«Любовь и зло»

Энн Райс Любовь и зло

Моему сыну Кристоферу Райсу

и моему другу Гари Суоффорду

посвящается

Стань моим помощником. Стань моим инструментом, помогающим осуществлять то, к чему я призван на Земле.

Оставь пустую жизнь, которую ты сам для себя придумал, и послужи мне своим умом, храбростью, хитростью и непревзойденным изяществом.

Скажи, что ты хочешь этого, и твоя жизнь отвратится от зла. Подтверди это, и тотчас ввергнешься в пучину опасностей и сердечной боли, чтобы творить безусловное добро.

Ангел Малхия, обращаясь к Тоби О’Дару в «Песне серафимов»

Тем, кто странствует в ночи,

Светят Господа лучи.

К тем, кто в странах дня живет,

Богочеловек грядет.

Уильям Блейк. Изречения невинности [1]

Каждый из нас ангел, но только с одним крылом, и все мы можем летать, лишь обнявшись друг с другом.

Лучано де Кресченцо

1

Мне снился сон об ангелах. Я видел и слышал их среди великой и бесконечной вселенской ночи. Видел, как огоньки — а это и были ангелы — проносятся туда и сюда, оставляя после себя ослепительно сверкающий след; некоторые из них были величиной с комету и пролетали, мне казалось, настолько близко, что их пламя должно было превратить меня в пепел, но я не ощущал жара. Не чувствовал опасности. Не чувствовал себя.

Среди огромного, нескончаемого царства звука и света я ощущал вокруг только любовь. Чувствовал, что меня понимают — глубоко, полностью, что меня любят и поддерживают, что сам я являюсь частью всего, что вижу и слышу. Но в то же время я сознавал, что не заслуживаю этой любви и этого понимания. Тогда некое подобие скорби захлестнуло меня, и все мое существо слилось воедино с поющими голосами, ибо пели голоса обо мне.

Я услышал, как высоко вознесся над другими голос Малхии, трубный, сверкающий, когда он объявил, что теперь я принадлежу ему и должен идти с ним рядом. Ведь он избрал меня своим помощником, и мне предстоит исполнять все, что он велит. Этот голос, гулкий, переливающийся, возносился выше и выше. А вместе с ним звучал еще один, не такой громкий, зато нежный и лучезарный. Этот голос пел о моей жизни на земле и о том, что мне предстоит сделать; он пел о тех, кто нуждается во мне, кто любит меня; он пел о заурядных делах, заурядных помыслах — и все это с непревзойденной отвагой ставил он вровень с великими свершениями, к каким звал Малхия.

И обе переплетающиеся темы были такими величественными, и музыка почти осязаемо обволакивала, обнимала меня, словно любящее существо. Я припадал к груди этой музыки и слышал торжествующий голос Малхии, заявляющего о своих правах на меня, утверждающего мою ему принадлежность. Второй голос звучал слабее, однако вовсе не собирался сдаваться. Второй голос никогда не сдавался. Он был по-своему прекрасен и мог вечно петь так, как пел.

Послышались и другие голоса — точнее, они непрерывно звучали все это время. Другие голоса пели вокруг и рядом, перекликались с голосами ангелов, как будто отвечая им из-под сводов бескрайнего купола. Голоса, ангельские и эти, другие, сливались в единый хор, и я вдруг понял, что это голоса молящихся людей, молящихся обо мне. Люди молились раньше и будут молиться потом, и в далеком будущем, они молятся всегда, и, должно быть, все эти голоса радуются тому, каким я уже стал, каким еще стану. Ведь моя душа была так мала и печальна, а этот яркий мир, в котором я оказался, настолько огромен — мир, где даже слово теряет смысл, потому что нет в нем ни границ, ни меры, чтобы его измерить.

И на меня сошло блаженное знание: всякая живая душа есть предмет подобного восхваления и удостаивается нескончаемого, неудержимого песнопения; всякая душа возлюблена, как моя, познана, как моя.

Разве может быть иначе? Разве могу я, со всеми своими недостатками, при всех своих потерях, быть единственным? Нет, конечно, — вселенная полна душ, слившихся в этой величественной, торжествующей песне.

Всех их знают и любят так же, как знают и любят меня. Все они на виду, ибо даже я наблюдаю, как в своих молитвах распускаются эти души яркими цветками на ткани бескрайнего золотистого полотнища.

— Не прогоняй меня. Не отсылай обратно. Раз я должен, позволь исполнить волю Твою, исполнить со всей душой, — молился я и слышал, как мои собственные слова обращаются в текучие звуки, подобные звукам той музыки, которая окружает меня и придает силы. Я слышал свой уверенный голос: — Я люблю Тебя. Люблю Тебя, Который создал все и дал нам все, и ради Тебя я сделаю что угодно, выполню все, чего Ты потребуешь от меня. Малхия, забери меня! Отведи к Нему. Позволь исполнить волю Его!

Ни единого слова не потерялось в громадной сфере любви, окружавшей меня, в этой бескрайней ночи, сияющей, словно день. Потому что ни день, ни ночь ничего не значили здесь, ибо одно сливалось с другим, и оба были совершенны, а молитвы всё возносились и возносились, наплывая друг на друга, и голоса ангелов образовывали небесный свод, перед которым я безоговорочно преклонялся, которому я безраздельно принадлежал.

Что-то изменилось. Я по-прежнему слышал жалобный голос ангела, молившегося за меня, напоминавшего Малхии обо всем, что я должен сделать. Слышал Малхию, его мягко упрекающий, настойчивый голос, слышал молитвы, такие изумительные и всеобъемлющие, что казалось, мне уже никогда не потребуется тело, чтобы жить, любить, думать и чувствовать.

Но действительно что-то изменилось. Картина стала иной.

Я увидел, как Земля внизу стремительно приближается, я лечу ей навстречу, ощущая, как меня медленно пробирает холод, явственно ощутимый, пронзительный.

«Позволь остаться!» — хотелось взмолиться мне, но я ведь не заслужил того, чтобы остаться. Еще не пришло время, я должен был понимать, что расставание неизбежно.

Передо мной открылась вовсе не та Земля, какую я ожидал увидеть: под невообразимо ярким небом колыхались бескрайние поля золотистой пшеницы, залитые солнечным светом. Повсюду я видел полевые цветы, «лилии полевые», видел, какие они нежные и вместе с тем сильные, только гнутся под порывами ветра. Вот оно, богатство Земли, богатство цветущих деревьев, богатство облаков в небе.

— Дорогой Господь, я никогда не отдалюсь от Тебя, никогда не обману Тебя, никогда не предам Тебя в своей вере и своей душе, — прошептал я, — ведь Ты дал мне все это, дал нам все это.

И, прошептав эти слова, я ощутил объятие, такое крепкое, такое всеобъемлющее, что зарыдал от полноты чувств.

Поля, уходящие вдаль, расплылись, мир растворился в золотистой пустоте, и я ощутил, как меня окутывает, заливает любовь, как она баюкает меня, а цветы разрастаются и играют красками, какие я не в силах описать. Само присутствие оттенков, неведомых человеку, глубоко поразило меня, вселив ощущение беспомощности.

«Дорогой Господь, как же сильно Ты нас любишь!»

Контуры предметов исчезли. Краски беспрепятственно вытекали из форм, а свет теперь расстилался мягкой, непрозрачной завесой дыма.

Появился коридор, и меня охватило явственное ощущение, переданное словами, что я только что прошел по этому коридору. И вот теперь с другого конца длинного коридора ко мне приближался высокий стройный силуэт — Малхия. Он выглядел как обычно: хорошо одетый, изящный молодой человек.

Я уже различал мягкие длинные волосы, овал лица. Отметил его простой темный костюм.

Увидел его полные любви глаза, неспешную приветливую улыбку. Увидел, как он протянул ко мне руки.

— Возлюбленный сын, — произнес он шепотом. — Ты снова нужен мне. И будешь нужен еще долго. Ты будешь нужен мне до скончания времен.

И, кажется, сейчас же другие голоса запели от всего сердца. Но — протестуя или восхваляя? — я не мог разобрать.

Мне хотелось удержать Малхию. Умолять его, чтобы он позволил мне остаться с ним хотя бы еще на миг. Снова взял меня в царство огней небесных. Мне хотелось плакать. В детстве я никогда не умел этого. И вот, став взрослым, я все время плакал — и наяву, и во сне.

Малхия решительно шагал вперед, словно разделявшее нас расстояние было гораздо больше, чем я мог представить.

— До их приезда осталось всего два часа, — сказал он, — тебе надо подготовиться.

Я проснулся.

В окна лилось утреннее солнце.

С улицы доносился шум машин.

Я был в люксе «Амистад», в гостинице «Миссион-инн», полулежал в постели, откинувшись на подушки, а Малхия сидел, спокойный и собранный, в одном из глубоких кресел с подлокотниками, рядом с декоративным камином, и снова повторял, что Лиона и мой сын скоро будут здесь.

2

Такси должно было забрать их из аэропорта Лос-Анджелеса и доставить прямо в «Миссион-инн». Я сказал, что встречу их под кампанарио, [2] закажу номер для них с Тоби — так звали моего сына — и позабочусь обо всем.

Но я все равно не верил до конца, что Лиона приедет. Разве она может приехать?

Я исчез из ее новоорлеанской жизни десять лет назад, оставив ее, семнадцатилетнюю, беременной, и вот теперь вернулся, позвонив с Западного побережья.

А когда я узнал, что она не замужем, даже не помолвлена и ни с кем не живет, — когда я узнал все это, то едва не грохнулся в обморок.

Конечно, я не мог рассказать, что это ангел по имени Малхия сообщил мне о сыне. Я не мог открыть Лионе, чем занимался до встречи с ангелом и после того, не мог с уверенностью сказать, когда и как мы увидимся с ней опять.

Я даже не мог объяснить Лионе, что это ангел специально выделил время для свидания с ней, прежде чем я отправлюсь выполнять новое задание. И когда Лиона согласилась прилететь ко мне и взять с собой Тоби, нашего сына, меня охватило настоящее ликование — и вместе с тем недоверие.

— Знаешь, учитывая отношение к тебе моего отца, — сказала Лиона, — проще мне прилететь на Западное побережье. И я возьму с собой сына. Ты, наверное, догадываешься, как он мечтает познакомиться с тобой.

Очевидно, Лиона до сих пор живет в доме отца, старого доктора Карпентера, как я называл его в те времена, и меня нисколько не удивило, что он меня презирает. Я соблазнил его дочь в его же гостевом доме, и за все эти годы мне ни разу не пришло в голову, что я мог зачать ребенка.

Так вот: они приезжают!

К подъездной дорожке Малхия спустился вместе со мной. Не было никаких сомнений, что другие люди видят его, но серафим, как и всегда, выглядел совершенно обыкновенным человеком: высокого роста, в костюме-тройке, похожем на мой, только его был из серого шелка, а мой — защитного цвета. И рубашка у него атласно блестела, я же носил простую, хлопчатобумажную голубую, впрочем накрахмаленную и отглаженную. Довершал мой костюм темно-синий галстук.

Малхия казался мне ничем не отличимым от остальных людей, его взгляд скользил по цветам и высоким пальмам, красующимся на фоне неба, словно все, что он видел вокруг себя, доставляло ему неизъяснимое наслаждение. Похоже, он ощущал даже дуновение ветра и радовался этому.

— Ты пришел на час раньше, — заметил он.

— Я знаю. Просто не могу усидеть на месте. Лучше уж подожду здесь.

Малхия кивнул, как будто мое объяснение совершенно естественно, тогда как на самом деле оно было просто нелепым.

— Она наверняка спросит, чем я занимался все это время, — сказал я. — Что мне ей отвечать?

— Отвечай только то, что не повредит ей и вашему сыну, — посоветовал Малхия. — Ты же сам понимаешь.

— Понимаю, — признался я.

— В номере, у тебя в компьютере, — продолжал он, — имеется объемный документ под названием «Песнь серафимов».

— Да, я создал его, пока ждал, когда ты снова придешь за мной. Там записи того, что случилось с момента нашей первой встречи.

— Это было правильное решение, — сказал он, — ты должен был все обдумать, и это тебе помогло. Но, Тоби, никому нельзя читать то, что ты написал. Ни теперь, ни потом, а возможно, и вообще никогда.

Я сам должен был догадаться. Конечно, это меня расстроило, но я понял. Смущенно оживил в памяти, с какой гордостью описывал первое задание, данное мне ангелами. Даже похвастался Хорошему Парню, своему прежнему боссу, что буду вести теперь совершенно иную жизнь, стану писать, и, возможно, в один прекрасный день он увидит мое настоящее имя на обложке в книжных магазинах. Как будто это важно человеку, который называл меня Лисом-Счастливчиком, снова и снова посылая на очередное убийство. Помню, я ужасно возгордился, но, с другой стороны, за всю сознательную жизнь мне до недавнего времени не удавалось сделать ничего, чем я мог бы гордиться. А Хороший Парень был единственным человеком на свете, с кем я регулярно разговаривал. Но это закончилось, когда я познакомился с Малхией.

— Дети ангелов приходят и уходят, как мы, — сказал Малхия, — видимые лишь немногими и не видимые и не замеченные остальными.

Я кивнул.

— И я теперь один из них, из детей ангелов?

— Да, — подтвердил серафим с улыбкой. — Это ты. И не забывай об этом.

С этими словами он исчез.

А до меня дошло наконец, что мне осталось ждать еще пятьдесят минут.

Может, стоит немного прогуляться, выпить содовой в баре, даже не знаю. Знаю только, что я счастлив, совершенно счастлив.

Размышляя об этом, я развернулся и поглядел на двери, ведущие в гостиничный холл, просто так, не преследуя никакой особенной цели. И увидел там, сбоку от дверей, молодого человека, который стоял, скрестив руки на груди и привалившись к стене, и смотрел на меня. Он был таким же реальным, как и все остальные люди рядом с ним, высокий, как и Малхия, только со светлыми, чуть рыжеватыми волосами, большими голубыми глазами и в костюме защитного цвета, очень похожем на мой. Я отвернулся, чтобы избежать его пристального взгляда, а в следующий миг понял, насколько это странно: человек в точно таком же костюме, как у меня, так пристально на меня смотрит, кажется, с трудом сдерживая гнев.

Нет, это не гнев.

Я снова обернулся к нему. Он все еще смотрел. Это не гнев, а тревога.

«Так это ты мой ангел-хранитель!»

Он едва заметно кивнул мне.

На меня нахлынуло удивительное ощущение всеобщего благоденствия. Тревога улеглась. «Я слышал твой голос! Слышал тебя в хоре других ангелов». Я был зачарован и странным образом утешен, и все это случилось за долю секунды.

Из дверей фойе вышло несколько постояльцев, они заслонили собой фигуру молодого человека, а когда свернули на дорожку, я понял, что ангел уже исчез.

Сердце учащенно забилось. Я точно все это видел? Он действительно смотрел на меня? Он правда мне кивнул? Образ стремительно стирался из памяти. Кто-то стоял у дверей, это верно, однако теперь уже никак не вспомнить, что именно происходило, никак не проанализировать.

Я отбросил все мысли. Если он мой ангел-хранитель, то чем он занимался, кроме того, что меня охранял? А если это не он, если это был кто-то другой, ну тогда какое мне вообще дело? Воспоминание продолжало стираться. Потом надо обязательно поговорить об этом с Малхией. Малхия наверняка знает, кто это был. Малхия же был со мной. «Ох, какие же мы маловерные существа».

Внезапно меня охватило необычайное умиротворение. Ты дитя ангелов, подумал я, и ангелы ведут к тебе Лиону и твоего сына.

Я отправился на прогулку вокруг гостиницы «Миссион-инн», размышляя о том, какой чудесно прохладный выдался в Калифорнии день, вышагивая мимо своих любимых фонтанов, дверей в церковном духе, патио, антикварных украшенийи всего прочего, а потом настало время встречать их.

Я вернулся к началу дорожки, к дверям фойе, и принялся ждать, когда же два человека подойдут и остановятся под низкой аркой кампанарио с ее многочисленными колоколами.

Я пробыл там не больше пяти минут, вышагивая взад-вперед, поглядывая на часы, время от времени заходя в фойе иснова возвращаясь, а потом вдруг понял, что среди непрерывного потока пешеходов два человека неподвижно стоят прямо под колоколами, именно так, как я просил.

Мне показалось, что сердце сейчас остановится.

Я знал, что Лиона должна быть хороша собой, потому что помнил ее как красивую девочку, однако же тогда это был всего лишь бутон, превратившийся теперь в великолепный цветок, и мне хотелось просто стоять и смотреть на нее, упиваясь красотой этой женщины.

Лионе всего двадцать семь. В свои двадцать восемь я понимал, что это совсем немного, но она оказалась по-настоящему женственной и одета с безукоризненным вкусом.

На Лионе был красный костюм: приталенный пиджак, чуть расклешенная юбка до колена. Воротник розовой блузки расстегнут, на шее виднелась одинокая нитка жемчуга. Из нагрудного кармана пиджака выглядывал краешек розового носового платка, а сумочка — из патентованной кожи розового цвета, так же как и элегантные туфли на высоком каблуке.

В этом наряде она словно явилась с обложки журнала.

Длинные густые темные волосы свободно спадали на плечи, они лишь были откинуты со лба и, наверное, прихвачены на затылке заколкой — в детстве она всегда носила так.

Меня охватило ощущение, что такой я запомню ее навсегда. И неважно, что случится в следующий миг и в далеком будущем. Я просто никогда не забуду, как она выглядит сейчас, как она великолепна в красном, с густыми черными волосами, распущенными, как в детстве.

На самом деле мне на память пришел эпизод из фильма, который многие любят.

В фильме «Гражданин Кейн» пожилой человек по фамилии Бернштейн рассуждает о том, что запечатлевает память и как нас может поразить какая-нибудь сцена, какую мы наблюдали всего несколько секунд. В его случае это оказалась молодая женщина, которую он видел мельком на проходящем мимо пароме. «На ней было белое платье, — рассказывает он, — и в руке белый зонтик от солнца. Я видел ее всего секунду, а она и вовсе не видела меня, но с тех пор не проходит и месяца, чтобы я не вспоминал эту девушку».

А я знал, что теперь всегда буду помнить Лиону именно такой, какая она сейчас. Она оглядывалась по сторонам с той же уверенностью и самообладанием, как и прежде, и еще с самой настоящей смелостью, которая всегда ассоциировалась у меня с ее прямодушными словами и жестами.

Я не верил своим глазам, так хорошаона была. Я не верил своим глазам, такой изумительно прекрасной она стала.

Однако же рядом с Лионой стоял десятилетний мальчик, мой сын, и стоило мне на него взглянуть, как я увидел перед собой брата Джейкоба, погибшего как раз в этом возрасте. Горло у меня сжалось, глаза заволокло слезами. Это же мой сын! Нет, я не хочу встречать их слезами, подумал я, но только успел вынуть носовой платок, как Лиона заметила меня, улыбнулась, взяв сына за руку, подошла по дорожке прямо ко мне и сказала радостно и убежденно:

— Тоби, я узнала бы тебя где угодно. Ты нисколько не изменился.

Ее улыбка была такой жизнерадостной и искренней, что я не смог ответить. Я лишился слов. Не мог высказать, что означает для меня ее приезд. А когда я взглянул на глядевшего на меня маленького мальчика, на темноволосую и темноглазую копию моего давно умершего брата Джейкоба, на маленького мальчика, прекрасного внешне, уверенного и смышленого, на сына, которым гордился бы каждый, на чудесного, замечательного ребенка, я не смог удержаться от слез.

— Я тоже заплачу, если ты не перестанешь, — сказала Лиона. Она протянула руку и положила мне на плечо.

В ней не было никаких сомнений или колебаний, и когда я мысленно отметил это, то понял, что она не сомневалась никогда. Она всегда была уверенная и сильная, и ее мягкий, глубокий голос как нельзя лучше соответствовал ее щедрой душе.

Щедрая, это слово само пришло, пока я смотрел Лионе в глаза, а она улыбалась мне. Она щедрая. Щедрая и любящая, она проделала такой долгий путь, потому что я попросил ее, и тут я поймал себя на том, что говорю об этом вслух:

— Ты приехала. Проделала такой долгий путь. Ты приехала! Я до последнего момента не верил, что ты приедешь!

Мальчик вынул что-то из нагрудногокармана и протянул мне.

Я наклонился, чтобы лучше его рассмотреть, и взял то, что он держал на ладони — это оказалась моя фотография.

Маленькая, вырезанная из школьного альбома и покрытая защитной пленкой.

— Спасибо, Тоби, — произнес я.

— Я всегда ношу ее с собой, — сейчасже отозвался он. — И всегда всем говорю: «Это мой папа».

Я поцеловал его в лоб. А в следующий миг Тоби удивил меня. Он обнял меня так, словно он был взрослым мужчиной, а я — ребенком. Он обхватил меня обеими руками и прижал к себе. Я снова поцеловал его, на этот раз в нежную щеку. Сын смотрел на меня чистым искренним взором.

— Я всегда знал, что ты придешь, — продолжал он. — Ну, я знал, что когда-нибудь ты появишься. Знал, что появишься. — Он проговорил эти слова так же просто, как и все остальные.

Я распрямился, проглотил комок в горле, снова поглядел на них обоих и обнял сразу двоих. Прижал к себе, не отпуская.

Я чувствовал, какая Лиона нежная, как от нее веет сладостным ароматом — сладостным ароматом женщины, совершенно чуждым мне и моей прежней жизни, — а от ее шелковистых темных волос исходит запах чудесных цветочных духов.

— Идемте, номер уже готов, — я заикался, словно изрекая важную истину. — Я уже зарегистрировал вас, а теперь провожу наверх.

До меня дошло, что все это время рядом с нами стоял носильщик с багажной тележкой, я дал парню двадцатидолларовую бумажку и велел нести вещи в «номер хозяина гостиницы», сказав, что мы подойдем чуть позже.

Еще какой-то миг я просто смотрел на Лиону, и мне на ум пришли слова, произнесенные Малхией. Все, что ты скажешь ей, ты скажешь ради нее. Не ради себя.

И еще одна мысль с силой пронзила меня, пока я стоял и смотрел: какая же Лиона серьезная, и эта серьезность — обратная сторона ее уверенностив себе.

Именно благодаря своей серьезности Лиона сейчас же собралась и без малейших колебаний приехала сюда, чтобы сын смог встретиться с отцом. Своей серьезностью Лиона напомнила мне одну женщину, которую я встретил и полюбил, исполняя задание Малхии, — женщину из другого столетия, глядя на которую я тогда вспомнил Лиону, прекрасную, настоящую, живую.

И вот сейчас Лиона стоит рядом со мной, в мой день и мой век.

«Вот человек, которого можно любить. Тот, кого можно любить от всего сердца, точно так, как ты любил людей из другого века, когда был в прошлом вместе с ангелами, когда был рядом с теми, кого никак не мог прижать к своей груди. Последние десять лет ты жил, отгородившись от всех живых существ, но вот она, настоящая, такая же настоящая, как подопечные Малхии, человек, которого можно любить верно и безгранично. И неважно, сумеешь ли ты внушить ей ответную любовь. Ты можешь ее любить. И еще ты можешь любить этого мальчика».

Когда мы все вместе вошли в тесный лифт, Тоби показал мне другие мои фотографии из школьных альбомов. Он постоянно носил их с собой.

— Значит, ты всегда знал, как меня зовут, — сказал я, на самом деле не зная, что говорить, поэтому лишь сообщая очевидный факт, и он подтвердил: да, он всем говорил, что его отец Тоби О’Дар.

— Я рад. Я так этому рад. Не могу высказать, как я тобой горжусь, — сказал я.

— Почему? — удивился он. — Ты же даже не знаешь, какой я на самом деле. — Он был все-таки еще совсем мал, и голос у него по-детски звонкий, но, когда он произносил эти слова, они прозвучали не по возрасту рассудительно. — Вдруг я плохо учусь?

— Ну, не знаю, твоя мама всегда была отличницей, — заметил я.

— Да, она и сейчас такая. Она ходит на курсы в Университете Лойолы. Ей неинтересно преподавать в средней школе.

И на курсах она всегда получает одни пятерки.

— И ты ведь тоже, правда? — уточнил я.

Он кивнул.

— Я мог бы перескочить через класс, если бы мне разрешили. Но в школе считают, что это плохо отразится на моем социальном развитии, и дедушка того же мнения.

Мы поднялись на последний этаж, и я провел их по всем балконам, а затем вниз, на длинную веранду, выложенную красными плитками. В конце веранды располагались их комнаты, неподалеку от моего номера.

«Номер управляющего» в «Миссион-инн» — единственный по-настоящему современный и роскошный, как и подобает пятизвездочному номеру. Снять его можно только в том случае, если хозяева гостиницы в отъезде, поэтому я заранее выяснил, смогу ли получить комнаты на это время.

И апартаменты действительно производили впечатление: три камина, огромная мраморная ванная, чудесная открытая веранда, — но еще больше мои гости поразились, когда узнали, что я снял смежный номер специально для Тоби, мотивируя это тем, что ему уже десять и он вполне может рассчитывать на собственную комнату и собственную постель.

Затем я повел их в люкс «Амистад», мой любимый, чтобы показать чудесно расписанный купольный потолок, кровать под балдахином и изумительный неработающий камин. Они оба сказали, что все «прямо как в Новом Орлеане», однако обоих поразили роскошные апартаменты, подготовленные для них, и все получилось ровно так, как я планировал.

Мы присели за стол из стекла и металла, и я заказал вина для Лионы и кока-колу для Тоби, поскольку он признался, что иногда, хотя это и неполезно, он все-таки пьет кока-колу.

Тоби вынул айфон и показал мне, какие функции может выполнять прибор. В телефоне уже имелись мои старые фотографии, но, если я не возражаю, ему хотелось бы сделать новые.

— Нисколько не возражаю, — заверил я, и Тоби сейчас же превратился в профессионального фотографа: отходил назад, держал телефон так, как художник из прошлых веков держал бы палитру, и снимал и снимал нас с разных точек, обходя стол по кругу.

В этот момент, пока Тоби делал одну фотографию за другой, я похолодел, кое-что вспомнив. Я же совершил в «Амистаде» убийство. Я убил человека, здесь, в «Миссион-инн», и все равно привел сюда Лиону с Тоби, словно ничего такого и не было.

Конечно, сюда приходил и Малхия, серафим, который именем Господа потребовал от меня ответа, отчего я не хочу оставить ту жалкую жизнь, какую веду. И я оставил ее, и с тех пор все в моем существовании переменилось.

Малхия вырвал меня из двадцать первого века и отправил в прошлое, чтобы предотвратить несчастье, грозившее одной иудейской общине средневековой Англии. И когда я исполнил свое первое задание для нового босса ангельского рода, то проснулся здесь, в гостинице «Миссион-инн», и здесь же написал подробный отчет о первом своем путешествии по Времени Ангелов. Сочинение находилось сейчас в номере. Лежало на том самом столе, за которым сидела моя последняя жертва, убитая уколом шприца в шею. И именно отсюда я позвонил своему прежнему шефу, Хорошему Парню, и сообщил, что никогда больше не стану убивать.

Но все равно я же совершил здесь убийство. То было хладнокровное, тщательно спланированное убийство, благодаря которым и прославился Лис-Счастливчик. Я внутренне содрогнулся, бормоча молитву, прося, чтобы тень того зла не пала на Лиону и Тоби, чтобы их не коснулись возможные последствия того злодеяния.

До последнего убийства гостиница была моим прибежищем, единственным местом, где я чувствовал себя раскованно, и, конечно, по этой самой причине я и пригласил Лиону с сыном именно сюда, за тот самый стол, где мы сидели вместе с Малхией. Казалось вполне естественным, что они сидят именно здесь, вполне естественным, что я испытываю неведомую ранее радость, глядя на них обоих именно здесь, где я получил настоящий ответ на свои мрачные, полные сарказма молитвы о спасении.

Ладно, собственные мотивы мне ясны. Но ведь и для Лиса-Счастливчика разве найдется более безопасное место, чем место недавнего преступления? Разве кто-нибудь ждет от наемного убийцы, что он возвратится на место убийства? Никто. В этом я уверен. В конце концов, я десять лет был наемным убийцей, но никогда еще не возвращался на место преступления, никогда до этого раза.

Хотя, должен признать, я привел двух обожаемых мною, невинных людей в совершенно особенное место.

Я был настолько недостоин моей давней любви и недавно обретенного сына, настолько безоговорочно недостоин, что они оба и помыслить не могли.

«И постарайся сделать так, чтобы они никогда в жизни не догадались, потому что, если они узнают, кто ты, чем ты занимался, если увидят кровь на твоих руках, они никогда не оправятся от потрясения, и ты это знаешь».

Мне показалось, я слышу тихий голос где-то совсем близко и отчетливо.

— Это верно. Ни единого слова, способного им повредить.

Я поднял голову и увидел проходившего мимо молодого человека, он прошагал вдоль стены, мимо двери люкса «Амистад», и скрылся из виду. Это был тот самый молодой человек, которого я видел внизу, у дверей фойе: в таком же костюме, как у меня, со светлыми рыжеватыми волосами и тревожным взглядом.

«Я не причиню им вреда!»

— Ты что-то сказал? — спросила Лиона.

— Нет, извини, — прошептал я. — Наверное, я разговаривал сам с собой. Прости.

Я посмотрел на дверь люкса «Амистад». Как мне хотелось выбросить из головы мысли о том убийстве. Игла в шею, умирающий, как будто от сердечного приступа, банкир — казнь проведена так ловко, что никто ничего не заподозрит.

«Ты просто бессердечный тип, Тоби О’Дар, — сказал я себе, — если вот так запросто пытаешься начать новую жизнь на том самом перекрестке, где отнял жизнь у другого».

— Ты куда-то ушел от меня, — мягко произнесла Лиона, улыбаясь.

— Извини, — сказал я. — Столько разных мыслей, столько воспоминаний. — Я взглянул на нее, и мне показалось, будто я вижу ее впервые. Лицо Лионы было таким свежим, таким открытым.

Не успела она ответить, как нас прервали.

По моей просьбе пришел гостиничный гид, и я сказал Тоби, что сейчас он отправится на экскурсию по «катакомбам» и прочим любопытным местам, которых полно в громадном отеле. Тоби был в восторге.

— Когда вернешься, будем обедать, — пообещал я. Хотя, конечно, для них это будет уже ранний ужин, поскольку обедали они в самолете.

И вот настал миг, которого я больше всего боялся и ждал с нетерпением: мы с Лионой остались наедине. Она сняла красный пиджак, ей невероятно шла розовая блузка, я же ощущал всепоглощающее желание быть с нею, и чтобы ничто и никто не мешал нам, включая и ангелов.

В этот момент я приревновал ее даже к собственному сыну, который уже скоро вернется. И еще я так явственно сознавал, что ангелы смотрят на нас, что, кажется, даже покраснел.

— Разве ты сможешь простить меня за то внезапное исчезновение? — вдруг спросил я.

На веранде не было ни одного туриста. Только мы одни сидели за стеклянным столиком, за которым я столько раз сиживал в последнее время. Нас окружали лавандовые герани и фруктовые деревья в кадках, но Лиона была прекраснее всех цветов на свете.

— Никто не винил тебя за то, что ты уехал, — сказала она. — Все знали, что случилось.

— Знали? Откуда они узнали?

— Когда ты не появился на вручении аттестатов, решили, что ты пошел на угол играть. Было несложно выяснить, что ты играл всю ночь до утра, а утром пришел домой и увидел. Ничего удивительного, что после такого потрясения ты просто исчез.

— Просто исчез, — повторил я. — Я даже не был на их похоронах.

— Твой дядя Патрик обо всем позаботился. Кажется, расходы оплатили пожарные, то есть нет, твой отец ведь был полицейским. В общем, кто-то оплатил. Не знаю точно. Я ходила на похороны. Все твои кузены были потрясены. Многие думали, что ты появишься, но никто не удивился, когда ты все-таки не пришел.

— Я сразу сел в самолет до Нью-Йорка, — сказал я. — Забрал лютню, деньги и несколько любимых книг, сел в самолет и больше ни разу не возвращался.

— Я тебя не виню.

— Но как же ты, Лиона? Я ведь даже ни разу не позвонил, чтобы спросить, как ты поживаешь. Ни разу не позвонил, чтобы сказать, куда уехал и чем занимаюсь.

— Знаешь, Тоби, когда женщина вот так теряет рассудок, как потеряла его твоя мать, когда она убивает собственных детей… Я хочу сказать, что в таком состоянии женщина вполне способна убить и взрослого юношу, каким был ты. В квартире у вас находился пистолет. Следователи нашли. Тоби, она ведь могла тебя застрелить! Она совершенно обезумела. Я вообще не думала тогда о себе, Тоби. Я думала только о тебе.

Я долго молчал. Затем наконец проговорил:

— Лиона, все это мне уже неважно. А важно, чтобы ты простила меня за то, что я так и не позвонил. Я пошлю денег дяде Патрику. Я заплачу за похороны. Это несложно. Но важна для меня только ты. Меня интересуешь ты, Тоби и, скажем прямо, мужчины в твоей жизни, а также что из всего этого получится.

— В моей жизни нет мужчин, Тоби, — ответила она. — Во всяком случае, не было, пока не появился ты. И я вовсе не жду, что ты женишься вдруг на матери Тоби. Я привезла сюда Тоби ради тебя и ради него самого.

Жениться на матери Тоби? Если бы я допустил, что подобное возможно, то прямо здесь, на веранде, сию секунду упал бы на колени и умолял ее.

Но я этого не сделал. Я отвернулся, размышляя о десяти годах жизни, растраченных впустую, когда я работал на Хорошего Парня. Размышляя о жизнях, отнятых по требованию «конторы», или «Хороших Парней», или черт его знает кому еще я так лихо и без остатка продал свою восемнадцатилетнюю душу.

— Тоби, ты вовсе не обязан рассказывать мне, чем занимался все эти годы, — внезапно проговорила Лиона. — Вовсе не должен объяснять, какой стала твоя жизнь. У меня не было мужчины, потому что мне не хотелось, чтобы у сына появился отчим, и я твердо решила, что приходящих отчимов у него тоже никогда не будет.

Я кивнул. Я был так благодарен ей за это, что не мог выразить словами.

— У меня тоже не было женщин, — сказал я. — То есть время от времени они случались, наверное, чтобы доказать самому себе, что я все-таки мужчина, но это были просто контакты. Да, именно так: контакты, за которые женщины получали вознаграждение. В том никогда не заключалось ничего… душевного. И никогда не возникало даже подобия душевности.

— Ты всегда был настоящий джентльмен, Тоби. Даже в детстве. Всегда находил для всего вежливые слова.

— Нет, Лиона, это бывало не так уж часто. К тому же невежливые слова придают речи живость, какой не было бы без них.

Лиона засмеялась.

— Никто не рассуждает так, как ты, Тоби, — сказала она. — Я никогда не встречала никого похожего на тебя. Никого, кто хотя бы отдаленно напомнил мне тебя. Я по тебе скучала.

Я понял, что краснею. Я болезненно остро сознавал присутствие Малхии и своего ангела-хранителя, пусть они и невидимы.

Кстати, ведь есть же еще ангел-хранитель Лионы! Боже праведный. На миг мне пригрезилось величественное крылатое существо, возвышающееся у нее за спиной.

По счастью, ничего подобного не материализовалось.

— Ты по-прежнему выглядишь невинным ребенком, — сказала Лиона. — У тебя до сих пор такие глаза, как будто бы ты во всем видишь чудо.

Я? Лис-Счастливчик, наемный убийца?

— Ты никогда не узнаешь, — пробормотал я себе под нос. Я вспомнил, что сказал мне Хороший Парень в ночь нашего знакомства: у меня самые холодные глаза, какие он когда-либо видел.

— Ты немного поправился, — продолжала Лиона, как будто бы только что заметив. — Стал мускулистее, но это очень даже хорошо. В детстве ты был такой тоненький. Но лицо у тебя такое же, как раньше, и волосы столь же густые. По-моему, только стали светлее, наверное, из-за калифорнийского солнца. А глаза иногда кажутся почти синими. — Она отвела взгляд и проговорила негромко: — Ты по-прежнему мой золотой мальчик.

Я улыбнулся. Да, теперь я вспомнил, что она называла меня так, своим золотым мальчиком. Обычно она произносила эти слова шепотом.

В ответ я невнятно пробормотал себе под нос, что не умею принимать комплименты от красивых женщин.

— Расскажи мне о своей учебе, — попросил я.

— Изучаю английскую литературу. Хочу преподавать в колледже. Думаю заниматься Чосером или Шекспиром. Пока еще не решила точно. Мне нравится работать в школе, нравится гораздо больше, чем считает Тоби. Он свысока относится к своим сверстникам. В точности как ты. Считает себя взрослым и общается со взрослыми больше, чем с детьми. Это у него врожденное, как у тебя.

Мы засмеялись, потому что так оно и было. Самый лучший смех на свете, когда ты смеешься в ответ или подводя итог разговору — южане постоянно и с легкостью смеются так.

— Помнишь, в детстве мы оба хотели преподавать в колледже? — продолжала Лиона. — Ты говорил тогда, что если будешь преподавать в колледже, то купишь красивый дом на Палмер-авеню и станешь самым счастливым человеком на свете. Кстати, Тоби ходит в школу Ньюмана, и, если ты вдруг спросишь, он сейчас же скажет, что это лучшая школа в городе.

— Она всегда была лучшей. Иезуиты на втором месте, если сравнивать подготовку к колледжу.

— Ну, некоторые бы с тобой поспорили, кто из них лучше. Дело в том, что Тоби еврей, поэтому он ходит к Ньюману. Я совершенно счастлива, Тоби. Ты вовсе не покинул меня в беде, ты оставил мне настоящее сокровище. Я всегда так считала и считаю до сих пор. — Лиона облокотилась на стол и подалась вперед. Она говорила серьезно, но в то же время совершенно обыденным тоном. — Садясь в самолет, я думала: хочу показать ему сокровище, которое он мне оставил. Хочу, чтобы он понял, что это сокровище может значить для него.

Лиона замолчала. Я тоже ничего не отвечал. Не мог. И она поняла это. Поняла по моим слезам. Я не смог выразить словами всю полноту счастья и любви.

«Малхия, могу ли я жениться на ней? В моей ли воле такой поступок? И что думает второй ангел, стоящий рядом со мной? Хочет ли он, чтобы я сейчас протянул руки и обнял ее?»

3

В тот же день мы поехали в миссию Сан-Хуан-Капистрано.

Подозреваю, что на Западном побережье немало интересных мест, которые захотел бы увидеть мальчик возраста Тоби, к примеру Диснейленд и парк киностудии «Юниверсал», какие-нибудь другие достопримечательности, названий которых я не знаю.

Но я хотел отвезти сына именно в миссию, и, кажется, он пришел в полный восторг от этой идеи. Еще Лионе с Тоби очень понравился «Бентли» с откидным верхом, хотя им и пришлось натянуть вязаные шапочки.

Как только мы приехали, я повел их на длинную неспешную прогулку по всем своим любимым садам и вокруг пруда с золотыми китайскими карпами, к огромной радости Тоби. Мы полюбовались всеми строениями миссии, какие имели отношение к жизни людей прошлых веков, и больше всего Тоби заворожил рассказ о сильном землетрясении, уничтожившем церковь.

Он не терял времени даром и, без устали щелкая фотоаппаратом в телефоне, сделал не один десяток наших портретов на всех мыслимых фонах.

Пока мы бродили по сувенирному магазину, рассматривая четки и индийские украшения, я спросил Лиону, можно ли мне повести Тоби в часовню на молитву.

— Я знаю, что он иудей, — сказал я.

— Ничего страшного, — ответила она. — Просто возьми его с собой и объясни все так, как считаешь нужным.

Мы вошли в часовню на цыпочках, потому что внутри было сумеречно и тихо, несколько человек истово молились, сидя на простых деревянных скамьях, и свечи мерцали теплым благоговейным светом.

Я повел Тоби за собой, и мы опустились на колени у отдельно стоящей скамьи, предназначенной для жениха и невесты во время венчаний.

Я осознал, как много изменилось в моей жизни с появлением Малхии, с того дня, когда я в последний раз заходил в часовню и смотрел на табернакль, на небольшую копию дома Господня на алтаре и священный свет, льющийся из-за него.

Меня охватила благодарность за то, что я живу, не говоря уже о том, что мне предоставили в жизни такой шанс, не говоря уже о том, что мне даровали Тоби.

Я наклонился к сыну. Он стоял на коленях, сложив руки в точности как и я, и, кажется, его нисколько не смущало, что это храм, где молятся католики.

— Я хочу кое-что сказать тебе и хочу, чтобы ты запомнил это навсегда, — начал я.

Тоби кивнул.

— Я верю, что Господь пребывает в этом доме, — произнес я. — Но я знаю, что Он повсюду. Он в каждой молекуле всего, что есть в мире. Все вокруг — часть Господа, Его творения, и я верю в Него, вовсе, что Он делает.

Тоби слушал, не поднимая на меня глаз. Он смотрел в пол. И только кивнул, когда я замолк.

— Я не жду, что ты будешь верить в Него только потому, что верю я сам, — продолжал я. — Но мне хотелось бы, чтобы ты знал: я верю в Него, и если бы я не надеялся на Его прощение после того, как покинул вас с матерью, то я вряд ли набрался бы смелости позвонить ей и сказать, где я. Но я верю в то, что Он меня простил, и теперь буду стараться, чтобы ты тоже простил меня, чтобы она меня простила, именно в этом состоит моя цель.

— Я тебя прощаю, — проговорил Тоби едва слышно. — Правда-правда, прощаю!

Я улыбнулся. Поцеловал его в макушку.

— Я знаю, что это правда. Понял, как только увидел тебя. Но прощение на самом деле не совершается за один миг, иногда требуется долгое время, и я готов ждать столько, сколько нужно. Однако… это не все, что я хотел тебе сказать. Я должен сказать кое-что еще.

— Я слушаю, — заверил он.

— Запомни, — произнес я. Меня терзали сомнения. Я не вполне понимал, с чего начать. — Говори с Господом, — сказал я. — Неважно, что ты чувствуешь, неважно, с чем сталкиваешься в жизни, неважно, если что-то тебя оскорбляет, разочаровывает или смущает. Все равно говори с Господом. Никогда не умолкай, обращаясь к Нему. Понимаешь? Разговаривай с Ним. Ты пойми, если в этом мире что-то плохо или хорошо, если что-то здесь легко или трудно, это не означает, что Господа здесь нет. Я не имею в виду — здесь, в часовне. Я имею в виду — повсеместно. Разговаривай с ним. И неважно, сколько пройдет лет, неважно, что случится в твоей жизни, всегда говори с Ним. Ты постараешься запомнить?

Тоби кивнул.

— Когда мне начинать?

Я негромко рассмеялся.

— Когда захочешь. Можешь начать сейчас, со словами или без слов, просто говори и никогда-никогда не позволяй чему-то становиться между тобой и твоим обращением к Господу.

Он со всей серьезностью обдумал мои слова, а затем кивнул.

— Я хочу поговорить с Ним прямо сейчас, — сказал Тоби. — Если хочешь, подожди меня на улице.

Его слова меня изумили. Я поднялся, снова поцеловал его в лоб и сказал, что буду ждать снаружи столько, сколько нужно.

Минут через пятнадцать Тоби вышел, и мы вместе зашагали по садовым дорожкам, он снова фотографировал и почти все время молчал. Однако же он шел рядом со мной, вплотную ко мне, словно подчеркивая, что мы вместе. А когда я увидел сидящую на скамейке Лиону, которая улыбалась, глядя на нас обоих, на меня нахлынуло такое счастье, что я не мог подыскать слова, чтобы выразить его. И знал, что никогда не найду.

Мы, Тоби и я, снова вернулись к гигантской раковине разрушенной церкви, к единственному фрагменту, сохранившемуся после землетрясения.

Тут я первый раз за все время увидел Малхию, он стоял сбоку, непринужденно прислонившись к пыльной кирпичной стене, нисколько не опасаясь за свой элегантный костюм.

— Опять он, — заметил Тоби.

— Ты хочешь сказать, что уже видел его? — удивился я.

— Ага, он наблюдал за нами. И тоже был в часовне, когда мы находились там. Я видел его, когда выходил.

— Ну, можно сказать, что я работаю на него, — пояснил я. — И он время от времени за мной присматривает.

— Он слишком молодой, чтобы быть начальником, — возразил Тоби.

— Пусть его внешность тебя не обманывает, — сказал я. — Подожди здесь минутку. Кажется, он хочет что-то сказать мне наедине.

Я прошел через руины и остановился рядом с Малхией, шагнул поближе, чтобы никто из туристов не услышал меня.

— Я люблю ее, — сказал я. — Такое возможно? Можно мне ее любить? И его я люблю, но он мой сын, поэтому я всегда буду его любить и благодарить за него Небеса, а вот как быть с нею? Хватит ли огромного мира и времени, чтобы я мог ее любить?

— Огромного мира и времени, — повторил серафим, улыбаясь. — О, какие чудесные слова, они напоминают мне о моей просьбе к тебе. Огромный мир и время — это то, что ты должен мне, — сказал он.

— Но как быть с нею? — настаивал я.

— Только ты знаешь ответ на этот вопрос, Тоби, — сказал Малхия. — Хотя, наверное, правильнее сказать, что только вы двое знаете его. Мне кажется, она тоже знает.

Я хотел спросить его о другом ангеле, однако Малхия уже покинул меня.

Понятия не имею, как это выглядело со стороны.

Сына я обнаружил у пруда с карпами: он твердо вознамерился запечатлеть одну рыбину, которая никак не желала фотографироваться.

Остаток дня пролетел быстро.

Мы зашли в магазин в Сан-Хуан-Капистрано, а потом я повез Лиону и Тоби вдоль побережья. Они еще ни разу не видели Тихого океана. Мы нашли место, с которого открывался ошеломительный вид, и Тоби фотографировал без остановки.

Поужинали мы уже в «Миссион-инн», в сумрачном и стильном мясном ресторане Дуэйна, который произвел сильное впечатление и на мать, и на сына. Пока никто не видел, Лиона позволила Тоби попробовать красного вина из своего бокала.

Мы разговаривали о Новом Орлеане, о том, каким он стал теперь, после ужасного урагана «Катрина», и какие трудности пришлось пережить горожанам. Я понял, что для Тоби все это было настоящим приключением, хотя дед и заставлял его делать уроки даже в мотелях, где им пришлось жить, пережидая последствия наводнения, ну а для Лионы прежнего Нового Орлеана уже не существовало.

— Как ты думаешь, может, тебе вернуться домой? — просил Тоби.

— Не знаю, — признался я. — Кажется, я уже прижился на этом берегу, ведь люди по многим причинам живут именно там, где живут.

И Тоби быстро, с ошеломляющей поспешностью выпалил:

— Я тоже запросто бы здесь прижился.

Лицо Лионы вдруг болезненно исказилось. Она отвернулась, затем взглянула на меня. Я вряд ли сумел скрыть свои чувства. Импульсивные желания, надежды, мечтания затопили мой разум вулканической лавой. Но во всех них присутствовал какой-то трагический оттенок. Мрачный пессимизм. «У тебя нет прав на нее, нет прав на это».

Я ничего не видел в полумраке ресторана. А в следующий миг понял, что смотрю на двух мужчин за соседним столиком: Малхия и мой ангел-хранитель. Они сидели неподвижно, словно образы с картины, и смотрели на меня так, как часто смотрят портреты, — косились краем глаза.

Я сглотнул комок в горле. Во мне нарастало желание. И я не хотел, чтобы ангелы об этом знали.

Лиона замешкалась в дверях своего номера. Тоби же с гордостью удалился в свои апартаменты, где собирался принять собственный душ.

Те двое таились где-то в тенях на веранде. Я точно знал. Я видел их, пока мы шли по переходу. Лиона ничего не подозревала. Может быть, Лиона их вовсе не видела.

Я стоял молча, не осмеливаясь шагнуть к ней, не осмеливаясь тронуть за руку или наклониться хотя бы для невинного поцелуя. Я страдал от желания. Изнемогал.

«Интересно, вы, ангелы, в состоянии понять, что, если я обниму эту женщину, она будет ожидать от меня несколько большего, чем простое братское объятие? Черт побери, в конце концов, простая вежливость требует этого, у нее хотя бы появится шанс мне отказать!»

Тишина.

«Может, вы хоть ненадолго отправитесь присматривать за кем-нибудь другим?» До меня отчетливо донесся отголосок смеха. В нем не было ехидства или иронии, но это все равно был смех.

Я поспешно поцеловал Лиону в щеку и ушел к себе в номер. Я знал, что она разочарована. Я сам был разочарован. Черт! Да я был в ярости! Я развернулся и прислонился к двери люкса «Амистад». И, разумеется, они оба сидели за круглым столом. Малхия, как и всегда, дышал искренностью и любовью, а вот мой ангел-хранитель был встревожен, если, конечно, это слово здесь уместно, и взглянул на меня даже с каким-то испугом.

Поток сердитых слов уже был готов хлынуть из меня, но эта парочка исчезла раньше, чем я раскрыл рот.

Около одиннадцати вечера я вылез из постели и вышел на веранду. Сна не было ни в одном глазу.

Было сыро и прохладно, как часто случается в Калифорнии по ночам, даже после теплого дня. Я намеренно как следует промерз. Меня подмывало постучать в ее дверь. Я молился. Я переживал. Я наблюдал. Не помню, чтобы когда-либо в жизни я желал чего-нибудь сильнее, чем ее в этот миг. Я просто хотел ее. Ничто на свете не казалось мне таким реальным, как ее тело, лежащее на кровати за дверью этого номера.

Внезапно меня охватил стыд. С того самого мига, как я поговорил с Лионой по телефону, я представлял ее в своих объятиях, прекрасно это сознавая. Кто я такой, чтобы обмануть ее во всех ожиданиях: в том, что я джентльмен, и любовь, да-да, чувство возвышенное, и нас ждет воссоединение и все такое? Мне хотелось целовать ее, мне хотелось ею обладать. И почему же нет, и разве правильно, что я испытываю подобные терзания? Черт, я же ее люблю! В глубине души я нисколько не сомневался, что люблю ее. И буду любить до последнего вздоха. Мне плевать, к чему это приведет, я готов, готов ко всему.

Я уже хотел вернуться к себе в номер, когда увидел, что рядом стоит Малхия.

— Ну, что тебе? — сердито спросил я.

Серафим заметно встревожился, но сейчас же совладал с собой. Мне показалось, что по его лицу пробежала тень разочарования. Однако заговорил он улыбаясь.

Его голос всегда ласкал слух, он был полон участливости и нежности, отчего слова проникали до глубины души.

— Многие смертные отдали бы буквально что угодно, чтобы увидеть доказательства Провидения, какие видишь ты, — заметил он. — А ты все-таки смертный.

— Да что ты в этом понимаешь? — спросил я. — И с чего ты взял, что я ничего об этом не знаю?

— Ты говоришь не то, что думаешь, — проговорил он успокаивающим тоном. И с громадной убежденностью.

— Вероятно, ты наблюдаешь за смертными с рассвета времен, — сказал я, — но это не значит, будто ты понимаешь, каково на самом деле быть смертным.

Он ничего не ответил. Любовь и терпение, написанные на его лице, приводили меня в ярость.

— Ты будешь рядом со мной вечно, до того дня, когда от меня останется только дух? — спросил я. — Мне никогда уже не побыть наедине с женщиной без того, чтобы вы оба не оказались рядом, ты и этот ангел-хранитель? Это же был он, правильно? Мой ангел-хранитель? Как его зовут? Вы теперь будете вдвоем стоять у меня за спиной всю оставшуюся жизнь? — Я развернулся и ткнул в него пальцем, словно дулом пистолета. — Я человек, — заявил я. — Смертный, мужчина! Я не монах и не священник.

— Хотя, будучи убийцей, ты жил в точности как монах.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты из года в год отказывал себе в теплоте и любви, какие может дать женщина. Ты считал, будто не заслуживаешь их. Тебе была невыносима мысль, что рядом с тобой окажется невинная женщина, примет тебя, окружит заботой. А теперь ты заслуживаешь всего этого? Ты к этому готов?

— Не знаю, — пробормотал я.

— Хочешь, чтобы я ушел? — спросил он.

Меня прошиб пот, сердце бешено забилось.

— Простое плотское желание превратило меня в дурака, — прошептал я.

Кажется, я уже умолял Малхию. — Нет, я не хочу, чтобы ты уходил, — пробормотал я. — Не хочу, чтобы уходил. — Я покачал головой, признавая свое поражение.

— Тоби, ангелы всегда были с тобой.

Они всегда видели все, что ты когда-либо делал. У тебя нет тайн от Небес. Единственная разница в том, что теперь ты нас видишь. И это должно стать для тебя источником силы. Ты же понимаешь. Твоего ангела-хранителя зовут Шмария.

— Послушай, я хочу, чтобы меня переполняло благоговение, благодарность, самоуничижение и прочие тонкие чувства! Черт, да я хочу быть святым! — Я осекся. — Но я же не могу. Не могу… Как его зовут, ты сказал?

— Чего ты не можешь? — уточнил он. — Не можешь жить, ограничивая себя? Не можешь отказать себе в немедленном удовлетворении желаний после того, как пробыл рядом с этой женщиной неполные сутки? Не можешь удержаться, чтобы не наброситься на нее, когда она так уязвима? Не можешь быть тем благородным человеком, каким считает тебя сын?

Его слова не уязвили бы меня сильнее, даже если бы он выговаривал мне с раздражением. Этот нежный убедительный голос роковым образом повлиял на всю ложь, какую я повторял себе до сих пор.

— Ты думаешь, я не понимаю, — проговорил он спокойно. — Я открою тебе, что думаю я: если ты сейчас овладеешь этой женщиной, она возненавидит себя за это, а когда как следует все обдумает, то возненавидит и тебя. Десять лет она жила одна, защищая себя и своего сына. Уважай ее. Завоюй ее доверие. А на это требуется время, не так ли?

— Я хочу, чтобы она знала, как я люблю ее.

— Разве кто-то запрещает тебе сказать ей об этом? Разве я говорил, что ты не имеешь права выказать хотя бы часть тех чувств, какие упорно скрываешь?

— Опять ангельские рассуждения! — сказал я. Я снова пришел в ярость.

А он снова засмеялся.

Один долгий миг мы оба молчали. Мне опять стало стыдно, стыдно за то, что я разозлился.

— Сейчас я не могу быть с ней, правильно я понимаю? — спросил я. — Я говорю не о желании. Я говорю об искренней любви и привязанности, о возможности научиться любить в ней все, изо дня в день спасаться благодаря ей. Ты хотел, чтобы я увиделся с сыном ради него самого и ради нее. Но ведь я не могу быть с ними, не могу сейчас сделать их частью своей жизни, верно?

— Тоби, твой путь темен и опасен.

— Значит, я не прощен?

— Нет, ты прощен. Но, отказываясь от той жизни, какую вел до сих пор, разве ты не должен как-то расплатиться?

— Верно. Я постоянно об этом думаю.

— Разве справедливо, если ты не компенсируешь нанесенный ущерб?

— Верно. Я обязан компенсировать ущерб.

— Разве правильно, если ты нарушишь свое обещание и откажешься работать со мной, чтобы нести в этот мир добро вместо зла?

— Нет, неправильно, — признал я. — Мне ни разу не хотелось нарушить обещание, ни разу. Я сильно задолжал миру за все, что успел натворить. Слава Господу, ты указал мне способ отработать долг.

— И я продолжаю указывать его, — заметил он. — Поэтому пока что будь сильным ради нее, матери твоего ребенка, будь сильным ради него и того мужчины, в которого он вырастет. И не обманывай себя тем, что ты некогда совершил, не обманывай себя чудовищностью прежних поступков. Не забывай, что у этой прекрасной молодой женщины тоже есть ангел-хранитель. Она даже близко не догадывается, кем ты был все эти годы. Если бы догадалась, то ни за что не подпустила бы тебя к ребенку. Во всяком случае, об этом напоминает мне ее ангел.

Я кивнул. Думать об этом слишком больно, но невозможно отрицать очевидное.

— Позволь открыть тебе одну истину, — произнес серафим. — Даже если бы я оставил тебя сейчас, даже если бы ты никогда больше меня не увидел, уверился бы, что встречался со мной во сне, ты все равно не смог бы предаться мирной домашней жизни — твоя совесть не позволила бы. Экстраординарные преступления требуют и экстраординарной компенсации. На самом деле совесть может потребовать от человеческого существа того, чего не потребует даже Создатель, что не придет в голову ангелам, потому что им нет в том нужды. Совесть составляет часть человеческой сущности. И твоя совесть начала пожирать тебя еще до того, как пришел я. Твоя совесть никогда не покидала тебя, Тоби. Твой ангел-хранитель, Шмария, может это подтвердить.

— Прости, — произнес я едва слышно. — Прости за все. Я тебя подвел. Малхия, не бросай меня.

Он засмеялся. Он засмеялся негромко, ободряюще.

— Ты меня вовсе не подводил! — проговорил он добросердечно. — Во времени людей случаются чудеса. Но людям не хватает ни огромного мира, ни времени, чтобы привыкнуть к ним. Они не привыкнут никогда. А я действительно наблюдаю за ними с рассвета времен. И люди постоянно меня удивляют.

Я улыбнулся. Я был обессилен и далек от успокоения, однако понимал, что он, конечно же, говорит чистую правду. Гневу меня прошел.

— И кое-что еще, — произнес он дружелюбно. Выражение его лица смягчилось от явного сочувствия. — Шмария хочет, чтобы я сказал тебе об этом, — признался серафим, несколько удивленно приподняв брови. — Он говорит, если ты не можешь быть святым, монахом или священником, то подумай о том, чтобы сделаться героем.

Я засмеялся.

— Что ж, неплохо, — признал я. — Очень даже хорошо. Похоже, Шмария знает, какие струны дергать. — Я снова засмеялся. Не мог сдержаться. — Можно мне разговаривать с ним, когда захочется?

— Ты и так говоришь с ним все эти годы, — сказал Малхия. — А теперь он разговаривает с тобой. И с чего бы мне мешать вашей замечательной беседе?

Я был на веранде один.

Вот так вот. Совершенно один.

Ночь была пустынна. Я стоял босиком, и ноги замерзли.

На следующее утро я пришел к ним в номер, чтобы вместе позавтракать.

Тоби уже успел встать и был одет в синий форменный пиджак и брюки защитного цвета. Он объявил мне, что спал в своем номере на своей постели.

Я кивнул, как будто именно этого и ждет весь мир от десятилетних мужчин, даже если их матери при этом спят на гигантских постелях «кинг-сайз» в роскошнейших гостиничных номерах.

Мы вместе позавтракали прямо в номере, за чудесно накрытым столом с серебряными приборами, и все блюда оставались восхитительно горячими под своими крышками.

Мне казалось, я не переживу расставания.

Мне казалось, я не смогу с ними расстаться, хотя и в полной мере сознавал, что предстоит сделать именно это.

Я принес с собой кожаный рюкзак и после того, как со стола убрали посуду, вынул из рюкзака две папки и вручил Лионе.

— Что это? — разумеется, поинтересовалась Лиона, и хотя я уверял, что она сможет все прочитать в самолете, она настояла, чтобы я объяснил сразу.

— Среди прочего, трастовые фонды, один для тебя, другой для Тоби, рента, которая будет выплачиваться ежемесячно. Для меня эта сумма не является проблемой, и я полагаю, этого хватит, чтобы покрывать все ваши нужды, твои и его. Здесь далеко не последние мои деньги.

— Я же ничего у тебя не просила, — прямодушно возразила Лиона.

— Тебе и не нужно меня просить. Я хочу, чтобы это у вас было. Там хватит, чтобы Тоби мог уехать куда-нибудь на учебу, если вы захотите. Он может поехать в Англию, в Швейцарию, туда, где можно получить самое лучшее образование. Возможно, он захочет съездить в Европу на летние каникулы, а учебный год провести дома. Я в этом не разбираюсь. И никогда не разбирался. Но ты наверняка знаешь. И учителя в школе Ньюмана знают. И твой отец должен знать.

Лиона сидела, прижимая к себе папки, но не открывая их, а затем по ее щекам медленно покатились слезы.

Я поцеловал ее. Обнял со всей нежностью, на какую был способен.

— Все, что у меня есть, теперь только для тебя и для Тоби, — сказал я. — Я сообщу тебе все подробности, как только узнаю сам. Юристы всегда задают столько вопросов, поэтому подобные дела быстро не делаются.

Я поколебался, но все-таки продолжил:

— Вероятно, тебя многое удивит. Моей фамилии в этих бумагах не будет, но не сомневайся, я всегда веду все дела под той фамилией, которая там значится. Джастин Бут. От этого же имени я платил за ваши билеты и за номера в гостинице. Скажи своим адвокатам, что налог на дарение уплачен сполна со всей суммы, переведенной на твое имя и на имя Тоби-младшего.

— Тоби, я не ожидала ничего подобного, — сказала она.

— Есть кое-что еще. Это сотовый телефон с предоплатой. Пусть он будет у тебя под рукой. Пароль и пин-код написаны на задней крышке. Чтобы возобновить обслуживание, тебе потребуется только набрать их. Пополнить счет можно почти где угодно, очень просто. Я буду звонить тебе по этому номеру.

Лиона серьезно кивнула. Было нечто врожденно благородное в том, как она приняла все мои подарки, не задав ни единого вопроса, не интересуясь, к чему такая таинственность, откуда чужое имя.

Я снова поцеловал ее, поцеловал в глаза, щеки, затем в губы. Она была такой же нежной и податливой, как и прежде. От ее волос веяло тем же самым ароматом, что и много лет назад. Мне хотелось подхватить ее на руки, отнести в спальню, обладать ею и оставить при себе навсегда.

Было уже поздно. Машина ждала внизу. Тоби-младший только что вошел и объявил, что уже собрался и готов ехать в аэропорт. Кажется, ему не понравилось, что я целовал его мать. Он остановился рядом с ней и решительно взглянул на меня. И когда я поцеловал и его тоже, спросил с подозрением:

— Когда мы снова к тебе приедем?

— Как только я смогу устроить ваш приезд, — сказал я. Одному Господу ведомо, когда это случится.

Путь вниз по лестнице был самым долгим в моей жизни, зато Тоби с восторгом носился по пяти лестничным пролетам ротонды, слушая, как его голос эхом отдается от стен.

В этот момент он почти позабыл о своих манерах взрослого джентльмена.

Мы как-то слишком быстро оказались перед дверьми гостиницы, такси уже было на месте.

Стоял очередной, прохладный до хруста, голубой калифорнийский день, и цветы в гостинице казались необыкновенно прекрасными, и птицы сладостно пели на всех деревьях.

Я позвоню, как только у меня появится такая возможность, — сказал я Лионе.

— Окажи мне одну услугу, — попросила она вполголоса.

— Все, что угодно.

— Не говори, что позвонишь, если не станешь этого делать.

— Что ты, милая, — изумился я. — Я позвоню тебе! Я позвоню тебе, даже если мир рухнет. Только я не знаю, когда смогу позвонить. — Я немного подумал, а затем добавил: — Лишь дай мне мира и времени. Запомни мои слова. Даже если я опоздал с ними. Дай мне немного мира и времени.

Я обнял ее и поцеловал, и на этот раз меня не волновало, кто на нас смотрит, даже если это маленький Тоби. И когда и отпустил Лиону, она шагнула назад, как будто потеряв равновесие, в точности как и сам.

Я подхватил Тоби на руки, прижал к себе, поглядел на него, поцеловал в лоб и обе щеки.

— Я знал, что ты будешь таким, — сказал он.

— Если бы я сказал самому Господу, что хочу идеального сына, — проговорил я, — и, набравшись смелости, стал бы указывать Ему, каким именно должен быть мой сын, Господь все равно не смог бы сотворить никого лучше тебя.

Когда машина уехала, когда они уехали, огромный прекрасный мир гостиницы «Миссион-инн» показался мне пустынным как никогда раньше.

4

Дойдя до номера, я обнаружил, что Малхия уже поджидает меня. Он сидел над черным чугунным столом и плакал. Серафим упирался в стол локтями, уронив голову на руки.

— Что с тобой случилось? — оторопел я. — В чем дело? — Я сел. — Это я виноват? Что я натворил?

Малхия распрямился и медленно улыбнулся мягкой печальной улыбкой.

— Ты действительно переживал сейчас из-за меня? — спросил он.

— Ну да, ты же плакал! Как будто у тебя разрывается сердце.

— Сердце у меня не разрывается. Хотя, наверное, могло бы. Сам виноват, нечего было слушать ученых мужей, — добавил он. Он имел в виду университетских теологов, людей вроде Фомы Аквинского.

— Ты хочешь сказать, тех, кто уверяет, будто у ангелов нет сердца.

— Это из-за вас я плачу, из-за всех троих, — пояснил он.

— Почему?

Он пожал плечами.

— В вашей любви друг к другу мне послышалось эхо Небес.

— Ну вот, теперь и у меня слезы наворачиваются, — признался я. Я не мог оторвать от него глаз, изумляясь выражению его лица. Мне хотелось заключить серафима в объятия.

— Не стоит меня утешать, — проговорил он с улыбкой. — Но я тронут твоим порывом. Ты не представляешь, какая это для нас непостижимая тайна — то, как люди любят друг друга, тоскуя по утерянной целостности. Любой ангел всегда целостен. А мужчины и женщины земли — никогда, однако они достигают целостности через любовь, они достигают через любовь Небес.

— Кстати, о тайнах, — произнес я. — Ты выглядишь как человек, разговариваешь как человек, однако же ты не человек.

— Нет, совершенно точно не человек.

— Как ты выглядишь, когда стоишь перед Престолом Господним? — спросил я.

Он издал очередной укоризненный смешок.

— Я дух перед Престолом Создателя, — проговорил он тихо. — Сейчас я дух, обитающий в теле, приспособленном для этого мира. Ты же сам понимаешь.

— Ты всегда одинок?

— Как ты сам думаешь? — ответил он вопросом. — Разве могу я быть одинок?

— Нет, — решил я. — Это в голливудских фильмах ангелы всегда одиноки.

— Точно, — согласился он, широко улыбнувшись. — Даже мне становилось их жалко. Настанет время, когда ты поймешь, какой я, потому что сам станешь таким, а вот мне никогда не узнать, каково быть тобой. Я могу этому только изумляться.

— Я не хочу расставаться с ними, — заявил я. — Меня неотступно преследует эта мысль. Если я не могу быть с ними рядом, они будут регулярно и часто слышать мой голос через многие мили. У них будет все, чем я смогу их обеспечить.

Внезапно меня охватил пронзительный страх. Те деньги, которые я скопил за долгие годы, — это же кровавые деньги. Но других у меня нет, и я могу потратить эти деньги на Лиону с Тоби, очистить их таким способом. Или нет? Я не мог аннулировать трастовые фонды, которые уже создал. Я молил только, чтобы Малхия ничего не сказал по этому поводу.

— Теперь вы принадлежите друг другу, — произнес он.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я. — Значит ли это, что когда-нибудь, как-нибудь я смогу жить с Лионой и Тоби под одной крышей?

Он вроде бы на минуту задумался, а затем ответил:

— Поразмысли над тем, что уже произошло. Вы уже изменились благодаря своей любви. Взгляни на себя. За эту краткую встречу ты совершенно изменил течение жизни Лионы и Тоби навсегда. Теперь каждый день своей жизни ты будешь сознавать, что они есть у тебя, что они нуждаются в тебе, что ты не имеешь права их разочаровывать. А они каждый миг будут сознавать, что у них есть твоя любовь и преданность. Неужели ты не замечаешь перемен, которые уже произошли? Жить под одной крышей — это всего лишь одно из возможных проявлений.

— Что за бессердечные рассуждения, — выпалил я, не успев сдержаться. — Ты не знаешь, что значит для людей жить под одной крышей.

— Нет, я знаю, — возразил он.

Я ничего не ответил.

Он ждал. Я видел, видел, насколько огромно то, что случилось с Лионой и маленьким Тоби, и все же, хотя у меня кружилась голова от безграничных возможностей, какие открылись передо мной с момента нашей встречи, это не мешало мне мечтать о еще большем, честное слово.

— Ты умеешь любить, — произнес Малхия. — В этом ключ. Ты можешь любить не только тех людей, каких встречаешь в объединяющем свете Времени Ангелов. Ты можешь любить и людей из своего Времени. Эта женщина и мальчик тебя не испугали. Твое сердце переполнено новой, настоящей любовью, о какой ты пару дней назад не мог даже помыслить.

Я был настолько ошеломлен, что не нашелся с ответом. Снова представил их, Лиону и Тоби, какими они были, когда я увидел их в первый раз.

— Нет, я не знал, что способен на такую любовь, — прошептал я.

— Я знаю, что ты не знал, — отозвался он.

— И я никогда не разочарую их, — сказал я. — Но сжалься надо мной, Малхия! Скажи, что когда-нибудь мы будем жить с ними под одной крышей. Скажи хотя бы, что такое возможно, пусть даже я этого не заслуживаю. Скажи, что однажды, когда-нибудь, я сумею заслужить это право. Поддержи меня.

Малхия секунду молчал. Слезы у него на глазах просохли. Он казался умиротворенным и изумленным. Серафим рассматривал меня с головы до ног, как будто изучая. Затем взглянул прямо в глаза.

— Может быть, — произнес он. — Может быть, для этого хватит огромного мира и времени. Когда-нибудь потом. Но сейчас не стоит думать об этом. Потому что в ближайшем будущем этого, скорее всего, не случится. — Он помолчал, как будто бы собираясь сказать что-то еще, но, по-видимому, передумал.

— Ты можешь ошибаться? — спросил я. — Я не к тому, чтобы мне этого хотелось, просто мне важно знать. Можешь ли ты в чем-то ошибаться?

— Да, — признал он. — Только Создателю ведомо все.

— Но грешить ты не можешь.

— Нет, — просто ответил он. — Давным-давно я выбрал Творца.

— Господи, неужели ты не можешь сказать мне…

— Пока что не могу, может быть, не скажу никогда, — ответил серафим. — Я здесь, молодой человек, не для того, чтобы пересказывать тебе историю Творца и Его ангелов. Я здесь для того, чтобы постичь тебя, направлять тебя на новом пути, требовать от тебя верной службы. Пока что адресуй свои вопросы космического масштаба Небесам, и перейдем к работе, какую тебе предстоит исполнить.

— О, дай мне мира и времени, чтобы я мог расплатиться за свои грехи, достаточно мира и времени…

— Да, вспоминай эти слова, — произнес он, — там, куда я тебя отправлю, потому что тебя ждет сложное задание. На этот раз ты отправишься не в Англию и не в тот век, а в другое время и место, где детям Господа, иудеям, живется и легче и в то же время труднее.

— Значит, мы отвечаем на молитвы иудеев?

— Да, — ответил он, — на этот раз молодой человек по имени Виталь, он молится с отчаянием и неистовством, надеясь на помощь, и ты придешь к нему. Тебя ждет запутанная загадка, которую в силах разрешить только ты. Но поспешим. Нам пора отправляться в путь.

В тот же миг веранда гостиницы осталась позади.

Понятия не имею, что увидели при этом окружающие, если увидели хоть что-то.

Я лично знаю только, что мы покинули материальный мир гостиницы «Миссион-инн», реальный мир, где живут Лиона и Тоби, и сейчас же снова оказались высоко под небесами. Если у меня и сохранилось тело, я не ощущал и не видел его. Видел же я только клубящееся вокруг меня влажное белое облако, и время от времени в просветах мелькали блеклые звезды.

Я тосковал о небесной музыке, но ее не было — лишь пение ветра, стремительного, освежающего, как будто смывающего с меня все мысли, какие приходили в последнее время.

Внезапно я увидел, как подо мной расстилается громадный, показавшийся бесконечным город, город с куполами садами на крышах, с высокими башнями и крестами под слоем вечно пребывающих в движении облаков.

Малхия был со мной, но я не видел его, точно так же как не видел себя. Зато я узнавал знакомые холмы и изящные сосны Италии, и я понял, что мне именно сюда, хотя пока еще не знал, в какой из городов.

— Под нами находится Рим, — пояснил Малхия. — На папском престоле сидит Лев X. Микеланджело, которому до смерти надоело расписывать потолок громадной капеллы, трудится над дюжиной других заказов и уже скоро приступит к возведению собора Святого Петра. Рафаэль в расцвете славы расписывает свои Лоджии, которые увидят за последующие века миллионы людей. Но все это неважно тебе, я не дам тебе ни одной лишней минуты, чтобы ты мог взглянуть на папу или его свиту, потому что ты послан сюда, как и всегда, к одному-единственному человеку. Этот молодой человек, Виталь де Леон, молится истово и горячо, и с такой же страстью молятся за него другие, буквально штурмуют Небесные Врата.

Мы снижались, все ближе и ближе становились сады на крышах, купола и колокольни, и наконец мы увидели лабиринт изогнутых переулков и лестниц, какой представляли собой улицы Рима.

— Ты и сам в этом мире будешь иудеем по имени Тоби. Ты, как уже скоро выяснится, лютнист, и пусть это послужит подсказкой, какие из твоих многочисленных талантов придется задействовать, чтобы разрешить загадку. Пока что ты просто известен как человек хладнокровный и невозмутимый, способный принести утешение своей музыкой, поэтому тебя встретят с радостью.

Будь храбрым, будь любящим и открытым для тех, кто нуждается в тебе, в особенности для нашего пылкого и павшего духом Виталя: он по своей природе человек верующий, поэтому так горячо молит о помощи. Я, как и всегда, рассчитываю на твой острый ум, хладнокровие и изобретательность. Но в той же степени я рассчитываю на твое щедрое и искушенное сердце.

5

Как только я вышел на маленькую площадь перед огромным каменным палаццо, толпа расступилась, словно только меня и ждали.

Здесь была не та озлобленная толпа, которая встретила меня в Англии в последнее мое путешествие с Малхией, но, совершенно очевидно, что-то назревало, и я оказался сразу в гуще событий.

Почти все собравшиеся были иудеи, во всяком случае, так мне показалось, поскольку у многих на одежде был нашит желтый кружок, а у некоторых с подолом длинных бархатных накидок свисали синие кисточки. Это люди богатые, люди, обладающие влиянием, об этом говорила не только их одежда, но и манеры.

Что касается меня, я был в тонкой тунике из тисненого бархата (рукава с разрезами, сквозь которые виднелась серебристая подкладка), в ярко-зеленых чулках, с виду довольно дорогих, в высоких кожаных сапогах и кожаных же перчатках, отороченных красивым мехом. За спиной болталась на кожаном ремешке лютня! И у меня тоже имелась круглая желтая нашивка на одежде. Увидев ее, я вдруг ощутил собственную уязвимость, какой никогда в жизни не испытывал.

Волосы у меня спадали до плеч, светлые, волнистые, и я был больше озабочен тем, чтобы узнать себя в таком виде, чем тем, что может сделать собравшаяся толпа.

А все вокруг вдруг расступились передо мной, указывая на ворота дома, за которыми виднелся освещенный двор.

Я знал, что мне туда и надо. Никаких сомнений. Но не успел я дотянуться до веревки колокольчика или позвать хозяина, как от толпы отделился один старик и преградил мне путь.

— Ты входишь в этот дом на свой страхи риск, — проговорил он. — В нем обитает диббук. Мы трижды собирали старейшин, чтобы изгнать демона, но потерпели неудачу. Однако же упрямый молодой человек, живущий в этом доме, не желает его покидать. И вот теперь общество, некогда безоговорочно доверявшее Виталю и уважавшее его, начинает относиться к нему со страхом и недовольством.

— Все равно, — отвечал я. — Я пришел, чтобы с ним повидаться.

— Это не принесет нам ничего хорошего, — проговорил еще один человек из толпы. — И даже если ты станешь играть на лютне для его пациента, происходящее под этой крышей все равно не остановить.

— Что же вы тогда посоветуете сделать? — спросил я.

Со всех сторон послышались нервные смешки.

— Держись подальше от этого дома, держись подальше от Виталя де Леона, пока он не решится уйти из этого дома, а его владелец — разобрать его по кирпичику.

Дом казался настоящей громадой, четырехэтажный, с круглыми арочными окнами, и подобное предприятие представлялось мне совершенно безнадежным.

— Говорю тебе, здесь поселилось неведомое зло, — произнес еще один человек. — Неужели ты не слышишь? Неужели не слышишь, какой шум стоит внутри?

Я действительно слышал грохот, доносившийся из дома. Звук был такой, словно вещи швыряют об пол. Вроде бы разбилось что-то стеклянное.

Я заколотил в ворота. Затем заметил веревку колокольчика и как следует подергал за нее. Если колокольчик и зазвонил, то где-то в глубине дома.

Когда ворота наконец открылись, толпа попятилась. На пороге стоял молодой человек примерно моих лет, с густыми черными кудрями до плеч и глубоко посаженными темными глазами. Одет он был так же изысканно, как и я: туника на шелковой подкладке, чулки, на ногах туфли из марокканской кожи.

— О, как хорошо, что ты пришел, — обратился ко мне темноглазый молодой человек и, не сказав остальным ни слова, повлек за собой во двор перед домом.

— Виталь, покинь этот дом, пока не случилось самое худшее, — произнес кто-то из толпы.

— Я не стяну спасаться бегством, — ответил Виталь. — Меня никто не прогонит отсюда. Кроме того, дом принадлежит синьору Антонио, а он мой покровитель, и я исполняю все, что он прикажет. Никколо же, как вам известно, его сын.

Ворота захлопнулись, тяжелые створки сомкнулись, и их заперли на засов.

Старый слуга стоял рядом с нами, он держал свечу, прикрывая пламя костлявыми пальцами.

Во двор дома лился пронзительно-яркий дневной свет, и, только двинувшись вверх по широким каменным ступеням, мы оказались в тени, и нам пригодился маленький путеводный огонек.

Дом походил на сотни итальянских домов: улице он показывал лишь грязноватые стены с окнами, зато внутри был достоин наименования «палаццо». Меня ошеломили одни только размеры и добротность строения, пока мы проходили через анфиладу просторных сияющих комнат. Я успел заметить прекрасные фрески на стенах, великолепную мраморную плитку на полу, роскошные темные гобелены.

Откуда-то донесся оглушительный грохот, и наша маленькая процессия замерла.

Старый слуга забормотал какую-то молитву на латыни и перекрестился, что меня удивило, зато молодой человек держался бесстрашно и вызывающе.

— Он не выгонит меня из дома! — произнес Виталь. — Я узнаю, чего ему нужно. А что касается Никколо, то я найду способ его исцелить. На мне нет проклятия, и я не отравитель!

— Так в этом тебя обвиняют? В том, что ты отравил пациента?

— Все беды из-за призрака. Если бы не явился призрак, никто не стал бы меня ни в чем подозревать. И из-за призрака же я не могу уделять должное внимание Никколо, хотя обязан заниматься только им. Я рассказал всем, что ты придешь к Никколо играть на лютне.

— Так пойдем же к нему, и я поиграю, как ты и просил меня.

Виталь в нерешительности поглядел на меня, и в этот миг снова раздался нестерпимый грохот, доносившийся, кажется, из подвала.

— Ты веришь, что там диббук? — спросил он.

— Не знаю.

— Пойдем ко мне в кабинет, — предложил он. — Немного поговорим, прежде чем идти к Никколо.

Теперь звуки неслись со всех сторон: скрипели двери, и внизу как будто кто-то ходил, тяжело ступая.

Наконец мы прошли через двустворчатые двери кабинета, и слуга поспешно зажег для нас еще свечей, потому что ставни на окнах оказались закрыты. Комната была полна книг и бумаг, я успел заметить стеклянные шкафы со сложенными друг на друга томами в кожаных переплетах. Некоторые книги отпечатаны на станке, некоторые — нет. На многочисленных низких столиках лежали раскрытые, написанные от руки фармакопеи и листы бумаги, испещренные неразборчивым почерком, а в центре комнаты стоял письменный стол.

Молодой человек жестом предложил мне устроиться в римском кресле у письменного стола. Сам он тоже сел, облокотился на стол и закрыл лицо ладонями.

— Я не думал, что ты придешь, — проговорил он. — Я понятия не имел, кто в Риме захочет музицировать для моего пациента теперь, когда я так опозорен. Лишь отец больного, мой добрый друг синьор Антонио, верит, что я обязательно помогу его сыну.

— Я сделаю все, что от меня требуется, — заверил я. — Интересно, не может ли лютня успокоить этого надоедливого духа?

— Гм, любопытная мысль, — задумался Виталь, — однако в наши дни, когда господствует Священная Инквизиция, неужели кто-нибудь рискнет зачаровать демона? За это нас обвинят в колдовстве и чернокнижничестве. Кроме того, ты необходим мне у постели больного.

— Считай меня ответом на свои молитвы. Я буду играть для твоего пациента и сделаю все возможное, чтобы помочь тебе избавиться от призрака.

Виталь долго глядел на меня в задумчивости, а затем произнес:

— Тебе можно доверять. Чувствую, что можно.

— Прекрасно. Разреши же мне тебе послужить.

— Но сначала выслушай мой рассказ. Он будет недолгим, мы сейчас же приступим к делу, но позволь мне объяснить, как все случилось.

— Да, расскажи мне все.

— Синьор Антонио вместе с Никколо, своим сыном, привезли меня сюда из Падуи. Никколо стал самым лучшим моим другом, хоть я иудей, а они не евреи. Я учился на врача в Монпелье, именно там я и познакомился с отцом и сыном и сейчас же занялся переводами медицинских трактатов с иврита на латынь для синьора Антонио, библиотека которого раз в пять больше этой и составляет смысл его жизни. Мы с Никколо вместе учились, вместе бывали на пирушках, затем вместе уехали в Падую, а затем сюда, в Рим, и синьор Антонио поселил меня в этом доме, приготовленном для Никколо. Дом предназначался для Никколо и его невесты, однако в первый же вечер, когда я преклонил колени и помолился, здесь появился призрак.

Где-то у нас над головой снова раздался оглушительный грохот и звук чьих-то шагов, хотя я понимал, что через перекрытия подобного дома вряд ли можно услышать обычные шаги.

Слуга все еще был с нами в кабинете, он жался к двери, сжимая свечу. Лысый череп розовел в свете свечи, обрамленный одинокими темными волосками, неуверенный взгляд старика то и дело скользил по нам обоим.

— Ступай, Пико, ты свободен, — сказал Виталь. — Возвращайся к синьору Антонио, скажи, что я уже иду. — Слуга, явно признательный за эту просьбу, спешно удалился. Виталь взглянул на меня. — Я предложил бы тебе выпить и подкрепиться, но только здесь ничего нет. Все слуги разбежались. Все, кроме Пико. Пико готов отдать за меня жизнь. Наверное, он предполагает, что именно это вскоре и случится.

— Призрак, — напомнил я. — Ты сказал, он явился в тот вечер, когда ты молился. Это что-нибудь значит?

Виталь серьезно поглядел на меня.

— Знаешь, у меня такое чувство, будто мы с тобой знакомы всю жизнь, — признался он. — Мне кажется, я могу доверить тебе самую сокровенную тайну.

— Можешь, — подтвердил я. — Но если нам уже пора к Никколо, лучше говори побыстрее.

Виталь все еще сидел, глядя на меня, в его темных глазах загорелся какой-то огонек, показавшийся мне весьма любопытным. Лицо молодого человека вспыхнуло, словно он был не в силах, как ни старался, обуздать свои чувства, и казалось, что он в любой миг может разразиться гневной тирадой. Однако же он остался спокоен и заговорил негромким, певучим голосом:

— Боюсь, этот призрак жил здесь всегда. Он был здесь до и будет после того, как нас прогонят. Дом стоял запертый больше двадцати лет. Синьор Антонио сказал мне, что когда-то он пустил сюда пожить одного ученого-иудея из своих давних знакомых. Он ничего не рассказывал мне об этом человеке, только сообщил, что некогда тот жил здесь. А теперь синьор Антонио хочет, чтобы в доме поселился Никколо с молодой женой и чтобы я тоже остался здесь в качестве секретаря Никколо и домашнего доктора, а также, возможно, наставника его будущих сыновей. Казалось, нас всех ждет безоблачное будущее.

— И Никколо тогда не был болен?

— О, даже и не думал. Никколо находился в полном здравии и с нетерпением ожидал женитьбы на Летиции. Он и его брат Лодовико строили грандиозные планы. Нет, тогда с Никколо все было в полном порядке.

— Ты в первый вечер в доме помолился, и тебя начал беспокоить призрак?

— Да! Понимаешь, я нашел наверху комнату, где когда-то была синагога. Обнаружил Ковчег, а в нем старинные свитки с Торой. Все это принадлежало тому ученому, которому синьор Антонио много лет назад предоставил свой дом. Я опустился на колени и помолился, боюсь, я молился не о том, о чем следует молиться.

— Поясни.

— Я молился о мирской славе, — признался он едва слышно. — Я молился о богатстве. Молился о всеобщем признании. Молился о том, чтобы однажды сделаться самым лучшим врачом в Риме, стать блистательным ученым для синьора Антонио, может быть, даже переводить для него тексты, которые пока еще не найдены или недоступны для других.

— По мне, так это очень по-человечески — молиться обо всем этом, — сказал я, — и при твоих дарованиях подобные просьбы более чем понятны.

Виталь поглядел на меня с такой признательностью, что мне стало нехорошо.

— Считается, что у меня много талантов, — смущенно признался он. — Я склонен к письму и чтению и могу заниматься этим днями напролет. Но у меня имеются и способности к врачеванию, мне достаточно только дотронуться до руки человека, чтобы сразу же определить, чем он болен.

— Так что же дурного в том, чтобы молиться о развитии своих способностей?

Виталь улыбнулся и покачал головой.

— Хотя ты и пришел для того, чтобы играть на лютне для моего друга, — произнес он, — но ты принес мне такое утешение, какого не может дать даже музыка. Беда в том, что именно в ту ночь дух начал буйствовать, топать и швырять вещи об пол. Это случилось сразу после молитвы, и теперь призрак регулярно громит кабинет, даже, поверишь ли, заставляет летать по воздуху чернильницы, после чего ретируется в подвал и грохает там кулаками по бочкам.

— Друг мой, этот призрак, возможно, не имеет никакого отношения к твоим молитвам. Но расскажи, что было потом. Что случилось с Никколо?

— Сначала Никколо расшибся, упав с лошади. Никаких особенных последствий падение не имело, рана зажила мгновенно. Телесно Никколо гораздо сильнее меня. Однако с тех пор ему постоянно нездоровится. Он бледный. Его все время знобит, с каждым днем ему хуже, и все это угнетает его дух: болезнь, безделье, лежанье в постели. Он лежит и смотрит, как у него трясутся руки.

— Рана чистая? Ты уверен?

— Абсолютно. У него даже жара не было. У него редко случается жар. Но слухи, слухи уже поползли, как это бывает всегда, что я, врач-иудей, намеренно травлю пациента! Слава Небесам, что синьор Антонио доверяет мне.

— Ведь это ужасно опасно, подобное обвинение в отравлении, — произнес я.

Я достаточно знал из истории. Мне не нужно ничего объяснять.

— Но пойми, у меня имеется бумага от синьора Антонио, написанная по всем правилам, в которой мне гарантируется право пользовать больного за соответствующую плату, и, вне зависимости от того, умрет он или выздоровеет, против меня не выдвинут никаких формальных обвинений. В Риме это обычная практика, и у меня имеется разрешение папы лечить христиан. Мне выдали его еще много лет назад. Я даже не обязан носить желтую нашивку. Все законно. И я беспокоюсь сейчас не за свою судьбу. Меня тревожит призрак и причина его появления в доме — и, конечно, то, что может случиться с Никколо. Я люблю Никколо! Если бы не призрак, меня ни в чем бы не обвинили. И мои собственные пациенты не разбежались бы. Но без них я обойдусь. Я обойдусь без чего угодно. Лишь бы Никколо поправился. Лишь бы только Никколо выздоровел. Но я должен выяснить, почему этот призрак досаждает мне, почему я не могу вылечить Никколо, который лежит в соседнем доме, в ста футах отсюда, и слабеет с каждым днем.

— Пора пойти к Никколо. О призраке поговорим позже.

— Да, есть еще одно. В тот первый вечер я молился, исполненный гордости. Я знаю это наверняка.

— Это со всеми случается. И разве можно не гордиться, когда просишь что-то у Господа? Но ведь Он велит нам просить. Он велит нам просить, как Соломон просил о мудрости.

Виталь призадумался и, кажется, немного успокоился.

— Как просил Соломон, — повторил он шепотом. — Да. Так было и у меня. Я сказал Ему, что хочу обладать всеми этими дарами, дарами духа, разума и сердца. Но было ли у меня подобное право?

— Идем, — предложил я. — Отправимся к твоему другу Никколо.

Виталь медлил, как будто прислушиваясь к какому-то далекому звуку. И мы оба поняли, что в доме стоит тишина, и стоит уже некоторое время.

— Тебе не кажется, что диббук слушал наш разговор? — спросил он.

— Возможно, — согласился я. — Если он производит звуки, то, наверное, в состоянии слышать их?

— Да благословит тебя Господь, я так рад, что ты появился! — воскликнул Виталь. — Приступим же к делу.

Он стиснул мою ладонь обеими руками. Он был страстный человек, темпераментный, и я понял, как сильно он отличается по духу от тех, с кем я встречался в прошлый раз, — они, несмотря на всю свою страстность, не обладали его горячим средиземноморским темпераментом.

— Представляешь, я даже не знаю, как тебя зовут! — воскликнул Виталь.

— Тоби, — ответил я. — Теперь же пойдем к больному. Пока я буду играть, и понаблюдаю, послушаю и скажу наверняка, отравлен ли твой пациент или нет.

— Но это просто невозможно!

— Я не говорю, что отравитель ты, Виталь, это может быть кто-то другой.

— Но, говорю тебе, Тоби, нет ни единого человека, который не любил бы Никколо, всем вокруг невыносима мысль, что мы можем его потерять. Здесь кроется какая-то кошмарная тайна.

На улице по-прежнему стояла толпа, но теперь к иудеям присоединились посторонние зеваки, причем злобные лица некоторых совершенно мне не понравились.

Мы протолкались между людьми, не произнося ни слова, и, когда выбрались в оживленный переулок, Виталь прошептал:

— Сейчас иудеям живется здесь вольготно. Самого папу пользует врач-иудей, он мой друг, и ученых-евреев повсюду привечают. Кажется, у любого кардинала в свите имеется ученый-иудей. Но все может измениться мгновенно. Если Никколо умрет, то пусть Господь сжалится надо мной. Из-за этого диббука меня обвинят не только в отравлении, но еще и в ведовстве.

Я кивнул, хотя в основном был озабочен тем, чтобы не натыкаться на прохожих, уличных торговцев и нищих. Таверны и харчевни, источавшие запахи еды, влекли к себе посетителей, внося свою лепту в толчею на узкой улице.

Но спустя несколько минут мы уже добрались до дома синьора Антонио, и нас сейчас же впустили в громадные чугунные ворота.

6

Нас немедленно ввели в просторный двор, где вокруг журчащего струями фонтана стояло множество деревьев в кадках.

Согбенный и сморщенный старик, отперший нам ворота, озабоченно затряс головой.

— Сегодня молодому господину еще хуже, — сказал он, — я боюсь за него. Синьор Антонио только что спустился от больного и не идет к себе. Он все еще ждет вас.

— Это хорошо, хорошо, что господин Антонио еще не ушел, — сейчас же отозвался Виталь. И доверительно сообщил мне: — Когда Никколо страдает, страдает и Антонио. Этот человек живет только ради сыновей. У него есть его книги, его пергаменты, он постоянно дает мне работу, однако без сыновей мир для него не существовал бы.

Мы вместе поднялись по широкой роскошной лестнице с низкими ступенями из шлифованного камня. А затем вошли в длинную галерею. Все стены были увешаны чудесными гобеленами с изображениями гуляющих дам и галантных кавалеров, занятых охотой, большие фрагменты стен расписаны великолепными фресками с пасторальными сюжетами. Живопись показалась мне исключительно прекрасной, если не работами Микеланджело или Рафаэля, то уж точно их учеников или подмастерьев.

В следующий миг мы уже шли по анфиладе, в комнатах которой были мраморные полы, застеленные персидскими и турецкими коврами. По стенам танцевали великолепно написанные классические нимфы в райских садах. В пустой анфиладе лишь время от времени посреди какой-нибудь из комнат попадался длинный стол из полированного дерева. Другой мебели не было.

Наконец двустворчатые двери открылись в просторную, богато украшенную спальню, почти темную, потому что единственный источник света явился вместе с нами. Здесь и лежал среди подушек, под громадным золотисто-красным балдахином Никколо, бледный, с лихорадочно блестящими глазами.

У него были густые светлые волосы, отдельные пряди липли к потному лбу. На самом деле он так метался в лихорадке, что мне захотелось попросить, чтобы кто-нибудь сейчас же умыл ему лицо.

Так же очевидно было и то, что молодой человек отравлен. Я видел, что взгляду него туманится, руки неудержимо дрожат. Секунду он смотрел на нас так, словно не видел.

Меня охватило болезненное предчувствие, что количество яда в его крови уже превысило критический уровень. Я едва не ударился в панику.

Неужели Малхия послал меня сюда, чтобы я постиг горечь поражения? У постели сидел почтенного вида пожилой господин в длинном одеянии из бордового бархата, в черных чулках и кожаных туфлях, украшенных каменьями. У него были густые, совершенно белые волосы, растущие на лбу треугольным выступом — примета, предвещающая раннее вдовство. При виде Виталя старик просиял, однако не произнес ни слова.

В изножье кровати стоял еще один человек, кажется, настолько глубоко огорченный происходящим, что в глазах у него блестели слезы, а руки дрожали почти также сильно, как у больного.

Я отметил несомненное сходство этого молодого человека со стариком и Никколо, однако было в юноше и нечто такое, что совершенно отличало его от них. Во-первых, волосы не образовывали на лбу характерного «треугольника вдовца», во-вторых, темно-голубые глаза его были гораздо больше, и если старик выражал свою озабоченность крайне сдержанно, то молодой человек, казалось, вот-вот грохнется в обморок.

Юноша был прекрасно одет — в тунику, продернутую золотой нитью, с разрезами на рукавах, у бедра — меч. Молодой человек был чисто выбрит, а кудрявые темные волосы коротко острижены.

Все это я отметил сразу же. Виталь поцеловал кольцо старика, сидевшего у постели, и заговорил тихо:

— Синьор Антонио, я рад, что вы здесь, хотя меня огорчает, что вы вынуждены наблюдать сына в таком состоянии.

— Ответь мне, Виталь, — взмолился старик. — Что с ним такое? Как самый обычный удар от падения с лошади мог вызвать столь плачевные последствия?

— Именно это я и собираюсь выяснить, синьор, — заверил Виталь. — Клянусь своей жизнью.

— Однажды ты вылечил меня, когда от меня отказались все итальянские врачи, — сказал синьор Антонио. — Я знаю, что ты сможешь исцелить моего сына.

Молодой человек в изножье кровати заволновался еще сильнее.

— Отец, хотя мне больно говорить это, но нам лучше выслушать и других докторов. Мне страшно. Мой брат, лежащий здесь, не похож на моего брата. — Слезы навернулись ему на глаза.

— Успокойся, Лодовико, — обратился к юноше Никколо, — я же ем твою икру. Но, отец, я полностью доверю Виталю, точно так же как доверяешь Виталю ты сам, и если я не выздоровлю, значит, то Господня воля.

Он, щуря глаза, поглядел на меня. Никколо было непонятно, зачем я здесь, а каждое слово давалось ему с трудом.

— Какая еще икра? — спросил отец. — Ничего не понимаю.

— Мой брат питается черной икрой, поскольку это чистая еда, — пояснил Лодовико, — он ест ее трижды в день, не принимая никакой другой пищи. Я специально ходил к докторам папы, и они посоветовали такую диету. И я, следуя их совету, даю брату икру. Он питается ею с того дня, как упал с лошади.

— Почему я ничего об этом не знаю? — спросил Виталь, поглядев на меня, затем на Лодовико. — Одна икра и ничего больше? Тебе не нравится та пища, какую я рекомендовал? Я заметил, как в глазах Лодовико на миг вспыхнул гнев, но тут же угас. По-видимому, он был слишком сильно расстроен, чтобы злиться.

— Брат не поправлялся от той еды, — проговорил он, слабо улыбнувшись, но улыбка сразу же погасла. — Его святейшество лично присылает эту икру, — продолжал объяснять Лодовико отцу едва ли не с благоговением. — Его предшественнику она сильно помогала. Он чувствовал себя превосходно, был полон сил и энергии.

— Никто не ставит под сомнение слова его святейшества, — быстро проговорил Виталь, — и с его стороны весьма великодушно прислать больному икры. Однако я никогда еще не слышал о более странном лекарстве.

Он многозначительно поглядел на меня, но, кажется, никто этого не заметил.

Никколо пытался приподняться на локтях, но от слабости упал обратно на подушки. Однако он твердо вознамерился высказаться:

— Я не против, Виталь. В икре есть хоть какой-то вкус, а все остальное кажется мне совершенно пресным. — Он скорее выдыхал, чем произносил слова, а затем пробормотал себе под нос: — Правда, от нее щиплет глаза. Но, наверное, от любой другой еды было бы то же самое.

«От нее щиплет глаза».

Я угрюмо задумался над этими словами. Никто из них, разумеется, даже не подозревает, что я сам составлял яды, придумывал методы замаскировать яд, знал, как его дать, и если существует еда, способная совершенно перебить своим вкусом вкус отравы, то это, без сомнений, черная икра, и в нее можно подмешать что угодно.

— Виталь, — позвал больной. — Кого это ты привел с собой? — Он поглядел на меня. — Зачем он здесь? — Каждое слово выходило изо рта Никколо с усилием.

И наконец-то, к моему огромному облегчению, появилась служанка с тазом воды и принялась обтирать лоб больного влажной тряпкой. Она стерла пот с его щек. Никколо раздражали ее прикосновения, он слабо протестовал, однако старик велел ей продолжать.

— Я привел этого человека, чтобы он поиграл тебе на лютне, — пояснил Виталь. — Я знаю, что музыка всегда радовала тебя. Он будет играть совсем тихо, совершенно не раздражая.

— Да-да, — проговорил Никколо, откидываясь на подушки. — Вот это, в самом деле, прекрасная мысль.

— На улицах говорят, ты позвал этого человека, чтобы он играл демону, поселившемуся у тебя в доме, — внезапно проговорил Лодовико. Он снова был готов разразиться слезами. — Неужели так и есть? И сейчас ты лжешь, придумываешь другую причину?

Виталь был потрясен.

— Лодовико, замолчи! — воскликнул старик. — В том доме нет никакого демона. И не смей разговаривать с Виталем в подобном тоне! Этот человек вернул меня к жизни, когда все остальные доктора Падуи — а докторов там больше, чем во всей Италии, — подписали мне смертный приговор!

— Но, отец, в том доме все-таки живет злобный дух, — возразил Лодовико. — Все евреи знают о нем. Они называют его каким-то особенным словом.

— Диббук, — устало произнес Виталь.

В его голосе не слышалось страха человека, у которого в доме обитает призрак.

— И Виталь заразился от своего диббука, когда ты дал ему ключи от дома, — продолжал обвинять Лодовико. — Стоило этому диббуку поселиться там и начать бить окна по ночам, как врачебные таланты Виталя стали угасать прямо у нас на глазах.

— Угасать? — Виталь был ошеломлен. — Кто сказал, что мои таланты угасают? Лодовико, это же ложь! — Он был обижен и смущен.

— Но ведь твои пациенты из евреев к тебе больше не ходят! — выпалил Лодовико. Внезапно он сменил тон: — Виталь, друг мой, из любви к моему брату скажи правду.

Виталь попал в безвыходное положение. Но Никколо смотрел на него с доверием и любовью, а старик задумался, не спеша делать какие-либо выводы.

— Евреи сами рассказали нам об этом, — прибавил Лодовико. — Трижды они пытались изгнать диббука из того дома. Этот злой дух обитает у тебя в кабинете, в комнате, где ты хранишь свои снадобья. Диббук проник во все уголки твоего дома и, наверное, во все уголки твоего разума! Молодой человек сознательно распалял себя.

— Нет, не смей так говорить! — громко произнес Никколо. Он предпринял еще одну тщетную попытку подняться на локтях. — Диббук не виновен в моей болезни. Неужели ты думаешь, что можно подхватить лихорадку и умереть от нее, потому что в соседнем доме завелся какой-то призрак? Прекрати говорить глупости!

— Тише, сынок, тише, — произнес отец. Он взял Никколо за плечи и попытался снова уложить на подушки. — Не забывайте, дети мои, что речь идет о моем собственном доме. Значит, этот призрак, или же диббук, как называют его евреи, явно принадлежит мне. Мне самому надо пойти в дом и встретиться со злонамеренным духом, которого не в силах изгнать ни иудеи, ни христиане. Я должен увидеть этот призрак своими глазами.

— Отец, заклинаю тебя, не делай этого! — воскликнул Лодовико. — Виталь не рассказывал тебе, как буйствует дух. А все доктора-иудеи, приходившие к нам, говорили. Он швыряет вещи, ломает мебель. Топает ногами.

— Глупости, — возразил отец. — Я верю в болезнь и верю в исцеление. Но верить в призраки? Призраки, которые швыряются вещами? Это я сначала должен увидеть собственными глазами. Пока что мне довольно того, что Виталь здесь, рядом с Никколо.

— Да, отец, — согласился Никколо, — и мне этого довольно. Лодовико, ты же всегда любил Виталя, — обратился он к брату, — не меньше меня. Мы трое всегда были друзьями, еще с Монпелье. Отец, не слушай никаких обвинений.

— Я не слушаю, сынок, — ответил отец, но сейчас он с тревогой всматривался в сына, потому что чем больше Никколо протестовал, тем хуже ему становилось.

Лодовико упал на колени рядом с кроватью и рукой утер брату лоб.

— Никколо, я сделаю все, что в моих силах, лишь бы вылечить тебя, — сказал он, хотя из-за слез было трудно разобрать слова. — Я люблю Виталя. И всегда любил. Но другие врачи, они говорят, что он околдован.

— Прекрати, Лодовико, — оборвал его отец. — Ты волнуешь брата. Виталь, осмотри моего сына. Осмотри еще раз. Ты ведь ради этого пришел.

Виталь внимательно оглядывал комнату, точно так же и я. Я не смог установить присутствие яда по запаху, однако это ничего не значило. Мне известно несколько ядов, которые можно запросто подмешать в черную икру. И одно было ясно наверняка: у пациента еще осталось достаточно жизненных сил.

— Виталь, посиди со мной, — попросил Никколо. — Останься сегодня со мной. Мне в голову приходят самые мрачные мысли. Мне представилось, как я умер и меня похоронили.

— Не говори так, сынок, — произнес отец.

Лодовико был безутешен.

— Брат, жизнь без тебя лишится всякого смысла, — проговорил он тихо. — Не дай мне познать такой жизни. Мое первое воспоминание — о том, как ты стоишь у моей детской кроватки. Ради меня, ради отца ты должен жить.

— Я попрошу пока всех выйти из комнаты, — произнес Виталь. — Синьор, доверьтесь мне, как доверялись всегда. Я хочу осмотреть больного, а ты, Тоби, сядь туда, — он указал на дальний угол, — и поиграй негромко, чтобы успокоить нервы Никколо.

— Да, это правильно, — согласился старик. Он поднялся и жестом велел Лодовико следовать за ним.

Молодой человек не хотел подчиняться.

— Смотрите-ка, он едва притронулся к икре из последней посылки! — воскликнул Лодовико. Он указал на небольшой серебряный поднос на столике у кровати. На подносе стояла стеклянная тарелочка с малюсенькой изящной ложкой. Лодовико набрал в ложечку икры и поднес к губам Никколо.

— Не хочу. Я же говорю, от нее щиплет глаза.

— Ну, пожалуйста, это пойдет тебе на пользу, — сказал брат.

— Нет, хватит. Пока что я больше не могу, — ответил Никколо. Затем, словно желая успокоить младшего брата, он проглотил икру с ложечки, и сейчас же глаза у него покраснели и заслезились.

Виталь снова попросил всех выйти из комнаты. Мне он жестом велел сесть в углу, где стояло гигантское черное кресло, покрытое фантастической резьбой, которое как будто только поджидало момента, чтобы меня поглотить.

— Я хочу остаться, — сказал Лодовико. — Ты должен позволить мне остаться, Виталь. Если тебя обвиняют…

— Глупости! — отрезал отец и, взяв сына за руку, вывел из комнаты.

Я поудобнее устроился в гигантском кресле, настоящем чудовище с растопыренными черными лапами и с красными подушками на сиденье и спинке. Сняв перчатки, я сунул их за пояс и принялся как можно тише настраивать лютню. Инструмент был просто великолепен. Однако другие мысли смущали меня.

Больного никто не травил до появления диббука. Получается, что яд здесь, в этом доме, и я был уверен, что отравитель — брат Никколо, воспользовавшийся появлением призрака. Вряд ли отравитель настолько хитроумен, чтобы вызвать духа.

Однако он достаточно умен, чтобы приступить к исполнению злобного замысла, прикрываясь призраком.

Я заиграл одну из старинных мелодий, медленный танец, основанный на нескольких аккордах с вариациями, и играл я как можно нежнее.

Меня поразила одна неизбежная мысль: я действительно играю на чудесной лютне из того самого времени, когда этот инструмент получил повсеместное распространение. Я нахожусь в той самой эпохе, когда лютня достигла пика своей популярности, когда для нее была написана самая лучшая музыка. Однако у меня не оставалось времени и дальше размышлять на эту тему, не говоря уже о том, чтобы пойти и своими глазами увидеть возведение базилики Святого Петра.

Я думал об отравителе и о том, как нам повезло поспеть вовремя.

Что же касается загадочного диббука, то эта тайна пока подождет, главное сейчас — отравитель, потому что ему, даже если он ненадолго затаится, осталось совсем немного до завершения замысла.

Я медленно перебирал струны, когда Виталь жестом велел мне умолкнуть.

Он держал больного за запястье, отсчитывая пульс, а в следующий миг наклонился и осторожно приложил ухо к груди Никколо.

Обеими руками он взял Никколо за голову и заглянул в глаза. Я видел, как Никколо сотрясает дрожь. Он никак не мог сдержать ее.

— Виталь, — прошептал он, должно быть, думая, что я его не слышу. — Я не хочу умирать.

— Я не позволю тебе умереть, друг мой, — с отчаянием в голосе ответил Виталь. Он откинул в сторону одеяло и внимательно осматривал теперь лодыжки и ступни пациента. Действительно, на одной голени было бесцветное пятно, однако оно не внушало опасений. Пациент прекрасно двигал конечностями, беда была в том, что конечности эти дрожали. Существует множество ядов, оказывающих подобное воздействие на нервную систему. Но которым из них воспользовался отравитель и как я сумею доказать, кто это сделал и каким образом? Из коридора послышался какой-то звук. Похоже на плач. По голосу я узнал Лодовико.

Я поднялся.

— Если не возражаешь, я поговорю с твоим братом, — обратился я к Никколо.

— Утешь его, — попросил Никколо. — Скажи, что он ни в чем не виноват. Икра замечательно мне помогает. Он ведь так верит в это средство. Пусть он только ни в чем себя не винит.

Лодовико я нашел в передней перед спальней Никколо, он казался смущенными потерянным.

— Можно мне с тобой поговорить? — спросил я осторожно. — Пока его осматривают, пока он отдыхает? Может быть, я смогу чем-нибудь утешить тебя?

Я испытывал острое желание сделать это, хотя, на самом деле, в обычной жизни подобные порывы были мне несвойственны.

И в этот момент Лодовико взглянул на меня, показавшись самым одиноким созданием, какое я встречал когда-либо в жизни. Он заливался слезами, существуя как будто в полной изоляции от мира, и только глядел на дверь спальни брата.

— Лишь благодаря ему отец взял меня в дом, — проговорил Лодовико едва слышно. — Почему я признаюсь тебе в этом? Потому что я должен признаться кому-нибудь. Я должен объяснить хоть кому-то, в каком я горе.

— Тогда, может быть, в доме найдется спокойное местечко, где мы могли бы поговорить? Самое тяжкое — наблюдать страдания тех, кого мы любим.

Я спустился вслед за Лодовико по широкой лестнице палаццо в просторный двор, а оттуда мы вышли через другие ворота во внутренний двор, нисколько не похожий на первый. Он был полон цветущих тропических растений.

Я ощутил, как у меня зашевелились волосы на затылке.

Несмотря на высокие стены палаццо, в котором было не меньше четырех этажей, двор прекрасно освещался, а благодаря небольшому размеру его пространство оказывалось укрыто от ветров. Здесь было очень тепло.

Я видел апельсиновые и лимонные деревья, видел пурпурные цветки и белые восковые бутоны. Некоторые растения были мне известны, некоторые — нет. Но если в этом укромном дворике не найдется ни одного ядовитого растения, значит, я круглый дурак.

Посреди двора, в том месте, куда попадало больше всего солнечного света, стоял импровизированный письменный стол на козлах, а рядом с ним — два простых кресла. На столе был кувшин с вином и пара бокалов.

Вконец расстроенный Лодовико, двигаясь словно во сне, взял кувшин, наполнил бокал и залпом осушил его.

Только потом он догадался предложить вина и мне, но я отказался.

Лодовико казался измученным и опустошенным слезами. То, что он искренне страдает, не вызывало сомнений. Он по-настоящему горевал, но, по моему предположению, горевал он потому, что для него брат уже умер.

— Прошу тебя, присядь, — обратился ко мне Лодовико, после чего рухнул в кресло у письменного стола, уронив на пол целую стопку бумаги.

У него за спиной, в огромной кадке, возвышалось стройное растение с как будто навощенными листьями, и это растение было мне известно. Снова волосы зашевелились у меня на голове, а волоски на руках встали дыбом. Я узнал пурпурные цветки, покрывавшие деревце. И узнал крошечные черные семена, появляющиеся после цветков, — эти семена уже обильно усеивали влажную землю в кадке.

Я поднял упавшие бумаги и положил обратно на стол. Поставил рядом с креслом лютню.

Лодовико как будто с недоумением наблюдал за моими действиями, а затем уронил голову на руки и заплакал горькими слезами.

— У меня нет особенных способностей к поэзии, — проговорил он, — однако я настоящий поэт во всех делах, за какие берусь. Я путешествовал по миру и испытывал от этого радость, но, наверное, то была радость от возможности писать Никколо и встречаться с ним каждый раз после долгой разлуки. И вот теперь я вынужден представлять себе огромный, просторный мир, мир, по которому я путешествую, без него. Стоит только подумать об этом, и мир для меня перестает существовать.

Я смотрел мимо Лодовико на землю в кадке. Она была сплошь усыпана черными семенами. Одного из них хватило бы, чтобы убить ребенка. А нескольких хорошо размолотых семечек довольно для гибели взрослого человека. Небольшое количество, каждый день подмешиваемое в икру, которая полностью перебивает вкус отравы, медленно обессилит человека, с каждой новой порцией все ближе подталкивая его к смерти.

Вкус у семян омерзительный, как и у большинства ядов. Но если какой-нибудь продукт и способен его заглушить, то это черная икра.

— Не знаю, зачем я рассказываю тебе об этом, — произнес Лодовико, — просто у тебя доброе лицо, ты похож на человека, который с легкостью читает в душах других. — Он вздохнул. — Ты же понимаешь, как сильно можно любить брата. И как можно порицать себя за то, что твой брат слабеет и умирает.

— Мне хотелось бы понять, — отозвался я. — Сколько сыновей у вашего отца?

— Только мы двое, и представляешь ли ты, как отец возненавидит меня, если Никколо не станет? Конечно, сейчас отец меня любит, но возненавидит, если из нас двоих в живых останусь я. Только благодаря Никколо отец забрал меня из того дома, где жила моя мать. Но не стоит о матери. Я никогда о ней не говорю. Думаю, ты понимаешь. Отец мог бы не забирать меня. Однако Никколо меня полюбил, он полюбил меня с самого начала, когда мы были еще детьми, и однажды меня, наскоро собрав пожитки, забрали из того борделя, где мы жили, и привезли сюда, в этот самый дом. Мать сунула мне на прощание горсть золота и драгоценностей. К ее чести, она плакала — об этом я должен сказать. Она рыдала. «Вот это тебе, — сказала она. — Ты, мой маленький принц, теперь будешь жить во дворце, какой тебе и не снился».

— Наверняка она говорила искренне. И старик был искренен. Мне показалось, он любит тебя нисколько не меньше, чем Никколо.

— Это верно, и было время, когда он любил меня даже больше. Никколо с Виталем, когда сходились вместе, вытворяли иногда такое! Должен признать, что между иудеем и христианином нет особенной разницы, когда доходит до кутежей и волокитства, во всяком случае, разница на время исчезает.

— Значит, это ты всегда был хорошим сыном? — уточнил я.

— Я старался им быть. Вместе с отцом я много путешествовал. Он не хотел отрывать Никколо от университетских занятий. А я могу рассказать тебе и о прериях Америки, и о нравах, царящих в портах Португалии, и о таких ужасах, какие ты и не представляешь.

— Но ты все равно вернулся в Падую.

— О, отец же должен был дать мне образование. Это означало, что я отправлюсь в университет, как и брат, однако я никогда не был таким способным, как они, как Виталь или Никколо. Но они оба мне помогали. Всегда брали под свое крыло.

— Значит, долгие годы ты единственный был рядом с отцом, — заметил я.

— Да, — подтвердил Лодовико. Слезы уже просохли, больше не текли по лицу. — Да, но ты бы видел, как быстро он снова сблизился с моим обожаемым братом. Как будто бы я вообще остался где-то в джунглях Бразилии.

— Кстати, это растение, вот это деревце, — указал я, — оно не из джунглей Бразилии?

Лодовико внимательно посмотрел на меня, затем развернулся и уставился на дерево в кадке, как будто увидел его впервые в жизни.

— Может, и оттуда, — сказал он. — Я точно не помню. Мы привозили с собой много отростков и черенков. Вот цветы, например, отец любит, когда их много. Любит он и фруктовые деревья, которые ты видишь здесь. Он называет этот двор оранжереей. На самом деле это его сад. Я прихожу сюда только время от времени сочинять стихи.

Слезы просохли окончательно.

— А откуда тебе известно это растение? — поинтересовался Лодовико.

— Гм, ну, я видел его в других местах, — осторожно признался я. — В том числе и в Бразилии.

Выражение лица Лодовико изменилось, теперь, когда он взглянул на меня, оно казалось нарочито безмятежным.

— Я понимаю, как ты беспокоишься о брате, — сказал я, — но, возможно, он выздоровеет. В его организме до сих пор осталось много сил.

— Да, и тогда намерения отца относительно Никколо осуществятся. Если только демон не стоит между ним и этими намерениями.

— Я не поспеваю за твоей мыслью. Ты же не думаешь, что твой брат…

— О, нет-нет, — проговорил он холодно, без всякого намека на слезы. — Ничего подобного. — Затем Лодовико снова сделался задумчивым и озабоченным, поднял бровь и улыбнулся, как будто бы погруженный в собственные мысли. — Демон воспротивился планам отца, — пояснил он, — и ты даже не представляешь, с какой силой. Давай я кое-что расскажу тебе о нашем отце.

— Я весь внимание.

— Он всегда был так добр, столько лет он держал меня при себе, словно ручную обезьянку, таскал с корабля на корабль, как будто любимую зверушку.

— То были счастливые годы?

— О да, в высшей степени.

— Однако мальчики становятся мужчинами, — предположил я.

— Вот именно, точно так, а мужчинам свойственно испытывать страсть, мужчины могут любить с такой силой, что чувство кинжалом пронзает им сердце.

— И ты испытал подобную любовь?

— О да! Эта женщина — само совершенство, и она не смотрит на меня сверху вниз, потому что сама она незаконнорожденная дочь высокопоставленного священника. Мне нет нужды называть его имя, ты и сам можешь догадаться, о ком идет речь. Но стоило мне увидеть ее, и остальной мир для меня исчез — есть только тот, в котором живет она, и я готов пойти куда угодно, и путь мой будет осмысленным, если только она будет рядом со мною. — Лодовико в очередной раз пристально взглянул на меня, но затем его снова одолело мечтательное настроение. — Неужто это был только фантастический сон?

— Ты полюбил девушку и захотел жениться на ней, — подтолкнул я его.

— Да, ведь я богат благодаря постоянно растущей щедрости отца и его привязанности, какую он выказывает мне и наедине, и в присутствии других.

— Да, так и есть.

— Однако же когда я назвал отцу ее имя, как думаешь, чем все обернулось для меня? Боже, лучше бы мне никогда не переживать того момента. Лучше бы ничего не знать. Дочь священника, да, но какого! Высокопоставленного кардинала, у которого много богатых дочерей. Какой я был дурак, что не понял — этот бриллиант отец уже присмотрел для короны своего старшего сына!

Лодовико замолчал. Пристально поглядел на меня.

— Я не знаю, кто ты такой, — задумчиво протянул он. — Почему я признаюсь тебе в самом горьком поражении своей жизни?

— Потому что я тебя понимаю, — предположил я. — Отец сказал, что эта девушка для Никколо, а не для тебя?

Лицо его сделалось жестким, почти злобным. Каждая черточка, какая всего секунду назад, кажется, была полна скорби и озабоченности, теперь застыла пугающей ледяной маской — любой на моем месте испугался бы, увидев его таким.

Лодовико изумленно поднял брови и холодно посмотрел мимо меня.

— Да, моя возлюбленная Летиция предназначалась для Никколо. И почему я не знал, что слухи уже идут? Почему не пришел к нему раньше, до того, как отдал в залог собственную бессмертную душу? О, отец обошелся со мной по-доброму. — Лодовико улыбнулся леденящей улыбкой. — Он обнял меня. Он обхватил ладонями мое лицо. Я все еще его младшенький. Его милый мальчик. «Мой милый Лодовико. На свете много красивых женщин». Вот и все, что он сказал.

— Это ранило тебя в самое сердце, — негромко предположил я.

— Ранило? Ранило меня? Да он вырвал у меня сердце и бросил на корм стервятникам! Вот что со мной случилось. А какой дом, как ты думаешь, он собирался подарить счастливой невесте и жениху, когда будет заключен брак? — Лодовико засмеялся сначала холодно, а затем неудержимо, как будто бы действительно веселясь. — Тот самый дом, который он поручил подготовить для них Виталю, проветрить, обставить и где теперь поселился злобный и шумный еврейский диббук!

Лодовико так сильно переменился, что я уже не узнавал в нем человека, горько рыдавшего в коридоре. Однако в следующий миг он снова погрузился в мечтательную задумчивость, хотя жесткие складки на лице так и не разгладились. Он смотрел мимо меня на буйно растущие деревья и цветы во дворе. Он даже возвел очи горе, словно изумляясь последним лучам вечернего солнца.

— Но твой отец, без сомнения, понимал, какой удар нанес тебе.

— О да, — подтвердил он. — И наготове уже имеется другая девушка, весьма богатая и красивая, она только и ждет момента, чтобы появиться на сцене. Она будет мне прекрасной женой, хотя я не обменялся с нею и парой слов. А моя возлюбленная Летиция станет мне любезной невесткой, как только брат поднимется с постели.

— Неудивительно, что ты плачешь, — сказал я.

— Почему это? — с подозрением спросил Лодовико.

— Потому что у тебя разрывается душа, — пояснил я. Затем пожал плечами: — Разве ты в силах наблюдать, как развивается болезнь брата, и не думать…

— Я никогда не желал ему смерти! — заявил Лодовико. Он грохнул кулаком по столу на козлах. Мне показалось, тот сейчас треснет и развалится, однако стол выстоял. — Никто не старался спасти его так, как я! Я приводил врачей, одного за другим. Я посылал за черной икрой, единственной пищей, какую он еще принимает.

Внезапно Лодовико снова заплакал, и со слезами пришла настоящая, глубинная, изматывающая боль.

— Я люблю брата, — прошептал он. — Я люблю его сильнее, чем любил в этом мире любое другое живое существо, включая и Летицию. Но все-таки настал день, когда отец провел меня по тому пустынному дому, пока Никколо с Виталем были в Падуе. Наверняка пьянствовали там, а отец водил меня из комнаты в комнату, показывая, какой красивый получился дом… Да-да, он завел меня даже в спальню, чтобы я увидел, как хорошо им там будет, как хорошо, хорошо, хорошо! — Лодовико замолчал.

— Но он ведь тогда еще не знал?

— Не знал. Он держал в тайне имя невесты, которую выбирал с таким тщанием. Я первый произнес вслух ее имя вот здесь, в этих стишках, которые посвящал ей, и я был дурак, какой же я был дурак, что открылся отцу!

— Какая жестокость, какая ужасная жестокость.

— Именно, — согласился Лодовико, — жестокость ожесточает. — Он откинулся на спинку кресла и уставился перед собой, как будто не сознавая значения своего рассказа, не сознавая, на какие мысли он неизбежно должен меня натолкнуть.

— Прости, что заставил тебя снова пережить эту боль, — проговорил я.

— Нет, тебе не за что извиняться, — возразил он. — Боль была внутри меня, боль надо было выпустить. Меня страшит мысль о его смерти. Ужасает. Меня ужасает мир без Никколо. Я боюсь того, каким станет без него отец. Боюсь того, что будет без него с Летицией, потому что она все равно никогда-никогда не станет моею.

Я не знал, как относиться к его утверждениям, но он явно верил в то, что говорит.

— Мне пора возвращаться к Виталю, — сказал я. — Он ведь позвал меня, чтобы я играл твоему брату.

— Да, конечно. Но сначала ответь мне. Это дерево… — Лодовико развернулся в кресле и посмотрел на стройное зеленое деревце. Окинул взглядом пурпурные цветки. — Ты знаешь, как его называют в джунглях Бразилии?

Я на секунду задумался, а затем ответил:

— Нет. Я просто помню, что видел его, запомнил эти цветы, их красоту и аромат. Наверняка из этих пурпурных лепестков делают краску.

В лице Лодовико что-то переменилось. Он, кажется, хладнокровно просчитывал что-то. Я мог поклясться, что челюсть у него окаменела.

Я продолжал говорить, как будто ничего не замечая, однако сам уже начинал испытывать к Лодовико антипатию.

— Эти цветки напоминают мне аметисты, а в Бразилии такие красивые аметисты.

Лодовико молчал, только немного сощурил глаза.

Я с трудом подавлял в себе раздражение и недоверие, нараставшие с каждой секундой. Разумеется, меня отправили сюда не для того, чтобы осуждать или ненавидеть, а только для того, чтобы предотвратить гибель человека.

Я поднялся с места.

— Теперь мне точно пора к Виталю, — произнес я.

— Ты был добр ко мне, — отозвался Лодовико, однако улыбнулся только губами, отчего улыбка получилась по-настоящему отвратительной. — Жалко, что ты иудей.

Меня пробрала дрожь, но я выдержал его взгляд. И снова ощутил собственную уязвимость, какую почувствовал в тот миг, когда увидел на своей одежде круглую желтую нашивку. Мы с Лодовико почти не смотрели друг на друга.

— Неужели? — отозвался я. При этом я чуть поклонился, словно говоря: «Всегда к вашим услугам».

Лодовико снова улыбнулся, так натужно, что лицо превратилось в гримасу.

Я чувствовал, как кровь шумит в ушах. И с усилием сохранял спокойствие.

— Вот ты когда-нибудь любил женщину, которая была тебе недоступна? — спросил он.

Я на мгновение задумался, не зная, как лучше ответить и стоит ли отвечать.

Я вспомнил о Лионе. Вряд ли стоит думать сейчас о ней, здесь, рядом с этим странным юношей.

— Я буду молиться за выздоровление твоего брата, — внезапно произнес я, неуверенно, с запинкой. — Буду молиться, чтобы он выздоровел прямо сегодня. Между прочим, такие чудеса иногда случаются. Он может совершенно неожиданно оправиться даже от такой тяжелой болезни.

Лодовико зловеще хмыкнул. Улыбка исчезла с его лица. Теперь он смотрел на меня с неприкрытой ненавистью. И, боюсь, я смотрел на него точно так же.

Он понял. Он понял, что я все знаю о нем и о том, что он сделал.

— Подобные выздоровления случаются, — настаивал я. Я боролся с собой. — В конце концов, Господь может все.

Лодовико снова внимательно посмотрел на меня, и на этот раз его лицо просто дышало злобой.

— Я бы не особенно надеялся, — проговорил он негромко, но твердо. Он выпрямился в кресле, как будто бы набираясь сил от своих слов. — Мне кажется, Никколо все равно умрет. И на твоем месте я ушел бы отсюда раньше, пока вас, иудеев, не обвинили в его смерти. И не возражай мне. Разумеется, я ни в чем тебя не подозреваю, однако если ты достаточно умен, то оставишь Виталя расхлебывать все одного. Ты прямо сейчас выскользнешь из дома и отправишься восвояси.

За свою жизнь я пережил немало мерзких и страшных моментов. Однако еще ни разу я не наблюдал, чтобы от человека так ощутимо веяло злобой, как веяло сейчас от Лодовико.

Чего ждет от меня в такой ситуации Малхия? Что я могу сделать для этого человека? Я тщетно пытался вспомнить, что говорил мне Малхия о трудностях, с какими я столкнусь здесь, о самой сути моего задания, — я не смог припомнить ни его слов, ни собственных целей.

На самом деле я жаждал прикончить Лодовико. Охваченный ужасом из-за подобных мыслей, я попытался скрыть их. Но мне все равно хотелось его убить. Хотелось схватить пригоршню этих смертельно опасных черных семян и силком впихнуть Лодовико в рот. Должно быть, я сейчас сгорю от стыда за собственные мысли: вместо того чтобы стать ответом на чьи-то молитвы, я сам рассуждаю как каком-нибудь диббук. Я сделал глубокий вдохи заговорил как можно спокойнее:

— Твоего брата еще возможно спасти. Он может начать поправляться с этого самого дня.

В глазах Лодовико загорелся какой-то не поддающийся наименованию огонек, а затем он снова окаменел, уже не стараясь скрыть враждебность:

— Ты просто дурак, если задержишься здесь хотя бы еще на миг, — проговорил он шепотом.

Я на секунду уставился в пол, быстро сказал про себя коротенькую молитву и проговорил вслух как можно мягче и деликатнее:

— Я буду молиться о выздоровлении твоего брата.

А затем ушел со двора.

7

Я вывел Виталя из комнаты больного в коридор.

— Твой друг действительно отравлен, и яд этот очень опасен. Попробуй скормить икру бродячей собаке, и она погибнет прямо у тебя на глазах.

— Но кто это делает?

— Мне неприятно говорить об этом, но отравитель — брат нашего пациента. Только ты не сможешь обвинить его публично. В подобное обвинение никто не поверит. А сделать нужно вот что. Немедленно прикажи, чтобы больному дали молока, и как можно больше. Настаивай на том, что только белая пища способна укрепить его дух. Ничего, кроме белой пищи, в которой сразу заметно инородное вкрапление.

— Думаешь, это поможет?

— Знаю, что поможет. Яд взят с дерева, которое растет в оранжерее внизу. Черные семена. Они пачкают все, к чему прикасаются. Черные семена от пурпурных цветков.

— О, мне знаком этот яд! — воскликнул Виталь. — Он из Бразилии. Там это дерево называют Багровой Смертью. Я читал о нем в медицинских книгах на иврите. Сомневаюсь, что доктора, читающие только на латыни, знают об этой отраве. Сам я никогда не видел яда воочию.

— А я видел! Говорю тебе, на дереве в оранжерее этого яда огромный запас. И он настолько опасен, что собрать семена без перчаток невозможно, мне потребуется для них кожаный мешочек.

Виталь поспешно вынул из кармана туники такой мешочек, вытряхнул из него золото, переложив в кошель, и отдал мешочек мне.

— Вот, держи, сумеешь теперь собрать семена? И не узнает ли наш подозреваемый, чем ты занимаешься?

— Не узнает, если ты отвлечешь его внимание. Позови синьора Антонио. Позови Лодовико. Настаивай на том, чтобы они оба выслушали тебя. Скажи, что, по твоему мнению, черная икра не помогает пациенту. Скажи, что больной должен принимать молоко. Настаивай на том, что молоко успокоит желудок и впитает в себя все вредоносные вещества, которые терзают тело Никколо. Скажи, что лучше всего подошло бы женское молоко. Но и коровье сгодится, и козье тоже, и еще сыр, белый сыр самого лучшего качества.

Чем больше удастся проглотить больному, тем лучше. А я пока займусь источником отравы.

— Но как я объясню, откуда мне известно все это?

— Скажешь, что ты молился, глубоко задумался, и тебя осенило: все неприятности начались с того момента, как больному стали давать икру.

— Так оно и было, это чистая правда!

— Настаивай на том, чтобы больного напоили молоком. Любящий отец не увидит в молоке ничего подозрительного. И никто другой не увидит. Я же тем временем вернусь в оранжерею и соберу как можно больше ядовитых семян. Правда, нам неизвестно, сколько их успел запасти для своих целей убийца. Полагаю, что немного. Семена слишком ядовиты. Он наверняка собирал маленькими порциями, когда возникала нужда.

Лицо Виталя потемнело. Он покачал головой.

— Ты утверждаешь, что это делал Лодовико.

— Я в том уверен. Но сейчас главное — дать больному молока.

Я поспешил вниз, в маленький двор. Ворота оказались заперты. Я осторожно попытался отжать створку, но у меня ничего не получилось. Единственный выход — сбить замок, однако этого делать не стоит.

Ко мне подошел один из многочисленых слуг, морщинистый старик, одежда на котором больше походила на обноски. Он тихо спросил, не может ли чем помочь.

— Где синьор Лодовико? — поинтересовался я, делая вид, будто бы просто искал молодого хозяина.

— С отцом и священниками.

— Священниками?

— Мне хотелось бы предостеречь вас, — зашептало это худосочное беззубое существо. — Уходите из этого дома, пока еще есть возможность.

Я внимательно поглядел на слугу, но он лишь затряс головой и удалился, бормоча что-то себе под нос, а я остался стоять перед запертыми воротами. В глубине двора я видел яркие пурпурные цветки, которые собирался оборвать. Понятно, что сейчас уже нет времени на исполнение задуманного плана. К тому же это, возможно, далеко не лучший план.

Когда я снова оказался в передней перед спальней Никколо, вошел синьор Антонио с двумя пожилыми священниками в длинных черных сутанах и с поблескивающими на груди распятиями. Лодовико держал отца под руку. Он опять заливался слезами, но, заметив меня, бросил в мою сторону взгляд, острый, словно кинжал.

Он даже не пытался принять радушный вид. Более того, на лице молодого человека было написано торжество. И священники поглядели на меня с нескрываемым подозрением, а вот синьор Антонио, кажется, был сильно озабочен.

Из-за двери я слышал, как Виталь приказывал кому-то вынести икру вон. Другой человек принялся ему возражать, Никколо тоже заспорил, но я не расслышал всего, что было сказано.

— Молодой человек, — обратился ко мне синьор Антонио, — пойдешь с нами.

Вслед за ним шли еще два человека, это были вооруженные стражники. У каждого за поясом виднелся кинжал, а у одного был меч.

Я первым вошел в спальню больного. С Виталем спорил Пико, а икра так и стояла на прежнем месте.

Никколо лежал с полузакрытыми глазами, губы у него пересохли и потрескались. Каждый вдох давался с трудом.

Я молился, чтобы мы успели со своей помощью.

Стражники встали у стены за креслом, в котором я сидел, играя на лютне. Все остальные столпились у постели.

Синьор Антонио окинул меня долгим взглядом, а затем посмотрел на Виталя. Что до Лодовико, тот все это время заливался слезами, очень убедительно, как и прежде.

— Проснись, сынок, — позвал синьор Антонио. — Проснись, выслушай правду из уст своего брата. Боюсь, молчать больше нельзя, и, лишь высказав все вслух, мы сумеем избегнуть несчастья.

— В чем дело, отец? — спросил больной. Он казался еще слабее, чем раньше, хотя икра стояла нетронутая там, где ее поставили.

— Говори, — велел синьор Антонио Лодовико.

Молодой человек замялся, утер слезы шелковым носовым платком, а затем произнес:

— У меня нет иного выбора, я должен рассказать, что Витяль, наш доверенный друг, наш названый брат, наш компаньон, на самом деле околдовал моего брата! Никколо резко сел, выказав такую силу, какой я до сих пор не наблюдал в нем.

— Как ты смеешь говорить такое? Ты же знаешь, что мой друг не способен на подобную низость. Как околдовал и чего ради?

Лодовико снова зарыдал и, раскинув руки, развернулся к отцу.

— Это мне неведомо, сынок, — проговорил Антонио, — но Виталь горячо заверял меня, что станет присматривать за домом, где живет сейчас. За домом, в котором я поселил его, пока ты болен, за домом, что я предназначил в дар тебе и твоей невесте. Виталь призвал злобного духа, который исполняет его поручения, и посредством этого злобного духа он довел тебя до тяжелой болезни, чтобы ты умер, а дом достался ему одному. Об этом он молился своему Богу. Он молился об этом, а Лодовико случайно подслушал его молитвы.

— Это ложь! Я не молился ни о чем подобном, — возмутился Виталь. — Я живу в доме по вашей просьбе, по вашей же просьбе привожу в порядок старинную библиотеку, разбираю древние манускрипты на иврите, оставшиеся от того старика, который жил в доме раньше. Но я никогда не молился злому духу, не просил его ни о какой помощи, и мне и в голову не пришло бы причинить подобное зло моему лучшему другу.

Виталь с недоверием глядел на Антонио.

— Как вы можете обвинять меня в подобном преступлении? Неужели вы думаете, что в надежде заполучить палаццо, который я мог бы купить за свои деньги, я вдруг пожертвовал бы жизнью самого близкого друга? Синьор, вы просто убиваете меня!

Синьор Антонио внимательно выслушал его, как будто бы еще не приняв ничьей стороны.

— Но разве в этом доме нет синагоги? — вопросил один из священников, тот, что выше ростом и, судя по виду, старше.

У него были темные волосы с проседью и острые черты лица. Но в выражении лица не наблюдалось жестокости. — Разве там, в Ковчеге, не обнаружились свитки с вашей Торой?

— Все это там есть, это правда, — подтвердил Виталь. — И все это уже было там, когда я переехал. И всем известно, что вещи остались от иудея, который жил в доме раньше. Двадцать лет эти свитки пролежали под слоем пыли.

При этих словах синьор Антонио как будто пришел в сильное волнение. Однако ничего не сказал.

— И ты никогда не использовал найденные манускрипты, чтобы творить злые молитвы? — спросил второй священник, более робкий с виду, зато теперь дрожавший от плохо скрываемого возбуждения.

— Я могу признаться перед всеми, что не использовал свитков в своих молитвах, — проговорил Виталь. — Если говорить откровенно, то я скорее гуманист, поэт и врач, чем правоверный иудей. Простите меня, но я не молился над свитками. Я хожу в синагогу с друзьями на субботнюю молитву, вы знаете моих друзей, они известны всем, это уважаемые в городе люди.

— Ага, — произнес старший священник. — Значит, ты утверждаешь, что не произносил священных и благочестивых молитв над этими странными книгами, и нам следует считать их сакральными книгами иудеев, а вовсе не непонятными, нечестивыми свитками с заклинаниями и тайными знаниями?

— Ты отрицаешь, что совершал подобные преступления? — спросил второй священник.

— Почему вы меня обвиняете? — воскликнул Виталь. — Синьор Антонио, я люблю вас. Я люблю Никколо. Я люблю его будущую жену как родную сестру. Вы еще со времен Падуи стали для меня настоящей семьей.

Синьор Антонио был заметно тронут, однако держался невозмутимо, как будто выдвинутые обвинения требовали от него твердости духа.

— Виталь, отвечай мне правду, — велел он. — Ты околдовал моего сына? Ты произносил над ним непонятные заклинания? Приносил ли ты клятвы врагу рода человеческого, предлагая ему смерть христианина с какой-то темной целью?

— Никогда, ни разу в жизни я не обращался к врагу ни с единым словом! — ответил Виталь.

— Тогда почему мой сын так ужасно болен? Почему он угасает день ото дня? Почему он так терзается и почему демон в эту самую минуту беснуется в твоем доме, как будто с нетерпением ожидая, когда ты исполнишь его мрачное поручение?

— Лодовико, это ты сделал? — спросил Виталь. — Ты убедил в подобных глупостях всех, кто пришел сейчас сюда?

— Позвольте мне сказать, — вмешался я. — Я для вас человек чужой, однако мне не чужды причины, вызвавшие хворь вашего сына.

— Но кто ты такой, чтобы мы выслушивали твое мнение? — спросил пожилой священник.

— Я путешествую по миру, изучаю естественные науки, растения и редкие цветы, даже яды, чтобы находить от них противоядие.

— Замолчи! — выкрикнул Лодовико. — Как ты смеешь вмешиваться в семейные дела! Отец, прикажи музыканту уйти. Он же просто прислужник Виталя.

— Не совсем так, синьор Антонио, — возразил Виталь. — Этот человек многому меня научил. — Он обернулся ко мне, и я прочел написанный на его лице страх и неприкрытое сомнение, что все, рассказанное мною, может оказаться неправдой, ведь теперь исход дела зависит только оттого, насколько верны мои слова.

— Синьор, — обратился я к отцу семейства. — Вот перед вами стоит черная икра.

— Из папского дворца! — вставил Лодовико. И разразился потоком слов, пытаясь заглушить меня. Но я не сдавался.

— Вы видите перед собой икру! — повысил я голос. — Она черная, соленая на вкус. Вы и сами прекрасно знаете, какая она. Так вот, уверяю вас, если вы съедите четыре, возможно, пять ложечек, то уже скоро побледнеете и покроетесь липким потом, как и ваш сын. Более того, человек преклонных годов, как вы, может даже сразу умереть от такого количества.

Оба священника уставились на небольшой серебряный поднос с блюдцем икры, и оба инстинктивно отодвинулись подальше.

— Синьор, — продолжал я. — В вашей оранжерее, позади большого двора, имеется растение, известное в Бразилии под именем Багровая Смерть. И я утверждаю, что одного черного семечка этого растения довольно, чтобы довести человека до серьезной болезни. А постоянное употребление этих семян, размолотых и подмешанных в соленую пищу, наверняка приведет человека к гибели.

— Я тебе не верю! — прошептал старик. — Кто пошел бы на такое преступление?

— Ты лжешь! — выкрикнул Лодовико. — Изобретаешь нелепую ложь, чтобы защитить своего покровителя, и кто знает, в каких грехах замешаны вы оба!

— Тогда отведай икры, — предложил я. — Только съешь не одну маленькую ложечку, какой пытался накормить брата, а съешь все. И мы увидим, как правда выйдет наружу. Но если и этого недостаточно, я могу отвести вас вниз и показать растение, доказав его смертоносную силу. Найдите какое-нибудь бродячее животное с римских улиц и скормите ему семена растения, и вы увидите, как несчастное создание задрожит и немедленно скончается у вас на глазах.

Лодовико выхватил из рукава кинжал.

Священники тут же принялись кричать, чтобы он успокоился, держал себя в руках, не валял дурака.

— Неужели ты собираешься есть икру кинжалом? — удивился я. — Возьми серебряную ложечку. Так будет удобнее.

— Все сказанное этим человеком — ложь! — закричал Лодовико. — Кто из живущих под этой крышей сделал бы такое с моим братом? Кто посмел бы? А эта икра с кухни самого святейшества папы. Это просто омерзительная ложь!

Наступила тишина, как будто кто-то внезапно прозвонил в колокол.

Синьор Антонио внимательно разглядывал своего незаконнорожденного сына, который по-прежнему стоял передо мной, сжимая кинжал. Я почти не смотрел на него, застыв в прежней позе с лютней за плечом. Что же касается Виталя, молодой доктор побледнел, его била дрожь, он был готов разразиться слезами.

— Зачем ты это сделал? — спросил синьор Антонио негромко, его вопрос явно адресовался Лодовико.

— Я ничего не делал! Нет у нас такого растения!

— Неправда, такое растение есть, — возразил старик. — И это ты принес его в дом. Я помню. Его пурпурные цветки невозможно забыть, увидев однажды.

— Это подарок кого-то из наших бразильских друзей, — произнес Лодовико. Он казался уязвленным в самое сердце и опечаленным. — Прекрасное цветущее деревце для сада с прекрасными цветками. Я ни от кого не прятал растение. И мне ничего не известно о его силе. Да и кому известно? — Он поглядел на меня. — Вот ты знаешь! — бросил он мне. — И твой друг-иудей, Виталь, главный в вашем заговоре, знает. Вы же оба поклоняетесь сатане! Наверное, сам сатана рассказал вам, на что способно это растение? Если моя икра и опасна, то только из-за того яда, который вы добавили в нее. — Он снова зарыдал в три ручья, что так хорошо ему удавалось. — Как это мерзко, сделать такое с моим братом!

Синьор Антонио покачал головой. Он не сводил глаз с Лодовико.

— Нет, — проговорил он шепотом. — Никто из них не делал ничего подобного. Это ты принес дерево. И ты принес в дом икру.

— Отец, они чернокнижники, эти люди. Они злодеи!

— Они ли? — переспросил синьор Антонио. — И кто же из наших бразильских друзей прислал нам в дар такое необычное растение? Сдается мне, что ты сам купил его уже в Риме, принес в дом и поставил рядом со своим письменным столом, за которым сочиняешь и делаешь переводы.

— Да нет же, это подарок! Я только не помню, когда он прибыл.

— Зато помню я. И было это совсем недавно, именно в то самое время, когда ты, сын мой Лодовико, горячо проникся идеей, будто бы черная икра восстановит угасающие силы брата.

Все это время Никколо с тревогой наблюдал за происходящим. Он смотрел влево, на отца, вправо, на брата, на священников, когда они вставляли свои вопросы. Пока говорил я, он не сводил с меня пронзительного, полного ужаса взгляда.

И теперь он подался вперед и взял в дрожащую руку блюдечко с икрой.

— Не надо, не трогай! — воскликнул я. — Не подноси близко к лицу. От нее щиплет глаза. Ты же помнишь?

— Я тоже помню, — сказал синьор Антонио.

Один из священников протянул руку к блюдцу, но Никколо уже поставил его на парчовое покрывало на кровати и теперь глядел на икру так, словно это было живое существо, словно перед ним играло пламя свечи.

Он взял в руку серебряную ложечку.

Отец неожиданно выхватил у него ложку, опрокинув блюдце, икра вывалилась на покрывало, оставив на ткани черное пятно.

Лодовико, не сумев совладать с собой, отпрянул от постели, когда икра рассыпалась. Он инстинктивно отскочил назад. И только тогда понял, что наделал. Он взглянул на отца.

В руке юноша по-прежнему сжимал кинжал.

— Ты думаешь, это я виноват? — с нажимом спросил он у отца. — Уверяю тебя, в икре нет никакого яда. А это просто пятно, которое запросто отстирают прачки. Но никакого яда нет!

— Идемте со мной в оранжерею, — предложил я. — Я покажу вам дерево. Найдите животное, какое не жалко. Я покажу вам, на что способен этот яд. Я покажу, как сильно пачкаются смертоносные семена и как легко спрятать их в черной икре.

Вдруг Лодовико кинулся на меня с кинжалом. Я умел защищаться: ударив его по кисти ребром ладони, я выбил кинжал, и тогда Лодовико голыми руками вцепился мне в горло. Я выбросил вверх руки и резко развел в стороны, вынуждая противника разжать пальцы этим внезапным и сильным движением.

Он отшатнулся назад, смущенный моими простыми приемами. Хотя в наше время, когда боевым искусствам учат даже детей, они никого бы не удивили. Мне стало стыдно за свое горячее желание подраться с Лодовико.

Один из стражников взялся за кинжал.

Лодовико стоял, дрожа всем телом, затем, преисполненный отчаяния, он провел пальцами по пятну на покрывале, собрал несколько икринок и положил в рот.

— Вот, смотрите, говорю вам, меня оклеветали! Меня оговорили злобные иудеи, они желают моей гибели по одной-единственной причине: мне известно об их преступлении, о том, что они сделали с Никколо.

Лодовико облизнул губы. Он проглотил крохотную порцию икры, поэтому ему не составило труда скрыть действие яда.

Снова наступила гробовая тишина. И эту тишину внезапно нарушил Никколо.

— Брат, — прошептал он. — Все это случилось из-за Летиции?

— Ложь! — громко запротестовал Лодовико. — Как ты мог такое подумать?

— Если бы я только знал, — проговорил Никколо. — Ведь кто она для меня? Всего лишь одна из множества красивых девушек, на которых можно жениться. Если бы я только знал…

Синьор Антонио смотрел на Лодовико горящими глазами.

— Из-за Летиции? — шепотом переспросил он.

— Уверяю тебя, иудеи околдовали его. Говорю же, это они подложили отраву в икру, я ни в чем не виноват! — Лодовико рыдал, он был вне себя от злости, он что-то шептал и бормотал себе под нос и наконец проговорил: — Это он, Виталь, принес в дом растение. Теперь я вспомнил. Иначе откуда ему и его приятелю узнать о силе яда? Говорю тебе, вот он, этот Тоби, сам во всем признался.

Старик лишь скорбно покачал головой.

— Идемте, — произнес синьор Антонио. Он жестом велел вооруженным стражникам взять Лодовико под руки. Затем старик взглянул на меня. — Проводи нас в оранжерею и покажи источник яда.

8

Лицо молодого человека подергивалось от злости. Та же самая артистичность, какая недавно помогала Лодовико с такой легкостью изображать скорбь, теперь обратила его лицо в маску гнева. Он отпихнул от себя вооруженных стражей и шел сам, высоко подняв голову, пока мы спускались во двор и входили, все, кроме, разумеется, Никколо, в оранжерею.

Дерево в кадке стояло на прежнем месте, и я показал мелкие черные семена, уже успевшие упасть на землю. Показал наполовину увядшие цветки, в которых зрел яд.

Кого-то из слуг послали найти бродячую собаку, и скоро на широкой лестнице раздался цокот когтей обреченного животного.

Виталь с ужасом смотрел на багровые цветки. Синьор Антонио удостоил их лишь беглого взгляда, а оба священника холодно взирали на нас с Виталем, как будто это все-таки мы были виноваты в произошедшем.

Пожилая служанка, испуганная и недоумевающая, поставила глиняную миску перед несчастным, умирающим с голоду псом и пошла за водой.

Я снова натянул перчатки, которые снял, собираясь играть на лютне, и с помощью кинжала Лодовико собрал семена в кучку, затем огляделся по сторонам, ища, чем бы их измельчить. В моем распоряжении имелась только рукоять кинжала.

И я воспользовался ею, чтобы растереть семена в порошок, добрую щепотку которого бросил в миску с водой. Добавил еще щепоть и еще.

Животное с жадностью вылакало воду, облизало миску, после чего немедленно забилось в судорогах. Собака завалилась набок, затем перевернулась на спину и задрожала в агонии. Спустя миг она начала коченеть, а глаза остекленело уставились в пустоту.

Все наблюдали за этой сценой с ужасом и омерзением, все, включая меня.

Зато Лодовико пришел в ярость, он окинул пронзительным взглядом священников, отца, затем собаку.

— Клянусь, я ни в чем не виноват! — объявил он. — Вот иудеи знают о яде. Иудеи и принесли его сюда. Да это же сам Виталь, этот жид, притащил растение в дом…

— Ты опровергаешь собственные слова, — произнес Антонио. — Ты лжешь. Ты запинаешься. Ты, словно трус, умоляешь поверить тебе!

— Говорю же, я не причастен к этому преступлению! — в отчаянии выкрикнул Лодовико. — Иудеи околдовали меня, как околдовали моего брата. Если это сделал я, то сделал во сне, и я ничего об этом не помню. Это во сне я ходил и исполнял все, что они мне приказывали. Что ты знаешь об этих иудеях? Ты рассуждаешь об их священных книгах, но что тебе известно об этих книгах? Разве не их черные книги толкнули меня на преступление? Разве не ярость того демона, который прямо сейчас беснуется в проклятом доме?

— Синьор Антонио, — заговорил пожилой священник, тот, у которого было строгое, но не злое лицо. — Об этом демоне тоже необходимо поговорить. Даже на улице слышно, как он завывает. Разве случившееся не может быть вызвано демоном? Я уверен, что может.

У Лодовико наготове была тысяча оправданий: да, это виноват демон, да, он действовал, подчиняясь его злобной воле, ведь никто и помыслить не мог, насколько силен демон, и так далее.

Однако суровому Антонио не нужно было ни одного из них. Он смотрел на незаконнорожденного сына, и на лице его была написана неизбывная скорбь, однако он не пролил ни слезинки.

— Как же ты мог? — шепотом спросил он.

Внезапно Лодовико вырвался из рук стражников, которые стояли по бокам от него, почти не удерживая.

Юноша кинулся к дереву с пурпурными цветками и выгреб из кадки горсть черных семян. Он схватил столько, сколько поместилось в руку.

— Остановите его! — выкрикнул я. Бросился на Лодовико, оттолкнул назад, но молодой человек поднес ладонь к губам раньше, чем я успел ему помешать, и впихнул в раскрытый рот пригоршню земли с семенами. Я ударил его по руке, но было поздно.

Стражники кинулись к нему, вслед за ними — отец.

— Надо вызвать у него рвоту, — с отчаянием в голосе проговорил Виталь. — Пустите меня к нему, разойдитесь.

Но я понимал, что все это уже бесполезно.

Я отошел в сторону, охваченный горем. Как я допустил, чтобы такое произошло! Какой кошмар! Ведь именно это я хотел сделать с Лодовико, представляя себе, как хватаю горсть семян и запихиваю ему в рот, и вот он сам осуществил мою зловещую мечту. Как же я позволил ему совершить такое чудовищное деяние? Почему не нашел никакого способа отвратить его от цели?

Лодовико поглядел на отца. Он задыхался и вздрагивал. Стражники попятились, один лишь синьор Антонио поддержал Лодовико, когда тот забился в судорогах, оседая на пол.

— Господь Милосердный! — зашептал синьор Антонио. И я вместе с ним.

«Господь Милосердный! Смилуйся над его бессмертной душой. Отец наш Небесный, прости ему его безумие».

— Колдовство! — проговорил умирающий, и вместе с последним словом изо рта вырвалась слюна, смешанная с грязью. Стоя на коленях, Лодовико упал головой вперед, лицо его исказилось, и все тело забилось в конвульсиях.

Затем он перекатился на бок, только ноги все еще подрагивали, а исказившееся лицо окоченело, как до того окоченел несчастный бездомный пес.

А я, я, живущий через сотни лет от этого мгновения, в далеком краю, сам использовавший этот яд против многих, мог только стоять и беспомощно смотреть на мертвое тело. Какая чудовищная ошибка, что я, посланный сюда в ответ на молитвы, спровоцировал самоубийство.

Все мы стояли молча.

— Он был моим другом, — прошептал Виталь.

Когда старик начал подниматься, Виталь подхватил его под локоть.

В воротах появился Никколо. Он стоял, не произнося ни звука, в длинной белой ночной рубахе, с босыми ногами, и, дрожа, глядел на тело брата.

— Уходите, все уходите, — велел синьор Антонио. — Оставьте меня наедине с сыном. Оставьте меня.

Однако пожилой священник не спешил уходить. Он был потрясен не меньше, чем все остальные, однако собрался с силами и проговорил негромко, с негодованием в голосе:

— Но не допускаете ли вы хотя бы на миг, что здесь замешана черная магия? Что ваши сыновья попали в столь плачевное положение из-за вмешательства иудеев?

— Помолчите, отец Пьеро, — ответил старик. — Никакая это не магия, а простая зависть! А я не сознавал того, что творю, не хотел понимать. Пока что оставьте меня все. Дайте мне побыть одному и оплакать сына, которого я отнял у матери. Виталь, отведи нашего больного в постель. Теперь он скоро поправится.

— Ну а демон, разве он не беснуется по-прежнему? — спросил священник. Но никто его не слушал.

Я смотрел на покойника. Я был не в силах говорить. Не в силах думать. Я понимал, что все, кроме старика, выходят из оранжереи и что я тоже должен уйти. Однако я никак не мог отвести глаз от бездыханного тела. Я думал об ангелах, но без слов. Я взывал к невидимому царству, существующему рядом с нашим миром, к созданиям, полным мудрости и сострадания, которые, должно быть, сейчас уже окружили душу покойного, однако на ум не шли ни утешительные слова, ни образы. Я потерпел неудачу. Я потерял одного, хотя и спас другого. Неужели в этом и заключалась моя задача? Спасти одного брата и довести другого до самоубийства? Это весьма сомнительно. И ведь до самоубийства его довел именно я, в том нет сомнений.

Подняв голову, я увидел старого Пико, он стоял в воротах, жестами предлагая мне поторопиться. Все остальные уже покинули это место.

Я поклонился, проскользнул за спиной синьора Антонио и вышел из оранжереи в главный двор.

У меня кружилась голова. Кажется, где-то рядом со мной стоял отец Пьеро, но я не смотрел на людей вокруг.

Увидел только открытую калитку, ведущую на улицу, и два размытых силуэта слуг, ждущих рядом. Я шагнул к калитке и вышел вон.

Никто ни о чем меня не спросил. Никто, кажется, меня даже не заметил.

Я, не сознавая себя, вышел на людную площадь и на миг поднял голову к темнеющим серым небесам. Каким изумительно настоящим и осязаемым был этот мир, куда я попал: с каменными домами, выстроенными вплотную друг к другу, в которых обитает множество людей, с возвышающимися тут и там башнями. Как прочны темно-коричневые стены палаццо напротив и как реален шум разношерстной толпы, эти беззаботные разговоры и смех.

Куда я иду? Что буду делать теперь? Мне хотелось помолиться, войти в церковь, опуститься на колени и помолиться, но разве это возможно, когда на одежде желтая нашивка? Как я посмею перекрестить лоб? Люди подумают, что я надругался над собственной верой.

Я чувствовал себя потерянным и сознавал только, что удаляюсь от того места, где должен находиться. А когда я подумал о душе Лодовико, уносящейся сейчас в бескрайнюю неизвестность, то окончательно пришел в отчаяние.

9

Я остановился. Оказалось, я нахожусь в узком грязном переулке, насквозь пропитавшемся вонью сточных канав. Снова пришла мысль, не поискать ли церковь, место, где можно опуститься в полумраке на колени и попросить Господа о помощи в этом деле, но меня снова остановило воспоминание о круглой желтой нашивке слева на груди.

Мимо меня в обе стороны двигались люди, некоторые вежливо меня огибали, кто-то толкал плечами, отодвигая с дороги, многие заходили в открытые двери таверн и пекарен. С уличной вонью смешивались ароматы жареного мяса и свежего хлеба.

Внезапно я ощутил такой упадок духа, что был не в силах двигаться дальше, и, отыскав узкий простенок между прилавком с текстилем и лотком книготорговца, я обнял лютню, прижал к груди, словно ребенка, и привалился спиной к стене, приходя в себя и пытаясь разглядеть над головой узкую полоску неба.

Свет быстро угасал. Становилось прохладно. В лавках зажигали фонари. По улице прошел слуга с факелом, вслед за которым прошествовали два элегантно одетых молодых человека.

До меня вдруг дошло, что я понятия не имею, какое здесь время года, та же ли поздняя весна, какая была в моем времени? Однако и «Миссион-инн», и моя обожаемая Лиона казались сейчас невероятно далекими, словно я видел их во сне. Правда, и то, что когда-то я был Лисом-Счастливчиком, наемным убийцей, казалось таким же нереальным.

Я снова помолился о спасении души Лодовико. Но слова отчего-то показались лишенными смысла после постигшего меня поражения, а в следующее мгновение я услышал рядом с собой чей-то голос:

— Ты вовсе не обязан носить эту нашивку.

Не успел я поднять глаза, как ощутил, что нашивку сорвали с бархатной туники. Передо мной стоял высокий молодой человек, великолепно одетый, весь в бордовом бархате, в темных чулках и черных сапогах. При нем был меч в ножнах, украшенных каменьями, а на плечах красовался короткий плащ из серого бархата, такой же тонкой выделки, как и бархат туники.

Незнакомец носил длинные волосы, примерно как у меня, только каштановые, очень густые и завитые локонами. Его лицо удивляло своей симметричностью. Глаза у него были большие темно-карие, а полные губы — по-настоящему красиво очерчены.

В затянутой в перчатку правой руке он держал круглую желтую нашивку, которую с такой легкостью сорвал, — в следующий миг он скомкал ее и засунул за пояс.

— Она тебе не нужна, — сообщил он доверительным тоном. — Ты же слуга Виталя, а он и все его домочадцы и слуги освобождены от обязанности носить нашивку. Ему следовало сказать тебе, что ты можешь избавиться от этого знака.

— Но зачем, разве это важно? — удивился я.

Молодой человек снял с левой руки переброшенный через локоть короткий плащ из алого бархата и накинул мне на плечи. Затем он надел на меня меч, затянув ремень. Я изумленно уставился на инкрустированную драгоценными камнями рукоять меча.

— Что это значит? — спросил я. — Кто ты такой?

— Настало время тебе немного отдохнуть и подумать, — проговорил незнакомец тем же мягким, доверительным тоном. — Я пришел, чтобы ненадолго забрать тебя отсюда, дать тебе возможность спокойно поразмыслить.

Молодой человек взял меня за руку. Я снова закинул лютню за спину, и он повел меня по переулку.

К этому моменту почти совсем стемнело. Издавая шипение, горели факелы, из некоторых лавочек на узкую улицу выплескивались лужицы света. Из-за мерцающих огней я не мог ничего рассмотреть.

— Кто послал тебя ко мне? — спросил я молодого человека.

— А как ты сам думаешь? — ответил он вопросом. Он обнял меня за плечи, просунув руку под лютней, и продолжал увлекать вперед. Тело незнакомца казалось по-особенному чисто вымытым, от него слабо веяло какими-то сладкими духами.

Все остальные, кого я встречал здесь, были не то чтобы грязными, но даже самые ухоженные из местных жителей казались какими-то пропыленными, и чаще всего от них исходил естественный запах тела и волос.

Этот человек был совершенно иным.

— Но как же Виталь? — спросил я. — Разве хорошо оставлять его одного в такой момент?

— Сегодня ночью уже ничего не случится, — заверил меня незнакомец, глядя прямо в глаза и обнимая чуть крепче. — Они похоронят Лодовико, разумеется, не на освященной земле, но отец проводит его до самой могилы. В доме будет траур, вне зависимости от того, позволено соблюдать траур по самоубийцам или нет.

— Но остается еще тот священник, отец Пьеро, со своими обвинениями, и я не знаю, буйствует ли по-прежнему диббук.

— Почему бы тебе просто не довериться мне, — проговорил он мягко, словно был врачом, — и позволить мне исцелить ту боль, какая тебя гнетет? Если я правильно понимаю, сейчас ты в таком состоянии, что никому не можешь помочь. Тебе необходимо восстановить силы.

Мы шагали через очередную просторную площадь. У дверей огромных четырехэтажных домов горели факелы, на башнях мерцали мириады огоньков, рассыпаясь по темно-синему небу. Поблескивали первые звезды.

Я видел, что люди вокруг нас нарядно одеты, на руках у них красуются сверкающие кольца или пестрые перчатки. Многие целыми компаниями спешили как будто к какой-то заветной цели.

Женщины в великолепных шелках и парче с изяществом двигались по пыльной улице, их неброско одетые служанки торопились следом. Проплывали богато украшенные носилки, носильщики тяжело ступали под их весом, а седоков скрывали разноцветные занавески. Откуда-то издалека приплывали звуки музыки, но их заглушал гомон голосов.

Мне хотелось задержаться и внимательно рассмотреть эти сменяющиеся картинки, однако мне было как-то не по себе.

— Почему Малхия ко мне не пришел? — спросил я. — Почему послал тебя?

Молодой человек с каштановыми волосами улыбнулся, глядя на меня с любовью, словно я был вверенный его заботам ребенок, и произнес:

— Не думай о Малхии. Надеюсь, ты извинишь меня, если я буду отзываться о нем в несколько легкомысленном тоне? Подчиненные часто слегка подтрунивают над вышестоящими. — Его глаза весело заблестели. — Смотри, это кардинальский дворец. С самого обеда здесь идет торжество.

— Какого кардинала? — шепотом спросил я. — Как его имя?

— Разве это имеет значение? Это же Рим в эпоху расцвета, а что ты успел увидеть? Да ничего, кроме печальных событий в доме отдельно взятого семейства.

— Погоди-ка минутку, я не…

— Пойдем, настало время расширять кругозор, — произнес он. И снова он говорил, как будто обращаясь к ребенку. Это показалось мне милым, но в то же время неуместным. — Ты-то ведь знаешь, что с самого начала хотел увидеть все это, — продолжал он, — и кое-что ты просто обязан увидеть, потому что это самые славные мгновения этого мира.

Его голос был насыщен обертонами, и казалось, он искренне верит в то, что говорит. Даже улыбка Малхии не была столь лучезарна. Или же мне просто показалось в ярком свете огней.

Мы угодили в настоящий поток пестро разодетых молодых людей и вместе с ним влились под громадную золоченую арку, ведущую то ли в просторный двор, то ли зал, я так и не сумел разглядеть. Вокруг теснились сотни людей.

На границах этого пространства возвышались часовыми вечнозеленые растения в обрамлении свечей, а прямо перед нами уходили вправо и влево роскошно накрытые столы, составленные в бесконечную линию.

Некоторые гости уже сидели за ними, включая и компанию в богатых платьях и накидках, и все лица были сосредоточены на обширном пространстве позади столов, где сновали слуги с винными мехами, подносами кубков и блюдами, на которых лежали, как мне показалось, позолоченные фрукты.

Высоко у нас над головами сходились деревянные раскрашенные арки, украшенные гирляндами цветов, и поддерживали бескрайний полог из переливающейся серебристой материи.

По периметру пиршественного зала потрескивали факелы. А на столах через каждые несколько футов стояли золотые и серебряные канделябры и золотые тарелки. Гости беседовали, сидя на подушках, уложенных на скамьи.

Незнакомец отвел меня в дальний правый угол зала, где уже сидели несколько человек, и мы тоже быстро уселись. Оказалось, меч на поясе сильно мешает. Лютню же я удобно устроил в ногах.

Гостей в зале все прибывало.

Наверное, их была уже добрая тысяча. Женщины повсеместно притягивали взгляды своими обнаженными плечами и едва прикрытыми грудями, прекрасными платьями благородных оттенков, нитками жемчуга и драгоценными камнями, вплетенными в сложные прически. Однако и молодые люди казались не менее интересными в своих ярких нарядах и с длинными густыми волосами. Их рукава с разрезами были украшены так же, как на женских платьях, и они носили одежду таких же ярких цветов. Мужчины красовались перед публикой даже более открыто, чем дамы, и всех объединял заразительный дух общего веселья.

Неожиданно явилась группка мальчиков в тонких туниках, подпоясанных ремнями, — явно наряженные по моде Древней Греции и Рима. Руки и ноги юношей были обнажены, на ногах золоченые сандалии, а на головах — венки из цветов и листьев. Щеки у них были заметно нарумянены, а глаза, по-видимому, подведены. Мальчики улыбались, смеялись, непринужденно болтали, наполняя кубки и разнося блюда со сладостями, как будто бы занимались этим делом всю свою недолгую еще жизнь.

Один из этих гибких юных Ганимедов наполнил и наши серебряные кубки из огромного меха, с которым он управлялся так ловко, словно проделывал это тысячу раз.

Вдалеке, справа от нас, заиграл небольшой ансамбль, и голоса гостей, мне показалось, сделались громче, словно взволнованные музыкой. Сама же музыка была невыразимо прелестна: мелодия развивалась, забираясь все выше, мелодия, которая казалась мне знакомой, хотя я все-таки ее не знал, которую исполняли скрипки, лютни и рожок. Конечно же, там были и другие инструменты, но только я не знал какие. Еще одна группа музыкантов, вдалеке, слева от меня, подхватила песню, присоединяясь к первому ансамблю. Музыка плыла в ритме медленного размеренного биения барабана, в нее вплетались новые темы, пока я совершенно не потерялся в нотах. Я только сознавал гул барабана в ушах.

Я был воодушевлен всем происходящим, но в то же время встревожен. Глаза постоянно слезились и от свечей, и от запаха разных духов.

— А Малхия этого хочет? — уточнил я. Я протянул руку и дотронулся до запястья моего спутника. — Он хочет, чтобы я побывал на этом пиру?

— Думаешь, он позволил бы, если бы не хотел? — отозвался незнакомец с самым невинным выражением лица. — Вот, выпей вина. Ты пробыл здесь почти целый день, а так и не попробовал изысканного вина Италии. — Он снова улыбнулся своей обворожительной, полной любви улыбкой и втиснул кубок мне в руку.

Я уже хотел возразить, что вообще не пью, даже запах не переношу, когда вдруг осознал, что это не вполне правда, это лишь избранная по жизни тактика, и тонкий аромат вина прельщает меня с поразительной силой. Я взял кубок и пригубил. Вино оказалось как раз такое, как мне нравилось: сухое, с легким дымным ароматом, и это было самое лучшее вино, какое я когда-либо пробовал. Я сделал глоток, и по телу прокатилась успокаивающая теплая волна. Кто я такой, чтобы ставить под сомнение слова ангелов? Люди вокруг меня угощались с золотых тарелок, дружески беседовали, а когда третья группа музыкантов присоединилась к первым двум, я понял, что упиваюсь всем этим, словно происходящим во сне.

— Вот, выпей еще, — предложил мой спутник.

Затем он указал на стройную блондинку, которая только что прошла мимо нас с несколькими дамами постарше, — настоящее видение с золотистыми волосами, в прическу которого были вплетены белые цветы и сверкающие драгоценные камни.

— Это та самая юная красотка, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор, — пояснил мне незнакомец. — Летиция, по которой так страдал Лодовико, хотя она изначально предназначалась Никколо, едва не расставшемуся с жизнью. — Говорил мой спутник вроде бы почтительным тоном, но меня несколько смутил выбор слов, и я уже хотел высказаться по этому поводу, но он снова наполнил мой кубок.

Я выпил. Затем выпил еще.

Голова пошла кругом. Я закрыл глаза, снова открыл, не увидев сначала ничего, кроме множества свечей, мерцающих повсеместно, и только тут я заметил, что ряд столов тянется под арками вдоль обеих длинных стен грандиозного зала. И народу напротив сидит так же много, как и с нашей стороны.

Один из мальчиков наполнил мой бокал и дружелюбно улыбнулся, уходя дальше. Я снова выпил. В голове медленно прояснялось. Повсюду, куда ни взгляни, я замечал яркие краски и движение — люди освобождали открытое пространство перед нами. Музыка заиграла громче, совершенно неожиданно протрубили два горна, и отовсюду послышались громкие аплодисменты.

На освободившееся место между рядами столов вышла труппа танцоров в великолепнейших костюмах, они явно изображали древних богов и богинь в золоченых доспехах и шлемах, со щитами и копьями. Танцоры представили нам неспешный, грациозный, прекрасно отрепетированный балет. Публика аплодировала от души, и разговоры вокруг снова сделались громче.

Я мог бы наблюдать вечно, как эти томные дамы и кавалеры медленно кружатся и поворачиваются, выполняя фигуры танца. Вдруг музыка ускорилась, и танцоры удалились. Вперед вышел лютнист. Поставив одну ногу на маленькую серебристую скамеечку, он запел на латыни, довольно громко, но мелодично, о превратностях любви.

У меня началось что-то вроде головокружения, но было приятно и до чрезвычайности уютно, и я находился в восторге от всего, что вижу. Лютнист ушел. Снова появились актеры, причем некоторые изображали коней, и они разыграли шумную батальную сцену, то и дело срывая аплодисменты.

Передо мной на золотой тарелке лежала еда, и я осознал, что действительно все это время ел с большим аппетитом, пока не пришли слуги, чтобы снять скатерть, под которой оказалась другая, бордовая с золотом.

Внесли чаши с ароматической водой, чтобы гости могли омыть руки.

Блюда первой перемены забрали, но я почти не обратил внимания, а вскоре слуги появились с жареным мясом и дымящимися овощами. И все мы снова принялись накладывать угощение себе на тарелки. Вилок не было, но это меня не удивило. Все ели руками с помощью золотых ножей. По мере того как мальчики наполняли кубки, я выпивал снова и снова, не сводя глаз с актеров и музыкантов, а затем на середину зала с шумом и грохотом вкатили задник с нарисованными яркими улицами и домами, превращая выложенный плиткой пол в подобие сцены.

Я не сумел уловить суть последовавшего затем представления. Внимание отвлекала непрерывно звучавшая музыка, а под конец меня сильно разморило, и я был уже не в состоянии что-либо замечать.

Из дремоты меня вырвал новый взрыв аплодисментов. На сей раз на столах оказались молочные поросята, и запах от них шел просто чарующий, однако я уже не мог проглотить ни кусочка.

Внезапно все мое существо пронзила тревога. Что же я делаю? Зачем я здесь? Я ведь должен горевать и оплакивать Лодовико и собственную неудачную попытку спасти его, а вместо того я пирую с незнакомыми людьми, радуюсь вместе с ними красочному представлению, которое лишено для меня всякого смысла.

Я хотел поделиться своими сомнениями, однако незнакомец, приведший меня сюда, сейчас разговаривал с гостем, сидевшим слева от него. И убеждал его самым проникновенным тоном:

— Сделай это. Сделай то, чего тебе хочется. Ты ведь все равно это сделаешь, ведь правда? Так к чему терзать себя из-за такой ерунды или, если на то пошло, из-за чего-либо вообще?

Он поглядел прямо перед собой, отхлебывая из кубка.

— Ты так и не назвал мне своего имени, — произнес я, трогая его за рукав.

Молодой человек развернулся и одарил меня своей лучезарной улыбкой.

— В нем слишком много слогов, — сказал он, — и тебе нет нужды его знать.

Нам поднесли мясо. Мой спутник отрезал от общего куска добрую порцию и положил мне на тарелку. Большой золотой ложкой он зачерпнул риса и капусты и тоже положил мне.

— Нет, с меня хватит, — запротестовал я. — На самом деле мне уже пора идти. Я должен вернуться в дом.

— Глупости, ничего ты не должен. Скоро будут танцы для гостей. А потом еще одно представление. Вечер только начинается. Такие пиры обычно длятся всю ночь. — Он указал на группу гостей за столом, протянувшимся вдоль правой стены зала. — Посмотри туда, там сидят гости кардинала, прибывшие из Венеции. Он изо всех сил старается произвести на них впечатление.

— Все это мило и прекрасно, — заверил его я. — Но мне необходимо узнать, как там Виталь. Я и без того уже пробыл здесь слишком долго.

До моего слуха донесся звонкий смех, я обернулся и увидел восхитительную, несравненную Летицию, которая, наклонив голову, выслушивала своего соседа.

— Она наверняка не знает, что Никколо только что потерял брата, — произнес я.

— Конечно, не знает, — подтвердил мой спутник. — Неужели ты думаешь, что семья станет выставлять свой позор на всеобщее обозрение, рассказывая, как этот идиот убил себя? Они сейчас уже хоронят его, и пусть себе хоронят. Предоставь им выкручиваться самим.

Я ощутил, как меня охватывает ледяной гнев.

— Почему ты говоришь о них в таком тоне? — спросил я. — Они страдают, все без исключения, и я здесь, чтобы облегчить их страдания, я здесь в ответ на их молитвы. А ты говоришь так, словно не сочувствуешь ни им, ни их молитвам!

Я понял, что возвысил голос. Это просто неслыханно. Меня охватило смущение. Неужели я разговариваю с ангелом в таком тоне?

Он внимательно посмотрел на меня, и я вдруг полностью отдался созерцанию его лица. У него были высокие темные брови вразлет, а глаза огромные и чистые. Губы мягкие, полные, улыбчивые — казалось, он находит меня чрезвычайно забавным, однако в его улыбке не чувствовалось насмешливости или презрения.

— Неужели ты ответ на их молитвы? — переспросил он осторожно. Как будто был сильно озабочен чем-то. — Неужели ты? Ты действительно считаешь, что оказался здесь по этой причине? Казалось, он говорит совсем тихо, слишком тихо для такого громадного зала, слишком тихо, чтобы быть услышанным за звуками чудесной, нескончаемой музыки, льющейся с обеих сторон. Однако же я слышал каждое сказанное им слово.

— Ну а если я открою тебе, что ты никакой не ответ на чьи-либо молитвы, что тебя просто обвели вокруг пальца духи, заставили поверить в ложь, преследуя собственные цели? — Он казался обеспокоенным, когда коснулся теплой рукой моего левого запястья.

Я был в ужасе. Слова не шли на ум. Я лишь смотрел на него, на мягкие волны густых волос, на ясные глаза. Меня приводил в ужас не незнакомец, а только что сказанные им слова. Если это так, то мирозданье лишено всякого смысла, и я пропал навсегда. Это я прочувствовал сразу и глубоко.

— Что ты сказал? — проговорил я.

— Что тебе солгали, — повторил он с прежним сочувственным беспокойством. — Нет никаких ангелов, Тоби, есть только духи, бесплотные духи, духи тех, кто некогда жил во плоти, однако больше воплоти не живет. Тебя послали сюда вовсе не для помощи кому-либо. Духи, манипулирующие тобой, питаются твоими переживаниями, вкушают их точно так же, как люди в этом зале вкушают угощения со своих тарелок.

Казалось, он в полном отчаянии из-за того, что вынуждает меня признать истину. Могу поклясться, у него на глазах выступили слезы.

— Значит, Малхия тебя сюда не посылал? Ты к нему не имеешь никакого отношения, верно?

— Ну, конечно, он меня не посылал, но ты должен спросить себя самого, почему он не помешал мне открыть тебе правду.

— Я тебе не верю, — сказал я. И поднялся, чтобы уйти, но он крепко вцепился мне в руку.

— Тоби, не уходи. Не убегай от правды. Вероятно, я пробуду с тобой еще меньше, чем предполагал. Позволь тебя убедить: ты заперт в системе верований, которая представляет собой всего-навсего театральную машинерию лжи.

— Нет, — сказал я. — Не знаю, кто ты такой, но я не стану тебя слушать.

— Почему же? Почему мои слова так тебя пугают? Я пришел сюда через время, чтобы тебя предостеречь, спасти от слепой веры в ангелов, дьяволов и богов. Прошу тебя, позволь достучаться до твоего сердца.

— Зачем ты это делаешь? — спросил я.

— Во вселенной обитает множество бесплотных существ вроде меня, — произнес он. — Мы стараемся направлять души, которые, как и ты, потерялись в системе верований. Мы пытаемся вернуть вас на путь настоящего духовного взросления. Тоби, твоя душа может биться в ловушке ложных верований многие столетия, разве ты не понимаешь?

— Как я сюда попал, как проделал через время путь в пять столетий, если все это ложь? — спросил я. — Оставь меня в покое. Я ухожу.

— Пять столетий через время? — Он рассмеялся нежным, печальным смехом. — Тоби, ты вовсе не путешествовал во времени, ты просто в другом измерении, вот и весь фокус, это измерение создали управляющие тобой духи, потому что так им удобнее пожирать твои эмоции и переживания всех остальных, кого они заманили сюда ради своего удовольствия.

— Замолчи, — сказал я. — Это просто омерзительно. Думаешь, я не слышал раньше подобных рассуждений?

Я был испуган. Я был потрясен и испуган. Мой разум вставал на дыбы от каждого произнесенного им слова, но при этом меня трясло. В любой миг ледяная рука ужаса грозила меня удушить.

— Твои теории не новы для меня, — заверил его я. — Думаешь, я никогда не читал о множественных измерениях или о душах, которые покидают тело, о духах, привязанных к земному существованию, не способных освободиться от навязчивой реальности?

— Так вот, если ты читал обо всем этом, то ради себя самого, ради всего, что ты считаешь важным, задумайся об этих кошмарных сущностях, которые манипулируют тобой! — настаивал он. — Освободись от них. Ты сможешь одним только усилием воли выбраться из этой гротескной ловушки, этого намеренно раздутого пузыря из времени и пространства.

— Каким это образом? — фыркнул я. — Мне повертеться на пятке и сказать: «В гостях хорошо, а дома лучше»? Послушай, я не знаю, кто ты такой, но понимаю, чего ты добиваешься. Ты пытаешься помешать мне, не дать вернуться к Виталю и сделать то, ради чего я сюда явился. И твоя настойчивость, друг мой, обесценивает твои теории куда больше, чем все мои логические рассуждения.

Казалось, он в отчаянии.

— Ты прав, — признал он, сверкая глазами. — Я стараюсь не пустить тебя туда, чтобы ты сосредоточился на собственном развитии, чтобы сумел отыскать истину. Тоби, неужели ты не хочешь знать истину? Ты же понимаешь, что все, о чем толковали тебе эти так называемые ангелы, сплошная ложь. Нет никакого Высшего Существа, которое внимает молитвам каждого. Нет никаких ангелов, крылатых вестников, спешащих исполнить Его волю. — Рот незнакомца растянулся в усмешке. Но в следующий миг на лице снова отразилось сострадание.

— И с чего вдруг мне тебе верить? — поинтересовался я. — Ты предлагаешь мне пустую вселенную, невозможную вселенную, от которой я давным-давно отказался. Я отказался от нее, когда руки мои были в крови, а душа почернела. Я отказался от нее, потому что в ней не было для меня смысла, и теперь в ней нет смысла. И почему это твоя система верований правильнее моей?

— Вера, вера, вера! Я прошу тебя обратиться к разуму! — взмолился он. — Слушай, твои надсмотрщики могут в любой момент явиться и забрать тебя. Умоляю, пожалуйста, поверь моим словам. Ты сильное духовное существо, Тоби, тебе не нужен завистливый бог, требующий поклонения, не нужны его прихвостни, которые отправляют тебя отвечать на чужие молитвы!

— А ты-то сам по чьему приказу явился сюда, чтобы говорить с такой страстностью, прилагая столько усилий?

— Я же объяснил тебе. Я один из множества бесплотных духов, посланных для того, чтобы помогать тебе в путешествии. Тоби, твоя жалкая религия — это низменная, самая опустошающая система верований. Ты должен выйти за ее пределы, чтобы начать развиваться.

— Тебя кто-то подослал. Кто тебя подослал?

— Ну как мне заставить тебя понять? — Кажется, он был вполне искренне огорчен. — Ты прожил множество жизней, но душа у тебя одна и та же.

— Это я слышал миллион раз.

— Тоби, посмотри мне в глаза. Я воплощение тебя такого, каким ты был в одной из прежних жизней.

— Не смеши меня, — ответил я.

Его глаза наполнились слезами.

— Тоби, я тот человек, каким ты был в эту эпоху, неужели ты не видишь, я пришел, чтобы разбудить тебя, показать, какова вселенная на самом деле. Она не имеет ничего общего ни с Небесами, ни с Адом. Нет никаких богов, требующих поклонения. Нет ни добра, ни зла. Это все придумано. Ты угодил в ловушку, из-за которой дальнейший духовный рост невозможен. Противься этим существам. Откажись повиноваться им.

— Нет, — сказал я.

Что-то во мне изменилось. Страх ушел, и гнев, какой я ощущал недавно, тоже. Спокойствие охватило меня, и я снова услышал музыку, ту же самую пленительную мелодию, какую исполняли, когда мы только пришли. Эта музыка так красноречиво говорила о справедливости и красоте, так выразительно повествовала о добродетели, что сердце едва не разрывалось.

Я обернулся и окинул взглядом собравшихся. Гости танцевали. Мужчины и женщины, взявшись за руки, выстроились в два хоровода: внутренний, поменьше, вращался в одну сторону, внешнее кольцо двигалось в противоположную.

Голос незнакомца звучал прямо у меняв ушах:

— Ты ведь уже начал размышлять над моими словами, правда?

— Я уже размышлял над ними, над идеями, какие ты высказываешь. Поскольку все это, повторяю, мне доводилось слышать раньше. — Я обернулся и взглянул на него. — Однако твои доводы меня нисколько не убеждают. Как я уже сказал, ты просто проповедуешь свою систему верований. Чем ты докажешь, что существуют другие измерения, а Бога не существует вовсе?

— Мне нет нужды доказывать то, чего не существует, — проговорил он. Он казался обессилевшим. — Я взываю к твоему здравому смыслу. Тоби, ты прожил уже много жизней, — продолжал он, — и много раз духи, подобные мне, приходили тебе на помощь, иногда ты принимал эту помощь, иногда отказывался от нее. Ты возвращаешься в плоть снова и снова, намереваясь научиться некоторым вещам, однако ты не сможешь научиться им, если не осознаешь, что происходит.

— Да, твоя система верований вполне убедительна, все, о чем ты говоришь, возможно, и, как и все системы верований, твоя представляет определенный интерес, в ней имеется логика, но только я давно уже отказался от нее. Говорю же тебе, она показалась мне пустой и кажется пустой до сих пор.

— Как ты можешь так говорить?

— Ты в самом деле хочешь знать? Неужели тебе действительно непонятно?

— Я люблю тебя. Я — это ты. Я здесь, чтобы помочь тебе двинуться дальше.

— В глубине души я знаю, что Господь существует, знаю. Есть кто-то, кого я люблю, кого называю Богом. И я ощущаю присутствие этого Бога в самой материи мира, в котором живу. Я глубоко убежден, что этот Бог есть. И меня чарует мысль, что Он посылает ангелов к Своим детям. Я изучал твои идеи, твою систему и нашел их бесплодными и в итоге неубедительными, холодными. От них веет мертвящим холодом. Они лишены личности Господа, а оттого холодны.

— Нет, — запротестовал он. — Ничего они не холодны. Я тебя умоляю, подумай. Ты ошибаешься. Ты ставишь в центр своей системы бога, которого никогда не существовало. Это живущий в тебе ребенок настаивает на существовании бога. Но ребенок должен уже уступить взрослому мужчине.

Я поднялся из-за стола, взяв лютню. Остановился, расстегнул пояс с мечом, уронив его на пол. Сбросил с плеч плащ, который он накинул на меня при встрече.

Внезапно закружилась голова.

— Тоби, не уходи, — звал он.

Он стоял прямо передо мной. Нет. Он шел рядом со мной через плотную толпу. Голова сильно кружилась. Кто-то протянул мне кубок с вином, но я отвел его в сторону.

Мой спутник сжал меня в объятиях, пытаясь остановить.

— Пусти меня сейчас же, — сказал я с угрозой. — Мне плевать на все, что ты можешь мне предложить. Я не знаю, несешь ли ты зло или просто сам сбился с пути. Но я знаю, что мне нужно сделать. Мне необходимо вернуться к Виталю и помочь ему всем, что в моих силах.

— Ты можешь освободиться, — проговорил он шепотом, приблизив ко мне лицо. — Откажись от них, прокляни их! — сказал он, наливаясь краской. — Обвини их, отрекись от них. Они не имеют права использовать тебя. — Его шепот перешел в шипение.

Он переводил взгляд из стороны в сторону. Он выпустил меня, но тут же снова с силой взял за плечи, и я чувствовал, как его пальцы впиваются в тело все глубже.

Это мне не понравилось. Пришлось собраться с силами, чтобы не ударить его, не отшвырнуть в сторону.

— Ты мне поверишь, — проговорил он, — если я уберу все это? Если верну тебя обратно в постель в «Миссион-инн»? Или лучше доставить тебя на зеленую улицу Нового Орлеана, где живет твоя возлюбленная?

Я почувствовал, как кровь бросилась в лицо.

— Отойди от меня, — произнес я. — Если ты тот, за кого себя выдаешь, тогда должен знать, что рядом с Виталем мне не грозит никакая опасность. Не случится ничего дурного, если я помогу другому человеку, который остро нуждается в помощи.

— Да к черту Виталя! — оскалился он. — К черту его и его паршивые проблемы! Я не позволю тебе сбиться с пути.

Его пальцы еще глубже впились вплоть, и я почувствовал настоящую боль. Шум толпы и звуки музыки становились все громче и громче, они уже оглушали меня, а огни в зале слились в одно ослепительно сияющее пятно.

Я напрягал все силы, чтобы сознавать происходящее, сознавать собственные мысли, сознавать, что делать дальше.

Гром аплодисментов и крики толпы потрясли меня. И в этот миг незнакомец обхватил меня руками и потащил куда-то через зал.

Я уперся.

— Изыди, сатана! — шепотом проговорил я. И занес для удара кулак, а затем один раз ударил его в лицо, и он отлетел от меня, как будто был сделан из одного только воздуха.

Я видел, как стремительно удаляется его силуэт, словно уносясь прочь по огромному тоннелю из света. И действительно, само полотно мироздания вокруг меня пошло рябью, и его тело взорвалось, рассыпавшись огромным облаком ослепительных искр. Я закрыл глаза. Не смог удержаться. Упал на колени. Вспышка была просто вулканической, нестерпимо яркой. Чудовищный крик ударил в уши, переходя в вой.

Чей-то голос произнес:

— Назови свое имя!

Я пытался хоть что-то увидеть, но та вспышка до сих пор стояла перед глазами. Я закрыл ладонями лицо, стараясь смотреть сквозь растопыренные пальцы, но видел перед собой только клубящийся огонь.

— Назови свое имя! — снова потребовал голос, и я услышал, как демон прошипел в ответ:

— Я Анканок! Отпусти меня!

Голос заговорил снова, явно произнося формулу изгнания, хотя я и не слышал слов. «Анканок, возвращайся в Ад!» Он был изгнан, а та сила, которая обратила его в бегство, все еще оставалась рядом.

Послышался раскатистый рев, рев все нарастал и нарастал, и даже сквозь зажмуренные веки я почувствовал, что свет погас. Анканок. Имя эхом раскатывалось в сознании, и у меня возникло такое чувство, что я его никогда не забуду. Мне показалось, я узнал голос, который потребовал назвать имя, который потребовал, чтобы сущность ушла, — это был голос Малхии, хотя я не стал бы утверждать наверняка. Меня била дрожь.

Я открыл глаза.

Оказалось, что я стою на коленях посреди зала. Вокруг меня теснился народ, некоторые смеялись, я слышал людские голоса и приглушенные звуки музыки. Голова гудела. Плечи болели.

Малхия стоял на коленях рядом со мной, поддерживая меня, однако на самом деле я не видел его. Только чувствовал, как его руки не дают мне упасть. И он проговорил тихим голосом:

— Теперь ты знаешь его имя. Назови его по имени, и в каком бы обличье он ни явился к тебе, он сейчас же отзовется! Запомни его, помни сейчас, потом, всегда. Анканок. А теперь я покину тебя, чтобы ты исполнил то, ради чего пришел.

Ложь, система верований, сущности, пожирание эмоций…

— Не покидай меня! — попросил я шепотом.

Но он уже ушел.

Рядом со мной стоял мужчина, симпатичный круглолицый человек в длинном развевающемся одеянии алого цвета. Я увидел, как он протянул ко мне руку, говоря:

— Держитесь, молодой человек, я помогу вам подняться. Ну же, только-только пробило полночь, пока еще рано валиться с ног. — Чьи-то руки подняли меня с пола.

Затем, похлопав меня по плечу, круглолицый человек улыбнулся и пошел со своими товарищами дальше по пиршественному залу.

Передо мной были распахнутые двери палаццо. На улице шел дождь.

Я пытался собраться с мыслями, осознать все, что недавно произошло.

«Только-только пробило полночь». Неужели я здесь уже так долго? О чем я думал, если допустил, чтобы это произошло, и что же именно произошло? Меня снова охватил страх, он постепенно разрастался, пока я не лишился способности думать и чувствовать. Неужели Малхия действительно приходил? И прогнал демона? Анканок. И в следующий миг я уже не видел ничего, кроме его миловидного лица, вспоминая его вроде бы искреннее сочувствие ко мне и неукротимое обаяние.

Я понял, что стою под дождем. Это мне не понравилось. Не хотелось промокнуть. Не хотелось намочить лютню. Я стоял в темноте, меня поливало дождем, и я замерзал.

