал с окровавленной руки Велички ремень, поднял с камней свой меч и вскочил в седло. Кованные копыта застучали по камням, удаляясь…

Конь Бернгарда, не удерживаемый больше рукой кастеляна, тоже предпочёл отойти подальше от озера и безголового трупа.

На дно озера медленно оседало кровавое облако. Вторая порция сильной крови за эту ночь. Последняя порция. Малая порция. Всё, что смогло дать обезглавленное тело.

А на водной глади у самого берега покачивалась чудовищным поплавком отсечённая голова. Из воды торчал лишь затылок. Вокруг колыхались рассыпавшиеся волосы.

Ведьмина голова была сейчас подобна голове змееволосой девы из древних языческих легенд, которая умела обращать врагов в камень. Голова Велички не погружалась в воду совсем и не всплывала полностью. Она словно размышляла: утонуть? остаться на плаву? Голова была обращена лицом вниз, ко дну. Если смотреть из мира людей — вниз. Если смотреть с той стороны рудной черты — вверх.

Эржебетт смотрела с той стороны. Она видела закатавшиеся глаза матери и её бледные мёртвые губы, которые, казалось, ещё шевелятся. Казалось… Опять иллюзия, опять обман мёртвой воды и смешанной с ней чёрно-зеленной мути.

Проходившее через эту воду и туманную черноту кровавое облако было всё ближе, ближе…

Ниже…

Выше…

Вода человеческого обиталища пропускала кровь, несущую в себе частичку изначальной силы. Туман тёмного обиталища тоже расступался перед сильной кровью.

Древняя руда порушенной границы притягивала родственную влагу.

Выпущенная из взрезанных жил сила тянулась к ещё большей силе.

Эржебетт сжатыми кулачками размазывала по лицу слёзы. И слёзы, и свою собственную кровь, с исцарапанных пальцев и сбитых при падении с крутого склона костяшек.

Кровь матери-ведьмы осела на дно. Коснулась заветной черты.

Мёртвое озеро взбурлило. От обилия пузырей Эржебетт стало плохо видно застывшую на берегу фигуру в белом плаще с чёрным крестом. Зато слышно стало лучше. Словно говорили рядом. Словно — над самым ухом.

— Всё-таки так, — задумчиво промолвил Бернгард. — Всё-таки эта кровь — кровь Изначальных.

«Тоже заметил бурление», — догадалась Эржебетт.

А секунду спустя.

— А-ун-на… — тевтонский магистр начал нараспев выкликать первые звуки древнего заклинания.

«…ун-на…» — пробивалось сквозь толщу воды и тумана.

Знакомые уже слова. Те самые, что пела Величка, пуская свою кровь в Мёртвое озеро.

По рудной черте-стене, наново смоченной красным, прошла дрожь. А после… Разрыв-пролом начал…

Смыкаться?

Зарастать?

Было так, будто кто-то незримый вкладывал в порушенную преграду неровные кирпичи-мазки. Будто чинил заново осыпавшуюся изразцовую мозаику красного цвета.

Кровь снова встречала кровь. Кровь узнавала кровь. Кровь принимала кровь.

Обломанные, оборванные края бреши тянулись друг к другу. Зияющее пространство между ними уменьшалось на глазах.

Тёмный туман Шоломонарии уходил из озёрной воды и втягивался обратно, не желая оставаться по ту сторону закрывающегося прохода.

— Гу-хать-яп-паш… — продолжал вещать магистр на давно забытом языке.

Дыра стремительно затягивалась. Слова Бернгарда становились глуше, тише. И к Эржебетт приходило понимание: ведь это — всё, ведь это — конец. Конец всего, что было раньше. Той, прошлой жизни конец. Бесповоротный.

Она — не туман, у которого ещё есть шанс вернуться.

Когда брешь исчезнет, проход утратит всякую власть над рудной чертой. Проклятый Проход больше не откроется сам и не раздвинет озёрных вод. И ей, Эржебетт, — не пройти сквозь сплошную стену, не вернуться назад. Она — отрезанный кусок, она — отсечённый ломоть этого мира.

И заброшенный в мир иной — неведомый и жуткий.

Взломает ли она кровавую границу вновь, если магистр запрёт её сейчас? Сможет ли? Достанет ли ей сил и умения? Хватит ли памяти не забыть нужных слов и холодного разума не перепутать запомненное?

«…яп-паш…» — уже едва-едва слышно пробивалось сквозь мёртвые воды.

И — главное — успеет ли она услышать всё, что должно? Разберёт ли в стихающих, глохнущих звуках суть заветной формулы?

Когда длинное путанное заклинание произносила мать — Эржебетт не разобрала и не запомнила древних слов. Не до того было, пока материнская кровь текла в воду. А сейчас… Сейчас у неё — последний шанс. Услышать, узнать, запомнить.

И если не воспользоваться этим шансом…

Прежняя жизнь оборвётся. Вся, от и до. Навсегда. И связь с родным миром — тоже.

А прежнего было жалко. А нового не хотелось вовсе. Тем более того нового, что ждало за спиной раззявленной пастью Проклятого Прохода.

И ничего ведь уже не изменить!

Ох, как жаль! Безумно жаль было себя, такую одинокую, брошенную, обречённую… Вероятно, именно эта жалость к себе самой и подтолкнула Эржебетт.

Жалость, а ещё страх. Жуткий, звериный.

— Пакх-тью-эф-фос… — Бернгард, не торопясь, сосредоточенно выводил словознаки и словозвуки магической формулы.

«…фос…» — совсем уж тихо, на грани слышимости, доносилось сквозь озёрную гладь.

И — «…с-с-с…» — прощальным шипением отзывалось в мозгу Эржебетт.

Паническое предчувствие сжимало сердце. Следующей фразы она уже не расслышит. Эржебетт знала это наверняка. Ничего она уже не услышит, если ничего не предпримет.

Сейчас же. Немедленно!

Но ведь не изменить же! Ничего!

Брешь в стене сжалась до размеров небольшого круглого щита, до размеров норы, в которую едва-едва под силу протиснуться человеку. Но — пока ещё под силу.

И — почему не изменить?! Почему — ничего?!

Секунда. Доля секунды. Краткий миг на судорожные размышления. На лихорадочное взвешивание всех «за» и «против».

Нужно ли ей это? Не нужно? Важно? Не важно?

Нужно! Важно!

Напуганная юница, ставшая сиротой, знала одно: она не желала обрубать мосты. Всё её существо противилось этому. Так уж повелось, такова людская натура: каждый человек хочет вернуться туда, откуда начинал свой путь. А если и не хочет этого явно, так втайне мечтает иметь такую возможность. И она тоже. Эржебетт тоже хотела вернуться. Пусть — не сейчас. Но потом — обязательно. Когда не будет так опасно. Но чтобы можно было… всегда чтобы можно было вер-нуть-ся!

Значит, во что бы то ни стало, следовало оставить Проклятый… благословенный Проклятый Проход открытым. Для себя — открытым. О прочем Эржебетт сейчас не думала. Не могла.

О прочем — нет. Лишь об одном.

Оставить. Открытым.

Воспрепятствовать, любой ценой помешать Бернгарду залатать дыру между мирами. Как?!

А так!

А просто!..

Она ведь слышала. Всё слышала!

Глава 52

Слова открывающие и слова закрывающие — одни и те же слова, одно заклинание. Она скажет нужные слова. Сейчас прямо и скажет.

И что с того, что брешь раздвигает лишь сильная кровь говорящего Слово? Подумаешь… сильная кровь Изначальных! Эка мелочь!

В её крови — та же сила, что и в крови матери. И если её мать смогла… Значит, и она сможет тоже.

Кровь нужна? Да, пожалуйста! Своей крови Эржебетт не жалко! Сейчас — нет, нисколько. Вон, течёт, капает из царапин и ссадин, из-под содранной кожи. Мало? Будет ещё!

И не нужны ни ножи, ни камни. Сгодятся зубы, ногти. Ногти — обломанные, острые. Зубы — крепкие, здоровые.

Она раздирает запястье левой руки ногтями правой, она грызёт зубами собственное предплечье. Боли почти нет: Эржебетт успела научиться у матери отрешаться от боли в ведьмином экстазе. Во рту чувствуется солоноватый привкус. А сердце переполняет страх. Страх опоздать. Не успеть.

Есть! Вены вспороты.

