«Подмена»

Бренна Йованофф Подмена

Дэвиду.

Все первое всегда будет для тебя.

Часть первая Секреты выживания

Глава первая Кровь

Я не помню никаких особенных подробностей, но мне постоянно снится один сон. Очень холодно, ветки скребут по оконному стеклу. Огромные деревья, шелестящая, гремящая листва. Белый водосточный желоб, вздувающаяся от ветра занавеска. Анютины глазки, фиалки, подсолнухи. Этот узор я помню наизусть. Он отпечатался в моей памяти как стихотворение.

Мне снятся поля, темные туннели, но все очень смутно. Мне снится, как темная фигура кладет меня в колыбель, закрывает рот рукой и шепчет мне на ухо: «Ш-шшш». И еще: «Жди».

Никого нет, никто меня больше не трогает, а когда ветер задувает в оконные щели, мне становится холодно. Я просыпаюсь от чувства одиночества, мир кажется мне огромным, холодным и страшным. Как будто больше никто никогда до меня не дотронется.

В кафетерии, прямо за стендами со спортивными кубками, обосновались студенты-кровососы.

Стараясь скрыть станцию забора крови, они отгородили угол занавеской, доходящей почти до пола, но все всё равно знали, что там, за ней. Иглы входят, трубки выходят. Над западным входом в школу повесили объявление — на толстой упаковочной бумаге гигантскими буквами и цветными фломастерами возвещалось о Дне донора.

А мы как раз зашли пообедать. Я, близнецы Корбетт и Росуэлл Рид.

Дрю Корбетт рылся в карманах в поисках четвертака, собираясь продемонстрировать мне, как можно выкинуть монетку нужной стороной. Объяснения звучали ужасно сложно, а у Дрю был особый дар показывать трюки и фокусы так, что все выглядело легко и просто.

Он подбросил четвертак орлом вверх, на какую-то долю секунды монетка зависла в воздухе, и я готов был поклясться, что увидел, как она перевернулась, но, когда Дрю предъявил мне тыльную сторону ладони, четвертак по-прежнему лежал орлом вверх.

Дрю улыбнулся неторопливой широченной улыбкой, словно мы с ним только что обменялись отменной шуткой, не обменявшись при этом ни словом. За нашими спинами брат Дрю, Дэни-бой, вел бесконечный спор с Росуэллом о том, есть ли у единственной сносной местной рок-группы шанс когда-либо прозвучать в радиопостановке или хотя бы музыкальным фоном в ток-шоу для полуночников.

Издалека никто не отличит наших близнецов друг от друга. Абсолютно одинаковые длинные смуглые руки, узкие глаза и темные волосы. И способности у них тоже одинаковые: к рисованию, конструированию и починке разных агрегатов. Только Дрю чуть менее раскованный. Он внимательнее слушает и медленнее двигается. А говорит обычно Дэни.

— Ты лучше посмотри на рейтинг продаж, — заявил Росуэлл, ероша рукой волосы, отчего его косматые рыжие вихры встали дыбом. — С чего ты взял, что люди, впадающие в экстаз от пауэр-аккордов, способны оценить штучный талант, типа группы «Распутин поет блюз»?

Дэни вздохнул и схватил меня за руку, нетерпеливо поинтересовавшись:

— Мэки, ну неужели кто-то, может предпочесть нечто абсолютно отстойное чему-то по-настоящему клевому?

Он произнес это так, словно заранее знал, что выиграл по очкам, вне зависимости, поддержу я его или нет. А раз так — какой смысл попусту болтать?

Я не ответил. Я смотрел на Элис Хармс, что с некоторых пор сделалось моим обычным времяпрепровождением, чем-то вроде хобби.

Дэни дернул сильнее.

— Мэки! Кончай вести себя, как укурок, и послушай! Ты веришь, что кто-то может выбрать дрянь?

— Люди не всегда знают, чего хотят, — ответил я, не сводя глаз с Элис.

Она была в зеленой блузке с таким низким вырезом, что из него выступали полушария ее грудей. А чуть ниже был приклеен желтый стикер Дня донора. Волосы Элис заправила за ухо — короче, все было прекрасно.

Если не считать запаха крови, сладкого и металлического.

Я чувствовал его привкус на нёбе, в желудке становилось паршиво. Честно говоря, я совершенно забыл об этом Дне донора и вспомнил только утром, когда в школе меня встретил фейерверк рукописных объявлений.

Дрю с силой хлопнул меня по плечу.

— К нам идет твоя подружка!

Элис шла через кафетерий в сопровождении Дженны Портер и Стефани Бичем, двух представительниц «высшего света» нашей школы. Я слышал, как скрипят их кроссовки по линолеуму. Звук был приятный, чем-то напоминавший шорох сухой листвы.

Я не сводил глаз с Элис, впрочем, без тени надежды, поскольку точно знал, что девчонки направляются не ко мне, а к Росуэллу. Он высокий, жилистый, с широким прямым ртом. Летом его всего осыпают веснушки, у него рыжие волосы на руках и всегда криво подстриженные виски, а еще он обаятельный. Или просто такой, как все.

А я странный — бледный и противный. Кого-то светлые волосы украшают, но в моем случае они лишь подчеркивали непроницаемую черноту моих глаз. Я не сыпал шутками, не балагурил и никогда не заговаривал первым. Порой людям становилось не по себе от одного взгляда на меня. Поэтому, такому, как я, лучше было оставаться незаметным.

Но в эту самую минуту я стоял посреди кафетерия, а Элис подходила ко мне все ближе. Губы у нее были розовые. А глаза голубые-голубые.

И вот она передо мной.

— Привет, Мэки!

Я улыбнулся, но вышло криво. Одно дело разглядывать ее с другого конца зала и воображать, что может быть, когда-нибудь, я ее как бы поцелую. И совсем другое — общаться один на один. Я сглотнул и попробовал выжать из себя хоть что-то из того, о чем обычно говорят нормальные люди. Но как назло в голове крутилось только воспоминание о том, как прошлой весной я увидел ее в теннисной форме, и ноги у нее были такие загорелые, что у меня чуть сердце не остановилось.

— Ну что, ты сдал кровь? — спросила Элис, дотрагиваясь до своего желтого стикера. — Лучше признайся, что сдал!

Когда она откинула назад упавшие на лицо волосы, я увидел, как во рту у нее что-то блеснуло. Пирсинг. Она проколола язык!

Я затряс головой.

— Терпеть не могу иголки!

Она рассмеялась. Неожиданно ее ладонь без всякой причины легла на мою руку.

— Ах, это так мило! Ладно, считай, что прощен, раз ты у нас такой ужасный трусишка. Слушайте, ваши родители тоже стоят на ушах? Вы уже слышали про сестру Тэйт Стюарт?

Росуэлл, стоявший за моей спиной, с шумом втянул в себя воздух и выдохнул. Близнецы перестали улыбаться. Я лихорадочно соображал, как сменить тему, но ничего подходящего в голову не приходило.

Запах крови был сладким, вязким и слишком густым, чтобы не обращать на него внимания.

Мне пришлось откашляться, прежде чем ответить:

— Ага. Мой отец просто убит всем этим.

Элис широко-широко распахнула глаза.

— О Боже, так ты их знаешь?

— Его отец проводит церемонию, — ровным тоном произнес Дэни.

И тут они с Дрю одновременно обернулись. Я сделал то же самое и понял, что они уставились на Тэйт Стюарт, в одиночестве сидевшую за длинным пустым столом и глядевшую в небо через огромное, от пола до потолка, окно кафетерия.

Я не знал ее. То есть я ходил вместе с ней в младшую школу — Стюарты жили через квартал от Дрю и Дэни, а, перейдя в старшие классы, мы посещали по меньшей мере один предмет в семестре. Но я не знал ее. И ее сестру я тоже не знал, хотя видел их вдвоем на парковке перед церковью, где служил мой отец. Толстенькая улыбчивая малышка по имени Натали. Самая обычная, с виду абсолютно здоровая девочка.

Тэйт со скрежетом отодвинула стул и искоса взглянула на нас. Волосы у нее были темно-каштановые, коротко подстриженные, отчего ее лицо выглядело слишком открытым. Издалека вид у Тэйт был поникший, но когда она встала, я заметил, что ее плечи напряжены, словно она приготовилась держать удар.

Еще два дня назад у нее были друзья. Возможно, не такие щебечущие, хихикающие и неразлучные, как Элис, но это были люди, которые ее любили. Теперь вокруг Тэйт образовалась пустота, вызывавшая мысли о карантине. Невольно приходила мысль о том, как просто стать изгоем. Достаточно, чтобы с тобой случилось что-то ужасное.

Но Элис не стала тратить на Тэйт свое время. Она перекинула волосы за плечо и вдруг оказалась совсем рядом со мной.

— Невозможно представить, что маленькие дети могут умереть. Это так печально, скажи? Моя мама как про это услышала, так просто спятила, теперь у нас дома сплошные «Аве Мария» и рамки со святыми. Кстати, ребята, а что вы делаете в воскресенье? Стефани устраивает вечеринку.

Над моим плечом возник Росуэлл.

— Круто. Мы, пожалуй, тоже заглянем. А вас, значит, подпрягли на День донора? — Спрашивая, он в упор смотрел на Стефани. — И как прошло кровопускание? Больно?

Стефани и Дженна дружно закивали, а Элис нарочито закатила глаза:

— Да не особо. То есть, больно, когда втыкают иголку, но не очень. Честно говоря, сейчас болит даже сильнее. А когда медсестра вытаскивала иглу, на коже царапинка осталась, и кровь никак не останавливается. Вот, посмотри!

Она протянула руку. К сгибу ее локтя был прибинтован ватный шарик, скрывавший отметину от иглы. Посередине, пропитывая вату, расползалось красное пятно.

Железо было повсюду. В автомобилях, в кухонной утвари, в огромных промышленных механизмах, которые паковали еду, но чаще всего его смешивали с другими веществами: с хромом, углеродами, никелем. Такое железо причиняло боль медленно, постепенно высасывая силы. Но я мог это терпеть.

Железо крови было другим. Оно врывалось в нос и рот, першило в горле. Мне вдруг стало трудно сосредоточиться. Сердце колотилось то сумасшедше быстро, то совсем-совсем медленно.

— Мэки? — донесся откуда-то издалека искаженный и еле слышный голос Элис.

— Мне нужно выйти, — выдавил я. — Мой шкафчик… я забыл в нем кое-что, и мне надо…

На секунду мне показалось, что кто-то из них — один или двое, а может, все вместе, захотят пойти со мной.

Элис сделала шаг в мою сторону. Но Росуэлл едва заметно дотронулся до ее руки, и она замерла. Лицо Росуэлла напряглось, он поджал губы, словно боясь сказать что-то лишнее. Потом показал мне головой в сторону коридора, шепнув едва заметно: «Просто иди».

Пульс бешено бился в ушах и руках, поле зрения стремительно сужалось, однако я все-таки сумел, ни разу не споткнувшись, пробраться сквозь лабиринт столиков к выходу из кафетерия.

Как только сладкий удушливый запах станции забора крови остался позади, мне сразу стало легче. Можно было делать глубокие вдохи и ждать, когда пройдет головокружение.

Шкафчики в коридоре нашей школы выглядели совершенно одинаково — пять футов в высоту, все выкрашены светло-бежевой, местами облупившейся краской. Мой был в дальнем конце, за коридором, ведущим в математическое крыло и к выходу во двор. Как только я свернул за угол, то сразу понял: с моим шкафчиком что-то не так.

На его двери, на уровне глаз горело красное пятно, размером и формой напоминавшее отпечаток ладони. Я еще не успел подойти ближе, как почувствовал запах крови. Но это было не так ужасно, как кровь на руке Элис. Та кровь была теплая, невыносимо металлическая. А эта — холодная и липкая, уже начавшая высыхать.

Я огляделся: коридор был пуст. Двери во двор — закрыты. Весь день шел дождь, на лужайке перед школой тоже никого не наблюдалось.

Пятно было вязким, темно-красным, я стоял перед ним, прижав руки ко лбу. Скорее всего, это была шутка, обыкновенный дурацкий злой розыгрыш. Не надо большого ума, чтобы додуматься до такого. Вся школа знала меня как парня, который садится на пол и зажимает голову между коленей, когда кому-то расквашивают нос.

Конечно, это — шутка, потому что так должно было быть. Хотя я знал, что ошибаюсь. На дверце моего шкафчика некто творчески выразился при помощи канцелярской скрепки или ключа. Прямо в густеющей слякоти было криво выцарапано: ВЫРОДОК.

Я принялся вытирать надпись рукавом, и снова накатили тошнота и одышка. Большую часть крови я стер, но надпись «выродок» осталась. Буквы были процарапаны прямо по краске, в них забилась кровь, и все слово отчетливо выступило на фоне бежевой эмали.

Один взгляд — и меня снова накрыл оглушительный грохот. Я так резко отшатнулся от шкафчика, что едва не упал. Прошла целая секунда, прежде чем я понял, что это просто медленный и неровный стук моего сердца.

Рукой по стене, ощупью к двери — пустой двор, свежий воздух.

Я ходил в детский сад, когда папа впервые рассказал мне о Келлане Кори.

История была короткая, но папа пересказывал ее мне снова и снова, как «Винни Пуха» или «Спокойной ночи, луна». Каждый раз, когда он это делал, ее главные эпизоды представлялись мне в виде кадров из старого фильма — мерцающие и зернистые. Келлан Кори в моем фильме был тихим и вежливым. Взрослым, наверное, лет тридцати.

Он был похож на меня. Почти. Только у него были лишние суставы на пальцах, и я всегда видел его черно-белым.

Келлан Кори владел мастерской по ремонту музыкальных инструментов на Ханновер-стрит, и жил прямо над ней, в небольшой квартирке с кухней. Он никогда не настраивал фортепьяно, поскольку не мог прикасаться к стальным струнам, но был честным и работящим, и все его любили. Его специальностью была настройка скрипок.

Когда начали пропадать дети, поначалу никто не увидел в этом ничего особенного. Это было время Депрессии, у людей не было ни денег, ни еды, а дети… что же, дети постоянно исчезают. Болеют, убегают, погибают от несчастных случаев или от голода. Это, конечно, ужасно, но такова жизнь, поэтому поначалу никто ни о чем не подозревал и не задавался вопросами.

А потом пропала дочка шерифа. Это случилось в 1931 году, в предпоследний день октября.

Келлан Кори никогда в жизни никого не обидел, но это было не важно. За ним все равно пришли.

Выволокли из крохотной квартирки с кухней и потащили по улице. Сожгли его магазин, его самого долго били трубами и ключами для настройки. Потом повесили на дереве посреди церковного двора, с мешком на голове, со связанными за спиной руками. И оставили тело висеть целый месяц.

Когда папа рассказал мне эту историю впервые, я не понял, что он имеет виду, но когда я пошел в первый или второй класс, все стало для меня проясняться.

Мораль истории была в том, что нельзя привлекать к себе внимание. Нельзя иметь неправильные пальцы. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь узнал, как ты фантастически умеешь настраивать инструменты на слух. Нельзя никому показывать свою настоящую, подлинную сущность, потому что если ты выдашь себя, когда в городе случится что-нибудь плохое, тебя вздернут на дереве и оставят гнить на целый месяц.

У каждого есть точка отсчета. Место, откуда ты начинаешь свой путь.

Просто одним это место отыскать проще, чем другим.

Я ничего этого не помню, но Эмма клянется, что все было именно так, и я ей верю. Эту историю она часто рассказывала мне ночами, когда я вылезал из своей кровати и на цыпочках пробирался по коридору в ее комнату.

Дитя в колыбели плачет, надсадно надрываясь, как все младенцы. Его личико светится сквозь прутья решетки. В окно забирается мужчина — костлявый, в черном пальто — и хватает младенца. Похититель перекидывает ноги через подоконник, опускает створку окна и защелкивает жалюзи. Уходит. В колыбельке кто-то остается.

Эмме четыре года. Она вылезает из кроватки и подходит к колыбели в своей длинной пижамке. Когда она просовывает руку между прутьями решетки, существо придвигается ближе. Оно пытается укусить Эмму, она отдергивает руку, однако не уходит.

Всю ночь, в темноте, они смотрят друг на друга. Утром существо по-прежнему лежит, свернувшись в клубок, на мягком наматраснике с ягнятами и утятами и глядит на Эмму. Только это не ее брат.

Это я.

Глава вторая Никогда не разговаривай с незнакомцами

Росуэлл нашел меня во дворе. Двухминутный звонок давно отзвенел, лужайка уже опустела, так что никто меня не видел. Я стоял, закрыв глаза и привалившись спиной к стене, и делал глубокие вдохи.

— Эй, — произнес Росуэлл мне на ухо: оказалось, что я даже не услышал, как он подошел.

Я сглотнул и открыл глаза. С пасмурного неба продолжала сеяться унылая мелкая морось, совершенно нетипичная для октября.

— Эй… — Мой голос прозвучал сипло и неуверенно, как будто спросонок.

— Выглядишь не очень. Как самочувствие?

Я хотел небрежно пожать плечами, дескать, ничего особенного, но головокружение продолжало накатывать волнами.

— Хреново.

Росуэлл тоже прислонился к стене, и я понял, что он собирается спросить, в чем дело или, по крайней мере, с чего это мне вдруг приспичило заниматься в одиночестве дыхательной гимнастикой. Чтобы предупредить эти вопросы, я сделал глубокий вдох и сказал:

— Что может быть лучше, чем приправить историю об умершем ребенке доброй порцией свежей крови?

Он расхохотался и ткнул меня кулаком в плечо.

— Слушай, ну она же не виновата, что у нее мозги набекрень? Но мне надо быть с ней паинькой, поскольку я хочу подкатить к ее подружке Стефани. Да и вообще Элис вполне безобидна, несмотря на свою фамилию.[1] Кстати, мне показалось, ты не равнодушен к некоторым ее природным сокровищам, так?

Я тоже рассмеялся, только смех у меня вышел натужным и немного жалким. Меня по-прежнему подташнивало, причем так, что в любой момент могло вырвать.

— Слушай, — сказал Росуэлл, неожиданно понизив голос. — Я знаю, ты не часто болтаешь с девчонками — не спорь, я знаю. Но Элис готова с тобой встречаться. Я говорю просто, чтобы ты знал: если хочешь, такая возможность есть, понял?

Я не ответил. Элис была так невероятно, так мучительно хороша, так идеальна для пристального разглядывания на уроках, что мне казалось, этого вполне достаточно. При мысли о том, чтобы по-настоящему пойти с ней куда-то, у меня сделалось тесно в груди.

Прозвенел последний звонок, завизжала звукоусиливающая установка на крыше, и Росуэлл отклеился от стены.

— Идешь на историю?

Я помотал головой.

— Нет, пожалуй, пойду домой.

— Хочешь, подвезу? Скажу Кроули, что у тебя семейные обстоятельства или типа того.

— Я в порядке.

Судя по взгляду Росуэлла, он не был в этом уверен. Он потер подбородок рукой и посмотрел на лужайку.

— Ладно, тогда загляну к тебе попозже. Пойдешь на похороны?

— Может быть. Не знаю. Наверное, нет.

Он кивнул. Я кивнул. Мы стояли во дворе и кивали, не глядя друг на друга. Порой Росуэлл задавал очень неприятные вопросы, но иногда ему хватало такта этого не делать. Вот и теперь он ничего не сказал. Просто вернулся в школу, а я вышел в ворота.

С каждым шагом, уводившим меня от парковки, школы и кафетерия, полного игл, клацанья металла и запаха крови, мне становилось лучше.

Натянув на голову капюшон толстовки, я брел, глядя под ноги, и размышлял на ходу: «Да кому ты вообще нужен, кто захочет с тобой встречаться? С какой стати такая девушка, как Элис, заинтересуется таким, как ты? Какой же ты жалкий тип!»

Но ведь она дотронулась до моей руки…

Воздух был чистый и влажный, дышать стало легче. Мне было холодно, немного потряхивало, но в остальном, почти нормально. И чувствовал я себя тоже нормально. Только почему-то никак не мог избавиться от мерзкого предчувствия, что очень скоро все будет плохо. В школе. В мире.

Мама Элис твердила молитву «Аве Мария», люди были на пределе, высматривая притаившегося рядом демона, люди искали, кого бы обвинить.

Я чувствовал слабость во всем теле и, кажется, заболевал.

Одно было ясно: мне надо было что-то сделать, что угодно, лишь бы не привлечь к себе внимания.

Дождь монотонно моросил, пробуждая беспричинную тревогу. Все было плохо, но ведь все всегда плохо, так ведь? По крайней мере, я к такому привык.

Просто не давало покоя чувство, что вот-вот станет еще хуже.

В другой, прежней жизни наш Джентри был «стальным» городом, но за сорок-пятьдесят прошедших лет он превратился в море минивэнов, подстриженных лужаек и золотистых ретриверов.

Почти все население Джентри работало либо на одной из компьютерных фабрик, где собирали клавиатуры и паяли платы, либо на молочной ферме, либо в двухгодичном колледже — в зависимости от уровня их образования. В соседних округах было полно таких же моногородков — точнее, разросшихся пригородов без города, зато со своей фабрикой или заводом, вокруг которых сосредоточилась жизнь.

От большинства из них Джентри отличался разве что самодостаточностью. Здесь люди рождались, взрослели и умирали, ни разу не испытав желания куда-то уехать. Все, что нужно, было под рукой.

Наша средняя школа стояла на краю участка, где много лет назад располагался сталелитейный цех «Гейтс». На протяжении четырех десятилетий «Гейтс» был пульсирующим сердцем Джентри, это имя по-прежнему сохранилось в названии огромного числа местных предприятий, не говоря уже о школьных талисманах. После Второй мировой, когда предприятие захирело, то сначала механические цеха, а потом и научно-технические компании, пришедшие на его место, чтобы давать рабочие места, спонсировать строительство мостов и городских площадей, не сговариваясь, предпочли Джентри остальным восьми-девяти городкам из ближайших окрестностей. Сталелитейный цех демонтировали еще до моего рождения.

Большинство школьников ходили домой через бывшую территорию «Гейтс» — так было короче. Жилые кварталы лежали на другой стороне, отделенные от школы и деловой части города узким оврагом. Здесь в траве повсюду валялся самый разнообразный лом и мусор, а почва была щедро нашпигована железом. Понятное дело, я всегда ходил другой дорогой.

Теперь я брел по Бентхэйвен-стрит, огибавшей пустырь, где когда-то размещались цеха, мучительно размышляя над тем, что случилось. Кто-то размалевал кровью мой шкафчик. Но главный вопрос был — почему? Где я ошибся, чем именно дал кому-то повод выделить меня из толпы? И почему этот кто-то сделал это именно сейчас?

В Джентри всегда становилось тревожно, когда умирали дети. Похороны были делом трудным, но я вел себя осторожно. Я был почти незаметен. Я играл свою роль.

Например, мы с Росуэллом оба прекрасно знали, что я не пойду на похороны, но порой нужно играть спектакль, даже если вокруг нет зрителей. Со временем вырабатывается привычка — и начинаешь верить в то, что говоришь. А на самом деле два человека, знающих тайну, просто притворяются, будто ничего не знают.

Освященная кладбищенская земля — это даже не сталь и не железо крови. Короче, это категорически не то, с чем бы я мог, пусть худо-бедно, но справиться.

Дело в том, что стоило мне сделать шаг на кладбище, как у меня тут же по всему телу высыпали волдыри, как от солнечного ожога.

Впрочем, на кладбище были участки, где теоретически я мог находиться — например, под навесом над складской пристройкой или на неосвященном участке, отведенном для самоубийц и мертворожденных младенцев. Но, согласитесь, явиться на похоронную церемонию, чтобы постоять в уголке, наблюдая за остальными, было бы вызывающе странно.

Когда я был помладше, я даже ходил в воскресную школу. Мне было года три или четыре, когда на соседнем с ней участке отец возвел еще одну пристройку. Школе действительно требовалось дополнительное помещение, и это было вполне разумным решением, однако у него были собственные мотивы. Отец так и не освятил этот участок.

На какое-то время новое помещение решило нашу проблему, но когда я подрос, пришлось косить под трудного подростка, бунтующего против влияния отца-пастора.

Я шел по Уэлш-стрит до самого тупика. Потом перешагнул через бетонный отбойник и побрел по тропинке к шлаковому отвалу.

Во время работы сталелитейного завода щебень и известь просто сваливали в овраг. Отходы производства накапливались годами, постепенно прорастая чахлыми деревцами и зарослями бурьяна. Теперь это было все, что осталось от «Гейтс».

Горы щебня и шлака в наших местах встречались повсюду, но только в Джентри ученики начальной школы никогда не перелезали через окружавший их забор. В других городках отвалы огораживали редко, больше на всякий случай. Их горы отходов были серыми, низкими и ничем не примечательными. Наши же были черными, будто обгоревшими. И огораживали их за тем, что от этих мест лучше было держаться подальше.

Истории, которые о них рассказывали, были сродни байкам у костра — такие же страшные, невероятные и захватывающие. В основном это были жуткие сказки об ухмыляющихся полуразложившихся трупах, которые встают по ночам из могил и разгуливают по темным улочкам Джентри. Все знали, что это просто страшилки, но какая разница? Все равно шлаковый отвал у нас предпочитали обходить стороной.

Примерно на полпути к склону тропинка разветвлялась, уходя через пешеходный мостик на другую сторону оврага.

На середине мостика стоял мужчина, что было довольно странно, учитывая, что взрослые забредали сюда крайне редко. Поставив локти на перила, человек смотрел на воду, упершись подбородком в ладони. Он показался мне знакомым, только я его не помнил.

Мне не хотелось подходить ближе, но чтобы попасть домой, нужно было либо пройти мимо незнакомца, либо вскарабкаться на холм и тащиться в обход по Брейкер-стрит.

Я сунул руки в карманы и шагнул на мост.

— Выглядишь ужасно, — заявил мужчина, когда я приблизился. Это было довольно странное замечание: мало того, что грубое, так еще и сделанное незнакомцем, который на меня даже не взглянул.

На мужчине было длинное пальто с потрепанными манжетами и армейскими нашивками на рукавах. Спереди зиял длинный ряд дырок, будто кто-то вырезал из него застежки-кнопки.

— Глаза, — сказал мужчина и вдруг резко обернулся, уставившись на меня. — У тебя глаза черные, как камни.

Я обернулся, чтобы убедиться, что за спиной у меня никого нет, потом кивнул. Да, глаза у меня всегда были темными, а от присутствия железа становились совсем черными.

Головокружение почти прошло, но я по-прежнему был бледным и потным.

Мужчина наклонился ко мне. Подглазья у него были темно-сизые, маслянистые, а кожа имела нездоровый желтоватый оттенок.

— Я мог бы тебе помочь.

— Простите, я, конечно, не специалист, но, судя по вашему виду, вам помощь нужна больше.

Он улыбнулся, но приятнее от этого не стал.

— Мое лицо — это лишь результат дурной наследственности, а вот ты, дружок, совсем плох. Тебе нужна помощь, чтобы держаться на ногах. — Он указал через мост на дальнюю сторону оврага, на тихий пригород, где стоял мой дом. — Там произошло несчастье. Да-да, там, где ты живешь и куда возвращаешься. Впрочем, думаю, ты и сам это знаешь.

Дождь стучал по мосту. Я посмотрел через перила на шлаковый отвал. Он был до того черным, что в этой черноте начинали вдруг возникать другие цвета. Сердце у меня колотилось сильнее, чем это можно было терпеть.

— Меня это не интересует, — сказал я. Во рту пересохло.

Незнакомец мрачно кивнул.

— Это ненадолго.

Это не было угрозой или предостережением. Мужчина произнес это совершенно равнодушным тоном. Потом вытащил из кармана пальто часы, повернулся ко мне спиной и отщелкнул крышечку, продолжая смотреть на шлаковый отвал.

Я обогнул его, стараясь не задеть плечом. Миновав место, где тропинка начинала подниматься на другую сторону оврага, я вышел к перекрестку Орчард и Конкорд-стрит.

Я заставлял себя идти вперед, всеми силами подавляя нараставшую в груди панику. Маленькая трусливая часть моего существа была уверена, что незнакомец идет следом, но когда я не выдержал и обернулся, на мосту никого не было.

На Конкорд-стрит все дома были двухэтажными, с большими верандами, огибавшими их с двух сторон. Миссис Фили, жившая через три дома от нас, возилась в своем дворике, прибивая к перилам веранды подкову. Ее седые волосы были завиты в тугие пуделиные кудельки. Сегодня она надела ярко-желтый плащ-дождевик. Миссис Фили обернулась, увидела меня и, улыбнувшись, подмигнула. Затем снова занялась своей подковой, словно железо могло защитить ее от чего-то неизбежного и страшного.

А я пошел домой под грохот молотка, разносившийся по всей улице.

Глава третья Сердцебиение

Войдя в прихожую, я бросил сумку с учебниками и стащил с себя толстовку. Один рукав был измазан кровью. Сначала я хотел ее просто выбросить, но понял, что папа не оставит это без замечания.

Закуток для стирки располагался в небольшой нише в конце коридора. Я не любил туда заходить. В тесной каморке от корпусов стиральной и сушильной машин из нержавейки шел густой ядовитый запах. Минуту-другую я раздумывал, как пересилить себя и запустить стиралку, но пока я там стоял, даже не закрыв дверь, у меня начало дико стучать в ушах. Тогда я скомкал толстовку и решил, что если не забуду, попрошу Эмму выстирать ее. В горячей воде. С пятновыводителем. Короче, я бросил толстовку в корзину для грязного белья и поплелся на кухню.

Из глубины дома доносился стрекот клавиатуры. Мама была у себя в кабинете и печатала что-то на компьютере.

— Мэки! — окликнула она. — Это ты?

— Угу.

— Смотри, чтобы отец не застукал тебя, когда прогуливаешь, понял?

— Угу, ладно.

Я налил себе стакан воды, сел за стол и уставился на скатерть, пытаясь вычислить последовательность клетчатого орнамента. Красный, черный, снова красный, белый, зеленый, а потом я сбился.

Когда вошла Эмма, я настолько глубоко ушел в это занятие, что вздрогнул, почувствовав ее руку на своем плече. Я начал объяснять ей про стирку, но осекся, увидев, что Эмма не одна. С ней была девушка — высокая, серьезная, с длинным, очень худым лицом.

Эмма вытащила из буфета банку арахисового масла, взяла пластиковый нож для пикника.

— Эй, уродец, — сказала она, взъерошив мне волосы. — Что-то ты рановато сегодня. — Она посмотрела через коридор на дверь кабинета и потом спросила, понизив голос до еле слышного шепота: — Как себя чувствуешь?

Я покрутил рукой, давая понять, что так себе.

— Разве у тебя сейчас не ботаника?

Эмме было девятнадцать, и она никогда не прогуливала, с пугающей целеустремленностью посещая все научные классы в колледже.

— Профессор Крэнстон предоставила нам свободное время для работы над групповым проектом. — Эмма ткнула пластиковым ножом в сторону незнакомой девушки. — Это Джанис.

Джанис села напротив и сложила на столе руки перед собой.

— Привет, — сказала она. У нее были тусклые каштановые волосы, неопрятно свисавшие по сторонам длинного лица.

Я кивнул, но ничего не сказал.

Она разглядывала меня с таким интересом, будто я был лабораторным образцом, каким-то жуком с булавкой в спинке. Глаза у нее были огромные и темные.

— Почему она называет тебя уродцем?

У некоторых людей есть дар буквально несколькими словами сгладить любую неловкость и выйти из любой ситуации. У меня такого дара не было. Поэтому я просто смотрел на свои руки и ждал, когда Эмма все исправит.

Эмма — мастер спорта по лжи. Королева тезиса «мой-брат-совершенно-нормальный, мой-брат-просто-застенчивый» или «мой-брат-очень-болезненный, он-аллергик, у-него-мононуклеоз, он-отравился, у-него-грипп». Внимание, самая главная, самая чудовищная ложь: мой брат.

Как и ожидалось, Эмма подошла ко мне сзади и положила подбородок на мою макушку. Волосы у нее были тонкие и мягкие. Непослушные прядки выбились из-под резинки и висели вдоль щек, щекоча мне лицо.

— Когда он был маленьким, то был самым уродливым существом на свете. Весь желтый, сморщенный. Да еще с зубами! — Она отпустила меня и повернулась в сторону кабинета. — Полный комплект, да, мам?

— Как у Ричарда Третьего, — отозвалась мама.

Джанис продолжала жадно рассматривать меня, почти нависнув над столом, будто проголодавшийся человек над тарелкой еды.

— Да уж, но теперь-то он совсем не уродец!

— Я пошел к себе, — сказал я, отодвигая стул.

В своей комнате я улегся на кровать, но никак не мог устроиться удобно. Меня мучило беспокойство, под кожей словно копошились сотни мелких букашек. Мужчина на мосту ждал именно меня — меня, а не первого встречного школьника, надумавшего пройти по мосту. Он вглядывался в мое лицо, словно что-то искал в нем.

А еще меня продолжал бить озноб после всей этой крови, мне было хуже, чем обычно; хуже, чем я привык.

Наконец я встал и пошел в гардеробную. Вытащил электрогитару, усилитель, надел наушники.

Моя гитара была имитацией «Черной красавицы», только я собственноручно выковырял из нее все металлические украшения. Если песня была быстрой, я пользовался медиатором, но и без него лаковое покрытие струн спасало мои пальцы от ожогов. Впрочем, даже если бы мне пришлось играть на голых струнах, я бы, наверное, все равно не устоял перед искушением извлечь из инструмента этот низкий вибрирующий звук и насладиться его ощущением. Порой это было моим единственным спасением. И тогда все, что пугало или тревожило, вдруг оказывалось за сто миль от меня.

Я играл мелодии, которые знал, которые сочинил сам. Я перебирал аккордовые последовательности с высокими чистыми нотами, длившимися целую вечность, и воспроизводил тяжелые тона, которые гудели и повторялись эхом снова, снова и снова.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем меня охватило странное чувство. Мне стало казаться, что меня кто-то слушает. Нет, это была не реакция на внимание домашних и даже не фантазия, будто Эмма стоит за дверью в коридоре. Скорее это походило на жаркий, волнующий прилив энергии, когда играешь для незнакомых людей.

Я снял наушники и подошел к окну, но на заднем дворе, ясное дело, было пусто. Пока я размышлял, прошло еще какое-то время, и стало темнеть. Я стоял и все смотрел на лужайку и на кусты.

Это было бредом — кто мог меня слушать? Просто курам на смех, учитывая, что звук шел в наушники.

Я уселся на краешек постели, поставил «гибсон» на колени и стал играть партию шагающего баса, которая то взлетала, то опадала, то снова нарастала, пока не слилась с ритмом моего сердца.

Проспал я мало, а проснулся от того, что кто-то меня звал.

Я скатился с кровати и с трудом выпутался из шнуров и кабелей. Оказывается, я уснул в наушниках. В темноте на полу тихо гудел усилитель, в голове у меня стоял туман, и я весь одеревенел от неловкой позы, в которой уснул. Небо снаружи совсем почернело.

Зато в доме всюду горел свет: значит, вернулся отец. У него был пунктик насчет электричества. Если он видел выключатель, то немедленно нажимал клавишу.

Когда я вышел на лестничную площадку, то даже зажмурился от света.

— Малькольм, — окликнул меня из кухни отец. — Пожалуйста, подойди сюда.

Я поплелся вниз, моргая и закрывая глаза ладонью.

Отец сидел за столом — судя по его костюму и галстуку, он только что пришел из церкви. С похорон Натали Стюарт. Его круглое лицо, обычно такое приветливое, сейчас выглядело суровым. Мне хотелось спросить, как прошла служба, но я не нашел слов.

Отец перебирал стопку старых проповедей, делая на полях пометки. Его пиджак висел на спинке стула. Когда я вошел, он поднял глаза, но не отложил ручку. Он выглядел усталым и даже слегка взвинченным, словно не мог дождаться, когда же закончится этот день.

— Ты не хочешь поговорить о том, почему мне сегодня звонили из кабинета учета посещаемости? — спросил отец.

— В школе проводили День донора и…

Он смотрел мне в лицо, перекатывая в пальцах ручку.

— Сегодня не самый лучший день для поступков, которые могут привлечь к тебе внимание. Полагаю, о подобном мероприятии оповещают заранее?

— Я забыл, — признался я. — Но вообще-то ничего такого страшного не случилось.

— Малькольм! — воззвал отец. — Твоя главная и единственная обязанность заключается в том, чтобы не позволить им что-то заметить!

Я уставился в линолеум.

— Я не позволил. — Через секунду я поднял глаза на отца. — Не позволю.

Он сложил свои проповеди в аккуратную стопочку, выровнял края. Потом встал и подошел к буфету. Вытащил пластиковый нож и попытался порезать яблоко на дольки.

Мне хотелось спросить, почему бы ему не съесть яблоко целиком, как это делают все нормальные люди, но, в конце концов, у каждого свои заскоки.

Какое-то время отец усердно уродовал яблоко, потом в раздражении швырнул нож в раковину. Нож запрыгал, как пластиковая палочка из головоломки, а потом треснул пополам.

— Почему в этом доме нет нормальных фруктовых ножей?

— Хорошие ножи в ящике. Над холодильником, — сказал я, поймав его отсутствующий взгляд.

Мама постоянно перекладывает столовые приборы с места на место, как будто играет в бесконечные шахматы. Некоторые приборы выбрасывает. Все, что сделано не из пластика или керамики, должно быть алюминиевым. А все неалюминиевое мама прячет.

Отец открыл шкаф, порылся в груде ножей и столовых приборов из нержавеющей стали, выложил на столешницу фруктовый нож.

Пока он резал яблоко, я смотрел ему в спину. Его плечи были напряжены. От него пахло одеколоном после бритья и тревогой: этот резкий запах всегда сопровождал отца, когда он нервничал.

— Я тут подумал, — сказал он, не оборачиваясь. — Мисси Брандт недавно обмолвилась о том, что ей не помешал бы помощник для занятий с дошколятами. Тебя это может заинтересовать?

У меня было такое чувство, что Мисси не только ни о чем таком не упоминала, но и вряд ли вообще об этом задумывалась, хотя, разумеется, послушно ответила «да». А что еще можно ответить, если пастор просит взять под крылышко своего фальшивого сына?

Не дождавшись ответа, отец обернулся.

— Что-то не так? Я думаю, это неплохой вариант. Таким образом ты получишь официальное место в общине.

Я впился ногтями в ладони и постарался справиться с голосом.

— Просто это… так странно.

— Ничего странного! Тебе понадобится несколько недель, чтобы привыкнуть к малышам, но я уверен — все получится, надо просто попробовать. — Вздохнув, он покачал головой: — В этом главная проблема, твоя и твоей матери! Вы оба в любой ситуации начинаете искать отговорки, лишь бы ничего не делать! Вы даже не пытаетесь дать событиям возможность произойти!

Ага, значит, мы снова очутились на зыбкой почве выбора сторон. С одной стороны мама и я — вечные пессимистичные реалисты. С другой — отец и Эмма — бодрые, энергичные, светящиеся уверенностью, что мир прекрасен, а я не соглашаюсь с ними только потому, что в это не верю. Хотя хотел бы.

Я принялся крутить в руках салфетку, но тут же бросил это занятие, потому что оно выдавало неуверенность, которой я не чувствовал. Я твердо верил в то, что должен был сказать отцу. Другое дело, что мне очень не хотелось этого говорить.

— Пап, это вообще не та ситуация, которая может наладиться. Это просто то, что есть, и никаким волшебным образом она не изменится. Что бы я ни делал, я все равно не смогу жить так, как другие.

Отец отвернулся к окну, так что я не мог увидеть его лица.

— Не надо так говорить. Дело не в тебе.

Я откинул голову назад и закрыл глаза, чувствуя пульсирующую боль в груди, словно кто-то меня ударил.

— Нет, во мне! Ты ведь даже разговариваешь со мной не так, как с Эммой!

От этих слов отец шумно выдохнул, с хрипом, похожим на смех.

— Это не имеет никакого отношения к Эмме! Видит бог, я изо всех сил стараюсь понять, что тебе нужно, но это так сложно! С тобой всегда все было непонятно, но это не значит, что я не старался. Да, это единственное, что мы можем: стараться поступать правильно.

Я хотел сказать ему, что в моем случае правильнее положиться на то, что работает, а не отдавать под мое начало кучу малышей, но тут пришла Эмма. Она прошлепала через кухню и распахнула холодильник.

Я молчал, отец даже не повернулся.

Эмма порылась в ящике для овощей, потом посмотрела на нас с отцом.

— Ты зря так грубо вел себя с Джанис, — заявила она, и в первую секунду я решил, будто она обращается ко мне.

Отец отложил нож, повернулся к Эмме.

— Ты прекрасно знаешь наши правила относительно незваных гостей!

Да, у нас были правила. У нас было множество правил. Скажем, Росуэлл мог приходить к нам домой, но только потому, что папа ему доверял. А вот незваный гость мог случайно проболтаться о том, что в нашем доме, например, не держат консервов и металлических столовых приборов.

Отец в отчаянии запустил руки в волосы.

— Я прошу вас обоих! Поймите, наша семья занимает в обществе очень заметное место, поэтому мы должны заботиться о впечатлении, которое производим!

Эмма с силой захлопнула дверцу холодильника.

— О каком впечатлении ты говоришь? Мы тебя не позорили! Джанис пришла поработать над нашим опытом с семенами!

— Мне кажется, наш дом — не самое лучшее место для научных опытов! Неужели нельзя было поработать в библиотеке?

Эмма уперла кулаки в бока.

— К сожалению, папа, в библиотеку не разрешают приносить контейнеры для проращивания семян!

— Ну хорошо, а чем вам не подошел прелестный книжный магазинчик в центре? Или кофейня?

— Па-па!

Несколько мгновений они молча испепеляли друг друга взглядами.

Папа и Эмма были самыми громкими в нашей семье, они вечно смеялись или вопили во весь голос. Как ни странно, при этом именно они оба в совершенстве владели искусством безмолвного спора и могли вести красноречивые диалоги при помощи взглядов и чередования вдохов-выдохов.

Вот папа сердито фыркнул, а Эмма закатила глаза и отвернулась.

Несколько секунд она стояла перед холодильником, глядя в пол. Потом вдруг бросилась к отцу и порывисто обняла его за талию, как будто просила прощения. Они стояли, крепко обняв друг друга, а я смотрел на них и думал: никто из них даже не сомневался в том, что папа обнимет Эмму в ответ.

Она прижалась щекой к его рубашке и сказала:

— Не забудь убрать нож на место, когда закончишь. Мама терпеть не может, когда на кухне беспорядок!

Отец со смехом шлепнул ее кухонным полотенцем.

— Да уж, чего я не хочу, так это беспорядка на маминой кухне!

— Конечно, не хочешь, если тебя заботит твоя судьба!

Эмма машинально протянула руку, чтобы взъерошить мне волосы, но смотрела при этом на отца. Потом она повернулась и, пританцовывая, вышла из кухни. Отец проводил ее взглядом. Их любовь друг к другу была настоящей — то есть такой, какую я никогда не смог бы разобрать на составляющие, чтобы сымитировать.

Отец бросил изуродованное яблоко на стойку и сел за стол напротив меня.

— Поверь, я не хочу тебя обижать, но ты сам прекрасно знаешь, как важно держаться в тени.

— Некоторые теряют сознание при виде крови. В этом нет ничего необычного.

Отец подался вперед, заглядывая мне в лицо. У него были светло-зеленые, как бутылочное стекло, глаза, а его каштановые волосы уже начали седеть. На всех, кто не жил с ним под одной крышей, мой отец производил впечатление человека на редкость доброго и отзывчивого, такого, к кому можно в любое время прийти со своими бедами в поисках тепла и утешения.

— К сожалению, ты не можешь позволить себе принадлежать к этим некоторым. Ты должен слиться с большинством. Не хочу сказать ничего плохого про соседей, но жители нашего городка весьма мнительны и недоверчивы, а теперь будет только хуже. Сегодня одна семья похоронила ребенка. Ты знаешь об этом. — Его лицо смягчилось. — Ты потерял сознание?

— Нет. Но мне пришлось выйти на свежий воздух.

— Кто-нибудь тебя видел?

— Росуэлл.

Отец откинулся на спинку стула, закинул руки за голову и пристально всмотрелся в мое лицо.

— Ты уверен, что больше никто ничего не видел?

— Только Росуэлл.

Прошла еще минута, прежде чем отец кивнул.

— Хорошо. — Он глубоко вздохнул, потом повторил еще раз, словно принял какое-то решение: — Хорошо. Ты прав — ничего страшного не случилось.

Я кивнул, разглядывая пол и блестящую гранитную столешницу. А потом уперся локтями в стол, как будто хотел проверить, выдержит ли столешница мой вес. От запаха папиного одеколона у меня так першило в горле, что было трудно глотать. На стене тихо тикали часы, стрелки приближались к одиннадцати.

Нет. Ничего страшного не случилось. Если, конечно, не считать того, что кто-то выцарапал слово «выродок» на дверце моего шкафчика.

Но я не мог рассказать об этом отцу. Как не мог заставить его понять, что никакие правила и техники безопасности в моем случае не работали.

Я как был выродком, так им и остался.

Глава четвертая Джентри ночью

Я лежу ничком на кровати. Знакомые звуки дома. Холодильник, центральное отопление. Вечно журчащая вода в туалете наверху.

Внизу открылась и закрылась входная дверь. Шорох почты, выложенной на столик в коридоре, звяканье ключей. Никакого шарканья подошв. Мама носит белые медицинские туфли на резиновой подошве. Абсолютно бесшумные.

— Шэрон! — окликает ее отец. Судя по голосу, он все еще на кухне. — Ты не могла бы подойти на минуточку?

Мама отвечает что-то неразборчивое. Должно быть, отказывается, потому что спустя минуту включается душ. Мама всегда принимает душ, придя домой, ведь на работе ей приходится иметь дело с кровью. И с нержавеющей сталью.

Я перекатился на спину и уставился в потолок, на светильник. Вентилятор крутился, отбрасывая тени, похожие на стрекозиные крылья.

Потом я встал, открыл окно и выбрался на крышу.

Отсюда открывался вид на задний двор и на наш квартал. Я присел на скат крыши, наклонился вперед и уперся локтями в колени.

Дождь закончился, но с неба продолжала сыпаться холодная мелкая морось.

Внизу стояли мотоциклы, пожарные гидранты и припаркованные машины. По обеим сторонам Уикер-стрит тянулись деревья. Весь город провонял железом, но из глубины пробивался живой и свежий запах зелени.

Внутри дома кто-то шел по коридору, шаркая по ковру. Потом раздался стук в дверь, тихий и осторожный.

Я повернулся, просунул голову в окно.

— Да?

Дверь открыла Эмма. Ее волосы были скручены в пучок, она уже переоделась для сна и нацепила свои жуткие косматые тапочки. Не говоря ни слова, она забралась на мою кровать и полезла на крышу. Смешно перебирая ногами и расставив руки, чтобы не свалиться, Эмма на пятой точке сползла по мокрому скату и устроилась рядом со мной.

Мы сидели и смотрели на улицу. Эмма придвинулась и положила голову мне на плечо.

Я прижался щекой к ее макушке.

— Вы с папой снова поцапались?

— Конфликт мнений. Он исходил из того, что я нарушила какое-то страшное правило, а я — из того, что он спятил. Ты просто застал окончание диспута. Извини.

Я покачал головой.

— Он не спятил. Отец просто хочет, чтобы я не привлекал к себе внимание. Из-за похорон этой девочки. Или из-за Келлана Кори.

— О Боже, когда уже он перестанет о нем говорить! Неужели отец считает, что делает полезное дело, запугивая тебя этими древними страшилками?

Я провел пальцами по мокрой крыше. Кровля была шершавая, утыканная оцинкованными гвоздями. Они царапали не сильно, но достаточно болезненно.

— Он больше не говорит. Но он так думает. Ты знаешь Тэйт из нашей школы? Это была ее сестра.

Эмма кивнула и убрала голову с моего плеча. Воздух был холодный. Эмма поежилась и обхватила себя руками.

— Ему нелегко сейчас. — Она больше не прикасалась ко мне, и голос ее звучал отстраненно. — Им обоим нелегко. Наверное, мне тоже должно быть хреново, но, честно, я ничего такого не чувствую. Ведь ты мой единственный брат, другого у меня нет.

Я уставился на свои носки. Они были в дегте, к которому прилип разный сор с кровли.

— Слушай, давай не будем об этом говорить?

Эмма шумно вздохнула и повернулась ко мне.

— Но мне до смерти надоело не говорить об этом! Ты заметил, что в этом городке все отчаянно делают вид, будто все нормально и ничего плохого не происходит?

Я кивнул, с трудом подавив желание уточнить, что порой так намного проще жить. Вместо этого я поскреб пальцами по кровле и промолчал.

Эмма скрестила руки на груди.

— Ты очень похож на него.

Я невольно втянул голову в плечи. Эмма имела в виду брата, который у нее когда-то был, но все, связанное с ним, даже самые ничтожные мелочи, вызывало у меня тоску и странное оцепенение.

Но Эмма продолжала говорить тихим задумчивым голосом:

— Кажется, он тоже был светловолосым. И у него были голубые глаза, потому что у тебя тоже были такие, правда, недолго. Потом голубизна начала линять. Или выцветать, уж не знаю. Может, это какое-то колдовство или заклятие, но голубизна таяла и однажды совсем исчезла, и ты стал таким, как сейчас.

— Но ведь ты точно не помнишь, каким он был?

Эмма, нахмурившись, уставилась на свои ладони, будто пытаясь вызвать в памяти смутный образ.

— Я была очень маленькой, — сказала она наконец. — Поэтому я путаю, что было до, а что — после. Точнее, я помню какие-то детали, но не могу сказать, тебя я вспоминаю или его. Лучше всего я помню ножницы. У мамы были ножницы, она вешала их на ленточку над колыбелькой. Очень красивые.

Я задумался о суевериях Старого Света. О хитростях, призванных защитить дом и уберечь его обитателей… Лишнее подтверждение лежавшей на поверхности истины: никакие уловки не помогают.

Эмма вздохнула.

— Наверное, я вообще его не помню, — сказала она после долгого молчания. — Помню только, что делала мама, чтобы его не похитили.

Она подтянула колено к груди и обхватила его рукой. Ее волосы выбились из пучка и Эмма затянула его потуже; сейчас она выглядела печальной, как одинокий маяк. Печальной, как монашка.

Мне хотелось сказать, что я ее люблю, люблю не такой сложной любовью, как родителей, а совсем простой — такой, о которой не задумываешься. Любить Эмму было для меня все равно, что дышать.

Она вздохнула и покосилась на меня.

— Что? Что ты на меня так смотришь?

Я пожал плечами. Чувство было простым, а вот слова не находились.

Эмма долго всматривалась мне в лицо. Потом дотронулась до моей щеки.

— Спокойной ночи, уродец!

Она прыгнула в окно вперед головой и шлепнулась на мою кровать, закинув ноги на подоконник. Подошвы ее тапок были черными от дегтя. Я протянул было руку, чтобы отряхнуть ее щиколотку, но не стал.

Внизу подо мной лежал тихий и спящий квартал. Я опять оперся на локти и принялся разглядывать улицу.

На самом деле существовало два совершенно разных Джентри, и по ночам всегда лучше различался второй. Наш город — это не только добропорядочные зеленые лужайки, наш город — это еще и тайны. Это место, где в бакалейной лавке люди крепко прижимают к себе детей, а перед сном дважды проверяют замки на дверях домов. Где прибивают подковы над входной дверью, а вместо ловушек для ветра вешают медные колокольчики. И еще — нательные кресты в нашем городе носят не золотые, а из нержавейки, потому что золото не в силах защитить от таких, как я.

Есть у нас и смельчаки, что закапывают у себя в саду осколки кварца или агата, некоторые даже выставляют за дверь молоко — скромное подношение тем, кто, возможно, прячется в темноте заднего двора. На прямой вопрос горожане скорее всего пожмут плечами или отшутятся, но все равно будут поступать по-своему, потому что мы живем в городе, где не принято гасить свет на крыльце и улыбаться незнакомцам. Потому что если вы поставите пару-тройку красивых камней на грядку с ноготками, ранние заморозки не обожгут ветки ваших плодовых деревьев, а дворик будет выглядеть гораздо красивее соседского. Потому что ночь в Джентри — это, прежде всего, тени и пропавшие дети, но мы живем в месте, где о таком не принято говорить.

Прошло много времени, прежде чем я вернулся в свою комнату и лег в постель. Окно я оставил открытым, чтобы легче дышалось. Нет, в доме было не так плохо, только душно, а мне всегда трудно уснуть среди запахов гвоздей, болтов и стальных кронштейнов.

Когда поднялся ветер, я поежился и поплотнее завернулся в одеяло. В саду трещали сверчки и скрипели деревья. Вдоль дороги, в высокой траве шуршали мыши, ночные птицы чирикали вдалеке, словно зубчатые шестеренки.

Я накрыл голову подушкой, чтобы заглушить звуки. И под шум улицы стал думать о том, как воспринимает все это Росуэлл. Или любой другой, кроме меня. Тот, кто спокойно входит в класс, не отвлекаясь на шорох бумаги или жужжание вентиляции. Я же привык постоянно быть начеку, и стараться не вздрагивать при звуке закрывающейся двери или упавшего учебника.

Такой была жизнь в Джентри, здесь надо было каждый день ходить в школу, сливаясь с миром, где люди предпочитали не обращать внимания на необычное и с радостью закрывали глаза на что угодно, пока ты играл по правилам.

В ином случае, разве они смогли бы жить здесь своей пристойно-достойной жизнью?

Это было непросто. Дети умирали. Они болели, потом им становилось хуже, и никто не мог сказать, в чем дело. Время от времени в Джентри кто-то терял сына или дочь. Родители привычно винили в этом загрязнение окружающей среды или грунтовые воды. А также высокое содержание свинца и токсичные испарения от шлакового отвала.

Натали Стюарт, погребенная на кладбище Уэлш-стрит в присутствии моего отца, была очередной жертвой сложившихся обстоятельств, что, конечно, очень печально. Я хорошо знал сценарий, я выучил все нужные реплики, но когда пытался найти в себе хоть крупицу грусти или сожаления, диктуемого приличиями, видел только Тэйт, сиротливо сидящую в школьном кафетерии. И даже когда вспоминал Тэйт, то чувствовал совсем не грусть, а только одиночество. Представляя себе окружавшие ее пустые стулья, я не оплакивал малышку Натали, а испытывал знакомую тупую боль, с которой жил каждый день.

Правда была в том, что наш город можно было понять. Узнать, полюбить, возненавидеть. Но обвинять его и возмущаться — какой в этом смысл? В конце концов, ты такая же часть Джентри, как и остальные.

Глава пятая Алая буква

Пятница выдалась пасмурной и промозглой. Станцию забора крови убрали, но я все равно чувствовал себя не очень хорошо, поэтому в кафетерий решил не ходить. В вестибюле перед главным входом в школу дождь струился по окнам, и казалось, будто стекло плавится.

Все утро я старался избегать всего, что только можно. Толп, разговоров, любого, кто мог спросить меня, почему я брожу по школе словно зомби — то есть, прежде всего, Росуэлла — но к четвертому уроку запас отговорок, объяснявших отсутствие у меня учебников и тетрадей, подошел к концу, и мне пришлось отправиться к шкафчику. Как вы, наверное, уже догадываетесь, без особого энтузиазма.

Никакого «выродка» там не было. На месте надписи красовалась причудливая спираль, заштрихованная тонкими кривыми линиями. С дверцы кое-где соскребли краску, а то, что осталось, походило на паутину: полоски голого металла расходились в стороны от точки, где когда-то горело пропитанное кровью слово. Одни участки рисунка были черными или темными, другие — густо закрашены белым.

— Мы привели твой шкафчик в порядок, — сказал Дэни, подходя ко мне со спины.

Дрю кивнул, продемонстрировав мне маркер и бутылочку со штрих-корректором.

Я молча разглядывал клубок спиралей и кругов. По внешнему краю рисунка поверх маркера был аккуратно нанесен корректор. Потом его соскребли, и сквозь призрачные завихрения проступила основная бежевая краска. Учитывая, что рамки проекта были заданы предшествующим вандализмом, а изобразительные средства декораторов ограничивались корректором и маркером, все было сделано просто потрясающе.

Дэни пихнул меня плечом.

— Честно, мы не хотели ограничивать тебя в самовыражении! Просто подумали, что время для столь решительного заявления еще не пришло. Это может задать неверный импульс, если ты понимаешь, о чем я.

Вид у обоих был вызывающе-равнодушный — приятели изо всех сил старались не показать, насколько довольны собой. Дрю подбрасывал и ловил бутылочку с корректором. Близнецы, замерев по обе стороны от меня, ждали моих слов.

Мне очень хотелось, чтобы они поняли, как я страшно рад и благодарен, но я смог выжать из себя только жалкое: «Спасибо».

Дэни ткнул меня кулаком в плечо.

— Не благодари! Кстати, ты должен школе за покраску шестьдесят баксов!

Уже вчера выяснилось, что Тэйт Стюарт стала новой достопримечательностью школы. Она тенью ходила по коридорам, а группки учеников демонстративно перешептывались, прикрывая рты. На нее таращились все, и это были не смущенные сочувствующие взгляды, а быстрые, вороватые, полные жадного любопытства, разглядывания.

Ее пожирали глазами на переменах, притворяясь, что и не думают смотреть. Но Тэйт словно ничего не замечала, проходя сквозь толпу, как будто вокруг никого не было. Словно взгляды и перешептывания нисколько ее не задевали. Ее лицо было как всегда бесстрастно, а глаза — полуприкрыты, но в складке ее губ пряталось нечто такое, что вызывало у меня жалость.

Тэйт не выглядела печальной, и от этого все было в сто раз печальнее.

Если честно, ее никогда не интересовало, что думают о ней другие. Тэйт Стюарт не пыталась произвести впечатление или кому-то понравиться. Однажды, в седьмом классе, она записалась в бейсбольную команду для мальчиков (команда была полный отстой!) только для того, чтобы доказать, что кафедра физкультуры ей не указ.

Но предел есть всему, и чем дольше тянулось утро, тем плотнее сжимались губы Тэйт. От нее исходило какое-то странное, напоминавшее электричество, напряжение. Оно словно висело в воздухе; чувствовалось, что Тэйт вот-вот взорвется: так и случилось на уроке словесности.

Мы заканчивали тему «Романтизм» изучением «Алой буквы».[2] Урок вела миссис Браммел, тощая долговязая училка с мелированными волосами и богатой коллекцией разнообразных свитеров. Она приходила в экстаз от книг, которые ни один нормальный человек не станет читать для удовольствия.

Миссис Браммел стояла посреди класса и хлопала в ладоши — была у нее такая привычка.

— Так! Сегодня мы с вами поговорим о чувстве вины и том, почему факт существования Перл способствует отчуждению Эстер от окружающих гораздо сильнее, чем буква «А» на ее одежде. Что со всей очевидностью проявляется в том, что некоторые жители считают Перл ребенком дьявола…

Она размашисто написала на доске:

«Перл — живое воплощение вины».

— Кто-нибудь хочет развить эту тему?

Никто не хотел. Сидевшие передо мной Том Ричи и Джереми Сэйерс гоняли по парте бумажный шарик, изображая ликование трибун всякий раз, когда одному из них удавалось забросить «мяч» между расставленными ладонями другого. Элис и Дженна, многозначительно переглядываясь, пялились на Тэйт и шептались, прикрывая рты ладошками, будто сообщали друг другу нечто настолько скандальное, что это следовало скрывать от окружающих.

Миссис Браммел, стоя к нам спиной, писала в столбик тезисы урока, в ожидании желающих развернуто их проиллюстрировать.

Я разглядывал Элис. Когда в начале урока она усаживалась на свое место, ее юбка задралась, приоткрыв верхнюю часть бедер, и теперь я наслаждался тем, что Элис до сих пор этого не заметила. В холодном флуоресцентном свете ламп ее распущенные по спине волосы отливали бронзой.

Элис уперлась локтями в крышку стола и наклонилась вперед, чтобы дотянуться до уха Дженны.

— Говорят, после того как это случилось, ее мама не встает с постели. Нет, ты прикинь — она даже на похороны не явилась! Вы только посмотрите, ведет себя так, будто ей пофиг! Нет, просто уму непостижимо! Я бы на ее месте вообще в школу не приходила!

Последнее было произнесено так громко, что Тэйт услышала — либо эти слова, либо всю фразу целиком — и вскочила, да так стремительно, что ее парта проскрежетала по полу.

Повернувшись к классу, она обвела всех взглядом, и я вдруг перестал понимать, отчего у меня плывет перед глазами — то ли от проводов и болтов в стенах, то ли от этого пристального разглядывания в упор.

— Ну! — с вызовом в голосе произнесла Тэйт. — Вы же этого хотели? Посмотреть? Ну вот, смотрите на здоровье — я не возражаю!

Если до этого момента никому не было дела до Эстер Прин и ее незаконнорожденной дочери, то сейчас все словно проснулись.

Я не поднимал головы, сгорбившись над партой, чтобы быть как можно незаметнее. Сердце колотилось так быстро, что чувствовалось в горле. Я лихорадочно твердил себе, что все в порядке, и мне только показалось, что Тэйт разглядывала меня, потому что хотел в это верить. Как должен был верить, что ни один человек в Джентри не подумает обо мне при словах «ребенок дьявола».

Никто не произнес ни слова.

В классе было так тихо, что слышалось только гудение ламп дневного света. Мне казалось, будто они жужжат надо мной словно сигнал тревоги, но никто не оборачивался и не глядел на меня с укоризной. Никто не шептался, никто не показывал пальцем.

Миссис Браммел стояла спиной к доске, сжимая в руке маркер без крышечки, и в упор глядела на Тэйт.

— Ты что-то хотела?

Тэйт помотала головой, но продолжала стоять.

— Не обращайте внимания! Я просто жду, когда мне выдадут мою большую красную букву «А»!

— Это не смешно! — отрезала мисс Браммел, закрывая маркер.

— Нет, — подтвердила Тэйт. — Ни капли. Но нам остается только улыбаться, поскольку так проще жить!

Миссис Браммел нырнула за доску, вытащив оттуда коробку с бумажными носовыми платками, хотя Тэйт и не думала плакать.

— Тебе нужно время, чтобы прийти в себя?

— Нет! Я не расстроена и не убита горем, если вы не заметили. Я просто зла!

— Может, ты хочешь зайти к школьному психологу?

— Нет! Я хочу, чтобы кто-то, мать вашу, меня выслушал! — Тэйт почти кричала, в ее голосе была неестественная пронзительность. Внезапно она развернулась и пнула ногой стул, да так сильно, что мне показалось, будто вся аудитория загудела металлическим звоном от подошвы ее тяжелого ботинка.

— Ты можешь быть свободна! — заявила миссис Браммел, но не ласковым понимающим голосом, каким в таких случаях говорят учителя. Нет, это было произнесено не терпящим возражений тоном, подразумевавшим, что если Тэйт немедленно не покинет класс, то ее выведут с помощью охранника.

Секунду-другую казалось, что Тэйт предпочтет выдворение. Но потом она схватила со стола свои книги и, не оглядываясь, вышла из класса.

Остаток урока мы просидели в неловком молчании. Я держался за края парты, чтобы не тряслись руки, а миссис Браммел до самого звонка тщетно пыталась привлечь наше внимание к Натаниелю Готорну, Эстер и ее дурацкой проблеме отчуждения.

В коридоре меня нагнал Росуэлл, вышедший из кабинета математики.

— Готов к разговорному французскому?

Я мотнул головой, поворачивая к парковке.

— Мне нужно на воздух…

Росуэлл взглянул на меня, будто прикидывая, как бы сказать то, что он считает необходимым до меня донести.

— И все же мне кажется, тебе стоит пойти на французский… — произнес он наконец.

— Я не могу!

— Подразумевается — не хочешь?

— Подразумевается — не могу!

Он скрестил руки на груди.

— Нет, ты подразумеваешь как раз то, что не хочешь! Семантически, так сказать.

Я натянул рукав на пальцы, прежде чем взяться за ручку двери.

— Мне нужно выйти. — Я старался говорить тихо, голос слегка дрожал. — Ненадолго. Мне, правда, нужно подышать свежим воздухом.

— Нет, тебе нужно рассказать мне, почему ты выглядишь, как мертвец! Мэки, что с тобой?

— Ненавижу все это, — ответил я, с трудом выдавливая из себя слова. — Ненавижу, что люди цепляются к вещам, которые их совершенно не касаются! Ненавижу, что никто не способен просто не лезть! И еще ненавижу Натаниеля Готорна!

Росуэлл сунул руки в карманы, внимательно глядя на меня.

— Ладно. Хотя, честно говоря, я не этого ожидал.

Он не пошел за мной.

Я добрел до дальнего угла парковки и привалился к здоровенному белому дубу, подставив лицо сыпавшемуся сквозь листву дождю.

Прозвенел звонок, но я продолжал стоять — замерев и отрывисто дыша. Хотя я никогда не был отличником, я хорошо помнил сюжет книги, чтобы знать наверняка — возможно, Эстер Прин смогла бы с высоко поднятой головой носить букву «А» на одежде и дальше, но у ее любовника, проповедника Артура Димсдейла, эта буква была выжжена на груди. И умер в конце он, а не она.

За спиной чья-то машина взревела на холостых, потом меня окликнули:

— Эй, Мэки!

Тэйт, медленно тащившаяся вдоль бордюра парковки на своем кошмарном «бьюике», перегнулась ко мне с переднего сидения. Видимо, она решила, что на сегодня уже отучилась. Или просто устала давать бесплатный спектакль.

Тэйт похлопала рукой по пассажирскому сидению:

— Похоже, дождь надолго. Подвезти тебя?

Машина рычала на холостом ходу, дворники ходили туда-сюда. Длинный серый корпус, ядовитый блеск крыльев. Злобная металлическая акула, а не машина.

— Да нет, все нормально. Но все равно спасибо.

Я покачал головой, глядя на то, как дождь колышущейся бахромой стекает с переднего бампера машины — лишь бы не поднимать глаз на Тэйт.

Сейчас вид у нее был более кроткий и юный, чем обычно.

Стоя под моросью, я размышлял, что бы сделать, чтобы не молчать, как идиот, — может, похвалить Тэйт за то, как она осадила миссис Браммел, или сказать, как я восхищаюсь тем, что, несмотря на свое горе и всеобщее навязчивое внимание, она нашла силы послать всех к чертям собачьим?

Так прошла еще минута, потом Тэйт заглушила двигатель и вышла из машины.

— Слушай, мне надо с тобой поговорить.

На ее лице появилось странное выражение, будто, оказавшись под капающим дождем небом, девушка утратила всю свою уверенность. Будто я чем-то ее пугал. Губы у нее были припухшими. Под глазами залегли голубые тени, как от недосыпа.

Подойдя совсем близко, Тэйт развернулась, и теперь мы стояли плечом к плечу, лицом к парковке. Ее локоть был в нескольких дюймах от моего рукава.

— У тебя есть минутка?

Я промолчал.

— Боже, можно сказать хоть что-нибудь? — Она уставилась на меня, жуя нижнюю губу. Та сильно распухла, словно Тэйт делала это постоянно.

Несмотря на вонь «бьюика», я слышал, что от Тэйт пахло чем-то свежим и сладким. Цветущими деревьями или какой-то вкусностью, которую хочется положить в рот. Было странно, что так может пахнуть девушка, одетая в трагедию и детройтскую сталь.

— Тебя не было на похоронах, — сказала она.

Мне показалось, будто бежавшей между нами электрический ток, загудел еще сильнее.

Я кивнул.

— Почему? Твой отец просто зациклен на «еще крепче сплотим ряды нашей общины», и вообще, он потратил кучу сил на организацию церемонии… И Росуэлл там был…

— Религия — это тема моего отца, — ответил я как можно небрежнее, тем равнодушно-механическим тоном, который убедительнее всего демонстрировал, кто я такой — законченный лжец, повторяющий чужую ложь. — И, к тому же, похороны — не светское событие для удовольствия или приятного времяпрепровождения.

Тэйт молча разглядывала меня. Потом крепко обхватила себя руками, отчего сразу как-то уменьшилась в размере. Мокрые волосы прилипли к ее лбу.

— Проехали. Это, типа, неважно.

— Ты все правильно поняла.

Тэйт сделала глубокий вдох и подняла на меня глаза.

— Это была не она.

Я ничего не сказал. Она тоже. Мы просто смотрели друг на друга.

Тэйт стояла так близко, что я видел в ее глазах зеленые и золотые искорки и крохотные пятнышки, такие глубокие и прохладные, что они казались лиловыми. Оказывается, раньше я никогда не смотрел ей в глаза.

Тэйт зажмурилась и беззвучно пошевелила губами, как будто репетируя.

— В гробу была не моя сестра, а кто-то другой. Я знаю свою сестру. Понятия не имею, кто это, но это точно была не она.

Я кивнул. Мне вдруг стало холодно, руки покрылись гусиной кожей, и дождь не имел к этому отношения. Ладони закололо, они начали неметь.

— Ну что, так и будешь стоять и хлопать глазами, как неживой?

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Я ничего не хочу от тебя услышать, я хочу, чтобы кто-нибудь услышал меня!

— Может, тебе стоит поговорить со школьным психологом? — пробормотал я, разглядывая носки своих ботинок. — Всегда думал, что для этого они и существуют.

Тэйт развернулась, и я увидел ее глаза — огромные, измученные и впервые полные слез.

— Знаешь что… Да пошел ты!

Она бросилась через лужайку к своей машине, плюхнулась на водительское сидение, с грохотом захлопнула дверь, включила заднюю передачу и выехала на дорогу.

Только когда Тэйт доехала до Бентхэйвен-стрит и скрылась за углом, я сполз по стволу вниз и сел, привалившись головой к дереву. Не замечая дождя, который падал мне на лоб и струился за воротник.

Я не выдал свой секрет, потому что не представлял, как сказать о нем вслух. Никто этого представлял. Все в городе цеплялись за ложь о том, что умершие дети были их настоящими, родными детьми, а не похожими подменышами. Потому что только так можно было не задавать вопросов о том, что случилось с их настоящими детьми. Я тоже никогда об этом не спрашивал.

Таков был закон этого города: не говорить и не спрашивать. А Тэйт взяла и спросила. Ей хватило храбрости заявить о том, о чем знали все — о том, что ее настоящая родная сестра была подменена чем-то жутким и чужим. Даже моя собственная семья так и не набралась сил сказать об этом вслух.

Тэйт стала одиночкой и парией, хотя из нас двоих выродком был я. Но я отпрянул от нее как от заразной, хотя она была просто человеком, пытавшимся получить ответ из самого очевидного источника.

Да-да, из очевидного. К чему юлить — я был странным и ненормальным. Любая маскировка работает до тех пор, пока зрители соглашаются не вглядываться в то, что она скрывает.

Если выстроить в ряд всех учеников нашей школы, сразу станет ясно, кто — чужак. Болезнь. Зараза.

Сгорбившись под деревом, я закрыл голову руками.

Я так ужасно вел себя с Тэйт, потому что у меня не было выбора. Таковы правила игры, когда ты их принимаешь, самое главное — оставаться незаметным. Остальное неважно. Я не мог ничего исправить и отыграть назад, потому что был тем, кем был.

— Мне жаль, — сказал я тусклому моросящему небу, пожухлой траве и мокрому дереву. Пустой парковке и своим трясущимся рукам.

Глава шестая Пятница в «Старлайт»

После обеда Росуэлл заехал за мной, чтобы вместе отправиться в нашу еженедельную вылазку на вступление местных рок-групп. По дороге мы почти не разговаривали. Я смотрел в окно, а он возился с радиоприемником, пытаясь найти подходящую «волну».

А потом вообще выключил радио.

— Так ты собираешься рассказать мне, в чем дело? — В тишине его голос прозвучал очень громко.

— Что?

Росуэлл не отрывал глаз от дороги.

— Ты сегодня не слишком разговорчив, а так ничего.

Я пожал плечами, глядя на проносившиеся мимо торговые центры.

— Тэйт Стюарт… Она психанула на уроке. А потом хотела поговорить со мной, но я не знал, что сказать. Умерла ее сестра… короче, ей нужен специалист. — Все это было правдой, только не полной, поэтому я прибавил еще кое-что, но сипло, почти шепотом: — Рос, я плохо себя чувствую. Я уже давно плохо себя чувствую.

Росуэлл кивнул, отбивая на руле такт в четыре четверти.

— Каково это? — спросил он вдруг. — Быть… ну, ты понимаешь.

Он произнес это легко, будто спрашивал о гемофилии или том, каково жить с лишней парой суставов на пальцах. Я даже не сразу понял, что перестал дышать. Оказалось, не так-то просто объяснить словами то, о чем нельзя говорить вслух. Да, мой отец предпочитал оперировать нейтральным и стерилизованным термином «необычность», но я-то прекрасно видел по выражению его лица, что на самом деле он подразумевает «ненормальность».

Росуэлл продолжал мерно постукивать пальцами по рулю. Наконец он покачал головой и посмотрел на меня в упор.

Он не был дураком. Я всегда это знал. А он слишком хорошо знал меня, поэтому я мог даже не пробовать его обмануть. Но дара речи меня лишило другое — я испугался, что после моих слов Росуэлл станет иначе ко мне относиться. Может, не открыто и стараясь этого не показать, но все равно что-то изменится.

Но, как ни странно, в глубине души я боялся скорее того, что ничего не изменится. И паниковал от мысли, что Росуэлл только пожмет плечами, и все останется, как прежде. Правда — вещь безобразная, и больно было думать, что Росуэлл просто отмахнется от того, от чего нельзя отмахиваться.

Росуэлл, изредка поглядывая на меня во время остановок на светофорах, молча ждал ответа.

Я опустил стекло со своей стороны и высунул голову наружу, подставив лицо дождю. Я знал, что если открою рот, то выложу все.

Холодный воздух немного помог, но под стекловолоконными накладками крыльев автомобиля притаилась углеродистая сталь, и вскоре меня замутило.

Росуэлл испустил долгий шумный вздох, не предвещавший ничего хорошего.

— Я вот тут подумал, — сказал он, спустя минуту. — Все это абсолютно ненаучно и, разумеется, вообще не мое дело, но, может, у тебя просто депрессия?

Я опустил глаза на руки и сжал ладони в кулаки.

— Нет.

Да, я понимал, как это выглядело со стороны. За последние дни я превратился в ходячий справочник по душевным болезням: односложно отвечал на вопросы, избегал всего, требующего маломальского напряжения, и все время спал. Я хотел ответить, что все не так плохо, как кажется. Что я просто играю свою роль, притворяюсь невидимкой. А постоянная усталость, необходимость натягивать рукава на костяшки пальцев, чтобы случайно не дотронуться до поручня или до ручки двери, и всякое прочее — это, конечно, довольно депрессивно. Только не в медицинском смысле.

В помещении концертного зала «Старлайт» в пятидесятые годы прошлого века работал кинотеатр, а до этого размещался драматический театр. Это было трехэтажное оштукатуренное здание с коваными завитушками вдоль крыши и вокруг окон. Однако украшения давно проржавели, и теперь фасад уродовали безобразные рыжие пятна, похожие на потеки засохшей крови.

Мы с Росуэллом встали в очередь, заплатив каждый по два бакса.

Внутри посетители обступили сцену. Древний занавес огромными бархатными складками завис над подмостками. Вдоль стен стояли гипсовые колонны, потолочная лепнина пестрела резными птицами, плодами и фруктами.

На сцене надрывалась рок-группа «Кукольный домик Хаоса», вопя что-то о правительстве и корпоративных стимулах. Верещание их соло-гитары я бы сравнил со взбитыми в блендере звуками автокатастрофы. Зал насквозь пропитался запахами ржавого железа и пролитого пива, поэтому мерзкое ощущение, преследовавшее меня целый день, снова накатило липкой неотвязной волной.

Росуэлл вещал что-то заумное о том, что музыка во все времена была барометром гражданской активности, и его голос то наплывал, то снова пропадал куда-то. Мне стало совсем плохо, рот наполнился слюной.

— …возьми, скажем, группы вроде «Хортон слышит», — говорил Росуэлл. — Никто, конечно, не назовет их социально активными, но все равно…

Я вдруг понял, что меня вот-вот вывернет наизнанку — не в некоем далеком абстрактном будущем, а прямо сейчас, сию секунду. Я поднял руку в молчаливой просьбе «погоди, не забудь эту мысль» и бросился в туалет.

Забившись в отсек без двери, я, как смог, постарался попасть точно в унитаз, не вставая перед ним на колени, что было бы просто омерзительно.

В дверном проеме за моей спиной вырос Росуэлл.

— Очередной день роскошной жизни Мэки Дойла?

Это было произнесено с деланной небрежностью, подсказавшей мне, что на этот раз даже моему неунывающему другу не удастся свести все к шутке. И он просто не знает, как поступить: за свою жизнь я привык думать, что Росуэлл умеет вовремя закрыть глаза и сделать вид, будто все нормально.

Потом у раковины я полоскал рот и отплевывался. Над умывальником висело сплошь размалеванное зеркало, и я постарался не разглядывать себя сквозь паутину надписей, сделанных черным маркером. Там, за нечитаемой пачкотней, мое лицо было бледным и пугающим. Я все время вспоминал Натали. Мысль о том, что тело, захороненное в могиле под ее именем, возможно, не было настоящим телом, вызывала у меня ощущение, близкое к обмороку.

— Ты дрожишь, — сказал Росуэлл. Пока я умывался, он стоял рядом, тоже стараясь не смотреть на мое отражение.

Я кивнул и завернул кран.

— Ты просто жутко дрожишь.

Не глядя на него, я вытер рот бумажным полотенцем.

— Скоро пройдет, — скривившись, хрипло, почти шепотом, ответил я.

— Не вижу ничего смешного. Может, тебе лучше вернуться домой?

Я швырнул мятое бумажное полотенце в урну, вытащил их роллера еще одно.

Росуэлл подошел ближе.

— Мэки… Мэки, посмотри на меня.

Когда я повернулся, он впился в меня взглядом.

Голубые и живые глаза Росуэлла меняли оттенок при разном освещении. Я всегда мечтал иметь глаза какого-нибудь другого цвета — любого, кроме моей неестественной черноты.

— Ты не сможешь все время притворяться, что все в порядке.

— Я должен.

Наверное, я произнес это слишком громко, и эхо отлетело от кафельных стен.

Я привалился к умывальнику, закрыл глаза.

— Пожалуйста… Не надо об этом.

Секунду спустя Росуэлл шагнул ближе, и я почувствовал его руку на своем плече. Это было неожиданно, но почему-то успокаивало, давая ощущение надежности.

Когда я открыл глаза, Росуэлл еще стоял рядом, но его рука опустилась. Потом он вытащил из кармана пачку жвачки. Подушечкой большого пальца выдавил белый квадратик, протянул мне, а я взял.

— Идем, — сказал Росуэлл, поворачиваясь к двери. — Надо найти Дрю и Дэни.

Близнецы нашлись в фойе, возле бара, где они играли в бильярд с Тэйт.

Росуэлл направился к ним, я поплелся следом.

Тэйт стояла ко мне спиной, и мне предстояло сделать вид, будто между нами ничего не было. Будто на парковке я не отказался говорить с ней и не смотрел вслед, когда она уходила.

Но если я думал, что Тэйт обольет меня презрением, то я ошибся. Она лишь мельком взглянула в мою сторону и снова вернулась к игре. Потом сделала прямой удар. Совсем несложный, но вышло эффектно.

Волосы Тэйт торчали в разные стороны, будто она только что подняла голову с подушки. Но в целом она выглядела спокойной, совсем не похожей на девушку, недавно похоронившую сестру, и уж тем более на девушку, которая сегодня утром отловила на парковке самого странного парня школы с целью обсудить с ним вероятность того, что похороненная не была ее сестрой.

Следующий удар был крученый, в угловую лузу — Тэйт закатила шар, как булыжник. И даже глазом не моргнула.

— Круто! — оценил его Росуэлл, подходя к столу.

Тэйт кивнула головой в сторону Дрю и Дэни.

— Угу, парни сливают!

Дрю только плечами повел, а Дэни возмущенно фыркнул и запулил в затылок Тэйт бумажным шариком.

— Не зарывайся, Стюарт!

Я тихо встал за спиной Тэйт и стал смотреть, как она готовится к следующему удару. Со стороны казалось, будто она сделала все так же, как раньше, только рука у нее чуть дернулась, и шар, крутясь, полетел по дуге. Легонько стукнувшись о борт, он застыл, покачиваясь, на краю лузы.

Дэни ударил Тэйт по плечу, улыбаясь до ушей.

— Ну, кто тут сливает?

Она передала ему кий.

— Да-да-да! Ладно, я пошла за колой.

Дрю наклонился ко мне, он был в приподнятом настроении.

— Кажется, с «Красной угрозой» вот-вот все получится! Нам прислали кучу деталей, которые мы заказывали по Интернету, и некоторые из них точно подходят. Прикинь, сегодня едва не остались дома, чтобы как следует в них поковыряться!

Миссис Корбетт торговала «антиквариатом» — так политкорректно назывался род занятий, подразумевавший собирательство ею всякого хлама. Близнецы с детства рылись в маминых «сокровищах», разбирали и снова собирали старые тостеры и радиоприемники. Последние полгода они были одержимы «Красной угрозой». Это был неработающий детектор лжи пятидесятых годов. Не люблю выступать в роли пессимиста, но, несмотря на горячие заверения Дэни, меня не покидало ощущение, что «Красной угрозе» вряд ли было суждено заработать.

Привалившись к окружавшей буфетную зону невысокой стенке, я принялся разглядывать толпу. На танцполе царило столпотворение. Людское море бурлило, закручивалось в воронки, сталкивалось и снова расступалось. Даже смотреть на это было утомительно. Наклонившись вперед, я прислонился к стене лбом и закрыл глаза.

— Зачем ты вообще сюда поперся? — поинтересовался Росуэлл откуда-то сверху. Его голос тонул в реве музыки.

Я сделал глубокий вдох и попытался выдавить из себя хоть немного воодушевления.

— Потому что это лучшее из того, что мне оставалось.

— Ну да! — ответил Росуэлл таким тоном, будто в жизни не слышал ничего глупее.

Когда я разогнулся и снова посмотрел на толпу, то сразу заметил Элис. Она стояла в окружении девушек из нового потока.

Опершись на стенку, я стал ее разглядывать. Свет прожекторов очень красиво освещал ее лицо.

Тем временем «Кукольный домик Хаоса» закончил свое выступление и теперь раскланивался перед зрителями в несколько странной манере, видимо, подразумевавшей тонкую иронию. Когда музыканты отсоединяли свои установки, в зале стояла такая тишина, что у меня зубы разболелись. Но я сосредоточился на Элис и на разноцветных лучах прожекторов.

Если верить Росуэллу, у меня был шанс. Даже если так, обладание шансом еще не означает умения им распорядиться. Элис была яркой звездой мироздания, а я на всех школьных танцах и домашних вечеринках подпирал стенку вместе с завсегдатаями кружка любителей латиноамериканских танцев. Только это еще не все.

Росуэлл, скажем, тоже был членом этого кружка, а также ораторского клуба и общества почета для успевающих. Он мог позволить себе такие причуды, как собирание бутылочных пробок и необычных авторучек. В свободное время он мастерил часы из всякого домашнего барахла, но и это было еще не все. Росуэлл играл в футбол и в регби, баллотировался на всех школьных выборах. Росуэлл всегда всем улыбался. Он обнимался со всеми, причем постоянно, и вел себя так, будто ему пофиг, что кто-то может его не любить. Росуэлл мог делать все, что угодно, встречаться со всеми, с кем хотел, ни минуты не задумываясь, имеет ли он на это право.

Когда Росуэлл заговаривал с девушками, даже с самими хорошенькими и популярными, вроде Стефани Бичем, они улыбались и хихикали, млея от счастья. И еще он ни секунды не сомневался в том, что все будет отлично, в то время как я только и делал, что вжимался в стены, мечтая раствориться в воздухе.

Занавес над нашими головами снова поднялся, и на сцену вышла рок-группа «Распутин поет блюз».

В «Старлайт» всегда выступали как минимум пять групп, но все знали, что по праву сцены достоин только один «Распутин». И не только потому, что остальные не могли сравниться со сценическими трюками его исполнителей. Просто «Распутин» играл лучше остальных. Только и всего. Когда они выдавали каверы, всем казалось, что именно их версия была единственной настоящей.

На сцену гордо вышла солистка «Распутина», Карлина Карлайл. Ее волосы были собраны в узел на макушке. На ней было темное платье с высоким воротником-стойкой. Его можно было считать старомодным, если бы короткая юбка не оставляла открытыми колени и почти пятнадцать сантиметров бедер над ними.

Карлина Карлайл схватила микрофон и приняла крутую позу супергероини. Ее глаза были огромными и настолько светло-голубыми, что в обводке черных теней казались почти безумными.

Заиграли кавер песни Леонарда Коэна. Там был очень сложный и напряженный рифф, барабаны грохотали, как больное сердце.

Дрю подошел к бортику, встал рядом со мной и со скучающим видом уставился на танцпол.

— Как же мне осточертел этот Леонард Коэн! — процедил он. — Слушай, а прикинь, как было бы круто, если бы они выдали «Голова, как дыра»[3] или хотя бы что-нибудь из «Саливы»[4] или Мэнсона?[5] Или, скажем, из «Гуттер Твинс»?[6]

На сцене Карлина снова и снова твердила «Покайся!»,[7] но совсем не так, как девушки на подпевке у Коэна; нет, она кричала и почти рычала, закидывая голову назад.

Внизу, на танцполе, толпа хором подпевала, отбивая ритм поднятыми кулаками. Что подтверждало, что Леонард Коэн куда жестче Резнора или Мэнсона, нужно только правильно его спеть.

Затем «Распутин» заиграл вступление к собственной композиции под названием «Формула полета», и Карлина вытащила из-за уха сигарету. Первые строки звучали так: «Жжем башни долой, спим под землей». Карлина сунула сигарету в уголок губ, чем привела слушателей в полное неистовство.

На другом конце зала Элис развлекалась с Дженной, Стефани и другими классными девчонками.

На них были яркие топы и узкие джинсы. Танцуя, они двигались в такт, словно договорившись ступать в ногу.

На сцене басист прервал свою партию, шагнул в круг света и вытащил из кармана пригоршню спичек. Зажимы на его подтяжках отражали свет, словно маленькие зеркала.

— Дай ей прикурить! — заорал кто-то из толпы.

Басист отсалютовал в зал, сунул спичку в зубы, чиркнул ногтем — и протянул спичку Карлине. Она прижала ладонь к ключице, закрыла глаза и потянулась к огоньку.

Басист уронил спичку.

Вторую он зажег о манжету своей рубашки, но стоило Карлине наклониться, как огонь погас. Третью спичку басист и вовсе не стал зажигать, музыкант просто щелкнул пальцами — и она вспыхнула.

Он поднес огонек к сигарете, и Карлина жадно затянулась, так, что язычок пламени всколыхнулся и вытянулся.

Закурив, Карлина начала расхаживать по сцене, а басист ходил за ней, наигрывая соло, которое вызывало у меня мысли о битом стекле и спутанных проводах. На нем была черная шляпа, тень от ее полей придавала его лицу суровое и мрачное выражение.

В глубине сцены барабанщик держал темп, и каждый раз, когда Карлина дергала бедром, он с силой нажимал на педаль своего бас-барабана. Если же она изгибала спину, барабанщик выдавал громкую дробь на малом барабане. Я даже не заметил, в какой момент отключился и вместе с залом забыл обо всем на свете, кроме движения Карлины по сцене.

Вот она остановилась в круге света, а гитарист закружил вокруг нее, высунув язык и пыхтя, как собака. Карлина подмигнула и положила свою сигарету на его высунутый язык. Причем все это время басист ни разу не сбился в аккордовой последовательности, за что снизу, из зала восторженная панк-рок аудитория захлопала ему, как подорванная.

Карлина схватила микрофон и пропела начало куплета:

Мы — близкие, Мы живем рядом с вами вечно! Мы — низкие, Запалим ваши шпили, как свечки! Мы неприметные, Мы незаметные, Подожжем ваш высокий остров! Никто в этом сонном местечке Не хочет восстания монстров!

Гитарист за спиной Карлины сплюнул облако пепла и повел соло. Когда толпа перестала бесноваться и начала хором подпевать, он вскинул голову и улыбнулся лучу прожектора так, словно видел солнце.

Холод, зародившись в макушке, мгновенно разлился по моей груди и рукам.

Я его узнал.

Угол сцены не позволял разглядеть басиста как следует, поля шляпы отбрасывали тень на его лицо, но даже в полумраке я его узнал. Я видел его на мосту. Это он окликнул меня, обратил внимание на мои глаза, высмеял мои трясущиеся руки и синие губы.

Я стоял в толпе, уставившись на страшного человека со страшной улыбкой.

Я знал его тайну, а он знал мою.

Закончив выступление, музыканты «Распутина» отсоединили свое оборудование, и на сцену вышла рок-группа «Концертино». Голос у солиста был пристойный, но это не спасало сырые аранжировки и злоупотребление искажением звучания, к тому же, отсутствовало сумасшедшее сценическое обаяние Карлины Карлайл, «Старлайт» опять начал выглядеть пыльным и обветшавшим. Обычная арендованная площадка.

Элис по-прежнему стояла в кружке своих друзей, и я вдруг решил, что мне станет лучше, если я выпью воды. Это был подходящий повод подойти к ней. Можно просто пройти мимо. А можно что-нибудь сказать или вдруг она сама меня окликнет. Короче, я направился к бару.

Гитарист из «Распутина» появился бесшумно. Только что я был совсем один, пробираясь вдоль стены к пожарному выходу. И вот он уже рядом, зловеще подсвеченный зеленой табличкой «Выход».

Он кивнул в сторону Элис и ухмыльнулся, будто знал нечто очень забавное.

— Прелесть! Но с такими, как эта, надо быть настороже. Может подкараулить на парковке и поцеловать взасос, сунув свой холодный железный язык тебе прямо в глотку.

Я отпрянул, но басист удержал меня, поймал за подбородок, впился пальцами в тонкую кожу под скулой. Потом притянул меня к себе так, что моя шея изогнулась под неестественным углом. Дыхание у него было горячее, пахнувшее паленой листвой.

Мы стояли в зеленом свете таблички и смотрели друг на друга. Мне было больно, но я не вырывался. На сцене он мог маскироваться, а здесь, внизу было глупо так себя раскрывать. Его глаза были неестественно темными. Не говоря уже об острых мелких зубах, едва помещавшихся во рту.

Я не шевелился, решив вытерпеть все, лишь бы не привлекать внимания.

Он наклонился, и тень от полей его шляпы накрыла нас обоих.

— Ты бледный и холодный, от тебя воняет железом. — Он говорил с усилием, казалось, слова с трудом протискиваются сквозь частокол его зубов. — Не притворяйся, будто ты не заражен и тебе не больно. Тебя выдают дыхание и белки глаз. Отрава уже у тебя в крови!

Я стоял, не в силах отвернуться, когда он наклонился еще ниже, еще крепче стиснул мой подбородок и хрипло прошептал:

— Неужели только такой урод, как я, способен сказать тебе правду: ты умираешь!

Глава седьмая Умереть молодым

Пульс взорвался так, что пришлось вытянуть вперед руку, чтобы не упасть. Здание сначала навалилось на меня, потом откатилось обратно. Держась за стену, я смотрел на гитариста. Я не хотел делать ничего такого, чтобы он решил, будто его слова произвели на меня впечатление.

Умираю? Сама эта мысль была настолько чудовищной, что я растерялся. Да, возможно, я заболел, но — умираю?

Но где-то в глубине души я знал, что в его словах есть доля истины. Вспоминая все случаи, когда мне становилось плохо от поездки в машине или из-за стальных рабочих столов в лабораторном крыле школы, я не мог не признать, что каждый следующий раз был, пусть ненамного, но хуже предыдущего. Впрочем, если придерживаться фактов, то я и так зажился. Так сказать, злоупотребил гостеприимством, вместо того, чтобы много лет назад упокоиться на неосвященном участке кладбища, как Натали Стюарт.

Нет. Не как Натали — как тварь, зарытая под ее именем.

Мне вдруг стало так холодно, что я задрожал.

Гитарист наклонился ко мне и улыбнулся — почти по-доброму. Его нос очутился в неприятной близости от моего.

— Я могу изменить твою жизнь, — прошептал он. — Если сейчас пойдешь со мной, я спасу тебя.

Да, но на сцене «Концертино» играли песню под названием «Убей трусов», и никто не спас Келлана Кори. Неважно, что он был невиновен, а судебное решение округа было обыкновенным убийством, только под другим названием. Главное, ни в коем случае не общаться с чужаками. Иначе не успеешь опомниться, как тебя вздернут.

Я положил руку на запястье гитариста и вывернулся.

Его глаза были сплошными провалами тьмы, вдруг яростно и жарко вспыхнувшими под полями шляпы.

Я быстро — прежде, чем он успел меня поймать — повернулся и зашагал в сторону, куда направлялся до этого.

Сердце тяжело и испуганно бухало в ребра, пока я пробирался сквозь толпу к месту, где стоял Росуэлл — мой друг Росуэлл, который слишком громко говорил и смеялся, размахивал руками и почти всегда мог заставить меня чувствовать себя нормальным.

Я знал, что на этот раз одного моего притворства будет недостаточно. В ушах продолжал звучать голос гитариста, вновь и вновь отражаясь от стенок моей черепной коробки, как тихое эхо: «Ты умираешь».

Когда я добрался до биллиардных столов, Дрю терроризировал беднягу Росуэлла «в девятку» — один за другим забивал шары, тут же объявлял новую партию и продолжал начатое.

— Ну, что там стряслось? — спросил Дэни, опершись на кий.

— Ничего, — ответил я, откашлявшись. — Так, маленькое недоразумение.

Дэни как-то нехорошо посмотрел на меня. Обычно, если ситуация грозила стать напряженной или неприятной, он с легкостью обращал все в шутку, но теперь почему-то на его лице не было улыбки.

— Немного странное место для недоразумений, знаешь ли. Чего он хотел?

«Ты умираешь. Ты умираешь».

Я невольно покосился в сторону пожарного выхода. Там никого не было, только зеленая табличка светилась над дверью, слегка помаргивая.

Дэни продолжал разглядывать меня с бесстрастным видом.

Что хотел этот тип? Куда-то меня отвести, что-то дать или что-то рассказать. Он сказал, что хочет меня спасти, и я тоже этого хотел, но только не посреди «Старлайта», не на глазах у всех, и не так, чтобы моим спасителем оказался подозрительный желтозубый тип с полыхающими черными глазами. И еще я не мог отделаться от взгляда Дэни, который, казалось, только и ждал, когда я себя выдам.

От ответа меня спасла Тэйт. Тяжело дыша, она вернулась к столам. Лицо ее блестело от пота, футболка на плече была разорвана в том месте, где кто-то из зрителей схватил ее за ворот.

Она подтянулась и села на бортик как раз в тот момент, когда Элис сбегала по лестнице у нее за спиной. Я было подумал, что они тусовались вместе, хотя никогда не видел, чтобы они разговаривали друг с другом.

Элис равнодушно прошла мимо Тэйт и направилась прямиком ко мне.

— Привет, Мэки! А я тебя ищу. Говорят, ты вчера приболел? Росуэлл сказал, что ты пошел домой. Ну, как себя чувствуешь, поправился?

Если бы! Но я небрежно пожал плечами:

— Да ерунда, забей!

Элис подняла на меня глаза, заправила волосы за ухо.

— Слушай, я хотела тебя спросить… Стефани завтра устраивает вечеринку, придешь?

Я смотрел на нее и улыбался. Это было так приятно — улыбаться.

— Конечно. Наверное.

Справа я чувствовал на своем лице взгляд Тэйт. И от этого мне хотелось посмотреть на нее и одновременно сбежать.

Элис вздохнула и прислонилась к стене, слегка коснувшись моей руки. В тусклом свете биллиардных светильников ее волосы казались бронзовыми.

— Слушай, ты вообще пробовал пробиться к сцене? Сегодня тут просто безумие! Представь, какие-то придурки едва не посадили меня на пульт — нарочно! Но я им не какая-то потная фанатка!

Тэйт спрыгнула с бортика и с раздражением посмотрела на нас обоих.

— Тогда не ходи на танцпол, раз ты не такая!

Элис приоткрыла рот, будто хотела что-то сказать, но Тэйт с вызовом прошла мимо и выдернула кий из рук Росуэлла.

Элис вздохнула, а когда обернулась ко мне, ее глаза погрустнели.

— Ничего себе! Вот до чего доводит отрицание утраты! Она все время пытается вести себя так, будто ничего не случилось!

Я отставил ее слова без ответа, потому что проблема была совсем не в этом. Проблема заключалась в том, что Тэйт думала о произошедшем совершенно иначе, чем остальные.

Тэйт с грохотом собрала все шары в пластиковый треугольник. И вдруг мне захотелось попросить у нее прощения. Извиниться за то, что не нашел смелости выслушать ее, позволил в одиночестве стоять перед классом, хотя на ее месте должен был быть я.

Элис наклонилась ко мне, наблюдая за тем, как Тэйт снимает треугольник.

— Слушай, ты не знаешь, как там у них в семье? По-моему, она сейчас должна быть дома, скорбеть или как там, ну, ты же понимаешь, да?

Я пожал плечами. Близнецы дружили с Тэйт со средней школы, но она принадлежала к тем людям, которых можно узнать по-настоящему только тогда, когда они сами этого захотят.

— Эй, Мэки, не хочешь сыграть? — спросил Дрю, кивая на стол.

Я помотал головой.

Дрю пожал плечами и передал кий Дэни, который натер его мелом и примерился. Пирамиду он разбил сносно, но не закатил ни одного шара.

Тэйт улыбнулась мне недоброй многозначительной улыбкой, будто представила, как я буду выглядеть с куском ржавой арматуры между ребер.

— Говорю сразу, во избежание недоразумений — я бы от тебя мокрого места не оставила!

Я кивнул, а в голове у меня раздался гнусный шепоток: «Не стоит утруждаться. Я и так умираю».

Секунду-другую мы молча смотрели друг на друга. Потом вдруг Тэйт сунула кий Дрю и с грозным видом направилась ко мне. Видимо, Элис почувствовала ее настроение, потому что невольно попятилась.

Тэйт подошла почти вплотную и впилась глазами мне в лицо.

— Ну, вот что, с меня довольно! Нам все-таки придется поговорить!

Я хотел ответить как можно резче, но мне пришлось смотреть поверх ее макушки, чтобы не выдать себя голосом.

— Нам с тобой не о чем говорить!

Она схватила меня за руку и притянула к себе.

— Слушай, возможно, тебе плевать, но я не собираюсь делать вид, будто все нормально и расчудесно!

Она затрясла головой.

— Ты поверил мне сегодня. Ты мне поверил и испугался, ты же слизняк, ты скорее обделаешься от страха, чем признаешь это! — Она стояла передо мной, сгорбившись, потупив глаза, но ее пальцы до боли впивались в мое запястье. — Ну, скажи это вслух, перед всеми! Скажи!

Я смотрел на нее, разинув рот.

Тэйт стояла, решительно выпятив челюсть, но я-то понимал, что она в таком же смятении, что и я — если не в большем.

«Не надо учить меня, что делать». Вот что бы я мог ей ответить. «Не стоит так упиваться своей правотой, ведь ты понятия не имеешь, что значит быть мною. Некоторых, за то, что были такими, как я, забивали насмерть. А кое-кто удостаивался личного знакомства с линчевателями, потому что был таким, как я. Я все время держусь в стороне, у меня с рождения нет ни малейшего шанса на нормальную жизнь и никакой возможности стать обычным, таким, как все. Упражнения со штангой на физкультуре закончатся для меня неотложкой, еда из консервной банки обернется пищевым отравлением. Ах да, кстати, похоже, я умираю, и это очуметь как страшно».

Я стоял и смотрел на Тэйт, а когда убедился, что она больше ничего не скажет, отдернул руку.

Элис стояла за перегородкой, ошеломленно глядя на нас.

Я хотел сказать ей, что сожалею о нашем незаконченном разговоре, и что моя жизнь совсем не всегда такая ненормальная, но у меня так сильно перехватило горло, что я не мог выдавить из себя ни слова. Поэтому я просто вышел из холла и отправился на поиски Росуэлла.

Он стоял в баре со Стефани и Дженной. Я схватил его сзади за куртку и потащил прочь. Росуэлл не оттолкнул меня и не стал спрашивать, какая муха меня укусила, за что я возблагодарил Бога и устремился к выходу.

Да, это было неправильное и позорное отступление. Нужно было уйти раньше — быстро и решительно, но у меня не хватило сил. И еще я обернулся — всего один раз. Но этого оказалось достаточно.

Тэйт стояла на том самом месте, где я ее оставил, с кием в руке и обращенным на меня душераздирающим взглядом.

Глава восьмая В поисках спасения

Когда Росуэлл высадил меня перед домом, я подождал, пока габаритные огни его машины скроются за углом, потом сел прямо на подъездную дорожку и просидел так, не помню сколько времени. Просто дышал и слушал дождь.

Сердце колотилось в ушах, взгляд, брошенный на меня Тэйт перед тем, как я покинул «Старлайт», жег, как кислота, и от него в груди образовалась огромная незаживающая дыра.

Потом я кое-как поднялся, доковылял до дома и попытался повесить куртку на стенной крючок. Разумеется, она упала, я оставил ее валяться на полу, потому что поднимать и вешать ее снова было чересчур сложно. На середине лестницы мне пришлось остановиться, чтобы передохнуть.

Меня встретила одинокая, но знакомая темнота, и я рухнул на постель, не снимая покрывала и ботинок.

Давно мне не снилось таких страшных снов. Снов о покинутости, о листьях, шуршащих по оконному стеклу. О занавеске, бьющейся на резком сухом ветру.

Суставы ныли, даже сквозь полудрему я мучительно ощущал, как мое сердце разгоняется, перебивается, запинается. Медленно, совсем медленно, быстро. Пауза.

Мне снился Келлан Кори. Снилось, как толпа линчевателей из Джентри вышибла дверь его крохотной квартирки, выволокла его на улицу. Картинка была размытой, с элементами передержки, будто я наложил ее на знаменитую сцену на мельнице из «Франкенштейна». В руках у толпы были факелы. Мне снился темный силуэт тела, болтавшегося на ветке дуба в конце Хит-роуд.

Наутро я проснулся поздно, чувствуя усталость и жажду.

Я с трудом доплелся до ванной, влез под душ. Постоял минут пятнадцать, даже не намыливаясь, потом кое-как вытерся, оделся и спустился вниз.

На кухне мама с грохотом переставляла медную сковородку на передней конфорке. Звук был такой, что мне захотелось выскочить из своего черепа.

Я смотрел, как она открывает ящик и роется там в поисках лопаточки. Ее светлые тонкие волосы выбились из хвоста на затылке. Мамино лицо, как всегда, было терпеливо и спокойно. Абсолютно безмятежно.

— Ты уже позавтракал? — спросила она, взглянув на меня через плечо. — Я как раз жарю картошку, хочешь?

Я покачал головой, мама вздохнула.

— Съешь хоть что-нибудь.

Когда я стал есть сухие хлопья прямо из коробки, мама закатила глаза, но ничего не сказала.

Снаружи было пасмурно и дождливо, но в моем нынешнем состоянии даже такой чахлый свет казался невыносимо ярким, бьющим в глаза, как световая бомба. Осенние листья дрожали и трепетали, мокро поблескивая в тихом моросящем дожде.

Я сел за стол и принялся поедать хлопья горстью. Хотелось уронить голову на руки или спросить, сколько времени, но я никак не мог сообразить, как составить вопрос. И еще мне казалось, будто мои суставы стали хрупкими и ломкими.

— Где Эмма? — спросил я, заглядывая внутрь коробки. Там было темно.

— Она говорила что-то о лабораторной. И убежала в кампус для встречи со своей подружкой. Кажется, с Джаннет, если я ничего не путаю.

— Джанис.

— Возможно. — Мама обернулась и посмотрела на меня. — Ты, часом, не приболел? Что-то ты сегодня очень бледный.

Я кивнул и закрыл клапаны картонной коробки.

Стоило мне закрыть глаза, как в ушах зазвучал мрачный голос гитариста: «Ты умираешь. Ты умираешь».

— Мам, — вдруг выпалил я, поддавшись усталости и безрассудству. — Ты когда-нибудь думала, что происходит с детьми, которых забирают?

Мам перестала помешивать картошку на плите.

— Что ты имеешь в виду?

— Детей. То есть, раз их подменяют… на таких, как я, значит, должна быть причина, правильно? Ведь не может быть, чтобы на этом все заканчивалось? С детьми ведь что-то происходит…

— Ничего хорошего с ними не происходит.

Ответ прозвучал очень тихо, но настолько отчетливо, что с минуту я не мог найти в себе силы задать следующий вопрос.

— Ты говоришь так, потому что знаешь, что такой, как я, мог явиться только из какого-то ужасного места?

— Нет. Я говорю так потому, что это было со мной.

Я выпрямился на стуле, вдруг почувствовав себя полным идиотом.

— Было с тобой… что?

У мамы были невероятные глаза, слишком большие, слишком ясные. Обманчиво казалось, что человека с такими глазами не может быть никаких секретов.

Прежде чем ответить на мой вопрос мама отвернулась, и я понял, что она говорит правду.

— Они меня забрали, и все. Ничего захватывающего, ничего волнующего. Просто так было. И все.

— Но ведь сейчас ты здесь — в Джентри, живешь обычной жизнью… То есть, куда они тебя забрали?

— Думаю, это совершенно неподходящая тема для обсуждения, — резко ответила мама. — Я бы хотела, чтобы ты не говорил о таких мерзостях за столом, а лучше вообще никогда о них не упоминал!

Она вытащила луковицу и принялась шинковать ее на кубики, негромко мурлыча себе под нос.

Я зажмурился. Информация оказалась неудобоваримой и неподъемной. Я просто не знал, что мне с ней делать.

На кухню вошел отец, как всегда, не обратив ни малейшего внимания на повисшее между нами неловкое молчание. Он бодро хлопнул меня по плечу, я постарался не поморщиться.

— Ну-с, Малькольм, какие великие планы на сегодня?

— Ему нездоровится, — ответила мама, не поворачиваясь. Согнувшись над луком, она мелко крошила его. Потом еще мельче. В пыль.

Отец наклонился и заглянул мне в лицо.

— Правда?

Я молча кивнул. Да, мне нездоровилось, и примерно минуты две назад стало хуже.

Мама снова замурлыкала, на этот раз громче и быстрее. Она кромсала лук, стоя к нам спиной, сверкнул нож — она охнула. В кухню ворвался запах крови, а мама бросилась к раковине и подставила палец под струю воды.

Я зажал рот и нос обеими руками, кухня заколыхалась перед глазами, как волна.

Не говоря ни слова, отец шагнул к шкафчику над холодильником и вытащил из него пачку пластырей.

Они стояли лицом к лицу, мама протянула отцу руку. Он вытер ее мокрую кожу бумажным полотенцем, налепил пластырь.

Мама постоянно резала пальцы, набивала синяки на ногах и руках. Я никогда не слышал, чтобы подобное случалось с ней в операционной, но дома она то и дело налетала на предметы, словно забывая, что у них, как и у нее, есть свое место в пространстве.

Наложив пластырь, отец отступил от мамы и отпустил ее руку. Картошка на плите начала пригорать, запахло горелым.

— Спасибо, — сказала мама.

Отец поцеловал ее в лоб и вышел из кухни.

Мама постояла у раковины, глядя в окно. Потом встрепенулась, протянула руку и выключила конфорку.

Я провел рукой по лицу и выдохнул. Запах крови лениво плыл в воздухе, расползаясь по кухне. Тупая пульсирующая боль поселилась у меня за левым глазом.

— Я, наверное, пойду, прилягу.

У себя в комнате я стянул футболку, задернул шторы. Потом лег лицом к стене и натянул на голову одеяло.

Проснулся я от какого-то странного ощущения. На тумбочке жужжал телефон. Я перекатился набок. В полумраке угадывались очертания гитары, усилителя и мебели. Хотелось снова провалиться в сон. Но телефон продолжал жужжать.

Я протянул руку и нажал кнопку.

— Да?

— Ого, не слишком-то бодро!

Это был Росуэлл.

— Прости. Я спал.

— Слушай, сегодня вечеринка у Стефани и еще, кажется, у Мэйсона. Заехать за тобой?

Я перекатился на спину, крепко зажмурил глаза.

— Да не стоит, наверное.

Росуэлл вздохнул.

— Да брось, потом локти будешь кусать. Подберем близнецов, потусуемся. Между прочим, что-то мне подсказывает, что Элис с нетерпением ждет твоего прибытия.

Я потер глаза рукой.

— Слушай, не хочу тебя подвести… То есть, нет… Но не в этом смысле. Боже, а сколько времени?

— Почти девять.

В динамике раздался звук приоткрывшейся двери и вздох Росуэлла. Я услышал голос мамы Росуэлла, она говорила, что кто-то должен покормить собаку, и лучше, если это будет он. Приятель что-то ответил, но неразборчиво, зато я услышал, как его мама, уходя, рассмеялась.

И тут я вспомнил, как уже ненадолго просыпался утром и наш с мамой кошмарный разговор. Все случившееся казалось страшным сном, и я никак не мог собрать все фрагменты воедино.

Но вот Росуэлл вернулся и взял трубку.

— Все в порядке?

— В полном. Но я сегодня не пойду. Только не сегодня.

Отключившись, я положил на голову подушку и стал опять погружаться в приятное забытье, когда телефон зазвонил снова.

На этот раз я посмотрел на номер, но не узнал его. И все-таки зачем-то ответил, решив, что звонят из школы по поводу домашнего задания или еще чего-то, столь же важного. Ладно, вру, на самом деле я подумал, что, может быть, это Элис.

Даже если бы я не сразу узнал голос Тэйт, отсутствие вежливого приветствия мгновенно предупредило меня о беде.

— Мэки, — сказала она. — Ты должен меня выслушать.

Я с глубоким вздохом повалился на кровать.

— Откуда ты взяла мой номер?

— Если бы ты был против, мог бы предупредить Дэни, чтобы он мне его не давал. Ладно, говори, где мы можем встретиться, потому что мне очень нужно.

— Я не могу, — сказал я.

— Нет, можешь. Ладно, как хочешь. Я иду к тебе. Ты дома? Я буду через десять минут, так что в твоих интересах быть на месте.

— Нет! То есть, меня не будет. Я иду на вечеринку с Росуэллом, уже выхожу.

— Значит, на вечеринку, — повторила Тэйт. Голос ее прозвучал холодно, и я вдруг ясно представил себе выражение ее лица — странную смесь горечи и разочарования. Неожиданно для самого себя, пусть на долю секунды, я вообразил, как дотрагиваюсь до нее, провожу подушечкой большого пальца по ее щеке, чтобы стереть эту печаль, но миг спустя видение исчезло, потому что Тэйт сказала:

— В городе происходит что-то до жути поганое, ты это знаешь, но все равно идешь на вечеринку? Уму непостижимо!

— Я ничего не знаю, договорились? Все, я отключаюсь.

— Мэки, ты такой…

— Пока, — сказал я и нажал на отбой.

И тут же перезвонил Росуэллу.

Он ответил после первого гудка, весело и как ни в чем не бывало.

— Ну, в чем дело? Хочешь пожелать мне удачи в деле спасения Стефани от деспотии одежды?

— Не против, если я с тобой?

— Да нет, отлично. Надеюсь, ты имеешь в виду не квест с раздеванием? Без обид, но это работа для одного парня.

Я рассмеялся, радуясь тому, что все получилось почти естественно.

А Росуэлл продолжал с деланной небрежностью:

— Надеюсь, ты помнишь, что я звонил тебе четверть часа назад. И во время нашего разговора спросил, не хочешь ли ты пойти со мной на вечеринку с целью несколько изменить химический состав крови и, если повезет, приласкать Элис — по-моему, я довольно прозрачно намекнул на такую перспективу — но ты отказался, верно? Ты ведь помнишь?

Я откашлялся.

— Я передумал.

Он долго молчал. Потом сказал:

— Голос у тебя паршивый. Ты нормально себя чувствуешь?

— Нет, но это неважно.

— Мэки, ты точно хочешь на эту вечеринку?

Я выдохнул.

— Сейчас я хочу просто выбраться из дома.

Отсоединившись, я закрыл глаза, попытавшись собрать рассыпающиеся мысли. Потом скатился с кровати и встал.

Раз уж я решил пойти с Росуэллом, надо было что-то сделать с торчавшими во все стороны волосами и надеть другую рубашку. Я подошел к комоду и начал рыться в его ящиках. Обычно сон помогал мне избавиться от головокружения и мушек перед глазами, но сейчас, едва я повернул голову, комната неторопливо развернулась на девяносто градусов, так что пришлось схватиться рукой за край комода, чтобы не упасть.

— Мэки?

Обернувшись, я увидел Эмму — она стояла в дверях и смотрела на меня. На ней был спортивный костюм, а волосы закручены в привычный бублик на макушке. Она показалась мне взъерошенной и милой, как раньше, когда мы были детьми. Эмма редко выходила из дома, и по ее лицу было заметно, что она слишком много читает по ночам.

Я закрыл ящик и повернулся.

— Заходи, чего ты?

Она сделала пару шагов и снова остановилась.

— Джанис — ну, Джанис, ты знаешь, моя партнерша по лабораторной — так вот, она дала мне кое-что, — сказала Эмма. В руке она сжимала бумажный пакет. — Джанис сказала, что это какой-то… холистический экстракт. — Голос Эммы был непривычно пронзительный, будто я ее чем-то нервировал. — Она сказала… просто сказала, что тебе это поможет.

Эмма прошла через комнату к моему столу.

— Спасибо, — пробормотал я, глядя, как она кладет пакет на стол и пятится назад. — Эмма…

Но она уже повернулась и вышла из моей комнаты.

Я взял пакет, открыл. Внутри лежал крохотный пузырек из коричневого стекла. На бумажной этикетке была надпись, сделанная незнакомым почерком: «Наицелебнейший боярышник. Принимать внутрь».

Вместо крышечки или пробки бутылочка была запечатана воском. Когда я сковырнул печать ногтем большого пальца, запах листьев показался мне резковатым, но при этом не ядовитым и не опасным.

Я доверял Эмме. Всю мою жизнь она заботилась обо мне, делала все ради меня. Однако пить неизвестно что было делом довольно опасным, ведь насчет Джанис у меня такой уверенности не было.

Однако больше меня тревожило ощущение, что если ничего не изменится, если все будет идти, как идет, в один прекрасный день я проснусь и не смогу встать с постели. Или, что вероятнее, усну и не проснусь вовсе.

Я потрогал горлышко пузырька, облизал палец и стал ждать.

Несколько минут спустя, перебирая домашнюю одежду и прочие выстиранные вещи и удостоверившись, что хиппанское шаманство Джанис не прикончило меня на месте, я сделал из пузырька хороший глоток, затем еще один.

Было совсем неплохо. То есть, ничего особенного. На вкус нечто среднее между «Эверклиром»[8] и землей.

Я бросил пустую бутылочку в пакет и нашел рубашку с не слишком мятым воротником. Я как раз надевал ее через голову, когда вдруг понял, что мне стало лучше — гораздо лучше. Я так давно чувствовал абсолютный упадок сил и настолько свыкся с этим состоянием, что понял это, только когда все прошло. Я потянулся — мышцы предплечий с удовольствием пришли в действие.

В ванной я долго стоял перед зеркалом. Мои глаза по-прежнему были темными, но не столь пугающими. Глаза, как глаза — черные зрачки и сочная, густо-коричневая радужка. Кожа тоже осталась бледной, но теперь ее можно было бы назвать «побелевшей», а не «мертвенной».

Я выглядел как самый обычный человек, собирающийся на субботнюю вечеринку. То есть почти нормальным.

Я вернулся в комнату и внимательно рассмотрел бутылочку. Этикетка представляла собой квадратик светлой плотной бумаги, на ней не было ничего, кроме загадочного названия «Наицелебнейший боярышник» и указания выпить. Насколько я знал, боярышник — это какое-то низкорослое колючее деревце, растущее вдоль дорог. Никаких пояснений, что именно это за лекарство на этикетке не было.

В моей голове крутились сотни вопросов. Что это и как оно действует? Если я чувствую себя лучше, значит, я исцелился? Неужели Эмма меня спасла? Несмотря на никуда не девшиеся сомнения, я почувствовал, как мои губы расползаются в улыбке. В широченной, счастливой улыбке. Так я не чувствовал себя много недель. А, может, даже месяцев.

Внезапно меня охватило неукротимое желание сделать нечто, требующее большой затраты энергии. Например, проскакать на одной ножке по комнате или засмеяться в голос, а еще лучше побежать к Эмме и крепко-крепко обнять ее, чтобы она тоже рассмеялась, а потом хохотать с ней вдвоем до полного изнеможения, пока ноги не подкосятся. Может, сделать стойку на руках или сальто назад, только комната для этого была тесновата. Хотелось бежать и бежать…

Я выключил свет и вышел в коридор.

— Эмма! — Я прижался лбом к двери в ее комнату, подождал, а когда никто не ответил, распахнул дверь. — Эмма, а что это за штука? Просто чудо какое-то!

Но Эммы нигде не было, и я напрасно обегал весь дом, разыскивая ее.

Впервые после вчерашней встречи с гитаристом, его голос перестал звучать в моей голове. Возможно, умирание — это еще не окончательный приговор. Может, у меня еще есть возможность прожить настоящую, обычную, нормальную жизнь. Хотя какая-то часть меня ни капли в это не верила. Та самая крохотная часть, которая, стоя в сторонке, с глубочайшим недоверием наблюдала, как я разглядываю пузырек, содержимое которого оказалось слишком замечательным, чтобы не обернуться бедой. Но остальным частям меня было на это наплевать. Слишком уж здорово было чувствовать себя в порядке.

Услышав звук подъехавшей машины Росуэлла, я кубарем скатился по лестнице. На крыльце меня оглушил шквал запахов: овощная сырость хэллоуиновских тыкв, гарь сожженных листьев и слабый, но все равно присутствующий илистый запах высохшего озера возле Двенадцатой проселочной дороги. Ночь была темной, чувственной и пугающе живой.

Я слышал, как за три квартала от нашего дома миссис Карсон-Скотт зовет домой свою кошку, и это было нормально. Вскоре до меня донеслось тихое позвякивание бубенчиков на кошкином ошейнике и шорох кустов, через которые она пробиралась. Даже шум машин на Бентхейвен-стрит звучал так отчетливо, словно улица проходила перед нашим домом.

Забыть Тэйт. Забыть умерших детей, заляпанный кровью школьный шкафчик и тупую пульсирующую боль, вцеплявшуюся в меня всякий раз при мысли о семье, своей жизни и будущем. Вот она, моя жизнь — здесь и сейчас.

Да, я этого хотел.

Часть вторая Ложь, которую рассказывают люди

Глава девятая То, что блестит

На улице перед домом Стефани Бичем хлопали двери автомобилей. Звуки голосов сливались в ровный шум, по мере того, как все больше приглашенных заходило внутрь. В основном, все были в костюмах, хотя Хэллоуин ожидался только во вторник.

Улицу уже украсили к празднику. В окнах висели бумажные скелеты, на крылечках сияли тыквенные фонарики. Дождь утих, сменившись унылой холодной капелью. В палисаднике перед домом Стефани кто-то воткнул в землю джутовое пугало нашего монстра из Джентри — легендарной Грязной Ведьмы. Волосы ей сделали из проволоки и шпагата, маркером нарисовали широкий оскал на грубом джутовом лице. Пугало стояло сбоку от крыльца и выглядело огромным и зловещим.

Мы с Росуэллом молча прошли по дорожке к воротам. Он не стал заморачиваться с костюмом, просто нацепил поверх своих зубов острые пластмассовые клыки. Всю дорогу Росуэлл как-то странно на меня косился.

— Что? — не выдержал я. — Что ты на меня так смотришь?

— Ты не… ой! — Он дотронулся пальцем до губы, то есть до пластикового клыка. — Ты не открывал окно. Ты хоть знаешь, как давно ты не открывал окно в моей машине?

Тут и до меня дошло. Я отлично себя чувствовал — и это после пятнадцатиминутной поездки в машине!

— И что из этого?

— Ничего. Просто странно.

Я кивнул, и мы немного постояли перед воротами, глядя друг на друга. За нашими спинами кто-то орал гимн школьной команды, очень громко, но очень фальшиво.

Мы вошли в ворота и побрели к черному входу в дом.

Дверь вела в огромную, ярко освещенную кухню, набитую посудой и разной утварью в виде коров или коровьей раскраски.

И еще там была Тэйт. Потому что теперь она была везде, лезла во все щели, всеми способами осложняла мне жизнь и не собиралась прекращать это занятие.

Увидев меня, она улыбнулась, но улыбка у нее вышла злой и торжествующей, будто она победила меня в какой-то игре.

Тэйт стояла, прислонившись к шкафам, между Дрю и Дэни. Она тоже была без костюма, зато с каким-то диким обручем на голове. Две светящиеся звездочки на длинных стерженьках-антеннах, раскачивались над ее макушкой, бросая разноцветные отсветы по всей кухне.

Я сделал глубокий вдох и, стараясь держаться, как ни в чем не бывало, прошел мимо Тэйт к холодильнику. Достал с полки на двери банку «Натти Лайт»[9] и побрел к стойке.

Дэни, стоявший возле раковины, возился с бутылками и ложками, смешивая какой-то коктейль. Для вечеринки он взял напрокат костюм скелета, а сверху нацепил толстовку с капюшоном на молнии, как герой фильма «Дони Дарко». Дрю, ясное дело, нарядился Фрэнком-кроликом из того же фильма, только сейчас его кроличья маска валялась на стойке.

Дэни добавил в коктейль терновый джин и каплю гренадина и толчком послал стакан по стойке к Дрю.

— Попробуй и скажи, чего не хватает.

Дрю отпил глоток, поперхнулся и отставил стакан.

— Гадость!

Дэни, насупившись, швырнул в него мерной ложечкой.

