«Странности»

История в двух частях

В тот год он примирился со всеми своими демонами, и повернул жизнь к зениту. Жизнь поворачивалась не сразу, и скрип ржавых колес, которые должны были отвести его к славе и богатству, будил по ночам. Над кроватью зависал столб мертвого лунного пламени. И он, просыпаясь, понимал, что ржавые колеса — сон, хмарь, а он всего лишь по детской привычке скрежещет во сне зубами на луну.

Часть первая

Странности начались у него с рождения. Когда его достали из-за первых в его мире дверей, акушерка тихо ахнула и попыталась перекреститься. На макушке ребенка сидел темно-красный паук и подергивал лапками. Приглядевшись, акушерка увидела, что паук этот — всего лишь выпуклое родимое пятно с тонкими, словно волосом нарисованными конечностями, которые двигаются по голове лишь потому, что удивительный младенец разевает крошечный ротик в богатырском крике. На матерый взгляд акушерки, повидавшей на своем веку даже сиамских близнецов, сросшихся головами, новорожденные со всякими аномалиями не редкость, но такого у нее еще не было. Она даже передернулась, глядя на лиловое человекообразное нечто, которое, не успев отделиться от пуповины, яростно орало, скребло когтями и требовало свободы. В чем заключается ненормальность младенца, акушерка объяснить себе не могла, но замечала, что у ребенка имелись в наличии и острые зубы, и длинные синие ногти и прядка черных волос, отчего казалось, что красный паук с макушки наделен хищной звериной гривой. Впрочем, младенец был здоров, и в нужный срок его выписали домой к вящей радости папаши — 35-летнего ремонтника троллейбусного депо. Встречая супругу после выписки, он не удержался и заглянул под одеялко, закрывавшее личико сына.

— Вот твою… — и, не удержавшись на ногах, скатился со скользких ступенек роддома.

Младенец, покоившийся у матери на руках, проснулся и сонно заквохтал: смеяться он еще не умел. Мамаша — толстая, круглолицая, отупевшая от гордости и родов — стояла на крыльце в широком синем пальто и сама себе задумчиво улыбалась. Потом неторопливо спустилась по мартовским ступенькам, бережно поддерживая кулечек в одеяльце, обернутый синей лентой.

— Вставай, чего разлегся-то? — синяя трапеция равнодушно смотрела на мужа, который вился ужом, зажимая в горсти кровавую юшку. — Подумаешь, нос расквасил. Ты вон родить попробуй! И не ори мне тут — ребеночка разбудишь!

Дома бабушка, приехавшая из деревни посмотреть на внука, развернула пеленки, повздыхала, покачала головой и посоветовала дать детенышу имя Антип, что значит противный людям.

— Что за имя? — возмутился папаша. — Ты его еще Ромуальдом назови. Пускай Серегой будет. Или Лехой.

Он сидел на табуретке посреди кухни и закусывал тещиной квашеной капусткой праздничную самогонку — свою, ядреную, из сгущенки. После ста граммов «облегчительного» нос уже не болел, но болтался, распухший, посреди лица наподобие сочной южной груши с желто-красными боками. Младенец сонно посапывал в соседней комнате, не догадываясь о том, что сейчас, может быть, решается его судьба.

— Или Петром. Во, хорошее имя Петька, — папаша поднял стакан и неожиданно посинел. Потом согнулся напополам и начал кашлять так, словно сваи вбивал. Поднял полные слез глаза и, всасывая распухшим носом воздух, просипел что-то умоляюще. Теща что было силы шлепнула зятя по спине, и в тарелку с соленой капустой шмякнулась вылетевшая из отцовой глотки горошина черного перца.

— Говорю, Антипом, значит Антипом, — проворчала теща. — И не спорь.

У синего от кашля папаши возражений не было. Так младенец получил имя.

Он быстро рос, набирал вес, ел с аппетитом и большую часть суток проводил во сне. Голова покрывалась пушком темных волос, которые со временем превратились в кудрявую шапочку, надежно скрывающую красное пятно с макушки.

— Антипушка, — качала его на руках мамаша. — Пупсик мой.

Антип радостно щурил узкие, словно у китайчонка, глаза. И трогал материны губы пухлыми детскими пальчиками. Ему было хорошо.

К его счастью, папаша работал в своем депо, приворовывая и подшабашивая где только можно. Денег хватало. И мамаша была неразлучна с малышом. Изредка приезжала бабушка, привозила соленых огурцов, сала, меда, шерстяных носочков из козьего пуха — всякого домашнего деревенского добра понемножку. Неторопливо оглядывала внука, каждый раз удивленно качая головой, приговаривала украдкой:

— И в кого же ты такой противный уродился?

В семь лет Антип пошел в первый класс. Первого сентября его, как положено, сфотографировали с новым ранцем, букетиком кленовых листьев и синим букварем, на котором был нарисован Буратино и буква А. Вихрастый Антипушка улыбался и думал, что сейчас пойдет в класс со своими одноклассниками на первый в его жизни урок мира. Но пары ему не нашлось: он в классе был двадцать третьим. Так и вошел, не с толпой, а сам по себе, когда все уже расселись. Постоял, посмотрел и плюхнулся на ближайшую к нему пустую парту, которую другие дети проигнорировали: рядом с ней стояло самое страшное учебное пособие — криво улыбающийся скелет человеческий, неизвестно как затесавшийся в первый класс. Одна его нога упиралась в мусорное ведро, а вторая вольготно болталась, поскрипывая на сквозняке. Урок мира Антипушке не понравился, так ерунда какая-то. Зато скелет заинтересовал необычайно. В сутулом желтом костяке, подвешенном к железному шесту, была простота, невысказанная грусть и грация, которую не портил даже криво примотанный проволочками тазобедренный сустав. Антип подумал и, таясь от учительницы, прицепил к ладони скелета букет желтых кленовых листьев.

— С первым сентября, — прошептал он своему грустному товарищу, у которого в этот день тоже не было пары.

В первую неделю Антип узнал, что дважды два четыре, а он какой-то не такой. Другие дети его не любили: дразнили и не пускали играть в свои веселые детские игры: три-пятнадцать, сифу и царя горы. Насупленный Антип стоял в уголке, глядя, как одноклассники держат одну ногу в нарисованном круге и приговаривают:

— Сто-шестнадцать, девять-двадцать, три-пятнадцать, — с последними словами выпрыгивают из круга. Кто выпрыгивал последний, тот был чмо.

— Скучная игра, — бормотал Антип.

Сифа была гораздо веселее. Для нее нужна была грязная мокрая мочалка, которой вытирают доску. Едва учительница выходила из класса — в учительскую или пописать, как мальчишки хватали мочалку и начали кидать ею друг друга. Тот, в кого угодила «сифа», должен был кинуть ее в другого, тот в третьего и так до бесконечности, пока не приходила учительница. В кого «сифа» попадала последним, тот был чмо, и с ним было западло садиться. Два раза мочалка попала в учительницу, и был большой скандал, в Антипа же ни разу. То ли мальчишки все время промахивались, то ли метательный снаряд облетал его на уважительном расстоянии, Антип не знал, да и не стремился знать. С ним все равно никто не садился.

