«Исчезновение дяди Генри»

Монтегю Родс Джеймс Исчезновение дяди Генри

Письма, которые я сейчас публикую, были присланы мне недавно человеком, знающим о моем интересе к историям о привидениях. Нет никаких сомнений в подлинности этих писем. Бумага, на которой они написаны, чернила и весь внешний вид делают их датировку бесспорной.

Единственное, что неясно – это личность писавшего. Он подписывался только инициалами, и поскольку не сохранился ни один конверт от этих писем, фамилия его корреспондента (очевидно, женатого брата) так же неизвестна, как и его собственная. Думаю, в дальнейших пояснениях нет нужды. Ситуация проясняется, к счастью, в первом же письме.

Письмо I

Грейт Крисхолл,

22 декабря 1837

Мой дорогой Роберт!

Сокрушаясь о радостях, которых я лишусь, а также о причине этого (она опечалит тебя так же, как и меня), пишу тебе, чтобы уведомить, что не смогу присоединиться к вам в это Рождество. Однако ты согласишься с моим решением, когда узнаешь, что я сейчас получил письмо от миссис Хант из Б…, в котором говорится, что наш дядя Генри исчез самым загадочным образом. Она просит меня немедленно приехать и принять участие в его поисках – они уже ведутся. Хотя я, как и ты, редко виделся с дядюшкой, полагаю, что такой просьбой нельзя пренебречь, поэтому собираюсь отправиться в Б… сегодня же, дневной почтовой каретой, которая прибывает туда поздно вечером. Я остановлюсь не в доме дядюшки при церкви, а в «Королевской голове», и ты можешь адресовать мне туда свои письма. Я прилагаю чек на небольшую сумму и прошу тебя употребить его на благо юных членов твоей семьи. Буду писать тебе ежедневно о том, как обстоят дела (в случае, если мне придется задержаться здесь более одного дня), и можешь быть уверен: если, в конце концов, все вовремя уладится, я успею к вам в Манор на Рождество. В моем распоряжении всего несколько минут. Передай всем мой сердечный привет. С превеликим сожалением, что я не с вами,

Письмо II

«Королевская голова»,

23 декабря 1837

Мой дорогой Роберт!

Пока что нет никаких известий о дяде Генри, и, наверно, ты можешь отказаться от мысли – я не говорю от надежды, – что я поспею к Рождеству. Однако в мыслях я буду с тобой, и желаю вам как следует отпраздновать этот день. Я категорически против того, чтобы кто-нибудь из моих племянников или племянниц тратил свои гинеи на подарки для меня.

С тех пор, как я прибыл сюда, я виню себя за то, что слишком легкомысленно отнесся к этой истории с дядей Генри. Со слов местных жителей я понял: почти нет надежды на то, что он жив. Но я не знаю, был ли это несчастный случай или чей-то злой умысел. Факты таковы. В пятницу 19-го он незадолго до пяти часов пошел в церковь на вечернее богослужение, а когда оно закончилось, причетник принес ему записку. Прочитав ее, дядюшка отправился навестить больного в отдаленный коттедж в двух милях отсюда. После этого визита, примерно в полседьмого, он пустился в обратный путь, и больше его не видели. Местные жители очень опечалены этой потерей. Как тебе известно, дядя Генри прожил здесь много лет, и, хотя был не самым добродушным человеком на свете и отличался строгостью и придирчивостью, он совершал много добрых дел и не щадил себя.

Бедная миссис Хант, которая была его экономкой с тех самых пор, как покинула Вудли, крайне подавлена – кажется, для нее это просто конец света. Я рад, что решил не останавливаться в дядином доме при церкви. Я также отклонил несколько любезных предложений от гостеприимных соседей, предпочитая быть независимым. К тому же мне очень уютно в гостинице.

Разумеется, ты хочешь знать, что сделано в ходе расследования и поисков. Во-первых, нечего было ожидать результатов от расследования в доме дяди, и там, соответственно, ничего не обнаружили. Я спросил миссис Хант, не было ли у хозяина каких-нибудь симптомов, предвещавших внезапный удар или приступ болезни, и не было ли у него причин опасаться чего-то подобного. Но и она, и дядин врач решительно заявили, что со здоровьем у него все было как обычно. Во-вторых, почистили дно прудов и ручьев и обыскали поля там, где он проходил в последний раз, но это не дало никаких результатов. Я лично побеседовал с приходским причетником и, что еще важнее, побывал в доме, куда дядюшка отправился с визитом.

И речи не может быть о том, что эти люди ведут какую-то двойную игру. Единственный мужчина в доме все еще хворает и лежит в постели, совсем ослабевший. А жена и дети, конечно, ничего не смогли бы сделать сами. Исключена малейшая возможность того, что они согласились заманить к себе бедного дядю Генри с тем, чтобы на обратном пути на него напали. Они уже рассказали все, что знали, тем людям, кто приходил с расспросами до меня, но женщина все мне повторила. Пастор выглядел как обычно, он не очень долго просидел у постели больного. «Муж не слишком-то склонен молиться, не то что некоторые, – сказала она. – Но ведь если бы все были такими уж богомольными, как бы тогда церковники зарабатывали себе на хлеб?» Уходя, дядя оставил денег, и один из детей видел, как он перебрался по при ступке через изгородь на следующее поле. Одет он был как всегда, с воротника спускались две белых полоски – наверно, он чуть ли не последний англиканский священник, который их носит, во всяком случае, в этих краях.

Как видишь, я записываю все. Дело в том, что мне нечем заняться, поскольку я не захватил с собой деловые бумаги. К тому же, когда я пишу, у меня проясняется в голове, и может обнаружиться то, что я проглядел. Поэтому продолжу записывать все, что происходит, в том числе и разговоры, если понадобится. А уж твое дело, читать это или нет, но очень тебя прошу: сохрани эти письма. Есть еще одна причина, по которой я пишу так подробно, но ее трудно выразить.

Ты можешь спросить, занимался ли я поисками в полях возле того коттеджа. Очень многое уже было сделано до меня, как я говорил. Однако я надеюсь завтра сам отыскать этот участок. Боу-стрит[1] известили и оттуда сегодня приедут вечерней каретой.

Правда, вряд ли им удастся что-нибудь выяснить. В полях одна трава, а снега, который мог бы нам помочь, совсем нет. Конечно, сегодня по пути в коттедж и обратно я смотрел в оба, чтобы не пропустить каких-нибудь следов, но когда я возвращался, был густой туман, и не очень-то хотелось разгуливать по незнакомым пастбищам. Особенно в такой вечер, когда кусты похожи на людей, а мычание коровы вдали кажется трубным гласом в день Страшного суда. Уверяю тебя, если бы в ту минуту из-за деревьев маленькой рощицы появился дядя Генри, неся собственную голову под мышкой, вряд ли бы мне стало еще больше не по себе. По правде говоря, я даже ожидал чего-то подобного. А сейчас мне придется на минуту отложить перо, так как доложили о мистере Лукасе, викарии.

Несколько позже. Мистер Лукас уже ушел, и я от него ничего не услышал, кроме обычных в таких случаях изъявлений чувств. По-видимому, он не надеется, что дядя Генри жив, и искренне сожалеет о случившемся… насколько это в его силах. Я вполне понимаю, что дядя Генри вряд ли вызвал бы сильную привязанность даже у более эмоционального человека, нежели мистер Лукас.

Кроме мистера Лукаса был у меня и другой посетитель – хозяин «Королевской головы», явившийся узнать, имеется ли у меня все, чего я желаю. Поистине требуется перо Боза,[2] чтобы воздать ему должное. Вначале он был весьма торжественным и велеречивым.

– Итак, сэр, – сказал он, – я полагаю, что мы должны склонить голову под ударом, как бывало говаривала моя бедная жена. Насколько я могу судить, пока что ни слуху ни духу о почтенном покойном священнике.

Я ответил, что пока ничего не известно, но не удержался и добавил, что, как я слышал, с ним порой было трудновато иметь дело. Мистер Боумен с минуту внимательно вглядывался в меня, а потом в мгновение ока перешел от торжественного изъявления сочувствия к пламенной декламации.

– Как только вспомню о том, – начал он, – какие выражения этот человек считал уместными по отношению ко мне, в этом самом зале, и все из-за какого-то бочонка пива! Я ответил ему тогда, что такое может случиться в любой день недели с человеком, обремененным семьей. Правда, оказалось, что он ошибся, впрочем, я и тогда это знал, но был так потрясен его нападками, что не мог слова вымолвить!

Тут он резко умолк и в смущении взглянул на меня. Я сказал лишь:

– О господи, мне жаль, что у вас были небольшие разногласия. Полагаю, моего дяди будет сильно не хватать в приходе?

Мистер Боумен глубоко вздохнул.

– Ах да! – воскликнул он. – Ваш дядя! Вы меня поймете, если я скажу, что у меня на какое-то мгновение выпало из головы, что он ваш родственник. И немудрено: ведь сама мысль о ваше сходстве с… с ним абсолютно нелепа. И тем не менее, если бы я об этом помнил, мои уста никогда не произнесли бы ничего подобного.

Я заверил его, что все понимаю, и собирался задать еще несколько вопросов, но его вызвали по какому-то делу. Не подумай только, что у него есть основания опасаться расследования происшествия с бедным дядей Генри. Но в бессонные часы ночи ему самому придет в голову, что я именно так и думаю.

Поэтому надо ожидать, что завтра последуют объяснения.

Я должен заканчивать письмо: нужно отправить его с вечерней почтовой каретой.

Письмо III

25 декабря 1837

Мой дорогой Роберт!

Немного странно писать такое письмо в Рождество, но в конце концов, может быть, в нем и нет ничего особенного, а может быть, и есть – судить тебе. Сыщики полицейского суда сказали, что у них нет каких зацепок. Прошло слишком много времени, так что при нынешней погоде от следов ничего не осталось. Не было найдено ничего из вещей, принадлежавших покойному – боюсь, другое слово тут не подойдет.

Как я и ожидал, сегодня утром у мистера Боумена было неспокойно на душе. Было совсем рано, когда я услышал, его зычный голос. Думаю, он намеренно говорил громко. Боумен распинался в баре перед сыщиками с Боу-стрит о невосполнимой потере, которую понес город в лице приходского священника, а также о необходимости перевернуть каждый камень (он произнес эту фразу с большим пафосом), дабы докопаться до истины. Я подозреваю, что у него репутация признанного оратора на пирушках.

Когда я завтракал, он явился мне прислуживать и, подавая горячую булочку, воспользовался случаем, чтобы сказать, понизив голос:

– Надеюсь, вы понимаете, сэр, что я не питаю к вашему родственнику и тени недобрых чувств – ты можешь идти, Элиза, я сам пригляжу за тем, чтобы у джентльмена было все, что ему нужно. Прошу прощения, сэр, но вам, наверно, известно, что человек не всегда властен над своими чувствами. А когда этот человек оскорблен до глубины души выражениями, которые – да, зайду так далеко, чтобы сказать: их вообще не следует употреблять! – его голос все повышался, а лицо побагровело. – Нет, сэр, я хотел бы в нескольких словах объяснить, в чем суть яблока раздора. Этот бочонок – совсем маленький, всего восемь галлонов – так вот, этот бочонок пива…

Я почувствовал, что пора его перебить, и заметил, что если мы углубимся в детали данной темы, делу это особо не поможет. Мистер Боумен охотно со мной согласился и продолжил более спокойным тоном:

– Итак, сэр, я склоняюсь перед вашей волей, и, как вы говорите, история с бочонком не очень-то много даст для решения вопроса, стоящего перед нами. Все, чего я хочу – это чтобы вы поняли, что, подобно вам, я готов оказать всяческое содействие в деле, которым мы должны заняться, и – именно так я сказал офицерам полиции с полчаса назад – перевернуть каждый камень, что может пролить хотя бы слабый луч света на это тягостное дело.

Мистер Боумен действительно сопровождал нас в наших поисках, но, хотя я уверен в его искреннем желании помочь, боюсь, что от него было мало проку. По-видимому, он вообразил, что мы вполне можем встретить либо самого дядю Генри, либо человека, виновного в его исчезновении, разгуливающего по полям. Он то и дело приставлял руку к глазам и указывал своей палкой на работников и на скот, видневшихся вдали, призывая нас обратить на них внимание. Он также вел продолжительные беседы с какими-то старухами, повстречавшимися нам в пути, и говорил с ними весьма сурово. Однако он каждый раз возвращался к нам со словами:

– Итак, я обнаружил, что она, судя по всему, непричастна к этому прискорбному делу. Думаю, вы можете поверить мне на слово, сэр, что оттуда не прольется свет на наше дело, и что она вряд ли что-то намеренно скрывает.

Как я уже сообщил тебе вначале, мы не добились заметных результатов. Сыщики с Боу-стрит уехали из городка – не знаю, в Лондон или куда-нибудь еще.

Этот вечер я провел в компании старьевщика, оказавшегося довольно-таки разбитным малым. Он был в курсе случившегося, но, хотя за последние дни исходил все дороги в этой округе, не встретил никаких подозрительных личностей: бродяг, цыган или праздношатающихся матросов. Старьевщик был переполнен впечатлениями от превосходного спектакля с Панчем и Джуди,[3] который видел в тот день в У… Он спросил, не давали ли еще здесь это представление, и посоветовал ни в коем случае его не пропустить. Самый лучший Панч и самый лучший пес Тоби, каких ему приходилось видеть, сказал он. Пес Тоби – это, знаете ли, последняя новинка в таких спектаклях. Он видел только одного, но скоро пса заведут во всех труппах.

А теперь ты захочешь узнать, для чего я пишу тебе обо всем этом? Мне приходится так поступать, потому что это имеет отношение к еще одному нелепому вздору (как ты непременно выразишься), который в моем теперешнем состоянии я должен записать. Я собираюсь изложить свой сон, именно так, сэр, и должен сказать, это один из самых странных снов, какие мне снились. Содержится ли в нем что-либо помимо того, что могла навеять беседа со старьевщиком и исчезновение дяди Генри? Судить тебе. Я сейчас недостаточно хладнокровен и рассудителен.

Сон начался с того, что как бы раздвинулся занавес, и я обнаружил, что сижу на своем месте в зрительном зале (не знаю, в помещении или на открытом воздухе). По обе стороны от меня были люди, всего несколько человек. Я их не узнал, да и не особенно о них думал. Они сидели молча, неподвижно глядя прямо перед собой, и, насколько мне помнится, были мрачными. Прямо передо мной был занавес с персонажами спектакля: черные фигуры на красновато-желтом фоне. Вокруг него была темнота, но спереди он был хорошо освещен. Я напряженно ждал: вот сейчас зазвучат свирели и послышится ритмичное постукивание. Вместо этого вдруг раздался чудовищный – я не могу подобрать другого слова – чудовищный удар колокола откуда-то сзади. Не знаю, далеко ли от меня находился этот колокол. Маленький занавес взвился, и представление началось.

Кажется, кто-то пытался переписать Панча, сделав из него серьезную трагическую пьесу. Кто бы это ни был, спектакль пришелся бы ему по душе. В главном герое было что-то сатанинское. Он по-разному нападал на своих жертв. Кого-то из них поджидал в засаде, и его ужасное из-желта-бледное лицо, выглядывавшее из-за кулис, заставило меня вспомнить Вампира из мерзкого этюда Фюзели.[4] С другими Панч был вежлив и подобострастен, особенно он подлизывался к несчастному Иностранцу, который только и мог сказать: «Шаллабала». Правда, я не улавливал, что говорит сам Панч. Но я страшился того момента, когда жертвы гибнут – одна за другой. Стук палки, обрушивающейся им на голову, который обычно приводил меня в восторг, теперь был ужасен, словно кости ломали по-настоящему, а жертвы, лежа на земле, дергались в конвульсиях и дрыгали ногами. Младенец – я чувствую, как нелепо все это звучит, – был живой. Панч свернул ему шею, и если его всхлипы и писк не были реальными, значит, я ничего не смыслю в реальности.

После каждого преступления на сцене становилось все темнее, так что, наконец, одну жертву убивали в полной темноте, причем довольно долго, и я ее совсем не видел. Со сцены доносились затрудненное дыхание и какие-то кошмарные приглушенные звуки. После этого появился Панч и, усевшись на ступеньку, принялся обмахиваться веером. Он взглянул на свои окровавленные ботинки и, склонив голову набок, так гнусно захихикал, что кто-то из зрителей со мной рядом закрыл лицо руками, да я бы и сам с радостью сделал это. Между тем сцена за спиной у Панча осветилась, но появился не фасад дома, как обычно бывает в этих спектаклях, а нечто более изысканное: роща и пологий склон холма. Светила очень натуральная луна, я бы даже сказал, настоящая. Над этим пейзажем медленно поднималось что-то, оказавшееся человеческой фигурой, с чем-то непонятным на голове. Она начала красться или, вернее, подползать к Панчу, который все еще сидел к ней спиной. К этому времени исчезла всякая иллюзия, будто это кукольное представление (правда, в тот момент эта мысль не пришла мне в голову). Панч оставался Панчем, но, как и прочие персонажи, в каком-то смысле стал живым существом, и оба персонажа на сцене двигались самостоятельно.

Когда я перевел взгляд на Панча, он все еще сидел, размышляя о своих мерзких подвигах. Однако в следующую минуту, вероятно, что-то привлекло его внимание, и он, резко выпрямившись, обернулся и увидел того, кто был уже почти рядом. И тут Панч явно пришел в ужас. Схватив свою палку, он устремился к лесу, едва успев ускользнуть от руки преследователя, внезапно протянувшейся, чтобы его схватить. Мне трудно выразить словами отвращение, которое я испытал, разглядев преследователя. Это была коренастая фигура в черном, с воротника спускались две белые полоски, какие носят англиканские священники. Головы не было видно: на нее был надет белесый мешок.

Началась погоня, которая длилась бесконечно, то среди деревьев, то по полю на холме. Порой обе фигуры на несколько секунд скрывались из виду, и лишь по каким-то неотчетливым звукам можно было судить, что они все еще бегут. Наконец наступил момент, когда Панч, окончательно выбившийся из сил, шатаясь, вышел из-за кулис и рухнул на землю среди деревьев. Вскоре показался и его преследователь и начал озираться по сторонам. Заметив наконец лежащую фигуру, он тоже бросился на землю, спиной к зрителям и, быстрым движением сорвав с головы мешок, приблизил свое лицо к лицу Панча. И в тот же миг все потонуло во мраке.

Раздался громкий протяжный вопль, от которого кровь застыла в жилах, и, пробудившись, я обнаружил, что прямо в лицо мне смотрит – кто бы ты думал? – большая сова, сидевшая на моем подоконнике, напротив изножья кровати, подняв крылья, словно две руки. Я встретился со свирепым взглядом ее желтых глаз, и она улетела. И тут я услышал чудовищный удар колокола. Ты скажешь, что это били часы на церковной башне, но я так не думаю. После этого я окончательно проснулся.

Все это случилось в последние полчаса. Я понял, что вряд ли засну, поэтому встал, накинул что-то из одежды, чтобы не замерзнуть, и пишу тебе этот вздор в первые часы рождественского дня. Не упустил ли я что-нибудь? Ах да! Не было никакого пса Тоби, а фамилии на палатке Панча и Джуди были Кидман и Гэллоп, то есть определенно не те, которые советовал мне высматривать старьевщик.

Сейчас, как мне кажется, я смогу заснуть, поэтому запечатываю письмо облаткой.

Письмо IV

26 декабря 1837

Мой дорогой Роберт!

Все кончено. Тело найдено. Я не прошу прощения за то, что не сообщил эту новость с последней вечерней почтой, по той простой причине, что не был в состоянии водить пером по бумаге. События, сопровождавшие обнаружение тела, настолько выбили меня из колеи, что мне необходим был ночной отдых, прежде чем я смог посмотреть в лицо фактам. Теперь я могу представить тебе описание того дня – самого странного рождественского дня, какой выдался в моей жизни.

Первый инцидент был не очень серьезный. Насколько я понимаю, мистер Боу-мен отлично справил сочельник и сегодня был склонен ко всем придираться. Во всяком случае, поднялся он не очень рано, и, судя по тому, что я услышал, ни слуги, ни служанки не могли ему угодить. Последних он даже довел до слез. И я не уверен, что мистеру Боумену удалось сохранить самообладание, приличествующее мужчине. Когда я сошел вниз, он поздравил меня с Рождеством надтреснутым голосом, а несколько позже, нанеся бесцеремонный визит за завтраком, был отнюдь не жизнерадостен. Я бы даже сказал, что в его взглядах на жизнь было что-то байроническое.

– Не знаю, согласитесь ли вы со мной, сэр, – сказал он, – но с каждым разом Рождество радует меня все меньше и меньше. Возьмем, к примеру, то, что находится сейчас прямо перед моими глазами. Моя служанка Элиза работает у меня уже целых пятнадцать лет. Я считал, что могу положиться на Элизу – и вот вам, пожалуйста! В рождественское утро – вы только подумайте! – когда звонят колокола, в это самое утро – как будто за нами не следит Провидение! – эта девушка кладет на стол, за которым вы завтракаете, кладет – да-да, сыр… – Он увидел, что я собираюсь заговорить, и махнул рукой. – Вы, конечно, можете возразить: «Да, мистер Боумен, но вы же убрали сыр и заперли его в буфет», что я действительно сделал, и вот у меня ключ. Все это так, сэр, но мне-то каково от этого поступка? Не будет преувеличением сказать, что у меня просто земля уходит из-под ног. Однако, когда я так и сказал Элизе, причем, уверяю вас, не резко, а всего лишь твердо, что же я услышал в ответ? «О, – говорит она, – но ведь не случилось ничего страшного». И это оскорбило меня, сэр, вот и все, что я могу сказать. Да, оскорбило, и мне даже не хочется сейчас об этом думать.

Последовала гнетущая пауза, и я отважился произнести что-то вроде: «Да, очень досадно», а затем спросил, в котором часу начнется церковная служба.

– В одиннадцать часов, – ответил мистер Боумен с тяжелым вздохом. – О, вы не услышите от бедного мистера Лукаса такой проповеди, как от нашего бедного пастора. У нас ним могли быть маленькие разногласия, да и бывали, и тем печальнее…

Я видел, что ему потребуется немалое усилие, чтобы не затронуть тему злополучного бочонка пива, но он сделал это усилие:

– Но вот что я скажу: я в жизни не встречал лучшего проповедника, а также человека, который крепче бы держался за свои права, или за то, что он считал своими правами. Впрочем, теперь это праздный вопрос. Некоторые могли бы спросить: «Был ли он красноречив?» Я бы ответил так: «Наверно, у вас больше прав судить о вашем собственном дяде, нежели у меня». Другие могли бы спросить: «Держал ли он в руках свою паству?» И я опять-таки отвечу: «Это зависит от точки зрения». Но, как я уже говорил… да, Элиза, моя девочка, иду… в одиннадцать часов, сэр, и спросите, где скамья «Королевской головы».

Думаю, все это время Элиза стояла за дверью, и я учту это, когда буду давать ей чаевые.

Следующий эпизод имел место в церкви. Перед мистером Лукасом стояла трудная задача: воздать должное христианским чувствам, а также тревоге и печали, которые, что бы ни говорил мистер Боумен, явно преобладали у паствы. Думаю, он не сумел оказаться на высоте положения. Мне было как-то не по себе. Орган дважды замолкал во время рождественского гимна, а теноровый колокол, вероятно по небрежности звонарей, тихонько звякал примерно раз в минуту на протяжении всей проповеди. Причетник послал кого-то наверх с этим разобраться, но, по-видимому, тот не смог ничего сделать. Я был рад, когда служба закончилась. Перед богослужением тоже было странное происшествие. Я пришел довольно рано и столкнулся с двумя мужчинами, которые уносили приходскую подставку для гроба обратно на ее место под башней. Судя по тому, что я случайно уловил из их разговора, ее принес в церковь по ошибке кто-то, сейчас отсутствующий. Я заметил так же, как причетник поспешно сворачивал бархатный покров для гроба, проеденный молью, – неподходящее зрелище для рождественского дня.

