«Восковые фигуры»

В то время, когда одетые в униформу служители Музея восковых фигур Мэрринера выпроваживали через массивные двойные двери последних посетителей, управляющий музеем беседовал в своем кабинете с Раймондом Хьюсоном.

Хозяин кабинета был довольно моложавым мужчиной среднего роста, коренастым и светловолосым. Одет он был со вкусом и весьма умело, чтобы, с одной стороны, обозначить свой статус, а с другой — излишне не подчеркивать собственную значимость. Что же касается Раймонда, то о нем этого, увы, сказать было никак нельзя. Его наряд, который, когда был новым, смотрелся, возможно, даже очень мило, сейчас, хотя и тщательно вычищенный и отутюженный, достаточно красноречиво свидетельствовал о том, что его обладатель начинает постепенно проигрывать сражение с окружающим миром.

Это был невысокий, тщедушного вида бледный мужчина с небрежно уложенными прямыми волосами, и хотя речь его звучала вполне убедительно и даже выразительно, было во всем его облике нечто потаенно-защитное, наводящее на мысль о том, что в жизни ему нередко приходилось наталкиваться на решительный отказ. В сущности, нельзя было отрицать, что наружность этого человека с достаточной достоверностью отражала его внутреннее естество; что и говорить, он и в самом деле был явно неординарной, вполне оригинальной личностью, которой, к сожалению, приходилось терпеть массу неудобств из-за неумения решительно отстоять свои права.

Сейчас он сидел и внимательно слушал монолог управляющего музеем.

— Если разобраться, в вашей просьбе нет ничего необычного или нового, — говорил тот. — Нам приходится по меньшей мере трижды в неделю отклонять подобные просьбы и предложения, исходящие преимущественно от молодежи. Они, видите ли, любят заключать всякие пари, ну и все такое прочее. Но ведь мы абсолютно ничего не выгадываем от подобных экспериментов, тогда как риск может быть весьма невелик. Представьте себе: я даю добро на то, чтобы человек провел ночь в «Камере убийц», а после этого какой-нибудь юный болван возьмет да и лишится там рассудка. Что прикажете делать в подобной ситуации? Впрочем, тот факт, что вы журналист, отчасти меняет дело.

Хьюсон улыбнулся:

— Вы хотите сказать, что журналистам нечего опасаться потерять рассудок по причине отсутствия такового?

— Ну что вы! — рассмеялся управляющий. — Просто обычно представителей вашей профессии принято считать серьезными и ответственными людьми. А кроме того, здесь уже есть и наша выгода: известность и дополнительная реклама.

— Вот именно, — кивнул Хьюсон, — и потому я искренне надеюсь, что нам удастся договориться.

Управляющий снова расхохотался.

— О! — Воскликнул он. — Я знаю, что за этим может последовать. Вы потребуете двойную плату, не так ли? Одно время ходили слухи, что мадам Тюссо при свидетелях предлагала сто фунтов любому, кто согласится в одиночку провести ночь в ее «Палате ужасов». Надеюсь, вы не рассчитываете, что мы выступим с таким же предложением. А… что за газету вы представляете, мистер Хьюсон?

— В настоящее время я, если можно так выразиться, вольный стрелок, — признался Хьюсон. — Работаю по очереди на несколько газет. Но уверяю вас, подобную статью я пристрою безо всякого труда. «Утреннее эхо» отнесется к ней как к настоящей сенсации. «Ночь в компании убийц Мэрринера!» Да ни одна уважающая себя газета не упустит подобного материала.

Управляющий потер ладонью подбородок:

— Ага! И в каком же ключе вы намереваетесь подать этот материал?

— Разумеется, это будет кошмарное повествование, разве что с небольшой дозой юмора, как говорится, для разрядки.

Хозяин кабинета кивнул и протянул ему сигаретницу:

— Ну что ж, мистер Хьюсон, несите свою статью в «Утреннее эхо», а потом снова загляните к нам — здесь вас будет поджидать пятифунтовая банкнота. Но прежде я обязан вас предостеречь и прямо заявить, что здесь вас ожидает отнюдь не увеселительное мероприятие с легким щекотанием нервов. Мне хотелось бы быть абсолютно уверенным в вас и надеяться, что вы также уверены в самом себе. Лично я бы не отважился на подобное мероприятие. Я видел эти фигуры и одетыми, и раздетыми, знаю все детали технологии их изготовления, могу спокойно ходить среди них с группой туристов, относясь при этом к ним как к самой обычной чепухе, и все же ни за что не отважился бы в одиночку провести в их обществе даже одну ночь.