Кровь уже не сочится капля за каплей. Кровь вьётся по коже быстрой тонкой струйкой-змейкой. А вот уже и не такой тонкой…

Эржебет подступила вплотную к зарастающей преграде. Просунула кровоточащую руку в отверстие — теперь уже не больше ведрообразного шлема саксонских рыцарей.

Или рука теперь навеки останется замурованной в смыкающейся границе между мирами. Или…

Она сказала, что помнила. А запомнила она каждое слово Бернгарда. Эржебетт выпалила всё. Негромко (чтобы не услышали и не узнали там, на берегу), но чётко и быстро.

И:

— А-ун-на…

И:

— Гу-хать-яп-паш…

И:

— Пакх-тью-эф-фос…

И — дальше.

Бернгард говорил. Она повторяла.

И снова. И опять.

Слово за словом. Фразу, за фразой.

И не беда, что она не понимала сути произносимой формулы. Главное — не ошибиться. Главное — повторить правильно. Даже если не получиться запомнить.

О, она будет повторять, как прилежная ученица, всё, что понадобится.

Как понадобится.

Сколько понадобится.

С каждым выдыхаемым Эржебетт звуком всё отчётливее, всё явственнее и громче слышались новые слова заклинания, исходящего из уст Бернгарда.

Получалось…

Ещё оседала на дно Мёртвого озера кровь ведьмы-матери. Ещё ложилась последними бесформенными сгустками на рудную черту-стену. Закрывая брешь.

Но с другой стороны рваной границы тоже… — кап-кап-кап — часто капала кровь. Тоже — сильная, тоже — кровь Изначальных.

И эта кровь открывала закрытое.

С той стороны крови, правда, было меньше, но зато вся она, до последней капли, попадала точно на прореху точно. Не рассеиваясь в воде, не окрашивая понапрасну камни возле рудной черты.

Это уравновешивало две силы — созидающая и разрушающая. И вторая всё же постепенно перевешивала первую.

Слова, громко произнесённые тевтонским магистром с озёрного берега, тут же обращались в слабое едва-едва различимое эхо, и звучали повторно торопливым почти неслышным речитативом ведьминой дочери, нашептываемым прямо на рудную черту.

Слова Бернгарда долетали до Эржебетт, её слова до него — нет. Но это ничего не меняло. Сила слов таилась не в силе голоса их произносившего. Древняя сила заключалась в самих словах. И слова Эржебетт ложились на слова Бернгарда, разбивая, разрушая уже созданное ими.

В чьих словах крылось сейчас больше страсти и исступления? Пожалуй, что в её, не в его.

Над разделительной преградой между двух обиталищ звучало одно заклинание и сразу, с небольшим запозданием, ему вторило другое. То же самое.

Кровавая рана в кровавой границе затягивалась. И никак не могла затянуться.

Зияющая брешь конвульсивно дёргалась, словно пасть смертельно раненного чудища. Рваные края то сужались, то расширялись. То стремились сомкнуться, то размыкались вновь.

Они будто жевали. Будто пережёвывали.

А в самой серёдке маленьким вихрем кружился тёмный туман Шоломонарии. Он гасил багровые всполохи порушенной рудной черты. Туман никак не мог определиться: просачиваться ли ему наружу, втягиваться ли внутрь. Его-то, туман этот и жевали чудовищные челюсти. Такое было впечатление…

А где-то наверху-внизу плавала отрубленная голова Велички со змеящимися волосами. Мёртвая голова смотрела сквозь толщу мёртвых вод белками закатившихся глаз. Мёртвая голова бесстрастно наблюдала за борьбой древней крови и древних слов.

Мастер Бернгард тоже смотрел в воду. Только тевтонский магистр мог видеть сейчас в тёмных глубинах не больше, чем видели глаза казнённой им ведьмы. По сути, он не видел ничего. И ничего не знал. А незнание успокаивает.

Мастер Бернгард был спокоен. Он закрывал Проклятый Проход. И искренне верил, что открыть снова больше некому. Мастер Бернгард не допускал мысли, что ошибается, и не ведал сомнений.

Бернгард произнёс последнее слово магической формулы.

Эржебетт повторила.

Бернгард замолчал.

Замолчала Эржебетт.