— Гадость — это ты! Я ждал конструктивного отзыва, поганый засранец! Говори, чего не хватает?!

Дрю тоже запустил в него ложкой.

— Того, кто возьмет на себя смелость вылить это в сортир!

— Тогда сам смешивай себе коктейль, бармен недоделанный!

Они затеяли дружескую толкотню, потом Дэни натянул на голову Дрю кроличью маску, и они вместе устремились в гостиную. По дороге Дрю натянул Дэни на лицо капюшон.

Росуэлл к этому времени уже испарился — видимо, отправился на поиски Стефани.

Я остался один на один с Тэйт, размышляя, стоит уйти или остаться. Меня абсолютно не привлекала перспектива обсуждать ее умершую сестру, но я не сомневался, что Тэйт все равно от меня не отвяжется, а значит, лучше обсудить это здесь и сейчас, без свидетелей.

Краем глаза я обратил внимание на изгибы тела Тэйт под футболкой, и мне вдруг захотелось до нее дотронуться, в то же время я помнил, что должен держаться ниже травы и тише воды.

Я остановился прямо перед Тэйт — так, по крайней мере, никто не мог слышать, о чем мы секретничаем. Она поджала губы в недоброй насмешливой ухмылке, с них вряд ли могло слететь что-то приятное. Волосы Тэйт пахли грейпфрутом и чем-то очень легким, трепещущим, совсем для нее нехарактерным, но почему-то милым.

— И кто же ты такая? — спросил я, щелкая пальцем по ее «антенне».

— Ох, даже не знаю — скажем, киборг-богомол. Нет, марсианин! Или алюминиевая фольга. А ты кто?

Я отставил в сторону пиво и уперся ладонями в шкафчик. Нет, это был не я — я стал кем-то другим.

«Я — нормальный, обычный человек, родившийся в нормальной биологической семье, с карими глазами и розовыми ногтями, которые не синеют, когда официантка в кафешке приносит мне порцию жареной картошки не на алюминиевом, а на металлическом подносе».

Нет, ничего такого я конечно, не сказал.

Глаза Тэйт были суровыми и загадочными.

Не отнимая взгляда с моего лица, она протянула руку и взяла забракованный коктейль Дэни.

А я опустил голову и уставился в пол.

— Хватит смотреть на меня так.

— Как так?

«Будто я глупый и жалкий, а ты меня ненавидишь».

Я пожал плечами.

— Не знаю. Никак. — Я поднял глаза, поймав ее беззащитный взгляд. — Слушай, а что ты вообще тут делаешь?

Тут кто-то в соседней комнате включил быструю попсовую песенку, вы все, конечно, ее знаете — про то, что все будет хорошо, что нужно быть собой и стараться изо всех сил, и тогда все сбудется, а остальное — вздор и полная чепуха.

Девчонки танцевали все вместе, подпевая себе вслух.

— Странная эта песня, — сказала Тэйт с каким-то напористым оживлением, будто давая мне понять, что не меняет тему. — А главное, совсем не смешная.

В ее неотступном взгляде сквозила острая и ничем не замутненная печаль, своими ржавыми лучиками окаймлявшая ее зрачки. Но Тэйт продолжала ухмыляться беспощадной улыбкой. Из-за этого вид у нее был такой, словно девушка едва сдерживается, чтобы не вцепиться кому-нибудь в глотку.

Я прислонился к стойке, пытаясь придумать Ударную фразу и одним махом положить конец всем этим разговорам. Требовалось что-нибудь окончательное и бесповоротное, такое, что решило бы проблему раз и навсегда.

Тэйт, продолжая ухмыляться мне в лицо, одним длинным глотком выпила коктейль Дэни.

Я никак не мог уразуметь, чего она добивается. Ее сестра умерла. Какая разница, где случилась эта смерть — в прелестной колыбельке на Уэлш-стрит или в каком другом месте? Смерть — это смерть. Она необратима. Неотменяема. С ней ничего нельзя поделать, но Тэйт, похоже, вбила себе в голову, что мой правильный ответ позволит ей все исправить.

Глаза у нее были злые, посверкивающие звездочки на ободке осыпали плечи ее куртки серебристым инеем.

— Ты веришь в сказки?

— Нет.

— Даже в сладкие сказочки для взрослых, о том, что нужно играть по правилам, упорно трудиться, найти хорошую работу, обзавестись семьей, и тогда все будет замечательно?

Я хмыкнул и помотал головой.

— Хорошо. В таком случае тебя не меньше, чем меня должна доводить до исступления общая игра «А давайте все дружно притворимся»!

— Слушай, ты говоришь не по делу. Я соболезную, честное слово. Это ужасно. Но ради всего святого — меня это не касается!

Ее улыбка заледенела, а глаза распахнулись еще шире. Когда Тэйт заговорила, ее голос прозвучал пронзительно, насмешливо и угрожающе.

— Ах, ну тогда давай притворимся, Мэки! Притворимся, что ты вдруг поведешь себя, как мужчина, взглянешь в лицо фактам и перестанешь делать вид, будто мы живем в сладкой сказке, а вокруг только радуги, котята и единороги! Притворимся, что ты не будешь обращаться со мной, как с полоумной, и расскажешь, как мерзкие маленькие чудища появляются в детских кроватках вроде той, где спала моя сестра! Почему ты не хочешь рассказать мне об этом?

Мои щеки пылали, как будто мне надавали пощечин.

— Почему? — Вопрос прозвучал очень громко, как хриплый лай. Я взял себя в руки и понизил голос до шепота. — При чем тут я? Какое я имею к этому отношение?

Она подняла на меня глаза и покачала головой, рассыпая вокруг серебряные искорки.

— То есть, ты всерьез считаешь, что вокруг одни дураки?

На миг я перестал дышать. Потом наклонился и постарался произнести как можно злее и тверже:

— Выходит, ты назначила меня экспертом по вопросу, почему в вашей семье случилась такая беда? Что же я такое сделал, что ты решила, будто это имеет ко мне какое-то отношение?

Тэйт издала короткий презрительный смешок.

— Уверяю тебя, будь у меня выбор, я бы поискала кого-то больше похожего на мужчину. Но у меня есть только ты!

Я выплеснул пиво в раковину, где оно зашипело пенной шапкой, и отпрянул от стойки. Прочь из кухни, прочь от злой беспощадной улыбки Тэйт!

Впервые после арт-проекта близнецов я вспомнил о своем изуродованном шкафчике и даже на долю секунды допустил, что это Тэйт нацарапала слово «Выродок» на его дверце. Но эта мысль умерла быстрой смертью. Надпись появилась в день похорон, что практически исключало ее участие, тем более тогда я еще не успел довести ее до белого каления.

В гостиной музыкальный центр надрывался все громче, а толпа становилась плотнее.

Я прокладывал себе путь сквозь супергероев и ведьмочек в поисках места, где можно было «бросить якорь».

— Мэки! — Элис с улыбкой помахала мне с дивана. — Мэки, иди сюда! — Все в ней было простым, естественным и радостным — настоящий сверкающий остров в бурном море. Как раз то, что мне было нужно.

Когда я сел рядом, она придвинулась ближе, так что ее нога прижалась к моей. От нее пахло текилой и какими-то духами, от которых у меня немедленно заслезились глаза.

Этой ночью Элис нарядилась кошкой — на мой взгляд, это было слишком нарочито. Мне больше нравилось представлять ее в белой теннисной форме — недоступную, чистую и безупречную. Накладные ушки и жирные черные усы на ее щеках слишком бросались в глаза. Тем более что добрая треть девчонок сегодня была кошками.

— Привет, — промурлыкала Элис, наклоняясь ко мне ближе. Выбившиеся из-под заколки завитые локоны щекотали мне руку. — Нам нужно найти местечко потише.

Губы Элис были гладкими и блестящими. А в ее рту гудела штанга пирсинга — исполняя свою злую и опасную песенку. Интересно, сможет ли сила «Наицелебнейшего боярышника» защитить меня от стали? Если я действительно захочу того, чего, мне казалось, я хочу?

А хотел я поцеловать Элис. Только это не было чистым и страстным желанием, которое обычно порождают мечты о поцелуе. Мое желание напоминало решимость человека, надумавшего очертя голову прыгнуть в ледяную воду и одновременно понимающего, что ничего хорошего его там не ждет. Но я хотел отключиться. Посмотреть, каково это — быть другим.

Элис придвинулась так близко, что ее грудь уперлась мне в плечо.

— Не хочешь посидеть где-нибудь?

— Мы же и так сидим. — У меня начали потеть ладони.

Она недовольно посмотрела на меня, склонила голову набок.

— Я имела в виду более уединенное место, скажем… наверху. Спальню или типа того.

Я не знал, что на это ответить. Да, да, нет и опять да.

Я покосился в сторону лестницы и вдруг поперхнулся воздухом.

Там стояли две девицы и перешептывались, облокотившись о перила.

Одна, очень хорошенькая, была в пышном платье, с короной на голове и волшебной палочкой в руке. Вся такая нежная и розовая, как принцесса, которую будят поцелуем в конце сказки, только очень невысокого роста. Нет, правда, совсем коротышка. Встань она рядом, наверное едва достала бы головой мне до локтя. Вдобавок у нее были совершенно гигантские уши, в жизни таких не видел.

Малютка стояла на ступеньке, просунув ножку между балясин и держась за перила. Она болтала с другой девицей, которая не была ни маленькой, ни розовой, ни хорошенькой.

Лицо второй незнакомки лоснилось, как свежая кожа после страшного ожога. Ее шею окольцовывал неровная открытая рана. Никакой крови, только рваная серая плоть и лохмотья кожи.

Девица улыбалась безумной улыбкой, широкой, как шрам. Она рассеянно обвела глазами переполненную комнату, а когда снова улыбнулась, ее улыбка предназначалась только мне.

Я повернулся к Элис.

— Выйдем на улицу!

Она покачала головой:

— Там холодно.

Высокая незнакомка начала спускаться по ступенькам. Я почувствовал слабый смрад мертвечины. И исходил он совсем не от ее костюма.

Я схватил Элис за руку — вышло грубее, чем я хотел — и рывком поднял ее с дивана.

— Давай выйдем, ладно? Просто прогуляемся!

За дверью гости кучковались группками в крытом дворе, хохотали, курили и потягивали пиво из пластиковых стаканчиков. Я старался дышать медленно, но сердце тяжело и быстро колотилось где-то в районе горла.

Рядом со мной Элис сражалась со своим костюмом кошечки.

— Боже, какой же гадкий этот хвост!

Согласен, он был именно таким, только не в том смысле, какой вкладывала в это Элис. Внезапно она очутилась прямо напротив меня и поднялась на цыпочки.

Штанга пирсинга у нее во рту зазвенела громче. Теплая рука Элис устроилась на моей руке. Губы находились в каких-то трех дюймах от моих.

Я сглотнул, судорожно пытаясь понять, почему, черт возьми, это не лучшее мгновение моей жизни.

— В чем дело? — спросила Элис, обдав меня запахом текилы и нержавеющей стали, и подбоченилась. — Слушай, ты что, гей или типа того?

Я смотрел на нее во все глаза. В свете фонаря над крыльцом она была очень красивой и очень далекой.

Я покачал головой.

— Тогда что с тобой не так? Нет, серьезно!

Элис никогда по-настоящему на меня не смотрела. Она меня не видела. Вот и сейчас придумала собственную версию. А Тэйт была абсолютно права — ответ лежал в опасной близости от любого, кто решился бы открыть глаза.

Тэйт, ее лицо в нескольких дюймах от моего, она смотрит на меня, медленно говорит, что тварь в гробу не была ее сестрой, что кто-то другой умер в колыбельке, и что она хочет только одного — чтобы кто-то выслушал ее.

Элис наклонилась ко мне ближе.

— Ты вообще меня слушаешь?

Нет, я ее не слушал. Сейчас я стоял под деревом, истекающем дождевой капелью, с девушкой, чья сестра стала очередной жертвой странных обстоятельств в нашем дерьмовом маленьком городке, с девушкой, которой хватило решимости прийти в ярость, вместо того, чтобы страдать. Сейчас я мог думать только об этом, а Элис была далеко-далеко.

За нашими спинами громыхнула дверь с москитной сеткой, я стремительно обернулся, ожидая увидеть двух странных девиц, но это была Тэйт. Она вышла на заднее крыльцо и глядела на нас, облокотившись о перила лестницы, серебристые звездочки раскачивались над ее головой.

Свет из кухни освещал волосы Тэйт как нимб, превращая ее в сверхъестественное неоновое существо с антеннами на голове. Я не видел ее лица, но ее силуэт как бы мигал между нами. Я. Элис. Я. Элис.

Но вот Тэйт шагнула из круга света, и я, наконец, смог разглядеть ее лицо. Не знаю, чего я ждал. Наверное, чего-нибудь особенного. А она выглядела, как всегда. Абсолютно безучастной.

— Тебя Росуэлл ищет. — Губы у нее были тонкие, она смотрела мне прямо в лицо.

Я нашел Росуэлла в гостиной в компании девочек из школьного совета. Он заулыбался, замахал мне рукой, потом бросился щекотать Стефани, которая заходилась от хохота, когда он притворно кусал ее своими клыками.

Я протиснулся поближе к скучающей и слегка перебравшей Дженне Портер. Она была в белой тоге, с листьями в волосах, но в современных туфлях. Они были ярко-красными, с крохотными дырочками в виде цветочков на мысках, и совершенно не подходили к ее костюму.

— Привет, — сказал я.

Дженна кивнула мне и улыбнулась.

Две странные девицы шептались возле гардеробной, прикрывая рты ладошками. Я сделал вид, будто ничего не заметил, но Дженна покосилась на них и покачала головой.

— Жду не дождусь, когда смогу убраться отсюда, — пробормотала она, нащупывая на шее маленький стальной крестик. — Сразу после выпускного перееду в Нью-Йорк.

— А что в Нью-Йорке? — спросил я, вскидывая брови. Кажется, голос меня не выдал, под взглядом незнакомок было трудно вести себя естественно. Единственное, чего мне хотелось — поддерживать эту беседу.

Дженна пожала плечами.

— Ну, тогда в Чикаго. Или в Бостон. Или в Лос-Анджелес, да куда угодно! — Взгляд ее уже слегка расфокусировался, она безотчетно улыбалась сама себе. — Да забей, я уеду хоть в Ньюарк, хоть в Детройт, лишь бы подальше от этого богом проклятого места!

Ей не нужно было говорить вслух о том, о чем она подумала — лишь бы подальше от этих людей.

Я открыл рот, собираясь выдать что-нибудь утешительное и вдохновляющее, как вдруг почувствовал запах гнилого мяса.

Девица с разорванным горлом смотрела прямо на меня. Она прокладывала себе дорогу сквозь толпу, розовая крошка семенила за ней, и ритм моего сердца мгновенно вышел из-под контроля.

Дженна издала какой-то скулящий звук, смесь отвращения и испуга.

— В жизни не видела такого мерзостного костюма! И что это должно означать?

Разлагающаяся девица не удостоила ее ответом. Она лишь повернула к Дженне свое лицо с безумной улыбкой, и та с видимым облегчением отошла и затерялась в толпе.

А я остался один на один с особой, словно только что вылезшей из могилы.

— Ты от нас прячешься? — спросила она, подходя ко мне ближе. От ее дыхания несло холодом и затхлостью. — А я думала, нам стоит поболтать о боярышнике, нет?

— Вали отсюда, — прошептал я, глядя поверх ее головы, лишь бы не замечать, как ее разорванное горло раскрывается и чавкает при каждом слове.

Девица со шрамом улыбнулась еще шире. Зубы у нее были желтые и острые.

— В чем дело? Боишься, что мы привлечем внимание? Выдадим твою маленькую тайну? Но, милый, ведь сейчас наше время — время, когда даже самые гадкие из нас могут выйти в город и поглазеть на мир, как все прочие.

— Ты видел метеоритный дождь Орионид? — пискнула розовая крошка, выглядывая из-за спины своей безобразной подруги. — Они теперь все время падают — сияющие небесные тела, оторванные от родительского тела. Ориониды порождены кометой Галлея. Ты их видел?

Я замотал головой. Щеки малютки были розовые-прерозовые.

Первая девица покосилась на свою подругу.

— Заткнись, дура! Никому не интересны твои дурацкие звезды!

— Ему интересно, — возразила розовая. — Я видела, как он смотрел в небо на кухне. Он просто пожирал глазами Ориониды! — Она шутливо замахнулась своей волшебной палочкой на приятельницу и неуклюже потрепала меня по руке. — Все нормально, не смущайся! Не все так бесчувственны к красоте, как она.

Я смотрел прямо перед собой, с каждым вдохом впитывая запах тухлого мяса.

— Слушайте, чего вам надо?

Девица со шрамом улыбнулась до ушей.

— Тебя, чего же еще? Мы за тобой охотимся!

— Да, — поддакнула розовая крошка и улыбнулась так, что ее глазки сощурились в два полумесяца. — Мы охотимся! — Она откинула головку назад и засмеялась так искренне, словно в жизни не слышала ничего смешнее.

Ее спутница наклонилась ко мне, уставившись мне лицо своими мутными глазами.

— Твоя приемная сестра приняла нашу помощь, так что теперь она у нас долгу. Приходи на шлаковый отвал, да не мешкай. Если не придешь, мы найдем Эмму и взыщем плату с нее!

— Ах, не будь такой злючкой! — пропищала розовая, легонько шлепнув подругу палочкой и посмотрев на меня. — Малькольм, честное слово, если будешь вести себя, как паинька, то все будет замечательно-презамечательно!

На этом они ушли, а я остался посреди насыщенно-цветочной гостиной Стефани Бичем с привкусом падали во рту.

Она назвала меня Малькольм.

Внезапно передо мной вырос Дрю, от которого попахивало травкой и папье-маше.

— Боже! — воскликнул он, стаскивая маску кролика. — И что это значило?

— Что значило? — тупо повторил я, поворачиваясь к нему.

— Ну, эти девицы. — Он сузил глаза. — Мне показалось, у вас состоялся очень напряженный разговор.

Я пожал плечами и опустил взгляд.

— Никогда их раньше не видел.

Мы оба прекрасно понимали, что это не ответ, несмотря на его правдивость.

Дрю многозначительно приподнял брови.

— Надеюсь, ты не планируешь замутить с кем-то из них? Честно сказать, долговязая страшна, как не знаю что!

— Нет, это мне не грозит, — сказал я, хватая за руку проходившего мимо Росуэлла. — Слушай, ты не собираешься уходить?

Он не выказал удивления — он никогда этого не делал — только ущипнул Стефани за щечку и молча направился к выходу.

В машине мы немного посидели, молча глядя перед собой. Мое сердце продолжало громко стучать с перебоями.

Росуэлл повернул ключ зажигания.

— Ну что, хочешь ненадолго заглянуть к Мэйсонам?

— Нет! — выкрикнул я так, что сам испугался, поэтому поспешил добавить: — Мне домой надо. Дела всякие…

Росуэлл кивнул, включая передачу. В профиль его лицо выглядело серьезнее и моложе, чем обычно.

Я ничего не добавил, просто не смог придумать, что бы еще сказать. Слишком много крутилось в голове.

Я снова и снова твердил себе, что Эмма сейчас дома, скорее всего, зависла над своим ботаническим проектом, а может, уже устроилась с книжкой в кровати. И что с ней ничего не случилось. И не должно случиться, потому что я не мог допустить даже мысли об этом.

«Приходи на шлаковый отвал». Это звучало, как приглашение. Но шлаковый отвал был просто осыпающейся грудой щебня. Он порос сорняками, был давно заброшен, что я мог там найти?

Однако, если допустить, что эти девицы были столь потусторонними, какими казались, то у них мог быть секрет, разом отметавший все вопросы.

Например, там мог быть тайный проход. Ведь всем было известно, что время от времени мертвые вставали и бродили по пустынным улицам нашего городка. Если верить слухам и страшному шепотку ночных сказок, то под известью и щебнем что-то жило.

Я, конечно, не был большим специалистом в таких делах, но эта долговязая девица явно принадлежала к миру мертвых. Исходивший от нее запах был ничем иным, как густым и тошнотворным смрадом разложения, не говоря уже о том, что живых людей с перерезанными венами и артериями не бывает.

Меня мутило при воспоминании о ее жуткой ухмылке и том, что долговязая была лишь первой ласточкой того, что я обнаружу, если явлюсь в назначенное место.

Но когда по пути домой я смотрел в темное окно, все эти соображения уже не имели значения.

Эмма. Она хотела помочь — и крохотный пузырек настойки в самом деле помог — но какова расплата, какова цена?

Только ответ не имел значения. Я не мог допустить, чтобы с Эммой что-то случилось. А раз так, я знал, что надо делать.

Глава десятая Монстры

В нашем квартале было тихо. Никаких тварей, никаких мертвецов, никто не прятался в темноте.

Я шел по Конкорд-стрит к Орчард-серкл, мимо тупика и вниз по склону к мосту.

Мне было очень одиноко на пустынных улицах в такой поздний час, но настоящее одиночество я испытал, когда пробирался через глубокий овраг, отделявший наш квартал от центра города, без малейшего представления о том, куда иду и во что ввязываюсь.

Начав спуск, я сразу почувствовал сырой сладковатый запашок, напоминавший смесь гнили и садового компоста.

Гитарист из «Распутин поет блюз» стоял на мостике, его силуэт почти сливался с темнотой и казался неестественно высоким из-за шляпы. Он курил, а когда поднял глаза, кончик его сигареты вспыхнул яркой неистовой краснотой.

Я шагнул на мост.

— Ты меня ждешь?

Он кивнул и махнул рукой в сторону дальнего конца моста.

— Давай прогуляемся.

Моя кожа покрылась мурашками.

— Кто ты… как тебя зовут?

— Называй меня Лютер, если хочешь.

— А если не захочу?

— Тогда зови меня как-нибудь иначе.

Выдержав загадочную паузу, он снова указал на дальнюю сторону оврага, потом кивнул на шлаковый отвал.

— Куда мы идем?

— В преисподнюю, куда же еще?

От звука его голоса по моей спине пробежала дрожь. Нужно было совершенно спятить, чтобы добровольно отправиться в логово мертвецов. Просто выжить из ума. Я знал, что должен сказать «нет» и уносить ноги, пока не поздно.

И чего бы я этим добился? Да, у меня было множество оснований повернуться, подняться по склону, прибежав к себе домой и запереть дверь. Но когда дело касалось Эммы, моя преданность не знала границ. Ради нее я был готов на все.

Поэтому я пошел за Лютером по мосту и дальше, по извилистой тропке, сбегавшей на дно оврага, где высился черный бугристый отвал. Чем ниже мы спускались, тем выше он становился, гигантский на фоне неба.

Лютер с улыбкой прикоснулся к полям своей шляпы.

— Дом, милый дом.

— То есть, вы живете в шлаковом отвале?

Он передернул плечами, как отмахнулся.

— Если быть точным, под ним.

Лютер сунул руку под пальто и вытащил нож. Лезвие было длинное и желтое, костяное, может даже из слоновой кости.

Я отшатнулся.

Лютер рассмеялся.

— Не дури. Я не собираюсь тебя резать.

С этими словами он по самую рукоятку воткнул нож в подножие холма.

Лезвие вошло в шлак, секунду-другую все оставалось без изменений. Потом целый пласт щебня отошел в сторону, открыв узкую дверь.

Лютер убрал нож, открыл дверь и жестом пригласил меня внутрь.

За порогом стояла тьма, пахло плесенью. Вход оказался очень низким, оттуда тянуло сыростью и холодом, но я не колебался. Лютер вошел в низкий туннель следом за мной. Обернувшись, я заметил только выцветшую черноту его пальто и жест, указывающий вниз.

Мы шли медленно, одной рукой я держался за стену. Поверхность ее была грубая, с вкраплениями рыхлой породы, но, насколько я мог убедиться, угроза обрушения туннелю не грозила.

Пол под моими ногами неуклонно понижался, и с каждым шагом я все яснее понимал, что мы находимся глубоко под землей. Ниже уровня погребов и подвалов, ниже водопровода, разветвленной сетью бегущего под улицами нашего городка. Тяжесть земли сверху давила и душила, но одновременно успокаивала. Я чувствовал себя как в коконе.

Постепенно тоннель начал расширяться, воздух стал сырее и прохладнее. Далеко впереди, внизу, горел свет.

Когда мы дошли до угла, Лютер остановился, расправил воротник, одернул манжеты.

Свет пробивался из узкой щели между двух тяжелых створок дверей.

Лютер схватился за ручки и распахнул створки. Потом сорвал с себя шляпу и низко поклонился.

— Добро пожаловать в Дом Хаоса!

Я оказался в подобии вестибюля с каменным полом и высоким потолком. Вдоль стен тянулись ряды горящих факелов, дым пах чем-то черным и маслянистым, вроде керосина.

Разномастные рукоятки факелов были вырезаны из толстых сучьев и бейсбольных бит, кажется, я даже разглядел там древко от садовой лопаты или топора. В стенах были и другие проходы, даже ниже того, через который мы вошли. Друг напротив друга из стен выступали два огромных каменных камина, но ни один из них не горел.

Рядом с одним из каминов тусовалась стайка девиц, во все глаза пялившихся на нас с Лютером. На них были длинные грязные платья и зашнурованные на спине корсеты. От девиц пахло еще отвратительнее, чем от тех двоих на вечеринке. Я невольно подумал о морге.

В дальнем конце комнаты высился массивный деревянный стол. За таким обычно сидят библиотекари или администраторы, на стуле возле него никого не было.

Лютер положил мне руку между лопаток, и я невольно вздрогнул от тяжести и неожиданности этого жеста.

— Иди, — тихо сказал он. — И не надо бояться. Она просто хочет с тобой познакомиться.

Лютер подтолкнул меня, и мы вместе перегнулись через стол.

На полу сидела маленькая девочка. На ней было белое нарядное платьице, сшитое из чего-то вроде хирургической марли и выглядевшее так, будто оно побывало в огне. Девочка сидела, подобрав под себя ноги, и чертила на полу обугленной палочкой. Рисунки у нее получались загадочные — сплошные глаза и огромные зубастые пасти.

Лютер прислонился к столу и нажал на кнопку маленького латунного колокольчика.

— Вот ваш мальчик!

Девочка обернулась и посмотрела на меня. Когда она улыбнулась, я невольно отпрянул. Лицо у нее было детское и невинное, а вот рот оказался полон крохотных зазубренных зубок. Вместо приличных и подобающих тридцати двух, их там было штук пятьдесят или шестьдесят, не меньше.

— Ах, — сказала девочка и, отложив палочку, протянула мне грязную ладошку. — Прости, мне следовало быть осторожнее! — Голосок у нее был нежный, но из-за катастрофы с зубами она сильно шепелявила. — Теперь ты будешь считать меня уродиной!

Честно говоря, да. Она была настоящей уродиной, возможно, даже страшилищем, вот только глаза у нее были большие и круглые. Наверное, вырасти она большая, сделалась бы ходячей жутью, но сейчас она была милой, в том смысле, в каком бывают «милыми» малыши индюков или сумчатых крыс.

Девочка похлопала ладошкой по тяжелому стулу с высокой спинкой, стоявшему за ее спиной.

— Ну же, садись и поговори со мной. Расскажи мне о себе.

Но я сел не сразу. Трудно было понять, как к ней относиться. Она не была похожа ни на Лютера, ни на девиц с вечеринки. Зазубренные зубы, детское лицо и крохотный рост делали ее неправдоподобной, гораздо более нереальной, чем остальные.

Когда я присел на краешек стула, девочка снова принялась за свое рисование.

— Я всегда следила за тобой, — сказала она, выводя палочкой очередной зубастый рот. — Мы так радовались, когда ты пережил детство! Ведь это огромная редкость среди отщепенцев.

Я кивнул, не сводя глаз с ее макушки.

— Кто ты такая?

Она встала, подошла ближе, заглянула мне в лицо. Глаза у нее были тусклого черного цвета, как перья мертвой птицы.

— Я — Морриган.

Имя прозвучало странно, как будто на непонятном языке.

— Я ужасно рада, что ты собрался с духом посетить нас, — прошепелявила она, коснувшись пальцем моего подбородка. — Просто чудесно, что мы тебе понадобились, потому что, видишь ли, ты нам тоже нужен, а деловое сотрудничество всегда успешнее, когда оно взаимовыгодно.

— Что значит «понадобились»? — перебил я. — Мне ничего от вас не нужно!

— Ах, милый, — сказала Морриган, с улыбкой беря меня за руку. — Не будь таким глупым! Конечно же, мы тебе нужны! Ты хиреешь день ото дня, а дальше будет только хуже. Поверь, это лучший выход для всех нас. Ты поможешь нам, а я позабочусь о том, чтобы ты получал все необходимые лекарства, энергетики и стимуляторы, и не доживал остаток своих дней в медленной агонии.

Я смотрел на нее, пытаясь понять, что же им от меня нужно.

— Чего ты хочешь? — Вопрос прозвучал намного нервознее, чем мне хотелось.

— Да не волнуйся ты так! Я не попрошу тебя ни о чем, чего бы ты сам не желал всем своим сердцем! — Морриган отвернулась от меня, снова присела на корточки и поправила волосы. — Музыку вряд ли можно назвать самым могущественным видом для поклонения, однако она довольно приятна и вполне соответствует своему назначению. Мы всегда рады возможности влить, так сказать, свежую кровь в нашу сцену.

— Какое все это имеет отношение ко мне? Я… я просто никто!

— Ну почему же, у тебя приятное лицо, — ответила Морриган, скрестив ноги по-турецки и одергивая платьице. — Свежее, неизуродованное тело, все это делает тебя исключительно полезным. Если согласишься, я выведу тебя на сцену вместе со своей лучшей музыкальной группой, ты будешь выступать перед всем городом и купаться в обожании толпы!

Произнося все это, девочка перебирала волосы, выдирала прядки и раскладывала их сбоку от рисунков, как будто собирала коллекцию.

— Ты говоришь о «Распутине»? И когда?

— Завтра, на славной концертной площадке «Старлайт».

— Но они играли вчера вечером!

— У нас сейчас трудное время, — вздохнула Морриган. — Не говори, будто ты не заметил знаков!

Я вспомнил о ржавых решетках и пятнах в «Старлайт», и кивнул.

— Город уходит от нас. Постоянные дожди лишают людей мужества, они не уделяют нам и половины необходимого внимания. А нам нужно самое высшее преклонение! Если и этот сезон будет неудачным, я буду каждый вечер посылать своих музыкантов наверх, пока тяжелые времена не останутся позади.

— Но чего именно ты хочешь от меня?

Морриган улыбнулась.

— Мы как раз к этому подошли. Твоя сестра — очень активная девушка, впрочем, ты и сам это хорошо знаешь. Она обратилась к нам от твоего имени, попросив лекарства, которые мы с радостью ей предоставили. Уверяю тебя, здесь нет ничего сложного, мы без труда будем готовить для тебя все нужные снадобья! Взамен мы просим только помощи в нашем стремлении к славе.

Я не спросил, что за слава им нужна и откуда она узнала, что я умею играть. А выпалил нечто совершенно глупое и сумбурное:

— Почему вам так важно доставлять людям радость?

Морриган вырвала у себя еще один клок волос.

— Когда они счастливы, то больше нас любят!

В этот момент у меня появилось ощущение, будто мы ходим кругами.

— Что значит — «нас любят»? Как они вообще могут вас любить? Они даже не верят в ваше существование!

— Им приходится нас любить, в противном случае они начнут нас бояться и ненавидеть, и тогда настанет длительный период упадка. Они начнут охотиться на нас — ведь прежде они так уже делали. Если мы не будем поддерживать с ними мир, они нас убьют!

Я знал, что это правда. Мои ежедневные заботы, все, что определяло мое существование — было следствием того, что когда-то случилось с Келланом Кори.

Морриган нахмурилась и сразу стала страшной.

— Они могут быть по-настоящему опасны, если однажды до этого додумаются, поэтому нам так важно их задабривать. Их обожание поддерживает нас, наша музыка заставляет их улыбаться, хотя они и не догадываются, кому именно адресованы их улыбки.

— Вы живете за счет фанатов?

Девочка пожала плечами и нарисовала на полу огромного горбатого зверя.

— За счет их внимания, а также их маленьких слабостей. — Она добавила зверю пару глаз, двумя штрихами обозначила зрачки. — Это не единственная форма подношений, но очень милая.

— Но если это не единственная форма, то каковы остальные?

— У меня есть сестрица, она верит только в другие подношения. — Морриган произнесла это небрежно, но при этом отвела глаза, а ее голосок вдруг сделался тонким и пронзительным. — Но она — мерзкая злющая корова!

— Не очень хорошо говорить так о сестре!

— Нет! Если что-то и не очень хорошо, так это похищать маленьких деток! Это сеет в городе тревогу. — Она отбросила палочку, подползла на четвереньках к углу стола и бросила осторожный взгляд на двери. — И нам приходится отдавать своих прелестных крошек, заменяя их!

Из длинного туннеля, ведущего в шлаковый отвал, вышли две девицы, которых я видел на вечеринке Стефани. Та, что с разорванным горлом, привалилась к косяку, а розовая крошка запрыгала вокруг нее, размахивая своей палочкой.

Морриган встала и указала на гниющую девицу.

— Ее семья однажды узнала, кто она такая. Ночью они отвели ее в лощину за Хит-роуд и перерезали ей горло серпом.

Я хотел вздохнуть, но на какую-то секунду мои легкие отказались пропускать воздух. Девица, конечно, была страшной, но ее история оказалась еще страшнее.

Морриган кивнула и погладила меня по руке.

— Жуть, скажи? Она была такая малютка! Совсем дитя!

Девица у дверей то и дело пробегала пальцами по своему распоротому горлу, играя рваными краями раны. Поймав мой взгляд, она улыбнулась.

Я отвел взгляд и посмотрел на Морриган.

— Но как она могла умереть совсем маленькой? Она же выросла!

Морриган кивнула.

— А почему она не должна была вырасти?

— Потому что когда люди умирают, они этого не делают — не взрослеют!

Морриган замахала на меня ручками и покачала головой.

— Что за глупости? Ты думаешь, как бы я могла содержать приличный дом, если бы мне приходилось тратить все свое время на уход за младенцами, не способными позаботиться о себе? — Морриган улыбнулась, было видно, что она очень довольна собой. — Мертвые помнят меня. Не так уж трудно оживить их, если знаешь нужные слова, заговоры и настоящие имена, которыми их следует называть.

— Я, конечно, не знаю, но думаю, большинство людей подтвердят, что это чертовски трудное дело!

Девочка подняла на меня глаза и очень серьезно покачала головой.

— Большинство людей просто не хотят этого делать!

— Ты говоришь о людях типа твоей сестры?

Морриган схватила палочку и с силой ударила ею об пол.

— Моя сестрица кормится кровью и жертвоприношениями! Ей нет дела до тех, кто уже умер. Впрочем, в этом и есть преимущество бессердечности.

— То есть, бессердечно считать, что мертвые должны оставаться мертвыми?

— Нет, — отрезала Морриган. — Бессердечно использовать детей и бессердечно выбрасывать надоевших, только потому, что заполучила новых! Но я совсем не такая. Ты пришел за боярышниковым стимулятором, и я с радостью дам его тебе!

Она обогнула стол и взяла меня за руку.

Я встал и послушно последовал за ней.

Морриган провела меня в узкую дверь, за которой оказалась короткая каменная лестница. Воздух здесь был сырой и насыщенный густым запахом минеральных солей, но мне это нравилось, и я дышал полной грудью.

Я шел за Морриган через все новые и новые проходы и туннели, поражаясь тому, насколько огромным оказался Дом Хаоса.

Наконец мы свернули в широкий коридор и вскоре оказались в огромной комнате, намного превышавшей размерами первую. Пол здесь был покрыт лужами стоячей воды, в некоторых местах разливались целые озера, так что невозможно было пройти, не намочив ног.

Морриган радостно шлепала по воде, с разбегу прыгала в маленькие лужи и баламутила пятками воду в больших, так что брызги летели во все стороны.

Я шел осторожно, стараясь, где возможно, пройти посуху.

— Будь осторожнее с нашими прудами! — предупредила Морриган, оттаскивая меня от края огромного озера. — Среди них попадаются такие глубокие, что придется звать Лютера, чтобы выудить тебя.

Я более пристально посмотрел на лужу, в которую едва не наступил. В самом деле, в ее середине каменный пол круто уходил вниз на такую глубину, что не было видно дна.

Добравшись до конца комнаты, мы очутились на краю самого большого озера. Какая-то женщина лежала в нем на спине, покачиваясь на воде. Ее скрещенные на груди руки были примотаны к бокам брезентовыми ремнями, однако женщина каким-то образом держалась на поверхности, не погружаясь.

Платье плотно облепило ее ноги, намокший подол скрывался в темной воде. Открытые глаза невидяще смотрели в потолок, распущенные волосы с запутавшимися в них листьями и ветками колыхались вокруг головы. Щеки женщины были изуродованы сеткой глубоких шрамов, будто кто-то пытался вырезать на ее лице решетку.

Морриган даже не взглянула на нее, но я остановился, как вкопанный.

— Она тоже мертвая?

Морриган вернулась и подошла ко мне.

— Она? Да ни капельки!

— Тогда что с ней?

Морриган сделала глубокий вдох, словно не знала, как бы попонятнее мне объяснить, потом осторожно сказала:

— Некоторые из нас могут выходить на поверхность, некоторые не могут, кое-кто может выходить только по ночам, когда любую встреченную жуть легко списать на темноту или алкогольные пары, но есть такие, что когда-то выходили наружу, но из-за несчастного случая или какой-то другой беды больше этого делать не могут. — Она взяла меня под руку и прошептала: — Это с ней сделал Кромсатель, слуга моей сестрицы. Он наложил ей на лицо стальные прутья, потому что это показалось ему забавным, и с тех пор нам приходится связывать ей руки, чтобы она не содрала с себя ногтями всю кожу.

Женщина, лежавшая в луже у моих ног, открыла рот, но не произнесла ни слова. Губы ее были зябкого синего цвета, она смотрела на меня широко открытыми страдающими глазами, пока я не отвернулся.

Я посмотрел на Морриган.

— Зачем, а? Какая польза в том, чтобы мучить так кого-то?

— Никакой пользы. Польза тут вообще не при чем! Просто моя сестрица любит наказывать за наши проступки невиновных. В тот раз она разозлилась на меня, вот и выместила свой гнев на том, кто под руку подвернулся. — Девочка нащупала мою руку. Ладошка у нее была маленькая и горячая. — Я не хотела тебя расстроить! Слушай, не надо зацикливаться на плохом! Идем скорее, сейчас мы подберем тебе что-нибудь чудесненькое!

Я обернулся: женщина по-прежнему плавала, глядя в потолок, черная вода тихо плескалась вокруг ее изуродованных щек.

Морриган покосилась на меня.

— Слушай, у нас не всегда так плохо, — сказала она. — Моя сестрица проявляет такую жестокость только к тем, кто ей перечит. Так она напоминает нам, кто мы такие, где наше место и кто здесь главный. Но если держаться от нее подальше, то и бояться нечего!

Мы прошли через дверь в дальнем конце комнаты и спустились по очередной лестнице в небольшую комнатушку возле тупика, которым заканчивался коридор.

Я остановился на пороге, разглядывая помещение, заставленное стеклянными стеллажами. Вдоль всей стены шла мраморная стойка, над которой возвышались шкафчики, шкафы и колонки. Стойка была заставлена трубками, пробирками и стеклянными контейнерами всех размеров.

Джанис, подруга Эммы, сидела на пуфике перед стойкой, деловито копаясь в куче веток, корешков и листьев. Я ее не сразу узнал. Дома я видел ее с растрепанной копной кудряшек, теперь же ее волосы были гладко зачесаны назад и закручены в тугой узел на затылке, как обычно делала Эмма перед сном. Но если Эмме такой пучок придавал вид трогательный и милый, то Джанис выглядела совершенно иначе. Эта прическа открывала ее лицо, подчеркивая высокие, резко очерченные скулы и хрупкую линию подбородка.

Она оказалась ошеломительно красивой, но такой красотой, которая не может существовать в нашем мире. Это было нечто сверхъестественное, из разряда вещей, с которыми люди просто не умеют обращаться, поэтому пытаются уничтожить.

Одну ногу Джанис отставила назад под неуклюжим углом и болтала ступней в луже, пузырившейся на каменном полу.

— Привет, уродец, который совсем не урод, — сказала Джанис, не поднимая глаз. — Что, явился за моими стимуляторами и тонизирующими средствами?

Морриган, шлепая по лужам, подбежала к ней и обняла за шею.

— Будь лапочкой, ему нужна еще драхма боярышника. Это только для начала. А если завтра он заставит нас собой гордиться, мы одарим его более существенным запасом.

Джанис встала, подошла к ряду стенных шкафов. Я заметил, что она одета во что-то наподобие детских ползунков. Пуговицы спереди, кружева вокруг шеи и по проймам — пожалуй, это больше походило на старинное нижнее белье.

Джанис открыла стеклянные дверцы шкафчика и стала перебирать бутылочки. Отыскав нужную, она принесла ее на стойку. Потом сосредоточенно облизала языком бумажную этикетку и прилепила ее на бутылочку. Вытащив из своего пучка ручку, вывела на этикетке огромную небрежную тройку, после чего протянула бутылочку мне.

— Ровно драхма, — объявила Джанис, вкладывая лекарство мне в руку. — Немного, но этого тебе хватит, чтобы протянуть, пока не отработаешь.

Морриган подкралась к рабочему столу Джанис и протянула ручку к кучке травы и стеблей.

Джанис резко развернулась на своем пуфике и шлепнула ее по руке.

— Негодница!

Морриган с виноватым видом отскочила от стола. Джанис покосилась на нее, выбрала из кучки маленький желтый цветок и засунула его за ухо Морриган.

Та ощупала пальчиками подарок, смущенно улыбнулась.

— Она очень добрая, наша Джанис. Скажи, разве нет?

Я поднял бутылочку.

— Значит, благодаря этому ваши мертвые девицы и музыканты выглядят более-менее?

Морриган покачала головой, потом склонила голову набок, прижавшись щекой к моей руке. Щека у нее тоже была горячей.

— Ах, даже не сравнивай себя с ними! Ты относишься к совершенно другому виду. Понимаешь, у каждого свой путь выживания. Наши синюшные девочки на самом деле отличаются отменным здоровьем, их можно прикончить, только если сжечь или расчленить на кусочки. Что касается моих музыкантов, то в период роста им требуется только добрая порция лести, а вот моя сестрица живет за счет крови несчастных созданий, вроде Малькольма Дойла.

Я вытаращил глаза.

— То есть меня?

Морриган покачала головой.

— Ах, да нет же! Малькольм Дойл был маленьким мальчиком, которого украли из колыбельки, чтобы утолить ненасытный аппетит моей сестрицы. А ты — ты вообще другой!

Это былой правдой, но все равно мне было странно слышать ее. Я не был Малькольмом Дойлом. Я был другим.

— Значит, его убили.

— Она разорвала ему горло, — ответила Морриган. — Все произошло очень быстро. Думаю, даже безболезненно, хотя в таком деле нельзя быть уверенным до конца. Да, — добавила она через минуту, задумчиво наматывая и разматывая прядь волос на запястье. — Я вот сейчас подумала и поняла, что все-таки это было очень больно!

— Значит, когда ты говорила о том, что вы живете за счет города, ты подразумевала убийства?

— Ой, нет, нет! Не убийства — жертвоприношения! И не такая уж это большая плата. Это даже нельзя назвать тяжким испытанием, подумаешь — раз в семь лет! — и вообще, после этого город набирается сил и прекрасно существует дальше, а когда городу хорошо, то и нам замечательно!

Я вспомнил, как меня скрутило от одного запаха железа во время Дня донора.

— Вы что, пьете кровь?

Морриган снова затрясла головой.

— Методы Госпожи — это ее личное дело, все это не имеет никакого отношения к нашему Дому Хаоса! Наша задача — только присутствовать на кладбище в качестве свидетелей.

— Что ты несешь? Вы не можете ступить на кладбище!

— Ой, не тупи! Там есть участок, специально отведенный для нас — ты же сам знаешь, место для еретиков и нечистых.

— Вообще-то — для самоубийц, мертворожденных и убийц. А не для таких, как вы.

Морриган улыбнулась и крепко сжала мою руку.

— Именно для нас! Каждые семь лет мы приходим на этот участок неосвященной земли, чтобы присутствовать при кровопускании.

Я молча смотрел на нее.

— То есть вы даже не используете эту кровь, вы просто проливаете ее?

— О, намерение — это совсем не просто! Это одна из самых могущественных сил на свете. Конечный результат любого деяния определяется тем, что ты подразумевал, когда совершал его. Таков закон мироздания.

— Да послушай, нельзя просто вылить кровь на землю и стать сильнее только потому, что тебе бы этого хотелось! И не надо про мироздание, мир это — мир, только и всего.

Морриган с улыбкой покачала головой.

— Все великие деяния продиктованы намерением. Чего хочешь — то и получишь. Мы в Доме Хаоса получаем то, чего хотим, когда люди нас любят. Вот почему нам так нужны хорошенькие существа, вроде тебя — ты же знаешь, какая сила заключена в красоте!

Я подумал об Элис, занимавшей верхнюю ступеньку социальной лестницы на том единственном основании, что правильность черт ее личика вызывала у людей инстинктивное желание повиноваться всем ее капризам.

Морриган обхватила себя руками и принялась раскачиваться из стороны в сторону. Неожиданно она прильнула ко мне, прижавшись щекой к моему локтю.

— Мы любим город, как можем, и они тоже нас любят, хотя и не всегда это осознают. Но моей сестрице этого мало. Ей нужны жертвоприношения.

Она потеребила цветок за ухом и добавила тихо, нараспев:

— Она забирает их симпатичных малышей, а взамен оставляет наших чахлых заморышей. Они, разумеется, умирают — почти всегда. Выжить за пределами холма практически невозможно. Так что, как видишь, мы тоже приносим жертвы. Хотя, конечно, этот не такая уж большая цена — отдавать больных, которые все равно умрут. Только…

— Только что?

Ее маленькая горячая ладошка крепко стиснула мою руку. Морриган обернулась и улыбнулась мне, показав все свои кривые зубы.

— Только ты не умер. Разве это не поразительно?

Я не ответил. Я слишком далеко ушел в свои тревожные воспоминания, туда, где была темная колеблющаяся тень и жалюзи. Я думал о том, каково это — когда тебя оставляют и не забирают обратно.

Морриган переплела свои пальчики с моими и крепко их сжала. Я посмотрел на нее сверху: она была такая сморщенная, уродливая, и улыбалась так, словно знала что-то предельно безотрадное. Как будто она знала меня. Глаза у нее были огромные и темные, и я улыбнулся ей в ответ, потому что мне вдруг стало ее жалко. Она выглядела такой грустной.

— Пообещай, — попросила она, подцепив меня за палец и увлекая в сторону двери. — Пообещай, что будешь работать на меня и играть волшебную музыку, а за это я позабочусь о том, чтобы ты никогда ни в чем не нуждался. Пообещай, что постараешься беречь себя, и будешь держаться подальше от когтей моей сестрицы, а за это мы перестанем причинять неприятности твоей.

— Обещаю! — ответил я, потому что для меня в жизни не было ничего, важнее Эммы, и еще потому, что это было очень здорово — снова дышать полной грудью. — Обещаю!

Глава одиннадцатая Сестринская любовь

Когда я выбрался из шлакового отвала, меня встретил вязкий воздух, густо пропитанный запахами осени и дождем, который и не думал прекращаться. Поднявшись по склону оврага, я перешел через мост и побрел через Орчард-стрит к дому. На Конкорд-стрит, вдоль всего квартала, фонари выстроились в длинную сияющую шеренгу.

Войдя в дом, я привалился к перилам у подножия лестницы и немного постоял, собираясь с силами, перед тем как пройти по коридору в комнату Эммы. Со скрипом приоткрыв дверь, я приложил губы к щели, чтобы тихонько окликнуть ее, не разбудив светом.

— Эмма?

Послышался вздох, потом шорох одеял.

— А?

Волна облегчения прокатилась по телу, в груди что-то отпустило.

Я вошел в комнату и закрыл за собой дверь, оставив только узкую полоску света снизу. Потом улегся на ковер перед кроватью Эммы и стал смотреть на тени на потолке. Эмма не произнесла ни слова: ждала, когда я заговорю.

— Сегодня ночью я познакомился с одними типами.

Там, наверху, Эмма перекатилась набок, но по-прежнему продолжала молчать. Потом послышался глубокий вздох.

— С какими типами?

С мертвыми. С ходячими мертвецами. Вонючими, разлагающимися, гниющими изнутри и снаружи. Зубастыми и щерящимися, отвратительными, таящимися в темноте и пыли заброшенного карьера. Но ни одно из этих определений не было полной правдой. Они были не только этим. Они — это Карлина и Лютер, энергетика сцены и Морриган, державшая меня за руку так, словно знала меня всю мою жизнь. И другая Джанис — не тощая и странноватая, недавно заявившаяся к нам в дом, чтобы поработать над проектом — а та, что жила в подземном Доме Хаоса и была ослепительно прекрасна, а еще девица, любившая звезды — вся розовая, восторженная и даже милая.

— Почему Джанис стала работать над лабораторной в паре с тобой?

Эмма ответила не сразу и с явным усилием.

— Наверное, потому, что для группового проекта нужна группа, нет?

— Ты мне врешь?

Эмма долго молчала, потом быстро, как будто оправдываясь, заговорила:

— Однажды я заметила, как Джанис случайно задела лабораторный стол из нержавейки. Она отскочила, а потом быстро огляделась по сторонам, не заметил ли кто. Вот я и подумала, что может, она… как ты. И спросила, не хочет ли она поработать в паре со мной.

— Ты взяла у них одну вещь, — сказал я, прижимая ладони к полу.

— Чтобы помочь тебе, — прошептала Эмма. — Только чтобы помочь.

— Это не бесплатно, Эмма. Им кое-что нужно взамен.

— Значит, заплатим! — заявила она с такой уверенностью, что я зажмурился. — Отдадим все, что они хотят!

— А если это окажется не так просто? Если они потребуют чего-нибудь странного, или невозможного, или… плохого?

Мы оба долго молчали. Есть вопросы настолько большие и сложные, что о них даже говорить не получается.

— Они совершают кровавые жертвоприношения, — сказал я. — Как в книжках. Я понимаю, это звучит невероятно, как выдумка. Но это правда.

Эмма ответила не сразу. Когда она заговорила, ее голос прозвучал как-то неестественно спокойно.

— Возможно, в этом нет ничего удивительного. Многие народы и цивилизации в своей истории прошли через период принесения человеческих жертвоприношений.

— Это удивительно, потому что это безумие! Опомнись, мы живем не в каменном веке! У нас как-то не принято приносить живых людей в жертву богам!

Эмма рассмеялась истерическим задыхающимся смешком, больше походившим на рыдание.

— Еще как принято! Мы миримся с тем, что время от времени у кого-то умирают дети. А еще, что кто-то теряет работу. Кто-то сталкивается с ростом безработицы, банкротством высокотехнологичных предприятий, прогорают молочные хозяйства — все это случается с кем-то, только не с нами. С нами никогда такого не произойдет, потому что, если ты кормишь землю, она кормит тебя в ответ. Мы живем в сытости, процветании и благоденствии, у нас нет ни бедствий, ни болезней, у нас вообще ничего плохого не происходит!

— Только каждые семь лет кто-то убивает одного из наших детей!

— Да пойми же ты: это совсем не обязательно плохо!

— То есть, убийство маленьких детей это хорошо?

На какую-то долю секунды Эмма совсем затихла, как будто затаила дыхание. Потом сказала, очень тихо и спокойно:

— Я думаю, все не так просто, как кажется. В истории не всегда приносили в жертву детей. Скажем, некоторые германские племена верили, что добровольное принесение себя в жертву — это разновидность магии. То есть, в результате происходит нечто вроде трансформации. В одном из старинных друидских текстов «Книги Беверли» говорится о том, что добровольно вошедший в пещеру на съедение божеству, выйдет оттуда величайшим поэтом всех времен и народов. Ты понимаешь? Они уходили во тьму и возвращались перерожденными!

Я зажмурился так крепко, что искры поплыли перед глазами.

— Как съеденный может стать поэтом?

— Не надо понимать это буквально! Ты прекрасно знаешь, что это метафора! — Эмма перекатилась набок, ее голос немного отдалился, как будто она разговаривала со стеной. — Пойми, все ритуалы плодородия основываются на обмене. Плата — это способ доказать серьезность своих намерений, готовность пожертвовать чем-то, чтобы заслужить благословение.

Я кивнул, хотя все было куда сложнее, чем просто торговля. Плата, о которой говорила Эмма, не исчерпывалась утолением аппетитов Госпожи и привычкой отводить глаза, когда очередной ребенок пропадал из колыбельки. Я явился в этот мир из другого. Я должен был жить гнусной жизнью в мире туннелей, затхлой черной воды и мертвых девиц под началом маленькой принцессы. Мое место было там. Но вместо этого я стал чужаком в чужом доме, где всегда было слишком много света. Пожалуй, это тоже была плата.

— С тобой было тяжело, — сказала Эмма после долгого молчания. — Всегда. Ты только представь, каково было мне, когда все кругом было для тебя или опасно или ядовито, а я ничего не могла с этим поделать? И еще все нужно было держать в тайне! Все постоянно спрашивали, почему мы с тобой так непохожи друг на друга. Все хотели знать, почему именно ты такой симпатичный, как будто я виновата, что мой брат красивее меня! — Теперь ее голос зазвучал тоньше и тише обычного. — Просто считается, что девочки должны быть хорошенькими…

— Ты хорошенькая, — сказал я, чувствуя, что если смогу как следует это сказать, то так оно и будет.

Сверху Эмма тихонько рассмеялась, словно я сказал, что когда вырасту, то буду гриль-тостером или жирафом. Тогда я встал и включил ее настольную лампу.

Эмма сощурилась, моргая от света.

— Что? Что случилось?

Я сел на краешек ее постели, пытаясь представить, что видят другие люди.

— Прекрати, — сказала Эмма. — Что ты делаешь?

— Смотрю на тебя.

Лицо у Эммы было нежное, более широкое и плоское, чем у меня, тусклые прямые волосы едва доставали ей до плеч. Вообще-то волосы у нее были каштановые, но сейчас, из-за пижамы в ромашку, казались немного светлее. Эмма сидела, судорожно сжимая в руках одеяло. Ее розовые щеки слегка лоснились.

Вокруг нас, от пола до потолка, громоздились книжные полки. Больше всего, конечно, здесь было книг по химии, физике и садоводству, но с ними соседствовали тома по истории и мифологии, сборники фольклора и сказки народов мира. Моя сестра читала научные журналы и заказывала книги по Интернету. Она собирала литературную критику и эссе. Ее комната была частной библиотекой ответов на все вопросы, а также памятником многолетним попыткам помочь мне, понять меня и спасти. И это тоже было частью того, что делало Эмму красивой.

Эмма смотрела куда-то поверх моей головы.

— Они подменяют наших здоровых младенцев своими больными детьми, — сказала она.

Я кивнул.

Эмма обхватила себя руками, по-прежнему не глядя на меня.

— Иногда, если новая мать сумеет полюбить подменыша и как следует о нем позаботиться, больные могут выздороветь. Они перестают быть уродцами и вырастают сильными, здоровыми и абсолютно нормальными. А иногда, если мать всем сердцем полюбит подменыша, он становится красивым.

Об этом я тоже знал, но Эмма говорила таким несчастным голосом, как будто хотела донести до меня что-то еще. При этом она все время смотрела мимо меня.

Может, в глубине души она думала, что если бы наша мама любила ее чуть больше, то она выглядела бы, как девушка с журнальной обложки, а не как Эмма, которую я знал всю свою жизнь. Мне захотелось напомнить ей, что, говоря обо мне, люди крайне редко употребляют слова сильный, здоровый и, тем более, нормальный.

В любом случае, все эти байки упускали из виду один существенный момент. Матери никогда не любили голодных страшных тварей, подменивших их родных детей. Конечно, их нельзя в этом винить. Они просто не могли заставить себя полюбить нечто столь чудовищное. Но, возможно, на такую любовь способны были сестры — в тех исключительно редких случаях, когда сестры обладали сказочным бескорыстием и были не слишком маленькими в момент подмены.

На протяжении всей моей жизни Эмма была рядом. Она подстригала мне волосы алюминиевыми садовыми ножницами, чтобы избавить меня от похода в городскую парикмахерскую с металлическими столешницами и инструментами из нержавейки. Она готовила мне завтраки, следила, чтобы я обедал, играл с друзьями и делал уроки. Заботилась, чтобы со мной ничего не случилось.

Я хотел обнять ее и сказать, что все намного лучше, чем она думает. Что мне просто странно, как она этого не замечает.

— Эмма… — В горле вдруг образовался тугой комок, пришлось сглотнуть и начать сначала. — Эмма, это не мама сделала меня таким. Это не она позволила мне прожить так долго… Это ты.

Глава двенадцатая Посвящение

Следующим днем было воскресенье. Когда я проснулся, по оконному стеклу мерным потоком стекал дождь. Чувствуя себя полностью выспавшимся, я лежал в постели, смотрел на дождь и ждал, когда включится будильник. При свете дня все казалось серым и чахлым. Прошлая ночь уже не казалась ни особенно тревожной, ни особенно реальной.

Я перекатился на спину, пытаясь решить, чего же мне больше хочется — встать или еще поваляться.

Наконец я сбросил с себя одеяло. Несмотря на облачность, утро выдалось более солнечное, чем в последние недели, но вот что странно — меня это ни капли не мучило. Снаружи, во дворе, все выглядело ярким и непривычно четким.

Я вытащил бутылочку, которую вручила мне Морриган, сломал восковую пломбу, сделал глоток. И сразу же почувствовал себя еще лучше. Мое отражение в зеркале было потрясающим, то есть торжествующе нормальным.

Было слышно, как внизу папа что-то напевает про себя. Его шаги звучали быстро и энергично, хотя у меня просто в голове не укладывалось, как можно радоваться воскресенью.

Когда я спустился вниз, Эмма уже была за столом. Она сидела, уткнувшись в книжку, потом повернула голову, увидела меня и улыбнулась. Я остановился в дверях и смотрел на нее. Она была маленькая и хрупкая, с нежными руками и тонкими прямыми волосами.

Признаюсь, я хотел бы испытывать шок. Хотел бы ощущать потрясение и ужас, но ничего подобного я не ощущал. Меня нисколько не потрясла правда о том, что в мире существуют монстры, тайные ритуалы и подземные логова, населенные живыми мертвецами, поскольку я сам, в своем роде, тоже был монстром. Просто не проявлял свою сущность.

Я стоял в дверях, когда на кухню рассеянно вошла мама в своей больничной форме и тапочках. Эта одежда абсолютно не подходила для посещения церкви, и я засомневался, знает ли она, какой сегодня день. Волосы мама убрала в хвостик на затылке, и в утреннем свете выглядела еще большей блондинкой, чем обычно.

— Доброе утро, милый. — Она налила себе кофе, насыпав в чашку гораздо больше сахара, чем кладут разумные люди. — Что это ты сегодня так рано?

Я пожал плечами.

— Да вот подумал, может, схожу с вами в церковь.

Эмма отложила книгу.

— Прогноз погоды утверждает, что сегодня целый день будет идти дождь. Ты точно не хочешь посидеть дома?

— Не-а, по-моему, снаружи не так плохо. Я подожду вас на лужайке или где-нибудь рядом.

Из дома мы вышли с опозданием. Все из-за того, что папа не соглашался заводить машину, пока мама не вернется в дом и не переоденется.

Когда все они зашли внутрь церковного здания и двери за ними закрылись, я уселся на лужайке перед школьной пристройкой и стал смотреть на церковь. Это было большое здание, теплое и глянцевое с виду. Даже в пасмурный день оно почему-то вызывало у меня мысли о солнце, наверное, дело было в светлом кирпиче и сводчатой крыше. И окнах, собранных из ромбов разноцветного стекла.

Позади церкви почти на два акра тянулось кладбище: ровные ряды могил, аккуратно подстриженная травка. Неосвященный участок, расположенный в северной стороне, выглядел менее ухоженно. Надгробия там были древними и мрачными, имена на них либо стерлись от времени, либо и вовсе никогда не высекались. Покосившиеся плиты, как пьяные, обступали одинокий склеп: четырнадцать футов высотой, весь из белого мрамора. Я не знал, какого он времени, но это была одна из старейших построек на кладбище. Все остальное выросло вокруг этого белого склепа.

Я склонил голову набок, посмотрел на небо. Над землей низко висели тучи, темные от бесконечного дождя.

В парке напротив деревья из зеленых уже давно начали становиться красными, желтыми и оранжевыми. А теперь еще и бурыми.

Я лег на спину в мокрую траву. Холод земли проникал сквозь куртку, но я закрыл глаза и попытался отключиться от мороси и нависающего силуэта церкви. Здесь, в этом месте, проходило четкое разделение моей жизни. Мама, папа и Эмма каждое воскресенье исчезали за двойными дверями церкви, а я оставался снаружи.

И неважно, сколько я раскрасил раскрасок с Давидом и Голиафом и сколько усилий приложил мой отец к тому, чтобы все выглядело нормальным и пристойным. Правда заключалась в том, что моя семья была в здании под щипцовой крышей, а мне туда хода не было.

Хотя, может быть, все еще изменится. Ведь не зря я так замечательно себя чувствовал. Гигантская разницы с моим обычным полудохлым состоянием.

— Доброе утро, — сказал кто-то сверху. Голос был сиплый и знакомый.

Открыв глаза, я увидел Карлину Карлайл. Она стояла надо мной в пальто и растоптанных ботинках. На голове у нее была нелепая пилотка с кожаным клапаном, застегивавшимся под подбородком. Карлина выглядела так же, как на сцене в «Старлайт». И в то же время совершенно не походила на себя. Она была обыкновенной. Ее яростная сценическая осанка теперь выглядела неуклюжей, так же, как Джанис выглядела чокнутой и невзрачной у нас на кухне — и ослепительной красавицей среди своих цветочков и стеклянных пробирок в Доме Хаоса.

Без дьявольского сияния, рожденного светом прожекторов, глаза Карлины, глядевшие на меня сверху, казались блеклыми, как яйцо малиновки.

Поскольку я молчал, Карлина плюхнулась рядом со мной на траву.

— Ты тут не простужаешься?

— Иногда.

Она продолжала смотреть на меня, как будто ждала, что я скажу еще что-нибудь. У нее был широкий рот, но сейчас она так поджала уголки губ, что стала выглядеть человеком, который, возможно, сможет меня понять.

— Чаще мне просто одиноко.

Карлина кивнула.

— Нам нравится считать себя гордыми одиночками, абсолютно самодостаточными. — Она улыбнулась, но улыбка у нее получилась усталая и нарочитая. Выбившиеся из-под шапки пряди волос завивались вокруг щек. — По-моему, довольно идиотский повод для гордости, ты не находишь?

— Кто это — мы? — спросил я, и во рту у меня тут же сделалось сухо и вязко, как будто мне совершенно не хотелось знать ответ.

Она сгорбилась, уронив подбородок на руки. Теперь, когда Карлина спрятала лицо от пасмурного неба, голубизна ее глаз стала ярче.

— Ты, правда, хочешь знать, откуда мы беремся? — спросила она. — В разные века, в разных странах нас называли по-разному. Призраками, ангелами, демонами, элементалями… Короче, присваивание имен ровным счетом ничего не дает. Разве имя может изменить сущность?

Вот это я хорошо понимал. Потому что ничего не менялось от того, как часто папа называл меня Малькольмом или представлял людям, как своего сына. Честно говоря, от этого становилось только хуже. Потому что стоило отцу произнести эти слова один раз, как он непременно произносил их снова и снова, словно ложь, сказанная единожды, заставляла повторять ее до тех пор, пока она не утрачивала всякий смысл.

— Бог нас ненавидит? — спросил я, глядя в землю.

Карлина ответила не сразу. Она наклонилась вперед, глядя на блестящие ряды багрово-красных кленов, ярких, как кровь.

— Насчет Бога я не знаю, — ответила она, наконец. — Зато знаю о традиции. Мы с тобой ее буквальное воплощение. Возьми самое распространенное толкование — и это будет вся правда о нас. В древности, когда церкви создавали свои законы, они создали прецедент. Они верили, что освященная земля отвергает наши души, и поскольку верили в это очень сильно, то мы оказались обречены на физические страдания.

Я кивнул, хотя мне была неприятна мысль, что нечто неодушевленное может отторгать от себя живое существо. Получается, какие-то незнакомые люди, никогда в жизни не видевшие меня, могли заставить то или иное место меня возненавидеть.

Карлина покосилась на меня.

— Значит, сегодня вечером ты будешь в «Старлайт»?

— У меня, типа, нет выбора.

— Ну да. — Она встала и стряхнула с себя сухие листья. — Нет.

С этими словами она неспеша пошла вдоль по улице — гордая, классная и примерно на столетие выпадающая из нашего времени.

Я остался лежать, глядя на дождь. Лужайка утопала в мокрой золотой сырости, холодила мне шею, при каждом вдохе листья шуршали, скользя подо мной.

Когда я снова подумал о церкви, передо мной вдруг, как живой, возник образ отца, стоящего на возвышении. На бумаге его проповеди были беззвучны, но мой отец никогда не был тихим человеком, и я знал, что когда он произносит слова вслух, они звучат властно и решительно.

Я встал.

Мне вдруг нестерпимо захотелось увидеть настоящую, самую главную суть моего отца, отраженную в его лице и голосе. Я хотел взглянуть его глазами. Ведь до сих пор я никогда не видел его по-настоящему, и только сейчас понял, что, кажется, никогда и не пытался.

Быстрым шагом я пересек лужайку и, не дав себе времени передумать, шагнул на церковную землю. Но стоило мне ступить на нее, как знакомая режущая боль была тут как тут. Щеки и лоб опалило огнем, и я прытко отскочил назад.

Я всей душой хотел, чтобы у этой земли была другая правда — моя правда! — но церковь даже не дрогнула. Это было незыблемо. И больно било, как разряд электрического тока, потому что никакие волшебные снадобья, никакая сила убеждения или веры не могли сделать меня тем, кем я не был.

Глава тринадцатая Овации

Вечером Росуэлл заехал за мной и не стал задавать вопросов. Хотя мне почти хотелось, чтобы он спросил, зачем я беру с собой гитару, но он промолчал. В машине мы слушали радио. Все песни были про настоящую любовь и пристрастие к наркотикам.

Когда мы приехали в «Старлайт», никого из «Распутина» еще не было. Мы с Росуэллом постояли в зале, разглядывая толпу. Многие пришли в костюмах, хотя до Хэллоуина оставалось еще целых два дня. Посетители бродили туда-сюда, равнодушно смотрели мимо меня, а я пытался представить, что они видят, когда косятся в мою сторону. Ведь не бога и не чудовище. Может, вообще пустое место.

Потом до меня донесся чей-то высокий пронзительный смех и, обернувшись, я увидел Элис. Она была все в том же костюме кошечки, только на этот раз с расшитым стразами воротничком вокруг шеи и малиновыми усиками. Элис шла с парнем по имени Леви Андерсон, заметив нас, она просто повисла на нем. Поравнявшись со мной, Элис окатила меня торжествующим взглядом и всем телом прильнула к своему Леви.

— Классная девочка, — прошептал Росуэлл, но я не испытал ни обиды, ни гнева. Только сердце забилось чаще, а сам я ничего не почувствовал.

Отыскав пустующий диванчик в углу, я уселся и уставился на свои руки, пока Росуэлл ходил в бар за водой.

— Ты в порядке? — спросил он, садясь напротив. В руке у него был картонный стаканчик с «Маунтин Дью». — Просто видок у тебя тот еще.

Я кивнул, не поднимая глаз от стола. Вся столешница была покрыта сигаретными ожогами.

— В чем дело? — спросил Росуэлл.

— Ты когда-нибудь задумывался о тайнах Джентри, обо всяких мерзостях? Ну, например, что на самом деле происходит, когда дети… когда дети умирают?

Он долго молчал, прежде чем ответить, вертя в пальцах стаканчик, так что льдинки потрескивали и стучали друг о друга, а «Маунтин Дью» плескалось кругами цвета антифриза.

— Я задумывался, что люди сложные существа, и что у всех есть свои секреты.

Я кивнул, гадая, почему он не хочет поддерживать этот разговор? Почему не задает вопросов? Мне хотелось, чтобы Росуэлл заставил меня заговорить о том, что не могло облечься в слова до тех пор, пока кто-то не заставит меня их произнести. Если бы он задал прямой вопрос, я был бы вынужден ответить. Но он промолчал.

Карлина Карлайл стояла на другом конце зала, возле пульта. Увидев меня, она округлила глаза и поманила меня рукой.

Этим вечером она собрала волосы на макушке. Она выглядела странно и фантастически, сногсшибательно и совершенно естественно.

Я встал, взял гитару.

— Мне надо идти, — сказал я Росуэллу.

— Куда?

— Работать с ними, играть. Неважно. Просто я теперь с ними, и не думаю, что у меня есть возможность соскочить. Я не знаю, что мне делать.

В ответ он только пожал плечами и кивнул в сторону сцены.

— Ну так вперед и выдай что-нибудь гениальное!

Карлина провела меня по узкому коридорчику в крохотную гримерку, больше напоминавшую шкаф, чем комнату. Там не было ничего, кроме стула и растрескавшегося туалетного столика с зеркалом. Все вокруг пропахло пылью.

С колотящимся сердцем я стоял посреди комнаты.

— И это все, что вам нужно для выживания? То есть, что я должен сделать, чтобы получилась музыка?

Карлина рылась в столике. Задвинув ящик, она обернулась, посмотрела на меня и покачала головой.

— Жить. — В ее голосе не прозвучало ни тени эмоций. — Жители Джентри не всегда помнят о том, что мы рядом, зато они помнят, что такое хорошее выступление. Все любят хорошее шоу. — Карлина швырнула мне охапку одежды. — Давай, надень это.

Я перебрал вещи. Широкие черные шерстяные брюки, белая рубашка на пуговицах, лакированные черные туфли, подтяжки. Но я все равно не был бас-гитаристом. Я был тощим, незаметным и шестнадцатилетним, а в животе у меня все скрутилось в тугой нервный узел, как в школе, когда меня вызывали к доске.

Карлина вздохнула и повернулась ко мне спиной.

— Слушай, шевелись давай, одевайся!

Я начал стаскивать с себя одежду. Натянул брюки, застегнул рубашку. Долго бился с пряжками на подтяжках, руки слишком сильно дрожали.

— Дай сюда! — Карлина взяла застежку и открыла ее. — Расслабься.

Когда я был полностью одет, она усадила меня за туалетный столик и взялась за гребенку. Затем она начала зачесывать мне волосы с лица, приглаживая их какой-то помадой, пахнувшей медом, мятой и воском. Прикосновение ее рук к моему лбу было прохладным, как будто на меня что-то лилось сверху.

Я изогнул шею, пытаясь разглядеть себя в зеркале.

— Ты делаешь из меня кого-то другого?

— Нет, ты будешь похож на себя, хотя не до такой степени, чтобы тебя кто-то узнал, если ты, конечно, понимаешь, о чем я. Для большинства людей даже Лютер выглядит не как Лютер, да и я не похожа на саму себя. — Она взяла в зубы гребенку, окунула кончики пальцев в банку с помадой и вылепила мне свисающий надо лбом локон. — Нет, чары и фокусы тут не при чем, ничего не меняется. Просто все видят то, что хотят видеть.

Я опустил глаза на свои сверкающие туфли, а когда снова взглянул в зеркало, то и узнал себя и не узнал. В последнее время я потихоньку начал привыкать к тому, что могу выглядеть совершенно другим человеком, когда у меня блестящие карие глаза и нормальный цвет лица, но сейчас это было нечто иное.

Мое лицо выглядело чужим, словно я смотрел в зеркало, а оттуда на меня смотрел незнакомец. Я видел то, что хотел видеть, потому что на самом деле всегда хотел не быть собой. Странно, но увиденное почему-то меня не радовало.

Карлина отложила расческу и отвернула меня от зеркала. Она держала мое лицо в своих ладонях, улыбаясь загадочной печальной улыбкой.

— Значит, мы их вроде как отвлекаем, — сказал я. — Очередная ложь.

Она закрыла глаза, прижалась лбом к моему лбу.

— Нет, мы выдаем им правду. Просто они этого не знают. Выходя на сцену, ты становишься настолько самим собой, насколько это вообще возможно, и это потрясающе. Именно ради этого они сюда приходят.

Признаться, ее слова меня не слишком приободрили. Руки дрожали, во рту пересохло.

— Наверное, но я все равно нервничаю. Я привык чувствовать себя выродком, противным и бесполезным, кто захочет такое увидеть? Я не могу быть тем, ради которого сюда приходят!

— Значит, ты должен почувствовать себя таким, а потом выйти на сцену и сделать свою работу, — прошептала Карлина, обдавая дыханием мою переносицу. — Через минуту мы должны быть на сцене, и там тебе придется заставить публику поверить в то, что твой образ — это и есть ты сам, потому что иногда верить означает не умереть.

Но я всю свою жизнь ждал смерти. Годами жил в этом ожидании, потому что таков был порядок вещей. А выход на сцену — это совсем другое дело. Весь «Старлайт», кроме сцены, будет утопать в темноте, отовсюду вспыхнут прожектора, так что больше некуда будет смотреть — нет, я просто не думать об этом или отнестись к этому спокойно. Быть замеченным — самое худшее, что может случиться с такими, как я.

— Я… но я никогда раньше ни перед кем не играл!

Карлина кивнула, не отнимая лоб от моего лба.

— Вот увидишь, они тебя полюбят, как любят нас. Хочешь, я представлю тебя, как нашего особого гостя?

— Нет, позволь мне просто выйти, как будто я один из вас.

Карлина отпустила меня, осмотрела с головы до ног.

— Так и есть.

Когда занавес поднялся, меня оглушил рев толпы. Прожектора слепили, за ними было лишь море голосов и долгих пронзительных свистов.

Мы с барабанщиком должны были задавать темп, но Лютер вмешался во вступление с такой уверенностью, словно это была его песня — быстрая, исступленная — и хотя я не знал ее ни на слух, ни на память, но мои пальцы мгновенное узнали мелодию. Перед выходом Лютер расхохотался мне в лицо, когда я попросил у него программу выступления, и теперь я понял, что никакие программы здесь не имели значения. Музыканты Морриган играли то, что хотели играть.

Ухмыляясь, Лютер повел меня за собой по куплетам и припевам, так что мне оставалось только поспевать за ним. Вслушавшись в смену темпа, я поймал контрапункт, заставлявший каждую ноту рокотать и кричать, поскольку это была песня об анархии, о полном и бесповоротном выходе из-под контроля.

Адреналин заплясал у меня в пальцах, загудел в крови. Так вот, значит, что такое быть рок-звездой!

Но когда я добрался до конца песни, это пьянящее ощущение сначала забуксовало, а потом и вовсе ушло. Гитара тяжело повисла на ремне, руки снова замерзли и начали дрожать. Внезапно я всей кожей почувствовал, что стою на сцене перед двумя сотнями людей, выставленный напоказ, в чужих туфлях и с вишнево-красной репликой Гибсона в руках.

Лютер бешено крутанул в руках гитару, ослепительно скалясь в зал. Потом, без всякого перехода, заиграл «Обыкновенных людей»,[10] не заботясь ни о том, что здесь нужен синтезатор, ни о том, что этой песне без малого тридцать лет, и большинство ребят в «Старлайте» в жизни не слышали о «Палпах».

Он просто подобрал мелодию и заиграл так, что гитара запела в его руках, пока Карлина изображала собеседников — богатую девочку и парня из рабочих низов — надсадным криком перечисляя, почему быть бедным так дерьмово.

Время от времени Лютер поглядывал на меня, а я тщетно пытался понять, чего он хочет сказать этими взглядами. Он постепенно прибавлял темп, показывая, что каждая песня — это разговор, спор между ритмом и звуком. Мне оставалось только вслушиваться и отвечать.

Мы играли вместе, перекликаясь друг с другом, пока Лютер вдруг с ходу не переключился на песню «Пирл Джам».[11] Это был «Желтый Ледбеттер».

Басовая партия была низкой и монотонной. Я взял первую ноту, и мне показалось, будто все здание содрогнулось и пошло трещинами.

Это была песня об утрате, но очень мелодичная, и если Эдди Веддер исполнял ее, как спотыкающийся забулдыга, то голос Карлины звучал сипло, но чисто.

Ее голос был как само одиночество. Как сама горечь. Она пела о прошлом, от которого ты не можешь и не хочешь избавиться; она стояла совсем одна в круге ледяного голубого света и была очень красива — красивее, чем когда голосила и резвилась, расхаживая туда-сюда по сцене, гораздо красивее, чем когда стояла надо мной на церковной лужайке.

Сейчас, обняв руками микрофон, она была самой подлинной частью «Старлайта», самым подлинным голосом Джентри. Мы с Лютером поддерживали мелодию, но вела песню только она. В эти мгновения Карлина была самой чистой, самой настоящей правдой, а зрители внизу — всего лишь детьми в нелепых костюмах.

Она исполнила первый припев с прямой спиной и высоко поднятым подбородком. Потом поднесла микрофон к губам и улыбнулась поверх него Лютеру.

— А теперь заставьте меня плакать!

Лютер улыбнулся ей. Но не своей обычной, коварной зубастой ухмылкой, а по-настоящему — искренне и открыто. Потом склонился над гитарой и заиграл соло так, словно играл для нее одной — медленная прогрессия нот, круто и резко взмывающая ввысь.

Я следовал за ним, оттеняя его мелодию рокотом и гудением своей, похожей на стук сердца, позволяя каждой ноте длиться минуты, а то и года. А потом кое-что произошло.

Это было не так, как с другими песнями. Не история, не разговор. Это было только ощущение, без слов и без образов, и оно не имело ничего общего с Лютером или его звонкой, поющей гитарой.

Это было ощущение отстраненности, чуждости. Это был тот самый пульс, подспудно бившийся в крови и не позволявший забыть, что ты — чужой, и что мир всегда готов ударить в ответ, только тронь. Эти ощущения были слишком сложны, чтобы выразить их словами, но они вдруг сами хлынули из моей гитары, просочились в воздух, растеклись по залу.

В толпе все застыли. Они стояли внизу и смотрели на меня, а когда я закончил, начали хлопать.

— Мэки! — прошептала мне на ухо Карлина. — Так не нужно!

— Но ведь им понравилось!

Она кивнула и дотронулась до воротника своего платья.

— Просто… просто им вредно испытывать такое слишком долго. Это опустошает.

Внизу, в зале, аплодисменты потихоньку начали стихать. Все снова смотрели на сцену, на разноцветные огни. И тогда Лютер сходу выдал им исступленную версию «За тобой уже пришли»,[12] которая под его гитарой получилась мучительным ревом после трехдневного кокаинового угара, но зал стоял, как стадо коров, и не шевелился.

Убедившись, что «Пиксис» никого не пронимают, он попробовал Ника Кейва, потом перешел к «Найн инч нейлс», но ничто, похоже, было не в силах вывести зал из оцепенения. Сыграв последний мощный, нервный перебор, Лютер на середине риффа прекратил терзать «Мистера Саморазрушение».[13]

У нас за спиной барабанщик сделал еще несколько вялых ударов, потом тоже бросил это дело и встал из-за установки. Мы вчетвером стояли посреди сцены, как идиоты — спасибо Мэки, только что с блеском угробившему специальное выступление-сюрприз к Хэллоуину и собственную жизнь заодно.

Лютер бросил отчаянный взгляд на Карлину и кивнул в сторону кулис:

— Давай выкатим пианино.

Она помотала головой.

— Давай, исполни им какую-нибудь вонючую печальную балладу и дело с концом! Теперь им все равно больше ничего не полезет!

— Хорошо, — сказала она после долгого молчания. — Хорошо, выкатывайте!

Лютер и барабанщик выволокли из-за кулис старое пианино и выдвинули его на середину сцены. Из-под отслоившейся фанеровки на боках инструмента полосами проступало светлое дерево.

Карлина отбросила волосы за плечо и села на табурет. Взметнув руки, она опустила пальцы на клавиши. Взяла первую ноту.

Она выбрала песню Леонарда Коэна. Конечно, я знал ее, хотя никогда не знал такой. Сейчас она не была ни горькой, ни циничной. Она была безнадежной.

Пианино было без микрофона, но это не имело никакого значения. Звуки лились в зал, резкие, пронзительные. Карлина закончила вступление и перешла к первому куплету, воцарилась мертвая тишина. Ее голос причинял боль. Она кричала, рыдала и шептала «аллилуйя»,[14] но ни разу не пропела это слово.

Внизу, в зале, зрители стали протягивать к друг другу руки, обниматься, соединяться в цепи. В первом ряду какая-то девочка с беспорядочно обкромсанными волосами и пирсингом по всему лицу рыдала так, что текли сопли. Ее накрашенные глаза выглядели загадочно и пугающе, а губы тряслись, как у ребенка.

Карлина лупила по клавишам и давила на аккорды, но голос ее звенел высоко и чисто, рассказывая о чем-то большем, чем боль быть отвергнутым, использованным. Она пела о том, что когда ты любишь, любовь может разобрать тебя на части, спустить с тебя кожу и раскрыть твое сердце, но тебе придется с этим смириться, как бы ни было больно.

Я сильно — слишком сильно — сжимал гриф своего «Гибсона», когда Карлина допела до конца. Пальцы онемели и сделались липкими.

— Аллилуйя! — бесстрастно уронила руки Карлина и извлекла последнюю ноту, дав ей тихо угаснуть.

Вот и все.

Лютер и барабанщик уже начали собирать оборудование, а я все стоял на краю сцены, глядя в зал. Там были люди, поголовно одетые в чужие личины, но они все вдруг были озарены изнутри чем-то подлинным, настоящим — своим переживанием песни. Она вошла в их кровь. Я стоял над битком набитым залом и смотрел на зрителей, озаренных светом собственных любовных историй и трагедий.

Не знаю, сколько бы это длилось, если бы Карлина не схватила меня за руку и не уволокла в тесную гардеробную. Она запыхалась и улыбалась, но лицо у нее было белое-белое, и выглядела она усталой.

— Ну как, понравилось?

Я кивнул, отстегнул подтяжки. В комнате было холодно, адреналин уже начал испаряться. Я, не расстегивая, стащил через голову рубашку, взял свою куртку и футболку.

Карлина встала у двери, вежливо отвернувшись.

— Сегодня у нас внизу будет что-то типа праздника. Ну, вроде как банкет после выступления. Приходи.

Я со смехом покачал головой.

— Спасибо, но я, пожалуй, воздержусь.

— Уверен? Когда еще у тебя будет возможность увидеть нас в угаре! Между прочим, наш дом неслучайно называется Домом Хаоса.

Я понимал, что она просто проявляет дружелюбие, и что если я хочу выжить, то, наверное, не должен портить отношения с такими, как Карлина. Но даже соображения не пробуждали во мне любви к Дому Морриган или любому другому месту, где мертвые девицы, собравшись в кружок, перешептываются в кулачки, а в лужах плавают изуродованные женщины. Более того, я абсолютно не был уверен в том, что хочу увидеть их всех в угаре.

— На этот раз пропущу.

Карлина пожала плечами.

— Как знаешь, только не чувствуй себя чужим. Наш дом — твой дом.

Самое ужасное, что в этом я не сомневался.

Переодевшись, я присел перед туалетным столиком, глядя, как незнакомое отражение потихоньку снова становится похожим на меня.

— Это была магия, да? Там, на сцене?

Карлина улыбнулась, пожала плечами.

— Наверное. В том смысле, в каком музыка может быть магией. То есть, полностью. Музыка — наш лучший язык. И в то же время все, что у нас есть.

— Знаешь, ведь ты можешь запросто покорить мир?

Карлина рассмеялась, мягче и нежнее, чем могла смеяться Карлина, которой я представлял ее еще неделю тому назад.

— С меня хватит Джентри!

Глава четырнадцатая Катастрофа

Когда я вернулся в зал, никто не обратил на меня внимания. Я нес в руках гитару, мои волосы были липкими от помады, но в остальном ничего не изменилось.

Потом я заметил, что улыбаюсь, что было странно само по себе, но еще более странным было то, что мне это нравилось. Обычно я улыбался, только когда у меня были зрители. Когда от меня ждали улыбки.

Кто-то дотронулся до моей руки, я обернулся и увидел Тэйт, стоявшую совсем близко.

— Так это все-таки был ты, — очень тихо сказала она. — Просто не была уверена.

Мое сердце билось сильно, но ровно. Хороший ритм, никаких перебоев. Я чувствовал себя другим и новым, как будто все-таки сумел перестать быть собой.

Поверх макушки Тэйт я заметил в дальнем конце зала Дрю и Дэни. Дрю поднял голову и улыбнулся мне. Потом замахал рукой, подзывая.

Но я никуда не пошел. Я просто стоял посреди зала и смотрел на Тэйт. Она разглядывала меня так внимательно, что я невольно подумал, будто она способна увидеть сквозь наслоения несущественных, пустяковых деталей мои настоящие чувства к ней — какими бы те ни были — словно эта правда открывалась в моих глазах, когда я забывал моргать.

Ее лицо было очень близко от моего лица.

— Я тебя не понимаю, — сказала Тэйт. — Сначала ты целыми днями прячешься ото всех, а потом отплясываешь на сцене, как рок-звезда и тебе нечего скрывать! Слушай, да кто ты такой?

На это мне нечего было ответить. Я не знал, что она там во мне разглядела, но вдруг перестал чувствовать себя расслабленно — по крайней мере, в такой близости от нее.

Тэйт покачала головой и пошла прочь, но, вопреки ее злому взгляд и написанному на лице отвращению, мне отчего-то захотелось ее догнать.

Но я, в беспрецедентном порыве благоразумия, стал пробиваться к Дэни, который согнулся над биллиардным столом, выстраивая комбинацию.

— Ты неплохо выступил, — сказал он, не поднимая головы. Насколько я понял, он решил забить восьмеркой двойку в угловую лузу.

Дэни сделал открытый упор и закатил с первого раза.

Я смотрел на его опущенную голову и улыбался до ушей.

— А ты меня узнал?

Дэни выпрямился, смерил меня скучающим, недоверчивым взглядом.

— Ну, да-а.

— Боже! — воскликнул Дрю. — Блин, да мы все тебя видели! И мы, между прочим, пока не в маразме!

— А я выглядел как-то по-другому?

Дэни стукнул кием об пол.

— О да, только в хорошем смысле. Ты был счастлив, Мэки. Знаешь, я уже забыл, когда видел тебя счастливым!

— Просто… просто я стал лучше себя чувствовать.

Дрю крутил в руках мелок, выписывая пальцем голубые полоски на тыльной стороне ладони.

— Вот и хорошо, — сказал он, не глядя на меня.

— В чем дело? Что-то не так?

Дэни покачал головой.

— Ничего. Просто будь осторожен. Ты же понимаешь?

Я кивнул, дожидаясь, когда он объяснит, чего мне надо остерегаться и почему, но Дэни не прибавил ни слова, и братья вернулись к игре.

Через минуту Дрю снова поднял голову. Посмотрел на Тэйт, стоявшую возле игровых автоматов, и выразительно пошевелил бровями.

— Слушай, что между вами такое, а? Я все жду, кто первый бросит гранату.

Я промолчал. Признаться, я сам не знал, как назвать то, что с нами происходило — за исключением, что это было глупо и немного стыдно — просто когда Тэйт упрямо выпячивала подбородок, мне почему-то хотелось быть к ней гораздо ближе, чем нужно.

Выйдя в зал, я стал прокладывать себе дорогу сквозь толпу, обходя ребят из нашей школы и незнакомцев.

Тэйт играла в пинбол, с ледяной невозмутимостью скармливая автомату четвертак за четвертаком.

— Эй, — сказал я, останавливаясь рядом.

Она оттянула пружинную катапульту и отправила первый мячик в море мигающих огоньков и ярких пластиковых сирен.

Я облокотился на крышку автомата.

— Слушай, тебе понравился концерт?

Тэйт продолжала игру, следя за мячиком, катившемся по минному полю препятствий и колокольчиков.

— Ничего так, для тех, кому такое нравится.

— А какую ты музыку любишь?

— Всякую. Разную. Слушай, ты не мог бы отойти от стекла?

Когда она говорила, у меня по шее бежали мурашки, то ли от нервов, то ли… от того, что мне нравился ее голос… как бы… Я встал рядом с автоматом и стал смотреть, как мячик снует среди препятствий и ловушек.

Напиток Морриган потихоньку выветривался, меня слегка вело, но это не было неприятно. Напротив, появилось ощущение расслабленности и свободы, как в легком подпитии.

Я пребывал в том волшебном состоянии, когда мир кажется податливым и ничто не выглядит ни непреодолимым, ни слишком страшным. Я стоял перед игровыми автоматами и смотрел на Тэйт. Она орудовала лапками с таким видом, будто занималась серьезным делом. И больше не разговаривала со мной.

Когда последний шарик скрылся в брюхе автомата, она со вздохом повернулась ко мне.

— Ну, что? Чего тебе надо?

— Не подкинешь меня домой? — Слова вырвались прежде, чем я успел их обдумать.

Она подняла голову, чтобы взглянуть на меня; ее лицо было непроницаемо, а подбородок торчал так упрямо, что мне захотелось схватить ее за плечи и трясти, чтобы она перестала так на меня смотреть.

После долгого молчания, заполненного пиликаньем сирен и миганием огоньков пинбола, Тэйт кивнула.

Мы отъехали всего на квартал от «Старлайт», когда я понял, что принял неправильное решение. Этой ночью боярышник выветривался гораздо быстрее, чем накануне, а вместе с ним улетучивалась и эйфория, вызванная моей игрой перед полным залом. Теперь каждый неровный участок дороги и каждая выбоина, на которой подскакивала машина, пробирали меня до костей.

Тэйт, похоже, ничего не замечала. Она смотрела прямо перед собой, сквозь залитое дождем ветровое стекло, и болтала о школе и независимом кино. Она держалась абсолютно спокойно, как будто никуда не спешила и ждала своего звездного часа. То есть минуты, когда она задаст свой роковой вопрос, и мне ничего не останется, кроме как ответить.

Воздух загустел от запаха железа. Я проглотил ком в горле и приоткрыл окно.

Мы были в шести кварталах от моего дома, когда наступила расплата — отвратительная и неизбежная. Я закрыл глаза и стал считать в обратном порядке, пытаясь унять дрожь и выдавить отравленный воздух из легких. В животе что-то всколыхнулось, но я заставил себя не обращать внимания и медленно, глубоко дышать. Пот лил с меня градом.

Когда теплая судорога снова скрутила желудок, я откашлялся.

— Тэйт, остановись, пожалуйста.

— Эй… Эй, что с тобой?

— Мне что-то очень нехорошо.

Что было огромным преуменьшением. Мне никогда в жизни не было так плохо, даже от чертового железа или нержавеющей стали, даже в самых худших случаях.

Головокружение накатывало волнами, перед глазами все плыло. В ушах шумело, пелена черных точек мешала смотреть. Запах металла стоял во рту и носу. Он просочился мне под кожу, в кровь, пульсировал в костях и суставах.

Тэйт схватилась за рычаг и переключила передачу в режим парковки.

— Это…

Но я уже рывком открыл дверь.

Я вывалился наружу, но ноги отказались меня держать. Из кромешной тьмы земля вздыбилась мне навстречу. Я упал на четвереньки и постоял так, не шевелясь, пережидая самое худшее, пока не нашел в себе силы лечь. Мне нужно было побыть в тишине и одиночестве. Свернуться клубочком в темной комнате, где ни звука, ни движения.

Прижавшись щекой к траве, я вдыхал зеленые запахи листьев, стеблей и корней. Дождь легко и прохладно падал мне на лицо. Мне нужна была Морриган.

— Мэки, ты как?

Тэйт согнулась надо мной с протянутой рукой, словно хотела взять меня за плечо, но боялась дотронуться. Все мое тело приступами сотрясала страшная судорожная дрожь.

Я крепко зажмурился, стараясь совсем не шевелиться. Каждый вздох отзывался бурей спазмов в груди.

— Мэки, скажи, что ты в порядке! — В ее голосе звенело напряжение.

Боль в локтях и коленях становилась все сильнее, из тупой и пульсирующей она быстро превращалась в удары молотка.

Я поднял глаза на Тэйт, пытаясь придумать, что бы ей сказать, чтобы она замолчала. Но боялся выдать голосом свое состояние.

Тэйт нащупала мою руку, ее пальцы накрыли мои костяшки, обхватили ладонь. Ее прикосновение не было грубым, но от нажатия боль прострелила руку до локтя, так что я дернулся, закусив губу.

— У тебя руки совсем холодные! — сказала она.

От тревоги, звучавшей в ее голосе, у меня еще сильнее разболелось горло. Я зажмурился до звездочек в глазах и стал молиться, чтобы она поскорее убралась отсюда, чтобы оставила меня в покое, дала мне возможность отлежаться и придумать, что делать дальше. Ее страх только подчеркивал, насколько все плохо. Лишал последних сил. Нужно было, чтобы она поскорее ушла, но у меня не было власти над ней. Даже если бы я ее обидел, назвал последними словами, она бы все равно не сделала так, как я говорю. Лицо Тэйт белым овалом плыло надо мной.

Единственным местом, где мне могли помочь, был Дом Хаоса.

— Ты… должна уйти, — сказал я так твердо, как смог.

— Что? Я не могу бросить тебя на обочине дороги! Господи, кажется, у тебя шок. Ты заболел или это травма? Кто-то должен остаться с тобой!

— Тэйт… послушай меня. Пожалуйста, найди Росуэлла и привези его сюда, ладно?

— Мэки, ты меня путаешь!

— Прошу тебя, просто привези Росуэлла.

Ей это не понравилось, но она встала (никогда в жизни я не видел ее такой испуганной) и бросилась к машине.

Когда «бьюик» отъехал от обочины, я закрыл глаза. Потом испустил жалкий прерывистый вздох чистого облегчения. Вздох получился такой слабый, что проще было представить, что он донесся откуда-то со стороны, а я тут не при чем. Что вообще все доносится откуда-то со стороны, а я просто сплю, возможно, у себя дома, и мне только снится, будто грудь сдавило так, что не вздохнуть. Воздух сделался слишком густым, а стал совсем как вода, зато земля перестала пронизывать холодом.

Я уткнулся лицом в траву, гадая, не так ли чувствуют себя люди, когда понимают, что пришла смерть.

Часть третья Неприкаянные мертвецы

Глава пятнадцатая Банкет

Я провалялся на земле, зарывшись лицом в мокрую траву под моросящим дождем, пропитывавшим мою одежду, довольно долго. Я знал, что если полежу еще немного, то приедут Тэйт и Росуэлл, которые непременно захотят отвезти меня домой или, еще хуже, в больницу.

Так что, хочешь не хочешь, нужно было вставать и двигать отсюда.

Процесс оказался мучительным и многоступенчатым, но я справился. Улица была пустынна, дождь скрадывал все приметы. Я тащился через участки света и провалы густой тени. Уличные фонари жужжали так громко, что у меня ныли суставы, когда я проходил мимо. Мало-помалу я добрался до Уэлш-стрит, потом до Орчард, спустился по склону оврага и перешел через мост.

Колени у меня подгибались, зато теперь я знал, что когда прежде задумывался о своем здоровье или шансах умереть, то даже не понимал по-настоящему, о чем идет речь. Я просто не представлял, насколько сильно хочу жить.

Земля была скользкой и раскисшей, но я упрямо ковылял, поскальзываясь, по крутой тропинке, ведущей на дно оврага. Сам шлаковый отвал был смутной расплывчатой тенью. Но никогда еще он не казался мне таким приветливым.

Я привалился к подножию холма, упершись затылком в рыхлый гравий. На этот раз со мной не было никого, кто мог бы показать мне дверь, поддержать или втащить внутрь.

Я лежал на глине и сланцах, соображая, что делать. У меня уже начали неметь руки, когда я услышал хруст шагов, но не со стороны оврага, а из-под холма. Пласт гравия отъехал в сторону, распахнулась дверь, за которой вспыхнул прямоугольник желтого света.

Это была Карлина.

— Все-таки решил прийти? — спросила она, поднимая над головой фонарь, так что мы оба очутились в кругу света. — Видок у тебя не очень.

Я кивнул, пытаясь принять сидячее положение и хоть немного отдышаться.

— Слушай, как ты думаешь, со мной могут расплатиться прямо сейчас?

Карлина стояла в дверном проеме. Фонарь светил так ярко, что я не видел ее лица.

— Что ты с собой делаешь? Ладно, неважно. Пойдем со мной.

Я кое-как поднялся на ноги и побрел внутрь.

Карлина закрыла дверь, потом повернулась ко мне.

— Что с тобой такое? Неужели у тебя нет никакого аварийного запаса?

Я помотал головой.

Она вздохнула, вытащила из кармана пузырек и отколупнула ногтем крышечку.

— Ладно, вдохни.

Карлина поднесла бутылочку к моему лицу, и я жадно вдохнул, чувствуя, как расправляются мои несчастные легкие. Это был не тот стимулятор, который я пил раньше, но меня с ног до головы обдало живительным ароматом зеленой листвы, за которым последовало судорожное, жадное облегчение от долгожданного притока воздуха.

Когда я снова смог дышать и даже выпрямился, не держась за стену, Карлина взяла меня за локоть и повела в сторону вестибюля.

— Ну что, отпустило?

Я кивнул, все еще слегка оглушенный разницей между дыханием и удушьем.

Карлина повела меня дальше, качая головой и тихонько приговаривая себе под нос:

— Нет, ну что за беда с этими мальчишками! Почему вам вечно не терпится во всем дойти до предела? Нет, ну неужели не понятно, что если ты перестал быть ходячим трупом, это еще не делает тебя неуязвимым?!

Я кивал и молча шел за ней по туннелю в главный вестибюль, а оттуда в огромный зал с высоким потолком и лужами воды на полу.

Сейчас вся комната была заполнена болтающими и смеющимися людьми. Некоторые играли на скрипках и виолончелях, в дальнем углу девушка с длинными кудрявыми волосами настраивала арфу, но большинство просто стояли группками и выглядели на удивление довольными жизнью. На полу блестели лужи, пестрели кучи ярких осенних листьев.

Морриган сидела возле одного из темных озер. Сняв ботинки и носки, она с удовольствием болтала ногами в воде. Присмотревшись, я увидел, что она играет с бумажным корабликом, гоняя его по воде прутиком.

Карлина положила руку мне на плечо.

— Посиди тут. Сейчас я попрошу Джанис принести тебе боярышника, и мы быстренько приведем тебя в порядок.

Выбрав сухое место, я опустился на пол и привалился спиной к стене. Способность дышать ко мне вернулась, и это было замечательно, но я ужасно устал.

Морриган обернулась и увидела меня. Она вскочила, бросилась бегом через весь зал и вскарабкалась ко мне на ноги, смешно поерзав мокрыми пятками по отворотам моих джинсов.

Звонко чмокнув меня в щеку, девочка свернулась клубочком на моих коленях и стала смотреть на толпу. Я устроился у стены поудобнее, Морриган обвила меня руками за шею. Меня все еще знобило, ведь я промок до нитки, а она была на удивление теплой.

Несколько мертвых девиц обступили лужу, оставленную Морриган, и со смехом пытались столкнуть друг друга в воду. Розовая крошка, которую я видел на вечеринке, промчалась мимо них в своем пышном принцессином платьице, размахивая волшебной палочкой.

Из другого пруда, чуть дальше, медленно, в зловещем молчании, всплывала синеликая девушка. Волосы у нее были бледно-зеленого оттенка плесени, а нос уже начал прогнивать в нескольких местах.

Морриган обхватила ладошками мое лицо.

— Скажи, ты собой доволен? Ведь у тебя — и у остальных музыкантов — все получилось, вы доставили всем столько радости!

Я не знал, что на это ответить. Было немного неловко чувствовать свой личный вклад в купание полуразложившихся девушек.

Морриган положила головку мне на плечо.

— Они счастливы, — сказала она. — Выступление прошло успешно, а значит, теперь все радуются!

Стоявшая в сторонке девица в рваной пышной юбке с фижмами и с облезшей кожей на ключицах подняла над головой бокал. Волосы у нее были заплетены в косы и короной уложены вокруг головы, фижмы, как и кости, просвечивали сквозь истлевшую ткань юбки.

— Будь проклят Дом Мучений! Да падет гнев Господень на ведьму, пусть она сгниет, как падаль!

Эти слова были встречены смехом и визгом, девицы стали подбрасывать в воздух охапки багровых и оранжевых листьев, все звонко хлопали в ладоши.

— Пусть сгниет, пусть сгниет! — хором распевали они. — Пусть сгниет в Доме Мучений!

Я непонимающе улыбнулся, глядя, как они орут и пляшут, но Морриган только вздохнула, нервно теребя свой прутик.

— Дом чего? — переспросил я. — О чем они говорят?

— На самом деле, надо говорить Дом Мистерий, — ответила Морриган. — Так называется владение моей сестрицы, о котором все должны отзываться с почтением. А вместо этого девочки насмехаются и соревнуются в остроумии, но это потому, что они боятся.

— Почему же они боятся твою сестру?

— Потому что она внушает страх. — Голова Морриган тяжело легла мне на плечо, она зашептала, прикрывшись ладошкой: — Честно говоря, я сама ее боюсь.

Тут я увидел Джанис, пробиравшуюся к нам сквозь толпу. Она по-прежнему была босиком, но сменила старинные ползунки на платье — или просто натянула его поверх.

Волосы Джанис высоко зачесала кверху, а в руках держала широкий расписной веер. Вид у нее был всклокоченный и заспанный, как будто ее подняли с постели. Я сразу обратил внимание, что бутылочка, которую она несла, была намного больше прежних пузырьков и флакончиков.

— Вот, это тебе для безумных ночей и рукоплещущих толп, — сказала Джанис, протягивая мне бутыль. — Короче, пусть твоя гитара и дальше служит доброму делу. А ты, — грозно шикнула она на Морриган, — брысь от него, дай человеку отдышаться!

Морриган торопливо потрепала меня по щеке. Потом спрыгнула с моих коленей и пошлепала к своему озеру и оставленному там кораблику.

— Поправляйся! — крикнула она мне, обернувшись, и помахала своим прутиком.

Я сколупнул крышечку с бутылки и сделал большой глоток.

Облегчение было настолько явным, что Джанис рассмеялась.

— А вот если бы ты жил с нами, как нормальный уродец, с тобой бы такого не случалось!

К нам подошли Лютер и Карлина. Они держались за руки, прижимаясь друг к другу.

Джанис покачала головой, глядя на них.

— Слушайте, может, попробуете уговорить его? Подумать только, живет наверху, в городе, как местный!

Лютер поднял брови.

— Да я сам не понимаю! Чего там хорошего? Одни сложности, неприятности. Ты такой же ненормальный, как этот чокнутый Кори!

Я оцепенел.

— Келлан Кори? Тот, что из музыкального магазина на Хановер-стрит?

Лютер кивнул.

— Он был странным типом. Думал, что сможет жить наверху, если будет принимать тонизирующие средства и ладить с местными! И чем все закончилось?

Я посмотрел на бутылку. Возразить было нечего: что бы там ни думал Кори, это определенно не довело его до добра.

Чуть поодаль Морриган и розовая крошка побросали свои игрушки и скакали вокруг озера, держась за руки.

Джанис смотрела на них, пока они не устали и не присели.

— Она славная девчушка. Порой, конечно, достает своими капризами, зато никогда не притесняет и не просит больше того, что мы можем дать. Она заботится о нас.

— Почему она посылает нас играть музыку? — спросил я. — Это что, правда, нужно городу?

На мой вопрос ответила Карлина.

— Когда мы играем для жителей, то отдаем им нечто бесценное и прекрасное, а они в ответ дарят нам свое восхищение. Я знаю, сегодня ты сам это почувствовал. Ты почувствовал, кто ты такой — один из нас, живущих здесь, один их тех, кто выходит играть ради восхищения горожан, ради поддержания мира.

Лютер приобнял ее за талию, притянул к себе и поцеловал.

Я отвернулся, мне показалось невежливо подглядывать. Они целовались абсолютно естественно, без тени смущения, просто потому, что любили друг друга. Мне стало совсем не по себе, когда я понял, что в моей жизни любовь, даже к членам моей семьи, всегда была щедро приправлена стыдом и неловкостью.

Почувствовав себя лучше, я встал, пересек зал и уселся на краю озера Морриган, рядом с ее корабликом. Он был раскрашен цветными восковыми мелками, чтобы не промокал, но действие пропитки уже заканчивалось, и дно начало разбухать.

Вечеринка тоже заканчивалась, гости парочками и по трое покидали зал. Оставшиеся в обнимку лежали на полу или прижимали друг дружку к стенам.

Только синелицая девушка отчего-то не принимала участия во всеобщем веселье. Похоже, даже в Доме Хаоса мертвецы не пользовались популярностью на праздниках.

В углу Карлина продолжала обнимать Лютера за шею. Она жадно целовала его, притягивала его губы к себе, и ни костлявое лицо басиста, ни его кривые зазубренные зубы не имели никакого значения — красоты Карлины с лихвой хватало на обоих.

Когда улеглась первая волна вызванной тоником эйфории, я стал думать о Тэйт. Что-то она подумала, когда вернулась на обочину с Росуэллом и увидела, что я сбежал? Но у меня не было выбора. Я должен был или добраться туда, где мне могли помочь, или остаться на траве, пока не отключился бы навсегда. Даже сейчас я помнил невыносимую боль, жуткую тяжесть в груди и страх, что больше не смогу сделать ни вздоха.

Я не хотел слишком много думать о том, как там Тэйт, но не мог выбросить из головы ее взгляд. Ее горе вдруг сделалось для меня почти осязаемым, я не мог забыть о нем.

Встряхнув головой, я посмотрел на воду, пытаясь разглядеть дно. Но поверхность озера была так темна, что я не разглядел ничего, кроме ступенек, высеченных в одной из стен и уходящих куда-то вниз.

— Зачем тут лестница?

Морриган непонимающе посмотрела на меня.

— А зачем вообще бывают лестницы? Чтобы спускаться и подниматься!

— Но зачем спускаться и подниматься в озеро?

Морриган закрутила кораблик прутиком, так что он закачался и завертелся волчком.

— Так ведь здесь не всегда было озеро! В наказание мне моя великая сестрица послала наводнение. С тех пор мы не можем пользоваться нижними помещениями, там живут только неприкаянные мертвецы, не обремененные необходимостью дышать.

— А откуда берется вода? — спросил я, следя за раскачивающимся корабликом.

— Отовсюду! Падает с неба, просачивается из-под земли.

— А ты не боишься, что твоя сестра совсем вас утопит?

— Да нет, рано или поздно она успокоится или ей надоест нас мучить. Может, она уже сожалеет о том, что поддалась раздражению. А пока мы ждем, мы вообще легко приспосабливаемся. — Морриган улыбнулась и взбрыкнула ногами, шлепнув пятками по воде. — Моя сестрица совершает большую ошибку, устраивая нам такие испытания, потому что мы, конечно, привыкли к своему образу жизни, но не настолько, как она думает. Дай нам трупы детей — мы их оживим. Дай нам воду — мы научимся плавать!

— Но воды слишком много. Что вы будете делать, если потоп не прекратится?

— Ах, вот увидишь, моя сестрица непременно подобреет после Дня всех душ! Как только она получит свое возлияние, мы попытаемся уговорить ее немного прикрутить дождик.

— Что такое День всех душ? Я никогда о нем не слышал. Это то же, что Хэллоуин?

Морриган прыснула и постучала меня по голове своим прутиком.

— Дуралей! Хэллоуин — это всего лишь другое название кануна Дня всех святых, когда люди зажигают фонари и сжигают кости домашнего скота, чтобы отогнать нечистую силу. За Хэллоуином наступает День всех святых, это для праведников, которых почитают, прославляют, причисляют к лику святых, а еще у них иногда отрезают пальцы и хранят, как реликвии. А уже после этого наступает День всех душ или День поминовения усопших — то есть, всех оставшихся.

— Всех оставшихся?

Морриган кивнула.

— Тех, кто в земле. В День всех душ моя сестра возобновляет свою власть над городом и освящает принесенную ей жертву. В эту ночь мы все собираемся на церковном дворе, где сжигаем шалфей и руту. А потом, перед самым восходом солнца, свидетельствуем совершенное кровопролитие, и мир снова делается лучше!

Она выпалила все это скороговоркой, как будто прочитала стихотворение или рассказала сказку, а не сообщила о том, что регулярно происходит в нашем тихом стареющем городке.

Я сурово посмотрел на Морриган.

— Значит, ты не видишь в этом ничего плохого? Госпожа ворует детей, чтобы зарезать их на ваших глазах, а тебе и горя мало? Все нормально, да? При этом ты постоянно твердишь, что твоя сестрица настоящая ведьма, и что ее злодеяния переходят всякие границы, но если это так, то почему вы с этим миритесь?

Я смотрел на нее в упор, а она робко прикрыла ладошкой рот, как будто хотела спрятать свои зубы.

— Будь добр, держись подальше от моей сестрицы. Она — суровая и жестокая Госпожа, которая никогда не скупится на наказания. Ребенок уже сейчас в ее доме, но она не тронет его до наступления кровавой ночи жертвоприношения.

— Значит, вы просто будете стоять и смотреть, как твоя сестра убивает ребенка?

Я подумал о злых глазах Тэйт, о той отчаянной настойчивости, с которой она твердила, что умершая девочка не была ее сестрой. Моя мама не захотела даже говорить со мной об этом, но детей, вместо которых появлялись подменыши, куда-то забирали. Они не исчезали бесследно. Но если подмена осуществлялась с определенной целью, значит, Натали была еще жива и сейчас беспомощно ожидала того, кто пустит ей кровь!

Морриган встала и торжественно воздела в воздух прутик, словно меч или скипетр.

— Ты ничем не можешь помочь этому младенцу. Моя сестра — чудовищная злодейка, и ты навредишь только себе самому, если попробуешь встать у нее поперек дороги.

— Ты говоришь об убийстве ребенка! О чьей-то дочери! — Я судорожно выдохнул и закрыл глаза. — О чьей-то сестре!

— Но это всего лишь ничтожная крупинка в величественной картине вселенной. Пустяк, тем более, что это происходит всего раз в семь лет. Смешная цена за годы богатства, здоровья и процветания!

Джанис подошла и села рядом со мной, свесив ноги в озеро.

— Это нужно городу, Мэки. И всем нам.

— Значит, вы все собираетесь на церковном дворе, жжете шалфей и убиваете детишек? Нечего сказать, круто! Нет, просто восхитительно!

— Это не наших рук дело.

У меня вдруг перехватило горло, как будто я собирался расхохотаться, но только без тени веселья или юмора.

— Вы позволяете этому случиться!

Джанис вздохнула и дотронулась до моей руки.

— Послушай, ты воспринимаешь все чересчур эмоционально. Попробуй рассуждать логически. Это идет на пользу всем — и нам, и Дому Мучений, и жителям города.

— Нет, — покачал головой я. — Жителям это точно не на пользу. Это приносит им только боль и ужас. Разве можно быть счастливым, если у тебя похищают детей?

Морриган горячо закивала.

— Так ведь именно для этого существует наша музыка! Госпожа наказывает город, а мы его утешаем!

— А тебе никогда не приходило в голову, что можно обойтись без мучений? Тогда и музыка не понадобилась бы!

Джанис покачала головой.

— Ты не понимаешь! Мы просто такие, какие есть.

— Да? — переспросил я. — Отлично, но я-то не такой!

Морриган поймала меня за руку, схватила за запястье. Ладошка у нее была мокрая от возни в воде, но все равно теплая.

— Ой, не будь таким гадким! Ты не хуже нас знаешь, как обстоят дела. И знаешь, чем все кончится.

— Да, знаю, — я выдернул руку из ее ладони и встал. — Я ухожу.

Глава шестнадцатая Вполне нормальный

Я выбрался из оврага на Орчард-стрит и направился домой. Меня переполняли злость и отвращение — в том числе, к самому себе. Нет, я не собирался позволять им втянуть меня в такую мерзость — ни за что. Тем не менее, Дом Хаоса продолжал оставаться моей родиной, местом, откуда я пришел в Джентри. И если я хотел и дальше быть здоровым, то должен был работать на Морриган, хотя меня мутило от одной мысли об этом.

Мне хотелось поговорить с Эммой, но я не осмеливался обсуждать с ней то, что меня по-настоящему волновало, к тому же она все равно спала. Когда я посмотрел на часы, время было без четверти три. Дождь продолжал идти, но кого это удивляло?

Мне навстречу по улице ехала машина, желтый свет фар пронизывал пелену дождя. Машина остановилась так резко, что ее переднее колесо ударилось о бордюр и отскочило.

Тэйт выбежала на дорогу и бросилась ко мне, оставив криво припаркованный «бьюик» посреди велодорожки.

— Эй! — закричала она, пробираясь через сточную канаву к тротуару.

Я остановился.

Добежав до меня, Тэйт остановилась, упершись руками в бока. Вылезая из машины, она включила аварийку, сигналы пульсировали сквозь дождь, как ровное оранжевое сердцебиение.

— У меня твоя гитара!

Я хотел спросить, что она делает в такое время на улице, почему колесит по городу совсем одна.

— Ты знаешь, сколько времени?

Она вскинула на меня глаза.

— Да, как ни странно! Глубокая, провались она, ночь! Что, черт возьми, с тобой случилось?

Я пожал плечами и, как мог, напустил на себя непроницаемый вид.

— Ты не притворялся, — сказала Тэйт. — Там, в машине, все было по-настоящему.

Я кивнул.

Она откинула со лба мокрые волосы.

— Ну, сейчас-то ты в порядке?

— Все путем. Не беспокойся.

Она отвернулась, поглядев на улицу как бы поверх дорожной разметки, покачала головой.

— Слушай, что с тобой такое?

Я ответил не сразу. Потому что знал, что даже если сумею выкрутиться, не вдаваясь в детали, Тэйт все равно повторит свой вопрос, только другими словами, поэтому я перешел к главному.

— Послушай, вот в твоей жизни — или в тебе самой — есть что-то такое, что тебя реально бесит?

Она рассмеялась коротким лающим смехом.

— Даже не знаю, с чего начать!

Тэйт по-прежнему смотрела на меня снизу вверх, но вдруг выражение ее лица изменилось.

— Что?

— Ничего. Просто до чего же у тебя темные глаза!

Лицо ее сделалось задумчивым и слегка взволнованным, как будто она не осуждала и не презирала меня, а просто рассматривала.

Я сделал глубокий вдох и взял ее за руку.

— Мне нужно поговорить с тобой о Натали, — сказал я и потащил ее к краю участка миссис Фили. — Присядь.

Тэйт явно колебалась, однако села на землю, а я устроился рядом.

— Можно сначала я спрошу тебя кое о чем? — выдохнул я.

Тэйт кивнула, искоса глядя на меня, и машинально вырвала пучок сухой травы. Она больше не улыбалась.

— Что если я скажу, что твою сестру похитили? Что ты была права, и что в нашем дерьмовом городке творятся ужасные, чудовищные вещи? Что тогда? Для тебя это будет иметь значение? Тебе станет от этого легче?

Дождь маленькими фонтанчиками рассыпал свои брызги, вспыхивавшие в лучах включенной аварийки машины Тэйт. Вдали, на перекрестке, загорелся красный сигнал светофора, и тротуар внезапно приобрел кровавый цвет. Мне вдруг подумалось, что дождь идет всю мою жизнь.

Тэйт не ответила, только вырвала еще один пучок травы. Ее лицо окаменело.

— О чем ты думаешь? — Мой вопрос прозвучал шепотом, хотя я совсем этого не хотел.

— Ни о чем, — до слез жалобно ответила Тэйт, ее лицо вдруг стало злым и беспомощным одновременно. — Просто поняла, что ты прав. Это неважно. Какая разница, знаешь ты что-то или не знаешь, если все уже случилось! Все равно ее теперь никто не спасет!

Два дня назад я был готов дорого заплатить, чтобы услышать от нее это. За то, чтобы Тэйт бросила истерить, приняла ситуацию такой, какая она есть, смирилась и стала жить дальше. Но теперь все изменилось. Если Морриган права, то Натали еще жива, по крайней мере, до рассвета пятницы, только я понятия не имел о том, что мне с этим делать.

Когда я взял руку Тэйт в свою, она не вырвала ладонь.

— Я хочу знать, как такое происходит. Как такое может происходить! — в ее голосе звучала боль.

Я не знал, что на этот ответить, поэтому просто держал ее руку в своей, поглаживая большим пальцем тыльную сторону кисти.

— В этом нет ничего личного, никакой особой злобы. Это просто случается и все. Как в других местах бывают ураганы и землетрясения.

Тэйт кивнула, глядя на улицу. Ее лицо приняло уже знакомое мне выражение — будто она задержала дыхание. Тогда я протянул руку и дотронулся до ее волос. Они оказались гораздо мягче, чем выглядели. Я убрал челку с ее лица, и она закрыла глаза.

— Просто невероятно, сколько кругом лицемеров! На благотворительных обедах и похоронах они все такие милые, а ведь пальцем не пошевелят, чтобы положить этому конец! Только твердят: «Какое горе!»

Я отпустил руку и обнял ее. Я не знал, заплачет она сейчас или нет. Эмма плакала легко и часто, даже над мультфильмами и сентиментальными поздравительными открытками, но Тэйт была другой. На ощупь она оказалась более хрупкой и мягкой, чем я думал. Я привлек ее к себе, и стал гладить рукой по спине.

— Я тебе поверил. С самого начала.

— Тогда почему не сказал? Ты ведь мог сразу мне сказать!

Она положила голову мне на плечо, и целую секунду это было исполнением всего, чего мне хотелось в этой жизни. А секунду спустя прямо через рубашку меня обожгло болью.

Я затаил дыхание, пытаясь перетерпеть и не отстраняться, чтобы все не испортить.

Тэйт прижалась ко мне, ее голос прозвучал неожиданно мягко.

— Я не собиралась тебя обвинять. Просто мне показалось, что ты можешь знать, что происходит. Дело не в тебе. Я с самого начала это знала.

Я кивнул, стиснув зубы, чтобы заглушить рвущую боль в ключице. Она должна была меня обвинять! Должна была взбеситься и потребовать, чтобы я выложил ей все начистоту, ведь я признал, что знаю нечто ужасное. А она ничего этого не знала.

Тэйт пошевелилась, адская боль снова прострелила меня от плеча до груди, как разряд электрического тока, скажем, от электродов дефибриллятора. Я захрипел и отдернулся.

Тэйт быстро отстранилась, уставившись в землю. У нее на шее висела цепочка из металлических шариков, заправленная под рубашку. Я хотел все объяснить, но слова были лишними. Поэтому я просто встал.

— Ты куда? — хрипло спросила Тэйт.

— Никуда. Давай пройдемся. — Я наклонился и подал ей руку. — Кажется, я не смогу сесть к тебе в машину. Ты не проводишь меня домой?

Вскочив, Тэйт попыталась вырваться, но я ее не отпустил. Секунду-другую мы стояли на обочине, держась за руки. Потом она грубо и резко вырвала руку, словно опасаясь, что если простоит так еще немного, я снова ее обниму.

Мы пошли по Уэлш-стрит в сторону церкви, но по дороге почти не разговаривали. Возле церковного двора мы остановились.

Тэйт кивнула в сторону маленького кладбища.

— Они похоронили то тело здесь. Если хочешь, я покажу, где.

Я покачал головой.

— Не надо.

— Честное слово, я не буду вести себя, как девчонка, и парад эмоций тоже не устрою.

— Мне нельзя заходить на кладбище.

Тейт посмотрела на меня с напускной небрежностью.

— Что ты несешь? Твой отец — пастор. Ты можешь ходить здесь всюду, где хочешь!

— Это сложно, — выдавил я. — Просто… вот так.

Тэйт долго смотрела на меня, словно обдумывала, что можно сказать.

Потом перевела взгляд на границу церковной территории.

— Ладно, давай обойдем кругом и посмотрим с той стороны.

Она повела меня вокруг церкви к ограде, где оранжевые цветы на клумбе уже начали буреть.

— Вот, — сказала она, показывая за ограду. — Они просто поставили камень. Маленький белый камень, у стены.

Она указала за безымянные надгробия со стороны неосвященного участка, где первые прихожане хоронили всех, кого считали нечистыми. В кромешной тьме видны были только белые мраморные доски. Они бледными пятнами светились в темноте, тогда как гранитные надгробия лишь смутно можно было различить по очертаниям. Камень, на который указывала Тэйт, стоял прямо и крепко, в отличие от своих покосившихся соседей.

Да, в разных местах кладбища были разные участки. Были освященные места. Но существо, которое не было Натали, похоронили вместе с париями, потому что здесь ему было самое место, а значит, Морриган говорила правду, и неосвященная земля была лишь очередной картой в игре города, способом его соучастия. На который жители Джентри, пусть негласно, но согласились.

Тэйт стояла и смотрела на меня, и я вдруг понял, что она из тех, которые никогда не отворачиваются. Она могла содрать с тебя кожу, если ей позволить смотреть слишком долго.

И я закрыл глаза.

— Я бы хотел все изменить. Но я не знаю, как тебе помочь.

Тэйт придвинулась ближе, потом заговорила негромко и торопливо, словно спешила открыть мне какую-то страшную тайну.

— А знаешь, как я поняла? Почему была абсолютно уверена? Дело не в том, что у нее вдруг выросли огромные зубы и глаза стали какие-то чужие. То есть, конечно, это тоже важно, но не в этом суть. Главное — это ее пижама. Розовая пижамка с медвежатами, Натали ее обожала, а за пару месяцев до ее смерти эта пижама вдруг пропала, и знаешь, что? После Натали ни разу не спросила про нее, а еще она разлюбила книжки с картинками, и игрушки свои тоже разлюбила. Тогда я решила, что всему виной ее болезнь, но это была ложь, потому что ночами, когда ты лежишь и думаешь о том, о чем не позволяешь себе думать днем… Так вот, ночами я понимала правду — правду, что это не моя сестра.

Я стоял на увядшей клумбе, привалившись к ограде. Тэйт была рядом, выглядя непривычно маленькой и грустной. Прежде я не замечал у нее таких несчастных губ.

Мне хотелось обнять ее, но все было неправильно — и время, и место, и то как она дергалась и отстранялась, словно ей было противно мое прикосновение.

Я уперся лбом в ограду.

— Я должен сказать тебе еще кое-что.

— Ну, говори.

— Ты мне нравишься.

Когда я произнес это вслух, мое признание прозвучало непоправимо и неизбежно. Но это была правда.

Тэйт недоверчиво рассмеялась.

— Я — что?

Я посмотрел на землю, на темное, моросящее дождем небо, на все вокруг, что не было Тэйт.

— Ты мне нравишься. Очень.

Когда же я, наконец, взглянул на нее, мое лицо пылало, мне было трудно не отводить глаз.

Тэйт, сощурившись, разглядывала меня. Потом скрестила руки на груди.

— Это не самое подходящее место для такого разговора!

— Знаю. Но ты мне все равно нравишься.

Произнеся это в третий раз, я словно снял какое-то проклятие. Лицо Тэйт сделалось нежным и далеким.

— Не надо говорить того, чего не думаешь.

— Я не говорю того, чего не думаю. — Я наклонился к ней, снова вдохнув металлический запах. — Сними цепочку.

— Зачем?

— Потому что если ты ее не снимешь, я не смогу тебя поцеловать.

Тэйт немного постояла, не отводя от меня взгляда. Потом завела руки назад и расстегнула замочек.

Ее губы слегка приоткрылись.

Тэйт ссыпала цепочку в карман, и тогда я положил руку ей на щеку. Потом наклонился, стараясь сделать все быстрее, чем успею задуматься и струсить.

Я ничего не ожидал от Тэйт. Кроме, разве, презрительных или скучающих взглядов. Или пары раундов злых и расчетливых подколок, на которые я не умел отвечать. Возможно, нескольких позорных разгромов за биллиардным столом или в карты. И вместо всего этого, я целовался с ней за церковью. Ее губы были теплыми, и я с удивлением узнал, до чего же здорово бывает не дышать.

Она закинула руки мне за шею, потом скомкала мою рубашку сзади и оступилась на покатой клумбе, так что нам пришлось сесть.

Тэйт прильнула ко мне, прижала к траве. Над ней замерло огромное, истекающее водой небо. За оградой исполинский дуб простирал свои ветки над углом кладбища. Редкие листья — мокрые, усеянные каплями дождя — ловили уличный свет, отражая его россыпью крохотных вспышек.

Тэйт провела пальцами по моей щеке, будто хотела стереть с нее пятна света. Но это был не свет, а всего лишь дождь.

Она обернулась на сверкающее дерево, потом снова посмотрела на меня и улыбнулась лукавой и нежной улыбкой. Тэйт сидела на мне верхом.

Странное это чувство, когда ты очень долго не был счастлив, а потом вдруг раз — и стал.

Она наклонилась, и я почувствовал вкус гигиенической помады, запах металла и шампуня, а подними, глубже, чистый и свежий ее собственный аромат.

Мы лежали на траве возле церковной ограды, целовались и тряслись от холода. Когда зубы Тэйт начали выбивать дробь, я привлек ее к себе, почему-то почувствовав себя супергероем, хотя, с какой стати? Но Тэйт с готовностью вцепилась в воротник моей куртки, будто я сделал что-то выдающееся.

Тэйт положила руку мне на грудь и погладила ее, так что у меня мурашки побежали по всему телу.

Я притянул ее еще ближе, обнял так, что ее макушка очутилась у меня под подбородком.

— Я ненормальный, Тэйт!

— Я знаю. — Ее рука пробралась мне под рубашку, коснулась кожи, потом скользнула по груди и по животу вниз, в джинсы. — Так хорошо?

Я закрыл глаза и кивнул.

— Значит, вполне нормальный.

Глава семнадцатая Признание

На следующий день я ходил по школе, как в тумане. Я почти не спал, но тоник позволял и не такое. Когда Росуэлл спросил, чем я накануне так перепугал Тэйт, я рассказал ему какую-то чушь, как меня укачало в ее машине, чему он, разумеется, не поверил, зато отстал и больше ни о чем не расспрашивал.

Все утро я готовился к новой встрече с Тэйт, но она не пришла в школу. Это был первый день, который она пропустила после похорон, так что, казалось бы, имела полное право. Но я все равно думал, что Тэйт не хочет меня видеть из-за того, что рассказала мне о своей сестре или, может, из-за того, что я ее поцеловал.

Как ни странно, я испытал облегчение. Дело в том, что в последние дни моя жизнь сделалась неуправляемой, а Тэйт была сложностью, к которой я и вовсе не знал, как подступиться. Но весь долгий день, на лекциях и во время проверки домашних заданий, я постоянно ловил себя на мыслях о нашем ночном поцелуе.

Когда, наконец, я добрался до дома, мне хотелось только одного — посидеть перед теликом и отключиться.

Стоило мне переступить порог, как до меня донесся смех Эммы. Она вышла из гостиной, когда я снимал ботинки и куртку. Сестра улыбалась до ушей какой-то беспомощной улыбкой, как бы говорившей — простите, но я не могу перестать, даже если бы хотела, уж очень это смешно! На голове у Эммы была мятая черная шляпа от дождя.

— Это все Джанис, — сказала она, стаскивая шляпу и приглаживая растрепавшиеся волосы. — Мы просто дурака валяем. — Эмма повернула меня к себе, взяла обеими руками за лицо и взволнованно заглянула в глаза. — У тебя измученный вид. Ты здоров?

Я кивнул, привычно удивившись, что это чистая правда. На этот раз мой измученный вид объяснялся банальной бессонной ночью.

— Просто устал.

Эмма с сомнением посмотрела на меня и ушла. Я взял на кухне яблоко и тоже направился в гостиную, чтобы посмотреть, чем они там занимаются.

Джанис сидела на диване и листала учебник. Волосы падали ей на лицо, она снова выглядела невзрачной и нелепой.

— Что ты тут делаешь? — спросил я. — Кажется, я согласился на все ваши условия, так что прекрати преследовать Эмму.

Джанис вернулась к справочному разделу, потом снова принялась листать главы.

— Я не преследую Эмму. Мы делаем домашнее задание. Кстати, не хочу выглядеть занудой, но она первая ко мне обратилась. Я не охотилась за симпатичными музыкантами, я просто ходила на занятия.

Я сел напротив и стал смотреть, как она делает быстрые пометки в своем блокноте в кожаной обложке.

— Зачем таким, как ты, вообще посещать занятия? Какой смысл?

Джанис провела пальцем по подписи под цветным изображением клетки и подняла глаза.

— Смысл в том, чтобы как можно больше узнать в своей области.

Я вздернул брови.

— В своей области?

— Теперь это называется фармакология. — Джанис захлопнула учебник и откинулась на спинку дивана. — Видишь ли, научные знания меняются так быстро, что за ними трудно уследить, а Эмма проявила редкую доброту. Она очень много рассказала мне о садоводстве. Знаешь, я ведь никогда ничего не выращивала, так что мне исключительно полезно научиться разбираться в базовых вещах, вроде проращивания зерен и размножения растений. Эмма меня многому учит.

Я кивнул, мысленно согласившись с тем, что в таком месте, как Дом Хаоса разведение комнатных растений было делом весьма непростым.

— Эмма! — крикнула мама из коридора. — Ты собираешься что-то делать с этим торфяным мхом или я могу его выбросить?

При звуке ее голоса на лице Джанис появилось странное, почти испуганное выражение. Она всем телом повернулась к двери.

— Эмма! — сказала мама, входя в гостиную — и вдруг резко остановилась.

Джанис встала, протянула руку.

— Здравствуйте, я…

— Убирайся! — рявкнула мама. — Я знаю, кто ты такая. Вон из моего дома!

— Пожалуйста… — пролепетала Джанис, убирая протянутую ладонь за спину.

Мама стояла, вздернув подбородок и расправив плечи, словно боясь, что если отвернется хоть на секунду, Джанис непременно устроит что-нибудь непоправимое.

Из-за ее спины с полными руками книг вышла Эмма и застыла на пороге.

Джанис бочком пробиралась к двери, вид у нее был расстроенный, но ничуть не удивленный, словно она ожидала подобного.

Эмма проводила ее взглядом. Потом повернулась и уставилась на маму.

— Что происходит? Что ты ей сказала?

Мама шумно вдохнула, словно хотела сделаться выше.

— Скажи, чтобы она убиралась! — произнесла она с таким лицом, какого я никогда у нее не видел. — Скажи, что в этом доме ей не место!

Эмма приподняла брови и поджала губы. Щеки у нее вспыхнули: верный признак, что моя сестра вот-вот наговорит такого, о чем потом будет горько жалеть. Она постоянно цапалась с отцом, но никогда в жизни не повысила голоса на маму. Кстати, причина такой сдержанности оставалась для меня загадкой — возможно, ругаться с мамой было слишком просто, а может, Эмма чувствовала нечто пугающее в ее неизменном невозмутимом спокойствии.

Эмма закрыла глаза и сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться.

— Она помогает мне по ботанике.

Это прозвучало очень убедительно, но мама и бровью не повела.

— Она — чужая!

Я впился ногтями в ладони, Джанис застыла у двери.

Эмма сдерживалась ровно три секунды. Потом швырнула стопку книг на пол.

— То есть, ты считаешь себя в праве ненавидеть ее только потому, что она не такая, как ты? И ничего не значит, что она хорошая, и что с тех пор, как я с ней познакомилась, она не сделала ничего плохого, только помогла?

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Она — мерзейшая тварь!

— Ты ее не знаешь! Они не обязательно плохие! Как же Мэки?

— Не смей впутывать сюда Мэки! С ним все в порядке. Он вырос в хорошей семье, с хорошими правилами. Он такой, как мы!

И тогда, стоя над своими рассыпанными книгами, Эмма очень тихо сказала:

— Но, может, они тоже такие, как мы?

Мама ответила не сразу. Потом улыбнулась горькой и беспощадной улыбкой.

— Как мы? Скажи мне, пожалуйста, тебе известно, что кто-то из наших друзей и соседей истово поклоняется дьяволу? Может, они воруют детей? Ты хочешь сказать, что прихожане Единой методистской церкви похищают детей, откармливают их, как скот, а потом приносят в жертву невесть кому? Мэки — славный нормальный мальчик, а они — монстры!

Мы все оцепенели. Оброненные книги сдвинулись, поползли друг на друга, потом снова замерли на ковре. У мамы был такой вид, словно ей хотелось зажать рот руками, чтобы не наговорить лишнего.

Внезапно я понял, что будет. Мы все-таки поговорим о мерзостях и ужасах Джентри, о том, как милых, нормальных детей подменяют уродцами. Возможно, мы даже поговорим о том, что я — не настоящий мамин сын, и что малыш по имени Малькольм Дойл давно умер, поскольку существа, живущие под землей, обожают проливать кровь.

Мы были на волосок от большой грязи.

Мама сделала глубокий вдох, стиснула пальцы и сказала:

— Они возвращаются. Это лишь вопрос времени. Они следят за нами и ждут, когда мы на секунду отвернемся, и тогда они придут и заберут все!

— Прекрати называть ее — «они»! Джанис — личность!

Но мама продолжала все тем же мертвым голосом:

— Я знала, что они заберут моих детей, если я дам им хоть малейшую возможность. Я делала все, чтобы это предотвратить, я использовала все чары, все амулеты и обереги. Весь дом был набит колокольчиками, монетами и ножницами, но ничего не помогло. Кто-то забрал ножницы, и тогда они пришли и унесли моего малыша.

Они с Эммой стояли и смотрели друг на друга. А я представил себе дом, полный маминых амулетов и оберегов. И как потом ей пришлось выбросить их, лишь бы я перестал надрываться в колыбельке.

Эмма судорожно вздохнула.

— Да! — выпалила она. — Ну да, это я их взяла! Я взяла ножницы и не вернула их на место — это сделала я! Ты это хочешь услышать? В чем еще я должна признаться? В том, что мне было четыре года, и я была глупой маленькой девочкой?

Комната вдруг стала слишком тесной для нас четверых, хотя я изо всех сил пытался стать незаметным, а Джанис прижалась к книжному шкафу. У мамы тряслись руки, а Эмма была в бешенстве.

Я поразился, поняв, что она до сих пор во всем винит себя.

Конечно, на это были причины — Эмма винила себя за то, что взяла ножницы, что не закричала и не позвала взрослых, когда кто-то влез в окно и забрал ее брата. За то, что не бросилась за помощью даже после того, как все случилось, но всю ночь стояла надо мной, вцепившись ручонками в прутья кроватки. Это были лишь простые причины. Гораздо сложнее было то, что я находился в этой комнате только потому, что Эмма годами улыбалась мне, слушала меня и защищала. Потому что она меня любила. Всем на свете я был обязан только ей.

— Да пожалуйста! — заорала Эмма срывающимся, пронзительным и страшным голосом. — Отлично, это моя вина, довольна?

Наша мама одиноко замерла посреди комнаты, плечи ее сгорбились, руки бессильно висели вдоль тела.

— Нет, — глухо ответила она. — Это моя вина!

Она произнесла это с вызовом, как говорят люди, уверенные в том, что кто-то другой не виноват.

Джанис по-прежнему стояла возле шкафа, пряча кисть за спиной. Когда я посмотрел на нее, она втянула голову в плечи и выскользнула прочь. Через несколько секунд я услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь, а потом мы остались втроем — наедине с пятнадцатью годами молчания и грустным тихим призраком малыша Малькольма Дойла.

Никто из нас не произнес ни слова, но в комнате гудело напряжение, не имевшее отношения ни к лампам, ни к проводке.

Наконец Эмма вздохнула и всплеснула руками. Бросив на меня беспомощный взгляд, она поспешно вышла из комнаты.

Мама осталась посреди гостиной, спиной ко мне, закрыв руками лицо.

— Мам? — Я взял ее за плечи, повернул к себе. — Мам, не надо!

— Что ты натворил? — спросила она высоким срывающимся голосом. — Ты ходил под землю? Ради Бога, что ты наделал?

Я отшатнулся. Паника, звеневшая в ее голосе, так напугала меня, что я не сразу сумел закрыть рот.

— Сядь, — сказала мама. — Нам нужно поговорить.

Я присел на краешек дивана, а она опустилась напротив, она очень долго молчала.

Часы на стене мерно отсчитывали секунды. Я с ужасом представил себе, как мы с мамой до конца моих дней будем сидеть напротив друг друга, не зная, что сказать.

Прошла целая вечность, прежде чем мама перегнулась через кофейный столик и взяла мою руку.

Я застыл и стал ждать.

Она провела большим пальцем по тыльной стороне моей ладони.

— Когда я встретила твоего отца, то решила, что это мой шанс все забыть. Начать сначала. Да, я была очень наивна. Они не отступаются, пока остается возможность получить свое.

Я зажмурился, пытаясь представить, что они хотели получить — что я мог бы им дать. Ведь у них был Дом Хаоса, с его затопленными туннелями и смеющимися зубастыми монстрами.

— Но я уже дал им то, чего они хотели! И они не попросили у меня ничего плохого или опасного. Им просто нужно, чтобы их любили.

Мама рассмеялась, это был очень неприятный смех — сухой и горький.

— Любовь? Ах, неужели ты в это поверил? Им нужно теплое живое тело. Они просто взимают с нас плату. Точно так же, как каждый год мы платим Единой методистской церкви, или как в апреле выстраиваются очереди, чтобы отдать свои налоги государству. И тут то же самое, с той лишь разницей, что счет приходит каждые семь лет, а уплачивать нужно кровью.

Я кивнул, приказав себе не думать о Малькольме Дойле. Нельзя думать о его светлых волосах, о его синих-синих глазах и о его ужасной кровавой смерти. Стоит один раз представить себе это, и всю жизнь будешь мучиться кошмарами.

Мама сидела, опустив голову, и смотрела на свои руки.

— Они охраняют город, берегут его, делают нас всех счастливыми. И все это требует жертв. Но поскольку они не совсем свободны от эмоций, то время от времени похищают чужих детей.

— Таких, как ты?

Я спросил о ней, но имел в виду и Малькольма Дойла, и Натали Стюарт, и всех тех, кто был похищен, чтобы отдать свою кровь.

— Я — особый случай. Не предназначенный для обычного использования. — Ее потупленные глаза затуманились, в голосе прозвучала горькая ирония. — Госпожа полюбила меня. Она называла меня «бесценным сокровищем», обращалась со мной, как с домашним питомцем, и бесконечно рассказывала обо всех сделанных ей жертвах. О маленьких детях, которые плакали и кричали. О том, как шестьсот лет тому назад воины приходили к ней, жертвуя свои победы и поражения. И о том, что она никому никогда не позволит меня тронуть. Она держала меня при себе очень долго, я жила, как бабочка в стеклянной банке.

— Но если Госпожа не хотела отпускать тебя, почему же она не запретила тебе уйти?

— Она запретила бы, если бы смогла. Она бы оставила меня при себе, но кто-то пришел и отвел меня домой. Какая-то странная тварь — какое-то чудовище — однажды ночью вывела меня из горы и повела по парку. Потом она оставила меня на крыльце дома моих родителей, как потерявшуюся собаку.

Я смотрел на маму, пытаясь понять причину звучавшей в ее голосе боли. Это было непонятно. Странно.

— Но ведь это хорошо, да? Ты же вернулась домой!

— Нельзя вернуться, — ответила мама. — По-настоящему. Через какое-то время они приспосабливаются и перестают скучать по тебе. Они живут дальше. А что делать девочке, которая не выносит запахов автомобильных выхлопов? Которая слепнет на солнечном свете? Послушай, — сказала мама. — Я знаю их. Я знаю, как они мыслят, и уверяю тебя — они всегда думают только о том, что могут получить.

— Но что именно?

Мама пожала плечами, резко и нервно.

— Не знаю, но будь уверен — что-то да могут. Они используют тебя и без сожаления выбросят, когда ты перестанешь быть им нужен. — Она вдруг улыбнулась какой-то пугающей, кривой улыбкой. — Я сидела на подушечке у ног Госпожи и играла с заводной птичкой. Я пела песенки, а она подпевала. Не нужно к ним возвращаться, Мэки. Никогда, ни за чем!

Я сглотнул.

— Они сказали, что если я не помогу им, они причинят зло Эмме. Я не мог позволить им это.

Мама привстала и наклонилась ко мне.

— Эмме почти двадцать. Она сможет о себе позаботиться. А ты исключительный, возможно, очень ценный для них, и им что-то нужно от тебя! Когда кто-то из-под земли чего-то хочет, это не просто так. Не возвращайся!

— А если они сделают с ней что-то ужасное, мстя мне?

— Они всегда мстят, — ответила мама, — потому что ненавидят проигрывать. Они украли Малькольма, чтобы наказать меня за бегство.

— Но ведь ты не сама решила убежать! Ты была ребенком — жертвой!

— Но я все равно убежала, и Госпожа мне этого не простила. Только это имеет значение. — Мама отняла руки от лица и взглянула на меня. — Они хотят тебя использовать, Мэки. Что мне сделать, чтобы ты понял, что они очень опасны?

Беда в том, что когда я пытался представить себе эту опасность, то видел лишь лицо Джанис и написанную на нем смесь боли и смятения. Ни к чему ей были Эммины объяснения процесса выращивания семян, ей был нужен общий интерес, вот и все. Так делают все, когда хотят с кем-нибудь подружиться.

— Мне стало лучше, — сказал я после долгого молчания. — Наверное, впервые в жизни я чувствую себя хорошо, и это благодаря им.

— Неужели ты не понимаешь? Тебя купили! Они просто узнали твою цену!

Все так, но, по большому счету, моя цена не была немыслимой. Под землей мне дали больше, чем я надеялся получить, ведь самым главным было не избавление от боли и постоянной усталости и даже не обещание нормальной жизни. «Эмма» — эта мысль была настолько огромной и слепяще-ясной, что ни для чего другого у меня в голове просто не оставалось места.

— У меня не было выбора.

Мама пересела на краешек стула с высокой спинкой, обхватив себя руками. Посмотрела на меня, глаза у нее были прозрачные и холодные.

— В жизни всегда есть выбор.

Глава восемнадцатая Красота и правда

Когда во вторник утром я спустился к завтраку, Эмма и мама уже ушли, так что я ел свои хлопья в полном одиночестве, прислонившись к кухонной раковине.

Закрыв глаза, я попытался вызвать в памяти рев толпы в «Старлайт», вкус поцелуя Тэйт и ощущение ее руки в своей. Но вчерашний разговор с мамой был как царапина, которую хотелось постоянно трогать пальцами. Как больное место, которое так и тянет расковырять.

В гостиной папа стоял у окна, заведя руки за спину, и смотрел на пустую улицу.

Я сел на пол рядом с диваном.

Шум дождя погружал в вязкое отупляющее оцепенение, будто в дремоту.

Привалившись к дивану, я думал о том, как же трудно общаться с другими людьми. О том, что не знаю, как выразить все то, что мне хочется сказать. Потому что это было сложнее, чем казалось. Сложнее, чем целовать Тэйт и даже сложнее, чем ужасный секрет моей сестры, который я вчера узнал. Мысль о том, что кто-то узнает обо мне так много и подойдет так близко, вызывала ужас, близкий к клаустрофобии. Ведь тогда — для Тэйт — я должен буду превратиться в кого-то настоящего.

Я думал о ее губах. О том, как она сунула руку мне под рубашку. О том, что я так виртуозно научился выбирать неправильное, что теперь мне сложно понять, чего же я хочу на самом деле.

И еще я не мог отделаться от мысли, что наши обжимания на церковном дворе были лишь вознаграждением — платой за то, что я ей поверил — или, того хуже, авансом за мои будущие признания. За то, что я скажу — «Натали еще жива».

С другой стороны, если я сам только вчера это узнал, то Тэйт никак не могла об этом пронюхать, следовательно, случившееся на траве было настоящим. Но тогда получается, что она хотела меня поцеловать. Хотя бы слегка, правда же?

— Ты сегодня очень задумчив, — сказал отец, отворачиваясь от окна.

Я пожал плечами и не стал его разубеждать. И говорить, что на самом деле я совершенно потерян.

В школу я ушел раньше обычного, долго плелся по Орчард-стрит, потом срезал дорогу через футбольное поле. В овраге стоял туман, серое марево липло к ногам, когда я переходил мост, думая о мамином предостережении, полностью совпадавшим с советом Морриган держаться подальше от Госпожи.

Держа руки в карманах, я перешел Уэлш-стрит. Квартал словно вымер, и у меня начало зарождаться странное ощущение, которое иногда накатывало ночами, будто на самом деле никакого «меня» не существует, но тут я увидел кое-кого впереди. Кое-кого в серой куртке, с короткими взъерошенными волосами.

Я со всех ног бросился вдогонку.

— Тэйт! Стой!

Она обернулась и состроила такую гримасу, которую даже я не смог бы принять за улыбку. Потом взмахнула рукой, но тут же уронила ее.

Я подошел к ней.

— Как дела?

Тэйт пожала плечами и не ответила.

Я обогнул ее, встал к ней лицом и пошел задом наперед.

— Ты сделала домашнюю фигню по английскому?

— Не надо, — отрезала Тэйт. — Не надо делать вид, будто мы просто мило болтаем, ладно? И не веди себя так, будто все замечательно!

— Что же ты хочешь от меня услышать?

Она вздохнула.

— Не надоело спрашивать одно и то же? Ничего я не хочу от тебя услышать, понял? Я хочу, чтобы исчезновение Натали имело значение!

Я вспыхнул до корней волос и смутился, но не отвел глаз.

— Никто не говорит, что это не имеет значения! Просто тут мы ничего не можем изменить, понятно? И сделать тоже ничего не можем.

Это была правда. Настоящая, бесспорная правда, только я почему-то чувствовал себя лжецом. До пятницы Натали будет жива. А значит, окажись на моем месте храбрый и благородный человек, он бы сейчас не кривлялся, а составлял план спасения ребенка.

У меня зародилось нехорошее ощущение, что Тэйт видит печать вины, грязное пятно позора, размазанное по моему лицу. Все в ней будто замкнулось. Просто не верилось, что я целовал ее, ведь теперь я даже смотреть на нее не мог.

— Почему ты без машины?

Тэйт прошла мимо.

— Она не завелась.

Я снова заступил ей дорогу.

— Что с ней?

— Неужели ты думаешь, что если бы я знала, то не исправила бы? — Она с раздражением посмотрела на меня. — Слушай, я, типа, спешу. Может, дашь мне пройти?

Короче, к началу английского я был весь на нервах, только не мог понять, на кого злюсь — на самого себя или на Тэйт. Мысль о том, что она обжималась со мной только в знак благодарности за мое запоздалое признание или ради будущей выгоды, была унизительна, но, с другой стороны, мне было плевать. Я все равно хотел ее поцеловать.

Элис сидела на несколько рядов впереди и, глядя на доску, играла своими волосами: накручивала прядь на палец, потом разматывала ее. Лицо у нее было гладкое и безмятежное, как нечто, уже давно признанное классическим совершенством.

— Тэйт, — сказала миссис Браммел с сахарной улыбочкой, всем своим видом демонстрируя, что абсолютно забыла о безобразном пятничном эпизоде. — Будь добра, раздай вопросы теста.

Тэйт вылезла из-за парты. В отличие от Элис, она скорее походила на картину Ван Гога: сплошной цвет, свет и фактура. Волосы у нее торчали, как петушиный гребень, острые локти выпирали из рукавов теплой рубашки. Она взяла пачку тестов и пошла по проходу, раздавая листы.

Я перегнулся через парту.

— Дженна! Дженна, у тебя есть ручка?

Дженна выудила из своего рюкзака ручку и протянула мне, улыбаясь, как на рекламе зубной пасты или как могла бы улыбнуться кошечка, если бы у кошечки были брекеты, мелированные волосы и повод улыбнуться.

Я не взял тетрадь, поэтому стал рыться в карманах в поисках фантика от жвачки, использованных билетов или квитанций. Наконец отыскался клочок рекламной афишки, и я быстро нацарапал на ее обороте: «Можно я провожу тебя домой?»

Когда Тэйт подошла ко мне, я протянул ей записку, но она даже не взглянула на нее, положила тест оборотной стороной на мою парту и пошла дальше.

Я схватил ее за руку. Самое поразительное, что я даже не думал этого делать, все произошло само собой. У нее была прохладная кожа и хрупкие косточки запястья.

На пару секунд мы будто оцепенели: я держал ее за руку, а она не протестовала. Потом Тэйт резко выдернула свою руку, словно я был заразный.

Раздав оставшиеся тесты, Тэйт вернулась на свое место и села, не взглянув ни на миссис Браммел, ни на кого-то еще.

Я сверлил ее взглядом, но она ни разу не подняла головы.

Целый урок мы корпели над тестом, обсуждая каждый вопрос в зубодробительных подробностях. А я пролистал учебник в поисках забавных картинок или, может, волшебного средства решения моих проблем.

Я просматривал раздел, посвященный романтизму, когда заметил фотографию расписного кувшина. Фигуры на кувшине были изображены в профиль. Они танцевали, скакали или сидели, играя на маленьких флейтах. Чем-то эта картинка напомнила мне вечеринку в Доме Хаоса — наверное, своей праздничностью и неуклюжим, немного пугающим изяществом.

На противоположной странице было напечатано стихотворение. В нем говорилось, что красота и правда превыше всего на свете. И что они, типа, тождественны.

Но вот скажите, какая разница, насколько красиво ты нарисуешь окружающий мир? Какая разница, если вот они, факты: мои друзья меня не знают, Тэйт меня не хочет, а правда просто отвратительна?

Я захлопнул учебник и стал смотреть на часы, умоляя их идти быстрее.

Сидевшие передо мной Дженна и Элис обсуждали предстоящую хэллоуиновскую вечеринку на берегу озера, где в этом году решено было устроить большой костер, который в случае сильного ливня обещали заменить огнями в барбекюшницах, под навесами. Я разглядывал девчонок, потому что они обе были прехорошенькие, и еще потому, что было приятно отвлечься от своей поганой жизни на что-нибудь нормальное.

В этот день на Элис был очередной шедевр из ее к богатой коллекции кофточек с глубоким вырезом, и какое-то время я предавался сладкой пытке разглядывания, что Росуэлл, без сомнения, назвал бы чистым мазохизмом. Впрочем, мое занятие с тем же успехом можно было назвать высшим проявлением эгоизма, потому что волосы Элис блестели и отливали медом, а при мысли о Тэйт я чувствовал себя полным идиотом.

Элис обернулась, заметила, что я их разглядываю и смерила меня равнодушным взглядом.

— Ты идешь на вечеринку, Мэки?

Брови у нее были вежливо приподняты, зато веки полуопущены, как будто ей было скучно даже смотреть на меня.

В другой день — в любой другой день — я бы принял этот вопрос за чистую монету. Ее образ жизни был много лучше моего, настолько лучше, что позволял сбросить меня со счетов и заставить почувствовать себя ничтожеством. Но в последнее время все здорово изменилось. Можно даже сказать, перевернулось с ног на голову, поэтому я только улыбнулся, приподнял брови и слегка наклонился к Элис, как при мне это миллион раз это проделывал Росуэлл.

— А что? Хочешь пойти со мной?

Элис открыла рот и моргнула. Потом закрыла рот, и я с удивлением и некоторым удовлетворением заметил, что она покраснела. Сидевшая перед ней Тэйт старательно делала пометки в своем опроснике. Мне показалось, будто ее плечи слегка напряглись, хотя я не был в этом уверен.

Пару секунд Элис смотрела на меня во все глаза, потом опомнилась.

— Ты приглашаешь меня пойти с тобой?

Вопрос прозвучал игриво и с вызовом, а я заулыбался, думая о том, какие у нее нежные и блестящие губы.

— Это зависит от того, скажешь ты «да» или «нет».

— Да, — ответила Элис и прикусила губу, одарив меня заговорщической улыбкой.

Сидевшая за ней Тэйт решительно склонилась над своим тестом, как будто ответы в нем имели какое-то значение.

Глава девятнадцатая Озеро

Это было не свидание. По крайней мере, так мне было проще думать.

Это было не свидание, потому что я встречался с Элис на озере. Но все-таки что-то это было, потому что я договорился встретиться с ней, как все нормальные люди, которые ходят на вечеринки и общаются там с девушками.

Росуэлл по-прежнему обхаживал Стефани, хотя, похоже, перспективы этой охоты ничуть его не беспокоили. Когда я спросил его, как подступиться к Элис, он пожал плечами и ответил: «Ну, можно начать с разговора».

После обеда я пошел к Росуэллу домой. Меня впустила его мама, волосы она зачесала кверху и уложила в какую-то хитрую косу. Она улыбнулась мне, застегивая замочек на ожерелье.

— Он у себя в комнате, прихорашивается для встречи с поклонницами. Послушай, может, ты уговоришь его ездить поосторожнее?

— Попробую. Но не знаю, насколько я для него авторитет.

Мама Росуэлла рассмеялась и, как всегда, стала очень на него похожа. У обоих глаза были одинакового разреза и цвета — глубокой, морозной голубизны. Она перехватила ожерелье одной рукой, а другой обняла меня.

— Ты себя недооцениваешь! Он к тебе прислушивается!

Наверху Росуэлл возился с накладными клыками. Теперь, когда наступил настоящий Хэллоуин, он решил уделить своему образу чуть больше внимания и даже зачесал волосы в какой-то нелепый высокий кок.

Я сел за стол, заваленный деталями от последних часов, которые собирал Росуэлл, наблюдая, как он мучается с клеем для зубов, то выжимая его на пальцы, то вытирая о джинсы.

Наконец Росуэлл закрепил клыки так, как ему хотелось, и недовольно покосился на меня.

— Чем ты так развеселил мою маму, что она хихикала, как школьница?

— Ничем особенным. Слушай, а почему она думает, что ты водишь машину как грабитель банка?

Росуэлл с ухмылкой закатил глаза.

— Видимо, потому, что так ведут себя все подростки! Гоняют на машинах, вырезают на руках свастики, воруют у стариков выписанные по рецепту лекарства и злоупотребляют кокаином. Мне следует законодательно запретить ей смотреть «60 минут»[15] и бездумно поглощать социальную рекламу!

Я осмотрел недоделанные часы. Росуэлл собирал их в корпусе от старого дискового телефона, а вместо цифр на циферблате использовал разномастные иностранные монеты. Весь стол бы завален пружинками и крохотными шестеренками.

Взяв со стола медную монетку с дыркой посередине, я рассмотрел ее поближе.

— Мне твоя мама никогда ничего такого не говорила.

— Это потому, что она считает тебя хорошим мальчиком.

— Я и есть хороший мальчик. Слушай, а где ты раздобыл детали для часов?

— Угадай с трех раз! Близнецы дали. Клянусь богом, каждый раз, когда Дэни что-нибудь изобретает, он выбрасывает тонны «лишних» деталей. — Росуэлл скрестил руки на груди и окинул меня взглядом. — Без костюма?

Я покачал головой.

— С каких пор мне нужен костюм на Хэллоуин?

Он с улыбкой хлопнул меня по плечу.

— С тех самых, когда ты перестал выглядеть полным чудиком, живущим на своей волне, прикидываешься почти нормальным.

Я пошевелил бровями и встал.

— Кто знает, возможно, это и есть мой костюм!

Озеро в Джентри высохло еще до моего рождения.

Оно лежало сразу за городом, пустое и вонючее, как гигантская грязная яма. По берегам бывшего водоема торчали острые камни, а в центре образовалось болото со стоячей дождевой водой. Когда-то вся территория вокруг представляла собой парк с шатрами для пикников и деревянными мостками для лодок и рыбаков, но когда озеро пересохло, все увеселения сошли на нет. Жители Джентри еще продолжали пользоваться бывшим парком для пробежек или выгула собак, но в основном это место стало центром мелких сделок с наркотиками и школьных вечеринок.

Мы подъехали к южной стороне озера, туда, где виднелись полуразрушенные навесы для пикников. Костровые ямы уже подожгли, костры пылали, как сигнальные огни маяков. Когда мы вырулили на усыпанную гравием парковку, их пламя металось на сыром ветру. Заросшая травой тропинка, ведущая к навесам, пестрела пивными банками и обертками от сэндвичей. С неба, как обычно, сыпалась унылая водяная пыль.

Элис, Дженна и Стефани стояли под центральным навесом, все были в зимних куртках поверх костюмов. Элис, сжимая в руках банку с пивом, замерла рядом с костром, сгорбив плечи от холода.

Мы с Росуэллом направились к ним, и Элис, заметив меня, с радостной улыбкой замахала рукой, приглашая встать рядом. Росуэлл передал мне пиво, я открыл банку. Честно признаться, было непривычно быть в центре событий, а не наблюдать за ними со стороны.

Ко мне подошел Джереми Сэйерс. Он был в костюме пирата, в треуголке и повязкой на глазу.

— А, Дойли! — воскликнул он, хлопая меня по плечу. — Ублюдочный ты педик!

Попробуй пойми, оскорбление это или приветствие! Джереми улыбался, поэтому я решил, что все нормально, и улыбнулся ему в ответ.

Тайсон Нолл втиснулся в наш кружок с другой стороны. Тоже в костюме пирата.

— Чувак, ты ему рассказал про кровь?

Я окаменел, стараясь не выдать голосом свой испуг.

— Какую кровь?

— Да на твоем шкафчике! Скажи, ведь тебе охренительно понравилось, а?

Я отпил глоток пива и кивнул, не зная, что ответить. Честно говоря, я бы использовал другое слово. Не понравилось. Мне это определенно не понравилось.

Джереми обнял меня за плечи. От него пахло дезодорантом «Акс» и крепким спиртным.

— А помнишь, как Мэйсон в прошлом году на физре разбил губу, а ты брякнулся в отключку, как педик? Нет, ты помнишь? Смеху было, охренеть!

Я стоял рядом с Элис, делая вид, что в этой истории нет ничего постыдного, а она просто улыбнулась мне и все. Только теперь до меня дошло, каким параноиком я сделался за годы своей маскировки. Любую неожиданность я привык воспринимать как угрозу, во всем видел попытку своего разоблачения. Я так долго защищал себя от всего на свете, что перестал понимать, как отличать реальную опасность от мнимой.

Эти чуваки были шумными и непредсказуемыми, когда-то я наблюдал за ними так же восхищенно, как за Росуэллом. Как сейчас не столь популярные девчонки наблюдали за Дженной и Элис — в их взглядах не было ни тени раздражения или зависти, только желание войти в этот тесный кружок.

Камми Уинслоу стояла у перил под навесом. Огромный клоунский костюм сидел на ней мешком, вид у Камми был несчастный и смущенный. Было ясно, что она отдала бы все на свете, лишь бы стоять с нами, смеяться и пить дешевое пиво вместе с Тайсоном и Джереми. Да, они были полными придурками, но прежде я никогда не составлял им компанию, а сейчас эти парни вели себя так, будто я свой.

Воздух было сырой и промозглый, жар от огня сухими волнами обдавал мне лицо, хотя я стоял от него дальше остальных. Барбекюшница и решетка были стальными, прогоревшими дочерна и покрытыми коркой сажи, ядовитые испарения железа ровным потоком просачивались сквозь дым. Тем не менее, я чувствовал себя нормально и был счастлив. Все было замечательно, как и должно было быть.

На парковке ребята из секции спортивной борьбы пытались разжечь большой костер, чтобы сжечь на нем чучело Грязной Ведьмы из соломы и брезента, но из-за дождя у них ничего не получалось. Черные клубы дыма валили в нашу сторону, неся с собой отвратительный запах жидкости для розжига.

Элис придвинулась ближе, взяла меня за руку. Ее ладонь была шире и меньше, чем у Тэйт, с нежными длинными пальцами и ярко-синим лаком для ногтей. Ее сильное пожатие неожиданно напомнило мне Морриган, всегда стремившуюся прильнуть ко мне или просто дотронуться. Как ребенку, которому необходимо все время знать, что взрослый рядом.

Только Элис была красивой, ни капли не похожей на монстров из Дома Хаоса. Ее красота не зависела от обстоятельств, как у Джанис или Карлины, она была неизменной, привлекая внимание людей, заставляя их лезть из кожи, лишь бы Элис заметила их хоть на секунду.

Мы стояли с парнями из секции спортивной борьбы и футбола, слушали истории о диких выходках, которые они проделывали — разумеется, ради смеха — и передавали по кругу бутылку с «Мэйкерс Марк».[16]

Росуэлл и Стефани отошли в сторонку, якобы, чтобы поговорить, что, скорее всего, означало петтинг. Я остался совсем один в неведомом мне мире нормальных людей, но все было проще, чем я думал. Я совсем не чувствовал себя в нем чужаком.

Я взял у Элис бутылку, сделал глоток, и меня обдало приятным, разлившимся по всему телу, жаром. Кажется, я почувствовал в спиртном металлический привкус проколотого языка Элис, но не был в этом уверен.

Элис смотрела на меня. Глаза у нее были синие-пресиние, а улыбка такая милая, что казалось, будто все вокруг замечательно и всегда таким будет. Я положил руки ей на плечи и поцеловал ее.

Губы у нее были теплые. Я почувствовал вкус «Мэйкерса» и чего-то неуловимого, с оттенком хирургической стали, от чего у меня сразу закружилась голова.

Я поцеловал ее еще раз, придвинулся ближе. От костра шел жар, дождь тихо барабанил по гравию парковки.

Руки Элис заскользили по моей спине, я почувствовал, как ее тело прильнуло к моему, а потом ее язык, отравленный пирсингом, прошелся по моей нижней губе и проник в рот.

И пришла боль.

Мгновенно я перестал понимать, где нахожусь, и откуда исходит боль. Она походила на ослепительный испепеляющий свет. Она сжигала меня с такой силой, что в мире не было ничего, кроме страдания.

Элис прильнула ко мне. Она закинула руку мне на затылок, притянула меня к своим губам, к своему ледяному, ужасному поцелую, и удерживала так несколько секунд. Не помню, как я вырвался и отпрянул.

Шатаясь, я выбрался из освещенного костром круга, схватился рукой за деревянные перила площадки для пикника и попытался собраться с мыслями.

Боль была чудовищной, немыслимой, невыносимой. Никогда не думал, что на свете существует столько страдания.

Руки онемели и отказывались повиноваться. Я долго искал в куртке стеклянную бутылку, потом несколько секунд мучительно откупоривал ее, обливая руки.

Я отпил огромный глоток тоника, прижался лбом к перилам и сжался в комок, чтобы перетерпеть, но ничего не происходило, не происходило, ничего, черт возьми, не происходило!

Потом произошло, да только ничего хорошего. Накатило, скрючило в диком спазме, и я перегнулся через перила, чтобы меня как следует вырвало. Это было мерзко, унизительно, и продолжалось, кажется, целую вечность.

Элис звала меня, но я не отзывался. Казалось, вечеринка гудела в миллионах миль от меня, в другой стране. В другой вселенной. А тут были только земля и перила, и ничего больше.

— Набрался! — раздался откуда-то сверху голос Росуэлла, потом его рука легла на мою спину. — Ну ни хрена себе, да он в хлам!

— Может, дать ему водички? — спросила Элис. Когда она подошла ближе, я зажмурился и вжался в перила, меня начало трясти.

Росуэлл стоял рядом, держа руку на моем затылке.

— Все нормально, не волнуйся. Я отвезу его домой.

— Да, наверное, так будет лучше, — сказала Элис равнодушным и чужим голосом. — Фу, мерзость какая!

Я еще что-то чувствовал, например, что Росуэлл поднял меня и помог добраться до машины. Когда он остановился, я тут же опустился на гравий.

Росуэлл усадил меня на пассажирское сидение, открыл окно и закрыл дверь.

Потом сел за руль, завел двигатель и покосился на меня.

— В чем дело? — Росуэлл произнес это громко и резко, будто сердился.

Я знал, что нужно быть острожным, чтобы не выдать свою тайну, но у меня не осталось сил. Моя грудь сотрясалась в чудовищных спазмах, я едва мог дышать.

— Я ее поцеловал.

— И впал в анафилактический шок?

Я закрыл глаза и подставил лицо дождю, сыпавшемуся в открытое окно.

— У нее язык проколот.

Росуэлл ничего не сказал. Он дал задний ход и выехал с парковки, потом вырулил на ухабистую грунтовку, ведущую на главную дорогу.

Я скорчился на пассажирском сидении, привалился головой к двери, и всеми силами сдерживался, чтобы не наблевать в машине.

Сквозь боль и тошноту я вспомнил голос Лютера. Его произнесенный шепотом приговор вновь и вновь звучал у меня в голове: «Ты умираешь».

До этого гиблого поцелуя все было почти нормально, да только быстро закончилось. Потому что ничего нормально не было. По крайней мере, для таких, как я.

На шоссе Росуэлл снова стал задавать вопросы, только более нервозно. Он говорил слишком быстро, я не поспевал за его потоком мыслей.

— Боже, скажи, что сделать? Если надо остановиться, только скажи. Может, купить воды? Или позвонить Эмме, сказать ей, что я везу тебя домой и ты похож на покойника?

— Отвези меня к тупику на Орчард.

Росуэлл шумно вздохнул, потом с железным спокойствием произнес:

— Слушай, ты заговариваешься. Повтори еще раз, потому что, кажется, ты просишь о чем-то совершенно безумном.

— Отвези меня в конец Орчард-стрит. Мне нужно на шлаковый отвал.

Глава двадцатая Жуткий мирок

Росуэлл остановил машину над оврагом и открыл дверь со своей стороны. В свете фар я увидел его лицо, изрезанное тенями, суровое, почти чужое.

Я ждал, что он будет спорить, но Росуэлл вытащил меня из машины и повел по тропинке к мосту. Я тупо отметил про себя, что он хороший друг, если, конечно, в одиночку тащить безжизненное тело через мост означает быть хорошим другом.

Когда мы добрались до дна оврага, я испытал дикое облегчение. Но при этом мне стало гораздо, гораздо хуже. Я рухнул на колени в грязь, прижался лбом к мокрому склону и стал шепотом звать Карлину, Джанис, кого угодно. Когда в гравии появилась дверь, я повалился на нее всем телом и рухнул внутрь.

Путь вниз я помню смутно и обрывочно, в виде серии разрозненных кадров, сменявшихся каждую секунду. Когда я очутился в подземном вестибюле Дома Хаоса, меня охватило безнадежное чувство, что я больше никогда не вырвусь из этого жуткого мирка. Из моего мирка. Потому что больше мне некуда было идти.

Морриган сидела на полу под стойкой и гоняла по плитам маленький жестяной паровозик. Когда я ввалился в зал, она подняла на меня глаза, и по ее лицу я сразу понял, что дело плохо.

Морриган вскочила, отшвырнула ногой паровоз и бросилась ко мне через всю комнату.

Она схватила меня за руку и дернула с такой силой, что я едва не упал.

— Ой, что случилось? Кто с тобой это сделал?

Я замотал головой, не в силах объяснить ей, что сам виноват в случившемся.

Морриган отпустила меня и помчалась к столу. Выдвинув ящик, она выхватила оттуда тяжелый латунный колокольчик, подняла его над головой и бешено затрясла, крича:

— Джанис!

Продолжая звенеть колокольчиком, Морриган помчалась к одной из дверей, а мне казалось, что я сейчас вырублюсь от этого звона.

— Джанис! Принеси Насущную сыворотку и иглу!

Потом Джанис очутилась рядом, схватила меня за руку, закатала рукав куртки.

— Тихо, не дергайся!

Я замер и постарался сосредоточиться.

Джанис держала в руке шприц, у которого на конце вместо стальной иглы блестел латунный наконечник, на вид слишком тупой, чтобы им можно было проткнуть кожу. С каким-то отстраненным любопытством я понял, что Джанис, тем не менее, собирается сделать мне инъекцию.

В голове у меня стучал молот, поэтому никак не получалось собраться с мыслями настолько, чтобы испугаться.

Мне пришлось привалиться к стойке, чтобы не упасть.

Джанис взяла шприц, уперлась наконечником в сгиб моего локтя и надавила на поршень. По руке прокатилась раскаленная боль. Темно-коричневая сыворотка полилась из шприца в мою кровь, обжигая огнем.

Я зажмурился и запрокинул голову, выжидая, когда боль достигнет пика и отступит.

Когда Джанис вытащила иглу, меня снова начала бить дрожь. Следом пришли ощущение слабости в коленках и головокружение, все это было неприятно, но, по крайней мере, знакомо. Я мешком осел на пол.

Джанис убрала шприц, а через секунду я уже мог сфокусировать взгляд.

Она стояла надо мной в своих панталончиках и длинном вышитом купальном халате. Волосы Джанис торчали в разные стороны, будто она только что вылезла из постели.

— Я не хотел тебя будить… — пробормотал я, прислоняясь к столу. — Спасибо за дозу. Мне уже лучше.

Она присела на корточки, взяла мое лицо в ладони и пристально заглянула в глаза, будто проверяя зрачки. Потом грубо раскрыла мне рот и покачала головой.

— Ты что, решил себя убить? Что за дрянь ты брал в рот? — Джанис повернулась к Морриган, все это время неподвижно стоявшей у стола с колокольчиком в руках. — Ему нужно лечь. Отведи его в какое-нибудь тихое место.

Я впервые слышал, чтобы кто-нибудь в Доме Хаоса позволял себе разговаривать с Морриган, как со служанкой или как с маленьким ребенком, но маленькая хозяйка послушно кивнула и взяла меня за руку. Ее ладошка была такой горячей, что я едва ее не вырвал.

Морриган вывела меня через одну из узких дверей и повела по темному коридору.

Вскоре мы очутились в комнате с высоким потолком, и я сразу понял, что была спальня самой Морриган. Пол был застелен цветастым зеленым ковром, в углу стоял четырехэтажный кукольный домик, а большую часть комнаты занимала огромная кровать под балдахином.

— Вот, — сказала Морриган, откидывая одеяло. — Ложись!

Весь дрожа, я рухнул на кровать прямо в мокрой куртке и грязных ботинках и перевернулся на бок.

Морриган наклонилась надо мной.

— Ты когда-нибудь поймешь, что у тебя есть пределы? Да, ты можешь жить в их мире, можешь даже выжить, но ты никогда не будешь одним из них! Для этого у нас нет ни сывороток, ни тоников. Послушай, сколько бы ты над собой не издевался, все бесполезно. Ты не сможешь жить жизнью, какой живут они.

Я не стал говорить ей об абсурдности термина «они». Этими «они» были все жители Джентри, равно как и все обитатели Дома Хаоса. И только я не принадлежал ни к тем, ни к другим. Заблудший странник, всюду чужой.

— Я не хочу жизнью, как они, — прошептал я дрожащим и срывающимся голосом. — Я хочу своей!

— Замечательно, но для этого тебе нужен тоник, а еще ты должен внимательнее относиться к своему здоровью. До сих пор ты себя совсем не берег, но теперь ты здесь, в безопасности, и мы очень хотим о тебе позаботиться.

Она вынула носовой платочек и обмакнула его в лужу рядом с кроватью.

Мокрым платочком Морриган вытерла мне лицо, стерла черные полоски от кошачьих усов Элис.

Закончив, она наклонилась и прошептала мне на ухо:

— Я испугалась, что это с тобой сделала моя сестрица. Увидев тебя в дверях, я подумала, что она послала Кромсателя, и тот тебя искалечил.

Я покачал головой, давая понять, что ее сестрица тут совершенно не при чем. И никто меня не калечил.

— Я любила свою сестрицу, — призналась Морриган, промокая мне веки платочком.

Вода была холодной, пахла прудовой тиной и палой листвой, но очень приятно охлаждала лицо. У меня даже закралась мысль, что, может, это действительно мой дом, хотя мне совершенно не хотелось жить в этом странном и жутком месте.

Ручки Морриган были маленькими и заботливыми.

— Я ужасно ее любила, но настал момент, когда даже я не смогла быть с ней заодно. Как ты думаешь, это лицемерие — любить кого-то, но при этом критиковать его поступки?

Я сморгнул воду с ресниц и промолчал. Глупый вопрос. Какие могут быть правила или инструкции, если речь идет о любви?

— И я совершила очень плохой поступок, — прошептала Морриган, забираясь на кровать и сворачиваясь клубочком у меня на ногах.

Углы комнаты мягко расплывались, полог надо мной уходил в бесконечность. Я весь словно оцепенел; похоже, лекарство, впрыснутое Джанис, сняло боль, но взамен принесло слабость, пустоту в голове и состояние беспомощной обдолбанности.

Морриган поворочалась и улеглась на подушку рядом со мной.

— Время от времени моя сестрица ворует детишек. Не для дела, а просто так, чтобы держать при себе. Один нравится ей, потому что симпатичный, другой — потому что забавный. Однажды она похитила девочку, очень милую умненькую девочку, и забавлялась с ней, как с куклой.

Признаться, я прослушал половину истории, но понял, что Морриган почему-то считает, что держать детей в качестве домашних зверушек куда хуже, чем похищать их для жертвоприношения.

Я закрыл глаза и представил себе маленькую девочку, светловолосую, одетую для церкви в нарядное голубое платьице. Картинка была выцветшей, но знакомой, покрытой трещинками, словно ее несколько раз складывали, и, наверное, я бы все понял, если бы не белые огни и не шум в голове.

Морриган покрутила в руках платочек, провела уголком по моему лицу.

— И я вернула ее домой. Вошла в комнату сестрицы, в глубине Дома Мистерий, и забрала девочку. А потом отвела ее домой, к семье. Я поступила правильно, но моя сестрица возненавидела меня за это. Вскоре после этого наверху пересохло озеро, и с тех пор его вода заливает наши туннели. Моя сестрица забрала из города радость и посылает туда непрерывные дожди. — Морриган прильнула к моему уху и тихо-тихо, с искренней печалью, прошептала: — Я предала ее, и с тех пор мы с ней чужие. Она до самой смерти будет наказывать меня за ту маленькую девочку.

Я кивнул, не открывая глаз. Влажная ткань остудила мое лицо, и я понял, откуда знаю эту выцветшую картинку. Я тысячу раз видел ее в коридоре, когда проходил мимо застекленного стеллажа с чайными чашками и голландскими статуэтками.

— Моя мама, — сказал я, и мой голос прозвучал хрипло и незнакомо, будто кто-то чужой прошептал эти слова у меня над ухом.

Глава двадцать первая Счастливый

Я проснулся в темноте на огромной кровати Морриган, одеяло запуталось у меня в ногах. От постельного белья исходил пыльный и незнакомый запах, напоминавший запах чужого чердака.

Когда глаза привыкли к темноте, я стал различать предметы. Первым делом я заметил огромный кукольный домик, а напротив — тяжелый туалетный столик с зеркалом.

Морриган спала у меня под боком, засунув палец в рот и прижимая к груди довольно грязную куклу. Волосы упали ей на лоб, сейчас она выглядела непривычно безмятежно, как ребенок.

Я выпутался из одеял и спустил ноги с кровати. Место укола под локтем еще пощипывало, но я чувствовал себя лучше, чем сразу после инъекции, и много лучше, чем того заслуживал, учитывая, что совсем недавно у меня во рту побывал язык Элис.

Оставив Морриган сладко спать на огромном ложе, я вышел из спальни в фойе, прошел по коридору и выбрался под дождь.

Когда я добрался до дома Росуэлла, фонарь над его крыльцом уже не горел, а машина стояла на подъездной дорожке. Было хорошо за полночь, на первом этаже свет был выключен, но в темноте светилось окно Росуэлла. Спрятавшись в тени гаража, я встал на край цветочной клумбы, заботливо высаженной его мамой, и набрал Росуэллу сообщение, чтобы он спускался.

Он встретил меня у черного хода и, видимо, хотел что-то сказать, но я замотал головой. Росуэлл пожал плечами, указав рукой в сторону Литейного парка. Мы прошли через два квартала, не обменявшись ни единым словом.

В парке Росуэлл направился к деревянному столику для пикника на краю детской площадки, сел на лавку и положил руки на стол; он был в толстовке с капюшоном, рукава куртки опущены до запястий. Я посмотрел на него и понял, что мы все привыкли к этой собачьей погоде, научившись жить в вечном дожде без зонтов и плащей. Просто ходили насквозь мокрые, только и всего.

Я сел рядом с Росуэллом, пытаясь прокрутить в уме, что собирался ему сказать, горло саднило, и никакие слова не казались подходящими.

— Это… Чем занимался?

Он пожал плечами.

— Собирал телефонные часы и ждал весточки, что ты не умер. Я тебе звонил, но ты даже голосовой почтой не ответил.

Он говорил небрежно, как настоящий Росуэлл, но от его взгляда мне было не по себе.

Росуэлл обернулся и накрыл мою руку своей, резко, не то схватил, не то ударил.

— Ты меня жуть как напутал. Что это было?

Я смотрел на пустую площадку, на ржавую горку и брошенные качели, и пытался вести себя, как нормальный человек. Сердце бухало как перед выступлением на уроке. По другую сторону невысокой ограды виднелась гора отходов, смутной громадой вырисовывавшаяся на темном фоне неба и деревьев.

Я чувствовал на щеке пристальный взгляд Росуэлла.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Ничего личного, но в последнее время ты ведешь себя страннее, чем обычно. Не объяснишь, что происходит?

Сердце билось так быстро, что было больно. Прежде чем ответить, я закрыл глаза.

— Я не настоящий.

Росуэлл рассмеялся коротким невеселым смешком, похожим на лай.

— Нет. Ты настоящий. Другой вопрос, что ты, возможно, законченный псих, но сейчас я точно разговариваю не сам с собой!

Это было как избавление. Я должен был быть счастлив, но почему-то у меня чуть не разорвалось сердце. Я сгорбился над столом и закрыл голову руками.

— Что с тобой? — спросил Росуэлл очень тихо. — Просто скажи, почему ты такой?

Вопрос прозвучал так, будто не хватало какого-то ключевого фрагмента, чтобы я мог стать целым и таким же нормальным, как все вокруг!

Я уставился на траву, потому что не мог поднять на друга глаз. А потом рассказал ему все, только по частям. Про открытое окно и жалюзи, про колыбельку и то, как Эмма не испугалась, как просунула руку сквозь прутья и дотронулась до меня. Я рассказал ему, что всего лишь подкидыш, паразит, типа кукушонка или птенца коровьего трупиала.

Я ждал, что Росуэлл назовет меня вруном или снова заявит, что я псих. Джентри хорошо умел хранить свои тайны, здешние жители привыкли закрывать глаза на фрагмент картинки, который им не нравился.

Детская площадка располагалась в конце парка, за бейсбольными полями и огромным прямоугольником скошенной травы. Когда я был маленьким, мне очень хотелось именно играть здесь, но приходилось довольствоваться играми на траве — сначала в салки, потом во фрисби и тач-футбол. Росуэлл никогда не спрашивал, почему я сторонюсь рукохода и каруселей.

Он глубоко вздохнул, обернулся на улицу.

— В моей семье никогда такого не было, — сказал он после долгого молчания. — Ну то есть похищения или подмены. С нами такого не случалось.

Целую минуту я не знал, что ответить. Это было очень смелое заявление, имея в виду историю славного города Джентри.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Понимаешь, похоже, что в разное время такое произошло здесь практически в каждой семье. У всех найдутся отцы, двоюродные братья, бабушки или прадеды, которые могут рассказать историю о каком-нибудь своем родственнике, который сделался до жути странным, а потом вдруг умер.

Росуэлл с ухмылкой покачал головой.

— Но в семье Ридов такого не было.

Я во все глаза уставился на него.

— Почему?

Росуэлл пожал плечами.

— Мы заговоренные. — Он сказал это будто в шутку, но абсолютно серьезно.

Росуэлл был жизнерадостным, энергичным и неунывающим. Он был идеальным сыном, о котором могла мечтать любая нормальная семья. Если бы я мог быть на него похожим, хоть немножко, моя жизнь сложилась бы иначе. Я вспомнил слова Морриган. Главное — намерение. Если ты веришь в то, что ты заговоренный, способный, симпатичный и популярный, то таким ты и будешь.

Улыбка сбежала с лица Росуэлла. Он уставился на свои ботинки.

— Не то, чтобы я чувствовал себя виноватым…

— Но чувствуешь?

Кивнув своим ногам, он невесело улыбнулся.

— Может, ты поэтому со мной дружишь? Ты об этом не думал? Типа, ты закрываешь глаза на мои странности, потому что сам странный, только по-другому?

Росуэлл оторвал взгляд от ботинок и посмотрел на меня.

— Не совсем так. Мне больно разбивать тебе сердце, но, поверь, взаимная странность — не единственное основание для дружбы. Бывают и другие. Ты любопытный тип. Кроме того, с тобой мне не обязательно постоянно быть счастливым, славным и душой общества. Хочешь начистоту? Мэки, если честно, ты урод каких мало, но с тобой легко разговаривать.

Конечно, было здорово узнать, что у Росуэлла были другие уважительные причины дружить со мной (помимо факта, что наших отцов связывала церковная служба), но это не меняло сути — не смотря ни на что, я оставался лживым, ненормальным и мерзким типом.

— Мэки Дойл мертв. Я — не он. Я вообще никто!

Росуэлл упер локти в колени и наклонился вперед.

— Мэки — это ты. Я стал называть тебя Мэки в первом классе — тебя, дубина, а не кого-то еще. Я никогда не знал никакого другого Малькольма Дойла. Если он мертв, мне жаль, но это ничего не меняет. Он — это не ты.

Я не мог поднять на него глаз.

— Ты… слушай, если ты это не всерьез, то лучше скажи прямо.

— Мэки, без обид, но, сколько я тебя знаю, ты всегда был чокнутым на всю голову. Но это не делает тебя никем. Если по чесноку, это делает тебя чертовски особенным!

Я впился пальцами в края столика.

— Это определяющее событие моей жизни, а ты относишься к нему, как к чему-то обыденному! Будто оно ничего не значит!

Росуэлл откинулся на спинку скамейки и поднял глаза к небу.

— А может тебе пора перестать считать его определяющим? Вообще-то жизнь людей не исчерпывается тем, что случилось с ними в младенчестве!

Я знал, что он прав, но его правота меня пугала. Я отвернулся, чтобы Росуэлл не видел, до чего мне не по себе. Не так-то легко поверить что то, что определило твою жизнь, было всего лишь преходящим обстоятельством!

— Сегодня вечером я свалял дурака, — запинаясь, выдавил я.

— Я уже понял. Когда ты забился в судорогах, я сразу смекнул, что ты здорово влип. Колечко в языке, да? Значит, она так сильно тебе нравится? Так сильно, что ты плюнул на все и решился ее поцеловать?

Я покачал головой.

— Она… она вела себя так, будто я нормальный. Совсем не странный, ни капли не другой. Словно я могу быть кем угодно.

Росуэлл расхохотался так громко, что я испугался, не как бы нас не услышали с улицы.

— Так вот, значит, как ты выбираешь? Тебе нужна девушка, с кем ты можешь быть кем угодно?

— Нет! — Я облокотился о стол и уставился на дождь. — Да нет, просто… иногда здорово тусоваться с теми, с кем не чувствуешь себя законченным уродом.

Какое-то время мы тихо сидели и смотрели на игровую площадку.

Росуэлл первый нарушил молчание. Он задал мне вопрос таким тоном, будто ему вдруг пришла в голову очень смешная мысль, и он едва сдерживается, чтобы не расхохотаться в голос.