Вскоре после посещения церкви я пообедал и, не имея желания никуда выходить, устроился в зале у камина с последним выпуском «Пиквика», который откладывал уже несколько дней. Я подумал, что, конечно же, не усну, читая его, но оказался ничуть не лучше нашего друга Смита. Примерно в половине третьего меня разбудили пронзительный свист, смех и говор на рыночной площади. Это были Панч и Джуди – несомненно, то самое представление, которое видел мой старьевщик в У… Я не знал, то ли радоваться, то ли нет: мне очень живо припомнился неприятный сон. Но, как бы то ни было, я решил посмотреть спектакль и послал Элизу с кроной для исполнителей и просьбой, чтобы, если можно, они дали представление перед моим окном. Спектакль был новый и очень остроумный. Вряд ли нужно тебе говорить, что фамилии владельцев были итальянские: Фореста и Кальпижди. Как я и ожидал, был тут и пес Тоби. Здесь собрался весь городок Б…, но зрители не заслоняли от меня сцену, потому что я находился на втором этаже у большого окна, в каких-нибудь десяти ярдах от театра.

Пьеса началась, когда церковные часы пробили без четверти три. Она и в самом деле была очень хороша, и вскоре я с облегчением обнаружил, что отвращение к атакам Панча на его невезучих посетителей, внушенное мне сном, прошло без следа. Я смеялся над гибелью Иностранца, Тюремщика, Бидла и даже младенца. Единственным недостатком представления было то, что пес Тоби вдруг начал невпопад завывать. Наверно, что-то его расстроило, что-то серьезное, так как он вдруг удивительно уныло завыл, спрыгнул со ступенек и, припустив по рыночной площади, скрылся в переулке. Вероятно, кукольники решили, что нет смысла за ним бежать, и пес сам вернется вечером. Представление продолжалось. Панч добросовестно разделался с Джуди, да и со всеми, кто появлялся на сцене, а затем наступил момент, когда воздвигли виселицу, и должна была начаться великолепная сцена с мистером Кечем.[5] И тут произошло событие, смысл которого я пока что не в силах до конца осознать. Ты присутствовал при казни и знаешь, как выглядит голова осужденного в капюшоне, наверное, тебе, как и мне, не хочется об этом думать, но я вынужден напомнить. Именно такую голову я увидел с высоты своего второго этажа внутри кукольного театра. Но публика увидела ее не сразу. Я ожидал, что эта голова предстанет на всеобщее обозрение, но вместо этого медленно возникло лицо, выражавшее неописуемый ужас. Казалось, этого человека со связанными руками насильно поднимали к маленькой виселице на сцене. Я видел лишь голову в капюшоне у него за спиной. Потом раздался крик, и что-то затрещало. Весь кукольный театр опрокинулся. Среди обломков были видны дрыгающие ноги. Затем две фигуры (так утверждали некоторые, но лично я увидел лишь одну) промчались с огромной скоростью через рыночную площадь и исчезли на тропинке, ведущей в поля.

Конечно, все пустились в погоню. Я последовал за ними, но темп был такой убийственный, что очень немногие стали свидетелями трагедии. Это случилось в меловом карьере: ничего перед собой не видя на бегу, этот человек туда свалился и сломал шею. Другого искали повсюду, пока мне не пришло в голову спросить: а покидал ли он рыночную площадь? Сначала никто в этом не усомнился, но когда мы вернулись, чтобы удостовериться, то увидели этого человека. Он лежал мертвый под обломками кукольного театра.

Именно в меловом карьере и нашли тело бедного дяди Генри с мешком на голове. Горло его было страшно изувечено. Внимание привлек острый угол мешка, высунувшийся из почвы и… Я не могу заставить себя написать подробнее.

Да, забыл сказать, что настоящие фамилии этих двоих Кидман и Гэллоп. Уверен, что где-то их слышал, но никто про них ничего не знает.

Я приеду к тебе, как только смогу, сразу же после похорон. Мне нужно рассказать тебе при встрече, что я обо всем этом думаю.

Примечания

1

Уголовный полицейский суд в Лондоне.

2

Псевдоним, под которым Ч. Диккенс опубликовал «Очерки Боза» (1833–1838).

3

Персонажи традиционного кукольного представления.

4

Генри Фюзели (1741–1825) – английский живописец швейцарского происхождения, график и теоретик. В своем творчестве отдавал предпочтение сверхъестественному.

5

Нарицательное имя палача – по имени Джека Кеча, принимавшего участие в массовых казнях в Англии при Якове II.

Оглавление