Магистр спихнул ногой в воду обезглавленный труп Велички. Затем подошёл к коню, сел в седло и направил коня к ущелью. Бернгард уезжал, даже не оглянувшись. А под мёртвыми водами оставалась так и не сомкнувшаяся брешь в рудной черте.

Эржебетт застонала. Обессилевшая, она повалилась перед зияющей прорехой мироздания в лужу собственной крови. Ей было плохо и неудивительно: пока магистр произносил слова над чужой кровью, она заклинала над своей.

Тёмный туман Шоломонарии вновь устремился наружу — в холодные воды Мёртвого озера.

Эржебетт отодрала край рваного подола. Кое-как обмотала полоской ткани кровоточащую левую руку. А вот сил затянуть повязку потуже уже не доставало. Кровь Изначальных настырно сочилась из-под грязной тряпки.

Исступление проходило. Приходила боль. Но накатывающаяся откуда-то приятная сонливость делала её уютной, убаюкивающей, незначительной и неважной. Мелькнула соблазнительная мысль: оставить всё как есть. Просто лечь, и просто дать крови течь, угодной ей дорогой. А самой — просто забыться. Таким манящим сном. Желанным, вечным, сулящим истинное отдохновение…

Эржебетт однако держалась, не позволяя сознанию покинуть тело. Собрав всё волю в кулак, балансируя на грани, она, глухо стеная, ловила концы скользкой повязки и затягивала, затягивала… Так её… так… Сильнее, ещё… Непослушными пальцами, зубами…

Ей всё-таки очень хотелось жить.

Вернуться хотелось. Когда-нибудь.

В этой изнурительной борьбе за утекающую жизнь и кровь, сквозь гул в голове и пульсирующий стук в ушах Эржебетт не сразу расслышала посторонний шум.

Шум? В пустынном Проклятом Проходе?

Да — шорох. Сзади. Приближающийся к ней и к взломанной рудной черте. И рычание.

Едва услышав…

Что это? Морок? Агония отлетающего сознания?

… она обернулась.

Эржебетт была здесь уже не одна.

Из темноты Проклятого Прохода выступал зверь. Крупный, страшный. Первая тварь Шоломонарии. Первая, почуявшая живую кровь чужого мира и опередившая остальных.

Зверь был похож на большого сильного волка, в котором однако неуловимо угадывалось что-то человеческое… нет, иное — что-то нечеловечески человеческое. В морде… в лице что-то. И в строении ног… лап… Задние коленные суставы твари были вывернуты совсем не по-звериному. По-людски: коленями вперёд.

Густая кудлатая шерсть стояла дыбом. Огромные когти были похожи на загнутые кинжалы. С оскаленных клыков падала пена. А в глазах — такое странное сочетание… Неестественное. Противоестественное. Или наоборот — как раз очень естественное. Любовь и неутолимый голод. Или, точнее не любовь — а особая, неведомая человеку страсть. Глаза зверя горели алчным блеском. Зверь смотрел с вожделением то на Эржебетт, то на брешь в стене между мирами. И чего он сейчас вожделел больше — сразу и не понять.

Потом тварь прыгнула. Сначала она набросилась на истекающую кровью ведьмину дочь.

Было страшно и больно. Под клыками урчащего зверя Эржебетт переставала жить. Переставала быть. Переставала быть просто Эржебетт.

Это был конец.

Переходящий в новое начало.

Конец второй книги

Примечания

1

метательные машины, использовавшиеся в Средние века

(обратно)

2

lapis internalis или адский камень — алхимическое название нитрата серебра (AgNO3)

(обратно)

3

в алхимии луна — символ серебра

(обратно)

4

азотная кислота

(обратно)

5

Владения крестоносцев в Палестине)

(обратно)

6

Романия, именовавшаяся также Латинской империей — недолговечное государство крестоносцев со столицей в Константинополе. Располагалось на бывших землях Византийской империи и просуществовало до середины тринадцатого столетия

(обратно)

7

ведьмиными метками в средние века считали родимые и пигментные пятна, наросты, шрамы и рубцы необычной формы

(обратно)

8

вотола и мятль — плащевидная верхняя одежда без рукавов. Изготовлялась из плотной ткани и могла носиться поверх доспехов

(обратно)

9

в данном случае имеется ввиду «медбрат» из замкового госпита. Не путать с рыцарями-госпитальерами ордена Святого Иоанна Иерусалимского

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg