«Разум и чувства и гады морские»

Джейн Остин Бен X. Уинтерс Разум и чувства и гады морские

Моим родителям — любителям классической литературы и дуракаваляния

Глава 1

Семейство Дэшвудов обосновалось в Сассексе еще до Большой Перемены, навсегда укутавшей тьмой водные глубины и отвратившей благосклонность стихий от рода человеческого.

Угодья их были обширны, поместье же, удаленное от берега на несколько сотен ярдов и окруженное частоколом факелов, расположилось в самом их центре, в Норленд-парке.

Прежний хозяин этих владений был холостяком, дожившим до весьма преклонных лет; все эти годы неразлучной компаньонкой при нем состояла его сестра, присматривавшая к тому же за хозяйством. Она погибла неожиданно — за десять лет до его собственной кончины, — выбивая белье о камень, который оказался панцирем хорошо замаскировавшегося гигантского ракообразного — полосатого рака-отшельника размером с крупную немецкую овчарку. Разъяренное членистоногое вцепилось ей в лицо, что привело к предсказуемо печальному итогу. Пока она беспомощно каталась по песку, краб искалечил ее самым немилосердным образом и в конце концов задушил своими хитиновыми брюхоножками, забившимися ей в рот и в ноздри. Эта смерть стала причиной разительных перемен в доме мистера Дэшвуда. Чтобы возместить утрату, старик принял у себя семейство своего племянника Генри Дэшвуда, прямого наследника Норленда, которому он и собирался передать поместье.

От первого брака у Генри был один сын, Джон; вторая жена родила ему трех дочерей. Сын — степенный и представительный молодой человек — был вполне обеспечен наследством матери. Поэтому, кому достанется Норленд, было важно не столько для Джона, сколь для его сводных сестер; их мать не обладала богатством, так что от того, унаследует ли отец поместье старика, чтобы когда-нибудь передать его им, зависело многое.

Старик умер; завещание огласили, и, как любое завещание, оно принесло в мир столько же радости, сколько разочарования. Старик не оказался до такой степени несправедливым и неблагодарным, чтобы отказать племяннику в наследстве, но тот желал его больше для жены и дочерей, чем для себя и сына. А завещание отказывало все Генри Дэшвуду лишь при условии, что тот оставит имущество только сыну!

Трем девицам досталось всего по тысяче фунтов.

Поначалу Генри Дэшвуд испытал острое разочарование, но в силу легкого и жизнерадостного характера мысли его вскоре обратились к давним мечтам о благородных приключениях. У него была своя теория насчет причин Большой Перемены — непознанной и непостижимой. Он считал, что где-то в отдаленном уголке земного шара таится вполне познаваемый тлетворный источник, наполнивший отравой все моря, все озера и реки, все колодцы на свете. Именно этот проклятый источник (гласила теория Генри Дэшвуда) стал причиной Большой Перемены; именно он настроил тварей морских против обитателей суши; именно он из кротчайшего дельфина и мельчайшего, пугливейшего карпозубика сделал злобных, кровожадных хищников, переполненных ненавистью к нашему двуногому племени; именно он породил целые орды оборотней и прочих враждебных человеку обитателей бездны — сирен, морских ведьм и русалок; именно он превратил океаны в огромные, просоленные котлы, бурлящие смертью. Мистер Дэшвуд принял решение пополнить ряды тех храбрецов, что в поисках этого источника с боем вели свои корабли прочь от берегов Англии, пытаясь найти способ перекрыть его зловонные воды.

Увы! В четверти мили от сассекских берегов мистер Дэшвуд угодил на обед акуле-молоту, и волны выбросили то, что от него осталось, на берег. Ошибиться насчет виновника его увечий было невозможно: чудовище выдавали и характерные следы зубов, и плачевное состояние тела. Бессердечная тварь откусила ему правую руку у запястья, отъела всю правую и большую часть левой ноги, а из туловища вырвала неровный треугольник.

Сын, жена и три дочери в немом отчаянии смотрели на тело мистера Дэшвуда, избитое о камни, багровеющее в свете луны на песчаном берегу, сочащееся кровью из множества ран — но необъяснимым образом все еще живое. На глазах у рыдающих, сраженных горем родственников умирающий схватил уцелевшей рукой прибитый к берегу обломок корабля и на сыром песке начертал несколько слов. Затем невероятным усилием кивнул сыну Джону, чтобы тот присел и прочитал написанное. В своей последней эпистоле со всей убедительностью, какую придавали ему раны, мистер Дэшвуд заклинал сына позаботиться о финансовом благополучии приемной матери и сводных сестер, к которым оказался так несправедлив в своем завещании старик. Мистер Джон Дэшвуд не питал особых чувств к семье, но и его тронула эта просьба, высказанная таким манером и в такой час, поэтому он пообещал сделать все возможное, чтобы они ни в чем не нуждались. Волны вскипели — и унесли с собой слова, начертанные на песке, и последний вздох Генри Дэшвуда.

Мистеру Джону Дэшвуду вполне достало времени, чтобы как следует обдумать, до какой степени и в каком разумном объеме он может обеспечить сводных сестер. Он вовсе не был непорядочным, если не считать непорядочностью некоторую сердечную холодность и себялюбие; однако, в общем и целом, его уважали. Будь он женат на более обходительной женщине, его бы, возможно, уважали еще больше. Но миссис Джон Дэшвуд была до того бесчувственна и себялюбива, что могла бы служить злой карикатурой на своего супруга.

Дав обещание отцу, он про себя решил добавить к состоянию сводных сестер по тысяче фунтов, ибо перспектива вступления в наследство согрела его сердце и склонила к щедрости. Да! Он подарит им три тысячи фунтов, и это будет великодушно! Так он полностью их обеспечит и даст шанс каждой устроить свое счастье на приличествующей высоте над уровнем моря.

Не успели останки Генри Дэшвуда, уложенные, насколько это было возможно, по человеческому образу и подобию, похоронить, как, не утруждаясь предупреждением, в Норленд-парк прибыла миссис Дэшвуд с сыном и челядью. Никто не мог оспорить ее права приехать; с момента гибели Генри Дэшвуда дом со всеми его причудливыми коваными оградами и штатом зорких гарпунщиков принадлежал ее мужу. Однако бестактность, с которой она себя держала, сильно задевала новоиспеченную вдову. Миссис Джон Дэшвуд и прежде ни у кого из родственников мужа не ходила в любимицах, но до сих пор ей не представлялось возможности продемонстрировать, с каким пренебрежением к душевному покою других людей она способна вести себя, если это сулит ей выгоду.

— Нет никаких сомнений, что ваши родственники обладают досадным свойством притягивать к себе неблагосклонное внимание рокового океана, — недобро сказала она мужу вскоре после прибытия. — Если он решил забрать их себе, пусть это случится не там, где играет мой ребенок.

Подобное поведение невестки ранило вдову Генри Дэшвуда так больно, что прямо в день ее прибытия она покинула бы дом навсегда… если бы страстная мольба старшей дочери не донесла до нее две мысли: во-первых, о том, что подобный отъезд был бы неприличен, а во-вторых, что отправляться в путь, не обзаведясь предварительно достаточной вооруженной охраной, было бы истинным безумием.

Элинор, старшая дочь, обладала незаурядной ясностью ума, которая уже в девятнадцать лет сделала ее полноправной советчицей матери. У нее были доброе сердце, широкая спина и крепкие икры, а резные поделки из плавуна удавались ей просто превосходно и неизменно приводили всех в восхищение. Элинор была прилежна и с ранних лет поняла, что выживание во многом зависит от ума; ночи напролет она просиживала над толстыми книгами, пока не выучила назубок всех рыб и морских млекопитающих, развиваемую ими максимальную скорость, а также уязвимые места и не научилась опознавать их по шипам, клыкам и иглам.

Кроме того, Элинор обладала пылким сердцем, но умела держать себя в руках. Миссис Дэшвуд этого умения пока не обрела, а одна из ее дочерей твердо решила не обретать никогда. Во многом Марианна была такой же способной, как и Элинор. Плавала она ничуть не хуже, а что до объема легких, то он у нее был поистине выдающимся. Марианна отличалась умом и проницательностью, но также и неуемной энергией во всем, за что ни бралась. Ни ее радости, ни ее печали не знали меры. Она была великодушной, любезной, привлекательной — какой угодно, только не рассудительной. Она имела обыкновение со вздохами говорить о морских чудовищах, включая и то, что не так давно искусало ее отца, вычурно величая их то «нашими кистеперыми мучителями», то «непостижимыми жителями океанских глубин», и вслух рассуждать об их ужасных секретах, недоступных человеческому пониманию.

Маргарет, младшая сестра, была милой и доброжелательной, однако имела опасную склонность, непозволительную для жителей прибрежного района, хоть и простительную для ее нежного возраста: она любила танцевать под дождем и прыгать в лужах. Снова и снова Элинор предостерегала ее о последствиях подобного детского энтузиазма.

— В воде опасно, Маргарет, — говорила она, сокрушенно качая головой, не сводя взгляда с нашкодившей сестры. — В воде неминуемая смерть.

Глава 2

Миссис Джон Дэшвуд сделалась полноправной хозяйкой Норленда; ее свекровь с дочерьми оказались в положении гостей. Как таковых миссис Дэшвуд принимала их со спокойной любезностью — жабры тунца за обедом им непременно доставались, — а мистер Дэшвуд с радушием. Он довольно искренне убеждал их чувствовать себя в Норленде как дома, и поскольку единственно разумным выходом миссис Дэшвуд считала оставаться на месте, пока не найдется подходящего дома по соседству, его приглашение было принято.

Отложить отъезд из этих мест, где все напоминало о былых радостях — все, кроме пятна крови на прибрежных камнях, которое не хотело смываться, сколько о него ни бились волны, — сейчас было для нее самым лучшим решением. Печали всегда поглощали ее целиком, однако и минутами радости, и трепетным предвкушении счастья она умела наслаждаться как никто другой.

Миссис Джон Дэшвуд намерений мужа относительно сестер не одобряла. Сокращение наследства ее дражайшего сыночка на целых три тысячи фунтов ставило его будущее благополучие под угрозу поистине немыслимых пропорций. Снова и снова она умоляла мужа одуматься. Как он сможет оправдаться перед совестью, если ограбит собственного ребенка на такую огромную сумму?

— Почему нужно разорять себя и бедняжку Гарри, — спрашивала она, — чья безвинная жизнь и без того подвергается чудовищной опасности в этих прибрежных землях, отдав все состояние сводным сестрам?

— Такова была последняя просьба моего отца, — отвечал ее муж, — начертанная из последних сил, буква за буквой, с помощью сжатого в единственной уцелевшей руке обломка кораблекрушения, прибитого к берегу волнами: я должен позаботиться о его вдове и дочерях.

— Должна сказать, вряд ли он понимал, что делает, учитывая, сколько крови он потерял к тому моменту, как схватился за обломок. Будь он в своем уме, ему бы и в голову не пришло просить тебя отнимать у собственного ребенка половину состояния.

— Он не называл сумм, моя дорогая Фанни, лишь в общих чертах попросил меня позаботиться и обеспечить их. Так как в то время, как он потребовал от меня обещания, я держался за его нос и уши, чтобы придать его лицу хоть какое-то человеческое подобие, я не мог отказать. Для них необходимо что-то сделать, даже если они покинут Норленд и заживут сами по себе.

— Вот и пусть для них будет что-то сделано, но почему это нужно делать ценой трех тысяч фунтов? Подумай только, сколько спасательных буйков можно купить на эти деньги! — добавила она. — Подумай и о том, что, когда отдашь деньги, вернуть их будет нельзя. Выйдут твои сестры замуж, или их съедят — деньги все равно пропадут.

— Ну что ж, возможно, будет лучше для всех, если сумма уменьшится вполовину. Пяти сотен фунтов более чем достаточно, чтобы приумножить их состояние.

— Вот именно, более чем достаточно! Никакой брат на свете не сделал бы столько для своих сестер, будь они ему даже родными! Хотя твои всего лишь сводные! Но ты так щедр душой! Если кого-то покалечила акула-молот, это еще не значит, что ты должен исполнить все, что он тебе скажет перед смертью!

— Думаю, я могу позволить себе дать каждой по пятьсот фунтов. И без того по смерти матери каждой достанется больше трех тысяч, что вполне неплохое состояние для молодой женщины.

— Вне всякого сомнения, и, кстати, мне кажется, им нет нужды и в такой помощи. У них будет десять тысяч фунтов на троих. Если они выйдут замуж, бедность им не грозит; если нет, то и на десять процентов с десяти тысяч они смогут прекрасно жить вместе.

— Может быть, в таком случае было бы разумнее сделать что-нибудь не для них, а для их матери, пока она жива, например, предоставить ей пенсию. Сотни фунтов в год им всем будет достаточно.

Его супруга задумалась, не торопясь соглашаться с предложенным планом.

— Конечно, — сказала она, — это лучше, чем разом расстаться с пятнадцатью сотнями. Впрочем, если миссис Дэшвуд проживет еще пятнадцать лет, мы с тобой останемся в дураках.

— Пятнадцать лет! Милая Фанни! Да ее жизнь нам и в половину этой суммы не встанет! Даже сильные пловцы редко доживают до такого возраста, а у нее совсем слабые ноги! Как-то раз я видел ее во время купания.

— Джон, подумай сам, те, кому выплачивают пенсии, живут вечно; а старушки бывают в воде удивительно проворны, особенно если за ними кто-нибудь гонится. Полагаю, морщины придают им дельфинью плавучесть. Более того, я не понаслышке знакома с этим делом, так как мой отец в своем завещании обязал мою мать выплачивать пенсию троим престарелым слугам, вытащившим его когда-то из пасти гигантской нерпы. Дважды в год нужно было делать выплаты, не говоря о том, что приходилось следить, чтобы деньги до них дошли; потом один слуга исчез — говорили, что он потерпел кораблекрушение у острова Скай, где его съели аборигены, — но позже выяснилось, что они поживились только пальцами рук. С этими бесконечными претензиями деньги ей будто бы и не принадлежали, и со стороны отца это было крайне нелюбезно, ведь иначе она могла бы распоряжаться ими совершенно свободно. Это привило мне такое отвращение ко всяческим пенсиям, что ни за что на свете я не соглашусь связать себя подобным образом.

— Конечно, это не слишком приятно, — согласился мистер Дэшвуд, — когда твой доход ежегодно страдает от таких утечек. Как справедливо заметила твоя мать, деньги тебе как будто и не принадлежат. Привязывать себя к регулярным выплатам, как Одиссей к мачте, мне бы ни в коем случае не хотелось — это лишает независимости.

— Несомненно, к тому же и благодарности за это не дождешься. Они считают, что все в порядке, ты делаешь не более того, что должен, и им даже в голову не приходит сказать спасибо. Будь я на твоем месте, я поступала бы лишь так, как сама нашла нужным.

— Думаю, ты права, моя дорогая. Будет лучше, если мы обойдемся без пенсии; если иногда их одарять понемногу, это принесет гораздо больше пользы, чем ежегодная пенсия. Да, так будет лучше всего. Пятьдесят фунтов время от времени не дадут им чувствовать себя в стесненных обстоятельствах и заодно позволят мне исполнить обещание, данное отцу.

— Конечно! Сказать по правде, я уверена, что твой отец и в мыслях не держал, что ты дашь им денег. Надо полагать, он имел в виду ту помощь, которой было бы разумно от тебя ожидать, — к примеру, помощь в поиске уютного отдельного домика.

Их беседу неожиданно прервал набат; слуги в панике бросились в дом и подняли мост. Ночная стража заметила в подзорную трубу хребет огненного змея; от берега его отделяло несколько лиг, но никто не мог сказать точно, как далеко подобные твари умеют метать огненные шары.

— Возможно, нам следует пока укрыться на чердаке, — предложил Джон Дэшвуд супруге. Та с готовностью согласилась и даже оттолкнула его на пути к лестнице, к которой оба они устремились.

Этот разговор и стал последней каплей, которой не хватало мистеру Дэшвуду, чтобы неясные намерения обратились в твердое решение. К тому времени, как, спустившись с чердака, Дэшвуды с облегчением узнали, что опалило лишь небольшой лесистый участок на границе имения, он уже был уверен: нет никакой нужды одарять вдову отца и ее дочерей щедрее, чем порешили они с супругой.

Глава 3

Миссис Дэшвуд была неутомима в поисках подходящего дома хотя бы на таком же расстоянии от берега, как Норленд, если не на такой же высоте над уровнем моря — и неподалеку, так как покинуть любимые места было бы немыслимо. Но ни один из доступных вариантов не соответствовал одновременно ее представлениям об уюте и комфорте и требованиям Элинор, по чьему суждению был отвергнут не один дом, либо за то, что находился слишком близко к воде, либо за то, что был слишком велик для их доходов.

В ту роковую ночь, когда Генри Дэшвуда убила акула-молот, миссис Дэшвуд видела, что начертал на песке ее изувеченный супруг, и слышала, как Джон согласился не оставить их на произвол судьбы; она не сомневалась, что это утешило ее мужа в предсмертные минуты. Миссис Дэшвуд верила в искренность обещаний Джона не меньше, чем ее покойный супруг, и потому радовалась за своих дочерей. Радовалась она и за их брата, за его доброе сердце, и корила себя, что прежде была так несправедлива к нему, не веря, что он способен на щедрость. Его неизменное внимание к ней и сестрам, как и его ежевечерние визиты в их комнаты с целью прощупать оконные рамы в поисках смертоносных водяных жучков, умудрявшихся порой проникать в мельчайшие щели, окончательно убедили ее, что их судьба Джону не безразлична. Миссис Дэшвуд полностью положилась на его добрую волю.

А вот ее неприязнь к невестке лишь усилилась от тесного знакомства — полугода, проведенного под одной крышей, оказалось для этого более чем достаточно. Нагоняй, который получила Маргарет за то, что налила себе вторую щедрую порцию ракового супа, потряс ее до глубины души; что Фанни Дэшвуд принимала за дурные манеры и неприличное для девочки чревоугодие, ее свекровь считала достойным проявлением похвального желания при любой возможности употребить в пищу ненавистного врага. Проще говоря, две миссис Дэшвуд уживались вместе не лучше двух барракуд в маленьком аквариуме. Вполне вероятно, они сочли бы невозможным долго находиться в одном доме, если бы не одно обстоятельство, которое оправдывало все связанные с этим неудобства. Обстоятельством этим стала неожиданная приязнь, возникшая между Элинор и братом миссис Джон Дэшвуд — он навестил сестру вскоре после ее приезда в Норленд и с тех пор проводил здесь большую часть своего времени.

Некоторые матери одобрили бы подобный союз из корыстного интереса, так как Эдвард Феррарс был старшим сыном человека, сколотившего при жизни огромное состояние на серебряных щипчиках для омаров; другие, напротив, сочли бы такой выбор неразумным, ибо его финансовое благополучие целиком зависело от воли матери. Но миссис Дэшвуд одинаково не тревожили оба этих рассуждения. Ей было достаточно того, что он был обходителен, любил ее дочь и ему отвечали взаимностью. Согласно ее принципам, разница в благосостоянии никоим образом не могла помешать влюбленным воссоединиться; чтобы думать иначе, жизнь была слишком коротка, к тому же под каждым прибрежным камнем таилась опасность. О том же, чтобы кто-то мог не оценить достоинств Элинор, она и мысли не допускала.

При знакомстве Эдвард Феррарс не расположил их к себе ни обхождением, ни привлекательной наружностью. Он не был красив, а его манерам, чтобы быть приятными, недоставало теплоты. Но когда он преодолел присущую ему робость, все его поступки указывали на то, что им руководит доброе, открытое сердце. Эдвард был умен, а хорошее образование лишь отточило его ум. Но чтобы соответствовать требованиям, которые предъявляли ему мать и сестра, жаждавшие, чтобы он получил пост — а какой, они и сами не знали, — ему не хватало ни способностей, ни желания. Они же хотели сделать его известной фигурой в свете. Мать пыталась заинтересовать сына вопросами политики, пристроить его в правительство или, к примеру, в инженерную службу, обслуживающую величественные пресноводные каналы Подводной Станции Бета. Миссис Джон Дэшвуд желала того же, что и мать, впрочем, ее бы также вполне устроило, если бы брат возглавил флот подводных гондольеров.

Но Эдвард не стремился ни к величию, ни к гондолам; его амбиции так далеко не простирались. Все его мечты были обращены к домашней тиши и уюту семейной жизни. Он увлекался наукой и посвятил много лет разработке собственной теории Большой Перемены. Эдвард Феррарс был невысокого мнения о теории тлетворного источника, увлекшей мистера Генри Дэшвуда в самоубийственную экспедицию; он полагал, что за первопричиной катастрофы следует обратиться ко временам Тюдоров, когда Генрих VIII отвернулся от Церкви Господней. Разгневавшись за такую дерзость, считал Эдвард, Бог наслал тварей морских на Англию.

И мать, и сестра считали подобные научные изыскания пустой тратой времени и таланта. На их счастье, у Эдварда был младший брат, который подавал куда большие надежды.

К тому моменту, как миссис Дэшвуд заметила его присутствие, Эдвард прогостил в Норленде уже несколько недель. В то время она пребывала в таком потрясении, что почти не обращала внимания на свое окружение. В конце концов он показался ей человеком тихим и ненавязчивым, что ей понравилось. В тягчайшие для нее минуты он не докучал ей неуместными беседами.

Тем большую душевную склонность к нему она почувствовала, поразмыслив над словами Элинор, упомянувшей однажды, до чего он не похож на свою сестру. Эта несхожесть еще больше расположила к нему миссис Дэшвуд.

— Совершенно достаточно сказать, — заявила она однажды за завтраком, — что он не такой, как Фанни. Это может означать только хорошее. Уже за это я его люблю.

— Думаю, когда вы узнаете его поближе, — ответила Элинор, — он вам понравится.

— Понравится! — повторила ее мать с улыбкой. — Я не способна на добрые чувства слабее любви!

— Вы проникнетесь к нему уважением!

— Для меня любовь неотделима от уважения.

После этого разговора миссис Дэшвуд постаралась наверстать упущенное время и подружиться с Эдвардом Феррарсом. Она была сама любезность и скоро растопила его сдержанность. Его достоинства она оценила быстро, чему, быть может, помогла его очевидная привязанность к Элинор; и даже робость, не подобающая, по мнению миссис Дэшвуд, молодому человеку его положения, больше не смущала ее, стоило ей убедиться в доброте его сердца и мягкости натуры.

Едва распознав в нем признаки влюбленности в Элинор, она сочла матримониальный исход делом решенным и уже предвкушала стремительно приближающуюся свадьбу.

— Марианна, душенька, — сказала миссис Дэшвуд однажды, когда они предавались нарезанию зубатки кубиками, — через каких-нибудь пару месяцев Элинор, скорее всего, устроит свою судьбу. Нам будет ее не хватать, зато она будет счастлива.

— Ах, мама, как же мы с ней расстанемся?

— Вряд ли это можно будет назвать расставанием. Мы поселимся в нескольких милях друг от друга и будем встречаться буквально каждый день. А у тебя появится брат — настоящий, любящий брат. Я очень высокого мнения о душевных качествах Эдварда. Но ты не рада, Марианна, или ты испытываешь какое-то необъяснимое сочувствие к этим тварям, которых мы с таким трудом готовим, чтобы потом съесть? Не забывай, каждый кусок символизирует нашу победу, и ею нужно наслаждаться точно так же, как они бы наслаждались своей победой над нами. Или ты не одобряешь выбор сестры?

— И то, и то, — ответила Марианна. — Меня несколько удивляет ее выбор. Эдвард очень мил, и я нежно к нему привязана. И все же… он не такой, чтобы… в нем не хватает чего-то… он не производит впечатления. Вовсе не так я представляла мужчину, способного завоевать мою сестру. Его взгляду недостает той ясности, того огня, по которому сразу узнаешь человека разумного и добродетельного. Кроме того, матушка, я боюсь, у него не очень хороший вкус. Музыка его практически не интересует, и хотя он восхищается скульптурами Элинор из плавуна, это отнюдь не восхищение истинного ценителя. Он хвалит их как поклонник, а не как знаток. Мне нужен человек, в котором эти качества соединятся, как два влюбленных морских конька. Я не могла бы быть счастлива с человеком, чьи вкусы не совпадают с моими целиком и полностью. Он должен понимать все так же, как и я: одни и те же книги, одна и та же музыка должны увлекать нас обоих. Ах, матушка, как бездушно, как вяло Эдвард читал нам вчера дневник обреченного моряка, потерпевшего кораблекрушение на необитаемом острове! Даже тот пассаж, где обезумевший от палящего солнца герой понимает, что друг, с которым он делил горести и невзгоды, — это всего лишь ведро, надетое на швабру! Эти жуткие строки, которые так часто сводили меня с ума, он произносил с таким невозмутимым спокойствием, с таким чудовищным безразличием!

— Несомненно, простая, легкая проза в его исполнении звучала бы гораздо лучше. Я сразу так подумала, но ты не могла не дать ему дневник!

— Конечно, я ведь так их люблю. Впрочем, нужно учитывать, что мы с Элинор не похожи. Она чувствует не так остро, как я, поэтому, возможно, не станет обращать на это внимания и будет с ним счастлива. Но если бы я была в него влюблена, мое сердце разбилось бы, услышь я, как он читает без малейшего выражения. Матушка, чем больше я познаю мир, тем сильнее убеждаюсь, что никогда не встречу мужчину, которого смогу по-настоящему полюбить и на которого смогу положиться! Мне нужно так много!

— Я знаю, милая.

— У него должны быть все добродетели Эдварда, но также и обаяние, и манеры под стать добродетелям.

— Помни, душа моя, тебе еще нет семнадцати. Слишком рано отчаиваться. Почему тебе не может повезти, как повезло твоей матери?

Глава 4

— Какая жалость, Элинор, — сказала Марианна, — что Эдвард ничего не понимает в резьбе по плавуну.

— Как это ничего не понимает? — возразила Элинор. — Почему ты так думаешь? Сам он, правда, не вырезает, но ему доставляет большую радость любоваться мастерством других; могу тебя заверить, что хотя ему и не представилось шанса развить свой вкус, от природы он достаточно одарен. Если бы у него была возможность научиться премудростям ножа, не сомневаюсь, он овладел бы этим искусством. Эдвард не уверен в своих суждениях и старается не высказывать мне свое мнение о моей очередной поделке, будь то дом или корабль, но врожденная простота вкуса никогда его не подводит. Не сомневаюсь, если бы он учился, мог бы стать резчиком, притом выдающимся.

Марианна, побоявшись обидеть сестру, ничего не ответила, но то одобрение, которые вызывали в нем скульптуры других и которое, по словам Элинор, означало, что он в восхищении, ничуть не походило на дикий, безмерный восторг — единственный, по мнению Марианны, способ выказать хороший вкус. И все же, мысленно улыбаясь ошибке сестры, она не могла не уважать чувство, ставшее тому причиной.

— Я очень надеюсь, — продолжала Элинор, — что ты не считаешь, будто у Эдварда дурной вкус. Ведь если так, ты вряд ли сможешь умолчать об этом при нем.

Марианна не нашлась что ответить, к тому же она все еще не откашлялась после обеда, когда у нее в горле застряла кость зубатки. Она ни в коем случае не желала ранить чувства сестры, но произнести то, во что она не верила, было невозможно. Она надолго закашлялась, постучала себя кулаком по груди и наконец сказала:

— Не обижайся, если моя к нему приязнь не так велика, как он, по твоему мнению, заслуживает. Мне не довелось, как тебе, изучить в мельчайших подробностях его пристрастия и вкусы, но я высочайшего мнения о его уме и душевных качествах. Я считаю, что он в высшей степени достойный и приятный человек.

— Ну что ж, — улыбнулась Элинор, — и ближайшие его друзья не могли бы остаться недовольны подобной похвалой. Не знаю, как бы ты могла отозваться о нем теплее.

Три раза яростно харкнув, Марианна — тьфу! — наконец-то выплюнула кость. Та отскочила от противоположной стены и покатилась по полу.

— Никто из тех, кто знаком с Эдвардом достаточно близко, — продолжала Элинор, — чтобы проводить с ним время в дружеской беседе, не усомнится в его уме и душевных качествах. Он посвятил меня в свою поистине удивительную теорию Большой Перемены, к тому же он обладает обширными познаниями обо всем, что может оказаться жизненно важным в критической ситуации. Чтобы не углубляться в примеры: Эдвард помнит почти всех усоногих и способен классифицировать их как по отрядам, так и по семействам. Остроту его ума и твердость принципов скрывает лишь застенчивость, из-за которой он молчит, может быть, слишком часто. Я провела с ним немало времени и изучила его суждения; я знаю, что он думает о литературе и искусстве; в целом, смею заверить, он хорошо образован, находит огромную радость в чтении, а вкус его тонок и неиспорчен. Как и его манеры, и его характер, так и его способности полностью раскрываются лишь при близком знакомстве. На первый взгляд он, конечно, не производит впечатления, и вряд ли его можно назвать красивым, но все же… дорогая сестрица, прости, но это чрезвычайно отвлекает!

Марианна, ковырявшая тем временем в зубах поднятой с пола костью зубатки, улыбнулась.

— Если я и не считаю его красивым, Элинор, скоро это изменится. Когда ты скажешь мне, что я могу любить его как брата, его лицо станет для меня не менее совершенным, чем его душа.

Она опять улыбнулась и снова принялась за свои зубы.

Элинор, вздрогнув при слове «брат», раскаялась, что позволила сестре вытянуть из нее столько добрых слов. Она очень ценила Эдварда и считала, что ее привязанность взаимна. Но чтобы подтвердить уверенность Марианны, ей недоставало определенности. Она знала, что и Марианна, и миссис Дэшвуд, придумав что-то, в тот же миг сами начинали в это верить; желать для них означало надеяться, а надеяться — ожидать. Элинор попыталась объяснить сестре настоящее положение дел.

— Не буду отрицать, — призналась она, — что я очень его ценю, что я уважаю его и испытываю к нему симпатию.

Марианна отложила свою кость и с негодованием вскричала:

— Уважаю! Испытываю симпатию! Как холодно сердце у Элинор! Ах! Не просто холодно! Это сердце змеи! Сердце ящерицы! И она стыдится показаться другой! Если еще раз услышу что-нибудь про «уважение», я немедленно уйду из этой комнаты!

Элинор не сдержала смеха.

— Прости, — сказала она, — и поверь, я не хотела тебя обидеть, говоря так сдержанно о своих чувствах. Но у меня нет уверенности в серьезности его намерений. Иногда они кажутся мне сомнительными, и пока они не станут мне точно известны, не удивляйся, что я не хочу чрезмерно поощрять себя, мыслями или словами. Сердцем я почти… ничуть не сомневаюсь в его ко мне привязанности. Но кроме нее, надо учитывать и другое. Его состоянием сейчас распоряжается мать. Мы с ней не знакомы, но, судя по тому, как время от времени излагает ее суждения Фанни, приятным человеком ее вряд ли можно назвать. Разумеется, Эдвард и сам понимает, сколько препятствий возникнет на его пути, если он пожелает жениться на женщине, у которой нет поместья достаточно далеко от берега, чтобы защититься от любого пластиножаберного чудовища, какое бы ни выползло из волны.

Марианна поразилась, до какой степени воображение — ее и матери — приукрасило правду.

— Значит, вы даже не обручены! — воскликнула она. — Но, без сомнения, помолвки нам ждать недолго. У этой задержки есть две положительных стороны. Я не потеряю тебя так скоро, а у Эдварда будет время развить его прирожденный талант к резьбе, жизненно необходимый для вашего будущего благополучия. Ах! Пусть только твой гений вдохновит его самого заняться резьбой, это было бы так замечательно!

Элинор поделилась с сестрой своим мнением. Ей не казалось, как Марианне, что их с Эдвардом взаимную приязнь ничто не может омрачить. Временами его охватывало такое настроение, как будто он маялся хроническим несварением от протухшей ухи, и если это означало не безразличие к ней, то, наверное, что-то не менее скверное. Не зная точно, что он чувствует, Элинор не полагала возможным считать дело решенным. Ей и в голову не приходило полностью довериться его к ней склонности, которую и Марианна, и миссис Дэшвуд считали несомненной.

Однако стоило эту склонность заметить Фанни, как она забыла о вежливости. При первой же возможности миссис Джон Дэшвуд не преминула сообщить свекрови о великом будущем, что ожидает ее брата, об уверенности миссис Феррарс в том, что оба ее сына должны жениться на девушках с хорошим приданым, и об опасности, неминуемой для той, кто посмеет утянуть Эдварда в приливную волну. На что миссис Дэшвуд ответила с нескрываемым презрением, что даже если им придется поселиться в подводной пещере, в самом гнезде гигантских кальмаров, ее милая Элинор и недели не проведет в доме, где о ней распускают столь грязные сплетни.

Таково было положение дел, когда ей принесли письмо с крайне своевременным предложением. Ее дальний родственник, немолодой, но эксцентричный охотник на чудовищ и до приключений, недавно вернувшись из экспедиции к берегам Мадагаскара, где он выследил и убил знаменитого змея-оборотня Малагаси, заявил свои права на фамильные земли — архипелаг небольших островков у берегов Девоншира — и приглашал ее поселиться в ветхом домике у моря, так как сэр Джон Мидлтон (так его звали) прослышал, что она подыскивает себе жилье. И хотя было общеизвестно, что девонширские воды кишат самыми дьявольскими порождениями английского океана, а домик, о котором идет речь, — всего лишь никчемная лачуга на вершине холма с наветренной стороны острова Погибель, самого крошечного островка в архипелаге, сэр Джон обещал, что к ее приезду будет приготовлено все, что она пожелает. Сам он, обладая огромным опытом во всем, что касалось ненавистных глубоководных отродий, заверил миссис Дэшвуд, что для обеспечения их безопасности будут приняты все мыслимые меры предосторожности. Он призывал ее приехать с дочерьми на Остров Мертвых Ветров, в его собственную резиденцию, и самой убедиться, что Бартон-коттедж, как назывался этот крошечный, открытый всем ветрам домик, можно сделать вполне уютным жильем. Впрочем, тут же оговаривался он, не совсем удобным, поскольку удобство несовместимо с комарами, которых тьма и в доме, и на острове. Но ей самой судить, можно ли к ним притерпеться. Несмотря на это, сэр Джон, несомненно, очень хотел приютить их — его письмо, начертанное сжатым, неровным почерком человека, более привыкшего сочинять записки с мольбами о помощи и карты сокровищ, чем сердечные приглашения дальним родственникам, было выдержано в самом дружелюбном тоне.

Миссис Дэшвуд не стала ни долго думать, ни наводить справки. Ее решение было принято сразу, как только она прочитала письмо. Покинуть Норленд уже не казалось ей немыслимым; это сделалось желанной целью, избавлением от тех мучений, которым они подвергали себя, оставаясь в гостях у ее невестки. Она немедленно написала сэру Джону, что благодарна за его доброту и принимает приглашение.

Когда она отложила перо и велела Марианне, Элинор и Маргарет собираться в дорогу, в небе сверкнула молния, а лик луны затянуло тучей.

Глава 5

Вскоре миссис Дэшвуд имела удовольствие объявить пасынку и его жене, что ей и дочерям предоставили прибрежную лачугу и они скоро перестанут всех утруждать. Ее выслушали с изумлением. Миссис Дэшвуд с глубочайшим удовлетворением объяснила, что они удаляются на остров в девонширских водах. Джон Дэшвуд ахнул и взволнованно хлопнул в ладони:

— В девонширских водах! — воскликнул он, бледнея, в то время как его жена злорадно улыбнулась уголками губ, не сомневаясь, что вскорости свекровь уже не будет никому причинять никаких неудобств, разве что вызовет несварение желудка у какого-нибудь хищного подводного дьявола.

Эдвард Феррарс торопливо повернулся к ней и повторил:

— Девоншир! Неужели вы действительно едете туда? Это так далеко! Там так опасно!

Его изумление и тревога были вполне понятны, но миссис Дэшвуд, переполненная счастьем, что нашла выход для своей семьи, не заметила ужаса в его обычно ровном голосе. Она спокойно продолжила свои объяснения.

— Бартон-коттедж — это всего лишь скромная двухэтажная лачуга, нависающая на скале над морем, — сказала она, — но он находится под защитой всех древних ритуалов, известных мудрому сэру Джону. Надеюсь, многие наши друзья станут приезжать к нам с визитами. Комнату-другую всегда можно пристроить, и если друзей не смутит долгая дорога и если они смогут убедить капитана какого-нибудь корабля навестить нас, у нас конечно же всегда найдется место для гостей.

Завершилась речь весьма любезным приглашением мистеру и миссис Дэшвуд навестить ее в Бартон-коттедже, на что они не потрудились откликнуться с должным воодушевлением. Эдварду приглашение было повторено с еще большей любезностью. Разлучать Элинор с Эдвардом отнюдь не входило в планы миссис Дэшвуд, к тому же ей хотелось продемонстрировать невестке, до какой степени ей безразлично ее неодобрение.

Мистер Джон Дэшвуд снова и снова повторял мачехе, как ему бесконечно жаль, что она выбрала жилье так далеко и он не сможет помочь ей перевезти мебель из Норленда. Еще больше он сокрушался, что мебель придется везти морем, а значит, вероятность, что она доберется до места, крайне мала.

Миссис Дэшвуд договорилась о переезде в Бартон-коттедж на год и сообщила пасынку с невесткой, что там уже есть как сети, дренажные пробки и смотровые башни с колоколами — разумные меры предосторожности, имеющиеся в каждом прибрежном доме, — так и нетрадиционные средства защиты, установленные сэром Джоном. Он, дескать, заверил ее и в их действенности, и в том, что они никому не помешают. Элинор разумно ограничила количество необходимых на острове слуг до четырех — служанки, мушкетера и двух факельщиков, — которых им не преминули предоставить в Норленде. Слуги выехали немедля, чтобы подготовить дом к прибытию хозяйки.

Миссис Дэшвуд тем временем почти оставила всякую надежду, что пасынок выполнит обещание, данное умирающему отцу. Слишком много он говорил о всевозрастающих расходах на защиту дома, вызванных весенними паводками и Сезоном Чрезвычайнейшей Опасности, о своих постоянных тратах, а также о том, что миссис Дэшвуд с дочерьми, вполне вероятно, погибнут — если не по пути к девонширским берегам, то вскоре по прибытии, и что похороны ему тоже придется оплачивать из собственного кошелька; так или иначе, создавалось впечатление, что ему не хватает денег и без того, чтобы делиться своим скудным имуществом.

Не одну горькую слезу пролили они, прощаясь с поместьем, которое так нежно любили.

— Милый, милый Норленд! — восклицала Марианна, прогуливаясь перед домом под проливным дождем. — Когда я перестану тосковать по тебе?! Когда и где я обрету душевный покой?! Ах! Счастливый дом, тебе ли не знать, как я страдаю, глядя на тебя отсюда, быть может, в последний раз! Ты останешься прежним, не ведая о радостях и печалях, тобою причиняемых, не чувствуя разницы в людях, укрывшихся под твоей сенью! Но кому, кому теперь ты сможешь приносить радость?

Глава 6

Первая часть пути была проста; дилижанс доставил их до дока в Брайтоне, где на тот случай, если по какому-нибудь досадному недоразумению они очутятся в воде, им пришлось сменить легкую остроносую дорожную обувь на крепкие галоши. Затем их выстроили у доков перед священником, по традиции отпускавшим грехи всем, кто отправлялся в море. Когда они ступили на борт «Тарантеллы», бронированной трехмачтовой шхуны, которая должна была доставить их к берегам Девоншира, над головами у них кружили чайки, и крики их казались исполненными пророческой скорби.

Сердце Элинор сжалось от ужаса, когда берег Сассекса исчез из виду и корабль оказался со всех сторон окружен морем. Что до Марианны, то она млела в предвкушении новой жизни и считала капитана «Тарантеллы», хмурого и потрепанного малого с ревматической походкой и кукурузной трубкой, очаровательным проводником к удивительным приключениям, ожидающим их впереди.

Предчувствия Элинор вскоре подтвердились: стоило им после Дорсета взять право руля и войти в узкий пролив, ведущий к архипелагу сэра Джона, капитан приказал свистать всех наверх. По палубе мгновенно засновали угрюмые, просоленные морские волки, а из брюха корабля, из самого его нутра, начали быстро появляться бландербассы и мушкеты.

Не успели Дэшвуды понять, откуда идет опасность, как что-то с силой ударило о борт; грот-мачта выскочила из пяртнерса и повисла на такелаже под угрожающим углом; младший боцман, до того дежуривший на марсе, уцепился за рею, с каждой секундой сползая все ближе к бушприту и волнам, бьющимся о борта. Беспомощно хлопая гротом, шхуна просела с левого борта. Дэшвуды в страхе прижались друг к другу, наблюдая, как появившаяся из воды огромная разинутая пасть, в два ряда утыканная острыми клыками, легко и непринужденно сдернула висевшего над водой младшего боцмана.

Первой, когда моряки еще не успели зарядить свои бландербассы, а бомбардир — расчехлить пушку, опомнилась миссис Дэшвуд. Схватив со стены висевшее там запасное весло, она легким движением переломила его через колено и ткнула острым обломанным концом в бурлящее море — прямо в сверкающий, глубоко посаженный глаз чудовища.

— Вверх, матушка! Дергайте вверх! — закричала Элинор и всем своим весом надавила на рабочую поверхность весла, чтобы острие вонзилось в мозг морскому змею.

Тварь ослабила хватку, разжала кольца и выпустила изуродованный труп младшего боцмана. Тварь корчилась, тварь крутилась, пока наконец не всплыла животом вверх на поверхность воды и солнечный свет не заиграл на ее синих и зеленых чешуйках. Из пораженной глазницы струилась кровь.

— Боже мой, — сказал старый капитан, потрясенно вертя трубку в руках, — вы его убили.

— Конечно, или он, или мы! — крикнула в ответ Марианна, запыхавшаяся от волнения.

— Да уж, ваша правда.

Воцарившуюся тишину нарушал только плеск — это рыбы-дьяволы пожирали труп младшего боцмана. Наконец капитан затянулся и заговорил снова:

— Нам остается только молиться, чтобы ничего похуже этой твари вам не встретилось в здешних покинутых Богом краях; по сравнению с девонширским Морским Клыком этот змей — не опаснее золотой рыбки.

— По сравнению с… чем?

Но дальнейшего разговора не получилось. Первый помощник капитана объявил, что корабль пересек третью долготу и вступил в печально известные девонширские воды. Капитан же с извинениями сообщил, что дальше суеверная команда плыть отказывается. Семейству Дэшвудов предоставили утлую лодчонку, которую быстро спустили на воду и повернули в направлении Погибели; с кормы шхуны, устремившейся прочь, капитан крикнул: «Да не оставит вас Господь!» — и отвернулся; и в этом его движении сквозила какая-то холодность, как будто вместе с капитаном весь мир повернулся к ним спиной. Это безрадостное чувство лишь усилилось, когда мимо проплыла голова младшего боцмана с пучком водорослей, застрявшим в одной из глазниц.

Благодаря миссис Дэшвуд, обнаружившей в себе незаурядный талант рулевого, и Элинор, прекрасно разобравшейся в карте побережья, которую сэр Джон приложил к своему письму, они прибыли на Погибель — холмистый, каменистый клочок земли, не более девяти миль в диаметре, испещренный пустынными лоскутами плоскогорий, зарослями причудливого сухостоя и топкими болотами, с единственной более-менее высокой щербатой горой, торчавшей в центре острова.

Бартон-коттедж находился на ветреном северном берегу, в небольшом заливе, походившем на разверстую пасть. Наконец они причалили к ветхой пристани, слегка приободренные радостью, с какой их встречали слуги. Домик и в самом деле оказался маленьким — особенно по сравнению с Норлендом! Он ютился на вершине угрюмой гранитной скалы, всего лишь в сорока футах над уровнем моря; от небольшого скрипучего причала ко входу вела шаткая деревянная лестница. На острове не было ни деревни, ни других домов, кроме Бартон-коттеджа. Со всех сторон дом окружали покатые илистые склоны, местами поросшие незнакомыми кустарниками.

Все занялись обустройством своих комнат, чтобы почувствовать себя как дома, для чего принялись расставлять и переставлять книги и разные безделушки. Маргарет, повинуясь своему неугомонному характеру, с восторженным визгом бросилась по топкой дорожке исследовать окрестности нового жилья. Вскоре установили в подходящем месте фортепьяно Марианны; Элинор же распаковала свой набор для резьбы по плавуну из тринадцати ножей и с радостью узнала от слуг, что берега острова им изобилуют.

Эти и подобные им дела прервало появление хозяина острова, пожаловавшего в Бартон-коттедж засвидетельствовать свое почтение и предложить к их услугам любые предметы из собственного дома и с причала на случай, если в первое время им чего-либо будет не хватать.

Загоревший и изрядно потрепанный за годы путешествий под тропическим солнцем, сэр Джон производил неизгладимое впечатление. Всю свою жизнь убежденный, что Большая Перемена — результат проклятия, которое наложила на Англию одна из примитивных рас, населяющих какую-нибудь из ее колоний, почти двадцать лет он потратил на поиски преступников. Ни подтверждения своей теории, ни, тем более, способа избавить родину от напасти он не нашел, зато приключений его было не сосчитать. Сэр Джон организовывал экспедиции к истокам Нила, покорял вулканы Перу и непроходимые дебри Борнео. Пояс с неизменным сверкающим мачете он снимал разве что перед сном; в ботинке у него всегда скрывался пятидюймовый золоченый кинжал, шею украшало ожерелье из человеческих ушей. Голова его была лысая, круглая и шишковатая, как молодая луна, но брови и борода — густы, как амазонские джунгли, и белы, как снега Килиманджаро.

Почти полностью отказавшись от авантюрного образа жизни, сэр Джон тем не менее остался коллекционером зоологических, ботанических и минералогических диковин; острова его архипелага были утыканы тайниками с сокровищами, пасеками, садами орхидей и редких цветущих кустарников с далекого Занзибара. В доме сэра Джона, уставленном мрачной старомодной мебелью, имелись шахматы из рога единорога, целые полки пыльных книг по мифологии разнообразных африканских, американских и азиатских племен, а также сто двенадцать бабочек разных видов, каждая пришпилена к доске, в последний раз распластав свои разноцветные крылышки.

Но величайшим его сокровищем была статная принцесса Кукафахора, ныне леди Мидлтон, сверкающая драгоценностями дочь вождя одного племени с далеких островов. Сэру Джону в ее деревне поклонялись как богу… пока однажды во мраке ночи не застукали свое новое божество, когда оно делало подкоп в сверкающие алмазами священные пещеры под деревней. Сэра Джона и всех его людей чуть не оскопили, но они отбились, разорили деревню, доблестно перебили всех мужчин и уволокли в мешках всех женщин.

Прибытие Дэшвудов, похоже, несказанно обрадовало сэра Джона, а их комфорт стал для него предметом неизменной заботы. Он был хотя и несколько эксцентричным на их цивилизованный вкус, но вполне добродушным и с радостью делился как своими практическими знаниями о чудовищах, так и известными ему легендами. Пространно выразив живейшую надежду, что между их семьями установятся самые дружеские отношения, он принялся горячо настаивать, чтобы Дэшвуды каждый день, пока не обустроятся, обедали на Острове Мертвых Ветров. Словами его доброта не ограничилась: не прошло и часа с момента, как он их покинул, как в Бартон-коттедж доставили большую корзину всевозможных экзотических фруктов из дендрариев сэра Джона; не успел иссякнуть день, как привезли пару свежепойманных осетров, а за ними — увесистый мешочек опиума. Кроме того, он решительно заявил, что их корреспонденцию на почтовый фрегат, курсировавший от Англии до архипелага, будут доставлять его люди, а также просил не отказывать ему в удовольствии ежедневно отправлять им свежую газету.

Леди Мидлтон в самых любезных выражениях передала свое намерение навестить миссис Дэшвуд, как только убедится, что ее визит не доставит неудобств; и на следующий день, получив не менее любезный ответ, она прибыла на изящной пироге с двумя крепкими гребцами, чьи натертые маслом мускулы сверкали на полуденном солнце.

Конечно, Дэшвуды были очень взволнованы перед встречей с той, от кого в столь значительной степени зависело их покойное пребывание на острове Погибель, и утонченность манер наложницы сэра Джона произвела на них самое приятное впечатление. Леди Мидлтон была красива, не старше двадцати шести — двадцати семи, и одевалась в длинные, струящиеся одежды ярких тропических расцветок. Держалась она с таким благородством, что большего ее супруг не мог бы и желать. Впрочем, ей не повредила бы толика сердечности и искренности. Леди Мидлтон была сдержанна и холодна, как будто ей пришлось не по нраву, что ее уволокли в холщовом мешке из родной деревни и принудили стать служанкой и наложницей англичанина на много лет ее старше. В беседе она не затрагивала никаких тем, кроме самых общих и незначительных.

Впрочем, поддержания беседы от нее и не требовалось, потому что, во-первых, сэр Джон и без ее помощи был чрезвычайно общителен, а леди Мидлтон к тому же в своей неисчерпаемой женской мудрости взяла с собой старшего сына, прелестного мальчика шести лет. Глазами и носом он пошел в сэра Джона, а статью и благородством манер — в леди Мидлтон. Дэшвуды немедленно выспросили его имя, возраст, восхитились его красотой и принялись задавать ему вопросы, на которые отвечала его мать, в то время как мальчик не отходил от нее и смотрел в пол. Известно, что по меньшей мере один ребенок должен присутствовать на всяком формальном мероприятии, чтобы у участников был повод для беседы или, в крайнем случае, чтобы было кого бросить за борт, отвлекая от судна увязавшихся за ним пираний. На сей раз было потрачено почти десять минут, чтобы выяснить, на кого больше похож мальчик — на мать или отца — и кого и в чем именно он напоминает, потому что, разумеется, у каждой было свое мнение и каждая изумлялась мнениям остальных.

Сэр Джон и леди Мидлтон отказывались покинуть Бартон-коттедж и отправиться домой, на Остров Мертвых Ветров, пока Дэшвуды не дали твердое обещание отобедать с ними на следующий день.

Глава 7

Чтобы доставить Дэшвудов на Остров Мертвых Ветров, находившийся в шести милях неустанной гребли от Погибели, сэр Джон отправил за ними команду дюжих гребцов; еще по пути к своему новому дому дамы проплывали мимо, и Элинор даже отметила огромное обветшалое поместье, утыканное по границе бамбуковыми факелами и черепами аллигаторов на кольях.

Леди Мидлтон гордилась изобилием и экстравагантностью своего стола и домашних порядков; она любила удивить английских гостей традиционным гостеприимством своей родины, к примеру, приправив суп обезьяньей мочой и сообщив об этом уже после того, как супница опустеет. Однако сэра Джона общество гостей радовало гораздо сильнее; ему нравилось собирать у себя больше молодежи, чем мог вместить дом, и чем больше шума они производили, тем ему было приятнее. Особенно ему нравилось пространно рассказывать о своих морских приключениях, о том, как он душил крокодилов голыми руками или как заболел цингой и команде пришлось привязать его к палубе, чтобы подзорной трубой выбить гниющие передние зубы.

Появление на островах нового семейства неизменно приносило ему радость; а жильцы, которых удалось заполучить в домик на острове Погибель на сей раз, во всех отношениях пришлись ему по душе. Дочери миссис Дэшвуд были юны, красивы и не тронуты никаким проклятием. Для него этого было достаточно, поскольку самой обворожительной чертой в юной девушке он считал либо полную естественность, либо безобразно растянутую нижнюю губу, надетую на огромную тарелку, как он видел в Африке.

Сверкая на солнце затылком, опершись на дубовую трость и поглаживая белоснежную бороду, доходившую ему до пояса, сэр Джон с веселым смехом встретил миссис Дэшвуд с дочерьми у причала и препроводил в дом. Он тепло и искренне поздравил их с прибытием на Остров Мертвых Ветров и усадил каждую на большой диван, обитый тюленьей кожей. И только рассказ о том, как по пути к архипелагу миссис Дэшвуд убила морского змея, ненадолго омрачил его благодушие.

— Надеюсь, — пробормотал он в бороду, — что вы не прогневали Морского Клыка.

— Кого?

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — так же негромко ответил он и перешел к разговору на свою излюбленную тему, а именно о том, что ему вряд ли сейчас удастся предоставить дамам компанию юношей приличествующего возраста и положения. Кроме сэра Джона они здесь встретят только одного джентльмена, его давнего друга, который также живет на островах и… — тут сэр Джон запнулся и смущенно вздохнул, — обладает не совсем обычной внешностью. К счастью, менее часа назад на Остров Мертвых Ветров прибыла мать леди Мидлтон, которую похитили в то же время и из того же тропического рая, что и ее дочь, — чрезвычайно жизнерадостная и общительная женщина. Все Дэшвуды согласились, что их полностью устраивает присутствие двух совершенно незнакомых людей за обедом и что большей компании желать незачем.

Мать леди Мидлтон звали миссис Дженнингс — прежде всего потому, что сэр Джон находил это забавным. Ее настоящее имя состояло из четырнадцати, если не больше, слогов и включало сочетания согласных, произнести которые англичанину было не под силу. Миссис Дженнингс была пожилой разговорчивой вдовой, чьи речи изобиловали непостижимыми словечками из ее родного языка и сопровождались богатейшим разнообразием ужимок, подмигиваний и многозначительных жестов. Обед еще не окончился, а миссис Дженнингс уже успела рассказать немало остроумных анекдотов о мужьях и влюбленных и со смехом выразила надежду, что сестры Дэшвуд не оставили в Сассексе свои сердца (или, возможно, гениталии, тут ее жест был не совсем ясен). Марианна, немедленно оскорбившись за сестру, повернулась к ней с неподдельным сочувствием, чем ранила Элинор куда сильнее, чем миссис Дженнингс своей пустой болтовней.

Полковник Брендон, друг сэра Джона, страдал страшным недугом, о котором сестры Дэшвуд до сих пор знали только понаслышке. Из его лица, как чудовищная живая зеленая борода, росли длинные влажные гибкие щупальца, сами по себе колыхавшиеся в воздухе. Помимо того, его окружала какая-то странная аура, неуловимая, но несомненно пугающая даже более его противоестественной наружности; казалось, что посмотреть ему в глаза — значило заглянуть в самую бездну ужасов, непознанных и невообразимых, которые скрываются за пределами видимого и осязаемого мира. В остальном же он был чрезвычайно мил. Если не обращать внимания на непрестанное шевеление щупалец, внешность у него была приятная, хотя полковник Брендон был старым холостяком — за тридцать пять. Он казался молчаливым и угрюмым, но отличался утонченностью манер и держался как истинный джентльмен.

Никто из собравшихся не обещал стать в будущем добрым другом семьи, но холодная надменность леди Мидлтон производила до того неприятное впечатление, что по сравнению с ней был интересен даже угрюмый полковник Брендон, несмотря на некоторое его сходство с кальмаром. Элинор взглядом остановила сестру, которая явно собиралась расспросить их нового знакомого о том, что стало причиной такой поразительной особой приметы. Подобные физиогномические диковины, по слухам, происходили либо оттого, что мать, будучи на сносях, пила морскую воду, либо от проклятия морской ведьмы. В любом случае тема не годилась для беседы в приличном обществе, тем более в присутствии человека, послужившего к таковой беседе поводом.

Маргарет вернулась с долгой прогулки по усадьбе сэра Джона запыхавшись и в небывалом возбуждении.

— Я видела… что-то! — воскликнула она. — На острове… что-то… невероятное!

— Расскажи, что ты видела, дорогое дитя, и я все объясню, — ответил сэр Джон. — Я знаю Остров Мертвых Ветров и все его причудливые трещины, как линии на собственной ладони.

— Нет, — возразила Маргарет, — это было не здесь, а на нашем острове, на Погибели. Я бродила по берегу и увидела густой столб пара, вырвавшийся из горы в центре острова.

Все весело рассмеялись:

— Какой горы?

— Конечно, это скорее холм, — покраснела Маргарет, — но я часто смотрю на него по ночам из окна и про себя привыкла называть его горой. Горой Маргарет. И именно оттуда…

— Марш наверх, юная леди! — перебила ее миссис Дэшвуд. — Приведи себя в порядок, прежде чем садиться за стол. И чтобы я больше не слышала никаких детских фантазий ни про горы, ни про странные столбы пара.

Маргарет нехотя повиновалась.

Вскоре выяснилось, что Марианна прекрасно музицирует, и ее попросили сыграть. По просьбе сэра Джона она исполнила балладу его собственного сочинения в тридцати семи куплетах о том, как он встретил, очаровался и впоследствии похитил леди Мидлтон. Ее игре горячо аплодировали. В конце каждого куплета сэр Джон выказывал свое восхищение, громко стуча тростью по полу, а когда начинался следующий — не менее громко принимался обсуждать исполнение с остальными. Один только полковник Брендон слушал Марианну без громогласных восторгов. Единственным комплиментом, которым он ее удостоил, было его неподдельное внимание, и поскольку прочие бесстыдно демонстрировали полное отсутствие вкуса, она прониклась к нему уважением. Он слушал в молчании, сложив руки на коленях, и лишь чудовищные щупальца его слегка подергивались и жабры, как всегда, издавали низкий, булькающий звук.

Глава 8

Миссис Дженнингс была вдовой — сэр Джон и его люди безжалостно убили ее мужа и сыновей в тот же день, когда уволокли в мешках ее с дочерьми. Поэтому сейчас ей ничего не оставалось делать, кроме как пытаться переженить всех со всеми. В этом своем увлечении, коему предавалась всей душой и с поистине религиозным фанатизмом, она никогда не упускала случая предсказать свадьбу кого-нибудь из своих более юных знакомых. Кроме того, миссис Дженнингс обладала обширнейшими знаниями о всевозможных средствах, к которым на ее родных островах прибегали, чтобы привлекать и удерживать внимание мужчины, и горячо рекомендовала их всем дамам, каких ей удавалось вовлечь в свой круг.

— Всего лишь заставьте его какой-нибудь жестокостью расплакаться, — советовала она ошеломленным сестрам Дэшвуд, — и поймайте три его слезинки в пустую банку из-под варенья. Плюньте туда и размешайте, а получившейся мазью натрите свой лоб перед сном. Глазом моргнуть не успеете, как его сердце станет вашим.

Чужие привязанности она замечала чрезвычайно быстро. Не успела она явиться на архипелаг, как вскоре пришла к выводу, что полковник Брендон без памяти влюблен в Марианну Дэшвуд. Подозрения у миссис Дженнингс возникли в первый же вечер, когда она заметила, как внимательно он слушал пение Марианны; и когда Мидлтоны нанесли ответный визит, ее подозрения подтвердились — полковник опять внимательно слушал. Так и должно быть. В своем чутье она ничуть не сомневалась. Пара получится замечательная: ведь он богат, а она красива. Миссис Дженнингс давно не терпелось удачно женить полковника Брендона, еще с тех пор, как сэр Джон представил их друг другу, а уж подыскать подходящего мужа, пусть и с диковинными осьминожьими щупальцами, растущими из лица вместо бороды, она мечтала для каждой хорошенькой девицы.

Главное же преимущество подобной ситуации заключалось в том, что она стала для миссис Дженнингс неиссякаемым источником восторженного зубоскальства. На Острове Мертвых Ветров она подшучивала над полковником, в Бартон-коттежде — над Марианной. Так или иначе, миссис Дженнингс изрядно донимала обоих. А уж когда Марианна поняла причину этих шуток, она не знала, смеяться ли ей над их абсурдностью или возмущаться их неуместности. Ей казалось бессердечным издеваться над преклонными годами и диковинной внешностью полковника, а уж тем более над его плачевной участью старого холостяка. Миссис Дэшвуд, однако, не могла думать о мужчине пятью годами младше себя как о дряхлом старике, каким он представлялся ее юной дочери.

— Но не можете же вы отрицать нелепости этого предположения, хотя бы оно и не было злонамеренным. Полковник Брендон в отцы мне годится, и даже если когда-нибудь он и обладал достаточной живостью характера, чтобы влюбиться, то теперь, конечно, давно уже чужд подобных эмоций. К тому же за едой он прикрепляет к ушам щупальца прищепками, чтобы не мешали, — совершенно тошнотворное зрелище. Когда же человек может быть свободен от подобных обвинений, если его не оберегают даже возраст, дряхлость и чудовищные щупальца, которыми он, придя в ярость, может и задушить насмешника?

— Дряхлость! — сказала Элинор. — Ты считаешь полковника дряхлым? Изуродованным — пожалуй, отвратительным — несомненно. Никто не станет спорить, что лицом он больше похож на рыбу, чем на человека. Но дряхлым? Я понимаю, его возраст кажется тебе куда более значительным, чем матушке, но неужели ты убедила себя, будто его подводят руки или ноги? В определенном смысле у него больше конечностей, чем у всех нас, вместе взятых.

— Верно, — согласилась миссис Дэшвуд.

— Разве вы не слышали, как он жаловался на ломоту в жабрах? — не сдавалась Марианна. — И разве это не первый признак дряхлости для человека с его болезнью?

— Мое дорогое дитя, — рассмеялась ее мать, — должно быть, ты пребываешь в постоянном страхе, что я вот-вот умру, и, несомненно, считаешь чудом, что я дотянула до преклонного сорокалетнего возраста.

— Мама, вы ко мне несправедливы, — возразила Марианна, не желая менять тему. — Я прекрасно знаю, что полковник не настолько стар, чтобы его друзья опасались потерять его из-за естественных причин. Он может прожить еще двадцать лет, за которые его челюстные отростки посереют и обвиснут от старости. Но в тридцать пять нечего и думать о супружестве.

— Может быть, — уступила Элинор, — в тридцать пять не стоит думать о женитьбе на семнадцатилетней девушке. Но найдись на свете незамужняя и, допустим, подслеповатая женщина лет двадцати семи, вряд ли возраст полковника Брендона стал бы препятствием к их браку.

— В двадцать семь лет, — заявила Марианна, — женщина не способна ни испытывать любовь, ни пробуждать ее в других. Если ее дом недостаточно обустроен или ее состояние слишком мало, полагаю, с нее сталось бы подыскать себе место сиделки или наложницы. В подобном браке не было бы ничего предосудительного. Получился бы формальный уговор, вполне приемлемый в светском обществе. Но я не назвала бы это браком, для меня это всего лишь коммерческая сделка, в которой каждого интересует лишь собственная выгода.

— Я знаю, — ответила Элинор, — тебя невозможно убедить, что двадцатисемилетняя женщина способна испытывать к тридцатипятилетнему мужчине что-то хотя бы отдаленно похожее на любовь. И все же я не одобряю того, что ты торопишься хоронить полковника Брендона только лишь потому, что вчера (в чрезвычайно промозглый день!) он имел неосторожность посетовать на легкую ломоту в жабрах.

— Но он говорил о бумазейных жилетах! — воскликнула Марианна. — А для меня бумазейный жилет неотделим от болей, судорог, ревматизма и всех прочих недугов старых и немощных.

— Если бы он страдал от горячки, ты бы так над ним не насмехалась. Признайся, Марианна, ведь куда интереснее лихорадочный румянец, нездоровый блеск глаз и учащенный пульс. Неминуемая опасность — вот что тебя привлекает! Клянусь полярным сиянием, когда морские дьяволы рвали на части того несчастного помощника боцмана, ты смотрела на его исчезающее на глазах тело с румянцем возбуждения на щеках.

Вскоре, когда Элинор покинула комнату, Марианна обратилась к миссис Дэшвуд:

— Матушка, — начала она, — тема болезней тревожит меня, и я не могу от вас этого скрывать. Я убеждена, что Эдвард Феррарс болен. Мы живем здесь почти две недели, а он все не едет. Лишь серьезное недомогание — неужели азиатская холера? — могло так надолго его задержать. Что еще держит его в Норленде? Не пора ли предположить, что он погиб в зубах морского змея, возможно, родственника того, который напал на нас по пути сюда?

— У тебя есть причины полагать, что он должен приехать так скоро? — спросила миссис Дэшвуд. — Лично у меня их нет. Напротив, если до сих пор меня что и волновало, так это его чересчур прохладный отклик на мое приглашение навестить нас. А что, Элинор уже ждет его?

— Я не говорила с ней, но как можно в этом сомневаться?

— Думаю, ты ошибаешься. Вчера, когда я предложила ей установить на окно в спальне для гостей новую крепкую решетку, она заявила, что в том нет срочной нужды, ведь эта комната понадобится еще не скоро.

— Как странно! Что бы это значило? Их поведение совершенно необъяснимо! Как холодно, как сдержанно они прощались! Как скучны были их разговоры в последний вечер вместе! В своих прощальных речах Эдвард не делал никакого различия между Элинор и мной, он пожелал нам обеим всего наилучшего, точно любящий брат. В последний наш день в Норленде я дважды пыталась оставить их наедине, и оба раза он почему-то выходил за мной следом. И Элинор, которой пришлось покинуть не только Норленд, но и Эдварда, совсем не плакала, в отличие от меня. Даже сейчас ее самообладание непоколебимо. Случается ли с ней хандра или меланхолия? Избегает ли она хоть иногда общества, устает ли от него?

Тем временем Маргарет, вернувшаяся с долгой утренней прогулки, во время которой она исследовала крутые берега и суровые пейзажи острова Погибель, в несвойственном ей молчании стояла в дверях, обдумывая новую загадку, обнаруженную по пути.

— Мама, — робко начала она. — Я должна кое-что…

Ее прервал удар грома, настолько громкий, что маленький домик содрогнулся, словно детская игрушка. Миссис Дэшвуд с Марианной встали, подошли к окну, под которым волны бились о скалы бухты, и посмотрели на стелющийся зловещий туман далеко в море, медленно приближавшийся с приливом.

Что до Маргарет, то она смотрела на юг, и перед ней простиралась Погибель во всей своей красе — топкие болота, пологие равнины, крутые овраги и тот невзрачный щербатый холм, который она нарекла горой Маргарет.

— Мы здесь не одни, — прошептала она. — Мы здесь не одни.

Глава 9

Дэшвуды наконец-то устроились в Бартон-коттедже с относительным комфортом. Лачуга на вершине скалы, пенистый прибой, размытые берега в отвратительных комках зеленой слизи — все это стало им привычным. Забор, окружавший остров по периметру, они увешали пучками сушеных водорослей и обрызгали кровью ягненка — вернейшее средство, по словам сэра Джона Мидлтона, чтобы отвадить от побережья любых богопротивных морских тварей, какие только могут водиться в этих водах. На острове не было ни других жильцов, ни деревни; вообще никакого человеческого жилья, кроме их домика. К счастью, остров Погибель изобиловал живописными местами для прогулок. Суровые черные холмы, поросшие болотной растительностью, виднелись из каждого окна и манили на свежий воздух; к подобному холму и направились Марианна и Маргарет в одно памятное утро, привлеченные редким проблеском солнца, озарившим пейзаж, обычно угнетающе мрачный.

Маргарет настаивала на том, чтобы дойти до центра острова, подняться на гору Маргарет и выяснить, откуда бил тот столб дыма, который она якобы видела. Марианна с радостью согласилась. Остальным эта прогулка не показалась достаточно соблазнительной, чтобы оторваться от текущих дел — миссис Дэшвуд сочиняла вирши про моряков, умирающих от инфлюэнцы, а Элинор снова и снова рисовала загадочный пятиконечный символ, что привиделся ей в беспокойном сне в их первую ночь на острове.

Марианна весело карабкалась в гору, стараясь не отставать от Маргарет — та стремительно мчалась вперед, помогая себе кривой веткой хлопкового дерева. Они шли по берегу маленькой быстрой речки, исток которой, по мнению Маргарет, был на вершине холма, наслаждаясь каждым проблеском голубого неба и подставляя лица бодрящим порывам юго-западного ветра, пусть он почему-то и нес с собой резкий запах гнили и разложения.

Марианна не обращала внимания ни на странный холод, разлитый в воздухе, ни на то, что ветер дул все сильнее, шурша ветвями и завывая, точно хор неупокоенных душ.

— Есть ли на свете большее блаженство? — со счастливой улыбкой вопросила она. — Маргарет, мы будем гулять здесь не меньше двух часов, а если на нас нападет чудовище, какой-нибудь человек-краб с рачьими клешнями, я легко убью его этой киркой, которую захватила с собой как раз на такой случай.

Маргарет, не разделяя восторгов сестры, с пристальным вниманием продолжала прислушиваться и вглядываться в окружавший их пейзаж, пока они пробирались все дальше. Тропа сделала резкий поворот — и девочка подпрыгнула от неожиданности, когда до нее донеслись приглушенные голоса, нестройным хором повторявшие устрашающее труднопроизносимое заклинание: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах. К'ялох Д'аргеш Ф'ах. К'ялох Д'аргеш Ф'ах».

— Ты слышишь? — спросила Маргарет у сестры.

Марианна, увлеченно сочинявшая романтические куплеты, посвященные их новому островному дому, жизнерадостно ответила:

— Что?

И в самом деле, голоса внезапно умолкли, а Маргарет впилась взглядом в деревья, росшие по ту сторону ручья, в поисках источника этих удивительных звуков. На какое-то мгновение она увидела пару мерцающих глаз, затем еще одну — но они тут же растворились в густом подлеске. Она покачала головой и зашагала дальше.

Еще двадцать минут сестры с трудом шли против ветра, но туман, обнимавший прибрежные скалы, сомкнулся над их головами неожиданной тучей и разразился неистовым дождем; каждая его зловонная капля кислотой жгла кожу. Немало раздосадованные таким внезапным препятствием, в панике гадая, какие новые беды может предвещать этот ядовитый ливень, они были вынуждены повернуть назад, так как ближайшим убежищем являлся их собственный дом. Задыхаясь от ужаса, они бросились вниз по пологой стороне утесистого холма, которая спускалась прямо к воротам их сада.

Марианна поначалу бежала впереди, но один неверный шаг — и она вдруг оказалась под водой: маленькая речка, напитавшаяся дождем, разлилась и походила уже на бурный поток. Маргарет невольно пробежала дальше, увлекаемая прочь крутизной холма. Когда Марианна упала и до нее донесся громкий всплеск, лицо ее исказилось маской ужаса, а на ум пришли непрошеные слова: «Это они». Те, кого она видела в прибрежных зарослях. «Они не пустят нас на вершину. Они защищают гейзер. Они…»

Марианну тем временем относило вниз по течению, свою кирку она давно выронила. Замерзшая, промокшая, избитая влекомой быстрым течением галькой, она подняла голову, чтобы глотнуть воздуха, но тут же ее потянуло обратно крепкое, длинное щупальце, обвившее шею. Не успела Марианна закричать, как оно обмотало ей и голову. Снова погрузившись под воду, она увидела, что щупальце принадлежит гигантскому темно-пурпурному осьминогу с длинным острым клювом и что на самом кончике обмотавшей ее конечности сверкает маленький зловещий глаз.

Чпок! Острие гарпуна пронзило круглую голову осьминога. Лопнув, та заполнила ручей кровью и слизью, а также заляпала Марианну, которой наконец удалось вынырнуть, когда щупальце ослабило захват. Она лежала на берегу и судорожно пыталась отдышаться, вся вымокшая в зловонной воде с примесью крови мерзкого чудовища, сплевывая кусочки осьминожьего мозга и слизи, когда к ней подбежал джентльмен с гарпунным ружьем, одетый в легкий костюм для ныряния и водолазный шлем. Откинув зарешеченный иллюминатор шлема, он предложил ей свои услуги и, увидев, что скромность мешает ей просить жизненно необходимой помощи, без промедления поднял ее на руки и понес вниз, к подножию холма. Там, пройдя через сад, он внес ее прямо в дом и усадил в кресло в гостиной.

Элинор и миссис Дэшвуд поднялись со своих мест, не сводя глаз с загадочного джентльмена в очевидном изумлении, а в случае миссис Дэшвуд — еще и в тревоге за ковер, на который с его костюма капала грязная вода. Он извинился за вторжение, рассказав о его причине, и рассказ этот был так искренен и живописен, что его облик, и без того привлекательный, дополнился обаянием голоса и риторики.

Будь он стар, некрасив и груб, даже это не лишило бы его благодарности и любви миссис Дэшвуд за спасение ее дочери от отвратительного чудовища; но его юность, красота и безупречные манеры позволили ее чувствам развернуться в полной мере.

Она благодарила незнакомца снова и снова и со свойственной ей любезностью пригласила сесть. Он отказался, поскольку с головы до ног был покрыт грязью и заляпан останками гигантского осьминога. Тогда миссис Дэшвуд попросила его представиться, чтобы знать, кому она обязана жизнью дочери. Его звали Уиллоби, и жил он на острове Алленгем, откуда, он надеялся, ему будет позволено навестить Бартон-коттедж, чтобы справиться о здоровье мисс Дэшвуд. Получив на то дозволение, он откланялся; проводив его взглядом из окна гостиной, они увидели, как он нырнул в речку и с дельфиньей легкостью поплыл вверх по течению.

Его мужественная красота и незаурядная одаренность в плавании и охоте на чудовищ немедленно стали предметом общего восхищения; все это придало веселью, вызванному спасением Марианны, особую прелесть. Марианна не успела его разглядеть, потому что смущение, окрасившее румянцем ее щеки, когда он поднял ее на руки, и в доме не позволило ей поднять на него глаза. Но она видела достаточно, чтобы присоединиться к общим восторгам с воодушевлением, отличавшим любую ее похвалу. То, как быстро он загарпунил осьминога и перенес ее в дом, показывало похвальную живость ума. Все, что с ним было связано, казалось чрезвычайно интересным. Доброе имя, живет на соседнем острове, а костюм для ныряния и ласты она отныне находила совершенно обворожительным нарядом. Ее фантазия бурлила исключительно приятными мыслями, так что боли, когда миссис Дэшвуд горячими каминными щипцами выжгла с ее шеи остатки присосавшегося дьявольского щупальца, она почти и не заметила.

Маргарет тем временем сидела в углу, не участвуя в общей кутерьме; от ее сбивчивого рассказа уже отмахнулись как от детской фантазии.

— На Марианну напало обезумевшее головоногое, — назидательно сказала Элинор, — а никакие не люди-гоблины из кустов.

Поэтому младшая из сестер просто смотрела в окно на остров и повторяла про себя те странные слова, если их можно назвать словами: «К'ялох Д'аргеш' Ф'ах. К'ялох Д'аргеш Ф'ах».

Сэр Джон навестил их, как только в буйстве непогоды наметился просвет, достаточный, чтобы можно было спуститься на воду. Ему немедленно пересказали, как сначала Марианна едва не утонула, а потом ее едва не искалечил гигантский осьминог, и тут же принялись выспрашивать, знает ли он джентльмена по имени Уиллоби с острова Алленгем.

— Уиллоби! — воскликнул сэр Джон. — Неужели он приехал? Замечательные вести! Завтра же сплаваю на Алленгем и приглашу его в четверг на обед.

— Значит, вы знакомы, — заметила миссис Дэшвуд.

— Знакомы ли мы? Еще бы! Он каждый год сюда приезжает.

— И что он за человек?

— Славный малый, лучше и не бывает, заверяю вас. Кладоискатель, удивительно меткий стрелок из гарпунного ружья, а лучшего пловца в Англии не сыскать, будь то в пресных или соленых водах.

— И больше вам нечего сказать? — возмутилась Марианна. — Каков он среди друзей? Какие у него увлечения, таланты, гений?

Сэр Джон несколько растерялся.

— Право, я слишком мало его знаю, чтобы рассуждать обо всем этом. Но он славный малый, у него внушительная коллекция пиратских карт, отличная свора кладоищеек и аквариум, полный собственноручно пойманных тропических рыб-людоедов, которых он кормит мелкими грызунами.

— Но кто он? — спросила Элинор. — Откуда? У него дом на Алленгеме?

Об этом сэр Джон располагал куда более полными сведениями. Выяснилось, что мистер Уиллоби ничем на островах не владеет, а дом его называется Комбе-Магна и находится в Сомерсетшире; сюда же он приезжает гостить во внушительной прибрежной усадьбе миссис Смит, пожилой дамы, которой он доводится родственником и наследником.

— Да-да, мисс Дэшвуд, очень рекомендую вам его поймать. Богатый наследник, а в придачу еще и собственное имение у него весьма недурно — на вашем месте я не уступил бы его сестре, невзирая ни на какие ее приключения в пасти осьминога. Не стоит мисс Марианне думать, что все женихи должны доставаться ей. Брендон станет ревновать, отчего из его щупалец могут вырваться злые силы с обычными последствиями, — добавил сэр Джон, содрогнувшись.

— Не думаю, что мистеру Уиллоби, — любезно улыбнулась миссис Дэшвуд, — причинят неудобство попытки моих дочерей его, как вы выражаетесь, поймать. Они воспитаны не в тех правилах, к тому же им хватает и других дел. Мы ничуть не опасны для мужчин, как бы они ни были богаты. Однако я рада узнать, что он достойный юноша и что знакомство с ним не будет неуместным.

— Славный малый, лучше не бывает, — повторил сэр Джон. — Помню, в прошлый сочельник у меня на Острове Мертвых Ветров он танцевал с восьми вечера до четырех утра и ни разу не присел.

— Неужели? — с горящими глазами воскликнула Марианна. — Конечно, с изяществом и задором?

— Да, а в восемь утра он уже встал и отправился на южный берег собирать мидий.

— Вот каким должен быть молодой человек, — вздохнула Марианна. — Чем бы он ни занимался, увлеченность его не должна знать меры, а он — усталости. Потому что стоит устать — тут-то тебя и съели.

С таким мудрым выводом торжественно согласились все Дэшвуды.

— Ах вот как! Ну что ж, теперь я вижу, — сказал сэр Джон, — теперь я вижу, что будет дальше. Вы положили глаз на Уиллоби, а о бедном калеке Брендоне и не вспомните.

— Это выражение, сэр Джон, я особенно недолюбливаю, — воскликнула Марианна в запальчивости.

— Какое? «Калека»?

— Нет, «положить глаз». Не выношу эти расхожие словечки, которые принято выдавать за остроумие: и «положить глаз», и еще «завоевать» — худшие из них. Намеки, в них заключенные, непристойны и грубы, и даже если когда-то их и можно было счесть каламбурами, то время давным-давно стерло последние следы оригинальности.

Выслушав эту отповедь, сэр Джон от души рассмеялся, огладил большими руками свою белоснежную бороду и ответил:

— Должен сказать, что тут, как ни крути, а завоеваний не избежать. Бедный, бедный Брендон! Он уже влюблен без памяти, и видели бы вы, как растопыриваются его щупальца, стоит упомянуть при нем ваше имя. Вот бы на кого вам глаз положить, чем с гигантскими осьминогами сражаться.

Глава 10

Уиллоби навестил Бартон-коттедж рано утром, чтобы справиться о здоровье Марианны. Миссис Дэшвуд приняла его с теплотой, вызванной равно и словами сэра Джона, и благодарностью, — все, что происходило во время его визита, говорило о вкусе, изяществе, взаимной любви и уюте, царящих в доме, с которым его свела вчерашняя схватка с осьминогом. Ну а чтобы убедиться в прелести его хозяек, ему хватило и первого знакомства.

У Элинор были тонкие, правильные черты лица и удивительно изящный стан. Марианна была еще красивее. Лицо ее было до того чудесным, что благовоспитанные лицемеры, называвшие ее красавицей, кривили душой несколько менее, чем обычно в таких случаях. Цвет лица у нее был нежнейшим, черты — безупречными; от восхищенного взгляда Уиллоби не укрылось также, что легкие у нее, должно быть, незаурядного объема; в ее черных глазах горел огонь, неизменно пленявший сердца. От Уиллоби этот огонь был поначалу скрыт смущением и беспокойством, чуть затянувшимся после нападения чудовища. Но, придя в себя, она заметила, что безукоризненные манеры сочетаются в нем с прямодушием и жизнерадостностью. Даже сейчас, не собираясь плавать, он оделся в костюм для ныряния, впрочем, вместо ласт и водолазного шлема на нем были высокие сапоги и шапка из лоснящегося меха выдры. Кроме того, его сопровождал ручной орангутанг Месье Пьер, послушно семенивший рядом и корчивший забавные рожи. Когда же он признался, что любит петь матросские песни и отплясывать джигу, Марианна посмотрела на него с таким одобрением, что до конца визита большую часть своего внимания он уделял ей одной.

Чтобы Марианна включилась в беседу, достаточно было упомянуть какое-нибудь из ее любимых развлечений. Она не умела молчать, когда начинались подобные разговоры, и всегда высказывала свое мнение без тени робости или сдержанности. Они быстро обнаружили, что их любовь к танцам и музыке обоюдна и что мнения их касательно того и другого совпадают. Марианна приступила к расспросам о его любимых книгах. Она обожала повести о пиратах, но больше всего ей нравились дневники моряков, потерпевших кораблекрушение, и сообщила она об этом с таким восторгом, что только совершенно бесчувственный молодой человек двадцати пяти лет мог бы не согласиться в ту же минуту с незаурядностью всех перечисленных ею трудов. Их вкусы оказались поразительно схожи. Они обожали те же книги и те же отдельные в них страницы, и особенно каждый любил то место в «Правдивом сказе о крушении корабля королевского флота „Невезучий“, записанном моряком Мериуэзером Чалмерсом, единственным оставшимся в живых», где доведенный до отчаяния мичман лезет на дерево, чтобы поймать голубя, а когда выясняется, что это всего лишь пучок листьев, съедает собственный пояс.

Визит Уиллоби еще не подошел к концу, а они с Марианной уже беседовали с непринужденностью давних знакомых.

— Ну что ж, Марианна, — сказала позже Элинор, очищая креветок, пока слуги разводили огонь, чтобы их изжарить, — за одно утро ты успела очень много. Ты выяснила мнение мистера Уиллоби почти обо всем, что имеет значение. Но как ты планируешь поддерживать это знакомство? Такими темпами у вас скоро кончатся интересные темы для беседы. Чтобы изложить свои взгляды на красоты природы, повторные браки и преимущества брасса перед австралийским кролем, ему хватит еще одной встречи, и тогда тебе не о чем будет его спросить.

— Элинор! — воскликнула Марианна, брызнув сестре в лицо водой, оставшейся на пальцах от креветок. — Разве это справедливо? Разве это честно? Разве мои интересы так узки? Но я понимаю, к чему ты клонишь. Я была слишком свободна, слишком счастлива, слишком чистосердечна. Я согрешила против каждого замшелого правила приличия; я была открыта и честна, когда должна была быть скучной, безжизненной и лицемерной, говорить языком гидрологии и науки о приливах и подавать голос не чаще чем раз в десять минут.

— Душенька, — сказала миссис Дэшвуд Марианне, промокая лицо Элинор губкой, — не обижайся на сестру, она всего лишь пошутила. Да я и сама бы выбранила ее, вздумай она всерьез омрачать твою радость.

Марианна вскоре успокоилась, и все принялись насаживать креветок на шпажки и радостно слушать, как они потрескивают на огне.

Со своей стороны Уиллоби всем своим поведением показывал, как он рад новому знакомству. Он бывал у Дэшвудов каждый день. Несколько дней Марианна должна была оставаться дома, пока сэр Джон внимательно наблюдал за ее состоянием и обрабатывал рану самыми разнообразными и неожиданными вытяжками и настойками, — согласно его опыту, подобное ранение могло загноиться и превратить жертву в осьминога-оборотня; однако никогда прежде ни один домашний арест не был таким приятным. Уиллоби оказался не лишен талантов, обладал живым воображением, забавным человекообразным спутником и безупречными манерами. Он был словно создан для Марианны, и постепенно его общество стало для нее главной радостью. Они читали, разговаривали, пели, сидели у окна в гостиной и с удовольствием высматривали фигуры в вездесущем тумане — вот кошка из тумана, вот корабль, а вот лягушка. Его способности к сочинению и исполнению матросских песен заслуживали всяческих похвал, и он читал ей ее обожаемые хроники морских трагедий с тем самым чувством, которого так не хватало Эдварду.

Миссис Дэшвуд, как и Марианна, считала его безупречным. Даже Элинор могла поставить ему в упрек лишь склонность делиться своими суждениями по любому поводу, что подчеркивал странный, почти человеческий смех Месье Пьера, неизменно раздававшийся после каждой неуместной фразы хозяина. Свое мнение о людях Уиллоби составлял и высказывал столь же поспешно, как и ее сестра, чем чрезвычайно радовал последнюю. Однако, по мнению Элинор, это свидетельствовало о недостатке осторожности и одобрения у нее не вызывало.

Марианна наконец убедилась, что отчаяние, охватившее ее в шестнадцать с половиной лет от мысли, что она никогда не встретит мужчины, соответствующего ее представлениям о совершенстве, было преждевременным и беспричинным. В Уиллоби она нашла все, что рисовала ее мысленному взору фантазия — как в тот черный час, так и в более светлое время. Он был солнцем, озарившим голые камни, он был ясным небом после окончания муссона, а в костюме для ныряния он был просто неотразим.

И миссис Дэшвуд, которую ни разу не посетила мысль о его состоянии (даже когда он упоминал, что найдет сокровища и разбогатеет), еще до конца недели принялась с надеждой ждать их свадьбы и мысленно поздравлять себя с такими зятьями, как Эдвард и Уиллоби.

Любовь некрасивого полковника Брендона к Марианне, которую так легко заметили его друзья, наконец стала очевидна и Элинор. Она уверилась, что чувство, приписанное полковнику миссис Дженнингс ради ее собственного развлечения, существовало на самом деле и что в то время, как удивительная схожесть характеров подогревала интерес мистера Уиллоби, равная их несхожесть не служила препятствием для полковника. Элинор это удручало, ведь что может противопоставить молчаливая жертва ужасного недуга тридцати пяти лет полному жизни двадцатипятилетнему юноше, чье обаяние так же безгранично, как морская вода, капавшая с его непросыхающего костюма для ныряния, который так выгодно подчеркивал фигуру? Она не могла пожелать полковнику удачи, поэтому от всей души желала ему равнодушия. Он ей нравился. Несмотря на мрачность, сдержанность и мурашки, без коих невозможно было заглянуть ему в глаза, он казался ей интересным. Его нрав был хоть и угрюм, но кроток, и сдержанность скорее происходила от неловкости, вызванной недугом, чем от природной мрачности характера. Сэр Джон в свойственной ему афористической манере туманно намекал на былые раны, что лишь укрепляло ее во мнении, что он несчастен и что несчастье это коренится гораздо глубже, чем буквально укоренившаяся на его лице чудовищная морская анемона.

Возможно, сочувствие и уважение Элинор к полковнику лишь крепли от того, что ее задевали Уиллоби и Марианна, которые, настроившись против него, потому что он был недостаточно весел и не полностью человек, казалось, сговорились всегда и во всем умалять его достоинства.

— Брендон именно из тех людей… если, конечно, он человек, — заметил однажды Уиллоби, когда о нем зашла речь, — которые всем безразличны, хотя говорят о них всегда только хорошее; которых все рады видеть, но в то же время побаиваются посмотреть им в глаза.

— Я совершенно согласна! — обрадовалась Марианна.

— Тут нечем гордиться, — сказала Элинор, — вы оба к нему несправедливы. На Острове Мертвых Ветров его уважают все, да и я при каждой встрече стараюсь побеседовать с ним, хотя иногда и закрываю глаза руками, вот так.

— Ваше снисхождение делает ему честь, — ответил Уиллоби, — что до уважения прочих, дело обстоит с точностью до наоборот. Ведь одобрение таких женщин, как леди Мидлтон и миссис Дженнингс, само по себе — отнюдь не лучшая рекомендация.

— У-у-у! — согласился запрыгнувший на гардероб Месье Пьер и принялся колотить в грудь кулаками.

— Возможно, насмешки людей, подобных вам с Марианной, искупают привязанность леди Мидлтон с матерью. Если их похвала равна осуждению, ваше осуждение — это похвала, ведь они не более прозорливы, чем вы непредвзяты.

— Вы готовы защищать своего протеже даже путем острословия!

— Мой протеже, как вы его назвали, очень разумный человек, а разум привлекает меня в людях прежде всего. Да, Марианна, даже в тех, кто старше тридцати. Он повидал мир, ездил за границу, много читал, у него проницательный ум. Я уверена, он способен обогатить мои знания по самым разнообразным предметам. Это чистая правда! Хотя мне и приходится стоять от него в отдалении, чтобы, увлеченный темой, он не задел меня ненароком своими щупальцами. Он всегда охотно и любезно отвечает на все мои вопросы.

Пока она говорила, Уиллоби упражнялся в комической имитации полковника Брендона, прижав одну ладонь к лицу и болтая в воздухе пальцами.

— Почему вы его так не любите? — закатила глаза Элинор.

— Вовсе нет! Напротив, я считаю его очень почтенным человеком, для которого у всякого найдется доброе слово, но не более, который не знает, куда девать свои деньги и время, и каждый год меняет по два костюма. Чей ум — возможно, проницательный — спрятан за лицом морской диковины, коей было бы, наверное, удобнее вообще избавиться от костюмов и поселиться в аквариуме у меня в гостиной.

— К тому же, — воскликнула Марианна, — у него нет ни таланта, ни вкуса, ни твердости духа! Его суждениям недостает остроумия, его чувствам — пылкости, а голос его очень противно побулькивает, вы не замечали?

— Вы приписываете ему столько недостатков, — ответила Элинор, — основываясь только на собственном воображении — кроме разве что замечания о голосе, он у него и в самом деле довольно водянистый, — так что мой ответ может показаться холодным и скучным. Я могу лишь заявить, что он разумный человек, прекрасно воспитанный, очень образованный и обходительный и, как мне кажется, добросердечный.

— Мисс Дэшвуд! — воскликнул Уиллоби. — Вы пытаетесь обезоружить меня доводами разума и убедить в том, в чем сам я убеждаться не желаю. Но ничего не выйдет. Пусть вы хитры, зато я упрям. — Довольный своим ответом, он похлопал по спине Месье Пьера, тем временем испражнявшегося на пол. — У моей неприязни к полковнику есть три непреодолимых причины: он грозил мне дождем, когда я хотел солнца, он усмотрел несовершенство в том, как я держу гарпунное ружье, он не хочет покупать у меня антикварное каноэ, вырезанное вручную из крепчайшей ели. Впрочем, если вам это доставит удовольствие, признаю, что во всех остальных отношениях я считаю его репутацию безупречной. И в ответ на это признание, которое, как вы понимаете, далось мне нелегко, вы должны оставить за мной привилегию не любить его так же, как прежде, и про себя величать Стариной Рыбоклювом.

Глава 11

Впервые ступив на берег маленького девонширского острова, затерянного в бурных морских водах, миссис Дэшвуд с дочерьми и не подозревали, насколько оживленная светская жизнь их тут ожидает и как часто соседи будут приглашать их в гости и наведываться к ним с визитом. Но вышло именно так. Когда Марианна оправилась от нападения осьминога и, к радости сэра Джона, рана на ее шее затянулась, он принялся претворять в жизнь все планы развлечений — дома и на свежем воздухе, — какие рождались у него в голове, пока он ее лечил. Особенно сэр Джон любил устраивать пляжные увеселения на Острове Мертвых Ветров, такие, как туземные пляски, охоту на раков и костры, на которых он жарил клейкие сладости, изготовленные из плодов зефирного болотняка; каждый раз он полностью брал на себя заботы о всеобщем увеселении и принимал самые изощренные меры, необходимые, чтобы обеспечить безопасность гостей. Ради этого он не гнушался и народными средствами: к примеру, смесью чернил кальмара и крови кита он всегда рисовал на пляже огромный квадрат, выходить из которого гостям настоятельно не рекомендовалось; что до более практичных методов, то из них были представлены слуги с каменными лицами, вооруженные трезубцами и факелами, — они стояли на расстоянии двенадцати шагов друг от друга, не спуская глаз с воды все время, пока проводились увеселения.

Уиллоби участвовал в каждой забаве; это было для него вернейшим способом находить в Марианне все новые совершенства и получать от нее более чем очевидные знаки внимания.

Элинор их близость нисколько не удивляла. Ей лишь хотелось, чтобы они не выказывали ее столь откровенно, и раз или два она пыталась побудить Марианну вести себя сдержанней.

— Ради всего святого, сестрица, — ворчала она, — ты приклеилась к нему, как ракушка.

Но Марианна не терпела притворства; скрывать чувства, в которых нет ничего зазорного, казалось ей не только пустой тратой душевных сил, но и постыдной капитуляцией перед косными и ошибочными традициями. Уиллоби разделял ее взгляды, и их поведение неизменно служило наглядным подтверждением искренности их убеждений.

Когда он был рядом, Марианна не замечала больше никого. Все, что он делал, было правильно. Все, что он говорил, было умно. Все раки, которых он доставал из аквариума, были самыми большими и толстыми раками, которых она когда-либо видела. Если вечером устраивали игры в волан, он был лучшей ракеткой. Если развлечение составляли кадриль и джига, то половину времени они танцевали друг с другом, а когда приличия вынуждали их на пару минут разлучиться, они все равно старались оказаться рядом и почти ни с кем больше не разговаривали. Такое поведение, конечно, сделало их всеобщим посмешищем, но это их отнюдь не пристыдило. Шквал насмешек они, похоже, едва замечали.

Миссис Дэшвуд горячо одобряла их чувства; в ее глазах все это было лишь естественным следствием любви двух юных и пылких сердец.

Для Марианны наступила пора счастья. Прежняя привязанность к былой жизни в Норленде почти позабылась под влиянием того очарования, которым наделило Бартон-коттедж общество Уиллоби.

Счастье Элинор было далеко не таким бескрайним. На сердце у нее было не так легко, увеселения приносили ей куда меньше радости, к тому же для нее не нашлось спутника, который бы затмил то, что она оставила позади. Ни леди Мидлтон, ни миссис Дженнингс не смогли стать для нее хорошими собеседницами. Леди Мидлтон пребывала в особенно мрачном настроении после попытки бежать на родину на плоту, который она с большим трудом соорудила из метелок веничного сорго и раковин моллюсков, — на нем ее и поймали в двух милях от берега. Что до миссис Дженнингс, то собеседницей она оказалась докучливой и успела рассказать Элинор свою историю три или четыре раза; слушай Элинор ее хотя бы вполуха, она бы с первых дней знакомства в малейших подробностях знала, что именно происходило с мистером Дженнингсом в последние минуты перед тем, как ему отрубил голову излишне усердный подчиненный сэра Джона, и что он сказал жене за несколько мгновений до смерти («Убей себя! Убей себя, чтобы не мучиться всю жизнь в лапах иноземных дьяволов!»).

Из всех новых знакомых лишь в лице полковника Брендона Элинор встретила человека, не обделенного талантами, способного вызвать к себе дружеское расположение и поддержать интересную беседу. Уиллоби на эту роль не годился. Он был влюблен, все его внимание принадлежало Марианне, так что и куда менее приятный человек стал бы для Элинор гораздо лучшим собеседником. А вот у полковника Брендона, к его несчастью, не было повода посвящать Марианне все свои мысли. В беседах с Элинор он нашел некоторое утешение горю, вызванному безразличием ее сестры, смешанным с отвращением.

Сочувствие к нему Элинор возросло вдвойне, когда у нее зародились подозрения, что ему уже знакомы мучения несчастной любви. Причиной тому стали несколько слов, оброненных им однажды, когда они сидели у костра и вглядывались в догорающие огоньки, пока остальные танцевали; танцы в тот вечер были веселее, чем обычно, благодаря «Черному Дьяволу» — пуншу, который сэр Джон готовил из такого темного рома, что через него вообще не проникал свет.

Брендон не сводил взгляда с Марианны, но через несколько минут, проведенных в молчании, сказал с легкой улыбкой:

— Я слышал, ваша сестра не одобряет вторые влюбленности.

— Да, — подтвердила Элинор, — у нее романтичный взгляд на жизнь.

— Вернее, как я понимаю, она считает подобное невозможным.

— Думаю, да.

— Ну что ж, некоторые и в морских ведьм не верят. Или в то, что они могут наложить проклятие. Ан нет, ведьмы существуют. И еще как могут, — с горечью бросил полковник.

— Полагаю, через несколько лет здравый смысл и более близкое знакомство со светом переменят ее взгляды, — ответила Элинор, вежливо пропустив мимо ушей тягостное замечание Брендона о его достойном всяческого сожаления недуге. — И тогда они станут понятны не только ей самой, но и всем остальным.

— Вполне возможно, — согласился он, — и все же в заблуждениях юного ума есть особое очарование, и жаль наблюдать, когда им на смену приходят общепринятые истины.

Он с влажным всхлипом вздохнул через подводный лес, которым заросла нижняя половина его лица. Пока он молчал, Элинор вгляделась в море и с содроганием заметила, что туман сегодня стоял особенно густой и зловещий; потом она обнаружила, что носком туфли бессознательно рисует тот самый пятиконечный символ, который не шел у нее из головы в тот день, когда на Марианну напал гигантский осьминог. Она собралась было поделиться этим с Брендоном, но тот опять заговорил:

— Признает ли ваша сестра хоть какие-то смягчающие обстоятельства в своем отрицании повторных привязанностей? Или они равно преступны для всех? Должны ли те, кто разочаровался в своем опрометчивом выборе, будь то по велению рока или из-за непостоянства предмета чувств, до конца жизни оставаться безразличны?

— Право, я не знакома с ее убеждениями в таких деталях. Знаю только, что на моей памяти она ни разу не признала хотя бы один случай второй привязанности простительным.

— Долго такие убеждения не продержатся, — сказал он, и его щупальца встали торчком, что неизменно свидетельствовало о живейшем интересе к предмету разговора. — Нет-нет, не желайте этого; ведь когда юношеские фантазии бывают вынуждены посторониться, на их место нередко приходят идеи слишком распространенные и слишком опасные! Поверьте, я сужу по опыту.

Элинор, хоть и увлеченная его откровениями, с тревогой заметила, что волны несутся к берегу со скоростью, совершенно неуместной в такой поздний час; вооруженные слуги встали на изготовку и вгляделись в море с удвоенным вниманием. Прочие гости, чья бдительность изрядно притупилась под влиянием пунша сэра Джона, продолжали танцы.

— Я был когда-то знаком с девушкой, характером и суждениями очень похожей на вашу сестру, — продолжал Брендон, погрузившийся в воспоминания, — которая думала и считала точь-в-точь как она, и из-за вынужденных перемен… из-за череды неудачных обстоятельств…

— Что это такое?! — закричал сэр Джон и бросился с пляжа, где продолжалось угощение «Черным Дьяволом», к черте прибоя, о которую бились яростные волны. Удивленная и испуганная Элинор инстинктивно прижалась с Брендону и так же быстро отпрянула, стряхнув с плеча щупальца.

— Сэр Джон! — закричал полковник. — Что стряслось?

Теперь уже все гости насторожились; их охватил сильный испуг, причем небеспочвенный. Одна особенно высокая волна захлестнула берег, и они оказались по колено в воде, из которой плавно поднялась медуза в два раза крупнее самого тучного из присутствовавших джентльменов и с заунывным воем поползла к ним. Слуг охватила паника; дрожащая от страха Элинор со своего места у костра видела, как один упал на колени, а еще один со всех ног помчался в глубь острова. Только сэру Джону хватило решимости и силы духа встретить надвигающуюся опасность лицом к лицу; преклонных лет как не бывало, он одним прыжком подскочил к костру, выхватил из него пылающую ветвь и, подобающим образом вооруженный, бросился к берегу.

Издававшая нечленораздельные звуки тварь тем временем двигалась быстрее, чем следовало ожидать от существа, лишенного как ног, так и любых других органов передвижения; право же, «противоестественная» было бы самым снисходительным эпитетом, который могла бы присвоить себе эта огромная сифонофора. Сэр Джон не сумел ее нагнать; в три мощных склизких броска она преодолела пляж и всей тушей упала на несчастную гостью по имени Марисса Беллуэзер.

Потрясенные, все в ужасе смотрели, как зыбкая медуза одеялом обернулась вокруг мисс Беллуэзер и тут же ее переварила; желудочная кислота растворила несчастную с тошнотворным шипением, за которым последовал жуткий звук, более всего напоминающий дьявольскую отрыжку. Затем, так же быстро, как появилась, медуза исчезла в волнах; от мисс Беллуэзер остались лишь кучка полурастворившихся костей, клок волос и корсет из китового уса.

Элинор повернулась к Брендону, но обнаружила, что тот поспешил к Марианне. Тогда она подошла к сэру Джону. Сжимая в руках свой импровизированный факел, он склонился над останками бедняжки и внимательно изучил улики и место происшествия через монокль, который достал из потайного кармана фрака. Однако его внимание привлекли не кости и не волосы несчастной жертвы, а небольшая лужица сине-зеленой слизи, поблескивавшая в лунном свете в нескольких шагах от них.

— Что это, сэр Джон? — поинтересовалась Элинор. — Какая-нибудь ядовитая слюна, которая сочилась из зловредного кишечнополостного, пока оно убивало бедную Мариссу?

— Хуже, — вздохнул он и покачал убеленной сединами головой. — Гораздо хуже. Если мои подозрения верны, то Морской Клык… ужасный Морской Клык…

— Простите, — перебила Элинор, оправляя юбки. — О чем вы говорите?

— Ни о чем, дорогая, — ответил сэр Джон. — Ни о чем. Выпейте лучше пунша.

Глава 12

Наутро по пути домой со скромной прибрежной погребальной церемонии, на которой останки мисс Беллуэзер собрали в мешочек и торжественно бросили в море, Марианна воспользовалась случаем сообщить Элинор новость, поразившую ту как ярчайшее подтверждение сумасбродности и безрассудства сестры. С превеликой радостью Марианна заявила, что Уиллоби подарил ей укрощенного морского конька — особой породы, утратившей в процессе селекции людоедские инстинкты, выведенной им самим в Сомерсетшире в экспериментальном аквариуме, каких почти и не сыщешь за пределами Подводной Станции Бета, — и что конек этот, оперенный причудливыми радужными чешуйками, прямо-таки создан, чтобы радовать женский глаз.

Марианна приняла подарок без колебаний, ей и в голову не пришло, что миссис Дэшвуд не планировала обзаводиться морскими коньками и что его содержание потребует специального аквариума, набора инструментов для ухода и хорошо обученного слуги.

— Он собирается немедленно послать за ним в Сомерсетшир своего юнгу, — добавила она, — и когда его доставят, мы сможем его рассматривать и каждый день кормить водорослями. Я предоставлю его и в твое полное распоряжение. Вообрази только, милая Элинор, какое это наслаждение — смотреть, как он описывает в аквариуме круги и восьмерки!

Ей совсем не хотелось думать о проблемах, сопряженных с ее новой затеей, и некоторое время она отказывалась верить, что они существуют. В конце концов Элинор рискнула усомниться, прилично ли принимать подобный подарок от мужчины, которого знаешь так мало, или, вернее, так недолго. Это стало последней каплей.

— Ты ошибаешься, Элинор, — в запальчивости возразила Марианна, — если думаешь, что я мало знаю Уиллоби. Да, мы знакомы недолго, но, исключая тебя и маму, я знаю его лучше кого угодно во всем свете! Не время и не случай определяют близость между людьми, а лишь взаимное друг к другу расположение. И семи лет не хватит, чтобы некоторые люди сделались друзьями, другим же достаточно и семи часов. Я нарушила бы приличия куда более, если бы приняла подарок от собственного брата. Джона я почти не знаю, хотя мы прожили рядом много лет, что же до Уиллоби, мое о нем окончательное суждение сложилось в то мгновение, когда он отрубил щупальце, которое с дьявольской силой тянуло меня под воду.

Элинор сочла разумным больше не касаться этого предмета. Она хорошо знала нрав сестры. Споры по такому деликатному вопросу лишь сильнее убедят ее в собственной правоте. Зато, выслушав, сколько неудобств содержание морского конька причинит их матери, Марианна вскоре сдалась и пообещала не испытывать доброту миссис Дэшвуд и не упоминать о коньке, а Уиллоби сообщить, что она вынуждена отказаться.

Марианна сдержала данное слово и в тот же день, — когда Уиллоби прибыл к ним на своем лихом одноместном каяке, потихоньку шепнула ему, что, к сожалению, должна отклонить опрометчиво принятый подарок, на что он ответил: «Тогда, может быть, морскую мартышку? Или морскую звезду?» — но и от них она отказалась. На что он сказал, также вполголоса:

— Марианна, морской конек по-прежнему ваш, пусть сейчас вы и не можете насладиться его красотой. Я буду хранить его для вас до тех пор, пока вы не передумаете. Когда вы покинете эту уединенную бухту и заживете в более прочном доме, морской конек Король Яков будет рад, если вы примете его в подарок.

Все это слышала Элинор, и в таком обещании, как и в сердечном обращении к сестре по имени, она увидела единственно возможное истолкование полного между ними согласия. С той минуты она больше не сомневалась, что они помолвлены, и изумлялась лишь тому, что ни ей, ни кому-либо из друзей об этом еще не сообщили.

На следующий день Маргарет доложила Элинор новость, окончательно убедившую ее в своей правоте. Накануне Уиллоби провел у них весь вечер, и Маргарет, рисовавшая в углу гостиной неказистую карту острова, в географии которого к тому времени достаточно разобралась, невольно заняла самый выгодный наблюдательный пост, о чем с важным видом и поведала старшей сестре, когда они остались наедине.

— Ах, Элинор! — воскликнула она. — Я хочу рассказать тебе два секрета. Первый про Марианну. Она очень скоро выйдет замуж за мистера Уиллоби. У него теперь есть ее локон.

— Не торопись с выводами, Маргарет, — осадила ее Элинор. — Может быть, это локон его двоюродного дедушки.

— Нет-нет, Элинор, локон принадлежит Марианне. Я в этом почти уверена, ведь я видела, как он его отрезал. Вчера после чая, когда вы с мамой вышли, они сидели рядом и перешептывались, быстро-быстро, и он ее уговаривал что-то сделать, а потом взял ее ножницы и отрезал длинный локон — ведь сзади у нее волосы были распущены, — поцеловал его, завернул в белый листок и убрал в бумажник.

История казалась столь достоверной и была изложена в таких подробностях, что Элинор не могла в ней усомниться; что же до второго секрета Маргарет, который гораздо сильнее беспокоил девочку, — какая-то несусветная ерунда о системе пещер на южной стороне острова, где живет пещерное племя… от него Элинор попросту отмахнулась и, выбранив сестру за глупые выдумки, отправила спать без ужина, не слушая никаких возражений.

Иной раз, однако, прозорливость Маргарет в отношении привязанностей ее сестер весьма досаждала Элинор. Однажды вечером на Острове Мертвых Ветров миссис Дженнингс попыталась выведать у девочки имя возлюбленного Элинор. В ответ Маргарет перевела взгляд на сестру и спросила:

— Я не должна рассказывать, да, сестрица?

Конечно, все рассмеялись, и даже Элинор сделала над собой подобающее усилие. Но это было мучительно. Вне всякого сомнения, Маргарет имела в виду того, чье имя ей было бы невыносимо слышать в качестве излюбленного объекта для насмешек миссис Дженнингс.

Марианна очень сочувствовала сестре, но ее сочувствие принесло больше вреда, чем пользы. Она покраснела и сердито одернула Маргарет:

— Имей в виду, что какие бы у тебя ни были догадки, высказывать их вслух неприлично.

— У меня никогда не было никаких догадок, — возразила Маргарет, — ты сама мне обо всем рассказала.

Это лишь подстегнуло общее веселье, и миссис Дженнингс попыталась вытянуть из девочки подробности.

— Ах, мисс Маргарет, расскажите, расскажите нам все! Честное слово, милая Элинор, я помогу вам его окрутить! Я знаю одно заклинание, которое нужно произнести в особом месте и в правильную фазу луны, так можно очаровать любого! Маргарет, как зовут этого джентльмена?

— Маргарет, — с горячностью вмешалась Марианна, — ты прекрасно знаешь, что все это твои собственные выдумки и что такого человека не существует.

— Только если он недавно скончался, потому что совсем недавно он существовал и его фамилия начинается на «эф». Но, прошу вас, выслушайте меня, ведь это такие незначительные мелочи по сравнению с той страшной правдой, что прямо на этом острове, под его поверхностью прячется…

Но все собравшиеся во главе с миссис Дженнингс так смеялись над собственными шутками, что больше ее никто не слушал. Впрочем, когда веселье достигло апогея, леди Мидлтон вдруг заметила, что «запах дождя сегодня особенно отдает серой», к безграничному облегчению Элинор, хотя та и понимала, что причина такой милости вряд ли кроется в симпатии к ней, скорее — в нелюбви к подобного рода неделикатным шуткам, которыми так любили развлекаться ее муж и мать. Безопасную тему тут же поддержал полковник Брендон, всегда старавшийся беречь чувства других, и они подробно обсудили дождь, его невыносимое амбре и то, что заканчиваться он, по-видимому, не собирается. Наконец Уиллоби достал свою укулеле и попросил Марианну исполнить шотландскую пляску — так, усилиями разных людей, щекотливая тема была забыта. Но Элинор не сразу оправилась от тревоги, вызванной этими разговорами.

Назавтра было решено погрузиться на «Моллюскодава», трехмачтовую шхуну сэра Джона, и сплавать к остаткам корабля «Мэри», знаменитого крейсера Английской армады,[1] затонувшего несколько десятков лет назад в отчаянной битве с кракеном и теперь обраставшего ракушками на дне моря в четверти мили от Острова Черепа, последнего острова архипелага. Этот погибший корабль с фальшбортами, поросшими кораллами, усеянный скелетами команды, так и оставшейся на боевом посту, всеми был признан истинным чудом, а сэру Джону, самом ярому его поклоннику, несомненно, можно было верить, поскольку вот уже десять лет он не меньше двух раз за лето собирал подобные экспедиции, чтобы полюбоваться на живописные обломки.

Вторым руководителем экспедиции должен был стать полковник Брендон, поскольку, как деликатно объяснил сэр Джон сестрам Дэшвуд, его недуг позволял ему дышать под водой, а значит, сопровождать остальных членов экспедиции по одному в затонувшее судно и быстро поднимать их на поверхность, когда у них в легких закончится воздух. Брендон редко соглашается выполнить этот трюк с затяжным погружением, признался сэр Джон, поскольку не любит привлекать внимание к своему состоянию. Как будто — вмешалась язвительная миссис Дженнингс — кто-то может умудриться о нем забыть.

Было решено взять с собой еду для пикника, игральные карты, гарпунные ружья и много ярдов москитной сетки; все шло к тому, что экспедиция удастся на славу.

Некоторым эта затея показалась довольно смелой, учитывая время года и то, что сильный кислотный дождь не утихал уже вторую неделю, поэтому миссис Дэшвуд, и без того несколько простуженная, послушалась Элинор и решила остаться дома.

Глава 13

Намеченная экспедиция к затонувшему кораблю обернулась совсем не тем, чего ожидала Элинор. Она готовилась вымокнуть, устать, перепутаться и, возможно, стать жертвой нападения какого-нибудь морского гада, который вполне мог бы покусать ее или покалечить, но вышло еще хуже, поскольку они вообще никуда не поехали.

К десяти утра все собрались у сэра Джона в его прекрасно укрепленной усадьбе на Острове Мертвых Ветров, где и позавтракали. Погода стояла довольно благоприятная, и хотя всю ночь неустанно лил дождь, теперь тучи рассеивались, и солнце рискнуло вступить в отважную битву с нависшим туманом.

Настроение царило приподнятое, и все были полны решимости как следует развлечься и преодолеть любые препятствия, которые встанут на их пути.

Еще не кончился завтрак, как принесли почту; одно письмо было адресовано полковнику. Взглянув на обратный адрес, он переменился в лице. Все смотрели, как он читал и его лицевые щупальца завязывались в яростные узлы. Не говоря ни слова, он вышел.

— Что такое с Брендоном? — спросил сэр Джон.

Ответа никто не знал.

— Надеюсь, это не дурные вести, — заметила леди Мидлтон. — Чтобы полковник так внезапно покинул мой завтрак, должно случиться что-то из ряда вон выходящее.

Минут через пять он вернулся.

— Надеюсь, ничего не случилось, полковник, — сказала миссис Дженнингс, как только он вошел.

— Ничего, благодарю за беспокойство, мэм. Это было деловое письмо с Подводной Станции Бета.

— Но почему тогда вы так встревожились, если это всего лишь деловое письмо? Нет уж, полковник, нас не обманете. Расскажите нам правду.

— Моя дорогая, — вмешалась леди Мидлтон, — что вы говорите!

— Может, вас извещают, что ваша кузина вышла замуж? — продолжала миссис Дженнингс, не обращая внимания на упрек дочери.

— Нет, ничего подобного.

— Ну, тогда я знаю, от кого оно. Надеюсь, полковник, у нее все в порядке.

— О ком вы говорите, сударыня? — спросил он, и дрожь щупалец выдала его смущение.

— Ах, вы и так прекрасно знаете.

— Сударыня, позвольте принести вам мои извинения, — обратился он к леди Мидлтон. — Обидно, что это письмо пришло именно сегодня, поскольку дело, с ним связанное, требует от меня спешного отбытия на Подводную Станцию Бета.

— Какая чепуха! — воскликнула миссис Дженнингс. — Что вы там забыли в это время года!

— Мне чрезвычайно жаль, — продолжал он, — покидать такую прекрасную компанию, но больше всего меня расстраивает, что без моего участия вы не сможете исследовать внутренности затонувшего корабля. Какой это был удар для всех!

— Мы должны ехать, — возразил сэр Джон. — Нельзя отказываться от цели, когда она так близка. Брендон, вы отплываете на Станцию завтра, вот и все.

— Хотел бы я, чтобы все было так просто! Но задержаться хотя бы и на день не в моей власти.

— Ах, смотрите, не вывихните свои щупики! Если вы отплывете после нашего возвращения, то задержитесь всего на шесть часов, — заметил Уиллоби. Ради экспедиции он нарядился в полный костюм для ныряния и водолазный шлем, а Месье Пьера, пловец из которого был не ахти, оставил дома.

— Я не могу терять и часа.

Уиллоби был разочарован более других, так как до него доходили слухи, будто в капитанской кабине на «Мэри» есть сундук с сокровищами, и он твердо вознамерился найти и вскрыть его. Элинор слышала, как он шепнул Марианне:

— Некоторые люди не выносят увеселительных прогулок. Брендон как раз из таких. Испугался, что простудится или что за ним приударит какая-нибудь каракатица, и выдумал это письмо, чтобы выкрутиться. Готов спорить на пятьдесят гиней, что он сам это письмо и написал.

— Никакого сомнения, — согласилась Марианна.

— Я давно вас знаю, Брендон, когда вы что-нибудь решили, вас не переубедить, — сказал сэр Джон. — Я и сам вижу, даже ваши щупальца тянутся к двери. И все же я надеюсь, что вы передумаете.

Полковник Брендон лишь снова повторил, как он сожалеет, что вынужден подвести всех собравшихся, но ни в коем случае не может тянуть с отъездом.

— Ну что ж, и когда вы к нам вернетесь?

— Надеюсь увидеть вас на Острове Мертвых Ветров, — любезно добавила леди Мидлтон, — как только вы вернетесь с Подводной Станции Бета; а до тех пор экспедицию к месту кораблекрушения можно и отложить.

— Вы очень добры. Но я не знаю, когда смогу вернуться, поэтому не смею ничего обещать.

— Ах, он должен вернуться, и он вернется! — воскликнул сэр Джон. — Иначе по истечении недели я отправлюсь за ним!

— Да-да, сэр Джон, отправляйтесь! — подхватила миссис Дженнингс. — Может быть, тогда вы узнаете, что у него там за тайны такие.

— Я не хочу вмешиваться в чужие дела. Наверное, это что-то, о чем ему неловко говорить.

Объявили, что корабль полковника Брендона готов к отплытию.

— Ну, раз вы так решили, доброго вам пути, — сказал сэр Джон. — Но лучше бы вам все-таки передумать.

— Уверяю вас, это не в моей власти.

И полковник Брендон начал прощаться.

— Есть ли у меня хоть малейшая надежда увидеть вас с сестрами этой зимой на Подводной Станции Бета, мисс Дэшвуд?

— Боюсь, что никакой. Нам негде там остановиться.

— Тогда я вынужден попрощаться на более долгий срок, чем мне хотелось бы.

Марианне он просто поклонился, учтиво дрогнув щупальцами, и ничего не сказал.

— Ну что же вы, полковник, — не унималась миссис Дженнингс, — хотя бы перед отъездом объясните, что происходит.

Ей он пожелал доброго утра и в сопровождении сэра Джона вышел.

Жалобы и обиды, до сих пор сдерживаемые рамками приличий, понеслись отовсюду, и все собравшиеся снова и снова соглашались, что подобное разочарование совершенно возмутительно. Затем миссис Дженнингс жизнерадостно сообщила, что у нее есть свои догадки о причинах столь внезапного отъезда полковника.

— Я не сомневаюсь, дело в мисс Уильямс.

— Кто такая мисс Уильямс? — спросила Марианна.

— Как! Вы не знаете? Не может быть, чтобы вы о ней не слышали. Она, моя милая, приходится полковнику родственницей, и весьма близкой. Я лучше не буду говорить, насколько близкой, чтобы не фраппировать юных барышень.

Состроив хитрую, загадочную гримаску, она выдержала долгую паузу и затем сообщила, обращаясь к Элинор:

— Это его родная дочь!

— Неужели?

— О да; и точная его копия.

— Копия? — переспросила Марианна. — Вы хотите сказать…

— И у нее даже есть… — не выдержала Элинор, но умолкла, лишь указав на собственное лицо.

— Да, — подтвердил сэр Джон. — Думаю, полковник оставит ей все свое состояние.

Затем он переменил тему, заявив, что раз экспедиция отменилась, им нужно придумать себе другой способ подобающего увеселения, и после серьезного обсуждения все порешили, что их несколько утешит небольшая экскурсия по самым крошечным клочкам земли, разбросанным по границе архипелага. Велели готовить яхты; судно Уиллоби с гордым «У» на корме, изящно выложенным из трех кладоискательских лопат, было первым, и никогда еще Марианна не сияла таким счастьем, как в тот час, когда ступила на его борт. Превосходная команда направила судно прочь от берега, и до самого возвращения ни Уиллоби, ни Марианну никто не видел, а вернулись они позже других.

За обедом к ним присоединились новые гости, так что за столом собралось почти двадцать человек, к немалому удовольствию сэра Джона. По такому случаю леди Мидлтон с радостью изжарила на медленном огне желчные пузыри целого семейства ленивцев. Уиллоби, по обыкновению, сел между старшими сестрами Дэшвуд. Миссис Дженнингс устроилась по правую руку от Элинор и некоторое время спустя, наклонившись мимо нее и Уиллоби к Марианне, шепнула достаточно громко, чтобы и они слышали:

— Я раскусила вас, как вы ни фокусничали. Я знаю, где вы были этим утром.

— И где же? — ответила Марианна, покраснев.

— Разве вы не знаете, — сказал Уиллоби, — что мы, как и все остальные, отправились кататься по островам?

— Да-да, мистер Нахал, я это прекрасно знаю, и я потрудилась разведать, куда именно вы отправились. Надеюсь, мисс Марианна, вам нравится ваш новый дом. Очень большой и отлично укреплен! — И, лукаво улыбнувшись, миссис Дженнингс набрала полный рот желчи ленивца.

Марианна отвернулась в крайнем смущении, а миссис Дженнингс добродушно рассмеялась и объяснила, что, задавшись целью выяснить, где они были, она послала служанку расспросить матросов Уиллоби, благодаря чему и узнала, что они ездили на остров Алленгем в имение тетки Уиллоби и провели там немало времени, любуясь прибрежными гротами и осматривая дом.

Элинор не верилось в услышанное, ей казалось немыслимым, что Уиллоби способен предложить, а Марианна — согласиться без спросу явиться к миссис Смит, с которой Марианна не была знакома и которая в то время находилась дома. Сразу же после обеда она расспросила сестру и с удивлением узнала, что все сказанное миссис Дженнингс — чистая правда. Марианна даже рассердилась из-за того, что Элинор могла в этом усомниться.

— Почему ты считаешь, что мы не могли туда съездить и осмотреть дом? Разве ты сама не говорила, и даже не один раз, как хочешь на него взглянуть?

— Конечно, но я ни за что не отправилась бы туда в компании одного лишь мистера Уиллоби и его французского орангутанга, к тому же когда миссис Смит дома!

— Но мистер Уиллоби — единственный, кто может показать тот дом. Я никогда еще не проводила такого приятного утра.

— Боюсь, — ответила Элинор, — что приятные затеи не всегда приличны.

— Напротив, и вот тебе самое верное тому доказательство! Если бы мой поступок и в самом деле нарушил приличия, я бы понимала это с самого начала, ведь мы всегда осознаем, когда поступаем дурно, и в этом случае я уж точно не получила бы никакого удовольствия!

— Но, милая моя Марианна, неужели даже сейчас, выслушав в свой адрес чудовищно беспардонные намеки, ты не сомневаешься в собственном благоразумии?

— Если судить по беспардонным намекам миссис Дженнингс, то все мы только и делаем, что нарушаем приличия. Я не чувствую, чтобы в моем визите в усадьбу миссис Смит было что-то дурное. Когда-нибудь все это достанется Уиллоби, и значит…

— Даже если когда-нибудь дом достался бы тебе, это еще не оправдание твоему поступку.

После этого намека Марианна покраснела, и, десять минут подумав, снова подошла к сестре и примирительным тоном сказала:

— Возможно, ты и права, Элинор, и с моей стороны было неразумно отправиться на Алленгем и осматривать там дом; но мистер Уиллоби так мечтал мне его показать, и, поверь мне, он просто чудесен. Я видела его отнюдь не во всей красе, мебель до того запущена, что хуже, пожалуй, только мох, которым поросли ступени парадного крыльца, но если все там обновить и обставить — по словам Уиллоби, потребуется всего тысяча-другая фунтов, — то может получиться один из лучших фортов английского побережья!

Глава 14

Внезапное и необъяснимое отплытие полковника Брендона на два-три дня увлекло миссис Дженнингс, да так, что только о нем она и рассуждала. Строить догадки она умела очень искусно, как и любой человек, более всего на свете заинтересованный в частной жизни своих знакомых. Не давая себе отдыха, она гадала, что могло стать тому причиной; не сомневаясь, что весть была дурная, она перебрала все возможные беды, какие только могли его постигнуть, и даже изображала в лицах самые любимые свои догадки, а именно «его дедушку похитили пираты» и «его лучшая карета случайно свалилась в яму со смолой».

— Как бы то ни было, — заключала она, — нет никаких сомнений, что причина его отъезда весьма и весьма печальная. Я все поняла по его лицу.

Все собравшиеся принялись обсуждать, как можно понять по лицу полковника хоть что-то, за исключением, конечно, того, что морских ведьм раздражать не стоит. Однако затем согласились, что многое бы отдали, чтобы узнать правду.

Конец догадкам положила леди Мидлтон, категорически заявившая:

— Что ж, желаю ему от всего сердца, чтобы его беды поскорее остались в прошлом, и хорошую жену в придачу. Однако, — тут она бросила многозначительный взгляд на мужа, — не такую жену, которую увозят с родины в огромном холщовом мешке.

Сэр Джон, услышав этот мягкий упрек, только хмыкнул в бороду.

Элинор, хотя и беспокоилась из-за внезапного отъезда полковника Брендона, не могла заставить себя гадать о его возможных причинах; куда более ее занимало необъяснимое молчание Марианны и Уиллоби касательно их помолвки. С каждым днем молчание это становилось все более удивительным и все менее согласовывалось с открытой натурой обоих. Элинор не понимала, что мешало им признаться хотя бы ей и матери в том, о чем их поступки свидетельствовали вернее всяких слов.

Она прекрасно понимала, почему со свадьбой, возможно, придется повременить, ведь хотя Уиллоби и имел собственный доход, особых причин считать его богатым не было. Поместье, по оценкам сэра Джона, приносило ему шестьсот — семьсот фунтов в год, но жил он на куда более широкую ногу — чего стоило одно только содержание своры кладоищеек или уход за аквариумами с экзотической морской живностью. Уиллоби жил в постоянном предвкушении того, что однажды найдет сокровище, которое обеспечит его на всю оставшуюся жизнь, а пока то и дело жаловался на стесненные обстоятельства.

Но это не объясняло их внезапной скрытности, которая к тому же никого не обманывала, зато противоречила их характерам до такой степени, что иногда Элинор снова начинала сомневаться в помолвке.

Ничто не доказывало их привязанности вернее, чем поведение Уиллоби. Он окружал Марианну всеми знаками внимания, на какие способен нежный влюбленный, а к семье ее относился с почтительностью сына и брата. Их крошечную лачужку, нависавшую на вершине утеса над бухтой, он почитал как родной дом и проводил в ней гораздо больше времени, чем у тетки на острове Алленгем, и если на Острове Мертвых Ветров не намечалось никаких увеселений, его утренняя кладоискательская экспедиция неизменно приводила его на Погибель. Оставшийся день он проводил с Марианной и Месье Пьером, полюбившим висеть у нее на шее.

Хотя большую часть внимания он уделял Марианне, и с миссис Дэшвуд, и с Элинор он был неизменно любезен и даже снисходительно терпел фокусы вездесущей Маргарет: она бродила по дому, угрюмо бормоча что-то про «них» и «оно», и часами смотрела в окно, выходившее на остров, не спуская глаз с пустынной вершины горы Маргарет.

Однажды эта ее причуда чуть не обернулась трагедией, и Уиллоби представился случай спасти от неминуемой гибели еще одну из сестер Дэшвуд.

В тот день все собрались в гостиной на втором этаже послушать, как Марианна играет на фортепьяно, когда услышали с первого этажа вопль Маргарет.

— К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах! — кричала она.

— Что бы это значило? — удивилась Элинор.

— И кому она кричит? — озадачилась миссис Дэшвуд. — Кроме нас на острове никого нет.

Затем хлопнула входная дверь; выскочив из дома, Элинор, Уиллоби и миссис Дэшвуд увидели, что Маргарет со всех ног мчится вниз по скользким от дождя деревянным ступеням, которые вели с утеса к берегу.

— Не споткнись, душенька! — крикнула миссис Дэшвуд.

— Я должна их найти! Должна! — И снова по холмам эхом разнесся безумный клич: — К'ялох Д'аргеш Ф'ах!

Марианна слышала суматоху внизу, но, встав из-за фортепьяно, не двинулась с места, потому что взгляд ее случайно упал в окно, выходившее на юг, на остров, и она увидела, как из вершины холма в самом центре острова поднимается мощный столб пара.

— Элинор, — дрожащим голосом прошептала она, — Элинор…

Но Элинор, в ту минуту в ужасе стоявшая над лестницей, глядя, как Маргарет в бреду оступилась и вниз головой полетела в море, ее не слышала. В ту же секунду Уиллоби бросился вперед и прыгнул за ней. И как раз вовремя, потому что бьющуюся в панике девочку уже окружил косяк луфарей. В восторге от свалившегося на них с неба дара человеческой плоти, они накинулись на нее, как голуби на корку хлеба, вспенивая воду раздвоенными хвостами и зубами, похожими на кончики ножей, впиваясь в ее тело.

— Не дергаться, — сурово скомандовал Уиллоби и, выхватив из кармана костюма для ныряния шестидюймовый кортик, сделал глубокий вдох и исчез под водой. Потрясенные Дэшвуды молча смотрели, как торчавшую из воды голову Маргарет мрачным ореолом смерти один за другим окружали дохлые луфари — каждый убит одним мастерским ударом; а Уиллоби все продолжал свое дело. Наконец он вынырнул с военнопленным — с последней рыбой, извивавшейся на его кортике. Под восхищенные возгласы зрительниц он откусил рыбе голову, перебросил Маргарет через плечо и грациозно поплыл к берегу.

Элинор и миссис Дэшвуд произнесли подобающие случаю слова благодарности, а Марианна, в силу своего давнего увлечения всякими тварями, порожденными Большой Переменой, и в восторге от нового подвига Уиллоби, наговорила и того более.

В тот вечер Уиллоби проявлял особенно трепетное отношение ко всему, что его окружало. Когда миссис Дэшвуд заговорила о том, какие дополнительные укрепления она планирует установить в Бартон-коттедже по весне, он принялся горячо возражать против любого изменения в доме, представлявшемся его любящему взгляду верхом совершенства.

— Как! — вскричал он, и его глаза под щегольской шапкой из меха выдры удивленно засверкали. — Улучшать этот милый уютный домик! Нет. Вот уж с чем я никогда не соглашусь. Если в этом доме хоть чуть-чуть считаются с моими чувствами, то стены его не упрочнятся ни одним брусом, на его очаровательном бастионе не появится ни одной новой пушки, а бункер не укрепится ни единым новым слоем свинцовой обкладки!

— Не тревожьтесь так, — ответила ему Элинор, — ничего не произойдет, у матушки недостаточно денег, чтобы предпринять что-нибудь подобное.

— По-моему, здесь все — само совершенство, — продолжал он. — Я свято убежден, что только в таком доме можно достичь счастья, и были бы у меня лишние деньги, я бы немедленно снес фамильную усадьбу Комбе-Магна в Сомерсетшире, а на ее месте построил бы точную копию этой очаровательной хижины.

— С темными лестницами и дымом на кухне, полагаю, — съязвила Элинор.

— Да! — воскликнул он тем же восторженным тоном. — Точную копию всего дома и всей обстановки! Тогда и только тогда, пожалуй, я мог бы стать дома так же счастлив, как здесь, в Бартон-коттедже. Место, отведенное ему в моем сердце, никогда не займет никакой другой дом.

Миссис Дэшвуд бросила довольный взгляд на Марианну, чьи прекрасные глаза выразительно смотрели на Уиллоби, не оставляя никаких сомнений в том, что она очень хорошо понимает истинное значение его слов.

— Ждать ли вас завтра на обед? — спросила миссис Дэшвуд, когда он собрался уходить. — У нас будут креветки в масле.

Он пообещал явиться к четырем часам и принести собственный нагрудник. Маргарет пропустила весь этот разговор; с перевязанными ранами, завернувшись в одеяло, она вновь стояла у окна, мрачно вглядываясь в даль, укрытую густым туманом.

Глава 15

Наутро миссис Дэшвуд взяла лодку и велела доставить ее на Остров Мертвых Ветров, дабы навестить леди Мидлтон, и две ее дочери отправились с ней. Маргарет, все еще не окрепшая после вчерашнего происшествия, всю дорогу молчала, Марианна же под надуманным предлогом вообще отказалась ехать. Миссис Дэшвуд заключила, что вчера Уиллоби обещал навестить ее, пока никого не будет дома.

Вернувшись домой, они обнаружили, что у причала пришвартована яхта Уиллоби с оригинальным «У», выложенным на корме лопатами, и миссис Дэшвуд убедилась: догадка ее была верна. Но того, что открылось ее взору в доме, она никогда не смогла бы предугадать. Не успели они войти в переднюю, как из гостиной, прижимая к глазам платок, стремительно выбежала Марианна, чрезвычайно чем-то расстроенная; не заметив их, она бросилась наверх. Встревоженные, они поспешили в гостиную, но там был только Уиллоби в костюме для ныряния и водолазном шлеме. Он стоял к ним спиной, опершись на каминную полку. Обернувшись на шум шагов, он откинул зарешеченный иллюминатор, и на его лице они увидели отражение тех же чувств, что владели сейчас Марианной.

— Что-то случилось? — с порога воскликнула миссис Дэшвуд. — На нее опять напал осьминог?

— У меня каминные щипцы! — вскричала Элинор.

— Надеюсь, что нет, — ответил он, стараясь принять жизнерадостный вид; Элинор с мимолетным сожалением опустила щипцы. С натянутой улыбкой он продолжал: — Так или иначе, меня поразила ужасная беда!

— Что за беда?

— Я не смогу выполнить вчерашний уговор и пообедать с вами. Сегодня утром миссис Смит, прибегнув к власти своих денег над своим бедным племянником, отправила меня с поручением на Подводную Станцию. Это произошло только что, и, простившись с Алленгемом, я заехал проститься с вами.

— На Станцию! Вы отплываете сегодня?

— Почти немедленно. И вряд ли я скоро сюда вернусь. Я навещаю миссис Смит не чаще раза в год.

— Неужели миссис Смит — ваш единственный друг? Или Алленгем — единственный остров в Девоншире, где вам открыты двери? Стыдитесь, Уиллоби! Неужели вы думаете, что в этом доме вам не будут рады?

Он покраснел еще сильнее, в смущении захлопнул шлем и, опустив голову, произнес:

— Вы слишком ко мне добры.

Миссис Дэшвуд недоуменно посмотрела на Элинор. Элинор была удивлена ничуть не меньше. Некоторое время все молчали. Наконец тишину нарушила миссис Дэшвуд:

— Я могу только добавить, дорогой Уиллоби, что на острове Погибель вы всегда желанный гость.

— Мои нынешние дела обстоят так, — донесся гулкий голос Уиллоби из его закрытого шлема, — что… нет смысла тешить себя надеждой…

Он умолк. Миссис Дэшвуд была слишком потрясена услышанным, чтобы говорить, так что снова воцарилось молчание. На сей раз прервал его Уиллоби:

— Глупо затягивать прощание. Что толку терзать себя, оставаясь среди друзей, чьим обществом я не вправе более наслаждаться.

С этими словами он быстро вышел, хлопая ластами. Они увидели, как он поднялся на борт, матрос взялся за гик и яхта плавно отчалила. Вынырнувший из волны аллигатор попытался ухватиться зубами за корму, но матрос ударил его багром, затем еще раз; с третьим ударом челюсть аллигатора разжалась, и он погрузился обратно под воду.

Уиллоби печально помахал с бака рукой, и яхта исчезла в тумане.

Миссис Дэшвуд, от волнения не находя слов, немедленно покинула гостиную, чтобы предаться охватившей ее тревоге в уединении.

Элинор расстроилась ничуть не меньше матери. Сидя на кухне, она выщипывала глаза у креветок — этот ритуал всегда действовал на нее умиротворяюще и очищал мысли. Смущение Уиллоби, его притворная бодрость и явное нежелание принять приглашение миссис Дэшвуд — поведение, столь необычное для влюбленного, — крайне ее обеспокоили. Сначала она подумала, что Уиллоби никогда и не имел серьезных намерений, потом — что между ним и Марианной произошла какая-то досадная ссора. Но что бы ни послужило причиной этого расставания, горе сестры было для нее очевидным. Элинор с нежнейшим сочувствием представляла ужасные страдания, которым Марианна, скорее всего, станет предаваться не ради грядущего облегчения, — напротив, она сочтет своим долгом лелеять их и растравлять себе душу. Ее руки покрылись липкой слизью от креветок, и она тщательно их вымыла, остались лишь мельчайшие частички, намертво застрявшие под ногтями.

Через полчаса вернулась миссис Дэшвуд; глаза у нее покраснели, но печали на лице не было.

— Наш милый Уиллоби уже за много миль от острова Погибель, Элинор, — сказала она, тоже принимаясь за креветок, — и как тяжело, должно быть, у него на сердце!

— Все это так странно! Такой внезапный отъезд! Ему это будто бы ничего не стоило! Вчера он был с нами так весел, так мил, так любезен, а теперь, не предупредив, за десять минут уехал и не собирается возвращаться! Должно быть, что-то случилось. Но что? Неужели они поссорились? Иначе почему он не принял с радостью ваше приглашение?

— Не такого приглашения он хотел, я сразу это поняла. Он был не в силах его принять. Я обдумала его поведение и теперь могу объяснить все, что поначалу показалось мне таким же странным, как и тебе.

— Неужели!

— Да. Все можно объяснить самым удовлетворительным образом, впрочем, тебе, Элинор, лишь бы в чем усомниться — тебя я убедить не смогу. Но и ты моей уверенности не поколеблешь. Нет никакого сомнения, что миссис Смит заподозрила его чувства к Марианне и не одобряет их, потому и отослала его прочь. Или, что также возможно, в своих поисках сокровищ он потревожил гробницу какого-нибудь пиратского капитана и навлек на себя гнев его призрака, чье проклятие обрекло беднягу бродить по свету до конца своих дней. Других вариантов нет.

— Но, мама…

— Знаю, ты мне ответишь, что все могло быть и не так; но я останусь глуха к твоим придиркам, если только они не приведут тебя к столь же удовлетворительному выводу, к какому пришла я. Ну, что теперь скажешь, Элинор?

— Ничего, матушка, вы предвосхитили мой ответ. О том, что движет миссис Смит, я могу лишь догадываться, что же до пиратских проклятий, мои знания и здравый смысл мне подсказывают: не стоит верить в подобные предрассудки — в этом, я надеюсь, вы со мной согласитесь.

— Ах, Элинор, как непостижимы твои чувства! Ты скорее примешь на веру дурное, чем хорошее. Чем утешиться прекрасным объяснением, тебе проще считать, что Марианна несчастна, а бедняжка Уиллоби — злодей. Ты убеждена в его вине лишь потому, что он простился с нами не так сердечно, как обычно. Ты отказываешься вообразить, как мучительно ему терпеть причуды богатой родственницы или сизифов труд пиратского проклятия! И неужели нельзя принять в расчет рассеянность или уныние, вызванное постигшей его неприятностью? Или нельзя верить человеку, которого у нас столько причин любить и ни одной — думать о нем дурно? В чем ты его, в конце концов, подозреваешь?

— Я и сама не знаю. Но вполне естественно подозревать неладное после того, как человек меняется вот так, в одночасье. Вы совершенно правы, однако, в том, что до сих пор мы видели от него только хорошее, и я стремлюсь быть справедливой в своих суждениях о других. Вполне возможно, что у поступка Уиллоби были очень серьезные причины или и в самом деле существуют пиратские призраки; надеюсь, так оно и есть. Но в таком случае странно, что он не объявил об этом сразу. Умение хранить тайну похвально, но все же я с трудом представляю, что Уиллоби на это способен.

— Вот так, — заключила миссис Дэшвуд, протягивая Элинор пилку для ногтей, чтобы вычистить из-под них остатки креветок. — Он оправдан, и я счастлива.

— Пока еще нет. Возможно, ему приходится скрывать помолвку (если она существует) от миссис Смит, и тогда со стороны Уиллоби было бы разумно гостить у нас на островах как можно меньше времени. Но это еще не значит, что скрываться нужно и от нас.

— Скрываться от нас! Душенька, неужели ты обвиняешь Уиллоби и Марианну в притворстве? Как странно, и это после того, как ты столько раз осуждала их неосторожность.

— У меня достаточно доказательств их привязанности, — ответила Элинор, — не хватает лишь доказательств их помолвки.

— Мне хватает и тех, и других.

— И все же ни один из них ни разу не упомянул о помолвке.

— Мне не нужны слова, когда за них говорят поступки. Или ты считаешь, что его поведение — хотя бы в последние две недели — не указывало на то, что он любит Марианну и видит в ней свою будущую жену? Или мы не понимали друг друга? Или он не просил моего согласия ежедневно своими взглядами, своими манерами, своим трогательным вниманием? Дорогая моя Элинор, как можно сомневаться, что они помолвлены?

— Признаю, все обстоятельства, кроме одного, говорят в пользу помолвки; но то, что ни один из них не произнес об этом ни слова, для меня перевешивает прочие доводы.

— Как это все-таки странно! Как плохо ты думаешь о Уиллоби! Неужели все это время он лишь изображал нежные чувства к Марианне? И что это за пятиконечный символ ты чертишь в креветочной шелухе на скатерти?

— Ах, это всего лишь… это символ, который… иногда не идет у меня из головы.

— Как странно! Но скажи, неужели ты и в самом деле считаешь, что Марианна ему безразлична?

— Не забывайте, матушка, я никогда не была полностью уверена, что они поженятся. Признаю, у меня были свои сомнения, но сейчас они слабеют и вскоре, возможно, исчезнут совсем. Если мы узнаем, что они пишут друг другу, все мои страхи рассеются.

— Тебя ничто не убедит! Но что если почтовый корабль утонет, потому что его обшивку пробьет какой-нибудь дьявольский морж, что, как ты знаешь, случается с отвратительной регулярностью? Мне не нужны подобные доказательства. На мой взгляд, не случилось ничего такого, что могло бы вызвать сомнения, никто ничего не скрывал, и во всем происходившем не было ни капли притворства. В сестре ты сомневаться не можешь. Значит, ты подозреваешь Уиллоби. Но почему? Разве он не благородный, тонко чувствующий человек? Какое противоречие ты в нем усмотрела, чтобы так тревожиться? Неужели он может быть обманщиком?

— Надеюсь, что нет, почти уверена, что нет! — воскликнула Элинор, чьи пальцы, словно по собственной воле, все быстрее рисовали пятиконечный символ. — Я искренне люблю Уиллоби, и подозревать его в обмане для меня так же мучительно, как и для вас. Честно говоря, его поведение сегодня утром очень меня встревожило. Он был будто сам не свой и на вашу доброту отвечал безо всякой сердечности. Но все это можно объяснить и так, как предложили вы, — недовольством миссис Смит или проклятием пиратского призрака.

— Твои слова очень мудры. Уиллоби ничем не заслужил наших подозрений. Он спас Марианну от гигантского осьминога и вырвал Маргарет из зубастых пастей луфарей! Пусть мы знакомы с ним не так долго, он не чужой здесь человек; и слышала ли ты, чтобы хоть кто-нибудь отзывался о нем дурно?

Марианну они не видели до обеда. Спустившись вниз, она села за стол без единого слова. Разогрели масло, подали креветки, но разговор не клеился. Маргарет думала о своем; у Марианны были красные глаза, как будто она с трудом удерживается от слез. Она ни на кого не поднимала взгляд, не могла ни есть, ни говорить и в конце концов, когда мать с нежностью погладила ее по руке, разрыдалась, сорвала с себя нагрудник и выбежала прочь.

Глава 16

Марианна никогда не простила бы себе, если бы смогла уснуть в ту первую ночь, когда Уиллоби отплыл на Подводную Станцию Бета. Она стыдилась бы смотреть в глаза сестре и матери, если бы наутро отдых не требовался ей еще больше, чем вечером. До рассвета она не сомкнула глаз, большую часть ночи — прорыдала.

Поднялась она с больной головой, была не в силах говорить и не съела ни ложки супа из лаврачьих брюшек, который приготовила на завтрак миссис Дэшвуд. Слишком сильно были ранены ее чувства.

Когда завтрак окончился, она надела рыбацкие сапоги и ушла гулять одна по топкому болоту, примыкавшему к их домику с юго-востока, машинально срубая мачете густые стрелы камышей, терзаясь воспоминаниями о былом счастье и рыдая над нынешним горем. Вечер прошел в таком же потворстве скорби. Она вновь и вновь исполняла все мелодии, которые играла с Уиллоби, все матросские песни, в которых так часто сливались их голоса, и долго сидела за клавишами, разглядывая каждую строчку нот в тех куплетах, что он для нее сочинил. Часами просиживала она за фортепьяно, то пела, то рыдала, и голос ее нередко срывался от слез. Читала она только то, что когда-то они читали вместе, без конца листая истрепанные страницы с рассказами о затерянных островах, безумии, нападениях волков и каннибализме, которые еще недавно занимали их в часы досуга.

Вечно предаваться столь неистовой печали, конечно, было невозможно; и как прилив отступает с заходом луны, так и тоска перешла в тихую меланхолию; но одинокие прогулки и безмолвные думы продолжались и время от времени извергались столь же бурными припадками отчаяния, как и прежде.

Писем от Уиллоби не было; Марианна их и не ждала. Миссис Дэшвуд недоумевала, а Элинор тревожилась все сильнее. Но миссис Дэшвуд при желании всему умела найти объяснения.

— Не забывай, Элинор, — говорила она, — что обыкновенно сэр Джон подплывает к почтовому кораблю на своем ялике и сам привозит нашу корреспонденцию. Мы уже согласились, что в этом деле необходима секретность, и, надо признать, никакая тайна не проживет долго, если окажется в руках сэра Джона.

Элинор не могла отрицать, что в словах матери есть своя правда, и попыталась убедить себя, что в этом и заключается причина молчания Уиллоби. Однако был один способ сразу развеять все сомнения и узнать истинное положение дел, такой простой, бесхитростный и, по ее мнению, такой подходящий, что она не удержалась и предложила его миссис Дэшвуд.

— Может быть, вам стоит спросить у Марианны, обручена ли она с Уиллоби? Вы, матушка, потворствуете всем ее прихотям, и на вас она за такой вопрос не обидится.

— Никогда в жизни я не стану с ней об этом говорить! Если вдруг они, вопреки всему, не помолвлены, какие терзания я причиню ей своими расспросами! Это был бы для нее такой удар. Ни из кого я не стала бы вытягивать признания, тем более из собственного ребенка.

Элинор считала подобную щепетильность чрезмерной, особенно учитывая юный возраст Марианны, и пыталась уговорить мать, но тщетно; здравый смысл, здравая бдительность, здравое благоразумие — все тонуло в океане романтичной деликатности миссис Дэшвуд.

Однажды утром, когда прошла уже неделя с тех пор, как Уиллоби покинул архипелаг, Марианну удалось убедить не уходить одной на болота, а отправиться с сестрами на обычную прогулку. До сих пор она предпочитала полное одиночество. Когда Элинор направлялась к трясинам, она спешила ускользнуть на берег. Маргарет давно тянула ее на южное побережье, исследовать пещеры и искать пещерных жителей, которые, по ее уверениям, там обретались, или снова совершить восхождение на гору Маргарет, но Марианна, слишком погруженная в собственные печали, не хотела принимать участие в географических треволнениях младшей сестры и старалась выкинуть из головы воспоминание о странном столбе пара, поднимавшемся над холмом в центре острова. В конце концов на прогулку ее уговорила Элинор, не одобрявшая подобное длительное уединение.

Они шли заросшей куманикой тропинкой, которая вела к бурной речке — той самой, куда однажды упала Марианна, что и ознаменовало ее первую встречу с Уиллоби. По пути они молчали — Марианна едва держала себя в руках, а Элинор, добившись одной победы, не собиралась торопить вторую. Перед ними протянулась длинная дорога, и, пройдя по ней немного, они остановились, чтобы оглядеться.

Одна из деталей пейзажа оказалась одушевленной; это был человек, поднимавшийся против течения на спине дельфина, чрезвычайно редкого средства передвижения за пределами жилой части Подводной Станции Бета. Лишь джентльмен мог позволить себе плавать на ручном морском звере. Через секунду Марианна восторженно вскрикнула:

— Это он! Это он! Я знаю, что это он! — и поспешила навстречу.

— Ты ошибаешься, Марианна, — крикнула ей вдогонку Элинор. — Это не Уиллоби. Этот господин недостаточно высок, и посадка у него другая. И посмотри, как неловко ему сидится верхом, я уверена, Уиллоби лучше управляется с морскими животными.

— Нет-нет! — отмахнулась Марианна. — Это он! Его осанка, его фрак, его дельфин, его шапка из выдры. Я знала, что он скоро вернется!

Она не останавливалась, и Элинор прибавила шагу, чтобы не отстать. Вскоре до джентльмена осталось каких-то тридцать ярдов. Марианна вгляделась в него снова — сердце ее сжалось, и она уже поспешила было обратно, когда джентльмен окликнул ее. С удивлением обернувшись, она узнала Эдварда Феррарса.

Лишь ему одному во всем свете могла она в тот миг простить, что он не Уиллоби; лишь он мог удостоиться ее улыбки, и, смахнув слезы, она улыбнулась, на время позабыв свои несчастья от радости за сестру.

Он неловко остановил дельфина, соскользнул с его хребта на берег и проводил взглядом до моря, куда тот сразу же устремился. Затем Эдвард сердечно поприветствовал девушек, и все вместе они повернули к Бартон-коттеджу.

Его приняли с большим радушием, особенно Марианна, которой, похоже, его приезд доставил куда больше удовольствия, чем Элинор. По правде сказать, встреча Эдварда и Элинор показалась Марианне такой же необъяснимо холодной, как и их поведение в Норленде. Манеры Эдварда, по ее мнению, ничем не выдавали его влюбленности. Он был смущен и будто бы не радовался встрече, не выглядел ни счастливым, ни веселым, говорил мало, и то из него приходилось вытягивать: «Нападали ли на ваш корабль морские твари?» — «О да». — «Кто-нибудь из команды погиб?» — «Несколько человек». А Элинор он не одарил ни единым знаком внимания. Марианна все больше недоумевала. Она почти уже негодовала на Эдварда — и мысли ее снова обратились к Уиллоби, который был ему прямой противоположностью.

После непродолжительного молчания Марианна справилась у Эдварда об их прежнем доме:

— На что стал похож милый, милый Норленд?

— Милый, милый Норленд, — ответила ей Элинор, — наверное, похож на Норленд, сообразный нынешнему сезону. Леса облетают, на берегах — кучи засохших водорослей.

— Ах, с каким непередаваемым чувством я смотрела когда-то, как волны прибивают к берегу эти отвратительные комки! Как я любила гулять по черте прибоя, когда они кружились у моих ног и убегали вместе с волной! Больше там некому ими любоваться. Теперь они — лишь ненужный мусор, их торопятся смести подальше от взоров!

— Не все разделяют твои саргассовы страсти, — возразила Элинор.

— Да, мои чувства разделяют нечасто, понимают немногие. Но иногда и такое случается.

После этих слов она погрузилась в задумчивость.

— Хорошо ли вам здесь живется? — спросил Эдвард. — Мидлтоны — приятные соседи?

— Ничуть, — ответила Марианна. — С соседями нам удивительно не повезло.

— Марианна! — ахнула ее сестра. — Как можно так говорить? Как можно быть такой несправедливой? Мистер Феррарс, это очень почтенная семья, и к нам они относятся с неизменной дружеской приязнью. Неужели ты забыла, сколько счастливых дней мы провели с ними вместе?

— Нет, — Марианна понизила голос, — как и все минуты мучений, пережитые по их милости.

Элинор не стала отвечать сестре; обратив свое внимание на гостя, она постаралась поддержать светскую беседу, рассказав об их нынешнем обиталище, о его удобствах и об остроумных методах сэра Джона по охране побережья, не спасших, однако, их пляжные увеселения от вмешательства чудовищной медузы. Ее повествование лишь иногда удостаивалось вежливых вопросов и замечаний. Холодный тон Эдварда и его сдержанность ужасно огорчали Элинор, пробуждали в ней досаду и даже обиду; но, решив крепче держаться за прошлое, она ничем не выдала своего недовольства и вела себя с ним ровно так, как подобает вести себя с другом семьи.

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась появлению Эдварда лишь на мгновение. Она встретила его так ласково, что тут не устояла бы никакая застенчивость, сдержанность или холодность. Они начали изменять ему еще до того, как он вошел в дом, а благодаря сердечному приему миссис Дэшвуд от них не осталось и следа. Да и не мог мужчина, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести на нее часть этого чувства; Элинор с облегчением заметила, что Эдвард снова стал похож на себя прежнего. Скорее всего, догадалась она, после трудной дороги из Сассекса он все еще не оправился от морской болезни; и в самом деле, теперь она разглядела на воротнике его фрака следы рвоты.

Теперь, когда в нем проявилась прежняя к ним приязнь, не было сомнений, что его интересует их нынешняя жизнь. И все же, хоть он и был мил и внимателен, некоторое уныние не оставляло его. Это заметила вся семья, и миссис Дэшвуд, усмотрев причину такого настроения в несколько властном характере его матушки, села за обеденный стол преисполненная негодования против всех себялюбивых родителей.

— Каковы нынешние планы миссис Феррарс на ваш счет, Эдвард? — спросила она, когда все пересели к камину. Вечер выдался неестественно холодный, туман, казалось, подступал к самым окнам их уютной лачужки и сочился в щель под дверью. — Вам все еще прочат роль великого политика вопреки вашей воле?

— Нет. Надеюсь, теперь матушка уже убедилась, что к общественной деятельности у меня не больше таланта, чем склонности.

— Но как же тогда вы обретете славу? Ведь иначе вашу семью не удовлетворить, а без публичных выступлений, без стремлений, без желания очаровывать незнакомых людей, без уверенности в себе это может оказаться нелегким делом.

— Не стану и пытаться. Мне ни к чему слава, и у меня есть все основания надеяться, что я никогда ее не обрету. Благодарение богу!

— Я знаю, амбиций у вас нет. Ваши желания очень умеренны.

— Не умереннее, чем у прочих. Как и все, я хочу быть счастлив, и, как и все, счастлив я могу быть только по-своему. Слава мне ничего не даст.

— Ну разумеется! — воскликнула Марианна. — Как могут деньги или величие славы принести счастье?

— Величие славы, возможно, и нет, — ответила Элинор, — а деньги имеют к счастью прямое отношение.

— Как не стыдно, Элинор! — возмутилась ее сестра. — Деньги способны сделать счастливым лишь того, кто ничем больше не интересуется! Любому человеку достаточно скромного дохода, а большие деньги никакой радости не приносят.

— Я думаю, — возразила Элинор, натягивая третий плед поверх тех двух, в которые она уже укуталась, — мы с тобой совершенно единодушны. Полагаю, твой «скромный доход» мало чем отличается от моего «богатства»; несомненно, и то и другое необходимо, чтобы не испытывать заурядных бытовых неудобств. Все дело лишь в том, что твои помыслы романтичнее моих. Признайся, сколько составляет твой «скромный доход»?

— Тысячу восемьсот — две тысячи в год, не более того.

— Две тысячи в год! — рассмеялась Элинор. — Для меня тысяча — это богатство! Я знала, что этим все и закончится.

— Две тысячи в год — это очень скромный доход, — возразила Марианна. — Меньшим семье не обойтись. Подобающий штат факельщиков, одно-два каноэ и свору кладоищеек на меньшее содержать нельзя. Одни стальные решетки на все окна, выходящие на море, стоят в лучшем случае пять сотен. Мои запросы вовсе не чрезмерны.

Элинор вновь улыбнулась — тому, как точно Марианна рассчитала расходы по содержанию Комбе-Магна.

— Свора собак! — изумился Эдвард. — Но зачем они нужны? Не все же охотятся за сокровищами.

Покраснев, Марианна ответила:

— Не все, но очень многие.

— Вот бы кто-нибудь, — сказала вдруг Маргарет, впервые за много часов отвернувшись от окна (до сих пор она всматривалась в беспроглядный туман, укрывший весь остров), — подарил нам много денег.

— Ах, если бы! — воскликнула Марианна, зарумянившись от картины воображаемого счастья.

— А еще я хочу, — продолжала Маргарет дрожащим голосом, хотя ее уже никто не слушал, — чтобы мы уплыли от этого ужасного места далеко-далеко и чтобы все его тайны, какими бы они ни были, навсегда остались неразгаданными.

— Думаю, все мы равно желаем достатка, — заключила Элинор, — хотя счастье и недостижимо одним лишь богатством. Впрочем, я и не знаю, что бы я стала с ним делать!

Марианна бросила на нее взгляд, полный сомнений.

— Какие изумительные заказы вы отправляли бы отсюда на Подводную Станцию Бета, если бы вдруг разбогатели! — воскликнул Эдвард. — Какой счастливый день для книжных торговцев, нотных торговцев и плавунного промысла! Вы, мисс Дэшвуд, велели бы доставлять сюда каждый новый прибитый к берегу Англии кусок плавуна, чтобы ваше исключительное мастерство могло придать ему законченную форму, а вы, Марианна… я знаю величие вашей души и уверен, что на всей Станции не сыскалось бы столько нот, чтобы вы ими пресытились. А книги! «Энциклопедия неожиданных утопленников», «Правдивая история путешествия Роджера Смитсона по чреву кита» — вы скупили бы их все до единого экземпляра, лишь бы они не попали не в те руки! Не так ли, Марианна? Простите, если я резок. Кажется, это очень крепкий напиток.

— Его прислал нам сэр Джон, — заметила миссис Дэшвуд. — Не рекомендую пить больше одной чашки.

Снова повернувшись к Марианне, Эдвард объяснился:

— Я хотел показать, что не забыл наши былые споры.

— Я люблю вспоминать прошлое, будь то счастливые или печальные моменты, и разговорами о прошлом вы никогда меня не обидите. Вы правы в том, что мои деньги я тратила бы именно так — по крайней мере их часть. Рано или поздно они превращались бы во все новые полки, заполненные отчетами о кораблекрушениях.

— А большая часть вашего состояния ушла бы, видимо, автору лучшего доказательства вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь раз в жизни. Полагаю, ваше мнение на сей счет не изменилось?

— Ничуть. В моем возрасте мнения так легко не меняют. Вряд ли я теперь уже увижу или узнаю что-то, что станет причиной такой во мне перемены.

— Марианна все так же упряма, как видите, — сказала Элинор, осторожно потягивая крепкий ромовый пунш из своей чашки. — Она ничуть не изменилась.

— Лишь стала печальнее, чем прежде.

— Нет уж, Эдвард, не вам упрекать меня. Вы сами не очень-то веселы.

— С чего вы взяли! — ответил он и вздохнул. — Впрочем, веселость никогда не была мне особо свойственна.

— И Марианне тоже, если на то пошло, — заметила Элинор. — Я бы не сказала, что она полна веселья — она очень самоотверженна, очень усердна во всем, за что бы ни взялась, иногда она слишком много и увлеченно говорит, но веселится она нечасто.

— Думаю, вы правы, — согласился он, — однако я всегда считал ее жизнерадостной.

— Я часто замечаю за собой подобные ошибки, — ответила Элинор. — Иногда мы верим тому, что люди говорят о себе, и очень часто — тому, что говорят о них другие. Очень редко мы даем себе труд подумать и оценить их без подсказки. Вот, например, летучая рыба на деле вовсе и не летает, а просто высоко прыгает.

— Замечательно сказано, — согласилась миссис Дэшвуд.

— Но, Элинор, — сказала Марианна, — я думала, руководствоваться мнением других людей — правильно.

— Нет, Марианна. Я никогда не предлагала думать чужой головой. Не нужно переиначивать мои слова. Я не раз говорила, чтобы ты относилась к другим с большим вниманием; но разве я когда-нибудь советовала следовать чужому мнению в важных вопросах?

— Я вижу, вам не удалось убедить сестру в необходимости одинаково вести себя со всеми, — обратился Эдвард к Элинор. — Неужели ни малейшего успеха?

— Что вы, напротив! — ответила Элинор, бросив на Марианну выразительный взгляд.

— Душой я всецело с вами, — сказал он, — но на деле, боюсь, я похож на вашу сестру. Меньше всего мне хочется кого-нибудь обидеть, но мою застенчивость часто принимают за небрежение, когда меня всего лишь сковывает природная робость. Я часто думаю, что создан для того, чтобы общаться с низким сословием, — в свете среди незнакомцев мне так неловко!

— Марианну нельзя извинить застенчивостью, — возразила Элинор. — Прошу прощения…

Элинор, хотя была увлечена беседой и собиралась отстаивать свое мнение, отвлеклась на странную тьму, внезапно затуманившую ее взор.

— Она слишком хорошо знает себе цену, чтобы изображать притворное смущение, — сказал Эдвард. — Застенчивость — удел того, кто почему-либо чувствует, что он хуже других, а иногда — симптом ленточного червя, который доставляет такое беспокойство, что поддерживать светскую беседу становится невозможно. Убеди я себя, что мои манеры легки и непринужденны, я перестал бы стесняться.

— Но остались бы замкнутым, — отметила Марианна, — что еще хуже.

Все время этой беседы Элинор терла глаза, пытаясь избавиться от окутавших ее сумерек. Все вокруг покачивалось, как будто она была на борту корабля, ее ноги дрожали, слова других слились в далекий гул. В пульсирующей тьме возникли еще более темные проблески, постепенно собравшиеся в созвездие, — это был все тот же пятиконечный знак, причудливая звезда, которая не давала ей покоя с самого их приезда.

— Замкнутым! — воскликнул Эдвард. — Марианна, разве я замкнутый?

— Да, очень.

— Не понимаю, — ответил он. — Я замкнут? В чем? Как?

Элинор тряхнула головой, и зрение внезапно восстановилось, отчего она испытала огромное облегчение, несмотря на ужасный холод и туман, недобрым предзнаменованием клубившийся за окнами. Укутавшись поуютнее в пледы, она постаралась развеселиться назло липкому, зябкому страху, ухватившемуся за ее сердце, и сказала Эдварду:

— Разве вы мало знаете мою сестру и не понимаете, что она имеет в виду? Для нее замкнуты все, кто говорит не так же быстро, и восхищается всем, чем восхищается она, не так же громко!

Эдвард промолчал. К нему снова вернулась его суровая задумчивость, и некоторое время он сидел в угрюмом безмолвии. Элинор дрожала под своими пледами, мечтая, чтобы ночь поскорее закончилась и поднялось солнце.

Глава 18

Элинор наблюдала за своим унылым другом с большим волнением. Из-за того, что сам Эдвард, казалось, вовсе и не рад приезду, у нее тоже не получалось радоваться от всей души. Развеселился он лишь однажды, во время прогулки по Острову Мертвых Ветров, когда она показала ему то самое место, где в желудке гигантской медузы встретила свой конец несчастная мисс Беллуэзер. Печаль Эдварда была очевидна, и Элинор желала лишь того, чтобы столь же очевидна была прежняя его к ней привязанность, в которой когда-то она не сомневалась; но сейчас за его симпатии она ручаться не могла.

На следующее утро Эдвард спустился на кухню до завтрака, чтобы помочь им с Марианной перемешивать в огромной кастрюле рагу из акульих хрящей, которое должно было обеспечить их завтраком на этот день, и на следующий, и еще на один. Марианна, всегда стремившаяся посодействовать счастью сестры и Эдварда, вскоре вышла, что, с одной стороны, было мило, но с другой — весьма неудобно. Ведь общеизвестно: чтобы надлежащим образом перемешать рагу из хрящей, требуется не меньше трех человек. Не успела она подняться наверх, как дверь кухни открылась, и, обернувшись, Марианна с изумлением увидела в дверях Эдварда.

— Для завтрака пока еще рано; я прогуляюсь и скоро вернусь.

Из кухни донеслось кряхтение — это ее сестра мешала рагу в одиночку.

* * *

Вернулся Эдвард полный новых впечатлений от местных красот, а также с важным предостережением.

— Я набрел на удивительной красоты уголок примерно в миле на юго-запад от Бартон-коттеджа и, остановившись полюбоваться пейзажем под сенью того рябого холма, что в центре острова, с тревогой заметил, что почва под моими ногами гораздо менее твердая, чем можно было бы пожелать. Через какое-то мгновение я понял, что это вовсе не очаровательный уголок, а зыбучие пески, но к тому времени меня затянуло уже по колено. Меня тянуло вниз с пугающей скоростью, и вскоре я уже был в земле по пояс, а затем и по грудь.

— Ну и ну! — вставила Элинор.

— Более того, я обнаружил, что чем отчаяннее пытаюсь вырваться, тем быстрее зыбучие пески берут свое. Когда из земли торчала одна лишь моя голова и пески все ближе подступали к моему лицу, угрожая вот-вот поглотить меня целиком, я увидел лиану, болтавшуюся прямо надо мной. К счастью для своей, может быть, и не столь ценной жизни, я догадался поднять руки до того, как меня затянуло в песок, а потому сумел ухватиться за нее и с большим трудом вытащил себя на поверхность.

— Вот уж действительно к счастью, — согласилась Элинор. — Какая радость, что вы выжили.

— Благодарю за беспокойство, но я упомянул это происшествие не чтобы перед вами порисоваться, а чтобы объяснить свой внешний вид; мои брюки были так перемазаны, что, не желая пачкать вашу гостиную, я выбросил их и, как видите, обмотался этим обрывком паруса.

Рассказ этот вызвал живейшее внимание Марианны, хотя больше ее увлекло мимолетное упоминание живописного пейзажа, чем опасная трясина, чуть не погубившая Эдварда, и она начала выпытывать подробности.

— Пощадите, Марианна, вы же знаете, я плохо разбираюсь в красотах природы и, несомненно, лишь насмешу вас, если перейду к описанию деталей. К тому же уделить ландшафту должное внимание было затруднительно, поскольку меня крайне беспокоило, что если я погружусь под землю с головой, мне станет нечем дышать. Боюсь, вам придется довольствоваться теми неловкими похвалами, какие я могу произнести. По-моему, это прекрасный остров: крутые утесы, деревья, когда встречаются, полны незнакомых крикливых птиц, а гроты увешаны летучими мышами, как черными красноглазыми сталактитами; из всех лягушек, что попадались на моем пути, ни у одной не было когтей, и ни одна не норовила вцепиться мне в горло. Впрочем, нет, одна попыталась. Но лишь одна. Этот остров полностью соответствует моим представлениям о прекрасном месте, так как необычная красота сочетается в нем с безопасностью — и я не сомневаюсь, что на нем море огромных валунов и крутых утесов, поросших седым мхом и густым кустарником, но от всех этих вещей я далек. В живописных пейзажах я не понимаю ничего.

— И это мягко сказано, — подтвердила Марианна, — но разве тут есть чем бравировать?

— На мой взгляд, — сказала Элинор, — Эдвард впадает в одну крайность, чтобы избежать другой. Ему кажется, что красотой природы многие восторгаются чрезмерно и неискренне, так что он изображает к ней большее равнодушие, чем на самом деле испытывает. Будучи человеком утонченным, он и притворяться предпочитает не как все.

— Совершенно согласна, — ответила Марианна, — восхищение природой давно выродилось в низкосортный жаргон. Я презираю жаргон любого пошиба, за исключением, конечно, матросского и пиратского. Если я не нахожу неизбитых слов, чтобы описать мои чувства, то предпочитаю смолчать.

Больше о природе не говорили, и Марианна сидела рядом с Эдвардом в молчаливой задумчивости, пока ее внимание внезапно не привлек новый предмет. Эдвард потянулся к миссис Дэшвуд за своей чашкой чаю, и из фрака выскочил изящно украшенный компас на цепочке для часов, до того лежавший, видимо, в потайном кармане.

— Эдвард, я никогда не видела у вас компаса! — воскликнула она. — Это волосы Фанни?

Вопрос явно его ранил, и Марианна тут же рассердилась на себя за опрометчивые слова. Густо покраснев, он бросил быстрый взгляд на Элинор и ответил:

— Да, это волосы моей сестры. Видите ли, это только под стеклом компаса кажется, что они изменили цвет.

Элинор поймала его взгляд и тоже пришла в замешательство. Ее тут же, как и Марианну, осенила приятная догадка, что локон принадлежит ей, но Марианна сочла его подарком сестры, а Элинор прекрасно знала, что Эдвард мог добыть его лишь путем воровства или какой-то схожей затеи.

Смущался Эдвард довольно долго, и закончилось это снова дурным настроением. Все утро он оставался крайне подавлен и даже рагу из акульих хрящей едва попробовал. Еще не наступил полдень, как в гости наведались сэр Джон и миссис Дженнингс, которые, прослышав о том, что к соседкам приехал джентльмен, явились полюбоваться на гостя своими глазами. Сэр Джон, не гнушавшийся подсказками тещи, быстро сообразил, что фамилия Феррарс начинается с буквы «эф», и все это неминуемо грозило взрывом насмешек над преданной Элинор. Но веселью быстро настал конец, как только сэр Джон вспомнил одну таитянскую старуху-гадалку, много лет назад предсказавшую ему пришельца с фамилией на «эф», который поначалу представится другом, а потом прирежет его во сне. С проворством, удивительным для столь почтенного возраста, сэр Джон бросился на Эдварда, одним рывком задрал его жилет и рубашку и приготовился выпустить врагу кишки своим верным ножом для чистки рыбы. К счастью, миссис Дженнингс вовремя припомнила, что на «эф» должно начинаться имя, а не фамилия таинственного незнакомца, и недоразумение разрешилось ко всеобщему удовлетворению. За извинениями, разумеется, последовал смех, и миссис Дэшвуд снова обнесла всех пуншем.

Являясь к Дэшвудам, сэр Джон обязательно приглашал их к себе, на Остров Мертвых Ветров, либо отобедать с ним назавтра, либо в тот же вечер поучаствовать в церемонии заклания саламандры. В этот раз, в честь гостя, он предложил и то и другое.

— Вы непременно должны испить с нами крови саламандры, — говорил он, — ведь сегодня нам совершенно не с кем ее разделить; а завтра ни в коем случае не пропустите наш обед, завтра к нам соберутся буквально все.

Миссис Дженнингс подтвердила, что об отказе они и слышать не желают.

— И как знать, может, будут и танцы! — сообщила она. — Уж против танцев-то, мисс Марианна, вы не устоите.

— Танцы! — воскликнула Марианна. — Немыслимо! Кто будет танцевать?

— Что значит — кто?! Вы, конечно, и Кейри, и Уиттекеры. Как! Неужели вы думали, что никто не будет танцевать, потому что кое-кто, не будем называть имен, взял и уехал?!

— Ах, как бы я хотел, чтобы Уиллоби снова был среди нас! — подхватил сэр Джон.

Эти слова, а также румянец на щеках Марианны навели Эдварда на неожиданную мысль.

— И кто такой Уиллоби? — тихо поинтересовался он у Элинор, сидевшей рядом.

Она ответила ему коротко. Лицо Марианны было гораздо красноречивее. Теперь Эдварду стали вполне ясны не только недавние намеки, но и некоторые странные фразы Марианны, которые прежде оставляли его в недоумении; когда гости ушли, он немедленно подошел к ней и вполголоса сказал:

— У меня появилась одна догадка. Сказать вам какая?

— О чем вы говорите?

— Сказать?

— Конечно.

— Ну что ж, она заключается в том, что мистер Уиллоби — кладоискатель.

Марианну эти слова застали врасплох, но, не сдержавшись, она улыбнулась его добродушному лукавству и, помолчав, сказала:

— Ах, Эдвард. Я уверена, он вам понравится.

— Ничуть не сомневаюсь.

Глава 19

В шатком домике, нависающем над Бартонской бухтой, Эдвард погостил всего неделю и, будто главной его целью было доставить себе наибольшие мучения, решился уехать именно тогда, когда его наслаждение обществом друзей достигло своего пика. В последние два-три дня его настроение заметно улучшилось, и к дому, и к острову он привязывался все сильнее, об отъезде не упоминал без вздоха, говорил, что вполне располагает своим временем, рассказывал, как ему боязно вновь взойти на борт корабля и доверить свою судьбу приливам, — и все же он должен, должен был ехать. Никогда еще неделя не пролетала столь быстро, ему и не верилось, что она уже прошла.

Так он говорил, и не один раз, говорил и многое другое, открывавшее его истинные чувства и выдававшее неискренность его поступков. Норленд, мол, ему не в радость, Подводная Станция Бета — непереносима, но он должен, должен ехать либо в Норленд, либо на Станцию. Превыше всего он ценит их доброту и находит безграничное счастье в пребывании с ними. И все же в конце недели ему придется покинуть их, вопреки своему и их желанию и без каких-либо на то внешних причин.

Элинор списывала все эти странности на счет его матери, несмотря даже на то, что ее собственная матушка не раз намекала, будто в несуразном поведении их гостя опять виноват пиратский призрак. Недостаток веселости и открытости, равно как и нелогичность его поступков, Элинор объясняла его зависимостью от миссис Феррарс, а также какими-то ее планами, о которых он хорошо осведомлен. Краткость его визита, твердая уверенность, что он должен уехать, происходили от одной причины — неизбежной необходимости угождать матери. Древний конфликт долга и воли, родителя и ребенка — вот что было всему виной.

— Мне кажется, Эдвард, — сказала однажды миссис Дэшвуд, стоя на причале, куда, желая побеседовать с ним наедине, пригласила его поучаствовать в ее традиционной утренней разминке — рыбной охоте с копьем, — вы стали бы куда более счастливым человеком, будь у вас занятие, на которое вы бы тратили свободное время. Конечно, вашим друзьям это причинило бы некоторые неудобства, ведь вы стали бы уделять им гораздо меньше времени. Зато, покидая их, вы бы знали, куда отправляетесь.

— Уверяю вас, — ответил он, запустив копье в воду, и, поскольку копье было привязано к его запястью, припал к настилу, чтобы не последовать за ним, — я давно обдумываю этот вопрос. Мне чрезвычайно досадно, что я не владею каким-либо полезным ремеслом, которое занимало бы мое время и обеспечивало известную независимость. Но, увы, моя щепетильность, вкупе с щепетильностью моих друзей, сделала меня именно тем, что я есть: беспомощным бездельником, поглощенным своими учеными книгами и своей теорией Большой Перемены. Мы так и не смогли выбрать мне достойное поприще. Я всегда представлял себя смотрителем маяка, да и до сих пор не расстался с этой идеей. У меня была бы комната на сторожевой вышке, я зажигал бы фонарь, когда нужно, а в остальном довольствовался бы компанией своих мыслей и книг. Но моей семье такое будущее казалось недостаточно блестящим.

Он со вздохом подтянул за бечеву пустое копье и невесело рассмеялся.

— Полагаю, рыбную охоту можно добавить в список промыслов, к которым я не имею ни малейшего таланта.

— Полно, Эдвард. Это всего лишь отражение вашего дурного настроения. Вы погружены в меланхолию и полагаете, будто все, кто не похож на вас, счастливы. Ух! — Миссис Дэшвуд, дернув за свою бечеву, подхватила копье, на котором трепыхалась безупречная особь черноперого тунца. — Но не забывайте, что боль от расставания с друзьями время от времени испытывает каждый, независимо от сословия и образования. Помните, в чем ваше счастье. Вам нужно лишь терпение. Со временем ваша мать предоставит вам ту независимость, которой вы так жаждете. Сколько всего может произойти за несколько месяцев!

— Готов поспорить, что и много месяцев ничего хорошего мне не принесут.

Эдвард машинально перебрасывал копье из руки в руку, как будто раздумывал, не лучше ли упасть на него самому, чем снова кидать в море, где оно никогда не настигнет цели. Но прежде чем он успел совершить что-нибудь столь решительное, о сваю причала ударился тунец размером с крупного человека. Разъеденное водой дерево с треском подалось, и Эдвард с миссис Дэшвуд полетели в неспокойную воду.

Ахнув, Эдвард попытался заслонить собой миссис Дэшвуд, которой с трудом удавалось удерживать на плаву вес всех своих намокших юбок, к тому же ее сковывал корсет. Но тщетно: двухметровый тунец отбросил его в сторону и устремился к ней с откровенной ненавистью в глазах, которую невозможно было спутать с голодом, — миссис Дэшвуд убила его товарища, и он жаждал кровавого возмездия. Эдвард попытался ухватить огромную рыбину сзади, но хвост выскользнул у него из рук. Что до миссис Дэшвуд, ее голова уже находилась в опасной близости от влажной рыбьей пасти; казалось, тунец ленился кусаться и вздумал проглотить ее живьем.

Миссис Дэшвуд, не готовая воссоединиться с супругом ни на небесах, ни в желудке океанского чудища, умудрилась вытащить из корсета длинную острую швейную иглу, которую воткнула туда утром, подшивая вечернее платье Марианны. Когда отвратительные рыбьи челюсти уже готовы были вот-вот сомкнуться вокруг ее головы, она воткнула иголку тунцу прямо в нёбо.

В испуге и возмущении тунец забился, пытаясь избавиться от иглы, а миссис Дэшвуд тем временем по-собачьи поплыла к сваям, оставшимся от причала. Эдвард, увидевший возможность защитить ее и побороть врага, сделал глубокий вдох, поднырнул под тунца, а затем внезапно вынырнул прямо перед его мордой. Ошалевший от ярости и боли тунец изо всех сил ударил Эдварда головой в грудь, отчего тот отлетел назад и невольно выпустил из легких весь воздух. Погружаясь на дно с полным ртом воды, он вдруг понял, что его меланхолические думы о смерти могут претвориться в жизнь раньше, чем ему на самом деле хотелось.

Пока он погружался все глубже, тунец ударил его по голове, и, развернувшись в воде, помутившимся взором утопленника Эдвард увидел сваи причала, упиравшиеся в морское дно. Гигантская рыба раз за разом врезалась в него, будто бы вознамерившись, прежде чем сожрать, забить до смерти. Эдвард подумал об Элинор. У него не осталось никакой надежды на спасение, никакого оружия, кроме собственных рук. С неожиданной силой он бросился к тунцу; из разговоров с мудрой Элинор он знал, что самое уязвимое место у любой рыбы — это жабры. Схватив изумленного тунца за жаберные крышки, Эдвард засунул руки прямо под них и принялся терзать мягкую плоть, безжалостно впиваясь в нее ногтями, мгновенно замутив воду рыбьей кровью. Оказавшись лицом к лицу со зверем, выпученными от нехватки кислорода глазами он смотрел в холодные глаза противника, тоже выпученные от боли и ужаса. Он впивался в рыбьи внутренности все глубже, руки его уже погрузились в жаберные щели почти по локоть; наконец тунец перестал биться, и его холодные, жестокие глаза остекленели.

Мгновение спустя Эдвард вынырнул, судорожно втянул в легкие воздух и медленно поплыл к берегу.

Тем временем у Элинор, которая одевалась к завтраку у себя в комнате на втором этаже Бартон-коттеджа, подкосились ноги, и она схватилась за виски; пятиконечный символ снова ворвался в ее сознание.

Она не знала — да и откуда ей было знать? — что он возник перед ее мысленным взором, пронизав все тело мучительной, жгучей болью, именно в тот момент, когда Эдварду грозила наибольшая опасность.

* * *

Проводив промокшую и удрученную миссис Дэшвуд в дом, Эдвард все в том же унылом настроении отчалил. Уныние его лишь усугубило тяжесть расставания для всех, и в особенности для Элинор, оставив у нее на душе тревожный осадок, с которым ей удалось справиться не сразу и лишь ценой больших усилий. Но она твердо решила, что не должна выказывать большее горе от разлуки, чем мать и сестра, и не воспользовалась столь подходящим к случаю примером Марианны, чтобы заточить себя в уединении. Она не стала ни запираться в комнате с книгами о потерявших рассудок от голода моряках, ни стенать слова древних матросских песенок сквозь всхлипы и вздохи. Методы предаваться отчаянию у сестер были так же различны, как предметы их чувств, но прекрасно служили целям обеих.

Как только корабль Эдварда исчез из виду, Элинор села за рабочий стол и весь день занималась резьбой, постепенно превращая кусок дерева в стайку херувимов. Она не стремилась упоминать его имя, но и не избегала этого и, казалось, интересовалась текущими делами семьи почти так же, как и всегда. Мысли же ее терзали вопросы о причинах странного поведения Эдварда, о ее собственной к нему приязни, о странной галлюцинации (если ее можно было так назвать), которая продолжала ее преследовать. Но все свои переживания она держала при себе и ни разу не произнесла о них ни слова; если таким путем она и не смягчила свое горе, то хотя бы не дала ему повода приумножиться и избавила мать с сестрой от лишнего беспокойства за нее.

Не запираясь от родных, не покидая дом, чтобы избегнуть общества, не предаваясь тяжким раздумьям бессонными ночами, Элинор каждый день выкраивала время подумать об Эдварде и представить себе его поведение в различном свете — то с нежностью, то с жалостью, то с одобрением, осуждением или сомнением.

Однажды утром от подобных размышлений в одиночестве ее отвлекло прибытие гостей. Подняв глаза на скрип деревянных ступеней крыльца, она увидела, что к двери приближается большая компания. Там были сэр Джон и леди Мидлтон, а также миссис Дженнингс, но еще двое, джентльмен и дама, были ей незнакомы. Она сидела у окна, и стоило сэру Джону ее заметить, как он оставил своих спутников вежливо стучать в дверь, а сам подошел к ней и, изящно опершись на трость, вынудил ее вступить с ним в разговор через окно.

— Ну вот, — сообщил он. — Мы привели вам незнакомцев. Как они вам нравятся?

— Ш-ш, они услышат.

— Ничего страшного. Это всего лишь Палмеры. Шарлотта, скажу я вам, очень хорошенькая. Отсюда видно, вот посмотрите.

Элинор, которой и без подобных выходок предстояло через минуту с ней встретиться, попросила ее извинить.

— Где Марианна? Спряталась от нас?

— Гуляет по пляжу, насколько мне известно.

— Надеюсь, она ведет себя благоразумно. Когда мы входили в бухту, я заметил, что вода полна слизи. Вполне возможно, это означает, что Морской Клык где-то рядом.

— Простите, что?

Но к ним уже присоединилась миссис Дженнингс, которой до того не терпелось рассказать свои новости, что она не дождалась, пока ее впустят в дом, и подошла к окну, рассыпаясь в громогласных приветствиях:

— Как поживаете, душенька? Как поживает миссис Дэшвуд? Где ваши сестрицы? Как?! Совсем одна! Как хорошо, что теперь есть кому с вами посидеть. Я привела к вам свою дочь и ее мужа. Подумать только, как неожиданно они приехали! Вчера вечером, когда мы пили чай в саду, мне показалось, будто я слышу, что подплывает не то каноэ, не то клипер, но мне и в голову не пришло, что это они! Я подумала, наверное, это полковник Брендон вернулся, и сказала сэру Джону: кажется, к причалу привязывают каноэ, наверное, это полковник Брендон вернулся…

Элинор была вынуждена оставить ее, не дождавшись конца словесного потока, чтобы принять остальных гостей. Леди Мидлтон всех представила, тут спустились и миссис Дэшвуд с Маргарет, все сели и принялись друг друга рассматривать.

Миссис Палмер приходилась леди Мидлтон младшей сестрой, ее тоже похитили сэр Джон и его отряд, угрожая мачете; невысокая и полненькая, она стала трофеем мистера Палмера, правой руки сэра Джона в те времена. Моложе леди Мидлтон на несколько лет, она ничем не походила на сестру — у нее было очень миловидное лицо и неизменно прекрасное настроение. В ней не было ни капли холодной ярости, переполнявшей леди Мидлтон, и, глядя на нее, никогда нельзя было подумать, что при первом же удобном случае она перережет глотки всем окружающим и бежит на родину (тогда как сестра ее порой производила именно такое впечатление). Вошла миссис Палмер с улыбкой, и за все время, что она провела у Дэшвудов, эта улыбка уступала место лишь смеху. Муж ее выглядел человеком суровым, более утонченным и степенным, чем жена, но менее склонным доставлять радость и радоваться. Облаченный в охотничьи сапоги и потрепанную охотничью шапку — атрибуты бывшего искателя приключений, он с самоуверенным видом ступил в гостиную, молча поклонился дамам, быстро оглядел их и обстановку дома, взял со стола газету и не отрывался от нее до конца визита.

— У мистера Палмера, — тихо сказал Элинор сэр Джон, — если можно так выразиться, нездоровый склад ума. Некоторые — и я тому пример, — пережив множество приключений, отходят на покой бодрые духом, счастливые тем, что познали и что смогли повидать. Другие… есть и другие, которые возвращаются с печатью тьмы на челе.

Зато миссис Палмер была от природы щедро одарена веселым и приветливым нравом.

— Ах! Что за чудесная комната! Никогда не видела такой прелести! Ах, если бы и у меня был такой домик! Как вы думаете, мистер Палмер?

Мистер Палмер не ответил, даже не поднял глаз от газеты.

— Мистер Палмер меня не слышит! — со смехом сообщила она. — Иногда он как глухой! Он такой чудной!

Идея показалась Элинор весьма оригинальной: никогда прежде она не находила невнимание к кому бы то ни было смешным и смотрела теперь на них обоих с изумлением.

Миссис Дженнингс тем временем продолжала громогласно вещать о своем вчерашнем удивлении, когда обнаружилось, кто к ним приехал, и не умолкла, пока не досказала последнюю подробность. Миссис Палмер охотно рассмеялась, припомнив их изумление, и два, а то и три раза подряд все согласились, что сюрприз получился исключительно приятный.

— Можете себе представить, как мы были рады их видеть, — вполголоса обратилась миссис Дженнингс к Элинор, словно не хотела, чтобы ее услышал кто-то еще, хотя они и сидели в разных концах комнаты, — но все же мне кажется, что в ее положении, — тут она многозначительно кивнула, указывая на дочь, — им не стоило ехать так быстро, да еще и делать такой крюк — ведь по каким-то делам они еще и на Подводную Станцию Бета наведались! Я хотела оставить ее сегодня дома отдохнуть, но разве можно было ее удержать! Она так мечтала с вами познакомиться!

Миссис Палмер со смехом возразила, что с ней ничего не сделается.

— Она ожидает в феврале, — продолжала миссис Дженнингс.

Леди Мидлтон, не в силах слушать дальше этот разговор, заставила себя поинтересоваться у мистера Палмера, что нового в газете.

— Китобой проглочен китом. Вся команда погибла, — лаконично ответил он и продолжал читать.

— А вот и Марианна! — вскричал сэр Джон. — Готовьтесь, Палмер, сейчас вы узрите чудовищно хорошенькую девушку!

Мистер Палмер не поднял глаз, а лишь медленно перевернул страницу газеты, тем самым давая понять, что находить девушку хорошенькой до крайности банально, если принять во внимание необъятные океаны убожества, из которого, по сути своей, и состоит весь мир.

Схватившись за трость, сэр Джон вышел в переднюю, открыл входную дверь и сам впустил Марианну в дом. Миссис Дженнингс поинтересовалась, не с острова ли Алленгем она возвращается, и миссис Палмер тут же рассмеялась, будто желая показать всему свету, что поняла намек. Затем ее взгляд упал на изящно вырезанный из плавуна Букингемский дворец, стоявший на серванте. Она поднялась, чтобы рассмотреть его.

— Ах! Какая тонкая работа! Матушка, посмотрите, какая прелесть! Я нахожу это поистине восхитительным! Не могу глаз оторвать!

Она снова села и через пару минут напрочь забыла о существовании дворца, хотя это было непросто, так как от него до сих пор ощутимо попахивало водорослями.

Когда леди Мидлтон попрощалась и встала, мистер Палмер тоже поднялся, отложил газету и, потянувшись, обвел всех взглядом.

— Любовь моя, вы никак спали? — рассмеялась его Жена.

Не удостоив ее ответом, он лишь снова осмотрел комнату и заявил, что потолок слишком низкий, да к тому же еще и скошен. Затем он откланялся, тяжело вздохнул и последовал за остальными.

Сэр Джон настаивал, чтобы завтрашний день они провели на Острове Мертвых Ветров. Миссис Дэшвуд, не считавшая возможным обедать у них чаще, чем они обедали на Погибели, это приглашение никак принять не могла, но дочерям предоставила решать за себя по собственному разумению. Однако перспектива посмотреть, как мистер и миссис Палмер едят обед, не очень-то распаляла их любопытство, а никаких других развлечений эта компания не сулила. Поэтому они тоже попытались отказаться: погода ведь стоит ненастная, да и туман такой густой, практически непроницаемый. Но сэр Джон был неумолим: за ними прибудет его яхта с противотуманными фонарями, они должны приехать! К уговорам тут же присоединились миссис Дженнингс и миссис Палмер, и барышням пришлось согласиться.

— Зачем они нас зовут? — спросила Марианна, как только они ушли. — Арендная плата за наш домик невелика, но если мы должны обедать у них каждый раз, когда у них или у нас кто-нибудь гостит, то требования к жильцам тут весьма высоки!

— Они ничуть не менее добры и любезны к нам, чем прежде, — ответила Элинор, садясь за новый кусок плавуна, из которого вознамерилась вырезать Генриха VIII. — Если их увеселения стали нам в тягость, то не потому, что наши соседи изменились. Перемену следует искать не в них.

Глава 20

Стоило им переступить порог гостиной Мидлтонов, как в другую дверь вбежала миссис Палмер, столь же веселая и благодушная, как вчера. Ласково взяв сестер за руки, она выразила чрезвычайный восторг, что снова их видит.

— Как я рада вас видеть! — сказала она, усаживаясь между Марианной и Элинор. — Ведь туман нынче такой густой и зловещий, что я боялась, как бы вас не унесло в открытое море, или не разбило о камни, или как бы морская пучина не погубила вас каким-то иным способом, что было бы крайне прискорбно, ведь завтра мы уезжаем. Мы должны ехать! Ведь на следующей неделе мы ждем к себе Уэстонов. Мы сюда приехали так неожиданно, я ничего и не знала, а тут вдруг и клипер готов у причала, и мистер Палмер спрашивает, еду ли я с ним! Он такой чудной! Ничего мне не рассказывает! Жаль, что не получится погостить дольше, но мы, конечно, встретимся с вами на Подводной Станции Бета.

Элинор пришлось положить конец ее надеждам.

— Не приедете на Станцию?! — со смехом вскричала миссис Палмер. — Я буду ужасно расстроена! У меня на примете прекрасный отсек, будем соседями! Право же, вы должны приехать!

Сестры поблагодарили ее, но смогли устоять перед ее мольбами.

— Ах, милый мой, — воскликнула миссис Палмер, завидев в дверях мужа. — Помогите убедить их переехать на зиму на Станцию!

Ее милый промолчал. Едва поклонившись дамам, он принялся бранить погоду:

— Какой жуткий, удушающий туман! Как сама смерть — ненасытный, неизбежный, всепожирающий. И какого дьявола сэр Джон не устроил тут бильярдной? Не понимают люди, что такое истинный комфорт!

Вскоре собрались и остальные. Все расселись. Когда накрыли на стол, подали жареного броненосца и зажгли канделябры, сэр Джон с огорчением отметил, что их всего восемь.

— Моя дорогая, — сказал он леди Мидлтон, — как досадно, что нас так мало. Почему вы не пригласили Гилбертов?

— Это невозможно, разве я уже не говорила вам, когда вы спрашивали меня в прошлый раз? Миссис Гилберт не склонна есть броненосца, поскольку боится, что его острые чешуйки перережут ей кишки.

— Ерунда, — заявила миссис Дженнингс, заработав одобрительный смешок сэра Джона и неодобрительный взгляд мистера Палмера.

— Стоит вас послушать, сразу становится ясно, как дурно вы воспитаны.

— Любовь моя, со всеми-то вы спорите, — вмешалась его жена. — Разве вы не знаете, что это несколько грубо?

— Мне казалось, в том, что ваша мать дурно воспитана, со мной никто не спорил.

— Да бранитесь сколько вашей душе угодно, — добродушно ответила ему теща. — Шарлотту вы у меня с шеи сняли и уволокли в мешке, обратно вернуть ее вам не удастся. Тут уж победа за мной.

Шарлотта от всего сердца рассмеялась при мысли, что муж не может от нее избавиться. Сколько бы он ни бранился, ликующим тоном говорила она, жить им все равно вместе. Невозможно было и представить кого-нибудь столь же упрямого, столь же решительного в своем намерении быть счастливым, как миссис Палмер. Напускное равнодушие, пренебрежение и недовольство мужа не причиняли ей ни малейших страданий: когда он бранился или оскорблял ее, она только веселилась.

— Мистер Палмер такой чудной! — шепотом сообщила она Элинор, в то время как ее муж лишь качал головой, осуждая бессмысленность всего происходящего. — Он всегда не в духе.

Элинор, впрочем, не торопилась, невзирая даже на объяснения сэра Джона, считать мистера Палмера с его неизменной усталостью от света брюзгой и грубияном, каким он тщился казаться. Вероятно, его нрав несколько ухудшился, когда он обнаружил, как и многие другие мужчины, что его жена невероятно глупа, тем более что из множества возможных наложниц в ее родной деревне эту он выбрал и похитил сам.

— Ах, милая моя мисс Дэшвуд, — сказала миссис Палмер вскоре, — я хочу просить вас с сестрой о величайшем одолжении. Не приедете ли вы к нам в это Рождество? Прошу, прошу вас, обязательно приезжайте, чтобы застать Уэстонов. Любовь моя, — обернулась она к мужу, — не правда ли, вы уже считаете дни до их визита?

— Разумеется, — хмыкнул он. — Только за этим я и приехал в Девоншир.

— Вот видите, — заключила она. — И мистер Палмер ждет вас, теперь вы не можете отказаться.

Сестры поспешно и решительно отклонили приглашение.

— Право, вы должны приехать и приедете. Я не сомневаюсь, что у нас вам понравится. И Уэстоны будут гостить у нас, все будет просто восхитительно.

Элинор снова пришлось отклонить приглашение; сменив тему на гигантского тунца, который недавно напал на миссис Дэшвуд, она положила конец всем уговорам. Ей подумалось: поскольку они живут с Уиллоби в одном графстве, миссис Палмер может что-то рассказать о нем — и она осведомилась, знакомы ли они.

— Ну конечно, я отлично его знаю, — ответила миссис Палмер. — Правда, мы ни разу и словом не перемолвились, но на Станции я то и дело его вижу! Почему-то мы ни разу не гостили в Девоншире, когда он бывал на Алленгеме. Впрочем, должна сказать, мы часто виделись бы с ним в Сомерсетшире, если бы, к несчастью, не бывали там в разное время. Мне кажется, он редко живет в Комбе; да и в любом случае мистер Палмер, наверное, не стал бы к нему ездить, ведь это так далеко, к тому же мистер Палмер не выносит все человечество. Я прекрасно знаю, почему вы спрашиваете о нем, — ваша сестрица выходит за него замуж.

— Право, — возразила Элинор, — если у вас есть причины ждать подобного исхода, вам известно об этом деле гораздо больше, чем мне.

— Не притворяйтесь, что не знаете, все только об этом и говорят. Уверяю вас, я слышала эту новость еще до приезда сюда.

— Помилуйте, миссис Палмер!

— Честное слово, слышала! В понедельник, перед самым нашим отъездом со Станции, я встретила полковника Брендона на Бонд-канале, и он сам мне об этом сказал.

— Вы удивляете меня все больше. Вам сказал полковник Брендон! Вы, несомненно, ошибаетесь. Распространять подобные сведения, даже если они правдивы, не в характере полковника.

— Уверяю вас, так и было. Когда мы встретились, то обсудили мою сестру и зятя, слово за слово, и я сказала: «Я слышала, полковник, что в Бартон-коттедже поселилась новая семья и что одна из сестер выходит замуж за мистера Уиллоби из Комбе-Магна. Скажите, правда ли это?»

— И что он ответил?

— Ах, почти ничего. Пробормотал что-то бессвязное с беспомощным стоном, как с ним иногда бывает, вы знаете. Но вид у него был такой, будто ему все известно, и с тех пор я уже не сомневалась!

— Надеюсь, полковник в добром здравии?

— Да, вполне, и в совершеннейшем от вас восторге. Только о вас и говорил, бедняжка.

— Я польщена его оценкой. Он показался мне прекрасным человеком, и удивительно приятным, по крайней мере пока речь идет о его манерах. Что до его внешности, это, конечно, дело особое.

— Согласна с вами. Какая жалость, что его прокляла морская ведьма. Мама говорит, он тоже был влюблен в вашу сестру. Если так, это очень лестно, поверьте, ведь он почти ни в кого не влюбляется.

— Мистера Уиллоби в ваших краях хорошо знают? — спросила Элинор.

— Не думаю, чтобы многие были с ним хорошо знакомы, ведь Комбе-Магна так далеко! Но все находят его чрезвычайно приятным молодым человеком, могу вас заверить. Он производит незабываемое впечатление в своей шапке из выдры, ластах и с орангутангом-лакеем. Куда бы он ни пришел, все от него в восторге, так вашей сестрице и скажите.

Сведения миссис Палмер о Уиллоби ничем особенным не подкреплялись, но Элинор были приятны любые, даже самые незначительные свидетельства в его защиту.

— Давно ли вы знакомы с полковником Брендоном? — поинтересовалась она.

— Да, изрядно. Он добрый друг сэра Джона. Мне кажется, — шепотом сообщила она, — полковник был бы рад, если бы я была его женой. Одна мысль об этом вызывает во мне отвращение и переполняет странным, невыразимым ужасом. В самом деле, счастливее, чем сейчас, я не могла бы быть. Мистер Палмер как раз из тех мужчин, какие мне нравятся.

Словно бы призванный словами супруги, мистер Палмер в то же мгновение вошел в комнату и остановился перед Элинор, не обратив на миссис Палмер ни малейшего внимания.

— Давно ли вы поселились на острове Погибель? — спросил он без обиняков, махнув рукой в окно, где вдалеке виднелась плоская вершина щербатой горы Маргарет.

Элинор принялась рассказывать, но он почти не слушал — лишь смотрел в окно пустыми, тусклыми глазами, как будто видел в этом богом забытом клочке земли нечто такое, чего не хотел видеть, и понимал что-то, чего вовсе не желал понимать.

Глава 21

Назавтра Палмеры отправились в обратный путь к своему дому, на баржу «Кливленд», стоявшую на причале у берегов Сомерсетшира. Не успела Элинор на них надивиться, как сэр Джон снабдил ее новыми объектами для наблюдений.

Сплавав с утра за провизией в Плимут, сэр Джон познакомился там с двумя приятными барышнями и немедленно пригласил их на Остров Мертвых Ветров. Леди Мидлтон чрезвычайно встревожилась, услышав, что ей предстоит принимать в своем доме двух девиц, которых она никогда прежде не встречала и не имела никаких свидетельств безупречности их манер — да что там! — даже приличному их происхождению.

Масла в огонь подлил и небрежный рассказ сэра Джона о том, что клипер чуть не потопил пескарь размером с крупную барку и с огромными зубами в два ряда. Любимец леди Мидлтон, рулевой Чарльз, доблестно принял бой и, закатав рукава, голыми руками попытался переломить чудищу хребет, но слишком увлекся и упал за борт, где враг оказался проворнее. Подробный рассказ сэра Джона, в особенности описание звука, с которым пескарь вгрызался в череп милого ей Чарльза, расстроил ее почти так же сильно, как перспектива принимать у себя незнакомых девиц. Однако поскольку отозвать приглашение было невозможно, леди Мидлтон смирилась с этой мыслью как истинная островная принцесса, каковой она и была до своего принудительного замужества, и удовлетворилась кроткими упреками, которые высказывала мужу не чаще пяти-шести раз на дню.

Загадочные незнакомки прибыли и на первый взгляд не показались ни низкородными, ни дурно воспитанными. Одеты они были со вкусом, вели себя чинно, пришли в восхищение от дома и в восторг от мебели, а уж в детях до того души не чаяли, что и часу не провели на Острове Мертвых Ветров, как оказались у леди Мидлтон в любимицах. Она провозгласила их весьма милыми, что из ее уст было равнозначно самой горячей похвале. От такого поворота событий сэр Джон еще более проникся уверенностью в своем умении судить о людях и тут же отплыл на Погибель сообщить семейству Дэшвуд о прибытии сестер Стил и заверить их, что это прелестнейшие девицы на свете. Правда, из подобного описания мало что можно было понять; Элинор прекрасно знала, что любое графство Англии изобилует прелестнейшими на свете девицами и девицы эти между собой на удивление различны, как статью и лицом, так и нравом и воспитанием. Сэр Джон требовал, чтобы вся семья немедленно переправилась с ним на Остров Мертвых Ветров и посмотрела на его новых гостей. Бескорыстный, самоотверженный старик! Он был не в силах утаить от других даже двух милых незнакомок.

— Едемте же! — восклицал он. — Прошу вас! Вы должны, должны приехать! Люси чудовищно хорошенькая и такая славная, веселая! Она помогает леди Мидлтон на кухне вырывать крылышки у стрекоз, чтобы перемолоть их в пряность! И обе так хотят с вами познакомиться, в Плимуте им говорили, что вы — самые красивые создания на свете, и я, конечно, это подтвердил! Вы будете от них в восторге, я не сомневаюсь. Как можно быть буками и оставаться дома!

Сэр Джон упрашивал их, выпучив глаза от усердия и для пущей убедительности дергая себя за бороду. Но его мольбы пропали втуне. Добившись лишь обещания посетить Остров Мертвых Ветров через день-другой, он, потрясенный их равнодушием, отправился домой расписывать их достоинства перед сестрами Стил так же, как только что расписывал сестер Стил перед ними. В тот вечер сэр Джон крепко налег на ром, и чем больше он пил, тем менее правдоподобным становился его рассказ; он пил и говорил, говорил и пил, пока не уснул в гамаке с кокосом недопитого пунша в обмякших руках.

Когда знакомство наконец состоялось, сестры Дэшвуд не нашли ничего примечательного во внешности старшей сестры, Анны, которой было уже под тридцать и чье лицо не блистало ни красотой, ни умом; зато Люси, девица не старше двадцати трех, была бесспорно красива, с тонкими чертами лица, пронзительным взглядом и некоторой бойкостью манер, придававшей ей известное очарование. Вели они себя исключительно любезно и неглупо, как вскоре отметила Элинор, понаблюдав за тем, с каким усердием они стараются понравиться леди Мидлтон. Сестры Стил то и дело задавали ей вежливые вопросы о ее прежней жизни в роли островной правительницы, а уж от детей пребывали в неизменном восторге, восхваляя их красоту, соревнуясь за их внимание и упреждая их малейшие желания. Как известно, любящая мать жадно слушает всякого, кто расточает похвалы ее детям, и верить ему готова без оглядки.

— Какая очаровательная женщина леди Мидлтон! — воскликнула Люси Стил, когда вышеупомянутая леди отошла на кухню присмотреть за десертом — глазированным пирогом с запеченным в него червяком. Пирог нужно было разрезать и подать каждому его порцию; тот, кому достанется червяк, получал приз.

Марианна молчала, не находя возможным кривить душой даже в таких мелочах, поэтому вежливую ложь, как обычно, пришлось произносить Элинор. Она сделала все, что было в ее силах, и отозвалась о леди Мидлтон теплее, чем та, по ее мнению, заслуживала, — впрочем, гораздо менее восторженно, чем мисс Люси.

— И сэр Джон тоже! — подхватила старшая Стил. — Какой удивительный мужчина! — И на этот раз мисс Дэшвуд спокойно согласилась. Она всего лишь заметила, что он радушный хозяин и весельчак, к тому же прожил три года в джунглях Амазонки на фильтрованной дождевой воде и ориентируясь только по звездам.

— А что у них за чудесное семейство! Никогда не встречала таких прелестных детей. Должна заявить, я уже к ним привязалась, хотя, впрочем, я вообще без ума от малышей.

— Нетрудно догадаться, — улыбнулась Элинор, — по тому, что мне довелось наблюдать утром.

— Мне кажется, — сказала Люси, — вы считаете, что юных Мидлтонов слишком балуют, и, может быть, в этом есть доля истины, но леди Мидлтон это так к лицу; что до меня, то я обожаю детей, полных веселья, а тихих и благовоспитанных не терплю!

— Признаться, когда я бываю на Острове Мертвых Ветров, тихие и благовоспитанные дети не вызывают у меня отвращения, — сказала Элинор.

Последовала небольшая пауза. За окном волны бились о берег, в небесах завывал ветер. Наконец старшая мисс Стил, которой, судя по всему, очень хотелось поговорить, внезапно поинтересовалась:

— И как вам нравится в Девоншире, мисс Дэшвуд? Надо думать, вам очень не хотелось покидать Сассекс.

Изумившись бестактности этого вопроса, Элинор ответила, что да, так и было.

— Норленд, наверно, очаровательное место, не так ли? — добавила мисс Стил, наклонившись к ней с многозначительным видом.

— Полагаю, он не может не нравиться, — ответила Элинор, — хотя немногие способные оценить его красоты так же, как мы.

— И много там стоящих кавалеров? В этих краях их, наверно, куда как меньше.

— Почему ты думаешь, — вмешалась Люси, краснея за сестру, — что в Девоншире меньше достойных молодых людей, чем в Сассексе?

— Да нет, душенька, я не о том. Плимут ведь порт, и туда их съезжается великое множество — какой же джентльмен не мечтает поубивать морских гадов! Вот я и хотела сказать, что на островах их, наверно, и вовсе нет и мисс Дэшвуд, должно быть, скучно тут, если их не так много, как обычно. А может, вам, барышни, кавалеры и ни к чему. Я-то их общество нахожу даже очень приятным, если только они умеют одеваться, а на танцах не хватаются то и дело за мечи. Одного терпеть не могу — когда они все грязные, вымокшие в морской воде и воняют рыбьими потрохами. А братец ваш, мисс Дэшвуд, наверно, еще тем кавалером был до свадьбы, с его-то деньгами?

— Право, — ответила Элинор, — не могу сказать, мне не совсем понятен смысл этого слова. Если до свадьбы он был кавалером, то им и остался, поскольку ни малейшей перемены в нем не произошло.

— Ах! Да какие же кавалеры из женатых мужчин, у них свои дела есть.

Этого разговора было довольно, чтобы оценить сестер Стил. Глупость и вульгарная бесцеремонность старшей сестры не могли быть оправданы ничем, а красота и ум младшей не скрывали, что ей недостает вкуса и благородства. Элинор покинула дом Мидлтонов в надежде, что на этом их знакомство и завершится.

У девиц Стил были другие планы. С собой они привезли неисчерпаемый запас восторгов для семьи сэра Джона Мидлтона и уделили его дальним родственницам немалую их часть. Таким образом, как вскоре поняла Элинор, более близкое знакомство было неизбежным; их ждала та разновидность близости, когда люди вынуждены почти каждый день проводить час-другой в одной комнате.

Элинор повидалась с ними не более двух раз, а старшая уже принялась выражать свою радость, что Марианна за такой короткий срок на островах умудрилась завоевать сердце весьма стоящего жениха.

— Выдать ее замуж такой молодой, что может быть лучше, — заявила она, — к тому же, говорят, он отличный пловец, прекрасно смотрится в ластах, да и вообще писаный красавец. И вам такой же удачи желаю. Но может, как говорится, у вас уже имеется рыбка в садке?

Элинор подумалось, что, видимо, сэр Джон выболтал сестрам свои подозрения касательно Эдварда; и в самом деле, с тех пор как Эдвард уехал, это стало его любимой шуткой. В последнее время за обедом он никогда не отказывался от выпивки, а выпив, поднимал тост за ее сердечные чувства, сопровождая его таким количеством многозначительных кивков и подмигиваний, что к ней неизбежно обращалось всеобщее внимание.

Сестры Стил вовсю наслаждались этими шутками, а старшей было чрезвычайно любопытно, как зовут джентльмена, на которого намекает сэр Джон. Тот не мучил ее долго. Однажды, когда они сидели за столом и наслаждались вкусом жареной гремучей змеи, которую леди Мидлтон нарезала кусками, как длинный пирог, он рассказал все, что знал.

— Его зовут Феррарс, — сообщил сэр Джон громким шепотом, — только умоляю вас, никому не говорите, это страшная тайна.

— Феррарс! — повторила старшая мисс Стил, пережевывая жесткую жилку. — Какой счастливчик этот мистер Феррарс! Постойте! Не брат ли это вашей невестки, мисс Дэшвуд? Очень приятный молодой человек, я прекрасно его знаю.

— Анна, как можно такое говорить! — воскликнула Люси, привычно бросаясь исправлять бестактность сестры. — Конечно, мы встречали его у дядюшки раз или два, но разве этого довольно, чтобы притворяться, будто мы хорошо знакомы?!

Элинор слушала ее с изумлением. Кто этот дядюшка? Где он живет? Как они познакомились? Ей очень хотелось, чтобы разговор продолжился, хотя сама она в нем участия не принимала и с нетерпением ждала окончания обеда, чтобы избавиться от тех кусков гремучей змеи, которые она, притворившись, что съела, спрятала под столом у себя на коленях. О Феррарсе больше не сказали ничего, и ей впервые показалось, что миссис Дженнингс либо недостаточно любопытна, либо недостаточно общительна. Тон, каким мисс Стил говорила об Эдварде, лишь усугубил ее любопытство — в нем Элинор послышалась недоброжелательность, предполагавшая, что та знает о нем что-то постыдное. Любопытство мисс Дэшвуд осталось неудовлетворенным, ибо о мистере Феррарсе сестры Стил больше не заговаривали, сколько бы ни намекал на него сэр Джон и сколько бы ни упоминал его в открытую.

Наконец обед закончился, и они отправились домой; гребец вел ялик легко и бесшумно, во многом полагаясь на противотуманные фонари. Сестры Дэшвуд ехали в полном молчании, лишь тихие всплески, когда они выбросили в море остатки своего обеда, слегка нарушили тишину.

Глава 22

Марианна, не терпевшая бестактности, вульгарности или даже малейшего расхождения с ней во вкусах, была особенно не расположена к сестрам Стил. С ними она держалась неизменно холодно и пресекала каждую их попытку сойтись поближе.

Люси была очень умна, ее замечания нередко оказывались меткими и занятными, и в течение получаса (но не более) Элинор находила ее общество приятным. К тому же младшая мисс Стил превосходно владела ножом: как-то раз она одним изящным ударом обезглавила полуживую камбалу на кухне у Мидлтонов. Но ее выдающиеся природные способности не были развиты образованием, она не владела даже основами навигации и классификации морских тварей и не умела вязать морские узлы. Такое отсутствие знаний, неосведомленность в любых, даже самых простых и важных предметах от мисс Дэшвуд не укрылись. За это Элинор ее жалела, но также с неодобрением отмечала, как не хватает Люси деликатности, нравственной твердости и душевной чистоты, что выдавали ее льстивые манеры на Острове Мертвых Ветров. Элинор не могла подолгу находить удовольствие в обществе женщины, в которой сочетались фальшь и невежество.

— Возможно, вам покажется странным мой вопрос, — сказала Люси однажды, когда они шли на веслах на двухместном ялике с Острова Мертвых Ветров к Бартон-коттеджу, — но знакомы ли вы с миссис Феррарс, матерью вашей невестки?

Вопрос и в самом деле показался Элинор странным, до такой степени странным, что она пропустила три взмаха веслом; их лодочка описала в воде полукруг, прежде чем она ответила, что нет, с миссис Феррарс они не знакомы.

— В самом деле? — удивилась Люси. — Я думала, что вы виделись в Норленде. Значит, вы не сможете мне рассказать, что она за человек.

— Не смогу, — подтвердила Элинор, — я ничего о ней не знаю.

— Я понимаю, подобные расспросы с моей стороны могут вызвать недоумение, — продолжала она, внимательно глядя на Элинор, — но, быть может, узнав причины…

— Осторожно! — перебила Элинор Люси, которая перестала смотреть, куда гребет, из-за чего ялик направлялся точно на плоский скользкий камень, едва торчавший из воды прямо по курсу. — В сторону!

Вместе им удалось обойти опасный риф, и Люси снова принялась извиняться:

— Надеюсь, вы поверите, что это не праздное любопытство.

Элинор вежливо ответила, что и в мыслях подобного не держала, и несколько минут они гребли в молчании.

Первой заговорила Люси, вернувшись к прежней теме:

— Мне невыносима мысль, что вы сочли, будто это было праздное любопытство.

— Осторожно, ради всего святого! — снова воскликнула Элинор.

Что-то очень странное — камень или, может быть, коралл, выросший до самой поверхности? — что они, казалось, только что обогнули, снова находилось у них на пути. Элинор присмотрелась, и ее кольнула тревога — камень был покрыт чешуйками: это был вовсе не камень и не коралл, а изогнутая спина живого существа! Люси, не обратившая внимания на это досадное обстоятельство, продолжала:

— Я готова сделать все, что угодно, чтобы не казаться столь дерзкой той, чьим добрым мнением я так дорожу.

— Люси, — попыталась прервать ее Элинор, занесшая весло над головой, чтобы ударить чудовище, как только оно приготовится напасть и поднимет голову.

— И конечно, от вас мне нечего таиться, — продолжала та, не замечая ни позы Элинор, ни того, что «камень» начал подниматься, и вот из воды уже показались мощная серебристая шея, два глубоко посаженных сверкающих глаза и ноздри, исторгающие клубы пара.

— Люси! — закричала Элинор.

— Право, я была бы очень рада вашему совету, как поступить в моей неловкой ситуации; впрочем, мне не следует докучать вам.

Тварь поднялась из воды уже так высоко, что можно было разглядеть ее до самой груди. У нее была вытянутая плоская голова, красные глаза светились сверхъестественным умом. С длинного, гибкого, покрытого чешуей тела в воду стекала слизь, расползавшаяся вокруг твари грязным пятном. Ялик неумолимо приближался; тварь распахнула пасть, и стали видны огромные клыки. Элинор похолодела от страха. Девонширский Морской Клык!

— Как жаль, что вы не знакомы с миссис Феррарс.

— Мне тоже очень жаль, — изумленно ответила Элинор, — но мы должны ненадолго оставить этот разговор и сосредоточить наше внимание…

Но Люси слишком увлеклась своими мыслями. Даже когда Элинор переломила весло о колено, намереваясь повторить фокус матери, которая таким образом убила другого морского змея по пути к Бартон-коттеджу, она продолжала рассуждать:

— Миссис Феррарс, конечно, пока еще не имеет ко мне никакого отношения, но может настать время — как скоро, зависит во многом от нее, — когда мы с ней станем ближайшими родственницами.

Все это девушка говорила, застенчиво опустив глаза, бросив на Элинор лишь один быстрый взгляд, чтобы проверить, какое она производит впечатление.

— Силы небесные! — вскричала Элинор, нацеливая удар веслом на приплюснутую голову Морского Клыка, равно потрясенная размером представшего перед ней чудовища и словами Люси Стил. — Что вы хотите сказать? Вы знакомы с Робертом Феррарсом? Возможно ли это?

Тем временем Морской Клык с легкостью увильнул от весла, беспомощно хлопнувшего о воду.

— Нет, не с мистером Робертом Феррарсом, я ни разу в жизни не встречала его. Я помолвлена с его старшим братом.

Элинор в немом изумлении повернулась к Люси, и в ту же секунду из воды вынырнула вторая голова чудовища, стократ приумножив ее потрясение. Первая голова зашипела, а вторая потянулась к ялику и обвила склизкой шеей Элинор за колени. Ахнув, та упала в воду и немедленно наглоталась густой жижи, окружавшей Морского Клыка огромной слизистой лужей.

— Не сомневаюсь, вы удивлены, — продолжала Люси, но замолкла, догадавшись наконец, что чего-то не хватает и в ялике сидит она одна. — Элинор?

Элинор, пойманная жутким Морским Клыком и задыхавшаяся в луже слизи, ценой невероятных усилий удерживала голову над водой. Ей вспомнились слова сэра Джона, которые он обронил однажды, будучи навеселе: некоторые гигантские морские твари питаются туманом, как младенцы — молоком матери. Видимо, не случайно в последние недели стояла удушающая погода — это ужасное двухголовое чудовище в сырости благоденствовало, набирая вес и готовясь напасть на людей.

Теперь это знание было для Элинор бесполезным, и она могла лишь надеяться, что ей поможет Люси, которая, наконец облегчив свою душу, обратила внимание на их незавидное положение. К немалому удивлению Элинор, выяснилось, что мисс Стил вполне способна справиться с такой задачей. В ее изящном походном сапожке обнаружился рыбный нож, который она и вонзила в змеиную шею, кольцом обвившуюся вокруг Элинор.

Первая голова Морского Клыка, не занятая попытками раздавить Элинор, потянулась к Люси и была уже на расстоянии броска, когда Люси с силой наступила на нее каблуком, отчего из ноздрей чудовища брызнула слизь вперемешку с кровью и голова отдернулась. Приободрившись, Люси снова принялась кромсать вторую голову, и вскоре Элинор очутилась на свободе — с каждым ударом ножа из раны на шее зверя лилось все больше крови и слизи, в которых обе барышни перепачкались с ног до головы. Наконец Морской Клык, раненный, но, очевидно, не смертельно, погрузился в пучину. Через несколько мгновений их утлая лодочка ткнулась носом о берег Бартонской бухты, и, задыхаясь от усталости, девушки упали на землю, словно пойманные рыбки, брошенные рыбаком на песок. Но не успела Элинор прийти в себя, как Люси возобновила свой рассказ:

— Я уверена, Эдвард и слова никому не сказал о нашей помолвке, ведь это такая тайна! Даже из моей родни об этом знает только Анна, и вам я, конечно, не должна была говорить, но я ничуть не сомневалась, что вы сохраните мой секрет, а без объяснений мои расспросы о миссис Феррарс, должно быть, казались вам такими странными! К тому же я не думаю, чтобы мистер Феррарс расстроился, что я доверилась вам, ведь я знаю, какого высокого мнения он о вашей семье, он почитает всех вас за сестер.

Несколько мгновений Элинор не произносила ни звука; тело ее все еще дрожало от перенапряжения и испуга, а душа страдала и того более от слов Люси. Наконец, взяв себя в руки, она заговорила с большой осторожностью и внешним спокойствием:

— Не позволите ли поинтересоваться, давно ли вы помолвлены?

— Уже четыре года.

— Четыре года!

От такой новости Элинор пронзила мучительная боль в спине, там, где ее сжимало чудовище.

— Мы знакомы очень давно. Он долгое время находился на попечении моего дядюшки.

— Вашего дядюшки?

— Да, мистера Пратта. Неужели он не упоминал мистера Пратта?

— Кажется, упоминал, — ответила Элинор из последних сил, вся в смятении и дрожа от боли.

— Он прожил у дядюшки четыре года, там мы и познакомились, — мы с сестрой часто навещали дядюшку. Там же мы и заключили помолвку; это было уже через год после того, как он закончил учебу, но и тогда он почти все свое время проводил с нами. Я была слишком юна и слишком влюблена в него, чтобы действовать благоразумно. Конечно, я знаю его лучше вас, но, верно, вы знакомы достаточно, чтобы понимать, как легко к нему привязаться.

— Конечно, — согласилась Элинор, не понимая, что говорит, но, задумавшись на секунду, продолжала с новой верой в честность и любовь Эдварда: — Вы помолвлены с Эдвардом Феррарсом? Признаюсь, я очень удивлена этим известием. Несомненно, это ошибка. Не может быть, чтобы мы говорили об одном и том же мистере Феррарсе.

— О каком же другом? — с улыбкой воскликнула Люси. — Мистер Эдвард Феррарс, старший сын миссис Феррарс с Парк-стрит, брат вашей невестки миссис Джон Дэшвуд, — вот о ком я говорю; поверьте мне, я не склонна путать имя человека, от которого зависит мое счастье.

— Как странно, — ответила Элинор, — он ни разу даже не упомянул ваше имя.

— Учитывая наше положение, ничего в этом странного нет. Наша первая забота — это сохранение тайны. Вы не знаете ничего обо мне и о моей семье, поэтому у него не было и повода упомянуть меня, к тому же он всегда боялся, что его сестра что-то заподозрит, — вот вам и причина.

Люси умолкла. Уверенность Элинор была разгромлена, но самообладание не дрогнуло.

— Вы помолвлены четыре года, — повторила она твердым голосом.

— Да, и одному богу известно, сколько нам еще предстоит ждать. Бедный Эдвард! В какое уныние это его повергает! — Затем, достав из кармана миниатюрный портрет, мисс Стил добавила: — Чтобы у вас не осталось никаких сомнений, посмотрите, пожалуйста, на его лицо. Портрет, конечно, похож на него не в полной мере, но все же, я думаю, узнать его можно. Я не расстаюсь с этим портретом вот уже три года.

С этими словами она протянула портрет Элинор; та вернула его почти мгновенно, признав, что это действительно Эдвард.

— Я так и не смогла подарить ему свой портрет, — продолжала Люси, — что меня очень расстраивает, ведь он так давно хочет получить его! Но я сделаю это при первой же возможности.

— Вы в своем праве, — спокойно ответила Элинор.

Они с трудом поднялись на ноги и нетвердыми шагами направилась вверх по лестнице, ко входу в домик.

— Я уверена, — продолжала Люси, — что могу рассчитывать на ваше молчание, вы же понимаете, как нам важно, чтобы его мать ничего не знала, ведь она никогда не одобрит такой помолвки. У меня нет приданого, а она, полагаю, чрезвычайно гордая женщина.

— Да, можете на меня положиться, — заверила ее Элинор.

Она внимательно посмотрела на Люси в надежде прочесть что-нибудь на ее лице — быть может, большая часть ее откровений была ложью? — но лицо Люси ничуть не изменилось. На мгновение Элинор пожалела, что Морской Клык не съел ее, а еще лучше — Люси, так она устала и встревожилась из-за этого разговора.

— Я боялась, вы сочтете, что я допустила большую вольность, заговорив с вами о своей помолвке, — продолжала ее спутница. — Но стоило мне вас впервые увидеть, я почувствовала себя с вами как со старой знакомой. К несчастью, во всем свете мне не у кого спросить совета. Вечная неопределенность, вечная неизвестность; и мы так редко видимся, едва ли чаще двух раз в год. Право, не понимаю, как мое сердце до сих пор не разорвалось.

С этими словами она вынула носовой платок, но разжалобить Элинор ей почему-то не удалось.

— Иногда мне кажется, — сказала Люси, промокнув глаза, — что, может быть, лучше покончить со всем этим раз и навсегда. Что вы мне посоветуете, мисс Дэшвуд? Что бы вы сделали на моем месте?

— Простите, — ответила Элинор, поразившись вопросу, — но я не вправе дать вам советы в подобных обстоятельствах. Вы должны положиться на собственный разум.

Они уже поднялись к двери в дом и согласились в том, что, прежде чем входить, разумно было бы избавиться от следов мерзкой слизи Морского Клыка, в которой они перемазались. Встав друг от друга на приличествующем расстоянии, они принялись снимать одежду и белье. Тем временем Люси продолжала свой жалостливый рассказ:

— Конечно, так или иначе матушка его обеспечит, но бедный Эдвард в таком унынии! Когда он гостил здесь, вам не показалось, что он был грустен?

— Показалось, особенно в первые дни.

— Я умоляла его держать себя в руках, опасаясь, что вы заподозрите, в чем дело; но невозможность провести с нами более двух недель ввергла его в такую меланхолию. Бедняжка! В его последний день в Лонгстейпле я подарила ему компас с локоном моих волос, это его немного утешило. Может быть, вы заметили у него этот компас?

— Да, — призналась Элинор уверенным голосом, за которым скрывалась такая душевная боль, какой она никогда еще не испытывала. В потрясении бросив на собеседницу нескромный взгляд, она заметила нечто совершенно удивительное: мисс Стил еще не успела зашнуровать корсет, и под ним, на пояснице, виднелась татуировка алыми чернилами — загадочный пятиконечный символ, так часто являвшийся Элинор в мрачных пророческих видениях с тех пор, как она поселилась на острове Погибель.

Глава 23

Слова Люси, в которых Элинор не смела сомневаться, были правдоподобны, подтверждались множеством доказательств и не противоречили ничему, кроме желаний самой Элинор. Бесспорно, они могли познакомиться у мистера Пратта, что легко объясняло и все остальное, странное же отношение к ней Эдварда убивало всякую надежду на то, что осуждение ее несправедливо, — напротив, неумолимо свидетельствовало, что он поступил с ней дурно. Ее возмущение таким его поведением, обида из-за того, что она оказалась жертвой подобного бесчестного обмана, сделали ее поначалу глухой и слепой ко всему, кроме собственных страданий; однако вскоре у нее появились новые мысли и догадки. Намеренно ли Эдвард обманывал ее? Притворялся ли он в своих к ней чувствах? Была ли его помолвка продиктована велением сердца?

Вот какие мысли кружились у нее в голове, когда она стояла у себя в спальне перед зеркалом и натиралась жесткой корой красной ольхи — эту процедуру настоятельно рекомендовал сэр Джон для удаления с кожи последних следов липкой слизи Морского Клыка.

— Как больно! — вскрикивала она, подразумевая и откровения Люси, и ссадины, остававшиеся на коже после соприкосновения с грубой древесной корой. Впрочем, ссадины сейчас терзали ее сильнее. — Ах, как больно!

И все же Элинор не верила, что Эдвард любит Люси. Обмануться она не могла, его сердце принадлежало ей и только ей. И миссис Дэшвуд, и Марианна, и Фанни — все в Норленде заметили его к ней приязнь, она не могла быть лишь фантазией, порожденной ее тщеславием. Не было никаких сомнений: он ее любил. Элинор приступила ко второй части ритуала очищения, осторожно промокая каждый дюйм своей расцарапанной корой кожи смоченным в теплой воде гарусным лоскутом.

Сможет ли Эдвард быть хоть в какой-то мере счастлив в браке с Люси Стил? Удовлетворит ли его — честного, учтивого и образованного — такая жена, как Люси, жеманница и невежда, чье себялюбие застилает ей глаза, даже когда ее собственный ялик вот-вот сгинет в пучине по воле двухголового сорокафутового слизистого морского чудовища? Элинор не знала ответа. В девятнадцать лет Эдвард, без сомнения, потерял голову и не замечал ничего, кроме красоты Люси и ее доброго нрава; но с тех пор миновало четыре года, которые, вероятно, открыли ему глаза на пробелы в ее образовании и в то же время, должно быть, лишили мисс Стил прежней безыскусности, наверняка составлявшей неотъемлемую часть ее обаяния.

Элинор не забывала и о татуировке — странной пятиконечной звезде, так часто приходившей к ней в кошмарах и теперь вновь увиденной на коже соперницы. Думать об этом было так же мучительно, как тереть руки мокрым шерстяным лоскутом. Все эти соображения следовали одно за другим, так что в итоге Элинор разрыдалась от боли — больше за Эдварда, чем за себя — и прекратила плакать, только когда соленые слезы начали разъедать раздраженную кожу щек. Утешившись тем, что Эдвард не сделал ничего, что могло бы подорвать ее уважение, Элинор решила скрыть от матери и сестер все свои подозрения. Спустившись к обеду всего лишь два часа спустя после того, как погибли ее самые драгоценные мечты, она держала себя так, что никому бы и в голову не пришло, что в душе Элинор сетует на сложившиеся обстоятельства: ее лицо не горело ни горем, ни смущением и было красным лишь из-за удаления верхнего слоя кожи.

Необходимость скрывать от матери и Марианны тайну, которую доверила ей Люси, не причиняла ей излишнего беспокойства. Так или иначе, они ничем не могли ей помочь. Элинор рассказала лишь о нападении Морского Клыка и о том, каким чудом они избежали смерти; этот занимательный рассказ стал поводом для оживленной дискуссии: не стоит ли барышням вшить под юбки воздушные подушки, чтобы, если им и доведется оказаться за бортом, они легко оставались на плаву? Обсуждение продолжалось до тех пор, пока не закончились тянучки, поданные на десерт.

Как ни терзалась Элинор после их морской прогулки, вскоре ей снова захотелось поговорить с Люси. Элинор желала понять, какие чувства она все-таки испытывает к Эдварду, разузнать о помолвке во всех подробностях, а в особенности убедить Люси, что эта тема волнует ее лишь как участливую подругу. И к тому же мрачный, настойчивый голос из самых потаенных глубин ее души требовал, чтобы она придумала способ внимательно осмотреть татуировку на спине Люси и выяснить ее происхождение.

Однако ни для того, ни для другого сразу возможности не представилось. Погода с каждым днем становилась все хуже, и наконец поднялся такой ветер, что с заброшенного хлева на Острове Мертвых Ветров сорвало крышу, которая упала на одного из тамошних слуг, мгновенно обезглавив его флюгером. Поэтому отправиться на прогулку, где им было бы проще уединиться, казалось неблагоразумным, и хотя они и встречались не реже чем через день либо у Мидлтонов, либо на Погибели, эти встречи не располагали к беседам. Ни сэру Джону, ни леди Мидлтон и в голову бы не пришло коротать досуг таким образом, поэтому разговорам уделялось крайне мало времени. Они встречались, чтобы есть, пить, вскрывать устриц, смеяться или, на худой конец, играть в любые игры, лишь бы они были достаточно шумные.

Но вот однажды утром сэр Джон подплыл на веслах к восстановленному причалу, чтобы заклинать их ради всего святого отобедать с леди Мидлтон, поскольку сам он будет занят перезахоронением того несчастного, которого обезглавило флюгером, — в первый раз слуги справились с этой задачей из рук вон плохо, поэтому труп выкопали гиены, и теперь он догнивал на пляже. Элинор приняла приглашение немедленно, Марианна — с неохотой. Маргарет попросила у матери дозволения присоединиться, каковое и было ей дано с огромной радостью — ведь к девочке хотя бы отчасти вернулась ее детская непосредственность. Прошло уже несколько недель с тех пор, как Маргарет в последний раз упоминала своих пещерных людей, гейзеры и загадочный столб пара. Миссис Дэшвуд надеялась, что им наконец удалось убедить девочку, что все это — плод ее воображения.

Прием у Мидлтонов получился совершенно безжизненным, как и ожидала Элинор: не было высказано ни единой новой мысли, ни даже нового слова, и невозможно представить себе беседу скучнее, чем та, что началась в столовой и продолжалась в гостиной до тех пор, пока слуги не унесли чай. Когда наконец в центре гостиной установили карточный стол, чтобы предаться каранкролле — забаве, привезенной леди Мидлтон с родного острова, — Элинор принялась корить себя за то, что питала пустую надежду найти время для разговора с мисс Стил.

— Я очень рада, — сказала леди Мидлтон Люси, открывая шкатулку слоновой кости, полную причудливых разноцветных фигурок, — что вы не собираетесь сегодня заканчивать корабль в бутылке для моей милой Аннамарии. У вас, без сомнения, болят глаза от работы при свечах.

Дважды повторять намек не пришлось. Люси ответила:

— Вы ошибаетесь, леди Мидлтон. Я жду лишь подтверждения того, что для вашей забавы хватает участников и без меня, и тогда я тут же достану мои инструменты. Ни за что на свете я не могла бы расстроить вашего ангелочка.

— Вы очень добры, душенька. Надеюсь, это не повредит вашим глазам — позвоните, чтобы вам принесли свечи.

Люси немедленно придвинула к себе рабочий столик и уселась за него с такой радостью, как будто не знала большего наслаждения, чем собирать для избалованного ребенка крошечный клипер в пивной бутылке. Леди Мидлтон быстро объяснила правила, оказавшиеся недоступными чьему-либо пониманию, кроме миссис Дженнингс, которая даже не попыталась пролить на них свет для остальных. Элинор поняла лишь то, что один хефалон дается за четырнадцать гхалал, а чтобы выиграть гхалалу, всего-то и нужно три раза обойти своей ракушкой-жажава вокруг пифль-стойки, если только не дует северо-восточный ветер, при котором правила меняются. В завершение объяснительной скороговорки леди Мидлтон сообщила, что боги гневаются, если в каранкроллу играют не на деньги.

Из вежливости никто не произнес и слова возражения, кроме Марианны, с обычным для нее небрежением приличиями воскликнувшей:

— Миледи придется извинить меня, но я удалюсь за фортепьяно. Я не играла с тех пор, как его настроили.

И без дальнейших церемоний она села за инструмент.

Леди Мидлтон, казалось, возблагодарила богов за то, что сама она никогда в жизни не произносила ничего столь же грубого, и даже не потрудилась обидеться на Маргарет, севшую с Марианной за фортепьяно, ведь младшей из сестер Дэшвуд было не на что играть. Без всякого предупреждения леди Мидлтон встряхнула мячик-флакалу, объявила, что выиграла первую гхалалу, и забрала у старшей мисс Стил три соверена.

— Ах! — воскликнула та. — Ну что ж, повезет в другой раз.

— Мне кажется, — извиняющимся тоном произнесла Элинор, пока раздавали ракушки к следующей партии, — что от меня будет больше пользы, если я присоединюсь к мисс Люси и помогу ей собирать корабль в бутылке.

— Я буду премного благодарна! — воскликнула Люси. — Оказывается, мне предстоит гораздо больше работы, чем я ожидала, а разочаровать душеньку Аннамарию было бы немыслимо!

В подобных совместных ухищрениях не было нужды — все были поглощены каранкроллой, и никого не интересовало, что Элинор и Люси скрывали за своими отговорками. Леди Мидлтон забрала у старшей Стил очередные три соверена.

Прекрасные соперницы в полнейшем согласии сели за стол и принялись за работу. Фортепьяно, за которым Марианна забылась в собственных мыслях, стояло так близко, что мисс Дэшвуд наконец смогла заговорить о том, что ее волновало, не рискуя быть услышанной за игральным столом.

Глава 24

— Я была бы недостойна вашего доверия, если бы не выказала к вашей истории никакого интереса, — твердо, но осторожно начала Элинор. — Поэтому не стану извиняться за то, что снова к ней возвращаюсь.

— Как хорошо, что вы сделали первый шаг! — воскликнула Люси. — Наконец-то я могу быть спокойна! Я боялась, что в понедельник обидела вас своим рассказом.

— Обидели? Но чем же? Поверьте, — сказала Элинор со всей искренностью, — я и в мыслях не держала создать у вас такое впечатление. Разве у вашего ко мне доверия могли быть иные мотивы, кроме самых благородных и лестных мне?

— И все же, — ответила Люси, чьи глаза сновали под ресницами, как два карпа, каждый в своем пруду, — мне показалось, что вы слушали меня с некоторой холодностью и даже недовольством, что очень меня смутило.

— Милая Люси, вы забываете, что во время нашего разговора мы отбивались от огромного зубастого двухголового змея, — возразила Элинор, безмерно благодарная Морскому Клыку за это оправдание. — Боюсь, из-за этого нападения я отнеслась к вашему рассказу с гораздо меньшим вниманием, чем того требовали приличия.

— Конечно. И все же я была уверена, что вы мною недовольны.

— Позвольте мне повторить: Морской Клык, лужа слизи, поврежденный позвоночник. Я думала о другом.

— Конечно, — снова согласилась Люси, осторожно связывая три зубочистки в бом-кливер для «Мельчайшего». — Как я рада, что все это лишь моя фантазия! Если бы вы только знали, каким утешением стала для меня возможность рассказать о том, о чем я непрестанно думаю!

От игрового стола донесся счастливый возглас мисс Стил:

— Ах! Я начинаю понимать! Если повернуть жажаву вот так…

— Ай-яй, — вдруг перебила ее миссис Дженнингс. — Кажется, ветер переменился.

— Меняем правила! — воскликнула леди Мидлтон.

— Я охотно верю, что возможность открыться мне принесла вам облегчение, — сообщила Элинор своей подруге и сопернице. — Ваша ситуация поистине незавидная, препятствия ждут вас на каждом шагу. Полагаю, мистер Феррарс во всем зависит от своей матери.

— Своих у него только две тысячи фунтов, так что жениться сейчас было бы безумием. Хотя я бы без сожаления отказалась от надежды на что-то большее. Я привыкла довольствоваться малым: в детстве мы ютились в перевернутой шлюпке и сами ткали себе одежду из морских водорослей. Я готова жить в бедности, но я слишком люблю Эдварда, чтобы своим эгоизмом лишить его состояния, которое, без сомнения, достанется ему, если он женится с ее согласия. Нам предстоит ждать долго, быть может, много лет. Если бы речь шла о любом другом мужчине, подобное будущее меня бы страшило, но я знаю, ничто не может отнять у меня любви и верности Эдварда.

Не зная, как ответить, Элинор повертела в руках бутылку, предназначенную для корабля.

— Эта вера, должно быть, самое ценное для вас; наверняка и его поддерживает такая же вера в вашу преданность.

— Любовь Эдварда давно прошла испытание разлукой, — ответила Люси, — ведь после помолвки нам пришлось надолго расстаться, и теперь уже мне не будет никакого оправдания, если я позволю себе в ней усомниться. Но он ни разу не дал мне повода для тревоги.

В своем молчаливом страдании Элинор так сжала бутылку, что та взорвалась на тысячи осколков, впившихся ей в ладонь. Люси, снисходительно улыбнувшись, взяла другую бутылку и продолжила:

— От природы я ревнива, а продолжительная разлука лишь обострила мою подозрительность, так что случись в его отношении ко мне хоть малейшая перемена, я бы непременно это почувствовала.

«Все это очень мило, — думала Элинор, ползая по полу в поисках последних осколков, — но никого не обманывает». Она наконец позволила себе не смотреть на Люси, сосредоточившуюся на парусе, который она крепила к миниатюрной мачте при помощи специальных щипчиков.

— Но каковы ваши планы? — спросила Элинор после непродолжительного молчания. — Или ваш единственный план — ждать смерти миссис Феррарс? Неужели Эдвард готов прожить долгие годы в нерешительности, вместо того чтобы один раз рискнуть ее временным недовольством?

— Миссис Феррарс очень суровая и гордая женщина. В припадке ярости она запросто может сгоряча передать все своему второму сыну, Роберту!

— Вы знакомы с мистером Робертом Феррарсом?

— Нет, ни разу его не встречала. Полагаю, он ничуть не похож на брата: глуп и большой щеголь.

— Щеголь! — повторила старшая мисс Стил, подняв глаза от долговой расписки для леди Мидлтон, победившей в семи партиях подряд. — Ах, они там обсуждают своих любимых кавалеров!

— Нет-нет, сестрица, — воскликнула Люси, — ты ошибаешься. Наши любимые кавалеры вовсе не щеголи.

— За мисс Дэшвуд я готова поручиться, — вмешалась миссис Дженнингс, — он один из самых скромных и воспитанных молодых людей, что я встречала; что до мисс Люси, то она такая скрытница, что выяснить, кто ей нравится, совершенно невозможно!

— Ах, поверьте, — ответила мисс Стил, обведя всех многозначительным взглядом, — кавалер Люси точно такой же скромный и воспитанный.

Элинор против своей воли покраснела, Люси прикусила губу и бросила на сестру недобрый взгляд. На некоторое время воцарилась полная тишина.

Люси заговорила снова лишь тогда, когда Марианна с Маргарет принялись исполнять особенно бодрую портовую польку, предоставив им тем самым надежное музыкальное прикрытие.

— Должна сказать, недавно мне в голову пришла одна идея. Вы, конечно, достаточно знакомы с Эдвардом, чтобы знать, что любому другому роду занятий он предпочтет должность смотрителя маяка. Я считаю, он должен как можно скорее подыскать себе вакантный маяк, может быть, даже с вашей помощью, раз вы так добры к нам из-за дружеских чувств к нему и, я надеюсь, из участия ко мне. Если бы вы могли повлиять на брата, чтобы он предоставил Эдварду Норлендскую Башню! Очень неплохой маяк, и, насколько мне известно, его нынешний смотритель нынче в немилости у местных пиратов и вряд ли долго протянет. Этого нам хватит, чтобы сыграть свадьбу, в остальном мы положились бы на время и судьбу.

— В знак уважения и приязни к мистеру Феррарсу я была бы счастлива оказать ему любую услугу, но не кажется ли вам, что здесь в моем участии нет нужды? Эдвард — брат миссис Джон Дэшвуд, неужели ему потребуется лучшая рекомендация?

— Но мистер Джон Дэшвуд вряд ли одобряет желание Эдварда работать смотрителем маяка. Семья все еще надеется, что он станет великим политиком или инженером на Станции.

— В таком случае, боюсь, мое вмешательство ничего не изменит.

Они снова замолчали. Наконец Люси со вздохом заключила:

— Думаю, было бы лучше разорвать помолвку и покончить со всем этим-раз и навсегда. На каждом шагу мы сталкиваемся с такими трудностями, что проще, наверное, побыть несчастными, если, по большому счету, всем будет от этого только лучше. Не дадите ли вы мне совет, мисс Дэшвуд?

— Нет, — улыбнулась Элинор; истинные ее чувства выдавали только руки, теребившие крошечный флаг миниатюрного клипера, как будто он плыл по бурному морю. — В таком деле я никак не могу дать вам совет. Вы прекрасно знаете, что мое мнение будет иметь для вас вес, только если оно совпадет с вашими желаниями.

— Ах, вы несправедливы ко мне, — серьезно возразила Люси. — Я не знаю другого человека, чье мнение ценила бы выше вашего, и не сомневайтесь, если вы сейчас скажете, что я во что бы то ни стало должна расторгнуть помолвку, что это пойдет нам обоим на пользу, я немедленно так и поступлю.

Взволнованная Элинор промолчала. За игровым столом начиналась новая партия каранкроллы; старшая мисс Стил сняла сережки и браслет и отдала их в залог.

— Вам безразлично мое решение, — продолжала Люси, — и именно поэтому ваше мнение столь важно. Если бы на вас так или иначе влияли чувства, тогда, конечно, просить вашего совета не имело бы смысла.

Элинор почла за наилучший выход не отвечать, тем самым не давая ни себе, ни сопернице повода для неуместной откровенности. Наступила очередная продолжительная пауза, которую снова прервала Люси.

— Погрузитесь ли вы на зиму на Подводную Станцию Бета, мисс Дэшвуд? — спросила она с обычной своей любезностью.

— Разумеется, нет.

— Как жаль! Я была бы очень рада повидаться там с вами. Ваш брат с супругой, конечно, пригласят вас.

— Ив этом случае принять их приглашение будет не в моей власти.

— Вот незадача! Я очень надеялась, что вы приедете. Мы с сестрой навещаем родню, они приглашают нас уже не первый год! И хотя мне интересно посмотреть на то, как в последние годы переменилась Станция, и посетить новую выставку в Аквамузее, прежде всего я еду ради Эдварда, который приезжает в феврале. В остальном Станция мало меня привлекает.

Элинор вернулась за игровой стол в печальной уверенности, что Эдвард не только не питает никаких чувств к своей будущей жене, но и никоим образом не сможет быть счастлив в подобном браке. Не улучшила ее настроение и игра, в которой миссис Дженнингс обошла ее на три гхалалы, прежде чем ей удалось добраться до своей пифль-стойки.

Сестры Стил пробыли на Острове Мертвых Ветров гораздо дольше того срока, на который их пригласили изначально. Но больше Элинор не затрагивала тему помолвки Эдварда и Люси; когда же ее поднимала Люси, редко упускавшая возможность сесть на любимого конька, она говорила спокойно и сдержанно и меняла тему так скоро, как только позволяли приличия — подобные разговоры она считала незаслуженным потворством Люси, к тому же опасным для себя. Почти таким же опасным, как каранкролла, в которую Элинор зареклась играть в будущем.

Глава 25

Хотя за миссис Дженнингс водилась привычка проводить большую часть времени в гостях у детей, жила она в собственном отсеке на Подводной Станции Бета, на тихом канале неподалеку от Портмен-грота, куда и отправлялась каждую зиму. Туда ближе к январю и обратились ее мысли, туда она совершенно неожиданно и пригласила старших сестер Дэшвуд. Элинор немедленно и бесповоротно отказалась за обеих. Причиной отказа она назвала их твердое решение не оставлять мать. Миссис Дженнингс, изумленно выслушав ее, тут же повторила свое приглашение снова.

— Ах, пргллгпг! — вырвалось у миссис Дженнингс, что в приблизительном переводе с ее родного языка означало «не будь глупой кучей слоновьих экскрементов». — Я уверена, ваша матушка прекрасно поживет тут без вас, и молю вас, облагодетельствуйте меня вашим обществом. Не воображайте, что будете мне в тягость, вы ничуть меня не затрудните. Мы все доберемся до Станции в моей субмарине, а когда окажемся там, у нас будет столько дел! Аквамузей, по слухам, в этом сезоне приумножил свою коллекцию, а Кенсингтонские Подводные Сады расширились и стали прекраснее прежнего! Ваша матушка, конечно, не станет возражать; и если я не смогу выдать замуж хоть одну из вас, в том будет не моя вина. Я замолвлю за вас словечко перед всеми молодыми людьми, можете на меня рассчитывать.

— Благодарю вас, — с жаром воскликнула Марианна. — Ваше приглашение — залог моей вечной благодарности, и для меня было бы счастьем принять его. Но матушка, моя милая, добрая матушка — ничто не заставит меня ее покинуть!

Элинор понимала, что сестрой руководит исключительно желание увидеть Уиллоби, поэтому больше она не пыталась возражать и предоставила решение на суд матери. Миссис Дэшвуд, услышав о приглашении, решила, что обеим старшим дочерям эта поездка пойдет только на пользу. Она не стала и слушать, что ради нее они решили остаться, и принялась настаивать, чтобы обе немедленно согласились.

— Какая замечательная идея! — воскликнула она. — Именно то, о чем я мечтала! Нам с Маргарет одним будет только лучше. Вы с Мидлтонами уедете, а мы будем тихо наслаждаться книгами и музыкой.

В тот же миг на втором этаже раздался душераздирающий гортанный крик:

— Нет! Не-е-ет!

— Боже милостивый, — ахнула миссис Дэшдвуд, — что же это…

— Опять! — крикнула Маргарет, сбегая в залу. — Опять начинается!

— Маргарет, душенька, я думала, мы покончили с этой чепухой! — воскликнула миссис Дэшвуд.

— Мама, мама, ты должна… — судорожно начала девочка, бешено вращая глазами и тяжело дыша.

— Я кому сказала, довольно! Скоро ты станешь уже не ребенком, но женщиной, и подобные выходки совершенно неприемлемы!

— Мама, — осторожно вмешалась Элинор, которую насторожило что-то в бледном лице сестры и заставило задуматься, нет ли у поведения Маргарет другой причины, кроме разыгравшейся фантазии.

— Нет, Элинор, — отрезала миссис Дэшвуд. — Больше я не намерена поощрять ее.

Тем временем Марианна отошла к фортепьяно, отгоняя прочь воспоминание, которое прятала в глубине души, — о том, как в день нападения луфарей она видела ужасный столб дыма, поднимавшийся с вершины горы Маргарет.

— Иди к себе, дитя мое, — скомандовала миссис Дэшвуд, — и возвращайся к вышивке.

Маргарет неохотно подчинилась и с тяжелым сердцем вернулась в детскую, где за окном ее ожидало то же зрелище, что встревожило ее минуту назад: гора Маргарет снова источала пар, а по склонам неровными рядами, как черные муравьи, ползли сотни и сотни… она не знала, кто это был. Все те же жуткие человекоподобные фигуры, которые она не раз видела, когда бродила по острову или с риском для жизни на мгновение забегала в одну из пещер, чтобы тут же выскочить оттуда. Они неуклонно карабкались вверх, и до ее слуха доносился хор их голосов, повторявших заклинание, эхом разносившееся по острову: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

* * *

Тем временем миссис Дэшвуд продолжала как ни в чем не бывало:

— Вам очень полезно будет погрузиться на Станцию. Я считаю, что познакомиться со станционными нравами и развлечениями необходимо каждой девице в вашем положении. Миссис Дженнингс — женщина с материнским складом ума, и я не смею сомневаться, что она прекрасно о вас позаботится. И скорее всего, вам выдастся случай повидаться с братом. Каковы бы ни были его недостатки или недостатки его жены, мне невыносимо думать, что вы станете друг другу совсем чужими.

— Есть еще одно препятствие, которое не так просто устранить, — возразила Элинор.

Марианна сникла.

— И что же еще останавливает мою милую рассудительную Элинор? Какое непреодолимое препятствие так ее тревожит? Что за айсберг угрожает кораблю нашего общего счастья?

— Меня тревожит вот что: хотя я и очень высокого мнения о доброте души миссис Дженнингс и восхищаюсь коллекцией засушенных голов, которую она хранит в ящике туалетного столика, все же ее общество не принесет нам удовольствия, а ее покровительство — уважения в свете.

— Согласна, — ответила миссис Дэшвуд, — но вам не так уж часто придется оставаться с ней наедине, а в свет вы, несомненно, будете выходить с леди Мидлтон.

— Если Элинор останавливает нелюбовь к миссис Дженнингс, — вмешалась Марианна, — то это не повод для меня отказываться от приглашения. Меня подобные мысли не стесняют, и я без малейших затруднений справлюсь с неприятностями такого рода.

Элинор не сдержала улыбки, умилившись внезапному безразличию сестры к манерам миссис Дженнингс, притом что до сих пор она с большим трудом убеждала Марианну вести себя с ней в рамках приличий. Про себя Элинор решила, что если сестру переубедить не удастся, она поедет с ней. К этому решению ее сподвигло и то, что, по словам Люси, Эдвард не погрузится на Станцию до февраля, когда они ее, по всей вероятности, уже покинут.

— Вы обе едете, — заявила миссис Дэшвуд. — Все ваши возражения просто нелепы. Вам очень понравится на частной субмарине и на Станции, и особенно прекрасно, что вы поедете вместе. А если Элинор хоть когда-нибудь снизойдет до предчувствия радости, то и ей станет ясно, сколько наслаждений ее ждет. Может быть, ей доставит удовольствие улучшить отношения с родней невестки?

Этот намек Элинор использовала как шанс поколебать ту уверенность, с которой мать прочила ей в женихи Эдварда, чтобы хоть чуть-чуть смягчить удар, когда все неминуемо откроется.

— Мне очень нравится мистер Феррарс, и встрече с ним я буду рада как на Станции, так и на суше; что до его семьи, она мне совершенно безразлична, даже если я с кем-то из них не знакома.

Миссис Дэшвуд молча улыбнулась, Марианна в изумлении подняла на сестру глаза, и Элинор заключила, что на этот раз лучше было бы промолчать.

Приглашение было решено принять, чему миссис Дженнингс несказанно обрадовалась. Сэр Джон ликовал: для человека, который больше всего на свете боялся одиночества, а в результате многолетних скитаний по языческим островам обзавелся также и хроническим страхом перед гневливыми богами, то и дело требующими в жертву очередную девственницу, прибавление двух незамужних девиц к числу жителей Подводной Станции значило немало. Обрадоваться соизволила даже леди Мидлтон, хотя никто не ожидал, что она будет так утруждать себя, ну а сестры Стил, в особенности Люси, никогда в жизни не были так счастливы. Марианна пребывала в таком нетерпении и смятении духа, что не успокаивалась ни на мгновение.

Они отплыли в первую неделю января, на личной субмарине миссис Дженнингс, поистине прелестном сигарообразном средстве передвижения тридцати шести футов в длину с перископом, расписанным моднейшими цветами. Уже когда они отчалили и лодка начала погружение, Элинор увидела Маргарет, смотревшую на нее жалобным взглядом из окна детской.

— Пожалуйста, — беззвучно произнесла Маргарет, когда лодка исчезла в волнах, — не оставляйте меня здесь одну.

Глава 26

Сестры Дэшвуд никогда не были на Подводной Станции Бета, но, конечно, были наслышаны про город чудес, возведенный на дне морском, величайшее достижение Англии в бесконечной борьбе против стихий, брошенных на нее Большой Переменой. Станция была полностью обустроена для удобного проживания людей: жилые отсеки, церкви, конторы всевозможных дельцов и знаменитые торговые каналы были надежно укрыты куполом из закаленного стекла в семь миль в диаметре и в три мили высотой.

Купол, величайшее инженерное сооружение со времен римских акведуков, больше пятнадцати лет строился в доках Блэкуолла и Дептфорда, затем его детали сплавили по Темзе в море, к заранее выбранной точке в нескольких милях от побережья Уэльса, сразу на выходе из залива Кардиган. Там, на огромных военных кораблях, собрали купол, который опустила вниз команда лучших моряков Британии в водолазных костюмах и новейших дыхательных приспособлениях: вниз и вниз, под неусыпным вниманием лучших инженерных умов; вниз, вниз и вниз, сквозь толщи воды, пока наконец купол не встал на место и не был прикреплен ко дну тремя якорями. Потом запустили турбины — истинные сокровища королевского акваинженерного корпуса. С тех пор их гул не умолкал ни на секунду, днем и ночью они засасывали морскую воду и исторгали внутри Станции уже пресную, заполняя ее шлюзы и каналы, по которым передвигались местные жители.

Так в четырех милях под поверхностью воды возник процветающий город с населением в семьдесят пять тысяч человек. Здесь в своих лабораториях гидрозоологи разрабатывали новые методы приручения и дрессировки морских животных; здесь лучшие оружейники и судостроители создавали новейшие корабли и орудия уничтожения морских чудовищ, здесь для людей со средствами были созданы все условия, чтобы жить, работать и развлекаться в бессчетных увеселительных аквазоосадах и аквамузеях, и все это в полной безопасности, в крепости, расположенной в самом сердце вражеского лагеря.

Миссис Дженнингс и ее подопечные были в пути уже три дня, и с каждым часом их нетерпение нарастало. Направившись на юго-запад и миновав подводные течения у побережья Девоншира, они взяли право руля у Корнуолла и наконец повернули на север к Подводной Станции Бета.

Дорога была скучной, за исключением ужасных двух часов, когда лодка шла через косяк рыб-фонарей. Это были медлительные засадные хищники величиной с дом, каждая с огромным светящимся фонарем, свисающим к пасти на длинном щупальце.

— Кхе, карпозубики карпозубиками, так-то вот, — сплюнул рулевой, старый соратник сэра Джона, с пушистой черной бородой и стальным взглядом. — Не соваться к ним под щупики, и все тут.

Миссис Дженнингс жизнерадостно перевела его слова с матросского арго Марианне, которая с жадностью ловила каждое слово об этих удивительных чудовищах. Если не попадать в поле их зрения, рыбы-фонари были не опасны — и следующие два долгих часа лодка медленно лавировала через огромный косяк.

До Подводной Станции Бета они добрались к трем часам. Тяжелый стальной корпус субмарины подрулил ко входу в Трубу — так называли стальной тоннель шириной в полмили, поднимавшийся над вершиной купола, как гигантский дымоход. Каждые полмили он был опоясан круглыми отверстиями, открывавшимися посредством гигантских шестерней и служившими единственным способом, каким пассажиры субмарин могли попасть на Станцию.

Одна за другой, во главе с миссис Дженнингс, путешественницы вышли в безупречно чистую стеклянную приветственную камеру, где их вежливо обыскали на предмет присутствия посторонней органики; когда ничего не было найдено, их препроводили в гидравлический лифт, направившийся с ними вниз, вниз и дальше вниз. Смена атмосферного давления компенсировалась меняющейся скоростью лифта, а еще семенами гуара, которые им дали пожевать. Наконец с тихим хлопком лифт опустился на дно огромного сада ожидания Подводной Станции Бета.

Сестры были счастливы покинуть тесную субмарину и предаться роскоши отдыха перед растопленным камином — хотя тут их постигло небольшое разочарование, поскольку в тщательно контролируемой атмосфере купола разводить огонь было строго запрещено. Гондола доставила их к отсеку миссис Дженнингс, по пути миновав несколько каналов и предоставив возможность полюбоваться на более рисковые средства передвижения, доступные жителям Станции: франты в цилиндрах проплывали мимо верхом на дельфинах, женщины в возрасте восседали на спинах унылых морских черепах. Сестры Дэшвуд были в восторге, что наконец прибыли в мир, в котором благодаря достижениям гидрозоологии, инженерии, химии и прочим чудесам науки вода и водные твари находились под полным контролем.

Красивый и прекрасно обставленный отсек миссис Дженнингс находился на Беркли-канале. Задней стены у него не было; точнее, поскольку отсек размещался во внешнем кольце, заднюю стену заменяла стена самого купола. В сущности, войдя в задние комнаты отсека миссис Дженнингс, ее гости оказывались перед гигантским аквариумом, за стеной которого кипела морская жизнь, изменчивая и прекрасная, причем зрители оставались под защитой купола и им ничего не грозило. Поэтому Элинор и Марианна, расположившиеся в предоставленных им удобных комнатах, могли в любое время наблюдать за тем, что происходит снаружи, в чернильных глубинах океана, из комфортного помещения Станции. Элинор даже заметила кораллы и сопутствующую живность, о которых читала, но никогда прежде не видела воочию. Пока они любовались, к куполу медленно подплыл косяк страшных барракуд — напоминание о том, что по ту сторону стекла таилось множество опасных тварей, чьим преступным намерениям мешало лишь чудо инженерии, защищавшее всех жителей Станции Бета.

Сестры быстро переоделись, не забыв и про меры безопасности — всплывательные костюмы, состоявшие из нарукавников и поясов, трубочек и небольшого баллона, который крепился на талии: пояса надувались воздухом, стоило дернуть за шнурок, протянутый через рукав, трубочки крепились под нос и соединялись с баллоном, в котором было достаточно воздуха, чтобы минуту дышать под водой. Все это оборудование было довольно громоздким, но закон Подводной Станции Бета требовал не расставаться с ним ни на минуту, что было весьма мудро, учитывая, что случилось со Станцией Альфа.

Элинор немедленно вознамерилась написать матери и села за стол. Как ни странно, Марианна вскоре сделала то же самое.

— Я пишу домой, — сказала Элинор, — не будет ли лучше, если ты отложишь свое письмо на завтра или послезавтра?

— Я пишу не матушке, — резко ответила Марианна, будто бы желая пресечь возможные расспросы. Элинор промолчала, сразу догадавшись, что сестра, должно быть, пишет Уиллоби, и заключив из этого, что они все-таки помолвлены.

Это умозаключение, хотя и оставляло множество вопросов без ответа, было приятным, и Элинор продолжила письмо с большим рвением, подняв глаза только тогда, когда одна из барракуд вернулась и принялась стучать рылом по стеклу. Марианна закончила писать очень быстро — это было не письмо, а скорее записка, которую она тут же сложила и торопливо надписала; Элинор показалась, что она различила в начале заглавное «У». Марианна тут же позвонила и приказала явившемуся гондольеру доставить письмо немедленно.

Марианна осталась в веселом расположении духа, но в ее веселости крылось волнение, тревожившее Элинор, и к вечеру это волнение только усилилось.

Поужинали быстро, как и все на Станции: свежая еда и вода были практически недоступны даже самым состоятельным ее обитателям. Это удручающее обстоятельство было связано как с тем, что тщательно контролируемая атмосфера Станции не позволяла разводить открытый огонь, превышающий пламя свечи, так и с тем, что удаленное расположение Станции делало транспортировку овощей и скота чрезвычайно накладной. Поэтому еда чаще всего состояла из вяленого мяса, студней с различными вкусами и пакетиков порошка, который при смешивании с химически очищенной водой — и изрядной долей воображения — давал вкус, отдаленно напоминающий какой-нибудь напиток.

Сестры Дэшвуд и хозяйка дома вернулись в гостиную. Марианна нетерпеливо прислушивалась к плеску весел каждой проплывавшей мимо гондолы. Для нее было большим облегчением, что миссис Дженнингс удалилась в спальню разбирать вещи и не могла наблюдать, что происходит. Уже не раз Марианна вздрагивала, когда раздавался стук в одну из соседних дверей, когда же внезапно стук прозвучал так громко, что не оставил никаких сомнений, куда именно пожаловали гости, Элинор решила, что это прибыл Уиллоби. Марианна пригладила волосы, оправила корсет и даже попыталась убрать из-под носа неприглядную трубочку, но Элинор настояла, что трубочка должна остаться на месте.

Подойдя поближе к лестнице, она замерла на полминуты и прислушалась, затем вернулась в комнату в возбуждении, какое могла вызвать лишь полная уверенность, что пришел и в самом деле тот, кого она ждала. От избытка чувств Марианна не смогла удержать возгласа:

— Ах, Элинор, это Уиллоби! — и была уже готова броситься ему в объятия, когда вошел полковник Брендон.

Потрясение было слишком велико, чтобы вынести его спокойно, — Марианна выбежала из комнаты. Элинор тоже была разочарована, в особенности тем, что месяцы расставания не исцелили ее от тошноты и ужаса, которые она неизменно испытывала при встрече с человеком, влюбленным в ее сестру, заслуживающим только уважения и самой искренней приязни. Но она тотчас поняла, что полковник ничего не заметил, лишь проводил Марианну потрясенным и растерянным взглядом и даже забыл поздороваться. Также Элинор обратила внимание, что на нем нет обязательной дыхательной экипировки, и собралась поинтересоваться, что послужило тому причиной, но тут же догадалась, что его проклятие, а в особенности умение дышать под водой, видимо, освобождали его от этой необходимости.

— Ваша сестра не больна? — спросил полковник, встревоженно подрагивая щупальцами.

Элинор была вынуждена ответить утвердительно и кратко поведать о головной боли, унынии и легкой подводной болезни, ставших следствием долгой и тяжелой дороги.

Больше он к этой теме не возвращался, переведя разговор на то, как рад видеть их на Станции, осведомился, опасен ли был их путь и как поживают их общие знакомые. Элинор рассказала о рыбах-фонарях; он припомнил похожий случай из времен своей службы в Ост-Индии, только там субмарине угрожали не рыбы-фонари, а пираньи, и вместо того, чтобы лавировать среди морских чудовищ, команда швырнула за борт закованного в кандалы неудавшегося дезертира.

Эта беседа продолжалась долго и безо всякого интереса со стороны собеседников — оба были в унынии и думали о другом. Элинор очень хотелось спросить, в городе ли Уиллоби, но она боялась ранить полковника расспросами о сопернике, и в конце концов, не зная, о чем говорить дальше, поинтересовалась, все ли время с тех пор, как они виделись в последний раз, он провел на Станции.

— Да, — ответил он несколько смущенно, — почти все время. Раз-другой я отлучился на несколько дней в Делафорд, но вернуться к девонширским берегам не имел возможности.

Эти слова и тон, каким они были сказаны, немедленно напомнили Элинор о том, при каких обстоятельствах он покинул архипелаг, и она испугалась, что ее вопрос может быть истолкован как свидетельство чрезмерного любопытства к предмету разговора.

Вскоре пришла миссис Дженнингс.

— Ах, полковник! — воскликнула она со своей обычной шумной восторженностью. — Я чудовищно рада вас видеть!..

Столь неудачный выбор слов заставил Элинор ахнуть. Полковник опустил глаза, и даже обычно невозмутимая миссис Дженнингс сконфузилась.

— Ах да, простите, я так рада вас видеть, и вовсе не имела в виду «чудовищно» или что вы… ах, простите, простите, что мне пришлось отлучиться по делам, но я так давно не была дома! Однако, полковник, как вы узнали, что мы прибыли на Станцию?

— Мне посчастливилось услышать об этом на обеде у Палмеров.

— Вы обедали у Палмеров! Как там Шарлотта? Полагаю, она уже раздулась, как рыба-фугу!

— Миссис Палмер в добром здравии и просила меня передать, что завтра она вас непременно навестит.

— Ах, я так и думала. Ну что ж, полковник, я привезла с собой двух барышень. Одна с нами, вторая куда-то вышла. Это ваша приятельница, мисс Марианна, что вам, конечно, приятно слышать. Уж не знаю, как вы с Уиллоби собираетесь ее делить. Ах, как хорошо быть молодой и красивой… — тут она снова запнулась, — или хотя бы молодой. Но, полковник, как вы поживаете с тех пор, как мы в последний раз виделись? Как идут ваши дела? Не обманывают ли меня мои глаза, или этих штук на вашем лице действительно стало чуть-чуть меньше? Не стало? Ну что ж. Ах, ну к чему секреты между друзьями?

Он с обычной кротостью отвечал на ее расспросы, но ни в чем не удовлетворил ее любопытства. Элинор принялась нарезать к чаю сдобный студень, и Марианне снова пришлось предстать перед обществом.

С ее появлением полковник окончательно нахмурился, замолчал и лишь рассеянно оглаживал свои щупальца. Миссис Дженнингс не смогла уговорить его посидеть у нее подольше. Больше их в тот вечер никто не навестил, и они единодушно решили пораньше лечь спать. Впрочем, некоторое время заснуть было невозможно, потому что стая рыбок-клоунов целенаправленно билась в купол полтора часа между полуночью и половиной второго; но как только они утихли, все с облегчением уснули.

Наутро Марианна проснулась в чудесном расположении духа и выглядела вполне счастливой. Разочарование вчерашнего вечера было забыто в предвкушении событий нового дня. Не успели они встать из-за стола — на завтрак был студень со вкусом гороховых бутербродов, — как причалила гондола миссис Палмер, и спустя несколько минут в комнату вошла она сама, смеясь от счастья, что снова всех их видит.

— Мистер Палмер будет так рад повидать вас! — сообщила она. — Как вы думаете, что он сказал, когда узнал, что вы едете с маменькой? Я уже и запамятовала, но это было так забавно! Кажется, что-то о бессмысленности светских визитов, если подумать о безграничной тьме, которая ждет всех нас, или что-то в этом же духе. Умора!

Проведя час-другой за тем, что ее мать называла спокойной беседой, миссис Палмер предложила всем отправиться на Торговую набережную, на что миссис Дженнингс согласилась немедленно. Согласилась и Элинор, наслышанная об ошеломительном разнообразии товаров, доступных только на Станции, — от изящных вееров, изготовленных из спинных плавников редких рыб, до сушеных змеиных глаз, превращенных мастерством ювелира в серьги. Марианна сначала хотела остаться, но и ей пришлось пойти с ними.

Вернулись они незадолго до полудня, и Марианна стремглав бросилась наверх. Когда Элинор поднялась следом, она уже отвернулась от стола с печальным видом, означавшим, что Уиллоби не приходил.

— Не приносили ли писем, пока нас не было? — спросила она лакея, вошедшего со свертками. Тот ответил отрицательно. — Вы уверены? Никто не приплывал и ничего не оставлял? Ни одна бутылка с запиской не приплывала к порогу? Ни один слуга, ни один носильщик не оставлял ни письма, ни записки?

Лакей ответил, что не было ни письма, ни записки.

— Как странно! — произнесла она расстроенным голосом, повернувшись к стеклу купола.

«И право, как странно! — мысленно повторила Элинор, наблюдавшая за сестрой. — Не знай она, что он на Станции, она написала бы ему в Комбе-Магна; а если он здесь, то как странно, что он не пишет и не приходит!» Элинор припомнила слухи о том, что на Станции находятся правительственные лаборатории чрезвычайной секретности, где над людьми якобы проводят всякие леденящие кровь эксперименты, чтобы улучшить человеческое тело и дать ему преимущество в борьбе с хордовым врагом. Возможно ли, что Уиллоби принимает участие в таком эксперименте и ему пересадили мозг черепахи или каким-либо сходным образом лишили его возможности выходить в свет? Подобная жертвенность, впрочем, была совершенно не в духе Уиллоби, но много ли она о нем знала?

Марианна провела вечер в беспокойстве: обзаведясь в модной книжной лавке на Торговой набережной «Спасением испанского моряка Альфонсо Хамеса, побывавшего на волосок от утопления, а затем на волосок от голодной смерти», она несколько раз бралась за чтение, но вскоре отбрасывала книжку, чтобы предаться более интересному занятию, расхаживая из угла в угол, останавливаясь на мгновение у окна, всякий раз надеясь услышать долгожданный стук в дверь. Но за окном проплывали лишь незнакомцы, а за стеклянной стеной купола — полчища морских гадов, так же отчаянно желавших проникнуть на Станцию, как Марианна — снова встретиться со своим другом.

Глава 27

— По слухам, наверху солнечно, — сказала миссис Дженнингс. — Если ясная погода не переменится, то сэр Джон навряд ли захочет покинуть архипелаг на следующей неделе. В ясные дни он предпочитает прочесывать свои владения, ловить змей в пресноводных прудах и душить их голыми руками. Он не откажется от любимого развлечения.

— Как верно! — радостно воскликнула Марианна. Повернувшись с этими словами к стене купола, она принялась наблюдать за рыбой-саблей, которая как раз бросилась на карпа и проглотила его целиком. — Я об этом и не подумала! В такую погоду дома задержатся многие охотники за чудовищами, и кладоискатели тоже!

Эта мысль пришлась как нельзя более вовремя, восстановив ее доброе расположение духа.

— Право, должно быть, у них там замечательная погода! — продолжала она, сев размешивать в воде пакетик чайного порошка. — Как они ей, должно быть, радуются! Но не стоит ждать, что она долго продлится. Скоро наступят холода, скорее всего жестокие, да что там, и сегодня к вечеру все может замерзнуть!

— Так или иначе, — вмешалась Элинор, не желавшая, чтобы и миссис Дженнингс догадалась, куда клонит ее сестра, — полагаю, мы увидим сэра Джона и леди Мидлтон на Станции не позднее конца следующей недели.

— Да-да, душенька, никакого сомнения. Моя дочь добивается своего во всем, кроме того, чего она желает больше всего на свете, — бежать от сэра Джона и никогда больше не возвращаться ни к нему, ни в эту страну.

Утро они провели, оставляя изукрашенные раковины раков-отшельников, которые самые утонченные жители Подводной Станции использовали вместо карточек, в домах разных знакомых миссис Дженнингс, чтобы известить их о ее прибытии. Марианна все это время воображала, что способна по малейшему изменению атмосферы Станции определить, какая погода на поверхности. Снова и снова Элинор напоминала ей, что погоду на Станции производят машины-конденсаторы и стабилизаторы температуры, работающие на паровых машинах Ньюкомена, а следовательно, она не имеет никакого отношения к погоде на поверхности. Но Марианна не слушала и продолжала свои любительские упражнения в аэрологии:

— Не кажется ли тебе, Элинор, что воздух становится плотнее, чем он был утром? Я явственно чувствую значительную разницу в давлении: у меня то и дело закладывает уши, и чтобы с этим справиться, мне приходится корчить вот такие рожи.

Элинор все это и забавляло, и расстраивало, но Марианна упорствовала и каждый вечер в тени проплывавшей субмарины, и каждое утро в малейшем изменении ощущений собственного внутреннего уха наблюдала верные признаки того, что наверху становится морозно.

Сестры Дэшвуд не имели причин быть недовольными жизнью у миссис Дженнингс, а уж она окружала их неизменной заботой. Полковник Брендон, для которого двери ее отсека всегда были открыты, навещал их едва ли не каждый день. Они приходил посмотреть на Марианну и поговорить с Элинор, которой беседы с ним нередко доставляли больше радости, чем любое другое событие дня. В то же время его привязанность к Марианне ее беспокоила. Она заметила, что стоит ему взглянуть на нее, как его щупальца деревенеют, будто к ним приливает кровь. Ее печалила тоска, с какой он смотрел на сестру, и смущало зрелище напряженных щупалец — не было никаких сомнений, что полковник стал еще более угрюм, чем на Острове Мертвых Ветров.

Примерно неделю спустя после их прибытия выяснилось, что Уиллоби тоже на Станции. Однажды утром, вернувшись с небольшой увеселительной прогулки по каналам, они нашли на столе его ракушку, отмеченную узнаваемым «У» из скрещенных кладоискательских лопат.

— Боже мой! — вскричала Марианна. — Он приходил, а нас не было!

На что Элинор, довольная подтверждением его присутствия на Станции, ответила:

— Без сомнения, завтра утром он снова зайдет.

Но Марианна, казалось, не слышала ее, а когда вошла миссис Дженнингс, выбежала с драгоценной раковиной в руках.

Элинор это событие обрадовало, но Марианну оно ввергло в прежние волнения. С той самой минуты она не находила себе места, была не в силах ничем заняться, ежечасно ожидая встречи. Наутро она отказалась от давно запланированной прогулки в Аквамузей мистера Пенниуистла, зоопарк и увеселительное заведение, специально оборудованное для детей и незамужних барышень, где можно было безбоязненно посмотреть и даже покататься на ручных улитках, дельфинах и головастиках.

Элинор так беспокоилась, не зная, что происходит на Беркли-канале, что выпустила поводья и тут же пострадала от укуса гигантской улитки, на которой каталась. Укротитель в белом камзоле рассыпался в извинениях, а брюхоногому ослушнику ворчливо напомнил, что вскипятить масло никогда не поздно.

По возвращении одного взгляда на сестру было достаточно, чтобы понять, что Уиллоби больше не приходил. Но тут принесли записку и положили на стол.

— Это мне! — воскликнула Марианна, бросаясь к столу.

— Нет, мисс, это госпоже.

Марианна, не слушая, схватила записку.

— И в самом деле, миссис Дженнингс! Как возмутительно! Я не могу прочитать ни слова!

(Что было чистой правдой — записка была составлена на родном языке миссис Дженнингс, в котором не было ни гласных, ни пробелов между словами.)

— Ты ждешь письма? — поинтересовалась Элинор.

— Да, немножко. Не слишком.

Вскоре появилась и миссис Дженнингс, и записку вручили ей.

— Хгхглжнксдкстрлкксвжлклклкрдл, — прочитала она вслух и, откашлявшись, перевела. Письмо было от леди Мидлтон, которая извещала, что они с супругом спустились на Станцию накануне вечером, и приглашала мать и ее гостий на ужин. Приглашение приняли, но когда подошло назначенное время, Элинор стоило немалого труда убедить сестру пойти. Уиллоби так больше и не дал о себе знать, и Марианна опасалась, как бы он снова не пришел в ее отсутствие.

Этот прием стал для Элинор очередным подтверждением, что характер не меняется из-за перемены жилища: едва приехав, сэр Джон успел собрать вокруг себя два десятка молодых людей и даже организовал для их развлечения пиратский бал-маскарад в соответствии с модой этого сезона. Впрочем, леди Мидлтон не одобрила эту затею. В деревне маскарад можно устраивать и без особой подготовки, но на Станции, где добрая слава гораздо важнее и достигается с гораздо большим трудом, было возмутительно ради минутного увеселения нескольких девиц рисковать слухами, что она, леди Мидлтон, устроила танцы под две скрипки на восемь-девять пар, не говоря уже о скудном выборе пудингов со вкусом холодных закусок!

Были там и мистер и миссис Палмер. Первый, как они знали от сэра Джона, в юности был буканьером, так что его привычная угрюмость на сей раз дополнилась насмешками: до чего, мол, эти якобы пиратские танцы не похожи на настоящие. На Элинор с Марианной он лишь посмотрел и покачал головой, миссис Дженнингс кивнул с противоположного конца залы. Войдя, Марианна приподняла повязку с глаза, быстро осмотревшись, убедилась, что Уиллоби нет, и села, равно не расположенная ни развлекаться, ни развлекать знакомых, невзирая даже на нежную любовь к пиратскому говору и пиратским обычаям. Приблизительно час спустя к сестрам Дэшвуд подошел мистер Палмер и выразил удивление, что видит их на Станции.

— Погибель, — произнес он без церемоний. — Вы все-таки бежали оттуда?

— Мы гостим у миссис Дженнингс, а матушка и Маргарет остались там.

— Тогда молитесь за них, — хмуро посоветовал он. — Молитесь.

И, не дав Элинор возможности поинтересоваться, что он имел в виду, мистер Палмер развернулся на каблуках и маршевым шагом удалился.

Никогда еще Марианна не танцевала джигу с такой неохотой, как в тот вечер, и никогда еще не утомлялась так сильно, на что и пожаловалась по пути домой.

— Да-да, — сказала миссис Дженнингс, — мы все прекрасно знаем, что тому причиной. Если бы кое-кто, кого мы не станем называть, почтил нас своим присутствием, вы были бы самой веселой пираткой на балу. Право, не очень-то красиво с его стороны не прийти на вечер, куда он был приглашен.

— Он был приглашен! — вскрикнула Марианна.

— Так мне сказала дочка; судя по всему, сэр Джон где-то повстречался с ним сегодня утром.

Марианна не сказала больше ни слова, но лицо ее исказилось страданием. Элинор, которой не терпелось хоть как-то облегчить положение сестры, решила завтра же написать матери.

Около полудня миссис Дженнингс вышла по делам, и Элинор тут же села за письмо, пока Марианна, не знавшая, чем заняться, но слишком взволнованная для беседы, ходила из угла в угол, а точнее, от окна, выходившего на канал, к прозрачной стене купола, вяло постукивая по стеклу, за которым толпился косяк сельди. Элинор изложила в письме события прошедших дней, а также свои подозрения насчет неверности Уиллоби и настойчиво, заклиная материнским долгом и любовью, попросила миссис Дэшвуд потребовать от Марианны признания касательно ее истинных с ним отношений.

Едва она закончила письмо, как раздался стук в дверь и доложили о визите полковника Брендона. Марианна, заметившая его в окно, вышла из комнаты. Полковник казался печальнее обычного; взгляд его был унылым, а ужасные осьминожьи щупальца свисали с подбородка, как выброшенные на берег водоросли. Выразив удовлетворение, что ему посчастливилось застать мисс Дэшвуд одну, словно у него было к ней срочное дело, он некоторое время просидел, не произнося ни слова. Помолчав несколько минут, за которые Элинор, вынужденная слушать его влажное, сиплое дыхание, едва не рассердилась на него от нетерпения, он в конце концов нарушил тишину, поинтересовавшись, как скоро он сможет поздравить ее с обретением брата. Мисс Дэшвуд, не готовой к такому вопросу, ничего не оставалось, как прибегнуть к простой и действенной уловке, спросив, что он имеет в виду. И никакие щупальца на свете не скрыли бы фальши его улыбки, когда он ответил:

— О помолвке вашей сестры и мистера Уиллоби известно многим.

— Этого не может быть, — возразила Элинор, — поскольку ее семья ничего не знает.

Полковник удивился:

— Прошу простить меня, если мои расспросы неуместны, но я предполагал, что это не тайна, раз они открыто переписываются и о свадьбе говорят в свете.

— Как же так? От кого вы об этом слышали?

— От многих, с некоторыми вы и не знакомы, но другие — миссис Дженнингс, миссис Палмер и Мидлтоны — очень с вами близки. Я бы не поверил разговорам, ведь разум, не желающий принять на веру неприятную весть, всегда найдет повод для сомнений. Но сегодня, когда слуга привязывал моего морского котика, я заметил в его руках письмо, адресованное мистеру Уиллоби и написанное почерком вашей сестры. Все уже решено? И невозможно… — Тут он прервался, и его щупальца завязались узлами от смущения. — Простите меня, мисс Дэшвуд. Наверное, мне не следовало говорить так много, но я не знаю, что делать. Скажите мне сами, что все решено и что остается лишь скрывать… если это возможно.

Эти слова, понятые Элинор как прямое признание в любви к Марианне, глубоко ее тронули. Она не сразу смогла ответить и, даже взяв себя в руки, некоторое время сомневалась, какой ответ будет наиболее правильным. Она так мало знала об истинном положении дел, что равно боялась сказать как слишком много, так и слишком мало. Наконец она решила, что приличнее будет сказать больше, чем ей известно на самом деле.

Признав, что Марианна и Уиллоби не сообщали им прямо о помолвке, Элинор добавила, что не сомневается в их взаимной приязни и не удивлена тому, что они переписываются.

Полковник слушал ее с молчаливым вниманием, печально кивая, отчего его щупальца вяло подрагивали. Как только Элинор замолчала, он тотчас же встал.

— Желаю вашей сестре наивысшего счастья, а Уиллоби — оказаться ее достойным.

С этими словами он раскланялся и ушел.

У Элинор от этого разговора осталось безрадостное впечатление и, более того, уверенность, что полковник Брендон несчастен. Из окна она видела, как на несколько долгих мгновений он замер на берегу канала, вглядываясь в его глубины, словно намереваясь бросить своего верхового котика и уплыть самостоятельно; в минуту печали он будто бы стал больше рыбой, чем человеком.

Глава 28

В следующие три-четыре дня не произошло ничего, что заставило бы Элинор пожалеть об отправленном матери послании, так как Уиллоби не писал и не заходил с визитом. Затем леди Мидлтон пригласила их на спектакль в Гидрозоологическую Лабораторию и Выставочный Пассаж, более известный как Гидра-Зед. Получить приглашение туда было большой честью, которой сестры Дэшвуд удостоились только благодаря знакомству с Мидлтонами. Гидра-Зед находилась в самом сердце станционного научного комплекса, где пойманных чудовищ подвергали самой суровой дрессировке и биологическому усовершенствованию, после чего их демонстрировали состоятельной публике как примеры того, как воля человеческая способна превозмочь силы природы.

Насколько Элинор поняла программу, гостей рассаживали в амфитеатре полукругом перед огромным бассейном, где их вниманию представляли спектакль в исполнении дюжины гигантских, дьявольски умных и тем не менее полностью ручных омаров.

Марианна готовилась к выходу совершенно равнодушно, не придавая никакого значения своему внешнему виду. Казалось, ей и вовсе безразлично, пойдет она или останется. Поправив всплывательный костюм и выбрав лорнет из коллекции миссис Дженнингс, она села в гостиной и не вставала до прихода леди Мидлтон; когда наконец объявили, что та ждет у порога, Марианна вздрогнула, будто программа вечера уже вылетела у нее из головы.

В назначенное время они прибыли в Гидра-Зед, и их препроводили в седьмой амфитеатр, где и было запланировано представление. Звучные голоса повторяли их имена от одной пристани к другой. Войдя в залу и увидев, что бассейн и окружающий его амфитеатр великолепно освещены, они присоединились к остальным гостям — омаров еще не запустили в бассейн, что оставляло время для развлечений другого рода. Леди Мидлтон удалось верным методом недомолвок вовлечь нескольких незнакомцев в партию каранкроллы, а сестры Дэшвуд, поскольку Марианна была не в настроении прогуливаться по зале, проследовали к скамьям и расположились неподалеку от бассейна.

Вскоре объявили, что вот-вот запустят омаров. Толпа разразилась аплодисментами, и все глаза устремились к бассейну, куда из небольшого водоотвода величественно вплыли двенадцать омаров, сопровождаемые статным дрессировщиком в купальном костюме, шапочке и с хлыстом. Он шел по кромке бассейна и приветственно махал публике.

Тогда-то Элинор и заметила Уиллоби, стоявшего у кромки воды в нескольких ярдах от них и погруженного в беседу с элегантно одетой барышней; поначалу Элинор даже не поверила своим глазам, но вскоре разглядела Месье Пьера, жизнерадостно переминавшегося с ноги на ногу неподалеку от хозяина. Наконец она встретилась с ним глазами — конечно, с Уиллоби, а не с Месье Пьером, — и он немедленно поклонился, но не заговорил и не подошел к Марианне, хотя не мог ее не видеть, а вместо того продолжил разговор со своей визави. Элинор невольно повернулась к сестре, подыскивая уловку, которая скрыла бы от нее присутствие Уиллоби, но в то же мгновение Марианна заметила его и просияла; она бы бросилась к нему, если бы Элинор не ухватила ее за плечо.

Омары, каждый величиной с корову, уже собрались в бассейне. Элинор машинально отпрянула, но не смогла оторвать восхищенный взгляд от идеальных восьмерок, которые они описывали по указке дрессировщика. Не отпуская сестру, Элинор подняла лорнет. Он увеличил и без того чудовищные ребристые панцири, и длинные антенны, торчащие из-под маленьких глазок, и острые перейоподы под брюхом, и, конечно, клешни, похожие на огромные коричневые щипцы для орехов, только острые как бритвы. Точно вымуштрованные сержантом солдаты, уродливые ракообразные ныряли и вновь выныривали, каждый раз щелкая клешнями над водой.

Но Марианну атлетическими упражнениями было не отвлечь.

— Силы небесные! — воскликнула она. — Почему он на меня не смотрит? Почему мне нельзя с ним заговорить?

— Прошу тебя, не волнуйся так, — шепнула ей Элинор, — и не выказывай свои чувства на публике. Возможно, он тебя еще не заметил.

Однако она и сама не верила в свои слова, а сдержанность в такой момент не только была Марианне не по силам, но и шла вразрез с ее желаниями. Муки нетерпения исказили ее лицо. Тем временем в бассейне дрессировщик крикнул омарам команду, и все они подняли головы и клешни в воздух, забавно изображая собачек, которые просят лакомство. Они замерли, подрагивая антеннами, в ожидании следующей команды. Дрессировщик достал мячик для крокета и бросил вперед. Его поймал первый же омар и легким щелчком расколол пополам. Публика радостно зааплодировала.

Затем дрессировщик достал бильярдный шар и бросил его другому омару — тот разделался с ним с такой же легкостью. Уиллоби с жаром присоединился ко всеобщим аплодисментам. Мог ли он и в самом деле чувствовать себя столь беззаботно?

За мячиками из сумки дрессировщика последовал череп какого-то животного — Элинор решила, что овцы. Когда и он был уничтожен, Уиллоби наконец обернулся и посмотрел на сестер; Марианна встала, с нежностью назвала его по имени и протянула ему руку. Он подошел и, обращаясь скорее к Элинор, как будто не желал видеть состояния Марианны и боялся глядеть ей в глаза, спросил, давно ли они на Станции. Элинор была так шокирована его поведением, что не нашлась с ответом. Тщетно пытаясь придумать уместную реплику, она заметила, как один из гигантских омаров почему-то нарушил строй и опустил брюхо в воду.

Но Марианна слишком сосредоточилась на странном поведении Уиллоби, чтобы обращать внимание на подобную перемену программы; она была занята выражением собственных чувств. Ее щеки зарделись, она воскликнула, не помня себя от волнения:

— Уиллоби, что все это значит? Вы не получали моих писем? Вы не подадите мне руки?

У бассейна дрессировщик опустил огромную дыню, которую собирался бросить омарам, и принялся унимать своего непокорного подопечного.

Уиллоби не смог избежать навязанного рукопожатия, но прикосновение Марианны будто бы ранило его, и он быстро отдернул руку. Все это время он, очевидно, пытался прийти в себя. Элинор, не сводившая с него глаз, заметила, как он наконец взял себя в руки. После секундной паузы он заговорил ровным голосом:

— Я имел честь зайти к вам на Беркли-канал в прошлый вторник и был очень огорчен, что не застал ни вас, ни миссис Дженнингс. Надеюсь, моя ракушка не затерялась, — это та, на которой кладоискательские лопаты в виде буквы «У».

— Неужели вы не получили моих записок? — спросила Марианна в крайнем волнении. — Несомненно, это какая-то ошибка, ужасная, чудовищная ошибка. Что происходит? Умоляю, Уиллоби, скажите, в чем дело?

Не успел ее мучитель произнести ответ, как все прочие звуки заглушил жуткий, сверхъестественный визг, долетевший от бассейна и эхом разнесшийся по всей зале. Он был похож на тысячекратно усиленный писк крысы, слившийся с криком испуганного ребенка. Это были омары — все как один они нарушили строй и устремились к незадачливому дрессировщику. Мгновение спустя две дюжины клешней сжали его тело; омары выдирали из него огромные куски мяса и даже сорвали скальп с его затылка.

— Помогите! Помогите, ради бога! — успел крикнуть он, бессильно уронив кнут в воду, и самый крупный омар легкими движениями, которым, несомненно, его научил этот самый дрессировщик, опустился на его грудь, обвил вокруг шеи длинные, похожие на хлысты антенны и оторвал ему голову. Пока зрители в ужасе переглядывались, не зная, что делать, обезглавленный дрессировщик два раза дернулся и затих, и кровь из его шеи хлынула прямо в бассейн. Заверещав еще громче, омары выбрались из воды и выстроились прямо перед публикой в идеальный клин.

— Уиллоби! — в ужасе закричала Марианна, когда взбунтовавшиеся ракообразные двинулись вперед.

— Уиллоби! — закричала барышня в модных одеждах, с которой он разговаривал минуту назад. Издав боевой визг, омары защелкали кошмарными бурыми клешнями, как кастаньетами.

Уиллоби, до того момента пятившийся прочь от кромки воды, переменился в лице, и к нему вернулось прежнее замешательство — он задумался, какой из дам, так отчаянно нуждавшихся в его помощи и приязни, которую эта помощь будет означать, отдать предпочтение. В конце концов он развернулся на каблуках и бросился к незнакомке, запрыгнувшей на ближайшую скамью. Марианна, смертельно побледнев, без сил опустилась на свое место. Элинор дала ей три пощечины, прежде чем та смогла встать, но сейчас было не время для обмороков. Омары быстро приближались, перебирая пятью парами перейопод. Один остановился и отхватил голову замешкавшейся барышне; из ее шеи брызнула кровь, заляпав лиф элегантного купального костюма.

Публика, включая Элинор и Марианну, с криками устремилась к выходу, пихаясь и расталкивая друг друга локтями, прочь от обезумевших тварей; лишь леди Мидлтон, еще будучи островной принцессой привыкшая защищать свой народ от подобных напастей, бросилась в бой. Ловко отломав клешню одному омару, она принялась тыкать ею в головогрудь чудовища. Тщетно тот визжал от боли и ярости и щелкал оставшейся клешней — леди Мидлтон была для него слишком ловким противником.

— Пойди к нему, Элинор, — молила Марианна, не сознавая смертельной опасности, в то время как один из лангустов загнал в угол мистера и миссис Кейри, друзей сэра Джона: одной клешней зверь калечил мистера Кейри, выхватывая из его торса куски мяса, а второй — его супругу, четырьмя щелчками лишив ее рук и ног. — Заставь его прийти ко мне! Скажи, что я должна снова его увидеть, должна немедленно с ним поговорить! Мне не будет ни минуты покоя, пока это чудовищное недоразумение так или иначе не разъяснится! Ах, Элинор, иди к нему сейчас же!

— Здесь не место для объяснений. И не время! Подождем до завтра. Мы должны уйти, скорее!

К ним угрожающе двинулся омар, но Элинор ткнула его каблуком изящного сапожка в уязвимое место на спине, там, где голова переходила в торакс. С удовлетворением она почувствовала, как каблук пробил хитин и воткнулся в нежное мясо — тварь прекратила свое наступление.

Элинор с облегчением заметила Уиллоби, который выбежал из залы, таща за собой перепуганную барышню, и тут же сообщила сестре, что он ушел и что сегодня с ним поговорить будет уже невозможно, поэтому ничто больше не удерживает их от того, чтобы немедленно покинуть помещение. Необходимость эту нельзя было недооценить: тут и там обезумевшие омары терзали останки несчастных, которые еще не успели бежать.

Элинор уговорила сестру вместе с ней молить леди Мидлтон спасти их и отвезти домой, хотя эта почтенная дама, по всей видимости, чрезвычайно веселилась, отрывая омарам конечности и швыряя их оземь. Но Элинор настаивала, и наконец леди Мидлтон пришлось согласиться. Они поравнялись с выходом в тот самый момент, когда в амфитеатр устремились группа гидрозоологов и отряд морской пехоты.

По пути на Беркли-канал сестры не произнесли ни слова. Элинор все еще дрожала, осознавая, что они были на волосок от смерти; Марианна молча терзалась, слишком подавленная даже для того, чтобы разрыдаться. Леди Мидлтон с удовольствием выедала нежное мясо из трофейной клешни.

К счастью, миссис Дженнингс не было дома, так что они сразу смогли проследовать в свои комнаты, где, смешав с водой два пакетика винного порошка, Элинор привела Марианну в чувство. Скоро Марианна, более всего желавшая остаться одна, легла спать, и ее сестра удалилась вниз, где, ожидая возвращения миссис Дженнингс, принялась обдумывать случившееся.

Не было никаких сомнений, что прежде Уиллоби и Марианна достигли какого-то согласия, а теперь Уиллоби решил пойти на попятный, ибо, как бы ни убеждала себя Марианна, Элинор не могла объяснить подобное поведение ошибкой или недоразумением — ничем, кроме полной перемены чувств. Разлука, возможно, ослабила его привязанность, а обстоятельства потребовали преодолеть ее, но прежде эта привязанность, бесспорно, существовала.

Мысли о том, сколько страданий причинила Марианне эта встреча и сколько еще мучений за ней последует, очень беспокоили Элинор. Свое положение она не считала столь же печальным: что бы ни случилось в будущем, пока она могла по-прежнему уважать Эдварда, Элинор готова была вытерпеть все. Но Марианна не имела и такой опоры — все обстоятельства, способные усугубить ее несчастье, казалось, объединились, чтобы ее неизбежный разрыв с Уиллоби произошел как можно скорее и болезненней.

Ее тревожило и другое: омары в Гидра-Зед, насколько Элинор могла судить, даже не пытались есть своих жертв, а лишь отбрасывали их и продолжали бойню. Другими словами, они убивали ради удовольствия, от чего их в первую очередь должны были отучить в лабораториях Станции.

Ее мысли метались от Марианны к омарам и обратно, пока наконец, изможденная, она не погрузилась в беспокойный сон.

Глава 29

Наутро у Элинор в голове все еще щелкали гигантские бурые клешни; сестра же ее, напротив, казалось, уже забыла об омарах-убийцах, погруженная в свои собственные невеселые думы. Полуодетая, она сидела у стеклянной стены купола и в тусклом зеленом свете, сочившемся из водной толщи, писала письмо так быстро, как позволяли слезы, катившиеся по ее щекам. Она не подняла глаза даже на кальмара, который уселся снаружи прямо на стекло, растопырив щупальца, и глядел на нее огромными выпученными глазами.

Понаблюдав за ней несколько мгновений с нарастающей тревогой, Элинор самым сочувственным тоном поинтересовалась:

— Марианна, могу ли я спросить…

— Нет, Элинор, — перебила ее сестра. — Не спрашивай ни о чем, скоро ты все узнаешь.

Отчаянное спокойствие, с которым она произнесла эти слова, продлилось лишь до тех пор, пока она снова не замолчала и к ней не вернулось ее бурное горе. Прошло несколько минут, прежде чем она снова смогла взяться за письмо, и приступы безудержных рыданий, то и дело вынуждавшие Марианну отложить перо, наглядно свидетельствовали о том, что она пишет Уиллоби в последний раз.

Элинор оказывала сестре самые ненавязчивые знаки внимания, какие были в ее силах, и постаралась бы изыскать более действенные способы утешения, если бы не жаркие просьбы Марианны не заговаривать с нею. В подобных обстоятельствах им не стоило находиться в одном помещении. Смятение, в котором пребывала Марианна, заставило ее тотчас покинуть комнату, как только она оделась, но привело лишь к тому, что она принялась бродить по отсеку, избегая всех, в поисках уединения.

За завтраком Марианна и не пыталась есть, ее пакетик чайного порошка и студень со вкусом булки с джемом так и остались на столе нетронутыми.

Не успели они сесть после завтрака за общий рабочий стол, как Марианне принесли письмо. Она молниеносно выхватила его у лакея и, смертельно побледнев, выбежала из комнаты. Элинор поняла, что это ответ Уиллоби, и сердце ее так сжалось от боли, что она едва усидела прямо, боясь, как бы миссис Дженнингс не заметила дрожь, которую она никак не могла унять. Но миссис Дженнингс, увлеченная ее подробным пересказом вчерашнего происшествия в Гидра-Зед, заметила лишь, что Марианна получила письмо от Уиллоби, что показалось ей прекрасным поводом для шутки, каковым она и воспользовалась, выразив надежду, что содержание письма придется девушке по вкусу.

— Право, ни разу в жизни не видела такой влюбленной девицы! А уж мои-то дочки каких только глупостей в свое время не вытворяли, то им принца подавай, то шамана, но потом приехал сэр Джон и всех нас уволок в своих мешках. — Тут она рассмеялась, затем с улыбкой вздохнула и вернулась к Марианне: — Как переменилась мисс Марианна! От всего сердца надеюсь, что он недолго будет ее мучить, на нее больно смотреть, такая она несчастная и спавшая с лица. Когда же они поженятся?

Элинор, сейчас менее всего желавшая что-либо обсуждать, все же заставила себя ответить:

— Неужели, сударыня, вы и в самом деле убедили себя, что моя сестра помолвлена с мистером Уиллоби? Я думала, вы шутите, но вы задали ваш вопрос со всей серьезностью. Позвольте вас заверить, я бы крайне изумилась, если бы узнала, что они собираются пожениться. Пожалуй, скажи вы мне вчера, что омары восстанут из бассейна и попытаются истребить всю публику, тогда я удивилась бы больше, но сегодня — другое дело.

— Ай-ай-ай, мисс Дэшвуд! Как можно так говорить? Разве мы все не знаем, что они — идеальная пара, что они влюбились друг в друга при первой же встрече? Не они ли в Девоншире день за днем и с утра до ночи плясали джигу и распевали матросские песни? И не затем ли приехала ваша сестра на Станцию, чтобы купить подвенечное платье в лучшем магазине на Торговой набережной? Нет-нет, не убеждайте меня. Лишь оттого, что вы такая скрытница, вам кажется, что никто вокруг ни о чем не догадывается, — но нет! Вся Станция уже знает о помолвке. Я твержу о ней каждому встречному, и Шарлотта тоже.

— Право, сударыня, — сурово сказала Элинор, — вы ошибаетесь. И, распространяя эти ложные слухи, вы никому не делаете добра.

Миссис Дженнингс лишь снова рассмеялась, но Элинор была не в силах продолжать эту беседу, и к тому же ей не терпелось узнать, что написал Уиллоби. Поэтому она поспешила наверх, где обнаружила Марианну распростертой на кровати и задыхающейся от рыданий. В руках она держала письмо, вокруг лежали еще два-три. Элинор молча села рядом, взяла сестру за руку и несколько раз поцеловала ее, затем разрыдалась, и поначалу ее слезы были почти такими же бурными, как слезы Марианны. Та, не в состоянии произнести ни слова, протянула сестре все письма и закрыла лицо платком, едва не крича от боли. Из-за стекла купола за ней безжалостно наблюдал косяк мелкой рыбешки. Элинор не спускала с нее глаз, пока приступ отчаяния не утих, затем решительно взялась за письмо Уиллоби.

Бонд-канал, январь

Милостивая государыня,

Только что я имел честь получить Ваше письмо и умоляю Вас принять за него мою искреннюю благодарность. Полагаю, Вы с сестрой остались невредимы во вчерашнем восстании ракообразных и благополучно вернулись в ваш отсек. Я чрезвычайно огорчен, если что-то в моем вчерашнем поведении не снискало Вашего одобрения; к сожалению, если я и должен был предоставить Вам защиту от неминуемой опасности, всеобщая паника помешала мне это сделать. Мое былое знакомство с Вашим семейством на островах Девоншира я всегда буду вспоминать с величайшим удовольствием. Ко всей Вашей семье я испытываю безграничное уважение, но если по неосторожности я дал повод предположить более сильные чувства, чем я испытывал или намеревался выразить, могу лишь укорить себя за то, что был недостаточно осторожен в изъявлении этого уважения. Когда Вы узнаете, что мое сердце давно отдано другой и, надеюсь, очень скоро мои чаяния исполнятся, Вы согласитесь, что я и не мог подразумевать ничего большего. Я нашел свое сокровище и намереваюсь его выкопать. С величайшим сожалением подчиняюсь Вашему требованию и возвращаю Ваши письма, которыми Вы меня удостоили, а также локон, которым столь меня обязали.

С глубочайшим почтением, ваш покорнейший слуга,

Джон Уиллоби

Нетрудно вообразить, с каким возмущением читала это письмо мисс Дэшвуд. Зная наверное, что оно окончательно подтвердит разрыв, она не могла и подумать, что оно будет написано в подобном тоне; не предполагала она и что Уиллоби мог оказаться так далек от благородства чувств и деликатности, так далек от обычной порядочности, чтобы составить столь беззастенчиво жестокое послание, отрицающее не только собственное вероломство, но и существование какого бы то ни было чувства, — письмо, каждая строка которого была оскорблением и которое не оставляло сомнений, что его автор — бессердечный негодяй.

Некоторое время она в возмущении молчала, затем перечитала письмо снова и снова; но каждый раз ее отвращение к его автору только усиливалось. Она не смела заговорить, боясь выдать, что считает этот разрыв не утратой единственно возможного счастья, но спасением от страшнейшего из зол, и тем самым еще сильнее ранить Марианну. Навсегда связать свою жизнь с подобным человеком было худшим проклятием, чем то, что постигло полковника Брендона, расторжение подобной помолвки — равнозначно в одночасье снятому проклятию.

Услышав за окном всплеск весел, Элинор подошла посмотреть, кто мог приехать в такое неприлично раннее время, и с изумлением увидела, как запрягают лебедями гондолу миссис Дженнингс, хотя это было приказано сделать к часу. Не надеясь утешить Марианну, но и не желая оставлять ее одну, Элинор поспешила к миссис Дженнингс сообщить, что не сможет ее сопровождать, поскольку Марианне нездоровится. Элинор сослалась на газовую эмболию — самый правдоподобный предлог, — во что миссис Дженнингс ни на секунду не поверила, но добросердечно приняла ее извинения. Проводив ее, Элинор вернулась к сестре, пытавшейся встать с кровати, как раз вовремя, чтобы помешать ей упасть на пол — от нехватки сна и недоедания у нее кружилась голова.

Стакан теплой воды, смешанной с винным порошком, который принесла ей Элинор, привел Марианну в чувство, и она смогла наконец выразить, как благодарна сестре за заботу.

— Бедняжка Элинор! — воскликнула она. — Как я тебя расстроила!

— Я лишь хочу хоть как-то тебя утешить.

— Ах, Элинор, я так несчастна! — только и смогла ответить Марианна и снова захлебнулась слезами.

В эту самую минуту весь косяк безмолвно наблюдавшей за Марианной мелкой рыбешки одним махом проглотил проплывавший мимо марлин.

— Держи себя в руках, милая Марианна! Подумай о матушке, подумай, какие муки причинят ей твои страдания. Ты должна держать себя в руках хотя бы ради нее.

— Я не могу, не могу! Оставь, оставь меня, если я так тебя огорчаю! Покинь, забудь меня! Убей, утопи меня во всепожирающем океане! Пусть мои кости окаменеют и обрастут кораллами! Ах, счастливая Элинор, тебе не понять, как я страдаю!

— Неужели тебе ни в чем нет отрады? Неужели у тебя нет друзей? И такова ли твоя потеря, что тебя ничто не утешит? Как бы ты ни страдала сейчас, подумай, что было бы, если бы все открылось позже, если бы твоя помолвка длилась и длилась многие месяцы, прежде чем он вздумал бы порвать ее! Каждый лишний день ложной в нем уверенности сделал бы удар еще сильнее.

— Помолвка! — вскричала Марианна. — Мы не были помолвлены.

— Не были помолвлены?!

— Он не такой негодяй, каким ты его считаешь. Он не давал мне слова.

— Но он признавался тебе в любви!

— Да… нет… никогда. Каждый день это подразумевалось, но ни разу он не сказал этого прямо. Иногда мне казалось, что да… но нет, он ни разу мне не признался.

— И все же ты писала ему?

— Да! Что в этом плохого после всего, что было? Элинор взяла три оставшихся письма и прочитала их. Первое, сообщавшее об их прибытии, гласило:

Беркли-канал, январь

Как Вы, должно быть, удивитесь, Уиллоби, получив это письмо! Надеюсь, узнав, что я на Станции, Вы испытаете не только удивление. Приглашение миссис Дженнингс сопровождать ее стало соблазном, перед которым мы не смогли устоять. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы успели заглянуть к нам с визитом сегодня же, но я не очень тешу себя надеждой. Так или иначе, жду Вас завтра. А пока — прощайте.

М. Д.

Во втором письме, написанном наутро после пиратского маскарада у Мидлтонов, говорилось следующее:

Не могу выразить мое разочарование от того, что разминулась с Вами позавчера и что Вы так и не ответили мне на записку, посланную более недели назад. Каждый день, каждый час я жду известий от Вас, и еще больше — что наконец увижусь с Вами. Прошу, приезжайте снова, как только представится возможность, и объясните, почему до сих пор я ждала напрасно. Такое поведение пристало не джентльмену, а отъявленному негодяю. Мне сказали, Вас приглашали на пиратский бал и сэр Джон даже обещал снабдить Вас саблей и деревянной ногой. Может ли такое быть? Верно, Вы очень переменились с тех пор, как мы виделись в последний раз, если не пришли, когда Вас приглашали. Но я не буду верить в подобное и надеюсь очень скоро получить от Вас заверения в обратном.

М. Д.

Последнее письмо было следующего содержания:

Как я должна понимать Ваше вчерашнее поведение? Я снова требую объяснений, и не надейтесь, что я приму нападение омаров как оправдание. После того, как близки мы были на Погибели, я надеялась, что долгая разлука сделает нашу встречу лишь более радостной. Как я ошибалась! Я провела ужасную ночь в попытках найти объяснение поведению, которое нельзя назвать иначе чем оскорбительным; никакого оправдания Вам я так и не смогла придумать, но готова выслушать Ваши. Право, меня несказанно огорчит необходимость думать о Вас дурно, но если придется, если я должна узнать, что все Ваши добрые чувства ко мне были обманом, пусть это раскроется как можно скорее. Я хочу оправдать Вас — в любом случае определенность облегчит мои страдания. Если Вы больше не испытываете ко мне прежних чувств, верните мои письма и локон.

М. Д.

В стекло купола начала биться рыба-меч, а Элинор опустила письмо и задумалась. Она не могла поверить, что на письма, исполненные такой любви и нежности, можно ответить в подобной манере.

— Я чувствовала, что мы помолвлены, как если бы нас с ним связала самая официальная церемония.

— Я верю тебе, — сказала Элинор, — но, к сожалению, он думал иначе.

— Он думал точно так же! Неделю за неделей, я это знаю, Элинор! — Рыба-меч начала стучаться сильнее, словно заразившись порывом Марианны. — Или ты забыла наш последний вечер вместе в Бартон-коттедже? А утро, когда мы расстались! Когда он сказал, что разлука, может быть, продлится много недель… его страдание! Как я смогу его забыть! Какая печаль, какое отчаяние было на его лице за решеткой водолазного шлема!

Еще несколько мгновений она не могла больше произнести ни слова, но когда горе немного отступило, добавила твердым голосом:

— Меня жестоко оскорбили, но это был не Уиллоби.

— Но, душенька, кто же еще? Кто мог сподвигнуть его на такое?

— Кто угодно! Я скорее поверю, что все, кого я знаю, сговорились уничтожить меня в его глазах, чем в то, что он способен на такую жестокость. Эта женщина, о которой он пишет — кто бы она ни была, — несомненно, околдовала его!

Они снова замолчали. Элинор ходила из угла в угол, от нечего делать наблюдая за треской, пожиравшей наросших на куполе моллюсков и в свою очередь угодившей в желудок проплывавшей мимо касатки. Рыба-меч все это время продолжала настойчиво стучать по стеклу. Сама не зная почему, Элинор, посмотрев на нее, сразу вспомнила взбунтовавшихся омаров… но не успела она как следует это обдумать, как Марианна схватила письмо Уиллоби и воскликнула:

— Я должна вернуться домой! Я должна утешить матушку. Не можем ли мы завтра же подняться к стыковочной площадке и нанять какую-нибудь субмарину или батискаф?

— Завтра?!

— Зачем мне здесь оставаться? Я приехала только ради Уиллоби, что мне теперь здесь делать? Кому я нужна?

— Покинуть Станцию завтра невозможно. Самая обыкновенная вежливость не позволяет уехать столь поспешно.

— Ну что ж, уедем через день или два, но долго я здесь не выдержу! Я не хочу терпеть расспросы и намеки! Мидлтоны, Палмеры — как я вынесу их жалость?

Элинор посоветовала Марианне прилечь, и та даже послушалась, но не смогла превозмочь беспокойство. Снедаемая телесной и душевной болью, в исступлении она металась по постели, и сестре было все сложнее ее удерживать. Ни одна из них не заметила маленькой трещинки в куполе — плода трудов рыбы-меча, с довольной ухмылкой (также оставшейся незамеченной) уплывшей прочь.

Глава 30

По возвращении миссис Дженнингс немедленно поднялась к ним в комнаты.

— Как поживаете, душенька? — спросила она Марианну, которая отвернулась, не удостоив ее ответом. — Сыпь? Зуд? Боли в суставах? — продолжала она, хотя прекрасно знала, что страдания Марианны происходили не от попадания воздушных пузырьков в кровь, а от разбитого сердца. — Бедняжка! Как плохо она выглядит! И неудивительно. Он скоро женится — каков негодяй! И знать о нем не хочу. Миссис Тейлор все рассказала мне час назад, а ей рассказала ближайшая подруга мисс Грей, иначе я ни за что бы не поверила! От всей души желаю, чтобы жена стала ему навроде солитера: пусть она поселится в самом чреве его жизни, пожирая всю радость и время от времени причиняя неожиданную мучительную боль, пока однажды не покинет его с экскрементами. Так я и буду повторять неустанно, вы уж будьте покойны, милочка; эта метафора мне нравится с того самого дня, как я ее придумала. Пусть вас утешит вот что, милая мисс Марианна: он не единственный молодой человек на свете, и с вашим прелестным личиком, крепкой спиной и выдающимся объемом легких у вас отбоя не будет от поклонников.

С этими словами она вышла из комнаты на цыпочках, будто полагая, что страдания ее юной гостьи можно приумножить шумом. Марианна, к изумлению сестры, решительно вознамерилась спуститься к ужину. Выглядела она ужасно, но все же заставила себя съесть несколько кубиков пастилы со вкусом каре ягненка и в целом держалась спокойнее, чем ожидала Элинор. Миссис Дженнингс, видевшая, как несчастна Марианна, решила сделать все, что было в ее силах, чтобы утешить бедняжку. Она обращалась с ней с безграничной нежностью, свойственной родителям, прощающимся с любимым чадом в последний день каникул. Марианну усадили на лучшее место, прямо перед стеклом купола, ей рассказывали одну новость за другой. Ей в красках поведали о чрезвычайно захватывающем кораблекрушении, которое потерпел полностью оснащенный французский фрегат в буре, разразившейся в кишащих акулами водах к востоку от берегов Тасмании. В своем пересказе миссис Дженнингс превзошла себя, изображая в лицах каждое «mon dieu!» и «aidez-moi!»[2] перепуганных моряков, оказавшихся в окружении хордовых людоедов. Но долго Марианна не выдержала. Сделав сестре знак, чтобы та осталась, она встала и поспешила прочь из комнаты.

— Бедняжка! — воскликнула миссис Дженнингс, стоило ей уйти. — Я и не подозревала, что бывает такое дурное настроение, которое не поднимет рассказ о том, как акулы лопают французов! Ах, если бы я знала, что может ее утешить, немедленно бы за этим послала! А ведь на этой неделе в Аквамузее показывают новые экспонаты! Тюлени с бакенбардами! Рыбы-клоуны, танцующие тарантеллу! Но ее ничто не утешит! И как только мужчина смог учинить подлость такой красавице! Но когда у одной столько денег, а у другой почти ничего, тогда уж, прости господи! Большего и не надо!

— Так эта девица, — вмешалась Элинор, — мисс Грей, верно? Она очень богата?

— Пятьдесят тысяч фунтов, душенька.

— И что же про нее говорят? Она мила?

— Никогда не слышала о ней ничего дурного, право, я вообще почти ничего о ней не слышала. Но ваша сестра поднялась к себе. Неужели мы не сможем ее развлечь? Может, нам сыграть во что-нибудь? Я знаю, вы не поклонницы каранкроллы, но неужели нет игры, которая бы ей нравилась?

— Сударыня, вы слишком добры. Я постараюсь убедить ее лечь пораньше, ведь ей, несомненно, нужен отдых.

— Да-да, так будет лучше. Господи! Вот почему последние две недели она была такая бледненькая, вот к чему все шло! И это письмо стало последней каплей! Ах, бедняжка!

— Справедливости ради я должна отметить, что мистер Уиллоби не был с ней помолвлен.

— Не притворяйтесь, что защищаете его! Не был помолвлен! После того, как он показал ей весь Алленгем, как подарил ей морского конька, Короля Иоанна…

— Якова.

— Да, Короля Якова, после того, как они уговорились, в каких комнатах будут жить после свадьбы! — Обе помолчали, затем миссис Дженнингс с обычной своей веселостью продолжала: — Ну что ж, душенька, тем лучше для бедного земноводного полковника Брендона! Теперь она снова в досягаемости его уродливых щупалец. Попомните мое слово, они поженятся к Иванову дню. Господи, какой жуткий булькающий смешок издаст полковник, когда услышит эти новости! Надеюсь, сегодня он к нам зайдет. Куда как лучшая партия для вашей сестры! Две тысячи в год и никаких закладных, никаких хлопот! Поверьте, Делафорд — прекрасное имение, на века строено, со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами. Из-за своей болезни полковник привык жить в уединении, так что видели бы вы, какой там забор! Я приободрю полковника, как только смогу. Ах, вот бы заставить ее позабыть о Уиллоби!

— Да-да, сударыня, — согласилась Элинор, — если это нам удастся, то на худой конец мы обойдемся и без полковника Брендона.

С этими словами она поднялась и удалилась к Марианне, которая стояла, прижавшись к стеклу купола, и показывала проплывавшей мимо рыбе-прилипале, с какой радостью она бы поменялась с ней местами. Единственное, что она сказала сестре, было: «Лучше оставь меня», — и то оказалось не так-то просто разобрать, поскольку лицо от стекла Марианна так и не отвернула.

Вернувшись в гостиную, Элинор воссоединилась с миссис Дженнингс, а вскоре, к вящему изумлению обеих, и с полковником Брендоном, который и в самом деле приехал их навестить. По взгляду, которым он окинул гостиную, Элинор догадалась, что Марианну он увидеть не ожидает и не желает. Миссис Дженнингс подошла к чайному столику, за которым восседала Элинор, и прошептала ей:

— Полковник так же угрюм, как и всегда. Видите, как печально торчат его щупики? Он ничего не знает. Скажите ему, душенька.

Вскоре полковник подставил стул к чайному столику и поинтересовался, как поживает Марианна.

— Ей нездоровится, — сообщила Элинор. — Весь день она чувствует себя дурно, и мы уговорили ее лечь в постель.

— Есть ли зуд?

— Нет.

— Сыпь?

— Нет.

— Боль в суставах?

Элинор лишь покачала головой:

— Ее терзает не газовая эмболия. Ах, если бы это и в самом деле была она.

— В таком случае, — нерешительно произнес он, — то, что мне сказали сегодня утром… в этом может быть больше правды, чем я мог предположить.

— Что вам сказали?

— Если вы уже знаете, а иначе и быть не может, я могу и не рассказывать.

— Вы имеете в виду, — ответила Элинор с деланым спокойствием, — обручение мистера Уиллоби и мисс Грей. Да, мы уже знаем. Где вы об этом слышали?

— На Торговой набережной, где был по делам. Две барышни поджидали свою ездовую черепаху, и одна рассказывала другой о предстоящей свадьбе во всех подробностях, в тоне столь далеком от сдержанности, что я невольно все подслушал. Поначалу мое внимание привлекло имя Джона Уиллоби, которое повторялось довольно часто, затем я услышал безоговорочные заверения, что дата свадьбы с мисс Грей, дочерью Стерлинга Грея, наконец назначена.

— А не слышали ли вы, что за ней дают пятьдесят тысяч? Это единственное, в чем я могу усмотреть хоть какое-то объяснение.

— Возможно… тогда он показал себя настоящим охотником за сокровищами! — Замолчав на секунду, полковник мягко булькнул и продолжал неуверенно, будто не знал, сумеет ли совладать с собственным голосом: — А ваша сестра? Как она?..

— Ее страдания невероятно жестоки. Я могу лишь надеяться, что они окажутся столь же кратки. Это был очень тяжелый удар. Полагаю, до вчерашнего дня она ни разу не усомнилась в приязни Уиллоби, да и теперь, возможно… но я почти убеждена, что он никогда не испытывал к ней никаких чувств.

— Вот как! — ответил полковник, чьи щупальца неустанно танцевали под подбородком от волнения. — Но ваша сестра… как вы сказали… считает иначе?

— Вы прекрасно с ней знакомы и понимаете, с какой готовностью она бы оправдывала его, будь у нее такая возможность.

Полковник не ответил, и вскоре они оставили эту тему. Миссис Дженнигс ожидала, что разговор с мисс Дэшвуд доставит полковнику внезапную радость, но он, напротив, весь вечер оставался еще более серьезен и угрюм, чем обычно.

Глава 31

Неожиданно для себя спокойно проспав всю ночь, Марианна проснулась в том же безутешном горе, в каком вчера сомкнула глаза.

Элинор, как могла, побуждала ее выговориться, и прежде чем накрыли на стол и подали студень, они дважды успели все обсудить. Марианна пожелала, чтобы у Подводной Станции Бета открылась крышка и весь свет утонул, чем заслужила суровое осуждение Элинор, напомнившей, что нельзя бросаться подобными словами, помня о том, какая судьба постигла Станцию Альфа!

Тут к ним вошла миссис Дженнингс с письмом в протянутой руке и довольной улыбкой на устах:

— Что ж, душенька, уж это не может вас не обрадовать.

Для Марианны большего и не требовалось. Воображение тут же начертало перед ее мысленным взором письмо от Уиллоби, полное нежных и покаянных слов, объясняющее все, что произошло, самым удовлетворительным образом, и самого Уиллоби, вбегающего следом в своих щегольских ластах и костюме для ныряния, насквозь промокшего, как в тот день, когда они познакомились. Фантазия рассыпалась через мгновение. Письмо было написано рукой матери. Впервые в жизни Марианна не испытала радости при виде ее почерка. Содержание письма, когда она успокоилась достаточно, чтобы прочитать его, тоже не принесло ей утешения. В первых строках, написанных непривычно дрожащей рукой, мать излагала свое беспокойство по поводу Маргарет.

С тех пор, как вы отплыли на Станцию, странное поведение вашей сестры не исправилось, а, напротив, усугубилось и все больше меня беспокоит. За обедами она ужасно молчалива, и прежний детский восторг, с которым она, бывало, накидывалась на тарелку с раками, испарился, будто его и не было. Уже не первую ночь мой чуткий беспокойный сон нарушает стук дверей и топот по ступеням, когда она торопится… Бог ее знает куда. Наутро за завтраком она отрицает, что выходила из дома, но не ест, не разговаривает, лишь, склонив голову, бормочет что-то себе под нос, будто молится какому-то неизвестному божеству. Перемены коснулись и ее здоровья: когда-то румяные щечки побледнели, волосы поредели и обвисли; что до ее зубов, милые дочки, то они сделались острыми, как у хищного животного.

Дочитав до этих слов, Элинор и Марианна встревоженно переглянулись и продолжали чтение:

Я не смею и вообразить, что она видит и чем занимается там, на острове, в зловещем свете луны, но от всего сердца надеюсь, что все эти побеги и диковинные замашки, с которыми она возвращается, являют собой лишь причуды юности и что, когда мы снова воссоединимся, она станет прежней веселой Маргарет, которую мы все так любим.

Пока Элинор пыталась разобраться, что могло послужить причиной такого преображения, из конверта выпал второй листок бумаги — это был не привычный пергамент из водорослей, а тончайший листок, вырванный, как сразу поняла Элинор, из фамильной Библии Дэшвудов. Взяв его в руки, она увидела, что это страница из Книги пророка Исайи с одним стихом, обведенным, как с ужасом догадалась Элинор, кровью Маргарет: «В тот день поразит Господь мечем Своим тяжелым, и большим, и крепким, левиафана, змея прямо бегущего, и левиафана, змея изгибающегося, и убьет чудовище морское».

Элинор торопливо сложила листок и спрятала его за корсаж. Финал письма тоже не принес утешения: Уиллоби заполнял каждую его страницу. Марианна с прежним нетерпением начала рваться домой — матушка, с ее чрезмерной, хотя и ошибочной верой в Уиллоби, теперь была ей еще дороже, чем прежде, и, как безумная, она требовала, чтобы они немедленно покинули Подводную Станцию Бета. Элинор, не уверенная, где Марианне будет лучше, на Станции или на Погибели, посоветовала лишь потерпеть, пока им не станет известно мнение матушки.

Миссис Дженнингс покинула их ранее обыкновенного — ей не было покоя, пока Палмеры и Мидтлоны не могли разделить ее возмущение. Элинор с тяжелым сердцем, зная, какую боль она причинит, села писать матери, подробно излагая все, что произошло, и справляясь о здоровье Маргарет. Марианна сидела с ней за столом, следила за движениями ее пера и причитала, как тяжела выпавшая Элинор задача и каким ударом станет это письмо для матушки.

Так продолжалось четверть часа, когда вдруг Марианна, столь расстроенная, что ей был невыносим любой внезапный звук, вздрогнула от стука в дверь.

— Кто это может быть? — воскликнула Элинор. — В такой ранний час! Я думала, что пока еще мы в безопасности.

Марианна подошла к окну.

— Полковник Брендон! Фу! — с досадой сказала она. — От него нам нигде не укрыться!

— Миссис Дженнингс нет дома, он не станет заходить.

— Я бы не стала на это надеяться, — ответила Марианна, направившись в свою комнату. — Если человеку, да хоть бы и осьминогу, некуда девать свое время, он и чужое тратит без зазрения совести.

Она оказалась права, ибо полковник и в самом деле зашел в дом. Элинор, убежденная, что его привело беспокойство о Марианне, и углядевшая подтверждение своей правоты в том, как горестно обвисли его щупальца, не могла простить сестре пренебрежение к нему.

— Я повстречал на Бонд-канале миссис Дженнингс, — сообщил он после приветствий, — и она настояла, чтобы я пришел. Я надеялся, что застану вас одну. Моя цель… мое желание… бульк… принести вам утешение и… бульк… — Тут он замолчал и, изящным жестом вынув носовой платок, вытер зеленоватую слизь, скопившуюся под щупальцами.

— Кажется, я вас поняла, — сказала Элинор. — Вы хотите рассказать о мистере Уиллоби нечто такое, что еще больше обличит его. Могу лишь сказать, что это будет величайшей дружеской услугой Марианне. Я с благодарностью выслушаю любые новые сведения подобного рода. Прошу, расскажите мне все без утайки.

— Боюсь, вы найдете во мне неловкого рассказчика, мисс Дэшвуд. Я даже не знаю, с чего начать. Полагаю, придется для начала, — он вздохнул с явственным всхлипом, — кратко рассказать кое-что о том, о чем у меня нет никакого желания говорить пространно.

На мгновение он замешкался, но затем со вздохом продолжал:

— Вероятно, вы забыли наш разговор однажды вечером на Острове Мертвых Ветров… в тот вечер развели костры на берегу… медуза сожрала одну девицу… и я упомянул, что когда-то был знаком с дамой, чрезвычайно похожей на вашу сестру Марианну.

— Право, я ничего не забыла, — возразила мисс Дэшвуд. Полковнику, казалось, было приятно это услышать. Элинор улыбнулась ему, но тут же отпрянула и отвела глаза. Он продолжал:

— Они действительно очень похожи. Тот же сердечный пыл, та же живость воображения и характера. Та, о ком я говорю, звалась Элизой; она была сиротой и с младенчества находилась под опекой моего отца. Мы были одного возраста и с самых юных лет стали неразлучными друзьями и товарищами. Как вы, возможно, догадались, она была слепа, как летучая мышь. Не помню дня, чтобы я не любил Элизы. Но в семнадцать лет она была потеряна для меня навсегда. Против ее желания отец выдал ее замуж за моего старшего брата, во многом похожего на меня, но не страдающего этим заметным недугом, заклеймившим меня до конца моих дней. Она была богата, а наше имение погрязло в долгах. Мой брат был недостоин ее, он ее даже не любил. Это стало для меня тяжким ударом, однако, будь она счастлива в браке, через несколько месяцев я бы смирился. Но брат обращался с ней дурно; он высмеивал ее слепоту и не раз лгал ей, что на ней красный жакет, когда жакет был желтый. Последствия для столь юного, столь неопытного, столь живого ума несложно предугадать. Элиза, теперь миссис Брендон, полностью покорилась своей злополучной судьбе. Ради счастья их обоих я решил покинуть Англию на несколько лет и добился, чтобы меня направили в Ост-Индию штурмовать змеиные пещеры. Но потрясение, которое я испытал, когда они поженились, — продолжал он, булькая от волнения, — нельзя было сравнить с тем, что я почувствовал примерно через два года, когда узнал об их разводе.

Внезапно замолчав, он вскочил и несколько минут ходил по комнате, скорбно наблюдая, как за стеклом купола крупный иглорот застал врасплох вампироморфа и сожрал его за четыре укуса. Элинор, взволнованная страданием полковника, не знала, что сказать.

Увидев ее беспокойство, он подошел, взял ее руку, пожал и поцеловал с благодарностью и уважением; она дождалась, когда он отвернется, чтобы вытереть руку о подол. Несколько минут спустя взволнованное бульканье полковника утихло, и он смог продолжить свой рассказ.

— Первой моей заботой, когда через три года я вернулся в Англию, было найти ее, но мои поиски оказались тщетны. Я предполагал, что отыскать слепую женщину средних лет в одежде несочетаемых цветов будет несложно, но мне удалось найти лишь ее первого соблазнителя, и были все основания опасаться, что, расставшись с ним, она лишь глубже погрузилась в пучину греха. Содержание, которое она получила после развода, никак не соответствовало ее приданому, и от брата я узнал, что еще несколько месяцев назад оно было переписано на другого человека. Он предполагал, притом с полнейшим бессердечием, что мотовство и неизбежная нужда вынудили ее отказаться от содержания ради того, чтобы один раз получить крупную сумму. Он смеялся, воображая, как она, слепая, бродит по морскому берегу! В конце концов через полгода я отыскал ее. Сочувствие к бывшему моему слуге, которого с тех пор, как он оставил службу у меня, одна за другой преследовали беды, привело меня в работный дом, куда его заключили за долги и где он был вынужден вязать мочалки до тех пор, пока не отработает свои обязательства… и там, в сходных обстоятельствах, я обнаружил свою несчастную невестку. Что я испытал, когда ее увидел! Эти страдания были неизмеримо сильнее, чем даже те, что я вынужден испытывать каждый день, глядя на себя в зеркало. Меня утешало единственное — она была в последней стадии чахотки. Жизнь не могла дать ей больше ничего, кроме времени подготовиться к смерти. Я снял для нее удобное жилье и обеспечил ей уход; я навещал ее каждый день ее недолгой жизни и сидел у ее смертного одра. Прежде чем последние силы оставили ее, она протянула руку и погладила меня по лицу, и я могу лишь надеяться, что эти извивающиеся отростки вызвали у нее не отвращение, а радость узнавания.

Он снова поднялся, не в силах больше держать себя в руках; по его щекам лились слезы, смешиваясь со слизистыми выделениями щупалец. Полным жалости восклицанием Элинор выразила свое сочувствие несчастной судьбе его кузины.

— Надеюсь, я не оскорбил вашу сестру, — продолжал он, — сравнив ее с моей бедной опозоренной родственницей. Их лица, их судьбы ни в чем не схожи. Но к чему я все это рассказываю? Я будто бы расстраиваю вас безо всякой на то причины! Ах, мисс Дэшвуд! Подобная тема, погребенная на четырнадцать лет… к ней опасно прикасаться! Я постараюсь быть сдержанным и говорить лаконично. Элиза оставила на мое попечение свое единственное дитя, маленькую девочку, плод самой первой ее греховной связи с косматым моряком, торговавшим пирожками на Доверской набережной. Девочке тогда было три года. Я поместил мою маленькую Элизу в пансион и навещал при каждой возможности. Я называл ее дальней родственницей, но мне прекрасно известны слухи о том, что она имела несчастье разделить со мной мой недуг — нет ничего более далекого от правды. Единственный недостаток ее лица в небольших неженственных усиках, по всей видимости унаследованных от волосатого торговца пирожками, ее кровного отца.

В прошлом феврале она внезапно пропала. Я дозволил ей, по ее просьбе, отправиться в Бат с одной из ее юных подруг. Ее отца я знал как достойнейшего человека и к девице этой относился куда теплее, чем она того заслуживала. Несомненно, она знала все, но ничего не сообщила, не дала ни малейшей подсказки. Я знал лишь, что Элиза пропала, и восемь долгих месяцев мне оставалось только строить догадки. Вы можете представить себе, что я думал, чего боялся и как страдал.

— Силы небесные! — вскричала Элинор. — Неужели… Уиллоби?

— Первой весточкой от нее, — продолжал он, — было письмо, которое я получил в октябре. Его переслали мне из Делафорда и доставили в то самое утро, когда мы собирались покинуть острова, чтобы посетить затонувший остов «Мэри»; оно стало причиной моего поспешного отъезда, который, полагаю, всем показался более чем странным. Думаю, когда мистер Уиллоби укорял меня взглядом за то, как неучтиво я расстроил экспедицию, он и не подозревал, что я спешу на помощь той, кого он бросил в нищете и отчаянии! Он познакомился с Элизой в Бате — спас ее от нападения гигантского осьминога…

— Нет!

— Да! И это лишь одно пугающее совпадение из многих. Погубив ее юность и невинность, он оставил ее в крайне бедственном положении, без дома, без помощи, без друзей, не сказав даже своего адреса! В шутку закопав ее в песок, как поступают иногда заигравшиеся возлюбленные, он ушел якобы купить лимонаду и не вернулся. Три дня спустя на нее набрела группа швейцарских путешественников, которые искали живописные морские виды, а нашли закопанную в песок опозоренную девушку с едва заметными усиками.

— Это превосходит всякие границы! — воскликнула Элинор.

— Теперь вы знаете о нем все: Уиллоби — мот, повеса, и даже хуже. Представьте теперь, что я чувствовал, зная, что мисс Марианна так же привязана к нему, как прежде, и услышав, что она собирается за него замуж? Но что я мог сделать? Вмешаться я не смел и думать; иногда я даже надеялся, что под влиянием вашей сестры он может исправиться. Но теперь, после такого бесчестного разрыва, как знать, каковы были его истинные намерения? В том, что лучше рассказать ей, а о чем умолчать, я полагаюсь на ваше разумение. Вы, несомненно, лучше меня знаете, как повлияет на нее эта история, но не будь я твердо убежден, что она принесет только пользу и поможет справиться с горем, я не стал бы обременять вас пересказом собственных семейных неурядиц.

Элинор поблагодарила полковника Брендона за его рассказ с большой сердечностью, сопроводив благодарность заверениями, что Марианне, несомненно, помогут подобные сведения.

— Встречались ли вы с мистером Уиллоби после того, как покинули Остров Мертвых Ветров?

— Да, — сурово ответил он, — единственный раз. Одна встреча была неизбежной.

Элинор, взволнованная его мрачным тоном, переспросила:

— Что? Неужели вы с ним…

— Иначе и быть не могло. Элиза открыла мне, хотя и с большой неохотой, имя своего соблазнителя, и через две недели, когда он прибыл на Подводную Станцию Бета, мы сошлись в назначенном месте, он — чтобы защищаться, я — чтобы покарать его поступок. Мы оба остались невредимы, поэтому о нашей встрече и не стало известно.

Элинор лишь вздохнула при мысли о том, сколь надумана причина, заставившая полковника подвергнуть себя смертельной опасности, но читать подобные нотации мужчине, тем более военному, не имело смысла.

— Как схожи судьбы матери и дочери! — воскликнул полковник после долгой паузы. — И каким скверным опекуном я оказался!

Спохватившись вскорости, что он отвлекает Элинор от забот о сестре, полковник откланялся. Мисс Дэшвуд снова высказала ему безграничную благодарность за рассказ, вследствие которого она преисполнилась к нему состраданием и уважением. Тошноты же, ставшей уже привычной после его визитов, на сей раз не было и в помине.

Глава 32

Вскоре мисс Дэшвуд пересказала сестре содержание своей беседы с полковником Брендоном, произведя на Марианну не совсем то впечатление, на которое рассчитывала. Марианна не усомнилась в истинности слов сестры и слушала ее покорно и внимательно, никаким образом не пытаясь оправдать Уиллоби. Напротив, прослезившись, она дала понять, что считает оправдание невозможным — особенно когда Элинор добралась до того места, где несчастная, поруганная и чуть-чуть усатая Элиза осталась одна на берегу, закопанная по шею в песок, брошенная на милость прилива.

Но хотя Марианна, несомненно, поняла всю тяжесть вины Уиллоби, настроение ее к лучшему не переменилось. Она успокоилась, но спокойствие ее было сродни унынию. Она больше не пела матросских песен и не танцевала сама с собой (за подобными занятиями Элинор иногда заставала ее прежде). Теперь Марианна часами вздыхала перед стеклянной стеной купола, подперев рукой подбородок и лишь иногда шепотом восхищаясь густой синевой и изумрудной зеленью глубоководной флоры.

Привести здесь чувства и слова, которые излила миссис Дэшвуд в ответном письме Элинор, значило бы повторить все то, что уже сказали и почувствовали ее дочери, кроме того, это потребовало бы немыслимого разнообразия слов, малопригодных для прилюдного употребления, наподобие тех, что любят выкрикивать моряки, пытаясь удержать свой корабль на плаву в чудовищный шторм. Достаточно будет сообщить, что разочарование ее было почти таким же бурным, как у Марианны, а возмущение — даже сильнее, чем у Элинор, и что вовсе не свойственным ей бранным языком она владела виртуозно. Она посылала длинные письма одно за другим, в каждом излагая свои переживания и мысли, взволнованно сочувствуя Марианне и умоляя ее быть стойкой перед лицом несчастья.

Вопреки собственным желаниям миссис Дэшвуд решила, что Марианне будет лучше вдали от покосившегося домика на острове Погибель, где все вокруг служило бы мучительным напоминанием о Уиллоби, воскрешая его в памяти таким, каким он был с нею прежде. Поэтому она настойчиво советовала дочерям ни в коем случае не сокращать свое пребывание у миссис Дженнингс на Подводной Станции Бета. Ведь в Бартон-коттедже они будут лишены тех занятий и того общества, которые на Станции легко доступны, равно как и всех гидрологических увеселений, которые, как она надеялась, хоть немного отвлекут Марианну от мыслей о своем горе.

Что до опасности повстречать Уиллоби, то на Станции она не больше, чем на островах, поскольку все, кто считают себя друзьями Марианны, непременно прервут всякое с ним знакомство. Сводить их намеренно никто не станет, недосмотр в таких делах невозможен, а столкнуться в толпе на Станции даже менее вероятно, чем случайно увидеться в уединении Бартон-коттеджа, когда он неизбежно приедет с визитом на Алленгем после свадьбы.

Была у миссис Дэшвуд и другая причина не торопить дочерей с возвращением. Из письма сына она узнала, что они с женой собираются погрузиться на Станцию в середине февраля, а ее мнение, что девушки должны поддерживать дружеские отношения с братом, оставалось неизменным.

В заключение миссис Дэшвуд, хотя и не желала отягчать и без того нелегкое бремя своих дочерей, сообщила новости о Маргарет. Она вернулась с ночной прогулки без единого волоска на теле. В ответ на заполошные расспросы миссис Дэшвуд она не открыла рта и с тех самых пор не произносит ни слова.

Пока Элинор размышляла, какое душевное заболевание могло вызвать в ее сестре такую разительную перемену, Марианна сосредоточилась на совете матери не покидать Станцию. Она обещала сестре подчиниться материнской воле, но ожидала, что воля эта будет совсем иной. Потребовав, чтобы дочери оставались на Станции, миссис Дэшвуд лишила ее единственно возможного в ее истерическом состоянии утешения — нежного материнского сочувствия.

Элинор приняла меры, чтобы при сестре имя Уиллоби не упоминалось; и миссис Дженнингс, и сэр Джон, и даже миссис Палмер в ее присутствии о нем не заговаривали. Элинор жалела лишь, что их сдержанность не распространялась и на нее саму, но это было невозможно, и день за днем она выслушивала их гневные излияния.

Сэр Джон до сих пор не верил, что такое могло произойти.

— Пусть отправляется к дьяволу, там ему самое место! — восклицал он, размахивая своими огромными руками. Миссис Палмер была не менее возмущена, хотя и по-своему. Она собиралась немедленно порвать с ним всякое знакомство! И как радовалась она тому, что и не была с ним знакома! Она ненавидела его столь люто, что поклялась никогда не произносить его имени и сообщить всем своим друзьям и знакомым, какой он негодяй.

Спокойное и вежливое безразличие леди Мидлтон на самом деле проистекало из того, что она всецело была поглощена новым планом побега на родные острова. Несколько недель назад на заброшенном складе в северо-западном секторе Станции она обнаружила ветхую, но все еще годную к погружениям одноместную субмарину. С большим трудом перетащив эту железную глыбу в свой отсек, она спрятала ее за ящиками винных и прочих порошков. Каждую ночь, когда сэр Джон удалялся в спальню, леди Мидлтон забиралась в кабину субмарины и изучала рычаги и кнопки, пытаясь разобрать, что есть что, и мечтая однажды покинуть Станцию и вернуться домой.

Пока остальные донимали Элинор своим бесконечным возмущением, леди Мидлтон обдумывала строение двигательной установки или планировала свой маршрут. Ее явное безразличие к происходящему бальзамом проливалось на сердце Элинор, утомленной докучливой добротой остальных. Ей было приятно знать, что есть кто-то, кто не будет ни сопереживать, ни справляться о здоровье Марианны.

— Глубина погружения… — пробормотала однажды леди Мидлтон, когда они остались наедине. — Это тоже надо обдумать…

А когда Элинор сказала: «Простите?» — лишь надменно, загадочно улыбнулась и отошла прочь.

В начале февраля — не прошло еще и двух недель с тех пор, как доставили письмо Уиллоби — Элинор пришлось взять на себя тяжкую обязанность известить сестру о том, что он женат: свадьба завершилась великолепным раутом, с которого новобрачные удалились в изящном сорокапятифутовом ялике и, что самое ужасное, лейтмотивом раута были моряки, потерпевшие кораблекрушение. Марианна выслушала известия с упрямым спокойствием и поначалу не пролила не слезинки, но вскоре слезы хлынули вопреки ее желанию, и до самого вечера она пребывала в состоянии ничуть не менее прискорбном, чем в тот день, когда получила злосчастное письмо.

Чета Уиллоби покинула Станцию сразу после свадьбы, и в душе Элинор зародилась надежда, что Марианна опять начнет выходить с ней в свет, посещать подводные увеселения Станции и прибрежные магазинчики на Торговой набережной.

Тогда же им нанесли визит недавно погрузившиеся сестры Стил, которые были всеми приняты с искренней сердечностью. Лишь Элинор не была рада их видеть, не в последнюю очередь оттого, что стоило ей встретиться взглядом с Люси Стил, как она почувствовала, будто острый кинжал кромсает ее изнутри, а сознание погружается во тьму. Ей с трудом удалось овладеть собой.

— Полагаю, мисс Дэшвуд, когда погрузятся ваши брат и сестра, вы останетесь погостить у них, — сказала Люси.

— Не думаю, — ответила Элинор.

— Ах, что вы, ну как же иначе! И как мило со стороны миссис Дэшвуд отпустить вас одних так надолго!

— Надолго?! — вмешалась миссис Дженнингс. — Да они едва приехали!

Люси замолчала. Элинор закрыла глаза, чтобы сосредоточиться, и вновь почувствовала мучительную боль и увидела символ… все тот же символ, пятиконечную звезду, возникшую перед ее мысленным взором.

Что бы это могло значить? Голова у Элинор раскалывалась от боли, а кругом продолжался обмен любезностями. Почему снова и снова в присутствии сестер Стил ей являлся все тот же символ, всегда сопровождаемый невыносимой болью? Элинор решила посоветоваться с полковником Брендоном, который во многих вопросах проявлял удивительную мудрость, но тут же припомнила печальный рассказ о его семье и решила: полковник и так достаточно несчастен, не стоит тревожить его еще больше.

— Жаль, что нам нельзя повидать вашу сестрицу, — сказала Анна Стил. (Марианна покинула гостиную, когда объявили их прибытие.)

— Вы очень добры, — ответила Элинор, благодарная за внимание, вернувшее ее к действительности и отвлекшее от пятиконечного многогранника, угрожающе повисшего перед глазами. — Марианна тоже очень расстроится, что лишилась возможности повидаться с вами, но в последнее время ее измучили мигрени, и общество ей чрезвычайно вредно.

— Ай-ай, какая жалость! Но мы с Люси ее старые подруги! Я уверена, что мы бы ее не утомили. Конечно, мы будем вести себя тише, чем ведро мидий!

— И пахнуть гораздо меньше, — торопливо вставила Люси.

С изысканной вежливостью Элинор отклонила это предложение. Марианна, скорее всего, прилегла или в домашнем платье, она не сможет к ним спуститься.

Глава 33

В ту ночь Марианна спала плохо, ее мучили тревожные сны. Они снова жили в Норленде, и Уиллоби жил там же. Она прогуливалась с ним по пляжу, рядом радостно прыгал Месье Пьер. Остановившись, они посмотрели друг другу в глаза. Уиллоби нежно протянул ей руку — он снова стал собой, каким был в Бартон-коттедже. Но, взяв его за руку и ласково прижав ее к лицу, Марианна поняла, что это уже не рука, а извивающееся фиолетовое щупальце осьминога, и щупальце это зажимает ей рот. Задыхаясь, Марианна проснулась в слезах.

Элинор тоже мучили кошмары. Чудовищная пятиконечная фигура, переливавшаяся иссиня-фиолетовым и кроваво-красным, оживала перед ней, танцевала перед ее взором, пульсировала и вибрировала.

Вскоре после полуночи она внезапно проснулась; все ее тело дрожало, лоб был покрыт испариной. До самого утра Элинор вглядывалась в чернильные глубины за стеклом купола. Она не сомневалась, что видения имели целью не только напугать ее, они были предупреждением — но о чем? О вероломстве Уиллоби? Но как поздно в таком случае пришло это предупреждение!

Тусклое свечение проплывавшего большерота высветило крошечную трещинку в стекле — в том самом месте, где в него стучалась рыба-меч. Все еще встревоженная дурными предзнаменованиями сна и измученная сопровождавшей их болью, Элинор еле успела различить паутинку трещин, когда большерот отправился на охоту за незадачливой стайкой копепод и море снова погрузилось во тьму.

Едва рассветные лучи дотянулись с небес в морские глубины, раздался гудок, достаточно громкий, чтобы разбудить всю станцию. Этот сигнал означал, что пойманы водяные и что вскоре подозреваемых приведут на Набережную Правосудия для испытания и, буде обвинение подтвердится, казнят рыбным ножом.

Марианна вначале сопротивлялась, но в конце концов поддалась на уговоры сестры и согласилась пойти вместе с ней и миссис Дженнингс посмотреть на церемонию. Руководил ею сэр Джон как уважаемый светом старец и знаток водного мира. Постепенно на набережной собралась толпа; многие наставили на происходящее лорнеты и театральные бинокли. Сэр Джон выстроил семерых дрожащих от ужаса подозреваемых у кромки воды. Сурово нахмурив брови, он указал на первого в шеренге. Его схватили трое станционных смотрителей и накрепко замотали в прочную сеть, как крупного марлина, коим он, в определенном смысле, вполне мог оказаться. Затем сэр Джон решительно поднял закричавшего от ужаса несчастного и, крякнув от усилия, швырнул его в воду.

— Что?.. — недоуменно начала Элинор.

— Все очень просто, — ответила миссис Дженнингс, вместе с толпой хлопавшая предполагаемому водяному, который беспомощно бился в сетях. — Если он и в самом деле водяной, то, чтобы не утонуть, он покажет хвост, и тогда сэр Джон выудит его из воды и распорет ему брюхо. А если хвоста не появится и станет ясно, что он самый обыкновенный человек, сэр Джон выудит его из воды и распорет ему живот в назидание остальным.

— Как же так? — удивилась Элинор. — Мне кажется, что…

— Эту тему не стоит обсуждать, душенька, — предупредила миссис Дженнингс.

После чудовищной церемонии, на которой открылось, что трое подозреваемых и в самом деле были водяными, а прочие четверо — людьми, и казни всех семерых, произведенной сэром Джоном самым надлежащим образом, даже Марианна не стала спорить, что им всем пойдет на пользу небольшая прогулка. Они устремились на Торговую набережную, где Элинор вела переговоры о замене нескольких старомодных жемчужных ожерелий матери.

Уже подойдя к ювелирной лавке, миссис Дженнингс вдруг вспомнила, что в дальнем конце канала живет дама, которую она просто обязана навестить, вернулась в гондолу и пообещала сестрам, что после за ними вернется.

Сестры Дэшвуд оказались в такой толчее, что ими некому было заняться; оставалось только ждать. Они сели у прилавка, перед которым стоял всего один джентльмен. Он заказывал себе всплывательный костюм: их конструкцию строго регламентировал закон, но состоятельные люди имели обыкновение переделывать и инкрустировать их так, чтобы они соответствовали последним веяниям моды. Приказчик ни на миг не отвлекался от джентльмена, пока тот не определился с размерами, формами и узором, но наконец со всеми нюансами было покончено. На нарукавниках, изукрашенных слоновой костью, золотом и жемчугами, будет написано «Славься» (на правом) и «Британия» (на левом). Джентльмен ушел со счастливым видом, лучась притворным равнодушием и искренним самодовольством.

Элинор не теряла времени и почти закончила свои переговоры, когда рядом с ней остановился другой джентльмен, в котором она с изумлением узнала собственного брата.

Их родственная привязанность и радость от неожиданной встречи были как раз под стать тому, как принято держать себя в магазинах. Как узнала Элинор, они с Фанни погрузились два дня назад.

— Я собирался навестить вас вчера, — сообщил Джон, — но это оказалось невозможно: мы обещали Гарри сводить его в Экстерскую биржу на бои выдр — поистине удивительное зрелище! Этих скользких тварей научили обращаться с бритвами! Но завтра я, по всей вероятности, смогу вас навестить и представиться вашему другу миссис Дженнингс. Как я слышал, это весьма состоятельная вдова, чьих мужа и сыновей перебили, а двух дочерей похитили и принудили вступить в брак. И конечно, Мидлтоны! Вы просто обязаны меня им представить. Я слышал, они оказались прекрасными соседями.

— Это правда. Трудно выразить словами их дружеское внимание к нашему удобству, их заботу о каждой мелочи. Знания сэра Джона о повадках морских гадов и их уязвимых местах не раз спасали нас от неминуемой гибели.

На следующее утро мистер Дэшвуд явился с обещанным визитом. С сестрами он был сдержан, но мил, а с миссис Дженнингс безупречно любезен; когда же вошел полковник Брендон, он схватился было за кухонный нож, но отложил его, как только ему объяснили, что, несмотря на диковинный облик, перед ним человек.

Погостив полчаса, он попросил Элинор сопроводить его к сэру Джону и леди Мидлтон. Погода была необыкновенно хороша, и Элинор с готовностью согласилась. Стоило им выйти из дома, он принялся за расспросы:

— Кто этот полковник Брендон? Состоятельный человек? И что, во имя всего святого, у него с лицом?

— У него прекрасное имение в Дорсетшире. Что до лица, я слышала, это проклятие морской ведьмы.

— Ну что ж, он кажется весьма благородным джентльменом, и, думаю, я могу тебя поздравить с возможностью очень неплохо устроить свое будущее.

— Меня! О чем ты говоришь, братец?

— Ты ему нравишься, я в этом убежден.

— Я нисколько не сомневаюсь, что полковник не имеет ни малейшего желания на мне жениться.

— Ошибаешься, Элинор, ты очень ошибаешься. Возможно, пока он еще не решился; например, его удерживает скромность твоего состояния, или его отговаривают друзья. Но небольшие знаки внимания, которые оказать так несложно, все расставят на свои места, что бы он сам ни думал. Проведи рукой, будто бы случайно, по его щупальцам, поправь его галстук, вытри слизь с его подбородка. Эта партия всем придется по нраву. Все твои друзья так горячо желают, чтобы ты наконец была устроена! В особенности Фанни — можешь мне поверить, твоя судьба очень ее волнует. Точно так же и ее мать, миссис Феррарс, вот уж добрейшей души женщина! Уверен, это чрезвычайно ее обрадует; да она и сама так сказала на днях.

Элинор не снизошла до ответа.

— Однако как будет замечательно, — продолжал ее брат, — если я выдам замуж сестру в то же время, когда Фанни устроит свадьбу своему брату!

Эти внезапные слова вызвали к жизни пятиконечный символ, промелькнувший перед мысленным взором Элинор с неумолимостью пистолетного выстрела.

— Мистер Эдвард Феррарс собирается жениться? — решительно произнесла Элинор.

— Еще не все решено, но уже столько волнений! Его мать пообещала закрепить за ним тысячу фунтов в год, если этот брак состоится. Речь идет о достопочтенной мисс Мортон, единственной дочери покойного лорда Мортона, того самого инженера и народного героя, который руководил постройкой Подводной Станции Альфа. Партия весьма желательная для обеих сторон, и я ничуть не сомневаюсь в благополучном матримониальном исходе. Тысяча в год — это огромная сумма, но миссис Феррарс — благородная женщина. Скажу по секрету, иногда она дает Фанни деньги; я нахожу это чрезвычайно приятным, ведь пока мы здесь, наши расходы поистине чрезмерны. Однако я нашел способ подработать.

— Неужели?

— Да-да. Я участвую.

Прожив на Станции несколько недель, Элинор понимала, что он имеет в виду: за определенную плату ее брат предоставил свое тело в распоряжение станционных ученых, которые тщились улучшить человеческую породу и дать ей преимущества перед морскими отродьями, полными решимости извести род людской. Пожаловавшись на бедность достаточно, чтобы разделаться с необходимостью купить сестрам серьги, Джон справился о Марианне.

— Она выглядит очень нездоровой, — отметил он.

— Да, последние несколько недель у нее нервическое расстройство.

— Как жаль это слышать! В ее годы любая болезнь убивает красоту навсегда! В прошлом сентябре она была такой красавицей, каких я больше и не видывал, способной пленить любого мужчину. Теперь же я не поручусь, что ей удастся подыскать партию больше пяти-шести сотен в год, и то при удачном стечении обстоятельств. Несомненно, тебя ждет куда лучшая судьба.

Элинор со всей серьезностью попыталась убедить его, что надежды на ее свадьбу с полковником Брендоном по меньшей мере безосновательны, но ее брат, прежде чем облачиться во всплывательный костюм и попрощаться, лишь принял решение сойтись с ним поближе и во что бы то ни стало поспособствовать заключению этого брака.

Глава 34

Несмотря на то что органы чувств ее супруга подверглись вмешательству станционных ученых, миссис Джон Дэшвуд доверяла его суждению настолько, что на следующее же утро навестила и миссис Дженнингс, и леди Мидлтон. Ее доверие было вознаграждено: женщину, у которой гостили ее золовки, она нашла весьма интересной; что до леди Мидлтон, ее она сочла милейшей дамой на свете, пусть ее и притащили к алтарю, как говорится, волоком!

Леди Мидлтон осталась равно довольна миссис Дэшвуд. Их взаимной приязни способствовало холодное себялюбие, присущее обеим, равно как и желание бежать, будь то от цивилизации или материальных трат.

Миссис Дженнингс, однако, сочла миссис Дэшвуд обычной пкстпп, то есть невысокой гордой женщиной с неприятными манерами. С сестрами мужа она встретилась без всякой приязни и желания с ними разговаривать — из той четверти часа, что она уделила отсеку на Беркли-канале, не меньше семи с половиной минут она просидела молча.

Элинор очень хотела знать, на Станции ли Эдвард, но предпочла сама об этом не спрашивать; что до Фанни, ничто не подвигло бы ее упомянуть брата при золовке. Однако сведения, которые она скрыла, вскоре достигли ушей Элинор из другого источника. Люси навестила ее, чтобы пожаловаться на невозможность свидания, хотя Эдвард погрузился вместе с мистером и миссис Дэшвуд. Они жаждали встретиться, но пока им оставалось лишь писать друг другу письма.

Эдвард подтвердил свое присутствие, дважды посетив Беркли-канал. Оба раза они возвращались из Аквамузея мистера Пенниуистла, где час с четвертью любовались представлением косяка летучей рыбы, обученной подводной акробатике, и находили на столе его ракушку. Элинор была рада тому, что Эдвард заходил, и еще больше — тому, что он не застал их дома.

Мидлтоны очаровали Дэшвудов до такой небывалой степени, что те решили дать в их честь обед. Вскоре после знакомства Мидлтоны были приглашены на запруду Харли, где Дэшвуды сняли на три месяца отличный отсек. Пригласили также и миссис Дженнингс, и сестер Дэшвуд; их брат позаботился и о том, чтобы присутствовал полковник Брендон. Полковник, который всегда был рад сопровождать сестер Дэшвуд куда бы то ни было, принял приглашение с некоторым удивлением и превеликим удовольствием, приготовил по такому случаю свой лучший мундир и старательно разгладил щупальца.

Миссис Феррарс тоже числилась в списке гостей, но Элинор не знала, будут ли на обеде ее сыновья. Однако возможности познакомиться с ней было довольно, чтобы заинтересовать Элинор.

Вечер обещал и другие развлечения. Учитывая, как мало времени на Станции требовалось в общей сложности на еду, по традиции здесь большое внимание уделяли послеобеденным увеселениям. Поскольку Фанни Дэшвуд была совершенно очарована Мидлтонами, Элинор не удивилась, когда их вниманию было предложено самое изысканное времяпрепровождение — соревнования в ловкости и силе между домашней прислугой Дэшвудов и разнообразными морскими созданиями.

В тот знаменательный вторник, выходя из гондолы перед домом Дэшвудов, Элинор повстречала Люси, разыгравшую перед ней величайшее волнение.

— Пожалейте меня, милая мисс Дэшвуд! — сказала она. — В этом доме нет никого, кто мог бы мне посочувствовать! Право, я едва стою на ногах. Боже милостивый! Через несколько мгновений я увижу ту, от кого зависит мое счастье… кто станет моей матерью!

Миссис Феррарс оказалась невысокой и худощавой женщиной с горделивой осанкой и суровым взглядом. Черты лица у нее были мелкие, а само лицо болезненно, некрасиво и от природы невыразительно. Когда Фанни обнесла ее главным блюдом, изящно сервированным студнем со вкусом бифштекса, она даже не сочла нужным дать пространное словесное выражение своему презрению к станционной кухне, а лишь сморщила нос и пробормотала: «Фу». За весь вечер она произнесла всего несколько слов, и ни одно из них не касалось мисс Дэшвуд, за которой она наблюдала с твердой решимостью осуждать каждый ее поступок.

Элинор такое отношение смутить не могло. Несколько месяцев назад оно бы ее глубоко задело, но теперь расстроить ее было не во власти миссис Феррарс.

Совершенно иное обращение с сестрами Стил — миссис Феррарс, очевидно, выделила их, чтобы уязвить Элинор еще больнее, — лишь развлекало ее. Она не могла сдержать улыбки, глядя, как любезны мать и сестра Эдварда с Люси, которую они первые бы унизили, знай они всю правду.

Ею же, не таящей против них столь действенного оружия, обе демонстративно пренебрегали. Но, улыбаясь столь неуместной любезности, Элинор не могла не задуматься о том, какая низость духа ее породила, и не испытать презрение ко всем четырем, а затем принялась припоминать способ убиения человека двумя пальцами, прижатыми к горлу, которому ее однажды научил сэр Джон, будучи изрядно навеселе.

Обед был прекрасен, слуги многочисленны, и все свидетельствовало как о слабости хозяйки к показной роскоши, так и о способности хозяина потакать ее слабостям. Послеобеденные увеселения были великолепны: сначала один слуга сыграл с морским коньком три партии в русскую рулетку, затем горничную посадили в аквариум с рыбой-бритвой, откуда она должна была выбраться. Миссис Феррарс выразила недовольство: рыба-бритва стара и медлительна, бритвы у нее тупые, и будь она сама помоложе, выбралась бы из бассейна гораздо быстрее негодной служанки.

Незадолго до отъезда из Норленда Элинор вырезала для своей невестки пару попугаев-неразлучников из плавуна, которые и попались на глаза Джону Дэшвуду, сопровождавшему в гостиную остальных джентльменов, и он немедленно вручил их полковнику Брендону, дабы разделить с ним свое восхищение.

— Их вырезала старшая из моих сестер, — сообщил он, — и, смею предположить, вам, как человеку, не обделенному вкусом, они должны понравиться. Не знаю, видели ли вы прежде работы Элинор, но все считают ее чрезвычайно искусным резчиком.

Полковник, хотя и отклонил звание знатока, горячо похвалил попугайчиков, как похвалил бы что угодно, сделанное мисс Дэшвуд, и фигурки начали переходить из рук в руки. Миссис Феррарс, не расслышавшая, что это работа Элинор, в особенности заинтересовалась ими, и после того как попугайчики удостоились высокой оценки леди Мидлтон, Фанни передала их матери, заботливо сообщив, что их вырезала мисс Дэшвуд.

— Хм, — сказала миссис Феррарс, — очень мило, — и уронила их на пол, от чего у одной из птичек откололось хвостовое перо.

Возможно, Фанни на мгновение показалось, что ее мать была слишком уж груба, потому что, едва заметно покраснев, она подняла попугайчиков и ответила:

— Ив самом деле, матушка, они очень милые, — но тут же, по-видимому, испугалась, не позволила ли себе чрезмерную доброту и любезность, поэтому снова уронила птичек (после чего хвост отвалился и у второй) и добавила: — Вам не кажется, что они напоминают работы мисс Мортон, матушка? Какие скульптуры она вырезает! Как изящна ее диорама погребенной в океане Подводной Станции Альфа! Смотришь и будто переносишься туда!

— Как верно! Но мисс Мортон безупречна во всем.

Марианна больше не могла это слушать. Миссис Феррарс и без того пришлась ей не по нраву, и хотя она и не понимала, что на самом деле кроется за подобным неуместным восхвалением другой в ущерб Элинор, Марианна не сдержалась и с горячностью заявила:

— Как странно ваше восхищение! Кто нам мисс Мортон? — С этими словами она подняла птичек и примотала отломанные хвостики бинтами, которые достала для порезанной рыбой-бритвой горничной. — Мы говорим и думаем об Элинор, — сердито продолжала она. — Какое нам дело до этой мисс Мортон?

Миссис Феррарс заметно разгневалась и, выпрямившись пуще прежнего, ответила такой ядовитой филиппикой:

— Мисс Мортон — дочь лорда Мортона. Лорда Мортона! Величайшего инженера всех времен, павшего от руки предателя!

Миссис Феррарс не было нужды вдаваться в подробности: все и без того знали трагическую историю лорда Мортона и Подводной Станции Альфа. По королевскому заказу великий инженер создал первую подводную крепость; его чертежи были безупречны, работы, которые по ним велись, исполнялись образцово. Но мог ли лорд Мортон знать, что сэр Брэдли, его верный секретарь и главный конструктор, был водяным, союзником морских гадов, только и мечтавших истребить род людской? Этот мерзавец Брэдли терпеливо ждал, не показывая хвоста, пока не завершились работы по постройке Станции и пока она не была полностью заселена английской знатью. Тогда он устроил аварию на шлюзах, затопив Станцию Альфа и отняв жизни у множества подводных первопроходцев, включая и лорда Мортона. Те, кому повезло, утонули быстро; остальных разорвала на части и сожрала армия глубоководных тварей, прорвавшихся внутрь через открытые шлюзы.

Пятнать имя лорда Мортона в подобном обществе было чудовищной оплошностью. Фанни, казалось, очень рассердилась, а ее муж ужаснулся безрассудству младшей сестры. Выходка эта задела Элинор гораздо больше, чем ее причина, но устремленные на Марианну глаза полковника Брендона видели лишь то, что было им любезно: пылкое сердце, не способное вынести обиды за сестру, пусть и по такому ничтожному поводу. Его щупальца мягко колыхались, пока он любовался ею.

Чувства Марианны еще не утихли. Подойдя к сестре, она обвила ее руками и, прижавшись щекой к ее щеке, сказала хоть и не громким, но сильным голосом: — Милая, милая Элинор, не обращай на них внимания. Не позволяй им сделать тебя несчастной.

Больше она говорить не могла; не в силах превозмочь горе, она спрятала лицо на плече у Элинор и разразилась слезами. Миссис Дженнингс с многозначительным «Ах, бедняжка!» немедленно протянула ей нюхательные соли, а сэр Джон тут же пересел к Люси Стил и шепотом пересказал ей скандальную историю с Уиллоби.

Наконец ударили в гонг, и началось новое представление, в котором лакей играл в бадминтон с морским котиком.

Глава 35

Элинор удовлетворила свое любопытство и в отношении миссис Феррарс, и в отношении того, чем морской котик может держать ракетку. В миссис Феррарс она обнаружила все, что могло сделать нежелательным дальнейшее поддержание связи между семьями. Теперь она знала достаточно о гордости, мелочности и упрямой предубежденности этой дамы против нее лично, чтобы понимать, с какими трудностями столкнулись бы они с Эдвардом, будь они помолвлены.

— Мой милый друг! — вскричала Люси на следующий день, едва они остались одни. — Я пришла поделиться моим счастьем. Могла ли миссис Феррарс обойтись со мной более лестно? Как исключительна была ее любезность! Усадить меня в первом ряду и распорядиться, чтобы мне принесли пончо! Вы знаете, как я страшилась этой встречи, но она была так мила со мной с самого момента нашего знакомства. Должно быть, я ей очень понравилась. Можно ли думать иначе? Вы все видели, как вам показалось?

— Она и в самом деле была с вами очень вежлива.

— Вежлива! Неужели вы не заметили ничего, кроме вежливости! Отнюдь! Такая доброта — и лишь ко мне одной!

Элинор не хотела больше говорить об этом и, перебрав в уме подходящие темы для беседы, вспомнила про рыбу-меч и трещинки в куполе и поинтересовалась, не видала ли Люси чего-нибудь подобного, но Люси не желала менять предмет разговора и добивалась подтверждения, что у нее есть причины для счастья, так что и Элинор пришлось продолжать:

— Если бы они знали о вашей помолвке, такое обхождение и в самом деле было бы очень лестным, но поскольку они остаются в неведении…

— Я знала, что вы это скажете, — быстро ответила Люси, — но у миссис Феррарс нет причин притворяться, что я ей нравлюсь, если на самом деле все обстоит иначе. Миссис Феррарс и ваша золовка — очаровательные женщины. Право, обе они восхитительны! Удивительно, почему вы никогда не говорили мне, как мила миссис Дэшвуд!

На это у Элинор ответа не было, и она не стала ничего выдумывать.

— Вам нездоровится, мисс Дэшвуд? Кажется, вы не в духе. Все молчите. Как вы себя чувствуете?

— Превосходно.

На самом деле, чем дольше тянулась эта неприятная беседа, тем ближе подкрадывалась знакомая тьма, надвигавшаяся, как всегда, с границ бокового зрения; прямо напротив уже проступила зловещая пятиконечная фигура. Элинор несколько раз глубоко вздохнула, отчаянно надеясь отогнать видение. Что это за мучение, почему оно не оставит ее в покое?

— Я рада этому всем сердцем, — продолжала Люси, — но не могу не заметить, что вы зажмурились и зажали голову промеж коленей. Как будет жаль, если вы заболеете! Один Бог знает, что бы я делала без вашей дружбы.

От необходимости отвечать Элинор избавила распахнувшаяся дверь. Лакей объявил мистера Феррарса, и в гостиную тут же вошел Эдвард.

Наступила очень неловкая пауза, все трое были в полнейшем замешательстве. Они угодили в чрезвычайно глупое положение: Эдвард застыл на пороге, равно готовый как войти в комнату, так и уйти прочь. Случилось именно то, чего каждый из них так стремился избежать. Они не только встретились все вместе, но рядом не было никого, кто мог бы своим присутствием разрядить атмосферу. Точно рыбки, пойманные одной сетью, они мечтали лучше быть съеденными немедленно, чем оставаться в обществе друг друга.

Первыми опомнились барышни. Люси не пристало привлекать к себе внимание, она хотела сохранить видимость тайны. Вскользь поприветствовав Эдварда, она замолчала. Элинор была рада уже тому, что приход Эдварда разогнал зловещую тьму и спугнул жуткий пятиконечный символ. Она решила, что ни присутствие Люси, ни некоторая обида не помешает ей сказать ему, что она счастлива его видеть. И она не побоится на глазах у Люси уделить Эдварду то внимание, которое ему причитается как другу и дальнему родственнику.

Ее приветливость несколько успокоила Эдварда, и он набрался решимости присесть, но смущение его превосходило смущение барышень, ведь в его сердце не было равнодушия, как у Люси, да и совесть его не была чиста, как у Элинор.

Внезапно раздавшийся громкий стук по стеклу купола лишь приумножил неловкость. Обернувшись, они увидели, что станционный смотритель, который менял водяные фильтры и по какой-то причине отсоединился от кислородного шланга своего плавательного костюма для наружных работ, пытается привлечь их внимание. Всяческие аппараты, поддерживающие жизнь на Станции, равно как и их обслуживание, не должны были бросаться в глаза жителям, и шумная выходка смотрителя являлась весьма досадным нарушением этикета. Элинор и ее гости тщательно не обращали на него внимания, и его все более настойчивый стук служил фоном последовавшей принужденной беседы.

Говорила почти одна только Элинор, вынужденная сама рассказать о здоровье матушки, о том, как давно они погрузились и с какими приключениями пролегал их путь на Станцию, и так далее — все, о чем должен был спросить Эдвард. В конце концов снова воцарилась тишина, и лишь тонущий станционный смотритель бился в стекло и пытался губами произнести «помогите».

Наконец Элинор решила оставить их наедине и под предлогом, что ей нужно позвать Марианну, так и поступила, причем самым любезным образом помедлила несколько минут на лестнице, прежде чем постучать к сестре. Однако стоило Марианне узнать, что у них Эдвард, как его тет-а-тет с Люси завершился, ибо на радостях Марианна немедленно спустилась. Эта радость была такой же бурной, как и все ее чувства, и выразила она ее соответственно. Она протянула ему руку, которую было бы неприлично не пожать, и голосом, полным сестринской любви, воскликнула:

— Милый Эдвард! Какое счастье, что вы здесь! Это почти искупает все остальное! Боже мой, там человек, он тонет!

Элинор взглядом дала понять сестре, что ее восторг от встречи с Эдвардом чрезмерен, а внимание к судьбе тонущего станционного смотрителя неприлично. К последнему тем временем быстро приближался огромный и невообразимо зубастый удильщик, освещавший себе путь фотофором, как фонарем; увидев хищника, смотритель вновь повернулся к куполу, взглядом моля о спасении.

Эдвард попытался ответить на приветствия Марианны должным образом, но перед такими свидетельницами он не смел высказать и половины того, что чувствовал. Снова все сели, и снова наступила тишина. Марианна с красноречивой нежностью глядела то на Эдварда, то на Элинор, жалея лишь о том, что их радость от встречи омрачена непрошеным присутствием Люси.

Удильщик сомкнул свою пасть, утыканную сотнями острейших зубов, и самым беспардонным образом откусил смотрителю ноги чуть ли не по пояс.

На сей раз первым заговорил Эдвард, заметивший, что Марианна спала с лица, и выразивший сомнение в том, что Подводная Станция идет ей на пользу.

— Ах, не думайте обо мне! — пылко ответила она. Верхняя половина станционного смотрителя начала медленно всплывать, удильщик тем временем заглатывал его ноги. — У Элинор все хорошо. Этого нам с вами достаточно.

Подобные слова не могли успокоить ни Элинор, ни Эдварда, не могли они и снискать одобрение Люси, бросившей на Марианну не самый благожелательный взгляд.

— Нравится ли вам на Станции? — спросил Эдвард, готовый сказать что угодно, лишь бы переменить тему.

— Отнюдь! Я ожидала, что она станет для меня причиной многих радостей, но ничего подобного не произошло. Ваше появление — моя единственная здесь отрада, и слава Небесам! Вы такой же, каким были всегда.

С противоположной стороны купола у станционного смотрителя оставалось еще достаточно крови, чтобы не потерять сознания, и он с ужасом наблюдал, как удильщик пожирает его ноги. Марианна замолчала, и никто не произнес ни слова. Удильщик наконец расправился с ногами и приступил к оставшейся половине смотрителя. Вода затуманилась кровью.

— Я думаю, Элинор, — продолжала Марианна, — что на обратном пути на Погибель мы должны поручить себя заботам Эдварда. Мы покинем Станцию через неделю-две, вряд ли Эдварду будет неприятно оказать нам эту услугу.

Несчастный Эдвард пробормотал что-то, чего никто не понял, что-то похожее на «оказывается, у удильщиков много зубов».

Марианна, заметившая его волнение, осталась им совершенно довольна и вскоре сама сменила тему.

— Какой вечер мы провели вчера на запруде Харли! Такой скучный, такой отвратительно скучный! Но об этом мне надо вам сказать много такого, о чем сейчас я не могу говорить.

И с этой похвальной сдержанностью она отложила рассказ о том, что их общие родственники были противны как никогда, а его мать она нашла особенно невыносимой, до того времени, когда при их разговоре не будут присутствовать посторонние.

— Но почему вас не было, Эдвард? Почему вы не пришли?

— Я обещал быть в другом месте.

— Обещал! Что значат обещания, когда вас ждет встреча с такими друзьями!

— Быть может, мисс Марианна, — вмешалась Люси, обрадовавшись возможности отомстить, — вы считаете, что мужчины никогда не держат обещаний, если им того не хочется, будь то в большом или в малом?

Элинор очень рассердилась, но Марианна, казалось, была нечувствительна к этой шпильке. Станционный смотритель был тем более нечувствителен на веки вечные, поскольку удильщик сожрал его торс и голову в два больших глотка. Эдвард ахнул и закрыл глаза руками.

— Я не сомневаюсь, что лишь совесть помешала Эдварду появиться на запруде Харли, — спокойно ответила Марианна на укол Люси. — И я совершенно убеждена, что он — самый совестливый человек на свете, самый щепетильный в выполнении всех своих обязательств, даже самых незначительных, даже если они идут в ущерб его собственным интересам или удовольствию. Он боится причинить боль и не оправдать ожидания других, он — самый бескорыстный человек из всех, кого я знаю. Это правда, Эдвард, и я не собираюсь молчать. — Завершив таким образом свою речь, она вновь повернулась к стеклу купола. — Боже мой! Тут нужна уборка!

Глава 36

Несколько дней спустя после этой встречи газеты объявили, что супруга Томаса Палмера, эсквайра, разрешилась от бремени сыном и наследником. Это событие, крайне важное для счастья миссис Дженнингс, временно переменило ее распорядок дня, тем самым изменив и привычные порядки для ее юных гостий; каждое утро, едва проснувшись, миссис Дженнингс отправлялась навестить Шарлотту и не возвращалась до позднего вечера. Сестры Дэшвуд оказались предоставлены заботам леди Мидлтон и сестер Стил, ценивших их общество невысоко, но добивавшихся его с большим упорством.

Леди Мидлтон, у которой в последнее время появилось как никогда много секретов, общество сестер Дэшвуд было особенно неугодно. Ночами она восстанавливала субмарину, спрятанную в кладовке, а чтобы заварить корпус и починить старые, гнутые пропеллеры, по необходимости изучала искусство корабельщика, днем же, готовясь исполнить свою заветную мечту о побеге, без конца зубрила тонкости навигации и подводного пилотажа. Что до Люси, та бдительно наблюдала за Элинор и Марианной, как за захватчицами, вторгшимися на ее территорию и присваивающими часть тех благ, которые она по праву считала своими.

Станцию же будоражила буканьерская лихорадка, не оставившая никаких сомнений, что маскарад сэра Джона опередил всех состоятельных модников столицы, все чаще являвшихся в свет в пиратских нарядах. Сабля сделалась необходимым элементом гардероба, всякий истинный джентльмен выглядел как джентльмен удачи, а по Торговой набережной уже нельзя было пройтись, не оглохнув от воплей попугаев, рассевшихся по плечам кавалеров, чьи головы украшали лихо повязанные платки.

Азартные игры, акваувеселения и родео на морских львах уступили место состязаниям на саблях, в которых мужчины Станции закаляли боевой дух, хотя, конечно, бой с настоящими пиратами был делом совершенно немыслимым.

Элинор находила подобную моду безвкусной, в немалой степени потому, что она совпала с учащением пиратских нападений на наземные поселения. Бесчисленные буканьеры, включая знаменитого пирата по кличке Страшная Борода, делали моря еще более опасными для путешествий, нападая на каждый корабль слабее четырехмачтового, захватывая грузы и бросая команду за борт на милость морских чудовищ.

Но куда сильнее ее волновало, что пиратская тематика большинства светских мероприятий ничуть не радовала Марианну. Каждый вечер она безропотно натягивала галоши, готовясь к выходу в свет, но ни от чего не ожидала ни малейшего удовольствия и даже не интересовалась, куда на этот раз они едут.

Однажды вечером их пригласила к себе знакомая миссис Джон Дэшвуд посмотреть показательные дуэли на саблях и кортиках, какие могли бы случиться, столкнись отважные щеголи с настоящими пиратами. Ничего особенного на этом вечере не произошло. Как и всегда на подобных тематических вечерах, здесь собралось достаточно увлеченных дуэлянтов, но гораздо больше тех, кто не понимал в этом ничего; выступавшие же лишь снова убедили себя и своих ближайших друзей, что дуэлянтов лучше их не сыщется во всей Англии.

Элинор не была поклонницей подобных увеселений и не притворялась таковой, поэтому без смущения отводила взгляд от «сходней», возведенных со всем тщанием, чтобы напоминали настоящую шхуну, на какой могла бы состояться подобная схватка. Так она и заметила среди собравшихся джентльмена, на нарукавниках которого было вышито «Славься, Британия!». Вскоре он заметил ее взгляд и фамильярно сказал что-то ее брату; когда они подошли, мистер Дэшвуд представил ей мистера Роберта Феррарса.

Последний поприветствовал ее с непринужденной учтивостью и так причудливо изогнул шею в поклоне, что Элинор стало ясно: он именно такой пустой щеголь, каким описала его Люси. Какое было бы счастье, если бы ее приязнь к Эдварду питалась не его заслугами, а заслугами его родни! Но, удивляясь несхожести двух братьев, она обнаружила, что бездушие и чванство одного ничуть не умаляет скромности и истинных достоинств другого. Причину же столь заметной разницы Роберт охотно сообщил ей сам под лязг сабель с фальшивых сходней, не прошло и четверти часа с момента их знакомства. Говоря о брате и сокрушаясь о чрезвычайной неловкости, мешавшей ему, по мнению Роберта, вращаться в приличном обществе, он великодушно приписал это тому, что Эдварду выпал незавидный жребий получить частное образование, в то время как он сам, впитавший все блага лучшей школы, прекрасно приспособлен к светской жизни.

— Клянусь вам, — добавил он, — другой причины тут и быть не может. Так я всегда и говорю матушке, когда она изволит об этом сокрушаться. «Сударыня, — говорю я ей, — не кручиньтесь столь сильно. Эта беда непоправима, и виноваты в ней вы и только вы. Зачем в самую решающую пору его жизни вы препоручили Эдварда частному учителю? Чтобы он якшался с портовыми крысами и зациклился на мифологии Большой Перемены и нудных научных банальностях! Если бы вы отправили его, как меня, в Вестминстер, ничего подобного бы не случилось». Я совершенно в этом убежден, и матушка теперь тоже понимает, какую ошибку совершила.

Джон Дэшвуд интересовался премудростями фехтования не больше Элинор, поэтому его мысли были вольны обращаться к другим предметам: большую часть вечера он провел, припоминая, выплатили ли ему все причитающиеся деньги за последний эксперимент, в рамках коего он три дня питался исключительно икрой веслоноса. Это навело его на весьма приятную мысль, которую он и представил на одобрение супруге, когда они вернулись домой. Следующую неделю он будет в тяжелейшем состоянии после операции, когда его легкие будут снабжены лепестками и складочками наподобие тех, что есть в рыбьих жабрах, и, конечно, Фанни будет рада, если кто-то составит ей на это время компанию. Пригласить к себе сестер было бы более чем разумно. Трат это никаких не потребует, неудобств не причинит — но все же Фанни чрезвычайно удивилась его предложению.

— Они гости леди Мидлтон. Как я могу лишить ее их общества?

Супруг не счел ее возражения весомыми.

— Но они провели у нее уже неделю, к тому же леди Мидлтон не станет обижаться, если они уделят столько же времени близким родственникам.

— Но, дорогой, я только что решила пригласить к нам сестер Стил на несколько дней. Они очень приятные, воспитанные барышни, и леди Мидлтон утверждает, что ловчее Люси Стил кораблик в бутылке никто не сделает. Твоих сестер мы успеем пригласить и в какой-нибудь другой год, а мисс Стил могут на Станцию больше и не приехать!

Мистер Дэшвуд признал ее правоту. Убедившись, что мисс Стил необходимо пригласить немедленно, он успокоил свою совесть твердым намерением пригласить сестер на будущий год, в то же время подозревая, что на будущий год никакого приглашения не потребуется, потому что Элинор приедет уже женой полковника Брендона, а Марианна будет гостить у них.

Фанни, радуясь своему избавлению, на следующее же утро написала Люси и пригласила ее с сестрой к себе, как только леди Мидлтон сможет с ними расстаться. Этого было довольно, чтобы сделать Люси совершенно счастливой, и не без причины. Возможность находиться рядом с Эдвардом в лоне его семьи была ей исключительно на пользу, а приглашение это так польстило ее самолюбию! Следовало горячо возблагодарить судьбу за подобный дар и безотлагательно им воспользоваться, поэтому пребывание мисс Стил у леди Мидлтон, до того не ограниченное сроками, внезапно начало подходить к своему завершению, которое, как вдруг выяснилось, давно было назначено и истекало через два дня. Леди Мидлтон осталась этим крайне довольна, поскольку теперь все ее внимание принадлежало почти законченной субмарине.

Когда приглашение прочитала Элинор (а оно попало к ней в руки через десять минут после того, как было доставлено), она впервые согласилась с Люси, что у той действительно есть причина для радости. Ведь этот необычайный после столь краткого знакомства знак любезности происходил вовсе не из неприязни к ней, Элинор, а значит, в будущем при известном упорстве Люси вполне могла добиться своего. Ее талант к лести был поистине сверхъестественным, раз уж покорил гордую леди Мидлтон и проник в сердце миссис Джон Дэшвуд.

Так мисс Стил перебрались в дом Джона и Фанни Дэшвуд, и все новости оттуда, доходившие до Элинор, лишь подтверждали ее мысли. Сэр Джон, не раз их навещавший, приносил известия такого рода, что их нельзя было назвать иначе чем поразительными. Миссис Дэшвуд никогда прежде не встречала таких приятных девиц; она называет Люси по имени, не отказывается от ее помощи в регулярном орошении жабр-легких мистера Дэшвуда свежей морской водой и не знает, сможет ли когда-нибудь с нею расстаться.

Глава 37

К концу второй недели миссис Палмер настолько оправилась, что ее мать больше не считала необходимым уделять ей все свое время. Довольствуясь одним-двумя визитами в день, она вернулась в собственный отсек, где обнаружила, что сестры Дэшвуд вполне готовы возобновить прежний распорядок.

На третье или четвертое утро после того, как все вернулось на круги своя, миссис Дженнингс, завершив привычный поход к миссис Палмер, вошла в гостиную, где Элинор в одиночестве вскрывала коробку с пышками тройной усушки.

— Милая моя мисс Дэшвуд! Вы уже слышали новости?

— Нет, сударыня. Что случилось?

— Нечто невообразимое!

— Еще одного младенца засосало в водопровод?

— Нет, слава богу! Когда я добралась до мистера Палмера, Шарлотта с ума сходила из-за ребенка. Она решила, что он очень болен — кричал, вертелся, весь покрылся сыпью. Я посмотрела на него и сразу сказала: «Господи! Душенька, да это не что иное, как солитер, терзающий ему внутренности, принесите мне щипцы и спички!» И нянька то же самое сказала, но Шарлотта не успокоилась, поэтому послали за мистером Донаваном, который только посмотрел на малыша и сказал то же самое, что это всего лишь солитер, а потом разжал младенцу челюсти, опустил туда леску и выудил шельмеца, а я его сожгла, и Шарлотта наконец успокоилась. И вот, когда он уже собрался уходить, мне пришло в голову — я и не знаю, с чего бы! — но мне пришло в голову расспросить его, не знает ли он каких новостей. На что он улыбнулся, глуповато усмехнулся и напустил на себя мрачный вид, а я спрашиваю: «Неужели еще одного младенца засосало в водопровод?» — а он говорит: «Нет», — а потом шепотом: «Но из страха, что до ваших гостий дойдут тревожные слухи, я должен сказать, что причин для тревоги нет. Миссис Дэшвуд, без сомнения, скоро оправится».

— Как?! — вскричала Элинор. — Фанни больна?

— Именно это я и сказала, душенька. «Господи! — говорю я, — миссис Дэшвуд больна? Ее засосало в водопровод?» А доктор сказал, что нет, и взмолился, чтобы я прекратила об этом спрашивать, и, думаю, только от смущения — потому что я настаивала на своей версии — все мне и рассказал. Вот что выяснилось: мистер Эдвард Феррарс, тот самый молодой человек, о котором я все с вами шутила, уже не один год как помолвлен с Люси Стил!

Услышав это имя и узнав, что тайное наконец стало явным, Элинор ощутила горячечную слабость вкупе с мучительнейшей головной болью; в агонии она наклонилась и зажала голову меж колен. Она делала долгие, глубокие вдохи, а в темноте перед ее закрытыми глазами угрожающе танцевал пятиконечный символ.

Миссис Дженнингс то ли из вежливости, то ли из чувства собственного достоинства не обратила внимания на столь необычную реакцию.

— Вы только вообразите, душенька! — беззаботно продолжала она. — И кроме Анны об этом ни одна живая душа не знала! Как такое может быть? Между ними все было слажено, и никто ничего не заподозрил! Впрочем, я никогда их вместе не видела, уж я-то сразу бы все поняла. Так или иначе, из страха перед миссис Феррарс они держали все в секрете, и до сегодняшнего утра ни о чем не подозревали ни она, ни ваш брат с женой. Бедняжка Люси! Ее сестра, да вы и сами знаете, добрая душа, но, как говорится, без капитана на корабле, она все и выболтала. Подходит она к вашей невестке, которая сидит одна за пяльцами и не подозревает, что ее ждет, — можете себе представить, какой это был удар для ее гордости! С ней немедленно случился нервический припадок, и кричала она так, что услышал даже ваш брат, сидевший внизу в собственном кабинете и писавший письмо. Крики недовольства, в десять раз приумноженные удивлением и еще в десять раз обостренным слухом вашего брата, которому в прошлый вторник вживили крайне чувствительные барабанные перепонки рыбы-солдата.

И вот он бежит наверх, зажав уши руками, чтобы приглушить крики, и тут разыгрывается чудовищная сцена: в комнату только что вошла и Люси, не зная, что происходит. Бедняжка! Как мне ее жаль. Должна сказать, с ней обошлись очень сурово — ваша невестка бранилась как фурия и довела ее до обморока. Анна упала на колени и горько расплакалась, а ваш братец бродил по комнате в полной растерянности со звенящими ушами, натыкался на стены и повторял, что не знает, что делать. Миссис Дэшвуд объявила, что мисс Стил у нее и минуты не останутся, и вашему братцу пришлось на коленях умолять ее позволить им хотя бы собрать вещи.

— Силы небесные! — вставила Элинор.

— Когда приплыл мистер Донаван, их гондола была уже готова, и бедняжки как раз выходили. Несчастная Люси, по его словам, едва держалась на ногах, Анна выглядела ненамного лучше. Боже! В какой гнев, должно быть, придет мистер Эдвард, когда узнает! Как обошлись с его возлюбленной! Все это просто… — Тут миссис Дженнингс перешла на свой родной язык, совершенно непонятный Элинор.

Она попыталась собраться с мыслями, но негромкий стук в стекло купола отвлек ее от размышлений. Подняв глаза, она увидела, что в стекло настойчиво стучит небольшая рыба-меч. Пусть ее и терзали сердечные муки, но от этого зрелища ее пробрал озноб, который лишь усилился, когда она разглядела переливчатый радужный участок чешуи у рыбы на морде: значит, это была не та рыба, которая билась в стекло прежде. Это была совсем другая рыба.

Поскольку миссис Дженнингс говорила лишь о помолвке Эдварда, Элинор быстро поняла, что скоро обо всем узнает Марианна и ее надо как-то предупредить. Нужно было как можно мягче рассеять ее заблуждения, сообщить правду и тем самым подготовить к тому, что ей придется обсуждать эту тему с остальными, не выдавая ни своего разочарования за сестру, ни неприязни к Эдварду.

Элинор выпала тяжелая задача. Ей предстояло лишить сестру главного утешения, рассказать об Эдварде такое, что, как она боялась, навсегда лишит его ее доброго отношения, и заставить Марианну заново пережить свое горе через сходство их положений, которое, несомненно, покажется ей чрезвычайным. Но как бы ни была ей неприятна эта обязанность, она представлялась столь же необходимой, как чистка корпуса корабля, заросшего ракушками.

Меньше всего Элинор хотела рассуждать о своих переживаниях. О помолвке Эдварда и Люси она рассказала спокойно и без запинок, пренебрегая и собственными чувствами, и настойчивым стуком в стекло. Ее словам не мешали ни бурное волнение, ни безутешное горе, ставшие скорее уделом ее слушательницы. Марианна внимала ей с ужасом и рыдала за двоих.

— Как давно ты об этом знаешь, Элинор? Он написал тебе?

— Вот уже четыре месяца. Люси рассказала мне о помолвке еще на Погибели, в тот день, когда мы чуть не погибли в пастях Морского Клыка.

Взгляд Марианны выказал то удивление, которое она не смогла выразить словами. После изумленной паузы она наконец воскликнула:

— Четыре месяца! Неужели ты знаешь уже четыре месяца? С нападения Морского Клыка?

Элинор еще раз это подтвердила.

— Как же так! Ты выхаживала меня в моем горе, все это время скрывая свое! И я попрекала тебя твоим счастьем!

— Тогда тебе не стоило знать, как далека ты была от истины.

— Четыре месяца! — снова вскричала Марианна. — Такая спокойная, неунывающая! Откуда у тебя брались силы?

— Из чувства, что я выполняю свой долг. Я обещала Люси сохранить ее помолвку в тайне. Поэтому я никак не должна была выдать истинное положение дел.

Марианна была потрясена до глубины души. У нее за спиной к рыбе-мечу присоединилась вторая, и они начали трудиться вместе, глядя своими стеклянными глазами прямо перед собой. Не будь Элинор столь взволнована, возможно, ей пришло бы в голову, что две рыбы, работающие бок о бок, — доказательство зловредности и нечестивости их намерений.

— Мне часто хотелось открыть правду тебе и матушке, — сказала она, — и раз или два я даже попыталась это сделать, но убедить вас, не нарушив обещания, мне не удалось.

— Четыре месяца! И ведь ты его любила!

— Да. Но я любила не только его. Мне был дорог и покой других людей, и я была рада, пока мне удавалось скрыть от них мои чувства. Я не хотела, чтобы вы страдали из-за меня.

— Ах, Элинор! — вскричала ее сестра. — Мне будет стыдно перед тобой во веки веков! С тобой, собственной сестрой, я обошлась более жестоко, чем поступил бы самый беспощадный пират, даже Страшная Борода! С тобой, которая была мне единственным утешением, которая поддерживала меня в самых тяжких моих страданиях, которая, казалось, страдала только со мной и ради меня!

За этим разговором последовали нежнейшие объятия. Марианна была в таком состоянии, что Элинор не составило труда заставить ее пообещать то, что требовалось: Марианна поклялась говорить о случившемся без видимой горечи и при встрече с Люси не выдать свою к ней неприязнь, и даже с Эдвардом держаться по-прежнему сердечно. Пока сестры утешали друг друга, на стекле проступила паутинка крошечных трещинок. Рыбы-мечи уплыли во тьму океана, игриво выписывая в толще воды причудливые фигуры.

Марианна сдержала слово безупречным образом. Рассказ миссис Дженнингс она выслушала, ни разу не переменившись в лице. Лишь когда та заговорила о любви Эдварда к Люси, Марианна закашлялась, но объяснила это тем, что поперхнулась обезвоженной сдобой. Подобный героизм сестры заставил Элинор почувствовать, что и сама она способна на любой подвиг. Следующее утро принесло с собой другое испытание — с визитом явился их брат, чтобы с чрезвычайно серьезным видом обсудить чудовищное событие, а также сообщить последние новости о состоянии жены.

— Полагаю, вы слышали, — начал он печальным тоном, — о скандале, произошедшем вчера под нашей крышей. — Он сидел в кресле-каталке, поскольку совсем недавно его ноги подверглись операции, в ходе которой ему вживили перепонки между пальцами, что (как надеялись ученые) приумножит его скорость и маневренность под водой.

Ему ответили лишь утвердительным взглядом — слова казались кощунством в такой момент.

— Моя супруга, — продолжал он, — безумно страдала, миссис Феррарс тоже. Говоря кратко, это была сцена такого неизбывного горя… но я надеюсь, что буря утихнет и никто из нас в ней не пострадает.

Замолчав, он издал нечеловеческий визг — кроме перепонок, Джон Дэшвуд согласился (за четыре фунта стерлингов) вживить себе в горло сложный орган эхолокации, наподобие того, каким пользуются зубатые киты, чтобы определять направление в океанских глубинах. Пока что мистер Дэшвуд не научился как следует контролировать этот орган и время от времени издавал леденящий кровь визг, на который его сестры вежливо не обращали внимания.

— Бедняжка Фанни! Весь вчерашний день она пробилась в истерике. Но не тревожьтесь. Доктор сказал, что никакой опасности нет. Физически она здорова, а силой духа превзойдет всех нас. — Он снова прервался и издал жуткий визг. — Все-таки у нее ангельское терпение! Говорит, что никогда и ни о ком больше не составит доброго мнения, и неудивительно, после того, как ее так обманули! Ведь она пригласила этих мисс Стил лишь по доброте сердечной, лишь потому, что ей показалось, будто они заслуживают некоторого внимания. Иначе мы бы с такой радостью пригласили вас с Марианной! И как это нам аукнулось! «Ах, как бы я хотела, чтобы вместо этих девиц мы пригласили твоих сестер», — говорила она с обычной своей добросердечностью!

Тут он на мгновение умолк и порывисто огляделся, как будто его тонкий рыбий слух сообщил ему что-то, чего не заметили его глаза.

— Какой шок испытала миссис Феррарс, когда Фанни сообщила ей новость, просто не передать! Пока она с материнской любовью планировала для Эдварда самую достойную партию, все это время он был втайне помолвлен с другой! Ей бы и в голову такое не пришло! Тем более когда подобного препятствия она ожидала совсем от другой особы! «Казалось, что хоть здесь, — говорила она, — я могла ничего не опасаться». Ее гнев был просто ужасен. Один лакей посмел кашлянуть, пока она громогласно порицала мисс Стил, так она приказала выстрелить им из водяной пушки, а когда он упал в канал, даже закричала: «Ура!» Наконец она послала за Эдвардом. Он пришел. У меня сердце разрывается, как вспомню, что было дальше. Сколько ни твердила миссис Феррарс, что он должен разорвать помолвку, все тщетно. Наполнив аквариум морской водой, она заставила его встать в него, а потом начала одну за одной кидать в воду злобных голодных пираний. «Отрекись от помолвки!» — кричала она, бросая вторую пиранью, когда первая уже радостно вцепилась ему в ногу, но он не уступал. «Отрекись!» — кидая третью пиранью. Но нет! Я никогда прежде не видел, чтобы Эдвард был таким упрямым и бесчувственным. Право, его стопы, должно быть, сделаны из свинца.

Мать объяснила ему свое намерение в случае его женитьбы на мисс Мортон передать ему норфолкское поместье, которое даже после уплаты налогов приносит не меньше тысячи в год, бросила в аквариум еще дюжину лютых пираний, которые вцепились в его ноги самым немилосердным образом, а когда он опять отказался, даже пообещала ему тысячу двести фунтов. Наконец она вскричала, что не желает больше его видеть, и поклялась сделать все, что в ее силах, чтобы помешать ему занять любую мало-мальски доходную должность. Когда ему позволили выйти из аквариума, ноги у него были все в крови от укусов.

Тут Марианна, вне себя от негодования, всплеснула руками и воскликнула: — Боже милостивый! Разве может такое быть!

— Конечно, Марианна, — ответил ее брат, — можно только дивиться упрямству, способному устоять перед такими аргументами, да еще и под пытками. Твое удивление вполне естественно.

Марианна хотела возмутиться, но вспомнила обещания сестре и удержалась.

— Однако все ее усилия, — продолжал Джон, — пропали втуне. Эдвард говорил недолго, но тон его был самый непреклонный. Ничто не заставит его разорвать помолвку.

— Значит, он повел себя как честный человек! — вскричала миссис Дженнингс, не в силах более молчать. — Вы уж простите, мистер Дэшвуд, но если бы он отступился, я сочла бы его подлецом. Полагаю, на свете нет барышни, столь же достойной такого хорошего мужа, как Люси!

Это заявление, особенно ранившее Элинор, почему-то вновь вызвало пятиконечное видение; сжав голову руками, она усилием воли отогнала его.

— Должен признать, — без малейшей обиды ответил Джон Дэшвуд, — что мисс Люси Стил — очень достойная молодая особа, но вы и сами понимаете, что этот брак невозможен. — Тут он снова замолчал, а затем, пронзительно взвизгнув, покатил свое кресло в противоположный угол комнаты, где ему почудилось какое-то невидимое глазу шевеление. Придя в себя, он продолжал: — Мы все безусловно желаем ей счастья, и миссис Феррарс вела себя исключительно любезно и с большим достоинством. Эдвард сам выбрал свою судьбу, и, боюсь, она будет не из легких.

Марианна вздохнула, разделяя его опасения, а у Элинор сжалось сердце, переполненное сочувствием к Эдварду, который был вынужден бросить вызов матери и вытерпеть пытку пираньями ради женщины, неспособной принести ему счастье.

— Ну и как же все это закончилось? — спросила миссис Дженнингс.

— Боюсь, что самым печальным образом. Эдварду велено никогда больше не являться на глаза матери. Его ноги так пострадали, что ему долго придется ходить в обуви из мягкой кожи. Вчера он покинул ее дом, и я не знаю, куда он отправился и даже на Станции ли он, но, конечно, нам и не пристало этим интересоваться.

— Несчастный юноша! Что с ним теперь будет?

— Ив самом деле, сударыня! Думать об этом очень печально. А ведь у него были такие возможности! Не могу представить более злополучной участи. Как можно прожить на проценты с двух тысяч фунтов? А если подумать и о том, что через каких-то три месяца он мог получить две тысячи пятьсот в год (ведь у мисс Мортон тридцать тысяч фунтов, наследство отца, погибшего вместе с его великолепным творением), то более прискорбной ситуации нельзя и придумать! Мы все должны ему посочувствовать, тем более что помочь ему — совершенно не в нашей власти.

— Ах, бедняжка! — вскричала миссис Дженнингс. — У меня он всегда найдет и стол, и кров, так и скажу ему, если увижу.

— Если бы только он позаботился о себе так же, — сказал Джон Дэшвуд, — как заботятся о нем все его друзья, то сейчас он бы ни в чем не нуждался. Но теперь помочь ему уже никто не в силах. К тому же миссис Феррарс готовит ему еще один удар, самый тяжкий. В своем, без сомнения, праведном гневе миссис Феррарс решила тотчас отписать Роберту Норфолкскую усадьбу, которая должна была принадлежать Эдварду, если бы не эта его выходка.

— Ну что ж, — ответила миссис Дженнингс, — такова ее месть. Она вправе поступать по-своему. Но я бы не стала дарить независимость одному сыну, потому что мне досадил другой. Конечно, все мои сыновья убиты, а их трупы изувечены искателями приключений, так что мои чувства на сей счет чисто умозрительны.

Вскоре мистер Дэшвуд раскланялся, оставив своих собеседниц при едином мнении, во всяком случае, касательно поступков миссис Феррарс и Эдварда, а также роли, которую сыграла в этом чета Дэшвудов. Марианна разразилась негодованием, едва он вышел из комнаты, и, поскольку ее горячность лишила Элинор сил, а миссис Дженнингс — желания сдерживаться, все они с жаром принялись возмущаться и осуждать.

Глава 38

Миссис Дженнингс с горячностью превозносила Эдварда, но лишь Элинор с Марианной понимали истинную глубину его благородства. Элинор упивалась его стойкостью, а Марианна, сочувствуя его судьбе, простила ему все прегрешения. Однако, хотя тайн между сестрами теперь не было, оставаясь наедине, они избегали этой темы. На третий день после случившегося им пришло в голову прогуляться в Кенсингтонские Подводные Сады, самое известное из недавно открытых на Станции Бета увеселений. Миссис Дженнингс и Элинор так и сделали, но Марианна, недавно узнавшая, что чета Уиллоби снова погрузилась, до того страшилась повстречаться с ними, что не рискнула появиться в таком людном месте. Также, по слухам, среди чудес, выставленных в Кенсингтоне, была коралловая скульптура гигантского осьминога, и она воображала, что не вынесет воспоминаний, которые нахлынут на нее перед подобным произведением искусства.

Подводные Сады являли собой чудо гидроинженерной мысли: один участок купола, не несущий нагрузки, сняли, тем самым дав станционным жителям возможность за немалую плату отважиться выйти из купола на участок океанского дна площадью в четыре акра, обработанный экспериментальным химическим составом, убившим всю фауну, отчего сады заросли буйной подводной растительностью, до тех пор недоступной взору человеческому.

Чтобы отправиться в Кенсингтон, сначала требовалось облачиться в специальный водолазный костюм, более замысловатый вариант всем привычного костюма для ныряния. При помощи услужливой смотрительницы Элинор сменила пышное платье на бесшовный оранжевый резиновый костюм. Затем ей на голову опустили большой стеклянный шлем, на руки натянули обтягивающие перчатки, а на ноги — галоши со свинцовыми подметками, необходимыми, чтобы во время прогулки не оторваться от морского дна; наконец, на спину ей повесили тяжелый баллон с воздухом и протянули от него трубку к шлему.

Как только подобным образом облачилась и миссис Дженнингс, их провели в небольшую воздушную камеру, и ворота в купол за их спиной с шипением закрылись накрепко. Через несколько минут раздался громкий свисток, и камера начала заполняться водой. Вскоре открылись ворота наружу, находившиеся перед ними, и Элинор догадалась, что камеру заполнили водой, чтобы выровнять давление. Наконец они были вольны покинуть камеру и прогуляться по дну морскому.

Перед Элинор раскинулся пейзаж такой необыкновенной красоты, что она немедленно примирилась со столь мудреными мерами безопасности. Ее взгляд перескакивал с одного вида разноцветных подводных растений на другой: тут отливали пурпуром багрянки, там волнистые листья ламинарии мягко покачивались в подводных течениях. Она протянула руку и погладила крепкие стебли.

Затянутая в свой костюм, она топала тяжелыми галошами по удивительному подводному миру, потрясенная его красотой. Все ее душевные муки, все волнения, вызванные помолвкой Эдварда, отступили перед необычайной панорамой, которую она наблюдала сквозь стекло водолазного шлема: акры и акры кораллов, полипов и альционарий, чрезвычайно хрупких и величественных в своем разнообразии. Она любовалась сине-зелеными водорослями, гладила изгибы стеблей и наслаждалась уединением внутри своего резинового водолазного костюма. Наконец-то она была одна, вдали от Уиллоби, Эдварда и всех, кто представлял для нее хоть какой-то интерес.

Однако вскоре Элинор не без удивления увидела перед собой Анну Стил, тоже в водолазном костюме и шлеме, и та смущенно подошла поближе. Разговаривать в шлемах было невозможно, к радости Элинор, которой было не о чем говорить с мисс Стил. Однако последняя замахала руками, языком мимики и усердной жестикуляции объяснила, как рада она этой встрече, и, указав на ворота, предложила вернуться на Станцию, где можно будет побеседовать. Элинор покачала головой и повернулась, чтобы направиться под сень раскидистых кодиумов, но тут мисс Стил переменилась в лице. Взгляд ее, до того просящий и приветливый, сделался перепуганным; в то же мгновение Элинор ощутила, как ей в шею вонзилось острое жало. Это был морской скорпион размером не меньше пяти дюймов. Как он выжил, когда сады обрабатывали химическим составом, и как он проник в ее водолазный костюм — эти вопросы пришлось оставить на потом. Сейчас ее волновало лишь то, что в ее шею впилось своими хелицерами отвратительное членистоногое. Вне себя от ужаса и боли, Элинор яростно крутанулась на месте, пытаясь стряхнуть с себя чудовищного эвриптерида, но тщетно — он вцепился слишком крепко, и ей удалось лишь несколько раз ударить его о стекло шлема. В отчаянии Элинор воздела руки, чтобы снять его с себя, но лишь натолкнулась на стеклянную преграду — голова ее была вместе со скорпионом заточена в том самом шлеме, который помогал ей дышать. Скорпион все глубже впивался в ее шею. Кровь струилась по ее груди, и вода вокруг постепенно начала окрашиваться в ярко-красный цвет.

Рядом возникло лицо миссис Дженнингс, беззвучно кричавшее из-за стекла: «Шлем! Снимите шлем!!!» Элинор сделала глубокий вдох, втянула в себя как можно больше воздуха и с силой, приумножившейся от боли, распахнула иллюминатор шлема навстречу ледяной воде, ударившей ее по лицу, как пощечина. Не задумываясь ни о пронзительном холоде, все глубже прокрадывавшемся внутрь костюма, ни о том, насколько далеко она успела удалиться от ворот Станции и ее живительного воздуха, не глядя на перепуганных миссис Дженнингс и мисс Стил, Элинор обеими руками схватилась за морского скорпиона и изо всех сил попыталась его выдернуть. Но тварь не поддалась, а лишь покрепче уцепилась за шею клешнями. Чем сильнее она тянула, тем больнее ей становилось, и с каждым мгновением воздуха у нее в легких оставалось все меньше. Но она не сдавалась, и наконец дьявольская настойчивость эвриптерида была сломлена, клешни и хелицеры отделились от ее шеи, вырвав изрядный кусок плоти. Кровь хлынула фонтаном, при виде чего — а также от немилосердного холода и недостатка воздуха — у Элинор помутилось в глазах.

* * *

Элинор очнулась в кресле, обтянутом мягчайшей выдровой кожей, в богато обставленной конторе Кенсингтонских Подводных Садов. Ее ладони и стопы были погружены в тазики с теплой водой, чтобы она скорее согрелась. В другом конце комнаты сидела Анна Стил, поправляя прическу, примятую водолазным шлемом.

Миссис Дженнингс, сидевшая рядом, тут же прошептала:

— Слава богу! Вы выжили.

С обычной своей суетливой ласковостью справившись у Элинор о ее самочувствии и заверив, что со временем шея заживет, миссис Дженнингс кивнула в сторону мисс Стил и сказала:

— Выспросите у нее все, душенька. Вы перенесли такое испытание, чуть не погибли; она, без сомнения, вам сочувствует и расскажет, что попросите!

Элинор не сразу сообразила, что та говорит о помолвке Люси и Эдварда. К счастью, мисс Стил была готова удовлетворить любопытство миссис Дженнингс, да и самой Элинор, без каких-либо расспросов, иначе они так ничего бы и не узнали. Элинор поднялась и, шатаясь, сделала несколько шагов, опасливо ощупывая повязку на горле.

— Я так рада нашей встрече, а также тому, что вы смогли оторвать ту ужасную тварь от своей шеи, а мы с миссис Дженнингс — дотащить вас до Станции до того, как вы утонули, — сообщила мисс Стил, фамильярно взяв ее под руку, — ведь я так хотела с вами повидаться! — Потом она понизила голос и спросила: — Миссис Дженнингс, я думаю, все уже знает. Она не сердится?

— Полагаю, что на вас — ничуть.

— Как хорошо! А леди Мидлтон?

— Не представляю, почему она должна сердиться.

— Я чудовищно рада! Боже правый! Чего я натерпелась! Никогда не видела Люси в такой ярости. Ах, душенька, как вы себя чувствуете? На вашем месте я бы там ничего не трогала.

Последние ее слова относились к тому, как исказилось лицо Элинор: она попыталась приподнять один из бинтов, чем причинила себе такую же боль, как если бы на ее шее все еще болтался морской скорпион.

— Да, и знаете что, мисс Дэшвуд, — радостно продолжала мисс Стил, — пусть про мистера Феррарса говорят что угодно, пусть говорят, что он оставит Люси, но я вам клянусь, такому не бывать, и какой стыд, что про него ходят такие злые слухи! Люси может думать, что ей заблагорассудится, но другим-то неприлично почитать это делом решенным.

— Уверяю вас, я ни от кого ничего подобного не слышала.

— Ах, неужели правда? Но так говорят, я знаю, и многие! В четверг в Гидра-Зед, на показательном сеансе борьбы с гигантской зубаткой, мисс Голдби сказала мисс Спаркс, что никто, будучи в здравом уме, не подумает, что мистер Феррарс откажется от такой женщины, как мисс Мортон, наследницы того самого Мортона с тридцатью тысячами приданого, тем более ради Люси Стил, у которой ничегошеньки за душой нет.

Сдается мне, в душе Люси тоже решила, что все кончено, ведь после того, как мы покинули отсек вашего брата, мистер Феррарс не появлялся у нас ни в четверг, ни в пятницу, ни в субботу, и никто не знал, что с ним сталось. Люси подумывала даже написать ему, но все в ней противилось такому отчаянному жесту. Однако сегодня утром он пришел и рассказал все: как в среду его призвали на запруду Харли и читали нотации и как он им всем прямо заявил, и матери своей, и всем прочим, что любит только Люси и ни на ком, кроме Люси, не женится.

И как только покинул отсек матери, он сел на собственную субмарину, всплыл на поверхность и четверг и пятницу провел на берегу в гостинице, собираясь с мыслями. И, как следует все обдумав, решил, что было бы крайне несправедливо вынуждать Люси держать слово. Если он и сделается бедным смотрителем маяка, как они проживут на его жалованье? Ему невыносима сама мысль о том, что она будет нуждаться, поэтому он скрепя сердце умолял ее расторгнуть помолвку и оставить его бедствовать одного. Я собственными ушами все слышала! И все ради нее, все из заботы о ней, иначе он никогда и не завел бы такой разговор, а вовсе не потому, что хотел от нее отделаться. Клянусь чем угодно, он ни разу не заикнулся, что устал от нее, что хочет жениться на мисс Мортон, ничего подобного. Но Люси его и слушать не стала, а напротив, сказала, что и в мыслях не держала с ним расставаться, что готова с ним жить на сущие гроши, и, сколько бы у них ни было, с ним она всегда будет счастлива (а также много всякого про любовь и нежность и так далее, ну, такое повторять нехорошо). Тогда он чудовищно обрадовался, и они принялись обсуждать, что делать дальше, и договорились, что он немедленно подыщет себе место смотрителя маяка и свадьбу они сыграют, как только найдется подходящий маяк на каком-нибудь пустынном пляже, облюбованном морскими чудовищами. А дальше я больше не могла слушать, потому что кузина крикнула мне снизу, что к нам прибыла миссис Ричардсон на своей черепахе и хочет с кем-нибудь из нас отправиться в Кенсингтонские Сады, и мне пришлось потревожить их, чтобы спросить Люси, не хочет ли она на прогулку.

— Я не понимаю, как вы могли потревожить их, — сказала Элинор, — вы ведь находились с ними в одной комнате, верно?

— Уж конечно нет! Ба! Неужто вы думаете, что кто-то будет любезничать в присутствии других людей? Как вам только в голову пришло! Нет уж, они закрылись вместе в гостиной, а я слушала, приставив морскую раковину широким концом к замочной скважине и прижавшись ухом к острому концу.

— Как же так! — вскричала Элинор. — Вы повторяете мне подслушанное под дверью! Жаль, я не знала этого раньше, иначе не позволила бы рассказывать то, чего вам и самой-то знать не следовало. Как вы могли поступить с сестрой столь бесчестно?

— Ах, нет в этом ничего такого. Я просто постояла за дверью и подслушала, что могла. Никаких сомнений, Люси на моем месте поступила бы точно так же. В прошлом году, когда мы с Мартой Шарп то и дело запирались и секретничали, Люси и в шкафу пряталась, и за каминным экраном, а один раз даже в чучело моржа забралась, лишь бы нас подслушать!

Элинор попыталась сменить тему разговора, но от того, что занимало все ее мысли, мисс Стил умела отвлекаться разве что на пару минут, не больше.

— Какая же брюзга его маменька! И ваш брат с женой были не так чтобы очень добры. Однако о них я ничего плохого вам не скажу, все-таки они отправили нас домой в собственной гондоле, на что я и вовсе не рассчитывала.

Элинор наконец размотала бинты и, пока Анна продолжала говорить, рассматривала себя в зеркало — на шее у нее теперь красовалась глубокая выемка, там, где она с мясом оторвала от себя цепкого морского скорпиона. Элинор осторожно прикоснулась к ране.

— Ах, вот и Ричардсоны! Я бы только с вами и болтала, но они меня уже ждут.

Элинор с радостью попрощалась. Анна Стил предоставила ей новую пищу для размышлений, хотя в том, что она сказала, мало было такого, чего Элинор не предвидела и не предугадала. Как она и думала, брак Эдварда и Люси был решен твердо, но дата свадьбы оставалась неизвестной.

По пути домой миссис Дженнингс расспрашивала Элинор с такой настойчивостью, будто бы уже позабыла, что та совсем недавно едва не потеряла голову в отчаянной схватке с одержимым морским скорпионом. Элинор менее всего желала распространять сведения, добытые столь недостойным образом, и ограничилась лишь изложением фактов, о которых, она не сомневалась, сама Люси поспешила бы рассказать, то есть что помолвка остается в силе и что Эдвард ищет место смотрителя маяка, чтобы привести ее к логическому завершению. В ответ миссис Дженнингс вполне разумно возразила: — Ждать, пока он подыщет себе хороший маяк! Ну что ж, мы все прекрасно знаем, чем это закончится. Подождут годик, поймут, что ничего хорошего им не светит, и согласятся на маяк при какой-нибудь луже за пятьдесят фунтов в год. А потом начнут каждый год рожать по ребенку! И помоги им Господь! В какой нищете они будут жить! Плясать за подачку и спать под перевернутыми каноэ! Я посмотрю, не найдется ли у меня для них какой лишней мебели.

Наутро двухпенсовая почта доставила Элинор письмо от Люси.

Надеюсь, милая моя мисс Дэшвуд, Вы простите мне вольность, с которой я пишу Вам, но я знаю, из дружеских чувств Вы будете рады узнать добрые новости о нас с Эдвардом. Мы с ним ужасно страдали, но теперь у нас все хорошо, и мы счастливы, и упиваемся нашей любовью друг к другу, и так будет всегда. Наши сердца, а в случае Эдварда еще и ноги, подверглись тяжким испытаниям и претерпели злые гонения, но мы рады, что нас не оставили друзья, и не в последнюю очередь Вы, милая мисс Дэшвуд. Я уверена, что и Вы, и миссис Дженнингс будете счастливы узнать, что вчера днем Эдвард провел у нас два часа, и как я его ни уговаривала, что благоразумнее всего будет расторгнуть помолвку, он и слышать об этом не желал. Будущее нас с ним ждет отнюдь не блестящее, но мы должны набраться терпения и надеяться на лучшее. Я уверена, Вы не забудете о нас, если Вам представится возможность порекомендовать Эдварда на вакантный маяк. У меня почти закончились чернила; засим прошу передать самый почтительный поклон милой миссис Дженнингс, сэру Джону, леди Мидлтон, а также ее прелестным детям, буде вам выпадет случай их повидать, а также мою нежную любовь мисс Марианне.

Ваша, и проч., и проч.

Дочитав письмо, Элинор немедленно исполнила то, для чего, по ее разумению, письмо было написано, — передала его миссис Дженнингс, которая прочитала его вслух, не раз прерываясь на похвалы и одобрительные замечания.

— Право слово! Как мило она пишет! Да-да, очень разумно было предложить ему расторгнуть помолвку, если бы он захотел. В этом вся Люси! Бедняжка! Как жаль, право, что у меня нет для него вакантного маяка. Смотрите, она назвала меня «милой миссис Дженнингс». Другой такой добросердечной девочки и не сыщешь. И вот это еще очень изящно сказано… Ах! Элинор! У вас опять кровь из шеи капает! Вот! Прижмите к ране губку и простите, что я все забываю!

Глава 39

Сестры Дэшвуд жили на Подводной Станции Бета уже больше двух месяцев, и с каждым днем Марианне все сильнее не терпелось уехать. Она тосковала по привольному свежему воздуху, по смрадным, но ставшим уже родными ветрам острова Погибель и воображала, что если где-то и будет ей покой, то только в их скромном Бартон-коттедже.

Элинор мечтала уехать не меньше сестры, но ее беспокоили трудности долгой дороги, о которых Марианна не хотела и задумываться. Все же она начала приготовления и сообщила об этом миссис Дженнингс. Та пыталась их удержать всем красноречием, на какое была способна ее добрая душа, и в итоге предложила план, который, хоть и задерживал отъезд еще на несколько недель, показался Элинор самым разумным. В конце марта, к Пасхе, Палмеры собирались вернуться на свою баржу «Кливленд»; и миссис Дженнингс и обе ее юные гостьи получили от Шарлотты сердечное приглашение отправиться с ними.

Однако Марианна, услышав, о чем договорилась Элинор, поначалу была не очень-то рада.

— «Кливленд»! — воскликнула она в волнении. — Нет, ноги моей там не будет!

— Ты забываешь, — мягко напомнила Элинор, — что это довольно далеко от…

— Это в Сомерсетшире, я не могу ехать в Сомерсетшир! Нет, Элинор, и не рассчитывай на мое согласие.

Элинор не стала убеждать сестру, что подобные чувства следует преодолевать, но попыталась представить свой план как наилучший способ побыстрее увидеть матушку, по которой Марианна так тосковала. Пока она ее таким образом убеждала, по дому в небывалой спешке забегала челядь. Остановив одного лакея, Элинор поинтересовалась, в чем причина суматохи, но ответа не получила — видимо, загадочное дело было столь безотлагательным, что тот не нашел времени ответить.

Элинор вернулась к своим увещеваниям. От «Кливленда», стоявшего на причале в нескольких милях от Бристоля, было совсем недалеко до побережья Девоншира, а поскольку на «Кливленде» они погостят ни в коем случае не дольше семи дней, то самое большее через три недели они будут дома. И раз Марианна так скучает по матушке, ее дочерняя любовь без труда сможет преодолеть все воображаемые препятствия, которые она видит на своем пути.

Миссис Дженнингс так привязалась к своим гостьям, что от всей души настаивала, чтобы с «Кливленда» они вместе с ней вернулись на Станцию, но Элинор, хотя и благодарная ей за доброту, не соглашалась изменить первоначальный план. Они с Марианной готовились к возвращению домой, и Марианна находила утешение, считая часы, отделявшие ее от нежно любимой лачуги на вершине всем ветрам открытой скалы на острове Погибель.

Все было решено; наконец Элинор позволила себе отвлечься и выяснить, почему слуги так суетились. До сих пор они продолжали метаться туда-сюда, один лакей даже принес из кухни пару блестящих рыбных ножей и натягивал водолазный костюм. В ответ на расспросы Элинор он лишь махнул ножом на стекло купола, в которое настойчиво и с поистине военным упорством билось полдюжины рыб-мечей. На глазах у Элинор к ним присоединилась седьмая, а затем и восьмая. Приглядевшись к стеклу поближе, она наконец поняла, отчего слуги пребывали в таком волнении: от того места, где неустанно трудился косяк рыб-мечей, по стеклу быстро разбегались тоненькие трещинки.

Тук-тук… тук-тук-тук… тук-тук-тук…

Она с ободряющей улыбкой проводила лакея взглядом до аварийного люка. Тут прибыл полковник Брендон, и миссис Дженнингс известила его о плане сестер Дэшвуд покинуть Станцию и после визита к Палмерам вернуться домой.

— Ах, полковник, и что мы с вами будем делать без милых мисс Дэшвуд? — безутешно сетовала она. — Они твердо решили возвращаться от Палмеров домой — как одиноки мы с вами будем, когда я вернусь! Господи! Будем с вами сидеть и глядеть друг на друга, скучные, как кошки, — причем одна старая и немножко не в своем уме, а вторая с шевелящимися слизистыми щупальцами вместо усов!

Возможно, миссис Дженнингс надеялась, что эта живописная картина сподвигнет полковника Брендона решиться на предложение, которое дало бы ему шанс избежать такого будущего, и если так, то вскоре у нее появился повод думать, что цель достигнута, поскольку стоило Элинор отойти к стеклу купола, чтобы посмотреть, как лакей сражается с рыбами, которых становилось все больше с каждой минутой, полковник с решительным видом проследовал за ней и разговаривал с ней наедине несколько минут. Но разговор шел вовсе не о чувствах, как надеялась миссис Дженнингс. Полковник рассказывал Элинор, что по всей окружности Станции в купол бьются такие же рыбы и жители всех крайних отсеков посылают слуг на его защиту.

Предпочитая не думать о возможном исходе столь неприятных обстоятельств, несколько минут они беседовали о другом. И хотя миссис Дженнингс обладала слишком благородным сердцем, чтобы подслушивать, и даже пересела подальше от купола и поближе к фортепьяно, за которым Марианна играла нежную минорную аранжировку «Йо-хо-хо и бутылки рома», но и оттуда не могла не заметить, как Элинор вдруг побледнела и начала внимать его словам с взволнованным вниманием. Чуть позже, когда Марианна доиграла «Бутылку рома» и приступила к «Как хорошо быть пиратом», ее слух невольно уловил несколько слов полковника, в которых он, похоже, извинялся за то, что его дом недостаточно хорош, — и это лишило ее последних сомнений. Конечно, она удивилась, что он вообще счел нужными подобные извинения, но потом решила, что он лишь следует букве этикета. Ответа Элинор она не разобрала, но, приглядевшись к ее мимике, рассудила, что та не сочла состояние дома важным обстоятельством, — и миссис Дженнингс всем сердцем одобрила ее искренность. Еще несколько минут она не могла разобрать ни слова, но вот Марианна снова прервала игру, и до нее донесся спокойный голос полковника:

— Боюсь, она состоится не скоро.

Потрясенная миссис Дженнингс чуть не воскликнула: «Господи! Да что вам теперь-то мешает!» Она так увлеклась догадками, что не заметила, как снаружи одна из рыб проткнула лакея насквозь; двое товарищей подхватили его под руки и быстро потянули на поверхность. К счастью, рыбы за ними не погнались, а продолжили настойчиво биться в стекло купола.

Когда Элинор и полковник Брендон закончили разговор и разошлись в разные стороны, миссис Дженнингс отчетливо слышала, как Элинор с чувством сказала:

— Я всегда буду считать себя бесконечно вам обязанной.

Миссис Дженнингс возликовала и удивилась лишь тому, что, услышав такое, полковник нашел в себе силы покинуть их, — что он немедленно и сделал, в полнейшей невозмутимости, вежливо взмахнув щупальцами на прощание, не найдя нужным даже ответить! Она и не предполагала, что ее старый друг окажется столь бесстрастным женихом.

На самом деле между ними произошло вот что:

— Я слышал, — сказал полковник с неподдельным сочувствием, — как несправедливо семья обошлась с вашим другом мистером Феррарсом. Если не ошибаюсь, мать отреклась от него за то, что он отказался разорвать помолвку с очень достойной девицей. Но правду ли мне сказали? Так ли это?

Элинор подтвердила, что ему не солгали.

— Как ужасна жестокость, — продолжал он, — бессмысленная жестокость, с которой разлучают или пытаются разлучить юные сердца. Я встречал мистера Феррарса лишь два или три раза на запруде Харли, но остался о нем очень высокого мнения. Как я понимаю, он намеревается искать вакантный маяк. Сегодняшней почтой меня известили, что делафордский маяк снова опустел, поскольку прежнего смотрителя из-за какой-то мелкой распри утащил пират Страшная Борода. Не будете ли вы так любезны передать мистеру Феррарсу, что, если он решит принять эту должность, Делафорд ждет его? Жаль только, что место не из самых доходных. Это всего лишь озеро, причем маленькое, с одним-двумя некрупными чудовищами в глубинах. На берегу расположено несколько деревень, которые эти чудовища держат в умеренном ужасе. Покойный смотритель зарабатывал не больше двух сотен в год, и, хотя вполне возможно, что доход удастся немного увеличить, боюсь, до внушительного ему все равно будет далеко. Сам маяк тоже мало заслуживает свое название — это всего лишь полуразрушенный коттедж с парой факелов, закрепленных на верхних ветвях ближайшей сикаморы. Тем не менее, если он подойдет, то я буду чрезвычайно рад услужить мистеру Феррарсу. Прошу вас, передайте ему это.

Элинор вряд ли удивилась бы больше, если бы полковник и в самом деле предложил ей руку и сердце. Возможность поправить свои дела, всего два дня назад казавшаяся немыслимой, позволит Эдварду жениться — и из всех людей именно она должна сообщить ему об этом! Ею овладели почти те самые чувства, какие приписало ей воображение миссис Дженнингс, но по другой причине. Впрочем, какие бы неприятные нотки им ни сопутствовали, свое уважение к щедрости полковника и признательность за несомненную дружескую приязнь, подвигшую его к этому поступку, она выразила горячо и совершенно искренне. Поблагодарив его от всего сердца, она отозвалась об убеждениях и нраве Эдварда с тем одобрением, какого, без сомнения, они заслуживали, и пообещала полковнику с удовольствием выполнить его просьбу в течение дня. Получив от нее эти заверения, полковник высказал радость, что обретет столь достойного и приятного соседа, и с сожалением отметил, что дом невелик и не в лучшем состоянии.

— Не могу понять, как это может доставить им неудобства, — возразила Элинор, — ведь дом будет соответствовать их доходу.

Полковник несказанно удивился, когда понял: она ожидает, что за вступлением мистера Феррарса в должность последует свадьба. Он считал, что делафордский маяк не может обеспечить смотрителю достойный образ жизни, если тот женится, о чем и не замедлил сообщить.

— Простой маяк у озера обеспечит ему разве что холостяцкую жизнь. Чтобы жениться, его будет недостаточно. Мне жаль, что больше я ничем не в силах помочь, да и вряд ли мое дальнейшее вмешательство будет приличным. Однако если мне представится случай оказать мистеру Феррарсу еще какую-либо услугу, я буду только рад. То, что я делаю сейчас, — это сущий пустяк, который мало приблизит его к самой желанной цели. Женитьбу, так или иначе, придется на некоторое время отложить, и боюсь, она состоится не скоро.

Вот из-за каких слов, не поняв их, миссис Дженнингс испытала столь праведное возмущение.

Они вышли из комнаты, а новые рыбы-мечи за стеклом все прибывали. Только что их была дюжина, но вскоре уже две, а затем и три дюжины холоднокровных тварей размером какая с кошку, а какая и с лошадь, бились в стекло своими крепкими острыми клювами. То же самое происходило вокруг всего купола: к ночи тысячи зловещих золотистых глаз мерцали в темноте, укутавшей купол снаружи. Их приплыла целая армия — враждебная человеку армия рыб. Часть из них продолжала стучать, но большинство собралось как зрители — холодные, бесстрастные, устремившие безжалостные взоры внутрь, под стекло.

Глава 40

— Ну что ж, мисс Дэшвуд, — со всезнающей улыбкой сказала миссис Дженнингс, — я не спрашиваю, о чем вы говорили с полковником; право, я старалась не вслушиваться. Но хотя его лицевые наросты так трепетали и вздрагивали, что дикция его была еще менее четкой, чем обычно, до меня донеслось несколько фраз, и я поняла, о чем идет речь. Могу вас заверить, что никогда в жизни не была так довольна, и от всего сердца желаю вам радости.

— Спасибо, сударыня, — ответила Элинор, — это и в самом деле доставило мне большую радость. Доброта полковника поистине не знает границ. Такой поступок совершили бы немногие. Как редко можно встретить столь сострадательное сердце! Не могу передать, как я удивилась, что такая возможность представится столь скоро.

— Возможность! — воскликнула миссис Дженнингс. — Уж если мужчина решился, возможность он всегда найдет. Ну, душенька, еще раз поздравляю и желаю всяческих благ. Если и существуют на свете счастливые семьи, кажется, я знаю, где вскоре заведется одна из них.

— Полагаю, вы имеете в виду Делафорд, — ответила Элинор с бесцветной улыбкой.

— Да-да, душенька, и ничто иное! Что до того, будто дом недостаточно хорош, не знаю, отчего полковник это возомнил — лучшего дома я и не видывала.

— Он всего лишь говорил, что дом нуждается в починке.

— Ну и кто ж ему виноват? Почему он сам этим не займется? Кто, кроме него, это сделает?

Пока Элинор гадала, что могли означать эти слова миссис Дженнингс, их беседу прервал чудовищный грохот, и от страшного удара задрожали стены. Даже Марианна испуганно подняла глаза от клавиш фортепьяно.

Дружно повернувшись к куполу, они увидели нечто, более всего похожее на рыбу-меч, выросшую до поистине гигантских размеров. Вскоре они догадались, что это вовсе не рыба-меч, а нарвал весом в три с половиной тонны, с блестящими глазками на огромной голове и длинным витым рогом на лбу; другими словами, это чудовище было в таком же родстве с рыбой-мечом, как свирепый лев с домашним котом. Несколько юрких рыб-мечей метались вокруг его огромной туши, будто бы приветствуя своего героя.

— Боже милостивый! — вскричала Элинор. — К ним пришло подкрепление!

Нарвал принялся бить в стекло своим рогом; с каждым ударом стекло содрогалось, затем, после долгой паузы, раздавался следующий удар.

— Полагаю, настало время призвать сэра Джона и спросить, что он об этом думает.

Миссис Дженнингс тотчас начала собираться, но Элинор напомнила ей никому не пересказывать содержание их разговора.

— Ну что ж, — с заметным разочарованием согласилась та и потом, дважды перепроверив, что всплывательный костюм на месте и в полном порядке, уточнила: — Даже Люси нельзя сказать?

— Нет, сударыня, прошу вас, не говорите даже Люси. Один день ничего не изменит, зато я успею написать мистеру Феррарсу; полагаю, он должен узнать все первым. Я немедленно этим займусь. Такое дело не терпит промедления, ведь на него теперь свалится очень много хлопот.

Миссис Дженнингс была этой речью крайне озадачена. У нее никак не укладывалось в голове, зачем Элинор писать мистеру Феррарсу, да еще и в такой спешке. Она как раз собралась расспросить ее, как раздался такой громкий удар, что Станция содрогнулась, точно игрушка в руках беспечного ребенка. Нарвал повернулся боком и принялся биться о купол всей своей тушей, снова и снова, все быстрее и быстрее. Марианна, чьи руки замерли над клавишами, могла бы поклясться, что прочие рыбы ликуют.

— До свидания, душенька, — торопливо заговорила миссис Дженнингс. — Я не слыхала таких приятных новостей с тех пор, как Шарлотта разрешилась от бремени. Надеюсь лишь, что наша радость не омрачится… чем бы то ни было.

И снова стекло застонало под ударом, и весь купол содрогнулся.

Элинор села за стол и задумалась: с чего начать, как лучше все представить? Где набраться такта, чтобы составить такое послание, когда глубоководная армия под командованием гигантского нарвала ставит под угрозу ее дом — да и весь ее мир! Так она раздумывала, когда вдруг вошел Эдвард. Его внезапное появление повергло ее в полнейшее смятение. С тех пор как его помолвка была предана огласке, то есть с тех пор, как он узнал, что ей все известно, они еще не встречались. Новость, которую она намеревалась сообщить, смущала ее и того больше. Эдвард тоже пребывал в волнении, но у него были и другие причины для беспокойства. Бросив взгляд на стекло купола, он печально сказал:

— Вот оно что. Значит, они и здесь.

— Почему, как вы думаете, они осаждают отсек миссис Дженнингс? — невинно поинтересовалась Элинор, втайне радуясь тому, что нашлась тема для беседы, которая никак не касалась ни его помолвки, ни известия о вакантном маяке в Делафорде.

— Вы полагаете, больше их нигде нет? — спросил Эдвард. — Про этот необычайный феномен сообщают из каждого сектора. — В Беркли о стекло бьется лбом гигантский дюгонь, в запруде Рампол — армада морских волков, не меньше тысячи, они снова и снова выстраиваются в ряд и все вместе кидаются на стекло. Инженеры говорят, что нам не о чем беспокоиться, каждая деталь купола проверена по тысяче раз, и Станция Бета в безопасности.

— Значит, бояться нечего, — заключила Элинор, готовясь сообщить ему новость, камнем лежавшую у нее на сердце.

— Верно, — согласился Эдвард. — И все же…

За стеклом к нарвалу подплыл лакей с ружьем Фурчи-Ланди — мощной пневматической винтовкой, способной стрелять сквозь толщу воды на любой глубине, — прицелился в огромную тушу и, промахнувшись, принялся перезаряжать.

— Миссис Дженнингс сообщила мне, — заговорил Эдвард, дождавшись этой паузы, — что вы хотите со мной поговорить. Иначе я никогда не позволил бы себе явиться в ваш дом столь бесцеремонным образом. Но в то же время мне было бы чрезвычайно жаль покидать Станцию, не попрощавшись с вами и вашей сестрой, особенно учитывая, что я теперь не скоро… маловероятно, что мне скоро выпадет счастье снова вас увидеть.

— Вы не уехали бы без наших наилучших пожеланий, — ответила Элинор, взяв себя в руки и вознамерившись разделаться с возложенной на нее ужасной задачей как можно скорее, — даже если бы мы не смогли выразить их вам лично.

Лакей за стеклом снова выстрелил, и на этот раз пуля нашла свою цель, однако нарвала это обеспокоило не больше, чем пригоршня гальки, брошенная в борт огромному бронированному военному кораблю.

Покачав головой, Элинор продолжала:

— Миссис Дженнингс все верно сказала. Я действительно должна вам кое о чем сообщить, потому и собиралась написать вам письмо. Полковник Брендон, который ушел всего десять минут тому назад, поручил мне передать, что имеет честь предложить вам маяк в Делафорде, недавно опустевший, лишь сожалеет, что доход от него невелик. Позвольте поздравить вас с тем, что у вас есть такой благородный и заботливый друг.

— Полковник Брендон!

— Да, — продолжала Элинор, к которой теперь, когда худшее осталось позади, вернулась ее решимость, — таким образом полковник выражает свое сочувствие к вам и к положению, на которое вас несправедливо обрекла семья, каковое сочувствие, безусловно, разделяем и я, и Марианна, и все те, кто считает себя вашими друзьями. Также он желает доказать вам свое уважение и одобрение вашего поведения в сложившихся обстоятельствах.

И снова купол содрогнулся от удара. Лакей лихорадочно перезарядил винтовку и выстрелил в третий раз, но пуля лишь скользнула по крепкой шкуре нарвала.

— Полковник Брендон предлагает мне маяк! Разве это возможно?

Элинор не сдержала улыбки.

— Я вижу, немилость собственных родственников лишила вас и веры в дружбу.

— Нет! — с неожиданной горячностью ответил он. — Вашу дружбу я никогда не подвергал сомнениям и прекрасно понимаю, что всем этим я обязан только вашей доброте.

— Вы ошибаетесь. Позвольте вас заверить, что всем этим вы обязаны исключительно… почти исключительно собственным достоинствам и тому, как высоко их оценил полковник Брендон. Я не имею к этому никакого отношения. Пока он не рассказал мне о своих планах и о том, что прежнего смотрителя утащил пират Страшная Борода, мне и в голову не приходило, что в его владениях может находиться маяк.

Элинор замолчала, но Эдвард, задумавшись, не сразу нашелся что ответить. Наконец, будто бы с усилием, он сказал:

— Полковник Брендон — очень почтенный и благородный джентльмен. Я не слышал, чтобы о нем отзывались иначе, да и ваш брат очень его уважает. Без сомнения, он разумный человек с безупречными манерами.

Дальнейшее изъявление благодарности было невозможно, так как их внимание привлекло продолжение боевых действий за стеклом купола. Беспечно вытерпев еще два-три выстрела, нарвал повернул голову и смерил лакея взглядом, будто бы решая, стоит ли тратить на него время. Видимо, решение он принял положительное, так как затем ринулся вперед и насадил лакея на рог. Тот беспомощно болтал руками и ногами, точно баран на вертеле.

Видимо, эта легкая победа вдохновила нарвала и его остроносую свиту возобновить свои усилия с еще большим упорством — все они ринулись к куполу и застучали по нему с яростной решимостью. Паутина трещинок, поначалу едва заметная, на глазах разрасталась и не предвещала ничего хорошего. Эдвард встал и заторопился прочь.

Элинор не стала его удерживать, и разговор завершился ее пожеланиями всяческого добра и счастья, куда бы ни привела его судьба, его попытками ответить тем же, что оказалось выше его сил, и дружным изъявлением надежды, что купол, укрывающий их от бушующего моря, и в самом деле так прочен, как о нем говорят инженеры.

«Когда я снова его увижу, — сказала себе Элинор, закрыв за ним дверь, — он будет мужем Люси». Задумавшись на мгновение, она бросила взгляд на купол и поправилась: «Если я снова его увижу».

В отсек, тяжело дыша, вбежала миссис Дженнингс. С каждым шагом она оставляла за собой лужицы воды, поскольку, выбираясь слишком поспешно из своей гондолы, промочила туфли.

— Надо спешить, Элинор! Собирайтесь! Марианна!

— Что происходит? Миссис Дженнингс, вы в панике! Что может быть тому…

Миссис Дженнингс резко ухватила Элинор за воротник, заставив ее содрогнуться от боли в шее.

— Слушайте меня внимательно, душенька! Конечно, вы пребываете в приятной рассеянности после того, как полковник Брендон сделал вам предложение, однако…

— Предложение? Что вы… Ах нет, цель полковника лишь в том, чтобы помочь мистеру Феррарсу.

— Господи помилуй, душенька! — в замешательстве ответила миссис Дженнингс, впрочем несколько ослабив хватку. — Не хотите ли вы сказать, что полковник женится на вас только ради возможности заплатить мистеру Феррарсу десять гиней!

Более недоразумение длиться не могло, особенно учитывая, что стекло купола дробилось все сильнее, усилиями нарвала и его свиты новые трещины появлялись в нем ежесекундно. Последовали спешные объяснения: полковник хотел вовсе не жениться на Элинор, а передать Эдварду маяк в Делафорде.

— Это не имеет значения! — возопила миссис Дженнингс. — Ради бога, неужели вы не видите? Нам надо бежать! Нельзя ждать ни минуты! Купол — весь купол — вот-вот рухнет!

— Но инженеры… — взволнованно произнесла Марианна, сбежавшая к ним вниз по лестнице.

— Забудьте об инженерах! Мы должны покинуть Станцию! Немедленно!

Глава 41

Выйдя из отсека, миссис Дженнингс и сестры Дэшвуд увидели, как преобразился мир.

Пока последние оставшиеся в живых слуги изо всех сил гребли, направляя гондолу к Вокзальному шлюзу, Марианна с Элинор, вцепившись в ручки своих саквояжей, смотрели вверх на свод Подводной Станции. Теперь уже не оставалось никаких сомнений: то, что они до сих пор принимали за сговор нескольких злокозненных рыб, донкихотскими методами вознамерившихся пробиться в отсек миссис Дженнингс, оказалось мельчайшей деталью рыбной атаки невообразимых масштабов. Толстое рыбное одеяло укутало купол; нестройными рядами они снова и снова упорно бились о стекло. Купол был покрыт миллионами трещин и содрогался под неумолимым натиском.

Отовсюду бешено мчались к Вокзальному шлюзу лодки. Сидевшие в них люди либо переглядывались в растерянности, либо безучастно смотрели вперед. Каналы были переполнены плотами и гондолами, каяками и скифами, а также верховыми морскими коньками, морскими коровами, морскими львами и черепахами; здесь можно было увидеть все возможные средства передвижения, одинаково торопящиеся к спасению. Одна женщина с двумя перепуганными младенцами ехала на спине лакея, стремившегося вперед отчаянным австралийским кролем.

Снаружи уже не осталось слуг, рыбными ножами и винтовками пытавшихся отогнать рыб-мечей, нарвалов, лососей, марлинов, скатов, зубаток, кефали и прочая, и прочая — целые рыбные легионы, выступившие против Станции, — рыбы было слишком много. Добраться до Вокзального шлюза и оказаться в безопасности, пока не случится… непоправимое, — вот какая цель объединила всех станционных жителей. Всех, за исключением одного человека — безумца, смельчака либо и того и другого сразу, — решительно выплывшего за пределы купола.

— Боже мой! — вскричала Марианна. — Это сэр Джон!

На бесстрашном светоче надежды не было даже водолазного костюма — он был совершенно наг, за исключением стеклянного шлема и баллона с воздухом; в правой руке он сжимал сверкающую серебром саблю длиной в фут, а левой греб вперед, словно огромная рыба с единственным плавником. Его лысый затылок рассекал волны как пуля. Сэр Джон направлялся к огромному серо-зеленому моржу, который, судя по его размерам и царственному пурпурно-оранжевому хохолку, стоял во главе этой подводной армии.

Пока тысячи перепуганных жителей Станции взирали на него в оцепенении, сэр Джон воздел саблю, с безумным лицом бросился на моржа, и на толстом боку предводителя появилась глубокая зияющая рана.

Морж в ярости встал на дыбы и нацелил на героического старика свои огромные клыки. С каждым выпадом — один! второй! третий! — все жители Станции охали и ахали, а морское войско смотрело на своего главнокомандующего рыбьими глазами.

Удар! Еще удар! Блок! Сэр Джон легко увертывался от выпадов моржа. Наконец с силой истинного безумца он возил ему саблю промеж глаз. Из раны, как из дыхала океанского дьявола, хлынула густая кровь.

Оставшиеся рыбы, казалось, заколебались, возможно не желая продолжать военные действия без военачальника. У Элинор вырвался вздох облегчения.

— Неужели? — шепнула она сестре. — Неужели мы спасены?

Взглядом она машинально принялась выискивать в толпе Эдварда — уверенность в его глазах была бы самой доброй, самой обнадеживающей приметой.

Но вдруг, в последнем, предсмертном всплеске дьявольской силы морж вздернул голову и устремился к сэру Джону. Он промахнулся буквально на волосок и всей своей тушей врезался в купол. Чудовищный, невероятно громкий треск разнесся по Станции.

Наступила тишина. В этой невыносимо долгой звенящей тишине, которая не могла продлиться более доли секунды, тысячи людей, столпившихся на центральных каналах Подводной Станции Бета и глядевших на рассыпавшуюся у них на глазах скорлупку ее купола, поняли, что вот-вот произойдет, и наконец, слишком поздно, чтобы хоть что-то изменить, осознали, какие могут быть последствия, если построить свой дом на дне морском.

На этом тишина закончилась — со свода полетели первые огромные осколки, и полилась вода. Теперь купол рассыпался на глазах: повсюду падало стекло, на смену которому приходили водопады, низвергавшиеся, точно гнев Господень.

— Скорее! — закричала Элинор Марианне, которая беспомощно озиралась, пока вода швыряла их гондолу туда-сюда. — Всплывательный костюм!

Одним и тем же отчаянным жестом сестры дернули за шнурки, спрятанные у них в рукавах, и почувствовали, что пояс и нарукавники надуваются, а через трубочку в нос начинает поступать воздух. Они успели вовремя. Не прошло и секунды, как купол обрушился и они очутились под водой. Изо всех сил девушки поплыли наверх, а вокруг умирал целый город.

* * *

— Десять!.. Десять минут до отправления!..

Голос принадлежал паромщику, который вышагивал по длинному, гулкому коридору Вокзального шлюза, где, завернувшись в полотенца, сидели Марианна, Элинор и миссис Дженнингс, ожидая отправки спасательного парома № 12. Подводную Станцию Бета захватил океан. Нетронутым остался лишь Вокзальный шлюз, огромный белый зал ожидания в основании длинной трубы, когда-то торчавшей из вершины купола. Вскоре и он должен был опустеть, поскольку выжившее население Станции постепенно погружалось на спасательные паромы и отправлялось наверх, в безопасность.

Они сидели в окружении сотен таких же, как они, несчастных, промокших и продрогших, гадающих, спаслись ли их друзья и любимые, и склоняющихся к тому, что вряд ли. Многие утонули в первых гигантских волнах, многих съели рыбы, устремившиеся под купол вслед за волнами, многие сначала утонули, потом были съедены, а некоторые даже наоборот. В стеклянный иллюминатор Вокзального шлюза Элинор видела, как мимо весело проплыл отряд гигантских омаров, который устроил погром в Гидра-Зед. Вскоре к ним присоединилась огромная флотилия рыб-мечей, и Элинор готова была поклясться, что заметила среди них ту, у которой под мечом блестел участок радужной переливчатой чешуи, ту самую, что стучала по стеклу у отсека миссис Дженнингс.

Эти неприятные мысли прервало внезапное появление Люси Стил. Она единственная из всех выживших имела довольный вид — все-таки гибель Станции никак не повлияла на ее недавно улучшившиеся матримониальные перспективы. Во всяком случае, в ее счастье и добром расположении духа сомнений быть не могло: она горячо согласилась с миссис Дженнингс, что очень скоро они замечательно устроятся в Дела-форде, и открыто заявила, что ни сейчас, ни в будущем не удивится никакому дальнейшему содействию со стороны Элинор, поскольку уверена, что та способна на все, лишь бы услужить тем, кем действительно дорожит.

— Да-да, — ответила Элинор, которую в настоящий момент меньше всего интересовала эта тема.

— Девять! Девять минут до отправления!..

Что до полковника Брендона, его Люси была готова не только почитать за святого, но совершенно искренне желала, чтобы и весь суетный мир обращался с ним как с таковым, и почти даже решила, что в Дела-форде не станет сверх необходимого полагаться на его слуг, карету, коровник и птичник.

— Да-да, — кивала миссис Дженнингс, — еще бы.

Обнаружив, что собеседницы пребывают в гораздо меньшем восторге от ее планов на счастливое будущее, Люси отправилась искать сестру, которую в последний раз видела, когда та пыталась надуть свой всплывательный костюм. Радость Элинор от ее ухода продлилась до тех пор, пока не появился Джон Дэшвуд, чье содействие станционной научной лаборатории сослужило ему прекрасную службу во время катастрофы, поскольку перепонки между пальцами и жабры-легкие сделали его отменным пловцом.

— Восемь!.. Восемь минут…

— Я очень рад, что застал тебя одну, — обратился он к Элинор, — я как раз хотел с тобой поговорить.

— О нас не стоит волноваться, мы с Марианной обе спаслись. Маргарет и матушка, как известно, обе в безопасности на Погибели, и их это ужасное событие миновало.

Тут она немедленно припомнила тревожные новости о Маргарет, которые матушка сообщила в последнем письме, и рука ее невольно потянулась к вырванной странице из Библии со зловещей цитатой, все еще заткнутой за корсаж и чудом (или, напротив, это было дурное предзнаменование?) пережившей потоп.

— Ах да, да, конечно, — рассеянно кивнул мистер Дэшвуд. Как всегда, финансовые вопросы волновали его куда больше, чем все прочие, даже если среди прочих оказывалось уничтожение первого города Британии армией беспощадных рыб. — Я слышал про маяк полковника Брендона — может ли такое быть? Неужели он и правда предложил его Эдварду? Я как раз направлялся к вам, чтобы разузнать, когда все это случилось.

— Да, это чистая правда. Полковник Брендон обещал предоставить Эдварду делафордский маяк.

— Ну и ну! Удивительно! Они даже не в родстве! И едва знакомы! И это в нынешнее время, когда маяки в такой цене! Какой с него доход?

— Около двух сотен в год.

— Невероятно! Что могло побудить полковника к такому поступку?

— Ничего особенного, лишь желание удружить мистеру Феррарсу.

— Ну-ну… Чем бы полковник Брендон ни руководствовался, Эдвард может считать себя счастливчиком. Однако не советую упоминать о маяке при Фанни; хотя я ей все и сообщил и она прекрасно держится после такого удара, разговаривать об этом ей вряд ли понравится. Конечно, если она сегодня выжила. Вы не встретились? Нет? Ну да бог с ней.

— Семь!.. Пожалуйста, соберите свои вещи, если таковые у вас еще имеются.

— Миссис Феррарс, — мистер Дэшвуд понизил голос, чтобы его не услышал паромщик в белом халате, считавший минуты до отбытия, — ничего не знает, и, полагаю, лучше всего будет скрывать от нее этот поворот событий как можно дольше. Когда они поженятся, полагаю, все так или иначе раскроется.

— Боже мой! — удивилась Элинор. — Неужели такая престарелая дама пережила подобное бедствие?

— Никаких сомнений, — ответил он. — Я видел ее собственными глазами: она плыла с такой скоростью, какой и не ожидаешь от человека в ее возрасте.

Элинор задумалась, зачем той, кому столь явственно неприятны все стороны жизни, с таким упорством бороться со смертью.

— Нет никакого сомнения, Элинор, — продолжал Джон, — что когда злополучная свадьба Эдварда состоится, его мать это ранит столь же сильно, как если бы она от него и не отрекалась, поэтому необходимо со всем тщанием скрывать от нее любые обстоятельства, могущие приблизить это событие. Миссис Феррарс никогда не забудет, что Эдвард ее сын.

— Удивительно! Я полагала, что она уже и вспоминать об этом перестала.

— Шесть!

— Как ты к ней несправедлива! Миссис Феррарс — самая любящая мать на свете!

Элинор промолчала.

— Теперь мы думаем, — продолжал мистер Дэшвуд после небольшой паузы, — женить на мисс Мортон Роберта. Конечно, если он выжил и если выжила мисс Мортон.

На мгновение Джон и Элинор склонили головы, потрясенные масштабом трагедии. Столько смертей. Столько разрушений.

Наконец Элинор набралась сил, чтобы ответить:

— Полагаю, у невесты ее мнения не спрашивают.

— Ее мнения! При чем здесь ее мнение?

— Пять минут! — объявил паромщик. — Начинается посадка! Начинается посадка на спасательный паром…

Они продолжили беседу по пути на паром — стальную субмарину длиной в сто футов с просторным, как загон для скота, салоном, уставленным неудобными, но практичными деревянными скамьями.

— Я лишь хотела сказать, — объяснила Элинор, — что все выглядит так, будто мисс Мортон совершенно безразлично, станет она женой Эдварда или Роберта.

— Конечно, а между ними и нет никакой разницы! Роберт теперь сделался, по существу, старшим сыном, что до всего прочего, то оба они весьма приятные молодые люди, и я не вижу, чем один превосходит другого.

Элинор промолчала, и Джон тоже на некоторое время умолк. Запустились мощные двигатели субмарины, и Элинор вздохнула с облегчением — паром, судя по всему, не вывели из строя никакие рыбы-вредители, и в недавних событиях он тоже не пострадал.

— Об одном, милая моя сестрица, — произнес вдруг Джон загадочным шепотом и взял ее за руку, — я имею все основания думать… право, я слышал об этом из первых уст, иначе не стал бы повторять то, что повторять было бы неправильно…

— Четыре минуты!

— Думаю, милый брат, пора собраться с духом и рассказать, в чем дело.

— Итак, я слышал об этом из первоисточника, конечно, не от самой миссис Феррарс, но от нее это слышала Фанни, которая мне и передала; короче говоря, как бы она ни возражала против определенной… определенной партии — ты понимаешь, что я имею в виду, — все же она была бы для нее гораздо более предпочтительной, чем нынешняя, и досадила бы ей гораздо, гораздо меньше. Конечно, теперь все это не имеет значения — и упаси тебя бог поднимать эту тему!.. Я имею в виду эту приязнь… несбыточную… и оставшуюся далеко позади. Но я все равно решил тебе рассказать, потому что знал, как это тебе польстит. Впрочем, милая Элинор, сожалеть тебе не о чем. Твои дела обстоят необычайно хорошо. Давно ли тебя навещал полковник Брендон?

Элинор услышала достаточно, чтобы разволноваться и крепко задуматься, так что она лишь обрадовалась, когда почувствовала, как затрясся паром, оттого что завертелись винты под корпусом субмарины. От необходимости изыскивать ответ и от опасности узнать от брата еще какую-нибудь новость ее освободило появление мистера Роберта Феррарса, который, тяжело дыша, нес на спине огромный деревянный сундук.

— Успел! — радостно объявил он. — Слава богу, я успел и фарфор почти не побился!

— Три! — раздался снаружи голос паромщика.

Капитан субмарины эхом повторил за ним:

— Три! Три минуты до отплытия.

— Три минуты! Боже! — возопил Джон Дэшвуд и бросился прочь искать Фанни и сына. Элинор представилась возможность узнать Роберта поближе. Впрочем, его счастливое спокойствие в подобных ужасных обстоятельствах наглядно подтверждало ее неблагоприятное мнение о достоинствах его ума и сердца.

Сев на соседнюю скамью и пристегнувшись, Роберт немедленно заговорил об Эдварде. Он тоже слышал про делафордский маяк и сгорал от любопытства. Элинор повторила, что знала, и ему, и рассказ ее возымел действие хотя и совсем иное, чем на Джона, но не менее неожиданное. Роберт безудержно расхохотался. Мысль о том, что Эдвард станет всего лишь смотрителем второразрядного маяка и посвятит себя слежке за каким-нибудь жалким лохнесским чудовищем, развлекала его без меры; ничего более уморительного он в жизни не слышал.

— Две минуты!

Как Элинор ни стискивала зубы, предвкушая стартовый рывок субмарины, она не сдержалась, и глаза ее выразили все презрение, которое вызывал в ней Роберт.

— Над этим можно долго смеяться, — сказал он наконец, прекратив притворный смех, длившийся гораздо дольше, чем того требовал повод, — но, право, это очень серьезное дело. Несчастный Эдвард! Он погубил себя навсегда. Мне чрезвычайно жаль его, ведь я знаю, какой он добрый малый. Не судите его строго, мисс Дэшвуд, после столь краткого знакомства. Бедный, бедный Эдвард! Манерами он, конечно, не блистает. Но не все же мы рождены с одинаковыми способностями. Бедняга! Один среди чужих! Среди озерного люда! И все же, клянусь вам, во всей стране не найдется другого такого доброго сердца, и позвольте торжественно заявить, что никогда еще я не испытывал такого потрясения, как когда все открылось. Мне рассказала обо всем матушка, и я, поняв, что обязан действовать решительно, немедленно ей сказал: «Моя милая сударыня, не знаю, что вы намерены по этому случаю делать, что до меня, признаюсь: если Эдвард женится на этой девице, мне придется разорвать с ним всякие отношения». Бедный, бедный Эдвард! Он навсегда погубил себя. Закрыл для себя все двери! Но, как я и сказал матушке, я ничуть не удивлен; с его образованием этого и следовало ожидать. Моя несчастная мать чуть с ума не сошла!

Равнодушная к страданиям миссис Феррарс и уставшая обсуждать Эдварда Элинор посмотрела в окно наружу, где в руинах цивилизации на только что отвоеванной акватории беспечно резвились рыбы. Внезапно ее печальный взгляд упал на маленькую, одноместную субмарину старого образца в форме сигары, быстро мчавшуюся прочь в вихре пузырей. У руля стояла леди Мидлтон, которая впервые с момента их знакомства улыбалась! Улыбалась до ушей! И даже, как показалось Элинор, хохотала от счастья.

Оправившись от этого удивительного зрелища, Элинор вернулась к разговору с Робертом Феррарсом.

— Встречали ли вы его невесту?

— Да, однажды, когда она гостила тут, я заглянул на десять минут, этого было вполне достаточно. Нескладная провинциалка, ни вкуса, ни манер, ни даже особой красоты. Именно такая, на какую мог польститься бедняга Эдвард. Немедленно, как только я обо всем узнал, я предложил побеседовать с ним и отговорить его от этого брака, но выяснил, что опоздал и уже ничего предпринять нельзя. Узнай же я на несколько часов раньше, то, почти не сомневаюсь, нашел бы способ его убедить, так или иначе. Конечно, я употребил бы самые веские доводы: «Мой дорогой друг, ты собираешься совершить самый позорный поступок, к тому же его единодушно не одобрит вся твоя семья». Но теперь для подобного разговора уже слишком поздно. Наверное, он оголодал, исхудал, бедняжка. Если он и выжил сегодня, то, право, лучше бы утонул.

Когда Элинор подумала, что не выдержит больше ни слова, раздался суровый голос из громкоговорителя:

— Одна минута! Пристегните ремни.

Турбины разогнались до полной мощности, винты закрутились быстрее, под Элинор затряслось сиденье, и паром покинул Вокзальный шлюз со всеми своими пассажирами. Оглядевшись, через две скамьи от себя Элинор увидела Марианну, смотревшую в окно с той же мучительной тоской, с которой она покидала любое место, какие бы чувства ни испытывала к нему, пока жила там. Впрочем, на этот раз и Элинор прослезилась.

Так настал конец Подводной Станции Бета.

Глава 42

В дальнейших рассуждениях смысла не было — существование Подводной Станции Бета пришло к трагическому завершению, и все указывало на то, что сестры Дэшвуд должны направиться с миссис Дженнингс на «Кливленд», а оттуда после приличествующей остановки вернуться на остров Погибель, в уют Бартон-коттеджа. Спасательный паром № 12 они покинут у небольшого атолла в трех морских милях от погибшей Подводной Станции, где их встретят и доставят к берегам Сомерсетшира. Для удобства Шарлотты и ребенка в пути они проведут не меньше трех дней. Полковник Брендон поплывет отдельно и присоединится к ним уже на «Кливленде».

На «Кливленд» их доставит «Ржавый гвоздь», крепкая двухмачтовая пиратская шхуна, которой в своем буканьерском прошлом командовал мистер Палмер; ныне на ней плавали бывшие его соратники — по счастью, во время крушения Подводной Станции они как раз решили устроить дружескую встречу на острове неподалеку.

Эти джентльмены удачи представляли собой обычную разношерстную толпу, каждый со своим набором забавных причуд. Кроме мистера Палмера, уже хорошо знакомого сестрам Дэшвуд, был там Макберди — добродушный, но дурно пахнущий кок, Одноглазный Питер, у которого имелись оба глаза, Двуглазый Скотти, у которого глаз был только один, юнга Билли Рафферти и первый помощник мистер Бенбоу, настоящий исполин, ирландец по матери, с перьями в бороде. Мистер Бенбоу слыл самым знаменитым грубияном всех морей, а перспектива взять пассажиров пришлась ему до того не по нраву, что он крестился и сплевывал на палубу, стоило ему увидеть миссис Палмер, ее ребенка или любую из сестер Дэшвуд.

Как Марианна ни мечтала покинуть Станцию, она не могла проститься с погибшим на ее глазах подводным раем, последним местом, где она еще верила в преданность Уиллоби. Элинор утешалась лишь надеждой, что разношерстная команда «Ржавого гвоздя» отвлечет ее сестру, восторженную поклонницу пиратов, от ее затяжной меланхолии.

«Ржавый гвоздь» шел от Станции на юго-восток, к болотистому Сомерсетширу, где стоял на приколе «Кливленд», и Элинор была довольна. Мистер Бенбоу уверенно вел корабль вперед; морской воздух был удивительно свеж, а с единственной опасностью быстро разделались. Это был косяк рыб, каких Элинор никогда не видывала: каждая представляла собой гигантский глаз размером с человеческую голову, маневрировали они при помощи длинных щупалец, расположенных позади, как у медуз. Несколько миль рыбы-глаза преследовали «Ржавый Гвоздь» и недружелюбно подмигивали. Но выстрела из бландербасса Двуглазого Скотти хватило, чтобы один из этих оптических ужасов взорвался, а остальные бросились в стороны и прекратили погоню.

Каждый день на закате команда выпивала свою ежевечернюю чашечку бумбо, поджаривала поросенка и пугала друг друга историями о Страшной Бороде. Стоило произнести его имя, богохульники и атеисты все как один крестились и возводили глаза к небу. Страшная Борода, капитан «Веселой убийцы», был самым грозным пиратом всех морей. Если большинство джентльменов удачи становились таковыми из любви к наживе и во вторую очередь — из любви к морю и уничтожению таящихся в нем чудовищ, Страшная Борода (как о нем шептали) подался в пираты исключительно из тяги к убийствам и кровопролитию. Его собственная команда, набранная из моряков разграбленных фрегатов, боялась его как огня; при малейшем неподчинении провинившегося протаскивали под килем, или вздергивали на рее, или — любимое развлечение Страшной Бороды — бросали нагишом за борт к акулам, которых в промежутках между наказаниями он прикармливал отборными кусками говяжьей пашинки. Страшная Борода был безумцем, убийцей, и Марианне с Элинор со значением нашептывали, что он не видит различия между пиратами и сухопутными крысами, мужчинами и женщинами, девочками и мальчиками. «У кого есть деньги, эти деньги пойдут на бочку, — гласил знаменитый девиз бессердечного капитана, который громким шепотом повторяла вся команда „Ржавого гвоздя“. — У кого есть сердце, это сердце я вырву и пущу на винегрет».

Марианна слушала, раскрасневшись и широко раскрыв глаза, упиваясь рассказами о том, как людей убивают в своих постелях, а честных моряков принуждают становиться пиратами, едва скрывая восторг оттого, что Страшная Борода существует на самом деле. Элинор хватало рассудительности и чтобы бояться его, и чтобы не верить в некоторые особенно захватывающие подробности. Мистер Палмер, как с любопытством заметила Элинор, никогда не принимал участия в подобных развлечениях, а лишь каждый вечер, когда желтое морское солнце исчезало за горизонтом, разливал бумбо в чашки.

Второй день они встретили у побережья Сомерсетшира, а в начале третьего дня прибыли на «Кливленд», баржу Палмеров длиной в сорок четыре фута.

Поднявшись на борт, сестры Дэшвуд и все их спутники сердечно попрощались с экипажем «Ржавого гвоздя». Мистер Бенбоу и его команда снялись с якоря, подняли «Веселого Роджера» и отплыли с пушками наготове, очень надеясь не попасться на глаза Страшной Бороде.

«Кливленд» (удивительнейшим образом!) оказался просторным двухэтажным коттеджем в деревенском стиле, с французскими окнами и очаровательной верандой, построенным на широкобортной барже; когда ее снимали с прикола, то управляли ею при помощи огромного штурвала, установленного прямо спереди, то есть к носу от входа в дом. Марианна поднялась на борт с замирающим сердцем, поскольку всего в восьмидесяти милях находился остров Погибель, а до логова Уиллоби, Комбе-Магна, отсюда было меньше тридцати миль. Пока остальные вместе с Шарлоттой показывали ребенка горничной, Марианна, не усидев и пяти минут на борту «Кливленда», сошла на берег и забралась на очаровательную глинистую дюну. Ее взгляд, окинувший юго-западный горизонт, нежно остановился на холмах в отдалении — она воображала, что с них Комбе-Магна будет видно.

В такие драгоценные минуты терзаний она с мучительными слезами наслаждалась пребыванием на «Кливленде». В дом Марианна вернулась другой дорогой и, радуясь свободе, доступной в сельской глуши, решила, пока она здесь, чуть ли не каждый час посвящать подобным одиноким прогулкам.

Она вернулась точно вовремя, чтобы присоединиться к остальным — они как раз вышли прогуляться и осмотреть окрестности. Элинор немедленно попеняла ей за показное пренебрежение разумной осторожностью.

— Неужели тебе так хочется, чтобы тебя убили пираты? — возмутилась она. — Как можно так глупо рисковать жизнью, после того как мы чудом избежали гибели на Подводной Станции Бета? Помнишь, что рассказывали про Страшную Бороду на «Ржавом гвозде»?

Не успела Марианна ответить, как миссис Палмер разразилась своим счастливым смехом.

— На самом деле, — сообщила она, смеясь, — мы здесь в полнейшей безопасности, и бояться совершенно нечего.

В ответ на расспросы озадаченной Элинор мистер Палмер хмуро подтвердил, что в самом деле Страшная Борода — самый свирепый пират в здешних водах, самый опасный и злопамятный. Однако, по словам Палмера, когда-то, еще мальчишкой и простым моряком, он служил с ним бок о бок на корабле его величества, посланном в экспедицию к берегам Африки за головой огненного змея. Однажды, увидев, что его товарищ упал за борт, Палмер прыгнул в воду с бушприта и вытащил его буквально из пасти голодного крокодила. Если Страшная Борода и следовал каким-то правилам, то лишь одному (других за ним явно не водилось): на человека, спасшего ему жизнь, он нападать не станет, а, напротив, гарантирует ему свое покровительство.

Итак, уйдя в отставку, Палмер пришвартовал свою баржу здесь, у берегов Сомерсетшира, куда любой другой побоялся бы и заплыть и где он и миссис Палмер могли наслаждаться полнейшей безопасностью не только от Страшной Бороды, но и от прочих кровожадных буканьеров, не пытавшихся вредить тому, кто находился под защитой самого беспощадного из них.

— Если бы я не вытащил его тогда из пасти крокодила, обнаружив нас здесь, в самом сердце его акватории, Страшная Борода перебил бы нас всех и пустил бы на тушенку, но сначала надругался бы над женщинами и долго пытал бы мужчин просто потому, что ему это доставляет удовольствие, — угрюмо заключил Палмер.

— Ах! — рассмеялась миссис Палмер. — Какой он у меня все-таки чудной!

— Однако как бы это было удивительно! — взволнованно вздохнула Марианна. — Повстречать такую личность, пусть даже и на мгновение…

— Марианна! — воскликнула Элинор, возмущенная полным отсутствием здравого смысла у ее пылкой сестры.

Мистер Палмер сумрачно покачал головой, одним жестом отмахнувшись и от романтического восторга Марианны, и от разумного страха Элинор.

— Есть на свете вещи и хуже пиратов, — загадочно пробормотал он, спускаясь по трапу. — Гораздо, гораздо хуже.

Оставшееся утро скоротали, исследуя кухонные запасы, в основном разнообразные мясные заготовки, от дичи до вяленого стервятника, которого запасали для корабельной похлебки. Кроме того, мистера Палмера уговорили похвастаться трюмом, где в благодатной сырости он разводил грибы всевозможных сортов.

Утро было ясное, и Марианна не ожидала каких-либо перемен погоды во время их визита к Палмерам. Поэтому она чрезвычайно удивилась, когда после ужина проливной дождь помешал ей снова покинуть баржу. Марианна очень надеялась на прогулку в сумерках к глинистой дюне, а может, и дальше, и ее не удержали бы просто холод или сырость; однако даже она не смогла убедить себя, что гулять под ливнем будет приятно.

Компания на «Кливленде» собралась небольшая, и часы досуга проходили в тишине. Миссис Палмер занималась сыном, миссис Дженнингс ткала ковер, и обе обсуждали в основном отсутствующих друзей. Элинор, как мало ни интересовалась она этой темой, присоединилась к ним, Марианна же, которая в любом доме умела отыскать библиотеку, вскоре обзавелась достаточно душераздирающей книжкой про очередное кораблекрушение.

Миссис Палмер делала все, чтобы сестры Дэшвуд чувствовали себя как дома. Ее доброта и миловидное лицо очаровывали, ее глупость была безобидна и потому не так уж и раздражала. Элинор простила бы ей что угодно, кроме ее смеха.

С мистером Палмером Элинор была знакома мало, но за время этого знакомства он показал себя с таких разных сторон, что она не могла и вообразить, каким он окажется в кругу семьи на собственной барже. Как выяснилось, с гостями он вел себя с безупречной любезностью, а если кому и грубил, то только жене или теще. Он сам заговорил с Элинор лишь однажды, через несколько дней после того, как они взошли на борт. Она стояла на веранде и дышала свежим болотным воздухом, когда он внезапно подошел и без обиняков спросил:

— Ваша родня все еще на Погибели?

— Да, и, как я понимаю, они ждут нашего возвращения.

— Что ж, не теряйте надежды.

Об Эдварде она получила известие от полковника Брендона, который ездил в Делафорд проследить, чтобы он вступил в должность без помех. Считая, что ему она доверенный друг, а мистеру Феррарсу — всего лишь добрая знакомая, полковник немало рассказал ей о маяке, о его недостатках и о мерах, какие он собирался предпринять, чтобы их устранить. Его любезность, его открытая радость снова видеть ее, хотя прошло всего лишь десять дней с тех пор, как они расстались, готовность с ней общаться и прислушиваться к ее мнению и даже то, как приплясывали его щупальца, когда они разговаривали, — все это вполне годилось в доказательства теории миссис Дженнингс о его к ней приязни. Но Элинор знала, кому на самом деле принадлежит его сердце, и подобные мысли ее почти не посещали.

В четвертый вечер на «Кливленде» Марианна опять отправилась на очередную вечернюю прогулку к глинистой дюне и замерла у бурлящего ручья, утекавшего в болото, внезапно осознав, как он похож на ту самую речку, где на нее напал гигантский осьминог, от которого ее и спас неотразимый Уиллоби. Погрузившись в воспоминания, приятные и невыносимые одновременно, Марианна присела на бревно — и тут же из дупла в том бревне вылетел звенящий рой комаров. Дьявольски зудящее облако окутало тщетно отмахивавшуюся Марианну. Она беспомощно бросилась на землю, но комары накрыли ее будто одеялом. Снова и снова они впивались в ее плоть, оставляя дюжины глубоких ранок. Марианна кричала не умолкая, пока шесть или семь зудящих тварей не влетели ей в горло, что вызвало страшную боль, которая вкупе с укусом прямо в глаз лишила ее сознания.

Всю покрытую нарывами, Марианну обнаружила обеспокоенная ее отсутствием Элинор и немедленно уложила в постель. Наутро опухоль на месте укусов спала, но, увы, ей на смену пришли другие ужасные симптомы. Все принялись рекомендовать верные средства, от которых Марианна упорно отказывалась. Несмотря на слабость и лихорадку, кашель, больное горло, ноющие руки и ноги, мигрень, потливость и тошноту, она была убеждена, что стоит ей как следует выспаться, и все сразу пройдет. С большим трудом Элинор уговорила сестру прибегнуть хотя бы к самому простому лечению.

Глава 43

Наутро Марианна встала в обычное время, на все вопросы отвечала, что ей гораздо лучше, и попыталась это доказать, приступив к привычным занятиям. Но в итоге полдня она провела в гамаке с книгой, где ее лихорадило так сильно, что она не могла читать, а еще полдня — в изнеможении на диване, что отнюдь не свидетельствовало в пользу ее выздоровления. Когда наконец, чувствуя себя все хуже, она рано отправилась спать, полковник Брендон поразился собранности и хладнокровию Элинор, которая хотя и ухаживала весь день за сестрой, но верила в целительную силу сна и не тревожилась. Однако оба обманулись в своих ожиданиях — ночь прошла беспокойно. Когда Марианна, сначала порывавшаяся встать, все-таки признала, что ей трудно даже сидеть, и снова легла, Элинор немедленно послала за аптекарем Палмеров, мистером Харрисом.

Он переправился с суши на быстрой лодке, осмотрел пациентку и, едва услышав о комариных укусах, заключил, что у нее малярия.

Подобный диагноз крайне взволновал миссис Палмер, она испугалась за ребенка. Миссис Дженнингс, родившаяся и выросшая на заболоченных, кишащих комарами берегах и с самого начала больше Элинор встревоженная жалобами Марианны, услышав вердикт мистера Харриса, помрачнела, подтвердила страхи Шарлотты и принялась настаивать, чтобы та без промедления покинула баржу. Так решился отъезд миссис Палмер. Через час после появления мистера Харриса она с младенцем и нянькой отбыла на сушу, к близкому родственнику мистера Палмера, жившему в нескольких милях по ту сторону Бата. Супруг пообещал присоединиться к ней через день-два, а миссис Дженнингс, хотя Шарлотта настойчиво упрашивала ее уехать с ней, с сердечной добротой (чем заслужила искреннюю любовь Элинор) объявила, что и шагу не ступит с баржи, пока Марианна больна, и что будет заботиться о ней, как родная мать, с которой сама ее и разлучила.

Несчастная Марианна была слаба и пребывала в самом скверном расположении духа. Регулярно исторгая содержимое своего желудка в серебряный горшок, который тут же омывали и снова ставили рядом с ее постелью, она уже не надеялась, что назавтра все пройдет без следа. Мысли о том, что случилось бы завтра, не будь она прикована к постели, лишь усугубляли ее муки, ибо они должны были отправиться в путь домой на «Ржавом гвозде» в сопровождении старых друзей Палмера и неожиданно предстать перед матерью на следующее утро. Марианна говорила мало, лишь жаловалась на неизбежную задержку, поэтому Элинор, которая и сама пока еще в это верила, пыталась ободрить ее, убеждая, что задержка продлится совсем недолго.

Следующий день не принес облегчения. Больная ничуть не поправилась, хуже того, все ее тело с головы до пят покрылось болезненными гнойничками. Правый глаз, куда ее укусил самый крупный и зловредный из комаров, распух, и ресницы слиплись от засохшего гноя, так что она не могла его открыть.

Людей на «Кливленде» стало еще меньше, поскольку мистер Палмер наконец собрался в путь вслед за женой, а пока он собирался, полковник Брендон, с гораздо большей неохотой, тоже заговорил об отъезде. Тут, однако, вмешалась миссис Дженнингс, решившая, что отпустить полковника сейчас, когда его возлюбленная так переживает за сестру, значило бы лишить покоя обоих; поэтому она объявила, что полковник обязан остаться на «Кливленде» ради нее, иначе вечерами, когда Элинор дежурит у постели сестры, ей будет не с кем играть в каранкроллу. Ее увещевания были столь настойчивы, что полковник даже из чувства приличия не смог им долго сопротивляться и подчинился ее желанию по велению собственного сердца.

Элинор слишком поздно поняла, в какое опасное положение ставит их отъезд мистера Палмера. Это он много лет назад спас Страшную Бороду от неминуемой смерти, и, следовательно, лишь его присутствие ограждало их от нападения знаменитого короля пиратов. С его отъездом они лишились всякой защиты, и печальные обстоятельства, в которых они оказались из-за недуга Марианны, осложнились стократ. Не желая ни волновать тяжело больную сестру, ни отвлекать миссис Дженнингс от ласковой заботы о ней, Элинор поделилась своими соображениями с полковником Брендоном, чьи длинные лицевые наросты напряглись от тревоги. Как только миссис Дженнингс поднялась на второй этаж к себе, а Марианна, лежавшая в соседней каюте в ужасной лихорадке, забылась неспокойным полусном, то и дело что-то бормоча в бреду, Брендон и Элинор принялись готовить судно к бою: собрав на берегу мох и листья стрелолиста, прикрыли ими фальшборта для маскировки, французские окна завесили черными шторами, прошлись по палубе, проверяя, в порядке ли пушки и карронады, достаточно ли для каждой пыжей и ядер.

Марианну на следующий день тревожить новостями об оборонительных приготовлениях не стали даже в те недолгие минуты, когда она приходила в себя. Не знала она ни о том, что из-за нее хозяева спешно покинули «Кливленд» — не прошло и недели с момента их возвращения домой, — ни о том, какой опасности они теперь подвергаются. Она и не вспоминала про миссис Палмер, ее отсутствие Марианну ничуть не удивляло и не тревожило.

Со дня отъезда мистера Палмера минуло двое суток, а состояние Марианны ничуть не улучшалось. Мистер Харрис, навещавший ее ежедневно, самонадеянно говорил о скором выздоровлении, прочие же не разделяли его уверенности. Миссис Дженнингс, заметившая, что сознание возвращается к Марианне все реже и что она все быстрее впадает в забытье, пришла к удручающему выводу, что бедняжка заразилась не только малярией, но и желтой лихорадкой, а значит, печальный исход неизбежен. Полковник Брендон, поневоле главный ее слушатель, пребывал не в том состоянии, чтобы отмахиваться от ее пророчеств. Он пытался убедить себя, что бояться нечего, и часами собственными щупальцами ловил на мелководье сардины, чтобы, когда Марианна очнется, ей было достаточно пищи, но долгие часы одиночества лишь способствовали меланхолии, и вскоре он уже не мог избавиться от предчувствия, что ему суждено проститься с Марианной навсегда.

Весь следующий день Элинор продежурила на карронаде, разрываясь между мыслями о страданиях сестры, лежащей в бреду у себя в каюте, и нарастающим ужасом перед безумным пиратом, который, она уже не сомневалась, вскоре явится, чтобы убить их всех и швырнуть трупы на съедение морским чудовищам.

Закончился день еще менее приятно. На какое-то время Марианне как будто стало немного лучше, но к вечеру болезнь вернулась, и симптомы ее стали еще хуже, чем раньше. Марианна надолго забылась, и Элинор решила не отходить от постели сестры, пока та не очнется. Полковник Брендон приступил к ночному дежурству, а миссис Дженнингс рано легла спать.

Час от часу сон Марианны становился все беспокойнее. Сестра с неослабевающим вниманием следила, как та мечется по постели, и вслушивалась в частые, но невнятные жалобные стоны, с трудом удерживаясь, чтобы не разбудить ее от столь мучительного сна, когда Марианна вдруг резко села на кровати и вскрикнула:

— Матушка приехала?

— Еще нет, — ответила Элинор, с трудом скрывая испуг, и помогла сестре снова лечь, — но, я надеюсь, скоро будет здесь. Ты ведь знаешь, от Бартон-коттеджа сюда путь неблизкий.

— Пусть она не едет через Подводную Станцию Бета! — все так же торопливо продолжала Марианна. — Иначе я никогда ее не увижу!

Элинор с волнением догадалась, что Марианна не в себе. Ей показалось несообразным напоминать больной в такую минуту, что Подводную Станцию Бета поглотил океан. Пытаясь успокоить сестру, Элинор пощупала ее пульс. Каким слабым и частым он был! Она поняла, что немедленно должна послать за мистером Харрисом и отправить весточку матери в Бартон-коттедж. О том, как наилучшим образом исполнить второе, она решила посоветоваться с полковником Брендоном и, спешно призвав миссис Дженнингс, чтобы Марианна не оставалась одна, бросилась к полковнику, несшему вахту.

Для сомнений не было времени. Элинор немедля изложила полковнику Брендону и свои страхи, и свои затруднения. Он слушал ее в молчаливом унынии, сурово оглаживая щупальца, но стоило ему взять слово, как все мигом разрешилось, ибо с твердостью, говорившей о том, что он давно предполагал возможность подобной услуги, он предложил себя в качестве гонца и обязался привезти миссис Дэшвуд. Решение было тяжелое, пусть и необходимое: ведь в случае нападения Страшной Бороды Элинор и миссис Дженнингс придется отбиваться своими силами. Зато это самый верный и быстрый способ доставить миссис Дэшвуд на «Кливленд».

— Я доплыву до Погибели быстрее любой лодки, — сказал полковник.

Элинор знала, каких нравственных усилий ему стоит прибегнуть к своим земноводным способностям, но возражала лишь для приличия. Кратко, но горячо поблагодарив его, она села писать матери, пока полковник отправился выполнять упражнения, необходимые перед столь долгим заплывом.

Как утешало ее то, что у нее есть такой друг, как полковник Брендон, и что у матери будет такой спутник! Его суждение направит ее в трудную минуту, его внимание облегчит ее страдания, его дружба утешит ее в горе! Его помощь, его любезность и просто его присутствие — все, кроме его нелепой наружности, успокоит ее, насколько вообще может успокоить человек, принесший подобную весть.

Тем временем полковник, как бы он себя ни чувствовал, действовал со всей решимостью ясного ума. Он с величайшим усердием выполнил все упражнения и точно рассчитал, когда его можно будет ожидать обратно. Ни мгновения не ушло впустую. С чрезвычайно серьезным лицом пожав ей руку и пробормотав что-то так тихо, что она не расслышала, полковник Брендон прыгнул за борт и стремительным, размеренным кролем двинулся на юго-юго-запад. Элинор вернулась в дом и поднялась в каюту сестры дожидаться аптекаря и дежурить у постели больной до утра. Эта ночь была почти в равной мере мучительной для обеих. Час за часом Марианна билась в горячечном бреду и не смыкала глаз, а Элинор вся извелась от беспокойства. Одурманенная лихорадкой, Марианна то и дело бессвязно звала мать, и каждый раз сердце несчастной Элинор сжималось, и она принималась укорять себя за непростительное промедление пред лицом болезни. Страдая оттого, что никакого улучшения не наступало, она боялась, что все усилия тщетны, и воображала, как несчастная матушка прибывает на «Кливленд» слишком поздно, или в лучшем случае — слишком поздно, чтобы застать дочь в здравом рассудке.

Она уже собиралась снова послать за аптекарем или, если тот не сможет приехать, за какой-нибудь другой помощью, когда мистер Харрис наконец явился. Его вердикт, впрочем, несколько искупил опоздание: хотя он и признал совершенно неожиданную перемену к худшему в состоянии пациентки, но все же не допускал и мысли о неутешительном исходе. Поставив пиявок ей на руки, а самую крупную — прямо на воспаленное веко и оставив целебных кровососов делать свою работу, он пообещал вернуться через три-четыре часа и покинул пациентку и ее преданную сиделку чуть более спокойными.

Наутро миссис Дженнингс выслушала рассказ о прошедшей ночи с большим волнением и высказала немало упреков, что ее не призвали к постели больной. Ее сердце разрывалось от сострадания. Марианна лежала с закрытыми глазами, дыхание ее было прерывистым, и множество присосавшихся к ней пиявок оставались для нее единственной надеждой на спасение. Столь быстрое угасание, столь ранняя смерть такой юной, такой прекрасной девушки, как Марианна, тронули бы и более равнодушного человека. А миссис Дженнингс имела и другие причины сопереживать ей. Три месяца сестры Дэшвуд прожили с нею и до сих пор находились под ее опекой, к тому же ни для кого не было секретом, что Марианна перенесла неслыханное оскорбление, сделавшее ее чрезвычайно несчастной. Подливало масла в огонь и подавленное состояние Элинор, любимицы миссис Дженнингс, а стоило ей подумать, что Марианна столь же дорога своей матери, как ей Шарлотта, и ее переполняло живейшее сочувствие к миссис Дэшвуд.

Второй визит мистер Харрис нанес без опозданий, но то, что он увидел, его разочаровало. Еще когда он только снимал распухших от крови больной пиявок, стало ясно, что лечение не оказало должного воздействия. Лихорадка не отступила, и Марианна лишь слегка утихла, но в сознание так и не пришла.

Элинор, мгновенно заметив его страхи, предложила пригласить другого врача для консилиума. Но мистер Харрис рассудил, что в том нет нужды: у него в запасе оставалось еще одно жаропонижающее средство, ничуть, по его мнению, не уступавшее прежнему; его визит завершился успокоительными заверениями, которые, коснувшись слуха мисс Дэшвуд, не затронули ее сердца. Перед уходом аптекарь обернул Марианну с головы до ног скользкими морскими водорослями, оставив единственное небольшое отверстие на лице, чтобы она могла дышать.

— Просоленные водоросли вытянут из нее болезнь и лихорадку, — объяснил мистер Харрис. — А если она все-таки умрет, то и в смерти ее кожа останется гладкой и нежной.

Элинор приняла его объяснения и сохраняла спокойствие, пока мысли ее не обращались к матери. И все же никаких надежд она не питала. Так продолжалось до полудня: больная почти не шевелилась, и Элинор представляла себе одну печальную картину за другой, перебирая в уме всех друзей, которым столь печальное известие причинит ужасные страдания. Но что же Страшная Борода? Могло ли от внимания знаменитого разбойника ускользнуть, что мистер Палмер покинул свою баржу? Могло ли случиться такое счастье, что он решил не утруждать себя этим плавучим домом, так и напрашивающимся на нападение, и его беззащитными гостьями, одна из которых к тому же лежит при смерти? Конечно нет, конечно, он просто тянет время, играя с ними, выжидая. Подобные мысли лишь прибавляли Элинор страданий.

Однако около полудня ей почудилось, будто пульс Марианны начал медленно выравниваться. Осторожно заглянув под водоросли, она посмотрела на левый, здоровый глаз сестры и, впервые за много дней распознав в нем проблеск разума, принялась ждать, с неослабевающим вниманием снова и снова проверяя ее пульс. Вскоре она рискнула посмотреть на правый, воспаленный глаз и в нем также заметила обнадеживающие признаки. Даже миссис Дженнингс признала некоторое улучшение, хотя и старалась не давать своей юной подруге повода для преждевременных надежд. Элинор и сама пыталась от них воздержаться, но было поздно. Надежда уже поймала ее душу, как трепещущую рыбу на крючок, и, вне себя от волнения, она склонилась над сестрой, ожидая… она и сама не знала чего. Так прошло полчаса, но хуже Марианне не становилось. Наоборот, появились и другие признаки выздоровления. Дыхание, цвет лица, губы — все свидетельствовало, что больной лучше, и вскоре она даже остановила на сестре разумный, хоть и затуманенный от слабости взгляд. Тревога и надежда терзали теперь Элинор в равной мере, и ни минуты она не находила покоя до визита мистера Харриса в четыре часа. Он быстро срезал с больной тугие засохшие водоросли, и его заверения, его поздравления с грядущим исцелением сестры превзошли всякие ожидания Элинор. Она залилась счастливыми слезами, постепенно вновь обретая душевное равновесие.

Столь очевидно было улучшение, что мистер Харрис объявил: Марианна совершенно вне опасности — и на всякий случай, для очистки совести, снова поставил ей пиявок. Эту последнюю процедуру она перенесла с большим мужеством. Даже миссис Дженнингс наконец поверила его словам и с непритворной радостью признала вероятность полного выздоровления.

Элинор не покидала сестру почти весь день, успокаивая все ее страхи, отвечая на каждый едва слышный вопрос, выполняя каждую прихоть и не пропуская ни одного взгляда, ни одного вздоха. Иногда ей в голову приходило, что ухудшение еще возможно, и тревога возвращалась, но ежеминутные тщательные проверки подтверждали дальнейшее улучшение; даже опухший глаз постепенно принимал прежнюю форму, и покрывавший его засохший гной уже осыпался. К шести вечера Марианна погрузилась в тихий, ровный и, судя по всему, безмятежный сон, и Элинор оставила всякие сомнения.

Приближалось время, когда должен был прибыть полковник Брендон, и Элинор остро сознавала, что ей одной предстоит защищать своих спутниц, оберегать жизнь сестры до его возвращения с миссис Дэшвуд, чтобы все они немедленно отправились в Бартон-коттедж, прочь от «Кливленда», прочь от болезни, прочь от Страшной Бороды. Сидя наверху в каюте Марианны, она чутко прислушивалась, и в каждом шорохе, доносящемся снаружи, в каждом ударе волн о прибрежные камни ей мерещился зловещий скрип пиратских сапог, стук серебряных подков о палубу.

Время тянулось невыносимо медленно. К десяти часам, как надеялась Элинор, или хотя бы немногим позже их матушка будет наконец свободна от мучительной тревоги, несомненно снедавшей ее в пути. Ах! Минуты еле ползли, удерживая миссис Дэшвуд и полковника Брендона в плену неведения, а Элинор с Марианной — в преддверии опасности.

В семь часов, оставив Марианну все так же сладко спящей, Элинор спустилась в гостиную к миссис Дженнингс выпить чаю. За завтраком и обедом она едва притронулась к пище (утром ей мешал страх, днем — внезапная радость), поэтому теперь, когда все треволнения сменились спокойствием, села за еду с большим удовольствием. Вместе с миссис Дженнингс они съели целого тунца от головы до плавников, включая и внутренности. Икру миссис Дженнингс всю отложила для Элинор, и та с наслаждением воздала должное соленому лакомству, несмотря на жгучее нетерпение, с каким ожидала путешественников.

Вечером стало холодно, началась буря. Ветер завывал вокруг баржи, немилосердно раскачивая ее на волнах, ливень бился в оконные стекла. Часы пробили восемь. Будь то десять, Элинор поклялась бы, что слышит, как волны режут уверенные взмахи полковника Брендона, неутомимо приближающегося к барже. И хотя вероятность его столь раннего возвращения была ничтожна, она так верила своим ушам, что, желая выяснить точно, в чем дело, бросилась на веранду и прильнула к подзорной трубе. Сразу стало ясно — слух ее не обманул. Что-то и в самом деле приближалось, но это был не полковник с миссис Дэшвуд на спине; к западу она увидела очертания некоего предмета, явно длиннее плывущего человека. Да и двигался сей предмет гораздо быстрее, чем любой пловец, даже если у того на лице есть дополнительные конечности, которыми можно грести. Когда до нее донесся плеск весел, она все еще смотрела в трубу. К барже приближался не полковник с миссис Дэшвуд на спине — это был корабль. Это был Страшная Борода.

Элинор бросилась к карронаде и попыталась прицелиться в быстро подплывавший корабль, который, как она с удивлением заметила, выглядел гораздо меньше трехмачтовой пиратской шхуны. Рассудив, что у нее больше шансов перебить Страшную Бороду и его соратников, когда они поднимутся на борт, чем, не умея толком стрелять из карронады, потопить небольшой корабль, Элинор быстро спустилась в капитанскую рубку и так же поспешно вернулась с охотничьим ружьем мистера Палмера. Укрывшись в тени огромного штурвала, она прицелилась в точку над сходнями, готовая открыть огонь, как только первый пират вступит на борт. Сжавшись в тени штурвала, она зажмурилась и торопливо помолилась. Элинор не хотела ни стрелять, ни погибнуть в эту черную ночь на борту «Кливленда», но она была полна решимости защитить едва оправившуюся сестру. До нее донеслись шаги, свидетельствовавшие, что первый из непрошеных гостей уже на барже. Ее руки, сжимавшие ружье, взмокли. Тяжелая поступь приближалась.

Подняв ружье, она посмотрела в прицел, но увидела в нем лишь Уиллоби.

Глава 44

В ужасе отпрянув, Элинор не опустила ружья. За бесконечное мгновение, пока она обдумывала чудовищную возможность, что Уиллоби и есть Страшная Борода, ее сердце едва не вырвалось из груди, в голове все смешалось. Не убирая пальца со спускового крючка, она даже вздернула дуло, но Уиллоби поспешно подошел и голосом, более требовательным, чем умоляющим, произнес:

— Мисс Дэшвуд, не стреляйте. Умоляю… уделите мне полчаса… десять минут.

В знак своих мирных намерений он поднял руки, и, по-обезьяньи подражая хозяину, этот жест повторил Месье Пьер, которого Элинор заметила только теперь.

— Нет, сэр, — твердо ответила она, — я не собираюсь вас слушать. Ко мне у вас дела быть не может. Мистера Палмера на борту нет.

— Даже если бы мистера Палмера и всю его родню дьявол утащил, я бы не повернул прочь. Мое дело к вам и только к вам.

— Ко мне! Ну что ж, сэр, будьте кратки. И, если можете, держите себя в руках.

— И вы тоже, — ответил Уиллоби, и, догадавшись, что он имеет в виду, Элинор опустила, но не отложила ружье. — Сядьте, — продолжал он, — и я исполню и то и другое.

Она замешкалась, не зная, что делать. С минуты на минуту вернется полковник Брендон и может застать их тут, за беседой у штурвала! Но Элинор уже обещала выслушать, и любопытство руководило ею не меньше, чем чувство долга. Недолго поразмыслив, она заключила, что благоразумие требует поспешить и что лучше всего тому поспособствует ее согласие. Проведя Уиллоби и его необычного спутника в гостиную, она молча села за стол. Уиллоби сел напротив, Месье Пьер испражнился в центре комнаты, полминуты никто не говорил ни слова.

— Прошу вас поторопиться, сэр, — с нетерпением сказала Элинор. — У меня нет лишнего времени. Корабль осаждают пираты, у меня немало причин их бояться, я должна вернуться на палубу и занять позицию у штурвала.

Он сидел в глубокой задумчивости, будто бы и не слышал ее слов.

— Ваша сестра вне опасности, — наконец произнес он. — Малярия отступила, так мне сказал слуга аптекаря. Благодарение богу! Но правда ли это? Скажите мне правду!

Элинор не ответила. Тогда он повторил свой вопрос настойчивее:

— Ради бога, скажите, опасность миновала или нет?

— Мы надеемся, что да.

Он вскочил и принялся ходить по комнате.

— Если бы только я знал это полчаса назад. Но раз уж я здесь… — с напускной живостью продолжал он, возвращаясь за стол, — какая теперь разница? Ну что ж, давайте хоть раз порадуемся вместе; полагаю, это будет последний раз. Скажите мне, мисс Дэшвуд, кем вы меня считаете, негодяем или глупцом?

Элинор посмотрела на него с еще большим изумлением, чем прежде. Ей пришло в голову, что он, должно быть, пьян — это объясняло и его неожиданный визит, и подобное обращение, к тому же кладоискатели славятся своей любовью к выпивке.

Придя к такому заключению, она немедленно встала и сказала:

— Мистер Уиллоби, я рекомендую вам немедленно вернуться в Комбе-Магна. Я не располагаю временем для дальнейшей беседы. Каждую минуту враги могут застать нас врасплох, а я не могу этого допустить. О чем бы вы ни хотели поговорить, завтра вам будет легче собраться с мыслями и все объяснить.

— Понимаю, — спокойно откликнулся Уиллоби с выразительной улыбкой. — Вы правы, я очень пьян.

Но ясность его взгляда и уверенный тон убедили Элинор, что какое бы непростительное безумство ни привело его на борт «Кливленда», причина тому была вовсе не в алкоголе. После минутного размышления она ответила:

— Мистер Уиллоби, вы должны согласиться: после всего случившегося для подобного визита и требований, чтобы я вас выслушала, должна быть очень весомая причина. Боже мой, да я бы предпочла, чтобы вы оказались пиратом! Что все это значит?

— Лишь то, — проникновенно ответил он, — что я хотел бы объясниться, извиниться за то, что произошло. И, если это возможно, хоть немного уменьшить вашу ненависть ко мне. Открыть вам свое сердце, убедить, что пусть я всегда был глупцом, но мерзавцем был не всегда, и таким образом добиться хоть какого-то прощения от Ма… от вашей сестры.

— В этом и есть причина вашего приезда?

— Клянусь душой, — ответил он с жаром, который напомнил Элинор о прежнем Уиллоби и, несмотря ни на что, заставил поверить в его искренность. Тем временем Месье Пьер воспылал плотской страстью к стоявшему в углу креслу.

— Если это все, то не тревожьтесь: Марианна давно вас простила.

— Неужели? — воскликнул он все с той же горячностью. — Тогда она простила меня преждевременно. Но она сделает это снова и с более вескими на то основаниями. Надеюсь, теперь вы меня выслушаете.

Элинор кивнула. Уиллоби заговорил, она же выглянула за черную штору и, не заметив никакого другого корабля, позволила себе уделить внимание его речам.

— Я не знаю, как вы себе объяснили мое поведение с вашей сестрой и какие дьявольские мотивы вы мне приписали. Быть может, и теперь я не смогу переубедить вас. Однако попытка не пытка, и вы услышите все. Когда я впервые познакомился с вашей семьей, в мои намерения входило лишь приятно провести время, пока я гостил на Алленгеме. Удивительная красота вашей сестры и пленительное обхождение с самого начала не могли меня не заинтриговать, а то, как она вела себя со мной едва ли не с первой минуты, поразило меня до глубины души. Но должен признать, что поначалу было польщено лишь мое тщеславие. Безразличный к ее счастью, думая лишь о собственном удовольствии, потакая чувствам, которые всегда слишком легко умел пробуждать, я старался понравиться, но и в мыслях не держал, что когда-нибудь отвечу ей взаимностью.

Бросив на Уиллоби гневный взгляд, мисс Дэшвуд перебила его:

— Вряд ли, мистер Уиллоби, вам стоит продолжать ваш рассказ, а мне слушать. Подобное начало ни к чему привести не может. Не терзайте меня продолжением.

— И все же я настаиваю, чтобы вы выслушали меня до конца, — возразил он. — Я никогда не был богат, зато всегда был расточителен и всегда крутился в обществе более состоятельных людей, чем я сам. Каждый год с моего совершеннолетия я лишь приумножал собственные долги. Я искал сокровища, но не мог их найти, воображал, что на следующий год это непременно случится, и не считал деньги. Уже довольно давно я намеревался поправить свое положение, подыскав себе богатую невесту. Поэтому жениться на вашей сестре было немыслимо, и с бессердечной, эгоистичной жестокостью, какую не сможет достаточно сурово осудить никакой гневный, презрительный взгляд — даже ваш, мисс Дэшвуд! — я пытался вызвать в ней приязнь, на которую и не думал отвечать. Лишь одно можно сказать в мою защиту: мои поступки были верхом эгоизма и тщеславия, но я не подозревал, какие чудовищные муки они причиняют, ведь тогда я еще не знал, что значит любить. Знаю ли я это теперь? С этим можно спорить, ведь если бы я любил, разве смог бы поступиться своими чувствами и променять их на деньги? И, что гораздо важнее, разве смог бы отказаться от ее любви?

На мгновение он замолчал; Месье Пьер забрался хозяину на колени, и тот рассеянно принялся его почесывать.

— Но именно так я и поступил. Чтобы избежать относительной бедности, которая ничего не значила бы, будь у меня ее любовь и ее общество, я выбрал деньги и тем самым лишился всего, что могло бы сделать их желанными.

— В таком случае, — ответила Элинор, чуть смягчившись, — когда-то вы верили, что испытываете к ней искреннюю приязнь?

— О да! Как пиранья, впившаяся в ногу, не отпустит, пока не наестся или не будет убита! И я не надеялся когда-нибудь освободиться от этих чувств. Устоять перед такой красотой, перед такой нежностью! Способен ли на это хоть один мужчина на свете? Счастливейшие часы своей жизни я провел с ней, искренне веря в честность собственных намерений, в чистоту моего сердца! Однако и тогда, решительно намереваясь просить ее руки, я медлил, день за днем откладывал объяснение, не желая связывать себя словом, когда мои обстоятельства были столь стеснены. Не стану и пытаться объяснять… и не буду останавливать вас, если вы упрекнете меня в нелепости, хуже чем нелепости! В боязни связать себя словом, когда я уже сделал достаточно, чтобы связать себя честью. Наконец я отбросил все сомнения и решился оправдать все знаки внимания, какие я ей оказывал, и прямо подтвердить те чувства, которые столь упорно выставлял напоказ. Но за несколько часов до той минуты, когда я смог бы поговорить с ней наедине… случилось нечто… открылось некое обстоятельство… злополучное обстоятельство, которое разрушило все мои планы и лишило всякой надежды. — Он замешкался и опустил глаза, рассеянно почесывая волосатый живот Месье Пьера. — Миссис Смит кто-то сообщил… полагаю, кто-нибудь из дальних родственников, в чьих интересах лишить меня ее покровительства… об одной интрижке, о связи… но договаривать нет нужды, — закончил он, густо покраснев и подняв на нее вопрошающий взгляд. — Должно быть, вы давно все знаете. Торговец пирожками… осьминог… девушка, закопанная в песок…

— Да-да, — подтвердила Элинор, также покраснев, и наказала себе даже не думать о сочувствии к нему, — я все знаю. И, признаюсь, как вы собираетесь объяснить свою роль в этом чудовищном деле, превыше моего понимания.

Баржа скрипнула, качнувшись на волне, и на мгновение Элинор замерла, воображая, будто снаружи до нее донесся стук подбитого серебром пиратского каблука; но ужасный звук не повторился, и вскоре она успокоилась.

— Вспомните, от кого вы об этом слышали! — воскликнул Уиллоби. — Неужели его рассказ мог быть беспристрастным? Не думайте, что сама она безвинная жертва! Я не спорю, что должен был с большим уважением отнестись к ней и ее положению. Ее приязнь ко мне заслужила лучшего отношения, и я не раз укорял себя, вспоминая ее нежность. Я жалею, от всего сердца жалею, что это произошло. Но я ранил не ее одну, я ранил и ту, чье чувство ко мне вряд ли было менее пылким, ту, которая неизмеримо превосходила ее во всем!

— Ваше равнодушие не извиняет жестокости, с какой вы покинули ее, закопав по шею в песок. Вы не могли не знать, что, пока вы наслаждались жизнью в Девоншире, претворяя в жизнь новые планы, она терпела крайнюю нужду… если не хуже. Она могла бы утонуть в приливе!

— Но, богом клянусь, я не знал, как она бедствует! — пылко возразил он. — Я был уверен, что сообщил ей мой адрес. Да и малейшая толика здравого смысла помогла бы ей его разузнать!

— Ну и что же сказала миссис Смит?

— Добрая женщина! Она предложила мне все забыть, если я женюсь на Элизе. На это я согласиться не мог… так я лишился ее расположения, и мне было отказано от дома.

— Должна сказать, я именно так и думала, хотя матушка настаивала, что вас проклял пиратский призрак.

— Всю ночь после этого объяснения — я должен был отплыть наутро — я терзался, не зная, как поступить. Борьба с собой была тяжкой, но длилась, увы, недолго. Мои чувства к Марианне, моя уверенность в ее взаимности — всего этого было мало пред лицом того трепета, в какой меня повергала мысль о бедности. У меня были причины полагать, что моя нынешняя жена не ответит мне отказом, если я сделаю ей предложение, и я убедил себя, что никакого иного благоразумного выхода мне не остается. С этим решением я отправился к Марианне, увидел ее в горе и покинул ее в горе, надеясь никогда больше с ней не свидеться.

— Зачем же вы пришли? — спросила Элинор. — Письма было бы вполне достаточно. Какую цель преследовал ваш визит?

— Его требовала моя гордость. Покинуть архипелаг таким образом, чтобы вы или прочие соседи хотя бы заподозрили, что произошло между мной и миссис Смит, было бы совершенно невыносимо, и поэтому я решил нанести в ваш домик последний визит. Встреча с вашей милой сестрой была ужасна, хуже того, я застал ее одну. Вы все уехали, я не знаю куда. А ведь только накануне вечером я оставил ее в полной, нерушимой уверенности, что поступлю как должно! Всего лишь через несколько часов она была бы связана со мной навеки… я помню, в каком упоении, с какой радостью я греб к острову Алленгем, как доволен я был собой, какой любви исполнен ко всем людям! Но во время нашего последнего дружеского разговора меня так угнетало чувство вины, что я едва находил в себе силы притворяться. Ее печаль, ее разочарование, неизбывное горе, когда я сказал, что немедленно должен покинуть Девоншир, — мне никогда этого не забыть. Боже мой! Каким я был бессердечным мерзавцем! Я спрятал лицо за решеткой водолазного шлема! Я не мог смотреть ей в глаза!

Некоторое время они молчали. О борт ударила приливная волна, и баржа вновь заскрипела.

— Что ж, сэр, — сказала Элинор, которой, как ни жалела она Уиллоби, все больше не терпелось, чтобы он ушел, — это все? Если так, то прошу вас меня извинить, но я должна вернуться на палубу к моей подзорной трубе, я охраняю дом от Страшной Бороды.

— Боже мой! От самого Страшной Бороды!

Услышав имя знаменитого пирата, Уиллоби немедленно вскочил; казалось, что в голове его прояснилось, и он стал весь внимание.

— Мисс Дэшвуд, вы можете думать что угодно обо мне, о моем распутстве и о том, как я обошелся с вами и вашей семьей… но я всю свою жизнь провел в поисках сокровищ и немало знаю о пиратах. Идемте, подготовим баржу.

Уиллоби бросился через веранду на палубу. Выяснив у Элинор, где хранятся гамаки, он развесил их над каждым люком, превратив в отличные ловушки.

— То ужасное письмо, — поинтересовался он, когда они спустились в трюм, где он облил маслом дверь, ведущую на склад, чтобы ее можно было поджечь и превратить в стену огня, — она показала его вам?

— Да, я видела все письма.

— Когда я получил первую весточку, она причинила мне невыразимую боль. Каждая строчка, каждое слово в ней, если прибегнуть к избитой метафоре, которую, будь она здесь, их милая сочинительница запретила бы мне, ранили меня, как кинжалом в сердце. Ведь ее вкусы, ее суждения до того хорошо изучены мною, что, кажется, стали мне ближе моих собственных!

Сердце Элинор, испытавшее за время этой удивительной беседы немало разнообразных чувств, снова смягчилось, но она сочла своим долгом указать на неуместность его последних слов:

— Мистер Уиллоби, это уже чересчур. Помните, что теперь вы женаты. Говорите лишь о том, что ваша совесть полагает необходимым сообщить мне. — Выговаривая ему, она настойчиво пинала носком туфли доску, которую Уиллоби освободил от креплений, — наступив на нее тяжелым сапогом, пират непременно споткнется и с грохотом рухнет на квартердек.

— Записка Марианны, заверившая меня в том, что я дорог ей, как прежде, снова пробудила мое раскаяние. Пробудила, потому что время, проведенное на Подводной Станции, и тамошние увеселения усыпили его, и я превратился в закоренелого негодяя, вообразил, что Марианна мне безразлична и что и сама она давно обо мне позабыла. Я твердил про себя, что наша связь была лишь мимолетным увлечением, пожимал плечами в подтверждение тому, а малейшие угрызения совести подавлял, то и дело повторяя себе: «Как я буду рад узнать, что она удачно вышла замуж!» Но эта записка все расставила по местам. Я сразу понял, что Марианна мне милее всех женщин на свете и обошелся я с ней с отвратительной жестокостью. Но между мною и мисс Грей все было уже решено. Пойти на попятный было невозможно. Мне оставалось лишь избегать вас. Я не ответил Марианне, надеясь, что больше она писать не станет, и какое-то время думал даже не показываться на Беркли-канале. Но в конце концов, рассудив, что будет лучше изобразить равнодушного знакомого, однажды утром я дождался, пока вы все ушли из отсека, и оставил свою ракушку.

— Дождались, пока мы ушли!

— Именно так. Вы удивитесь, если узнаете, как часто я следил за вами, как часто рисковал случайной встречей. Не раз я заходил в какую-нибудь лавочку, когда мимо проплывала ваша гондола. Ведь я жил на Бонд-канале, и ни дня не проходило, чтобы я не видел кого-нибудь из вас; лишь мое безмерное желание не попадаться вам на глаза было причиной тому, что мы не встретились много раньше. Я тщательно избегал Мидлтонов и всех, кто мог оказаться среди наших общих знакомых. Если вы способны пожалеть меня, пожалейте меня, каким я был тогда. Сердце мое было полно Марианной, но я должен был играть счастливого жениха другой! Сам не знаю, как пережил те три-четыре недели. И наконец, когда неизбежная встреча состоялась, мне не надо рассказывать, каким джентльменом я себя показал! Какой пыткой стал для меня тот вечер! Мало того, что дикие омары вырвались в зал и насмерть искромсали полдюжины человек, и горе мне, что я не оказался в их числе! С одной стороны Марианна, прекрасная, как ангел, называет меня Уиллоби таким голосом!.. Боже! Протягивает мне руку, просит моей защиты от чудовищ, требует объяснений, смотрит на меня таким нежным, таким чарующим взглядом! И тут же София, ревнивая, как дьявол, в такой же опасности перед лицом адских членистоногих! Что за вечер! Я бежал от вас так быстро, как мог, но не раньше, чем увидел милое лицо Марианны белым как смерть. Такой я видел ее в последний раз, такой я ее запомнил! Какое это было страшное зрелище! Самое страшное из всего, что я видел в тот вечер! И все же, когда я сегодня думал, что она умирает… от малярии, желтой лихорадки и волчанки…

— Нет, не от волчанки.

— Правда? Какая прекрасная новость!

— Но ваше письмо, мистер Уиллоби, ваше собственное письмо, неужели вам нечего о нем сказать?

— Нет-нет, напротив! Наутро, после нападения омаров на Гидра-Зед, ваша сестра написала мне снова. Вы читали ее письмо. Я завтракал у Эллисонов, и послание доставили мне из дома. София заметила его раньше, чем я, и добротность бумаги, и то, как она была сложена, и почерк — все пробудило в ней подозрение. До нее доходили слухи о том, что в Девоншире я за кем-то ухаживал, а происшествие в Гидра-Зед дало ей понять, о ком шла речь, и вконец распалило ее ревность. С игривостью, столь пленительной в любимой женщине, она тут же распечатала письмо и прочитала его. За свою бесцеремонность ей пришлось дорого заплатить. Письмо жестоко ее ранило. С этим я бы смирился, но ее гнев, ее злобу — их я должен был умиротворить. Проще говоря, как вам нравится слог моей жены?

— Вашей жены?! Письмо было написано вашей рукой.

— Да, но я лишь раболепно записал выражения, под которыми мне было стыдно поставить свою подпись. Авторство принадлежит ей одной — ее изящный слог, ее любезность, тонкость мысли. Но что я мог поделать! Я записал ее слова и расстался с последней памятью о Марианне. Три ее записки — к несчастью, они лежали у меня в бумажнике, иначе я бы не признал их существование и хранил до конца своих дней — все их мне пришлось отдать, и нельзя было даже поцеловать их на прощанье. И локон волос, который я тоже всегда носил с собой и который нашла моя будущая госпожа, обыскав меня с самой ядовитой нежностью, — у меня отняли все, что о ней напоминало.

Они наконец закончили расставлять ловушки и стояли у штурвала, вглядываясь во тьму ночного моря. Месье Пьер покачивал головой, как будто помнил все, что произошло, и сочувствовал любимому хозяину.

— Я ценю вашу помощь в расставлении ловушек, мистер Уиллоби, но вы не правы и поступаете дурно, — сказала Элинор, хотя ее голос против воли выдавал сочувствие. — Вам не подобает так говорить ни о миссис Уиллоби, ни о моей сестре. Вы сделали свой выбор. Его никто вам не навязывал. Ваша жена достойна по меньшей мере вашей вежливости и вашего уважения. Должно быть, она к вам привязана, иначе не вышла бы за вас замуж. Обращаться с ней так нелюбезно, говорить о ней с такой неприязнью не поможет искупить вашей вины перед Марианной… и вряд ли облегчит вашу совесть.

— Не напоминайте мне о жене, — тяжело вздохнул он. — Она не заслуживает вашего сострадания. Когда мы готовились к свадьбе, ей было прекрасно известно, что я ничего к ней не чувствую. Но все же мы поженились и отправились в Комбе-Магна за супружеским счастьем, а потом вернулись на Подводную Станцию Бета за развлечениями и развлекались, пока она не была разрушена. Ну что, мисс Дэшвуд, теперь я пробудил в вас жалость? Или все мои слова были напрасны? Считаете ли вы меня меньшим негодяем, чем прежде? Сумел ли я вручить вам пожелтевшую карту, по которой вы найдете в вашем сердце прощение?

— Да, вы оказались не столь распущенным, как я полагала. Вы доказали, что ваше сердце не так жестоко, гораздо менее, чем можно было подумать. И все же… я не могу представить… что может быть хуже того горя, что вы причинили.

— Расскажете ли вы сестре, когда она оправится, то, что я рассказал вам сейчас? Расскажите ей о моем горе и раскаянии, о том, что мое сердце никогда не отворачивалось от нее, и — прошу вас! — о том, что сейчас она дороже мне, чем прежде.

— Я расскажу ей все, что необходимо. Но вы не объяснили ни почему вы явились сюда, ни как узнали о ее болезни.

— Я столкнулся с сэром Джоном Мидлтоном в рыболовных угодьях Темзы, и впервые за эти два месяца он, узнав меня, заговорил со мной. Его доброе, честное, глупое сердце было переполнено негодованием и сочувствием к вашей сестре, и он не устоял перед соблазном сообщить мне то, что, по его мнению, должно было повергнуть меня в пучину отчаяния, хотя, возможно, он и не считал меня на это способным. Поэтому он прямо объявил мне, что Марианна Дэшвуд умирает от малярии, желтой лихорадки — и я готов поклясться, что он упомянул и волчанку, но раз вы говорите, что нет, тем лучше! — на борту «Кливленда», и что письмо, которое он накануне утром получил от миссис Дженнингс, сообщало, что надежды почти нет, и что Палмеры покинули корабль, боясь заразиться, и так далее. Как ужасно я себя почувствовал! Не раздумывая ни минуты, сегодня в восемь утра я сел в каяк. Теперь вам все известно.

Он протянул ей руку. Не подать своей Элинор не могла, и он пожал ее с большим уважением.

— Вы и в самом деле думаете обо мне лучше, чем прежде? — спросил он, опершись о штурвал, будто бы и позабыв, что собрался уходить.

Элинор заверила его, что так и есть, что она простила его, жалеет и желает всего самого доброго и даже будет рада узнать, что он счастлив, и присовокупила несколько осторожных советов о том, как этого было бы проще всего достигнуть. Ответ его не слишком ее обнадежил.

— Что до этого, придется мне жить как получится. Семейное счастье мне недоступно. Однако если мне дозволено думать, что вы и ваша семья сочувствуете мне и моей судьбе, это может стать… поможет переменить… по крайней мере, мне будет ради чего жить. Марианна, конечно, навеки для меня потеряна. Даже если по какой-то счастливой случайности я снова окажусь свободен… даже если София столкнется с гигантским осьминогом, когда меня, к примеру, не будет рядом…

Элинор с возмущением перебила его:

— Я вижу, гигантские осьминоги — неизменные участники ваших приключений, мистер Уиллоби.

С пристыженным видом Уиллоби достал из кармана длинную тонкую трубочку, на одном конце которой была схематично нарисована восьмиконечная фигурка.

— Что это?!

— Осьминожий манок, — лукаво объяснил он, — привлекающий их внимание в любую погоду и в любых водах. Я давно понял, что спасение из объятий гигантской восьминогой твари… пробуждает в женщине… определенную приязнь…

Элинор покачала головой, не зная, какими словами выразить свое неодобрение подобного инструмента, и убрала манок в карман.

— Ну что ж, — продолжал он, — простимся снова. Я уеду и буду жить в страхе перед одним лишь событием.

— О чем вы говорите?

— О замужестве вашей сестры.

— Вы неправы. Это ничего не изменит, вы уже потеряли ее безвозвратно.

— Да, но тогда ее обретет другой. И если этим другим окажется тот самый человек, мысль о котором невыносима мне более прочих… но не буду продолжать и лишать себя вашего снисхождения, показывая, что я не способен простить и тех, перед кем виновен более всего. Прощайте. Благослови вас бог. И… вот еще что…

Не говоря больше ни слова, Уиллоби достал из ботинка острый кортик и вложил его в ладонь Элинор. Затем он наконец спустился вместе с ковыляющим за ним Месье Пьером по сходням, прыгнул в свой каяк и уплыл прочь.

Баржа покачивалась на волнах, Элинор покачивалась вместе с ней, размышляя о том непоправимом вреде, какой слишком ранняя независимость и следующая из нее привычка к безделью, распущенности и роскоши причинили Уиллоби, его душе, его характеру и счастью. Свет сделал его тщеславным мотом, что, в свою очередь, породило в нем бессердечие и эгоизм. От подобных рассуждений ее отвлек душераздирающий звук — протяжный, резкий визг, — который она не могла опознать, пока не посмотрела в подзорную трубу. С тех пор она так и не смогла забыть, как кричит умирающий орангутанг, пронзенный саблей.

Сбылись все-таки ее страхи: «Веселая убийца», хлопая в свете луны шестью черными флагами, стремительно приближалась к «Кливленду» и уже находилась от него не далее чем в сотне ярдов. Еще ближе была шлюпка с двумя суровыми разбойниками на веслах, которую послали вперед, — это они перехватили каяк Уиллоби. Элинор видела, как обмякшего орангутанга швырнули в воду, будто тряпичную куклу, как Уиллоби спасся и отчаянно плывет к берегу. Снова наставив подзорную трубу на корабль, на его носу она разглядела и причину этой новой ужасной напасти, которая их постигла, — самого Страшную Бороду.

Знаменитый пират был необычайно высок и одет в длинный черный пиратский камзол. Его бородатую голову украшала расшитая золотом алая шляпа, лихо сдвинутая на затылок, из-под которой торчала длинная грива черных как смоль волос. Неподалеку за штурвалом стоял потрепанный, немытый и горбатый рулевой, который с ревом вел «Убийцу» к «Кливленду» и сплевывал на палубу. Капитан же стоял неподвижно, выпятив грудь, зажав в левой руке рукоять обоюдоострой сабли, сверкавшей в свете луны.

Элинор немедленно осознала смехотворность всех ловушек Уиллоби, да и любых подобных ухищрений; крошечный кортик, который он ей отдал, теперь казался игрушкой. Элинор задрожала. «Веселая убийца» уверенно рассекала воду. Внушительная фигура на носу откинула голову, и раздался грубый, безумный, чудовищный хохот, доносившийся до нее жуткими раскатами.

Так прибыл Страшная Борода.

Глава 45

Элинор бросилась в дом, в каюту сестры, и обнаружила, что та пробуждается от долгого целительного сна. Сердце Элинор разрывалось в панике. Выглянув за черную штору, она увидела, что шлюпка уже почти у баржи. Жуткий хохот Страшной Бороды доносился до нее и сквозь окна каюты, с каждым мгновением он звучал все громче и все ближе. Это привело ее в такое волнение, что она, позабыв об усталости, боялась лишь перепугать сестру.

— Поспи еще немного, милая Марианна, — прошептала она ей. — Еще совсем немного.

С этими словами Элинор бросилась обратно на веранду, только чтобы увидеть, что свирепые пираты уже доплыли до баржи и вот-вот по вант-трапу поднимутся на борт «Кливленда».

— Сушите весла, морячки! — рычали они, поднимаясь. — Позвольте насладиться вашим обществом в такой чудесный вечер!

В левой руке Элинор все еще сжимала кортик Уиллоби, правой же она схватила охотничье ружье Палмера и прицелилась; как только над фальшбортом показалась повязанная платком голова первого из нападавших, она нажала на спусковой крючок. Мощная отдача отбросила Элинор на леер; что было еще хуже, она промахнулась. Ее мишень, долговязый немытый морской волк в потрепанном, перелатанном камзоле, лишь расхохотался, когда пуля просвистела у него над головой. Элинор, прижавшись к лееру, выстрелила второй раз, и с большим успехом: второму пирату, показавшемуся над фальшбортом, пуля попала прямо в лицо, голова его взорвалась, а тело упало в море.

Но не успела Элинор подняться, как на ее шее с сокрушительной силой сжались мозолистые руки первого пирата. Рана от скорпионьего укуса заболела хуже прежнего, и тотчас боль сменилась отвратительным чувством, что дышать стало невозможно. Посмотрев в немытое лицо пирата, она со спокойствием отчаяния подумала: это — последнее, что она видит в своей жизни. Ах, как она жалела, что не интересовалась теми постановочными дуэлями, которые ей довелось посмотреть, когда джентльмены удачи были на Станции последним писком моды! Ах, как жаль, что она не знала, чем отвратить от себя жестокое пиратское внимание!

Будто в ответ ее мыслям, раздался громогласный окрик миссис Дженнингс: — Режьте его! Представьте, что он плавун!

И в самом деле, искусством резьбы по плавуну она владела очень хорошо, к тому же у нее был и подходящий инструмент — кортик Уиллоби длиной в пять дюймов мог в некотором приближении сойти за нож для резьбы! Воздев руку, она принялась резать пирата по лицу — один порез, другой, третий… и покрыла обветренное лицо злодея множеством ран, воображая, будто его голова — лишь застарелый кусок плавуна, который она превращает в очередную скульптуру.

Черная кровь пирата хлынула прямо ей в лицо, и пришлось отплевываться. Вскоре его хватка ослабла — Элинор зарезала его до смерти. Миссис Дженнингс в ночной рубахе и чепчике подбежала к ней и помогла подняться.

— Мы должны спешить! — поспешно сказала Элинор. — Это корабль…

— Страшной Бороды, душенька, я знаю.

Она указала на «Веселую убийцу», которая все приближалась — до нее оставалось не более тридцати футов. Страшная Борода так и стоял на носу с саблей в руке, ничуть, казалось бы, и не взволнованный гибелью своего авангарда. Вдруг «Убийца» остановилась и на некоторое время замерла. Одно мимолетное благословенное мгновение Элинор тешила себя надеждой, что враги почему-то решили повернуть в море. Она снова подняла подзорную трубу как раз вовремя, чтобы разглядеть, как Страшная Борода поднял свою огромную саблю над головой и издал ужасный рев. По этому сигналу вся команда, выстроившаяся на носу, столпившаяся на полуюте — некоторые пираты даже свисали со снастей, — подняла луки и осыпала «Кливленд» стрелами.

Элинор и миссис Дженнингс прыгнули за штурвал, и стрелы пролетели мимо густым смертоносным роем.

— Три тысячи чертей, сдавайтесь! — раздался с носа «Убийцы» глубокий голос Страшной Бороды. — Сдавайтесь, и, может быть, я не вздерну вас на рее, а только перережу вам глотки и пущу на корм акулам. Раз уж вы дамы. Хотя… кто меня знает!

Услышав этот образчик пиратского юмора, команда «Убийцы» расхохоталась нестройным хором.

Элинор, набравшись мужества, высунулась из-за штурвала и закричала: «Мы никогда!..» — только чтобы умолкнуть от мучительной боли, так как враги как раз снова выстрелили и стрела вонзилась ей в руку. И тут миссис Дженнингс доказала, что ее неприязнь к пиратам не меньше, чем у Элинор, а умеет сражаться она, может быть, и лучше.

С неожиданно страшным воем она бросилась к пушкам и выстрелила из карронады с убийственной точностью: вскоре несколько пиратов попадали на палубу, скошенные картечью. Но, несмотря ни на что, пиратская шхуна вновь двинулась к барже, пока кто-то из команды скидывал останки своих бывших товарищей за борт.

— Идите сюда, милочки! — крикнул Страшная Борода. — Кого бы из вас первую пригласить на танец? Я до женского общества всегда был охоч!

Тут Элинор вспомнила про свисток. «Веселая убийца» уже подплыла достаточно близко, так что ухмыляющиеся лица врагов было видно и без подзорной трубы. Она достала из кармана длинную трубочку-свисток, которую Уиллоби бесстыдно отдал ей всего лишь час назад, хотя казалось, с тех пор прошло много лет.

Она подула в трубочку, затем подула еще раз, снова и снова, не зная, будет ли от нее хоть какой-нибудь толк, уверенная лишь, что это их единственный шанс на спасение. И вдруг, мгновение спустя, из непроницаемых океанских глубин показалось длинное щупальце, покрытое присосками, потянулось к пиратскому кораблю и проскользнуло на полубак. Следом тотчас появилось еще одно щупальце, затем третье, четвертое. Вскоре «Убийца» была окружена лесом извивающихся щупалец, целой стаей восьминогих чудовищ, пенивших темную воду, бодающих борта своими огромными головами, устремивших все свои щупальца к пиратам. Те пришли в замешательство и испуганно перекликались на своем причудливом жаргоне; одного за другим мощные щупальца хватали их и утаскивали под воду. Потрясенная Элинор замерла, не отнимая свисток от губ, а огромные головоногие продолжали свое черное дело.

Через несколько минут все пираты, похоже, были истреблены — все, кроме Страшной Бороды, который все еще стоял на носу шхуны, непобежденный, гневно сверкающий глазами. У его ног валялась куча отрубленных щупалец, павших под ударами его сабли, а также расплющенная голова осьминога, которую он размозжил мощным ударом своего тяжелого сапога. Подняв саблю над головой и не сводя с Элинор полного злобы взгляда, он направлял корабль вперед.

— Разрази меня гром, какие очаровательные у вас друзья, и это в таком-то возрасте, — хмыкнул Страшная Борода, отпихнув голову осьминога за борт. — Я буду весьма, весьма рад нашему знаком… а-а-а!

Страшная Борода издал протяжный крик боли и удивления, когда кто-то — или что-то! — ударило его доской прямо по лохматому затылку. Пиратский капитан пошатнулся, что дало возможность нападавшему выхватить у него из рук саблю и одним уверенным движением отрубить ему голову.

Героем был полковник Брендон. Элинор сердечно поприветствовала его с борта «Кливленда», и в ответ он победно поднял в воздух голову Страшной Бороды.

— Брендон? Но это значит…

Обернувшись к сходням, Элинор наконец увидела:

— Матушка!

Миссис Дэшвуд, натерпевшаяся страху на спине полковника Брендона, пока он вез ее к «Кливленду», почти убедила себя, что Марианна уже скончалась, и ей не хватало духу спросить о ней даже Элинор, но та, не дожидаясь ни приветствий, ни расспросов, мгновенно сообщила ей радостное известие:

— Марианна жива, матушка! Она жива! И мы истребили пиратов! Какой счастливый день!

Миссис Дэшвуд с обычной ее чувствительностью тут же переполнилась счастьем, как минуту до того — горем; она упала в объятия Элинор, и, обнявшись, они наблюдали, как полковник Брендон рубит тело Страшной Бороды и бросает куски в море осьминогам, которые так им услужили. Затем полковник спрыгнул в море, легко рассекая окрасившуюся кровью воду, и вскоре присоединился к ним на веранде.

«Веселая убийца», теперь уже ни для кого не опасная, медленно дрейфовала обратно в море, а в гостиной «Кливленда» миссис Дэшвуд приводили в чувство дочь и добрый друг. Проливая слезы радости, все еще не в силах говорить, она снова и снова обнимала Элинор, прерываясь лишь затем, чтобы пожать руку полковнику Брендону и одарить его взглядом, полным безмерной благодарности и уверенности, что он разделяет с ней радость момента. Радость он разделял, однако в еще более глубоком молчании, чем ее собственное.

Как только миссис Дэшвуд пришла в себя, первым делом она пожелала увидеть Марианну, и не прошло и двух минут, как она уже была у постели любимой дочери, ставшей ей еще дороже из-за разлуки, постигшего ее несчастья и опасности.

Восторг, охвативший Элинор при их встрече, умаляло только опасение, что Марианна не сможет уснуть, но когда речь шла о жизни любимой дочери, миссис Дэшвуд умела быть спокойной и даже сдержанной. Марианна же, счастливая присутствием матери, понимала, что слишком слаба для бесед, и покорно согласилась, что ей необходимы тишина и покой. Миссис Дэшвуд решила просидеть у ее постели всю ночь, и Элинор, повинуясь материнским настояниям, легла спать. Но сон, казалось, спугнули волнения прошлой бессонной ночи и битва с пиратами. Уиллоби, «бедный Уиллоби», как она теперь позволяла себе думать, не покидал ее мыслей. Она ничуть не жалела о своем согласии выслушать его и теперь то винила, то оправдывала себя за то, что прежде осуждала его так сурово. Но обещание рассказать все сестре не давало ей покоя. Элинор страшилась его исполнить, страшилась того, какое впечатление это произведет на Марианну, сомневалась, что после таких объяснений та когда-нибудь сможет быть счастлива с другим, и на мгновение даже пожелала, чтобы Уиллоби овдовел, а его жену поглотил огромный осьминог, как недавно — пиратов. Затем, вспомнив о полковнике Брендоне, решила, что его верность и его страдания заслуживают руки ее сестры гораздо больше, чем Уиллоби, укорила себя за дурные мысли и от всей души пожелала его жене чего угодно, кроме смерти.

Марианна поправлялась с каждым днем: нарывы вскрывались и затягивались, щеки уже не пылали нездоровым жаром, пульс стал прежним. Неизменная веселость и сияющие глаза миссис Дэшвуд подтверждали ее неустанные заявления, что она одна из самых счастливых женщин на свете. Слушая ее излияния и видя им наглядное доказательство, Элинор иногда гадала, помнит ли та про Эдварда. Каждый день они по очереди высматривали на горизонте пиратские корабли, но ни одного не видели. Миссис Дэшвуд же, доверившись той сдержанности, с какой Элинор написала ей о своем разочаровании, пребывала на вершине блаженства и думать могла лишь о том, как его приумножить. Опасность, которой, как ей теперь казалось, подвергла Марианну в том числе и она, ошибочно поощряя ее злополучную приязнь к Уиллоби, миновала. Лишь однажды ее неизменно счастливое лицо омрачилось, когда Элинор справилась о здоровье Маргарет.

— Маргарет… — повторила миссис Дэшвуд, бросив тревожный взгляд на Марианну, которую ей вовсе не хотелось беспокоить дурными новостями. — Маргарет осталась на острове.

Когда Элинор попыталась добиться от матери объяснений этому уклончивому ответу, та лишь хмуро покачала головой, и Элинор рассудила, что будет лучше прекратить расспросы.

У миссис Дэшвуд была и другая причина для радости, о которой не догадывалась Элинор. Но стоило им остаться наедине, как мать все ей рассказала:

— Наконец-то мы одни. Милая Элинор, ты и не знаешь, как я счастлива. Полковник Брендон влюблен в Марианну. Он сам мне все рассказал.

Ее дочь, одновременно и довольная, и огорченная, и удивленная, и нет, безмолвно внимала.

— Ты ничуть на меня не похожа, душенька, поэтому я не удивляюсь твоему спокойствию. Если бы мне вздумалось пожелать моей семье наивысшего блага, я пожелала бы, чтобы полковник Брендон женился на одной из вас. Думаю, из вас двоих Марианна будет больше с ним счастлива. Если, конечно, сумеет притерпеться к щупальцам, которыми заросло его лицо.

Элинор с улыбкой пропустила это мимо ушей.

— Вчера, когда мы остановились отдохнуть на скользком утесе на полпути от Погибели, он раскрыл мне свое сердце. Признание вырвалось у него невольно, без умысла. Я, конечно, могла говорить только о своей дочери, и он не сумел скрыть волнение, ничуть не уступавшее моему. Когда я это заметила, он поведал мне о своей нежной, чистой, верной привязанности к Марианне. Милая моя Элинор, он полюбил ее с первого взгляда!

Элинор заметила в речи матери интонации не полковника Брендона, но ее собственного живого воображения, которое привычно рисовало все в тех красках, в каких ей было угодно.

— Его любовь, несравненно более пылкая, искренняя и верная — уж в этом нет никаких сомнений! — чем все, что чувствовал или изображал Уиллоби, перетерпела даже злополучное увлечение Марианны этим проходимцем! И какая самоотверженность! Когда у него не было ни малейшей надежды! Вот что я скажу: его сердце столь же прекрасно, сколь уродливо его лицо! В нем нельзя обмануться!

— За полковником Брендоном давно закрепилась репутация замечательного человека.

— Я знаю, — серьезно ответила ей мать. — Как он приплыл за мной, показав себя таким внимательным другом, как он без колебаний надел себе на спину седло, чтобы мне было удобнее ехать, — нужны ли еще доказательства того, что он достойнейший из людей?

— Что вы ему ответили? Подали ли вы ему надежду?

— Ах! Душенька моя, о надежде я тогда не могла говорить ни с ним, ни даже с собой. Ведь Марианна, быть может, умирала в тот самый миг! Но он не просил ни надежды, ни поощрения. Он доверился мне невольно, ища у меня дружеского утешения, а не родительского согласия. К тому же поначалу я не нашла слов, так растерялась, но через некоторое время все-таки сказала, что если Марианна выживет, во что мне хотелось верить, поспособствовать их браку будет для меня величайшим счастьем. А после нашего прибытия, когда ты встретила нас такой радостной вестью, я повторила ему это еще раз и подробнее и поощрила его, насколько было в моих силах.

— Если судить по настрою полковника, вам не удалось сделать его равно счастливым.

— Да, не удалось. Он считает, что чувства Марианны слишком глубоки, чтобы перемениться, и даже если ее сердце вновь станет свободным, он чересчур суров к себе, не способен поверить, будто она когда-нибудь обратит на него внимание, с такой-то разницей в возрасте, во взглядах и… конечно, нельзя забывать и об извивающихся… ты понимаешь. Спору нет, он не так красив, как Уиллоби, но в то же время в его манерах есть что-то гораздо более приятное. Как ты помнишь, в глазах Уиллоби то и дело мелькало нечто такое, что очень мне не нравилось.

Элинор ничего подобного не помнила, но ее мать продолжала, не дожидаясь ответа:

— Я ничуть не сомневаюсь, что, окажись Уиллоби честным человеком, Марианна никогда не смогла бы стать с ним такой счастливой, какой она будет с полковником Брендоном.

Элинор удалилась обдумать все наедине с собой. Улыбнувшись украдкой, она провела пальцем по осьминожьему манку, который так до сих пор и лежал у нее в кармане. Желая полковнику удачи, она все же не могла удержаться от жалости к Уиллоби.

Глава 46

Болезнь Марианны, хоть и была изнурительной и протекала тяжело, длилась недостаточно долго, чтобы замедлить выздоровление, а юность, крепкое от природы здоровье и заботы матери до того ускорили его, что через четыре дня Марианна смогла спуститься в гостиную миссис Палмер. Ей не терпелось излить свою благодарность полковнику Брендону за то, что он доставил к ней матушку, за то, что привез ее так быстро и плыл так уверенно, за то, что обезглавил пирата Страшную Бороду, — словом, он получил приглашение нанести ей визит.

Чувства, охватившие его, когда он увидел Марианну, всю покрытую язвами от лопнувших нарывов, и пожал ее немедленно протянутую руку с пожелтевшими и потрескавшимися от болезни ногтями, были ясны. Элинор решила, что их порождает не только любовь к Марианне или знание, что об этой любви известно другим. По его печальному взгляду, по смущенному подрагиванию щупалец Элинор поняла, что перед его мысленным взором одна за другой предстают печальные картины былого, вызванные давно подмеченным сходством между Марианной и Элизой, которое теперь лишь усилилось ее болезненным косоглазием, нездоровым цветом лица, позой томной слабости и теплыми словами благодарности.

Миссис Дэшвуд заметила в поведении полковника лишь то, что можно было объяснить вполне естественными и очевидными переживаниями, зато в словах и поступках Марианны, хотя голос ее после болезни сильно охрип, ей хотелось усматривать нечто большее, чем просто высказанную признательность.

Еще через день-два, видя, что дочь крепнет с каждым днем, миссис Дэшвуд, равно побуждаемая желанием как своим, так и Марианны, завела разговор о возвращении в Бартон-коттедж. От ее решения зависели и планы их друзей: миссис Дженнингс не могла покинуть «Кливленд», пока не отъедут Дэшвуды, да и полковник Брендон, после их дружных увещеваний, также считал свое пребывание на «Кливленде» если и не столь же обязательным, то не менее предопределенным. По ответному настоянию полковника и миссис Дженнингс миссис Дэшвуд пришлось согласиться, что для удобства больной на обратном пути они воспользуются услугами его недавно улучшенной и заново отделанной увеселительной яхты, полковник же в свою очередь принял приглашение миссис Дэшвуд и миссис Дженнингс (чье деятельное гостеприимство распространялось не только на собственный, но и на чужие дома) через несколько недель навестить их в уютной лачуге на Погибели.

Наступил день расставания и отъезда. С миссис Дженнингс Марианна прощалась особенно долго и тепло, взахлеб выражая признательность не только за участие и заботу о ней во время болезни, но и за ее роль в спасении от пиратов, о чем ей рассказали, лишь когда ее здоровье полностью восстановилось. Она благодарила ее с таким уважением и добрыми пожеланиями, какие только могли произойти из ее сердца, втайне признавшего былую нелюбезность. С полковником, когда он бережно помог ей подняться на борт яхты, она простилась с дружеской сердечностью. За ней последовали и миссис Дэшвуд с Элинор. Полковник с миссис Дженнингс остались обсуждать уехавших и докучать друг другу, и так продолжалось, пока первый не отправился в Делафорд в полном одиночестве.

Плыли Дэшвуды два дня, и Марианна в пути ничуть не утомилась. Над яхтой реял флаг «Веселой убийцы», который служил неопровержимым доказательством, что либо яхта и есть самый страшный корабль в этих водах, либо ее пассажиры умудрились его уничтожить. Так или иначе, это был вернейший способ отпугнуть любых разбойников.

Когда яхта вошла в бурные воды архипелага сэра Джона и приблизилась к острову Погибель, где каждая деталь пейзажа будила те или иные воспоминания, и горькие, и дорогие сердцу, Марианна замолчала, впала в задумчивость и, отвернувшись от сестры с матерью, принялась молча вглядываться в иллюминатор. Что до Элинор, то она, окинув взором болота, скрюченные деревья и знакомую вершину горы Маргарет, не могла отделаться от ощущения, что в пейзаже вокруг их дома что-то изменилось, что-то будто сдвинулось… но она не могла позволить себе роскошь долго об этом размышлять. Самым важным сейчас было следить за Марианной, чтобы знакомые ландшафты не расстроили и снова не лишили ее здоровья, ввергнув в пучину меланхолии. Поведение Марианны не вызвало у нее ни удивления, ни осуждения, и когда, прибыв домой, Элинор помогала сестре спуститься по трапу на восстановленный деревянный причал и заметила на ее лице следы слез, то чувство, вызвавшее их, она сочла столь естественным, что испытала лишь нежное сострадание. Войдя в гостиную, Марианна решительно обвела ее глазами, бесстрашно посмотрев на подтекающий потолок и окна, за которыми завывал ветер, будто стараясь сразу притерпеться ко всему, что может напоминать ей о Уиллоби.

Говорила она мало, но все ее слова указывали на ясность духа, и хотя иногда у нее и вырывался вздох, Марианна немедленно искупала его улыбкой. После обеда она решила сесть за фортепьяно, но верхним в стопке нот оказался плач моряка в шести куплетах, подаренный ей Уиллоби, в котором содержались их любимые дуэты, в особенности тот, где рифмовались «три тысячи чертей» и «пираты всех мастей», с дарственной надписью на титульном листе, сделанной его собственной рукой. Это было чересчур. С минуту поразмяв пальцы, она пожаловалась, что еще слаба — ив самом деле, один ноготь после ее недолгих упражнений сломался, и на пол упал маленький обломок, — и закрыла крышку, однако с твердостью заявила, что в будущем намерена много упражняться.

Только когда Марианна поднялась к себе, чтобы отдохнуть, Элинор задала вопрос, занимавший ее с тех пор, как яхта подошла к Погибели.

— Матушка, — нерешительно спросила она, — где Маргарет?

Миссис Дэшвуд залилась слезами и наконец-то нашла в себе силы произнести неутешительный ответ: девочка пропала несколько недель назад, в ту самую ночь, когда миссис Дэшвуд написала Элинор и Марианне последнее письмо, где изложила свою тревогу по поводу того, что Маргарет лишилась всех волос и отрастила клыки. В ту ночь она вновь не спросясь отправилась на очередную прогулку и больше не возвращалась.

Миссис Дэшвуд боялась худшего, но одно происшествие, пусть и не самое приятное, о котором она тут же рассказала Элинор, подтверждало, что Маргарет жива. Несколько дней назад, в дождливую ночь, сильно за полночь миссис Дэшвуд разбудил пронзительный голос, принадлежавший, она не сомневалась, ее младшей дочери. Он разносился по холмам Погибели, повторяя одну и ту же жуткую, бессмысленную фразу: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

Марианне было решено ничего не говорить, дабы не нарушить процесс ее выздоровления. Назавтра добрые признаки не исчезли.

— Когда погода установится, а я верну свои силы, — говорила Марианна, — мы каждый день будем подолгу гулять. Мы будем ходить к прибрежным дюнам и плавать на Остров Мертвых Ветров, чтобы пройтись по его экзотическим садам, будем бесстрашно увязать в топких болотах и залезать на деревья, расколотые молнией. Я знаю, мы будем счастливы. Нас ждет мирное лето. Я собираюсь вставать не позже шести и до самого обеда посвящать каждую минуту музыке или чтению. Я все обдумала и намереваюсь всерьез заняться своим образованием. Наша библиотека слишком хорошо мной изучена, чтобы годиться на что-то, кроме праздного развлечения. Но у сэра Джона достаточно стоящих книг, а у полковника Брендона я всегда смогу попросить другие, более современные. Я изучу инженерное дело, я изучу гидрологию, биологию и аэронавтику, я постараюсь понять законы Менделя и сравнительную зоологию.

— Но что толку тебе в этих знаниях? — спросила Элинор с ободряющей улыбкой, не скрывшей, однако, добродушной насмешки.

— Кто-то должен, — ответила Марианна, лукаво отведя глаза, — построить Подводную Станцию Гамма.

Элинор одобрила этот план, рожденный из столь благородных побуждений, но улыбнулась буйству фантазии, прежде предписывавшей Марианне унылую праздность и томление духа, теперь же бросившей ее в другую крайность — чрезмерное стремление к целесообразному труду и самообладанию. Улыбка, однако, покинула ее лицо, когда она снова нащупала в кармане осьминожий манок и вспомнила, что обещание, данное Уиллоби, остается невыполненным. Желая оттянуть роковой час, она решила отложить разговор до того дня, когда здоровье сестры окончательно поправится. Но оказалось, решение это было принято только для того, чтобы быть нарушенным.

Три дня спустя небо прояснилось достаточно, чтобы больная могла отправиться на прогулку. Марианне было позволено, опершись на руку Элинор, пройтись по дорожке, которая вела от дома в глубь острова, на небольшое расстояние, дабы не переутомиться.

Сестры шли медленно и добрались лишь до того места, откуда открывался вид на холм, когда Марианна спокойно произнесла:

— Вон там, именно там, в той бурной речке, где на меня напал осьминог, я впервые увидела Уиллоби. — Ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки и добавила: — Как я рада, что могу смотреть на это место почти без мучений! Но должны ли мы об этом разговаривать, Элинор? Или это неправильно? Думаю, теперь я могу говорить о прошлом, как должно…

Элинор ласково попросила ее продолжать.

— Что до сожалений, — сказала Марианна, — то с ними покончено… по крайней мере с сожалениями о нем. Но сейчас я хочу говорить не о былых своих чувствах, а о нынешних. Если бы только я могла знать одно… Если бы я только знала, что он не всегда притворялся, не всегда меня обманывал, если бы я могла верить, что он не такой негодяй, каким иногда представлялся мне с тех пор, как я услышала историю той несчастной…

Она замолчала. Элинор, радуясь каждому слову сестры, ответила:

— Значит, ты думаешь, если бы ты могла в это поверить, тебе стало бы легче. — Они остановились и присели на большой угловатый камень на краю затянутого туманом пруда. — Но чем тогда ты объяснила бы его поведение?

— Я объяснила бы его непостоянством. Одним лишь непостоянством.

Элинор промолчала. Она колебалась: рассказать все Марианне сейчас или подождать, пока сестра окрепнет? Они сидели на камне и смотрели, как поднимается туман в пруду — видимо, он питался из каких-то подземных источников. Затем пруд вдруг мгновенно опустел, и открылось илистое дно. Сестры просидели в молчании несколько минут, за которые пруд вновь наполнился туманом и снова опустел; поведение воды показалось Элинор знакомым, но чем — она не припомнила. Возможно, это ничего не значило и было лишь плодом воображения. Она не могла забыть про исчезновение Маргарет и с тоской пожелала, чтобы ее семья наконец воссоединилась.

— Я хочу, чтобы его думы были не более тяжки, чем мои, — сказала наконец Марианна, — что вовсе не значит, будто я желаю ему чего-то хорошего. И этих страданий будет вполне достаточно.

— Ты сравниваешь свое поведение и его?

— Нет, я сравниваю свое поведение с тем, каким оно должно было быть. Я сравниваю его с твоим.

— Мое положение совсем не похоже на твое.

— В них больше сходства, чем в том, как мы себя вели. Не нужно из доброты защищать то, что, я знаю, осудит твой разум. Болея, я много думала… и плакала, и чесалась, и еще мне то и дело мерещилось, что мои глаза выклевывают волнистые попугайчики… но я много думала. Задолго до того, как я смогла снова заговорить, я обрела способность мыслить. Я думала о прошлом, и мое поведение с момента знакомства с ним прошлой осенью предстало предо мной лишь чередой опрометчивых поступков в отношении себя самой. К другим же я не проявляла должной терпимости. Я поняла, что собственные мои чувства стали причиной моих страданий и что мое неумение смирить их едва не свело меня в могилу. И конечно, как я уже сказала, я видела несметные стаи разноцветных попугайчиков, столь же красивых, сколь злобных, пикировавших мне прямо в глаза. Я окончательно убедилась, что единственная причина моей болезни — небрежение собственным здоровьем.

— Причиной твоей болезни были комары.

— Да, небрежение и комары. Но если бы я умерла, то виновата была бы я одна. Лишь когда смертельная опасность осталась позади, я соизволила ее заметить. И я не понимаю, как могла выздороветь, как меня не убило само мое жгучее желание жить, чтобы искупить свою вину перед Богом и всеми вами. Вспоминая о своем прошлом, я видела только небрежение долгом и несправедливость к другим. Все пострадали из-за меня. На доброту, неистощимую доброту миссис Дженнингс я отвечала презрением и неблагодарностью. С Мидлтонами, Палмерами, с сестрами Стил…

Стоило Марианне упомянуть сестер Стил, как Элинор ощутила мимолетную, но острую головную боль. На мгновение перед ее мысленным взором вновь предстал пятиконечный символ и тут же исчез. Но почему? Что это могло значить? Туман в пруду вновь поднялся — и тоже сразу исчез. Марианна продолжала:

— Я была несправедлива и дерзка, сердце мое было закрыто для их достоинств, а дух лишь раздражался при каждом новом знаке внимания. И Джону, и Фанни — да, даже им, как мало бы они того ни заслуживали! — я уделяла меньше, чем им полагалось. Но тебя я обидела больше всех, даже больше матушки. Одна лишь я знала, как твое сердце страдает, но повлияло ли на меня это? Последовала ли я твоему примеру, училась ли твоей стойкости? Нет!

На этом наконец ее укоры себе за прошлое иссякли, и Элинор, хотя и слишком честная, чтобы льстить, поспешила ее утешить, тут же высказав Марианне все слова поддержки и похвалы, каких заслужили ее откровенность и раскаяние. В ответ Марианна сжала ее руку и произнесла:

— Если бы я только знала, что творится в его сердце, все было бы так просто.

Элинор, чья рука до сих покоилась на манке Уиллоби, снова взвесила все за и против немедленного исполнения данного ему обещания. Наконец, рассудив, что размышления ни к чему не приведут и требуется лишь решимость, она приступила к своей нелегкой задаче.

Осторожно подготовив взволнованную слушательницу, она просто и честно изложила главные пункты, на которых Уиллоби строил свое оправдание, отдала должное его раскаянию и смягчила лишь заверения в нерушимой любви. Сообщила также, что во время их беседы искренне пристыженным выглядел и он, и даже Месье Пьер. Пока она говорила, Марианна не произнесла ни слова. Она дрожала, взгляд ее устремился в землю, а губы стали белее, чем во время болезни. Сердце ее разрывали тысячи вопросов, но озвучить она не посмела ни один. Каждое слово сестры она ловила с жадным вниманием, не сознавая, что сжимает ее руку и что по ее щекам льются слезы.

Элинор проводила ее до дома и всю дорогу обратно говорила лишь о Уиллоби и об их беседе. Как только они вошли и скинули резиновые сапоги, Марианна поцеловала сестру и со словами «расскажи маме» отправилась одна наверх. Разговор продлился недолго, но казалось, что сердце Марианны дрогнуло в груди; Элинор даже почудилось, что когда она устало поднималась к себе, весь остров содрогнулся у них под ногами. Не желая мешать столь разумному стремлению к уединению, Элинор направилась в гостиную, чтобы выполнить просьбу сестры.

Глава 47

Миссис Дэшвуд тронули оправдания самодовольного кладоискателя, который до недавних пор ходил у нее в любимчиках. Она была счастлива, что с него снята хотя бы часть вины, жалела его и желала ему счастья. Но прежние чувства к ней не вернулись. Ничто не заставило бы ее забыть, как пострадала Марианна, или извинить его обращение с Элизой. Поэтому ничто не могло вернуть ему ее былую благосклонность и повредить интересам полковника Брендона.

Если бы миссис Дэшвуд, как Элинор, услышала рассказ Уиллоби от него самого, если бы она увидела его страдания или жалостливую морду его орангутанга, павшего от удара пиратской сабли, ее сочувствие возросло бы неизмеримо. Но Элинор была не в силах, да и не хотела пробуждать в ней все те чувства, которые поначалу охватили ее саму. Долгие раздумья успокоили ее рассудок и заставили оценить Уиллоби более трезво. Поэтому она желала изложить лишь правду и те факты, которые действительно заслуживали внимания, ничего не приукрашивая, не давая излишней пищи для фантазий.

Вечером, когда все они собрались вместе, Марианна снова, пусть и не без усилия, заговорила о Уиллоби.

— Я хочу заверить вас обеих, — сказала она с заметной дрожью в голосе, — что я все вижу в том свете, в каком вы хотите.

Миссис Дэшвуд тут же перебила бы ее, желая приободрить и успокоить, но Элинор, которой очень хотелось выслушать, что на самом деле думает ее сестра, энергичным жестом попросила ее молчать. Марианна продолжала:

— Для меня стало большим облегчением… то, что сегодня утром рассказала Элинор. Я услышала именно то, что мечтала услышать. — На мгновение ее голос прервался, но, взяв себя в руки, она сказала уже спокойнее: — Я всем довольна и не хочу никаких перемен. Вы… вы это слышите?

Элинор не могла отрицать и по встревоженному лицу матери поняла, что и ее не подвел слух, — до них доносился хор голосов, но негромко, будто бы издалека. На мгновение она вскинула голову и прислушалась, но все стихло. Миссис Дэшвуд заломила руки и в отчаянии посмотрела на Элинор — они знали, что Маргарет где-то там, на острове, и эти звуки, чем бы они ни были, скрывают тайну ее местонахождения.

Все стихло. Марианна, слишком погруженная в свои переживания, чтобы раздумывать над загадочными явлениями, продолжала:

— Так или иначе, я никогда не была бы счастлива с ним, зная все то, что рано или поздно узнала бы. У меня не осталось бы к нему ни доверия, ни уважения. И ничто не вернуло бы мои прежние чувства.

— Знаю-знаю! — вскричала ее мать, чью естественную горячую заинтересованность в благополучии средней дочери лишь подстегнуло напоминание о пропаже младшей. — Быть счастливой с человеком таких вольных нравов! С тем, кто так ранил дражайшего из наших друзей и лучшего из людей! Нет, с подобным мужем моя Марианна не нашла бы счастья! Ее совесть, ее чувствительная совесть претерпевала бы все те мучения, которые должен был бы испытывать ее муж!

Со вздохом Марианна повторила:

— Я не хочу никаких перемен.

— Ты смотришь на это дело, — сказала Элинор, — именно так, как того требуют благоразумие и здравый смысл. Я уверена, ты достаточно рассудительна, чтобы понимать: ваш брак принес бы немало неприятностей и разочарований. Если бы вы поженились, то навсегда остались бы бедными. Уиллоби сам признает свое мотовство, и все его поведение свидетельствует, что он вряд ли представляет, как себя ограничивать. Его запросы и твоя неопытность вкупе с очень небольшим доходом поставили бы вас в безвыходное положение, которое не стало бы для тебя легче от того…

Ее снова перебил тот же хор, который они слышали прежде, но теперь он был гораздо громче, гремел над холмами, и можно было различить слова: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

— Боже мой! — воскликнула Марианна, на мгновение позабыв о Уиллоби. — Это те ужасные слова, которые так пугали нашу милую Маргарет… кстати, где Маргарет?

Бросив предостерегающий взгляд на мать, Элинор вернула разговор в прежнее русло:

— Если бы из-за тебя Уиллоби был вынужден частично отказаться от своих развлечений, не могло ли случиться так, что, вместо того чтобы победить его эгоистичные чувства, ты, напротив, лишилась бы прежней любви в его сердце и заставила бы пожалеть о браке, который вверг его в подобные затруднения?

— Эгоистичные? — повторила Марианна, имея в виду: «Неужели ты считаешь его эгоистом?» Миссис Дэшвуд тем временем взволнованно смотрела в окно, пытаясь и одновременно страшась увидеть или услышать… а что — она и сама не знала.

— Все его поведение, — ответила Элинор, — от начала и до конца было построено на себялюбии. Эгоизм заставил его добиваться твоих чувств, а потом, когда он сам не смог остаться равнодушным, позволил ему тянуть с признаниями и в итоге вовсе уехать. Его интересовали лишь собственные удовольствия.

— Да, это правда. К моему счастью он никогда не стремился.

— Сейчас он сожалеет о содеянном, — продолжала Элинор. — Но почему? Потому что оказалось, что это ни к чему не привело. Он не стал счастливым. Его состояние теперь в порядке. Денежных затруднений он больше не испытывает и думает лишь о том, что его жена не столь мила, как ты. Но значит ли это, что он был бы счастлив, женившись на тебе? Тогда бы его терзали денежные затруднения, которые теперь, будучи разрешены, видятся ему ничтожными. С тобой он навсегда остался бы беден и, вполне вероятно, скоро начал бы ценить бессчетные удобства внушительного дохода и отсутствия долгов гораздо больше, нежели характер жены.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, — согласилась Марианна, — и ни о чем не жалею, кроме собственной глупости.

— Вернее, опрометчивости твоей матери, дитя мое, — вмешалась миссис Дэшвуд, наконец-то отвернувшись от окна, за которым голоса опять утихли. — Вот кто виноват!

Марианна не позволила ей продолжать, а Элинор, довольная, что каждая признала свои ошибки, поспешила вернуться к теме разговора, боясь, как бы воспоминания не поколебали спокойствия сестры.

— Я думаю, из всей этой истории можно сделать один вывод: причиной всех бед Уиллоби стало его первое преступление против добродетели, то, как он поступил с Элизой Уильямс. Оно являлось источником всех остальных, пусть и меньших, и привело к нынешнему его несчастью.

Марианна от всей души согласилась со словами сестры, а их матушку они побудили перечислить все невзгоды, постигшие полковника Брендона, и все его достоинства с теплом, какое могут породить лишь дружба вкупе с тайным умыслом. Однако ее дочь как будто ничего и не услышала.

В следующие два дня Элинор, как и предполагала, не заметила никакого улучшения в состоянии сестры, но пока та держалась с неизменной решимостью и пыталась оставаться спокойной и веселой, Элинор могла довериться целительным свойствам времени. С каждым днем гнойнички на коже Марианны затягивались, и прохладный (хотя и зловонный) морской ветер, завывавший за окнами Бартон-коттеджа, казалось, шел ей на пользу.

Элинор не терпелось узнать что-нибудь об Эдварде. Она ничего не слышала со дня гибели Подводной Станции ни о его планах, ни даже о его нынешнем местонахождении. Ввиду болезни Марианны она некоторое время переписывалась с братом, и в первом из писем Джона, в остальном касавшемся затянувшихся последствий экспериментов, проведенных над ним на Станции, в частности неутолимого желания питаться мотылем, было и такое предложение: «Мы ничего не знаем о злополучном Эдварде и не можем наводить справки на столь деликатную тему». Вот и все, что она сумела выяснить из этой переписки, поскольку в прочих письмах Джон его не упоминал. Однако долго оставаться в неведении ей не пришлось.

Однажды утром они послали своего слугу, Томаса, по делам в Экстер. В тот же вечер, обнося их последним кулинарным достижением миссис Дэшвуд — раковым пюре в черепе морской свиньи, — Томас сообщил:

— Полагаю, вам известно, сударыня, что мистер Феррарс женился.

Марианна вздрогнула, бросила взгляд на Элинор и, увидев, как та побледнела, забилась в истерическом припадке. Миссис Дэшвуд, тоже непроизвольно посмотревшая на Элинор, заметила ее бледность и поразилась, осознав истинную глубину ее страданий.

Мысли Элинор полыхали огнем, все ее нутро будто пульсировало от горя. Пятиконечный символ, этот ее алтарь боли, со словами слуги проявился в самом ярком своем воплощении, кружась и подрагивая перед ее мысленным взором.

— Ах! — вскрикнула она, схватившись обеими руками за голову. — Какая боль!..

Пусть она и хотела больше всего на свете расспросить слугу, голос ей не повиновался. Однако миссис Дэшвуд быстро взяла эту задачу на себя, и Элинор смогла получить все интересовавшие ее сведения без лишних усилий.

— Томас, кто вам сказал, что мистер Феррарс женился?

— Я сегодня, сударыня, сам его видел в Экстере, и женушку его тоже, мисс Стил бывшую.

Каждый раз, когда звучало это имя — мисс Стил, — боль возвращалась, казалось лишь приумножаемая повторениями.

— Их коляска как раз остановилась перед гостиницей «Новый Лондон». Я шел мимо и поднял глаза — вот и увидел, что это младшая мисс Стил.

Боль — ужасная боль! — стала почти невыносимой. Элинор собрала все силы, чтобы дослушать рассказ слуги и узнать, что сталось с Эдвардом.

— Вот я и снял шляпу, а она меня узнала, и подозвала, и справилась о вашем здоровье, сударыня, а также о здоровье барышень, особенно о Марианне, и наказала кланяться от нее и от мистера Феррарса.

— Так она сказала, что вышла замуж, Томас?

— Да, сударыня. Улыбнулась, да так и сказала: мол, не бывала в этих краях с тех пор, как сменила имя. Она всегда была барышня очень любезная и поговорить не прочь.

— И мистер Феррарс сидел с ней в коляске?

— Да, сударыня, он сидел в глубине, откинувшись. На меня и не посмотрел, но он никогда разговорчивостью не отличался.

В глубине души Элинор легко объяснила его нежелание общаться, и миссис Дэшвуд, видимо, пришла к тому же выводу.

— И больше в коляске никого не было?

— Да, сударыня, одни только они там были.

— И откуда же они прибыли?

— Прямо из города, как сказала мисс Люси… миссис Феррарс.

— И теперь направляются на запад?

— Да, сударыня, но ненадолго. Скоро они вернутся и тогда, конечно, наймут хорошо вооруженный корабль и навестят вас на островах.

Миссис Дэшвуд посмотрела на дочь, но Элинор прекрасно понимала, что их можно не ждать. В этом послании она узнала всю Люси и ничуть не сомневалась, что Эдвард и шагу на острова не ступит.

Похоже, слуга рассказал уже все, что знал. Но по лицу Элинор было видно, что она хочет услышать еще что-нибудь.

— Вы видели, как они уехали?

— Нет, сударыня, их лошадей только запрягать вывели, а я ждать не мог, боялся опоздать.

— И как выглядела миссис Феррарс?

— Очень хорошо, сударыня, но, на мой взгляд, она всегда была красивой барышней, а тут у нее еще и вид был довольный.

Никаких других вопросов миссис Дэшвуд придумать не смогла, и Томаса отпустили, а вскоре велели и убрать со стола. Томас вернулся вниз и принялся нарезать раковое мясо к завтрашнему завтраку.

Миссис Дэшвуд с дочерьми долго сидели в задумчивом молчании. Миссис Дэшвуд боялась произнести что-нибудь лишнее и не рискнула утешать дочь. Только теперь она поняла, как ошиблась, обманувшись выдержкой Элинор, и пришла к верному выводу, что все свои страдания та смягчила, лишь бы не тревожить ее, и без того обеспокоенную судьбой Марианны. Элинор тем временем терзалась такой головной болью, будто ее виски сжимали клещи.

Она посчитала разумным объяснить, что страдает не только от сердечных мук, вызванных новостями про Эдварда и свежеиспеченную миссис Феррарс, и поведала им про странный символ, в первый раз появившийся перед ее мысленным взором примерно тогда же, когда девицы Стил впервые прибыли на острова. Потом она рассказала, как часто он напоминал о себе в последующие месяцы и как однажды она видела его наяву на пояснице Люси Стил, когда они переодевались после нападения Морского Клыка.

— Не знаю, что и думать, душенька, — озадаченно заявила миссис Дэшвуд. — Что это может значить? Какая может быть связь между этой барышней и твоей головной болью?

— Я объясню вам, какая тут связь, — ответил сэр Джон, внезапно появившись на пороге с очень серьезным видом; рядом, заламывая руки, стояла миссис Дженнингс. — Это значит, что никакая она не барышня. Она морская ведьма! И мистер Феррарс в большой опасности.

Глава 48

— Морские ведьмы выходят на землю, когда им вздумается, но истинный их дом — подводные пещеры, где они живут и процветают многие века, — хмуро сообщил сэр Джон. — Однако они не бессмертны, несмотря на все сказки, что о них рассказывают. Впрочем, будь оно так, нам грозила бы меньшая опасность, поскольку единственный способ, которым морская ведьма может продлить свое богопротивное существование, — это съесть костный мозг человека, самое драгоценное для них лекарство. Поэтому иногда они появляются на земле под видом хорошеньких женщин, влюбляют в себя какого-нибудь ничего не подозревающего мужчину, неожиданно выходят за него замуж, а потом при первой же возможности убивают его и высасывают костный мозг.

Элинор и миссис Дэшвуд слушали его слова в потрясенной тишине. У них в голове не укладывалось, как очаровательная Люси Стил, прожившая среди них столько месяцев, могла оказаться морской демоницей, поднявшейся из пучины, чтобы насосаться содержимого человеческих костей.

— Но как же старшая мисс Стил? — недоуменно спросила Марианна. — Неужели она не заметила, что ее сестру подменила морская ведьма?

— Она не могла не знать, — ответил сэр Джон. — Сестрой морской ведьме может быть только морская ведьма.

— Однако Анна не нашла себе жениха! — возразила миссис Дэшвуд.

— Как я уже сказал, морские ведьмы умеют менять лишь обличил, — объяснил сэр Джон. — Характеры их остаются прежними.

Элинор, охваченная тревогой за Эдварда, еще надеялась, что сэр Джон ошибается, и поинтересовалась, как он пришел к подобному выводу.

— Все дело в ваших, мисс Дэшвуд, головных болях и сопровождающем их видении, — ответил тот. — Некоторые особенно чувствительные души распознают присутствие морских ведьм, и от этого у них случаются мучительные, пульсирующие головные боли, именно такие, как вы описали.

Будто чтобы подтвердить его слова, боль вернулась и на этот раз прострелила ее от головы до пят. Эдвард, Эдвард, больше она ни о чем не могла и думать.

— Если ваш друг действительно оказался настолько неразумным, что женился на морской ведьме, — заключил сэр Джон, — то, несомненно, она уже убила его во сне, вырвала кости и высосала драгоценный белый мозг, как если бы это было молоко матери.

Хотя боль снова и снова прокатывалась по ней волнами, Элинор догадалась: надежда, что что-нибудь помешает свадьбе Эдварда и Люси, которую она питала вопреки голосу разума, происходила из бессознательного понимания той чудовищной опасности, которой подвергала Эдварда эта помолвка. Если бы только его собственная решимость, вмешательство друзей или какая-нибудь более выгодная партия для Люси поспособствовали всеобщему счастью и он не превратился бы в эликсир бессмертия для морской ведьмы! Но теперь они поженились, а значит, Эдвард обречен. Впрочем…

— Постойте, — сказала она, — если эта боль и видения означают дурные намерения ведьмы…

— Так и есть.

— Почему же и сейчас этот символ не оставляет меня… если Люси уже добилась своего?

На это сэр Джон ответа не знал. Он как раз обдумывал вопрос Элинор, когда миссис Дэшвуд поманила их обоих к окну. Из ялика, только что привязанного к причалу, выбрался мужчина и подошел к их калитке. Это был джентльмен — полковник Брендон! Но почему полковник, столь благородно доставивший миссис Дэшвуд к Марианне и, казалось, отбросивший всякое смущение по поводу собственных земноводных достоинств, на сей раз воспользовался яликом? Нет, это был не он — не его рост, не его осанка и полное отсутствие извивающихся щупалец. Будь это возможно, Элинор решила бы, что это Эдвард. Она снова вгляделась в незнакомца. Он уже подошел к лестнице. Ошибки быть не могло. Это был Эдвард. Невредимый! Здесь!

Боль отступила, но Элинор никак не могла прийти в себя. Отойдя от окна, она села. «Я буду спокойна, я сохраню власть над собой».

Марианна с матерью покраснели и прошептали друг другу несколько слов. Элинор многое дала бы, чтобы к ней вернулся дар речи — тогда она смогла бы попросить их не проявлять никакой холодности, никакого осуждения в обращении с Эдвардом, — но, не сумев произнести ни звука, она положилась на их благоразумие.

Больше никто не произнес ни слова. В молчании они ждали прихода гостя. Ступени скрипели под его ногами. Вскоре он уже был в коридоре и через мгновение предстал перед ними.

Вид у него был довольно жалкий, что заметила даже Элинор. Лицо его побледнело от волнения, казалось, он боялся того, как его встретят, и полагал, что доброго приема не заслуживает.

— Боже мой! — воскликнул сэр Джон. — Он наполовину съеден!

Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что стоит он прямо и дышит нормально, что было бы невозможно, если бы из него выдернули несколько костей, чтобы потом их высосать.

Миссис Дэшвуд, не зная, как принято себя вести, когда знакомый только что женился (сам того не подозревая) на морской ведьме, поглядела на него с напускной приветливостью, протянула руку и пожелала счастья.

Он пробормотал невнятный ответ. Элинор открывала рот в унисон с матерью и лишь пожалела, что не подала ему руки. Но вскоре она поняла, что не может оставить друга в неведении о женщине, на которой он женился. Решившись предупредить его, Элинор, хоть и боялась услышать собственный голос, произнесла:

— Мы должны сообщить вам кое-что о миссис Феррарс! Это ужасная, чудовищная новость. Вам лучше сесть.

— Чудовищная новость? О моей матери?

— Нет, — ответила Элинор, взяв со стола чье-то рукоделие. — Я имела в виду миссис Эдвард Феррарс.

Она не смела поднять глаза, но и Марианна, и миссис Дэшвуд посмотрели на него. Он покраснел, явно сконфузился, замялся и наконец выдавил:

— Может быть… вы имеете в виду… моего брата… вы имеете в виду миссис Роберт Феррарс?

— Миссис Роберт Феррарс! — хором повторили Марианна с матерью в несказанном изумлении. Элинор снова лишилась дара речи, но и ее взор был устремлен на Эдварда с тем же нетерпением. Он поднялся и подошел к окну, очевидно не зная, что делать, схватил с подоконника ножницы, принялся портить и инструмент, и его чехол, кромсая последний на кусочки, и только тогда поспешно сказал:

— Может быть, вы не знаете… наверное, вам еще не сообщили, что мой брат женился… на младшей… на мисс Люси Стил.

Его последние слова ошеломленно повторили все присутствовавшие, кроме Элинор, которая пришла в такое волнение, что едва понимала, где находится.

— Да, — подтвердил он, — на прошлой неделе они поженились и отправились в Доулиш.

Больше Элинор сдерживаться не могла. Она выбежала из комнаты и, как только за ней закрылась дверь, разразилась счастливыми слезами, которые никак не хотели останавливаться. Эдвард, до сих пор смотревший куда угодно, только не на нее, заметил, как она поспешила прочь, и, возможно, увидел… или даже услышал, какое впечатление произвели на нее его слова; во всяком случае, он тут же впал в задумчивость, которую не смогли рассеять никакие замечания, расспросы или ласковые увещевания миссис Дэшвуд. Наконец, не произнеся ни слова, он вышел прочь и бодрым шагом отправился гулять по пляжу, оставив всех в полнейшем недоумении относительно столь внезапных и чудесных перемен в его жизни.

Марианна, впрочем, рискнула спросить: — Не значит ли это, что Роберт Феррарс будет, а возможно, уже съеден морской ведьмой?

Но никто из собравшихся не счел это обстоятельство достойным беспокойства или сожаления.

Глава 49

Какими бы непостижимыми ни казались всей семье обстоятельства, при которых Эдвард обрел свободу, не было сомнений, что он ее обрел, а как он ею распорядится, никто не сомневался. Ибо, пережив все радости одной помолвки, продлившейся четыре года и заключенной без согласия матери, он, как и следовало ожидать, намеревался незамедлительно заключить другую.

Дело, приведшее его на остров Погибель, в жалкую лачужку под названием Бартон-коттедж, было простым. Он собирался просить руки Элинор — а поскольку в подобных делах у него имелся некоторый опыт, могло бы показаться странным, что теперь он чувствовал себя столь неловко и так нуждался в поддержке и свежем воздухе.

Эдвард шагал по пляжу вот уже пять минут, и миссис Дэшвуд поглядывала на него в окно. В нужный момент она вскрикнула: «Берегитесь!» — и потом рассказывала Элинор, что минута высшего счастья едва не отменилась, когда гигантский двустворчатый моллюск попытался ухватить его за незащищенные лодыжки.

Однако не стоит здесь считать, сколько времени ему потребовалось, чтобы собраться с духом, как скоро ему представилась возможность исполнить задуманное и как его решимость была встречена. Достаточно будет сказать, что когда к четырем — через три часа после его прибытия — все сели за стол, он уже обзавелся невестой, заручился согласием ее матери, наслаждался завидным положением жениха и почитал себя счастливейшим из людей. И в самом деле, ему неслыханно повезло. Не только ликование взаимной любви переполняло его сердце и заставляло воспарить духом. Не поступившись принципами, он освободился от обязательств перед женщиной, которую давно разлюбил и которая (как он теперь узнал) на самом деле была бессмертным морским духом, вынырнувшим из пучины, чтобы найти жертву, высосать из нее самое жизнь и использовать в своих дьявольских целях. Горе его сменилось счастьем, и говорил он об этой перемене с такой искренней, благодарной жизнерадостностью, какой его друзья в нем и не подозревали.

Теперь он открыл Элинор свое сердце, признал все свои ошибки и слабости и о первой своей мальчишеской влюбленности в Люси рассказывал философски, с высоты своих двадцати четырех лет.

— Когда я встретил ее впервые, Люси виделась мне образцом любезности и приветливости. К тому же она была хорошенькой, по крайней мере, тогда мне так казалось; я встречал так мало женщин, что мне не с чем было сравнивать, и никаких недостатков я в ней не находил. Признаюсь, иногда мне мерещилось, будто глаза ее вспыхивают красным огнем, а когда она смеялась над какой-нибудь шуткой, в голосе ее весьма тревожным образом проскакивали дикие, безумные нотки.

Впрочем, обдумывая все, я прихожу к выводу, что, какой бы глупостью ни являлась эта помолвка, что более чем доказали все последовавшие события, в то время она не была для меня ни непростительным безумством, ни чем-то противоестественным. Ну а теперь, — заключил он, глядя на сияющую от счастья Элинор, — я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног.

Наступило долгое молчание, поскольку все присутствовавшие осознали, что его выбор слов, пусть и случайный, был точен не только в метафорическом, но и в буквальном смысле. И в самом деле, пол дрогнул у них под ногами, и не успели они приноровиться к небольшому, но заметному крену, как дом вдруг дернулся в обратную сторону, так что все повалились со стульев.

— Боже мой! — воскликнул сэр Джон, только что машинально сделавший сальто и теперь стоявший широко расставив ноги, ибо дом вдруг накренился так, что иначе удержаться было невозможно.

— Силы небесные! — вторила ему миссис Дженнингс из-под стола. — Что происходит?

— Началось, — ответил хриплый голос из дверей, и, повернувшись, все увидели юную Маргарет, которая, впрочем, больше не выглядела юной и даже на девочку не слишком походила, а больше на ужасного гоблина, порождение тьмы. Голова ее была совершенно лысой, щеки перемазаны грязью, глаза щурились от дневного света.

— Маргарет! — всхлипнула миссис Дэшвуд. — Милая моя!

Но когда она бросилась к ней с распростертыми объятиями, Маргарет по-змеиному зашипела и оскалилась на мать острыми как бритва зубами.

— Не приближайся, женщина земли! Левиафан пробуждается! Мы должны быть готовы! — И затем, откинув голову, закричала громким, не своим голосом: — К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах!

Реакция на это откровение была предсказуемой: все обменялись обеспокоенными взглядами, но внимание их отвлекло то, что дом задрожал снова и с сорока пяти градусов повернулся на восемьдесят пять в противоположную сторону. Миссис Дженнингс выкатилась из-под стола и с гулким стуком врезалась в фортепьяно.

— Все это правда! — простонал сэр Джон. — Палмер предупреждал меня! А я не слушал! Все правда!

— К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах! — продолжала кричать Маргарет.

Элинор, с вершин счастья низвергнутая в зловонную бездну кошмара (а также пролетевшая из одного угла комнаты в другой), оказалась перед окном, смотревшим на юг, в глубь острова. Гора Маргарет исторгала черный дым, и по всем ее склонам к вершине, как муравьи, ползли уродливые, похожие на гоблинов создания.

— Что?! — крикнула она Эдварду, истекавшему кровью, поскольку он сильно ударился, еще когда дом в первый раз накренился. — Что происходит?

Долгое время после этого никто не произносил ни слова, так как в следующее же мгновение и дом, и все, что в нем находилось, взлетело на сто футов в воздух и рухнуло в море.

* * *

Очутившись в холодных и неспокойных девонширских водах, Элинор уцепилась за обломок стола и с тоской вспомнила всплывательный костюм, который носила на Подводной Станции Бета. Волны проносили мимо обломки Бартон-коттеджа: деревянные дверные косяки, несколько ступеней от скрипучей лестницы, фортепьянную табуретку, ее скульптуры из плавуна — все это стало таким же сором, затерявшимся в пене морской, каким, думалось ей со страхом, стала и она сама.

И вдруг глазам ее предстало самое жуткое зрелище, что она когда-либо видела. Остров Погибель, ее дом, плавно поднимался из воды, клочок суши шириной в четыре мили уходил все выше и выше, и вот уже появилось то, что можно было счесть лишь звериной мордой, и ничем иным, — это оказалось чудовище невероятных размеров, а остров, столько месяцев служивший им домом, был его головой… нет, лишь гребнем, украшавшим его голову. Чудовище поднялось над морем, и вода с его макушки хлынула вниз мощными струями.

Огромные выпученные глаза осмотрели горизонт; две когтистые чешуйчатые лапы, каждая размером с военный корабль, ударили по воде. Левиафан огляделся, и из его дыхала, находившегося прямо на затылке, вырвался столб пара — теперь Элинор поняла, что они все это время называли горой Маргарет. Тут и там голова была испещрена слизистыми жаберными щелями и отверстиями; у одного из таких отверстий, поняла Элинор, приняв его за пруд, они с Марианной и присели поговорить о Уиллоби, и когда, глядя, как туман то заполняет его, то вновь куда-то втягивается, она подумала, что пруд дышит — он и в самом деле дышал, обеспечивая тварь воздухом.

У нее на глазах Левиафан опустил в воду гигантскую лапу, подчерпнул целый косяк гигантских тунцов, каждый величиной с корову, и зашвырнул их в пасть, как орешки.

Остров проснулся, и проснулся он голодный.

Элинор поплыла прочь, так быстро, как только могла. Она направилась к Алленгему, ближайшему острову в архипелаге, хотя и знала, что до него четыре мили и такой дальний заплыв ей не под силу, к тому же не стоило и надеяться сбежать от твари, которой, чтобы схватить ее, достаточно было протянуть лапу.

Где же матушка и Марианна? Неужели Левиафан уже поглотил их, как тех несчастных тунцов? И где, где ее ненаглядный Эдвард? Она плыла все дальше, выкинув все мысли из головы, думая только о том, как дышать ровно, как грести мерно, как выжить.

Как много произошло в этот день! Сначала — удивительная перемена, принесшая счастье всем Дэшвудам, затем — это! Бегство, от которого зависела сама жизнь, бегство от проголодавшегося за время сна Левиафана, чудовища, когда-то служившего им домом.

Она плыла, пока ее руки не устали и голова не отяжелела; невыполнимость задачи тянула ее ко дну, как и промокшее шерстяное платье, — нет, ей никогда не добраться до берега. В отчаянии Элинор даже почувствовала течение, влекущее ее назад, хотя тут, вдали от суши, никаких течений быть не могло. Оглянувшись, она убедилась, что ощущения не обманули ее — чудовище опустило морду, раскрыло пасть и принялось втягивать морскую воду вместе со всем, что в ней плавало. Вода устремилась в ненасытную пасть и тащила Элинор за собой. Она гребла что было сил, боролась с течением каждым мускулом в своем теле.

— Так держать! — раздался вдруг голос. — Бот пловчиха, которой я горжусь!

Подняв голову из воды, она увидела: рядом плыл ее милый Эдвард! Он протянул ей руку, и стоило им соприкоснуться, силы их удвоились. Дальше они плыли как один пловец, синхронно гребли к спасительному укрытию шхуны.

Неужели? И в самом деле, прямо по курсу на носу «Ржавого гвоздя» мистер Бенбоу с его уже привычной ей хмурой миной и перьями в бороде кричал и махал руками!

— Люди за бортом! — кричал он.

К бортам сбежались его соратники — были тут и мистер Палмер, и Одноглазый Питер, и Двуглазый Скотти и юный Билли Рафферти… и даже миссис Палмер, с веселым смехом обнимавшая младенца. Все дружно подбадривали Эдварда и Элинор самыми забористыми пиратскими словечками. Не прошло и минуты, как они вырвались из течения, тянувшего их в пасть чудовища, и вскоре уже вскарабкались по брошенным им снастям и поднялись на борт.

— Лево руля, Питер! — скомандовал мистер Бенбоу. — Лево руля и полный вперед! Если мы не сбежим от этого червяка, то к закату будем рассекать волны его желудочного сока!

Марианна, миссис Дэшвуд и все прочие уже были выужены из моря, и через какие-то пятнадцать минут шхуна мчалась прочь из девонширских вод, подальше от Левиафана. Завернувшись в одеяла, все сидели на корме и потягивали из чашек горячий грог, слушая печальный рассказ мистера Палмера о том, чему они только что стали свидетелями.

— Моя жена упорно считает меня «чудным», — начал он, — а остальные приписывают мой характер природной желчности или несварению желудка. Я же объясняю его тем, что и является на самом деле его причиной, — глубочайшей беспросветной меланхолией, какая случается, если заглянуть в черное око времен и познать сокровенные тайны Земли.

Это произошло в экспедиции, полдюжины лет спустя после того, как я оставил службу его величества и присоединился к сэру Джону в его поисках туземного проклятия, которое принесло в мир Большую Перемену. Буря выбросила нас на каменистый островок в нескольких морских милях к северо-северо-западу от побережья Тасмании. Там, на камнях, мы прожили четырнадцать долгих месяцев в самодельных палатках, сшитых из обрывков наших парусов. Днем мы охотились на волков и обезьян, бывших нашим единственным источником пищи, ночи проходили в постоянном страхе перед бурей, тысячами местных разновидностей комаров и дождевых червей.

Однажды я нашел пещеру. Из тьмы доносился странный хор голосов, мне почудилось, будто на меня смотрит пара сверкающих глаз. Уставший от монотонности нашего островного бытия, я не сомневался, что так или иначе моей жизни наступит конец, и не видел ничего страшного в том, чтобы исследовать представшую передо мной загадку. Так я решил изучить пещеру — и как же горько я с тех пор каждый день жалею об этом!

Я спустился всего на несколько ярдов, когда меня схватило множество — тысячи! — рук и швырнуло оземь. Твари, напавшие на меня (я не сомневался, что это кровожадные звери, хотя потом узнал, что они были людьми), тащили меня в глубь пещеры и повторяли ужасным хором: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

С моего тела сбрили все до единого волоски, зубы заточили кусочком кремня. Я был весь в ссадинах от их грубого обращения. Голого, дрожащего и окровавленного, меня оставили с тем, кто держал себя как вождь. Думаю, не стоит описывать мое изумление, когда он заговорил по-английски, пусть голос его и звучал резко, как будто он давно не пользовался этим языком.

Он оказался членом пещерного племени, когда-то, как и все люди, жившего на поверхности, но теперь спустившегося под землю, чтобы поклоняться пантеону жестоких богов-чудовищ, которых они называли К'ялох. К'ялох — древняя раса, старше людей и даже зверей, старше, чем Большая Перемена, старше, чем само время. Они спят в ожидании того дня, когда смогут пробудиться. И когда они проснутся, все, что мы знаем, будет разрушено. «К'ялох Д'аргеш Ф'ах, — сказал тогда вождь. — Левиафан спит, но скоро он проснется».

История о том, как я сбежал и вернулся домой, довольно долгая, — заключил Палмер. — Но ее незачем рассказывать, ведь ничто на свете не имеет никакого смысла. Если я молчу… если я чудной — так это потому, что с тех пор жизнь мало мне интересна. Да и как она может… что толку предаваться банальным людским делам? К'ялох Д'аргеш Ф'ах, — повторил он медленно. — Скоро Левиафан проснется.

Палмер посмотрел на своих задумавшихся слушателей, на морские воды, бурлящие там, где когда-то был остров Погибель.

— Он проснулся.

* * *

Должно быть, в человеческом сердце есть что-то, возможно, какая-нибудь естественная жидкость, которая сдерживает печаль, даже если ее требуют самые тяжкие обстоятельства. Видимо, поэтому Дэшвуды все еще пребывали в том же благостном расположении духа, какое царило на Погибели перед пробуждением Левиафана, несмотря даже на то, что не верить рассказу мистера Палмера у них не было причин. Миссис Дэшвуд не могла уснуть от счастья (и не в последнюю очередь оттого, что спать ей приходилось на койке Одноглазого Питера, который любезно ее уступил) и не знала, как получше обласкать Эдварда или похвалить Элинор, как возблагодарить небо за его избавление, не ранив, однако, при этом его чувств, как дать им возможность побыть наедине и в то же время налюбоваться на них и насладиться их обществом.

Марианна могла выразить свое счастье лишь слезами. Невольные сравнения порождали сожаление, и ее радость, не менее искренняя, чем любовь к сестре, не располагала ни к шумной веселости, ни к разговорам.

— Арр, — только и говорила она, вторя окружавшим ее пиратам. — Арр.

Но что же Элинор, что чувствовала она, сидя на корме «Ржавого гвоздя» и вглядываясь в горизонт, туда, где когда-то был ее дом? С того самого мгновения, как она узнала, что Люси вышла за другого, что Эдвард свободен, и до тех пор, как очутилась в океане и ей пришлось плыть что было сил, лишь бы не пойти чудовищу на закуску, она пережила бурю разнообразных настроений, и не хватало среди них только спокойствия.

Но едва она осознала, что последнее сомнение, последняя забота рассеялись, едва сравнила свое теперешнее положение с тем, каким оно было совсем недавно, и убедилась, что Эдвард, не потеряв лица, освободился от уз предыдущей помолвки и немедленно воспользовался своей свободой, чтобы просить ее руки и признаться в любви, такой нежной и верной, какой она ее и представляла, а затем помог ей бежать от древнего чудовища в буквальном смысле размером с остров, как на нее нахлынуло счастье столь огромное, столь всеобъемлющее, что потребовалось несколько часов, чтобы унять нервы и хоть как-то успокоить свое сердце.

На борту «Ржавого гвоздя» они прогостили неделю, решая, куда податься дальше, что как нельзя лучше устраивало Элинор, потому что сколько бы дел ни торопило Эдварда, провести вместе меньше недели было просто невозможно, тем более и этого времени не хватило бы, чтобы обсудить прошедшее, настоящее и будущее. Ведь хотя нескольких часов непрерывной беседы довольно, чтобы исчерпать все темы, какие могут интересовать двух разумных людей, с влюбленными все иначе. Ни одно дело между ними не решено, ни одна тема не закрыта, пока они не проговорили ее по меньшей мере раз двадцать. Элинор с Эдвардом обсудили всех пиратов, находившихся в их окружении, они смотрели, как за бортом резвится стайка карпозубиков, они гадали, как долго Тварь пребывала в покое, где теперь она снова преклонит свою огромную голову и на какой срок, а стоило этим предметам исчерпать себя, они принимались за них снова.

Вскоре полковник Брендон ловко поравнялся со шхуной и попросил разрешения подняться на борт, каковое ему немедленно было дано. Эдвард его приезду чрезвычайно обрадовался, поскольку не только хотел познакомиться с ним получше, но и давно искал случая объяснить полковнику, что должность смотрителя маяка в Делафорде ему более не претит.

— Сейчас он, наверное, думает, — сказал Эдвард, — что я никогда не прощу его за это, так неблагодарно я принял его предложение.

Теперь он удивлялся, что так и не удосужился туда съездить. Но прежде он столь мало интересовался Делафордом, что не имел об озере, о деревне и угрожающих ей чудовищах иных сведений, кроме почерпнутых от Элинор. Ей-то полковник рассказал все в подробностях, а она так внимательно его выслушала, что была в курсе всех делафордских дел.

Нерешенным между ними оставался лишь один вопрос, одну-единственную трудность еще предстояло одолеть. Их свели взаимная приязнь и одобрение общих друзей, они знали друг друга достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что их ждет счастье, не хватало лишь средств, на которые они могли бы жить. У Эдварда было две тысячи, у Элинор — одна, и больше, кроме делафордского маяка, они ничем не располагали, и миссис Дэшвуд ничего им выделить не могла. А голову оба потеряли не настолько, чтобы думать, будто трехсот пятидесяти фунтов в год хватит для комфортной жизни. Эдвард, впрочем, не совсем оставил надежду на перемену в отношениях с матерью, которая, как он рассчитывал, выделит им недостающую сумму.

Что до полковника Брендона, большую часть суток он плыл бок о бок с кораблем, а на борт поднимался только поутру, достаточно рано, чтобы нарушить первый утренний тет-а-тет влюбленных.

Три недели, проведенные в Делафорде, где — особенно по вечерам — ему было нечем заниматься, кроме как высчитывать разницу между тридцатью шестью и семнадцатью, привели его на «Ржавый гвоздь» в таком настроении, для исправления которого потребовались все перемены к лучшему во внешности Марианны, вся ее приветливость и все поощрения ее матери.

Нет нужды говорить, что джентльмены тем больше укреплялись в добром мнении друг о друге, чем лучше друг друга узнавали, — да иначе и быть не могло. Несомненно, хватило бы и сходства в твердых убеждениях, здравом смысле, склонностях и взглядах, чтобы их взаимная симпатия крепла и без дополнительных причин, но влюбленность в двух сестер, к тому же настолько привязанных друг к другу, стала причиной дружбы внезапной и неизбежной, которая в других обстоятельствах зародилась бы лишь под влиянием времени. Эдвард не судил полковника по причудливому виду, поскольку считал оный лишь внешним недугом, подобным его собственному внутреннему, его застенчивости. Некоторые, рассуждал он, отмечены изнутри, некоторые — снаружи.

Вскоре пришло письмо, которое, приди оно несколько дней назад, привело бы Элинор в состояние неописуемого восторга, но припозднилось и теперь не вызвало даже особой радости. Мистер Дэшвуд сообщал печальные известия. Миссис Феррарс — несчастнейшая из женщин, чувствительная бедняжка Фанни совсем не в себе, а он непрестанно удивляется и благодарит Бога, что после такого удара обе остались живы. Роберта съели в первую брачную ночь. Когда наутро они прибыли навестить молодоженов, то Роберта не нашли вообще, обнаружили лишь кучку костей, каждая расколота надвое и полностью очищена от своего содержимого. Прямо на этой жуткой куче с безумным смехом сидела Люси, сытая и довольная; глаза ее светились животной радостью, а кожа снова приобрела свой исконный отвратительный цвет — сине-зеленый.

Невзирая ни на что, миссис Феррарс не смогла простить Роберту его проступок и гадала лишь, кого осуждать больше: сына, женившегося на женщине без приданого, или ту, которая его съела. Обоих было наказано при миссис Феррарс больше не поминать, и даже если когда-нибудь она смягчится и простит сына, то нипочем не признает его жену вдовой, что всех более чем устраивает, ведь на следующий день Люси вернулась в свою пещеру где-то в глубине океана.

Письмо завершалось фразой: «Миссис Феррарс ни разу еще не упомянула Эдварда» и намеком, что теперь, когда она столь ужасным образом потеряла любимого сына, может быть, она снова почувствует некоторую симпатию ко второму, прежде столь несправедливо отверженному. Эдвард решил попытаться примириться с матерью.

В конце концов Эдвард Феррарс и полковник Брендон вместе покинули «Ржавый гвоздь» у сомерсетширского побережья, откуда собирались отправиться прямиком в Делафорд, чтобы Эдвард посмотрел на свой будущий дом и помог другу и покровителю решить, какие в нем необходимы улучшения. А еще через день-другой Эдвард намеревался отбыть к матери.

Глава 50

После подобающего случаю сопротивления со стороны миссис Феррарс, необходимого, чтобы никто не заподозрил ее в излишней мягкости, Эдвард был вновь допущен к ней на глаза и снова признан сыном. Семья миссис Феррарс в последнее время претерпела немалые изменения. Много лет у нее было двое сыновей, но преступление и последующее формальное убиение Эдварда лишило ее одного из них, а буквальное убиение Роберта на две недели оставило ее и вовсе без сыновей. Теперь, с восстановлением Эдварда в правах, у нее снова был один сын. Восстановить Роберта не представлялось возможным — он превратился в мешок переломанных костей, и даже мешок этот миссис Феррарс признавать отказывалась.

Впрочем, несмотря на то что Эдварду вновь было дозволено жить, он не чувствовал себя в безопасности, пока его мать пребывала в неведении о его новой помолвке; у него были основания полагать, что обнародование этого обстоятельства снова может привести к летальному исходу. Признание было обставлено величайшими предосторожностями, но выслушали его с неожиданным спокойствием. Поначалу миссис Феррарс пыталась разубедить сына жениться на мисс Дэшвуд, приводя все имевшиеся у нее разумные аргументы: объяснила, что, женившись на мисс Мортон, он получит лучшее положение в обществе и приличное состояние, и подкрепила свое заявление, напомнив, что мисс Мортон — дочь великого инженера с тридцатью тысячами, в то время как мисс Дэшвуд — дочь ничем не примечательного джентльмена, съеденного акулой. Но поскольку Эдвард, признавая весомость ее доводов, ни в коей мере не намеревался ими руководствоваться, миссис Феррарс, памятуя о прошлом, сочла, что мудрее всего будет не чинить ему препятствий, и после весьма долгих проволочек, каких требовало ее достоинство, она любезно согласилась на брак Эдварда и Элинор.

Таким образом, с доходом, достаточным для их скромных нужд, им оставалось лишь дождаться, пока Эдвард окончательно вступит в права смотрителя маяка. Свадьбу сыграли ранней осенью на Острове Мертвых Ветров. Темой церемонии сделали пингвинов, и по всем статьям она удалась на славу: сэр Джон показал себя способным организатором и лишь извинялся за отсутствие жены, которая, как он надеялся, когда-нибудь вернется. Долгие вечера он проводил в ожидании, сидя с чашечкой рома у окна, вглядываясь в бурные девонширские воды.

Не успели Эдвард с Элинор устроиться в Делафорде, как их навестили почти все их друзья и родственники. Даже миссис Феррарс явилась с инспекцией ею лично дозволенного счастья, какового дозволения она теперь почти стыдилась; и даже супруги Дэшвуды не поскупились раскошелиться на путь из Сассекса, чтобы оказать молодоженам приличествующую честь.

— Не скажу, милая сестрица, что я разочарован, — заявил Джон, бросив в рот очередного мотыля из баночки с грязной водой, с которой в последнее время не расставался. — Это было бы слишком, учитывая, что ты, несомненно, одна из самых удачливых женщин на свете. Но, признаюсь, мне бы доставило большое удовольствие назвать полковника Брендона братом. Его земли, его имение, его дом — все здесь в таком достойном, таком замечательном состоянии!

Замужество Элинор лишило ее общества матери и сестры лишь формально, ведь, оставшись без собственного дома, оказавшегося не чем иным, как затылком огромного морского гада, большую часть времени они гостили у нее, а иногда — у сэра Джона на Острове Мертвых Ветров. Свои визиты в Делафорд миссис Дэшвуд организовывала, руководствуясь не только побуждениями праздного характера, но и голосом разума, который твердил ей, что островная жизнь не идет на пользу Маргарет, вступившей с тех пор, как пробудился Левиафан, на долгий и трудный путь к выздоровлению: у нее уже немного отросли волосы, и она снова начала говорить, пока еще короткими, отрывочными фразами. Частые наезды в Делафорд также согласовывались с желанием миссис Дэшвуд свести Марианну с полковником Брендоном, ведь как она ни дорожила обществом дочери, больше всего на свете ей хотелось поделиться этим счастьем со своим бесценным другом, да и Эдвард с Элинор тоже мечтали видеть Марианну женой полковника. Он столько для них сделал и пережил столько бед, что Марианна, по общему убеждению, стала бы ему достойной наградой за все.

Что могла поделать Марианна, когда против нее объединились такие силы, когда с благородством полковника она была знакома не понаслышке, когда всякие сомнения в искренности его к ней приязни выглядели бы смехотворными, когда отвращение к его диковинной внешности угасало с каждым днем?

Марианна Дэшвуд родилась для необычайной судьбы. Ей выпал жребий преодолеть влюбленность, возникшую не в юности, но уже в семнадцать лет, и добровольно отдать руку другому, к кому она питала не более чем глубочайшее уважение и живейшую дружбу. И кому! Человеку, который не меньше ее пострадал от былой любви, которого всего два года назад она считала слишком старым, чтобы жениться, который не мог смотреть на себя в зеркало, так страшен был его вид, и до сих пор время от времени страдал от ломоты в жабрах!

Но вышло именно так. Вместо того чтобы исчахнуть от неодолимой страсти, как когда-то льстила себе надеждой, вместо того чтобы навсегда остаться с матерью и находить единственную отраду в уединенных занятиях и разработке усовершенствованной подводной станции, как решила позже, по более здравом размышлении, в девятнадцать лет она уступила новой приязни, приняла на себя новые обязанности и вошла в новый дом женой, хозяйкой и покровительницей деревни. Впоследствии она выяснила, что не только щупальца у полковника росли в неожиданном изобилии, и это обстоятельство немало поспособствовало их супружескому согласию.

Полковник Брендон стал так же счастлив, как и все его друзья, искренне убежденные, что он это счастье заслуживает. Марианна утешила его во всех его невзгодах, даже в той, что так сильно влияла на всю его жизнь. Ее любовь и внимание вернули ему бодрость духа и присущую ему от природы веселость; друзья же с удовлетворением отметили, что Марианна нашла свое счастье в том, что осчастливила его. Любить наполовину Марианна не умела никогда, и со временем она всем сердцем привязалась к мужу, как когда-то была привязана к Уиллоби.

Уиллоби не мог слышать о ее замужестве без боли, а вскоре его наказание было дополнено самым мучительным для него образом, ибо миссис Смит внезапно простила его и назвала причиной своего милосердия его женитьбу на достойной женщине, тем самым дав ему повод считать, что если бы он повел себя с Марианной, как того требовали законы чести, то смог бы получить и счастье, и богатство.

Что он раскаялся в своем проступке, которым и обрек себя на все эти беды, сомневаться не приходится, как и в том, что долгое время он не мог думать о полковнике Брендоне без зависти, а о Марианне — без сожаления. Не стоит, однако, и думать, что он, навеки безутешный, бежал света, или сделался неизбывно угрюм, или умер от разбитого сердца, — ничего подобного не случилось. Его жизнь бурлила ключом, и нередко он получал от нее удовольствие. Жена его не всегда пребывала в дурном настроении, и дома ему также не всегда приходилось несладко. Поиски сокровищ он не оставлял, а, напротив, добывал все новые карты, снаряжал все новые шхуны и дрессировал все новых кладоищеек.

Тем не менее к Марианне, вопреки всей неучтивости, с какой пережил ее утрату, он навсегда сохранил нежную приязнь и не пропускал ни единой новости, ее касавшейся. Марианна сделалась его тайным эталоном женщины, и даже несмотря на то, что несколько лет спустя он обзавелся новым осьминожьим манком и пользовался им, ничуть не сдерживая свои порывы, многие юные красавицы удостаивались разве что его презрительного равнодушия, поскольку не выдерживали никакого сравнения с миссис Брендон.

Памятуя о достоинствах сестер и о счастье, доставшемся им обеим, не стоит забывать и о том важном обстоятельстве, что они хоть и жили в ближайшем соседстве, но ладили и не становились причиной охлаждения между мужьями, а наслаждались этим соседством в покое и довольстве, за исключением тех холодных ночей, когда и Брендоны, и Феррарсы одновременно просыпались в своих домах от жуткого хора, который ни с чем нельзя было спутать и который разносился по всем окрестностям: «К'ялох Д'аргеш Ф'ах! К'ялох Д'аргеш Ф'ах!»

Вопросы для обсуждения

«Разум и чувства и гады морские» — это многоплановая драма о любви, родственной нежности и гигантских осьминогах. Мы надеемся, что приведенные ниже вопросы поспособствуют наилучшему проникновению в мир этого безупречного образца классической литературы о морских чудовищах.

1. Марианна с детства увлекается джентльменами удачи, но ее самая близкая встреча с настоящими пиратами оборачивается разочарованием. Как персонажи, придерживающиеся пиратских взглядов, и пиратская тема в произведении (в особенности встреча Дэшвудов со Страшной Бородой) иллюстрируют разрыв между воображением и реальностью?

2. В «Разуме и чувствах и гадах морских» нередко случается, что личные неудачи героинь совпадают по времени с нападениями морских чудовищ, что, возможно, делает «гадов морских» метафорой романтического разочарования. К примеру, злополучная встреча Марианны и Уиллоби в Гидра-Зед происходит в тот самый момент, когда гигантские омары кромсают публику на куски. Нападали ли на вас хоть раз гигантские омары, будь то в буквальном или фигуральном смысле?

3. «Большой Перемене» в ходе романа предлагаются разные объяснения. Какое из них вы находите наиболее логичным? Устраивает ли вас объяснение мистера Палмера в главе 49, где он во всем винит спящих богов-чудовищ, которые начинают просыпаться как раз к концу книги?

4. Почему лишь Маргарет тревожат странные происшествия на острове Погибель, как, например, далекий хор голосов и столб пара? И почему семья с таким скептицизмом относится к ее волнению: из небрежения детскими проблемами, или что-то указывает на их упорное нежелание постигать неизвестное?

5. Что вам бы меньше понравилось: если бы вас сожрала акула или если бы вас растворила своими желудочными соками гигантская сухопутная сифонофора?

6. Предполагать, что Марианна не интересуется полковником Брендоном только потому, что она влюблена в Уиллоби, было бы слишком легко. Почему она не обращает на него внимания — потому ли, что он гораздо старше ее? Или потому, что прежде у него уже была «сердечная привязанность»? Или из-за немыслимого ужаса, который покрывает нижнюю половину его лица?

7. Для Элинор и тем более для Марианны брак — самое желанное состояние, но для леди Мидлтон это тюрьма, из которой она стремится бежать всеми силами. Добавляет ли это кажущееся противоречие глубины повествованию, или оно отражает двоякие взгляды автора на супружество? И может ли женщина в одиночку, не имея никакого опыта в морском деле, самостоятельно научиться управлять субмариной?

8. Влюблялись ли вы когда-нибудь, только чтобы обнаружить, что объект вашей любви — морская ведьма?

9. Жизнь на Подводной Станции Бета отмечена легкомыслием и страстью к развлечениям, невозможным за пределами купола, поскольку наверху люди вынуждены бороться с постоянными нападениями морских тварей. Считаете ли вы, что рыбная армия, разрушившая Станцию, хотела дать ее жителям понять, что рыбы не одобряют подобный образ жизни?

10. Символизирует ли что-нибудь Месье Пьер? Назовите три других произведения классической литературы, где фигурируют лакеи-орангутанги. Гибнут ли они также от руки пиратов?

Примечания

1

Английская армада — мародерская экспедиция к берегам Португалии, предпринятая Фрэнсисом Дрейком и Джоном Норрисом в 1589 году после разгрома испанской Непобедимой армады.

(обратно)

2

Господи! (фр.), Помогите! (фр.)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Вопросы для обсуждения . . .

Реклама на сайте