«Карачун»

Ольга Денисова КАРАЧУН[1]

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Мчатся бесы рой за роем

В беспредельной вышине,

Визгом жалобным и воем

Надрывая сердце мне…

А.С. Пушкин

Снег летел в лобовое стекло нескончаемой вращающейся спиралью, словно где-то на небе чокнутые мельники бешено крутили ручки жерновов, посыпая землю рыхлой мукой. На трассе, освещенной фонарями, иногда попадались участки голого асфальта — по ним поземка вилась впереди машины десятками шустрых змеек, удиравших из-под колес. Ехать по городу было тяжелей: колеса не приминали посыпанный солью раскисший снег, старая «девятка» вязла, виляла задом, как норовистая лошадка, и плохо слушалась руля.

Зимин был зол как собака, а потому раздражался из-за любой ерунды. Сначала он уволился с работы — сам. По собственному желанию. Из-за этого поругался с женой. Довел до истерики тещу. Под конец нарвался на скандал с тестем и ушел из дома, хлопнув дверью. Жена ждала ребенка, у тестя два года назад случился инфаркт, и только теща была здорова как лошадь, если не считать больной головы. И никто из них не работал! Как в телесериалах!

Зимин думал отправиться к родителям, тем более что на следующее утро собирался съездить к ним вместе с женой — им приятно, а ей полезно подышать свежим загородным воздухом. Другого случая выбраться к ним до Нового года ему бы не представилось. Но теща рассказала им все еще до того, как он дошел до машины: мама своими звонками посадила ему аккумулятор в мобильнике.

Пассажир подвернулся сразу: пятница, непогода, предновогодняя суета — когда еще выпадет такой день? Снега насыпало столько, что конкурентов у Зимина не было: город стоял в пробках.

Он халтурил до полуночи, набрал почти тысячу рублей и подумывал пойти к кому-нибудь выпить, но мобильник сдох, а прежде стоило позвонить и выяснить, кто готов оставить его переночевать. Зимин, конечно, заехал к другу детства, но не застал его дома, постоял на вонючей лестнице, нажимая кнопку звонка, и подумал, что среди ночи мама не будет устраивать сцен. А переночевать у родителей можно и без предупреждения. Да и подарки им лежали в багажнике…

Стекла запотевали несмотря на включенную печку, снег таял на лобовом стекле, замерзал под дворниками и забивал их льдом. Они скрипели не переставая, но видимость от этого лучше не становилась. Зимин в который раз притормозил, включил аварийку и вышел из машины — почистить дворники. Это заняло не больше двух минут — тем временем стекло засыпал плотный слой снега. Уходя из дома, Зимин не думал о штормовом предупреждении, надел легкие узкие ботинки вместо зимних сапог — и досадовал не на себя, а на непогоду и заодно на тещу с тестем. Да и кожаная куртка в такой мороз и ветер была не самой подходящей одеждой.

Он сбросил снег с плеч и тряхнул головой: на волосах остались липкие ледышки. За городом мороз был явно покрепче городского — или это подморозило к ночи? Зимин поспешил сесть в машину, кинув на заднее сиденье скребок и тряпку, и потер закоченевшие руки.

На их заводишке, дышащем на ладан, за время кризиса сократили почти четверть рабочих и подбирались к ИТРам. Ради этого хозяин-немец сменил слабохарактерного, но знающего дело директора на «топ-менеджера», специалиста по антикризисному управлению, который тут же получил среди рабочих кличку «пиджак», потому что ходил по цехам в костюме. Зимин был самым молодым конструктором в отделе, но при старом директоре сокращения не боялся: в отделе никто не разбирался в компьютерах лучше него. «Пиджак» же словно нарочно появился на заводе, чтобы изводить Зимина. Впрочем, изводил он не одного Зимина, и в курилке только и говорили о том, какие коленца выкидывает новый директор.

В первые дни своей работы он повстречал Зимина в бухгалтерии — у них как всегда не работал банк-клиент. Каждый раз Зимин думал, что число способов сломать хорошую вещь ограничено, и каждый раз бухгалтерия убеждала его в обратном.

— Я только случайно нажала на кнопку «Да», когда он спросил что-то про архив… — лепетала очаровательная бухгалтерша.

— Да ну? Только нажала, и больше ничего? — поиздевался Зимин, но она не оценила его сарказма.

— Больше ничего, честное слово!

Вообще-то в назидание следовало вызвать инженеров из банка и заплатить им за приезд, а не возиться самому с восстановлением базы из архива, но Зимин пожалел девчонку: могли ведь деньги из ее зарплаты высчитать. За этим занятием его и застал новый директор, причем вся бухгалтерия стояла вокруг злополучного компьютера, с восхищением глядя на работу Зимина.

— А что это вы тут делаете, Зимин? — директор кашлянул.

— Восстанавливаю базу, — лаконично ответил тот.

— Вы, кажется, у нас конструктор, а не бухгалтер, я ничего не путаю?

— Нет, вы ничего не путаете.

— У нас сломался банк-клиент, — тут же вступилась за него виноватая. — Саша нам всегда помогает.

— Вот что, Зимин… Отправляйтесь на свое рабочее место. И помогайте девушкам в свободное от работы время.

Ни одно доброе дело не остается безнаказанным!

— Как скажете, — Зимин пожал плечами и поднялся.

— А… а как же банк? — пролепетала бухгалтерша.

— Пусть главный бухгалтер напишет мне служебную записку, что там с вашим банком и кто уполномочен решать такие проблемы. Я полагаю, не инженер-конструктор.

В следующий раз, когда у начальника торгового отдела с утра не загрузился компьютер, Зимин посоветовал ему написать служебную записку на имя директора — что тот и сделал (снова не оценив сарказма Зимина). Через полчаса позвонил директор. Он орал так, что слюна летела из трубки в ухо. Зимин не стал прислушиваться, положил трубку на стол, давая всему отделу насладиться криками начальства.

Дядя Коля, которому до пенсии оставалось доработать полгода, покачал головой и сказал, что лучше бы Зимину не нарываться — он сам слышал, что из шести конструкторов оставят только троих, остальных сократят.

— И мы с тобой в списке первые. Я самый старый, ты самый молодой.

— Да плевать я хотел на их списки, — ответил Зимин.

— Дурак ты, Сашка. Где ты сейчас работу найдешь?

Через неделю для ИТР ввели хронометраж рабочего времени — каждый день требовалось написать, что было сделано и сколько часов на это потрачено. Зимин принес из дома хронометр и аккуратно записывал (не в часах, а в секундах), сколько времени он курил, сколько обедал, сколько раз бегал по нужде — список состоял примерно из двадцати пунктов, в которых лишь одна строчка посвящалась работе (двадцать восемь тысяч восемьсот секунд за вычетом всего остального). Видимо, руки у директора дошли до анализа этих бумажек только через неделю; он не стал звонить — вызвал Зимина через секретаршу. На этот раз он не орал, а велел сесть и перевести секунды в часы. Не на того напал: Зимин отлично считал в уме.

— Я не люблю шутников, Зимин, — сказал директор, через минуту-другую забирая исправленные отчеты. Наверное, это было угрозой.

— А я не шутил. Я выразил свое отношение к введению хронометража.

— Я учту ваше мнение, — директор пристально посмотрел Зимину в глаза — видимо, тоже угрожающе.

С этого дня началось: что бы ни делалось в отделе, во всем оказывался виноватым Зимин: он писал объяснительные, из-за пустяковых ошибок выслушивал длиннющие нотации, обедал в самое неудобное время, выходил на работу в выходные, А когда потребовал заплатить сверхурочные, директор исхитрился и за опоздания снизил ему премию ровно на размер сверхурочных — Зимин нашел это остроумным.

Последней каплей стало письмо субподрядчикам. Зимин принес документы на подпись, директор долго их разглядывал (как будто понимал в них хоть слово), а потом велел приложить к ним письмо с извинениями за задержку документации на два дня, за его подписью. Никому эти извинения были не нужны, по телефону давно обо все договорились, о чем Зимин и не преминул сообщить, а также напомнил, что секретарь директора сидит в приемной, а у конструкторов секретарей нет.

— Знаете, Зимин, это вы не успели подготовить документы к сроку, так что не надо так морщиться: пойдите и напишите. И не забудьте взять бланк у секретаря.

Зимин, ругаясь, пнул стул в приемной.

— Да ладно тебе, Саш… — пожалела его секретарша. — Наплюй на него. Хочешь, я тебе письмо напечатаю? Ты только продиктуй, что написать.

— Не надо. Долго мне, что ли? Просто он меня достал.

— Он всех достал.

Минут через десять Зимин принес требуемое письмо, директор пробежал по нему взглядом, кивнул удовлетворенно и сказал:

— В кои веки вы хоть что-то сделали правильно, Зимин. Только вот тут «с уважением» надо напечатать большими буквами и оставить пропуск между ними и подписью.

Он протянул листок обратно Зимину. Зимин ничего не сказал — просто онемел от негодования, — забрал письмо и вышел вон, нарочно аккуратно прикрыв за собой дверь. И через пять минут вместо письма принес директору на подпись заявление об уходе. До Нового года оставалось десять дней, и он не сомневался, что положенные две недели его заставят отработать. Но директор словно давно ждал этого момента, подписал заявление сразу и поставил резолюцию: «уволить по собственному желанию с 22 декабря сего года». Признаться, Зимин только обрадовался, что в понедельник ему не надо будет снова тащиться на работу.

Метель мела все сильней. В темноте он не заметил дыры в асфальте, «девятку» тряхнуло, и перестал играть диск, сколько Зимин ни стучал по магнитоле кулаком, — пришлось включить приемник.

— …самая длинная ночь в году! — вместо музыки звонко и оптимистично вещала ведущая какой-то программы.

— Когда силы зла властвуют безраздельно, — добавил ее напарник.

— Толик, а ты веришь в силы зла?

— Наши предки называли эту ночь «Карачун», Маша. Карачун — таинственная сила, укорачивающая день.

«И называется эта таинственная сила гравитацией», — подумал Зимин.

Ведущий понизил голос, завывая в микрофон:

— А еще это слово означает погибель, безвременную смерть. Силы зла стремятся уничтожить добро и свет.

— Давай послушаем песню о борьбе добра со злом! — предложила ведущая — снова звонко и оптимистично.

Зимин повертел ручку приемника, остановился на приятной джазовой композиции и закурил, чуть опустив стекло, — в лицо тут же понеслись колючие снежинки, словно давно ждали, когда окно откроется и можно будет влететь в тепло.

Там, где вдоль трассы стояли деревья, ветер не сдувал снег с асфальта и приходилось сбрасывать скорость: машину «вело». Истерично сигналя, Зимина обогнала фура, подняв за собой тучу снега, полную пара и выхлопных газов, — «девятку» качнуло потоком воздуха, в лицо плюнуло снегом, и на несколько секунд видимость исчезла полностью. Зимин выбросил в окно сигарету, не докурив ее и до половины, и поднял стекло.

Жена, рыдая, крутила пальцем у виска:

— Ты вообще не соображаешь, да? Если бы тебя уволили по сокращению, то должны были за пять месяцев зарплату заплатить! А по собственному желанию ты ни копейки не получишь! И без премии к Новому году остался, а она у меня была на коляску отложена!

— Отложена? Я ее еще не получил, а она у тебя уже отложена!

— Да! У меня до весны все траты расписаны!

— Да плевать я хотел на твои траты! Что я им, мальчик на побегушках?

— Не мальчик, значит? А как мы жить будем, ты подумал? Небось все сидят и помалкивают в тряпочку, только ты один гордый!

— Это — моя жизнь и мое дело. Вы со своей мамашей скоро чокнетесь здесь от безделья! Почему бы тебе самой не поработать немного? Или маме твоей?

Снова пошел чистый асфальт, снова из-под колес вперед побежали быстрые белые змейки. Зимин прибавил ходу и промчался мимо джипа, который вынесло на обочину, в глубокий и рыхлый сугроб. Пожалуй, спешить некуда… Да и резина на колесах «девятки» только называется шипованной…

Ну и ночка! Карачун, значит? Безвременная смерть и таинственная злая сила?

Вскоре фонари кончились, шоссе сузилось до четырех полос, две из которых, по краям, больше напоминали сугробы, чем проезжую дорогу. В боковых окнах не было видно ничего, кроме уносившегося назад снега; сзади пристроился «рено» неопознанного цвета и светил фарами в зеркало заднего вида, слепя глаза, а спереди крутилась бесконечная снежная спираль, ввинчиваясь в мозг.

Поток встречных машин иссяк, и Зимин включил дальний свет, но видимость не улучшилась: свет отражался от летевшего в лобовое стекло снега и превращался в непроницаемую туманную стену впереди.

«Рено» не отставал и не обгонял, продолжая слепить глаза. Удобно устроился — ехать глядя на чьи-то габариты легче, чем разглядывать дорогу самому!

Зимин убрал дальний свет и сбросил скорость до сорока километров: с такой видимостью нужно быть осторожней. На подъеме с трубным ревом сигнала, мигая фарами, на обгон снова пошла фура. Видно, тяжелой машине на скользкой дороге было иначе не въехать в горку. Зимин прижался вправо, но «девятку» все равно едва не сдуло с дороги дюжим снежным вихрем. Фура умчалась вперед, а вихрь продолжал биться вокруг «девятки» и застил дорогу густой, бурлящей пеленой. Не хватало только пропустить поворот!

Теща с полгода назад уверовала в Господа, регулярно посещала церковь и блюла Рождественский пост, что должно было поспособствовать ее смирению. Поэтому говорила она теперь тихо и вкрадчиво, с пафосом и приторной лаской в голосе — о Боге в основном.

— Сашенька, ну разве можно Таню так волновать? Ведь это все слышит ваш ребеночек! Что он подумает? Захочет ли появляться на свет? — Она, конечно, не могла не заметить, как Зимин с женой добрых полчаса орали друг на друга, и немедленно вылезла на кухню, стоило ему прийти налить себе кофе.

— А у него есть выбор? — Зимин никогда не умел придержать язык за зубами, особенно в разговорах с тещей.

Теща со смирением сглотнула и всепрощающе покачала головой.

— Я тебя понимаю, Сашенька… Сейчас вообще тяжело жить, особенно молодым. Но знаешь, я тут подумала: все можно исправить. Ты за выходные успокоишься, злость пройдет — вот в понедельник и съезди на работу.

— Зачем? — не понял Зимин.

— Попроси прощения, скажи, что устал, поэтому напрасно вспылил… Ведь человек же твой директор — а люди любят, когда к ним по-хорошему, по-доброму… Купи ему бутылку коньяка, наконец. Ему будет приятно.

— Чего? Может, мне и раком перед ним встать?

Теща поморщилась, но ей хватило смирения проглотить и это.

В общем, когда разговор плавно перешел к смертным грехам — гордыне в основном, — Зимин плеснул кипятком мимо кружки, попал себе на пальцы и со злости посоветовал теще засунуть божье слово в задницу.

Поворот Зимин и вправду едва не пропустил: в метели дорога сделалась чужой, неузнаваемой. Чернота за окном вдруг показалась пустотой: не видно было, поле вокруг или лес. Фары выхватывали из пустоты десяток шагов, и на этом мир обрывался в пропасть. И если бы трасса в самом деле вдруг закончилась обрывом, Зимин не успел бы затормозить. Он и поворачивал-то с трудом, в последний миг, только увидев перед собой сугроб по краю дороги.

Указатель мелькнул над головой, когда поворачивать было поздно: пришлось развернуться и ехать назад. Зимин думал, что, сойдя с трассы, и вовсе увязнет в снегу, но на удивление дорога оказалась чистой. И, конечно, пустой — наконец фары «рено» перестали светить в глаза. Зато по ее краям намело столько снегу, что непонятно было, сможет ли «девятка» разъехаться со встречной машиной. Но навстречу никто не попался — нормальные люди в такую погоду дома сидят, телевизор смотрят.

От одиночества в пустоте стало немного жутковато. Мир существовал только там, где шла машина, — не мир, а крохотный движущийся пятачок. И лишь снежинки — то ли звезды летящей в тартарары вселенной, то ли броуновские частицы — наполняли пустоту.

Тесть, весьма скептически относившийся к новому увлечению жены, нашел последнее высказывание Зимина хамским. А заодно сообщил, что муж и отец должен кормить семью. Посоветовал засунуть в задницу не божье слово, а свои амбиции и нахальство. Зимин предложил тестю, мужу и отцу, кормить семью на пенсию по инвалидности. В ответ тесть напомнил, что своего жилья у Зимина в городе нет, и даже вставил словечко «лимита», на что Зимин сказал, что снимать квартиру дешевле, чем содержать всю женину семью. В общем, если бы Зимин не ушел, они бы подрались.

А дорогу словно кто-то стелил под колеса… И уже не змейки бежали впереди, а невидимые метлы невидимых ведьм мели асфальт перед машиной. Километров через десять снег уже не напоминал звезды, а перемешивался с мушками перед глазами. Зимин остановил машину и с минуту сидел закрыв руками лицо — прогонял головокружение. Потом снова почистил дворники и закурил, вглядываясь в темноту: снаружи она не была столь непроглядной. В машине не было слышно, как звонко, подвизгивая воет ветер, и теперь в бесноватой снежной мути со всех сторон мерещились то блестящие подолы платьев фламенко, то серые саваны средневековых призраков.

Зимин, отряхнувшись, сел в машину — и не мог отделаться от мысли, что метель вокруг него полна чего-то живого, и это не мотор толкает «девятку» вперед: это хоровод неведомых существ тащит его куда-то. И существа эти очень мало похожи на эльфов с крыльями бабочек… Сквозь музыку, лившуюся из колонок, мерещились завывания и хохот за окном.

Мысль о безвременной смерти и неведомой силе, укорачивающей день, уже не казалась смешной. Неудивительно, что полудиким предкам приходили в голову столь мрачные суеверия: у них не было надежно запертых машин с теплыми печками. Оказаться в такой метели вдали от жилья — это и вправду верная смерть. Зимин и не заметил, как заблокировал дверь: рука сама потянулась к кнопке.

Во второй раз он не пропустил поворот и без указателя, потому что поворачивал направо, — бесконечный белый сугроб вдоль дороги обернулся черным провалом в пустоту. До дома оставалось километров двадцать, не больше, но вскоре пришлось ехать гораздо медленней: дорогу замело. Не все коту масленица, Зимину и так везло — не меньше чем полпути он ехал по голому асфальту. Куда же подевались невидимые ведьмы с метлами?

Неожиданно приемник сбился с волны и зашипел — Зимин покрутил ручку, но не нашел ничего кроме шипения, свиста и тишины. И в тишине вой ветра за окном отчетливо мешался с далеким хохотом…

«Девятка» неуверенно шла вперед, приминая снег, — как ледокол, наползающий на лед и ломающий его своим весом. И Зимин начинал жалеть, что выбрал короткую и хорошую, но пустынную дорогу: стоило двинуться в объезд, где даже зимней ночью нашлись бы попутчики. Впрочем, еще не поздно было вернуться. К тому же он подозревал, что занесенный участок скоро кончится — как только дорога выйдет из лесу в поле.

Пять километров он ехал не меньше четверти часа — и от снежной круговерти перед глазами снова забегали мушки. Если бы не спидометр, Зимин бы думал, что машина стоит: по бокам дороги не было сугробов — только белая гладь. По расчетам, лес должен был закончиться, и Зимин уже хотел приоткрыть окно, чтобы оглядеться по сторонам, но «девятка» вдруг забуксовала, упершись бампером в снег.

Зимин выругался и ударил по рулю кулаком, но сугробу не было дела до сигнала «девятки», он остался лежать на месте. А снег сыпал и сыпал, и с каждой минутой его становилось все больше… Похоже, надо было поворачивать, но и это оказалось не так просто — машина тут же уперлась задом в снег и снова забуксовала. Зимин выругался еще раз и полез из машины.

Ноги провалились в снег гораздо выше щиколоток, и задняя дверь открылась с трудом. Интересно, как «девятке» удалось доехать до этого места? Зимин достал с заднего сиденья деревянную лопату, поежился и огляделся: за «девяткой» тянулся уверенный след, который на глазах заносило снегом. Не привыкать: расчищать снег вокруг машины Зимину приходилось каждое утро. Да и был он легким, еще не слежавшимся.

Помахав лопатой с пять минут, Зимин согрелся — и даже вспотел. Конечно, обидно было поворачивать, но, похоже, ничего больше не оставалось. Не бежать же перед «девяткой» с лопатой до тех пор, пока дорога не выйдет в поле. Впереди едва брезжил поворот — тени леса смыкались в мутной пелене. И ветер здесь выл не так, как на болоте: плакал и хохотал, словно и в самом деле был живым существом — помешанным стариком в рубище.

Зимин бодро прыгнул за руль, хлопнув дверцей и повернул ключ зажигания. «Девятка» послушно развернулась на расчищенном участке, прошуршала боком по рыхлому сугробу и… снова уперлась бампером в снег: пока Зимин махал лопатой, дорогу замело еще сильней.

Ноги промокли: в тепле снег, набившийся в ботинки, раскис и теперь противно хлюпал. Все же во дворе, расчищая дорогу, Зимин не ходил по сугробам… Он еще не понял до конца, в какое плачевное положение попал, — наверное, потому что не очень хотел понимать. Поэтому снова вышел из машины и взялся за лопату.

Он не успел подумать о том, что до чистой дороги пять километров и что с такой скоростью он доберется до нее примерно через неделю, как вдруг лопата зацепилась за что-то под снегом — словно на асфальте могли быть крутые кочки. Зимин нагнулся, разглядывая, во что уперлась лопата, потом присел на корточки, пощупал обледеневшую дорогу рукой — и похолодел. Под снегом не было асфальта — сухая трава. Он копнул рядом — то же самое. Такого просто не могло быть! Конечно, для разворота «девятки» он не старался расчистить снег до самого асфальта, снимал его только сверху. Но этого не могло быть! Да и не было тут никогда столь гладкой просеки, чтобы он свернул на нее вместо дороги.

Зимин поковырял снег с другой стороны от машины и обнаружил ту же примятую смерзшуюся траву. И с тоской подумал о том, что никому не сказал, куда поехал… Может быть, он просто сбился с дороги? И поэтому завяз? И нужно лишь найти под снегом асфальт, чтобы ехать дальше?

Утробный хохот ветра из лесу был ему ответом. Хоровод призраков радостно выл, улюлюкал и свистел — в четыре пальца. И вместо тухлых помидоров швырял в лицо пригоршни снега.

В поисках асфальта Зимин раскидывал лопатой снег с одержимостью ненормального. Он не замечал мороза — пот катился по лбу градом. В одну сторону он раскопал дорожку до глубокой канавы — и, поскользнувшись, провалился в снег едва не по пояс; в другую — пока не уперся лопатой в кусты. Сонный лес хлопал в зеленые ладоши, невидимые ведьмы визжали от восторга, невидимыми метлами поднимая вокруг себя снежную пыль.

Если бы он застрял на дороге, всего-то и нужно было что дождаться утра в теплой машине — ведь чистят же эти дороги когда-нибудь, а тем более после метели. А чего дожидаться здесь? Когда кончится бензин? Зимин вытер пот со лба и угрюмо посмотрел по сторонам. Да нет же, не может быть! Он просто съехал с асфальта! Надо расчистить снег по колее, оставленной «девяткой».

«Девятку» он едва нашел: чокнутые мельники, посыпавшие землю снегом, превратили ее в сугроб. Зимин скинул снег с крыши и капота и принялся рыть дорожку дальше — по еле заметному следу машины. Призраки в серых саванах плясали фламенко, и обглоданные тлением подолы кружились и свивались в воронки; только вместо гитары ветер дергал морозные струны, натянутые в воздухе. Да и песня их была дурной, как у обкуренных лабухов.

Скоро на спине одеревенели мышцы — с непривычки. И так ли скоро? Зимин с трудом выпрямился, снова вытер пот и оглянулся: «девятка» скрылась в темноте и метели. Неужели он ехал по траве так долго и ничего не заметил?

Хотелось пить, и он решил вернуться к машине — хлебнуть воды и погреться. Хоть на спине свитер и промок от пота, голые руки ломило от холода.

«Девятку» снова замело, и пришлось почистить ее еще раз. Хотя бы для того, чтобы не чувствовать себя замурованным. Зимин сел за руль и включил мотор, подставив ладони под ток теплого воздуха из печки. Хорошо, что он утром заправился…

Ветер нетерпеливо стучался в стекло, словно предлагал снова выйти наружу. Лобовое стекло заносило на глазах — Зимин включил и выключил дворники. Только не хватало посадить аккумулятор… Минут через пять отогрелись руки, и он уже хотел продолжить поиски, как вдруг заметил нехорошее покалывание в ногах: да он же просто не заметил, что они замерзли до потери чувствительности! Черт, так ведь можно и без пальцев остаться! Мало того, что ботинки узкие, они еще и мокрые!

Еще минут пять он сидел, уткнувшись лбом в руль и вцепившись в него руками — и разве что не выл: ноги, согреваясь, болели невозможно. А когда поднял голову, в лобовом стекле было так темно, словно машину погребли в земле, а не под снегом. Но дворники справились: сквозь ставший прозрачным полукруг в лицо устремился рой маленьких белых бесенят.

Потом Зимин немного посушил носки и подумал, что надо взглянуть, что там за поворотом. Может, дорога? Или поле, с которого будет видна дорога? Предположение, конечно, наивное: с чего бы в поле вьюге быть тише?

Но не сидеть же сиднем в машине и ждать, пока кончится бензин или сядет аккумулятор!

Зимин решительно приоткрыл дверцу — она подалась с трудом, пришлось налечь на нее плечом. Да не может, не может снег сыпать с такой силой! Здесь что-то не так! Может быть, это сон? Зимин уже хотел ущипнуть себя за руку, но подумал, что замерзших ног во сне не бывает.

Он, слегка поколебавшись, поставил ноги в снег — после тепла это было противно.

Что-то изменилось. Веселая свистопляска призраков кончилась: они больше не водили хороводов — летели мимо, словно от неведомой опасности. И выли, выли — тонко, жалостно, щемяще. И невидимые ведьмы визжали не от восторга, а в предчувствии беды. И мчались прочь, оседлав свои невидимые метлы. Сонный лес проснулся и хлопал крыльями, как перепуганная курица, и тянулся ветвями вслед тем, кто, в отличие от него, мог летать. Ветер выворачивал суставы его сучьев — они трещали и неслись вслед невидимым ведьмам, но недолго: или падали в снег, или застревали наверху.

Зимин прикурил с трудом, повернувшись спиной к ветру, — огонек зажигалки гас даже спрятанным в ладонях. А ветер шептал в уши что-то непонятное и непристойное — и от его шепота по спине побежали мурашки. Ужас медленно полз из-за поворота, словно дымок занимавшегося пожара сквозь щель под дверью. И все вокруг и изнутри кричало: не надо туда, не надо! Кричало так громко, что на секунду ослабели колени. Зимин не нашел ни одной веской причины, чтобы остановиться.

Снежинки, как потревоженный осиный рой, с разлета впивались в щеки тонкими холодными жалами; мерзли уши и руки, но Зимин поднял шарф из-под воротника куртки и втянул руки в рукава, держа сигарету кончиками пальцев.

Нет, не ветер и не метель были надвигавшимся из-за поворота ужасом. Нечто огромное, ледяное и смертоносное шло навстречу Зимину: не иначе, сила, ведающая безвременной смертью и укорачивающая день. Мысль о безвременной смерти вдруг дохнула в лицо своим очевидным правдоподобием. Никто не знает, куда он поехал. Никто не станет его искать еще дня два или три… А если и станет — следы уже замело, к утру от них не останется даже намека. Не надо было выходить из машины… Потому что обратную дорогу к ней можно и не найти.

Он оглянулся: «девятки» не было видно. Но стоило повернуться к ветру затылком, нечто глянуло в спину: будто огонек оптического прицела остановился между лопаток. Оно катилось на него сзади, и не хватало сил взглянуть ему в лицо. Невидимые ведьмы заголосили как по покойнику и с воплями понеслись прочь — чтобы не смотреть на то, что случится.

Зимин медленно повернул голову в сторону чужого взгляда, ощущая себя маленькой и нагой букашкой под чьим-то сапогом.

Из снежной круговерти навстречу ему шел старик в рваном рубище. Он нисколько не напоминал кошмар, но ужас — детский, безотчетный, от которого язык присыхает к нёбу, а ноги делаются ватными и не могут ступить ни шагу, — взял Зимина за горло жесткими холодными пальцами. Каждому свое: кому-то старуха с косой, кому-то старик в рубище.

Сила, укорачивающая день, — это гравитация. Она никак не связана с безвременной смертью, она — закон природы, сущность безличная и бездумная, не рассуждающая, а действующая, и действующая всегда одинаково. Бездумная… Безумная… Сумасшедшая… Это не ветер, это он, помешанный старик, хохотал на весь лес, увидев Зимина, загнанного в ловушку.

Старик не думал, а действовал, как и положено бездумному закону природы. Смешно пытаться разжалобить камень, падающий тебе на голову. А им, между прочим, тоже управляет гравитация…

И Зимин побежал прочь, обгоняя призраков в серых саванах и невидимых ведьм. Ветер толкал его в спину, словно гнал взашей, и один раз Зимин даже упал, не удержавшись на ногах от его бесцеремонного пинка. Но старик никуда не спешил, он шел своей дорогой — ему, казалось, не было до Зимина никакого дела: что за дело бездумной силе до человечка, барахтающегося в снегу?

Зимин бежал и захлебывался своим дыханием, не разбирая дороги и не глядя по сторонам. То ли случилось чудо, то ли сработало подсознание: споткнувшись снова, он влетел головой в задний бампер «девятки», превратившейся в сугроб. И, как бывает в кошмарах, долго не мог отыскать ручку дверцы, долго не мог ее открыть — слишком много намело снега. И вместо того, чтобы взять в руки лопату, он судорожно дергал ручку на себя, продвигая дверь сантиметр за сантиметром.

Но протиснулся в нее, и упал на сиденье, и захлопнул дверь, переводя дыхание.

В машине было темно, как в гробу. И холодно. И тихо. Зимин нащупал и повернул ключ зажигания, мотор зачавкал довольно, зелеными огнями уютно осветилась панель. Страх отпускал потихоньку, хотя руки еще дрожали. Незачем никуда ходить. Метель рано или поздно кончится, наступит утро — тогда и надо разбираться, что к чему. Днем ему старики мерещиться перестанут…

Он включил печку, направил ее на лицо и погрел руки: хорошо. Как хорошо! Зимин откинулся на подголовник и прикрыл глаза. Дрожь превратилась в озноб — теперь от холода и усталости. Ничего, скоро печка нагреет салон… Он уже собирался включить дворники, но осекся: ему не хотелось смотреть за окно…

Чем теплей становилось в машине, тем сильней Зимина клонило в сон.

Ему чудилось, что он ведет «девятку» по заснеженной трассе и засыпает за рулем — от толчка изнутри он дернулся и открыл глаза. Что-то не так было с мотором: он чавкал и взревывал время от времени. Зимин скользнул взглядом по салону и похолодел: с заднего сиденья на него смотрел старик в рубище — его было видно в зеркало. Холодный пот хлынул в глаза, намокли ладони: в неверном свете приборной панели лицо старика отливало зеленью, а в машине ощутимо пахнуло тленом… Он смотрел на Зимина немигающими водянистыми глазами — бесстрастно и испытующе.

Бежать некуда, это ловушка… Зимин стиснул мокрые кулаки, несколько раз сморгнул — но старик не исчез. Ни одной трезвой мысли в голове не было — только ужас. Даже если бы ему было куда бежать, он бы не смог сдвинуться с места: тело обмякло, только сердце бешено трепыхалось где-то в пятках. Он сглотнул вязкую слюну, облизнул пересохшие губы и спросил — очень тихо, обмирая от собственной наглости:

— Чего сидим? Кого ждем?

— Я жду тебя, — неожиданно ответил старик. У него был грудной певучий голос, как у Деда Мороза на новогоднем утреннике. Лицо его осталось равнодушным: он не удивился вопросу и не раздумывал, прежде чем ответить. — Я жду, когда ты задохнешься.

— А с чего это я должен задохнуться?.. — пробормотал Зимин, и ему тут же показалось, что в салоне душно, не хватает воздуха.

— Или замерзнешь. Я не знаю, что случится раньше. Потому что машину занесло снегом. Даже если ты захочешь выйти, то уже не сможешь. Снаружи ее никто не увидит и при свете дня: так заровняло, что не надо хоронить.

— Это ерунда. Люди под снегом могут жить несколько суток… — неуверенно возразил Зимин.

— А я не тороплюсь, — старик безучастно пожал плечами.

От этих слов паника влажными пальцами сжала горло: Зимин представил себя запертым в этом гробу на колесиках — навсегда и наедине со стариком в рубище, пахнущем тленом. Выйти! Немедленно выйти отсюда!

Дверь не подалась, словно снаружи на нее навалился жирный великан. Зимин подергался, потолкался в нее плечом, но не преуспел. Старик спокойно наблюдал за его жалкими попытками и — или это только показалось? — улыбался краешком губы.

— …твою мать! — Зимин со всей силы ударился в дверь плечом, но сдвинуть с места жирного великана не смог.

А мотор тем временем чавкнул как-то особенно неприятно и смолк: погасла приборная панель, и в машине снова стало темно, как в гробу.

— Врешь! — рявкнул Зимин. — Не на того напали!

Он нащупал выключатель и зажег лампочку.

— У тебя сядет аккумулятор, — в голосе старика проскользнули язвительные нотки, или это снова только показалось?

— Да и хрен с ним! — проворчал Зимин и крутанул ручку, опуская стекло: сухой холодный снег посыпался ему на колени. Он сунул руку наружу: снег был рыхлым и легким, просто его было слишком много, рука достала до открытого воздуха только кончиками пальцев. Он сунулся на заднее сиденье — и встретился взглядом со стариком. Ужас екнул где-то внизу живота, и дрогнула протянутая рука.

— Подвинься-ка, — бесцеремонно процедил Зимин. — Под тобой лежит скребок.

— Да пожалуйста! — старик подался в сторону. Он был очень худым, но широкоплечим и напоминал огородное пугало — особенно своим нарядом. Забирая скребок, Зимин случайно коснулся его рубища: на ощупь оно походило на волосатый мешок из-под сахара.

Он рыл снег, то ссыпая его в салон, то отбрасывая наружу. Иногда ему казалось, что это бесполезно: чокнутые мельники явно работали быстрей него. На расчищенное место с крыши оседали новые и новые пласты снега, приходилось менять руку — мышцы деревенели от усталости, а пальцы ломал холод. Ну нет, куда чокнутым мельникам против Зимина? Когда в салон дунула метель, он с такой радостью вдохнул ее запах, словно на самом деле выбрался из склепа.

Отбрасывать снег ниже окна было тяжелей, но Зимина вдохновил успех. Напрасно он оставил лопату снаружи, она бы очень пригодилась… Снова вспотела спина, а руки перестали чувствовать холод.

Дверь подалась нескоро, но, приоткрыв ее так, чтобы можно было протиснуться наружу, Зимин не удержался и довольно взглянул на старика:

— Ну?

— Не понимаю, зачем ты так долго мучился, когда мог бы вылезти через окно и раскопать дверь снаружи, — ответил ему старик.

— Вот еще, — фыркнул Зимин, с трудом вылезая из машины, — зато вышел по-человечески.

Невидимые ведьмы встретили его радостным визгом, невидимыми метлами поднимая и раскручивая тучи снега. Призраки в саванах снова закружились хороводом — и на этот раз свистели в четыре пальца скорей одобрительно, чем с презрением. Маленькие белые бесенята хихикали и тыкались в разгоряченные щеки прохладной влагой. Ну прямо как родные!

Оказалось, винить в заносе следовало не чокнутых мельников — «девятка» стояла повернувшись левой дверью к подветренной стороне.

А тот, незаметно выбравшись из машины, стоял в сторонке и посматривал на Зимина мутными и хитрыми глазами. Он был бос.

— Чего ты ждешь теперь? — спросил Зимин, окончательно осмелев.

— Жду, когда ты сделаешь еще какую-нибудь глупость. Руки ты уже отморозил, не так трудно остаться и без ног…

Мотор не завелся, и что в нем было не так, Зимин разбираться не стал — бешено тер руки снегом и грел их дыханием: старик соврал, они замерзли не окончательно, нужно было только разогнать кровь, перетерпеть боль. Призраки хохотали, когда он, подвывая, сгибался пополам и сжимал руки коленями, а невидимые ведьмы попискивали жалостно и опускались к самому лицу. И делалось страшно: вдруг пальцы будет ломать так сильно до тех пор, пока их не отрежут? Тогда лучше пусть замерзнут снова — меньше мучений. Зимин не сразу сообразил снять шарф и тереть их мягким кашемиром.

Зато когда руки отогрелись окончательно, он на всякий случай растер и уши тоже. А после этого честно открыл капот и несколько минут бессмысленно смотрел на его содержимое. Оставалось только попинать колеса, чтобы убедиться в том, что он сделал все, что мог, и это Зимин проделал с чувством — пожалуй, едва не переусердствовав. И, конечно, несколько раз выходил из машины и снова садился за руль, но в этом случае проверенный на компьютере способ не дал результата.

Старик прав: никто не найдет здесь его машину, если ее не видно с дороги. Это самая длинная ночь в году, и рассветет еще нескоро. Что толку сидеть, каждые полчаса раскапывая машину, не лучше ли двинуться к дороге? Толку от машины, которая не заводится, все равно нет: ни погреться, ни поспать.

— Прекрасно! — тут же сказал старик, стоило Зимину взглянуть на него вопросительно. — Отличная идея. Я пойду с тобой.

— На что-то надеешься? — усмехнулся Зимин.

— Я не надеюсь, я уверен. В такой куртке и ботиночках, без шапки и рукавиц, ты окочуришься еще до утра.

— У меня есть шерстяные носки, — неожиданно вспомнил Зимин. Теща связала их отцу в подарок к Новому году. — Из настоящей верблюжьей шерсти, между прочим.

— Да ну? Попробуй натянуть их на голову.

— На голову у меня тоже кое-что найдется… А если я замерзну, то всегда могу развести костер.

— Я посмотрю, как ты будешь это делать — без топора, розжига и покупных дров.

— Что-что, а розжиг у меня есть.

Ботинки не налезли на толстенный шерстяной носок… То есть не то чтобы жали — просто не надевались. И Зимин, подумав, натянул носки поверх ботинок: ну чем не валенки? На заднем сиденье вместо чехла давно было постелено старенькое байковое одеяльце, он хотел пристроить его на голову — сделать что-то вроде плаща с капюшоном, но капюшона не вышло: ни веревочки, ни булавки в машине не нашлось. Пришлось завязать его узлом на шее — получился плащ на плечи. Лучше, чем ничего. А на уши он намотал шарф, подняв повыше воротник свитера. И почему теща не догадалась подарить маме перчатки? Кому нужна тут ее фарфоровая чашечка?

— Ты как последний немец, который дошел до Волги, — язвительно заметил старик.

— Неправда. Я как ассасин в плаще мушкетера.

Зимин сцедил в канистру литра три бензина, запер машину, подумал — и не стал включать сигнализацию. Подумал еще немного и положил на плечо лопату: она была легкой и могла пригодиться. Конечно, одеяльце мало походило на мушкетерский плащ, а лопата — на мушкет, но Зимин решил, что выглядит вполне романтично — если немного напрячь фантазию.

Призраки словно ждали сигнала к выступлению: засвистели, всколыхнулись и с гиканьем ринулись вперед, обгоняя друг друга. Невидимые ведьмы запрыгнули на невидимые метлы и дружно стартовали, как сотни самолетиков с реактивными двигателями, взвивая вокруг Зимина маленькие колючие смерчи. Чокнутые мельники еще быстрей закрутили свои жернова — словно не мололи снежную муку, а играли на шарманках Drum&Bass. И маленькие белые бесенята колбасились вокруг под их чокнутую музыку.

Старик пошел сзади, сложив руки за спиной.

От прорытой Зиминым дорожки остался еле заметный след, а колеи, оставленные «девяткой», и вовсе исчезли. Сначала он шел бодро, с удивлением разглядывая в темноте носки, натянутые на ботинки. И с удовлетворением думал, что вокруг не так и темно, как должно быть самой длинной ночью в году. Однако шагах в десяти ничего разглядеть толком было невозможно: чокнутым мельникам метлами помогали невидимые ведьмы и ветер. Но лес был где-то рядом: иногда Зимин слышал треск сломанных ветром сучьев, а чаще — его влажное дыхание.

Минут через пятнадцать стало понятно, что идти по снегу не так легко и приятно, как показалось вначале. Конечно, махать лопатой было потяжелей, но Зимин неожиданно вспомнил, что так и не пообедал на работе, а дома так и не выпил налитый кофе… И если «девятка» худо-бедно освещала дорогу фарами, то теперь Зимин шел практически вслепую, лишь угадывая дорогу по глубине снега, шуму леса по левую руку и направлению ветра: туда, куда впереди него летели призраки в саванах, невидимые ведьмы и маленькие белые бесенята.

Зимин повесил канистру на черенок лопаты, лежавшей на плече, и взялся за нее рукой, завернутой в одеяльце, — стало легче.

— Ты уверен, что идешь туда, куда надо? — через некоторое время спросил старик. Голос его легко заглушил шум ветра.

— А у меня есть выбор?

Старик промолчал, а Зимин задумался. Он не сомневался в том, что идет по просеке, которую по какой-то странной случайности принял за дорогу, но вдруг сообразил, что эта просека существует только в его воображении… Он лишь подумал, что ехал по просеке… Он так решил, потому что ничего правдоподобного больше придумать не смог. А на самом деле из «девятки» он видел только то, что впереди него. Еще он видел, что лес сходится, словно просека собиралась поворачивать. Однако до поворота он не дошел и так и не узнал, было это поворотом или тупиком.

Но если все время идти в одну сторону — по направлению ветра, например, — то рано или поздно выйдешь на дорогу. Здесь полно дорог!

— Главное — выйти на нее рано, а не поздно, — скептически заметил старик.

— А куда мне спешить? — пожал плечами Зимин.

Призраки поддержали его свистом, а невидимые ведьмы восхитились остроумным ответом.

Раза два он проваливался в канаву; это наводило на мысль о том, что идет он все же верно: канава вдоль дороги — это нормально. Зимин брал чуть правей и шел дальше. По его расчетам, дорога вот-вот должна была появиться.

— Канава необязательно идет вдоль дороги, — сказал старик, когда Зимин провалился в третий раз. — Она может идти и по краю леса, и посреди поля: здесь полно оврагов.

— Не пугай, не боюсь, — ответил Зимин. — Если это овраг, он идет в реку, а река — к мосту.

— Или в болото. Ты же не знаешь, в какую сторону течет по оврагу вода.

Признаться, Зимин насторожился, когда понял, что не слышит рядом шума леса. Он даже размотал шарф, но призраки взвыли громче прежнего, и невидимые ведьмы заголосили, будто испугались за его уши. Счет времени он потерял, часы были лишь в сдохшем мобильнике, и ему казалось, что идет он гораздо больше часа — а за час запросто можно пройти пять километров.

— Нельзя, — тут же вставил старик. — Не по снегу.

И Зимин, в некотором роде успокоенный, пошел дальше. Каково же было его удивление, когда он споткнулся о чересчур высокую кочку, а потом разглядел рядом другую, а за ней и третью. Такого он точно не мог проехать незаметно… Он копнул снег лопатой и увидел под ним уже не траву, а мох и кусты голубики…

И призраки, и невидимые ведьмы дружно расхохотались, словно им удался заранее задуманный розыгрыш, и закружились над головой, едва не задевая лицо саванами и невидимыми метлами. Зимин оглянулся на тихий смешок за спиной.

— Весело, да? — спросил он обиженно.

Старик потер руки и сделал шаг вперед. Взгляд его показался Зимину чересчур плотоядным, ему померещилась даже струйка слюны в углу бесцветного рта и блеснувший в темноте клык… А он-то уже перестал бояться неведомой сущности, дышащей в спину… Зимин отшагнул назад, споткнулся о кочку, но удержал равновесие — а старик наступал, и лицо его, помятое и высушенное временем, все отчетливей проявлялось в темноте. И во взгляде мутных глаз снова мелькнула бездумная сила, не знающая жалости. Сила, укорачивающая день…

— Не на того напал… — процедил Зимин, развернулся и побежал: под свист призраков и презрительный хохот ведьм.

Ему мешали и лопата, и висящая на ней канистра, и если лопатой Зимин еще мог пожертвовать, то отдавать канистру просто так не собирался. Призраки кидали в спину снежками и улюлюкали, ведьмы летели рядом, делая вид, что не могут его догнать. Он споткнулся о невидимый под снегом сук и растянулся в снегу во весь рост — канистра шарахнула по затылку, а черенок лопаты прищемил пальцы. Зимин вскочил и побежал дальше. По пути стали попадаться кусты и мелкие сосенки, занесенные снегом. Среди мшистых кочек снега было гораздо больше, и Зимин стал быстро выдыхаться, но продолжал бежать, петляя между ними зайцем.

Он бы бежал и дальше, но неожиданно старик вышел из темноты ему навстречу, преграждая дорогу. Зимин рванулся назад, споткнулся и сел в снег, с шумом втягивая в себя ставший вдруг колючим воздух.

— Паника — это правильно, — сказал старик, снова потирая руки. — Все заблудившиеся начинают паниковать. А в результате вязнут в болоте или попадают в такую чащу, из которой нет выхода.

— Болото замерзло… — ответил Зимин и вытер рукавом потекший вдруг нос. Только сидя в снегу он заметил, как устал. Ноги гудели, поясница не гнулась, и муторно ныло между лопаток. И маленькие белые бесенята сновали вокруг надоедливыми дрозофилами, слетевшимися на надкушенный персик.

— Зато чаща никуда не денется, — ответствовал старик.

— Чего тебе от меня надо? Что ты ко мне привязался? — со злостью выплюнул Зимин, понимая, что напрасно сотрясает воздух.

— Да мне ничего от тебя и не надо. Посиди, отдохни немного, ты же устал. Паника хороша еще и этим: она сменяется апатией… Равнодушием… Сонливостью… — Старик приближался и сгибался, заглядывая в лицо Зимину, чуть наклонив голову. Как гипнотизер. Зимин отшатнулся, но уперся затылком в тонкий ствол то ли березки, то ли осинки. И, догадавшись, что отступать некуда, изо всей силы толкнул старика ногой в грудь: тот навзничь опрокинулся в снег. Призраки выли от восторга, невидимые ведьмы восхищенно вздыхали и с опаской качали головами. Зимин, испугавшись того, что сделал, быстренько поднялся на ноги и приготовился к обороне.

— Думаешь, это тебе поможет? — старик встал, отряхивая свое волосатое рубище, но нападать не собирался.

— Какая разница? — Зимин взгромоздил на плечо лопату с надетой на нее канистрой. — Я иду дальше, а ты как хочешь.

— Интересно, куда?

— Куда глаза глядят…

— Иди, — недобро усмехнулся старик.

Зимин осмотрелся: куда бы ни глядели глаза, он видел только хоровод призраков — обнявшись с ведьмами, они плясали канкан под колбасню чокнутых мельников.

— И не надоест вам вертеться… — проворчал Зимин. — Давайте, летите вперед…

Они ждали этих слов: хоровод разомкнулся и понесся вдаль с воем эскадрильи истребителей. Впрочем, увидев, что Зимин за ними не поспевает, эскадрилья развернулась и сделала круг над головой, обдавая его ледяным выхлопом турбин.

Через час, когда Зимин всерьез задумался, не развести ли ему костер, болото вдруг вздыбилось твердым валиком и тут же провалилось в овраг — такой глубокий, что снег не засыпал его доверху. На другой стороне темнел лес — были видны толстые стволы елей и его зеленые ладоши, которые ветер мотал из стороны в сторону.

— Ну вот, я же говорил… — Зимин остановился на пригорке. — Овраг выведет к реке.

— Не уверен, — старик встал рядом.

— Можешь сомневаться сколько угодно, — Зимин переложил лопату на другое плечо.

Невидимые ведьмы прятались в густых ветвях и аукались, как девчонки, собирающие ягоды. Вместо них призраки подолами саванов мели дорогу перед Зиминым — идти по пригорку было легко, снега на нем почти не осталось, и ноги чувствовали под собой твердую тропинку. Разве что носки из верблюжьей шерсти сильно скользили.

Постепенно и тот берег оврага, по которому шел Зимин, становился лесом: сначала появились редкие стволы берез, а потом на пригорок взобрались кусты — и Зимин едва не сверзился в овраг, стараясь их обойти. Кто-то из шутников-призраков схватил цепкими пальцами его мушкетерский плащ.

— Но-но, — пригрозил ему Зимин и рванул одеяльце на себя. И увидел, что идет по лесу — сухому и высокому, с редким подлеском. Овраг обязательно выведет к реке! Какой бы длинной ни была эта ночь, она рано или поздно закончится, а при свете дня все будет иначе!

Ветер выл из лесу волком — нашел чем пугать! Волков тут сроду не водилось!

— Волков тут и вправду нет, зато можно встретить лисиц, больных бешенством, — сказал в пространство старик. Скучновато ему было брести сзади и молчать.

— А саблезубых зайцев нету, а? — Зимин оглянулся и подмигнул.

— Нет, саблезубые зайцы встречаются восточней, где людей поменьше. Здесь только кабаны, лоси и бешеные лисицы.

Кабаны почему-то напомнили о еде. Зимин закурил, чтобы голод немного притупился, — сигарет хватало, за пазухой лежала целая пачка. И как раз по пути подвернулся толстый высокий пень — очень захотелось покурить сидя, хоть немного отдохнуть.

— Сядь на пенек, съешь пирожок, — язвительно предложил старик.

— Думаешь, я на нем засну? — Пирожок — печеный, блестящий, с завитком по хребту — представился так ясно, что Зимин почувствовал его запах.

— Откуда мне знать? Может, и заснешь.

— Я лучше разведу костер и погреюсь немного.

— Тоже неплохо. У костра ты заснешь еще верней.

Призраки попрятались за деревья и, вторя ветру, волками подвывали из кустов, тявкали лисицами, ухали совами и вопили выпью. Невидимые ведьмы иногда проносились прямо перед лицом, обдавая холодом, иногда дышали в затылок, иногда нашептывали что-то в уши. Маленькие белые бесенята комариками порхали вокруг головы — метель шла по верхам, лес густел и успокаивался. Может, скоро утро? Может, непогоде конец? Зимин подумал, что перебьется без костра.

Пригорок, бегущий вдоль оврага, вдруг круто ушел вниз; в темноте Зимин не сразу это заметил. А может, кто-то из шутников-призраков подтолкнул его в спину? Носок из верблюжьей шерсти скользнул по обледеневшей тропинке, с которой ветер услужливо сдул снег, канистра помешала сохранить равновесие, и Зимин со всей дури хлопнулся затылком на мерзлую землю.

Нет, он никогда в жизни не терял сознания. И теперь тоже — просто на минуту ослеп от боли, а по телу вмиг разлилась ватная слабость, не давая шевельнуться. Шарф не смягчил удара — он был намотан на уши, а не на затылок. Наверное, так чувствует себя боксер в нокауте, когда рефери отсчитывает положенные секунды.

Невидимые ведьмы бросили аукаться и сгрудились вокруг Зимина: он ощущал на лице их холодное дыхание. Самая смелая из них даже провела невидимым пальцем по его щеке. А потом они вспорхнули вверх, словно испуганные стрекозы. Зимин поморщился и с трудом приоткрыл один глаз, со свистом втягивая в себя воздух, — над ним склонилось лицо старика. Так низко, что Зимин разглядел его пустые и черные зрачки: в них отражался вакуум безмолвной вселенной — бездумной силы, что раскручивает планеты вокруг звезд.

— Не дождешься, — процедил Зимин сквозь зубы и грубо толкнул старика ладонью в подбородок.

— Я терпеливый, — старик мотнул головой и начал подниматься. — И я никуда не тороплюсь.

Вставать не хотелось. Острая боль в затылке разлилась по всей голове и давила на глаза. Еще бы минутку подождать! Или две… Старик посмотрел на него сверху вниз и снова присел на корточки.

— Не дождешься, — повторил Зимин и попытался поднять голову, но шея налилась тяжестью — что там свинец, такой тяжелой может быть только внутренность черных дыр… Гравитация, черт бы ее побрал! Сила, укорачивающая день, притягивала голову к земле, как мощный электромагнит притягивает легкий обойный гвоздик. Зимин подложил руку под голову, нащупал наливавшуюся шишку и сел рывком — ну словно Мюнхгаузен, выдернувший себя из болота за косичку. Голова едва не лопнула, в глазах комариками заплясали белые бесенята с маленькими фонариками в руках. Фонарики выжигали на сетчатке кружевной угольно-черный узор.

Зимин слепил из снега ледяной комок и приложил к шишке. Как же он, оказывается, устал! А не надо, не надо сидеть в снегу — старик так и не поднялся, так и пялится ему в лицо и глотает слюнки. Невидимые ведьмы притихли, а призраки посмеивались…

— Не смешно… — сказал им Зимин, встал на ноги, поднял лопату с канистрой и побрел дальше вдоль оврага. Только пригорка больше не было, и ноги проваливались в глубокий снег. И овраг становился все мельче — снег засыпал его полностью.

Узкие ботинки давили на ноги — Зимин заметил это, когда сделал первые несколько шагов. Сколько времени он идет? Часа три? Четыре? Неудивительно, что сил не осталось. Какая длинная ночь! И метель вовсе не кончается, просто лес становится гуще и гуще!

Старик подобрался сзади так близко, что Зимин ощущал шедший от него холод. Того и гляди вцепится в шею длинным и острым клыком… Зимин остановился и повернулся к нему лицом:

— Слушай, вот не надо этого, а? Что ты мне на пятки наступаешь? Боишься, убегу?

— От меня не убежишь…

— Вот и иди чуть-чуть подальше. Давишь только на психику.

Старик не ответил, но немного отстал.

Ведьмы резвились над лесом, на просторе, призраки выли в верхушках деревьев, а подлесок становился чаще — в нем прятались совсем другие сущности, не веселые и бесшабашные, а молчаливые, наблюдательные и опасные. Лешие, одно слово: кто же еще живет в лесу? Их взгляды, как прожектора ПВО, просекали лес, скрещивались, сплетались в сплошную паутину, и спрятаться от них было некуда.

Каждый шаг требовал усилия воли: Зимин не привык ходить пешком, да еще и по лесу. А тут приходилось перебираться через упавшие деревья и продираться сквозь кусты. Лешие выставляли сучки в самых неподходящих местах: то цепляли Зимина за мушкетерский плащ, то подкладывали их под ноги, то совали прямо в лицо. Голова побаливала, но больше кружилась от голода и усталости: Зимина шатало во все стороны, и иногда он едва не падал на ровном месте.

Он не сразу заметил, что чернота леса вокруг потихоньку сереет, наливается тусклой бледностью. А когда понял, что это рассвет, едва не подпрыгнул от радости и оглянулся на старика:

— Ну? Что, взял? Все! Третий петух! Тебе пора!

— Мне нет дела до петухов, — старика нисколько не огорчило наступление утра.

— Да ну? Все равно! Скоро овраг выйдет к реке, а там можно будет оглядеться. И пойти по льду.

— Какой овраг? — невозмутимо спросил старик.

Зимин осекся. Как какой? Он же шел вдоль оврага… Он все время шел вдоль оврага! Вот же… Вот кустики торчат… Снег гладкий… Он ступил ногой на то, что считал оврагом, — под снегом была твердая, нахоженная тропинка.

Старик посмотрел на Зимина снисходительно:

— Ты, наверное, забыл, и я напомню: вслед за самой длинной ночью начинается самый короткий в году день.

— Значит, мне надо поторопиться, — со злостью ответил Зимин и встал на тропинку.

Свет начинавшегося дня придал ему и сил, и оптимизма. Здесь нет бесконечных лесов! Километров десять в поперечнике, не больше! Если все время идти прямо… Десять километров в ту минуту представлялись Зимину двумя сантиметрами на пятиверстке. Ну или пятью минутами за рулем «девятки».

— Никогда не слышал, как людей по лесу кружит леший? — издевательски спросил старик. Пусть издевается, раз его игра проиграна! Кончилась самая длинная в году ночь!

Часа через три, когда ноги уже отказывались подниматься, а Зимин то и дело останавливался, опираясь на стволы деревьев, серенький свет так и не стал ярче. Метель не кончалась, иногда врывалась в лес с развеселым визгом ведьм и воем призраков, и Зимин верил, что где-то рядом опушка, и шел навстречу ветру, но тот, подразнив, снова поднимался вверх — ломать сучья.

То и дело за деревьями мерещился просвет, и Зимин забыл, что идти надо прямо, — сворачивал туда, где немного расступались деревья. Впрочем, в лесу невозможно было угадать направление: он был изотропным[2].

Старик не отставал ни на шаг, при свете Зимин хорошо его рассмотрел: обычный такой старик. Встретишь на улице в нормальной одежде — и не узнаешь. У него не было даже бороды, как положено былинным старцам. Только рубище. И ноги — синеватые, худые. И руки большие, костистые. Ухватит за горло — не выпустит.

Зимин прислонился к дереву, равнодушно разглядывая своего преследователя.

— Тебе нужно отдохнуть, — решительно сказал тот.

— Отстань, — коротко бросил Зимин: на разговоры сил не осталось.

— Посиди немного, вон дерево поваленное.

— Отвяжись, — Зимин широко зевнул. — Нашелся тоже… искуситель…

— Половина самого короткого дня уже прошла. На что ты надеешься?

— На вторую половину.

Лешие смотрели из спрятанных в снегу нор — мрачно и удовлетворенно. Призраки на их месте посмеялись бы, посвистели — молчание же пугало больше воя и хохота.

У леса должен быть край! Он не бесконечен! Зимин закурил и с трудом оторвался от дерева: надо двигаться вперед. Осталось совсем немного. Может, где-то рядом жилье? Садоводство какое-нибудь или деревня… Тут же полно жилья! Тут железная дорога где-то рядом!

— А ты размотай шарф, может, что-нибудь услышишь… — посоветовал старик.

Казавшийся мягким кашемир давно натер шею и подбородок, и снять его с себя хотелось почти так же сильно, как узкие ботинки.

— Может, мне совсем раздеться и мешок из-под сахара на себя напялить?

— Я не обидчивый, — усмехнулся старик. Они давно шли рядом, иногда Зимина покачивало, и он ударялся плечом о плечо старика — и не падал.

Зимину казалось, что время тянется, тащится бесконечно долго — с той же скоростью, с какой он передвигается по лесу, волоча ноги и загребая ими снег. Он ошибался: оно летело невидимой ведьмой на невидимой метле. А то и еще быстрей.

— Зачем тебе канистра? — спросил старик как бы между прочим.

— Это жидкий огонь, — ответил Зимин. Плечо, на котором лежала лопата, болело с каждым часом все сильней. — Огонь — это жизнь.

— Зачем тебе огонь, если ты боишься сесть возле костра? Огонь — это смерть. Ты уснешь, а он погаснет.

— Отстань. Моя канистра — куда хочу, туда несу.

— Да неси, кто ж не дает…

Зимин оступился и машинально схватился за плечо старика — тот не стал отстраняться. Зимин поспешно убрал руку — еще не хватало!

— Гордый, что ли? — старик усмехнулся.

— Тоже не любишь гордых?

Черт возьми, как же болели ноги! А может, в этом есть сермяжная правда — разгуливать по лесу в рубище и босиком? И ведь не устает, шагает себе… Ни спать не хочет, ни есть… Зимин снова зевнул и сунул в рот немного снега. Зайцы вот грызут кору деревьев. А лисы — зайцев, сырьем…

— Отчего же? Мне, собственно, все равно, гордый ты или нет. Мне важно другое.

— Что?

Старик не ответил, а переспрашивать Зимин не стал — не было у него сил на разговоры. Невидимые ведьмы далеко вверху давно тянули колыбельную песню: «Спи, моя радость, усни». И что-то еще про рыбок… Рыбки серебрились в просвеченном солнцем бассейне, играли, мельтешили перед глазами — как маленькие белые бесенята, что летели на голову, пробив заграждение из густых ветвей. Зимин знал, что может заснуть за рулем, но на ходу? Подбородок падал на грудь, он просыпался, тряс головой и вскоре снова видел рыбок в прозрачной теплой воде.

День погас неожиданно — серый свет еще не померк окончательно, но Зимин понял, что это сумерки, короткие зимние сумерки самого короткого дня в году.

Не успел…

Старик молчал — наверное, боялся разбудить. Лучше бы сказал что-нибудь едкое… Зимин привалился плечом к сосне и потерся об нее щекой. Вот и все. И ничего не хочется — только спать. Спят же медведи в берлоге и не замерзают. И эскимосы тоже живут в иглу… Зачем он ушел от «девятки»? Надо было сделать из нее берлогу. Ну как же невыносимо больно ногам!

Метель завывала все громче, к ночи ветер снова усилился. И мороз крепчал — как коньяк в дубовой бочке. К хору невидимых ведьм, тянущих заунывную колыбельную, добавился вой призраков — они грянули песню про Стеньку Разина и его княжну, с присвистом и притопом. Не развеселили, нет.

Зимин сглотнул — получилось болезненно, неудобно. Наверное, это и называют комом в горле. Резануло глаза — как от яркого света, — и он почувствовал слезы на щеках. Горячие, гораздо горячей щек. Он всхлипнул по-детски и уткнулся лицом себе в рукав. Не успел… День кончился, а он не успел… Спать хочется, есть, ноги болят, руки замерзли…

— Упс! — удивленно выдал старик.

— Да пошел ты в задницу! — заорал Зимин сквозь слезы, отрываясь и от дерева, и от рукава. — Ну? Что стоишь! Вали отсюда, чтобы я тебя не видел! Достал!

— Да ладно, я просто так это сказал… Не расстраивайся, эта ночь будет на целую минуту короче предыдущей.

— Я говорю, вали отсюда! Ходит за мной, ходит!

— Интересно, что ты сделаешь, если я тебя не послушаюсь?

Зимин размахнулся лопатой и с разворота влепил старику канистрой в ухо. Получилось звонко… Старик пошатнулся, но устоял.

— Ну? Еще раз врезать?

— А ты поднеси к ней зажигалку… — вкрадчиво, с хитрой улыбкой посоветовал тот. — Это гораздо верней.

— Ничего, ты терпеливый. Ишь, сразу захотел… Не выйдет! Придется лет пятьдесят подождать!

— Не говори «гоп»…

Зимин плюнул и закинул лопату на плечо — оно отозвалось болью. И в ногах с первого же шага кольнуло так, что слезы хлынули из глаз с новой силой. Он пошел вперед быстро. Или не вперед? В этой изотропии не было такого понятия. Он пошел прочь от старика, туда, куда его звали голоса невидимых ведьм.

И метель двинулась ему навстречу: с хохотом и гиканьем свистопляска призраков и ведьм — как цыганская свадьба — налетела на него, закружила голову, плевала в лицо и фамильярно хлопала по щекам, услужливо сметая снег с дороги невидимыми метлами. Думал ли Зимин когда-нибудь, что так обрадуется метели? Лес расступался, треща под напором ветра.

И слезы продолжали бежать из глаз — от радости, что ли? Он встретил призраков, как старых добрых знакомых, подставляя плечи под их дружеские удары и щеки — под поцелуи невидимых ведьм, сдувавших с глаз слезы.

— Это ничего не значит! — крикнул издалека старик. — В поле заблудиться ничуть не трудней, чем в лесу!

— А это не поле! — Зимин, не оглядываясь, помахал ему рукой: в сумерках и метели прямо перед глазами поднималась опора ЛЭП.

— Ты уже не можешь идти!

— Ничего, я как-нибудь!

Просека была аэродинамической трубой: ветру было где разогнаться. И ведьмы кувыркались в его тугих потоках, как в джакузи. Или под душем Шарко? Зимин едва не опрокинулся в снег, когда перелез через канаву и продрался сквозь кусты на открытое пространство. Лешие смотрели ему вслед с досадой и кусали свои волохатые локти.

И теперь больше всего Зимин боялся потерять опору из виду: когда совсем стемнеет, она растворится в воздухе. С них станется, с этих шутников. В метели мир вовсе не так незыблем, как обычно: он сплошь состоит из иллюзий, которые кто-то выдает за реальность с мастерством Дэвида Копперфилда. Зато, освоившись и потренировавшись, этим иллюзорным миром можно управлять… Надо только понять, что ему нужно, что ему нравится, а что нет.

Снегу под ногами лежало не так уж много — он летал над землей, — но идти по просеке было гораздо тяжелей, чем по лесу: изуродованная бульдозерами земля, неубранный бурелом, пни, кусты, глубокие провалы луж и пригорки с черным поломанным иван-чаем. Зимин добрался до опоры и коснулся рукой железа, не вполне доверяя своим глазам, и только тогда убедился в том, что не ошибся. Пальцы приклеились к металлу там, где его не проела ржавчина. Ничего себе морозец!

Старик был прав — идти Зимин больше не мог; прежде чем отправляться по просеке к дороге, нужно было отдохнуть хоть немного. Он знал, что эта ЛЭП пересекает дорогу, и даже знал где, только не мог предположить, в какую сторону идти и сколько надо пройти километров.

Нечего было и думать, чтобы развести костер прямо под опорой: его бы сдуло. Зимин вяло помахал рукой лешим и пробормотал:

— Ребята, я снова к вам… Ненадолго…

Пусть порадуются немного. Скучно, небось, сидеть по норам.

Больше всего Зимин боялся, что потеряет просеку, как только войдет в лес. Оставить зарубки на деревьях ему было нечем — разве что поцарапать их перочинным ножом. Он даже мечтал о веревке, которую мог бы привязать к какому-нибудь кусту у канавы, но веревки у него не было тоже. А проклятые лешие найдут, как отвести ему глаза! Не очень надеясь на успех, Зимин прорыл в снегу дорожку — авось ее занесет не полностью. Он рассчитывал посидеть у костра не больше двух часов и отошел от просеки шагов на пятьдесят — ровно на столько, чтобы ветер не сдувал костер, но чтобы при этом чувствовалось его дыхание: просека будет там, где ветер.

Не зря он тащил на себе лопату! Чтобы тепло от костра не уходило слишком быстро, Зимин нарыл вокруг выбранного места что-то вроде снежной крепости. Или иглу? Старик не появлялся — Зимин посчитал это хорошим знаком. Наверное, понял, что по просеке Зимин легко выйдет на дорогу.

Очень хотелось, прежде чем добывать дрова, сесть на расчищенный снег, расстелив мушкетерский плащ, и немного передохнуть. Хотя бы пять минут. Но Зимин подумал, что тут же уснет.

Да, перочинным ножом деревья рубить не будешь… Или хотя бы сучья. Валежника хватало, конечно, но все это были тонкие ветки и сучки, которые прогорели бы за четверть часа. Доставать их из-под снега было противно и холодно рукам, а от наклонов еще и кружилась голова — Зимин раза два нырнул носом в снег. Еще трудней оказалось их ломать: если толщина сучка была хоть сколько-нибудь подходящей, он отказывался разламываться о коленку. Кто пробовал — тот знает, каково это: со всей дури врезать себе по коленке толстой палкой, которая при этом не сломается.

Старика не было, и Зимин даже забеспокоился: а почему это он ушел? Бросил его тут в лесу одного… Только лешие зыркают из сугробов зелеными, как у волков, глазами. И молчат.

Напоследок Зимину повезло — он нашел выступавший из-под снега сломанный ствол сосенки, примерно в обхват ладоней. Отодрать его от пенька было непросто, но с этим перочинный нож справился, хотя и не сразу. Нечего было и думать о том, чтобы его распилить, но Зимин решил, что бревнышко можно двигать в костер по мере сгорания.

На то, чтобы стащить сосенку с места, сил у Зимина осталось маловато. Полюбоваться на это зрелище слетелись невидимые ведьмы, да и призраки похохатывали откуда-то сверху.

— Не смешно! — бросил им Зимин, едва переводя дыхание.

И когда он добрался до своего иглу, то без сил опустился в снег, вытирая пот со лба.

Руки снова перестали чувствовать холод, но Зимин решил отогреть их над огнем. Встать оказалось намного трудней, чем представлялось. Он несколько раз собирал волю в кулак — как по утрам при звуках будильника, — но не двигался с места. Но как только за деревом ему померещился вернувшийся старик в рубище, Зимин поднялся и принялся складывать костер. И, чтобы не сидеть на снегу, который быстро и охотно вытягивал тепло из живого тела, пришлось еще нарезать немного лапника.

В общем, слепленное из снега кресло, обложенное еловыми ветками и застеленное мушкетерским плащом, показалось Зимину ложем Марии-Антуанетты, на котором не хватало лишь Марии-Антуанетты.

С огнем сначала получалось плохо: сырые дрова не хотели разгораться. Как только выгорал бензин, костер гас. Зимин переложил его несколько раз, прежде чем занялись сучья потолще. И только когда пламя обрело уверенность, а в глубине костра появились светящиеся насквозь угли, он рискнул положить в костер главный трофей — сосновый ствол.

Руки отогрелись легко и болели недолго. Зимин стащил с головы шарф и подвесил его на воткнутой в землю палке — чтобы просушить. Носки из верблюжьей шерсти остались без подошвы: вытерлись напрочь. А казалось бы — снег, не асфальт… Зимин подумал, что, когда отдохнет, вырежет из одеяла стельки.

Он с наслаждением снял узкие ботинки и вытянул ноги в сторону огня. Хорошо…

Старик вышел к костру не таясь.

— Пришел? — спросил Зимин, поднимая лицо и чувствуя себя боссом в кресле, закинувшим ноги на стол.

Старик промолчал, сел рядом и обхватил колени руками.

— Греться у моего костра все горазды. А вот помочь дров собрать что-то никого не нашлось… — проворчал Зимин, ощущая, как от тепла глаза слипаются и голова падает на грудь. А что? Можно немного и подремать… Огонь довольно облизывал бревнышко, как пацан эскимо.

— Подремли, подремли… Я разбужу в случае чего.

— Шутишь?

— Наверное.

— Обманешь ведь, подлый… А я такой… доверчивый, да… — Зимин зевнул.

Невидимые ведьмы бабочками слетались на огонь, раздувая его невидимыми метлами. Призраки в серых саванах прятались за деревьями, с любопытством глядя на веселое, потрескивающее пламя. И даже лешие зашевелились: вытягивали шеи, скептически хмурили кустистые брови, удивляясь то ли наглости Зимина, то ли его находчивости.

— Слушай, — Зимин стряхнул сон с лица, — скажи честно: ты мне послан в наказание за то, что я теще сказал?

— Меня никто не посылает, я прихожу сам, — с достоинством фыркнул старик. — И мне совершенно все равно, что ты сказал теще.

— Ну да, — Зимин достал из-за пазухи сигареты. — Покурить не хочешь?

— Давай, — к его удивлению согласился старик.

Зимин прикурил от горящей веточки и протянул ее старику.

— Ну подумай сам: зачем силе, укорачивающей день, заниматься чьим-то воспитанием, придумывать какие-то наказания? Это слишком мелко.

— А как же божья кара? — Зимин выдохнул дым вверх, прямо в рой маленьких белых бесенят, спустившихся поглядеть на костер. — Говорят ведь: «бог наказал».

— Я не бог. И если бог, о котором ты говоришь, кого-то наказывает, то какой же он мелочный тип. Представь: подслушивает, подсматривает, записывает в блокнот, чтобы ничего не забыть. Смешно.

— А кто ты, если не бог? Может, враг человеческого рода?

— Человеческий род много о себе думает, — изрек старик, пуская красивое колечко дыма, — если считает, что я стану с ним враждовать.

Бревнышко в костре занялось и стрельнуло смолой вверх: маленькие белые бесенята на миг смешались с маленькими рыжими бесенятами. Невидимые ведьмы, которые осторожно подбирались к огню, в испуге порскнули в разные стороны.

— Чего испугались? — усмехнулся Зимин. От сигареты вело голову, веки тяжелели, и не хотелось всматриваться в темноту. — Никто вас не съест.

Эх, съесть бы сейчас хоть чего-нибудь! Например, зайца сырьем. А впрочем, зайца можно и поджарить. От мысли о жареном зайце больно кольнуло желудок, Зимин сглотнул набежавшую слюну и затянулся поглубже.

Сквозь лапник и одеяльце сочился холодок, но лицо жгло жарким пламенем, и ноги согрелись. А если не шевелить пальцами — то и не болели. Ну почему бы не подремать немного? Мысль была столь соблазнительна, что Зимин решил, что проспит не больше получаса: ну чем он не Штирлиц?

— Толкни, если что… — сказал он старику, потянулся и устроился поудобней, ногой подвинув бревнышко поглубже в костер.

И стоило ему закрыть глаза, невидимые ведьмы неслышно двинулись к костру, призраки, зажимая смешки длинными костлявыми пальцами, на цыпочках вышли из-за деревьев, и даже лешие, неуверенно переглядываясь, полезли из нор.

— Кыш, нечисть… — пробормотал Зимин и вяло махнул рукой.

Сладко поплыла голова, и он начал проваливаться в сон, как самолет проваливается в воздушную яму, — с ощущением невесомости, свободного полета. И тощенькое байковое одеяльце натянулось и летучим кораблем закачалось в воздухе, медленно разворачиваясь, чтобы лечь на курс.

— Земля, прощай, — то ли шепнул, то ли хотел шепнуть Зимин и увидел рядом со своим летучим кораблем невидимую ведьму.

— Летим! — она сделала быструю петлю вокруг него и помчалась вперед и вверх, пробив толщу леса. Ведьма была совершенно голой.

— Эй, я не могу так быстро! — крикнул он ей вслед.

— Тебе мешает сила, укорачивающая день, — философски заметил один из призраков, примостившихся на корме. Призраки переглянулись и расхохотались. — Притяжение земли.

— Что тебе на этой земле? — ехидно спросил другой. — Смотри, какой простор!

Ветер дернул паруса летучего корабля, стоило тому подняться над лесом, и погнал по круглобоким волнам сосновых крон, меж острых рифов еловых верхушек. Призраки с хохотом кувыркнулись с кормы, как водолазы в ластах, — спинами вперед. Но тут же появились за бортом:

— Прыгай к нам! Не бойся! Прыгай!

Он прыгнул. И чокнутые мельники закрутили жернова-шарманки! Такого бесшабашного веселья Зимин не видел ни разу в жизни: он колбасился с маленькими белыми бесенятами, плясал канкан, обнимаясь с ведьмами (потому что не умел танцевать фламенко), орал песни с призраками в саванах и свистел в четыре пальца. Он взмывал к звездам и пикировал к земле, и полоскался в джакузи из тугого ветра, и нырял в глубь леса, дразня ворчливых и недоверчивых леших. И валялся на облаке, как на перине, глядя в звездное небо — в окружении голых невидимых ведьм. И снова оказывался в хороводе, который пьянил не слабей коньяка под сумасшедшую музыку чокнутых мельников.

Только с каждой минутой все отчетливей в этой музыке Зимину слышались странные тревожные нотки: цокот копыт тощей клячи, волочащей за собой скрипучий катафалк. И он хотел вырваться из круга, метался и бился кулаками в плечи, накрытые истлевшими саванами, — но освободиться не мог. Веселье становилось кошмаром, из которого не было выхода.

Он проснулся от прикосновения к лицу чьей-то холодной руки: таким движением закрывают глаза покойнику. Вокруг была кромешная темнота, но лицо старика словно светилось — мертвым восковым светом гнилушки. Зимин хотел оттолкнуть разбудившую его руку, но почему-то промахнулся.

Костер давно замело, и снег накрывал Зимина тощеньким одеяльцем, вроде того, что служило ему мушкетерским плащом. Холод не вызывал дрожи, он ледяной глыбой лежал где-то глубоко в груди, грыз не снаружи, а изнутри. Ветер выл, как пес над мертвецом: низко и горько.

— Лучше бы тебе не просыпаться, — сказал старик.

Зимин хотел спросить, почему, но не выговорил этого слова: челюсти не ворочались, язык заплетался. Так же как и мысли: они были тягучие, цеплялись одна за другую, свивались в липкие клубки. Он попытался сесть — надо было сесть, — но не сумел сделать этого толком. Не то чтобы тело его не слушалось — оно просто слушалось не сразу и не всё одновременно.

— Потому что умереть во сне — большое счастье, — ответил старик. — Не все это понимают. Впрочем, не бойся, тебе не будет больно. Смерть от холода сладка и приятна, а у тебя нет ни одного шанса выжить. Да и нужна ли тебе такая жизнь? Без рук и без ног?

— Я… — попробовал выдавить Зимин что-то в свое оправдание, но мысль ушла из головы.

— Тебе никто не поможет. Ты мог бы спастись рядом с горячей печью или под одеялом в объятьях подруги, хлебая теплый чай. Но ты один — и ты умрешь.

Сбоку к нему подсела нагая невидимая ведьма, положив метлу рядом с собой.

— Оставайся с нами, — шепнула она прямо в ухо. — Ты веселый, ты мне нравишься… Посмотри, какая я красивая.

— Толку-то с твой красоты, — то ли сказал, то ли подумал Зимин.

— Будем летать по лесам и болотам. Не бойся, умереть — это не страшно, это хорошо.

— Правда оставайся, — над ним остановился призрак в саване — и саван коснулся щеки Зимина. — Что тебе на этой земле?

— Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем… — отчетливо выговорил Зимин, разбирая липкий комок мыслей. Почему-то было тяжело дышать — словно ледяная глыба в груди заняла слишком много места. А главное — не очень-то и хотелось.

— Хочешь быть королем? — обрадовалась ведьма и махнула рукой подругам.

Зимин отодвинулся от нее и, надеясь встать, поднялся на колени. Не прошло и секунды, как они окружили его со всех сторон холодным бледным сонмом — и смеялись, и целовали его щеки, уши и шею. И гладили по голове, и дули в затылок, и обнимали за плечи. Откуда ни возьмись появилась ледяная корона — тонкая и выгнутая однополостным гиперболоидом, как Эйфелева башня. Вереница призраков тащила к костру тяжеленные сундуки, раскрывала их на ходу, демонстрируя Зимину их сияющее содержимое.

— Все твое, — голосили ведьмы. — Мы будем твоими верноподданными.

Призраки падали перед ним ниц, ведьмы изгибались в притворных поклонах. Зимин сидел на коленях и не мог ни толком вдохнуть, ни подняться. Старик стоял чуть в стороне и смотрел на него с улыбкой.

— Бери! — ведьмы выбрасывали из сундуков горсти блестящих алмазов — те взлетали в воздух и превращались в хихикающих белых бесенят. — У нас много, нам не жалко.

Собрать бы немного сил… Совсем немного… Зимин сосредоточился и поднялся на одно колено — нога в тонком носке не почувствовала прикосновения к земле. Совсем. А ботинки лежали где-то под снегом. Захотелось плакать: не от обиды, не от страха, а как плачет уставший ребенок — просто так. Он попытался встать, но ледяная глыба навалилась на грудь и по ребрам покатилась судорога, выворачивая их края наружу. Впрочем, у судороги тоже было немного сил, и Зимин смог вдохнуть, только снова оказавшись в снегу.

Призраки делали вид, что помогают ему подняться, на самом же деле лишь нарочно мешали, толкались, делали подсечки — и притворно сокрушались оттого, что у них ничего не выходит.

Зимин снова с трудом встал на колени под их дружные аплодисменты, на голову ему водрузили упавшую корону; ведьмы использовали метлы как опахала, вместо того чтобы мести снег.

— Кыш, нечисть… — прошамкал он одеревеневшими челюстями, — мешаете.

Они послушались, притихли, расступились, но в его сторону решительно ступил старик.

— Послушай, а зачем тебе жить? Ты думал над этим?

— Жить хорошо, — ответил Зимин, с трудом ворочая языком.

— Чем хорошо?

— Всем.

— Лаконично.

Зимин кивнул и на карачках пополз к канистре, убранной подальше от костра. Руки не чувствовали холода.

— Сколько упорства… — покачал головой старик.

Это была не усталость — нечто другое. Словно из груди вынули что-то, вложив в нее ледяную глыбу. Словно кровь загустела и еле-еле ползла по жилам. И сердце билось тихо и медленно, никуда не торопясь. Зимин выбросил из головы липкие мысли и оставил там только одну: огонь. Он не испытывал ни страха, ни отчаянья, у него не было желаний — у него вообще ничего не осталось, только отупение.

— Тебе это не поможет, — вздохнул старик.

Зимин не стал тратить силы на ответ.

Стоя на карачках было не так-то просто взять в руки лопату, и Зимин, еле-еле подвинув канистру к бывшему костру, начал расчищать снег голыми руками. Под ним быстро нашлись грязные угли, мокрый пепел и потухший стволик сосенки. Нужно много огня. Сразу много.

— Это тебя не спасет! — повторил старик настойчивей. — От огня будет только хуже!

Набросав валежника поверх мокрого кострища, Зимин встал на колени и взял в руки канистру. Надо быть осторожным — не облиться самому. Притихшие ведьмы раскрыв рты стояли за спиной, сундуки со снегом растворились в воздухе, а маленькие белые бесенята опускались на валежник, надеясь засыпать его до того, как он загорится.

Огонь метнулся в стороны и вверх с тяжелым хлопком, обдал лицо жаром, опалил брови и ресницы. Валежник занялся не сразу, и Зимин кинул сверху несколько еловых веток, чтобы задержать рвущееся прочь пламя. Повалил белый дым, смешанный с паром, пламя затаилось под хвоей, но через минуту хвоя скукожилась, шипя и вспыхивая, и сучки под ней затрещали, выплевывая смолу.

Зимин придвинул руки вплотную к огню — они не чувствовали жара.

— Эй, не делай этого… — как-то необычно тихо и жалостно сказал старик.

И Зимин ему почему-то поверил, отодвинулся от огня немного, выдернул из-под снега свой мушкетерский плащ — летучий корабль… И вовремя на нем устроился: руки начали согреваться.

— Лучше бы ты не просыпался… — устало выдохнул старик. — Умер бы легко и безболезненно.

— Заткнись, — бросил ему Зимин, сжимая зубы. Ему было плохо: от жара огня что-то зашевелилось внутри — наверное, таяла ледяная глыба, — но дышать становилось все трудней, голову то застила чернота, то наполнял ослепительный свет. Пальцы багровели на глазах, между суставов вспухли полупрозрачные волдыри. Лицо загорелось, словно Зимин сунул его в костер, ломило нос и уши. Ноги выше колена кололи тысячи иголок. Разливавшейся боли в груди он не почувствовал, согнулся, уткнулся лицом в колени, но задохнулся и выпрямился.

— Так не делают, — обиженно проворчал старик. — Нельзя согреваться быстро.

Зимин и без него это понял. Тошнота соперничала с болью, перед глазами кружилось сразу несколько костров и несколько стариков.

— Ой, мама… — выговорил он перед тем, как из глаз побежали крупные слезы, окончательно перехватывая дыхание.

Нет, он не терял сознания. Он думал, что умирает, — на этот раз на самом деле. И, наверное, так оно и было. В ушах стоял визг невидимых ведьм и свист призраков — постепенно переходящий в ультразвук, неслышный, но от этого еще более невыносимый.

Огонь опал, хворост прогорел, и бревнышко занялось ровным спокойным пламенем. Зимин чувствовал под щекой колючую ткань и не сразу сообразил, что это волосатый мешок из-под сахара: он лежал на боку, лицом у старика на коленях — как на подушке. Все еще тошнило, но дышать стало немного легче. Его бил озноб.

— Ну как? — спросил старик.

— Руки очень болят, — ответил Зимин. Зуб на зуб не попадал, но язык заворочался по-человечески.

— Тебе еще надо отогреть ноги, — старик похлопал его по плечу. — Но, признаться, я не вижу в этом смысла. Ты все равно не сможешь идти. Я думаю, ты не сможешь даже встать.

— И что мне теперь, сдохнуть здесь, что ли? — от боли Зимин всегда злился.

Старик рассмеялся. По-хорошему, не зло и даже не зловеще.

— Холодно, — сказал Зимин. Не старику — самому себе. — Надо хвороста подбросить.

От первого же движения в горле снова всколыхнулась тошнота, кровь стукнула в голову. До кучи с хворостом — верней, до того, что от нее осталось, — было не больше трех шагов, Зимин прополз их на четвереньках. Старик смотрел на него с удивлением.

Когда пламя поднялось повыше, потекло из носа, но теплей не стало — наоборот, от озноба сводило живот. Зимин с опаской подвинул ноги к огню — но не близко, только чтобы ощущать тепло.

— Сними носки, — посоветовал старик, и Зимин его послушал.

Минут через десять он лил слезы, матерился, кусал волосатый мешок из-под сахара и свой мушкетерский плащ, молотил кулаками по снегу и по коленкам старика — и ничего не помогало.

— Было бы хуже, если бы ты ничего не чувствовал, — «успокоил» его старик. — Значит, еще живые ноги…

Пальцы на ногах покрылись темными пузырями, а на правой средний палец совсем почернел. О том, чтобы встать на ноги, было страшно даже подумать. А уж впихнуть их — распухшие и сине-багровые — в ботинки…

— А пройдет всего несколько часов, и начнется гангрена, — добавил старик с улыбкой. — Сейчас это лечат, но в стационаре, а не в лесу у костра.

— Заткнись, — Зимин шарахнул его кулаком по коленке.

— Да я-то могу и помолчать, только кому от этого будет лучше?

— Вот и помолчи немного!

Боль отпустила не совсем, и Зимину даже казалось, что он просто немного привык к ней, а слабей она не стала. Он повернулся на спину, продолжая пользоваться коленями старика как подушкой, достал сигареты и сначала протянул пачку старику. Тот молча взял одну штуку.

На руках полопались пузыри, и дрожь от холода не проходила.

— Как думаешь, ботинки надевать? — спросил Зимин, затянувшись.

Старик промолчал.

— Да ладно, я это просто так сказал, — Зимин запрокинул голову, чтобы взглянуть ему в лицо.

— Босиком пойдешь? — старик скосил на него глаза.

— Я думаю портянки из одеяла сделать.

— Может, ты умеешь их на ноги наматывать?

— Что там уметь, дело нехитрое…

Дело оказалось хитрым, особенно в отсутствии веревок — Зимин провозился долго, сидя на стволе сосенки, край которого лежал в костре. И хотя у носков из верблюжьей шерсти уже не было подошв, их он тоже высушил и приспособил внутрь своих «опорок». Ногам было тепло, но больно, даже сидя; рукам — холодно даже возле костра. К ознобу добавилась икота, но дышать вроде стало легче.

Зимин попытался встать, что само по себе было непросто: в глазах потемнело, голову сдавило ледяным обручем, и среди деревьев примерещились лохматые тушки неуклюжих леших. Если бы старик не стоял рядом и не подставил плечо, Зимин бы упал. Нет, не острые ножи — в пятки ударили тупые гвозди, да еще и пробили ступни насквозь.

— А что я говорил? — старик смерил его взглядом: Зимин боялся вздохнуть и открыть глаза. Впору было расплакаться снова…

— Мне нужен посох, — пробормотал он сквозь зубы. — У тебя нету посоха?

— Нет, мне посох не нужен. А тебе нужен не посох и даже не клюка, а костыли.

— Костыли мне дадут в стационаре, когда будут лечить гангрену, — взгляд Зимина упал на торчавшую из снега лопату — до нее было шагов пять или шесть. Старик не отстранился, наоборот — помог до нее добраться.

— Ты не дойдешь и до просеки…

— Посмотрим.

— Здесь у тебя хотя бы есть костер. Метель рано или поздно кончится, дым увидят с вертолетов…

— А если она кончится поздно, а не рано? И кто будет искать меня с вертолетами, мне интересно? В милиции у жены заявление возьмут только через три дня.

Зимин сел обратно, намотал на голову шарф и вытянул из-под куртки рукава свитера — хоть немного прикрыть руки. Холодно… В канистре оставалось немного бензина, Зимин выплеснул его в костер, чтобы хорошенько полыхнуло напоследок.

Полыхнуло… Но ненадолго и без толку. Через минуту огонек уже прилежно лизал ствол сосенки — жалко было от него уходить. Может, старик снова прав? Ведь иногда он бывает прав.

Зимин не вставая зачерпнул снегу лопатой и кинул на веселый теплый огонек: костер обиженно зашипел и дохнул в лицо дымом. Сразу стало темно, и мороз показался чересчур сильным. В темноте вспыхнули глаза осмелевших тут же леших. Или это были бешеные лисицы?

— Нету у меня здесь костра, — сказал Зимин старику, кинул в костер еще немного снега, а потом шарахнул лопатой о ближайшую елку: фанерный совок разлетелся в щепки, зато осталась крестовина на конце черенка.

Опираясь на клюку, подниматься было легче, и плечо старика не понадобилось. Гвозди — ржавые гвозди! — вбитые в ступни, зашевелились, Зимин поморщился и шагнул вперед. Напрасно он переживал: как только глаза привыкли к темноте, сразу стало видно, в какой стороне просека, — оттуда в лес летели маленькие белые бесенята. Невидимые ведьмы, подхватив метлы, гуськом потянулись за ним, а призраки со свистом накинулись на неуклюжих леших, разгоняя их по лесу.

Зимин сделал десять шагов и остановился: все тело тряслось от напряжения, на лбу выступил пот — не от жары вовсе.

— У тебя здесь больше нет костра, — напомнил старик.

Зимин кивнул и пошел дальше. Когда в лицо дохнула метель, по щекам уже катились слезы. Он снова остановился и вытер их рукавом свитера.

Потом он долго стоял перед канавой, не решаясь через нее перебраться. Брюки высохли у костра, а теперь предстояло снова извалять их в снегу. Вылезать наверх пришлось цепляясь за кусты и подтягиваясь на руках. Когда Зимин оказался на другой стороне, в голову закралась соблазнительная мысль и дальше ползти на четвереньках, но он подумал, что за час окончательно отморозит руки и колени. Старик смотрел на него сверху то ли вопросительно, то ли чему-то удивляясь.

Ветер пригибал кусты к земле, и Зимин уже не слышал в его вое шарманок чокнутых мельников: метель шипела сотнями разъяренных змей, гонимых по аэродинамической трубе просеки. Подобрав клюку, Зимин долго поднимался на ноги и отряхивался, дрожа то ли от холода, то ли от усталости. Ветер обжигал лицо — в лесу было теплей.

Старик молча брел рядом.

Зимин прошел несколько шагов, выбирая дорогу поровней, и остановился, разглядывая просеку. Маленькие белые бесенята летели мимо него вперед, и он с сожалением подумал о летучем корабле с парусом, который за несколько минут донес бы его до дома. Черт его дернул немного отдохнуть! Ржавые гвозди в ступнях раскалились докрасна, а рука, которой он опирался на клюку, уже устала. Призраки выбрались из леса и в нерешительности стояли за спиной, оглядываясь по сторонам. Ведьмы уныло волочили за собой метлы, и только лешие злорадно посмеивались, выглядывая из-за деревьев.

— А до просеки я все же дошел, — сказал Зимин старику улыбаясь.

— Я посмотрю, как ты пойдешь дальше.

Зимин поднял голову, надеясь за пеленой метели разглядеть чокнутых мельников, и махнул им рукой:

— Маэстро, урежьте марш…

На дороге его тут же подобрала милицейская машина — было семь утра. Пустую «девятку» нашли еще днем, она стояла на заброшенном проселке, в пятистах метрах от деревни за поворотом. Вообще-то по проселку никто не ездил с тех пор, как построили новую дорогу, но снегоуборочный трактор на всякий случай прочищал и его.

В милицейских «жигулях» Зимин сидел на переднем сиденье, поближе к печке, и пил из термоса горячий сладкий чай с коньяком.

И жена рыдала у него на шее, повторяя: «Сашенька, Сашенька». И мама плакала тоже, и отец качал головой. И его ребенок шевелил ножками в животе у жены.

А Зимин вспоминал, как прощался со стариком на краю поля — и на краю метели.

— А знаешь… Спасибо тебе. Если бы не ты, я бы оттуда не выбрался.

— Не за что, — хитро усмехнулся старик. — Ты первый, кто предложил мне покурить.

— Мне было не жалко.

Уставшие за двое суток чокнутые мельники еле-еле крутили свои жернова-шарманки. Сонные невидимые ведьмы обнимали Зимина на прощанье, а призраки пожимали руку. Маленькие белые бесенята уже спали вповалку на белом поле, и только изредка просыпались, потревоженные ветром, и недовольно взлетали вверх, чтобы снова улечься спать.

— Напрасно ты не захотел остаться, — сказал старик. — Ходили бы вместе по лесам…

— Вот радость-то — ходить по лесам! Мне двух ночей хватило.

— Я еще приду за тобой. Когда-нибудь.

— Приходи, — пожал плечами Зимин.

— Не боишься?

— Семи смертям не бывать…

В стационаре ему не выдали костылей — ампутировали один палец на ноге и перед Новым годом выписали домой, дальше болеть воспалением легких. Но, видно, ледяная глыба растаяла не совсем — осталась в груди крошечной ледышкой. И когда чокнутые мельники опять крутили в небе свои жернова-шарманки, а невидимые ведьмы заглядывали в окна под свист и хохот призраков в саванах, Зимин жалел не об их развеселых плясках, а о том, что так и не узнал чего-то важного.

И не узнает до тех пор, пока не согласится надеть на себя волосатый мешок из-под сахара и не отправится бродить по лесам, изображая силу, которая укорачивает день и ведает безвременной смертью. Или удлиняет день и ведает преходящей жизнью — что, собственно, одно и то же.

Редактор Елена Липлавская

Примечания

1

Карачун — зимний солнцеворот; сила, укорачивающая день и ведающая безвременной смертью.

(обратно)

2

Изотропия — одинаковость физических свойств среды по всем направлениям

(обратно)

Реклама на сайте