— Почему? — поинтересовался Хьюсон.

— Даже и не знаю. Вроде бы никаких особых причин нет. В привидения я не верю, а даже если бы и верил, то стал бы ожидать, что они, возможно, придут на места своих преступлений или сойдутся у собственных могил, но никак не спустятся в подвал, где стоят лишь их восковые муляжи. И все же я не смог бы просидеть среди них всю ночь, постоянно ощущая на себе их взгляды. В конце концов, они олицетворяют собой низший и самый омерзительный образчик человеческой породы и — хотя я и поостерегся бы заявить об этом во всеуслышание — люди, которые приходят, чтобы поглазеть на них, обычно руководствуются мотивами далеко не высшего порядка. Сама атмосфера этого помещения довольно неприятна, и если вы в состоянии уловить тот смысл, который я вкладываю в это слово — атмосфера, — то должен предупредить, что вас ожидает весьма тревожная ночь.

Хьюсон и сам догадывался об этом, начиная с того самого момента, когда подобная идея впервые пришла ему в голову. Сейчас он сидел и совсем по-будничному улыбался, глядя в лицо управляющего, хотя на душе у него давно скребли кошки. Однако у него была жена, семья, а в последний месяц он жил исключительно на гонорары за крохотные заметочки в газетах, тогда как его счет в банке таял буквально на глазах. И вот ему выпал шанс, упускать который было никак нельзя — гонорар за специальный репортаж, плюс пять фунтов от музея. За этой суммой стояло относительное благополучие и, можно сказать, даже изобилие в течение минимум недели, а также свобода от тревожных мыслей еще на полмесяца. Более того, если статья у него и в самом деле получится, за ней может последовать приглашение и на постоянную работу.

— Тяжела судьба правонарушителей… и журналистов, — проговорил он. — Я и так уже приготовился к довольно безрадостной ночи, поскольку успел заметить, что ваша «Камера убийц» не очень-то напоминает гостиничную спальню. Что же до самих восковых фигур, то они, думаю, меня особенно не потревожат.

— Вы не суеверны?

— Ничуть, — рассмеялся Хьюсон.

— Но ведь вы журналист, а поэтому просто обязаны обладать богатым воображением.

— Редакторы, с которыми мне приходилось работать в прошлом, упрекали меня как раз в отсутствии такового. Голые факты в нашем деле не в чести и потому газеты не любят подавать своим читателям, как говорится, хлеб без масла.

Управляющий снова улыбнулся и поднялся из-за стола:

— Ну что ж, последние посетители, как я полагаю, уже ушли. Подождите минутку, сейчас я распоряжусь, чтобы фигуры в подвальной части музея не укрывали сегодня на ночь, и заодно предупрежу сторожей о вашем присутствии, а потом провожу Вас вниз и покажу наши владения.

Он снял трубку внутреннего телефона и отдал короткие распоряжения.

— Боюсь, вынужден буду внести одно ограничение, — заметил он. — Очень прошу вас не курить в музее. Сегодня вечером в «Камере убийц» кто-то подал сигнал пожара. Не знаю, чьих это рук дело, тем более, что тревога оказалась ложной. К счастью, в тот момент там было немного посетителей, поскольку в противном случае могла бы подняться паника. Ну, если вы готовы, мы можем идти.

Хьюсон проследовал за управляющим через вереницу комнат, в которых служители заботливо укрывали фигуры английских королей и королев, военачальников, выдающихся деятелей разных, эпох, словом, массу различных людей, чья прижизненная добрая или дурная слава обеспечила им право на подобное бессмертие. Управляющий на несколько секунд остановился и распорядился установить в подвале кресло.

— Боюсь, это все, что мы можем для вас сделать, — сказал он Хьюсону. — Надеюсь, вам удастся хоть немного вздремнуть.