— Слушай, а кого бы из них ты выбрал, если брать в расчет нормальность? Представь, что тебе не нужно убеждать девушку в своей унылой обыкновенности.

— Кого? — Я втянул голову в плечи и натянул рукава на руки. — Наверное, Тэйт.

Я ждал, что Росуэлл поднимет меня на смех, или спросит, о какой Тэйт идет речь — о Стюарт или же другой, с тем же именем, но не такой страшной.

Но Росуэлл просто кивнул и толкнул меня плечом.

— Ну, так в чем вопрос, чудила? Прикинь, она, конечно, нагоняет страх, но может оказаться классной. И уж точно интереснее, чем будущая университетская потаскушка.

Я рассмеялся, но смех получился таким неискренним, что я поперхнулся.

— Это невозможно. Я ее так разозлил, ты себе даже представить не можешь. Типа, ничего уже не исправить.

Росуэлл покачал головой.

— Нет ничего, что нельзя исправить! Хочешь пример? Боже, да наши близнецы как-то собрали работающий снегоуборщик из двух неработающих, и участки кое-как убранного снега были тому доказательством! Слушай, люди более предсказуемы, чем ты думаешь. И не так уж сильно меняются с годами. Помнишь, как в седьмом классе у нас были дебаты, и Тэйт в хлам разругалась с Дэни по вопросу о смертной казни? Так вот, она не разговаривала с близнецом целый месяц, а потом все равно простила.

— Круто. Только сейчас речь идет не о правах и свободах. И ей уже не двенадцать. — Я вздохнул и провел рукой по лицу. — Рос, ты даже не представляешь, каких дров я наломал! Короче, если у нее есть хоть капля мозгов, она должна меня ненавидеть.

Но Росуэлл только пожал плечами.

— Отлично, она тебя ненавидит. И что? Если хочешь с ней встречаться, значит, засунь свою гордость в задницу, иди и проси прощения. Если у нее, как ты говоришь, есть хоть капля мозгов, она тебя простит. А нет, тогда лучше переключиться на девчонок, которые считают тебя нормальным. Только выбирай красоток без пирсинга в языке, ладно?

После этого мы еще какое-то время посидели молча, не глядя друг на друга, просто здорово и спокойно посидели.

Дождь почти перестал, превратившись в легкую промозглую пыль. Мне, как никогда, хотелось только одного — сидеть на скамейке с Росуэллом и чтобы мне всегда было так, как сейчас — хорошо и просто.

Глава двадцать вторая Драка

Следующий день оказался особенным, поскольку впервые за несколько недель не было дождя. Как обычно, погода, была пасмурной, но холодной и сухой: первый признак того, что дождь не может идти вечно, и зима когда-нибудь все-таки наступит.

За обедом Дрю и Дэни вели себя странно, светились как именинники и улыбались до ушей. Когда Росуэлл поинтересовался, что их так разводит, оба переглянулись и покатились со смеху.

Я положил локти на стол, с трудом подавив зевок.

— Выглядите, как новый четвертак!

— А ты как дерьмо, — съязвил Дэни, передавая мне картошку фри.

— Мы починили «Красную угрозу», — объявил Дрю. Он сиял, как семафор, тщетно пытаясь держаться невозмутимо. — Вчера ночью. Короче, выглядит этот полиграф как адова головоломка, но работает.

Мне захотелось спросить, зачем вообще нужно знать правду, если от этого всегда одни неприятности? И что чувствует тот, кого поймали с поличным? И каково это — позволить кому-то узнать твои секреты?

После школы я решил отправиться домой длинным путем: в обход парковки, старательно огибая участки топкой грязи. Едва я добрался до белого дуба, как из школы вышли Элис и Тэйт. Вместе, что было весьма неожиданно.

Они шли рядышком, беседуя о чем-то. По крайней мере, Элис точно что-то говорила. А Тэйт пялилась на блеклый горизонт над пригородом с таким видом, будто умирала от скуки.

Когда они остановились, все стало напоминать сцену гангстерской стрелки.

Элис улыбалась Тэйт, но вид у нее был скорее раздраженный, чем дружелюбный.

— Я хочу сказать, что ты должна постараться. Не надо заставлять себя ходить на вечеринки или записываться в группу чирлидеров! Просто будь нормальной!

Тэйт ничего не ответила.

Элис наклонилась к ней.

— Пойми, ты ведешь себя очень странно. Это настораживает, прости, что говорю тебе прямо, но кто-то же должен сказать!

— Хорошо, — хмыкнула Тэйт. — Отлично, ты все сказала! Не буду тебя задерживать, может, теперь пойдешь под трибуны и перепихнешься с кем-нибудь по-быстрому?

Элис рассмеялась, но совсем не по-доброму.

— Боже, все-таки ты неисправимая лохушка! Просто не представляю, на что ты рассчитывала, надеясь подцепить Мэки, но вы определенно друг друга стоите!

Тэйт смерила ее долгим презрительным взглядом. Такой еще называют испепеляющим.

— Не твое дело судить о том, чего я стою. Видишь ли, то, что ты предпочитаешь делиться подробностями своей интимной жизни со всеми подряд, еще не делает нас задушевными подругами. Если честно, это делает тебя жуткой сукой.

Элис влепила Тэйт пощечину. Звук получился оглушительным, мне показалось, что Элис даже растерялась.

Голова Тэйт мотнулась в сторону. Миг спустя она шлепнула Элис в ответ — несильно и незло, как будто хотела поддразнить.

Элис бросилась на нее, но Тэйт отступила и откинула ее руки в стороны. Она двигалась быстро, словно играла в «вышибалу» или в хоккей с мячом, и все выглядело не всерьез, а просто несмешной глупой шуткой.

И тогда Элис ударила Тэйт по-настоящему. Не знаю, хотела она этого, или оно само так вышло. Может, это была дурацкая случайность, секундная потеря контроля и координации, но удар вышел, что надо. Из носа у Тэйт брызнула кровь, заливая ее рубашку.

В первую секунду Тэйт оцепенела. Потом улыбнулась — знаете, когда человек весь в крови, это, пожалуй, самое страшное, что он может сделать.

Кровь капала с подбородка Тэйт, впитываясь в воротник ее футболки.

Я вытащил руки из карманов и направился к парковке. А когда Тэйт ударом ноги опрокинула Элис на землю, я бросился бежать.

Вокруг уже столпились люди, образовав круг. Элис лежала на асфальте, а Тэйт избивала ее ногами. Кровь алела на ее рубашке, капала с подбородка, текла по шее. При этом она умудрялась держать спину прямо и надменно, как на портретах разных английских королев.

— Эй! — заорал я. — Эй, прекрати, хватит!

Я протиснулся сквозь толпу и попытался схватить Тэйт за руку. В какой-то момент мне удалось поймать ее за рубашку, но она вырвалась.

Элис отползла назад, пытаясь подняться на ноги.

Вокруг меня все орали, плотнее сдвигая кольцо, но никто даже не думал прервать избиение.

Я локтями проложил себе путь в центр круга и обхватил Тэйт вокруг талии.

— Тэйт! ТЭЙТ!

Она выгнулась всем телом, забилась, как пойманная рыба. Но я сжал ее еще крепче.

— Тэйт! — крикнул я ей в самое ухо. — Прекрати!

Ее окровавленная рубашка обжигала мне руки.

Элис, не вставая, отползала в сторону, перебирая ногами. Она рыдала короткими, судорожными всхлипами, тушь черными дорожками стекала по ее щекам.

— Тэйт, прекрати! — Я хотел сказать это твердо и властно, как имеющий право, но голос меня подвел. В ушах уже начало звенеть. — Прошу тебя, прекрати.

Она тряслась всем телом у меня на груди. Я увидел, как Элис встала на ноги. Во взгляде, который она бросила на нас — на меня — гнев смешивался с чем-то очень сложным. Потом она развернулась и бросилась в толпу.

Тэйт обмякла и перестала вырываться из моих рук.

Внезапно меня накрыло уже знакомое, покалывающее ощущение невесомости, как будто я сейчас взлечу. Абсолютно обманчивое, разумеется, потому что на самом деле это означало только одно — сейчас я отрублюсь.

Я отпустил Тэйт и попятился назад, раскинув руки в стороны. На секунду я подумал, что придется сесть, но как-то удержался на ногах.

Отойдя в сторону, я начал стирать с себя кровь, соскребать ее о мокрую траву, о джинсы, обо все, что подворачивалось, лишь бы поскорее очистить кожу. Я вымазал кровью запястья, но на этот раз меня не мутило, как на День донора. Я даже смог самостоятельно войти в школу.

Тэйт побрела за мной.

На крыльце я споткнулся о последнюю ступеньку и едва не упал.

Тэйт положила мне руку на плечо.

— Что с тобой?

— Мне нужна вода, — хрипло выдавил я из себя. Она стояла так близко, что из-за ее запаха я не мог дышать. — Руки.

Тэйт схватила меня за руки и сунула их под фонтанчик с питьевой водой. Вода обожгла меня холодом, сразу защипали все трещинки и ссадины.

Тэйт стояла рядом и держала меня за запястья, нажимая на рычаг бедром.

Когда розовая вода стекла в канализацию, Тэйт отпустила меня, и я привалился к стене. Кисти моих рук превратились в сплошные нервные окончания, в ушах продолжало звенеть.

Тэйт рассматривала меня, скрестив руки на груди. Кровь текла у нее из носа, капала на пол. Я смотрел на ее лицо, на рот, скрывшийся за вязким алым пятном. Со всей этой кровью она была так мучительно красива, что я невольно улыбнулся.

Тэйт вздохнула, слегка опустив напряженные плечи.

— Ты как, в порядке?

Я кивнул, похлопав себя ладонью по рубашке.

— Тогда мне нужно умыться.

Она повернулась ко мне спиной и, не прибавив ни слова, прошествовала в дамский туалет.

Я сел на пол и закрыл глаза. Потом у меня затряслись руки, и я стал вытирать их о рубашку.

Тэйт вышла из туалета, прижимая к носу целый ворох пропитавшихся красным бумажных салфеток. Когда она присела на корточки рядом, я отвернулся, зажав нос рукавом.

Тэйт то ли не заметила, что я стараюсь не вдыхать ее запах, то ли сочла, что это не самый неприятный момент во всей истории. Так или иначе, она смотрела только на мои руки.

— Боже, да что это с тобой?

— Все нормально, ничего страшного, — ответил я, зажимая рукой рот и нос. — Пошли отсюда!

Тэйт высморкалась в свои салфетки. Запах крови был влажен и красен.

— Пошли? Никуда я с тобой не пойду! Слушай, прости, что я отделала твою девушку, но порой приходится вести себя, как шваль из подворотни, это некоторым полезно. Проехали?

— Все не так, как ты думаешь. Нам нужно поговорить.

Тэйт встала. Теперь она возвышалась надо мной с угрожающим выражением лица.

— О чем? О том, что ты продолжаешь волочиться за Элис, хотя она злобная дрянь? И продолжаешь гадать, где она оставила свои мозги? Нет, спасибо, не интересно! Эту историю я уже знаю!

— Тэйт, прошу тебя, дай мне шанс. Просто выслушай.

— Зачем? — Тэйт смерила меня самым ужасным, самым уничижительным взглядом. — Как недавно сказал один бескорыстный герой: мне то что за дело?

Трудно было найти менее подходящее место и время для признания — я сидел на полу в западном крыле школы, а Тэйт стояла надо мной, едва не капая своей кровью мне на макушку. Я не мог поднять на нее глаз. А когда хотел заговорить, то только буркнул что-то нечленораздельное в рукав.

Тэйт дернула плечом и вздохнула.

— Прости, неужели ты так разнервничался из-за моего отказа? Ждал более теплого приема? Или того, чтобы я сказала — ты молодец, поступай в том же духе? Вот что, Мэки, хватит мямлить в рукав! Мне наплевать, что с тобой и почему ты ведешь себя как последний засранец!

Я стиснул зубы, собрался с силами и произнес чуть громче:

— Твоя сестра не умерла.

Перемена была разительной.

Тэйт оторвала руки от своего разбитого носа и уставилась на меня. Глаза у нее были широко распахнуты, кровь лилась из носа на губу, но она ничего не замечала.

— Закрой лицо! — выдавил я в рукав и отвернулся, задержав дыхание.

Тэйт снова прижала салфетки к носу и посмотрела на меня поверх рук.

— Повтори!

— Она жива. По крайней мере, я так думаю. Пока жива!

Тэйт судорожно втянула в себя воздух, ее глаза вспыхнули, словно у нее в голове зажглась лампочка.

— Вот с этого места давай поподробнее!

— Слушай, я не могу говорить об этом здесь.

— Ах вот оно что! — прошипела Тэйт. — Значит, мы все-таки будем об этом говорить?

Я помассировал пальцами веки.

— Хорошо, ты была права. Довольна? Ты была права насчет нашего города. Да, здесь живут… люди. Странные, секретные люди, о которых никто не знает. — Такие, как я. — Они забрали Натали, но они ничего не сделают с ней до пятницы.

— Хорошо. Как мне ее вернуть?

Я отнял руки от лица, но не решился посмотреть на нее.

— Не знаю.

Тэйт издала хриплый судорожный звук, совсем не похожий на смех.

— Замечательно. Нет, просто шикарно!

— Я не знаю, но что-нибудь придумаю.

Она стояла надо мной: злые глаза и окровавленные салфетки.

— А с чего вдруг ты будешь над этим думать? Что я должна сделать, чтобы заслужить геройскую помощь самого Мэки Дойла?

Я поднял на нее глаза. На ее лице проступило отчаяние, но почти незаметно, как будто она всеми силами пыталась его спрятать.

— Можно я провожу тебя домой?

Несколько секунд я ждал, что Тэйт назовет меня поганым уродом и предложит катиться ко всем чертям, но она только кивнула и направилась к выходу.

Дом, в котором жила Тэйт, был старше нашего, с крохотным запущенным садиком, заваленным мусором и палой листвой.

Внутри тощая девочка сидела на диване и смотрела телик — какой-то кислотный мультик про космический корабль.

Когда мы вошли, девочка оторвала взгляд от экрана и уставилась на Тэйт с ее пригоршней окровавленных салфеток.

— О боже, тебя исключили?

— Конни, заткнись, а?

Девочка сползла с дивана и с вызовом подошла к закрытой двери.

— Ма-а-ам, а Тэйт дралась!

Тэйт сделала глубокий вдох, потом указала наверх.

— Марш в свою комнату. Живо!

Конни вернулась в гостиную и поплелась вверх по лестнице. Дверь осталась закрытой.

Тэйт вздохнула и повела меня в ванную. Там она прямиком направилась к шкафчику с лекарствами и стала одной рукой перебирать тюбики и пузырьки, а второй все также прижимала к носу свои окровавленные салфетки.

Отыскав бутылочку с перекисью водорода и пакет с ватными шариками, она с грохотом захлопнула шкафчик. Потом выбросила бумажные салфетки в раковину, и их запах растекся по тесному помещению.

Я схватился за душевую занавеску, чтобы не упасть, а Тэйт стремительно обернулась на звук.

— Как ты, Мэки?

— Не очень…

— Так убирайся отсюда! Посиди внизу или выйди на свежий воздух, пока я тут занята…

Я отправился на кухню и открыл морозилку. Там почти ничего не было — несколько пластиковых контейнеров без этикеток, пачка замороженных вафель, зато отыскалась формочка для льда, правда, полупустая. Я высыпал ледяные кубики в пластиковый пакет, торчавший из мусорки. Потом заново наполнил формочку водой и убрал ее в морозилку.

После вышел на крыльцо и уселся на ступеньку, уронив голову на руки и поставив пакет со льдом возле ног.

Через несколько минут из дома появилась Тэйт и остановилась надо мной. Кровь у нее из носа больше не шла, зато вся щека была располосована ногтями. Ее мокрые волосы стояли дыбом, как иглы у ежа, и она успела сменить рубашку.

Воображение немедленно представило мне дивный и мучительный образ Тэйт, смывающей кровь с шеи и голой груди. В моем ролике лифчик у нее был черный и весь кружевной, хотя в реальности я не мог себе представить, как Тэйт заходит в магазин и выбирает нечто подобное.

Она села рядом и, не глядя на меня, протянула руку. Я отдал ей лед, она взяла. Руки ее слегка дрожали, но лицо было непроницаемо.

— Ты в порядке? — спросил негромко.

Она пробежала пальцами по волосам. Под ее левым глазом набухала красная царапина.

— Нет, но жить буду.

Мне захотелось улыбнуться, потому что голос ее прозвучал так устало, а запястья выглядели такими неправдоподобно узкими по сравнению с моими. Мы сидели рядом, не разговаривая и не дотрагиваясь друг друга.

— Мне бы хотелось быть такой как ты, — сказал я, и это было ужасно странно — произносить вслух именно то, что я думал. Ведь я говорил не только о нормальности. Тэйт могла быть грустной и сердитой, но при этом она всегда точно знала, кто она такая.

Она рассмеялась.

— С какой стати кому-то — тем более, тебе! — хотеть быть таким как я?

— Потому что ты всегда поступаешь так, как будто точно знаешь, что делаешь.

Тэйт улыбнулась мне быстрой лукавой улыбкой.

— А почему ты думаешь, что я знаю, что делаю?

Мы рассмеялись и почти одновременно замолчали.

Тэйт зачесала волосы назад, как мальчишка, но даже с мокрой головой и царапинами на щеке, даже на ветхом крылечке, она была красавицей.

— Тэйт.

Она подняла глаза, пластиковый пакет со льдом зашуршал и захрустел у нее под рукой.

— Что?

— Я сожалею.

Она посмотрела на грязный дворик, вздохнула.

— Я знаю.

— Нет, не знаешь. По крайней мере, не все. Просто все… все не так, как ты думаешь.

Тэйт отложила пакет со льдом в сторону и повернулась лицом ко мне.

— Откуда ты знаешь, что я думаю?

— Честно? В основном, из личного опыта.

Тэйт обхватила меня за шею и потянула мою голову вниз. Потом поцеловала меня, медленно и легко. Чего-чего, а этого я совершенно не ожидал. Я не смел даже надеяться, что когда-нибудь она снова подпустит меня к себе, а теперь её руки обвивались вокруг меня, ее губы прижимались к моим. А ведь я ничего не сделал, только подтвердил то, о чем она сама догадывалась.

Я поднял руку, коснулся ее щеки, шеи. Тэйт отстранилась, глаза у нее сделались глубокими и настороженными. Я прикоснулся к ее мокрым волосам.

— Что? — спросил я, положив руку на основание ее шеи.

Тэйт встала и потянула меня за руку.

— Хочешь подняться в мою комнату? Ко мне, наверх? Хочешь? Ненадолго?

— Ты уверена?

— Говори, хочешь или нет?

Я кивнул, весь задыхающийся и наэлектризованный, едва соображая, как это понимать — как возвращение к системе поощрений и наказаний, или как что-то настоящее. Но если поцелуй мог означать все, что угодно, а не только признательность за мою капитуляцию, то в дом я пошел за Тэйт только потому, что ее рука в моей ладони была теплой, а на губах я чувствовал вкус ее гигиенической помады.

Комната Тэйт оказалась калейдоскопом знаменитостей. Все стены были обклеены постерами, Квентин Тарантино соседствовал с Робом Зомби[17] и Сэмми Соса.[18] Здесь было очень опрятно, но совершенно непохоже на обычную комнату девушки. Главным цветом спальни был коммунистический серый, за исключением чудовищного аляповатого постельного покрывала в цветочек.

Тэйт села на кровать, а я остановился в дверях, скрестив руки.

Она наклонилась и стала расшнуровывать ботинки.

— Тэйт?

Она подняла голову.

— Чего?

— Зачем ты это делаешь? Надеюсь, не из-за того, что я сказал то, что ты хотела услышать?

Она покачала головой и взялась за пуговицы рубашки.

— Еще никто не сказал мне то, что я хочу услышать.

Бюстгальтер у нее оказался ничем не примечательным, самым простым, грязно-белого цвета. Зато сама Тэйт оказалась худее и крепче, чем я воображал, а ее груди высовывались из лифчика и мягко круглились, как фрукты. Боже, боже, боже.

Она сбросила рубашку на пол и протянула руку.

— Иди сюда!

Я сел рядом, сгорая от жара и неловкости, но Тэйт просто обняла меня за шею. Потом поцеловала, я тоже ее поцеловал, и вся неловкость куда-то исчезла. Снаружи полыхнула молния. Надвигалась гроза, порывами налетал ветер, небо быстро темнело.

Тэйт стянула с меня капюшон, задрала вверх толстовку. Я стал рывками стаскивать ее через голову, запутался, потом распутался.

Мы смеялись, и я понял, что у меня растрепались волосы, потому что Тэйт стала их приглаживать.

Потом я взялся за застежку ее бюстгальтера. Металлические крючки обжигали мне пальцы, но после нескольких попыток я добился успеха.

Тэйт сбросила с плеч лямки и наклонилась ко мне, чтобы я мог провести руками по ее спине и ребрам.

Когда я обнял ее, она со свистом втянула в себя воздух. Кожа у нее покрылась мурашками. Мое сердце колотилось, как ненормальное, я не понимал, это от нервов или от возбуждения, но какая разница? И то и другое было одинаково приятно.

Поднялся ветер, ветки деревьев застучали в окно. Потом снова полыхнула молния, и сразу же раздался удар грома.

Тэйт зажмурилась, как от яркого света. Я склонился над ней и стал целовать в шею, под ухом. Она легла щекой мне на плечо, прямо на голую кожу, и меня снова охватило чувство абсолютной правильности происходящего. Все шло, как надо, все было на своих местах, а значит, я мог ни о чем не волноваться.

И тут в дверь яростно заколотили.

— Тэйт? — Загрохотала дверная ручка. — Тэйт! Открой!

Тэйт со вздохом оттолкнула меня, села и нашарила свой бюстгальтер. Потом повернулась к двери.

— Это срочно?

— Тэйт, серьезно тебе говорю — впусти меня!

— Конни, я спросила — это срочно?

— Да! — испуганно и пронзительно донеслось из-за двери. Следующие слова были заглушены раскатом грома и свистом ветра. — Дым! Над церковью! Там что-то горит!

Тэйт застегнула лифчик, натянула рубашку, бросила мне мою футболку. Я натянул ее трясущимися руками, и мы вместе сбежали вниз по лестнице на крыльцо.

Глава двадцать третья Грехи наши

Дым был маслянисто-черный. Он поднимался вверх ровной колонной, на сотню или на две сотни футов над городом, как библейский «столп огненный».

— Черт, — сказал я, каким-то совершенно тусклым голосом. — Черт. Это же церковь горит.

Тэйт стояла рядом со мной. Она положила руку мне на локоть, но мне было не до нее. Прогрохотал гром, налетел ветер, но я слышал только басовитый рев пламени.

Сбежав по ступенькам, я бросился в сторону зарева.

На Уэлш-стрит во всем квартале царило смятение. Свернув за угол, я сразу почувствовал накатывающий волнами жар и сухой, резкий запах дыма и пепла. Улица пульсировала огнями и воем сирен, припаркованные поперек шоссе грузовики блокировали подъезд. Церковь превратилась в кипящий хаос пламени. Оранжевые языки огня лизали стены, покрывая черной копотью кирпичи.

В водосточных канавах снова бурлило, только на этот раз вода лилась не с небес, а из пожарных шлангов. Она ручьями растекалась по переулкам и выплескивалась на улицу — черная от сажи, посверкивая искрами и красными угольками.

Пожарные носились туда-сюда по лужайкам, парами и по трое выводили из здания людей.

Я нашел Эмму на газоне перед зданием суда. Она стояла, обхватив себя руками, и смотрела на пылающую воскресную школу. Я подбежал к ней, обнял, прижал к себе. Она подняла на меня глаза, и ее лицо вдруг сморщилось.

— Как это случилось? — спросил я, поддерживая, давая ей опереться на меня.

— Я не знаю — молния, наверное… Да, скорее всего, молния. Церковь загорелась до приезда машин. Вряд ли ее удастся спасти. Крыша уже занялась.

— Где папа?

Эмма затрясла головой. Потом приоткрыла рот, но не для того, чтобы что-то сказать.

— Нет, Эмма, нет! Где папа?

— Я не знаю, не знаю! Там было так много народу — женский хор, кружок по изучению Библии и уборщики. — Она затрясла головой и никак не могла остановиться. — Там было человек тридцать, не меньше!

Прямо по воде я бросился через улицу к церкви, пересек полицейское заграждение, поднырнул под ленту и стал пробиваться сквозь толпу и мимо носилок к служебному входу, где бригады «скорой помощи» грузили в машины женщин из хора с кислородными масками на лицах.

Сначала я искал отца в кашляющей толпе завернутых в спасательные одеяла и накидки, но убедившись, что его нет даже среди отбившихся от общей массы одиночек, перешел к носилкам.

Одна каталка была накрыта полностью, и в груди у меня все сжалось от жуткого, невыразимого ужаса, но, еще не дойдя до нее, я понял, что там не папа. Тело под простыней было маленькое и хрупкое. Тело женщины. Или девочки.

Я подошел к водителю «скорой», схватил его за рукав. Он был не из папиных прихожан, но его лицо было мне знакомо по ежегодным госпитальным пикникам, кажется, его звали Брэд или Брайан — короче, каким-то надежным, простым именем — и я схватил его и повернул к накрытой каталке.

— Кто это?

Он покачал головой.

— Мы не имеем права разглашать. Сначала ее должны официально признать погибшей. — Он произнес это непреклонным тоном, глядя на меня особенным суровым взглядом человека «при исполнении». — Я не уполномочен признать ее таковой. Этот факт установит доктор или коронер.

Я отпустил его, ошарашенный абсурдностью процедуры признания человека умершим. Я и так это знал, да и он тоже, без всякой справки от коронера. Безжизненное тело лежало под простыней перед нами, и какая, к черту, разница, кто первый скажет об этом вслух? Что изменится, если ее признает мертвой этот ясноглазый медбрат, а не кто-то другой?

Я снова посмотрел на накрытые носилки. Дождь, превратившийся в мелкую водяную пыль, медленно оседал на простыню. Очертания тела проглядывались неясно. Но я узнал ее туфли. Мыски туфелек выглядывали из-под простыни совсем чуть-чуть, самые кончики.

Туфли на плоской черной резиновой подошве, ярко-красные, с крошечными прорезными цветочками на мысках. Сквозь лепестки виднелись гольфы. Я обратил внимание на эти туфли на вечеринке у Стефани. Они совсем не сочетались с костюмом Дженны Портер.

Я запустил руки в волосы, пытаясь понять, что чувствую. Она была славная. Возможно, беспечная и недалекая, ну и что? Все равно хорошая. Она не заслужила умереть такой смертью, глотая удушливый черный дым, пока не отказали легкие. Она говорила мне «привет» в классе, она одалживала мне ручки и молчала, когда Элис выдавала обо мне мерзкие и злобные вещи другим девчонкам — а она так делала, я всегда это знал, даже когда был заворожен ее ресницами и загипнотизирован ее волосами.

А Дженна была не такой. Она никогда никому не делала зла.

Я бросился прочь от Брэда, который пребывал в каком-то коматозном оцепенении, обежал круг и стал снова прочесывать толпу в поисках отца, пока не нашел его.

Он стоял посреди улицы в своем темно-синем костюме, в котором всегда ходил на службу. Волосы у него были мокрыми, некогда белая рубашка густо припорошена серой сажей.

Отец стоял, уронив руки вдоль тела, глядя на церковь, которая чернела и осыпалась у него на глазах. Лицо у него было беззащитным и беспомощным, меня он не видел. Единственное, что вмещалось в поле его зрения — погибающая церковь. Много лет она была главной достопримечательностью и старейшим зданием Джентри, и вот теперь ей пришел конец.

Я встал рядом с отцом и стал смотреть, как умирает церковь, удивляясь про себя, как много может означать одно-единственное здание. Эта церковь была Джентри, как и Натали была Джентри — символ города, особенное, любимое существо, представляющее собой всех остальных.

С невыносимой нежностью к ним, я смотрел на дымящуюся церковь, на догорающее здание воскресной школы.

Эти здания были построены, чтобы противостоять стихийным бедствиям и грозному вмешательству Божию. Для этого по углам крыши установили два громоотвода, еще один был закреплен на шпиле, и вот как раз туда ударила молния. Удар пришелся в точку на расстоянии шести дюймов от верхнего громоотвода. Получается, молния обогнула металл, что было совершенно не характерно для нее, зато чертовски характерно для другого вмешательства.

Я повернулся спиной к дыму и хаосу, к накрытому простыней телу Дженны и к моему убитому горем отцу и зашагал в сторону шлакового отвала.

На Конкорд-стрит вода бурлила в переполненных канавах, ливневые стоки были забиты палой листвой.

— Мэки! Мэки, постой! — Карлина бежала по тротуару мне навстречу. Она была в пальто, голова повязана шарфом.

Дождь, больше похожий на туман, в свете фонаря падал мелко и косо. Капли срывались с подола пальто Карлины и разбивались у ее ног.

— Куда ты? — спросила она, останавливаясь под фонарем.

— А ты как думаешь? Хочу спросить у Морриган, какую, черт возьми, радость ей доставил поджег общинной собственности! Церковь сгорела, Карлина! Вся, целиком, ее больше нет!

Карлина закрыла руками лицо, сгорбилась.

— Все не так, как ты думаешь! — И снова: — Все не так!

— Тогда скажи мне, как! Что случилось? Это вы подожгли папину церковь?

— Мы не монстры, Мэки. Мы этого не делали!

Сейчас ее лицо было до странности невзрачным, и я снова поразился тому, как сильно она отличается от своего сценического образа. Карлина Карлайл была вся соткана из искусственного дыма и разноцветных огней. А эта новая, стоявшая передо мной, женщина была загадочна и тиха.

На улице стояла духота, воздух был горячим и спертым.

— Кто — мы? — спросил я устало, как будто мне стало все равно.

— Мы не любим имена. Когда ты называешь что-то по имени, то отнимаешь часть его силы. Имя становится известным. В разное время они называли нас по-разному — добрыми соседями и малым народцем. Серым народом, старым народом и просто другими. Духами, призраками и демонами. Но при этом они ни разу не назвали нас нашим именем. Мы — никто.

Прошла целая минута, прежде чем Карлина снова заговорила, и когда это случилось, я не узнал ее голоса.

— Госпожа. Это ей доставляет удовольствие мучить город. Это она устраивает пожары.

— Где она?

— Дверь под мусорным холмом, что возле парка. Только лучше не ходи туда. Она очень опасна, Морриган будет сердиться.

— Пусть сердится!

Карлина повернула голову, посмотрев на дорогу.

— Подумай хорошенько. Понимаю, ты злишься на Госпожу за то, что она сделала, но не твое это дело — заступаться за них.

— Прекрати называть их так! Я тоже один из них!

Карлина кивнула, глаза у нее были огромные и грустные.

— Тогда возьми с собой нож. — Она понизила голос. — Обычный кухонный нож. Оберни его в кухонное полотенце или платок, чтобы не обжечься, но непременно возьми и воткни в землю у подножия холма. Иначе дверь не откроется.

— Значит, я втыкаю нож в землю, дверь открывается. Что дальше? Я просто улыбаюсь и вхожу?

Карлина сунула руки в карманы пальто.

— Отщепенцам не запрещают вернуться домой, если они этого хотят. Госпожа, конечно, та еще стерва, но в этом праве даже она тебе не откажет.

Шел мелкий унылый дождь. Слово «отщепенец» Карлина произнесла так, словно влепила мне пощечину.

Наверное, она поняла что-то по моему лицу, потому что сцепила пальцы и опустила голову.

— Удачи!

Часть четвертая Они

Глава двадцать четвертая Дом мучений

Дома я обернул руку кухонным полотенцем и полез в шкафчик над холодильником, чтобы отыскать в груде запретных столовых приборов фруктовый нож. Борясь с дрожью, я перебирал вилки и половники, пока не нашарил тот, которым папа недавно резал яблоко. Лезвие ножа было длиной не больше трех дюймов и не очень острое. С деревянной рукоятки уже начал облезать лак.

Я завернул нож в полотенце и положил в карман толстовки. Потом натянул на голову капюшон и отправился в парк.

Дойдя до перекрестка Карвер и Оук-стрит, я прошел мимо детской площадки и навесов для пикников. Пустые качели поскрипывали сами по себе. В парке было пусто, всюду висел дым.

За бейсбольными трибунами сквозь пелену дождя смутно вырисовывался темный силуэт мусорного холма. Стоячая вода превратила землю в чавкающую слякоть.

Я перепрыгнул через ограду и полез сквозь заросли кустарников. Остановившись у подножия, я глубоко воткнул нож в рыхлый грунт и гравий. Дверь появилась почти сразу же, но такая тусклая и потертая, что ее почти не было заметно.

Дверная ручка отсутствовала, поэтому я постучал и сделал шаг назад. В первую секунду ничего не произошло, потом контур двери озарился, подсвеченный изнутри теплым светом. Где-то в глубине зазвенели колокольчики, и на меня накатило странное ощущение неизбежности. Мусорная гора всегда была на этом месте, возвышаясь над парком, сразу за изгородью. Ждала меня.

Дверь распахнулась, но никто не встретил меня на пороге. Два ряда стеклянных фонарей освещали коридор. Стеклышки фонарей в проволочных переплетах располагались красивыми ромбиками. Когда я сделал несколько шагов внутрь, дверь бесшумно закрылась за моей спиной. Нож остался на полу, я наклонился и поднял его.

Гора Госпожи совершенно не походила на жилище Морриган. Стены, обшитые темным полированным деревом, резные плинтусы, замысловатый узор плиток на полу. В нишах вдоль стен сияли витражные окна в виде красивых картин, подсвеченных изнутри масляными лампами. И пахло здесь очень приятно, чем-то вроде смеси свежескошенной травы и специй.

В конце коридора я увидел маленький столик, на котором стояло неглубокое серебряное блюдо.

Возле столика стоял мальчик в темно-синих панталонах до колен и такого же цвета камзольчике. На вид ему было лет двенадцать, когда я приблизился, он поднял на меня глаза и протянул руку.

— Будьте добры, вашу карточку.

Я непонимающе уставился на него.

— Карточку? О чем ты, черт бы тебя побрал?

— Вашу визитную карточку. Будьте добры, вручите мне вашу карточку, и я сообщу о вашем приходе!

— Нет у меня никакой карточки. Отведи меня к Госпоже!

Он смерил меня долгим взглядом. Потом кивнул и жестом велел мне следовать за ним.

— Сюда!

Мальчик провел меня через несколько коридоров и дверей в теплую, освещенную лампами комнату.

Здесь на полу лежали ковры, в мраморном камине горел огонь. Меблировка представляла собой коллекцию разрозненных старомодных предметов, которые так обожала моя мама.

В кресле с высокой спинкой сидела женщина и вышивала на полотне ядовито-яркие цветы.

Когда я вошел, хозяйка мусорного холма подняла голову. Кожа вокруг глаз была у нее розовой, словно она только что плакала. Но когда ее лицо оказалось на свету, я заметил, что ресницы женщины осыпаны желтой гнойной коростой. На вид она была молода и, несомненно, могла бы считаться утонченной и ослепительной красавицей, если бы не ее нездоровый вид.

— Это вы — Госпожа? — спросил я, останавливаясь в дверях.

Она выпрямилась и замерла с иглой в руке, глядя на меня.

Лиф ее платья представлял собой сложную конструкцию из оборок, оборочек и складок. Выше ловко сидел высокий кружевной воротничок-стойка. Женщина улыбнулась, и от этого стала выглядеть еще болезненнее.

— Разве так принято приветствовать дам?

Голос у нее был нежный, но в его мелодичности ясно чувствовался ледяной холод. Лицо Госпожи было безмятежным, почти надменным, и от этого я разозлился еще сильнее.

— Вы сожгли церковь моего отца! Такое приветствие сойдет?

Госпожа отложила вышивание.

— Боюсь, это было необходимо. Моя милая сестренка ведет себя, как дрессированная собачка, валяет дурака и паясничает перед людьми, которые и так уже готовы нас забыть. Пришло время напомнить городу, кто мы такие!

— Так вот, значит, какой у вас мотив — нагнать страх Божий на людей, которые не верят в ваше существование? Вы уничтожили здание, которому двести лет! В пожаре погибла девушка!

— Страх Божий ничто в сравнении со страхом боли и утраты. — Госпожа склонила голову набок и улыбнулась. Зубы у нее были мелкие и ровные, ослепительно белые. — Но, в целом, все к лучшему, ты согласен? В конце концов, трагедия обернулась благом и даже привела к нам дорогого гостя!

Сначала я подумал, что она говорит о себе во множественном числе, как это приятно у королевских особ, но на всякий случай огляделся по сторонам.

Возле письменного стола, на большой подушке сидела маленькая девочка в белых башмачках на пуговках и белой матроске. Она играла с проволочной клеткой, сажала туда заводную птичку и вытаскивала обратно. Вокруг талии девочки была повязана широкая лента. Один конец ленты крепко обвивался вокруг ножки стола.

— Правда, она премиленькая? — спросила Госпожа. — Просто прелесть!

На вид девочке было года два или три, у нее были зеленые глаза и маленькие ровные зубки. Когда она улыбнулась мне, на щеке у нее образовалась ямочка, такая глубокая, что я мог бы засунуть в нее палец.

Я с шумом втянул в себя воздух. Она была не такой, какой запомнилась мне, но я все равно ее узнал. Я узнал ее, несмотря на все оборочки и бантики. Она была человеком. Каждую неделю я видел ее на парковке перед церковью или на лужайке перед воскресной школой, где она играла в салочки с Тэйт. Натали Стюарт сидела на полу и смотрела на меня поверх птичьей клетки.

Она помахала мне заводной птичкой. Госпожа наклонилась, погладила ее по волосам и потрепала по щечке.

Я вспомнил мамины слова о том, как она сидела на подушечке у ног Госпожи. Натали была такая чистенькая, что казалась ненастоящей.

— Значит, она теперь ваша новая кукла?

Госпожа рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Я обожаю хорошеньких детишек, а ты? К тому же, она украшает мою комнату. — Она обвела рукой вокруг. — Как видишь, я большая поклонница красоты.

В самом деле, стены комнаты были сплошь заставлены стеклянными витринами и горками с различными гербариями и раковинами. Самая большая витрина висела над бархатной спинкой дивана. Она была набита разноцветными бабочками, пришпиленными медными булавками.

Две стены комнаты занимали полки, как в библиотеке, только тут не было ни одной книги. На полках стояли птицы — в основном, сойки и малиновки — и огромное чучело вороны с оранжевыми стеклянными глазами.

Пока я рассматривал птиц и бабочек, Госпожа, сидя у стола, внимательно изучала мое лицо. Потом она встала и повернулась ко мне спиной.

— Садись, прошу тебя, — сказала она, указывая на кресло у камина. — Сядь и согрейся.

Я сел на краешек кресла с высокой спинкой и чуть наклонился вперед. Моя толстовка насквозь промокла, с нее текло на обивку.

Натали отставила клетку и подошла ко мне настолько, насколько позволяла лента, которой она была привязана.

Госпожа улыбнулась.

— Что нужно сказать нашему гостю?

Натали потупилась, пряча взгляд.

— Как поживаете? — пропела она, покачиваясь с носка на пятку.

В очередной раз качнувшись вперед, Натали протянула мне ладошку, в которой лежала смятая ленточка с привязанным к ней брелоком. Когда я хотел посмотреть, что это такое, она разжала пальцы и опустила ленту мне в руку. Потом улыбнулась и заковыляла назад, засунув в рот прядку волос.

Госпожа застыла, глядя куда-то в пустоту, с рукой, прижатой к горлу. Я заметил, что она машинально поглаживает пальцем резную камею, висевшую на бархатной ленте у нее на шее.

Внезапно Госпожа стремительно обернулась ко мне. И улыбнулась какой-то новой, хищной улыбкой.

— Моя сестренка когда-то была богиней войны. Она тебе не рассказывала? Она сидела на берегу реки, с ясеневой веткой в руке и с вороньим пером в волосах. Со своего возвышения Морриган наблюдала за тем, как враждующие армии переходят реку, и выбирала, кому из противников жить, а кому умереть. Но со временем она, как и все остальные, позволила людям низвести себя до ничтожества, она умалилась, чтобы стать вровень с представлениями невеж! Так поступили все, кроме меня!

— Я вас не понимаю. Какая вам разница, что люди думают о Морриган?

— Никто не защищен от неверия. Ослабление их веры погубит нас всех! — Госпожа повернулась и впилась глазами мне в лицо, запнувшись на слове всех. Глаза у нее были темные, налитые кровью, с веками, воспаленными болезнью. — Мы издревле гордились своей силой и властью, даже когда это превращало нас в чудовищ. А теперь они принижают нас в своих сказках, превращают в духов и фей! Жалкие людишки, склонные ко лжи и бесчестью, мелочные в своих свершениях и замыслах! Ничтожные, злобные и бессильные! — Она вскинула голову и посмотрела мне в глаза. — Можете мне поверить, мистер Дойл, я — не бессильна!

Я ничего ей не ответил. Несмотря на всю свою болезненность и хрупкость, Госпожа показалась мне беспредельно жестокой.

— Мы меняемся, — продолжала она. — Они погубили мою сестру и лишили ее власти. Отныне мы — мифический народец, зависимый от превратностей их жалких познаний и сказок! Они стали указывать нам, кто мы такие!

— Но если все так плохо, почему не остаться здесь? Зачем лезть к ним и ждать, когда они вас совсем уничтожат?

— Затем, что этот город связан с нами. С давних пор мы помогали им, чем могли, а они помогали нам!

— Под помощью вы подразумеваете кровь?

Госпожа горделиво выпрямилась.

— Мы имеем право взимать плату за помощь, которую оказываем! Мы дали им благополучие. Мы сделали их тем, кто они есть — самым красивым, самым удачливым поселением в окрестности, а взамен они год за годом помнят нас гордыми, властными и грозными. Чтобы продолжать жить нам достаточно их веры.

Но я знал, что этого не достаточно. Крыши протекали, плодородный слой почвы вымывался дождями, ржавчина брала свое, Джентри постепенно приходил в упадок. Госпожа была бледна, с покрасневшими нездоровыми глазами, а ее народ нуждался в крови и поклонении, чтобы выжить.

Я покачал головой.

— Вы крадете детей из семей, убиваете их. И надеетесь, что люди будут вечно терпеть и мириться с этим?

— Мы такая же часть этого города, как и они, мы — залог и условие их привычного образа жизни. И они любят нас за это!

Я отвернулся к огню, качая головой.

— Это неправда. Мы им не нужны, они нас не любят. Они нас ненавидят!

Госпожа издала тихий, похожий на смех, вздох.

— Ах, милый, люди такие лицемеры! Они болтают и кричат, они заламывают руки и устраивают собрания, иными словами, вечно поднимают суматоху! А ты знаешь, как понять, чьи крики искренни?

Госпожа улыбнулась ледяной улыбкой. Она могла бы сойти за восковую или фарфоровую куклу, если бы не глаза — злые, жестокие и ясные.

— Те, кто искренен — уходят. Остальные пускают корни в нашем тихом городе, и то, что в свой час они ломают руки и оплакивают своих пропавших детей, не мешает им брать плату, а также беречь и содержать наш милый город. Так было, и так будет!

Глаза у нее были темные и жуткие. Мне казалось, что она никогда не перестанет улыбаться.

— Значит, вы убиваете детей не потому, что вы лишенные морали психопаты, а потому, что горите на общественной работе?! — Я заявил это так твердо, что сразу почувствовал прилив храбрости. — Вы делаете это для общего блага, да? Не для утоления своей прихоти, а для всего города, ведь это городу нужны мертвые дети и убитые горем родители! И, черт возьми, поджог церкви, разумеется, всего лишь невинная шалость!

— Да, — невозмутимо ответила Госпожа. — Их кровь — это их кровь, но когда они даруют ее мне в знак поклонения, я принимаю их дар, а взамен даю им власть. — Она протянула руку к моей щеке. — Смирись с этим, милый! Все так делают!

Я отдернулся и сделал шаг назад.

— Но если вы, по традиции, годами устраиваете городу кровопускания, то зачем вам понадобилась церковь? Чем она вам помешала? Зачем причинять дополнительные страдания тем, с кого вы и так берете плату кровью?

— Затем, что моя мерзкая сестричка-гоблинша оспаривает мою власть! Она преступила все границы, позволяя своим подручным открыто появляться на улицах города! Ее беспечное отношение к осторожности может казаться очень милым, но оно подрывает сами основы нашего существования! Теперь, когда людишки заняты своим горем, они уже не смогут с прежней радостью делиться с моей сестрой тем, что ей так нужно!

— Значит, вы так наказываете ее?

Госпожа улыбнулась, ее рот был прекрасен и беспощаден.

— Я просто хочу договориться по-хорошему, достичь компромисса. Но если она вновь и вновь отвергает мои предложения, ничего не остается, как наказать ее. Будь добр, передай ей это, когда увидишь в следующий раз. Скажи, что случившегося легко можно было избежать.

— Я вам не посыльный! Я работаю на Морриган, но не моя забота сообщать ей о том, что она кругом неправа!

Госпожа улыбнулась, опустив ресницы.

— Ах, мой милый наивный мальчик, Морриган тебе не указ. Ты наделен свободой воли, разве не по собственному почину ты пришел ко мне сегодня? Даже не сомневайся, если бы моя сестричка могла тебя удержать, она бы это сделала. Да, ты можешь выступать в ее убогом цирке, но твоя воля принадлежит только тебе!

— По крайней мере, ваша сестра заботится о ком-то, кроме себя. Она спасла мне жизнь, так что перестаньте говорить о ней как о каком-то ничтожестве!

— Но она и есть ничтожество! Ни гордости, ни достоинства! Она посылает своих подручных плясать, как дрессированных мартышек, унижая себя перед городом!

— И за это вы решили ее возненавидеть?

Госпожа покачала головой, глядя на Натали.

— Морриган солгала мне, она меня обманула. Она украла из моего дома ребенка и вернула его родителям. Она бросила мне вызов и поставила под угрозу само наше существование! Она едва не погубила весь город!

— Морриган решила, что чужие дети вам не игрушки, и она права. Что вы собираетесь сделать со своей новой куклой? Приколете ее булавкой как бабочку, и будете перед всеми хвастаться прелестным экземпляром своей коллекции?

— Ты о ком, об этой маленькой проказнице? О нет, с ней не случиться ничего особенного. Уйдет в землю, как все остальные, абсолютно незаметно.

— Она и не должна быть заметной, чтобы иметь значение! Она — ребенок, у которого есть семья. Она чья-то сестра!

— Разумеется. Была. А теперь стала никем. За час до рассвета, когда День всех душ перейдет в день какого-то забытого святого, она умрет ради обновления города.

— И вас это радует? Вы убиваете маленьких детей, потом возвращаетесь к себе и ждете, когда наступит время сделать это снова? Что это за жизнь такая?

Госпожа подняла голову, глядя куда-то в невидимую мне даль.

— Раньше они жертвовали нам воинов. — Она с отвращением посмотрела на Натали, словно ей претила сама мысль о столь ничтожном существе. — А теперь, когда нас низвели до роли духов и гоблинов, мы держимся только на убийстве слабых.

Я попятился назад. Прочь из этой комнаты, набитой стеклянноглазыми птицами, мертвыми бабочками и громоздкой старомодной мебелью. Все эти предметы вдруг сделались болезненно-четкими, будто кроме них в моей жизни не было ничего другого.

Госпожа подошла к столу, взяла маленький латунный колокольчик. Позвонила, раздался пронзительный и громкий звук.

Затем она села и пристально посмотрела на меня.

— Наша встреча затянулась. Я благодарю тебя за визит и не желаю тебе никакого зла, однако, к сожалению, не могу ни отменить разрушение церкви, ни вручить тебе то, что ты хочешь. Кромсатель тебя проводит!

Я мгновенно вспомнил слова Морриган о Кромсателе. На секунду я почти представил его себе — огромную, массивную и грозную фигуру. Но только на секунду. Потом все вытеснил образ женщины. Она лежала в темной воде, с изуродованным лицом и привязанными к телу руками.

— Нет! — выдохнул я, прекрасно понимая, насколько бесполезно это слово, но не в силах сдержаться. — Я не оставлю ее здесь! Она же маленькая, она просто ребенок!

— Это бессмысленный спор, — ответила Госпожа. — Я не отдам ее добровольно, а ты не сможешь одолеть моего Кромсателя. Никто не сможет, честно говоря.

Я попытался представить, что бы на моем месте сделал настоящий герой. Что сделала бы Тэйт. Но Натали была сестрой Тэйт, а я был под землей, один на один с женщиной, способной опустошить целое озеро и вылить его в гостиную своей сестры, желая отомстить. С женщиной, которая насылала на город бесконечный дождь и пожар, только для того, чтобы напомнить о себе. Что я по сравнению с ней? Ничто!

Когда открылась дверь, Натали съежилась и спряталась за юбку Госпожи, вцепившись в свою клетку.

В дверях стоял Кромсатель. Он был очень худой, ростом гораздо выше Госпожи. Он мог бы быть ее братом. Те же темные волосы, те же слезящиеся больные глаза.

Все в нем было мне знакомо — черное пальто, тонкие бесцветные губы, выпирающие лицевые кости, но очень смутно и неверно, как во сне.

Кромсатель дотронулся пальцами до лба, хотя был без шляпы.

Я посмотрел на него — и вдруг вспомнил себя совсем маленьким, умещавшимся на сгибе его локтя. Он забрался в спальню, вытащил малыша из колыбельки, закрыл окно. Оставил меня в комнате. Выходит, Кромсатель был моим единственным воспоминанием о жизни до Джентри.

Госпожа встала со своего кресла и отошла на приличное расстояние.

Кромсатель молча проводил ее взглядом. Глаза у него были прищуренные и внимательные.

Не глядя в его сторону, Госпожа заговорила снова.

— Будьте любезны, покажите нашему гостю выход!

Кромсатель улыбнулся странной бесстрастной улыбкой, поклонился мне, и в этот момент я почувствовал запах, исходивший от его кожи. От него пахло ядом, железом.

Я мгновенно почувствовал сердцебиение, и не только в груди, а одновременно в руках, в пальцах и горле.

Госпожа закрыла лицо платочком.

Мой следующий вопрос был вызван не столько любопытством, сколько полной растерянностью.

— Кто он такой?

Она посмотрела на меня поверх кружевного уголка носового платочка, ответ прозвучал неразборчиво.

— Садист и мазохист. Сам терпит немыслимые страдания, поскольку ему доставляет удовольствие наблюдать за мучениями других.

Однако Кромсатель не выглядел ни страдающим, ни несчастным. Веки у него воспалены, белки глаз налились кровью, но двигался он быстро и уверенно.

— Идем! — хриплым шепотом приказал он, схватив меня за руку.

Когда Кромсатель вытащил меня в коридор, я обернулся. И увидел, как сестра Тэйт заняла свою подушечку, прижимая к груди клетку.

И вдруг меня обдало запахом крови, я пошатнулся.

Кромсатель поддержал меня, больно впившись в руку. На его лице было написано вежливое достоинство, как у кинематографических джентльменов, разъезжающих в экипажах, но грубый и низкий голос настолько не вязался с этим образом, что казался принадлежащим кому-то другому.

— Полегче! — сказал он. — Все в порядке!

Он повел меня по коридору, поддерживая за предплечье.

— Скажи-ка, братец, как там нынче погодка в парке? Кажется, дождик накрапывает?

Когда я промолчал, он встряхнул меня, крепче стиснул пальцы и поволок по коридору так быстро, что полы его пальто взметнулись и захлопали.

— Только не вздумай падать в обморок, не то я живо приведу тебя в чувство парой пощечин! Мне наплевать, что происходит на земле, но видит Бог, я люблю этот славный городок! Наша Госпожа тоскует по старым временам, а я тебе скажу, что воины и крестьяне никогда не оказывали нам такого гостеприимства, как сейчас.

Все мои силы уходили на то, чтобы переставлять ноги, держать спину прямо и глядеть в пол.

— Хочу рассказать тебе одну историю, — продолжал Кромсатель. — Историю о нас и о людях, живущих наверху. Случилось это в тяжелую и трудную пору, когда они ждали от нас спасения. Поверь мне на слово, братец, в тот год мы получили столько крови, сколько никогда прежде! Мы резали их ягняток на все древние праздники — на Имболк, на Белтейн и на Ламмас[19] — короче, на каждый святой день. — Он улыбнулся, показав мелкие ровные зубы, но я заметил, что десны у него кровоточат и гноятся. — Праздничков-то много, братец!

— Это было во время Депрессии, — сказал я. Мой голос прозвучал сипло и прерывисто.

— Чего?

— Вы обескровливали город в период Великой депрессии. Вы забирали у жителей детей, а они обвинили в этом Келлана Кори. Они повесили его на Хит-роуд за похищение детей.

Кромсатель остановился и повернулся ко мне. Потом ухмыльнулся — широкой и зловещей ухмылкой, исказившей его лицо.

— Так ведь Кори это и обстряпывал, братец. Можешь не сомневаться, это он похищал милых деток!

Когда он заговорил, исходивший от него запах сделался густым и нечистым, похожим на ржавчину или засохшую кровь.

Я выдернул руку и привалился к расписным обоям.

— О чем ты говоришь? Кори не похищал детей! Он просто хотел жить обычной жизнью!

Кромсатель расхохотался мне в лицо.

— Конечно! Разумеется, он хотел жить уютной и безмятежной жизнью, заниматься своим магазинчиком и любоваться звездами со своей девушкой. А мы хотели кое-чего другого. И получали то, что хотели. Все просто!

Впервые за все время я посмотрел на него — по-настоящему посмотрел. Лицо у Кромсателя было правильное, с прямым носом и острым подбородком, но натянутая кожа вокруг век подчеркивала провалы глазниц, придавая ему сходство с черепом.

Если не считать полуразложившихся синюшных девиц, то обитатели шлакового отвала выглядели вполне здоровыми. Да, они были странными и несколько уродливыми, но при этом у них были ясные глаза, и отсутствовала тень страданий на лицах. А Кромсатель, похоже, гнил заживо.

Я делал частые мелкие вдохи. Поле зрения резко сужалось, все уплывало куда-то вдаль, и я ничего не мог с этим поделать.

Кромсатель схватил меня за руку и как следует встряхнул.

— Держись за меня, братец! Мы почти пришли.

— Как вы добились от него… чего хотели?

— От Кори? Да проще простого! Он нашел себе милую набожную девицу, которая по воскресеньям играла в церкви на пианино и не имела ничего против некоторой странности нашего приятеля. Не буду врать, вначале он не горел желанием браться за такую работу, но, в конце концов, согласился, — с неожиданной пылкостью заверил меня Кромсатель. — Когда я закончил, его податливая подружка потеряла половину того, что имела, а дружище Кори был готов на все на свете, лишь бы она сохранила оставшиеся пальчики.

Перед глазами у меня поплыло, волной накатила тошнота.

— Но я слышал, что это не ты убил его. Это сделал шериф и его помощники, они его линчевали!

Кромсатель покачал головой.

— Ну нет, это было наших рук дело! Уж поверь мне на слово, братец! Не спорю, жители городка пришли за ним, но прикончили его мы. Эти только приволокли его к месту убийства, и самое забавное, что они приговорили его за дело, хотя, возможно, не были в этом до конца уверены. Сначала они грозили ему расправой, потом избивали на улице, как собаку, но, можешь не сомневаться, он был жив, потому что визжал, как резаный.

— Вы убили одного из своих!

Кромсатель поволок меня вперед, по коридорам и проходам с красивыми резными панелями и расписными обоями. Свернув за очередной угол, мы снова оказались перед входом, в небольшом вестибюле с гладким полом и стенами, обшитыми элегантными деревянными панелями. Перед глазами у меня все качалось и плыло.

Кромсатель отпер дверь, толчком распахнул ее наружу.

— А теперь иди к своим маленьким друзьям!

С другой стороны порога на меня пахнуло палой листвой и свежим воздухом. Мне нужно было срочно вернуться в парк, где я снова мог бы вздохнуть, но сестра Тэйт оставалась привязанной к старомодному бархатному креслу, поэтому я пересилил себя, развернулся и поверх качающейся комнаты посмотрел в лицо Кромсателя.

— А если нет?

Он стоял возле дверного проема, высокий и безукоризненный, как настоящий придворный, только губы у него были чересчур тонкими, а лиловые тени под скулами делали его лицо похожим на голый череп.

— Иди, потому что я так сказал, а если не пойдешь, то отправишься прямиком в ад. Возможно, братец, ты славный малый, весь из себя прекрасный и расчудесный, да только мне ты никакой не братец!

После этого он пихнул меня в спину и вышвырнул прочь — в Джентри, наружу.

Поскользнувшись, я грохнулся на колени и руки, так что холодная грязь зачавкала в моих растопыренных пальцах. За спиной с грохотом захлопнулась дверь, лязгнул металлический засов.

Я встал, кашляя и хватая ртом воздух, потом, шатаясь, поплелся через парк. Но на углу Карвер-стрит остановился.

Я стоял в дрожащем свете фонаря, глядя на брелок, который дала мне Натали. Ленточка на нем была потертая и засаленная, а сам брелок оказался язычком обычной пластмассовой молнии, только в виде игрушечного медвежонка.

Я прошел по мокрой траве к одинокому столику, где мы с Росуэллом сидели накануне, и шлепнулся на скамейку.

Сил не было. Я был выжат, как лимон, легкие горели, одежда насквозь провоняла дымом, отцовская церковь сгорела, а Натали Стюарт была жива, но очень скоро должна была умереть.

Мне хотелось стать невидимым, раствориться, исчезнуть. Хотелось лечь и просочиться сквозь землю. Тогда бы мне не надо было ни думать, ни чувствовать. Я бы стал землей, травой, корнями. Ничем.

В кармане загудел телефон, я вытащил его, чтобы посмотреть, кто звонит. Эмма. Я знал, что надо ответить, сказать ей хотя бы, где я нахожусь, заверить, что со мной все в порядке, но разговаривать не было сил. Секунду-другую я смотрел на экран, где высвечивалось ее имя. Потом нажал отбой.

Глава двадцать пятая Святое

Я очнулся от холода, весь дрожа. Оказалось, я уснул, неуклюже свернувшись на скамейке возле столика. Шею ломило, пальцы ног онемели. Было шесть утра. Я пропустил десять звонков от Эммы и два от Росуэлла.

Скажем прямо, этим утром школа не значилась в списке моих приоритетов. Руки и ноги у меня окоченели, нужно было срочно вернуться домой, принять горячий душ и выспаться. Но при свете дня стало ясно, что сначала мне необходимо поговорить с Тэйт, поэтому по пути домой я решил сделать крюк через Уэлш-стрит и заглянуть к ней.

Тэйт была в гараже, я заметил ее через открытую дверь, догадавшись, что она или прогуливает или, что вероятнее всего, школьная администрация уже сообщила ее матери о вчерашнем избиении Элис. За драки на территории школы наказывали временным отстранением от занятий.

Капот «бьюика» был поднят, Тэйт копалась под ним. Когда я подошел, она как раз высунула голову из-под крышки и выронила разводной ключ. Он со звоном упал на бетон и отлетел под днище. Тэйт с досадой пнула ногой по бамперу и отскочила, морщась от боли.

— Тэйт, — сказал я. И больше ничего. Мой голос прозвучал сипло и вымученно.

Она обернулась, хотела улыбнуться, но ее улыбка быстро погасла.

— Что случилось? Что ты тут делаешь?

Я покачал головой, схватил ее за рукав и потащил прочь от машины, на тусклый утренний свет.

— Ты видела это раньше?

— Эт… — Она схватила пластмассовый язычок от молнии. — Ты… где ты это взял?

Мне хотелось, чтобы она прочла ответ по моему лицу, это избавило бы меня от ненужных слов и неправдоподобных объяснений, но Тэйт только уставилась на меня с испугом.

— Скажи, где ты это взял? Нашел? Где, черт возьми? — Она вырвала брелок у меня из рук, подняла повыше. — Ты видишь? Видишь этот кусочек пластмассы у меня в руке? Говори, где ты его взял?

Я молча смотрел на нее. Правда была ужасна, я даже для себя не находил для нее слов, как, впрочем, и всего остального, творившегося под нашим городом.

— Где ты думаешь, там и взял.

Тэйт снова посмотрела на язычок, и я заметил, как изменилось ее лицо — как будто в ней что-то надломилось, а потом, так же быстро, сплавилось воедино.

— Ты ее видел!

Я вдруг почувствовал, как сильно пересохло у меня во рту.

— Да, под землей.

Тэйт уставилась на меня.

— Но ты ее видел! Значит, она жива. Ты ее видел, но ничего не сделал — ты не привел ее домой!

Я покачал головой, умирая от стыда и беспомощности.

— Я не смог, Тэйт! Они слишком привыкли делать такое безнаказанно, они делали это годами, и никто их не останавливал, даже не пытался. Я не знаю, как это сделать, Тэйт!

— Так придумай!

Я подумал о маме — странной, отстраненной, всегда холодной и всегда печальной.

— Ты уверена, что хочешь этого?

— Да, черт возьми, я уверена! Она моя сестра! — воскликнула Тэйт, ударив обеими руками по капоту машины. — По-твоему, я не должна сделать все, что смогу, чтобы вернуть ее?

Я не знал, какими словами рассказать ей о нашей семье, о том, какой жуткой и мучительной может стать жизнь под крышей ее дома. О том, что они до сих пор наказывают нашу маму за давнее спасение; что они целых пятнадцать лет ждали возможности отомстить, потому что для них пятнадцать лет — это две секунды, и что они никогда ничего не прощают. Они заставляют виновных расплачиваться до самой смерти.

— Это может навредить твоей семье, — сказал я, наконец.

Тэйт шумно выдохнула и взяла меня за руку, но не так, как девушка берет за руку своего парня, а крепко и испуганно, как утопающий.

— Мэки, моя семья и так в руинах, я даже не представляю, что может нам навредить еще больше! — Она сжала мои пальцы, заглянула в глаза, а кругом все пахло металлом. — Просто скажи мне, что нужно сделать!

Я покачал головой. Тэйт никогда никого не спрашивала, что делать, а у меня для нее не было специальных ответов, никакого тайного знания. Все случилось просто потому, что тут так заведено, потому что такое здесь происходило десятилетиями. Или столетиями.

Глаза Тэйт были строгими и блестящими, но не от слез. У нее был жесткий взгляд, она вообще была не из тех девушек, которые умоляют.

— Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать! И заруби себе на носу — я не буду сидеть, сложа руки!

Я взял ее руку в свои, сжал ее запястье, удержал на месте.

Они долго обрабатывали Келлана Кори, прежде чем тот перешел на их сторону, Кромсатель все-таки нашел нужное решение. Человек способен на многое, если начать отрезать пальцы его девушке.

— Сиди дома, — сказал я, не выпуская ее руки.

Взгляд, которым она меня наградила, был ужасен.

— Нет! Ни за что! Речь идет о моей сестре. Я не буду отсиживаться дома, как пай-девочка, и ждать, захочешь ты что-нибудь сделать или нет!

Она была такая смелая, такая безрассудная, что я ни словом не солгал ей, когда сказал:

— Слушай, все обстоит именно так и не иначе. И ты ничем не можешь ей помочь. Поэтому иди в дом и запри двери. Я что-нибудь придумаю.

После этого я быстро поцеловал ее и выскочил в открытую дверь гаража, чтобы не смотреть ей в лицо.

Я был почти уверен, что Тэйт побежит за мной, но она не побежала.

Только когда я прошел целых полтора квартала, не услышав ни несущегося в спину потока оскорблений, ни топота нагоняющих шагов, у меня зародилась надежда, что Тейт, в кои-то веки, меня послушается.

По дороге домой я сделал мысленную перепись своих возможностей. Надо признаться, список получился далеко не обнадеживающий. Морриган могла сколько угодно враждовать со своей сестрицей, но я точно знал, что она не станет помогать мне спасать Натали, потому что с ее точки зрения, похищать детей для совершения жертвоприношений вполне допустимо. И еще потому что Морриган, как и все остальные, боялась свою сестру. Вернее, она боялась того, что произойдет, когда Госпожа поймает кого-нибудь за совершением преступления.

У меня не было никакого решения, никакого плана. У меня вообще не было ничего, кроме наполовину опустошенной бутылки тоника и фруктового ножа, но в данном случае от них было немного проку.

На углу Конкорд и Уикер-стрит я остановился. Не помню, как долго простоял там, разглядывая свой дом, словно он вдруг превратился в головоломку типа «найди спрятанный предмет». Во дворе было что-то не так, причем, сразу всюду.

Приставная лестница валялась снаружи, на лужайке, опрокинутая, как огромная буква «А». Перед крыльцом темнели длинные грязные полосы. В нескольких местах газона был вытоптан до самой земли. Кто-то забил водосток листьями и ветками, так что вода потоком хлестала на крыльцо.

Я дернул дверь за ручку, но она оказалась закрыта изнутри, так что мне пришлось обшарить кусты в поисках запасного ключа. Попутно я отметил, что клумбы перед домом были изуродованы: раздавленные бутоны тюльпанов бурыми клочками пестрели на бетонной дорожке.

На крыльце безобразной рыжей кашей растекся раздавленный тыквенный фонарь. На меня таращились его пустые глазницы, прогоревшая свечка утопала в ошметках.

Войдя в коридор, я поразился царившей в доме пустоте. Отец, наверное, был в полиции или помогал родителям Дженны в подготовке к похоронам. Он утешал людей и помогал им справляться с хаосом, мама, скорее всего, в госпитале, у нее утренняя смена, но у Эммы занятия начинались не раньше полудня. Ее сумка висела на крюке за дверью. Я выждал секунду, потом окликнул ее.

Никто не ответил. Пальто Эммы валялось на банкетке возле столика для почты. Повсюду в доме свет был выключен, так что я двинулся на ощупь, держась за стену.

В кухне было пусто, но зловещий холодок, растекшийся по шее, предупредил меня, что я не один. Я долго прислушивался, прежде чем расслышал. Не плач, всего лишь сдавленный всхлип. Потом снова тишина.

— Эмма? — Я зажег свет и упал на колени.

Эмма сидела под столом. Столовые приборы из нержавейки и хорошие ножи были разложены вокруг нее кругом, а сама она прижимала к груди стиснутые кулачки. С зажатым в них мясницким ножом. По щеке Эммы расползался огромный кровоподтек.

— Эмма, что случилось?

Она открыла рот, но ничего не сказала, только смотрела на меня из-под стола и трясла головой.

Я потянулся к ней, но металлический защитный круг прошил мне руку молнией боли. Я с размаху шлепнулся на пол и зажмурился, кухня плавно заходила ходуном.

— Убери это все.

Эмма мотнула головой: коротко и отчаянно.

Тогда я рывком натянул рукав на пальцы, разбросал ножи, добрался до Эммы, сгреб ее в охапку, выволок из-под стола и протащил по линолеуму на свет.

Палые листья и сухие комья бурой травы запутались у нее в волосах, пристали к одежде. Ее футболка была в грязи. Голые руки ниже локтей были сплошь покрыты ужасными спиралевидными ожогами. Когда я осторожно дотронулся до одного из них, Эмма охнула. Кожа вокруг ожога была горячей и воспаленной. Я не посмел дотрагиваться до нее снова.

Я обнял Эмму за плечи.

— Они были у нас дома?

— Нет, — шепотом ответила она. — Они были во дворе. Понимаешь, я забралась на лестницу, чтобы прочистить водосток. Он забился. А они… они… они смеялись.

— Какие они? На кого похожи? На меня?

Она подняла на меня полный ужаса взгляд.

— Нет, они не такие, как ты! Они… — она коротко, судорожно втянула в себя воздух. — Они… безобразные.

Я понял, что слишком сильно сдавливаю ее плечо, и разжал пальцы.

— Как — безобразные?

— Костлявые… и белые… сгнившие… — Она вдруг с размаху уткнулась лицом в мою грудь и прошептала мне в рубашку: — Они мертвые, Мэки!

Боль опоясала мои ребра, я охнул.

— О… Убери это.

Эмма посмотрела на нож, зажатый в ее руке, словно не понимая, откуда он взялся. Потом зашвырнула его в угол. Нож, как стрелка компаса, завертелся на полу. Когда он остановился, кончик его лезвия указал на холодильник.

Эмма сглотнула.

— Они пришли на лужайку и окружили лестницу. — Теперь она говорила энергично и резко. — Они спрашивали, не хочу ли я навестить их. Говорили, что у них есть изолятор, и они приглашают туда таких, как я.

— А потом? — спросил я, стряхивая траву с ее футболки, вытаскивая листья из волос.

— Они сбросили меня с лестницы. У них такие ногти… очень длинные… и они… — Не договорив, она протянула мне свои руки.

Ожоги были свежие и влажные. От них пахло озоном, как после грозы.

— Как ты спаслась?

Эмма улыбнулась, я никогда в жизни не видел у нее такого ироничного выражения лица.

— Я прочитала двадцать третий псалом!

— Ты изгнала их стихами из Библии?

— Я об этом читала, Мэки!

— Погоди, я не понимаю! Ты где-то вычитала, что если к тебе в дом завалится компания мертвых полуразложившихся девиц, которые будут выжигать граффити на твоих руках, то нужно прочитать пару-тройку псалмов, и они провалятся обратно в преисподнюю?

— Вернувшиеся, — сказала Эмма, не поднимая головы с моего плеча. — Когда умерший оживает и приходит к живым, его называют «вернувшимся». — Она произнесла это серьезным назидательным тоном, несмотря на обожженные руки и волосы, насквозь промочившие мою рубашку. Потом Эмма вдруг крепко обняла меня и подняла голову. Ее руки превратились в сплошную рану, но она быстро убрала их за спину, наверное, хотела скрыть от меня, насколько плохо дело. — Просто… я просто не знала, что еще сделать.

— Эмма, прости меня. Сейчас я принесу перекись водорода, йод или что там еще. Мы все обработаем. Только скажи мне, что делать, ладно?

— Все нормально, — ответила сестра. Вода стекала по сторонам ее лица. — Все в порядке. Они даже в дом не вошли. И все совсем не так плохо, как кажется. Только болит ужасно, но сейчас уже лучше. Честное слово, я уже почти ничего не чувствую!

Я хотел осмотреть ее руки, но Эмма отдернула их и уставилась на свои ладони.

— Ты замерзла?

— Н-немножко. Не очень, — она снова потупила глаза.

Ее руки были бледно-голубого цвета и угрожающе синели на глазах. Темная сетка вен проступила под тонкой кожей. Ногти посерели.

— Они забрали мои рабочие перчатки, — сказала Эмма тонким срывающимся голосом. — Они забрали мои перчатки…

Я встал.

— Вот что, включи везде свет и запри двери. Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

Она схватила меня за рукав. Ее пальцы бессильно скользнули по моей толстовке, будто отказываясь повиноваться.

— Постой… ты куда?

— За твоими перчатками.

Глава двадцать шестая Цена

Внизу, под шлаковым отвалом, весь Дом Хаоса пропитался дождевой сыростью. В углах огромного вестибюля жарко горели оба камина, сегодня здесь было теплее, чем обычно.

Полуразложившиеся синюшные девицы стояли возле одного из каминов. Они перебирали подносы с аптечными пузырьками, плавили воск и запечатывали горлышки. Работали они передавая друг другу бутылочки и приглушенно переговариваясь между собой.

Морриган сидела на полу за стойкой и возилась с куклой, сделанной из перьев и грязной бечевки.

Я обогнул стойку и остановился над ней.

— Привет, отщепенец, — сказала Морриган, не поднимая головы. — Пришел сказать, как сожалеешь, что предал нас и побежал выклянчивать милости у моей сестрицы?

— Нет, я пришел сказать, что ты сделала чертовски большую ошибку. И прекрати называть меня отщепенцем!

— А как тебя называть? Может, подкидышем? Или подменышем? Младенчиком, оставленным в чужой колыбельке? — Она отшвырнула куклу и уставилась на меня снизу вверх. Ее зубки, как булавки, сверкнули в свете камина. — Я дала тебе лекарства и целебные настойки, я ухаживала за тобой, когда ты заболел! Если бы не я, ты бы умер, а вместо благодарности ты унизил меня перед сестрой!

— Да, я разговаривал с твоей сестрой! Отлично, я подонок и мерзавец! Довольна? А теперь прикажи своим протухшим потаскухам отдать Эммины перчатки!

Морриган величественно кивнула в дальний угол комнаты.

— Сам скажи!

Девицы сгрудились в кружок, тихонько хихикая. Одна из них, с виду самая изможденная, со спутанными волосами и рваными ранами на руках, щеголяла в розовых замшевых перчатках для работы в саду.

Я направился к ним через зал. В тепле они воняли еще отвратительнее — жирной сырой землей и разлагающейся плотью. В мерцающем свете огня их кожа приобрела зеленоватый оттенок.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь? — пропела та, что нацепила перчатки Эммы. И улыбнулась мне широкой игривой улыбкой, обнажив черные зубы и гнилые десны.

— Угу, давай сюда!

— Что тебе дать?

— Перчатки моей сестры. И быстрее, я сыт по горло вашими шуточками.

Девица, стоявшая рядом с моей собеседницей, наклонилась и пихнула ее локтем, ухмыляясь мне в лицо. Она держала в руке дымящуюся палочку и кусок размягченного воска. Язык у нее был синий, а во рту кишели белые черви.

— А чем ты отблагодаришь ее за сговорчивость?

— Поцелуй ее! — прошептала девушка, которую я впервые увидел на вечеринке.

Остальные захихикали, прикрывая провалившиеся рты ладошками.

— Да-да, поцелуй ее, и тогда мы отдадим тебе розовые ручки твоей сестры!

Та, что в перчатках, с улыбкой шагнула ко мне.

— Всего разочек, — попросила она гораздо скромнее, чем подруги, почти грустно. — Поцелуй меня разок, и я отдам перчатки.

Я посмотрел на нее. Наверное, когда-то ее глаза были зелеными, но теперь потускнели и покрылись мутной пеленой.

— Не обязательно страстно, — добавила она. — И даже не надо делать вид, будто тебе этого хочется. Просто дай мне возможность представить, будто я тебе не омерзительна.

Остальные девицы жадно и настырно следили за нами, но девушка в перчатках выглядела только холодной. Она не смеялась.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку, возле уголка рта. Пахло ужасно. Сточной водой, смертью и разложением, но из-под всего этого пробивался едва уловимый аромат церковного ладана и погребальных цветов, а также гнетущий запах печали и вечной неупокоенности.

Еще какое-то время я не отстранялся от нее, не отрывал губ от ее щеки, хотя уже дал ей то, о чем она просила. То единственное, о чем она просила. Я хотел, чтобы это что-то значило, потому что мне было ее жаль. Потому что она была мертва, а я нет.

Когда я выпрямился и отступил назад, девицы начали шумно перешептываться, но та, у которой были перчатки, смотрела на меня с сожалением.

— Это было чудесно, — прошептала она, протягивая мне руки.

Я снял с ее пальцев перчатки, потом стянул их. Кисти ее рук неожиданно оказались здорового розового цвета, но даже при свете камина было заметно, как цвет быстро сбегает с ее кожи. Теплый оттенок стремительно бледнел, и вот уже ее ногти снова приобрели отвратительный черно-синий цвет. Девушка вздохнула и улыбнулась мне. От этой улыбки у нее растрескались губы.

Сунув перчатки в карман толстовки, я вернулся к стойке, под которой Морриган все также играла со своей куклой, заставляя ее плясать по полу.

Я чувствовал запах и ледяной холод кожи мертвой девушки, призрачные испарения плыли по комнате, пропитывая и меня.

Морриган сладко мурлыкала над своей куклой, и мне впервые захотелось ее пнуть.

— Как ты могла позволить им так поступить с Эммой? Я думал, мы договорились, что ты оставишь ее в покое, если я соглашусь работать на тебя! Я думал, они с Джанис подруги!

Морриган посмотрела на меня гневно.

— Ты сам решил обратиться к моей сестре! При первой же возможности ты побежал к ней! Она уничтожает этот город, а ты пошел к ней на поклон! — Она бросила куклу за ножку стола. Кукольная голова глухо стукнулась об пол. — Они не захотят добровольно воздавать нам почести, если у них горе. Они будут поглощены своей трагедией, своей болью и не станут любить нас!

— Знаешь, вообще-то все случилось из-за тебя. Это ты разозлила Госпожу, когда украла у нее мою мать!

Морриган подвернула под себя ноги, подобрала куклу и прижала ее к груди.

— И теперь город болен. С каждым годом становится все хуже, дома рушатся, уничтожен дом Божий, даже рельсы и эстакады ржавеют.

Я выдохнул сквозь зубы и протянул ей язычок от молнии.

— Они собираются убить трехлетнюю девочку. Не воина, и не короля. Всего лишь девочку — такую же, как ты.

Морриган взяла у меня крошечного пластмассового мишку, покрутила в руках. Потом подняла глаза, и я увидел ее острые блестящие зубы.

— Нет, не такую, как я. Ничего похожего. Вообще-то, я довольно выносливая. Но у нее, конечно, крови будет побольше.

Когда я нашел в себе силы заговорить, то очень сухо спросил:

— Что с тобой?

Морриган положила куклу на колени и посмотрела на меня исподлобья, сжимая в кулачке пластмассовый язычок молнии.

— Ты всегда выбираешь их, а не нас! Все время, во всем!

— И буду продолжать это делать! Пойми, дело не в выборе! Госпожа давно выжила из ума, а ты знаешь, как ее остановить. Скажи, что я должен сделать, чтобы спасти Натали!

Мне показалось, что Морриган всерьез задумалась над моими словами. Потом взглянула на меня лукаво.

— Мертвые — они и есть мертвые, — сказала она. — Но моя сестрица сама холодная, как ледышка. Порой ей трудно заметить разницу.

— Замечательно, и что это значит?

— Только то, что всегда можно найти ничейного ребенка, умершего в чужой кроватке, похороненного в чужой одежде и ждущего, когда его используют для дела.

Она улыбалась до ушей, и на этот раз я не мог понять, откуда исходит жестокость — от самой Морриган или только от ее улыбки.

— Нет, — я покачал головой. — Ты говоришь не о детях. Ты говоришь о трупах. О разграблении могил.

— Называй, как хочешь! Ты спросил, как я это сделала, и я тебе ответила. Ночь была долгая, в гостиной моей сестры полно мертвой красоты, так что я просто заменила живую красавицу мертвой, и прошло несколько часов, прежде чем Госпожа об этом догадалась. Прежде, чем она поняла, что ее сокровище исчезло, а молчаливое дитя в ее гостиной было одной из наших.

Я сделал глубокий вдох, чтобы справиться с тошнотой.

— Расскажи как! Как ты смогла убедить ее в том, что это… было настоящее тело?

Морриган с улыбкой покачала головой.

— Миленький, но ведь оно и было настоящим! В чем проблема?

— Как ты сделала это достоверным? Я хочу сказать, как можно заменить живое… неживым?

Морриган задумчиво замурлыкала себе под нос, раскачиваясь и вертя в руках пластмассового мишку.

— Наши детки гниют, но не так быстро, как их. Они у нас шустрые ребята, эти несостоявшиеся подменыши!

Возле камина синюшные девицы шептались и хихикали, заплетая друг другу ломкие волосы в тощие косички. Та, которую я поцеловал, бросила на меня быстрый взгляд. Потом отвернулась и потупилась.

Морриган встала с пола, держа в одной руке свою уродскую куклу, а в другой — пластмассовый язычок от молнии. Она выглядела, как маленькая девочка — вся такая странная и старинная — только зубы у нее были злые, а глаза огромные и черные, как ночь.

— Я не твоя хранительница, отныне я тебе больше ничего не должна. Если хочешь перейти дорогу моей сестрице, дело твое, но ты должен знать цену. Всегда нужно представлять себе последствия своих поступков.

— И какова цена?

Она выронила куклу, и та шлепнулась на пол как морская звезда, раскинув в стороны руки и ноги.

— Если ты после своей утренней выходки этого не понял, то я тебе точно этого не скажу!

Она улыбнулась и протянула мне пластмассового медвежонка. Я помедлил секунду, потом взял его.

Глава двадцать седьмая Пробуждение мертвых

Когда я вошел в дом из сырости и тумана, то первым делом с радостью заметил на вешалке черное отцовское пальто. Отец сидел на кухне, спиной к двери. На плите кипел чайник, на столе стояли чашки, но Эммы рядом не было, и я не решился войти и спросить, как он.

Потому что его плечи были такими поникшими. А голова склонена, словно он молился. Молился или плакал, а я, так уж вышло, не был силен ни в том, ни в другом. Поэтому я снял ботинки и пошел наверх.

Комната Эммы напоминала свалку из книг и пластиковых горшочков с проростками и черенками. Книжные полки высились до самого потолка, на стенах висели приколотые кнопками открытки и вырезанные из журналов фотографии садов и оранжерей.

Эмма с ногами сидела на кровати, так крепко обхватив себя руками, что ее плечи казались совсем узенькими. К ее рукам уже вернулся обычный цвет, все порезы и ожоги она заклеила пластырями. Когда я вошел, она встревоженно вскинула глаза.

— Привет.

Я не нашел в себе сил ответить. Мне хотелось спросить, почему она не внизу, с папой. Руки у нее опять стали живыми и розовыми. Утреннее нападение синюшных девиц не причина отсиживаться в своей комнате, когда в доме горе.

Все вокруг пропиталось запахом дыма. Моя одежда, волосы. Эммины джинсы валялись на полу, и я чувствовал исходящий от них смолистый дух горелой кровли и медной проводки.

Эмма, прямая, как палка, сидела у изголовья кровати, обхватив себя руками.

— Почему они так поступили со мной?

— Потому что я кое-кого здорово разозлил.

— Это того стоило? — Она отвернулась, спрятав от меня лицо, и посмотрела в окно. Я не знал, что ей ответить. Порой мне казалось, что да, но, с другой стороны, разве я чего-то добился?

— Я принес твои перчатки, — я вытащил их из кармана толстовки и бросил на постель рядом с Эммой — розовые, грязные, все в земле.

Эмма нерешительно взяла перчатки. Подумала и надела на руки.

Я сел рядом, обвел взглядом царящий вокруг беспорядок. На столе и на полу валялись раскрытые книги, страницы в них пестрели разноцветными закладками, скрепками и стикерами. Тяжелые тома по химии и фольклору, потрепанное карманное издание «Баллады о Тэме Лине».

Эмма привалилась ко мне. Положила голову мне на плечо, тяжело вздохнула.

— Что происходит, Мэки?

Вопрос прозвучал очень тихо и очень грустно, Эмма заранее знала, что ответ не сулит ничего хорошего.

Я прижался щекой к ее макушке.

— То же, что всегда.

Эмма кивнула, а мне оставалось только гадать, знает ли она, что происходило и происходит, или это очередная зловещая фишка Джентри. Здесь все всегда знают, что творится неладное, но никогда не догадываются, что именно.

— Я знаю, что с нашей мамой, — сказал я.

— Отчего у нее вместо сердца кусок гранита?

— Типа того. Ты ведь знаешь, что я откуда-то взялся? Так вот, с мамой все случилось наоборот. В детстве ее похитили, а потом вернули, но она до сих пор не может оправиться и не знает, как быть обычным человеком.

Эмма долго разглядывала свои розовые перчатки.

— Ты уверен? — спросила она.

Я кивнул.

Она вдруг всем телом прильнула ко мне, уронив голову мне на плечо.

Так мы сидели какое-то время, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи чернело низкое небо. Дождь стучал в окно, струйками сбегал по стеклу, вспыхивая отраженным светом желтых и красных огней с улицы.

— Мы должны сделать одну ужасную вещь, — сказал я. — Мы должны выкопать… — тут я осекся. — Короче, сестру Тэйт заменили одной тварью. Ее нужно выкопать.

Эмма отстранилась от меня.

— Что ты несешь?

Мне совсем не хотелось продолжать этот разговор. Разрывание могил — худшая форма святотатства, но я понимал, что другого выхода нет. Даже если бы я устранился и позволил им убить Натали, этим бы ничего не закончилось. Детей продолжали бы подменять. Горожане продолжали бы закрывать на это глаза. А мне бы пришлось принять себя таким, какой я есть.

Я тяжело вздохнул.

— Натали Стюарт жива, и мне кажется, мы можем ее спасти. Но надо оставить что-то взамен, понимаешь? Если мы раздобудем тело, найдутся способы его… оживить. То есть, я сам не знаю, как именно, но уверен — способы есть.

Эмма скользнула взглядом по книжным полкам.

— Я читала о подменышах, воскрешенных из мертвых. Для этого понадобится кровь или что-то, принадлежавшее человеку, которого они заменяют. Нам нужна какая-то вещь Натали. Можно позвонить Тэйт, да?

— Думаю, не стоит. Тем более что у меня кое-что есть, — я вытащил из кармана пластмассового мишку. — Немного, конечно, но это точно вещь Натали.

Эмма с сомнением осмотрела язычок молнии.

— Ладно, — сказала она, наконец. — Тогда я приступаю к просмотру сказок, преданий и легенд, короче — всего, что может дать нам подсказку. Но сразу предупреждаю — это будет жуткое дело. Не говоря уже о том, что очень долгое.

— Знаю. Думаю, надо позвонить Росуэллу.

— Что?

— Он поможет, — твердо сказал я. — Конечно, без особого восторга, но точно поможет.

Несколько секунд Эмма сидела очень тихо, глядя куда-то поверх моего плеча. Потом решительно сбросила плед и встала. Одной рукой она собрала волосы в хвостик на затылке, другой полезла в ящик комода за резинкой. Лицо ее было сурово, волосы, немедленно высыпавшиеся из кулака, повисли пушистыми прядками.

— Ладно, — пробурчала Эмма, закручивая резинку на хвостик. — Согласна, но нам нужен план. Дело серьезное, понимаешь?

— Да, но это же не проникновение со взломом, — как можно убедительнее возразил я. — И не шпионская операция. И потом, все, кто хоть что-то решает, сейчас или в госпитале или в полицейском участке, папа дома, церковь сгорела. Дождемся темноты и отправимся на кладбище. Уверен, сейчас в городе некому думать об акте вандализма. Люди слишком подавлены и заняты, чтобы их интересовало, что происходит на кладбище!

Я лежал в кровати, пытаясь уснуть, но ничего не получалось. Мысль о предстоящем раскапывании могилы занимала каждую клеточку моего сознания. Дважды звонила Тэйт, но я не отвечал и не прослушивал ее сообщений. И без нее забот хватало. Если бы Тэйт узнала, что я задумал, она пришла бы в ужас. Или, хуже того, захотела бы помочь.

Промаявшись с полчаса в зыбкой прерывистой дремоте, я встал и спустился вниз. Отец был на кухне. На плите дребезжал чайник, а отец сидел в той же позе, что и прежде.

Я подошел к плите и выключил конфорку.

— Пап?

Он посмотрел на меня, его лицо было опустошенным, глаза красными.

— Да?

— Стены — это не главное.

Отец выпрямился, лицо его приняло напряженное выражение, он словно никак не мог решить: рассердиться, обидеться или сделать что-то еще, столь же неприятное.

— Совсем не главное, — повторил я. — Церковь — это ты и наш город. Только это имеет значение. Ты построишь новую церковь, вся община тебя поддержит и будет с тобой, потому что ты любишь своих прихожан. Их, а не церковные стены. Новая церковь будет не хуже старой, и все будет хорошо.

На секунду мне показалось, что отец отругает меня, скажет, что я забываюсь, проявляю неуважение и не понимаю ценности церковного здания. Что такой, как я, вообще не способен что-либо понимать.

Отец сидел, сложив руки на коленях, играл желваками. Потом резко встал, прошел ко мне через всю кухню, а я замер, стараясь не нервничать. Я абсолютно не представлял, что сейчас произойдет, я никогда не видел у отца такого лица, и даже подумал, что сейчас он ударит меня или встряхнет за плечи.

Но он неуклюже обнял меня, сгреб в охапку, обхватил одной рукой за затылок и зарылся пальцами в мои волосы. От него пахло болью и опустошенностью, едким дымом пожарища. Мы пахли им оба. Отец прижался ко мне, вцепился, словно в поисках спасения.

Я стоял на подъездной дорожке, держа в руках отцовские рабочие перчатки, и ждал Росуэлла. Было девять вечера, но тьма стояла кромешная. Тяжелые тучи низко висели над землей, из-за дождя лужайка превратилась в раскисшее болото с лужами. В кармане у меня лежал пластмассовый медвежонок, сердце бешено колотилось при мысли, что нам предстоит выкопать то, чему надлежит быть погребенным.

На такое можно пойти только от крайнего отчаяния. Когда ничего другого не остается, когда хватаешься за соломинку, а значит, я должен был именно таким — отчаянным.

Росуэлл подъехал к дому в новой куртке. В черной. Я едва удержался от замечания, что он выбрал подходящий цвет.

Мы стояли, глядя друг на друга через капот его машины. В квартале царила тишина. Ни машин, ни прохожих. Джентри был слишком мудр, чтобы не бояться темноты. На некоторых крылечках еще горели тыквенные фонари, скалясь в ночь кривыми улыбками.

— Ну, что за дела? — спросил Росуэлл таким тоном, как будто у нас каждый день горела церковь, а я звонил ему ночами, прося приехать, когда стемнеет, и принести с собой лопату.

Я сглотнул, пытаясь подавить вскипающую в груди панику.

— Мне нужна твоя помощь. Нам нужно сделать одно очень грязное дело. Раскопать могилу. Не смотри на меня так — девочка, которую там якобы похоронили, на самом деле не умерла. Я видел ее вчера. Но нам нужно достать то, что в гробу.

Лицо Росуэлла оставалось непроницаемым, он даже не попросил повторить, а сразу перешел к сути.

— Осквернение могил. Вообще-то, это так называется.

Я закрыл глаза руками, надавил основаниями ладоней на веки.

— Они похитили сестру Тэйт, но мы можем ее вернуть, если подменим той тварью, которую похоронили вместо нее.

Когда я отнял руки от лица, Росуэлл продолжал внимательно разглядывать меня, но я не посмел поднять на него глаз. Я отвернулся и стал смотреть на тыквенный фонарь на крылечке Доннелли.

— Они? — с некоторой опаской переспросил Росуэлл.

— Я. То есть, такие, как я.

— Не будь кретином, — без всякой злобы отмахнулся Росуэлл. — Таких, как ты, больше нет.

Из-за угла дома появилась Эмма, волоча за собой стремянку. Голова ее была обвязана шарфом. Под мышкой она держала большой рулон брезента, за плечом болтался вещмешок.

Росуэлл покосился на нее.

— То есть, мы точно должны это провернуть?

Я знал, что он не подведет, потому что он никогда не подводил, но все равно у меня чуть ноги не подкосились от облегчения при слове «мы».

Эмма протянула мне стремянку. Лицо у нее было напряженным, руки дрожали. Она выше поддернула вещмешок, потом посмотрела на Росуэлла, и он, не дожидаясь просьбы, взял у нее брезент и инструменты. Какое-то время мы трое постояли, глядя друг на друга. Потом, не обменявшись ни словом, направились к церкви.

У ворот кладбища Эмма порылась в своем вещмешке, вытащила фонарик и передала его мне. Стекло фонаря было предусмотрительно заклеено кружком плотной бумаги, с проделанным в нем отверстием, и когда я нажал на кнопку, свет просочился тонким лучом. Он обшарил все вокруг, прорезая тьму. Кругом стояла тишина. Отцовская церковь сгорела, но кладбище осталось нетронутым. От дела всей его жизни уцелела только одна часть — мертвая.

Я подсветил себе лицо снизу заклеенным фонариком.

— Эмма, давно ли ты стала экспертом по незаконному проникновению на кладбища?

— Не люблю ходить на дело неподготовленной, — отрезала сестра, вытаскивая ключи. — Кроме того, ты правильно сказал — это проникновение без взлома.

Она повернула ключ, ворота со скрипом отворились. Странное это было ощущение, стоять здесь. До этого я никогда в жизни не был на кладбище. Мы пошли через неосвященную территорию, по северной дорожке, проложенной между склепом и безымянными могилами.

Запах дыма здесь чувствовался гораздо сильнее, чем возле черных руин церкви. Он впитался в город, сделав воздух стылым и непригодным для дыхания.

Кругом было тихо и жутко. Стояла абсолютная тишина, похожая на затишье перед грозой, как будто все в мире затаилось, пережидая, когда закончится самое страшное. Мне вдруг пришло в голову, что глупо так думать о мертвых. Ведь они всегда молчат.

Эмма вела нас в дальний конец кладбища, пробираясь между надгробиями к участку неосвященной земли, отведенному для самоубийц и мертворожденных младенцев. Только все это была неправдой. Участок действительно был отведен, да только не для этих несчастных, а для ничейных монстров, похороненных в чужой одежде.

Мы миновали склеп и направились к задней стене, где смутно белело маленькое светлое надгробие.

Остановившись перед могилой, Эмма бросила на землю брезент, порылась в сумке и начала вытаскивать оттуда инструменты. Потом по порядку разложила все на траве, будто готовясь к хирургической операции.

— Свет направляйте в землю, не светите по сторонам!

Я обвел лучом могилу — грязную, неглубокую, до сих пор не покрытую дерном.

Когда мы с Росуэллом кое-как вычерпали мокрую слякоть, Эмма передвинула свой брезент и расстелила его вдоль одной из сторон могилы.

— Так, теперь копайте, только постарайтесь поаккуратнее. Нужно будет убрать все на место, когда закончим.

Мы с Росуэллом копали по очереди, а Эмма стояла на краю могилы, подавала нам инструменты и следила за ходом работы.

Казалось, этой ночи не будет конца. Я стоял в маленькой могиле, копая все глубже и глубже. Так глубоко, что мне стало казаться, что я никогда не выберусь наружу. Мокрая грязь шлепалась на брезент, потоками стекала вниз, падала мне на волосы, на одежду и на лестницу.

Воздух был холодный и продымленный. Руки и спину ломило, я обливался потом, несмотря на холод.

Вот, наконец, лопата ударилась о что-то твердое и плоское. Я стал соскребать землю, Росуэлл бросился мне на помощь.

Гроб был маленький, не больше четырех футов в длину. Он оказался тяжелее, чем я думал, но мы с Росуэллом сначала раскачали его, используя лопаты в качестве рычагов, потом подлезли под один конец и рывком вытащили на траву. Дерево было сырое, скользкое от жирной кладбищенской плесени или мха — в темноте трудно было разобрать, гроб пробыл в земле всего несколько дней, но от древесины уже тянуло гнилью.

— Это гроб для кремации, — сказала Эмма так тихо, что я едва услышал. Она присела на корточки, провела рукой по крышке. — Не для захоронения.

— Он дешевле, — хрипло прошептал Росуэлл.

Эмма взяла отвертку и стала откручивать защелку. Петли уже начали покрываться ржавчиной. Вывинтив шурупы, Эмма просунула отвертку между деревом и металлом. И громко ахнула от неожиданности, когда вся защелка со скрипом отвалилась.

Минуту-другую мы сидели на корточках в траве, глядя на закрытый гроб.

Потом Эмма глубоко вздохнула.

— Ладно, давайте сюда фонарик. — Руки у нее не дрожали, но голос срывался.

Я передал ей фонарь, и Эмма, наклонившись, подняла крышку.

Тело было маленькое и пугающе сохранное. Но когда Эмма направила луч фонаря на мертвое лицо, зловещее ощущение нетронутости мигом исчезло.

Нос уже потерял форму, начал проваливаться. Из открытого гроба вырвался запах, клубами повалил вверх. Верхними нотами служил сладковатый и легкий душок гниения, плывший по воздуху невесомым, будто мерцающим, облачком, зато снизу лежал густой и тяжелый химический смрад, скорее всего от бальзамирующего состава.

Эмма выпрямилась, отпрянула назад. Фонарик выпал из ее руки, покатился по траве. Свет расплескался по надгробиям, по заросшим травой могилам. Эмма обеими руками зажала себе рот, словно пыталась подавить крик.

Росуэлл обошел груду земли и обнял ее, а я не смог даже пошевелиться. Я стоял и смотрел на маленькое тело, полускрытое атласным покрывалом.

— Нужно ее вынуть. — Звук собственного голоса показался мне глухим и далеким.

— Ты в порядке? — спросил Росуэлл и окинул меня быстрым взглядом, закрывая рукой рот и нос.

Я кивнул. Из-за дождя перед глазами у меня все качалось и расплывалось, но мы трое стояли рядом и смотрели на тело.

Через несколько секунд я подобрал фонарик и встал над гробом; я был настолько оглушен, что только по мечущемуся лучу фонаря понял, что дрожу всем телом. Я попытался покрепче сжать рукоятку, но пальцы меня не слушались.

Тогда Росуэлл встал на колени и полез в гроб за трупом. За ребенком. Он перегнулся через край, поморщился, но все-таки взял его на руки — бережно и осторожно. Он был такой смелый, что меня замутило от стыда.

Я заставил себя крепче сжать в руке фонарь и громко откашлялся.

— Можно его вытащить или он так сильно сгнил, что лучше не трогать?

— Да нет, — сказал Росуэлл, потрогав кончиками пальцев труп под подбородком. — Вполне годный. Нет, честно, в очень неплохом состоянии. И это точно не человек.

Его голос доносился как сквозь вату, издалека.

Я передал Эмме фонарь и закрыл руками лицо. Я знал. Конечно, я знал. Но когда Росуэлл сказал это вслух, все стало окончательной правдой. Они отправляли детей наверх, на страдания и верную смерть в отравленном мире, не испытывая ни сожаления, ни вины. На месте этого тела мог бы быть я.

Росуэлл выпрямился и встал.

— Мэки.

Он обошел гроб и обнял меня. Я не хотел, чтобы он это делал. Я хотел, чтобы он позволил мне стоять в тени и быть никем. Хотел перестать видеть. Росуэлл постоянно всех обнимал, но не всерьез, без всякого смысла. Но сейчас он крепко прижал меня к своей груди и схватил сзади за куртку, когда я попытался вырваться.

Сколько я себя помню, Росуэлл мог спасти любую ситуацию, находя в нужный момент нужные слова, но сейчас он ничего не сказал. Шел тихий холодный дождь, и я боялся, что не выдержу, если Росуэлл попытается меня приободрить.

А потом ко мне бросилась Эмма. Она обхватила меня обеими руками и уткнулась лицом в мое плечо. Я не отстранился, она была такая теплая под своим свитером. От нее пахло осенью, землей и домом, сожженной церковью и могилой. Я прижался к Эмме, думая о том, как все-таки странно, что я не закончил свои дни много лет назад в маленьком дешевом гробу, и что в этом мире нашелся человек, сумевший так сильно полюбить меня.

Когда Эмма отпустила меня, я почувствовал себя невесомым, незнакомым и окоченевшим от холода. Настолько окоченевшим, что смог дотронуться до тела. Оно лежало в гробу, неподвижное и холодное, как кукольное.

Росуэлл и Эмма, стоя на коленях по сторонам гроба, молча и выжидающе смотрели на меня.

Наконец Эмма судорожно втянула в себя воздух и прошептала:

— Ну что, вытащим?

Мы сняли с тела атласное покрывало и завернули его в куртку Росуэлла. Волосы у мертвого существа были густые и темные, но неживые, ломкие. А кожа совсем серая. Это существо даже отдаленно не напоминало настоящую живую девочку, привязанную к ножке кресла Госпожи.

Эмма положила тело себе на колени, погладила по мертвым волосам. Через минуту я привязал ленточку с пластмассовым медвежонком на мертвую ручку и снова застыл, не зная, что делать дальше. Тело, как деревянное, лежало на коленях Эммы — жалкое и жуткое в своем смятом погребальном платьице, с самодельным браслетиком на руке.

Я еще постоял.

— Что дальше?

Эмма посмотрела на изможденное усохшее личико.

— В легендах люди разговаривают с ними, но я нигде не нашла точных слов или каких-то подсказок. Я не знаю, что нужно говорить.

— Это не страшно. Кажется, я знаю.

Я присел рядом с подменышем и зашептал ей на ухо все, что мне хотелось сказать синюшней девушке из Дома Хаоса. Я сказал, что ее судьбой распорядилась чужая воля и что она имеет полное право злиться и бояться, потому что ни в чем не виновата.

Когда сверток на коленях у Эммы шевельнулся, мне захотелось отвернуться. Корчившееся тело оказалось гораздо страшнее неподвижного, трагического. Оно беспокойно заерзало на коленях Эммы, а та с молчаливой мольбой уставилась на меня.

Я наклонился и распахнул куртку Росуэлла.

Существо, представшее нашим глазам, было маленькое и хрупкое, почти как настоящий ребенок. Оно не было точной копией Натали, хотя и напоминало ее. Существо медленно моргнуло, не сводя с меня глаз, потом протянуло крохотную ручку. Глаза у него были пустые и мутные, но все-таки зеленые, как у Натали. Как у Тэйт.

— Нужно спешить, — прошептал я, вспомнив о том, что случилось с руками Эммы, когда синюшные девицы украли ее перчатки. Вспомнив, как руки моей сестры начали синеть и гнить заживо.

Эмма испустила долгий вздох. Она сидела на грязной земле, удерживала на коленях вертящееся, корчившееся тело, и смотрела на меня. В ее глазах стояли слезы.

— Боже правый, — прошептал Росуэлл. Он стоял над открытой могилой, держа в руках лопату. Ничего ужаснее в жизни не видел!

Я покачал головой, глядя на то, что билось в руках Эммы.

— Это всего лишь тело, которое никому было не нужно. Оно ничем не хуже меня.

Глава двадцать восьмая Вернувшаяся

Росуэлл закрыл гроб, мы вместе опустили его в могилу. Я поморщился, услышав глухой звук удара. Росуэлл взялся за лопату.

Мы почти закончили закапывать могилу, когда у меня зажужжал телефон. Тэйт. Я не ответил, но она позвонила еще дважды, а потом послала сообщение: «да пошел ты, Мэки, я иду к тебе».

Я отключил телефон и убрал его в карман. Отговаривать Тэйт было бесполезно. Оставалось надеяться, что когда папа откроет дверь и увидит на пороге обезумевшую, убитую горем девочку, то решит, что она пришла к нему за утешением. Хотя на успех этого сценария я бы тоже не слишком рассчитывал. Мне ли было не знать, что когда Тэйт начинает действовать, ее уже не остановишь, а мой отец сейчас совершенно сломлен.

Значит, с минуты на минуту Тэйт заявится к нам домой, и я боялся даже думать о том, каких безумных дел она может натворить от отчаяния, когда обнаружит, что меня нет. Признаться, мне становилось не по себе просто от этой мысли.

— Ну, какой план? — спросил Росуэлл, утрамбовывая лопатой последнюю горку земли.

Эмма, все это время сидевшая на мокрой земле с вернувшейся на коленях, резко встала.

Я в изнеможении оперся о лопату; дышать было нечем, от стали у меня кружилась голова и, несмотря на холод, бросало в жар.

— Идем в дом под холмом отходов и забираем Натали.

— И они не станут чинить нам никаких препятствий?

Я беспомощно посмотрел на Эмму и Росуэлла.

— Нужно придумать, чем отвлечь их внимание. Скажем, принести им подарок. Женщина, которая там всем заправляет, обожает, когда ей выказывают уважение.

— И чего бы она хотела?

Минуту-другую я всерьез размышлял над этим вопросом, пока не вспомнил, как страшно разгневалась Госпожа на Морриган — так страшно, что годами методично заливала ее дом, вместо того, чтобы уничтожить его одним махом.

— Она хочет контролировать все вокруг — весь мир. Хочет, чтобы все так ее боялись, что никогда не смели бы ни в чем ее ослушаться, обмануть или провести.

Эмма приблизилась ко мне, прижимая к плечу возвращенную, неуверенно подняла глаза.

— То есть, не смели делать то, что мы собираемся сделать?

— Именно. Пожалуй, можно сказать, что у нее настоящая паранойя по поводу обмана и обманщиков, только я совершенно не представляю, как это использовать.

Росуэлл задумчиво кивнул.

— Но мы знаем кое-кого, кто с этим справится!

Близнецы не пришли в восторг от идеи тащиться куда-то под дождем среди ночи, и еще меньше их обрадовала просьба расстаться с бесценной «Красной угрозой», однако через четверть часа они были на кладбище.

Дэни нес полиграф. У прибора была ручка, как на старых чемоданах, но Дэни нес его на обеих руках, как ребенка.

Близнецы славились своей фантастической невозмутимостью. Однако возвращенная произвела на них большее впечатление, чем им хотелось бы.

— Бог мой! — прошептал Дэни, глядя на тело в руках у Эммы. — Вы что тут, ребята, учудили? Вы вообще в своем уме?

Дрю ничего не сказал. Он помедлил, потом дотронулся до руки возвращенной. Та раздраженно отдернулась, и он попятился.

Я посвятил близнецов в наш план, и Дрю молча кивнул, с каким-то опасливым восторгом разглядывая возвращенную.

Зато Дэни оказался менее сговорчивым. Он повыше перехватил полиграф.

— Ладно, я тоже всей душой за то, чтобы не допустить убийства Натали Стюарт — тут даже вопросов нет. Но с какой стати мы с Дрю должны жертвовать на это свой самый блестящий проект?

Пока я раздумывал, как бы объяснить им, кто такая Госпожа с ее маниакальной жаждой власти и контроля, Росуэлл нашел самые лучшие слова:

— Нам нужен подходящий подарок для женщины, у которой есть все.

Дэни кивнул, вполне удовлетворенный этим ответом.

— Ты хочешь сказать, все кроме портативного полиграфа эпохи маккартизма?

— Ну да, — сказал Дрю. — Он стоит всего остального!

Путь к парку показался мне длиннее, чем обычно.

Эмма несла возвращенную. Завернутую в куртку Росуэлла. Та, похоже, не возражала и всю дорогу молчала, положив голову на плечо моей сестры.

Возле отвала я повернулся, чтобы забрать у Эммы тело.

— Мы не можем пойти туда вместе… это и не нужно. И потом, мама с папой будут сходить с ума от тревоги. Тебе лучше вернуться домой.

Эмма попятилась, прижимая к себе возвращенную.

— Нет. Я пойду с тобой.

Ее лицо и шея были в грязи. Сейчас она напоминала человека, спасшегося от смертельной опасности.

Я смотрел на нее. Она всегда была готова на все ради меня. Всегда. Она была со мной всю мою жизнь.

— Не надо. Нет смысла, и это может быть опасно.

Эмма подошла совсем близко.

— Вот что я тебе скажу. — Тварь у нее на руках заерзала и заскулила, видимо, Эмма слишком сильно ее сжала. — Я годами делала все, чтобы ты не умер!

— А я никогда ни о чем тебя не просил, ты не должна была постоянно присматривать за мной, заботиться обо мне. Ты могла жить своей собственной жизнью!

— Я знаю. Но каждый раз, когда передо мной вставал выбор между тобой и чем угодно, я выбирала тебя. Не уверена, что всегда поступала правильно, и это неважно. Это был мой выбор. Всегда только мой. Ты никак на меня не влиял. Я выбрала тебя и ни о чем не жалею.

Мы стояли в темноте у подножия холма. Росуэлл и близнецы отошли в сторонку, чтобы не мешать нам. Это был наш спор — наш с Эммой. Сколько бесконечных разговоров мы с ней вели в темноте на протяжении моей жизни! Вы себе даже не представляете, как сильно люди врут выражением лиц! А голос Эммы голос никогда не врал, именно в нем была самая настоящая и самая подлинная правда ее слов. И сейчас мне сделалось страшно от того, насколько она была правдива.

Я посмотрел на Эмму.

— Прошу тебя, пожалуйста. Тэйт сейчас идет к нам — может, уже пришла — и я боюсь даже думать, что она сделает, если не застанет дома никого из нас. Она может броситься нас искать, понимаешь? Ты должна ей помешать! Держи ее подальше от парка и кладбища. Если она влезет в это дело, все кончится катастрофой.

Эмма долго молчала, потом кивнула и отдала Росуэллу возвращенную.

— Эмма… — сказал я. — Спасибо.

Она привстала на цыпочки, поцеловала меня в щеку.

— Только возвращайся домой, понял?

С этими словами она развернулась и быстро зашагала в сторону Уэлш-стрит. Я смотрел, как она удаляется от детской площадки — не оглядываясь, с высоко поднятой головой. Я знал, что она плачет, но ничего не мог поделать — только идти дальше.

Мы перепрыгнули через ограду, я подвел всех к подножию холма, где при помощи фруктового ножа открыл дверь в Дом Мучений.

В вестибюле мальчик в ливрее лакея снова попросил у меня карточку, а я сказал ему, что у меня ее нет. Он неодобрительно скривился, и тогда я сказал, что он может катиться ко всем чертям, и немедленно.

За моей спиной близнецы настороженно озирались по сторонам. Росуэлл внешне оставался безучастным, что неудивительно, поскольку он держал на руках извивающегося полусгнившего ребенка, который еще час назад был мертв, как могила.

— Очень невежливо являться без приглашения, да еще приводить с собой гостей, — заявил мальчик в ливрее.

— Мы принесли подарок, — ответил я. — Очень ценный и редкий, это сюрприз, но я знаю, что Госпожа будет рада.

Мальчик кивнул и пошел по коридору вглубь Дома Мучений, но на этот раз не в сторону библиотеки. Он провел нас в галерею, потом раскрыл широкие распашные двери.

— Госпожа примет вас в гостиной.

Комната, в которую он нас привел, была наряднее, чем библиотека, с пестрым ковром на полу и расписными вазами в стенных нишах. На столиках, расставленных по всей комнате, стояли красивые бронзовые статуэтки взлетающих птиц и прелестных пастушек.

Госпожа полулежала на длинном темном диване. Когда мы остановились на пороге, она подняла глаза и улыбнулась, как будто ждала нас.

Мы с Дэни вошли в комнату, а Росуэлл и Дрю остались в дверях, причем Дрю загораживал спиной вернувшуюся.

— Мистер Дойл, — пропела Госпожа. — Как мило видеть вас снова! Чем мы обязаны таким удовольствием?

Я постарался придать своему лицу самое приятное и простодушное выражение.

— Я просто подумал над тем, что вы мне говорили. И понял, что был чудовищно несправедлив, и в знак признания этого принес вам подарок.

Госпожа радостно мне улыбнулась. Потом перевела взгляд мне за спину, и улыбка сбежала с ее лица.

— Отошли их прочь, — приказала она, сурово сдвинув брови. — Вон, сейчас же!

Моей первой мыслью было, что она увидела возвращенную, и только через секунду я сообразил, что Госпожа говорит о Дрю и Дэни. Я вытаращил на нее глаза, покачал головой.

— Но они не могут уйти! Я же неспроста привел их с собой.

— Ты привел в мой дом чудовищных монстров! Да как ты посмел? Как ты осмелился осквернить мой дом?

Я обернулся на близнецов. Вообще-то их внешность никогда не казалась мне ни странной, ни сколько-нибудь необычной. Скажу откровенно: я всегда считал их физиономии намного более нормальными, чем моя собственная. Приходилось признать, что понятие «странности», действительно, у каждого свое.

Я сделал шаг к Госпоже и вскинул руки.

— Постойте! Можно, Дрю уйдет, а Дэни останется и покажет вам подарок? Понимаете, один из них должен продемонстрировать вам, как это работает.

Несколько секунд Госпожа настороженно меня разглядывала.

— Хорошо. Эй ты, который с подарком! Можешь остаться! А остальные пусть ждут в коридоре!

Дрю и Росуэлл стремительно удалились, а Госпожа снова обратила все свое внимание на меня.

— Что за подарок ты принес мне?

— Я хотел подарить вам что-нибудь полезное. Когда вы рассказали мне, как Морриган вас обманула, я сразу подумал, что наверху, в городе, как раз есть средство от такой проблемы. С этим прибором вас больше никто никогда не обманет!

Госпожа улыбнулась, ее глаза хищно заблестели.

— О да, это был бы поистине бесценный дар! — На меня она больше не смотрела. Ее взгляд был прикован к Дэни и его чемоданчику. — Хотя с виду ничего особенного.

Дэни опустился на корточки, откинул крышку прибора.

— Так это ж так и задумано, мэм. Никто не почует подвоха, пока не будет слишком поздно.

Я начал потихоньку пятиться к двери.

— Вы не возражаете, если я присоединюсь к своим друзьям, пока вы занимаетесь с прибором?

Госпожа даже головы не подняла. Она жадно следила за руками Дэни, отщелкивавшего застежки на крышке «Красной угрозы».

Росуэлл и Дрю ждали в вестибюле, оба явно нервничали и чувствовали себя не в своей тарелке. Мне очень не хотелось оставлять Дэни наедине с Госпожой, но нужно было как можно быстрее найти Натали.

Мы вернулись к входу в Дом, а уже оттуда я нашел дорогу в библиотеку. По пути у меня создалось впечатление, что, несмотря на обширные размеры и протяженность коридоров, обитель под парком была заселена не столь плотно, как Дом Хаоса.

Нужную комнату мы отыскали без всяких приключений, не встретив никого по дороге. Огонь в камине не горел, настенные лампы были частично погашены.

Сначала я никого не увидел и испугался. Дом Мучений хоть и уступал размерами Дому Хаоса, представлял собой такой же запутанный лабиринт, поэтому если бы Натали поместили в другое место, я вряд ли сумел ее найти.

Но Натали была здесь. Она затащила подушку под один из столиков и сидела там, уставившись на свою клетку. Волосы у нее были растрепаны, ленточки развязались. Я заметил, что она стащила с одной ножки башмачок на пуговках и носок.

Я сел на корточки рядом, хотел взять на руки, но Натали отвернулась и закрыла личико. Когда она подняла руки, я увидел ее кисть. Запястье опоясывал жуткий гноящийся шрам, багровый по краям и почти черный в середине. Кожа вокруг шрама уже начала менять цвет, страшные пятна расползались по всей руке, почти до самого плеча.

— Рос, — негромко позвал я, стараясь говорить спокойно и без напряжения, чтобы не напугать девочку. — Сними с возвращенной брелок, скорее!

Росуэлл подошел ко мне.

— А как же наш план? Мне казалось, смысл в том, чтобы она выглядела, как настоящая?

— Сними его, сейчас же!

— Ладно, — согласился он. — Как скажешь. — Раздался резкий звук срываемой ленточки, за которым последовал вопль и тяжелый глухой удар. — О, Боже!

Я обернулся, уже зная, что увижу. Росуэлл выронил возвращенную на ковер, но в ней больше не было ничего человеческого. Она продолжала шевелиться и даже корчилась на спине, но ее кожа так страшно посерела, что стала казаться бесцветной. В какой-то момент она перевернулась, встала на четвереньки и уставилась на меня, приподняв голову. Радужки глаз у нее были желтые, зубы тоже.

Натали тоненько взвизгнула, как пойманный кролик, а Росуэлл бросился на возвращенную. Он накрыл ее своей курткой и сгреб в охапку, спрятав страшное лицо, но Натали уже забилась под стол, закрыла личико руками и вжалась в угол.

— Натали, — позвал я, но она не отняла рук. — Натали, не бойся. Все хорошо. Выходи. — Я не хотел вытаскивать ее силой, но, похоже, другого выхода не было.

Тогда Дрю присел рядом со мной и вытащил из кармана четвертак.

— Ты же любишь фокусы, да, Нат? — Он пустил монетку колесом по костяшкам пальцев.

Заметив любопытный глаз, заблестевший из-под пальчиков, Дрю пустил четвертак в пляс по ладони и сказал:

— Мы же с тобой соседи, Нат. Помнишь меня?

Она не ответила, но, подумав, кивнула.

Я опустился на колени и стал развязывать узел, которым она была привязана к креслу.

Росуэлл удерживал бьющуюся на полу возвращенную, которой явно не нравилось под курткой.

Когда я развязал ленту, Дрю присел перед столом и посмотрел на Натали, не обращая внимания на бьющуюся и скулящую тварь за его спиной.

— Натали, мы хотим забрать тебя домой, только закрой глазки.

Несколько секунд Натали не шевелилась, но когда Дрю повторил это еще раз, она бросила на пол заводную птичку и закрыла глаза ладошками. Дрю взял ее за руку, вытащил из-под стола и прижал к плечу.

Он держал Натали спиной к Росуэллу, который торопливо разворачивал извивающееся тело, норовившее вцепиться в него руками.

— Это нехорошо, — шептал он, обвязывая ленту вокруг пояса возвращенной и отдергивая руки всякий раз, когда она пыталась его схватить. — Мы все попадаем в ад, это точно. Нет, это просто ужасно.

— Вы даже понятия не имеете, насколько ужасно, — произнес грубый голос у нас за спиной.

Кто-то стоял в дверном проеме — неподвижно и против света — так что я не сразу увидел его лицо. Его руки были сложены на груди, а самого его можно было бы принять за тень, если бы не блеск глаз.

— Простите мою откровенность, но у вас огромные неприятности, не так ли? — спросил он, входя в комнату, и тут я узнал его. Это был Кромсатель. Он выглядел так же, как в ту ночь, когда вышвырнул меня вон, только на этот раз был в черных перчатках. Очень толстых, с короткими стальными когтями, вшитыми в кончики пальцев.

Натали обвила Дрю руками за шею и всем телом прижалась к нему, а я изо всех сил постарался устоять на ногах, когда Кромсатель сделал шаг в мою сторону, и первые клубы стальных испарений поплыли по комнате.

— Надеюсь, тебя не затруднит объяснить, что ты делаешь в личных апартаментах Госпожи, да еще в компании двух незваных гостей и трупа?

Росуэлл выпрямился, вид у него был решительный и куда более храбрый, чем у меня. Он был выше Кромсателя, но рядом с ним выглядел совсем юным и ничуть не жестоким.

— И кто же вы такой? Типа страшного буки, да?

Кромсатель улыбнулся.

— Лично я предпочитаю считать себя демоном. Однако, по большому счету, это не имеет значения. Я не возражаю, когда меня величают ночным кошмаром, монстром или призраком, как говорится — как бы ни называли, лишь бы называли!

Я сделал шаг назад, подальше от запаха.

— Но ведь Госпоже это не нравится! Она не любит имен.

— У Госпожи нет воображения. У нее нет размаха, дальновидности. Она слишком зациклена на том, чтобы навсегда оставаться богиней. Иными словами, она жаждет жизни, которой уже нет. Но если мы уже не сможем стать теми, кем были, значит, пришла пора стать кем-то еще!

Я сделал глубокий вдох, от которого мне огнем опалило гортань.

— Что ты собираешься сделать?

Несколько секунд Кромсатель пристально смотрел на меня. На его лице не отражалось ничего, кроме, как мне казалось, вежливого интереса. Потом он усмехнулся, показав распухшие воспаленные десны, и обрушил кулак на один из стеклянных колпаков на каминной доске.

Стекло раскололось, осколки брызнули во все стороны. Звук получился оглушительный.

Росуэлл отпрянул от неожиданности, Дрю загородил Натали, закрыл ей лицо ладонью.

Кромсатель пнул ногой остатки разбитого колпака, перешагнул через осколки.

— Мы не ведем переговоры. И не торгуемся. Если вы сейчас же не отдадите мне этого сладкого ягненочка, я начну методично обходить всех, к кому ты испытываешь хоть какую-то привязанность, и кромсать их на куски, пока не добьюсь твоего согласия. Советую учесть, что не буду в претензии, если ты изберешь этот вариант.

Я попятился, натыкаясь на столики и кресла.

Кромсатель шел за мной.

— Думал, что можешь вот так запросто прийти сюда и подсунуть нам кусок гнилого мяса вместо ребенка? — Осколки разбитого стекла валялись по всему полу за его спиной. — Беда в том, что нам знаком этот фокус, братец. Ведь это мы его изобрели.

— Но вы же поверили, когда Морриган увела у вас мою мать! Она оставила на ее месте возвращенную, и знаешь что? Твоя Госпожа купилась на подмену! Она ничего не заметила, потому что не увидела разницы — вы все не видите разницы! — проорал я, когда он настиг меня.

Он сгреб меня за отвороты куртки, швырнул к стене. Я сшиб головой застекленную коробку с засушенными жуками, она упала, содержимое разлетелось по полу.

Кромсатель схватил меня за воротник и прижал к стене.

За его спиной мелькнула высокая размытая фигура Росуэлла.

Кромсатель наклонился надо мной, прижался лбом к моему лбу.

— Обмани меня разок, — прошептал он, — и тебе позор, дружок. — Он вдавил свою переносицу в мой нос, его дыхание огнем обжигало мою гортань, его голос звучал хрипло и зло. — Обмани меня второй — и я распорю твою вонючую глотку!

— Эй! — закричал Росуэлл, дергая Кромсателя за воротник. — Отпусти его, слышишь?

В комнате сделалось так темно, что я перестал ориентироваться в пространстве. Единственное, что оставалось на своем месте, были ужасные черные глаза Кромсателя.

Он даже не подумал оглянуться.

— Я не ошибся, нарушитель открыл рот и посмел дотронуться до меня руками? Видно, ты выжил из ума, приятель!

— Он прав, — прошептал я. — Не вмешивайся. Он обожает терзать людей.

Кромсатель рассмеялся тягучим хриплым смехом.

— Терзать? О нет, нисколько! Просто мне нравится пускать кровь, братец. Она очень красиво играет на свету!

Не переставая смеяться, он наклонился ближе, обдав меня запахом ржавчины, под которым явственно проступал душок гниения и болезни. Его улыбка плыла передо мной белым ломтиком, похожим на месяц. Я моргнул, чтобы прогнать видение, и тогда не осталось ничего, кроме его горячего дыхания на моем лице.

— Братец, — прошептал невидимый голос у меня над ухом. — Братец, посмотри на меня! — Он схватил меня за подбородок, рывком поднес мое лицо к своему. — Посмотри на меня! Сейчас я помечу тебя своим клеймом, я выжгу его на твоем сердце, а ты попробуешь встретить мой взгляд, как мужчина. Ну а после этого я тебя сломаю, и ты будешь умолять о пощаде, как малый ребенок.

Он был так близко, что я видел его воспаленные, изъеденные болезнью десны. Словно завороженный, я смотрел на его улыбку, смутно гадая, где сейчас Дрю и Росуэлл, ожидая, когда Кромсатель начнет меня резать. Это было именно то, чего он хотел — боль, кровь, желание вырвать из тебя мольбу.