В царя горы играть было тоже интересно, но он и тут оставался не у дел, глядя, как возится и шумит руконогая куча-мала из галдящих мальчишек. Тот, кому удавалось пробиться на гору — снега или матов в спортивном зале, раскидать соперников, и крикнуть громко: «Царь горы, чур, не маяться!», был царем горы, а все остальные были чмо и ему прислуживали: таскали портфель, гоняли за пирожками в школьную столовую и жевали промокашку, изготавливая снаряды для пуляния из трубки. Антип никогда никому не прислуживал, но и царем не был. Он был чужим.

Все, что ни делал он, другим казалось ненормальным и противоестественным. Он громко и не к месту смеялся, зависал взглядом в какой-то ему одному видимой точке пространства. Умел говорить слова задом наперед, шевелил ушами и крутил пальцы в суставах так, как не умел никто в его классе.

— Фу, ты, как собака, ушами двигаешь, — говорили брезгливые девочки.

Пальцы, которые вольготно вращались в суставах, словно шарниры, смазанные маслом, вызывали у детей тошноту, а у школьной медсестры заинтересованность.

— Тебе бы в цирке выступать, — посоветовала она, делая Антипу прививку Манту.

— Нет, я не хочу в цирке, — поджал Антип губы.

— А где ты хочешь?

Антип задумался.

— В школе.

— Какой молодец! И кем ты будешь в школе работать?

— Скелетом.

Желтый человеческий каркас по прозвищу Жмурик-Васек был его единственным другом и собеседником. Другие дети Васька избегали, справедливо полагая, что тот, кто до него дотронется, будет «чмом пожизненным». Антипу это было на руку. С Васьком можно было мысленно болтать на уроках, и никто не мог сказать, что Антип, сидящий с каменным лицом, отвлекается. Он вообще вел себя смирно, но учительница каждый раз замечала в нем странности, к которым нельзя было применить знакомые ей со студенческой скамьи педагогические приемы. Антип умел читать, но делал это слишком быстро, чтобы его могли понять другие дети. У него была фотографическая память. Пролистав книжку, он лениво говорил: «Потом дочитаю!» С букварем была сущая морока.

— Читай со всеми, — требовала учительница.

— Там скучно, — вяло отбрыкивался Антип. — Я уже прочитал.

— Нет, читай сейчас, вслух.

— Хорошо, соглашался Антип. — Страница пятьдесят четыре. Буква ша. У Миши машина машина. Хорошо играть новой игрушкой. Шуршат бесшумно камыши. Ирина Петровна, а как можно шуршать бесшумно?

— Антип!

— Что?

— Ты как читаешь?

— Вслух, вы же сами сказали, Ирина Петровна. А камыши?..

— Антип!!!

— Да что?!

— Ты почему читаешь с закрытой книгой? Немедленно открой букварь!

— Ну я и так все вижу. Я же запомнил.

— Антип, я тебе сейчас два по поведению поставлю.

Другие дети смеялись. Антип, который читал текст из закрытой книги, казался им дурачком.

Отец в воспитании сына почти не участвовал: мать не позволяла. Каждую пятницу, когда он пьяный приходил с работы и требовал дневник сына и ремень, мать замахивалась на него локтем и шипела:

— А ну, замолкни, ирод! Не видишь, Антипушка уроки готовит?!

— А, уроки, — переходил на умильный шепот папаша. — Ну пусть, пусть…

Прокрадывался в комнату сына и ошарашенный возвращался обратно:

— Мать, он чего-то не того, как-то не так готовится. Ты видела?

— Чего?

— Ну, как он уроки делает…

— Да, что ты к ребенку прицепился, пьянь! Иди ляг, проспись. Как в школе задали, так и готовит. Он сегодня две четверки принес.

Отец делал вид, что идет спать, а сам прокрадывался к дверям Антипа и с выпученными глазами смотрел, как сын сидит над грудой томов Большой Советской энциклопедии, и безразлично перелистывает страницы. Запомнив страниц двести-триста, он шел гулять, а там уже читал то, что больше всего нравилось. Мать, выглянув в окно, видела, как Антип качается на качелях или обстругивает перочинным ножичком деревянную палочку, или гладит огромную дворовую собаку.

— Антипушка, сыночек, — ее распевный голос разносился из форточки над двором. — Немедленно уйди от дворняги. Она блохастая.

Антипушка послушно отходил, а дворняга, как по команде, разворачивалась и убегала за угол, деловито помахивая хвостом. Какие у нее были дела, знали только собака и Антип, который к тому времени обнаружил, что умеет понимать животных. Нет, он, конечно, не разумел птичий язык и не мог по-свойски общаться с орущими по весне котами, но жизнь всякого зверья казалась ему простой, понятной и исполненной смысла. В тот момент, когда собака убегала от него, он каким-то внутренним взглядом видел зарытую на помойке кость и желтый от собачьей мочи столб с объявлениями, на котором появилась еще одна, незнакомая его псу, метка. Животные относились к нему добродушно. И даже ощенившиеся суки позволяли притаскивать еду и кормить теплых, жалобно скулящих кутят творогом и мягкими домашними котлетами. К концу второй четверти дворняги со всего района узнавали его, как родного, и дружелюбно виляли хвостами при встрече.

Летние каникулы не пропали даром, и поколение кутят, которое Антип выкормил в первом классе, превратилось к сентябрю в стаю здоровых и хитрых дворняг, которые не жрали отравленное мясо и растворялись в воздухе, едва в район въезжал обшарпанный живодерский грузовичок. Из всех людей эти собаки признавали одного только Антипа, слушаясь его, как вожака и высшее существо. А он, обделенный вниманием товарищей, проводил с дворнягами большую часть времени, играя в пятнашки и пересказывая подросшим щенкам интересные места из Большой Советской энциклопедии. Как-то одноклассники увидели, как Антип носится с собаками среди куч мусора за домом. Все единодушно решили, что он после этого чмо, причем не простое чмо, а чмо помойное. Так Антип обрел в классе свой постоянный статус.

К пятнадцати годам он превратился в высокого нескладного подростка, молчаливого, узкоглазого и густоволосого. Шапка черных курчавых волос, скрывавшая пятно на его голове, напоминала по жесткости ершик для мытья посуды, и на обычные кудри походила мало. Мальчишки — все, как один лысые, в спортивных костюмах и черных куртках из кожзаменителя, смеялись над кудрявым Антипом и дразнили по старой памяти «сифой» и «помоечником». Девушки, застенчиво трогающие герпес на лиловых, крашеных одной на всех помадой губах, хихикали и картинно зажимали прыщавые носики. Антип терпеливо сносил травлю, стричься не желал, ходил в школу каждый день, лениво получая свои пятерки, и к придиркам одноклассников относился, как к запаху гнили на помойке, морща нос, но особо не принюхиваясь. Главное, что его больше не били. Первый и последний раз его пытались поколотить в восьмом классе, когда самый длинный из одноклассников Генка Силин уволок школьную сумку Антипа на пустырь за недостроенным школьным корпусом. Антип Силина догнал, стал мутузить, но на подмогу кинулись сидевшие в кустах гопники. И тут случилось странное: Антип отпрыгнул, запрокинул голову и завыл горько, отчаянно и одиноко, как плачет загнанный в красные флажки, голодный зимний волк. Одноклассники сначала застыли, как вкопанные, а потом налетели на выпендрежника всей толпой. Такого кошмара, который начался потом, никто еще не видел. Откуда-то стали появляться собаки: большие лохматые волкодавы и маленькие вертлявые шавки, беспородные дворняги и страшные по своей зубастости ублюдки, которых рожают вырвавшиеся на свободу дворовые суки, или оставляют на уличный приплод загулявшие по весне цепные кобели. Вся эта мохнатая, зубастая, блохастая масса бесшумно окружила мальчишек и, сверкая ненавистью в коричневых глазах, ждала момента, чтобы наброситься.

— Только не бегите, — Антип, которого повалили на землю, освободился из чужих, враз занемевших рук. — Не показывайте спину. Стойте так, они уйдут.

А сам, закинув за плечо сумку, неспешно двинулся прочь. Часть собак потрусила за ним, часть осталась охранять мальчишек, продержав их на новостройке до поздней ночи, а там разбежалась кто куда. То, что случилось на пустыре, одноклассники решили держать втайне. Почему-то рассказывать о том, как их взяли в плен помойные собаки, было стыдно, а может, малолеток сдерживало какое-то другое не менее странное, чем стыд, чувство. Их бедного языка не хватало, чтобы передать ощущение не опасности, но неестественности происходящего, когда тузики с торчащими от голода ребрами, выбившись из своих помойных щелей, ведут себя, словно тюремные надзиратели. «Кудрявого» больше не били, но насмешки он сносил покорно, и одноклассники вовсю пользовались этой единственной отдушиной.

После школы Антип решил поступать на медицинский факультет в память о лучшем друге Жмурике-Ваське, у которого мальчишки в девятом классе утащили голову. Череп, Антип знал, продали какому-то захожему мужичку с дурным взглядом. Васька было жалко. Антип по нему скучал, но искать мужичка с помощью собак почему-то не торопился.

За неделею до экзаменов он зашел в библиотеку, просмотрел все рекомендованные абитуриентам книги, а на вступительных, не торопясь, обстоятельно переписал параграфы из четырех учебников крупным почерком отличника-аккуратиста. Его приняли.

Университет был продолжением школы, разве что не было привычных гопников и даже встречались иногда родственно-странные личности. Например, семейка кришнаитов в розовых юбках, жующие морковку вегетарианцы из соседней группы и даже тайком целующаяся на лекциях парочка — Стасик и Алешка, они всерьез готовились к карьере сексопатологов. Правда, все их странности были привычные, извинительные, а потому понятные всем. Антип же заявлял, что культ Кришны младше и примитивнее культа Кали, мясо, особенно сырое, восполняет нехватку белков и железа, а поцелуи ведут к инфицированию ротовой полости, кариесу и гингивиту. Он казался странным даже для факультетских оригиналов, хотя к нему было трудно прицепиться. Его суждения были научны и логичны, а свои взгляды он отстаивал так вежливо и рассудительно, что зубы начинали болеть даже у закаленных в словесных баталиях и нецелованных педагогов.

Каждый курс Антип успешно переползал из сессии в сессию, ходил на практику в морг, бесстрашно глядя, как из чана с формалином выплывает отрезанная голова безымянного бомжа, чье тело менты за бутылку продали медикам. Голову он звал Леликом и всерьез подумывал выварить из нее крепкий белый череп. Череп, мечтал Антип, можно подарить Жмурику-Ваську, который с новой головой станет еще краше прежнего. Но желтые косточки его друга уже год, как покоились в школьном подвале, деля старый шкаф с заспиртованной зеленой ящерицей и пыльной печенью алкоголика из папье-маше.

Пятый курс остался позади, и после ординатуры Антипу светило место патанатома при областном морге. Жизнь казалась скучной, хотя Антип сам не понимал, чего ему в ней не хватает. Родители, слава Богу, были здоровы, а отец пил только от счастья и гордости, что его сын — человек с высшим образованием. Иногда, правда, мать поговаривала о женитьбе, но сама же одергивала себя. Мол, молодой еще сынок, пусть нагуляется. Антип соглашался. Под предлогом, что ему нужно на свидание, он исчезал по ночам из дома, а сам отправлялся бродить по ночным улицам. Он не боялся диких приключений с пьяными подростками, поножовщиной и криминалом. Знал, что куда бы он ни пошел, за ним бесшумно следует вереница телохранителей — императорская свора, отборный отряд его армии, которую он начал собирать еще в первом классе. Собаки скользили, как тени, обмениваясь почти осмысленными взглядами, когда хозяин проходил по опасному участку ночного пути. В остальное время в равнодушных глазах крупных молчаливых хищников плескалось одно только холодное лунное пламя.

К тому времени стая Антипа расползлась по всему городу. Вытеснив других собак, эти зажили своей, не видной постороннему взгляду, вполне осмысленной жизнью. Антип сам выбирал места для роддомов и яслей, по-прежнему навещал ощенившихся сук и маленьких кутят. Всех прокормить было сложно, и в одну из ночей Антип принял решение начать охоту на ночных ублюдков — бродяг, наркоманов и отморозков, грабящих влюбленные парочки или одиноких прохожих. На его взгляд, в этом не было ничего плохого: его отца чуть не убили, когда он возвращался с ночной смены, и не хотелось бы, чтобы это повторялось впредь.

Так Антип открыл в себе тягу к справедливости.

Через полгода новорожденные привыкли к вкусу живой человеческой крови, а в городе стало опасней и чище. Старенькая уборщица из морга пересказывала слухи о том, что по городу бродит ангел, убирающий грешный человеческий мусор: в одной руке его обоюдоострый меч, в другой алмазное помойное ведерко, и по всему выходит, что скоро конец света. Антип добродушно посмеивался и спрашивал уборщицу, не грешила ли она в молодости, раз так переживает.

Тухлый Лелик все плавал в своем формалине на потеху Антипу, которого всегда смешили обмороки студенток-практиканток. В его тайной резиденции — глухом заброшенном подвале — копились гладкие белые черепа: головы жертв Антип отбирал по праву хозяина. Его псы, уже пять поколений не знавшие разболтанной бродячей жизни, отличались умом и неестественной даже для собак организованностью. Императорские щенки, знавшие вкус грешной человеческой крови, производили на свет странное потомство — крупных молчаливых кобелей с ярко-желтыми глазами и повадками вожаков. Они с рождения знали, что должны подчиняться одному только человеку со странным — соленым и холодным запахом, который был им почему-то милее и ближе, чем самые аппетитные ветра, прилетавшие с мясокомбината.

Желтоглазые чувствовали, что их связь с Антипом прочнее и ближе, чем у других собак. Часть из них становилась его телохранителями, часть, не теряя связи с хозяином, уходила в пастухи кареглазого собачьего народца — веселого и простодушного.

Стая росла, превращаясь в отдельные кланы. И желтоглазые вожаки, встречаясь с Антипом днем на улице, обменивались с повелителем быстрыми понимающими взглядами. Ему нравились эти взгляды, они были осмысленны настолько, что вызывали холодок в позвоночнике. Он начинал догадываться, что его собаки давно уже стали государством — единым организмом, в котором ему, Антипу, отведена роль головы. Был доволен такой ролью и совсем не задумывался о том, какое место он — молчаливый патологоанатом с шапкой жестких курчавых волос — занимает среди себе подобных. Он словно был выключен из жизни нормальных людей. Не любил политику и спорт, не гонялся за женщинами и деньгами, ел, что попало, одевался в те вещи, которые покупала ему мать. Те ночи, которые Антип проводил в доме, были мучительны, и он стонал, бормотал и скрежетал во сне зубами, когда над его подушкой вставал столбом поток лунного света.

Луна на него действовала странно, маняще, как действует первая весенняя капель на молодого кобеля. Даже сны его были исполнены невыразимой стремительной тоски, которая заставляла его, спящего, вскакивать с кровати, и, забираясь на подоконник, смотреть в бледное светило с откушенным боком.

— Жениться тебе, сыночек, пора, вот что, — как-то утром сказала его мать. — Неровен час крыша съедет, что тогда с папкой делать будем?

Антип согласился, что им с папкой в этом случае будет несладко, но поставил условие: невесту найдет сам и смотрин ему устраивать не надо.

Он решился на странный эксперимент: найти девушку с запахом, похожим на его собственный. Поиски велись, но пока безрезультатно, и Антип всерьез уже подумывал о перспективе жениться на дочке одной из материных подруг. Перспектива не радовала, но Антип не отчаивался и ждал утешительных вестей от желтоглазых вожаков. Те смотрели виновато и сообщали, что ищут невесту для хозяина днем и ночью.

— Ничего, ничего, — бормотал Антип. — Найдется. Можно еще подождать.

Тот год был особенно сытым и удачным для его стаи. Она разрослась так, что Антип с трудом представлял себе ее границы. Желтоглазые давно завоевали власть в других стаях, сгоняя блохастое собачье племя к вокзалу, с которого можно уехать в светлое будущее. Кареглазые были народом, желтоглазые — элитой, отдельной стаей, которой в отсутствие Антипа руководил черный кобель с седой холкой.

Чтобы отвлечься от мыслей об избраннице, Антип в одну из ночей увел «императорскую свору» за город, где объяснил, что государю требуется от своего народа. Нельзя сказать, что он общался с собаками по-человечьи, или подавлял их своей волей, или посыпал дурацкие телепатические сигналы, каких в природе не бывает. Просто он думал с ними на одной волне. То, что видел он, видели и они, словно он и собаки были единым организмом. При желании он мог настроиться на любое из животных, но собаки были ему проще и понятнее. Это была одна из любимейших Антипом странностей, которая, впрочем, как и другие, не поддавалась никакому рациональному разумению.

Через неделю уборщица принесла с собой новую порцию слухов: из города стаями убегают дикие псы, и опять по всему выходит, что Страшный суд уже близко. Антип рассеянно кивнул и попросился на неделю в отпуск.

Он добирался полдня до заброшенного селения, которое помнил еще ребенком. Где-то рядом жила его бабушка — совсем уже дряхлая старушка, в ее деревне была всего одна улица с десятком стариковских домов. Раз в неделю туда приезжал автомагазин из райцентра, а в остальное время деревня была никому не нужна. В соседнее же с ней безымянное сельцо местные жители не ходили. Тут было хорошо: пяток раскрытых настежь домишек, речка и непуганая крестьянами лесная дичь — все под боком. Можно было укрыться от дождя и перекусить, собираясь в обратный путь.

Антип оставил машину за околицей и шел по заросшей травой дороге к центру деревни. Там, под облупившимся от кислотных дождей Ильичом было вырыто восемь ям — по числу собачьих кланов. В каждой были сложены крепкие суковатые палки. Три дня ушло у Антипа на то, чтобы пересчитать хворост и установить примерное количество подданных, которые подчинялись ему и желтоглазым. На закате третьего дня он вытащил из ямы последнюю ветку и кинул ее в общую кучу, которая возвышалась посреди деревни огромной дровяной горой. Чувства переполняли его, хотелось сделать что-то такое…

— Хорошо, — улыбнулся он. — Большой костер будет, — и щелкнул зажигалкой.

Красноватый огонек быстро-быстро нырнул вглубь горы, выпустил струю горького белого дыма и неожиданно взорвался высоким веселым костерком. Антип заворожено стоял рядом не в силах оторваться взглядом от огня, который становился все больше и больше, посылая в звездное небо горячее человеческое тепло и салют из желто-красных искр. Он смотрел на искры, пока жар не заставил отойти его дальше, потом еще дальше, а потом и вовсе пойти к машине — старенькому отцовскому москвичу.

Спускаясь по тропинке, Антип думал, что не зря называл себя императором. Количество его подданных почти не уступало населению древних государств и составляло двенадцать тысяч пятьсот семьдесят пять голов, не считая ощенившихся сук, слепых новорожденных кутят и немощных стариков, которым не под силу было проделать дальний путь и бросить сухую ветвь в вырытую императорской гвардией яму.

«Это не стая, это народ», — довольно подумал Антип.

Заводя машину, он решил, что неплохо бы иметь свой герб и знамя — широкий стяг с темно-красным пауком на фоне белой молодой луны.

Часть вторая

— А еще говорят, что не ангел это вовсе, а мутант окаянный, американцами к нам засланный. Глаза у него светятся, и рук у него числом восемь, как у паука, а изо рта нитка липкая тянется, и всех нас, милая, обвивает, а как порвется та нитка, так нам всем и конец придет.

— Агафья Кузьминична, ну будет вам сказки студенткам рассказывать, — Антип укоризненно поднял глаза на уборщицу. — Запугали девушку, смотрите, на ней лица нет.

Девица в белом халате судорожно сглотнула и покосилась на кудлатого доктора. Вроде молодой, а другого места не мог себе найти для работы. Маньяк что ли. Нет, улыбается, чай предлагает выпить. Нашел, где пить. Она робко улыбнулась в ответ.

— Не страшно вам тут?

— А что страшного? — привычно удивился тот. — Живых надо бояться. Особенно вам, вы девушка молодая, привлекательная… Вам, девушка, живых ох как опасаться надо.

«Нет, — подумала студентка, — и правда маньяк. Живых любить надо, а не бояться. Возится тут с мертвяками, совсем крыша съехала. Еще укокошит ночью».

Доктор, словно угадав ее мысли, отвернулся. Занялся своими делами — бумажками и карточками. Пальцы у него, как у паука, длинные, гибкие, гнутся во все стороны — ужас.

— А хотите, идите домой, — предложил он вдруг. — Вы еще успеете на автобус. А я скажу, что вы отдежурили. Идите, что вам тут со мной куковать? Вот и Агафья Кузьминична тоже домой собирается.

— Нет, мне неудобно как-то. Давайте я еще посижу.

— Идите, — доктор улыбнулся. — Я знаю, вам домой хочется. А меня вы только отвлекаете.

— Точно, маньяк, — подумала студентка. — Не нравится ему, что моя внешность его от трупов отвлекает.

— Если вы так настаиваете, — она обиженно вздернула подбородок. — Тогда конечно… Пойду.

— И правильно, — рассеянно улыбнулся тот.

Агафья Кузьминична долго возилась в гардеробе, не попадая в рукав старенького пальто. Наконец, оделась и, схватив, томящуюся ожиданием практикантку под руку, быстро-быстро зашептала:

— А доктора ты опасайся, милая, он по ночам в волка обращается, и кровь человечью пьет. Сама видела.

— Господи! — мысленно закатила глаза студентка. — Один другого лучше. Говорила мама, поступай на экономический, нет, отца послушалась…

— Да что вы говорите, — она склонилась над уборщицей. — А я вот в летучую мышь, и тоже кровь пью. Представляете? Хотите, и вас научу?

Обомлевшая Агафья Кузьминична отшатнулась, а практиканта, высвободив руку, сердито зацокала по асфальту к остановке.

— Кругом одни придурки, нервы ни к черту, — она прислушалась к звукам вокруг. — На дороге ни души. Автобуса нет. Первый час ночи, какого лешего ушла, легла бы спать на кушетку в приемной. Ну подумаешь, за стенкой маньяк с покойниками… В волка он превращается… Закрыла бы дверь на шпингалет, и пусть себе превращается. Твою налево, ноготь сломала…

Она полезла в сумочку, пытаясь найти зажигалку и пачку сигарет. Так холодно, что даже руки дрожат. На дороге мелькнули огни, умц-умц-умц, и рядом с практиканткой притормозил мордастый джип.

— Ба, подруга, ты чего мерзнешь? — на нее уставились три радостных рожи. — Айда, к нам погреешься.

— Нет, мальчики, спасибо. Я после морга, мне не холодно.

— А она шутница, — одна из рож повернулась к другой. — Я веселых люблю.

И парни, радостно галдя, вывалились из джипа.

Девица тихонько взвизгнула и припустила обратно по дорожке.

— Уходит, — рявкнул один. — Лови.

Все трое заржали и затопали следом.

… Ветки хлестали по лицу, а одна из туфелек потерялась где-то в грязи, она бежала, как убегают от убийц в ночных кошмарах, а три рожи, пыхтя, догоняли, и она уже чувствовала их кислый пьяный запах. Вторая туфля задела о камень, студентка тихонько взвизгнула и, подскочив в воздухе, въехала головой в какую-то широкую нору, скрытую кустами. Три рожи притормозили рядом.

— Где она?

— А ее знает… Спряталась куда-то.

— Можь ну ее?

— Да, жалко, бегает быстро.

— Ребя, у нас джип не заперт.

— Ну и пес с ней…

— Пошли тогда, а ты, гондон, чего джип не запер?

— Я ж с вами за ней побежал…

— С нами! Мал еще с нами за бабами бегать.

Голоса, перемежаясь со смехом и матерками, становились все тише, а студентка сидела в норе, беззвучно икая от страха. Ноги не слушались, а руки словно примерзли к земле. Голоса исчезли, старый сад рядом с моргом молчал: апрельская ночь была немой и темной. Девица услышала тихое поскуливание, и под ноги ей выкатился мягкий плюшевый клубочек, который, встав на задние лапы, моментально вылизал ей лицо, подобрал начисто всю помаду и уткнулся в ухо холодным мокрым носом.

— Собачка, ты чего здесь делаешь, собачка? — студентка запустила пальцы в мягкую теплую шкурку, от которой пахло молоком и пылью.

Инстинктивно она почувствовала присутствие других существ. Подняла глаза: чуть дальше, в норе, а точнее пещере, стояла свора крупных собак. Желтые глаза смотрели на нее, не мигая. Щенок недовольно тявкнул и выскользнул из ее рук. Он вернулся через секунду, катя перед собой белый шар, в котором практикантка с содроганием узнала человеческий череп.

— Хорошая собаченька, умная собаченька, — голос дрожал.

Она выбралась наружу и, пятясь спиной вперед, стала отступать, пока не уперлась в ствол дерева. Собаки вышли из норы и внимательно смотрели на нее круглыми блестящими глазами.

— Я не хочу… — обреченно пролепетала девица и, лишившись чувств, съехала по стволу на кучу истлевшей за зиму листвы.

Один из желтоглазых подошел и осторожно обнюхал ее лицо. Этой дурочке повезло: у нее был хороший надежный защитник — запах хозяина. И верные телохранители, подумав, решили оставить ее, как она оставила их детеныша. Они бесшумно отступили в темноту, подарив ей на память остов протухшей головы бедного Лелика.

* * *

В тот год Антип понял, что его жизнь должна сложиться по-другому. Ему стало мало безраздельной власти над собачьим царством, хотя он знал, что держит в своих руках жизнь любого из городских жителей. И если потребуется, любого разорвет в клочья, как рвали его охотники мертвецки-пьяных алкашей и балдевших от кайфа подростков. Ему стало мало безгласного собачьего общества, хотя радовало, что от поколения к поколению все больше рождалось умных желтоглазых псов, которые знали, для чего они собираются в круг по ночам. Антипу нравился этот обряд — он сам его придумал. Возвращаясь поздно с работы, сворачивал в старый сад рядом с моргом. Там его уже ждали. Проходил, не торопясь. Аккуратно клал под куст портфель с бумагами, и садился в центре собачьего круга. Поднимал голову, глядя, как трудится в вышине мать ночи — большая белая паучиха, соткавшая на ночном покрывале белый узор. Молчал, думал. Луна смотрела пристально и ждала славословий. Антип начинал первым. Человеческий голос подхватывал регент с серебряной холкой, вступали другие псы — и в небо улетал плачущий вой, надрывавший сердце и заставлявший слезы катиться по щекам. Антип, которому для общения с собаками не нужны были слова, пел вместе со своим народом песню одиночества, вечной неприкаянности и тоски.

— Аууууууааааа, — многоголосый вой сливался с жалобой других собак.

В этот миг, он знал, весь район с содроганием слушает, как растет, ширится и растекается в холодном воздухе горькая сиротливая нота. Когда из его горла вылетал последний, чуть хрипящий звук, в голове наступало просветление, и Антип с удивлением осознавал, что понимает этот мир так, как не понимает его ни одно из дневных существ. Он молчал, глядя по очереди в глаза императорской своре. Свора отвечала честным лунным взглядом. Антип вздыхал: все хорошо, все правильно, он не одинок. Тогда он поднимался, подбирал свой портфель и шел домой, где ждала его сытая толстая жена, готовая пересказать очередную серию мыльной оперы или пожаловаться на то, что у нее нет новых сапог.

Собаки так и не нашли ему избранницу, пришлось жениться на Гале — кроткой и тупенькой дочери материной подруги. Антип знал, что это временно, и все еще можно изменить, но годы шли. И через неделю ему исполнялось тридцать пять. Возраст, когда мужчина оглядывается назад и смотрит, чего он достиг в этой жизни.

Он все чаще вспоминал костер, который разжег в безымянной деревне. И думал, что ничего, в сущности, еще не сделал, хотя государство было создано, и его собаки безраздельно владели городскими пустырями и помойками. Где-то шли бои, желтоглазые докладывали: вот еще один стратегический пункт взят, еще одно кареглазое собачье семейство примкнуло к их клану. Он понимал, что достиг вершины своего могущества и задумывался, что делать дальше. Что делать дальше, Антип не знал. А потому тянул время, изредка устраивая «королевские охоты» на шатающихся от пьяни алкашей и шустрых неприметных убийц с заточенными отвертками. Он никогда не охотился ради собственного удовольствия. Травля устраивалась, когда выдавался голодный месяц или в честь особенно важного события. Например, рождения у Седого единственного детеныша — случай для собак редчайший. В те ночи Антип брал с собой пару медицинских перчаток и шел в самый глухой и дальний район, где молча указывал на одинокую жертву. Желтоглазые, приводившие на охоту молодых щенков, все делали сами. Подросшее потомство Антип подпускал к еще теплой добыче первым и безразлично смотрел со стороны, как дети весело растаскивают тело по частям, оставляя на земле одни только вылизанные белые кости, на которых не оставалось уже ни греха, ни мяса. Когда поживиться было нечем, Антип надевал перчатки и шел забирать голову. Кости и документы телохранители зарывали на безопасной глубине. Уборщица обманывала. Антип не пил человечью кровь: сама мысль об этом была ему противна.

В тот год его потянуло к людям. Не от тоски, а, скорее, от любопытства и скуки. Он узнал, что на дворе 2002 год и большинство его однокурсников давно уже пристроились в хорошие места. Один только он по-прежнему ездит на стареньком отцовском москвиче, и живет в однокомнатной квартире с ленивой, некрасивой, рано состарившейся женой. Галя заискивающе улыбалась и рассказывала, что у ее подруги новое пальто, а она пятый год ходит в старом, что у них сломался телевизор, и теперь она смотрит только два первых канала, а все самые хорошие сериалы на других. И обои бы неплохо новые поклеить, и тюль-то у них старенький, еще в перестройку у турков купленный, а дома ей скучно, и ребеночка она никак не родит, хотя вот у других уже по двое бегает. Галю было жалко, как жалко было в детстве побитую собаку. В один из вечеров он пообещал ей, что все будет хорошо, купит он ей тюль, пальто и новый телевизор, а ребеночка… Ну ребеночка, видно, Бог не дал.

К нему стали приходить странные мысли, а не заигрался ли он со своими собаками, не разбудили ли его странности какого-то темного древнего демона, ненасытного, как индийская богиня Кали. Чтобы рассеять сомнения и укрепить дух, ходил по ночам на круг, пел со всеми протяжные лунные песни, и замечал на себе пристальный взгляд седого вожака. Желтоглазые слабости не прощали, не прощали и предательства. Антип понимал, как бы он не пытался изменить свою жизнь к лучшему, никуда ему не деться от этого мрачного ночного воинства и никогда не избавиться от странных своих примет: вертлявых пальцев, лунатизма, редкой памяти, родимого пятна на голове, да и другого, о чем людям даже рассказывать страшно.

В голове Антипа начинала ворочаться смутная догадка. Он знал, что подошел к какому-то рубежу, и скоро все будет по-другому, нужно только еще немного подождать и что-то сделать. Тем временем, он попросился на свою кафедру преподавателем. В морге тоже навел порядок, и все взятки, которые раньше совали в карманы его подчиненных, стали стекаться в его закрома. Дома ночевал редко, ссылаясь на то, что Галя затеяла ремонт, а он не выносит запаха краски. Жена звонила на работу, сообщала, что была в магазине и видела плитку керамическую, испанскую, с дельфинами. Вздыхая, говорил:

— Ну, покупай испанскую, если хочешь.

На следующий день Галочка докладывала, что шла за плиткой и увидела костюмчик, которого нет ни у кого из ее подруг. Он рассеянно кивал, думая, что обратной дороги нет, и ему надо успеть забить домашним скарбом квартиру с Галей, а потом будет поздно. Почему поздно, он не знал, но крутился, как белка в колесе. В конце семестра его вызвал декан и, похвалив, предложил продолжить преподавательскую работу, а заодно заняться научной деятельностью. Антип кивнул и занялся еще репетиторством и вымогательством, вытягивая деньги с практикантов, которых нарочно заставлял копаться в самых гнилых и старых трупах. Студенты совали деньги и обещали по случаю прибить гнусного препода. Антип только усмехался: «Пусть попробуют». Деньги он откладывал не для себя, а для жены.

Пару раз сходил с собаками на ночную охоту. В первый раз поймали обдолбанного пацана с дырявыми венами. Второй раз напоролись на троих мордастых парней у черного ландкрузера, один из которых был мертв, второй тяжело ранен в легкое, а третий, пьяный в умат, крутил пистолет и что-то угрожающе буровил. Собаки съели всех.

Антип чувствовал, что желанная перемена все ближе. Тревожное чувство накатывало, не отпуская по несколько дней. По ночам он просыпался от скрежета собственных зубов. Полусонная Галя что-то успокаивающе бормотала и гладила по курчавой голове, а он смотрел, как в окно сквозь новый китайский тюль на него призывно глядит мраморная паучиха.

В одну из таких ночей, сидя с собаками в саду возле морга, он потерял сознание. Очнулся от того, что желтоглазые обступили его, тревожно глядя на своего повелителя, а детеныш Седого вылизывал лицо мокрым, пахнущим псиной языком. Второй раз он упал в обморок на лекции. Студенты, даром, что медики, помчались всей группой не за аптечкой, а в деканат. Пришел в себя сам. И, глядя на пустые обшарпанные столы, понял, что скоро умрет от опухоли головного мозга.

На всякий случай сходил к знакомому онкологу, где, сбрив с головы жесткие черные волосы, первый раз показал миру красное пятно, вцепившееся в голый череп цепкими паучьими лапками.

— Знаешь, старик, у тебя любопытная опухоль под пятном, — коллега и бывший однокурсник Серега Полищук заинтересовано смотрел на него, прищурив близорукие глаза. — Давно оно у тебя?

— С рождения.

— Даже так? — Полищук подался вперед, и Антипу показалось, что сейчас тот кинется на него и начнет препарировать, аппетитно причмокивая от безудержного академического интереса.

— А ведь ты всегда был странным, способности у тебя всякие были, память фотографическая, — Полищук протер очки. — Это из-за нее, голубушки. Она, знаешь ли, подавляла одни участки мозга и стимулировала другие.

Он любовно коснулся паука на макушке, и Антип поморщился от холодного медицинского прикосновения.

— Ты мне лучше, скажи, сколько мне осталось?

— Осталось? А совсем пустяки тебе остались — месяца два-три, не больше. Ну, конечно, мы тебя не бросим, химию поделаешь, туда-сюда походишь, — Полищук, словно не замечал, что перед ним сидит пациент и живой человек.

— А знаешь что, Антипка? — он подался вперед.

— Что?

— Продай мне эту опухоль, а? Тебе же к лету все равно уже будет, а мне поможешь. Годы-то идут, не все же в докторах наук ходить. Хочется и профессорскую должность, и хлеб с маслицем. А Антипушка? Ну ты же понимаешь? Я заплачу, я выбью деньги.

— Не понимаю, — Антип смотрел на него, и в этот момент ему было смешно.

— Что ты мне предлагаешь? Снять ее с башки и подарить тебе?

— Предлагаю тебе завещать тело науке и отдать себя для исследований своему лучшему другу, то есть мне, — Серега смотрел на него, как смотрит голодная лягушка на комара. — Ты пойми, опухоли мало изучены. А случаи, когда они влияют на деятельность мозга, вообще, уникальны. Ты расскажешь мне о своих способностях, ты же многое скрывал. Ты впишешь свое имя в золотую книгу науки, мы поставим в университете твой бюст. Я лично обещаю каждую неделю ставить возле него свежие цветы. Ну, Антип, соглашайся, будь другом. Раз на миллион такой шанс бывает. И на похороны не надо тратиться, твое тело в университете останется.

— Студенты будут разглядывать мои мозги на лекциях, а на череп лепить жевательную резинку, — закончил за него Антип. — Знаешь, Серег, я, конечно, подумаю, но обещать тебе ничего не могу.

— Ну, как знаешь, — тот разочарованно откинулся на спинку стула. — Как знаешь, а я тебя предупреждал.

— Так сколько мне, говоришь, осталось?

— Я же сказал, месяца три, не больше.

— Память, зрение, слух?

— Все потеряешь…

И они расстались.

* * *

В тот вечер он пришел на круг, как обычно. И прежде, чем начать заунывную ночную песню, долго молчал, глядя на белый диск луны. Чувствовал, как паук, что оплел паутиной его мозг, перебирает лапками, а в тесном логове, ограниченном круглыми сводами Антипова черепа, возятся маленькие сердитые паучки. Антип сидел недвижно, боясь, что потеряет сознание в самом начале песни, и не хотел этого. Собаки ждали — хозяин молчал. Седой вожак все понял, и начал песню первым. Антип сидел рядом с ним, слушал, как летит к луне голос ночных существ — не собачьей, не волчьей, новой, почти человеческой породы. Смотрел, как горят в лунном свете круглые желтые глаза животных, которые знали вкус соленого человеческого греха, отравленной крови и унылой быдлянской жизни, перетиравшей самых слабых в никчемный человеческий мусор. А он, Антип, был гораздо хуже, чем мусор. Он был чужой, отверженный с рождения своим родом. Обладавший чем-то таким, что нельзя было показать ни одному двуногому. Люди это чувствовали, отодвигали почти бессознательно Антипа со своего пути. Не зря, ох не зря, он был запечатан странной и страшной печатью, которая убила его, как только он потянулся к своим!

— К чему тогда было рождаться? — подумал Антип.

И немота, сковавшая его душу, прорвалась вдруг в диком и страшном вое — таком страшном, что слезы сами брызнули из глаз. Он выл зверино, нечеловечье, выводя надрывные ноты, выскребая ногтями из-под снега горсти мокрой мартовской земли. И желтоглазый народ вторил ему согласным хором.

К Антипу подкатился щенок Седого. Облизал лицо, оглядел обожающе и уткнулся по детской привычке в ухо холодным мокрым носом.

— Вот и ответ, — подумал Антип. — Вот и ответ.

Он сидел рядом со щенком, склонив лысую, мерзнущую на мартовском ветру голову к теплому собачьему боку. Пес дышал пыльным меховым теплом, жизнью и веселой сытостью, которая для любого вида всегда была показателем удачливости и силы.

Антип любил этого щенка. Собачонок был умным даже по меркам императорской гвардии. И первым понял, чего хотел хозяин, когда предлагал перебраться на постоянное жительство в новое место. Антип давно рассылал разведчиков, которые выискивали забытые человеком места, где его народ мог вольно жить, не опасаясь мучительной смерти от яда, капкана или другой жестокой человеческой игрушки.

Жить в городе было опасно, хотя желтоглазые давно научились ладить с собачниками, отправляя на живодерню самых слабых, больных или глупых кареглазых собак. Безропотные жертвы шли на казнь, чтобы в живых могли остаться сильные, умные и боеспособные. Антип радовался тому, что собаки умнее его студентов, и им не надо объяснять про селекцию и принципы выживания вида.

На следующий день он снял со счета денег и заказал пятьсот плетеных корзинок — по количеству желтоглазых новорожденных кутят, которые родились или могли родиться в ближайшее время. Много, конечно, но на всякий случай. Съездил в заброшенную деревню, убедился, что единственную дорогу занесло снегом, а вокруг простирается дикий нехоженый лес. Купил десять свиных туш, скинул в приготовленные собаками ямы. На первое время хватит.

Теперь рядом с ним неотлучно дежурили два телохранителя. Антип опасался свалиться где-нибудь на улице. Желтоглазым убийцам пришлось купить ошейники и поводки, все трое обменивались веселыми понимающими взглядами.

— Ничего, это ненадолго, — успокаивал Антип.

В пятницу он заехал в морг привести документы в порядок. Влажно, сыро, пахнет смертью. Зарешеченное окошко у его стола запотело от кипящего на подоконнике электрочайника, на соседнем столе стучат чашками, хрустят фольгой шоколадки. За стенкой лежат в морозильнике трупы, им все равно, март на улице или август. А живым холодно, живые пьют чай и привычно поджимают ноги, когда проходит под столом швабра Агафьи Кузьминичны.

— Ну, — Антип постарался смотреть на старушку весело. — Какие в городе слухи ходят? Ангел с ведерком не улетел? Столько мусора собрал, пора и выбрасывать.

— Не ангел это, — сурово ответила Агафья Кузьминична, которая не жаловала его после той истории с практиканткой. Девица немножко двинулась умом от ночных приключений. Сама виновата: говорил ей, что живых больше бояться надо. Хорошо еще, собаки ее не тронули.

— А кто, Агафья Кузьминична? Раз не ангел, то уж не черт ли? — спросил, а сам замер. Ведь про него сейчас скажет.

— Не черт, — Агафья Кузьминична нагнулась над ведром, выжимая тряпку.

— А кто?

— Беглая душа — вот кто, — старушка поднялась над ведром, тяжело опираясь на швабру. — Испросила разрешения перед Страшным судом белый свет проведать, а ее Господь Бог не отпустил из рая, вот душенька и продалась нечистому, чтоб тот ее подземным лазом в человечий мир вывел. Пока шла душа тем лазом, такого повидала, что не смогла быть уже, как все души Божии. Преисполнилось она великой силы людей смущать, так что даже нечистый дух в ужас пришел. Запечатал он эту душу сургучной печатью потаенной немоты, чтоб не вводила она народы в смущение, потому что не пришел еще срок.

— Какой срок?

— Знамо какой. Смутительный. Должны еще люди пожить в покое, а уж когда Господь решит, тогда и придет им час испытаний. Только несладко той душе. Должна она свою тайну блюсти и до земной смерти, и после. Такой у нее с нечистым духом договор. Если сбережет, то он ее в рай обратно отпустит. Или печать снимет.

— Это как же она тайну после смерти убережет?

— Да кабы знала, милый, я б той душеньке давно бы все рассказала и научила ее, сердешную, как в рай возвратиться.

— Ясно, — Антип побарабанил по столу пальцами. — Все ясно. А я ведь, Агафья Кузьминична, умру скоро, так мне доктор сказал.

— Ну что ж, — та участливо посмотрела на него. — Так уж Господь распорядился. Ты уж не возмущайся.

— Да я не возмущаюсь, — он улыбнулся. — Все там будем.

— А это, милый, правильно, — закивала уборщица и пошла, таща в одной руке швабру, а в другой жестяное ведро с плавающим в грязной воде мусором.

Еще в кабинете Полищука Антип понял: он не хочет ждать лета. Его не радовала перспектива ослепнуть, оглохнуть и попасть под нож к «лучшему другу», который будет радостно потрошить его останки, находя в них все новые и новые причуды. Галя, он в этом не сомневался, поплачет, да продаст тело мужа университету. Позарившись на пенсию, станет вдовой мученика науки. Еще к монументу придет плакать, нет уж.

Он доделал все свои дела, съездил домой, вымылся, взял заготовленные пилюли. И, вернувшись обратно, пришел на круг. Тихо было и почти тепло. Тяжелые талые капли срывались с веток, и падали на бледный ноздреватый снег. Антип заметил, некоторых собак не хватает. Улыбнулся. Ничего, ничего. К лету будет много новых щенков. Жаль, что он их уже не увидит.

— Начинай, — кивнул он седому вожаку и посмотрел на убывающую луну. Большая, круглая, только бок чуток надкусан. Сын Седого сидел рядом и, помахивая хвостом, смотрел на хозяина с интересом. Его подруга лежала чуть поодаль.

Протяжная песнь раскатилась над садом, Антип сел на этот раз не со всеми, а чуть поодаль, на пеньке. Достал первую пилюлю, проглотил, зажевал влажным мартовским снегом. Второй аккорд накатился, как приливная волна, заглушив дрожащие звуки первого.

— Хорошо, — кивнул Антип. Петь со всеми ему не хотелось. Он пришел сюда не петь, а умирать, и ему было весело.

— Фиг тебе, Полищук, — он усмехнулся, опрокидывая залпом гремящую капсулами бутылку. Такое хорошее снотворное — сильное и нетоксичное, его собаки не отравятся. И он ничего не почувствует. И вообще, как сказала Агафья Кузьминична, внештатный эсхатолог областного морга, главное уберечь тайну, что он и делает.

Собаки смолкли, и Антип только сейчас почувствовал, как хорошо жить: выть со всеми на луну и чувствовать прикосновение холодной земли под теплыми лапами, а потом вскочить, отряхнувшись от прилипшего снега, помчаться по своим собачьим делам — таким простым и естественным, какие у людей бывают только в детстве. И не надо собакам никакого государства, кланов и вожаков, нужна им одна лишь веселая собачья свобода, которую он у них отнял. А может, и к лучшему, что все так получилось. Пусть все идет своим чередом.

Антип закрыл глаза, чтобы не видеть, как к нему подойдет самый нетерпеливый из желтоглазых и, убедившись, что хозяин еще жив, отойдет в сторону. Где-то упала с ветки груда талого снега, и это мягкое шлепанье было последним звуком, что слышал засыпающий Антип.

* * *

— А еще, милый, говорят, что душа эта хитрой оказалась и под печать лист пергаментный подложила, а на том листе мелким бисером писано, что в смущение нельзя вводить одних лишь людей, а других тварей Божиих можно. Нечистый дух того бисера не заметил, да и подмахнул с душой продажный договор. А теперь ужом вьется, и бьют его архангелы небесные за его невнимание смертным боем. А еще за то его бьют, что душа всех перехитрила и тайну свою уберегла. И требует, чтоб ее либо в рай обратно приняли, либо сняли с нее красную сургучную печать и от потаенной немоты освободили.

— Вам бы, Агафья Кузьминична, сказки писать, — милиционер весело хмыкнул. — Лучше скажите, куда ваш патологоанатом делся?

— Так он сказал, что помирать собрался. Ему доктора смерть наобещали, вот он и помер.

— А когда вы его последний раз видели?

— Да вот в прошлую пятницу. Ясно видела, вот, как тебя сейчас. Ты его, милый, не ищи, все равно не сыщешь.

— Ну, это мы еще посмотрим.

* * *

— Полищук Сергей Николаевич?

— Да-да. Вы по поводу исчезновения Антипа? Ко мне уже приходили ваши товарищи.

— Вам известно что-то о нем?

— Он заходил ко мне за пару недель до исчезновения. Я просил его завещать тело науке, он отказался.

— Это из-за его опухоли?

— Да-да, знаете, очень интересный случай.

— Без медицинских подробностей, пожалуйста. Как вы считаете, он мог покончить жизнь самоубийством?

— Антип? Да кто ж его знает. Наверное, мог. Говорил, что не хотел, чтоб после смерти у него в мозгах копались, хотя сам всю жизнь патанатомом проработал. Только не думайте, пожалуйста, что он из-за меня исчез. Я на завещании тела даже не настаивал. Я и предложил только для того, чтоб его супругу пенсионом обеспечить. Ну, вы меня понимаете?

— Да-да, я понимаю.

* * *

— Ну и как вы ищите моего мужа? Девять дней скоро, а вестей никаких.

— Галина Федоровна, мы прикладываем все силы. Может быть, вы вспомните, как он вел себя в последний раз, не замечали ли вы за ним каких-нибудь странностей?

— Странностей? Да Антип весь состоял из странностей. У других мужья, как мужья, деньги в дом тащат, а этот, как поженились, все волком смотрел. И дома шаром покати. Это он в последний год, как опомнился. Пожили хоть, как все люди, на юг обещал свозить, да не доехааал.

— Галина Федоровна, выпейте, пожалуйста, выпейте воды и успокойтесь. Какие у вашего мужа были странности? Причуды, необычные привычки? Опишите нам все, что сочтете нужным.

— Да я говорю вам, в нем все было странно. Он лунатик был, и собаки за ним по пятам ходили. Большие такие, желтоглазые, страшные. Я их всегда боялась, а он говорил, не бойся, мол, они мне вместо телохранителей. Рассказывал, что его собаки любят, и даже жизнь ему спасли, когда он в школе учился.

— Как это?

— Да не помню я уже. То ли убить его хотели, то ли драка была, то ли из проруби его вытащили.

— А что-нибудь еще с этими собаками связанное помните?

— Нет, хотя…

— Что?

— Да ничего. Просто странно это. Антип иногда поздно приходил, среди ночи практически. Говорил, что на работе задержался, а у самого джинсы на коленках мокрые, и куртка, знаете, псиной пахнет.

— Вот как?

— Да я говорю, он странный был. Вы знаете, у него память была феноменальная и вообще.

— Вы знали, что он был болен?

— Нет, он мне ничего не говорил.

* * *

— Бабушка Агафья, а бабушка Агафья, а я чего сегодня в окошко видела…

— Что, моя сладкая?

— Собачек видела. Собачки по улице с корзинками бегут, а в корзинках щенятки лежат. Значит, большие собаки маленьких собак в зоомагазинах покупают, как мы Шарика, да, бабуль?

— Нет, милая, не в магазинах.

— Значит, они из цирка? Их, наверное, дрессировщик обидел, они детей в корзины положили и убежали. Их ищут, наверное. Да, бабуль?

— Ты, спи, сладкая, спи, никто их не ищет. Домой собачки бегут.

— А где у них дом, бабушка Агафья? Как у Шарика нашего, в будке, да?

— В лесу, милая, в лесу у них дом… Целый собачий город Антипск, и все собаки там умные, злые и по ночам на луну молятся. Норы у них от холода вырыты, а в тех норах запасы-припасы на долгую зиму отложены. А еще есть среди них щенок мудрый, который звериную речь разумеет и со всякой тварью Божией ученый разговор ведет. На лбу его пятно белое, как луна, круглое. И пятно это — след от сургучной печати…

Оглавление