Он ступил через приподнятое заграждение, и они начали спускаться по слабо освещенным ступеням, один лишь вид которых производил зловещее впечатление преддверия подземной темницы. В коридоре, начинавшемся у основания лестницы, размещались — как бы для разминки воображения — некоторые образчики мрачных экспонатов прошлого: атрибуты суда инквизиции, привезенная из средневекового замка деревянная дыба, железные штыри для клеймения людей, тиски, в которых несчастным жертвам сплющивали пальцы, и другие экземпляры орудий жестокости человека, существовавшие на различных этапах его бытия. «Камера убийц» находилась в дальнем конце коридора.

Это была комната неправильной формы, со сводчатым потолком, едва освещенная электрическими лампочками, умело вставленными в матовые стеклянные патроны, которые почти не пропускали света. Все помещение было задумано так, чтобы производить неприятное, гнетущее впечатление. Это была комната, сама атмосфера которой побуждала посетителей говорить исключительно шепотом. Своей обстановкой она чем-то напоминала часовню, но отнюдь не располагающую к набожным деяниям, а скорее напоминающую о нечестивых, низменных актах и поклонениях пороку.

Восковые убийцы стояли на небольших постаментах, у ног каждого из них была прикреплена маленькая табличка с порядковым номером и кратким пояснительным текстом. Если бы кому-нибудь пришлось встретиться с подобными типами в каком-то другом месте, то этот человек невольно поймал бы себя на мысли, что видит перед собой вереницу довольно невзрачных созданий, приметных только убогостью одежды, тем более уже давным-давно вышедшей из моды.

Новые поступления стояли рядом со своими более запыленными коллегами из числа «старожилов». Туртел — убийца Вира — стоял, словно окаменев, и на манер магазинного манекена тянулся рукой к молодому Байуотерсу. Был там и Лефрой — маленький самозванный «аристократ», грабивший и убивавший людей исключительно с целью приодеться под «истинного джентльмена». В пяти метрах от него расположилась сидящая миссис Томпсон — эта завершившая свой жизненный путь на виселице любительница эротического романтизма снискала себе, тем не менее, симпатии преуспевающих британских домохозяек. Чарлз Пис — единственный член этой зловещей компании, который однозначно походил на воплощение порочных и самых низменных устремлений, — презрительно поглядывал через проход на Нормана Торна. Два новых поступления — Брауни и Кеннеди — расположились между миссис Даер и Патриком Мэхоном.

Управляющий, который ни на шаг не отставал от Хьюсона, давал необходимые пояснения и упоминал наиболее интересные детали уголовных дел.

— Это — Криппен. Вы, наверное, и сами его узнали. Маленький, тщедушный выродок, который, казалось, не был способен обидеть даже муху. А это — Армстронг. Правда, похож на благопристойного, добропорядочного джентльмена из сельской глубинки? А вот это — старик Вакье, его сразу узнаешь по знаменитой бороде. А это, конечно же…

— Кто это? — шепотом перебил его Хьюсон, указывая на очередную восковую фигуру.

— О, к нему-то я как раз и подводил вас, — проговорил управляющий, чуть понижая голос. — Подойдите и получше к нему присмотритесь. Это, можно сказать, наша знаменитость. Единственный из всей этой братии, кому удалось избежать виселицы.

Фигура, на которую указывал управляющий, изображала маленького, тщедушного человечка ростом чуть более полутора метров. У него были небольшие напомаженные усики, массивные очки и плащ с пелериной. Во всем его облике было что-то настолько подчеркнуто французское, что Хьюсон невольно представил себе сценическую пародию. Он не мог бы с определенностью сказать, почему он испытал глубокое отвращение при взгляде на довольно-таки ординарное лицо этого человека, но он сразу же отступил от нее и ему стоило некоторого усилия, даже находясь в обществе управляющего, повторно посмотреть в глаза восковой куклы.

— Кто это? — спросил он.

— Это, — проговорил управляющий, — доктор Бурдет.

Хьюсон с сомнением покачал головой:

— Кажется, я где-то слышал это имя, только забыл, в какой связи.

Управляющий улыбнулся:

— Будь вы французом, сразу бы вспомнили. Некоторое время этот человек держал в страхе весь Париж. Днем он исправно лечил своих пациентов, а по ночам, когда на него находило, перерезал людям, глотки. Убивал он всегда исключительно из удовольствия — ему просто нравилось убивать, — причем пользовался неизменно одним и тем же орудием — опасной бритвой. Совершив свое последнее преступление, он оставил кое-какие следы, не ускользнувшие от внимания полиции. Одна улика потянула за собой вторую, потом третью, и скоро следствию стало ясно, что оно имеет дело с французской разновидностью Джека Потрошителя, которого по совокупности ряда статей следовало бы отправить на гильотину или запереть в сумасшедшем доме. Однако даже и тогда наш нынешний гость обвел полицию вокруг пальца. Едва он почувствовал, что попал в кольцо, как тут же исчез, причем самым загадочным образом, и с тех пор полиция всех цивилизованных стран мира пытается напасть на его след. Предполагают, что он покончил с собой, однако предварительно позаботился о том, чтобы его труп так и не нашли. После его исчезновения было отмечено два-три случая аналогичных убийств, однако с учетом того, что практически ни у кого не оставалось сомнений в его смерти, эксперты сошлись во мнении, что имеют дело с имитацией. Часто у известных убийц появляются подражатели.

Хьюсона передернуло.

— Что и говорить, есть в нем что-то отталкивающее, — признался он. — Бр-р! А глаза-то какие!

— Да, эта фигура — подлинное произведение искусства. Вы заметили, что взгляд его словно готов вцепиться в вас? Действительно, поразительно реалистичное воплощение. Кстати, Бурдет увлекался гипнозом, и считается, что прежде, чем расправиться со своими жертвами, он подвергал их гипнотическому воздействию. И в самом деле, невольно начинаешь в это верить, иначе как объяснить, что столь тщедушное существо могло вытворять все эти омерзительные зверства? Ведь ни в одном случае на месте преступления не осталось даже малейших следов борьбы.

— Мне показалось… что он как будто пошевелился, — с дрожью в голосе проговорил Хьюсон.

Управляющий улыбнулся:

— Думаю, к утру вам доведется не раз испытать на себе проделки оптических иллюзий. Кстати, дверь наверх останется незапертой, и если вы почувствуете, что с вас довольно, то в любой момент сможете подняться в основной зал — там останется ночной сторож, который составит вам компанию. И не пугайтесь, если вам покажется, что они шевелятся или двигаются. К сожалению, вам придется пребывать в этом сумраке — все освещение в музее отключено. По вполне понятным причинам мы предпочитаем, чтобы в этой комнате всегда царил полумрак. А сейчас, давайте вернемся ненадолго ко мне в кабинет, где я угощу вас стаканчиком виски — перед таким ночным дежурством это будет нелишне.

Ночной служитель, принесший Хьюсону кресло, был явно настроен на игривый лад.

— Куда вам его поставить, сэр? — с ухмылкой спросил он. — Сюда, чтобы вы могли поболтать с Криппеном, когда устанете от долгого сидения на месте? О, а вот и наша старая матушка Даер! Смотрите, как она строит глазки, словно намекает, что ничего не имеет против вашего общества. Так куда мне его поставить, сэр?

Хьюсон улыбнулся. Болтовня служителя пришлась ему по вкусу, поскольку хотя бы на время внесла в окружающую обстановку столь желанный элемент обыденности и прозаичности.

— Спасибо, оставьте здесь. Потом я его сам передвину, куда нужно. Самое главное, чтобы не оказаться на сквозняке.

— Здесь, внизу, их вообще нет, сэр. Ну что ж, спокойной ночи. Если что понадобится — я буду наверху. Только не позволяйте им шнырять у себя за спиной и прикасаться к шее своими липкими, холодными пальцами. И присматривайте за старой миссис Даер. Мне кажется, вы ей приглянулись.

Хьюсон снова рассмеялся и пожелал служителю спокойной ночи. Все оказалось проще, чем он ожидал… Он передвинул большое и тяжелое плющевое кресло в глубь прохода и поставил его так, чтобы оказаться спиной к фигуре доктора Бурдета. По непонятной ему причине во всей этой компании доктор, по сравнению с другими обитателями восковой экспозиции, производил на него самое гнетущее впечатление. Хьюсон с завидной беззаботностью занимался обустройством своего ночного «поста», однако, как только вдали затихли шаги служителя и в помещении воцарилась глубокая гнетущая тишина, он понял, что ему предстоит отнюдь не легкое испытание.

Мрачный неподвижный свет обозначал ряды фигур, которые с такой жуткой достоверностью имитировали живых людей, что окружавшие журналиста безмолвие и неподвижность казались просто нереальными и потому особенно зловещими. Он не мог различить ни малейшего намека на чье-то дыхание, шорох одежды, он вообще не слышал ни единого звука, которых всегда бывает в изобилии в живой толпе людей, пусть даже замершей на месте. Воздух был абсолютно неподвижным, — словно вода на дне заросшего пруда, ни единое дуновение ветерка не шевелило портьер, не шуршало в складках одежды, не приводило в движение, хотя бы малейшее, окружающие его тени. Лишь его собственная тень, чуть колышущаяся и подрагивающая, когда он легонько двигал затекшей ногой или рукой, изредка напоминала о существовании в природе такого понятия, как движение. Перед его взглядом все застыло в полнейшем спокойствии и неподвижности, уши оглушало полное безмолвие. «Словно на дне моря сидишь», — подумал он и принялся размышлять, как лучше обыграть эту мысль в будущем репортаже.

Он достаточно хорошо видел все фигуры. Это были лишь восковые творения. Едва он позволил этой мысли овладеть его сознанием, заглушив все остальные, как тут же про себя решил, что все будет в полном порядке. Однако это ненадолго избавило его от странного ощущения дискомфорта, вызванного взглядом доктора Бурдета, который, как он хорошо помнил, стоял прямо у него за спиной. Глаза маленького кукольного француза раздражали и одновременно завораживали Хьюсона, вызывали во всем теле незнакомый зуд, сопровождаемый нарастающим желанием обернуться и посмотреть на источник своего неудобства.

«Ну хватит! — подумал он. — Мои нервы и без того достаточно напряжены. Если я обернусь и посмотрю на эту разодетую куклу, то тем самым лишь распахну двери перед поджидающим где-то снаружи страхом».

И в то же мгновение в мозгу его зазвучал другой голос: «Это все потому, что ты боишься, что не повернешься и не посмотришь на него».

Несколько секунд оба голоса молча спорили друг с другом, пока наконец Хьюсон не решился чуть повернуть кресло и посмотреть назад.

Среди многих других фигур, застывших в напряженных, неестественных позах, мерзкий коротышка-доктор казался ему особенно выделяющимся, возможно, из-за того, что на него откуда-то сверху падал неподвижный и слабый луч света. Хьюсон невольно вздрогнул, когда взгляд его выхватил из полумрака этот образец зловещего мастерства художника, сотворившего эту статую, после чего он снова повернулся и посмотрел в противоположном направлении.

«Это всего лишь восковая кукла, как и все остальные, — с некоторым вызовом подумал Хьюсон. — Да, вы все — только груда мастерски слепленного воска».

Да, это действительно были всего лишь восковые фигуры, но восковые фигуры не должны двигаться. Он не то чтобы заметил какое-то движение, просто на какую-то долю мгновения пока он оборачивался назад ему показалось, что в позах стоявших перед ним кукол произошло слабое, почти неуловимое изменение. Так, Криппен вроде бы повернулся — совсем незначительно, не более чем на какой-то градус, — влево.

«А может, — подумал Хьюсон, — мне так кажется лишь потому, что я, сам того не замечая, чуть сдвинул кресло в сторону, пока оборачивался? Или взять этого Филда и Грея — определенно, один из них чуть пошевелил руками».

Хьюсон на мгновение задержал дыхание, но затем снова обрел утраченное было мужество, подобно человеку, которому наконец удалось поднять тяжелый груз. Он вспомнил слова некоторых редакторов газет и горько ухмыльнулся.

— И они еще говорили, что у меня нет никакого воображения! — чуть слышно проговорил он.

Он извлек из кармана блокнот и начал быстро писать.

«Смертельная тишина и неземная неподвижность фигур. Словно на дне морском. Гипнотический взгляд доктора Бурдета. Фигуры, когда на них не смотрят, словно начинают двигаться».

Он прикрыл страницу обложкой блокнота и резко, чуть испуганно оглянулся через правое плечо. Никакого звука, ни малейшего движения он не ощутил — просто какое-то шестое чувство подсказало ему их появление. Он взглянул на скучное, равнодушное лицо Лефроя, который вяло улыбался, словно говоря: «Это не я!»

Разумеется, это был не он, равно как и никто иной; все дело было в его собственных нервах. Или все же что-то было? Не мог Криппен снова шевельнуться, пока его внимание было обращено в другую сторону? Нет, с этим коротышкой ухо надо держать востро! Как только отвернешься хоть на мгновение, сразу воспользуется случаем и хоть на миллиметр, но все же изменит позу.

«Все они на это горазды», — подумал Хьюсон, чуть привставая из кресла. Нет, так не годится! Он сейчас же уйдет отсюда. Он не намерен торчать здесь всю ночь в компании восковых фигур, которые начинают, двигаться всякий, раз, когда он на них не смотрит.

…Хьюсон опять уселся в кресло. Вел он себя как-то трусливо, и к тому же донельзя абсурдно. Ведь это же и в самом деле всего лишь восковые куклы, и они не могут двигаться; надо только придерживаться этой мысли, и все будет прекрасно. Но тогда откуда вся эта безмолвная тревога, которая окружает его со всех сторон? Нечто неощутимое, висящее в воздухе, не то чтобы разрывающее тишину или двигающееся в тех местах, куда он смотрит, а существующее где-то за пределами его зрения.

Хьюсон резко обернулся, желая поймать на себе мягкий, но одновременно злобный взгляд доктора Бурдета. Затем он дернулся всем телом назад и тут же поднял глаза на Криппена. На сей раз ему почти удалось поймать его!

— Я бы советовал тебе вести себя поосторожнее, Криппен. А заодно и всем остальным! Если я увижу, что вы шевелитесь, то разорву вас на кусочки! Слышали, что я сказал?

«Пора уходить, — сказал он себе. — Он уже достаточно пережил, чтобы написать статью — хоть десять статей на эту тему. А почему, в самом деле, не уйти? „Утреннее эхо“ ничего не приобретет и не потеряет, если он здесь задержится, и потом, разве им не все равно, сколько времени он провел в музее, если репортаж выйдет толковым. Да, вот только этот ночной сторож, что наверху, наверняка его выдаст. А управляющий (разве можно в таких делах знать наверняка?) может воспользоваться этим обстоятельством, чтобы не заплатить ему обещанные пять фунтов. А они так ему нужны!» — Он поймал себя на мысли о Розе: спит она сейчас или лежит, не сомкнув глаз, и думает о нем? Она наверняка рассмеется, когда услышит его рассказ о том, что он здесь себе навоображал…

Ну, это уже слишком! Достаточно было одного того, что восковые фигуры убийц двигались, пока он на них не смотрел, но узнать, что они еще и дышат — это уже, как говорится, из рук вон… Кто-то определенно дышал. А может, это отзвук его собственного дыхания, отдающийся как эхо? Он выпрямился, внимательно прислушался и постарался задержать дыхание — терпел что было сил, после чего с шумом втянул в себя воздух. Да, это было его собственное дыхание, или… Если нет… Если нет, то получалось, что Некто догадался о его уловке и перестал дышать одновременно с ним.

Хьюсон резко обернулся, пристально вглядываясь диким, затравленным взглядом в окружающие его предметы. Его глаза всюду наталкивались на бесчувственные восковые лица, и везде он ощущал, что на какую-то крохотную мельчайшую долю секунды опаздывают, не успевая зафиксировать слабое движение руки или ноги, молчаливое приоткрытие или, напротив, сжатие губ, легкий взмах век, на мгновение становящийся по-человечески осмысленным и тут же каменеющий взгляд. Они вели себя как шаловливые дети на уроке: перешептывались, дразнились, посмеивались за спиной учителя, но снова становились олицетворением невинности и спокойствия всякий раз, когда он на них смотрел.

Нет, так не пойдет! Так определенно не годится! Он должен за что-то зацепиться, ухватиться своим сознанием за нечто такое, что является неотъемлемой частью его повседневного бытия как дневной свет лондонских улиц. Он был Раймоном Хьюсом — неудачливым журналистом, живым и дышащим человеком, тогда как эти столпившиеся вокруг него фигуры — всего лишь куклы, они не могут ни перешептываться, ни шевелиться. Ну и пусть они — точные копии некогда живших убийц! Их сделали из воска и древесных опилок и поставили здесь на потеху зевакам и для услады низменных инстинктов праздно шатающейся публики. Вот так-то лучше! Да, а что это была за веселая история, которую ему вчера кто-то рассказал?..

Он вспомнил часть ее, но не всю, поскольку взгляд доктора Бурдета продолжал звать, бросать вызов и наконец все же заставил его обернуться.

Хьюсон успел сделать лишь половину оборота вокруг собственной оси, после чего резко оттолкнул кресло так, словно хотел как можно скорее столкнуться лицом к лицу с обладателем этих чудовищных гипнотизирующих глаз. Его собственные глаза расширились, а рот, поначалу исказившийся от подступившего ужаса, чуть искривился словно в зверином оскале. Затем Хьюсон заговорил, отчего по залу раскатилось зловещее эхо.

— Ты пошевелился, негодяй! — прокричал он. — Ты это сделал, черт бы тебя побрал! Я все видел!

Наконец, он довольно спокойно опустился в кресло и продолжал смотреть прямо перед собой — молчаливый и неподвижный, как человек, застывший в снегах Арктики.

Движения доктора Бурдета были преисполнены ленивости, даже некоторой вальяжности. Он сошел со своего пьедестала, передвигаясь чуть жеманно, как женщина, сходящая с подножки автобуса. Платформа, на которой располагалась вся экспозиция, возвышалась над полом примерно на полметра, а над ее передним краем висела удерживаемая веревкой тяжелая плюшевая занавеска, изогнутая наподобие широкой дуги. Доктор Бурдет приподнял край ткани, образуя своего рода арочный проход, ступил на пол и уселся на край платформы. Взгляд его ни на мгновение не отрывался от лица Хьюсона. Затем он кивнул, улыбнулся и произнес:

— Добрый вечер. — Чуть помолчав, он продолжил: — Едва ли есть необходимость говорить вам, — сказал он на чистом английском, — в котором угадывался лишь слабый иностранный акцент, — что вплоть до того самого момента, когда мне довелось невольно подслушать ваш разговор С уважаемым управляющим этого достойного заведения, я даже не мог и подозревать, что у меня возникнет счастливая возможность сегодня ночью составить вам компанию. Без моего разрешения вы не сможете ни говорить, ни двигаться, хотя и будете со всей отчетливостью различать каждое мое слово. Что-то смутно подсказывает мне, что вы, если так можно выразиться, несколько нервничаете, не правда ли? Мой дорогой сэр, не тешьте себя иллюзиями. Я не являюсь одной из этих презренных восковых фигур, которая каким-то чудом ожила и обрела способность говорить. Я и есть доктор Бурдет.

Он сделал паузу, откашлялся и чуть размял ноги.

— Прошу меня извинить, — продолжал он, — но я немного, как говорится, застоялся. И позвольте вам все объяснить. Обстоятельствам, изложением которых мне не хотелось бы утомлять ваше внимание, было угодно сделать так, что я поселился в Англии. Сегодня вечером я прогуливался неподалеку от этого здания, когда обратил внимание на то, что один из полицейских слишком уж пристально присматривается к моей персоне. У меня возникло, полагаю, вполне обоснованное предположение, что он собрался было пойти за мной следом, а потом, возможно, даже задать несколько неловких для меня вопросов. Поэтому я смешался с толпой и в итоге оказался здесь. Несколько дополнительных монет позволили мне проникнуть в комнату, где мы с вами в настоящий момент находимся, а вдохновение подсказало путь к спасению. В удобный момент я закричал: «Пожар!» — и когда все эти дурни устремились к лестнице, схватил свою восковую копию, сорвал с нее этот плащ с пелериной, который вы имеете удовольствие сейчас видеть на мне, нацепил его на себя, а саму куклу сунул сзади под платформу, после чего преспокойно занял ее место. Признаюсь, что после этого весь оставшийся вечер я томился и изнывал от скуки, но, к счастью, меня не всегда пристально разглядывали, так что временами мне удавалось сделать глубокий вдох или чуть изменить позу. Однажды какой-то сопляк завопил, будто увидел, как я шевелюсь. Насколько мне удалось расслышать, мамаша пообещала как следует наказать его и по приходе домой сразу же уложить в постель. Надеюсь, она выполнила свою угрозу. Характеристику, данную мне управляющим музея, которую я просто не мог не подслушать, нельзя, пожалуй, считать в корне неверной, хотя она и не лишена некоторого субъективизма. Могу официально вас заверить, что я не умер, хотя, пожалуй, даже к лучшему, что весь мир верит в обратное. Что же до его рассказа о моем, так сказать, хобби, которым я занимался на протяжении многих лет, хотя, надо признать, в последнее время не столь регулярно как прежде, то в целом оно соответствует действительности, хотя и грешит некоторой вульгарностью выражений. Вы знаете, что весь мир подразделяется на тех, кто что-то собирает, коллекционирует, и тех, кто этим не занимается. Последние нас в данный момент не интересуют. Что же до собирателей, то их интересует практически все что угодно, в зависимости от индивидуальных наклонностей каждого человека — от монет до сигаретных пачек, от мотыльков до спичечных этикеток. Я же коллекционирую глотки.

Он снова сделал небольшую паузу и внимательно присмотрелся к горлу Хьюсона. Во взгляде его промелькнул интерес, смешанный с явным неудовольствием.

— Я благодарен судьбе за то, что она свела нас сегодня здесь, — продолжал он, — и мне, наверное, было бы неудобно проявлять какую-то невежливость или излишнюю придирчивость. По соображениям личной безопасности я в последние годы несколько снизил свою былую активность и потому рад возможности удовлетворить свое несколько специфическое влечение. Но у вас такая худосочная шея, сэр, что если мне будет позволительно сделать подобное личное замечание… Если бы у меня была возможность выбирать, я никогда бы не остановил на вас свой выбор. Я люблю людей с толстыми шеями… — толстыми, красными шеями…

Он пошарил во внутреннем кармане, извлек из него какой-то предмет, который сначала потрогал смоченным слюной пальцем, а затем аккуратно поводил им взад-вперед по ладони левой руки.

— Это маленькая французская бритва, — обыденным тоном заметил он. — В Англии ими обычно не пользуются, хотя вы, возможно, где-нибудь ее встречали. Как правило, их правят о дерево. Лезвие, как вы не могли не заметить, очень узкое. Режет она не то чтобы очень глубоко, но все же достаточно для… Буквально через несколько секунд вы сами в этом убедитесь. Мне бы хотелось задать вам маленький прозаический вопрос, который обычно произносят в подобных ситуациях вежливые парикмахеры: бритва не беспокоит, сэр? — Он поднялся — невзрачная, но вполне зловещая фигура — и направился к Хьюсону, передвигаясь быстрыми, бесшумными шагами охотящейся пантеры.

— Не будете ли вы так любезны, — проговорил он, — чуть приподнять подбородок. Благодарю вас. Да, еще чуть-чуть. И еще, если можно, чуточку. О, большое вам спасибо!.. Мерси, месье, о, мерси… мерси…

В дальнем конце помещения в стену и потолок было встроено толстое матовое стекло, через которое днем в подвал проникали тщательно отфильтрованные, а потому совсем слабые лучи дневного света. С восходом солнца они начинали смешиваться с тусклым свечением электрических лампочек, и эта причудливая гамма света придавала особую омерзительность той сцене, которая не нуждалась в привнесении в нее каких-то дополнительных деталей.

Восковые фигуры равнодушно стояли на своих постаментах в ожидании того момента, когда со стороны толпы туристов послышатся восхищенные или испуганные возгласы, и люди примутся боязливо обходить их стороной. Где-то, почти посередине этой вереницы фигур, в проходе сидел Хьюсон, неподвижно застыв в своем кресле и расслабленно откинувшись на спинку. Его подбородок был вздернут высоко вверх, словно он ждал парикмахера, и, хотя на горле его не было ни малейшей царапины, как и на всем остальном теле, он был мертв и уже успел остыть.

Его предыдущие работодатели ошибались, полагая, что он начисто лишен воображения.

Доктор Бурдет бесстрастно взирал на мертвеца со своего пьедестала. Он стоял, не шелохнувшись, поскольку не смог бы этого сделать, даже если бы очень захотел. В конце концов, он был всего лишь восковой фигурой.