— Мы начнем с твоего личика, — продолжал Кромсатель. Откуда-то появился нож — длинный, острый, ослепительно-яркий, похожий на продолжение его руки. — Пожалуй, твою улыбку мы сделаем чуть пошире…

Все исчезло, кроме его дыхания, запаха и головокружения. Комната сжималась, съеживалась, ходила ходуном, и я уже не мог ничего рассмотреть. Меня мутило, тело сделалось почти невесомым.

Я был совсем один. Росуэлл и Дрю куда-то исчезли. Во всем мире не осталось ничего, кроме стены у меня за спиной и ножа перед моим лицом.

Кромсатель стал играть лезвием, крутя им перед моими глазами.

— Ну-ка, открой пошире ротик, — прошептал он.

Я стиснул зубы и стал ждать металлического вкуса боли, которая выключит весь мир.

И тут рука Росуэлла ворвалась в поле моего зрения и врезалась в щеку Кромсателя. Послышалось шипение, мне в нос ударил запах паленой кожи, а Кромсатель отшатнулся назад.

Не в силах удержаться на ногах, я сполз по стене на пол. Возвращенная сидела в нескольких шагах от меня. Глаза у нее были пустые и желтые.

— Отвали от него, слышал? — заорал Росуэлл, становясь между мной и Кромсателем. Его слова прозвучали зло и нетерпеливо, как приказ.

Рядом с ним стоял Дрю, держа на одной руке Натали. Он напружинил плечи и расставил ноги, словно приготовился к удару.

Кромсатель ухмыльнулся мне, обнажив зубы, и на какую-то долю мгновения стал похож на уродливых обитателей шлакового овала. На его щеке горел пунктирный круг, похожий на укус.

— Ладно, будь по-твоему, — сказал Кромсатель, направляясь к двери. — В конце концов, это не имеет значения. Сиди здесь и жди конца. Честно говоря, так даже лучше… Люблю ужас, обожаю крики. Вы, разумеется, захотите присутствовать? — спросил он, обернувшись на Дрю. — Можете ворковать над ней, сколько душе угодно. К утру она все равно будет трупом!

Дрю крепко прижал Натали к груди, а она спрятала лицо от Кромсателя.

Тот откашлялся и смачно сплюнул. Потом отвернулся, пнул ногой осколки стеклянного колпака и вышел из комнаты.

С грохотом захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ. Очень громко повернулся.

Росуэлл стоял надо мной, сжимая кулаки. Потом разжал ладонь. Он тяжело дышал, я никогда еще не видел его в такой ярости. В руке у него была бутылочная пробка.

Росуэлл сунул пробку в карман, подергал дверь, потом навалился на нее плечом. Потерпев неудачу, он несколько раз, хотя и без особой надежды, пнул ногой по ручке и петлям, а потом сказал то, о чем я и так знал:

— Не могу. Она слишком тяжелая.

Я по-прежнему сидел у стены. Зрение постепенно возвращалось, но я чувствовал, что начинаю заваливаться набок, сползая к полу. В какой-то момент я уперся рукой в разбитый стеклянный ящик, и мне в ладонь вонзились осколки стекла и острые, блестящие, кусочки раздавленных жуков.

Росуэлл присел рядом со мной, посмотрел на Дрю.

— Слушай, кажется, ему совсем плохо. Ты мне не поможешь?

Дрю подошел к нам, не выпуская из рук Натали.

— Секунду. Не хочу ставить ее на пол, тут везде стекло, а она босиком, — слегка растерянно заметил он.

Росуэлл осмотрел мою ладонь, стряхнул с нее мусор, вытащил осколки стекла. На месте порезов начала проступать кровь, темная и густая, почти багровая.

— Вот теперь хорошо! — сказал Росуэлл, и я сразу понял, что скрывается за этой напускной, но такой подкупающей бравадой. Судя по голосу Росуэлла, ничего хорошего не было.

Мне стало не по себе, когда я вспомнил, как часто Росуэлл делал это — сидел рядом со мной, когда я трясся и сипел, и уверял, что все замечательно.

Но когда он заговорил, в его голосе не было ни тени фальши.

— Ну что ж, полагаю, мы в глубокой заднице.

Моя рука горела огнем в тех местах, откуда Росуэлл вытащил стекла, зато дышать стало легче.

— Дэни еще на свободе. Он может найти Эмму или моего отца. Может привести помощь.

Росуэлл встал, держа в горсти обломки раскрошенных жуков и окровавленные стекла. Судя по его виду, мои слова его не убедили.

— Ну да, конечно.

— В нашем положении остается только надеяться.

Словно в ответ на это, из коридора донесся шум. Потом в замке проскрежетал ключ, дверь распахнулась, и мы все увидели разъяренного и взъерошенного Дэни.

Кромсатель держал его за шкирку, так что бедняге приходилось стоять на цыпочках. Под глазом у Дэни наливался синяк, разбитая губа кровоточила.

Кромсатель швырнул его в комнату и захлопнул дверь. Дэни с размаху упал на ковер, но тут же вскочил.

— Извините, — сказал он. — Я старался, но она оказалась не дурой.

Дрю подошел к брату и стал отряхивать его, но с таким рассеянным видом, как будто выбивал пыль из мебели.

— Значит, не получилось? А она разозлилась? Говорил же, не надо было его передвигать, наверное, где-то закоротило.

Дэни покачал головой, сердито глядя в пол.

— Она заставила меня испытать его!

Росуэлл изумленно вытаращил глаза.

— Ты же должен был только показать ей, как работает прибор!! Как она могла догадаться, зачем мы здесь?

— А так, что это полиграф, понятно? Она задавала вопросы! Когда мы вам сказали, что прибор работает, какое слово из двух осталось непонятным?

— Погоди, ты хочешь сказать, что она испытала его на тебе? — Росуэлл зажмурился, но тут же открыл глаза. Потом он со вздохом сел на диван.

Дэни принялся мерить шагами комнату, а я постарался пореже дышать.

— Извините, — снова сказал Дэни, покосился на меня, прикрыл рукой свою разбитую губу и поискал глазами, чем бы вытереть кровь. Схватив со стола кружевную салфетку, он прижал ее ко рту, грузно опустился в одно из кресел и уставился в пол.

Я сел на диван между Росуэллом и Дрю. Возвращенная съежилась напротив, на краешке бархатного кресла. Росуэлл, подавшись вперед, с каким-то обреченным видом разглядывал ее.

Наконец он вздохнул и повернулся ко мне.

— Нельзя ее тут бросать.

Возвращенная сидела, как плюшевая игрушка, привалившись к ручке кресла — не дыша, не шевелясь. Я долго всматривался в ее пустые глаза, с темно-желтыми радужками и светло-желтой роговицей. Она совершенно не походила на синюшных девиц, которые шептались и хихикали, как обыкновенные старшеклассницы. Возвращенная выглядела совершенно безжизненной, и я спросил себя, не по моей ли это вине. Может, я неправильно ее воскресил? Или испортил в ней что-нибудь?

Но потом отмахнулся от этих мыслей, покачал головой.

— Вряд ли в этом есть смысл. Она не знает, где находится. Ей все равно, что будет, и кто рядом.

Росуэлл согнулся, упершись локтями в колени.

— Но ведь убить ее все равно можно, да?

Я процитировал краткий список возможных способов, которые услышал от Морриган:

— Если отрезать ей голову или бросить в огонь.

— Но твой когтистый приятель… ведь он запросто может зарезать ее, просто ради удовольствия.

Я кивнул. Что тут было сказать?

— Значит, нельзя ее здесь оставлять. Вот только ума не приложу, что с ней делать.

Я закрыл глаза, откинулся на спинку дивана.

— Если мы сможем вытащить ее отсюда, то я знаю того, кто сможет ее забрать.

Да, я не сомневался, что Морриган и Дом Хаоса позаботятся о нашей вернувшейся. Она была странной, возможно, совсем испорченной, но в этом мире было место даже для таких, хотя о себе я не мог такого сказать.

Дрю вздохнул и тоже привалился к спинке. Натали по-прежнему обнимала его за шею, спрятав лицо на его груди.

— Вытащить отсюда ее? Да мы себя-то вытащить не можем, не то, что эту!

Это было правдой. Мы находились под землей, а значит, не могли рассчитывать ни на веранды, ни на окна. Здесь их просто не было. От внешнего мира нас отделяла дверь в два фута толщиной, которая открывалась вовнутрь.

Мы сидели в полной тишине, ожидая, что будет дальше.

Воротник моей куртки больно терся о царапины, оставленные когтями Кромсателя, но я не сделал даже попытки переменить позу. Боль была не настолько сильная, чтобы шевелиться. В комнате было тихо и сумрачно.

Я согнулся пополам, уперся локтями в колени и стал думать о том, что вот так и приходит конец. Порой ты делаешь все возможное, но твои усилия идут прахом. Такова жизнь.

Глава двадцать девятая Жертва седьмого года

Очень скоро за нами пришли, выволокли из-под холма и потащили через предрассветные сумерки в сторону кладбища.

Их было семеро — высокие костлявые мужчины, все одетые, как Кромсатель, только без стали. Один из них грубо тащил под мышкой Натали. Но никто даже не подумал забрать возвращенную у Росуэлла.

Кромсатель сопровождал меня лично, держась мучительно близко и посапывая мне на ухо. Дыхание у него было прерывистое и булькающее, преисполненное хлюпающей радости.

— Тебе понравится, вот увидишь, — шептал он. — Она войдет в склеп на съедение, а потом начнет орать и звать на помощь. Они всегда так делают, уж поверь мне.

— Уверен, тебе это очень нравится, — сипло процедил я, мне было так трудно дышать, что я не мог говорить громче. — Клянусь, ты любишь смотреть, как убивают маленьких детей!

— Нет, братец. Ах, нисколько! Но я буду наблюдать за твоим лицом!

На Уэлш-стрит до сих пор курился дым. Церковь — то, что от нее осталось — черными руинами выступала на фоне неба.

Мужчины толчками и пинками погнали нас в сторону склепа. Здесь пахло каким-то другим дымом — более сухим и душистым, похожим на аромат благовоний.

Морриган уже ждала нас в неосвященном углу кладбища, синюшные девицы обступили ее тесным кружком. Все они были мокрыми от дождя, Морриган не выпускала из рук свою куклу. Остальные обитатели Дома Хаоса расположились вокруг.

Карлина и Лютер стояли вместе, обнявшись. Джанис и розовая принцесса держались за руки, а синюшные девицы держали в руках перевязанные бечевкой пучки трав, тихо курившихся душистым дымком.

Когда Морриган увидела меня, лицо ее помрачнело.

— Что ты здесь делаешь? Ты должен быть дома, в безопасности!

Я вырвался из хватки Кромсателя.

— Госпожа собирается убить Натали. Прошу тебя, останови ее! Неужели ты ничего не можешь?

— Миленький, — сказала Морриган, прижимая к груди куклу. — Будь у меня выбор, я бы этого не делала, но другого пути нет. Без крови весь город будет страдать. — Она с тревогой поглядывала назад.

Госпожа, одетая в длинный темный плащ, стояла в тени дуба. Опущенный капюшон скрывал лицо, но я узнал ее по вышитому шлейфу платья и стайке лакеев, стоявших вокруг.

Морриган снова повернулась ко мне и приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать. Потом вдруг застыла, глядя куда-то во мглу за моим плечом.

Там была Тэйт. Одетая в свою дурацкую голубую слесарскую куртку, злая, как сто тысяч чертей, она прокладывала себе дорогу сквозь толпу и вскоре остановилась передо мной, беспомощно висевшим в руках Кромсателя.

Смерив его холодным оценивающим взглядом, она повернулась ко мне.

— Черт тебя побери, Мэки! Ты же сказал, что обо всем позаботишься!

— Я пытался, — ответил я, прекрасно понимая, как жалко это звучит. Как убого и как бессмысленно. — Что ты тут делаешь?

— А ты как думаешь? Эмма заклинала меня не заходить на кладбище, так что я сразу смекнула, куда идти!

Морриган направилась к нам, стараясь держаться как можно дальше от Кромсателя. Она остановилась перед Тэйт, взволнованно переступая с ноги на ногу и шурша своим обгоревшим парадным платьем. Она по-прежнему держала в руках куклу, но когда подняла голову и заговорила, то в ее голосе прозвучало терпение и глубокая, вековая мудрость.

— Тебе не место здесь. Мы заключили соглашение, и вы избрали не присутствовать при том, как мы исполняем свою мрачную работу.

Тэйт отшатнулась при виде ее ужасных зубов, но не дрогнула.

— Понятно, но я уже все увидела и никуда не уйду без своей сестры!

Морриган протянула руку и коснулась запястья Тэйт.

— Этот закон на тысячелетия старше тебя и твоей семьи. Старше, чем этот город. Кровь зажигает свет солнца, кровь позволяет зерну прорасти урожаем. Такова правда этого мира.

Тэйт с секунду смотрела на нее, а потом сказала тихим помертвевшим голосом, больше похожим на шепот:

— К черту мир! Мне нужна только моя сестра.

— Довольно! — Голос Госпожи эхом разнесся над неосвященной землей. — Твоя сестра — ничтожная мелочь, едва годная на жертву! Мне нет никакого дела до тебя, но если ты не прекратишь вмешиваться в мои дела, мне придется призвать на помощь того, кто устраняет препятствия!

Тэйт взглянула на меня, и я впервые увидел в ее глазах растерянность. Она обвела глазами кладбище, как будто только сейчас поняла, сколько здесь этих, и какие они страшные.

Когда ее взгляд вернулся ко мне, Кромсатель перекинул через мое плечо свою затянутую в перчатку руку, так что стальные когти медленно выскользнули из пальцев и остановились в нескольких дюймах от моего лица, пока не касаясь, но убедительно демонстрируя Тэйт, как легко сделают это, если придется.

Я молча смотрел, как он поигрывает пальцами.

— Чего ты хочешь?

Он дотронулся до моей щеки, железный холод обжег кожу.

— Я хочу, чтобы ты стоял и смотрел, как тех, кого ты любишь, будут медленно кромсать на кусочки. Неужели я прошу слишком многого?

Я замер, всеми силами пытаясь не показать ему, как меня терзает даже самое легкое его прикосновение.

Рядом со мной Росуэлл и близнецы безуспешно вырывались из рук костлявых подельников Кромсателя. Но Тэйт пока никто не держал.

— Отпусти его, — сказала она зло и твердо, как будто имела право приказывать.

Кромсатель прильнул ко мне так близко, что я почувствовал его смех над ухом.

— О, я вижу, ты у нас маленькая смутьянка? Как мило! Что ж, иди, бери его! Я сгораю от желания посмотреть, как у тебя получится!

Его когти вонзились сильнее, еще сильнее. Они проткнули мне кожу, я судорожно задышал, сдерживая крик, а потом все произошло очень быстро.

Тэйт наклонилась, рывком задрала штанину джинсов и сунула руку в ботинок.

Кромсатель отпустил меня и отшатнулся, взметнув вверх руки, словно сдаваясь. А потом с силой ударил меня кулаком в висок.

Я рухнул на землю и несколько секунд не видел ничего, кроме фейерверка из разноцветных звездочек.

Я лежал в луже грязи и сажи, стараясь отдышаться. Земля под спиной была сырой, куртка быстро вымокала. Кромсатель присел надо мной, приставив когти к моей шее. Его прикосновение было таким нежным, что я не понимал, откуда берется страшная боль, на щеке Кромсателя горела отметина от бутылочной пробки Росуэлла.

— Уберись от него! — повторила Тэйт. Очень тихо.

Кромсатель расхохотался своим низким дребезжащим смехом.

— О нет, бесценная моя, нет! Сейчас будет вот что: я слегка порежу его, а ты посмотришь — только так, и никак иначе — потому что если ты попытаешься мне помешать, я просто располосую ему глотку от уха до уха, и мы с тобой будем долго-долго сидеть в темноте, наблюдая, как он истекает кровью.

Когти впились в мою шею, и я заорал, хрипло и с завыванием, ненавидя себя за это. Потом вдруг раздался глухой звук удара, когти исчезли. Я откатился в сторону, жгучая боль растеклась по основанию черепа.

Кромсатель лежал рядом. Его руки были подняты, словно он хотел закрыть им лицо, но когти мешали. На его щеке алел длинный след ожога.

Вокруг нас все расступились.

Тэйт стояла в круге. В руке она держала что-то длинное и узкое, матово черневшее в тусклом свете, проникавшем с улицы. Это была монтировка.

Синюшные девицы визгливо захихикали, когда Кромсатель с трудом поднялся с земли. Было ясно, что в Доме Хаоса он не пользовался большой популярностью. По крайней мере, девицы не видели ничего страшного в том, что костлявый получил монтировкой по физиономии. Они явились сюда для того, чтобы свидетельствовать, и были совсем не прочь засвидетельствовать такое происшествие.

Кромсатель злобно зыркнул на них и повернулся к Тэйт.

Рядом с ним она выглядела совсем маленькой. Юной.

Кромсатель широко улыбался, в его улыбке было обещание смерти, а перед этим — боли. Ничего в жизни он не жаждал так страстно, как боли — для всех и для каждого.

— Деточка, — произнес он нараспев, почти с сожалением. — Деточка, пожалуйста, положи свою игрушку. Ведь ты умрешь, если не положишь.

Тейт мотнула головой и крепче сжала рукоять.

— Положи ее или я выпушу тебе кишки, и оставлю твои глаза воронам. — В следующее мгновение он быстро, без предупреждения, бросился на нее. Его когти полоснули по руке Тэйт, прорвали куртку на ее плече. Но даже когда кровь пятнами расплылась по брезенту, Тэйт не попятилась.

Нет, она улыбнулась. Той самой улыбкой, которую увидела Элис на школьной парковке. Улыбкой, говорившей: а мне нравится идти напролом.

Кромсатель ухмыльнулся ей в ответ, словно они без слов понимали друг друга. Словно он не знал, что простейший способ вывести Тэйт из себя — это пустить ей кровь.

Она снова замахнулась, и на этот раз с силой врезала ему по зубам.

Кромсатель отпрянул, поскользнулся на припорошенной сажей грязи, кровь хлынула у него изо рта и рассеченного подбородка, закапала на землю, задымилась на монтировке Тэйт. Он тяжело, с бульканьем, задышал. Потом упал на колени среди надгробий, кашляя и сотрясаясь всем телом.

Тэйт стояла над ним, сжимая монтировку обеими руками. Она продолжала улыбаться, вид у нее был неистовый и дикий. Вокруг все молчали.

Кромсатель не шевелился. Кровь лилась у него изо рта. Он вытер ее рукавом пальто и посмотрел на Тэйт свирепым взглядом.

— Уйми ее! — пронзительно вскрикнула Госпожа.

Кромсатель встал на ноги, сплюнул кровь в раскисшую грязь. Потом бросился вперед.

Тэйт обрушила свою монтировку ему на руку, сломав два когтя. Сверкнув в темноте, они упали на землю, а Кромсатель отскочил назад. Тэйт тоже отскочила, занеся руку для нового удара.

Кромсатель перехватил ее, быстро располосовал ей щеку решеткой неглубоких порезов, но Тэйт даже не поморщилась. На мгновение все замерло — Тэйт, Кромсатель и монтировка. Она зловеще чернела в руках Тэйт, потом взлетела — и ударила Кромсателя в грудь, отшвырнув назад.

Он споткнулся, но удержался на ногах. Потом слегка наклонился вперед, и я подумал, что он сейчас кинется на Тэйт, но Кромсатель лишь поднял свою затянутую в перчатку руку и дотронулся до лба. Когти проткнули кожу, оставив полоску маленьких ранок.

— Я выхожу из игры, — сказал он. Его голос прозвучал хрипло и безжалостно, дыхание судорожными вздохами рвалось из груди.

— Позвольте, сэр! — возмутилась Госпожа из темноты. — Я попросила вас устранить препятствие, и весьма поражена, почему вы этого не сделали!

— Я выхожу! — повторил Кромсатель, на этот раз подняв голову. Взгляд, брошенный им на Госпожу, был поистине ужасен.

Она холодно ответила ему из-под капюшона:

— Вы исполняете мои требования, а в данный момент я требую избавиться от этой девчонки!

Кромсатель повернулся к ней спиной.

Несколько секунд он смотрел на Тэйт, сжимавшую в руках монтировку, но не делая никакой попытки напасть на нее. Его лицо пылало гневом, но он полностью владел собой.

— Ты… — прохрипел он, кровь темными струйками лилась по его подбородку, — … дьявольски невоспитанная, но ты неплохо владеешь тупым оружием. Однажды мы с тобой непременно проведем второй раунд, не так ли?

Тэйт не ответила. Она смотрела куда-то ему за спину, в тот угол кладбища, где стояла Госпожа, и в глазах у нее был такой страх, которого я не видел за все время поединка.

Проследив за взглядом Тэйт, я все понял. Один из костлявых вышел из-за склепа, держа на руках Натали.

Кромсатель судорожно поклонился Тэйт и пошел прочь, мимо нее и мимо стайки синюшных девиц, в глубину кладбища. Сломанные когти остались лежать в грязи у ног Тэйт. Кромсатель ни разу не обернулся.

— Довольно с меня этого! — Госпожа вышла вперед, вырвала Натали из рук прислужника и потащила ее в сторону белого склепа. — Мы удаляемся, возможно, задержимся на какое-то время!

Тэйт рванулась к ним, но двое помощников Кромсателя бросились к ней. Они схватили ее сзади за куртку, приподняли над землей. Тэйт бешено брыкалась и звала Натали таким голосом, от которого у меня разрывалась грудь.

Я вспомнил, что сказала моя мама, когда услышала, как Морриган нашла меня и попросила об услуге, а я не смог ей отказать, потому что боялся за Эмму.

«В жизни всегда есть выбор».

Я понимал, что она хотела сказать — прежде чем принимать решение, нужно обдумать возможности и взвесить последствия — но что проку в этом совете, когда дело доходит до главного?

Сейчас был явно не тот случай. Сейчас наступило время развязки. Час, когда все стихло, когда не осталось ничего, кроме моего быстрого, сбивающегося дыхания и бешеного стука сердца. Когда остался только я один. Вечно лишний, единственный ничейный в мире, где для всех и у всех есть место.

— Стойте! — сказал я.

Госпожа замерла, не оборачиваясь.

— Что это значит, мистер Дойл? — Мне показалось, будто она улыбается.

— Возьмите меня вместо нее! Это единственный выход. — Я не знал, насколько это так, пока не высказал вслух. — Это единственное, что остается!

Госпожа обернулась и отшвырнула Натали в толпу, в сторону Тэйт, которая вырвалась из рук стражей и поймала свою сестру. Тэйт упала на колени, обняла Натали, прижала к своей груди. Кажется, я впервые увидел ее, готовой расплакаться.

Из темноты снова раздался голос Госпожи, очень ласковый, но в то же время как-то загадочно и зловеще возбужденный.

— Вперед, мистер Дойл!

Тэйт подняла на меня глаза и замотала головой, а я попытался взглядом передать ей, что решился.

«Просто отпусти меня».

Она зажмурилась и зарылась лицом в волосы Натали. После этого меня оставили последние сомнения. Я понял, что принял правильное решение. Единственно правильное. Поэтому я повернулся и пошел к Госпоже, ждавшей меня на каменных ступенях склепа.

Когда я приблизился, она отбросила с лица капюшон, и у меня перехватило дыхание. Она разительно отличалась от той женщины, которую я увидел в библиотеке. Теперь ее глаза были больше и чернее, чем у Морриган и любой из ее синюшных девиц. На мертвенной белизне лица они казались комьями сажи, сгустками тени, поглотившей все другие цвета.

Я вспомнил слова Эммы о людях, входивших в пещеру на съедение. Она говорила, что если человек делал это добровольно, то его смерть становилась не смертью, а превращением.

На свете полно страхов, терзающих нас каждый день. Что если у кого-то из наших близких обнаружат рак? Что если что-то случится с твоей сестрой, с друзьями, родителями? Что если тебя собьет машина, когда ты будешь переходить дорогу, или ребята в школе узнают, какой ты законченный урод; что если ты заплывешь слишком далеко от берега, и вода сомкнется у тебя над головой, что если случится пожар или война?

Можно лежать без сна до самого утра, перебирая все эти страхи, потому что они непредсказуемые и ужасны, но при этом реальны. Все это может случиться.

Но глубокий немигающий взгляд Госпожи был совсем черным и абсолютно нереальным.

Она протянула мне руку, и я взял ее, позволив увести себя прочь от жизни, от друзей, во тьму склепа.

— Постойте, — попросил я, почувствовал застрявшее в горле слово. — Я хочу обернуться.

Росуэлла и близнецов прижимали к ограде люди Кромсателя. На лице у Дрю было фирменное бесстрастие Корбеттов, зато Дэни смотрел на меня так, будто кто-то вогнал ему под ребра что-то острое и поворачивал рукоять. Росуэлла удерживали двое в черных пальто. Он не выпускал из рук возвращенную и смотрел на меня. Просто смотрел.

Тэйт скорчилась среди надгробий, обнимая Натали. Рот у нее был открыт, как будто она собиралась что-то сказать, только что тут скажешь? Ее сестра была ее семьей.

Единственное, что мне оставалось — отвернуться — от этого сияющего, живого мира навстречу Госпоже.

И все-таки на какую-то долю секунды я усомнился в том, что смогу.

Тэйт не сводила глаз с моего лица, и от этого было не так-то просто отказаться. Отказаться от жизни, которая только-только началась.

Музыканты и синюшные девицы не шевелились. Он пришли сюда именно за этим, а не для нашего удовольствия или страдания. Они пришли увидеть, как их мир обновляется, но для этого нужна была кровь. И неважно, что вот он я, еще живой, стою перед ними. По большому — главному — счету, я был уже мертв.

— Иди ко мне, — позвала Госпожа, ее голос эхом донесся из глубины склепа. Дверь была приоткрыта — темный рубец на белом камне — и я повернулся и пошел туда, ведь это было последнее и лучшее из того, что мне осталось сделать.

На входе меня встретил запах мокрой земли и холодного камня. Весь пол был залит неглубоким слоем воды, то ли дождевой, то ли просочившейся из-под земли. Я не слышал ничего, кроме стука собственного сердца.

— Ты в крови, — сказала Госпожа из тьмы. — Я чувствую запах соли и меди.

В темноте ее лицо казалось призрачным, почти прозрачным. Кости проступали под кожей. Когда она подняла голову, чтобы взглянуть на меня, я увидел ее зубы, такие же зазубренные и беспощадные, как у Морриган.

Она улыбнулась и протянула мне руку.

— Подойди ближе и дай мне взглянуть на тебя.

Я сделал еще один шаг в темноту — от разрушенной церкви и круга наблюдателей.

— О, как я мечтала об этом, — сказала Госпожа. — Я мечтала об этом долгие годы, даже до того, как увидела тебя. Но самые смелые мечты — лишь жалкая замена живой плоти.

Теперь мы с ней были в склепе, недосягаемые для взглядов зрителей.

— Как давно вы живете за счет крови невинных жертв?

Она взяла меня за руку, притянула к себе так близко, что почти коснулась губами моего уха.

— Ты хочешь, чтобы я дала тебе ответ в годах? Полагаю, лучше вести счет в галлонах крови. Время не более чем миф для тех, кто живет так долго, что видел гибель всех возведений, обрушение всех порядков и прах всех установлений. Сначала люди демонизируют нас, а спустя столетия начинают нам поклоняться. Так уж заведено.

— Только не в Джентри, — ответил я. — Какое бы процветание вы им не дарили, какой бы мир не несли — они никогда вам не поклонялись. По крайней мере так, как было заведено у вас дома.

Госпожа улыбнулась, ее тонкие губы разъехались в стороны, обнажив зубы.

— Дома? Милый, мой дом там, где меня знают. Люди в Джентри делают мои изображения и предают их огню, но неужели ты думаешь, что мне важно, зачем они это делают — по любви или по злобе?

— То есть, вам не нужно, чтобы вас любили, для вас важно только, чтобы в вас верили?

Госпожа кивнула.

— Таков вечный закон. Боги впадают в немилость и превращаются в монстров. Но иногда они выходят из всепожирающего забвения, чтобы снова стать божествами.

— А вы? — спросил я, не отводя глаз от ее изможденного лица. Ее взгляд был невыносимо темным — безнадежным, как вечное возвращение в прошлое; темнее и беспросветнее, чем голод, война или мор. Она смотрела на меня так долго, словно заглядывала в самую глубину. — А вы?

Госпожа улыбнулась, потом протянула руку и дотронулась до моего лица.

— Я — ужас. — Ее кожа была так тонка, что на ощупь казалась бумажной. — Я черпаю силы в людском страхе и питаюсь им.

— Я думал, вы питаетесь кровью жертв.

Она рассмеялась сухим затхлым смешком.

— Милый мой, ты так очарователен в своей наивности! Я питаюсь самим фактом жертвоприношения. Я пожираю людскую любовь, боль и унижение. А теперь дай мне руку!

Я позволил ей взять меня за запястье. Госпожа обеими руками вцепилась в мою кисть и перевернула ее ладонью вверх, как будто хотела пощупать пульс. И вдруг впилась в мою плоть зубами.

Боль прошила руку до локтя, я захрипел, но не отдернулся. Собравшись с силами, я сделал мелкий вдох, потом еще один. Укус был такой силы, что у меня перед глазами поплыли белые круги.

— Я ожидала иного, — прошептала Госпожа, терзая мою плоть зубами. — О, я мечтала об этом с тех самых пор, когда впервые вкусила кровь себе подобного. Я до сих пор помню вкус отчаяния, боли, поражения… Так было с тем, кого звали Кори.

Я кивнул, стараясь дышать. В груди вдруг стало тесно.

— Вы убили его, — прошептал я. — Вы использовали его месяцами, или даже годами, а потом убили.

— Город погибал, мой хороший. Мы связаны с жителями Джентри, мы обязаны помогать им, даже когда они не считают это помощью. Даже когда цена становится для них непомерной.

— Помогать! — прохрипел я. — О да, вы замечательно им помогли! Помогли их детям лечь в гробы. Помогли им набить свои дома амулетами. Вы считаете себя богиней, но на самом деле вы просто чудовище!

Она покачала головой.

— Ты напрасно берешь на себя смелость называть по имени то, чему нет именования. Мы — бедствие и катастрофа. Мы — вековая пляска ужаса, вечная песнь страха этого мира. — Она провела языком по моей ладони, потом подняла голову и улыбнулась. Зубы у нее были красные от крови. — Взгляни на себя. Тебя сделали чужаком, гнусным изгоем, а ты все равно цепляешься за жизнь, за своих так называемых друзей! Ты любишь и дорожишь теми, кто тебя ненавидит!

Ее укус был горячим, как огонь. Он обжег всю мою руку, перед глазами плыло.

Я выдохнул, позволив ей пить мою кровь, мою вину, тайну, тревогу и страх. Вместе с кровью из меня хлынул поток образов и воспоминаний.

Я подумал о Тэйт и о том, что мои черные глаза ее не отпугнули. Моя странность ее тоже не заботила. И мои друзья стали моими друзьями не по случайности, а потому, что сами этого захотели. Они все были там, на кладбище — они не бросили меня, они мне помогали. Пытались помочь. А мой отец, который так упорно, так мучительно старался всегда поступать правильно, чего бы это ни стоило…

И еще Эмма. Эмма — улыбающаяся, смеющаяся, плачущая; двенадцатилетняя Эмма в пасхальном платьице и шляпке с цветами, и четырнадцатилетняя — сажающая тюльпаны осенью, уснувшая на своем письменном столе, положив голову на руки, помогающая мне делать уроки; Эмма со шлангом в руках, поливающая свой огород. Эмма, Эмма, Эмма, теперь и всегда, всю мою жизнь.

Я подумал о ней и обо всех остальных, об их лицах и голосах, о том, как все эти годы я любил их и как не позволял любить меня в ответ.

Госпожа пожирала меня, ее дыхание горячим влажным ветерком чувствовалось внутри моего запястья.

В поисках опоры я пошарил свободной рукой вокруг, но наткнулся на лицо Госпожи. Лицевые кости зловеще и остро выпирали из-под ее пергаментной кожи. Тьма сгустилась. Госпожа была сильна, а я так устал, так устал…

— Знаешь, что я особенно люблю в таких, как ты? Дети могут меня бояться, город может меня демонизировать, но по природе своей их страх неполноценен. Ты же обладаешь всей полнотой ненависти к тому, кто ты такой и откуда взялся. О, это восхитительно!

— Так забирай! — прошептал я куда-то в пол. — Все забирай!

Она отпустила мое запястье, нависла надо мной. В темноте склепа она была бледной и светящейся, не богиня и не ведьма, а что-то более ужасное. Ее кожа стала гладкой. Ее волосы сделались длинными и прозрачными, как паутина.

Я перекатился на спину, прижав к груди истерзанную, пульсирующую болью руку.

Тьма надо мной ожила, превратилась в буйство теней, фигур, крыльев и кошмаров. Что-то роилось и кишело вокруг нас, какая-то сущность, слишком голодная и древняя, чтобы втиснуться в рамки одного тела.

Я закрыл глаза, укус Госпожи перестал причинять мне боль, он просто уносил меня в сердце тьмы. И я поплыл туда, постепенно переставая быть собой. Но при этом все равно оставался тем, кем был всегда. Я был моими ранними воспоминаниями, холодными и ускользающими, память несла меня прочь от боли туда, где сияла бледная луна и слышался шорох листвы. Незнакомая колыбелька, хлопающие на ветру занавески с цветочным узором. Я уплывал все дальше и дальше, летел кувырком сквозь тьму и неподвижный воздух, пока не упал.

Дрожа в темноте, я лежал на каменном полу в заброшенном склепе, а Грязная Ведьма Джентри, склонившись надо мной, пожирала мою руку.

Я судорожно, со всхлипом, втянул в себя воздух и рассмеялся.

Госпожа оторвалась от моей руки.

— Что так дьявольски развеселило тебя, что ты посмел насмехаться надо мной?

Я улыбнулся в темноту, чувствуя головокружение и прилив эйфории.

— Все.

Она схватила меня за отвороты куртки, встряхнула.

— Почему ты смеешься? Что это значит?

Вопрос был настолько бессмысленным и настолько глупым, что я только головой покачал. Разве мне нужна была причина для смеха?

Ведь ничто из того, что она забрала, не исчезло! Оно возвращалось, накрывало меня, как прибой — робкое и любопытное, испуганное и счастливое, исполненное надежды и живое. Чувство вскипало и заполняло мою грудь, пока я с трудом мог дышать от благодарности.

Потому что это была любовь. Всю свою жизнь я провел в убеждении, что недосягаем для нее, но это была любовь — всегда, с самого моего рождения — и теперь я узнал ее.

Глава тридцатая Правда

Я лежал головой на мокром полу, но в этом не было ничего страшного. Так и должно было быть. Мы находились в склепе, на церковном кладбище, но если мое место было здесь, значит, оно могло быть где угодно.

Госпожа склонилась надо мной, вцепилась в мою куртку, дышала мне в лицо.

— Что отвлекло вас от нашего дела, мистер Дойл?

В горле у меня так сильно пересохло, что было больно говорить.

— Во мне было это… всю мою жизнь. Я был этим… Несколько секунд не было слышно ничего, кроме звука моей крови, хлеставшей из руки, капелью стучавшей о камни.

— Так дай мне это! — сипло прорычала Госпожа. Ее пальцы впились в мою кожу, надавили на мягкую ямку под горлом. — Мне нужен твой страх, я хочу увидеть ужас в твоих глазах, когда ты окончательно поймешь, что умираешь. Я жажду твоего полного сокрушения, и я буду терзать тебя, пока не получу свое!

В кармане лежал фруктовый нож, завернутый в кухонное полотенце. Лицо Госпожи застыло в нескольких дюймах от моего лица, скалясь, как голый череп.

— С меня довольно, — бросил я. — Мне надоело быть пищей, надоело кормить тебя. У меня нет ничего, что тебе нужно!

Вместо ответа Госпожа ткнула пальцем в свежую ссадину на моей шее, а когда я судорожно втянул в себя воздух, но не закричал, она принялась царапать и рвать ее.

— Сожаление — одна из главных составляющих жизни, — шептала Госпожа. — Ты уже пожалел о своем бахвальстве? — Она впивалась все глубже, раздирая рану. — А ведь я могу делать это до самого конца. Я могу разорвать тебя на части, вырвать твои внутренности, пока от тебя не останется ничего, кроме крика.

Я нашарил фруктовый нож, вытащил его из полотенца.

— Нет. Не дождешься.

— Ах, как ты очаровательно наивен! Как мило, что ты до сих пор считаешь себя сильным…

Нет, я не был сильным. Я не корчил из себя героя и не пытался демонстрировать свою храбрость, просто голос Госпожи был настолько равнодушным и надменным, что мне не было страшно. Если что и пугало меня, так это онемение в руках и невозможность сосредоточиться.

Я крепче сжал рукоять ножа, молясь, чтобы пальцы не подвели. Потом рывком вытащил руку из кармана и по рукоять вогнал лезвие в плечо Госпожи.

На мгновение она застыла, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Потом качнулась в сторону и стала заваливаться на спину. И, наконец, тяжело, с громким плеском, рухнула в стоячую воду.

А я пополз к двери, на воздух.

Первое, что я увидел, было небо — широкое и вращающееся. Было пасмурно, но тучи слегка рассеялись, так что в просветы показались россыпи звезд. А еще там была Тэйт, она обнимала меня и целовала, а я обессилено лежал в грязи и целовал ее в ответ.

Темный след расплывался по рукаву ее куртки в том месте, где я ухватился за нее.

Потом я взялся здоровой рукой за плечо Тэйт и попытался сесть. Если бы она меня не поймала, я бы снова упал.

Голова кружилась, меня колотила дрожь, я потерял чуть ли не половину крови, но был жив. Я дрожал всем телом, а Тэйт обнимала меня.

Мы сидели в грязи, обнимая друг друга, когда Морриган просеменила к склепу и поднялась по ступенькам туда, где Госпожа лежала на спине, глядя в беззвездное мраморное небо.

Морриган с любопытством посмотрела на торчавший из нее фруктовый нож. Ее лицо приняло задумчивое, почти исследовательское выражение.

— Ты ранена, — сказала она, наклоняясь, чтобы осмотреть плечо Госпожи. — Ты исцелишься? Больно?

— Уродина, — прошипела Госпожа. — Чудовище, мерзкая тварь!

— Нет, — ответила Морриган, гладя ее по лбу. — Нет, дорогая, это не я. Это ты такая.

Синюшные девицы перешептывались и пересмеивались своим жутковатыми, пронзительными смешками, в то время как Госпожа кашляла и корчилась на камнях, обливаясь кровью.

Морриган опустилась на колени рядом с ней. Она потрогала рукоятку ножа, пробежала пальчиками вокруг места, куда вонзилось лезвие. В другой руке она держала сломанные когти Кромсателя. Они дымились в ее кулачке, распространяя гнилостный запах, от которого тошнота подкатывала к горлу, но Морриган, похоже, ничего не замечала.

Госпожа лежала у ее ног, глядя вверх черными испуганными глазами. Губы у нее были холодные и смертельно-синие.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной, грязное маленькое чудовище? — прохрипела она.

Морриган улыбнулась, показав все свои зазубренные зубы.

— Сейчас ты просто безобразная вампириха, твой подручный сбежал, а значит, я могу говорить с тобой так, как хочу!

— Непочтительная тварь, ты будешь наказана! Я велю тебя пороть до тех пор, пока ты не станешь молить о пощаде!

Но Морриган только головой покачала.

— Нет, не велишь! Тебе больше некем повелевать!

Она посмотрела на коготь, лежавший у нее на ладошке. Потом с пугающей аккуратностью вогнала его в шею Госпожи. Острый конец когтя с легкостью проткнул ее кожу и вошел внутрь.

Госпожа схватилась обеими руками за горло и завизжала в верхушки голых деревьев.

Морриган выпрямилась, но оставила коготь там, где он был.

Тем временем синюшные девицы потихоньку сжимали кольцо. Помощники Госпожи не стали ждать, когда их обступит скалящаяся, зубастая и червивая толпа. Они дали деру, бросив валявшуюся в грязи Госпожу. Ее вопли становились все тише и все жалобнее, а Морриган молча смотрела на нее, и в ее взгляде было нечто, похожее на удовлетворение.

Я подумал, что, возможно, она мечтала об этом так же давно и так же страстно, как Госпожа мечтала напиться крови себе подобного.

Но когда Морриган повернулась ко мне, то не посмела поднять глаз.

— Прости, — пробормотала она, глядя в землю. — Я не чудовище, я хорошая. Знаешь, ведь я — любовь. — Она разразилась тихими, всхлипывающими рыданиями. — Я не из тех, кто точит зуб и держит обиду. Я должна быть великодушной!

Она бросилась туда, где я лежал в объятиях Тэйт.

— Скажи, ты прощаешь меня?

Тэйт обняла меня и попробовала приподнять. Я неуклюже завалился набок, положив голову ей на плечо.

— За что?

— За то, что я была такой уродской и злобной!

— Я тебя прощаю, — сказал я, хотя эти слова казались мне совершенно ненужными и бессмысленными. Ее зубы меня больше нисколько не волновали, и если мне и было за что прощать ее, то только за отметины на руках Эммы.

Маленькая розовая принцесса, приплясывая, бежала к нам через кладбище, размахивая своей волшебной палочкой и таща за руку Росуэлла.

Близнецы бежали за ними. Дрю нес Натали, которая спала, положив голову ему на плечо. Ее белое платьице превратилось в тряпку — рваное снизу, оно все было забрызгано грязью. Спутанные, кое-как убранные назад волосы придавали ей сходство с плюшевой игрушкой.

Дэни тащил возвращенную, которая и не думала вырываться у него из рук. Она вообще не шевелилась.

— Ты теряешь кровь, — сказала Морриган, осмотрев мою руку.

Я посмотрел на себя. Передняя часть моей толстовки потемнела, все остальное тоже.

Морриган отбежала куда-то, но почти сразу вернулась, ведя с собой Джанис, которая вытащила из кармана бутылочку и протянула мне.

Я узнал склянку из ее аптеки, из коричневого стекла, с восковой пробкой.

— Выпей!

Она зубами сорвала с бутылки печать. Потом сковырнула воск и протянула мне флакон.

Я жадно выпил содержимое. Вкус был обжигающий, у меня сразу перехватило дыхание и зашумело в голове, однако я почувствовал себя лучше. Только невероятно усталым.

Джанис уже открыла вторую склянку, зачерпнула оттуда горсть какой-то комковатой пасты и размазала ее по моей изуродованной руке. На секунду место укуса обожгло огнем, потом рука онемела.

Я плотнее прижался к Тэйт, пытаясь сморгнуть пелену, колыхавшуюся перед глазами.

— Что теперь будет с Джентри? — спросил я у Морриган, покосившись на Госпожу, лежавшую на земле перед склепом.

Морриган опустилась на корточки. Она взяла мою руку в свои ладошки и крепко сжала.

— Все плохое закончилось, потому что я не собираюсь ни похищать детей, ни жечь церкви.

— А чем это обернется для города? Он утратит свое благополучие?

Морриган пожала плечами и встала, задумчиво глядя на деревья.

— Скажи, а разве здесь когда-то было благополучно?

Я покачал головой.

— По-моему, нет. По крайней мере, с тех пор, как я тут живу.

— А возможно, и вообще никогда.

Я кивнул, глядя на ряды надгробий на неосвященном участке кладбища, обозначавших могилы подменышей, которые не упокоились с миром, а были оживлены Морриган.

— До свидания, — сказала она.

Не дождавшись ответа, Морриган положила свою ладошку мне на макушку. Это было очень нежное и очень странное прикосновение.

— Я люблю тебя, — сказала она. — И когда я говорю тебе «до свидания», это не значит, что мы расстаемся навсегда или надолго. Это просто значит, что я иду домой, и тебе тоже пора.

Она наклонилась, подобрала с земли свою куклу и отряхнула ее от грязи, вид у нее при этом был непривычно взрослый. Не оборачиваясь, Морриган подошла к входу в склеп и остановилась над телом своей сестры.

Хрупкая красота Госпожи исчезла. Ее лицо из белого сделалось изжелта-бледным, вены черной сеткой проступили под кожей. Испуганные глаза налились кровью.

— Бедная ты уродина! — вздохнула Морриган, качая головой.

Она махнула рукой синюшным девицам, и те, перешептываясь, подбежали к ней, приподняли тело Госпожи и поволокли его по грязи в сторону Орчард-стрит и шлакового отвала.

Глухо, словно во сне, до меня донеслось пение птиц. Свет тоже изменился, стало теплее. Выцветшее небо уже начало алеть над горизонтом. Я вдруг подумал, что здесь давным-давно не видели восхода солнца.

В полном молчании мы все побрели к выходу, огибая надгробия.

Росуэлл и Дэни пару раз затеяли беззлобную перепалку, но никто их не поддержал. Натали все также сладко спала на плече Дрю.

В какой-то момент я наткнулся на Тэйт и поразился тому, какая она настоящая и плотная. Она, не говоря ни слова, обняла меня. Боль в руке почти не чувствовалась.

Кладбище лежало тихое и прозрачное, будто пригрезившееся и все это мне привиделось во сне — и мы шестеро, и эта узкая грязная тропинка.

Глава тридцать первая Рассвет

На Конкорд-стрит над нашим крыльцом все еще горел фонарь, слепящий в тусклых предрассветных сумерках. Мы всей гурьбой поднялись по ступенькам, словно не могли расстаться друг с другом.

Я подергал ручку, но дверь была заперта, так что мне пришлось ненадолго привалиться к перилам, чтобы справиться с головокружением. Потом я собрался с силами и позвонил.

Эмма открыла дверь, взглянула и бросилась мне на шею. Я был с ног до головы в крови и грязи. Весь — куртка, руки и лицо — но Эмма прижалась ко мне и не отпускала. Она вся опухла от слез, словно проплакала целый год.

Отец рвал на себе волосы, меря шагами кухню. Мама неподвижно сидела за столом, сцепив руки перед собой, словно ожидая, когда он успокоиться.

Когда мы ввалились в дверь, они оба повернулись к нам. Целая буря чувств отразилась на лице отца — шок, смятение и облегчение, облегчение, облегчение. У мамы был такой вид, будто она вот-вот упадет в обморок, из чего я заключил, что выгляжу, наверное, просто ужасно.

Эмма висела у меня на руке, рядом стояли Тэйт и близнецы, все вместе мы, наверное, походили на кадр из военной кинохроники. Только Росуэлл выглядел относительно невредимым. Он держался настороженно и слегка насмешливо, как будто случайно затесался в нашу толпу.

Отец замер у противоположной стороны стола, глядя на меня. На всех нас.

— Ты серьезно ранен? Нужно ехать в больницу? — хрипло выдохнул он, и я почувствовал острый ржавый запах тревоги.

Я покачал головой, наклонился над столом и уперся здоровой рукой в столешницу.

— Часть крови не моя.

Он кивнул, провел рукой по глазам.

Мама, не отрываясь, смотрела на Натали, которая уже проснулась и сонно обводила глазами нашу кухню, продолжая крепко обнимать Дрю за шею. Мама подошла к ней, взяла ее личико в ладони, заглянула ей в глаза, потом отпустила Натали и повернулась ко мне.

— Это ты сделал? Ты вернул ее?

Я не ответил. Ведь это сделал не я. По крайней мере, не я один.

— Ты спустился туда, чтобы вывести ее наружу?

Я кивнул. Мне было уже ясно, что последует дальше: «Как ты мог так глупо рисковать собой?» Или, скажем: «Неужели ты не понимал, насколько это опасно?»

Но сейчас я не хотел говорить об этом. Потому что только-только начал осознавать, насколько был равнодушен к миру и закрыт для любви до того, как встретился с Морриган.

Я открыл рот, чтобы прервать маму, но, видимо, мысли слишком ясно отразились на моем лице, потому что она не стала дожидаться ответа, быстро пересекла кухню и обняла меня, обхватила за шею.

— Ты вернулся, — прошептала она. — Ты мог пропасть навсегда, но ты вернулся.

Это было так странно — стоять на кухне и обнимать маму. Моя мама была не из тех, кто любит плакать или обниматься, но сейчас она меня не отпускала.

— Ты герой, — прошептала она, комкая ткань на спине моей толстовки. — Настоящий герой!

Если быть совсем честным, то я не был никаким особенным героем. Я просто сделал грязную работу и совершил несколько безрассудных поступков, а потом закрыл глаза и понадеялся на лучшее. Нет, это не было геройством. Но мне было приятно знать, что мама считает иначе.

Я поднялся в ванную и, как смог, смыл с себя часть крови и грязи. Вся шея и одна сторона лица у меня были располосованы отметинами от когтей, зато рваная рана на руке почти затянулась, благодаря зеленой мази Джанис. Судя по тому, как быстро шло заживление, через несколько часов даже шрамы должны были исчезнуть.

Из зеркала на меня смотрело бледное и изможденное лицо живого мертвеца, зато мои глаза из черных сделались карими и, честно говоря, этот живой мертвец был все-таки больше живым, чем мертвым.

Выйдя из ванной, я увидел ждущую в коридоре Эмму. Ее рубашка была в грязи и бурых пятнах моей крови. Несколько секунд мы молча стояли, глядя друг на друга. Вид у Эммы был совсем измученный.

— Что она тебе сказала? — спросила сестра, забрасывая мою руку себе на плечи, чтобы я мог ее обнять.

Притянув ее к груди, я задумался о маминых словах, таких загадочных и таких неожиданных.

— Что она рада, что я вернулся. Что она думала, будто я никогда не вернусь.

— Значит, она тебя любит.

— Я знаю.

Эмма улыбнулась.

— И я тоже. Но это ты тоже знаешь.

Я тоже улыбнулся и обнял ее так крепко, что она взвизгнула.

— Я всегда это знал, чокнутая. Всегда-всегда.

Глава тридцать вторая Свой

Понедельник был настолько обыкновенным, насколько это было возможно, учитывая обстоятельства. То есть, вполне обыкновенным. Чего у Джентри было не отнять, так это способности давать жизни возвращаться в нужное русло.

В школьном кафетерии все вели себя чуть тише, чем обычно, а у бедняжки Элис был такой же несчастный вид, как у Тэйт на следующий день после похорон Натали. Нет, никто не сторонился ее так, как сторонились Тэйт, но привычный кружок ее друзей заметно поредел. Мне показалось, Элис сама этого хотела. Они со Стефани ни на шаг не отходили друг от друга, словно пытались закрыть брешь, оставленную уходом Дженны. Все остальные просто оказались за бортом.

Похороны Дженны прошли в воскресенье. Я на них не ходил, но впервые при мысли об этом не чувствовал себя ни изгоем, ни достойным жалости одиночкой. Я просто знал, что схожу туда в другое время, постою на неосвященном участке и посмотрю на могилу Дженны, потому что я ее знал и помнил. Она была частью нашего города — такой же, как я.

Я стоял и смотрел, как Тэйт прорывается ко мне сквозь толпу в кафетерии.

День был холодный, но солнечный свет, бьющий в окна, играл на ее лице. Он освещал ее волосы так по-особенному, этого не видел никто, кроме меня, но это было совершенно неважно, потому что я видел, и мне это нравилось.

— На что ты так уставился? — спросил Росуэлл, поворачиваясь в сторону, куда я смотрел.

Под потолком жужжали лампы, но этот звук меня нисколько не раздражал. Обычный школьный звук, который я слышал, когда выныривал в окружающий мир.

Я улыбнулся, залившись краской.

— На Тэйт.

Росуэлл кивнул, вид у него был очень серьезный.

— Если говорить о прощении, то спасение ее сестры было отличным шагом в нужном направлении, но если ты хочешь с ней встречаться, придется приложить чуть больше усилий!

Когда Тэйт подошла, я взял ее за руку, и она не вырвалась, и как будто изо всех сил сдерживала улыбку.

После школы мы пошли ко мне меня домой. Я и раньше никогда без особой необходимости никого к себе не приглашал, но спросить у Тэйт, не хочет ли она зайти, было для меня настоящим испытанием. Она разрешила мне снять с нее куртку, и мы поднялись по лестнице в мою комнату.

— Дверь не закрывай, — сказала Эмма, высунувшись из гостиной. Она давала Джанис урок проращивания семян, весьма странное занятие, учитывая отсутствие естественного освещения в Доме Хаоса.

Морриган не давала о себе знать, но Джанис продолжала бывать у нас каждый день, и я потихоньку начал привыкать к мысли, что, возможно, она и в самом деле дружит с Эммой без всякой корысти или задней мысли.

Я выразительно посмотрел на Эмму.

— Ты это серьезно?

Она улыбнулась.

— Нет. Но я замещаю папу, а если он узнает, что ты привел к себе девушку и остался с ней без присмотра, его хватит удар.

Тэйт вошла в мою комнату. Она огляделась на разбросанную повсюду одежду и разные вещи.

— Не знала, что ты такой неряха!

Моя гитара в открытом чехле лежала на полу. Я играл все выходные, пытаясь поймать звучание своих мыслей и всего, что перечувствовал, лежа на полу склепа — замерзший, потрясенный и улыбающийся. Иногда мне это почти удавалось, но после выступления на сцене с «Распутиным» играть одному стало как-то не по себе. Нет, я по-прежнему любил чувствовать под пальцами струны, но у моей гитары был только один голос, а такие истории лучше рассказывать вместе.

Я пожал плечами и прошел к кровати.

— Да, у меня куча недостатков, и умение наводить бардак один из них.

— Зато ты не любишь терять время, — усмехнулась Тэйт, скрещивая на груди руки. — Сразу в постель, да? Намекаешь, что я задолжала тебе в прошлый раз?

Я покачал головой, перегнулся через изголовье и открыл окно.

Через несколько секунд Тэйт сидела на крыше рядом со мной.

— Я бы все равно согласилась, — буркнула она. — Но не потому, что задолжала.

Мы сидели и смотрели на улицу, я обнял ее.

— Как там Натали?

Тэйт прыснула, качая головой. Потом вздохнула.

— Потрясающе, хотя страшновато. Я об этом не задумывалась, но, честно, уже начала привыкать к жизни без нее. Она изменилась, хотя прошло-то всего ничего!

Я кивнул, с холодком в груди вспомнив о маме, и невольно задумался, насколько жизнь под землей способна изменить человека.

— Все будет хорошо, — сказал я Тэйт, но не потому, что думал, будто Натали станет прежней, а потому, что как бы все ни повернулось, она все равно будет собой.

Тэйт повернулась и поцеловала меня.

— Ты сделал доброе дело, — сказала она. — Хотя я думала, что все испортишь или умоешь руки.

— Потому что я вел себя, как придурок?

Она вздохнула и положила голову мне на плечо.

— Просто мне казалось, что сделаешь все, лишь бы ни во что не вмешиваться. Так все делают.

— Но я и правда старался не вмешиваться.

— Может и правда, но в конце-то вмешался! Когда было нужно.

Под нами лежала целая вселенная, населенная уродливыми, злыми и прекрасными людьми. Граница между двумя мирами была настолько тонкой, что едва разделяла их, и там и тут жили болью и кровью, страхом и смертью, радостью и музыкой.

Но на сегодня было достаточно заката.

Я потянулся к Тэйт, почувствовал тепло ее руки, переплел свои пальцы с ее.

Наши жизни бесконечны и непостижимы, пусть небезупречны, зато они наши. Как и жизнь Джентри.

Вот так мы и живем.

Благодарности

Множество людей помогли моей книге появиться на свет, но еще больше было тех, кто позволил ей стать лучше. Я хочу выразить особую благодарность:

— моему агенту Саре Дэвис, за ее бесценные комментарии и неколебимую уверенность в том, что я все-таки написала настоящий роман;

— моему издателю Лексе, которая поняла мою книгу и показала, как дать ей жизнь;

— Бену Шранку и всей команде издательства «Рэйзорбил» за то, что они сделали загадочный процесс менее загадочным;

— моим Веселым сестричкам — Тэссе Грэттон и Мэгги Стифватер — Тэсс побуждала меня оставаться честной, а Мэгги не давала порасти мхом;

— Джиа — за неожиданную доставку сладостей. И за то, что она возила меня повсюду, когда я страдала недосыпанием, что, безусловно, сделало обстановку на наших дорогах на порядок более безопасной;

— младшей сестренке Йованофф, которая делала прекрасные фотографии и побуждала меня переписать те части, которые ей не нравились;

— моему мужу Дэвиду, за его твердую веру в меня — даже в те дни, когда я сама переставала в себя верить;

— и Сил, за ее готовность в любое время дня и ночи прочесть то, что я написала, и честно сказать мне все, что она об этом думает.

Примечания

1

Фамилия Элис — Хармс. Harm, в переводе с английского языка означает «зло» или «вред». — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

«Алая буква» — роман американского писателя Натаниеля Готорна, вышедший в 1850 г., классика американской литературы. Героиня романа, Эстер Прин, жительница небольшого пуританского городка, зачала и родила ребенка (Перл) без мужа, за что горожане приговорили ее к унизительному наказанию: выставили у позорного столба и обязали до конца жизни носить на одежде букву «А» («адюльтер»), вышитую алыми нитками.

(обратно)

3

«Head Like a Hole» — самая популярная песня из дебютного альбома «Pretty Hate Machine» (1989) американской группы «Nine Inch Nails». Основатель и лидер группы — Майкл Резнор, лауреат премии «Оскар» за саундтрек к фильму «Социальная сеть».

(обратно)

4

«Saliva» — американская рок-группа из г. Мемфис, штат Теннесси, образована в 1996 г.

(обратно)

5

Мэрилин Мэнсон — американский музыкант, художник, основатель и лидер рок-группы «Marilyn Manson».

(обратно)

6

«The Gutter Twins» — американская рок-группа из Лос-Анджелеса, основана в 2003 г.

(обратно)

7

Рефрен баллады «The Future» («Будущее») из одноименного альбома 1992 г. Слова звучат так: «When they said REPENT REPENT I wonder what they meant» — «Когда говорят: ПОКАЙСЯ, ПОКАЙСЯ, я не понимаю, что они имеют в виду».

(обратно)

8

«Everclear» — американский очень крепкий алкогольный напиток, выпускается крепостью 75 и 95 градусов.

(обратно)

9

«Natty Light», сокр. от «Natural Light» — американское низкокалорийное легкое пиво.

(обратно)

10

«Common People» (1995) — песня британской рок-группы «Pulp», созданной в 1978 г. Джарвисом Кокером.

(обратно)

11

«Pearl Jam» — знаменитая американская рок-группа, основанная в Сиэтле, в 1990 г. «Yellow Ledbetter» (1992) — песня с сингла «Джереми» (1992), стихи написаны вокалистом и гитаристом группы Эдди Веддером. Объясняя название песни, Веддер сказал, что она была написана во время войны в персидском заливе, когда семья его друга в Сиэтле получила «желтое письмо», извещавшее, что их сын погиб на войне.

(обратно)

12

«Here Comes Your Man» (1989) — песня американской рок-группы «Pixies».

(обратно)

13

«Mr. Self-Destruct» (1994) — песня группы «Nine Inch Nails».

(обратно)

14

«Hallelujah» (1984) — знаменитая песня Леонарда Коэна. За годы, последовавшие после создания песни, на неё было записано около 200 каверов, в том числе на других языках.

(обратно)

15

«60 Minutes» — еженедельная американская новостная телепрограмма, выходит с 1968 г.

(обратно)

16

«Мэйкерс Марк» — марка бурбона.

(обратно)

17

Роб Зомби — американский музыкант, играющий в стиле хэви-металл и индастриал-металл, актер и сценарист.

(обратно)

18

Сэмми Соса — доминиканский бейсболист.

(обратно)

19

Кельтские языческие праздники: Имболк — начало весны, Белтейн — день начала лета, Ламмас — праздник начала осени.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Секреты выживания

  Глава первая Кровь

  Глава вторая Никогда не разговаривай с незнакомцами

  Глава третья Сердцебиение

  Глава четвертая Джентри ночью

  Глава пятая Алая буква

  Глава шестая Пятница в «Старлайт»

  Глава седьмая Умереть молодым

  Глава восьмая В поисках спасения

Часть вторая Ложь, которую рассказывают люди

  Глава девятая То, что блестит

  Глава десятая Монстры

  Глава одиннадцатая Сестринская любовь

  Глава двенадцатая Посвящение

  Глава тринадцатая Овации

  Глава четырнадцатая Катастрофа

Часть третья Неприкаянные мертвецы

  Глава пятнадцатая Банкет

  Глава шестнадцатая Вполне нормальный

  Глава семнадцатая Признание

  Глава восемнадцатая Красота и правда

  Глава девятнадцатая Озеро

  Глава двадцатая Жуткий мирок

  Глава двадцать первая Счастливый

  Глава двадцать вторая Драка

  Глава двадцать третья Грехи наши

Часть четвертая Они

  Глава двадцать четвертая Дом мучений

  Глава двадцать пятая Святое

  Глава двадцать шестая Цена

  Глава двадцать седьмая Пробуждение мертвых

  Глава двадцать восьмая Вернувшаяся

  Глава двадцать девятая Жертва седьмого года

  Глава тридцатая Правда

  Глава тридцать первая Рассвет

  Глава тридцать вторая Свой

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg