«Агрессия ада»

Повесть ужасов

— Спасибо!

Взяв свои немудреные пожитки, Тимофей соскочил с телеги.

— Счастливо добраться!

Возница дернул вожжи, и возок, оставляя Тимофея позади, не спеша покатился среди деревьев по лесной дороге.

Возница всю дорогу что-то рассказывал и остался очень доволен своим случайным попутчиком — тот молча и очень внимательно слушал его. Тимофей же, всю дорогу думавший о своем, был благодарен вознице за то, что разговор остался монологом. Ему не хотелось ни о чем говорить. Он хотел вбирать в себя свежие песнью запахи, впитывать в себя переливчатое веселие птичьих голосов, окунуться в шорох листвы на деревьях. Семь лет он не имел всего этого. Разве могут сравниться московские парки с превозданной, родной ему, выросшему в глухой уральской деревушке, природой.

Шагая заросшей травой лесной дорогой, он вспоминал события семилетней давности. Да, целых семь лет прошло с тех пор, как он уехал из родной деревни в Москву поступать в институт.

Родители Тимофея были трудолюбивыми людьми. Мать его — потомственная крестьянка, как все деревенские женщины, держала домашнее хозяйство в идеальном состоянии. Отец был ветеринарным врачом. В этой глухомани он был единственным на обширный район и большую часть времени проводил в разъездах. Поэтому и дом, и воспитание сына были полностью в руках матери. Испытав все горести деревенской жизни, оба родителя спали и видели в снах сына городским «ученым» человеком.

Будучи женщиной набожной, мать и сына пыталась пристрастить к Библии, но он рос мальчишкой любознательным и своенравным. Его больше привлекали мирские познавательные книжки. Библию он прочитал еще маленьким, как сказку, но, пойдя — в школу, поставил мать перед выбором: или учеба, или религия. Ни уговоры, ни порка не помогли. Так велико было желание родителей видеть ребенка образованным, что мать настаивать перестала. Инцидент был исчерпан, и суждено было Тимофею расти безбожником.

С детства Тимофей выделялся среди сверстников. Будучи не по годам серьезным и сообразительным, он по праву был вожаком и верховодил не только одногодками, но и теми, кто был его старше.

Родители нарадоваться на него не могли, учеба в школе давалась ему играючи. С первого класса он был круглым отличником. Учителя неизменно его хвалили и говорили, что он далеко пойдет. И он пошел. В их деревне была только школа-трехлетка. Закончив ее, Тима стал бегать в соседнюю деревню, там была восьмилетка. Каждый день пять километров туда, пять обратно. Нелегко давалось ему знание. А потом уезжал в город, к двоюродной тетке, чтобы закончить десятилетку. Потом Москва, институт. Городская жизнь закрутила, одурманила. Писал домой все реже и реже. Через три года пришло известие: умерла мать. И ведь даже на похороны не поехал. Нашлось так много причин, чтобы не ехать. Теперь он понимал, что тогда ему просто не хотелось ехать. Он не хотел снова видеть деревню, он брезговал ею. Прошло семь лет, и вот теперь он собрался приехать сюда.

Начало вечереть. Хотя небо еще было светло, но солнце уже скрылось за деревьями. Большого желания ночью, в потемках брести по лесу, спотыкаясь о корни, у Тимофея не было. Решив срезать путь, он свернул на тропинку. Темнеет в это время года быстро. Прошло минут сорок, и вокруг уже не было видно ни зги. Продираясь сквозь заросли кустарника, Тимофей вдруг понял, что идет он нетронутым лесом.

Тропа осталась где-то далеко сбоку или сзади. Не столько испуганный, сколько удивленный, он остановился. Приблизительное свое местонахождение он знал, и ему, выросшему в тайге, не стоило бы большого труда выбраться к деревне, но перспектива брести по лесу лишний час не слишком радовала. Перебрав в уме слова, уместные в данной ситуации, он решил не терять зря времени. Небо, как назло, затянуло облаками так, что ориентировка по звездам исключалась.

Страшного ничего в этом не было. В запасе у Тимофея было еще минимум три способа определить стороны света. Он остановился на деревьях. Ощупав стволы нескольких, по мху он нашел север. Прикинув направление, в котором могла находиться деревня, быстрее зашагал вперед. Изредка сверяя направление, он быстро продвигался, как вдруг заметил, что деревья редеют. Он не придал этому значения и понял свою ошибку лишь когда под ногами зачавкало. Болото! Синий, мерзко ощутимый туман поднимался над водой. Идти приходилось на ощупь. Вдруг вдали, где-то за стеной тумана, Тимофею послышался собачий лай. Решив, что собаки лают в деревне, он побрел в том направлении. Лай слышался все ближе и ближе, и вдруг пропал. Тимофей остановился.

Ничего не понимая, он сделал шаг, и вдруг ухнул по пояс. Выбираясь из липкой, втягивающей в себя грязи, Тимофей услышал неподалеку от себя разговор. Судя по всему, разговаривали двое. Слов слышно не было, вернее, их было не разобрать, но голоса прослушивались четко. Разговаривали ребенок и мужчина с мощным басом. Зацепившись за кочку, Тимофей крикнул и прислушался. Послышался детский смех, и все смолкло. В полной тишине, выбравшись из грязи, Тимофей сидел на кочке. Вокруг творилась какая-то чертовщина, и ему это не нравилось. Поднявшись, он потащился дальше. Уже отчаявшись выбраться из этого болота, совершенно неожиданно он вдруг вышел на сухое место. Голова начала болеть. Пробираясь меж сухих чахлых сосенок, он никак не мог понять, куда его занесло. Вдруг он наткнулся на тропу. Тропа была хорошо натоптана и, преисполнившись самых радужных надежд, Тимофей пошел по ней. Тропа довольно уверенно петляла среди деревьев. Лес по бокам становился все гуще и мрачнее благодаря мохнатым елям. Изогнувшись, тропа вывела на открытое место, и Тимофей увидел могилы. Это было кладбище. У них в деревне это кладбище называли «Нечистым».

Как-то, будучи еще ребенком, Тимофей заинтересовался названием родной деревни — «Нечистая». Обидно было, когда ребята из других деревень дразнились: «Нечистый, нечистый». Он спросил у матери о названии. История, рассказанная матерью, запомнилась ему надолго, как страшная сказка.

Давно это было. По Руси шел мор. Вымирали целые деревни. Чума собирала свою черную жатву. Не умели тогда лечить этот Бич Божий. Спасение было одно, пока здоров, бежать, бежать от жилья, от людей, и как можно дальше. Умные люди так и делали: бежали в одном рубище, бросая дом, скотину, скарб, зачастую даже одежду.

Оставляли все из суеверного ужаса перед чумой, чтобы не смогла она увязаться следом, спрятавшись в какую-нибудь вещь. А куда еще бежать русскому человеку, как не в Сибирь? Вот и убежали они в глухую тайгу, создавая там таежные поселения. Оказались таким манером в тайге две семьи.

Кое-как отстроили близ дороги хутор. А надо сказать, попали они в Сибирь в самую середку зимы. Без запасов пищи, без теплой одежды были они обречены на верную смерть.

Первое время пробовали есть древесную кору, пить отвар из еловой хвои. Но прекрасно понимали, что долго так не протянут.

И когда были они доведены голодом до полубезумного состояния, в ночной час в дверь постучали. У порога стоял огромного роста мужчина. Почти все лицо скрывала густая черная борода, и только маленькие глазки хищно поблескивали. Его пустили, предупредив, что не смогут накормить.

Скинув с плеча большой тяжелый мешок, он вошел в горницу. Взгляды всех как магнитом приковало к мешку. Постоялец исчез утром так же внезапно, как и появился. Он забыл мешок. Изголодавшиеся люди, в надежде найти что-нибудь из пищи, заглянули в него. В мешке лежало расчлененное тело человека. Через некоторое время все окрестные поселения почувствовали серьезную угрозу. Стали пропадать люди. А по дороге, возле которой хутор этот стоял, и вовсе люди ездить перестали. Правильно говорит мудрость: «Один раз попробовавший человечины, другую пищу после этого ест с отвращением».

Несколько лет не могли узнать, куда исчезают люди.

Лишь случай помог это узнать. Два охотника поздно ночью вышли к хутору. Чтобы не будить хозяев, решили переночевать в хлеву. Проходя через двор, в потемках не заметили погребка. Подгнившие доски проломились под ними, и они рухнули в темноту. Когда один из них запалил трут и подземелье осветилось, волосы у них на головах стали дыбом.

Весь погреб был забит человеческим мясом и бочками с кровью.

Когда толпа разъяренных жителей из соседних деревень прибыла на хутор, было поздно. Не месть человеческая покарала людоедов, а Бич Божий. Чума все-таки достала их в Сибири. Мстителям оставалось только сжечь сам хутор. А место это с тех пор называется «Нечистым». Ну а деревня образовалась значительно позднее и название получила от места, на котором встала. Считалось, что этим местом владеет Сатана. Было поверье, что с тем, кто побывает на нечистом кладбище, случится несчастье. А в того, кто на кладбище заснет, вселится демон.

Стоило ли говорить, что ощущения Тимофея были не из самых приятных, когда он понял, куда его нелегкая занесла.

Ну, да благо хоть дорогу отсюда до деревни он хорошо знал.

Быстро обогнув неприятное место, Тимофей нашел нужную тропу и скорым шагом двинулся в деревню.

Деревня встретила его сумеречной тишиной. Да и не удивительно, ведь в их глухомань даже электричества не провели. Так и течет жизнь, как, наверное, сто лет назад.

Чуть стемнело, все, экономя керосин в лампах, ложатся спать.

Дом Тимофея стоял чуть в стороне от основной массы строений. Дом был большой, добротный. Прадед Тимофея строил его, как говорится, на века. Еще из леса Тимофей заметил в окне второго этажа тлеющий свет керосинки. Поднявшись по крыльцу, от толкнул дверь в темные сени и сразу окунулся в родной, знакомый до боли запах детства. Поднялся по лестнице и, стараясь не скрипеть половицами, подошел к комнате отца. Дверь была полуоткрыта. Отец сидел сгорбившись за столом и, подперев голову ладонью, в тусклом свете лампы читал книгу.

Что рассказать про встречу? Слез умиления не было. Конечно, оба были рады встрече, но, закаленные Сибирью, скупы в проявлении чувств. Сели за стол, выпили. Отец был немногословен и больше спрашивал. Его интересовало все про жизнь Тимофея в городе. Так что говорил в основном сын. И только Тимофей хотел сам задать вопрос, расспросить, наконец, про деревенские события семи лет, как вдруг снизу раздался стук в дверь. Отец ушел вниз. Быстро вернувшись, расстроенно сообщил, что должен уехать. В соседней деревне падеж скота, сдохло уже три коровы. Собрав немудреные принадлежности своего ветеринарного ремесла, накинул дождевик и двинулся к выходу. Тимофей провожал его до дверей. Уже в дверях, прощаясь, отец сказал:

— Ты в нехорошее время приехал, Тима. Время Черной Луны. Всякая нечисть из земли вылазит. Ты не улыбайся, может я и слишком суеверным стал, ну, да здесь поживешь, еще не таким станешь. В общем, по ночам лучше из дому не выходи.

— Ладно, ты лучше скажи, когда вернешься?

— Ну, как получится. Постараюсь, конечно, поскорее.

Заперев входную дверь, Тимофей поднялся наверх. В комнате отца ему явно делать было нечего. Усталость, накопившаяся за день, вдруг со страшной силой навалилась на него. Глаза слипались. Решив, что нужно ложиться спать, он, взяв со стола лампу, прошел в свою комнату. Уже расстелив постель, он застыл в нерешительности. Ему вдруг очень захотелось взглянуть комнату матери. Переборов сонливость, он взял лампу и вышел в коридор. Ему вдруг стало жутко одному в этом когда-то родном, а теперь чужом, большом и пустом доме. Быстро пройдя коридор, он вошел в комнату матери и, захлопнув дверь, прислонился к ней спиной. Сердце бешено стучало. Это подействовало на него очень угнетающе, ведь никогда раньше он темноты не боялся.

Обстановка в комнате подействовала на Тимофея успокаивающе. Здесь все было по-старому. На столике у изголовья кровати как обычно лежала Библия, на стене висело распятие, а в углу образ Богоматери, только вот лампа под ним не горела. Пламя в лампе лихорадочно дернулось и погасло. Исчиркав несколько спичек, Тимофей понял, что кончился керосин. Подойдя к окну, он остановился. Звезд не было видно. Тучи затянули все небо, надвигалась гроза.

Подступившие к самому окну сосны трепетали кронами.

Было душно, и Тимофей открыл форточку. Вслушиваясь в звуки ночного леса, он прилег на кровать. Мыслей не было.

В голове была полная пустота и покой. Шорох в коридоре встряхнул его и заставил напрячься. У него мороз пробежал по коже, когда он услышал тихие шаги. Ужас вызывала мысль о том, что он сам запер дверь на засов, а окна первого этажа были забраны ставнями. Шаги приблизились и замерли за дверью. Замерев, Тимофей даже дыханье задержал.

Дверь медленно распахнулась, и возникшая на пороге фигура двинулась к кровати. В темноте были видны лишь очертания, и остановившимся взглядом он следил за приближением силуэта. Когда их разделял лишь метр, Тимофей понял кто это.

— Мама!

Мать беззвучно присела на кровать в изголовье. Обдав холодом, ее рука скользнула по его лицу.

— Вот и ты вернулся в родной дом. Четыре года я тебя жду.

— Ждешь? Но ты же четыре года мертва!

— Тело душу не отпускает.

— Но почему?

— Зарыта я на нечистом кладбище. Проклято мое тело, и не может душа от него уйти. Помоги мне!!!

— Чем?

— Выкопай останки и сожги. А потом уезжай, уезжай, или погибель свою найдешь.

— Почему?

— Тебя ищет Зло! Беги, пока оно не нашло тебя.

Внизу раздался стук во входную дверь.

— Поздно! Помни! Лишь символы веры тебя спасут!

Мать встала.

— Мама! — Тимофей рванулся за ней и, падая с кровати, проснулся. Капли дождя стекали по стеклу. За окном бушевал ливень. Порывы ветра колотили форточкой. «Какой странный сон», — подумал Тимофей.

Во входную дверь снова постучали. Тимофей встал и закрыл форточку. Взял было лампу, но вспомнил, что в ней нет керосина. Под столиком в коробке обычно лежали свечи.

Запустив туда руку, к великому своему удовольствию, действительно их там обнаружил. При старом укладе их семьи каждой вещи в доме полагалось свое место, и поэтому, даже спустя семь лет, Тимофей находил все на прежних местах.

Он зажег свечу и спустился в темные сени. Подняв лежавший у стены колун, подошел к двери:

— Кто?

— Открой, Тима.

Приятный женский голос не показался ему опасным.

Сунув топор обратно к стене, он отодвинул засов и распахнул дверь. Ворвавшийся с улицы порыв ветра затушил свечу. В темноте невозможно было определить, кто же стоит на крыльце. Сверкнула молния, и в ее мгновенном мертвенном свете Тимофей узнал стоявшую. Это была Анфиса.

У каждого создания под названием Человек рано или поздно начинается сложное цветение чувств. Без сомнения, все испытывают хоть раз в жизни это состояние души под названием любовь. Пришло это чувство и к Тимофею. Обрушилась на него любовь, как снег на голову. Анфиса… Рядом росли, вместе в школу ходили, и вдруг девчонка-подросток как-то внезапно превратилась в изумительной красоты девушку. Все парни были в нее влюблены. Каково же было счастье Тимофея, когда из всех она выбрала его. Причем воспылала к нему такой страстью, которую могут подарить либо Бог, либо Дьявол. Взаимная любовь. Что может быть слаще в этом мире? С уверенностью они оба могли сказать, что те дни, которые они провели вместе, были лучшими днями в их жизни. Лишь одно омрачало их безоблачное счастье. Мать Тимофея возненавидела Анфису. Трудно сказать, почему. Родители Анфисы были сектантами. В деревне никто не знал, какую веру они исповедовали. Мать Тимофея была уверена, что молятся они Сатане. При их упоминании плевалась и истово крестилась. Называла их антихристами.

Ненависть ее была настолько сильна, насколько может быть сильна лишь религиозная непримиримость. Возможно, поэтому и на Анфису косо смотрела. «Яблоко от яблони недалеко падает», — любила говорить. Когда же Тимофей возражал, что, мол, такая красота не может творить зло, отвечала:

«И красота ее бесовская. Сатана, чтобы такие души неокрепшие, как у тебя, смущать, наделяет ею своих слуг». И в город на учебу когда его провожала, была сильно довольна. Знала, что Анфиса следом никак не может поехать. Потому как что ни говори, а родители Анфисы действительно были люди странные. Одна из их странностей заключалась в том, что запрещали они Анфисе вообще куда-либо из деревни уезжать. Когда Анфиса узнала, что Тимофей уезжает, с ней случилась истерика. Она билась у него на руках и сквозь приступы рыданий умоляла не уезжать. На вопросы Тимофея, что тут страшного, ведь он вернется, ничего вразумительного ответить не могла и лишь твердила, будто чувствует, с ней должно случиться что-то страшное. Ее слезы могли растопить самое ледяное сердце, но Тимофей понимал, что гнев матери будет страшен, и учиться все же поехал. Он написал ей много писем, но ответа так и не получил. В конце концов отчаялся и больше не писал. Разве мог он узнать, что все письма прямиком попадали в руки его матери. Почтальон сам нес их ей, а она, не скупясь, выставляла ему поллитра.

Семь лет неизвестности, и вот она на пороге его дома.

— Ты? Входи! — он посторонился, пропустив ее внутрь.

Забежав, она скинула промокшие насквозь босоножки и тряхнула изумительной гривой волос. Тимофея окатило водяными брызгами и еще какими-то крошками.

Придержав ее за талию, он взял густую прядь ее волос и пропустил сквозь пальцы. В ладони у него остались комочки земли. Не дав ему и рта раскрыть, она весело защебетала:

— Дорожки из-за дождя такие скользкие. Упала поскользнувшись, вся голова в земле. Так торопилась, как узнала, что ты здесь.

— Но как ты узнала?

— Пусть это останется моей маленькой тайной, — она прижалась к нему всем телом, и у него пропала всякая охота спрашивать. Он задвинул засов, и они, поднявшись по лестнице, прошли в его комнату.

— Сейчас я свечу зажгу, — он принялся шарить по столу в поисках спичек.

— Не надо! — воскликнула она. Потом уже спокойнее добавила: — Зачем? Разве нам плохо так?

Гроза закончилась. Мерцающий лунный свет пробился между туч и залил всю комнату. Анфиса опустилась на кровать и потянула его к себе. Ее глаза в лунном свете блеснули холодным синим огнем. Накопившаяся за день усталость взяла свое. После бурных любовных ласк Тимофей уснул.

Разбудило его какое-то неприятное ощущение. Он открыл глаза. Анфиса сидела рядом и смотрела на него каким-то остановившимся взглядом.

— Ты чего? — он сел.

— Да так, задумалась. Мне пора. Проводи меня.

Одеваясь, он спросил:

— Почему ты мне не писала?

Она задумчиво посмотрела на него и медленно, подбирая слова, ответила:

— Понимаешь, я же сейчас не в деревне живу. Я… в другом месте живу. Она усмехнулась. — Ну, а адрес твой при переезде затерялся.

Они вышли из дома.

— Ну, а где ты теперь живешь?

— Проводишь — увидишь.

Свернув на тропу, они пошли лесом. Занятый разговором Тимофей не обращал внимания на дорогу, как вдруг отвлекся и понял, что тропа та самая, по которой он пришел от нечистого кладбища. Это его неприятно удивило.

— Мы что, через нечистое кладбище пойдем?

— Да.

— А обойти его как-нибудь нельзя?

— Зачем? Ведь так короче.

Тимофей не настаивал. Он не хотел показывать свою слабость. Тропа сузилась, рядом идти уже было невозможно, и Анфиса, приотстав, пошла сзади. Деревья расступились, и они вышли на кладбище. Идя между могил, Тимофей не оглядывался и не видел, что творилось с Анфисой. С каждым шагом ее кожа синела, а посинев до черноты, начала покрываться трещинами и съеживаться. Превращаясь в когти, стали быстро расти ногти. Стараясь не смотреть по сторонам, Тимофей быстро шел, желая как можно скорее миновать кладбище, как вдруг сзади раздалось:

— Стой!

— В чем дело, Анфиса?

— Мы пришли.

Они стояли около разрытой могилы.

— То есть как пришли? — Тимофей не мог оторвать взгляд от могилы.

— Я здесь живу.

— У меня нет настроения шутить, Анфи… — слова застряли у него в горле, когда он обернулся.

Вместо красавицы Анфисы перед ним стоял оживший труп, ведьма.

— Заходи же. Для тебя там есть место.

— Анфиса!?

— Бывшая Анфиса. Теперь я Лилит!!![1] — Она дико расхохоталась. Скованный ужасом, обомлев, он почувствовал, что парализован.

— Заходи же, ну!

Как в замедленной съемке он увидел тянущуюся к нему когтистую лапу. Он прыгнул в сторону и понесся к деревне.

Куда бежать он выбрал как-то подсознательно, сознание было заполнено ужасом и места для мыслей там просто не осталось. Не разбирая дороги, он несся по кладбищу, прыгая через могилы. Казалось, все кладбище наполнилось визгом и воем. Анфиса, настигая его, неслась сзади. Страх не позволял ему оглядываться. Дыхание слышалось все ближе и ближе. Он понял, что обречен. До тропы оставались считанные метры, но и дыхание ведьмы уже холодило спину Тимофея. От тропы его отделяла только одна могила, как вдруг он увидел, что земля на ней забурлила и из нее начала высовываться рука. Зажмурив глаза и дико крича, он прыгнул.

Перелетев через могилу, он, пересилив страх, оглянулся.

Анфиса бесновалась на могиле. Рука, торчащая из земли, впилась в ее лодыжку и не давала бежать.

— Беги, Тима! — услышал Тимофей голос матери.

Он понесся по тропе, а сзади начался такой шабаш, что волосы у него на голове зашевелились. До дома оставалось уже совсем немного. Вдруг, не заметив в темноте сильно выступающий корень, он споткнулся и со всего размаха рухнул на землю. В ноге что-то хрустнуло. Попробовал встать, но нога полыхнула такой острой болью, что он чуть не потерял сознание. Под руку подвернулась какая-то палка. Опираясь на нее как на костыль, с огромным трудом встал. Попробовал идти. Каждое встряхивание больной ноги ударом отдавалось в голове. Медленно двинулся к дому. Он прошел метров десять, как вдруг сзади, за деревьями, раздался приближающийся вой. Страх подстегнул его. Сзади, среди деревьев уже мелькала Анфиса. Она была страшна. С развевающейся гривой седых волос, с горящими белым огнем глазами и сыплющимися во все стороны синими искрами, она огромными прыжками неслась по тропе. Он уже больше не оглядывался. Отбросив костыль, он начал прыгать на здоровой ноге. Он уже распахивал входную дверь, когда когтистая лапа вцепилась в полу его пиджака. С неожиданной для себя силой он рванулся. Раздался треск и, с оборванной полой, он ввалился в сени.

Захлопывая дверь, навалился на нее всем телом. Но было рано вздыхать с облегчением. Анфиса, споткнувшись на последней ступени крыльца, рухнула с вытянутыми в дверной проем руками. Дверь не закрывалась, защемив кисти, и поэтому Тимофей не мог задвинуть засов. Ведьма навалилась на дверь плечом. Упираясь в дверь изнутри, Тимофей ужаснулся, чувствуя огромную силу старухи. Он понял, что продержится не долго. Чувствовала это и ведьма. Не спеша, миллиметр за миллиметром, дверь поддавалась под ее натиском. Тимофей терял уже последние силы, как вдруг рука наткнулась на спасение. Зажав в пальцах рукоять топора, он одним взмахом отсек обе кисти Анфисы. Дверь захлопнулась, и он задвинул засов. Теперь между ними была хоть и иллюзорная, но преграда. Все тело у Тимофея стало ватным.

Казалось, последние силы вытекают вместе с потом. А пот лил с него в три ручья. Организму после страшного напряжения нужна была разрядка, и он разряжался таким пассивным способом.

Ноги подкосились, и Тимофей буквально сполз по стене, оказался сидящим на полу. Все тело, включая внутренности, колотилось мелкой дрожью. Он вспомнил, как шевелились скрюченные пальцы всего в нескольких сантиметрах от его лица. Эти кисти напоминали кровососущих пауков. Воображение вкупе с памятью услужливо подсовывало эти когтисто-хищные пальцы к самому лицу, пихало прямо в глаза.

Казалось, он даже чует запахи, источаемые этими руками, сладковато-приторную смесь. Смесь из запаха сырой земли и аромата гниющей, разлагающейся плоти. Его чуть не вырвало, когда он вспомнил, что всего несколько часов назад целовал эти руки, а эти пальцы трупа ласкали все его тело!!!

Он тихонько смеялся, откинувшись спиной на дверь. Похоже было, что начала «крыша ехать». Тихий смех перешел в дикий хохот. Подхватившись, Тимофей с хохотом и криками, беснуясь, носился по сеням.

— Что, догнала, ведьма?! Ха-ха-ха!!! Жизни моей захотела?! Крови?! Ха-ха-ха!! Ты хотела рвать меня зубами?!

Ха! Врешь, бестия!!! Это я, а не ты!!! Это я буду рвать тебя зубами!!! — Тимофей схватил с пола отрубленную кисть ведьмы и вонзил в нее зубы. Рев, раздавшийся за дверью, вдруг отрезвил его. Выпустив отрубленную кисть, он прислушался. За дверью все стихло. На цыпочках Тимофей подкрался к входной двери и прижался ухом. За дверью слышалось всхлипывание. На крыльце кто-то рыдал нежным голосом.

— Эй! Кто это!

— Я это, Тима, Анфиса, — послышалось в ответ сквозь всхлипывания. — Что с тобой, Тима, ты болен?

— Я?! Не заговаривай мне зубы, ведьма!!

— Ну, вот опять, — рыдания за дверью усилились.

— Да за что же ты меня ведьмой-то?

— То есть как за что??? Ты же мертвая…

— Да какая же я мертвая-а-а-а?? — Анфиса зарыдала еще пуще.

— Может, скажешь, с кладбища…

— Да с какого кладбища?? Только мы из дома вышли, родимый, как ты на землю упал. Я к тебе, а ты без сознания лежишь. Насилу в чувство тебя привела. А ты, как меня увидел, закричал дико и по земле кататься стал. И тоже все «ведьма» да «ведьма»! А потом оттолкнул меня и в дом кинулся как угорелый. Дверь захлопнул и на засов. Не сделай ничего с собой, Тима! Ты не в себе! Открой дверь, Тимочка! Слышишь? Я боюсь за тебя, Тима-а-а!!

Тимофей засомневался: «Неужели действительно просто приступ? Но ведь со мной же такого не было никогда! Да, конечно же, это просто бред!»

От сердца отлегло, и он, шагнув к двери, взялся за засов.

Нога за что-то запнулась. Отодвигая левой рукой засов, он пошарил правой в темноте под ногами. Его рука наткнулась на обрубленную кисть. Дряблая кожа и длинные когти. Даже на ощупь было ясно, эта рука не могла принадлежать молодой женщине. К счастью, он не успел отодвинуть засов, вернее, отодвинул лишь до половины. Задвинув его до упора назад, он в ярости крикнул:

— А про руки скажешь, что из анатомического театра принесла?!!

Ответом был страшной силы удар в дверь. Дверь затрещала. На голову Тимофею посыпалась труха. Удары посыпались на дверь один за другим. Нужно было что-то делать, так как дверь хотя и была прочной, но такого натиска долго бы не выдержала. В промежутках между ударами нечеловеческий голос ведьмы монотонно вещал:

— Ты все равно будешь моим. Все силы АДА помогают мне! Сама судьба предназначила тебя мне.

Забившись в угол, Тимофей лихорадочно думал. Нужно было предпринять что-нибудь для собственного спасения.

Не хотел он уподобиться скоту, безропотно идущему на убой. «Где, где, думал он, — путь к спасению? Спасению?»

Он сосредоточился. Где-то в глубине памяти мелькнули слова матери о том, что его может спасти. Он напрягся и вдруг как будто снова услышал всю фразу, сказанную матерью:

— «Помни! Лишь символы веры тебя спасут!»

«Что, что она имела в виду?» — думал он, а ноги уже сами несли его в ее комнату. Припадая на больную ногу, по скрипящим ступеням он поднялся наверх. Уже переступая порог комнаты, на мгновенье приостановился. Он услышал, как со страшным грохотом рухнула в сенях выбитая входная дверь.

В его распоряжении оставались считанные даже не минуты, а секунды. Ликующий, на одной высокой ноте, вой приближался. Опасность не была видна, а была лишь слышна, и это было во сто крат страшнее. Воображение, мешая думать, дорисовывало все остальное в самых мрачных красках. Тимофей лихорадочно обвел комнату взглядом. Что имела в виду мать? И тут до него дошло. Шагнув к стене, он снял икону Божьей Матери. Вой приближался. Ждать в неподвижности было невыносимо. Страх растянул время до бесконечности.

И, заставив сознание отступить на задний план, все существо Тимофея заполонил инстинкт. Тот инстинкт отчаянного безрассудства, который заставляет загнанную в угол крысу бросаться на преследователя, и этот инстинкт толкнул Тимофея вперед, навстречу вою. Навстречу тому душераздирающему вою, который еще несколько минут назад гнал его прочь, как страшный таежный пожар гонит прочь все живое.

Держа перед собой икону, несвязно шепча перекосившимися губами молитву, он двигался к тому, что было для него страшнее самой смерти. Их разделял лишь коридор. Он уже видел в темноте у лестницы ужасную, беснующуюся фигуру, хищно тянущую к нему культи изувеченных рук. С оскаленных то ли зубов, то ли клыков, как сама смерть, падали хлопья пены. Икона с расстояния в несколько шагов обжигающе подействовала на ведьму. Анфиса вся затряслась. Тимофей был рядом, но она не могла к нему приблизиться.

Стоило ей подойти ближе, как сила покидала ее. Воспрянувший духом Тимофей понял это и наступал, гнал ее из дома прочь. Внезапно ведьма словно почувствовала что-то неведомое Тимофею, но очевидно имеющее важное значение для нее, развернулась и бросилась прочь. Время Власти Сатаны прошло, наступал день. До рассвета Тимофей просидел в комнате матери; забившись в угол и прижав к себе икону обеими руками, он глядел в одну точку, находясь в состоянии какого-то оцепенения. Его состояние было близко к обмороку.

Солнце, нежно коснувшись лица первыми лучами, разбудило его. Свет наступившего дня привел его в чувство, став стеной между ним и ночными страхами. Он поднялся, размял затекшие ноги и, положив икону на стол, распахнул окно. Утро ворвалось в комнату свежим ветром, озорно пробежавшимся по волосам. Деловито пролетевшие мимо пичуги вызвали у Тимофея улыбку. Лес жил суетливой утренней жизнью. Весело гомонили птицы в кронах деревьев, а те в свою очередь стряхивали с хвои и листвы капли прошедшего за ночь дождя. Капли собирались в лужицы и, обласканные солнечными лучами, взмывали вверх, насыщая воздух влагой. Веселье леса подняло Тимофею настроение.

Решив посмотреть, что же творится внизу, он спустился в сени. Он примерно знал, что там увидит, и не очень удивился. Петли у двери были довольно крепкие, и поэтому сорвана она была вместе с косяком, оказавшимся не таким надежным. Следовало заняться серьезным ремонтом, так как все могло повториться в следующую ночь. Когда приедет отец, неизвестно. Хорошо бы, конечно, если бы сегодня, но ведь дела могут и задержать. Тимофей вооружился найденным в сарае инструментом и, разложив вокруг себя взятые из сарая доски, занялся косяком. Уже давно за полдень перевалило, а он все возился с дверью. В конце концов он укрепил ее так основательно, что, пожалуй, даже тараном было бы непросто ее выломать. В этом был резон, так как сила у Анфисы была огромная. Умывшись у колодца, Тимофей поднялся в дом. Поработав на свежем воздухе, он вдруг вспомнил, что еще не позавтракал. Он никогда на аппетит не жаловался и поэтому решил наверстать упущенное, благо деревенская пища заткнет за пояс городскую, и Тимофей отдал ей должное. После обеда, не зная чем заняться, он бесцельно бродил по дому. Зашел в комнату отца. На столе лежала недочитанная отцом книга. Это был довольно толстый фолиант и, должно быть, довольно старый, судя по переплету из свиной кожи и по страницам, пожелтевшим от времени. Тимофей наобум открыл книгу примерно на середине.

Это была старая рукопись, тут и там мелькал «ъ». Взгляд Тимофея сразу ухватил фразу, которая его заинтересовала:

«Силы Зла в этом мире подразделяются на несколько видов». Тимофей уселся поудобнее и начал читать.

«Силы Зла в этом мире подразделяются на несколько видов. Причем, носители зла бывают как живые, так и мертвые. Мертвые подразделяются на два вида: чисто „мертвецы“ и „зомби“…» Читал Тимофей довольно долго, но большая часть времени ушла на разбирание почерка, тот был довольно замысловатым, и поэтому прочитал он не так уж много.

Устав от этого утомительного занятия, он решил отдохнуть.

Перед тем как отложить книгу, Тимофей решил выяснить, кто был автором этой рукописи, и заглянул в начало. Разобрав полустершуюся надпись заглавия, он узнал, что это был дневник, судя по дате начала и фамилии автора, его прадеда. Это еще больше подогрело интерес Тимофея, и, решив обязательно дочитать до конца, он пошел на улицу проветриться. Солнце неумолимо двигалось к закату, приближался вечер. «Скоро наступит ночь, думал Тимофей, — а с ней придет и темнота… Может, пойти в деревню? Смысла нет. Деревня полузаброшена, остались одни ветхие старики да старухи. Что проку от них, если Анфиса придет? Здесь надежнее. Мой дом — моя крепость». Тимофей осмотрел дверь и остался доволен своей работой. И вдруг до него дошло, что, укрепив дверь, он забыл о ставнях. До темноты времени осталось не так уж и много. Прекрасно это понимая, Тимофей лихорадочно принялся за работу. Закончил он уже в сумерки. Все тело, отвыкшее от физического труда, ломило. Пузыри мозолей, вздувшиеся на ладонях, мерзко саднили, перекликаясь с болью от заноз. Спина, искусанная комарами, чесалась. Проклиная и Анфису, и комаров, и собственные руки, Тимофей, как медведь в берлоге, скрылся в доме. От работы на свежем воздухе в нем проснулся зверский аппетит. Наевшись до отвала, Тимофей по тому, как слипались глаза, понял, что пора на боковую. Лениво шаркая ногами, он добрел до своей комнаты. Не расстелив постель, не раздевшись, он рухнул как мешок и, лишь голова коснулась подушки, забылся умиротворенным сном младенца.

Лунный свет, падая на деревья, стекал по ветвям. Ни малейшего ветерка не пробегало по листве. Стояла гнетущая тишина. Тишину эту, пожалуй, можно было бы сравнить с тишиной, которая наступает в джунглях после разнесшегося львиного рыка. Все животные смолкают, хозяин вышел на охоту.

Окна второго этажа не были закрыты ставнями, и лунный свет падал на кровать. В комнате стояла полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем ходиков на стене. Освещая стол, горела свеча. Ровный, желтый свет ложился на икону, та была установлена на столе изображением к Тимофею.

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку…» — прокуковав двенадцать раз, кукушка спряталась в домик. Полночь. Скрипнула кровать. Тимофей перевернулся на другой бок, не просыпаясь. Сонный Тимофей, заходя в комнату, не прикрыл как следует дверь, и полоса света, просочившись сквозь щель, падала на пол в темноте коридора. И все ближе и ближе к этой полосе приближалось ритмичное пощелкивание по полу. У вас никогда не было собаки? Вот когда собака бегает по квартире, ее когти щелкают по полу примерно с таким же звуком, только, пожалуй, погромче.

Тимофей, разметавшись на постели, спал. За окном во дворе послышался шум, подъехала телега. Приехал отец.

Слез с телеги и обернулся к возничему:

— Может, Сергей, зайдешь? Сейчас сообразим что-нибудь.

— Не, Егорыч, поздно, а мне еще пилить да пилить.

— Так и переночуешь у меня.

— Да не, поеду. Бывай!

Проводив его взглядом, отец поднялся на крыльцо. Подергав дверь и убедившись, что она заперта, поднял руку, чтобы постучать, но передумал. Обойдя дом, встал под окном Тимофея.

— Тима! — внутри было тихо.

— Тимофей!!! — еще раз громко крикнул он.

Все такой же монотонный свет был виден в окне и не было никакого движения. Неясное чувство беспокойства окутало его. «Да брось ты! — одернул он себя. — Просто Тима, наверное, устал за день и крепко спит. Но почему дверь в таком виде? Почему все окна первого этажа забраны ставнями?» Он обошел дом вокруг. Ни малейшей надежды попасть внутрь. Казалось, дом мрачно нахохлился, окна, как щитами, прикрылись ставнями, словно средневековый замок, находящийся в засаде. Дом — замок, а лес неприятель, готовый пойти на приступ. Взгляд непроизвольно обежал подступившую стеной чащу. Поднявшийся с болот и ползущий между деревьями туман серой пеленой замазывал кусты, придавая им мистические очертания.

Хруст сучка в глубине чащи ударил по нервам, как выстрел над ухом. Взгляд впился в темноту лесных закоулков.

Шум сбоку заставил чуть ли не подпрыгнуть на месте. Хлопая крыльями, какая-то птица скрылась в глубине леса. Не раздумывая больше, отец нервно подобрал с земли шишку и изо всей силы швырнул в окно. С гулким хлопком она ударилась о стекло и упала обратно к ногам. Он снова подбирал и бросал до тех пор, пока не увидел заспанное лицо Тимофея, приникшее к стеклу.

— Тима! Я это! Открой! — а сам уже быстрым шагом шел к крыльцу.

Неприятное ощущение взгляда в спину подгоняло, заставляя убыстрять шаги. Казалось, весь лес, каждое дерево смотрит на него. Взлетев на крыльцо, с шумом привалился спиной к двери, озираясь по сторонам. Наконец за дверью раздался легкий шум и послышался сонный голос Тимофея:

— Отец?

— Да, я. Открывай же!

Еще несколько секунд тот возился с засовом и, наконец, дверь распахнулась. Облегченно вздохнув, отец вступил в сени. Задвинув засов, молча, освещая лестницу колеблющимся пламенем свечи, поднялись на второй этаж и прошли в комнату отца. Отец сунул саквояж под стол и переоделся в домашнее.

— Пойдем на кухню, перекушу. Расскажешь, как ты тут, без меня.

Они спустились в кухню. Пока отец ел, Тимофей рассказал ему про события ночи. Закончив, он вопросительно посмотрел на отца:

— Объясни мне, наконец, что же здесь случилось, пока меня не было? Что за чертовщина здесь творится?!

Отец не спеша доел и убрал со стола. Вытащил из шкафчика бутылку самогона и тяжело поднялся.

— Пошли в комнату, здесь не с руки.

Они снова поднялись в комнату отца. Сев, отец упер локти в стол и, обхватив голову, задумался. Думал он довольно долго, наконец, начал:

— Чтобы было понятно все, нужно знать и предысторию. — Он отхлебнул из бутылки и, отставив ее в сторону, взял со стола книгу, которую Тимофей смотрел днем.

— Надо было еще вчера тебе рассказать, да кто ж знал.

Эта рукописная книга написана дедом твоей матери. Он собрал здесь, если можно так выразиться, предания рода. Так вот, предыстория здесь. Я читал эту книгу и расскажу тебе одно из преданий.

Попытка киевского князя Владимира Святославича создать на Руси языческий пантеон в 980-м году не удалась.

Это привело к крещению Руси в 988–989 годах. Мечом и огнем была Русь окрещена. Преданные старой вере, вере отцов, не желающие менять Перуна и Дажбога на Христа, язычники бежали в леса, в глухие места. Что было им еще делать? Дружинники князя первыми на Руси после самого князя принявшие крещение, стремясь доказать свою преданность новому богу, взялись за дело рьяно. Непокорные деревни сжигались дотла. Для крещения нужна вода? Ну что ж, непокорных мечами загоняли в воду. Те, кто оказывал сопротивление, уничтожались безжалостно. Хорошую жатву из крови и мяса собрал в свои закрома милостивый бог.

Шло время, еще оставшиеся языческие поселения отступали все дальше на восток, в нетронутые лесные дебри. Не было покоя язычникам. Цари менялись, а христианство оставалось, и даже в глухомани доставали руки Христа. Теперь уже специальные конные отряды вооруженных воинов, называвших себя псами Господними и являвшимися по сути дела инквизиторами Руси, гонялись и днем и ночью по лесам, уничтожая языческие поселения. Шел 1074 год от рождества Христова.

Цепочка всадников, один за другим, по звериной тропе медленно пробирались сквозь чашу. Длинные шишаки на высоких шеломах цеплялись за ветви деревьев, так что то и дело приходилось нагибать головы. Лучи солнца не проникали сквозь густые кроны деревьев и на тропе стоял полумрак. Мошкара, пользуясь прохладой, тучами кружилась вокруг распаренных долгой дорогой коней и седоков. Это был один из летучих отрядов псов Господних. Во главе отряда стоял старший сын киевского воеводы Гюрята. С ним находились и два брата его: средний Святовид и девятнадцатилетний Ярополк. Несмотря на молодость, Ярополк уже был славен своими ратными подвигами и по праву чувствовал себя равным в компании зрелых воинов. С виду хрупкий, он, однако, обладал недюжинной силой, и мало находилось молодцов, рисковавших поспорить с ним в удалых забавах.

К тому же была у него еще одна особенность, делавшая его непобедимым неистовость. Появись он на свет викингом, быть бы ему берсерком. Но если берсерки для приведения себя в состояние безумной ярости употребляют настои и порошки мухоморов и других галлюциногенных растений, то Ярополк входил в это состояние сам по себе, при виде крови.

Стоило почувствовать на губах вкус крови, и уже не было удержу его буйству. Еще будучи мальчишкой, участвуя в уличных драках, был он окрещен бешеным.

В голове отряда, на невысокой лохматой лошаденке ехал проводник. Это был хорошо знавший лесные тропы охотник. Он не был бойцом и поэтому кроме широкого ножа, заткнутого за пояс, не имел никакого оружия. Не по душе ему были те люди, которых он вел. Там, куда приходили они, часто оставались лишь пепелище и трупы. Будь воля охотника — давно бросив лошадь, метнулся бы в чащу. Нипочем не догнали бы его. Гюрята, однако, был не прост. В середине отряда ехал сын охотника. Взяв его, Гюрята сразу убил двух зайцев. Была уверенность, что не сбежит охотник. Ну и, наконец, сын охотника был запасным проводником. Был уже научен Гюрята горьким опытом: вылетит легкая стрелка из лесу, скосит проводника, и блуждай по лесу, не зная дороги.

Следом за проводником ехал сам Гюрята. Мощному, черному, как вороново крыло, коню было нелегко под дородным всадником. Под стать масти коня было и одеяние седока. Черного металла кольчуга в обтяг облегала мускулистый торс. Черненый шлем козырьком прикрывал пол-лица, в прорези остро поблескивали глаза. Над правым плечом возвышалась рукоять тяжелого двуручного меча, подвешенного за спиной поверх длинного, также черного, плаща, шлейфом лежащего на крупе коня. Большой серебряный крест казался игрушечным на широкой груди. Не отличающийся весельем в повседневной жизни, сейчас Гюрята был и вовсе мрачен. Несмотря на быстроту перемещений его отряда, в большинстве случаев внезапных набегов не получалось, казалось, сам лес предупреждал язычников о приближении псов Господних. Деревни либо пустовали, либо в них находились только мужчины, оказывавшие отчаянное сопротивление. После каждой схватки отряд недосчитывался ратников. Воины гибли в лесных переходах от стрел, вылетавших неизвестно откуда. Правда, для язычников, загнанных в глушь, металл становился все дороже и дороже, поэтому они использовали преимущественно легкие стрелы с костяными наконечниками, неспособные пробить доспехи. Но даже и эти стрелы находили незащищенные латами места.

Мысли Гюряты были прерваны внезапной остановкой.

Проводник напряженно вдыхал воздух, как собака, задрав лицо вверх.

— Деревня близко, — посмотрел он на подъехавшего и вставшего рядом Гюряту. — Чувствую запах дыма.

Гюрята удивленно понюхал воздух и понял, что тягаться с охотником бесполезно. Он посмотрел на отряд. Ратники, не понимая из-за чего остановка, настороженно озирались по сторонам.

— Передать в конец: деревня близко.

Послушный поводьям конь двинулся вперед. Оглянувшись, Гюрята увидел, что бывалые вояки приводят себя в порядок. Одни проверяли, легко ли меч ходит в ножнах, другие перетягивали щиты из-за спины на бок. Любил Гюрята эту суету перед боем, сердце опытного воина радовалось при блеске стали. Сам никогда ею не пренебрегал, хоть и был уверен, что все у него в порядке. Вот и теперь: надев тяжелую рукавицу, взялся за рукоять меча. Меч был талисманом. У всех трех братьев мечи были одинаковые, выкованные на заказ, имели они примечательную деталь — рукояти у них были в виде распятья. Мечи были освящены и вручены отцом, когда он благословлял сыновей перед опасной дорогой.

Минут десять еще отряд Пробирался меж деревьями, наконец, деревья стали расступаться. Остановив коня, Гюрята спрыгнул на землю и, укрываясь густым кустарником, подобрался к самой опушке. Лес кончался, сразу за опушкой шел пологий спуск к реке, поросшей зарослями кустарника.

На берегу реки и стояла деревушка. Была она видна как на ладони. Лежа в траве, Гюрята начал прикидывать: «В деревне двадцать домов. На каждый дом мужика по два. Ну что ж, сорок лапотников против моих двадцати семи сущий пустяк». Рядом тихонько пристроились Святовид и Ярополк.

— Святовид, возьми десять ратников и обойди деревню.

Ярополк, будешь со мной. Чтобы все вывалили на улицу, нужно поджечь дома. Ну, Бог нам в помощь!

Некоторое время Гюрята выжидал, наконец, решив, что Святовид уже обошел деревню, он широко перекрестился и взмахнул рукой. Обтекая его с двух сторон, всадники молча рванулись по склону к деревне. В руках некоторых пылали факелы. Деревня была уже близка, когда навстречу с противным свистом понеслись стрелы. Гюрята понял, что внезапного нападения опять не получилось. Чтобы не быть легкими мишенями, всадники рассыпались. Прикрываясь щитом, Гюрята пришпоривал тяжело скакавшего коня. У самого въезда на улицу, вившуюся меж домов, два ратника, несшиеся перед Гюрятой, вдруг исчезли.

Вздыбив коня и чуть не опрокинувшись, он сам едва избежал этой же опасности. Они провалились в ловушку, в замаскированную яму, дно которой был утыкано кольями.

Объезжая, Гюрята заглянул в яму. В глаза бросилась кровавая маска, за минуты до этого бывшая лицом, и копыто умирающей лошади, в конвульсиях бившее по этому лицу.

Стрела, скользнув по шлему, отлетела в кусты. Прикрывшись щитом, Гюрята направил коня в ближайший дворик.

Со всех сторон слышался шум схватки, лязг металла, крики, хрипы. В дальнем конце деревни поднимался дым — Святовид знал свое дело. Конь Гюряты, проломив плетень, ворвался во двор дома и вдруг, захрипев, начал заваливаться.

Высвободив ногу из стремени, Гюрята соскочил на землю, и как раз вовремя, конь рухнул набок. Из шеи, пробив ее насквозь, торчала стрела. Конь пытался подняться на ноги — и не мог. С губ слетала кровавая пена, а подернутый поволокой слезы глаз недоуменно и мученически косился на хозяина.

— Эх, какую животину сгубили… Прости, друже! — и, оборвав мучения животного, рукоятью меча ударил коня меж глаз.

Осторожно, озираясь по сторонам, двинулся к дому. Заглянул в двери пусто. Прижимаясь к стене, пошел вокруг.

Выглянув из-за угла, удовлетворенно ухмыльнулся. Спиной к нему, опустившись на одно колено, стоял здоровенный мужик и стрелял из лука. Мальчишка лет четырнадцати подавал ему стрелы, рядом на траве лежала окованная металлом рогатина. Обернувшегося мальчишку Гюрята откинул в сторону как пушинку. Мужик так и не успел схватиться за рогатину. Меч Гюряты рассек его от плеча до пояса. Откинутый подросток выхватил неизвестно откуда длинный и тонкий нож и как зверь прыгнул на Гюряту.

— Ах ты, змееныш! — процедил тот, и запястье паренька захрустело в его руке. Парень завизжал, и это лишь раззадорило ратника. Выпустив меч, он схватил подростка за ногу и швырнул на стену дома. Серые мозги из расколовшейся, как орех, головы размазались по бревнам…

Через час все было кончено. Застилая небо дымом, горели дома. Изувеченные трупы, лежащие и по одному, и группами, дополняли пейзаж. Отряд Гюряты, отойдя на опушку, отдыхал, зализывая раны. Ратники, разводя костры, весело гомонили. Это могло бы показаться странным, ведь их стало на девять человек меньше. Но смерть была настолько обыденна и привычна, что вызывала в их засохших сердцах не больше чувств, чем укус комара. Потеря в этом бою стольких товарищей к тому же сулила им скорое возвращение на родные подворья. Сила отряда без тех девятерых, что лежали в стороне на земле, рядком, была слишком мала, чтобы идти дальше. Гюрята все это прекрасно понимал и поэтому решил, дав людям передых, вести их назад, в Киев.

Братья отдыхали, удобно устроившись у костра. Лежа на животе, опустив тяжелую голову на сомкнутые руки, Ярополк рассматривал лежащий на траве языческий талисман.

Это была головка Перуна на оборванном шнурке. Уже после окончания боя, проходя по улице деревни, он сорвал ее с шеи убитого язычника просто из любопытства. Мельком рассмотрев, бросил, и лишь у костра заметил, что, зацепившись шнурком за рукоять ножа, она болтается на поясе.

Меч и языческий божок лежали на траве рядом. Христос, распятый на рукояти меча, был весь в ржавых потеках застывшей крови, стекавшей по лезвию во время боя. В призрачных сполохах костра мертвые фигурки росли, оживали.

Сонная одурь туманила сознание Ярополка. Черные тучи затянули звездное небо. Ударила молния, разрезав небосвод ломаной линией. Братья исчезли, и Ярополк остался один около костра. Но нет! Откуда-то сбоку слышится хохот. Оскал Перуна, безудержно хохочущего над чем-то, что находится за спиной Ярополка. До чего же тяжело перевести взгляд. Глаза и вся голова словно налились металлом.

Взгляд медленно смещается во тьму. И вдруг молния освещает все вокруг. Полуобнаженная фигура с протянутыми в небо руками, словно в немой мольбе. И небеса разверзлись, водопадом дождя устремившись вниз. Человек бесновался в неистовом танце, ловил струи дождя широко открытым ртом, размазывал по своему телу красные струи. Но почему дождь красный?! Это кровь! Кровавый водопад!!! Упырь с глазами ребенка. А рядом звучал дьявольский хохот уродливого идола.

Видение пронеслось перед глазами и пропало. Снова костер и братья рядом. Ошеломленным взглядом обвел все вокруг Ярополк. Все лицо горело. Спрятав лицо в ладонях, застыл на минуту. Успокоившись, рывком встал на ноги.

— Пойду ополоснусь в реке, заодно и меч почищу.

Кинув меч в ножны, взял в руку головку Перуна. Пристально вгляделся в злобные черты искусно вырезанного неведомым мастером лица, усмехнулся и швырнул амулет в костер.

Он шагал к реке, все глубже и глубже погружаясь в темноту ночи, а дьявольская головка смеялась ему вслед, обугливаясь в пламени.

Отдаляясь от костра, Ярополк шел к реке. Выглянувшая из-за облаков луна каким-то мутноватым светом освещала все вокруг. Где-то сзади слышались голоса посланных к реке за водой дружинников. Но Ярополк не замечал их. Отдалившись от лагеря, он вдруг услышал звуки необыкновенной чарующей музыки. Они завораживали и неудержимо влекли к себе. Они опьяняли, наполняя все существо Ярополка наслаждением. И он все убыстрял и убыстрял свой шаг, двигаясь на звук. Нега разлилась в нем, заполнив каждую клетку его тела. Все чувства отступили, он не видел ничего вокруг, и лишь слух вел его вперед. Закрыв глаза, спотыкаясь, продираясь сквозь кустарник, он двигался к реке. Наконец склон кончился. Ярополк шел по ровному пространству. Высокая трава достигала пояса. Он разлепил веки. Впереди, среди высокой травы, неестественно синим пламенем горел огромный костер. Вокруг костра, в каком-то мистическом танце, под звуки той чарующей музыки, которую слышал Ярополк, двигались прелестные девушки. Их обнаженные тела серебрились в лунном свете.

Ярополк остановился, что-то насторожило его. Он разрывался. Ему хотелось идти туда, к этому костру, к этим призывно машущим ему красавицам. И в то же время что-то не пускало его. Он не помнил, кто он, не знал, где находится, он забыл все. Памяти не было, лишь чарующая музыка внутри. Но какой-то инстинктивный страх не пускал, держал его. И все-таки он двинулся дальше. Раздвигая траву, он пробирался к костру, но тот не становился ближе, а, казалось, наоборот отдалялся. Ярополк готов был двигаться вперед до бесконечности, но вдруг услышал за спиной крики.

По берегу носились дружинники, обезумевшие от ужаса. Не трава была вокруг Ярополка, а река. Лишь успел он понять это, как рухнул в бездну. Неимоверным усилием ему удалось вырваться на поверхность, но лишь на мгновенье, тяжелые доспехи потянули на дно, и черная гладь воды сомкнулась над его тянувшимися вверх руками. Еще некоторое время на поверхность вырывались из глубины пузыри воздуха, но и эти последние следы его существования быстро оборвались. Спасти его было невозможно. И вот…

Голова отца бессильно опустилась на стол. Пустая бутылка, покатившись, упала на пол. Этот звук вывел Тимофея из состояния забытья, в котором он находился во время рассказа. Тимофей, словно воочию, видел былое. Рассказ отца расширялся в его сознании и приобретал краски, дополняясь его собственной фантазией. Он будто сам был там, участвовал в тех прекрасно-жутких событиях давно минувшего.

Он недоуменно посмотрел на отца и понял, что тот спит.

— Батя, дальше-то что было?

Попытался было отца разбудить, но кроме пьяного бормотанья, перемежавшегося громким храпом, ничего не добился. Продолжения, судя по всему, приходилось ожидать до утра. Тимофей взглянул на часы, стрелки показывали начало четвертого. Слипавшиеся глаза ясно показывали, что пора спать. Перетащив отца на кровать, Тимофей подошел к столу. Свеча догорала, почти скрывшись в застывшем воске.

Взяв блюдечко со свечой, он прошел в свою комнату. Богоматерь, казалось, укоризненно смотрела на него со стоящей на столе иконы. Задув свечу, Тимофей пластом рухнул на кровать. Сон опутал его мгновенно. Вместе со сном пришел кошмар. Тимофей бежал по тропе, хрипел и обливался потом, Корни деревьев цеплялись за ноги, он спотыкался и падал. Поднимаясь, снова бежал. Ветви хватали за руки, били по лицу. Он отбивался, отталкивал их руками, а они снова впивались в него. Тимофей катался по кровати, размахивая во сне руками. Несколько раз он задел стол, и икона упала ликом вниз. И сразу же пришло спокойствие. Так и не проснувшись, он лежал, свесившись с кровати.

Слабое цоканье послышалось в коридоре, тихое и безобидное, как сонное дыхание. Оно медленно приближалось к комнате Тимофея.

Трудно перебить глубокий сон, и уж тем более не могло разбудить Тимофея это тихое действо.

Цоканье замерло у двери. Чуть скрипнув, дверь медленно-медленно приотворилась и снова замерла. Открылась узенькая щелка между ней и косяком. Отодвигая дверь, в щель просунулся у самого пола длинный палец и резко ткнулся в пол. Острый коготь со щелчком впился в пол. Он напрягся, изогнувшись, и дверь приотворилась еще ровно настолько, чтобы в щель просунулся второй палец. Он также вцепился когтем в пол, и уже два пальца толкали дверь. Она медленно отворялась, а в щель просовывались один за Другим остальные пальцы. Наконец щель расширилась настолько, что в нее смогла просунуться вся пятерня. Обрубленная кисть, как огромный уродливый паук, судорожно вонзая в пол когти и подтягиваясь, медленно вползла в комнату, пропуская за собой вторую. С каждым движением они неумолимо приближались к свесившейся с кровати до самого пола руке Тимофея. Тошнотворный запах исходил от этих двух кусков полуразложившегося мяса, почерневшего и покрытого трещинами. И этот запах достиг ноздрей Тимофея, заставив вздрогнуть во сне. Рука Тимофея была уже рядом. Обрубки, цепляясь за ткань рукава когтями, поползли по руке вверх, к плечу.

…Огромный, высеченный в камне зал. Потрескивая, чадили факелы, но их света не хватало. Высокий свод, как и стены зала, терялся во тьме. Со скованными за спиной руками Тимофей стоял на большом каменном табурете в центре.

Величественных размеров каменная лапа еле виднелась во тьме под сводом зала. Свисавшая с нее веревка тугой петлей охватывала шею Тимофея. Было пусто, хотя Тимофею казалось, что он видит в темноте у стен какое-то движение и слышит неразборчивое перешептывание. Вдруг дуновение пронеслось по залу. Двигавшиеся у стен силуэты застыли в неподвижном ожидании. Факелы начали гаснуть один за другим. Лишь чуть слышный шепот во тьме, вопреки всему, не замолк окончательно, а наоборот начал разрастаться, переходя в душераздирающие вопли тысяч глоток. И вот уже заполнив все, отражаясь от стен и сводов, усиливаясь, несется рев:

— Тиллигар! Тиллигар!! Тиллигар!!

Последние факелы уже не горят, а тлеют. Тьма все ближе и ближе подступает к ногам Тимофея. И, словно сама часть этой тьмы, из глухих закоулков зала двинулась к Тимофею закутанная в плащ фигура. Даже просторные складки плаща не могли скрыть уродства, огромный горб скрючил тело.

Под стать телу была и голова. Неправильной формы, вся в шишках и вмятинах, которые были сильно заметны под длинными, но редкими волосами. Отвратительный нос с огромными вывернутыми ноздрями был словно размазан по всему лицу. Также огромна и раздута до неимоверных размеров была и нижняя губа. Своей величиной она, казалось, компенсировала отсутствие верхней. Вся верхняя челюсть была оголена, и поэтому создавалось впечатление, что рот оскален. Пожалуй, единственно красивыми на этом лице были глаза. Большие, красивого разреза, с длинными и густыми ресницами, и от этого уродство воистину было еще уродливее. Тем не менее это создание было насыщено такой внутренней силой и излучало такое количество энергии, что из каждой поры на теле Тимофея выступил пот. Не в силах смотреть, Тимофей зажмурился. И вдруг опора вылетела из-под его ног. Он болтался в петле, которая все туже и туже затягивалась на его шее. Он напрягся всем телом и проснулся.

Пробуждение было не менее ужасным. Кто-то невидимый в темноте душил его, вцепившись в шею обеими руками. Пытаясь оттолкнуть противника, Тимофей выкинул вперед обе руки… и наткнулся на пустоту. Ужас парализовал его на миг, но лишь на миг. Он задыхался, из-под впившихся в шею ногтей на грудь уже текли струйки крови. Не найдя перед собой врага, Тимофей схватил то, что его душило, и когда он почувствовал под своими пальцами это, то совсем потерял рассудок. Что он думал тогда, он так никогда и не вспомнил.

Он хрипел и давился собственным языком. Упав с кровати, катался по полу, а потом, когда уже круги поплыли перед глазами, вдруг отчетливо услышал крик петуха. Это было спасение. Он еще долго приходил в себя.

Поднявшееся солнце подняло и отца. Видно, похмелье было жестоким, потому что сначала раздался хриплый кашель, а потом что-то типа молитвы из одного мата. Потом его шаркающие ноги проследовали на первый этаж, хлопнула входная дверь. Через некоторое время он снова зашел в дом. Чем-то долго гремел на кухне и минут через сорок решил разбудить Тимофея.

— Тимофей! — позвал он, поднимаясь по лестнице. Ответа не последовало, и он решил, что Тимофей крепко спит.

— Тимо… — распахнув дверь, он застыл. Открывшаяся картина лишила его дара речи. Все было перевернуто. Тимофей лежал на полу посреди комнаты. Вся шея была покрыта коркой застывшей крови. Но даже не это приковало взгляд отца, он смотрел на кисти. Обрубленные кисти. Его поразил их вид. Кожа на них была нежна, как будто они еще минуту назад принадлежали живому, цветущему человеку. Изумительной красоты длинные пальцы, казалось, еще минуту назад дрожали чувственной дрожью. С трудом оторвав взгляд от этой дьявольской обманки, отец кинулся к Тимофею.

Слава Всевышнему! Тот был жив. Был жив, но находился в глубоком обмороке. Приводить Тимофея в сознание отец не стал. Он был уверен, что организм сына сам справится.

Принялся за уборку. Прежде всего он принес мешок и, брезгливо бросив в него обрубленные кисти, потуже завязал.

Затем, отложив мешок в сторону, привел в надлежащее положение то, что было опрокинуто и разбросано по комнате.

Вооружился тряпкой и, налив в ведро воды, хорошенько все в комнате вымыл. Наконец, наведя порядок и удовлетворенный чистотой, он сел в изголовье кровати и стал терпеливо ждать пробуждения Тимофея.

Тимофей проснулся часа через полтора. Едва проснувшись, он рывком сел в постели и широко открытыми глазами впился в отца.

— Это я, Тима, не волнуйся, — ласково сказал отец.

Казалось, Тимофей ничего не понимал. Недоуменным взглядом он обвел комнату. Прикоснулся рукой к забинтованной отцом шее. Внезапно его лоб покрыла испарина, он вспомнил все.

— Это ужасно! Я… сейчас тебе рас-с-скажу, — торопясь и заикаясь, забормотал он.

— Расскажешь, расскажешь, только во время завтрака, — отец взглянул на ходики. — Ну, вернее сказать, во время обеда.

Отец ласково похлопал Тимофея по руке, и они двинулись на кухню. Но Тимофей не мог удержаться, и не успели они еще дойти до кухни, как он в бешеном темпе уже все рассказал. Обед проходил в томительном молчании. Отец думал, и Тимофей ему не мешал. Он уже пришел в себя, чему в немалой степени помогло принятие двух стопок успокоительного домашней перегонки. Наконец он все же не выдержал:

— Ну, что, батя, надумал? Что делать-то будем?

Отец оторвался от сосредоточенного поглощения пищи и сыто рыгнул. Задумчиво посмотрел на Тимофея и, наконец, вымолвил:

— Да только одно и пришло на ум. Бросить лапы эти поганые ей в могилу да вбить в нее, стерву, кол осиновый.

— А когда?

— Да сегодня и вобьем. Долго ли нам-кабанам? — Он снова рыгнул.

— Ну хорошо, с этим разобрались. Да, кстати, ты не досказал мне про Гюряту и Святовида.

— Да? Ну, можно и сейчас досказать. А на чем я остановился?

— На том, что Ярополк утонул.

— Угу… Ну, слушай дальше.

Отец задумался, вспоминая, а Тимофей, заполняя паузу, налил в стопки самогону.

Прошло десять лет. Много событий произошло за это время. Были и горести и радости — большие и малые. Киевский воевода умер, и Гюрята, по праву, занял место отца.

Властью своей распоряжался он умело и поэтому был уважаем. На радость ему жена родила сына. И все было бы хорошо, да внезапно нарушился покой души его. Брат Святовид, объезжая молодого жеребца, был сброшен на землю.

Все бы ничего, да беснующийся жеребчик копытом проломил ему грудь. Долго мучился Святовид. Ни отвары, ни заговоры знахарок — ничто не помогало ему. Целыми днями лежал он и харкал кровью. Тяжко было Гюряте смотреть на это. Видеть, как умирает брат и чувствовать свое бессилье чем-либо помочь. В ожидании смерти Святовид старел на глазах. Каждое утро в его густых волосах прибавлялось седины. Днем Святовида выносили на двор. Целыми днями лежал он, устремив взгляд в небо. Ему не мешали, и он напряженно думал о чем-то своем.

Как-то Гюряте сказали, что брат зовет его. Выйдя на двор, Гюрята подошел к лежащему Святовиду и присел рядом.

— Мне сказали, ты звал меня.

Святовид, оторвавшись от созерцания облака, посмотрел на Гюряту.

— Поговорить нам пора, Гюрята, Смерть моя уже близко, а на душе тяжело.

Ему было тяжело говорить. Слова с хрипом и свистом вырывались из груди.

— Много крови пролил я. Но не из-за этого мне тяжело.

Кровь и свою и чужую проливал я за Господа нашего, во искупление прегрешений наших перед ним. Так что не тяготит меня это. Другое бремя лежит на моих плечах. Забыли мы в своей гордыне о брате нашем — Ярополке.

Святовид закашлялся, и кровавые брызги упали на землю. Долго молчал, собираясь с силами, и наконец продолжил:

— Этой ночью мне явился ангел. Он сказал, что Ярополк жив, но что погибла душа его. Он велел поставить церковь в том месте, где Ярополк пропал, и молиться за душу его.

Чистые голубые глаза Святовида вновь обратились к Гюряте.

— Я уже не могу ничего. Я хочу, чтобы ты выполнил это.

Это моя последняя просьба. Поставь церковь у той речушки и молись, молись за души Ярополка и мою. Дай мне слово, что исполнишь это.

Его взгляд горел просьбой, он даже приподнялся на локтях.

— Клянусь, Святовид, что выполню то, о чем ты просишь.

— Благодарю, брат. А теперь будь добр, пусть меня перенесут в дом и позовут священника, я хочу исповедаться.

Ночью Святовид умер. Хоронили его как истинного христианина. После прощания с покойным гроб хотели накрыть крышкой, но внезапный окрик Гюряты остановил.

— Подождите! — подойдя к гробу, он положил на грудь Святовида тяжелый двуручный меч.

— Не тоже воина без меча хоронить. — Гюрята отошел, и крышку начали приколачивать. Затем гроб медленно опустили в могилу.

Кончилась спокойная жизнь для Гюряты. Клятва, данная Святовиду, висела над ним, как меч. Он сильно изменился.

Мрачные мысли витали в его голове. И, наконец, настал момент, когда он понял, что дальше так продолжаться не может. Князь не стал удерживать его. Он был занят и озабочен укреплением рубежей. По его приказу создавались в глуши по окраинам княжества крепкие поселения.

С Гюрятой шел отряд из ратников и семьи малоимущих мужиков, которые решили поискать счастья на новых местах. Да и места-то были плодородные. Леса, богатые дичью, земля, дававшая сказочные урожаи. Быстро отстроили дома на месте некогда сожженной языческой деревни. Чуть на отшибе, на взгорке, срубили церковь. Рядом с церковью, как гриб, вырос дом священника. Жизнь налаживалась. Священник проводил молебны по усопшим Ярополку и Святовиду.

Прошел год. Пережили зиму, кончился апрель. Близилась Вальпургиева ночь. За неделю до этой ночи Гюрята почувствовал беспокойство. Оно было тем более необъяснимо, что внешних причин для него не существовало. Беспокойство шло изнутри. Все валилось у Гюряты из рук, за что бы он ни брался. Успокоиться никак не удавалось.

В вечер перед Вальпургиевой ночью он рано лег спать.

Всю неделю его мучила бессонница, и он, как обычно, выпил успокоительного отвара из трав.

Жизнь селения с наступлением темноты замирала. Искусственного освещения не существовало, и люди, вставая с первыми лучами солнца, на закате ложились спать.

Гюряте снился сон. Будто открылась дверь и в горницу вошел Святовид. Окруженный свечением, он приблизился.

— Встань, брат, проснись! Возьми меч и иди в церковь. — Он снял тяжелый двуручный меч Гюряты со стены и положил на стол.

— Проснись же! — взяв Гюряту за плечи, он рывком посадил его.

Заспанным взглядом Гюрята обвел горницу. Меч лежал на столе, тускло поблескивая. Тихонько, чтобы не разбудить жену, Гюрята вылез из-под одеяла. Взяв одежду и сапоги, держа меч под мышкой, вышел в сени.

Быстро оделся. Уже отворив наружную дверь, остановился.

Быстро прошел в детскую. Неслышно подойдя к колыбели, посмотрел на спящего сына. Подоткнув одеяльце, Гюрята вышел. Сбежал по крыльцу, замер, прислушиваясь. Ничто не нарушало спокойствия ночи, вокруг царили тишина и покой.

Выйдя из деревни, Гюрята быстро покрыл расстояние до церкви. Не доходя, остановился и осмотрелся. Все было спокойно. В доме отца Михаила было тихо, очевидно там все спали. Церковь темнела рядом. Опытное ухо воина и охотника не улавливало подозрительных шумов. Тем не менее к церкви Гюрята двинулся, ступая мягко, как рысь. Он стоял перед дверями, уже готовый смеяться над своим сном. От его толчка двери медленно со скрипом распахнулись. Тишина и темнота. Лишь дорожка лунного света, падающая от дверного проема, да в глубине помещения, под образом Христа Спасителя, слабо тлела лампада.

— Бог любит меня! — слабый голос Гюряты, отразившись от стен, прозвучал гулко. Страшный удар обрушился на его голову и сознание заволокла тьма.

Пришел в себя Гюрята разом.

Неестественно выгнувшись назад, он лежал на полу.

На стене, которая была перед самыми глазами, прыгали блики света. Гюрята попытался шевельнуться, но не тут-то было. Кожаный ремешок внатяг, тугой петлей охватывал шею, шел к связанным за спиной рукам и дальше, к связанным лодыжкам. Движение Гюряты привело всю эту систему в действие. Петля, впившись в шею, заставила его захрипеть.

— Как хорошо, Калина, что ты его не убила, — раздался где-то за спиной знакомый голос. — Переверни его и освободи от петли, я не хочу, чтобы он задохнулся.

Холодная сталь ножа коснулась шеи и перерезала петлю, однако ремешок, хитро завязанный, продолжал стягивать руки и ноги за спиной, не давая двигаться. Сильные руки подхватили Гюряту и посадили, прислонив спиною к стене.

Затылок, коснувшись стены, полыхнул болью.

Гюрята огляделся. Четыре человека стояли возле стен.

Факелы, которые они держали в руках, ярко освещали все помещение церкви. Пятый, только что перевернувший Гюряту, стоял рядом. Он был огромен как медведь, и даже здоровенный Гюрята рядом с ним почувствовал себя мальчиком-подростком. Все пятеро были в одеждах из шкур животных, а на головах у них были надеты мешки с прорванными для глаз и рта отверстиями. Вооружены они были топорами и широкими ножами. Лишь у шестого, того, что говорил, был длинный меч, на который он опирался. Запахнувшись в просторный плащ, широко расставив ноги, он стоял напротив Гюряты, широко улыбаясь. На Гюряту смотрел… Ярополк.

— Не ожидал? Я, признаться, тоже. То есть я знал, конечно, что ты прибыл в наш забытый богом уголок, но что ты придешь в церковь в такой поздний час… Да я и мечтать об этом не мог. Видно, проклятая мудрость услышала мою просьбу. Слава Перуну за это. Да ты, я гляжу, онемел? Не бойся, я не мертвец. У меня слишком много долгов на этом свете, чтобы я мог позволить себе такую роскошь, как смерть. Ну, да одним долгом, волей Перуна, в эту ночь станет меньше. Тебя не интересует, что это за долг? Этот долг — ты!

— Так ты, значит, теперь Перуну служишь?

— Да! Перуну, Сатане, Дьяволу. Как тебе больше нравится? Я служу тому, кто не покорился. Тому, кто восстал. Кто не пошел за тираном и обречен быть гонимым.

— Тираном, ты говоришь? Но ты же сам служил Ему! Ты же сам нес Его веру! Распятье! У тебя же до сих пор на рукояти меча символ Его страданий!! Он умер за всех нас, во искупление наших грехов!

— Да! Его распяли! Его распяли за ту заразу, которую он нес людям. Он хотел видеть нас стадом. Мы для него лишь покорные овцы. «Возлюби ближнего своего», «Подставь левую щеку, если ударят по правой». Есть люди, а есть куски мяса. Если мой ближний глупец, подлец, выродок, недостойный называться человеком, я что, должен его любить?

Должен подставлять ему другую щеку? Нет уж, тогда я перестану быть человеком, я стану овцой. Ты говоришь «он страдал!»? Ничего, он уже с лихвой отомстил за это. Он пил и пьет кровь человеческую. Ему и место на рукояти меча, чтобы по нему стекала кровь, которую он жаждет. Ну, а сегодня он будет пить кровь только своих овечек. — Ярополк зашелся приступом смеха.

— Хватит попусту болтать. — Он резко дернулся. — Приведите первую овцу!

Один из четверых, стоявших у стены, вышел и быстро вернулся, ведя отца Михаила. Тот не сопротивлялся, лишь губы его шептали молитвы. Гюрята напрягся, пытаясь порвать ремень, но эластичная кожа лишь впилась в мышцы, причинив боль.

— Зверь! Чем божий человек тебе не угодил?

— Ничего плохого про него сказать не могу. Я к нему переночевать попросился. Очень, знаешь ли, гостеприимный человек. Но он слишком любит Бога! — Ярополк повернулся к священнику.

— Святой отец, скоро ты предстанешь перед ликом того, кому всю жизнь молился. Я думаю, на этом свете тебя причислят к святым мученикам, поэтому воздай хвалу Господу своему за это.

Приведший священника пинком поставил того на колени перед образом Христа Спасителя. Отец Михаил стал истово отбивать поклоны и бормотать молитвы. Небрежно опираясь на меч, Ярополк полуобернулся к Гюряте.

— Ну, разве он достоин называться человеком? Посмотри, он от страха и молитвы-то позабыл. Воистину, тупая скотина. Только для убоя и годен. Впрочем, зла он мне не сделал и поэтому легко умрет. — Молниеносно меч Ярополка очертил дугу.

— Калина! — Голова старика, так и не успевшего ничего понять, еще катилась по полу с удивленно открытыми глазами, а тело, взметнувшееся в руках громилы, уже поливало лики святых кровью, хлеставшей из шеи. Ярополк поднял меч вверх. Ни капли крови не было на лезвии. — Иисус не напился, озабоченно сказал он, указывая пальцем на рукоять-распятье. Он обернулся к стоявшему у стены:

— Дальше!

В это время громила, отшвырнув тело священника, в котором не осталось ни капли крови, к стене, слизывал с руки кровь. Выходивший из церкви волок за волосы женщину.

Она пыталась сопротивляться и безостановочно, на одной ноте, визжала. Посмотрев в ее искаженное ужасом лицо, Гюрята узнал жену священника. Тут ее взгляд остановился на обезглавленном теле и она замолчала. Расширившиеся глаза, в которых плескался страх, повернулись к Ярополку.

— Не убивайте! — только и могла она прошептать перекосившимся ртом.

— Не могу, милая, Иисус еще не напился, — с дьявольской усмешкой глядел Ярополк на обезумевшую от страха женщину.

— Впрочем, если ты отречешься от Бога…

— Отрекаюсь!!! — завыла бедная женщина, на четвереньках подползая к Ярополку и пытаясь поцеловать его сапоги.

— Это тебе это зачтется на том свете, — меч Ярополка взвился со свистом.

— Ну, как тебе это зрелище? — Ярополк повернулся к Гюряте. Гюрята лишь заскрежетал в ответ зубами. Громила тем временем вышел. — Сейчас ты увидишь, как я направлю прямо в рай две ангельски чистые души, безгрешные и непорочные. Разве я не благодетель? Два ребенка, не успев согрешить в этом мире, прямиком попадут в райские кущи.

Громадная фигура показалась в дверях. Каждая рука сжимала ребенка. Это были дети отца Михаила.

— Детки, сейчас мы сыграем в игру. Калина!

Брошенный мощной рукой ребенок полетел на меч Ярополка. Не в силах видеть это, Гюрята зажмурился. Два детских крика, ворвавшись ему в самый мозг, сменились гробовой тишиной. Он медленно открыл глаза. Два детских тельца висели, насаженные на лезвие меча. Детская кровь, пузырясь, стекала на рукоять-распятье. Ярополк с легкой улыбкой созерцал это зрелище. Наконец, словно очнувшись, он скинул оба трупа и широко взмахнул рукой.

— Дети мои! Они ваши! Я не хочу, чтоб они явились господу такими, какими он их создал.

Фигуры в звериных шкурах, стоявшие в ожидании, устремились к трупам. Они разрывали их руками, впивались в них зубами. Слышались лишь хруст разгрызаемых костей и чавканье. Гюрята не смотрел. Одни только звуки этого пиршества упырей выворачивали все его нутро. Желудок был пустой, и только поэтому он держался. Поужинай он плотно, и вся бы его пища была на полу. Сколько это длилось, он не знал. Наконец все кончилось. Упыри расползлись в разные стороны, сыто рыгая.

— Ну что, Гюрята? Теперь и твоя очередь пришла. — Ярополк толкнул Гюряту ногой. — Тебе не плохо ли, брат мой? А ведь каким воином ты был. А сейчас раскис, как красна девица.

Гюрята исподлобья взглянул на Ярополка:

— Ну так и меня, как телка, зарежешь?

— Нет, ну что ты. Ты же воин, ты достоин большего. Ты достоин поединка. Со мной, слабеньким, тебе позорно было бы биться, ведь тебе нужен достойный противник. Калина! — Громила приблизился. — Вот с кем на кулачках будешь биться.

Гюрята содрогнулся. Буйвол в человеческом обличье приблизился и, достав из-за сапога массивный нож, разрезал стягивавшие Гюряту путы. Затем отпихнул ногой так, что тот откатился к стене. Откинутый нож пролетел через всю церковь и по рукоятку вонзился в противоположную стену.

Стоя у стены, Гюрята разминал мышцы.

— Обнажись, Калина, покрасуйся. — Ярополк развлекался. Калина стащил куртку через голову вместе с мешком.

Тяжелая грива волос упала на голые плечи. Гюрята был поражен, это была женщина. Но какой же мускулатурой она обладала! Ни капли жира, гора витых мускулов. Каждая рука — что две ноги Гюряты, кулак — с его голову.

— Ну что, Гюрята, нравится тебе моя девочка? Потерпи, скоро ты прижмешься к ее пленительной груди. Она очень нежно тебя обнимет.

Ярополк шутил, а Калина улыбалась, обнажив острые клыки. Такие челюсти, пожалуй, запросто могли бы перекусить ногу быка. Калина не спеша двинулась к Гюряте. Это было страшное зрелище. При каждом шаге под кожей волной перекатывались бугры чудовищных мышц, У простого смертного все внутри сжалось бы от ужаса, но не у Гюряты.

Он был воином, и все предки у него были воинами. Еще лежа в колыбели, с молоком матери он всосал великую заповедь: «Вступая в бой, лишайся чувств». Всю жизнь он готовил себя для убийства и убивал. Убивал не беззащитных людей, а таких же, как и он сам, мужчин, воинов. Убивал оружием и голыми руками. Умудренный опытом бесчисленных схваток, в которых он участвовал, Гюрята сразу избрал тактику быстрых перемещений. Обладая огромным весом, Калина была медлительна и не слишком поворотлива. Будучи и сам человеком тяжеловесным, Гюрята все же обгонял ее в скорости. Калина попыталась схватить его, но, поднырнув под ее руку, он заскочил ей за спину и тут же, подпрыгнув, обеими ногами ударил ее в спину. Никто еще из противников Гюряты этого удара не выдерживал. Здесь же впечатление было такое, словно он прыгнул на ствол сосны. Несколько ошарашенный, Гюрята отпрыгнул от Калины и начал снова кружить вокруг. Попробовав сзади, нужно было попробовать и спереди. Калина методично пыталась загнать его в угол или прижать к стене. Хотя и она и Гюрята находились в постоянном движении, ни тени усталости не было в ней заметно. В то же время Гюрята уже почувствовал утомление. Последние годы мирной жизни разбаловали его, и он начал выдыхаться. Калина же, в отличие от Гюряты, казалось, лишь ускорила свои движения. Долго так продолжаться не могло, и, прекрасно это понимая, Гюрята решил рискнуть. Надеясь лишь на свою реакцию, он сделал вид, что споткнулся. Калина ринулась вперед и на мгновенье раскрылась. Вложив весь свой вес, изо всей силы Гюрята ударил ее под дых. Ударил и тут же пожалел об этом, скривившись от боли. Мышцы пресса у Калины обладали твердостью каменной кладки. В глазах у Гюряты потемнело от боли.

Мощный удар в грудь отшвырнул его к стене. Будь Гюрята потяжелее раза в два, этот удар проломил бы ему грудную клетку, а так лишь кинул на стену. В груди, после каждого вздоха что-то захлюпало. Не в силах двинуться, ловя широко открытым ртом воздух, Гюрята сползал по стене.

Сквозь туман в глазах он видел надвигающегося как гора, монстра. Вывернуться уже не было возможности. И тогда Гюрята вспомнил, что ему когда-то говорил отец: «Удиви противника, и у тебя будет ценный миг его замешательства». Огромные лапы были уже рядом. Приняв комичную до абсурда позу, Гюрята скорчил смешную гримасу. Калина опешила и на секунду остановилась. Этой секунды было достаточно, указательные пальцы Гюряты вонзились ей в глаза. Бешеный визг наполнил церковь. Руки Калины хватали пустоту. Гюрята, отбежавший на безопасное расстояние, с ужасом взирал на дело рук своих. Обезумевшая от боли Калина вихрем понеслась по церкви. Один из людоедов, не успевший увернуться, одним махом ее мощных рук был разорван надвое.

— Опомнись, Калина! — крикнул Ярополк, но это лишь привлекло к нему ее внимание. Развернувшись, он попытался бежать, но, наступив на полу собственного плаща, упал.

Он еще стоял на одном колене, когда огромная фигура Калины нависла над ним. Ярополк был не из тех, кто при виде опасности закрывает глаза. Он хладнокровно ударил мечом в сердце и, отпустив рукоять меча, прокатился у нее меж ног. Пронзенная насквозь, Калина сделала еще несколько шагов и, крутанувшись на месте, рухнула на спину.

Первый пришел в себя Гюрята. В два прыжка покрыл он расстояние, отделявшее его от Калины. Наступив ей на грудь, он вырвал меч. Теперь в его руках было оружие. После гибели Калины и разорванного ее руками упыря, перед Гюрятой осталось четверо противников: Ярополк и трое его подручных. Эти трое уже двигались к нему, подняв топоры.

— Лапотники, — презрительно процедил Гюрята, прислоняясь спиной к стене.

— Стоять! — Резкий окрик заставил всех замереть. — Он мой!

Сбросив плащ, широко расставив ноги, Ярополк стоял посреди церкви. Он раскрутил перед собой меч Гюряты, с которым тот пришел в церковь, и уверенно пошел вперед.

Его слова были законом, и мрачные фигуры отступили в стороны.

— Ты не боишься, что я убью тебя? — Гюрята усмехнулся.

— О да, ты всегда лучше меня владел мечом. Но, брат мой любимый, за то время, что мы не виделись, я очень сильно прибавил.

Крутя мечами, они медленно сходились. Лязг первых пробных ударов огласил своды. Тяжелые двуручные мечи в руках братьев казались невесомыми перышками. Молча, все более распаляясь, они наносили и отражали удары. Гюрята сразу почувствовал опытную руку, руку большого мастера.

Все его хитрости разбивались о мастерство Ярополка, как вода о камень. Кружась вокруг Гюряты, Ярополк забавлялся, будто кот с мышью. Обходя защиту, его меч уже несколько раз бил Гюряту плашмя. Это могло продолжаться до бесконечности, как вдруг с улицы в церковь вбежал стоявший там на страже.

— Владыка! В деревне какая-то суета! — Ничего не отвечая, Ярополк сделал прыжок в сторону. Его меч, чиркнув по полу, зацепил лежавший плащ и бросил в лицо Гюряте. Ослепленный Гюрята почувствовал, как обожгло ноги. Выпустив меч, он грохнулся на пол. Попытался вскочить и снова упал, застонав от дикой боли. Вместо ног были культи, обрубленные ступни ног так и остались стоять на полу.

— Несите солому! — Ярополк распоряжался, уже не обращая на Гюряту внимания. Все засуетились, забегали, внося и укладывая у стен охапки соломы. Меч Гюряты еще дрожал, воткнувшись в пол в метре от него. Широкая спина Ярополка, такая ненавистная, была рядом. Неимоверным усилием воли Гюрята бросил тело к мечу. Его пальцы уже обвили рукоять, когда Ярополк стремительно развернулся. Нечеловечески взвыв, Гюрята покатился по полу. Кисти же его так и продолжали висеть, впившись в рукоять меча.

— Ну добей же меня!!! — невыносимо страдал Гюрята, корчась на полу весь в собственной крови.

— Зачем? Ты и так погибнешь в огне. Ну а если тебя спасут, то ты будешь весь остаток своей жалкой жизни страдать неполноценным. Ты уже не опасен ни для кого, ты теперь лишь жалкое насекомое, — и, швырнув факел в кучу соломы, Ярополк вышел из церкви.

— Проклинаю!!! Не я тебя, так потомки мои все поганые всходы твои из земли вырвут! Проклинаю!!!

Тимофей с отцом уже были порядком окосевшие от всего выпитого.

— Ну?

— Что?

— Сгорел он? — Тимофей пьяными глазами посмотрел сквозь отца.

— Нет. Его вытащили сбежавшиеся на пожар. Между прочим, твоя мать и, стало быть, ты в каком-то колене, черт его знает в каком колене, его потомки. А то распятье, что у матери в комнате, рукоять его меча.

— Ну?

— Что?

— Ну, а Анфиска-то тут причем?

— А… Анфиска в каком-то, черт знает в каком колене, потомок Ярополка.

— А откуда ты знаешь?

— А вот здесь уже нужно вспомнить те события, которые случились тут, когда ты учился. — Отец сделал неопределенный мах рукой в сторону потолка.

— Ну?

— Что?

— Ну, дальше рассказывай!

— Сейчас, — и отец извлек полный пузырь самогона.

— Хоттабыч, — пробормотал Тимофей.

Ненависть, испытываемая матерью Тимофея к семье Анфисы, для всех была необъяснима. Да и она сама, пожалуй, не смогла бы ее объяснить. Повода вроде бы и не было, тем более, что Анфиса, всегда приветливая и обходительная, была всем в деревне по сердцу. Но вот не могла ничего с собой поделать мать Тимофея, и все тут. Вся ее сухонькая фигурка наливалась черной ненавистью при малейшем упоминании об Анфисе или о ее родителях.

— Бог с тобой, Авдотья, чего ты на них взъелась? — пытался угомонить жену Егорыч. — Ну, чем они тебе досадили?

— Не знаю, Степа. Разумом не могу этого понять, но уж больно душа моя их ненавидит. Чувствую всем нутром зло в них. Бесово они отродье, Степан, и никто меня не переубедит.

Сердце матери сразу почуяло зарождение чувства между Тимофеем и Анфисой. Это был удар. Все внутри нее восстало против этого. Всеми возможными и невозможными средствами пыталась она разлучить их, оградить Тимофея от Анфисы. Будучи женщиной умной, она придумала довольно хитрую затею.

По соседству с ними жила семья Трифоновых. Сын их, ровесник Тимофея Григорий был влюблен в Анфису. Вот и решила Авдотья использовать в своих целях этого ограниченного парня. Дело закончилось печально. Доведенный до исступления бесплодностью своих попыток завоевать сердце Анфисы и ее насмешками, Григорий решился на насилие. Но на его беду поблизости оказался Тимофеи. Дрались стиснув зубы. Обладавший от природы завидной физической силой, Тимофей жестоко избил его. Получи это дело огласку, дорого бы стоили Тимофею сломанные ребра и сотрясение мозга, полученные Григорием. Но, по вполне понятным причинам, родители Григория шума поднимать не стали. Григорий же затаил в сердце своем злобу и, подловя момент, стрелял в Тимофея из охотничьего ружья. Убить он его не убил, но две картечины застряли у Тимофея в плече. Григорий был изобличен и после суда, как в песне поется, поехал из Сибири в Сибирь.

Наученная горьким уроком, мать больше не пыталась как-то воздействовать. Она решила просто удалить Тимофея от Анфисы.

Отъезд Тимофея на учебу в институт принес ей облегчение. Было убито сразу два зайца: он был далеко от Анфисы и получал образование, то есть путь к легкой жизни, которой не смогли добиться ни мать, ни отец. Оставалась еще одна проблема — переписка. Но, пораскинув мозгами, Авдотья и из этой ситуации нашла выход. Письма Тимофея к Анфисе и Анфисы к Тимофею прямиком от почтальона попадали к ней в руки. Этому способствовала страсть того к горячительным напиткам. Ради такого дела Авдотья не жалела самогона. И могло бы это все длиться очень долго, пока Анфиса и Тимофей не плюнули бы друг на друга, да опять вмешался случай.

Как-то, будучи «под мухой», проболтался почтальон.

Правильно говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Короче, дошла вся эта история с письмами до Анфисы. Скандал разразился посреди деревни. И у Авдотьи, и у Анфисы языки неплохо были подвешены. Ни та, ни другая за словом в карман не лазили. Кто уж из них на кого больше грязи вылил — трудно судить, но обиженной себя посчитала мать Тимофея. До вечера она распалялась, а потом двинулась в дом семьи Анфисы требовать извинений, как в запале крикнула, мужу. Отсутствовала она недолго.

Вернулась в каком-то — нервозном возбуждении. Пропустив вопросы мужа мимо ушей, заперлась в своей комнате и что-то долго писала.

Уже потом, после всех событий, перебирая лежавшие в шкатулке Авдотьи бумаги, Степан Егорыч более-менее смог понять, что было к чему.

Мать Тимофея была в секте «Защита Храма Божьего».

Переживя множественные гонения, секта лишь укрепилась и держалась на жесточайших законах дисциплины и повиновения. Проклятье Гюряты, брошенное вслед Ярополку, передавалось из уст в уста и стало чуть ли не девизом секты.

Судя по всему, в тот вечер Авдотья узнала, что Анфиса одна из потомков Ярополка. Писала же она, очевидно, насчет этого патриарху секты. Что она писала — неизвестно.

Сохранился лишь ответ патриарха, бережно запрятанный в шкатулку:

«Да возлюбит тебя Бог, сестра наша во Христе, Авдотья!

С великой радостью получил от тебя благостную весточку. Сведения, сообщенные тобой, наполнили душу мою умиротворением. Еще одним змеенышем ярополковым скоро станет меньше и еще одной бескорыстной заслугой перед Господом нашим Иисусом Христом у тебя станет больше. Для вырывания сорного всхода этого из земли посылаю тебе в помощь семерых псов Господних. Их предназначение охранять плоды дел Господних на этом Свете.

Да Возлюбит нас Бог!

С любовью к сестре своей

патриарх Тихон».

Целую неделю Авдотья не выходила из дому. С утра до вечера молилась и, соблюдая пост, не брала в рот ни крошки, только стакан воды выпивала утром и вечером. До разговоров с мужем не снисходила, и он, поначалу пытавшийся с ней заговаривать, отстал.

Через неделю вечером, уже укладываясь спать, Степан Егорыч услышал шум подъехавшей к дому телеги. «Кто бы это мог быть?» — подумал он. В дверь повелительно постучали. Чертыхаясь, хозяин спустился в сени.

— Кого нелегкая занесла? — не очень гостеприимно спросил он.

— К Вашей супруге, Авдотье. — Ответ, глухо раздавшийся из-за двери, большого удовольствия ему не доставил.

— К моей супруге в такой час не приходят.

— Открой! — вдруг раздалось за спиной.

Степан Егорыч обернулся. Жена, одетая в какое-то монашеское рубище, со свечой в руке, спускалась по лестнице.

— Открой, я давно их жду.

«Так их еще и несколько…» — про себя подумал Степан Егорыч, но дверь открыл. Через порог шагнули трое. Все как на подбор, рослые, широкие в плечах. Черные плащи-дождевики облегали могучие фигуры.

— Да возлюбит тебя Бог, сестра! Патриарх шлет тебе свой поклон.

— Я ждала вас. Откладывать незачем, идем.

— То есть как это идем? — вмешался Степан Егорыч. — В такой час я тебя никуда не пушу.

Первый из троих удивленно на него посмотрел, а потом перевел взгляд на Авдотью.

— Вы можете сделать, чтобы он нам не мешал? — в свою очередь взглянула на того Авдотья и, увидев, как кривая усмешка переломила тому губы, поспешно добавила:

— Только не причиняйте ему вреда.

От таких слов пальцы Степана Егорыча крепко вцепились в рукоять топора, а по спине пробежал неприятный холодок. В это время его глаза встретились с глазами незнакомца. Все окружающее куда-то исчезло, были только эти глаза, и он в них тонул. Откуда-то со стороны, вернее, со всех сторон, обволакивая сознание, послышался голос:

— Ты безволен!

Он стоял и смотрел, как выходили жена и незнакомцы.

Ему было все равно. Лишь под действием какого-то инстинкта стадности он двинулся следом. Во дворе стояла телега, на которой сидели еще четверо в таких же черных дождевиках. Обменявшись приветствиями с сидевшими на телеге, Авдотья вдруг увидела мужа.

— Почему он здесь?

— Не знаю, но нам он не будет мешать.

— Ну ладно. Я думаю, телега нам не понадобится. Идти недалеко. Идите за мной. — Авдотья зашагала к деревне, следом гуськом двинулись приехавшие. Теперь у каждого в руках были ружья и еще какие-то тюки. Чуть приотстав, с безумным взглядом шел, пошатываясь, Степан Егорыч.

Деревня как вымерла, даже собаки молчали. Зловещая группа, черная и ощетинившаяся стволами ружей, наконец достигла нужного дома. Дом семьи Анфисы стоял у самой околицы. Метрах в двадцати уже темнела стена деревьев.

— Птички спят в своем гнездышке, — прошептал один, похожий в своем черном плаще на ворона.

Быстро разбежавшись, «псы Господни» достали из тюков канистры, обливали стены дома бензином. Один из них закурил. Взяв прислоненные к стене грабли, подпер входную дверь. Несколько раз глубоко затянулся дымом и швырнул папиросу в лужу бензина под стеной. Взметнувшееся пламя быстро охватило дом.

— Полезут из окон, стреляйте.

Внутри дома раздались крики. Кто-то налег изнутри на дверь, но это было бесполезно. В окне мелькнуло чье-то лицо, но, увидев стоящих в свете пламени «псов Господних», поспешно отшатнулось.

— Посмотрим, что они выберут, смерть от пламени или от пуль, повернулся к Авдотье один из стоявших рядом.

Он посмотрел вдоль улицы.

— Люди на пожар сбегаются. — Взведя курки на двустволке, выстрелил в воздух. Бежавший к горевшему дому с ведрами народ, повернувшись, бросился обратно.

— Смотрите, они там! — вдруг закричала Авдотья, тыча пальцем в сторону леса. За околицей откуда-то из-под земли показались одна за другой две женские фигуры. Одна, девичья, быстро достигла леса и скрылась среди деревьев.

— Там подземный лаз из дома, — процедил один из «псов Господних», ловя на мушку фигуру, тяжело бежавшую к лесу. Из-под земли в это время выбирался мужчина. Грянул выстрел. Женщина, почти добежавшая до спасительных деревьев, упала. Мужчина пригнулся и, повернувшись, прыгнул обратно в лаз. Первой к лазу подбежала Авдотья.

Ненависть придавала ей силы.

— Там один остался. Отец Анфиски! — указывая на нору в земле, крикнула она.

— Ничего страшного, там и похороним. — Толовая шашка полетела под землю. Глухо прозвучал взрыв. Земля просела. Подземного лаза больше не существовало. Пока все занимались лазом, Авдотья подбежала к убитой и перевернула ее. Это была мать Анфисы. Вопль бешенства вырвался у матери Тимофея.

— Быстрее! — крикнула она, устремляясь в лес. — Анфиска сбежит!

— От нас не убежит. — «Псы Господни» рванулись следом.

— После этого никого из них больше никогда не видели. Сгинули они, — заплетающимся языком закончил отец и посмотрел на Тимофея. Уронив голову на стол, сломленный крепкой самогонкой, Тимофей спал.

— Э… брат, да ты слабоват, — скорее сам с собой, чем с Тимофеем, заговорил Степан Егорыч. — Коли ты сегодня не боец, то все дела придется делать мне самому. А что мы сделать были должны? — посмотрел он на спящего Тимофея и сам же ответил: — Мы должны были разобраться с покойницей.

Опрокинув стул, Егорыч вылез из-за стола. Зигзагообразно добрался до двери, на удивление точно попав в проем.

Трудно сказать, чем ему казался пол, возможно палубой корабля, попавшего в шторм. Взяв в комнате Тимофея мешок с кистями Анфисы, двинулся к лестнице, размахивая мешком, как канатоходец веером. С горем пополам спустившись по лестнице, долго и мучительно вспоминал, что же еще нужно сделать? Наконец вспомнил, нужно взять топор. На крыльце упал. Скатившись по ступенькам, он вставать не спешил. Лежал на земле и напряженно соображал, зачем нужен топор? Все-таки до него дошло, что топором нужно вырубить осиновый кол. Идти в лес за осиной было лень, и Егорыч направился к сараю. Из горы дров вытащил подходящую жердину. Тут он замешкался. Он не мог решить, осина это или береза.

«Плевать», — подумал он и принялся заострять кол. А ведь ему действительно попалась березовая жердь.

Погода была замечательная. Солнце припекало, но свежий ветерок разгонял духоту. Егорычу до прелестной погоды дела не было. Держа в охапке лопату, мешок, кол и топор он шагал к «нечистому кладбищу». Чтобы снова не пришлось сводить разъезжавшиеся в разные стороны глаза, он старался не смотреть по сторонам. Сконцентрировав все свое мутное внимание на тропе, он шагал как в туннеле.

Как всегда неожиданно, за поворотом открылось кладбище. Егорыч знал от Тимофея, где находится могила Анфисы, поэтому найти ее не составляло для него большого труда. Тем более, что и земля на ней была рыхлая, а не слежавшаяся. Эта могила среди остальных сразу бросалась в глаза, как бросается в глаза среди новеньких томов засаленная, часто читаемая книжка.

Деловито разложив все свое хозяйство на соседней могилке, Егорыч поплевал на руки и взялся за лопату.

Копать было легко, штык без усилий полностью уходил в землю.

«Раз она часто вылезает, то глубоко не забирается», — размышлял Егорыч, копая. Он выкопал уже с метр, как вдруг лопата ткнулась во что-то. Тут же ее выдернув, Егорыч посмотрел на штык, на нем была свежая кровь. Перекрестив себя, а заодно и могилу, Егорыч уже осторожнее продолжал вынимать землю. Наконец он увидел чёрное полотно, сквозь которое проступали очертания тела.

Утерев пот со лба, Егорыч бросил лопату. Ему вдруг ужасно захотелось посмотреть на Анфису. Взяв за край, он приподнял полотно.

— Свят, Свят… — вырвалось у него. Он ожидал увидеть что-либо отвратительное, близкое к разложившемуся трупу.

Под покрывалом же в могиле лежало божественное создание. Пожалуй единственное, что покоробило его взгляд, это отсутствие у этого прекрасного тела кистей рук. Степан Егорыч знал, что Анфиса мертва уже несколько лет, но при взгляде на нее он усомнился в собственном рассудке. Казалось кощунством ставить слово Смерть рядом с ее именем.

Она будто спала. Ее ярко-алые губы изгибались в замечательной улыбке. Яркий румянец покрывал пленительно красивое лицо. Не в силах смотреть, чувствуя, что еще минута, и он не сможет выполнить то, ради чего пришел, Егорыч отпустил полотно. Трясущимися руками он развязал мешок и вытряхнул отрубленные кисти в могилу. Упав на дно, они закатились под полотно.

Холодная испарина покрыла лоб Егорыча, когда с колом в руках он встал на краю могилы. Предвкушение чего-то страшного навалилось на него. Его всего затрясло.

— А, гори все синим пламенем! — крикнул он и, широко размахнувшись, вонзил остро отточенный кол в тело Анфисы, проступавшее под полотном.

Поздно вечером Тимофей проснулся. Первым побуждением было опохмелиться. Спустившись в кухню, он извлек из шкафчика бутыль и налил полный стакан. Крякнул, осушил его и смачно захрустел, вытащив из кадушки горсть кислой капусты. Оклемавшись, вспомнил об отце.

— Батя! — помолчал, прислушиваясь. — Бать!

Не дождавшись ответа, Тимофей пошел наверх. Он обошел весь дом, не был только в своей комнате, а отца так и не нашел. С последней надеждой он заглянул в свою комнату.

Нет, отца здесь не было, но не хватало и еще чего-то. Он напрягся, вспоминая. Точно, не было мешка с кистями Анфисы. Сразу Тимофей не понял, зачем понадобился отцу мешок. Вдруг в его памяти всплыли слова отца: «Бросим ее поганые лапы в могилу и вобьем в нее, стерву, кол осиновый… Да, сегодня и вобьем…»

Тимофей заметался. Ему было ясно, что отец ушел на кладбище, но он не знал, что делать. Тимофей вышел из своей комнаты и плотно закрыл дверь. Вернувшись в комнату отца, он бросился на кровать. Что-то острое уперлось в живот. Удивленный Тимофей откинул одеяло. Там лежало оплавленное и закопченое распятье. То распятье, что еще вчера Тимофей видел на стене в комнате матери.

— Что за чертовщина? — Тимофей не верил своим глазам. Он метнулся в комнату матери и, распахнув дверь, вообще опешил. Точно такое же распятье, что и у него в руках, целое и невредимое спокойно висело на стене. Поразмыслив, он понял:

— Вот, значит, что мать у Анфисы в доме увидела, рукоять меча Ярополка.

Тимофей швырнул распятье под кровать и вышел. Ни с того ни с сего в нем почему-то утвердилось решение идти за отцом на кладбище. Появилась какая-то уверенность, а может бесшабашность. Но стоило выйти из дому, углубиться в чащу, как уверенность улетучилась. Закусив губу, озираясь, Тимофей крался меж деревьев. Внезапно он замер и, затаив дыхание, прислушался. Впереди на тропе слышались приближающиеся шаги. Страх плеснулся в груди. Не разбирая дороги. Тимофей с тропы вломился в чащу. Но далеко убежать не удалось, в двух шагах от тропы он споткнулся. Уткнувшись лицом в мох, он лежал, боясь пошевелиться. Пульс бился в висках в такт шагам, звучавшим все ближе и ближе.

Шаги замерли напротив Тимофея. Казалось, остановившийся вглядывается в темноту, что-то почувствовав. Зарывшись в мох, Тимофей не то что посмотреть на тропу — глаза открыть и то боялся. «Лишь бы не привлечь внимание», — билось в мозгу. Шаги вновь зазвучали, удаляясь в ту сторону, откуда пришел Тимофей. Подождав, пока они затихнут вдали, Тимофей сел. Он сидел, уставившись в одну точку и беззвучно плакал. Он ненавидел себя за трусость, презирал, но ничего не мог с собой поделать. Желание идти вперед пропало. Все вокруг дышало угрозой, и лишь у себя дома было относительно безопасно.

Поминутно останавливаясь и прислушиваясь, Тимофей двинулся обратно. Он ни на секунду не забывал, что в ту сторону прошел «некто» и поэтому был настороже. Но ничего страшного не случилось, и до дому Тимофей добрался без приключений.

Закрыв за собой дверь и задвинув засов, Тимофей облегченно вздохнул. Опасность осталась за стенами, и он мог позволить себе расслабиться.

В полной темноте он поднялся на второй этаж. Коридор был слабо-слабо освещен свечой, которую он не потушил в комнате отца. Решив спать в комнате матери, Тимофей двинулся туда, предварительно захватив из комнаты отца свечу.

Проходя мимо своей комнаты, машинально закрыл полуоткрытую дверь. Он пошел дальше, а дверь за его спиной снова медленно открылась.

Раздевшись, Тимофей задул свечу и забрался на кровать.

Он лежал задумавшись и уже начал засыпать, как вдруг его размышление было прервано. По скрипу он пенял, что дверь в комнату открылась. Кто-то вошел, но больше Тимофей ничего не слышал.

— Кто здесь? — дрожащей рукой он нащупал спички и чиркал, но они ломались у него в руках. Наконец, спичка все-таки загорелась. Волосы зашевелились на голове у Тимофея. Вытянув перед собой руки, весь в засохшей крови к нему двигался бесшумно как воздух, безголовый труп.

— Где ты? — загробный голос раздался из самого нутра чудовища.

Чтобы хоть что-то иметь в руках, Тимофей сорвал со стены распятье. Чудовище было уже рядом и его руки уже тянулись к Тимофею. Стремясь хоть на секунду отдалить весь ужас, Тимофей вжался в стену и ткнул перед собой распятьем. Пальцы трупа сомкнулись на распятье. Эффект был потрясающий. Казалось, в мертвеца ударила молния. Он грохнулся на пол и из него посыпались искры. Забившись в угол, ошарашенный Тимофей с ужасом взирал на происходящее. Нестерпимый визг резал уши. Мертвец катался по полу и из него шел дым. Казалось, это будет продолжаться вечность, но вдруг все прекратилось. Сжимая в руках распятье, мертвец неподвижно лежал на полу. Дым медленно вытягивался в открытую дверь. Только Тимофей собрался встать, как вдруг труп зашевелился и заговорил голосом отца:

— Я был послан, чтобы убить тебя, но в распятье страшная сила. Она вывела меня из-под власти дьявола. Теперь я могу защитить тебя. Но без головы я незряч. Ты должен принести мою голову. Иди и принеси. Она на «нечистом кладбище» возле могилы Анфисы.

Быстро одевшись, Тимофей бросился к двери.

— Быстрее! Пока не проснулись демоны! — неслись ему вслед слова отца. Сейчас тебе еще ничего не грозит!

Тимофей бежал к «нечистому кладбищу». Он беззаветно верил отцу и поэтому ничего не опасался. Беспорядочные мысли теснились в голове. Вихрем промчавшись меж могил, Тимофей подбежал к могиле Анфисы. Сразу увидев голову отца, он остановился, чтобы отдышаться.

— Тима! — раздался из могилы голос Анфисы.

Побледнев, Тимофей схватил голову отца и бросился прочь. Земля на могиле зашевелилась. Комья полетели в разные стороны. Хрипя, из могилы вылезла ведьма. Выбравшись на край, она пыталась выдернуть из своего тела березовый кол. Наконец, буквально с мясом, ей удалось его вырвать. Не выпуская кол из рук, она помчалась по тропе.

Ведьма настигла Тимофея уже в самых дверях. Он пытался захлопнуть дверь, но Анфиса успела всунуть между дверью и косяком кол. Все решали секунды. Спасти Тимофея мог только отец. Отпустив дверь, Тимофей ринулся по лестнице наверх, перепрыгивая через несколько ступенек. Он ворвался на второй этаж и бросился к комнате матери.

Уже на пороге комнаты, упав, ведьма схватила Тимофея за ногу. Оставив в руках Анфисы ботинок, споткнувшись, Тимофей вкатился в комнату. Голова отца, выскользнув из рук, отлетела в дальний угол. Безголовый труп отца, сжав обеими руками распятье, стоял посреди комнаты. Вскочив, Тимофей забежал ему за спину. Ворвавшаяся Анфиса, увидев Егорыча с распятьем в руках, отшатнулась. Безголовое туловище бестолково топталось на одном месте, а Тимофей и ведьма метались вокруг него.

— Ну, приставь же меня к телу! — сказала из угла голова. — Я вижу, но не могу, а оно может, но не видит.

Используя момент, когда находился между туловищем отца и головой, Тимофей кинулся в угол. Он не успел лишь самую малость. Анфиса сбила его с ног и попыталась впиться зубами в горло. Он успел подставить руку, и челюсти ведьмы сомкнулись на его предплечье. От страшной боли у Тимофея в глазах потемнело. Затуманенным взором он увидел туловище отца с занесенным распятьем, выросшее за спиной Анфисы.

— Бей! — крикнула голова отца, и распятье с хрустом вонзилось Анфисе в спину.

Медленно Тимофей приходил в себя. Рядом, уставившись стеклянным взглядом в одну точку, лежала ведьма.

Туловище отца лежало метром дальше.

— Тимофей! — голова отца умоляюще смотрела на него. — Приставь меня к телу.

Медленно поднявшись, Тимофей взял голову отца и приставил к шее. На его глазах шрамы на шее отца стянулись. Через мгновенье на шее не осталось ничего, что бы говорило о том, что она была разорвана.

— Вот и все, — прошептал отец синеющими губами. — Помни, Тима, ты должен похоронить нас до завтрашнего полудня и вбить в могилы осиновые колья. Иначе мы будем выходить из могил. Помни, Тима, до полудня!

Уйдя в комнату отца, Тимофей уснул мертвым сном.

Разлепив глаза на следующий день, он взглянул на часы.

Семь утра. Можно было поспать еще часик. Проснувшись через некоторое время, он снова взглянул на часы. Семь часов. Уже понимая, но еще отказываясь верить, он поднес часы к уху, они стояли. Сорвавшись, Тимофей подбежал к окну и распахнул ставни. Солнце клонилось к западу. Полдень давно прошел. Через час Тимофей был уже далеко от деревни. То шагом, то бегом он стремился подальше от этого проклятого места.

Примечания

1

Лилит — первая жена Адама, один из самых страшных бесов преисподни.

(обратно)

Оглавление

. .