Закрыв глаза, я помолился Богу, в которого верю, Богу из моей системы верований, подумал я горько, попросив Его помочь мне.

«Я верю в Тебя. Я верю, что Ты здесь, и неважно, ощущаю ли я это или нет, знаю ли наверняка. Я верю во вселенную, которую создал Ты, породил Своей любовью, Своей силой. Я верю, что Ты видишь и знаешь все».

Я думал про себя: я верю в Твой мир, и Твою справедливость, в Твой промысел. Я верю в то, что всего несколько минут назад слышал в музыке. Я верю во все то, что невозможно отрицать. И в центре всего пылает огонь любви. Позволь моему сердцу и разуму сгореть в этом огне.

Я смутно сознавал, что делаю сейчас выбор, и это был единственно возможный выбор.

В голове прояснилось.

Я услышал мелодию, доносившуюся из палаццо, ту самую, которая поразила меня, когда музыканты только начали играть. Не знаю, то ли я сам вообразил ее в отголосках далекой музыки, то ли они действительно снова исполняли эту тему — она походила на призрачный отзвук. Но я узнал мелодию и принялся напевать себе под нос. Мне хотелось плакать.

Но я не заплакал. Я постоял немного, успокаиваясь и собираясь с силами, и темнота больше не казалась мне такой уж мрачной и окутывающей целый мир. Вот если бы еще Малхия вернулся, подумал я, если бы только еще немного поговорил со мной. Почему он допустил, чтобы ко мне пришел демон, этот злобный диббук? Почему он позволил? Но, с другой стороны, кто я такой, чтобы задавать подобные вопросы? Не я устанавливал правила для этого мира. Не я устанавливал правила своей нынешней миссии.

Надо сейчас же вернуться к Виталю.

Малхия предоставил мне подобную возможность, дал шанс выполнить задание до конца, и именно это я и намереваюсь сделать.

Слева вдалеке я узнал узкую улицу, по которой пришел в этот дворец. Я поспешил в обратном направлении и вернулся на площадь перед домом, где жил Виталь.

Я стремительно шагал к воротам, глядя себе под ноги, и тут навстречу выскочил Пико, который набросил мне на голову и плечи плащ. Он завел меня в арку ворот, пряча от дождя, и быстро вытер лицо сухим чистым полотенцем.

В железном гнезде на стене мерцал одинокий факел, а на маленьком столе стоял простой железный канделябр с тремя зажженными свечками.

Перед мысленным взором я видел лицо Анканока, слышал его голос, объясняющий «систему верований», слышал развернутые предложения, какие он произносил, знакомые фразы, которые так и лились с его губ. Я видел его горящие страстью глаза. А потом услышал шипение, когда он все-таки назвал свое имя.

Я снова видел пламя и слышал оглушительный шум, каким сопровождались ослепительные вспышки. Я привалился к сырой каменной стене.

Меня вдруг посетила мысль: никогда не знаешь что-либо наверняка, даже если твоя вера безгранична. Ты просто не знаешь. Твоя жажда, твоя тоска могут длиться вечно. Даже здесь, в этом странном доме, в другом столетии, имея перед собой все доказательства, предоставленные Небесами, я все-таки не знаю всего, что хотел бы знать. Меня не покидает страх. Какой-то миг назад со мной разговаривал ангел, но вот теперь я совершенно одинок. И острое желание узнать причиняет боль, потому что это желание покончить с напряжением и страданиями. А они на самом деле не кончаются никогда.

— Хозяин сказал, что вы покидаете нас, — произнес Пико с отчаянием. — Он велел передать вам деньги. Он благодарит вас.

— Мне не нужны деньги.

Старый слуга, кажется, обрадовался моим словам и убрал кошель.

— Но, господин, — произнес он, — умоляю вас. Не уходите. Мой хозяин сейчас заперт в доме синьора Антонио. Отец Пьеро потребовал, чтобы его никуда не выпускали, пока не соберутся остальные священники. Его держат под замком из-за этого демона.

— Я не брошу Виталя, — сказал я.

— Слава Небесам! — воскликнул Пико и заплакал. — Слава Небесам! — повторял он снова и снова. — Если моего хозяина признают виновным в ведовстве, в приговоре можно не сомневаться. Он погибнет.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не произошло!

Я развернулся, чтобы войти в дом.

— Нет, господин, прошу вас, не ходите туда. Демон несколько часов назад успокоился. Если подойти к лестнице, он почует нас и снова примется за свое.

— В таком случае оставайся здесь, а я собираюсь поговорить с этим демоном, — сказал я. Я взял со стола железный подсвечник. — Я только что беседовал с одним демоном, так что второй вряд ли чем-нибудь меня напугает.

10

Не успел я дойти до каменной лестницы, как услышал диббука. Он громыхал высоко над головой. Я вспомнил слова Виталя о том, что «наверху» он обнаружил домашнюю синагогу и сакральные книги. Я двинулся вверх по ступеням, прикрывая рукой дрожащее пламя свечей, прошел мимо двери кабинета Виталя дальше, на последний этаж.

Шум делался громче и настойчивее. Что-то разбилось. Послышались удары и грохот, как будто какие-то предметы швыряли в стену.

В конце концов я остановился, распахнув дверь, за которой оказалась просторная комната. Повисла тишина. Потолок здесь был как будто немного ниже, чем на других этажах, но не сильно.

В отблесках свечей сейчас же замерцали в глубине комнаты серебряные дверцы Ковчега, хранилища, в котором, без всяких сомнений, и покоились священные книги народа Моисея. Ковчег стоял у восточной стены. По одну сторону от него было устроено небольшое возвышение, обращенное в центр комнаты, а перед ним выстроилось несколько пыльных скамей. Дальше, справа, помещался большой расписанный и позолоченный экран. За ним стояла одинокая длинная скамейка, по-видимому, предназначенная для женщин, которые приходили сюда молиться и слушать Тору. Стены были отделаны панелями из прекрасного темного дерева, хотя и не настолько темного, чтобы я не смог разглядеть на них многочисленные черные надписи на иврите. Сбоку от возвышения был стол, на котором громоздилась гора свитков.

С потолка свисали изящные серебряные люстры. Окна были забраны ставнями, запертыми на засов. И конечно же, мои свечи служили единственным источником света.

Внезапно скамьи передо мной задрожали, затем поехали, одна скамейка наползала на другую, и люстры заскрипели, раскачиваясь на серебряных цепях.

Небольшая книжка в переплете поднялась со скамьи и полетела прямо на меня, заставив пригнуться. Книга шлепнулась на пол у меня за спиной.

— Кто ты такой? — спросил я решительно. — Если ты диббук, то я требую, чтобы ты назвал свое имя!

Все скамьи двигались, врезаясь друг в друга, с оглушительным грохотом упал расписной экран. В меня полетели другие предметы, и пришлось отступить к двери, инстинктивно закрывая голову правой рукой. Послышался раскатистый гул, грохот, очень похожий на тот, который я слышал при изгнании Анканока, однако этот звук как будто производил человеческий голос. Он был таким громким, что мне пришлось зажать уши.

— Именем Господа, — проговорил я, — заклинаю, назови мне свое имя. — Однако от этих слов ярость призрака только усилилась. Одна люстра начала раскачиваться взад-вперед с такой неистовой силой, что сорвалась с цепи и рухнула на скамейки внизу.

Я скорчился на полу, как будто испугавшись, хотя вовсе не испугался. Наблюдая, как вторая люстра срывается и падает на скамьи, я старался не моргать и не вздрагивать от грохота.

Поставив подсвечник на пол, я сидел замерев. Если призрак задует свечи, мне будет очень неудобно, однако до сих пор он этого не сделал, и я сидел, не произнося ни слова и не двигаясь, пока он снова не успокоился.

Я медленно потянулся за лютней, переложил из-за спины на колени. Я сам не знал, что собираюсь делать, однако коснулся струн, пощипывая их с большой осторожностью, настроил инструмент. Закрыв глаза, я заиграл по памяти ту мелодию, какую слышал во дворце кардинала. Я размышлял, не облекая мысли в слова, как помогла мне эта музыка, когда я вступил в спор с Анканоком. Я думал о ее ясности, ее красноречивости, о том, как она обращается к моей душе из своего мира, где гармония не просто недостижимая мечта, а красота знаменует божественное. Я сам едва не разрыдался, отдаваясь музыке, позволяя себе воссоздать мелодию, делая ее своей благодаря небольшим вариациям, поскольку память не могла сохранить песню целиком.

Нежные звуки лютни отдавались от стен. Я немного расхрабрился, заиграл быстрее, перешел к вариациям, затем медленно вернулся к меланхолической главной теме. Я начал едва слышно подпевать на самых низких нотах, затем запел громче, растягивая слоги, на-наа, на-наа-наа-на, позволяя голосу и пальцам идти туда, куда их влечет. Слезы навернулись на глаза. Я позволил им катиться по щекам. А потом принялся негромко напевать слова псалма:

— Господи Боже спасения моего, когда взываю к Тебе из темноты, да достигнет Тебя молитва моя, — я пересказывал псалом своими словами, не в силах вспомнить точно. — Жизнь моя приблизилась к преисподней. Приклони ухо Твое к молению моему. [3]

Я продолжал петь, выговаривая слова, когда они приходили на память, просто мыча, когда они так и не вспоминались. Взглядом я обшаривал темное пространство комнаты, сознавая, что нахожусь здесь не один.

Перед Ковчегом Завета, недалеко от меня, стоял невысокий старик.

Мы смотрели друг на друга, и на его лице отражалось бесконечное изумление, и было несложно угадать его причину. Старика ошеломило то, что я вижу его, не меньше, чем я сам.

Я перестал играть. Я просто смотрел на него, твердо вознамерившись не выказывать страха и не желая испытывать страх. Меня охватывало все нарастающее волнение, изумление и отчаянное желание понять, что же делать дальше.

— Ты никакой не диббук, — прошептал я себе под нос. Он вроде бы не расслышал моих слов. Старик внимательно изучал меня с головы до ног. И я так же внимательно рассматривал его наметанным взглядом профессионального убийцы, запоминая все, что вижу, не желая упустить ни единой детали из того, что предстало перед моими глазами.

Он был невысокий, несколько ссутуленный и очень древний. Вокруг совершенно лысой макушки росли длинные седые волосы, падающие ему на плечи. У него были белые усы и белая борода. Одеяние из черного бархата, некогда весьма элегантное, теперь выглядело поношенным, запыленным, разорванным в нескольких местах. С углов накидки свисали голубые кисточки, а на груди слева желтела ненавистная круглая нашивка, обозначающая его принадлежность к иудеям. Старик стоял, весь подобравшись, впиваясь в меня гневным горящим взглядом из-за сверкающих очков.

Очки! А я и не знал, что люди в эту эпоху пользовались подобными изобретениями. Однако старик, совершенно точно, был в очках, и пламя моих свечей то и дело вспыхивало в линзах.

«Малхия, дай мне разума, чтобы поговорить с ним!»

— Ты понимаешь, что я тебя вижу, — начал я. — Я пришел сюда не как враг. Я хочу лишь понять, почему ты так шумишь. Что лишает тебя покоя? Что мешает тебе, отчего ты не хочешь отправиться дальше, к свету?

Секунду старик стоял молча, неподвижный и задумчивый. Затем он двинулся прямо на меня.

Мне показалось, у меня сейчас остановится сердце. Призрак решительно приближался, пока не оказался прямо передо мной. Я задержал дыхание. С виду он был как будто настоящий человек, из плоти, дышащий, и он смотрел на меня из-под седых бровей.

И меня нисколько не успокаивало то, что я и сам был призрак в этом мире и старик являл собой не большее чудо, чем я. Я был напуган, но твердо вознамерился скрыть этот факт.

Старик миновал меня и вышел в коридор.

Я сейчас же подхватил подсвечник, позабыв о лютне, развернулся и двинулся за ним следом. Призрак подошел прямо к лестнице и быстро и беззвучно зашагал вниз.

Я последовал за ним.

Он ни разу не обернулся. Согбенный и маленький, он стремительно шагал по ступеням с целеустремленностью привидения, пока не остановился у забранной засовом двери в погреб. Он проскользнул сквозь нее, а я поспешно отодвинул засов, чтобы последовать за ним. Когда я ворвался в подвал, старик стоял у подножия лестницы, и в свете свечей я разглядел царящий вокруг разгром.

На полу повсюду валялись обломки столов и стульев. Вдоль стен выстроились запыленные винные бочки. Горы старой мебели, увязанной веревками, лежали на бочках, часть из которых была пробита, а их содержимое растекалось лужами по полу. Сотни заплесневелых книг навалены кучами, со сломанными корешками и вырванными страницами.

Подставки для ламп и канделябры расшвыряны, корзины разломаны. Валялась изодранная и перекрученная старая одежда.

Хрупкий старик теперь стоял посреди подвала, пристально глядя на меня.

— О чем ты хочешь мне рассказать? — спросил я. Мне хотелось осенить себя крестом, но это могло бы его оскорбить. — Во имя Господа Небесного, чем я могу тебе помочь?

Он впал в неистовство.

Он мычал и ревел на меня, снова и снова топал ногами в плиты пола, испепелял их взглядом, а затем принялся хватать все, что попадалось под руку. Он схватил бутылку и разбил ее о каменные плиты. Швырял на это место книги. Изодрал пергаментные листы, тщетно пытаясь запустить ими в пол, и пришел в бешенство, когда обрывки запорхали и закружились вокруг него. Он топал, и указывал руками, и ревел, словно дикий зверь.

— Перестань, умоляю тебя! — прокричал я. — Ты не диббук, это я знаю. Я слышу твои слезы. Открой мне свое сердце.

Но я так и не понял, услышал ли меня старик за своими воплями.

Он принялся швырять в меня чем попало. Ножки от стульев, черепки, разбитые бутылки — все, до чего он мог дотянуться, полетело в меня.

Казалось, весь подвал ходит ходуном. Связанная мебель спрыгивала с винных бочек, словно началось землетрясение. Бутылка с вином больно ударила меня по голове, и я почувствовал, как кисло пахнущая жидкость заструилась по плечу. Я попятился, ощущая, как кружится голова, как мгла заволакивает сознание. Но подсвечник я держал крепко, словно от этого зависела моя жизнь.

Меня так и подмывало заорать на привидение, заспорить с ним, потребовать от него благодарности за то, что я соизволил прийти сюда ради него, но я сейчас же понял, насколько это самонадеянно, эгоистично и глупо. Он страдает. Какое ему дело до моих намерений?

Я склонил голову и принялся негромко молиться: «Господь, не дай мне потерпеть неудачу, как это случилось с Лодовико». И снова я выбрал наполовину забытый псалом и принялся выговаривать древние слова, взывающие к Богу, и призрак понемногу успокоился.

Он стоял, по-прежнему указывая в пол. Да, он показывает мне место.

Неожиданно из дверного проема наверху лестницы послышался голос Пико:

— Господин, ради всего святого, выходите!

Нет, не сейчас, с отчаянием подумал я.

Призрак растворился.

Все предметы в подвале, способные отрываться от земли, вдруг полетели по воздуху. Свечи задуло.

В кромешной темноте я уронил подсвечник, развернулся и побежал на тусклый свет, проникавший с лестницы. Я был уверен, что чувствую, как чьи-то руки хватают меня, пальцы вцепляются в волосы, в лицо веет призрачное дыхание.

Охваченный настоящей паникой, я рвался к выходу, пока не наткнулся на Пико, оттолкнул его с дороги и захлопнул дверь погреба, задвинул засов.

И привалился к двери спиной, пытаясь отдышаться.

— Господин, у вас на лице кровь! — воскликнул Пико.

Из-за двери доносились жалобные завывания, а затем раздался грохот, как будто по полу погреба покатилась огромная бочка.

— Не обращай внимания на кровь, — отмахнулся я. — Отведи меня к синьору Антонио. Я должен немедленно поговорить с ним.

Я пошел к выходу.

— В такой час? — запротестовал Пико, однако ничто не могло меня остановить.

— Он знает, что это за призрак, он обязан знать, — сказал я. Я пытался вспомнить то, что знал сам. Ученый-иудей жил в этом доме, да, точно, двадцать лет назад. Этот ученый-иудей устроил в верхнем этаже синагогу. Неужели синьору Антонио ни разу не приходило в голову, что это призрак того самого человека? Мы колотили в двери дома синьора Антонио, пока не появился заспанный ночной стражник и, увидев, кто мы, не впустил в дом.

— Я должен немедленно увидеться с хозяином, — сказал я старому слуге, но тот только качал в ответ головой, словно внезапно оглох.

Удивительно, подумал я, сколько в этом доме престарелых и немощных слуг. В итоге Пико сам взял свечу и повел меня наверх по ступеням.

В спальне синьора Антонио горело множество ламп. Двери были широко распахнуты, и я прекрасно видел хозяина — синьор Антонио, в длинном шерстяном балахоне, стоял на коленях в изножье кровати. Весь лоб у него был в каплях пота от жарких ламп, руки раскинуты в стороны. Он явно молился о своем сыне.

Когда я появился в дверях, хозяин вздрогнул. А затем уставился на меня в немой ярости.

— С чего ты вдруг явился сюда? — спросил он. — Мне казалось, ты сбежал, опасаясь за свою жизнь.

— Я видел призрака, который буянит в другом доме, — сказал, я. — Я отчетливо видел его и уверен, вы знаете, кто это такой.

Я вошел в комнату и протянул руку, чтобы помочь синьору Антонио подняться. Он принял мою руку, поскольку возраст уже сказался на его здоровье, затем отошел, развернулся и сел в одно из множества громадных кресел, украшенных богатой резьбой. Он опустился на подушки и, потирая нос, как будто ушибся, внимательно посмотрел на меня.

— Я не верю в привидения! — сказал он. — Диббуки, да, демоны, да, но не призраки!

— Ну так поверьте же! Это призрак невысокого старика. На нем черная бархатная туника, длинная, как носят ученые, по краям накидки свисают голубые кисточки. Еще на его тунику нашита желтая «печать позора», и призрак носит очки. — Я изобразил их жестом, нарисовав в воздухе круги перед глазами. — У него лысина на макушке, длинные седые волосы и борода.

Синьор Антонио лишился дара речи.

— Это тот самый ученый-иудей, который жил в вашем доме двадцать лет назад? — спросил я. — Вы знаете, как его звали?

Синьор Антонио ничего не ответил, однако мое описание произвело на него сильное впечатление. Он смотрел в пустоту, ошеломленный и явно расстроенный.

— Ради всего святого, скажите мне, если знаете, кто этот человек, — произнес я. — Виталь сидит под замком в вашем доме. Инквизиция станет допрашивать его, выяснять, не он ли…

— Да-да, я пытаюсь остановить их! — воскликнул синьор Антонио, взмахнув рукой. Он сделал глубокий вдох и после минутного молчания, когда он, кажется, боролся с самим собой, протяжно выдохнул, принимая неизбежное: — Да, я знаю, чей это призрак.

— Знаете ли вы, почему он буянит? Знаете ли вы, чего он хочет?

Синьор Антонио покачал головой. Происходящее явно было мучительно для него.

— А погреб, какое отношение ко всему имеет погреб? Он привел меня туда. Показывал на каменные плиты в центре подвала.

Синьор Антонио испустил протяжный болезненный стон. Он закрыл лицо руками и посмотрел на меня сквозь растопыренные пальцы.

— Ты правда видел его? — прошептал он.

— Да, я его видел. Он в гневе, он ревет и рыдает от боли. И все время указывает в пол.

— О нет, не надо, не говори больше ничего, — взмолился синьор Антонио. — Какой же я был дурак, что не предвидел этого! — Он отвернулся от меня, как будто не в силах выносить мой внимательный взгляд, вообще ничей взгляд, и опустил голову.

— Может быть, вы расскажете всем то, что вам известно? — попросил я. — Объясните, что все происходящее не имеет никакого отношения к Виталю, к несчастному Лодовико и к Никколо? Синьор Антонио, вы обязаны рассказать все, что вам известно.

— Позвони в колокольчик, — велел он.

Я исполнил его просьбу.

Когда явился слуга, очередной ветхий реликт, синьор Антонио приказал старику отвести всех на рассвете в соседний дом, где бушует призрак. В числе заинтересованных лиц были названы отец Пьеро, Никколо и Виталь. Нам надлежало собраться за столом в обеденном зале, который до того еще предстояло очистить от пыли, и принести лампы и стулья. Хлеб, фрукты, вино и все прочее так же необходимо доставить туда, потому что рассказ займет какое-то время.

Я откланялся.

Пико, который все это время маячил в коридоре, подвел меня к двери Виталя. Когда я позвал Виталя по имени, он откликнулся тихим, полным отчаяния голосом. Я попросил его не бояться. Я видел призрак, и скоро его тайна будет раскрыта.

После чего я спустился в небольшую спальню с расписанными стенами и, хотя сгорал от любопытства, сейчас же повалился на кровать и крепко заснул.

Проснулся я с первыми лучами солнца. Мне снился Анканок. Мы сидели с ним рядом в каком-то уютном местечке, беседовали, и он говорил, так и лучась обаянием:

— Ну разве я не объяснял тебе? Миллионы душ затеряны в системах, где царят боль, горе и бессмысленность. Нет никакой справедливости, нет милосердия, нет Бога. Никто не видит, как мы страдаем, кроме нас самих. «Духи используют тебя, питаются твоими переживаниями, нет ни бога, ни дьявола…»

И я спокойно ответил ему в маленькой спальне — или ответил себе.

— Есть милосердие, — проговорил я шепотом. — И есть справедливость, и еще есть Тот, Кто видит все. А над всем этим есть любовь.

11

Когда я пришел, все приглашенные уже собрались в обеденном зале злосчастного дома. Призрак буйствовал в погребе, время от времени испуская душераздирающие вопли и рыки, разносившиеся по всем комнатам.

Я сразу же заметил, что синьора Антонио сопровождают четыре вооруженных стражника, застывшие позади его стула во главе стола. Старик выглядел отдохнувшим и решительно настроенным, даже торжественным в одеянии из черного бархата, со склоненной головой и сложенными, как будто в молитве, руками.

Никколо казался чудесным образом исцелившимся, и я первый раз увидел его в обычной одежде, если, конечно, одежду этой эпохи можно назвать обычной. Молодой человек был с головы до ног в черном, как и его отец, как и Виталь, сидевший рядом и смотревший на меня с робостью.

Отец Пьеро устроился в конце стола, рядом с ним, по правую руку, находились еще два священника и какой-то человек с кипой бумаг, чернильницей и гусиным пером, который, разумеется, больше всего походил на секретаря. На грандиозном резном буфете стояли многочисленные блюда с едой, а кучка перепуганных слуг, включая и Пико, жались к стенам.

— Сядь сюда, — обратился ко мне синьор Антонио, указав место справа. Я повиновался.

— Хочу еще раз заявить, что я возражаю! — произнес отец Пьеро. — Возражаю против этого завтрака с призраками или как еще его можно назвать! Дом необходимо подвергнуть экзорцизму, и я готов немедленно приступить.

— Довольно препираться, — произнес синьор Антонио. — Я теперь знаю, чей дух обитает в доме, я расскажу вам, кто он такой и почему его душа не находит покоя. И я потребую от вас, чтобы ни единое слово, произнесенное в этой комнате, не вышло за ее пределы.

Священники с большой неохотой обещали синьору Антонио молчать, однако я видел, что они вовсе не считают себя связанными словом. Хотя, наверное, это не так уж и важно.

Из подвала по-прежнему доносился грохот, и я снова решил, что призрак катает по полу громадные бочки с вином.

По жесту синьора Антонио стражники закрыли двери обеденного зала, сделалось немного тише, и Антонио заговорил:

— Позвольте мне начать с далекого прошлого, когда я был юным флорентийским студентом и вкушал при дворе Медичи всевозможные радости жизни, не зная меры, поэтому я совсем не обрадовался, когда во Флоренцию явился неистовый Савонарола. Вы знаете, кто это такой?

— Расскажи нам, отец, — попросил Никколо. — Мы столько раз слышали это имя, но на самом деле не знаем, что происходило в те времена.

— Тогда, как и сейчас, у меня было множество друзей из числа иудеев. Я дружил с учеными флорентийскими евреями, и в особенности с одним учителем — он помогал мне переводить медицинские трактаты с арабского, которым этот великий наставник владел в совершенстве. Я преклонялся перед ним, как вы, мальчики, преклонялись перед своими учителями в Падуе и Монпелье. Учителя звали Джованни, и я был в огромном долгу перед ним за ту работу, какую он делал для меня. Мне постоянно казалось, что я плачу ему слишком мало, потому каждый раз, когда он приносил мне прекрасно составленный манускрипт, я сейчас же отправлял его к печатнику, и книга расходилась по моим друзьям, чтобы они тоже могли читать и наслаждаться. Надо сказать, что через меня переводы и комментарии Джованни распространялись по всей Италии, а он работал очень быстро, крайне редко допуская в тексте какие-либо ошибки.

Но получилось так, что благополучие Джованни, моего доброго друга и собутыльника, стало зависеть от моей протекции, когда пришли святые братья и своими проповедями стали настраивать народ против иудеев. И от меня же зависело благополучие и единственного сына Джованни, Лионелло, который тоже был моим лучшим другом и компаньоном. Лионелло и его отца я любил всем сердцем.

Вы ведь знаете, что в наших городах каждую Страстную неделю происходит одно и то же. Двери всех еврейских домов наглухо запираются с Великого четверга до Пасхального воскресенья, главным образом для защиты самих иудеев, а не для чего-то еще. И после того как сказаны все проповеди, в которых евреев клеймят именем убийц Христа, молодые оболтусы разбредаются по улицам и швыряют камни во все дома иудеев, какие попадаются им на пути. Евреи сидят по домам, спасаясь от нападок, и дело редко заходит дальше пары разбитых окон. Когда же Светлое воскресенье минует и народ снова успокаивается, все возвращаются к повседневным делам, иудеи выходят из домов, вставляют новые окна, и все обо всем забывают.

— Да, нам это известно, и мы уверены, что они получают по заслугам, — проговорил отец Пьеро, — потому что они действительно убили нашего Господа Иисуса Христа.

— Давайте не будем приписывать это преступление нынешним иудеям, — возразил синьор Антонио. — Во всяком случае, нашего Виталя ценят врачи самого папы, и среди его пациентов много римских богачей и их домочадцев, они счастливы, что их лечит именно он.

— Может быть, вы поясните, какое отношение Страстная неделя имеет к здешнему призраку? — вернулся к теме отец Пьеро. — Это привидение какого-то иудея, который считает себя несправедливо обвиненным в убийстве Христа?

Синьор Антонио саркастически сверкнул на священника глазами. И совершенно неожиданно из подвала донесся такой чудовищный грохот, какого нам не доводилось слышать до сих пор.

Лицо синьора Антонио было сосредоточенно и серьезно. Он глядел на отца Пьеро едва ли не с презрением, но не спешил отвечать. Отец Пьеро был потрясен и разгневан этим грохотом, точно так же как и другие священники, пришедшие с ним. На самом деле потрясены оказались все, включая и меня. Виталь вздрагивал от каждого нового звука, несущегося от подвала. Двери во всем доме хлопали, как будто от мощного сквозняка.

Возвысив голос, чтобы перекричать шум, синьор Антонио снова заговорил:

— Во Флоренции моего друга Джованни постигло чудовищное несчастье. И случилось оно с Лионелло, которого я так любил. — Антонио побледнел, на секунду отвернулся к стене, словно отводя взгляд от воспоминаний, которыми собирался с нами поделиться. — Только теперь, когда я сам отец, потерявший сына, я начинаю понимать, что это значило для Джованни, — проговорил он. — В то же время я был слишком сосредоточен на собственной боли. Однако же то, что случилось с единственным сыном Джованни, было во сто крат хуже того, что произошло с Лодовико под крышей моего дома.

Он сглотнул комок в горле и продолжал сдавленно:

— Не забывайте, что то были времена, не похожие на нынешние, — произнес он, — это сейчас его святейшество сдерживает порывы монахов, не позволяя им настраивать своими проповедями народ против иудеев.

— Монахи никогда к этому и не стремились, — возразил отец Пьеро. Он изо всех сил старался говорить сдержанно и мягко. — Когда они молятся на Страстной неделе, они хотят лишь напомнить нам о наших грехах. Ведь все мы убийцы нашего Господа Иисуса Христа. Мы все виновны в Его смерти на Кресте. И, как вы сами сказали, лишь в самом худшем случае кто-нибудь швырнет камень в дом иудея, а через несколько дней жизнь вернется в прежнее русло.

— Нет, послушайте меня. Во Флоренции, в мой последний год там, в счастливое время при дворе блистательного Лоренцо, на Страстной неделе против обожаемого сына Джованни, Лионелло, выдвинули чудовищное обвинение, и в этом обвинении не было ни капли правды.

Савонарола читал тогда свои проповеди, требуя, чтобы народ очищался от грехов. Он советовал сжигать все предметы, как-либо связанные с неправедной жизнью. И за ним всюду следовала кучка юнцов, законченных негодяев, которые пользовались всякой возможностью, чтобы силой навязать другим его волю. У монахов часто так бывает. У них всегда есть те, кого обычно называют их «мальчиками».

— Никто этого не одобряет, — вставил отец Пьеро.

— Однако же они есть, — сказал синьор Антонио. — И целая ватага таких «мальчиков» выдвинула против Лионелло лживое обвинение. Они заявили, что он надругался над изображением Благословенной Девы принародно и в трех разных местах. Как будто бы найдется безумец, решившийся на подобное богохульство хотя бы один раз! Они же заявили, что он виновен трижды. И с благословения монахов и их приспешников юношу приговорили к тройному наказанию.

Только не забывайте, что я сказал вам с самого начала: Лионелло не был виноват. Я знал Лионелло! Я, как уже тоже говорил, любил его. Разве возможно, чтобы человек интеллектуальный и прекрасно воспитанный, обожающий музыку и поэзию, стал бы осквернять образ Мадонны, да еще и трижды? И если вам нужны другие доказательства лживости обвинения, представьте, что он принародно совершил богохульство хотя бы один раз. Разве ему позволили бы дойти до второго образа Мадонны, а до третьего?

Однако безумие правило тогда во Флоренции. Савонарола становился все сильнее. Медичи теряли влияние.

И вот несчастному Лионелло был вынесен приговор. Лионелло, которого я знал, как вы понимаете, знал и любил не меньше, чем Джованни, своего учителя, знал и любил, как друга моего сына Виталя, который сидит сейчас с нами!

Синьор Антонио умолк, как будто не желая рассказывать дальше. Все хранили молчание. И только теперь я понял, что призрак затих. Призрак больше не буйствует.

Не знаю, осознали ли это остальные, потому что все внимательно смотрели на синьора Антонио.

— И что это был за приговор? — спросил отец Пьеро.

Снова повисла тишина. Никто во всем доме не грохотал, не топал и не швырял предметы.

Я не стал обращать на это внимание присутствующих. Я напряженно ждал.

— Было объявлено, — сказал синьор Антонио, — что Лионелло приведут сначала на Сан-Нофри, на угол госпиталя Санта-Мария Нуова, к образу, над которым, как было заявлено, он надругался сначала, где ему отрубят руку. Что и было сделано.

Лицо Виталя превратилось в недвижную маску, губы побелели. Никколо был просто в ужасе.

— Оттуда, — продолжал синьор Антонио, — толпа потащила молодого человека к изображению пьеты Святой Мариина Кампо, где ему отрубили вторую руку. Далее его собирались отвести на место третьего предполагаемого преступления, к Мадонне церкви Ор-Сан-Микеле, чтобы там выколоть ему глаза. Однако толпа, которая к этому моменту разрослась примерно до двух тысяч человек, не стала дожидаться последнего акта казни несчастного юноши. Его вырвали из рук стражников и искалечили на том же месте.

Два священника сидели понурившись. Отец Пьеро качал головой.

— Да смилостивится Господь над его душой, — проговорил он. — Толпа во Флоренции всегда была страшнее толпы в Риме.

— Неужели? — переспросил синьор Антонио. — Молодой человек, с обрубками вместо рук, с вырванными глазами, изломанный, цеплялся за жизнь еще несколько дней. У меня в доме!

Никколо отвел взгляд, качая головой.

— И я стоял перед ним на коленях вместе с его рыдающим отцом, — продолжал синьор Антонио, — а после того как мы похоронили тело некогда красивого молодого человека, каким был Лионелло, я настоял, чтобы Джованни уехал вместе со мной в Рим.

Казалось, Савонаролу ничто не остановит. Вскоре иудеи были совершенно изгнаны из Флоренции. В Риме же у меня имелось много домов, а также связи с папским двором, а папа никогда не допустил бы подобной дикости в священном городе, во всяком случае, так мы надеялись и молились об этом. И маэстро Джованни, дрожащий, потрясенный, едва ли способный говорить или думать, проглотить хотя бы каплю воды, поехал со мной, чтобы обрести здесь спасительное убежище.

— Так это ему, — спросил отец Пьеро, — вы отдали этот дом?

— Да, именно ему я передал собранную библиотеку, предоставил кабинет для работы и обещал найти студентов, которые захотят приобщиться его мудрости, как только дух его немного окрепнет. Старейшины из иудейской общины устроили в верхнем этаже дома синагогу и собирались здесь, чтобы молиться вместе с Джованни, дух которого был настолько сломлен, что он не осмеливался выходить на улицу.

Но разве может когда-нибудь исцелиться отец, видевший чудовищную гибель сына?

Синьор Антонио обвел взглядом священников. Взглянул на Виталя, затем на меня. Посмотрел на своего сына, Никколо.

— Не забывайте о моей раненой душе, — прошептал он. — Потому что я и сам очень любил юного Лионелло. Он был моим близким другом, Никколо, таким же, как Виталь для тебя. Он был моим наставником, когда у учителя кончалось терпение возиться со мной. Это с Лионелло мы вместе сочиняли стихи за столом в таверне. Лионелло играл на лютне, как и ты, Тоби, а я видел, как его руки отрубили и бросили псам, словно падаль, а его тело рвали на части, пока не вырвали в итоге глаза.

— Лучше бы он умер, несчастная душа, — проговорил отец Пьеро. — Пусть Господь простит тех, кто сотворил с ним такое.

— Да, пусть Господь их простит. Ибо я не знаю, сможет ли их простить Джованни, смогу ли их простить я.

Джованни же жил в этом доме, словно призрак. Не тот призрак, который разбивает о стены бутылки и грохочет дверьми, не тот, который швыряется чернильницами и катает по погребу бочки. Он жил так, как будто у него не осталось души. Как будто внутри его поселилась пустота, а я-то с утра до ночи толковал ему о лучших временах, о будущем благополучии, о том, что он, может быть, даже женится снова, поскольку жена его умерла несколькими годами раньше, что у него, может быть, будет другой сын.

Антонио умолк и покачал головой.

— Наверное, я зря об этом заговаривал. Вероятно, мои слова задели его сильнее, чем я предполагал. Но только он с тех пор держал все свои самые дорогие книги и немногие ценности при себе, никогда не заходил в библиотеку, никогда не чувствовал себя непринужденно рядом со мной. Наконец я оставил мысль вернуть его к жизни, уже не надеялся, что он почувствует себя здесь как дома, и я переехал к себе, хотя и навещал Джованни как можно чаще. Из всех возможных мест в доме я каждый раз заставал его в погребе, откуда он отказывался выходить, пока не убедится, что я пришел совершенно один. Слуги говорили, что он спрятал в подвале все свои главные сокровища и некоторые самые ценные книги.

Джованни был конченым человеком. Ученый в нем погиб. Воспоминания стали для него слишком болезненными. Настоящего для него не существовало.

А затем наступила Страстная неделя, как это бывает каждый год, и все иудеи в городе, как и обычно, сидели, запершись, по домам, подчиняясь требованиям закона. И разного рода мерзавцы, дураки, быдло, как и всегда, распаленные жаркими великопостными проповедями, закидывали камнями дома иудеев, проклиная их за убийство нашего Господа Иисуса Христа.

Я был уверен, что все это никак не коснется Джованни, ведь он жил в моем доме, мне и в голову не приходило, что он может хоть как-то пострадать, однако в Страстную пятницу за мной прибежали слуги. Толпа напала на дом, и Джованни вышел им навстречу, обливаясь слезами, завывая от бешенства, швыряясь камнями, потому что они швыряли камни в него.

Мои стражники пытались положить конец побоищу. Я же сумел увести Джованни в дом.

Однако его отчаянный поступок разжег настоящий бунт. Уже сотни человек осаждали дом, колотили по стенам, грозили разнести его по кирпичику.

В этом доме множество укромных мест: за стенными панелями, под лестницами — тайники можно искать годами и не найти. Но самый надежный тайник находится в погребе, под каменными плитами посреди подвала.

Я, собрав все силы, тащил туда Джованни. «Ты должен спрятаться, — втолковывал я, — чтобы мы могли разогнать толпу».

Он был весь в крови, раны на голове и лице все еще кровоточили. Наверное, он не понимал меня. Я поднял плиты, скрывающие тайник в полу, и заставил Джованни спуститься в яму, грубо, отчаянно настаивая, чтобы он сидел там, пока не минует опасность. Скорее всего, он не понимал, что вообще происходит. Он сопротивлялся как безумный. В итоге я сильно ударил его, и он затих. Он, словно дитя, улегся на бок, поджав колени и прикрыв рукой лицо.

Тогда я и увидел, что он успел перенести в этот тайник все свои сокровища, и подумал тогда, что это очень кстати, потому что мерзавцы с улицы вот-вот ворвутся в дом.

Джованни весь дрожал и стонал, когда я задвигал на место каменные плиты.

Окна в доме поразбивали, в дверь то и дело колотили каким-то тараном.

Наконец, вооружившись чем было возможно, я вышел в окружении слуг. Открыл дверь и объявил толпе, что того иудея, какого они ищут, здесь нет. И я позволил зачинщикам войти в дом и убедиться самим.

Но я пригрозил им со всей яростью, на какую был способен, что их постигнет кара, если они причинят хоть какой-то ущерб моей собственности. А мои слуги и стражники внимательно следили за этими людьми, пока они ходили по парадным залам, спускались в подвал, поднимались в спальни, пока наконец они не вышли на улицу, присмиревшие. Никто из них не стал подниматься на верхний этаж. Они не увидели ни синагоги, ни священных книг. Эти люди жаждали только крови. Они хотели найти иудея, который дал им отпор, который сопротивлялся, но его-то они так и не нашли.

Дому больше ничто не угрожало, и я спустился в подвал. Поднял плиты, спеша освободить друга, успокоить его, но как выдумаете, что я обнаружил?

— Он был мертв, — проговорил едва слышно отец Пьеро.

Синьор Антонио кивнул. Затем снова отвернулся в сторону, как будто бы мечтал сейчас только об одном: остаться одному и не завершать свой рассказ.

— Это я его убил? — спросил он. — Или же он умер от ударов, нанесенных другими? Откуда мне было знать. Я знал лишь то, что он умер. Его страдания закончились. И в тот миг я просто поставил плиты на место.

Ночью явилась новая толпа, дом снова оказался в осаде. Но я, уходя, надежно запер его, и когда негодяи поняли, что в окнах нет света, они в итоге убрались восвояси.

В понедельник после Пасхи пришли солдаты. Правда ли, что известный мне иудей нападал на христиан на Страстной неделе, когда евреям запрещено появляться на улицах?

Я дал им обычный уклончивый ответ. Откуда же мне знать? «Здесь больше нет никакого иудея. Если хотите, можете обыскать дом». Солдаты обыскали дом. «Он сбежал», — настаивал я. И вскоре они ушли. Однако они еще не раз возвращались, задавая все тот же вопрос.

Я был вне себя от горя и раскаяния. Чем дольше я размышлял о случившемся, тем сильнее проклинал себя за грубое обращение с Джованни, ведь я силой затащил его в подвал, я ударил его, заставляя лежать тихо. Мне была невыносима мысль о совершенном поступке, невыносима боль, какую я ощущал, вспоминая о случившемся. И, охваченный тоской, я еще смел обвинять Джованни. Я посмел обвинить его в том, что не сумел его защитить, не исцелил его. Я смел проклинать его за ту горечь, какую испытывал сам.

И снова синьор Антонио умолк и отвернулся. Повисла долгая пауза.

— И вы оставили его там, в погребе, — уточнил отец Пьеро.

Синьор Антонио кивнул, снова медленно поворачиваясь лицом к священнику.

— Разумеется, я сказал себе, что как можно скорее организую его похороны. Подожду, когда все забудут о волнениях на Страстной неделе, схожу к старейшинам общины и объясню, что Джованни требуется похоронить по всем правилам.

— Но вы так и не сделали этого, — негромко проговорил отец Пьеро.

— Нет, — подтвердил синьор Антонио. — Так и не сделал. Я запер дом и больше в него не входил. Время от времени приказывал относить сюда разное старье: мебель, книги, — хранил здесь вино, иногда забирал что-нибудь. Но никогда сам не заходил в дом. Сегодня первый раз за долгие годы я вошел сюда снова.

Когда стало ясно, что синьор Антонио замолк надолго, я проговорил негромко:

— Призрак успокоился. Он затих, как только вы начали свой рассказ.

Синьор Антонио опустил голову и прикрыл глаза рукой. Мне показалось, что он сейчас разрыдается, но он лишь прерывисто вздохнул, а затем продолжил:

— Я всегда считал, — проговорил он, — что как-нибудь все улажу, что в один прекрасный день над ним будут произнесены положенные молитвы. Но я так ничего и не сделал.

Не прошло и года, как я женился, отправился путешествовать. За несколько лет мы с женой похоронили не одного ребенка, но мой возлюбленный сын, мой Никколо, которого вы видите перед собой, несколько раз благополучно избегал смерти. Да, не единожды. И у меня всегда находилась отговорка, чтобы не заходить в запертый дом, не тревожить пыль на полу погреба, не отвечать на вопросы иудеев об их друге и наставнике Джованни, никому не объяснять, почему я не исполнил того, что должен был.

— Но ведь не вы же его убили, — заметил отец Пьеро. — Вы ни в чем не виноваты.

— Да, — сказал Антонио, — но ведь он все равно был убит.

Священник вздохнул и покивал.

Синьор Антонио взглянул на Виталя.

— Когда мы только познакомились, я полюбил тебя сразу же, — произнес он. — Ты не представляешь, с каким удовольствием я привез тебя в старый дом, чтобы показать синагогу и библиотеку, разложить перед тобой многочисленные книги Джованни.

Виталь серьезно кивнул. У него в глазах блестели слезы.

Синьор Антонио помолчал. Затем снова заговорил:

— Я думал, мой старый друг обрадовался бы тому, что ты поселишься в этом доме, обрадовался бы тому, что ты прочитаешь его многочисленные труды. И я не раз задумывался, нельзя ли попросить тебя помолиться о душе старого ученого, который когда-то жил под этой крышей.

— Я буду молиться за него, — шепотом проговорил Виталь.

Синьор Антонио посмотрел прямо в глаза отца Пьеро.

— Вы по-прежнему считаете, что в доме беснуется демон, иудейский диббук? Или же теперь вы понимаете, что это призрак моего старинного друга, которого я обрек на забвение, потому что не смог справиться со своей собственной болью?

Священник ничего не ответил.

Синьор Антонио взглянул на меня. Я понимал, ему очень хочется рассказать им, как я в подробностях описал внешность призрака, но он промолчал. Он не хотел сообщать святым отцам, что я вижу духов и разговариваю с ними. Я тоже промолчал.

— Почему же я сразу, с самого начала, не признал правду? — спросил синьор Антонио, снова глядя на отца Пьеро. — И кто же теперь обязан, по справедливости, взять на себя заботу о том, чтобы останки моего старого друга были погребены как полагается?

Мы долго сидели в молчании. Отец Пьеро крестился и негромко бормотал молитву.

Наконец синьор Антонио поднялся со стула, и все мы поднялись вместе с ним.

— Принесите огня, — велел хозяин слугам, и мы последовали за ним из обеденного зала в цокольный этаж.

Здесь синьор Антонио взял из рук Пико подсвечник и отодвинул засов на двери подвала, первым ступив на лестницу, уводящую вниз.

В подвале все оказалось разгромлено гораздо сильнее, чем еще несколько часов назад, когда я приходил сюда в поисках привидения. Вся мебель была разбита вдребезги. Книги, попадавшиеся на глаза, изодраны все до единой, несколько бочонков, по-видимому пустых, проломлены, а пол сплошь усеян битым стеклом.

Однако никаких необычных шумов мы не услышали, да и вообще никаких звуков, кроме нашего дыхания и осторожных шагов синьора Антонио, который подошел к тому самому месту, где так упорно топтался призрак.

Синьор Антонио приказал расчистить пол в центре подвала. Слуги и стражники сейчас же расшвыряли мусор. И по гулкому топоту их сапог стало ясно, что под плитами пола пустота.

Подрагивающие от нетерпения руки поспешно подняли каменные плиты, отодвинули, открывая тайник под ними.

И там, в свете свечей, все мы увидели небольшой человеческий скелет, кости, которые держались вместе лишь благодаря истлевшим останкам одежды.

Вокруг скелета лежали стопки книг. А рядом с книгами — мешочки с драгоценностями. Как же, должно быть, страдал в этом тесном каменном мешке Джованни, обиженный, израненный, обливающийся слезами! Это было понятно по положению костей: кисть руки тянулась к стопке книг, подложенных под голову, кости силились прижать к себе бесценные знания, заключенные в переплет.

Маленький и хрупкий, лежал на книгах череп. И в мерцании свечей сверкали стекла очков.

12

В тот же день в дом пригласили старейшин еврейской общины. Синьор Антонио принял их наедине, предоставив Никколо, Виталю и мне заниматься своими делами.

Вечером принесли гроб для останков Джованни, и мы вместе со старыми иудеями, взяв факелы, отправились в долгий путь до еврейского кладбища, где и предали останки земле. Все молитвы, необходимые по ритуалу, были прочитаны.

Ни одному городскому хулигану не позволили помешать процессии. Уже совсем поздно мы вернулись в затихший дом. Казалось, никакого призрака здесь никогда не существовало. Слуги, несмотря на поздний час, до сих пор подметали коридоры и лестницы, во многих комнатах горел свет.

Синьор Антонио позвал Виталя к себе в библиотеку и попросил (об этом позже рассказал мне сам Виталь) поделить богатства Джованни: половину вручить еврейским старейшинам, а половину оставить себе, поскольку Виталю предстояло не только молиться о душе Джованни и сберегать память о нем всеми доступными способами, но и систематизировать и восстанавливать многочисленные письменные труды Джованни. Синьор Антонио сохранил копии многих книг, а Виталю предстояло отыскать утерянные. В ближайшее время это должно стать его главной работой.

Никколо тем временем переедет в свой дом, как и было задумано с самого начала, а Виталь станет его секретарем.

Иными словами, Виталь получил ответ на свои молитвы, в том числе и на произнесенные в домашней синагоге, потому что теперь благодаря наследству Джованни он стал богатым человеком.

Было ясно, что моя миссия выполнена. На самом деле я даже недоумевал, почему Малхия до сих пор не приходит за мной.

Я навестил синьора Антонио в его доме, когда он уже собирался ложиться спать, и сообщил, что скоро уйду, поскольку моя работа завершена.

Синьор Антонио поглядел на меня долгим многозначительным взглядом. Я понимал, что ему хочется спросить, каким образом и почему я увидел дух Джованни, но он удержался от вопроса, поскольку в Риме было опасно вести подобные разговоры, и синьор Антонио решил не поднимать эту тему. Мне хотелось рассказать ему, как я скорблю о том, что Лодовико покончил с собой. Я пытался подобрать слова, но так и не смог. Наконец я протянул к нему руки, и старик сжал меняв крепком объятии, благодаря за все, что я сделал.

— Ты же знаешь, что можешь оставаться у нас сколько захочешь, — произнес он. — Я буду счастлив, если у меня в доме появится лютнист. Я с удовольствием послушал бы песни, какие ты знаешь. Если бы я не носил траур по Лодовико, я упросил бы тебя сыграть прямо сейчас. Но, насколько я понимаю, ты не можешь остаться с нами. Почему ты уходишь?

Антонио был искренне расстроен, и на мгновение я растерялся, не зная, как ответить. Я взглянул на него. Подумал обо всем, что успело произойти за последние два дня, и мне показалось, я знаю этого человека много лет. Такую же боль я испытывал, исполняя для Малхии первое задание — тогда я сильно сблизился с жителями средневековой Англии, которым был послан в помощь.

Я вспомнил о Лионе и Тоби, о том, как Малхия уверял меня, что я умею любить. Если это так, то я обрел это умение совсем недавно, и я пока еще был неуклюжим новичком в любви, мне еще как-то предстояло искупить десять лет горечи и полной неспособности любить кого бы тони было. Но все-таки в данную минуту я любил этого старика и не стремился его покидать. И хотя я нестерпимо жаждал вернуться к Лионе и Тоби, мне не хотелось уходить.

Никколо спал, когда я поднялся в его комнату, поэтому на прощание я просто поцеловал его в лоб. Краски жизни вернулись к молодому человеку, он спал крепким, здоровым сном.

Когда я снова пришел в «другой» дом, то нашел Виталя в библиотеке, где мы разговаривали с ним в самом начале. Он уже приступил к чтению некоторых переводов Джованни, а наготове лежала еще целая кипа книг.

То были тома из тайника в подвале, они сильно пострадали от сырости и грибка, однако Виталь разобрал названия и темы трудов и мог восстановить недостающие фрагменты. Виталь сейчас был совершенно поглощен жизнью Джованни, работами Джованни и говорил о том, чтобы разыскать его последних учеников.

Оказалось, Пико поведал ему, как я явился к синьору Антонио накануне ночью, и еще Пико слышал мой разговор с призраком и разговор с синьором Антонио, когда я подробно описывал внешность привидения. Поэтому Виталь все знал.

Он сказал, если бы не я, то инквизиция наверняка уничтожила бы его, в этом он нисколько не сомневается.

— Но ты совершенно ни в чем не виноват, — напомнил я ему. Он сидел передо мной дрожа, словно до сих пор не мог избавиться от ощущения нависшей над ним опасности.

— Но мои молитвы, мои молитвы о славе и богатстве, разве не они разбудили призрака?

— Призрак проснулся просто оттого, что дом открыли, — сказал я. — Но теперь дух совершенно упокоился.

Когда мы с Виталем обнялись, я был готов разрыдаться.

Около полуночи, когда все уже спали, я поднялся в синагогу, подобрал оставленную там лютню, присел в темноте на одну из скамей, размышляя, что делать дальше.

Слуги вымели мусор, вынесли сброшенные люстры, вытерли пыль. Я видел все это в слабом свете факела, закрепленного над последней ступенькой лестницы.

Я сидел там, недоумевая: почему я до сих пор здесь? Я распрощался со всеми, потому что меня подгоняло острое желание распрощаться, твердая уверенность, что я должен это сделать, но я понятия не имел, чем заняться теперь.

Наконец я решил выйти из дома.

Только Пико стоял на часах перед входной дверью. Я отдал старому слуге почти все золото из своих карманов. Он не хотел брать, но я настоял.

Себе я оставил только то, что пригодилось бы в таверне, где можно послушать музыку и посидеть в тепле, надеясь, что Малхия уже скоро явится за мной, ведь я горячо этого хотел.

И вскоре я уже шагал, удаляясь от знакомой мне части города, по чернильночерным улицам, где изредка гавкала собака или быстро мелькал прохожий, скрытый капюшоном. Меня терзали скорбные мысли. Неудача с Лодовико тяжко давила на меня, сколько бы раз я ни напоминал себе, что лишь Творец читает в каждом сердце, знает мысли каждого, и только Он, и Он один имеет право судить Лодовико, которого горе и душевное смятение толкнули на темный путь. Яснее, чем когда-либо раньше, я осознал, что нам ничего не дано знать о спасении чужой души. Мы всегда рассуждаем и думаем только о собственной душе, но и о ней мы не знаем того, что ведомо Создателю.

И все равно я изумлялся и не понимал, почему не предвидел самоубийства молодого человека. Я вспоминал себя в юности, сколько раз меня подмывало лишить себя жизни. Целые месяцы, даже годы я бывал одержим мыслью о самоубийстве, случались моменты, когда я обдумывал свою смерть до мельчайших деталей, вплоть до погребения останков. Более того, каждый раз, когда я совершал заказное убийство для Хорошего Парня, с профессиональной ловкостью отправляя чужую душу в небытие, на меня накатывало искушение покончить заодно и с собой. Просто чудо, что я остался в живых. Чего стоила бы моя жизнь, если бы я решился на такой шаг? Я вдруг едва не разрыдался от признательности за то, что мне дали шанс что-то исправить, сделать хотя бы что-нибудь хорошее. Все равно что, шептал я себе, уходя все дальше, все равно, главное — что-нибудь хорошее. Виталь и Никколо живы и здоровы. Душа Джованни явно обрела покой. Если я хоть как-то поспособствовал им, я невыразимо благодарен за это. Но тогда почему же я плачу? Почему я в такой тоске? Почему я все время вижу перед собой Лодовико, умирающего, с ядовитыми семенами во рту? Нет, это вовсе не блистательная победа, далеко не победа.

К тому же есть еще и Анканок, истинный диббук в этом деле, и его слова до сих пор эхом отдаются у меня в голове. Когда и при каких обстоятельствах я встречу его снова? Конечно, с моей стороны было глупо предположить, что я вижу только ангелов и не вижу демонов, что одним не противостоят другие, что некий угрюмый персонаж захочет ограничиться ролью моего внутреннего голоса. Однако я все равно не ожидал его появления. Нет, не ожидал. И до сих пор не понимаю, какой из этого следует вывод. Дело в том, что верю в Господа и всегда верил, но сомневаюсь, что я когда-нибудь по-настоящему верил в дьявола.

Я никак не мог забыть лицо Анканока, его горестно-сладостное выражение. Наверняка до своего падения он был ангелом, прекрасным, как и Малхия, во всяком случае, похожим. Меня шокировала подобная мысль: бескрайнее пространство населено ангелами и демонами, и я принадлежу их миру куда вернее, чем принадлежал когда-либо иным мирам.

Постепенно на меня наваливалась усталость. Почему Малхия меня не забирает? Может, потому что сейчас мне нестерпимо хочется испытать еще кое-что? Для этого опыта надо найти веселую таверну, полную света и смеха, такую, где в данный момент нет другого лютниста.

Наконец я набрел на такое место, ярко освещенное, радостное, с широко распахнутой в ночь дверью. Огонь горел в грубо сложенном очаге, за простыми столами сидели люди, молодые и старые, богатые и бедные. У многих были лоснящиеся от пота лица, некоторые, уронив голову на грудь, дремали в полутьме, на самом деле здесь были даже дети, которые спали на коленях у отцов или на тюках, лежавших на пыльном полу.

Когда я вошел со своей лютней, народ оживился. Кружки поднялись в знак приветствия. Я поклонился, прошагал через таверну к угловому столу, на который передо мной сейчас же поставили сразу две кружки эля.

— Играй, играй, играй, — неслись со всех сторон крики.

Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Как упоительно пахло вино, каким вкусным казался запах солода. И каким теплым был воздух, наполненный разговорами и смехом. Я открыл глаза. У дальней стены таверны сидел Анканок и смотрел на меня точно так же, как смотрел на пиру у кардинала, — пронзая взглядом влажных от слез глаз.

Я покачал головой, как будто отказываясь от всего, что он мог бы мне предложить, и сейчас же ответил ему самым доступным для меня способом — песней.

Настроив инструмент, я заиграл, и в тот же миг мне стали подпевать, хотя я так и не понял, что это была за песня и откуда они ее знают. Я с легкостью воспроизводил все известные мне мелодии этой эпохи, и мне показалось, что здесь и сейчас, в окружении этих грубоватых хмельных певцов, я счастливее, чем был когда-либо за все свое странное приключение в этом времени, а может быть, даже и в своем времени тоже. Какие же мы несовершенные создания, зато насколько мы выносливы.

На меня нахлынули мрачные воспоминания, но не об этом мире, а о том, который я покинул давным-давно, еще ребенком. Тот ребенок стоял на углу улицы и исполнял эти же мелодии эпохи Возрождения за банкноты, которые люди бросали к его ногам. Мне было так жаль того мальчика, так печалила его горечь, ошибки, которые он собирался совершить. Печалило, что он так долго жил с запертым на замок сердцем, с разорванным сознанием, вскармливая свою горечь старательно хранимыми воспоминаниями о боли, какую нес с собой изо дня в день. Но затем меня охватило изумление, что семена добра так долго дремали в нем, дожидаясь дуновения с губ ангела.

Анканок ушел, хотя я не заметил как и куда. Меня окружали вдохновенные лица. Люди отставляли в сторону кружки и бокалы, когда я начинал играть. Я пропел несколько фраз из старинных песен, какие смог припомнить, но в основном я подыгрывал их песням, и мотивы, каких я никогда не слышал раньше, лились со струн моей лютни.

Я все играл и играл, пока душа не наполнилась теплотой и окружавшей меня любовью, наполнилась светом очага, светом множества лиц, звуком лютневых струн, а слова превратились в музыку. Затем мне показалось, прямо посреди самой радостной песни, самой вдохновенной, ритмичной и мелодичной, что воздух вокруг как-то переменился, свет сделался ярче, и я понял, что эти блестящие от пота лица вокруг превращаются в нечто вовсе не материальное, больше похожее на ноты. И сам я составлял теперь всего лишь незначительную часть мелодии, а музыка уносилась все выше и выше.

— Малхия, я обливаюсь слезами, — прошептал я. — Я не хочу покидать их.

Долгий переливчатый смех лентой развернулся в темноте, окружавшей меня, и каждая его нота была отчетлива, словно нота главной темы, насыщенна и совершенна, готовая слиться с другими.

— Малхия, — шепотом позвал я.

И ощутил на себе его руки. Почувствовал, как он убаюкивает меня, поднимая в воздух. Музыка была соткана из пространства и из времени, казалось, каждая нота — рот, порождающий следующую ноту, а за ней еще и еще.

Серафим убаюкивал меня, вознося все выше.

— Буду ли я любить их так всегда? Всегда ли мне будет так горько их покидать? Или же все это часть назначенных мне страданий?

Однако слово «страдания» было здесь неуместно, потому что все это было таким грандиозным, таким великолепным и золотым. И я ощущал, как губы Малхии шевелятся рядом с моим ухом, напоминая об этом и произнося с нежностью:

— Ты хорошо потрудился, и ты знаешь, что тебя ждут другие.

— Это школа любви, — произнес я, — и каждый урок в ней глубже, умнее, тоньше.

Любовь представилась мне воочию, я увидел, что это не какая-то вещь в себе, а великое слияние света и тьмы, гнева и нежности, — и сердце мое рвалось так же, как вопросы рвались с моих губ.

Но не доносилось ни одного ответа, только гремел Небесный хорал.

13

Кто-то потряс меня за плечо. Я проснулся, освобождаясь от кошмара. В темноте надо мной стоял Шмария, повернувшись спиной к слабо бледнеющему окну. За ним дремали ночные улицы.

— Ты проспал целые сутки, — сообщил ангел. Мы были в моем номере в «Миссион-инн». Я лежал на кровати поверх скомканного покрывала, одежда на мне измялась и промокла от пота, все мышцы ныли. В комнате было холодно.

Кошмар все еще не отпускал меня, полный своих обычных предательских штучек: странных перемещений, искаженных лиц, нелепых и незаконченных фонов. Он был нисколько не похож на кристальную ясность Времени Ангелов.

Я снова и снова силился услышать пение ангелов, однако до меня доносилось только слабое эхо, а фрагмент из ночного кошмара стоял перед глазами, заслоняя собой остальной мир.

Анканок спорил со мной по поводу самоубийства Лодовико.

— Согласно твоей системе верований, — снова и снова повторял он, — эта несчастная душа отправится прямо в адское пекло. Но такого места не существует. Его душа возродится, и он научится тому, чему не сумел научиться в предыдущий раз. — Я видел адское пекло. Слышал вопли проклятых. Анканок все смеялся без умолку. — Ты думаешь, я дьявол? Но с чего бы мне захотелось обитать в подобном месте? — Насмешливая ухмылка, а затем лицо каменело. — Думаешь, тебя посетили ангелы Господни? Почему же ты тогда так терзаешься по множеству поводов? Если твой персональный Господь тебя простил, если ты действительно обратился к Нему лицом, разве Святой Дух не преисполнил бы тебя утешением и светом? Нет, ты ничего не знаешь о Небесных Духах. Но пусть тебя это не пугает. Добро пожаловать в человеческую расу!

Я сел, склонил голову и помолился:

— Господи, избавь меня от этого.

Голова кружилась, я ощущал нестерпимую жажду. Боль поражения из-за того, что я допустил гибель Лодовико, я испытывал с той же остротой, как и в Риме. И еще я был зол, зол на то, что Анканок явился в мой мир, ворвался в мои сны, мои мысли.

«Если твой персональный Господь тебя простил, если ты действительно обратился к нему лицом, разве Святой Дух не преисполнил бы тебя утешением и светом?»

— Все уже закончилось, — произнес Шмария спокойным, доброжелательным голосом, звучным и по-юношески звонким, а одет он был в точности как я сам: голубая рубашка и брюки защитного цвета.

Ангел-хранитель помог мне подняться с кровати. Я подошел к окну и взглянул на наручные часы. Два часа ночи. Светятся только фонари на улице внизу.

Воспоминания о приключении в Риме теснились в голове, переплетаясь с обрывками кошмара.

— Пожалуйста, пусть этот сон уйдет! — прошептал я.

К несказанному изумлению, я ощутил на плече руку Шмарии. Он глядел мне прямо в глаза. «Я подвел Лодовико. Он погиб».

— Оставь борьбу, — проговорил ангел-хранитель. Лицо его было невинным, вопрошающим, брови на миг сошли к переносице, когда он пояснил мне: — Душа этого человека не у тебя в руках.

— Творец должен знать все, — сказал я. Голос у меня сорвался. Я слышал смех Анканока, но это было всего лишь воспоминание. Рядом со мной стоял Шмария. — И только Творец имеет право судить.

Ангел кивнул.

— А где босс? — спросил я. Я имел в виду Малхию.

— Он скоро придет, — пообещал Шмария. — Пока что тебе нужно подумать о себе.

— Почему у меня такое чувство, будто ты его недолюбливаешь?

— Я люблю его, — просто ответил ангел. — И ты сам это знаешь. Но мы с ним не всегда соглашаемся. Все-таки я ведь твой ангел-хранитель. У меня самая простая задача. Я забочусь о тебе.

— А Малхия?

— И опять-таки ты сам знаешь ответ. Он серафим. Его отправляют отвечать на молитвы многих. Он знает то, чего не могу знать я. Он исполняет то, чего не могу исполнить я.

— Но мне казалось, вы все знаете всё, — заметил я. Фраза сейчас же показалась мне глупой.

Шмария покачал головой.

— Значит, ты не скажешь мне, отправится Лодовико в Ад или нет? — все-таки отважился спросить я.

Он снова покачал головой.

Я кивнул. Задернул занавески на окне и включил лампу у кровати.

Какая радость — видеть ангела во плоти, залитого светом. Шмария казался таким же материальным, как и предметы в комнате. Мне хотелось дотронуться до него, но я не стал, а в следующий миг вспомнил, что он сам только что касался меня.

Я ничего не мог прочесть по его голубым глазам, ангел рассматривал меня совершенно непринужденно. Он несколько изумленно приподнял брови, а затем проговорил шепотом:

— Доверься Творцу. Ни твои мысли, ни мои не могут ввергнуть человека в Геенну.

— Ты знаешь, почему я злюсь?

Он кивнул.

Я продолжил:

— Потому что до того, как я наблюдал самоубийство Лодовико, я не верил в Ад. Не верил в дьявола, не верил в демонов, и когда я пришел к Господу, то сделал это не из страха перед Адом.

Ангел снова кивнул.

— И вот теперь существует Анканок и существует Ад.

Шмария немного подумал, затем пожал плечами.

— Ты и в прошлом слышал голоса зла, — сказал он. — Ты всегда сознавал, что такое зло. Ты никогда себя не обманывал.

— Верно, только я думал, что эти голоса живут во мне самом. Я считал, что всякое зло, какое я когда-либо наблюдал, происходит от конкретной личности, а дьяволы и Ад — просто старинные выдумки. Я чувствовал, как сам стал злым, когда впервые убил человека. И я понимал, что зло во мне растет с каждым новым убийством. Я жил с этим злом внутри себя, наверное, только потому, что был способен к покаянию. Но теперь оказалось, что существуют Анканок, диббук, а я не хочу в них верить.

— Неужели это настолько все меняет?

— А разве не должно?

— Но чем мы измеряем зло? Теми поступками, какие оно вершит, разве не так? — Он выдержал паузу. И продолжил: — Ничто не изменилось. Ты оставил путь Лиса-Счастливчика, вот это по-настоящему важно. Ты Дитя Ангелов. И философия зла никак не влияет на все это.

Я кивнул. Однако его рассуждения, пусть и верные, почему-то не особенно утешали. У меня закружилась голова. И жажда сделалась совсем уже нестерпимой.

Я подошел к холодильнику рядом с обеденным столом, вынул запотевшую бутылку содовой и осушил в несколько глотков. Ни с чем не смешанное чувственное удовольствие от утоления жажды успокоило меня, и мне стало немного стыдно. Как легко, подумал я, все абстрактные рассуждения отступают перед телесными потребностями.

— Вы никогда не испытываете к нам ненависти? — спросил я у ангела.

— Никогда, и, повторюсь, ты сам это знаешь.

— Ты хочешь, чтобы я уже перешел от теоретических вопросов к практике?

Он засмеялся. Рассмеялся коротким смешком, соглашаясь.

Кофеин из выпитой содовой начал действовать.

Я переходил от окна к окну и задергивал занавески, включая все лампы, какие попадались на пути: на письменном столе, у кровати. Теперь номер казался мне более безопасным, причем без всякой причины. Под конец я включил обогреватель.

— Ты ведь не уйдешь? — спросил я.

— Я никогда тебя не покину, — заверил ангел-хранитель. Он стоял, скрестив руки на груди. Привалился спиной к стене у окна и глядел на меня через всю комнату. Несмотря на рыжие волосы, ресницы у него скорее имели пшеничный оттенок, однако достаточно заметный, чтобы придавать лицу определенное выражение. Даже ботинки на ангеле были как у меня, но вот часов он не носил.

— Я имел в виду — останешься видимым! — пояснил я, взмахнув обеими руками. — Останешься здесь, пока я принимаю душ и переодеваюсь.

— Тебя ждут дела, — заметил он. — Если я отвлекаю твое внимание, мне придется исчезнуть.

— Я не могу позвонить Лионе в такой час, — сказал я. — Она еще спит.

— А что ты делал в прошлый раз, когда вернулся?

— Искал информацию, писал, — вспомнил я. — Записал все, что произошло. Узнал об истории того периода, какой успел увидеть лишь мельком. Но ты же знаешь, что босс никогда не позволит мне опубликовать эти записи. Робкая мечта о том, чтобы сочинять, стать писателем, выпускать книги, уже в прошлом.

Я снова вспомнил о том, как хвастался перед своим бывшим боссом, Хорошим Парнем, что буду писать о «кое-чем интересном», что случилось со мною, о том, как перевернулась моя жизнь. Я советовал ему посматривать на прилавки книжных магазинов, потому что в один прекрасный день он может увидеть на обложке мое имя. Каким глупым и импульсивным казался теперь тот разговор. И еще я помнил, что назвал ему свое настоящее имя, о чем теперь сильно сожалел. Ну зачем я сказал ему, что его верный наемник, Лис-Счастливчик, на самом деле зовется Тоби О’Даром?

Перед глазами возникли образы Лионы и Тоби.

И жуткие слова Анканока снова зазвучали в ушах. «Разве Святой Дух не преисполнил бы тебя утешением и светом?»

Ведь я же и был преисполнен утешением и светом, когда произносил те слова перед Хорошим Парнем, но вот теперь я смущен. Я ничего не имел против того, чтобы никогда и никому не рассказывать, какую работу исполняю для Малхии. Дитя Ангелов должно молчать о своих поступках, это само собой разумеется. Точно также подразумевалась полная секретность, когда я убивал по приказу Хорошего Парня. Разве я могу предложить ангелам меньше того, что давал Хорошему Парню? Но сейчас дело было не просто в смущении и тревоге. Я ощущал страх. Рядом со мной стоял воплощенный ангел, а я боялся. Страх не становился всеобъемлющим, однако было больно, как будто бы меня подсоединили к электрической сети и включили ток.

Я вынул из холодильника еще одну бутылку содовой и, хотя мне до сих пор было зябко, выпил, наслаждаясь прохладой воды.

Присел в кресло у письменного стола.

— Хорошо, конечно же, вы нас не ненавидите, — согласился я. — Но ведь вы наверняка должны терять с нами всякое терпение, глядя, как мы вечно не можем принять самое простое решение.

Шмария улыбнулся, как будто ему понравилось, как я выразил мысль.

— С чего бы мне терять терпение? — мягко поинтересовался он. — На самом деле, с чего ты вдруг вообще интересуешься моими мыслями и переживаниями? — Он снова пожал плечами.

— Я не понимаю, когда и как ты вмешиваешься в земные дела, а когда и как остаешься в стороне.

— Ага, вот это уже серьезный вопрос. И я могу объяснить тебе правила, — спокойно ответил он. Голос его звучал так же мягко, как звучал всегда голос Малхии, но он был звонче, моложе, почти мальчишеский. Как будто мальчишка рассуждал со сдержанностью пожилого человека. — Главное значение имеет твоя свободная воля, — пояснил он, — и мы никогда не идем наперекор ей. Поэтому, чтобы мы ни говорили и ни делали, как бы ни проявляли себя, мы всегда руководствуемся этим главным постулатом: человек волен поступать по своему разумению.

Я кивнул. Допил вторую бутылку содовой. Тело впитывало влагу как губка.

— Хорошо, — согласился я, — но Малхия показал мне всю мою жизнь.

— Он показал тебе прошлое, — возразил Шмария. — А сейчас тебя беспокоит будущее. Ты разговариваешь со мной, но обдумываешь множество разных вопросов, и все они связаны с будущим. Тебя интересует, когда и как вы снова встретитесь с Лионой, что случится, когда вы встретитесь. Ты размышляешь о том, что тебе предстоит сделать в этом мире, чтобы стереть ненавистное прошлое Лиса-Счастливчика. Ты не хочешь, чтобы твои прежние поступки как-то повредили Лионе и Тоби. И еще тебя волнует вопрос: отчего последнее задание Малхии настолько отличалось от первой миссии и с чем может быть связано следующее?

Все это было совершенной правдой. Мой разум действительно терзали все эти вопросы.

— С чего же начать? — спросил я.

Но я сам знал ответ.

Я отправился в ванную и постоял под душем: это был самый долгий за всю мою биографию душ. И эта самая моя биография каким-то образом заслонила все остальные мысли. Лиона и Тоби. Что их присутствие в моей жизни требует от меня в ближайшем будущем? Я думал не о телефонных звонках, разговорах и встречах. Я размышлял о том, что от меня требуется с учетом безобразного прошлого. Что делать Лису-Счастливчику со своим прошлым?

Я побрился и надел чистую голубую рубашку и выглаженные джинсы. Меня посетила не слишком благочестивая мысль: изменится ли наряд моего ангела-хранителя, если я переоделся?

Нет, он остался в том же, в чем был. Когда я вошел, Шмария сидел у камина в кресле с высокой спинкой, пристально глядя в пустой очаг.

— Ты прав, — сказал я ему, как будто продолжая прерванную беседу. — Я хочу знать все ответы на вопросы о будущем вообще и моем будущем в частности. Мне не стоит забывать, что ты явился сюда вовсе не для того, чтобы облегчить мне задачу.

— Ну, до какой-то степени да, а до какой-то — нет, — проговорил он. — Однако сейчас тебя ждут дела, и ты обязан ими заняться. Соверши еще раз то, что уже помогало тебе раньше.

Между бровями у него залегла тонкая морщинка, глаза двигались неспешно, но непрерывно, словно перед ним стоял не я, а огромный экран, наполненный движением и мелкими деталями, и это было мне непонятно.

— Вы тратите слишком много времени на изучение наших лиц, — пояснил ангел. — Таким способом вам никогда нас не постичь. Мы не можем объяснить, даже если бы очень захотели, как именно происходит у нас мыслительный процесс.

— Но выражение твоего лица может быть неверным или обманчивым? — спросил я.

— Нет, — ответил он, мягко улыбаясь.

— А тебе нравится то, что я тебя вижу?

— Да, — сказал он. — Нам нравится материальная вселенная. И всегда нравилась. Нас радует ваша материальность. Это очень интересно.

Я был зачарован.

— И тебе нравится разговаривать со мной так, чтобы я слышал голос? — спросил я. — Тебе правда нравится?

— Да, — повторил он. — Мне очень нравится.

— Наверное, те десять лет, когда я был убийцей, стали для тебя настоящим кошмаром, — предположил я.

Он беззвучно рассмеялся, закатив глаза к потолку. Затем взглянул на меня.

— То были не лучшие для меня времена, — подтвердил он. — Не могу отрицать.

Я кивнул, как будто услышав от него ровно то признание, какого ожидал, хотя, конечно, я ничего от него не ожидал.

Отправившись в отведенный под кухню угол, я сварил кофе. И, только налив первую чашку, я снова обернулся к ангелу, прихлебывая напиток, наслаждаясь горячим кофе точно так же, как до того наслаждался холодной содовой.

— Почему Анканоку позволили меня соблазнять? — спросил я. — Почему ему позволили увести меня за собой?

— Это ты меня спрашиваешь? — удивился он. Снова слегка пожал плечами. — Особенные ангелы приходят за теми, кому назначена особенная судьба. И особенные демоны избирают этих же людей своей мишенью, находя к ним особенный подход.

— Значит, он явится снова, — заключил я. — Он никогда не успокоится.

Шмария немного подумал и жестом дал понять, что не знает ответа. Всего лишь едва заметное движение рук и взлетевшие на мгновение брови.

— Что ты о нем узнал? — спросил он.

— Он пытался повести наступление на меня с помощью логических выкладок, старых доводов, теорий, о которых я читал. Он прибегал к философии Нового времени, свидетельствам людей, переживших клиническую смерть, заявлявших, что они покидали собственное тело. Но он слишком поторопился. Беда в том, что он нападал на мою веру через доводы рассудка, вместо того чтобы воспользоваться моим смятением.

Шмария снова погрузился в размышления или в некое их подобие. Внешне он производил впечатление человека моего возраста, но я так и не мог понять, почему он выбрал рыжие волосы, и еще его тело казалось более упитанным, чем тело Малхии. Все эти детали должны что-то значить, но что именно? Наверняка здесь есть какая-то система, сложная система, и, вероятно, она слишком сложна и запутанна, чтобы я сумел в ней разобраться.

Ангел-хранитель вдруг заговорил, возвращая меня к прежней теме.

— Есть одна старинная история, — произнес он, — о святом, который сказал: «Даже когда Князь Тьмы принимает обличье одного из ангелов света, ты узнаешь его по змеиному хвосту».

Я засмеялся.

— Эту историю я слышал, — сказал я. — И знаю этого святого. Только у Анканока не было змеиного хвоста.

— И тем не менее он все-таки себя выдал. Ты ведь почти сразу его изобличил: но его речам, по недобрым словам, сказанным в адрес человеческих существ.

— Это верно, — согласился я. — И еще по тому, как он прибегал к постулатам философии Нового времени, рассуждая о жизни и смерти и причинах, по которым мы здесь. До чего же привлекательны эти самые постулаты, если их восприняли многие мыслители, если определенный образ мысли, заданный пионерами психологии, распространился по всему миру! Однако же Анканок говорил так, словно эти теории — догма, и он пытался втиснуть эту догму в меня.

— Не забывай об этом, — сказал ангел-хранитель. — Что бы он ни говорил и ни делал, он всегда выдаст себя. Демоны настолько переполнены гневом и ненавистью, что им недостает интеллекта. Не стоит их переоценивать. Это так же плохо, как и недооценивать их. И если ты назовешь демона по имени, он обязан отозваться, поэтому вряд ли Анканок будет маскироваться в следующий раз.

— Значит, из твоих слов получается, что демоны не так умны, как ангелы?

— Наверное, они могли быть такими же, — признал он, — но образ их мысли противоречит их же разуму. Противоречит их собственным наблюдениям, выводам. Противоречит всему, что они делают.

Они находятся в чудовищно сложном положении. Они отказываются признавать, что проиграли.

Вот это просто чудесно. Вот это мне по душе. Меня манила к себе эта загадка и включенная в ней истина.

— А ты знаком с ним лично? — спросил я.

— Лично? — он засмеялся. — Лично! — повторил он, сияя улыбкой. — Тоби, ты просто поразительный молодой человек. Нет, лично я его не знаю. Вряд ли он снизошел бы до меня. — Шмария снова засмеялся. — По его мнению, ему нет нужды обращать на меня внимание, ведь я «всего лишь ангел-хранитель». А вот Малхия доводит его до исступления. Ему еще многому предстоит научиться.

— Выходит, после работы, когда я засну, вы с Анканоком точно не отправитесь вместе в кафе во Времени Ангелов, чтобы пропустить по стаканчику?

— Нет, — ответил он, снова смеясь. — И, между прочим, когда ты спишь, моя работа вовсе не заканчивается. Полагаю, ты и сам прекрасно это знаешь.

— А ты был со мной там, в Риме? — спросил я.

— Да, конечно. Я всегда с тобой. Говорю же тебе, я твой ангел-хранитель. Я рядом с тобой, начиная с одного момента незадолго до твоего рождения.

— Но ведь в Риме ты не мог прийти ко мне, появиться во плоти, помочь? — уточнил я.

— А сам-то как думаешь? — спросил он.

— Нет, только не начинай снова. Вы, ангелы, вечно отвечаете вопросом на вопрос.

— Да нет, не мы! — шепотом проговорил он. — Просто теперь мы оба знаем по меньшей мере одну причину твоей тревоги. Ты сердишься на то, что я не пришел и не помог тебе. Но ведь Малхия пришел, разве не так?

— В конце концов пришел, — согласился я. — Он пришел, когда все уже было кончено. Но неужели ни один из вас не мог хотя бы намекнуть мне, что то существо подстерегает меня с определенной целью?

Шмария пожал плечами.

— Полагаю, ты вынужден склоняться перед желаниями Малхии, — предположил я.

— Можно сказать и так, — согласился он. — Малхия — серафим. А я — нет.

— Почему же сейчас ты здесь? — уточнил я.

— Потому что ты нуждаешься во мне, ты хочешь, чтобы я был здесь, ты мечешься, не зная толком, как тебе быть дальше. Это, конечно, только одна из причин. Но мне кажется, тебе уже пора приступить к тому, чем ты занимался, вернувшись с первого задания. Поэтому я сейчас уйду.

— Мне бы хотелось, чтобы ты всегда был видимым.

— Это тебе только кажется. Какая у тебя короткая память. Я здесь не для того, чтобы мешать нормальной человеческой жизни.

— Значит, Дети Ангелов все-таки одиноки? — спросил я.

— Неужели ты одинок? — ответил он вопросом. — Неужели ты думаешь, что общество ангелов может освободить тебя от человеческих страстей? Мы здесь, потому что ты человек. И останешься человеком до самой смерти.

— Как бы мне хотелось увидеть тебя таким, какой ты на самом деле! — проговорил я.

Воздух вокруг в ту же секунду переменился. Казалось, некая сила встряхнула комнату, даже не комнату, а, наверное, целое здание и, вне всяких сомнений, мое мировое приятие.

Интерьер номера начал меркнуть. Сила притяжения исчезла. Я не стоял ни на чем. Раскатистый звук заполнил мой слух, звук, смутно похожий на вибрации громадного гонга, и в этот же миг бесконечный белый свет предстал перед глазами, и время от времени в этой белизне вспыхивали, проносясь по дуге, золотые искры. Я не видел ничего, кроме вездесущего белого света.

В нем имелась сердцевина, пульсирующий, вибрирующий стержень, от которого распространялись гигантские золотые волны, и неожиданно происходящее перестало поддаваться словесному описанию. Я лихорадочно подыскивал фразы, способные запечатлеть, передать момент, но все было тщетно. Чувствовалось движение, мелкая дрожь, какие-то конвульсии или даже взрывная волна. Но слова никак не передавали то, что я видел. В какой-то миг на меня вдруг снизошло понимание. Я услышал собственный изумленный возглас: «Да!» — но все завершилось раньше, чем и успел понять до конца. Свет заливал такое обширное пространство, какого я был не в силах увидеть и осознать, однако же и видел его, видел до самых лишенных границ пределов. Звук вдруг сделался едва слышным. Свет съежился и померк.

Я лежал на полу, глядя в купольный потолок над головой. Я закрыл глаза. То, что удавалось воспроизвести перед мысленным взором, не имело ничего общего с только что увиденным и услышанным.

— Прости меня, — прошептал я. — Я должен был догадаться.

14

Прежде всего я отправился к компьютеру, чтобы побольше узнать о жизни Рима в ту эпоху.

Меня нисколько не удивило, что я не нашел ни в одной исторической хронике имен моих знакомых.

Однако о чудовищно жестокой казни, какой подвергся во Флоренции сын Джованни, говорилось в нескольких источниках. Никаких имен не приводилось: ни имени человека, обвиненного в осквернении образа Богородицы, ни имен его родных. Однако же это был тот самый случай, и перед глазами у меня до сих пор стоял образ Джованни, старика, которого я увидел в синагоге, когда закончил играть.

Я нисколько не сомневался, что вовремя своего путешествия имел дело с реально существовавшими людьми. И я начал читать о той эпохе, пользуясь разными источниками.

Скоро я уже выяснил то, чего никогда не забуду: в 1527 году Рим был разграблен, погибли тысячи людей. По некоторым сведениям, тогда же было уничтожено все еврейское гетто.

А это значит, что все, с кем я познакомился в Риме, могли погибнуть в ходе этих событий всего лишь через какие-то девять лет с момента моего визита.

Я поблагодарил Господа, что ничего об этом не знал, пока был там. Но самое важное — я за долю секунды понял то, что ускользало от меня на протяжении всей моей эгоистичной жизни: в этом мире для нас самое главное — не знать, что ждет в будущем. Если бы будущее было известно, у нас не оставалось бы никакого настоящего.

Наверное, умом я понимал это лет с двенадцати. Однако сейчас осознание поразило меня с мистической силой. И я вспомнил, что в образе Малхии и Шмарии имею дело с существами, которым о будущем известно гораздо больше, чем мне хотелось бы знать. И было бы глупо злиться или обижаться на них за то, что они живут с таким грузом.

Мне о многом хотелось поразмыслить.

Вместо того я коротко и немногословно записал все, что случилось со мной со времени последнего «отчета», не только все о моих приключениях в Риме, но также изложил историю встречи с Лионой и Тоби и нашей поездки.

Когда я закончил, меня осенило, что имеются вполне понятные причины, по которым второе задание сильно отличалось от первой миссии. В первый раз меня отправили выполнить нечто однозначное: спасти семью и общину от несправедливых обвинений. Поставленную передо мной задачу я разрешил не совсем честным путем, однако я ни на секунду не усомнился, что избрал верный способ.

Возможно, ангелы и не смогли бы одобрить обман, к какому я прибегнул во Времени Ангелов, однако они позволили мне обмануть, и я, как мне казалось, понимал почему.

В этом мире многие лгут, спасаясь от зла и несправедливости. И кто в свое время не солгал бы, спасая евреев от лап Третьего рейха?

Но в моем втором задании не было ничего похожего. Я решил говорить правду, стараясь справиться с поставленной передо мной задачей, и оказалось, что на самом деле это очень тяжело и затруднительно.

Справедливо ли предположить, что каждое новое задание будет сложнее предыдущего? Я только начал размышлять об этом, но сразу же прекратил.

Наступил полдень. Я был на ногах уже десять часов, почти все это время писал и ничего не ел. Пожалуй, если продолжать в том же духе, то ангелы начнут мерещиться повсюду.

Я набросил куртку и спустился в ресторан «Миссион-инн», чтобы пообедать, но и там поймал себя на том, что, покончив с едой, сижу, погруженный в размышления.

Допивая последнюю чашку кофе, я заметил за соседним столиком молодого человека, который внимательно смотрел на меня, но, когда я, в свою очередь, взглянул на него, юноша сделал вид, что читает газету.

Я довольно долго откровенно таращился на него. Не похож ни на ангела, ни на диббука. Обычный человек. Моложе меня. Пока я рассматривал соседа, он несколько раз поднимал на меня глаза и в итоге встал из-за стола и ушел.

Я не удивился, увидев его в фойе. Он сидел в одном из просторных кресел, не сводя глаз с дверей ресторана.

Увиденное я зафиксировал в памяти: молодой, наверное, лет на пять моложе меня. Короткие волнистые волосы каштанового оттенка, довольно красивые голубые глаза. Читая, молодой человек надевал очки в темной оправе. И одет он был подчеркнуто элегантно: норфолкский пиджак из коричневого вельвета, белый свитер с высоким воротом, серые брюки. На лице юноши читалась тревога и уязвимость, и у меня сам собой отпал вопрос о возможной опасности, однако мне совсем не понравилось, что кто-то наблюдает за мной, и меня сильно заинтересовало, кто он такой и зачем здесь.

Если это еще один ангел, я хочу знать наверняка. Если же это очередной дьявол, в таком случае он лишен располагающей к себе внешности и уверенности Анканока, и я не представляю, как он сумеет ко мне подойти.

А вопрос об опасности был вовсе непраздным. У Лиса-Счастливчика радар всегда находился в боевой готовности на случай, если кто-нибудь захочет за ним проследить, выполняя задание врагов или же босса.

Однако этот молодой человек вовсе не казался опасным. Он не коп, не агент Хорошего Парня, если рассматривает меня, не прячась. Профессиональный убийца ни за что не стал бы показываться мне на глаза. И тем не менее этот юноша заставил меня задуматься о собственной безопасности, поскольку меня все-таки терзало беспокойство — ведь я же назвал Хорошему Парню свое настоящее имя.

Я на время выбросил из головы всякие мысли, нашел в патио спокойное местечко, где солнце приятно пригревало, а ветерок освежал, и позвонил Лионе.

От звука ее голоса слезы едва не навернулись мне на глаза. И только когда мы начали разговаривать, меня осенило, что с их отлета домой прошло уже пять дней.

— Поверь мне, — сказал я, — мне очень хотелось позвонить тебе раньше. Я непрестанно думаю о тебе с того момента, как вы уехали. Мне хочется снова увидеть тебя, и как можно скорее.

Лиона сказала, что тоже этого хочет. Мне нужно только назвать время и место. Она рассказала, что побывала у своего адвоката со всеми полученными от меня бумагами. Ее отец остался весьма доволен тем, что я таким способом принимаю на себя ответственность за сына.

— Но, Тоби, меня все-таки кое-что беспокоит, — проговорила Лиона. — Твои кузены из Нового Орлеана знают, что ты жив?

— Нет, они не знают, — признался я. — Но, если я вдруг приеду в город, мне хотелось бы их навестить.

— Я пока еще тебе не говорила, но, думаю, тебе следует знать. Примерно три года назад, когда тебя признали…

— Официально мертвым? — помог я.

— Да, именно. Твой двоюродный брат Мэтт забрал тогда из камеры хранения оставшиеся вещи, зашел к нам и принес несколько твоих книг для Тоби, он знал, я сказала ему, что Тоби — твой сын.

— Это же хорошо, Лиона. Я рад. Меня нисколько не смущает, что Мэтту это известно. Я вовсе не стану тебя за это порицать.

— Но дело не только в этом. Ты ведь помнишь моего отца, помнишь, что он прежде всего врач, помешанный на своей профессии.

— И?

— Он попросил у Мэтта разрешение сделать анализ ДНК, используя образцы, которые были взяты в вашей старой квартире в ходе следствия. Отец сказал, что делает это по соображениям медицинским, хочет знать, были ли в семье проблемы со здоровьем, поскольку Тоби может…

— Да, я понимаю. — Я разом похолодел. И пришлось постараться, чтобы голос звучал непринужденно. — Все хорошо. Это вполне разумная мера, — солгал я. — Мэтти дал согласие, твой отец сделал анализ ДНК нашего семейства и анализ ДНК Тоби. — Это значит, что существует официально зарегистрированный образец ДНК, близкий к ДНК из досье Лиса-Счастливчика. Сердце заколотилось с удвоенной скоростью. — Надеюсь, ты не хочешь сказать, что имеются какие-то генетические отклонения…

— Нет. Я просто хочу, чтобы ты знал. Мы же думали, что тебя нет в живых, Тоби!

— Лиона, не переживай. Все нормально. И я рад, что вы сделали анализ. Твой отец знает наверняка, что Тоби-младший — мой сын.

— Да, и это тоже, — призналась она. — У него имеются доказательства «родового сходства», как это называется, и ему этого довольно.

— Послушай, любовь моя, — произнес я. — Меня ждет одна работа. Я должен переговорить со своим шефом. И когда уточню все сроки, то сразу же тебе перезвоню. Я буду сейчас пользоваться этим телефоном, номер у тебя определился. Звони когда захочешь.

— Нет, Тоби, я не стану тебя беспокоить, — возразила она.

— Если я не отвечу, это значит, что я попросту не могу, — сказал я.

— Тоби?

— Да.

— Я хочу, чтобы ты кое-что знал, но не хочу тебя пугать.

— Ну что ты, конечно, говори.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Я испустил долгий вздох.

— Как же я рад это слышать, — прошептал я. — Потому что мое сердце в твоих руках.

Я повесил трубку.

Я был совершенно счастлив и до глубины души потрясен. Лиона любит меня! А я люблю ее, но в следующий миг в игру вступают разные мрачные истины, причем вступают даже быстрее, чем я успеваю узнать и назвать их. Никто из выслеживавших Лиса-Счастливчика ни разу не сумел заполучить образец его ДНК, теперь же Хорошему Парню известно, что Лис-Счастливчик и Тоби О’Дар — одно лицо, а образцы ДНК семьи Тоби О’Дара хранятся в полицейских архивах Нового Орлеана. Я же имел глупость сообщить Хорошему Парню, что родом из Нового Орлеана.

«У тебя имеются дела, которые необходимо исполнить», — Шмария выразил эту простую мысль в столь многих словах, но он был совершенно прав. Анализ ДНК я никак не могу уничтожить, да на самом деле не так уж он и важен, если учесть, сколько имеется косвенных улик. Зато кое-что я все-таки могу, и делать это надо быстро.

Я выписался из гостиницы и поехал в Лос-Анджелес.

В квартире все было так, как я оставил: двери широко распахнуты в патио, лепестки жаккаранды по-прежнему усыпают тихую улицу внизу.

Натянув на себя какое-то старье, я поехал в гараж, где уже года два-три держал грузовые фургоны, костюмы на все случаи жизни и прочее. Целых дна часа, надев обязательные перчатки и рабочий халат, я уничтожал улики.

Прежде всего я никогда не готовил смертоносные снадобья из тех препаратов, которые продают только по рецепту врача. Практически все ядовитые коктейли, составленные мною, были из самых простых лекарств, из цветов и трав, которые можно найти где угодно. Я использовал маленькие шприцы для диабетиков, которые продаются без рецепта. И все-таки набор предметов в гараже был набором улик, и я почувствовал себя гораздо лучше, когда содержимое последнего пузырька оказалось вылито, а последний сверток сожжен. Пепел отправился в канализацию. За ним последовал поток воды.

Я тщательно вытер кабины грузовиков изнутри, затем отогнал машины в разные районы на окраинах Лос-Анджелеса, где и бросил, оставив ключ в замке зажигания. Все страховки и номера были липовые, поэтому через них на меня никак не выйти. Бросив последний фургон, я прошел пешком шесть кварталов, уверенный, что все мои машины в скором времени угонят. Затем я взял такси и доехал до того района, где держал гараж.

Теперь в нем было пусто. Я не стал запирать двери, оставил открытыми.

Пройдет несколько часов, и бездомные явятся сюда в поисках пристанища или какой-либо поживы. Их личные вещи, отпечатки пальцев и образцы ДНК скоро будут повсюду, и гараж ждет закономерный финал, какой постиг уже множество гаражей, сослуживших свою службу Лису-Счастливчику.

Я поехал домой, чувствуя себя чуть менее уязвимым, ощущая, что Лиона с Тоби стали чуть менее уязвимы. Хотя, конечно, никакой твердой уверенности у меня не было. Просто я делал все возможное, чтобы не дать Лису-Счастливчику навредить им.

Меня снедала тревога, сильная и неукротимая. Я понял: в каких бы делах я ни участвовал вместе с Малхией и Шмарией, в этом мире я становлюсь Тоби О’Даром, а Тоби О’Дара до сих пор по-настоящему не существовало. Я ощущал себя голым, уязвимым, и ощущение мне не нравилось. Меня даже удивило, как сильно оно мне не нравится.

Ночью я улетел в Нью-Йорк.

И на следующий день проделал то же самое с нью-йоркским гаражом. Прошел почти год с тех пор, как я пользовался этой точкой, и мне вовсе не хотелось сюда возвращаться. Нью-Йорк вызывал во мне слишком много болезненных воспоминаний, а сейчас я стал слишком уж чувствителен к ним. Но я понимал, что сделать это необходимо. Я бросил машины в тех районах, где их наверняка угонят, а гараж оставил точно в таком же виде, как и предыдущий: его двери были открыты каждому, кто пожелает войти.

Мне хотелось в тот же миг покинуть Нью-Йорк, но оставалось еще одно дело, которое я непременно хотел совершить. Пришлось как следует подумать, чтобы воплотить этот маленький план. На размышления я потратил весь вечер и часть следующего утра. И я был рад, что ангелы остаются невидимыми. Теперь я понимал, почему они так поступают. И правила моей новой жизни сделались для меня чуть более осмысленными.

Ближе к полудню я вышел из гостиницы и пешком отправился на поиски католической церкви.

Должно быть, я шагал не один час, прежде чем натолкнулся на церковь, которая вселяла своим видом ровно те чувства, какие мне хотелось. И чувства эти были чисты, и никаких сомнений не возникало.

Я понял только, что нахожусь где-то в Мидтауне, после чего позвонил в квартиру священника и сказал пожилой женщине, открывшей мне, что хочу исповедаться. Она поглядела на мои руки. Несмотря на теплую погоду, я был в перчатках.

— Только мне хотелось бы исповедаться самому пожилому священнику, — попросил я ее.

Не знаю, услышала ли она, поняла ли меня. Она проводила меня в маленькую, скудно меблированную приемную со столом и несколькими стульями с прямыми спинками. За пыльными занавесками на маленьком окне виднелась часть двора, закатанного в асфальт. На стене висело большое старомодное распятие. Я сидел совершенно неподвижно и молился.

Мне показалось, я прождал примерно полчаса, прежде чем вошел очень пожилой священник. Если бы пастор оказался молод, я, скорее всего, просто сделал бы пожертвование и молча ушел. Но передо мной был старик, немного сморщенный, с огромной квадратной головой, в очках в проволочной оправе, которые он снял и положил на стол справа от себя.

Старик взял пурпурную столу, длинную тонкую ленту из шелка, необходимую для таинства исповеди, и надел на шею. У него была настоящая копна седых взъерошенных волос.

Он откинулся на спинку деревянного стула и закрыл глаза.

— Благословите меня, отец, ибо я согрешил, — начал я. — Прошло десять лет с моей последней исповеди, и все это время я был далек от Господа. Целых десять лет я совершал ужасные грехи, число которых я даже не могу упомнить, могу лишь приблизительно подсчитать, сколько раз совершал тот или иной грех.

Священник сидел в той же самой позе.

— Я по собственной воле, сознательно, отнимал у других жизнь, — сказал я. — Я говорил себе, что убиваю плохих людей, но на самом деле я убивал и невинных, особенно в начале, и сейчас я не могу припомнить, сколько их было. Совершив те первые, самые ужасные преступления, я попал на службу в агентство, которое использовало меня, чтобы убивать, и я подчинялся приказам, не задавая вопросов, на протяжении десяти лет уничтожая в среднем по три человека за год. Работники того агентства мне говорили, что они Хорошие Парни. Полагаю, вам понятно, почему я не могу рассказать больше. Не могу поведать, кто были эти люди, на кого именно я работал. Могу сказать только, что мне жаль их, а сам я поклялся, стоя на коленях, что больше никогда не отниму ничьей жизни. Я раскаялся от всей души. Я также решил встать на путь искупления грехов, чтобы за оставшиеся мне годы хоть как-то уменьшить вред, причиненный за последнее десятилетие. У меня имеется духовный наставник, который точно знает, что я совершил, и он помогает мне на пути искупления. Я твердо верю, что Господь меня простил, но я пришел за отпущением грехов к вам.

— Зачем? — спросил он. У него был звучный, богатый обертонами баритон. Он не шевельнулся и не открыл глаза.

— Потому что я снова хочу подходить к Причастию, — пояснил я. — Я хочу посещать церковь с другими людьми, которые верят в Господа, как и я, и я снова хочу быть у пиршественного стола Господа.

Священник по-прежнему сидел неподвижно.

— А этот духовный наставник? — уточнил он. — Почему он не дал вам отпущения грехов? — Последние слова он проговорил с нажимом, и его зычный голос так и загудел в груди.

— Он не католический священник, отец, — пояснил я. — Он личность, внушающая доверие и способная судить безупречно верно, благодаря его совету я и встал на путь искупления. Но я воспитан в католической вере, вот потому и пришел к вам. — Я продолжал объяснять, как совершал другие грехи: грех любодеяния и грех алчности, прозаический грех равнодушия. Я перечислил все, о чем смог вспомнить. Конечно же, я пропускал мессу по воскресеньям. Я не соблюдал праздничные дни. Не соблюдал посты, даже Рождественский и Великий. Я жил в стороне от Господа. Я все говорил и говорил. Рассказал, что в результате проявленной в юном возрасте неосторожности стал отцом, а вот теперь познакомился со своим ребенком и почти все деньги, заработанные за прошлые преступления, отдал ребенку и его матери. Я оставил себе ровно столько, чтобы хватало на жизнь, но я никогда не буду больше убивать.

— Молю вас об отпущении грехов, — сказал я в итоге.

Последовала долгая пауза.

— Вы сознаете, что в совершенных вами преступлениях могли обвинить невиновных? — отважился он на вопрос. Его звучный голос чуть дрогнул.

— Насколько я знаю, этого не случалось. То есть за исключением моих бездумных поступков в самом начале, потом, убивая по приказу, я всегда обставлял все как несчастный случай. Но даже в тех первых убийствах, насколько мне известно, никого не обвинили. А я узнавал — никого, совершенно точно, не обвинили.

— Если кого-нибудь обвинят, вам придется сознаться, — проговорил святой отец. Он вздохнул, но глаза так и не открыл.

— Я сознаюсь.

— И вы не станете убивать даже по приказу тех людей, которые называют себя Хорошими Парнями? — пробормотал он.

— Верно. Никогда. Чтобы ни случилось, я не стану убивать.

Он минуту посидел молча.

— Этот ваш духовный наставник… — начал он.

— Прошу вас, не требуйте от меня назвать его, точно так же как не требуйте от меня имен тех, для кого я убивал. Прошу вас, поверьте, я говорю правду. Я пришел к вам по иной причине.

Священник задумался. Звучный голос снова загудел в грудной клетке:

— Вы знаете, что ложь на исповеди — святотатство.

— Я ничего не скрыл. Ни разу не солгал. И я благодарю вас за вашу сдержанность и за то, что вы не требуете от меня подробностей.

Он ничего не ответил. Только неловко опустил на стол морщинистую руку с артритными пальцами.

— Отец, — произнес я, — такого, как я, трудно считать в этом мире надежным человеком. Я никому не могу поведать свою историю. Невозможно перекинуть мост через пропасть между мною и невинными людьми, которые никогда не совершали ничего из того, что совершал я. Я посвятил теперь себя Господу. Я буду работать на Него и только на Него одного. Но в этом мире я все-таки человек, и я хочу ходить в свою церковь с другими мужчинами и женщинами, хочу вместе с ними слушать мессу, хочу без смущения держать их за руки, когда мы вместе возносим молитву Господу в Его доме. Я хочу вместе с другими подходить к Святому Причастию и принимать его вместе с другими. Я хочу принадлежать к своей церкви в том мире, в каком живу.

Священник долго, прерывисто вздохнул.

— Можете сказать покаянную молитву, — разрешил он.

Вдруг меня охватила паника. Вот эту часть исповеди я не продумал. И никак не мог вспомнить молитву целиком.

Тогда я отбросил от себя всякие мысли, кроме той, что говорю с Создателем.

— Господь, я до глубины души сожалею, что оскорбил Тебя. Я презираю все свои грехи, потому что из-за них я отдалился от Тебя. И хотя я боюсь лишиться Рая, боюсь страданий Ада, я скорблю о своих грехах из-за того, что отдалился от Тебя, и еще из-за того ужасного вреда, какой причинил душам, чей жизненный путь прервал, и я знаю, что мне никак не исправить содеянного, как бы я ни старался. Прошу Тебя, Господи, утверди меня в моем раскаянии, смилуйся, чтобы я мог жить дальше. Дай мне войти в число Твоих детей. Пусть оставшиеся мне годы будут наполнены служением Тебе.

Так и не открывая глаз, святой отец поднял руку и дал мне отпущение грехов.

— А епитимья, отец? — спросил я.

— Исполняйте то, что велит ваш духовный наставник, — сказал он.

Он открыл глаза, снял столу, сложил и убрал в карман. Он собирался уйти, так ни разу и не взглянув на меня.

Я вынул из кармана конверт. Он был до отказа набит крупными купюрами, с которых были старательно удалены все отпечатки пальцев. Я протянул конверт святому отцу.

— Это вам, на церковь или другие нужды. Пожертвование.

— Этого не требуется, молодой человек, вы и сами знаете, — сказал он. Он на миг поднял на меня большие слезящиеся глаза и тут же снова отвел взгляд.

— Я знаю, отец. Но мне хотелось бы сделать пожертвование.

Священник забрал конверт и вышел из комнаты.

Я вышел на улицу, изумился тому, какой вокруг теплый весенний воздух, какой он нежный, ласкающий, а затем я побрел обратно в гостиницу. Небеса были светлы и упоительны, меня переполняла любовь ко всем встречным прохожим. Даже шум большого города успокаивал меня, гул и грохот проезжей части казался дыханием живого существа или биением сердца.

Дойдя до собора Святого Патрика, я вошел и сел на скамью в ожидании вечерней службы.

Огромное украшенное пространство утешало меня, как и прежде. Я приходил сюда и до того и после того, как начал свою службу у Хорошего Парня. Иногда я часами смотрел на высокий алтарь в отдалении или же прогуливался по боковым приделам церкви, рассматривая великолепные произведения искусства или многочисленные гробницы. Для меня это была квинтэссенция католического собора с его воспаряющими арками и неприкрытым великолепием. Я до дрожи радовался, что сегодня я здесь, радовался всему, что случилось со мной за последнее время.

Когда на улице начало темнеть, собралось много прихожан. Я подошел поближе к алтарю. Мне хотелось слушать мессу и видеть ее. В миг пресуществления хлеба и вина я склонил голову и заплакал. И мне было все равно, видит ли кто-нибудь. Это неважно. Когда мы встали, чтобы сказать молитву, я снял перчатки и протянул руки соседям по бокам от меня, произнося слова вместе со всеми.

И, подходя к Причастию, я не мог скрыть слезы. Но это неважно. Если кто-то и заметил, я не заметил его. Я был одинок, как и всегда, и чувствовал уют в своей анонимности во время ритуала. И все-таки я был связан здесь со всеми, я принадлежал этому месту и этому мигу, и ощущение вселяло настоящий восторг.

Можно здорово поплакать, когда подходишь к Причастию в католической церкви.

Затем настал момент, когда я опустился на колени, склонив голову, и задумался о мире, огромном настоящем мире вокруг меня и о том, как мои действия выглядят с его точки зрения. Современный мир презирает обряды.

А что обряды значат для меня? Всё, потому что они являются схемой, которая отражает мои сокровенные чувства и переживания.

Меня посетили ангелы. Я последовал их дружескому совету. Но то было одно чудо. А это, чудо истинного присутствия нашего благословенного Господа в хлебе и вине, другое чудо. И сейчас только это чудо было важно для меня.

Мне безразлично, что подумает огромный мир. Меня не волновали теологические и просто логические выкладки. Да, Господь повсюду, да, Господь наполняет собой вселенную, и Господь здесь. И сейчас Господь во мне тоже. Ритуал вернул меня Господу, а Господа — мне. И я позволил осознанию этого факта выйти за пределы слов и обратиться в молчаливое осознание.

— Господи, защити Лиону и Тоби от Лиса-Счастливчика и всех его преступлений. Позволь мне жить, чтобы служить Малхии, позволь жить ради Лионы и сына.

Я произнес и много других молитв: я молился за свою семью; я молился за всех и за каждого из тех, кого отправил в вечность; я молился за Лодовико; молился за Хорошего Парня; молился за безымянных и не поддающихся исчислению, кто пострадал от сотворенного мною зла. А затем я перешел к бессловесной молитве, просто вслушиваясь в голос Бога.

Месса закончилась уже полчаса назад. Я поднялся с колен, как в старые добрые дни, и пошел по проходу, ощущая, как меня окутывает изумительное умиротворение и истинное счастье.

Приблизившись к выходу из церкви, я увидел, что главные двери заперты, открыта только боковая слева, и я пошел к ней.

В тамбуре между дверьми, спиной ко мне, стоял человек, и что-то в нем меня зацепило, заставило обернуться и взглянуть прямо на него.

Это оказался молодой человек из «Миссион-инн». Он был в том же самом пиджаке из коричневого вельвета, в свитере, под которым рубашка с расстегнутым воротником. Он смотрел прямо на меня. Смотрел с волнением, как будто собираясь заговорить. Однако не заговорил.

Удары сердца отдавались у меня в ушах. Какого лешего он здесь делает? Я прошел мимо юноши, оказался на улице и двинулся в сторону своей гостиницы. Меня колотила дрожь. Я старательно перебирал все возможные причины, по которым мог появиться этот странный незнакомец, но на самом деле таких причин было немного. Либо это совпадение, либо он выслеживает меня. А если он следит за мной, то, вероятно, видел меня в гараже в Лос-Анджелесе и в гараже в Нью-Йорке! Это просто никуда не годится.

Ни разу за все годы, пока я был Лисом-Счастливчиком, за мной никто не следил. И я в очередной раз проклял тот день, когда назвал Хорошему Парню свое настоящее имя. Однако же этот странноватый юноша, такой уязвимый с виду, совершенно точно не вписывался ни в один сценарий, включающий Хорошего Парня. Но кто же он такой?

Чем дальше я уходил по Пятой авеню, тем сильнее становилась уверенность, что этот парень идет прямо за мной. Я чувствовал его затылком. Мы приближались к Центральному парку. Машины двигались плотным и шумным потоком, сиплые сигналы клаксонов били по нервам, от выхлопных газов слезились глаза. Но я был рад тому, что мы здесь, в Нью-Йорке, среди вечерней толпы, и со всех сторон нас окружают люди.

Только вот что же мне делать с этим парнем? Что я могу сделать? И меня поразила своей категоричностью мысль, что я совершенно точно не сделаю того, что мог бы сделать Лис-Счастливчик. Я не причиню парню никакого вреда. И неважно, что ему известно обо мне, — этот способ мне недоступен. Внезапно от осознания этого факта я пришел в исступление. Я ощущал себя загнанным в угол.

Мне хотелось оглянуться, убедиться, что я вижу преследователя, и, сходя с тротуара, чтобы перейти на другую сторону, я с опаской посмотрел через плечо.

Внезапно сильные руки схватили меня и резко дернули назад. Я ударился лодыжкой о бордюр. Споткнулся, но все-таки выскочил обратно на тротуар. Такси с ревом промчалось мимо меня по Пятой авеню, не обращая внимания на красный сигнал светофора и крики со всех сторон. Такси чуть не переехало меня.

Меня била дрожь.

Разумеется, я решил, что это Малхия или Шмария спасли меня от машины. Однако, развернувшись посмотреть, кто это был, я увидел перед собой того самого юношу, он стоял в каком-то дюйме от меня.

— Машина убила бы вас, — проговорил он и немного отступил назад. Его интонации выдавали образованного человека, и я совершенно точно никогда не был знаком с ним раньше.

Такси налетело на что-то или кого-то в дальнем конце Пятой авеню. Раздался чудовищный грохот.

Нас с обеих сторон огибали прохожие и, не стесняясь в выражениях, сообщали, что мы стоим посреди дороги.

Но мне хотелось как следует рассмотреть своего спасителя, поэтому я не двигался с места. Он тоже замер в нескольких футах от меня, глядя прямо в глаза, в точности так, как это было на выходе из собора.

Он действительно был очень молод, чуть больше двадцати. И он как будто молча умолял меня о чем-то.

Я развернулся, отошел к ближайшей стене и остановился. Он пошел за мной. Именно этого я и ожидал. Я весь ощетинился от негодования. Я был зол, зол из-за того, что он преследует меня, зол из-за того, что он спас меня от такси, и из-за того, что он меня не боится, осмелился подойти так близко, так бесстрашно позволил себя рассмотреть.

Я положительно был в ярости.

— И давно ты уже ходишь за мной? — спросил я. Я был так зол, что с трудом сдерживался, чтобы не заскрежетать зубами.

Молодой человек ничего не ответил. Его самого тоже трясло. Я видел на его лице все признаки шока: губы беззвучно шевелились, зрачки устремленных на меня глаз были расширены.

— Чего тебе от меня надо? — снова спросил я.

— Лис-Счастливчик, — проговорил он негромким, задушевным голосом. — Я хочу с тобой поговорить. Хочу, чтобы ты рассказал мне, кто приказал тебе убить моего отца.

29 января 2010 года

Примечание автора

Книги серии являются художественным вымыслом. Однако некоторые повороты сюжета вдохновлены реальными событиями и реальными людьми. Также мною было приложено немало усилий, чтобы как можно достовернее воссоздать историческую атмосферу прежних эпох.

Трагическая казнь во Флоренции в 1493 году, когда был изувечен иудейский юноша, подробно описана в книге Ричарда Дж. Трекслера «Общественная жизнь Флоренции в эпоху Ренессанса», опубликованной издательством «Корнелл юниверсити пресс». Однако ни в одном из источников мне не удалось отыскать ни имени молодого человека, ни сведений о его родственниках или дальнейшей судьбе. Я использовала эти источники для создания своей версии того, как могли бы разворачиваться события.

Растение, названное Багровой смертью, также вымышлено. По вполне понятным причинам мне не хотелось описывать в книге какой-либо реально существующий яд.

Главными источниками информации при написании этого романа мне послужили две книги Сесила Рота: солидный труд под названием «История евреев в Италии» и книга поменьше, но от этого не менее информативная, «Евреи эпохи Возрождения». Обе они вышли в Еврейском издательском обществе Америки. Огромную помощь оказали и периодические публикации Еврейского общества в переводе Моисея Хейдаса, выпущенные Еврейским издательским обществом Америки. Также мне помогла книга Роберта Бонфила «Жизнь евреев в ренессансной Италии», переведенная Энтони Олдкорном и изданная Университетом Чикаго.

Книга «Папы эпохи Возрождения» Джерарда Ноэля также оказалась весьма полезна, именно из нее я почерпнула тот факт, что папа Юлий II каждый день ел на обед черную икру.

Я пользовалась и другими книгами о Риме и Италии, о жизни евреев в разных уголках мира в этот период истории, однако литературы было слишком много, чтобы перечислять здесь все издания. Любой, кто пожелает узнать больше, с легкостью найдет множество источников информации.

И, как и всегда, хочу высказать свою признательность «Википедии», онлайн-энциклопедии.

Отдавая дань уважения средневековой лютне, я прослушала немало лютневой музыки во время написания книги, но в особенности меня вдохновлял один диск, который называется «Лютня эпохи Возрождения» с записями Рона Макфарлейна. Позволю себе рекомендовать слушателям композицию № 7, Pessemeze. Именно эта пьеса производит наиболее сильное впечатление, и я легко представляю, как мой герой Тоби исполняет ее, оказавшись в Италии времен Возрождения.

Мне хотелось бы еще раз поблагодарить чудесную гостиницу «Миссион-инн» в Риверсайде, штат Калифорния, за то, что она существует, и вместе с ней — красивейшую миссию в Сан-Хуан-Капистрано.

И позвольте мне с особенным трепетом и признательностью высказать свою благодарность Еврейскому издательскому обществу Америки за ту работу, какая была проделана по изучению истории еврейского народа.

Примечания

1

Перевод В.Л. Топорова. — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Арочный вход в «Миссион-инн», названный так из-за множества колокольчиков — см. роман Энн Райс «Песнь серафимов».

(обратно)

3

Герой своими словами пересказывает псалом 87.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

Примечание автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg