«Костры Тосканы»

Челси Куинн Ярбро Костры Тосканы

ВВЕДЕНИЕ

Хотя в основе романа лежат исторические факты и многие его персонажи существовали в действительности, в целом он является плодом творческих измышлений автора и только так и должен рассматриваться. Можно также воспринимать это сочинение как попытку наиболее достоверно представить Флоренцию времен Ренессанса.

За исключением стихотворений, приведенных в восьмой главе, относящейся к первой части повествования, все поэтические строки, приписываемые Лоренцо Медичи, ему и принадлежат.

Флорентийский год тех времен начинался с праздника Богородицы (23 марта), а не с 1 января, но даты, упоминаемые в романе, приведены автором в соответствие с современным стилем.

Автор

Часть 1 ЛОРЕНЦО ДИ ПЬЕРО ДЕ МЕДИЧИ, ПРОЗЫВАЕМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫМ

Все в годы юности возможно.

Все манит нас, чарует нас.

Стремись продлить веселья час,

Поскольку завтра ненадежно.

Лоренцо де Медичи

Документ, подтверждающий продажу земли. (Зарегистрирован Синьорией Флоренции 5 ноября 1490 года.)

Да будет известно из этого заявления и письменного свидетельства, что я, Джованни Батисто Андрео ди Массимо Корсаррио, флорентийский купец и гражданин республики, по свободному волеизъявлению в этот день передаю все права претензии на принадлежащий мне участок земли, находящийся между землями монастыря Святейшей Аннунциаты и городской стеной, алхимику Франческо Ракоци да Сан-Джермано за сумму в шестьсот пятьдесят флоринов золотом.

Далее оговариваю в качестве особого условия, что ни я, ни мои наследники, ни должники не могут предъявлять никаких претензий на эту землю, ибо она является собственностью вышеупомянутого Франческо Ракоци да Сан-Джермано до того времени, пока он, его наследники или должники распоряжаются этим имуществом согласно с законами нашей республики.

Франческо Ракоци да Сан-Джермано объявляет публично о своем намерении возвести на этой земле палаццо в генуэзской манере, для чего нанимает рекомендованных ему мной мастеров в соответствии с уложениями ремесленного устава, а также вручает мне четыре ограненных алмаза, оцененных ювелиром Томмазо Дотти Капелла в тысячу четыреста флоринов золотом, в счет будущих выплат означенным мастерам, которые незамедлительно приступят к работе.

Все условия передачи имущества соблюдены должным образом, договор может считаться завершенным и окончательным.

Приведены к присяге сего дня, в праздник святого Захария, во Флоренции в 1490 году:

Джованни Батисто Андрео ди Массимо Корсаррио, торговец платьем, флорентиец.

(Его печать, изображающая кисть руки голубого цвета, поднятую над полем из красных и белых ромбов.)

Франческо Ракоци да Сан-Джермано, алхимик, путешественник.

(Его печать, изображающая затмение солнца на серебряном поле.)

Свидетели:

Томмазо Дотти Капелла, ювелир, веронец.

Лоренцо ди Пьеро де Медичи, банкир, флорентиец.[1]

ГЛАВА 1

Несмотря на холодный ветер, Гаспаро Туччи вспотел. Взвалив на плечо девятый мешок с гравием, он осторожно спускался в огромный свежевырытый котлован, то и дело вскидывая свою ношу и немилосердно бранясь.

— Эй, Гаспаро, не так быстро! — крикнул ему Лодовико Ронкале, бредущий следом с таким же мешком. — Спокойней, спокойней, не оступись, — приговаривал он с придыханием.

— Чертов чужак! — бормотал Гаспаро, тщательно выбирая дорогу. — Копай теперь ему новые ямы в человеческий рост, засыпай их отборным гравием. Он, видите ли, сам достанет цемент. Он скажет, как его смешивать! Какое нахальство! Зачем заглублять опоры? Он, должно быть, воображает себя древнеримским патрицием?

Лодовико захихикал.

— Гаспаро, ты слишком суров. Дельные мысли бывают даже у иноземцев.

Гаспаро фыркнул:

— Я строил всю свою жизнь, как и мой отец! Он возводил собор Санта-Мария дель Фьоре. На стройках у меня отросла борода, но никогда ничего подобного мне делать не приходилось. Говори что хочешь, но этот Ракоци — сумасшедший!

Высказавшись таким образом, он свалил с плеч поклажу.

— Очень хорошо, — кивнул старший мастер Энрико, когда гравий был высыпан. — Еще мешков пять, и довольно.

— Пять мешков? — переспросил Гаспаро. — Слишком холодно, да и поздно уже. Скоро зайдет солнце. Мы можем закончить завтра.

Энрико ласково улыбнулся.

— Если ты сделаешь еще ходку, да Лодовико… да Джузеппе с Карло разгрузятся и принесут еще по мешку, то как раз шесть мешков и получится. Это не так уж трудно, Гаспаро!

Гаспаро не отвечал. Он пристально смотрел на аккуратную яму и качал головой.

— Не понимаю.

Подошедший Джузеппе поставил свой мешок рядом с ним.

— Чего ты не понимаешь, старый мошенник?

Его потертый кожаный камзол был распахнут, рубаха выбилась из штанов.

— Ты просто не любишь работать! Даже если сам Лоренцо наймет тебя для постройки собственного дворца, ты все равно останешься недоволен.

Остальные рабочие засмеялись.

— А вы таки всем довольны? — озлился Гаспаро. — Вам постоянно указывают, что делать, и вы согласны это терпеть? — Он ковырнул носком башмака верхний слой отборной засыпки. — Если бы этот выскочка заявился сюда, я бы потолковал с ним по-свойски!

— И что же ты бы мне сказал?

Звучный приятный голос был весел.

Рабочие замерли, глядя наверх. Гаспаро в сердцах поддал подвернувшийся под ногу камешек и что-то пробормотал сквозь зубы.

Над ними стоял Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Его черный, отороченный мехом камзол и совершенно белая шелковая рубашка выдавали в нем чужеземца, как, впрочем, и легкий акцент, и странноватого вида нагрудный орден, в теле которого тускло горели рубины. Костюм довершали русские подкованные сапожки, черные перчатки и французская шапочка, ловко сидящая на коротко подстриженных волосах.

— Ну? В чем дело?

Гаспаро поднял глаза.

— Я сказал бы, — солгал он, — что пора по домам. Собирается дождь.

— Он начнется не скоро. А вы ведь еще не выполнили урок!

Ракоци легко спрыгнул на дно котлована и сумел устоять на ногах. Рабочие переглянулись. Никто из них на такое бы не решился — котлован был глубок.

— Засыпано славно! — похвалил он рабочих, затем среди полного молчания стал обходить площадку. — Скоро приступим к заливке, а?

Энрико почтительно поклонился.

— Надеюсь, все сделано правильно, господин? Мы старались следовать вашим распоряжениям.

— Все ли из вас? — спросил Ракоци, глядя на Гаспаро — Продолжайте в том же духе, пока меня все устраивает. Благодарю!

— Нам приятно слышать это, мой господин!

Энрико ждал, наблюдая, как чужеземец меряет большими шагами засыпку.

Ракоци присел и поворошил гравий рукой.

— Ну что ж! Неплохо! А я уж, признаться, думал, что мои слова мало что значат для вас.

Он подбросил вверх один камешек, поймал и снова подбросил.

Строители угрюмо переминались с ноги на ногу. Гаспаро крякнул и вышел вперед.

— Ваши слова ничего не значат! — заявил он вызывающе — Вы ничего не смыслите в этих делах. Я всю свою жизнь строю дома, как учил меня мой отец, и утверждаю, что все ваши ценные указания вздорны. Мы понапрасну теряем и время, и силы! Так работать нельзя!

Он напрягся, ожидая окрика или удара. Он был уверен, что через секунду его погонят взашей. Но ничего подобного не случилось.

— Браво! — тихо сказал Ракоци, улыбаясь. — Амико мио![2] Ты, скорее всего, совершенно прав! Но, тем не менее, ты будешь делать что велено, и никак не иначе!

Гаспаро выпятил челюсть и подбоченился.

— Это еще почему?

— Да потому, карино,[3] что я вам плачу! Я нанял вас, чтобы вы строили то, что мне хочется, и так, как я прикажу! Хотите работать по-своему, ступайте к кому-то другому!

Он продолжал улыбаться.

Несмотря на то, что Ракоци был невысок, что-то заставляло рабочих смотреть на него словно бы снизу вверх.

— За хорошие деньги вы бы взялись возвести даже китайскую стену, разве не так?!

Энрико с Лодовико переглянулись и рассмеялись, только Гаспаро остался угрюм. Он заносчиво глянул на человека в черном.

— Если вы полагаете, что во Флоренции чужеземцам дозволено все…

— Я полагаю, — перебил его Ракоци, — что язык денег всем внятен! Я полагаю, что, если бы это было не так, Флоренция прозябала бы в нищете.

Он размахнулся и далеко отбросил камешек, которым играл. Тот покатился по гравию и затих.

Рабочие вновь переглянулись. Слова заказчика удивляли, но в них имелся резон.

— Если строить привычным вам способом, дворец простоит… ну, сколько?… ну, может быть, триста лет… — На лицо Ракоци набежала тень. — А это не много. Три века, четыре, пять… не имеет значения. Я хочу, чтобы это палаццо стояло тысячу лет! — Он опять улыбнулся. — Я понимаю, это почти невозможно! Но вы все-таки попытайтесь! И уж будьте любезны, спрячьте свой норов в карман, даже если мои указания вас раздражают!

— Тысячу лет? — Гаспаро был ошеломлен. Этот Ракоци точно свихнулся. Зачем его дому стоять тысячу лет? Он даже лет через сто не будет ему нужен!

— Я так хочу, — просто ответил Ракоци.

Лодовико хихикнул и, не таясь, подмигнул Джузеппе.

— Но ведь у господина нет детей. У него нет даже жены! Кто унаследует то, что мы тут построим?

— Кто унаследует?

Темные глаза сузились Лицо Ракоци посуровело.

— Я возвожу этот дом для себя. И хлопочу лишь о собственных нуждах!

На дне котлована воцарилась мертвая тишина. Потрясенные рабочие зябко поеживались, и вовсе не от порывов осеннего ветерка.

Гаспаро нахмурился. Он, кажется, понял, чего от них тут хотят, и задохнулся от возмущения.

— Ваша милость, мы склепов не делаем! Если вам нужно что-то такое — обратитесь к кладбищенским мастерам!

Какой-то отблеск мелькнул в глазах Ракоци при этих словах, и взгляд его неожиданно потеплел.

— Неужели же для тебя это так важно, амико?

— Я — строитель, — объявил гордо Гаспаро, ударяя себя в грудь кулаком. — Я строю дома для живых, а не для мертвых!

Рабочие взволнованно зашевелились, переговариваясь между собой. Было видно, что все они согласны с Гаспаро. Даже Карло, делавший вид, что его это все не касается, послал приятелю одобрительный жест.

— Ну что ж! Превосходно! — Ракоци улыбнулся.

— Вы можете тут улыбаться сколько хотите, патрон, — продолжил Гаспаро, — от этого ничего не изменится. Вы говорите, вам нужен дворец, который стоял бы тысячи лет! Прекрасно! Вы учите нас, как надо работать. Я лично не выношу этого, но вы — хозяин, и ваше слово — закон! Однако ни за какие деньги вам не удастся заставить меня строить не жилище, а оболочку! — Он вновь подбоченился и с вызовом наклонился вперед. — Смейтесь надо мной, если вам нравится, но я не позволю вам смеяться над моим ремеслом!

Ракоци только кивнул.

— Золотые слова!

В его ответе не было ни иронии, ни осуждения.

— Я уверяю вас, что сам не хочу, чтобы мой дом пустовал, и, будь уверен, позабочусь об этом! Иначе зачем бы мне вам столько платить? Зачем беспокоиться, так ли заложен фундамент?

И правда, зачем? Гаспаро пожал плечами.

— Ладно, хозяин. Если все обстоит, как вы говорите, я перечить не стану. Стройте себе хоть из золота. В конце концов, мне дела до этого нет!

— Разумная мысль. Я рад, что мы наконец объяснились. И рад, что ты столь ревниво относишься к своему ремеслу.

Он сделал шаг к Гаспаро.

— В знак нашего примирения позволь мне тебя обнять!

Гаспаро Туччи смешался. Этот Ракоци действительно спятил. Богатеи не панибратствуют с простым людом. Он растерянно улыбнулся и отер о штаны руки, перепачканные в песке.

— Господин, я…

Чужак обнял его. Гаспаро в ответ неуклюже облапил чокнутого заказчика, но осторожно, боясь придавить, и вдруг обнаружил под тканью камзола стальную мускулатуру. Объятие вышло неожиданно крепким, и, будь оно чуть покрепче, еще неизвестно, чьи ребра могли бы пострадать. Рабочий замер, стесняясь своей щетины и запаха пота, поскольку он от неловкости взмок.

Остальные молча и в сильном смущении наблюдали за этой сценой. Флоренция, конечно, республика равных, но поступок Ракоци далеко выходил за все допустимые рамки. Равенство равенством, однако воду и масло, как ни пытайся, невозможно смешать.

Мысленно произнося эту отповедь, Энрико тем не менее чувствовал себя уязвленным. По старшинству знаки хозяйской приязни должны были бы достаться ему. Он ограничился тем, что тихо сказал стоявшему рядом Джузеппе:

— Ну и нравы у этих приезжих! Слава богу, что тут никого больше нет! Бедный Гаспаро, ему сейчас тяжеленько!

Джузеппе энергично кивнул.

Что до Гаспаро, то на душе его вдруг стало легко. Чувство неловкости куда-то пропало. Раздражение тоже прошло. Прикажи теперь ему этот чужак прорыть яму до Рима, он и глазом бы не моргнул.

— Благодарю, ваша милость, но… мы ведь не ровня.

— Друг мой, еще неизвестно, кто из нас князь! Без состояния я стану нищим, ты же не потеряешь нимало. Что бы ни случилось — твое ремесло при тебе. Не будь на свете таких, как ты, флорентийцы бы до сих пор ютились в палатках. Как древнеримские завоеватели, осаждавшие этрусские[4] города. Только никаких городов не было бы в помине.

Гаспаро качнул головой.

— Как господину угодно.

— Что ж, продолжайте работу! Не сомневайтесь, я хорошо заплачу.

Он потрепал по плечу каждого из изумленно таращившихся на него мужчин, затем почти без разбега подпрыгнул и, ухватившись за край котлована, выбрался на уступ.

Лодовико тихо присвистнул, Энрико открыл рот, Карло с Джузеппе крякнули и кинулись подбирать пустые мешки. Гаспаро расхохотался. Он вдруг почувствовал себя беспричинно счастливым. Как в детстве, в старые добрые времена.

Возвышаясь над ними, Ракоци крикнул:

— Боюсь, неприятности ваши еще не окончились!

Он обернулся и махнул кому-то рукой. В тот же миг рядом с ним возник сухопарый мужчина.

— Это Иоахим Бранко! Он португалец и будет на стройке моей правой рукой. Прошу вас подчиняться ему, как мне самому, и показать, на что вы способны!

Вновь прибывший даже по флорентийским меркам казался человеком высоким. У него были длинные тощие руки, узкое тело и лицо шириной с корешок книжного переплета, обрамленное паутиной клочковатых волос.

— Добрый день, судари! — произнес он таким низким голосом, словно бухнул в колокол церкви Сан-Марко.

— Еще один чужеземный алхимик, — сказал Лодовико, обращаясь к Гаспаро, однако его услышали и наверху.

— Да, — подтвердил Ракоци, улыбаясь — И весьма искушенный! Вы не пожалеете, что попали к нему в подчинение. Магистр Бранко — человек более чем разумный и уж, конечно, гораздо разумней меня!

Магистр Бранко кисло улыбнулся в ответ и слегка поклонился.

Энрико возвел глаза к небу и мысленно вопросил у святой Клары, за что ему эта напасть.

— Добро пожаловать, магистр! — все-таки выдавил он из себя.

Ракоци что-то шепнул португальцу, затем вновь обратился к рабочим:

— Завтра вы начнете заливку фундамента и заложите в него все, что прикажет магистр. А на сегодня осталось лишь покончить с засыпкой.

Гаспаро возразил страдальческим тоном:

— Но, господин, а вдруг пойдет дождь? Сырость — плохое подспорье в такой работе… вы это знаете не хуже меня.

— Дождя сегодня не будет, Гаспаро. И завтра тоже, и послезавтра… Вам хватит времени и на заливку, и на установку опор. Тогда уже станет не важно, пойдет дождь или нет. Раствор застынет, и вы сможете соорудить над стройкой навес.

Сделав такое странное заявление, чужеземец ушел.

Джузеппе кончил разбрасывать гравий и поднял голову.

— Иисус Мария, — прошептал он, осенив себя крестным знамением.

Португалец смотрел на него. Холодно и отчужденно, словно тощая цапля, раздумывающая, склевать эту лягушку или еще подождать.

Энрико первым нарушил молчание.

— Магистр? Вы не хотите спуститься вниз?

К всеобщему облегчению, алхимик прыгать в яму не стал, а сошел вниз по убитой множеством ходок дорожке. В руках он держал целый ворох каких-то сверточков и кульков. Иоахим положил свою ношу на гравий и повернулся к Энрико.

— Наверху у ограды стоят две тачки. Они мне нужны.

— Они загружены? — спросил Лодовико, не выказывая желания двинуться с места.

— Да, до краев. Нужно послать двоих.

Он вновь занялся своими кулечками, потеряв к окружающим интерес. Энрико удрученно пожал плечами и ткнул пальцем в Джузеппе.

— Ты и Карло сходите за тачками, а Гаспаро и Лодовико займутся оставшимся гравием.

Гаспаро, тяжко вздохнув, поплелся наверх. Там он с большой неохотой взвалил на плечо десятый за сегодняшний вечер мешок и потащился обратно.

Вдруг ему вспомнилась выходка чужеземца, попиравшая все флорентийские представления о приличиях. Гаспаро широко улыбнулся, и хорошее настроение вновь вернулось к нему.

Он и позднее все усмехался, поглядывая на Лодовико. Они пили горячее вино с пряностями. Ночь была зверски холодной, что оправдывало количество выпитого спиртного.

— И яйца, Гаспаро, куриные яйца! — восклицал Лодовико в который уж раз. — Он хочет замешать их в раствор!

— Дались тебе эти яйца!

Гаспаро поднял деревянную чашу.

— За Франческо Ракоци Сан-Джермано, самого странного сумасшедшего на земле!

— Ты и сам словно свихнулся! Гаспаро, очнись! С тех пор как он тебя обласкал, все его глупости стали тебе нравиться. И если завтра этот алхимик решит, что хорошо бы поставить дворец на крови, ты со всех ног помчишься на бойню.

Лодовико уставился на завитки ароматного пара.

— Что с тобой происходит, Гаспаро? Ведь скоро дойдет до того, что все начнут потешаться над нами.

Гаспаро Туччи вновь усмехнулся, он чувствовал, что изрядно осоловел.

— Пускай посмеются! Что за беда! На свете немало смешного. Вспомни Эрнано, как он мучился, строя загон для жирафа. И клетку, и зимнее помещение. Это ведь было совсем не легко. Зато сколько баек он нам потом рассказал. После того как все у него получилось! Смех бодрит, Лодовико, посмеяться не грех. Эрнано ходит теперь в королях, но мы его переплюнем. Когда другие придут отделывать помещения, нам тоже будет что им рассказать!

Он поднял чашу, залпом допил остатки вина и вздохнул, ставя на стол пустую посудину.

— Но ему-то зачем это все? Чего добивается наш алхимик? Денег у него, видно, прорва, однако…

Лодовико вдруг умолк и нахмурился, обдумывая что-то свое. Лицо его сделалось озабоченным, потом просветлело.

Он кивнул и протянул свою чашу Гаспаро.

— На вот, допей! Ты, я гляжу, умираешь от жажды!

Гаспаро наморщил нос и для приличия немного помедлил.

— Ну, раз ты настаиваешь… Да и ночь холодна! Пожалуй, я все-таки выпью.

Он взял чашу и сделал глоток. Вино было просто отменным! Что за беда, если он чуточку переберет? В такую студеную пору всякому позволительно немного согреться!

— Меня удивляет, почему не пошел дождь, ведь тучи нависли прямо над нами… — задумчиво проговорил Лодовико.

— Тучи были пустыми. Вся влага их вылилась на другие места, — ответил Гаспаро, вытирая рот рукавом.

— Откуда он мог знать об этом?

Этот вопрос, похоже, весьма занимал приятеля, и Гаспаро важно сказал:

— Он ведь алхимик! Они знают толк в подобных вещах!

Лодовико опять нахмурился и заерзал на месте.

— Куриные яйца, особая глина, особый грунт, особый песок, особенные пропорции смеси… Зачем?

Он встал, и скамья под Гаспаро опасно накренилась.

— Ну погоди у меня! — сказал каменщик, ухватившись за стол. — Лодовико, уйми ее, или я упаду! Сядь и выпей, как подобает настоящему христианину.

Лодовико не заставил себя ждать и вновь тяжело плюхнулся на скамью. Равновесие восстановилось.

— Отлично! Хозяин! Еще вина!

Он улыбнулся, изображая из себя подгулявшего простака, и самодовольно забарабанил пальцами по столу.

Чаши наполнились, Гаспаро, хлебнув вина, пришел в совершенно блаженное состояние. Лодовико склонился к нему с участливой миной:

— Тяжело человеку быть одному, а?

Гаспаро, вмиг пригорюнившись, согласно кивнул.

— Да, это так, мой милый! Даже домой идти неохота. Ты, должно быть, думаешь, — прибавил он, сделав большой глоток, — что давних вдовцов вроде меня уже ничто в этом мире не манит? Но это вовсе не так! Я еще силен и порой задумываюсь кое о чем… и чаще всего о Розарии. Ох, ну и женщина! Веселая, милая, бережливая, славная… просто сокровище, но мне она не под стать!

Он прикрыл глаза рукой, немного помедлил и снова взялся за чашу.

— Ты молод, ах, как ты молод, мой дорогой Лодовико! Ты не понимаешь, каково это — быть старым и одиноким!

— Не прибедняйся, Гаспаро Ты еще вовсе не стар!

Но Гаспаро только качал головой и грозил пальцем соседу.

— Мне сорок восемь, малыш, уже сорок восемь! Еще каких-нибудь десять лет, и я превращусь в старую развалину! Одинокую старую развалину! Никому не нужную. Никому…

Каменщика охватила печаль, он допил вино и, положив руки на стол, уставился в одну точку.

Лодовико, вплотную к нему придвинувшись, поменял чаши местами.

— Потеря близких — это большое горе, но безденежье еще горше. Особенно в старости, когда человек теряет все силы и не может заработать на жизнь, — вкрадчиво заговорил он.

И просчитался.

Гаспаро ухватил соседа за ворот, сильно встряхнул его и заявил:

— Моему отцу стукнуло шестьдесят восемь, а он был еще хоть куда! У Туччи крепкая кость! Мы работаем до последнего вздоха! Думай, что говоришь!

Он обмяк и потянулся к чаше. Лицо его погрустнело.

— Это был замечательный каменщик! Первый в округе! Он строил собор Санта-Мария дель Фьоре и там…

Но Лодовико не дал приятелю свернуть на натоптанную дорожку.

— Ты лучше подумал бы о себе! А заодно о богатстве нашего нынешнего патрона! Даже урвав от него малую толику, можно прекрасным образом обеспечить себя!

— На, получай! — В глазах Гаспаро вспыхнул враждебный блеск, и он отвесил напарнику оплеуху. — Ты что, предлагаешь мне обокрасть господина? Туччи каменщики, а не воры, и ты, Лодовико, тоже не вор! Ты каменщик, заруби это себе на носу и никогда больше не подступайся ко мне с такими речами!

— Но он так богат, — пробормотал Лодовико, потирая затылок, — и к тому же не флорентиец!

— Зато мы — флорентийцы! — с пафосом воскликнул Гаспаро, — Мы не должны грабить заказчиков! Запомни это, малыш! — Он похлопал приятеля по плечу. — Я, кажется, понимаю, в чем дело! Ты просто напился и мелешь всякую ерунду! Тебя развезло от последней чаши! Зря я позволил тебе ее заказать.

Каменщик встал. Он сильно шатался, пытаясь устоять на ногах.

— Я забуду все, о чем ты говорил, Лодовико! Это была пьяная болтовня.

Чертыхаясь про себя, Лодовико виновато ухмыльнулся.

— Ты прав, — согласился он, — я, кажется, перебрал!

Гаспаро с упорством пьяного продолжал:

— Главное — не думать об этом! Сейчас ты пойдешь домой, ляжешь спать и все забудешь! И я усну и тоже забуду все. Так что нам некому будет даже напомнить, произошло между нами что-нибудь или нет!

Он допил остатки вина и очень осторожно поставил чашу на стол.

— Спасибо тебе, Гаспаро, — сказал Лодовико, правда, несколько раздраженно, но каменщик этого не заметил.

— Что ж, — произнес он добродушно, — все было прекрасно! Мы славно поговорили! Мы мало общаемся, Лодовико. Слишком много работаем! Нам надо чаще встречаться. Вот так, по-дружески, накоротке…

Лодовико снял руку каменщика со своего плеча.

— Завтра наговоримся, Гаспаро. А сейчас нам пора!

Вечер не удался. Но со временем он обратит себе на пользу и это. Лодовико поднялся на ноги и заплетающимся языком спросил:

— Где тут дверь?…

Гаспаро несильно хлопнул его по плечу.

— Эх, Лодовико, хороший ты парень! Очень хороший! Дверь мы найдем! Только сначала заплати за вино! — Он пошел нетвердой походкой к выходу и потащил напарника за собой.

Тот с неимоверным усилием все же сумел высвободиться.

— Голова… У меня кружится голова…

Лодовико прислонился к стене и замер.

— Иди вперед, — сказал он каменщику. — Я тебя догоню.

Гаспаро расхохотался, небрежно взмахнул рукой и покинул трактир.

— Молодой мастер хочет чего-нибудь? — спросил, приближаясь, трактирщик.

— Нет, нет! — Лодовико отлип от стены, постоял какое-то время, что-то обдумывая, затем с кривой ухмылкой бросил монету на стол и вышел в холодную ночь.

* * *

Записка донны Эстасии Катарины ди Арриго Пармской, домоправительницы и кузины Алессандро ди Мариано Филипепи,[5] адресованная Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Вручена адресату в доме алхимика Федерико Козза ночью 21 марта 1491 года.

Молю Господа, чтобы это послание нашло вас как можно скорее.

Сандро и Симоне вскоре уедут на четверо суток. Я останусь одна. Надеюсь, восхитительные свидания, так сблизившие нас на прошлой неделе, возобновятся и подарят нам множество счастливых минут.

Если мое предложение не оставит вас безразличным, пошлите мне весточку, я нахожусь у себя.

Ваш дивный подарок покоится на моем ложе, сгораю от нетерпения показать, насколько он там к месту.

Ваши поцелуи вселяют безумие!

Придите и исцелите меня!

Эстасия

ГЛАВА 2

В библиотеке стало темно, и Деметриче Воландри прервала чтение. Три книги, лежавшие перед ней на настольном пюпитре, смутно белели страницами в сумерках уходящего дня. Она прикрыла рукой глаза и призналась себе, что скорее ослепнет, чем допустит, чтобы кто-то мог ее упрекнуть в недобросовестном отношении к делу.

Без особого желания Деметриче потянулась к перу и проверила его кончик. Он, конечно, засох и нуждался в очистке, ибо чернила в склянке были немилосердно густы, сегодня она просто замучилась с ними.

Молодая женщина медленно поднялась и подошла к окну. В последних лучах солнца ее старенькое платье цвета красно-коричневой охры словно бы обрело новую жизнь и казалось очень нарядным. Белокурые волосы, заплетенные в уложенную на затылке косу, правильный овал лица и горделивый изгиб шеи делали ее весьма привлекательной, но если бы кто-нибудь ей об этом сказал, она бы искренне рассмеялась. Большие янтарные глаза Деметриче были задумчивы и постепенно темнели, по мере того как за окном тускнели закатные облака.

— О, стой так, не двигайся, — произнес кто-то у нее за спиной, но она все-таки повернулась.

Привычный звук голоса Сандро Филипепи заставил ее улыбнуться.

— Боттичелли, согласись, если бы ты мог остановить солнце, то непременно сделал бы это, чтобы, не торопясь, заняться изучением его цвета.

Он пожал плечами, но не стал ничего отрицать.

— Именно цвет хранит красоту! — Сандро помолчал. — Кстати, ты не знакома с алхимиком Ракоци? С тем, что строит большое палаццо? — Он снова умолк.

— Я встречала его раз или два.

Ум, обходительность, загадочное выражение глаз. Она вспомнила, что ей все это понравилось.

— Он тоже здесь?

— Да. Он знает секрет особого смешения красок. Естественно, Лоренцо на это клюнул и уже спрашивал меня, как я к нему отношусь.

Художник подвигал бровями.

— Хотел бы я сам знать — как? Этот Ракоци очень неоднозначен!

Деметриче не хотелось, чтобы Сандро заметил проснувшееся в ней любопытство, поэтому она улыбнулась и с нарочитым безразличием произнесла:

— Ты же знаешь алхимиков! Им следует быть таковыми! Иначе публика потеряла бы к ним интерес.

Сандро кивнул.

— Ты права. К тому же он чужеземец! Но все-таки его тяга к эффектам чересчур велика! Всегда в черном, никогда с нами не ест, возится со своими металлами, изучает какие-то почвы! А вообще, в нем что-то есть! И поддержать его, кажется, стоит!

Деметриче обошла вокруг стола и приобняла живописца, коснувшись губами его щеки.

— Как это великодушно! Но ведь и ты не упустишь свое. Ты хочешь опробовать новые краски?

— Конечно! — Он покосился на книги. — Работаешь с манускриптами?

— Да. Пико[6] заперся дома, Аньоло[7] — в Болонье, поэтому вся работа на мне. Боюсь, что сегодня я в ней не очень-то преуспела! Эти старые тексты порой так тяжело разбирать!

Лицо Сандро помрачнело.

— Ох уж этот Аньоло! Не понимаю, как у Лоренцо хватает терпения выносить его штучки?

Он поднял руку, отвергая все возражения.

— Терпимость по-своему хороша, если не безрассудна! Полициано нагло пользуется добрым к себе отношением, и ты это знаешь!

Деметриче вернулась к столу и занялась разбором бумаг.

— Я сама не понимаю этого, Сандро. Но Лоренцо хочется, чтобы все шло как идет, и мне приходится с этим мириться!

Сандро недоверчиво взглянул на нее.

— Мириться с Аньоло Полициано? Да полно, возможно ли это?

— Возможно! Он злой, язвительный, вздорный и очень взбалмошный! Но он талантлив и оказал патрону большую услугу! — Она помолчала и мягко добавила: — Ты ведь и сам знаешь, Сандро, у всякой вещи своя цена.

— Да, но иногда очень и очень завышенная! А иногда — заниженная. Не мне тебе говорить.

Он подошел к склонившейся над столом Деметриче и длинными пальцами живописца провел по ее плечу.

— Если бы в мире существовала какая-то справедливость, малышка, ты бы не прозябала в безвестности и нужде. Будь твой дядюшка гражданином Флоренции, Лоренцо давно бы устроил твою судьбу!

Деметриче поспешно смахнула непрошеную слезу, навернувшуюся на ресницы.

— Даже Лоренцо не в силах восстановить то, чего нет!

Она попыталась улыбнуться, но не смогла.

— Он и так более чем великодушен. Он приютил меня, кормит и одевает уже десять лет. Даже мои ближайшие родственники вряд ли бы сделали для меня больше. — Деметриче вздохнула и зябко поежилась. — Прости меня, Сандро! Тема моих отношений с семьей — неблагодарная тема.

Хорошо, что в комнате так темно, подумала вдруг она. Сандро, стоявший уже у окна, казался неясной тенью. Именно темнота и позволила им завести этот тягостный разговор. Теперь его надо бы прекратить — и как можно скорее. Сандро, конечно, хороший друг, заботливый, верный, но существуют вещи, с которыми человек должен справляться самостоятельно.

— Я вдвое старше тебя, дорогая! И я говорю тебе, что во Флоренции ты можешь рассчитывать лишь на Лоренцо! Наш город внешне спокоен, но он бурлит от страстей, и мрака в нем не меньше, чем света!

— Который исходит, конечно же, от тебя, мой друг? — сказала она, довольная тем, что сумела отделаться шуткой.

— Во мне хватает всего, — буркнул Сандро и заговорил о другом. — Я уезжаю дня на четыре. У нас с Симоне наклюнулось дельце на стороне.

— Что ж, желаю вам приятной поездки! — проговорила автоматически Деметриче. — Далеко ли вы едете?

— Только до Пизы. Тут не о чем говорить. Но я хотел бы просить тебя об одолжении.

— Ну разумеется!

Согласие вырвалось у нее раньше, чем она успела задуматься, что означают его слова. Впрочем, Сандро вряд ли имеет в виду что-то дурное. И все же…

— Конечно, если Лоренцо не вздумается завалить меня срочной работой.

— Работе это не помешает, уверяю тебя!

Он замолчал, ибо вошел слуга со свечой и принялся обходить помещение, зажигая все лампы.

Свет прогнал темноту и что-то нарушил в атмосфере особенной доверительности, установившейся между ними.

Салдро шумно вздохнул. Деметриче обратилась к слуге:

— Вы не могли бы развести в камине огонь? Тут сделалось слишком зябко.

— Слушаюсь, донна!

Слуга поклонился и отошел к камину.

— И в самом деле, прохладно, — признал Сандро.

Он потер руки и привычным движением одернул свой скромный свободный кафтан, мало чем отличавшийся от повседневных кафтанов других флорентийцев. Просто у тех, пожалуй, было чуть больше сборок под горлом. Особенно у зажиточных горожан.

— О каком одолжении ты говорил?

Первые языки пламени охватили поленья. Деметриче кивком отпустила слугу.

— Ах да! Я говорил о своей кузине. Ты ведь знакома с Эстасией? Я как-то вас представлял.

— Да, — настороженно ответила Деметриче.

Ей тут же представилось лицо томной красавицы. Грудной воркующий голос, призывно мерцающий взгляд. Все это с лихвой компенсировало строгость наряда вдовствующей кузины художника; впрочем, и сам наряд мало драпировал пышность ее форм.

— Она… не выносит одиночества, — с некоторым затруднением проговорил Сандро. — Не могла бы ты в наше отсутствие ее навещать?

— Зачем? — неосторожно вырвалось у Деметриче.

— Ну… для меня… — Сандро запнулся. — У нее совсем нет друзей, а с женщинами она сходится плохо. Вдовам и так-то живется не очень легко. Если бы у Эстасии появился любовник, все бы пошло по-другому. Она обрела бы душевное равновесие, и я перестал бы тревожиться за нее. Но в нашем доме возможностей для этого практически нет. Симоне ничего подобного не потерпит. Он ведь большой праведник, наш Симоне…

Огонь в камине наконец разгорелся, ровное пламя пожирало поленья, их потрескивание походило на чье-то немолчное бормотание. Деметриче нахмурилась.

— Я даже не знаю…

Сандро вновь приблизился к ней, в его угловатом лице читалось смущение.

— Пожалуйста, дорогая. Я бы не просил, если бы обстановка была мало-мальски нормальной. Но сейчас Эстасия сама не своя. Симоне ее постоянно изводит. Его проповеди и нотации…

Он примолк, не желая осуждать брата впрямую.

— Симоне… он, видишь ли, очень печется о ее бессмертной душе, забывая, что у нее могут быть и иные желания. Он не видит, как ей тяжело.

— Мне доводилось его слышать, — отозвалась Деметриче. В тоне ее проскользнул холодок. — Он однажды сюда наведался… в прошлом году. Чтобы осудить поступки Лоренцо и заклеймить его недостатки.

— Святой Григорий, помоги мне! — Сандро пришел в сильное замешательство. — Я ничего об этом не знал! Он никогда не… Это наказание какое-то! Он стал несносен, он обличает, пророчит и всех поучает, как жить! Можешь представить, что от него терпит Эстасия! Когда тебя день-деньской наставляют на путь истинный, невольно захочется согрешить.

Он вновь замолчал, подыскивая слова.

— Эстасии очень нужна поддержка. А ты отзывчива и добра… сделай это для меня, дорогая.

— Ну хорошо! — Деметриче вздохнула. — Вот я согласилась. Но это мало что значит. Я в тихом ужасе. Я даже не знаю, о чем мне с ней говорить.

— Да господи, обо всем! Хотя бы о домоводстве! Она прекрасно ведет хозяйство! Это за ней признаёт даже наш Симоне. Эстасия превосходно готовит и знает рецепты многих изысканных блюд! А ее выпечка вообще выше всяких похвал. Поговорите об этом.

Хотя ей было совсем не весело, Деметриче не удержалась от смеха.

— Я ничего не смыслю в таких вещах. Я ведь росла вне дома. Единственное, в чем я понимаю, так это в шнуровке корсета! Тут я могу и что-нибудь подсказать, и помочь.

— Вот и отлично! Вы с ней сойдетесь! Когда соберешься, не забудь прихватить с собой рукоделие. Эстасия замечательно вышивает. И ты, Деметриче, и ты!

— Все это хорошо, но, Сандро, — резонно возразила Деметриче, — мы же не можем все время сидеть и вышивать!

Сандро досадливо покачал головой, подошел к камину и прислонился к мраморной полке.

— Ну, поболтайте о чем-нибудь… например, о нарядах, сравните свои платья, посплетничайте, наконец! Уж во Флоренции к тому поводов предостаточно!

Он устало встряхнулся и добавил жалобным тоном:

— Я очень боюсь за нее. Иногда вечерами она забивается в угол и плачет! Ей кажется, что ее все оставили, что она никому не нужна! Конечно, в ней есть и взбалмошность, и легкомыслие, но у нее бывает такой затравленный взгляд! Особенно когда мы возвращаемся из долгих поездок.

Сандро шумно вздохнул.

— Моя просьба не накладывает на тебя никаких обязательств. Поступай, как сочтешь нужным. Я все приму и пойму. Просто Эстасия мне далеко не безразлична. Она моя родственница, и я тревожусь о ней! Но, навестив ее, ты очень меня обяжешь! Кто знает — прибавил он, усмехнувшись, — возможно, я напишу твой портрет!

— Используя новые сочетания красок? — Деметриче отошла от огня. — Уже поздно, Сандро, а я весь день ничего не ела. Ты не присоединишься ко мне? Правда, боюсь, ужин мы уже пропустили, но на кухне нам что-нибудь соберут.

— Нет, дорогая, благодарю! — Сандро указал на окно. — Я тоже проголодался, но мне пора восвояси.

Деметриче рассеянно взглянула на небо. Там загорались звезды. Холодный мартовский вечер переходил в ночь.

— Я и не думала, что мы так заболтались. Конечно, ступай, Сандро, тебя уже заждались! Я отправлю с тобой слугу.

Сандро рассмеялся.

— В этом нет никакой нужды! Сейчас и впрямь уже поздно, а наши грабители не такие уж храбрецы! Не волнуйся, опасности нет никакой!

Она тоже в ответ засмеялась, но, когда дверь за ним затворилась, брови ее сошлись к переносице. Дело представлялось докучным и не сулило стать чем-то иным. Дверь снова скрипнула, вошел слуга-славянин, очень юный, совсем мальчик, он проводил в библиотеке каждую ночь. Убедившись, что книги не останутся без присмотра, Деметриче решила спуститься в подвал. Там, на кухне, всегда что-нибудь оставалось. А кто виноват, что аппетит у нее разгорелся лишь к ночи?

Чуть ли не все лестницы палаццо Медичи были предательски крутыми и узкими. Она потихоньку спускалась вниз, даже не пробуя перескакивать через ступеньки: четырехлетней давности опыт преподал ей хороший урок. Падение было ужасным и наделало шуму. Полученные синяки и ушибы не заживали много недель.

Серджио, младший дворцовый распорядитель, уже уходил, но задержался на кухне, чтобы почтительно предложить донне паштет из телятины и свинины.

— Если госпожа пожелает, есть еще тарталетки и суп.

Отпустив Серджио, Деметриче без промедления накинулась на еду.

Главный дворцовый повар Массимилио, человек огромного роста, расхаживал по подвальному помещению с широкой улыбкой на лоснящемся круглом лице. Он очень любил Деметриче и всегда радовался ее появлению.

— Кушайте-кушайте, милая донна! Только вы и способны оценить по достоинству всю эту стряпню!

Деметриче прекрасно знала, на что он намекает.

— Массимилио, все, как всегда, превосходно! Тарталетки отменные, а у паштета изумительный вкус!

— Позвольте мне налить вам немного треббьяно. — Великан потянулся за бутылкой вина. — А когда вы покончите с этой снедью, придет пора угоститься конфетами. Ну, что скажете, а?

— О, это будет просто чудесно! — воскликнула Деметриче, немилосердно фальшивя. Вино она пила лишь постольку-поскольку и совершенно не выносила конфеты. Засахаренный миндаль пробуждал в ней изжогу.

— Вот и ладно, — вздохнул повар, наполняя чудовищного объема бокалы и откровенно любуясь соломенно-желтым цветом напитка. — Вы понимаете толк в хорошей еде! Не то что наш господин!

Он негодующе взмахнул свободной рукой.

— Ему по душе лишь сосиски с каштанами! Чтобы как-то утешиться, я варю их в вине. А уж потом обжариваю — в разных режимах! Но все равно — каштан есть каштан.

Он укоризненно покачал большой головой, его двойной подбородок мелко затрясся.

— О, Массимилио, ты ведь должен понять! Потеряв обоняние, Лоренцо потерял и возможность наслаждаться твоей великолепной стряпней.

Деметриче расправилась с очередной тарталеткой, хлебнула вина и вновь принялась за паштет.

— Бедняга! — Повар осушил свой бокал и вновь наполнил его. — Треббьяно — это вино, — заметил он одобрительно. — Зря от него воротят нос господа! Им же, собственно говоря, и хуже…

Деметриче уже насытилась и придала лицу умильное выражение.

— Мне бы очень хотелось отведать еще и конфет, но, Массимилио, давай их отложим. Ночь такая холодная, что я, пожалуй, отдам предпочтение супу, особенно если он будет горячим!

Массимилио глянул на донну с большим подозрением, но все же ушел вглубь просторного помещения, чтобы поставить котелок на огонь. Вернувшись, он мрачно сказал:

— Этот чужак, который теперь крутится возле Лоренцо… с нехристианским именем… как его?

— Ракоци, — подсказала Деметриче.

— Да. Он всех нас здорово озадачил! Устроил в новом палаццо необычную кухню и начинил ее всякими варварскими устройствами. Конечно, это, в конце концов, его дело, ведь он иностранец, но, — прибавил великан, кривя неодобрительно рот, — клянусь, я лучше уморил бы всех с голоду, чем прикоснулся к этим вещам.

Высказавшись таким образом, он запустил руку в маленький шкафчик и выудил из него полную пригоршню каких-то семян.

— Я прибавлю немного кориандра, чтобы вы согрелись поосновательней.

— Ты очень добр, Массимилио!

Деметриче пошла за поваром к очагу. Суп уже начинал закипать, распространяя вокруг восхитительный аромат.

— Ах, донна Деметриче, это самое малое, что я могу сделать для вас. Вы так добры, так любезны! Сегодня мне нечем было особенно вас порадовать, но смотреть, как вы едите, для меня огромное удовольствие!

Он вылил дымящееся содержимое котелка в большую деревянную чашу.

— Вот! Ешьте себе на здоровье, и сладких вам снов. А у меня еще много работы. Завтра к нам припожалуют два болонских купца, чтобы встретиться со старейшинами цеха прядильщиков. Лоренцо дает им обед. Они будут говорить о сукне и деньгах и не смогут по-настоящему оценить то, что я приготовлю!

— Бедный Массимилио! — Деметриче был глубоко симпатичен этот сокрушающийся гигант, — Если хочешь, оставь что-нибудь для меня, и позже мы с тобой без помех всем полакомимся.

Повар обернулся к ней в сильном волнении.

— Вы разве не будете обедать вместе со всеми?

— Нет, если они намерены говорить только о сукне и деньгах.

В ее глазах появился задорный блеск.

— Мне будет гораздо приятнее отобедать с тобой. Еда в хорошей компании вдвое вкуснее! — Она ласково притронулась к гигантской ручище.

— В хорошей компании все хорошо, — с важностью заявил Массимилио. Затем совсем другим тоном он добавил: — Для меня большая честь разделить с вами трапезу, донна! Я получил новорожденных ягнят и намереваюсь особым способом их приготовить.

Деметриче пришла в полный восторг.

— Я уже умираю от ожидания!

— Радость моя, я сам умираю от счастья! — закричал Массимилио, убирая со стола пустую тарелку. — А теперь быстренько бегите в постель, чтобы горячий суп навеял вам сладкие сны!

Маленькая спальня ее находилась на третьем этаже палаццо Медичи. Она потушила свечу и задернула занавески. Сон Деметриче действительно был глубок и приправлен чудесными запахами имбиря, чеснока и кориандра.

* * *

Письмо Алессандро ди Мариано Филипепи к Леонардо да Винчи.[8]

Леонардо в Мшане приветствует его друг Боттичелли!

Со своим посланием, писанным в день святого Антония, посылаю тебе новые краски. Возможно, ты проявишь к ним интеpec. Алхимик, приятельствующий с Лоренцо, знает секрет их получения.

Я успел убедиться, что они обладают особенной яркостью; думаю, в скором времени в этом же убедишься и ты!

Письмо твое дошло до меня 27 марта. Если Сфорца[9] так донимает тебя, зачем тебе там оставаться? Лоренцо просто мечтает о твоем возвращении, и хороших заказов у нас хоть отбавляй. Уж никак не менее, чем в Милане. Обдумай это, мой дорогой. Ты многое упускаешь. Даже этот насмешник Полициано говорит о тебе с уважением!

Ты, возможно, опечалишься, узнав, что Лоренцо неважно себя чувствует. Это уже с ним бывало, он пьет воды и утверждает, что они ему помогают. Но верится в это плоховато. Его руки теперь опухают гораздо чаще, чем прежде, а без приступов слабости не проходит и дня. В последнее время дальняя родственница Медичи донна Деметриче Воландри взялась читать ему вслух. Иногда — труды Платона, [10] иногда — просто новеллы; он проводит с ней все вечера. Однако ум его все еще не утратил своей остроты, и он по-прежнему окружает себя одаренными, талантливыми людьми. Взять хотя бы молодого Буонарроти[11]. Несмотря на все твое отвращение к мраморной скульптуре, ты вынужден будешь признать, что в нем угадывается художник большого масштаба. Лоренцо весьма гордится успехами юноши. Я думаю, он втайне хотел бы, чтобы надежды подобного плана подавали и его сыновья.

Возможно, Джованни[12] и пойдет далеко, но не в искусстве, а на стезе служения церкви: ум у него цепкий и очень живой. С Пьеро[13] все по-другому. Он не меняется и ведет себя как капризный ребенок, требующий постоянного внимания окружающих.

А вообще все у нас хорошо. В день Вознесения состоялось великолепное празднество, и вся Флоренция вышла ловить кузнечиков на поля. В Сан-Лоренцо была отслужена месса в память о брате Великолепного — Джулиано[14]. Это громкое дело легло на дом Пацци[15] неизгладимым пятном.

Мы слышали, ты все еще не оставил привычки покупать на рынке птиц и отпускать их на волю. Кое-кто из путников, проезжавших через Милан, видел это своими глазами (приятель нашего алхимика, например).

Леонардо, этих птиц не спасешь! Их тут же поймают и вновь тебе же и продадут. Удивительно, как ты, со своим умом, не можешь постигнуть такую простую вещь. Но еще удивительнее то, что человек, изобретающий изощренные орудия военного назначения и бестрепетно полосующий мертвецов, отказывается употреблять в пищу нежнейшее птичье мясо, усматривая в том какой-то особенный грех.

Что касается твоей любви к механизмам всякого рода, то, увидев новое палаццо алхимика Ракоци (изобретателя тебе посланных красок), ты пришел бы в полный восторг. Оно выдержано в генуэзском стиле и напичкано такими устройствами, которые себе и представить нельзя! Его строители только о том и болтают, распуская невероятные слухи.

Этот Ракоци, например, соорудил в ванной комнате особую камеру, где вода может накапливаться и нагреваться, а уже потом подаваться куда угодно через подвижную трубу с краном.

Он также усовершенствовал кухню, выдумав новую печь. Она сделана из металла, по его утверждению, более пригодного для приготовления пищи. (Хотя зачем ему это? Он ведь никогда не обедает, а почему, я не могу понять.) Наши повара задрали носы и заявили, что скорее умрут, чем станут готовить на этой коробке.

Еще поговаривают, что постель у него простая и жесткая, но в остальном он купается в роскоши!

Так что вот тебе покровитель, если ты не хочешь иметь дела с Лоренцо. Ракоци очень богат и ценит прекрасное. Услышав о твоей серебряной лютне, которой придана форма головы лошади, он заявил, что хочет купить ее, не торгуясь. Можешь не сомневаться, он щедро заплатит. Слова его никогда не расходятся с делом.

Я сам видел несколько принадлежащих ему драгоценных камней. Их красота и величина поражают! На Рождество он преподнес Лоренцо умопомрачительный изумруд, не поместившийся и в серебряной чаше!

О, этот Ракоци занятен во всем. Он изучает грунты, он плавит металлы. Ты будешь доволен знакомством с ним, Леонардо, круг его интересов чрезвычайно широк.

Умоляю, подумай о возвращении! Все, что ни предлагал бы тебе горделивый Милан, есть во Флоренции, где тебя помнят и любят.

Кузина Эстасия зовет к столу, а потому прости мою торопливость. Надеюсь, при личной встрече ты сам убедишься в моей искренности и любви!

Всегда твой

Сандро Флоренция, 10 мая 1491 года

ГЛАВА 3

Утренний туман еще не рассеялся, но приближение жары уже ощущалось. Лучи восходящего солнца позолотили крыши Флоренции, чьи обитатели готовились хлынуть на городские улицы, ибо празднество начиналось. Пьяцца делла Синьория пестрела знаменами всех ремесленных гильдий, славных изделиями своих мастеров и составлявших в целом главное достояние великого города.

— Ну, мой дорогой странник, — сказал Лоренцо, поворотившись в седле, — случалось ли вам видеть что-то подобное еще где-нибудь?

Ракоци рассмеялся, но его темные глаза были спокойны.

— Нет, Великолепный, такого не увидишь нигде!

Он пришпорил свою серую лошадь, и та, игриво взбрыкивая, понеслась по булыжнику мостовой. Звонкий цокот подков огласил окрестные переулки.

— Даже если он видел что-то похожее, — медленно процедил третий участник прогулки, — его воспитание не даст ему это высказать прямо. Глупо надеяться на правдивый ответ.

Некрасивое лицо Лоренцо Медичи омрачилось, однако он ничего не ответил и лишь сильнее, чем надо бы, хлестнул своего чалого жеребца. Спутник не отставал, и Лоренцо был принужден бросить ему в сердцах:

— Аньоло, ответ, несомненно, правдив. Твое соседство избавляет кого-либо от необходимости соблюдать правила хорошего тона!

Они уже нагоняли Ракоци. Аньоло расхохотался.

— Ты обижен, Лоренцо? Почему же ты не ударишь меня? Может быть, потому, что не хочешь уронить себя в глазах чужеземца? Наш Ракоци молчит о своих титулах, но бьюсь об заклад на половину золота в твоем банке, что он гораздо знатнее и тебя, и меня!

Лоренцо лишь усмехнулся.

— Мы флорентийцы, Аньоло! Ни у кого из нас нет благородных корней. Но вы, — он обернулся к Ракоци, — вы, несомненно, являетесь отпрыском древнего и знаменитого рода. Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Да Сан-Джермано!

Он покатал во рту имя своего молчаливого спутника, словно пытаясь определить его вкус.

— Где находится Сан-Джермано, Франческо, и что это место значит для вас?

Они уже пересекали понте алле Грацци, и высокий шпиль палаццо делла Синьория сделался хорошо виден.

Лоренцо дал знак всадникам придержать своих лошадей.

— Там большая толпа. Нам, пожалуй, надо бы выбрать другую дорогу.

Он помолчал и повторил свой вопрос:

— Так где же находится Сан-Джермано?

До сих пор ему удавалось уходить от ответа на расспросы подобного рода, но тянуться до бесконечности это, конечно же, не могло. Глазами Ракоци видел холмы Тосканской возвышенности, но перед его внутренним взором вставали другие края.

— Моя родина… далеко, в древних горах, где турки и христиане все еще продолжают резать друг друга. Это Валахия, Трансильвания…

Он натянул поводья и взглянул на Лоренцо.

— Быть простым гражданином Флоренции много лучше, чем принцем крови, изгнанным из своей страны.

Толпа молодежи, высыпавшаяся с виа де Бенчи, окружила всадников. «Шары! Шары!»[16] — восторженно завопили юнцы. Лоренцо кивком головы поблагодарил их, и гуляки помчались дальше.

— Изгнанным?

Ракоци промолчал.

— А мне кажется, что даже изгнанникам в счастливой Флоренции лучше живется, чем некоторым правителям мира! — произнес, ухмыляясь, Аньоло Полициано, указывая на истощенных, одетых в лохмотья детишек, выглядывающих из подворотни. — Вот изгнанникам из Флоренции и впрямь приходится нелегко. На что ты намекаешь, Лоренцо? Тебе хочется выслать меня? Так сделай же это, ибо жена твоя умерла и возразить не сможет.

Лоренцо помедлил с ответом.

— Когда у меня появляется желание швырнуть тебя в воды Арно, дражайший Аньоло, — проговорил он наконец, — я делаю так, — он прикоснулся правой рукой к длинному шраму на горле, — и вспоминаю, что, если бы в ту кровавую Пасху тебя не было рядом со мной, я умер бы, как и мой брат, а власть во Флоренции захватили бы Пацци. Поэтому можешь дразнить меня сколько угодно, мой друг, Медичи перед тобой в неоплатном долгу.

— Прелестно, прелестно! Какая чувствительность! Какая высокая философия! — восхитился Полициано. — Добавь к тому же, что без меня в твоей библиотеке воцарится полный развал, а многие редкие рукописи так и останутся гнить в Болонье! Вот главный резон, по которому ты терпишь меня!

Внезапно он качнулся в седле и чуть не свалился на землю, ибо лошадь его взбрыкнула, испугавшись резкого трубного звука, донесшегося с пьяцца делла Синьория.

— Черт бы побрал великомученика Антония! И как он выносит весь этот шум в свою честь?

— Шествие скоро начнется, — спокойно заметил Лоренцо, — нам лучше бы поспешить!

— Как пожелаете! — Ракоци подобрал поводья. Разговор сворачивал со скользкой дорожки, и он был этому рад. — Может быть, вам претит вся эта толкотня? Тогда не угодно ли осмотреть мое будущее обиталище? Работы подходят к концу, а момент сейчас более чем подходящий! Рабочих там нет, они веселятся где-нибудь здесь, и мы не спеша все осмотрим.

— Клянусь ранами Господа нашего! — вмешался Полициано. — На что там смотреть, кроме стен? Вы можете расписать их, покрыть гобеленами или еще как-нибудь разукрасить. Но все равно они останутся стенами, разве не так? Одни будут толще, другие — тоньше, но им не дано стать чем-то иным. Стены есть стены — и только!

Ракоци рассмеялся.

— А потолки есть потолки, полы есть полы, печи есть печи. Вы совершенно правы, Полициано, мир скучен и мало чем может нас удивить!

Его последние слова утонули в реве десятка труб. Лошади закрутились на месте. Всадники, успокаивая животных, натянули поводья.

— Ох, чтоб их всех! — Полициано, пытаясь сохранить равновесие, резко взмахнул рукой. Его гнедая вскинула морду и беспокойно загарцевала.

— Это праздник, Аньоло, — терпеливо сказал Лоренцо — Когда флорентийцы выходят на улицы, они делаются большими детьми. Их напор, как морской прилив, сметает любые преграды. Нам следует либо велеть очистить пьяцца делла Синьория от горожан, либо поскорее отсюда убраться.

— И потерять день, глазея на некую новостройку? — Маленькие глазки Полициано сузились, губы плотно поджались. — Ну хорошо! И все-таки стены есть стены!

— Да, это так, — согласился с иронией Ракоци. — Но иногда они образуют весьма занимательные углы.

Он повернулся к Лоренцо.

— Вам и вправду не хочется присоединиться ко всем?

— Я уже не раз это видел. А теперь мне хочется осмотреть ваш дворец. С флорентийцами пусть побудет Пьеро.

Лоренцо внезапно задумался, его тяжелая нижняя челюсть выдвинулась вперед.

— Я не вечен, Пьеро должен учиться править. Пора бы ему понять, что этот город совсем не красочная игрушка.

Он поддел поводья концом узловатого пальца.

— Видите ли, уважаемый странник, мой старший еще очень глуп! Ему уже двадцать, и время уходит.

Аньоло коротко хохотнул.

— Мне он вовсе не кажется глупым. Мальчик просто избалован толпой. Он очень красив, и Флоренция его обожает!

— Значит, Пьеро красив, а я — нет?

Лоренцо не стал ждать ответа. Он тронул свою лошадь, направив ее навстречу людскому потоку, стремительно к ним приближавшемуся.

— Я хорошо представляю, как выгляжу. Пьеро ничуть не лучше, он лишь помоложе. Вот Джулиано, тот был и вправду красив. Ладно, оставим это. Возможно, именно внешность и побуждает меня тянуться к красивым вещам. Давайте свернем к Санта-Кроче.

Он явно хотел прекратить разговор.

Но Аньоло не унимался.

— Не стоит отчаиваться, Лоренцо! Ты ведь читал Платона. Ты должен знать, что расположения Сократа[17] добивались многие молодые красавцы Афин. Так что не сокрушайся! Твои добродетели дают тебе шанс.

С этими словами Полициано резко дернул поводья и направил свою лошадь в проулок.

— Мое лицо и в Афинах считалось бы безобразным!

В этом признании не было горечи. Через какое-то время Лоренцо уже скакал впереди, раскачиваясь от быстрой езды, и на задней луке его седла золотом вспыхивала чеканка «Лор. Мед.». Будучи человеком тонкого вкуса, он все-таки имел эту слабость — помечать своей монограммой все, чем владел.

Ракоци предпочитал следовать в арьергарде маленькой кавалькады. Он покачал головой, когда Полициано стал обгонять своего патрона. Медичи позволил нахалу какое-то время скакать впереди, затем вновь искусно его обошел. В этом был весь Лоренцо, всегда и везде стремившийся быть первым.

Когда вдали завиднелась церковь монастыря Сан-Марко, Полициано устал от игры. Он дал своей лошади приотстать и раздраженно скривился.

— Ну и чего ты этим добился, патрон? Ты, конечно, ездишь лучше меня! Ты во всем лучше меня! Я знаю это. И все-таки я тебя обскачу! Обставлю, ты слышишь?

Не дождавшись ответа, Аньоло воскликнул:

— Черт бы побрал твою терпимость, Медичи! На твоем месте я бы прогнал меня прямо сейчас и запретил приближаться к Флоренции минимум лет на десять!

Медичи только покачал головой и обернулся к Ракоци.

— Он очень надеется подружиться с Пьеро. Но вряд ли ему это удастся.

Полициано фыркнул, но промолчал, потом фыркнул опять:

— Сан-Марко? Как можно жить в соседстве с ханжами-доминиканцами?

Этот выпад адресовался уже не Лоренцо.

— Эй, Сан-Джермано, в вашей стране любят монахов?

Ракоци поднял бровь.

— Это зависит от того, кто ты — турок или христианин, я полагаю. Что до меня, то мне они не мешают.

— А мне мешают! — громко заявил Полициано. — И даже очень! Особенно этот неистовый проповедник, появившийся у нас в прошлом году. Как его имя, Лоренцо? Он когда-то служил здесь. Ты знаешь, о ком я говорю!

— Джироламо Савонарола![18] — Лоренцо вздохнул. — Открой ему кредиты, Аньоло! Он, конечно же, фанатичен, но искренне верит в то, о чем говорит, и не вмешивается в дела, которые его не касаются.

— Ты думаешь, он в стороне от политики? — Полициано сделал непристойный жест. — Это лишь потому, что он еще не почувствовал вкуса власти! Нельзя было позволять ему возвращаться сюда, Лоренцо! Это твоя большая ошибка!

— На следующей улице, Великолепный, надо бы повернуть, — сказал Ракоци, не сомневаясь, что Лоренцо прекрасно знает дорогу.

— Хорошо. — Лоренцо кивнул и вновь обратился к Полициано. — Говори мне что угодно, Аньоло, но не распространяйся об этом где-то еще. Ты придаешь слишком много значения этому человеку. У нас и так много трудностей, ссориться с церковью совсем ни к чему. Пусть себе одержимый монах проповедует аскетизм, от нас не убудет. Если кто-то из горожан и найдет утешение в умерщвлении своей плоти, кому от этого будет плохо? Да никому. Но, выступив против гневного обличителя, подвергнув Савонаролу гонениям, мы вовлечем его в политику кратчайшим путем! Слава страдальца привлечет к нему много союзников, и это грозит Флоренции худшими бедами, чем эпидемия сифилиса или война.

Он натянул поводья и пустил своего чалого рысью вниз по новехонькой, только-только уложенной мостовой.

Полициано покачал головой.

— Как? Неужели Медичи трусит? И распрекрасно! Продолжай прятать голову под крыло. Ты, возможно, боишься ссориться с церковью из-за своего разлюбезнейшего зятька? Но, даже если его отцом и является сам Папа,[19] поддержка Савонаролы тебе не нужна!

Внезапно он стал очень серьезным. Маленький рот Аньоло сошелся в одну линию, что придало его лицу жестокое выражение.

— Говорю тебе, этот доминиканец опасен! Предупреждаю, он уничтожит тебя!

Последовал шутовской поклон, Аньоло заулыбался. Очень язвительно, зло.

— А впрочем, не обращай на мои бредни внимания! Если вдуматься, кто ты такой? Скромный, простой гражданин Флоренции? Папским прихвостням вовсе незачем считаться с тобой!

Лоренцо смолчал, но его челюсти так напряглись, что бугры лицевых мускулов выступили под кожей. Широкополая шляпа закрывала глаза Медичи, но Ракоци знал, что в них гнев и боль.

Полициано вновь изменил тон.

— Не держи меня за глупца, мой милый Лоренцо! Да и сам не будь таковым!

Ответа не последовало. Лоренцо уже осаживал своего чалого возле дворца. Чуть ли не все пространство, прилегающее к новенькому палаццо, было завалено строительным лесом и грудами камня.

Лоренцо спешился, перекинул поводья через голову жеребца и привязал их к ближайшему брусу.

— Я никогда не держал тебя за глупца, — буркнул он раздраженно.

Ракоци тоже спрыгнул на землю и накинул поводья на крюк, выступавший из решетки ограды.

— Итак, почтенный Полициано, в вас еще не проснулось желание полюбоваться на стены и потолки? Если нет, вы можете здесь остаться и выпить вина, его сейчас подадут.

Предложение явно пришлось Аньоло по вкусу. Он высвободил ноги из стремян и соскользнул с лошади.

— О, с удовольствием, мой избавитель! Благодарю тысячу раз! Я и так уже вижу, что стены прямые. Думаю, мне и отсюда удастся все по достоинству оценить.

В темных глазах Ракоци вспыхнули огоньки.

— Полагаю, удастся.

Он пожал плечами, словно бы отгоняя какую-то мысль.

— Вот скамейки, они еще не на месте, но вы можете сесть. Думаю, строители не будут в обиде. А на другом краю двора только вчера положили мозаику. По ней лучше бы не ходить!

Полициано привязал поводья гнедой к прутьям оконной решетки и рассеянно осмотрелся.

— Мило, очень мило! Мозаика хороша! Нечто подобное я видел в Риме. Однако где же вино?

Он вопросительно посмотрел на Ракоци. Тот на фоне темного дверного проема и в своем черном одеянии из венецианского шелка казался совершенно бесплотным.

— Минуту терпения, мой дорогой. Я позову Руджиеро!

Он хлопнул в ладоши.

Этот звук отвлек Лоренцо от созерцания гербов, украшавших решетку ворот.

— Ракоци, что тут за буквы? Они похожи на греческие, но слов я не разберу. Это не русские письмена?

В тоне Ракоци прозвучал холодок.

— Нет, Великолепный, не русские. И не греческие.

Лоренцо опять оглядел черный диск, снабженный серебряными крылами.

— Но что они означают? — Он отступил на пару шагов, рассеянными щелчками сбивая с дорожной накидки соринки. — По некотором размышлении я нахожу это… несколько мрачным, тревожащим душу. Сама эмблема очень изысканна и впечатляет гораздо больше моих красных шаров, но есть в ней что-то… пугающее. Что тут написано?

Глаза Ракоци сузились.

— Это не так-то легко выразить на итальянском… но я постараюсь: «Вечно из вечной тьмы возрождаясь». Что-то в таком роде. Разумеется, речь идет о затмении солнца. Старый герб. — Он опустил глаза. — Очень старый.

— И очень необычный, — отозвался Лоренцо и, нарушая все правила этикета, снял берет.

— Сейчас слишком тепло для мая, — пояснил он.

Вдали послышался стук башмаков, и вскоре между колоннами галереи замелькала фигура приближающегося к ним человека — среднего роста и средних лет. Немного обветренное, чисто выбритое лицо и подпоясанная ремнем рубаха из грубой холстины довершали его портрет.

Слуга сошел по ступеням во двор и с большим достоинством поклонился.

— Руджиеро, этот синьор, — Ракоци указал на Аньоло, стоявшего возле скамьи, — умирает от жажды. Немедленно принеси ему вина и персидских сластей.

— Как будет угодно хозяину.

— А после подай нам миндального молока.

Кивнув Аньоло, Ракоци повернулся к Лоренцо.

— Я угадал, Великолепный?

Суровое выражение лица Лоренцо немного смягчилось, он нехотя улыбнулся.

— Что ж, прекрасно! Но… я удивлен, что вы так хорошо знаете мои вкусы.

— Да? — Ракоци подал Руджиеро знак удалиться и подошел к мозаике, уложенной вокруг чаши будущего фонтана. — Удивляться тут нечему. На кухне больше ничего не осталось. Разве что фрукты и хлеб. Впрочем, нам могут что-нибудь принести из соседней таверны. Прикажите — и стол будет накрыт.

— Нет, благодарю, к еде я равнодушен. Миндального молока будет достаточно, оно освежает. — Лоренцо посмотрел на мозаику. — Вы выбрали сложный рисунок. Он очень походит на классический, древнеримский…

Не походит, а в точности повторяет, подумал Ракоци, но говорить об этом не стал и лишь улыбнулся.

— Признаюсь, этого мне и хотелось добиться.

— И это вам удалось! — Лоренцо обернулся к Аньоло, — Так что же, Полициано, идешь ты с нами или останешься тут?

— Предпочитаю вино! — Маленькие глазки Полициано сердито блеснули. — Наслаждайся свободой, Лоренцо. Я утешусь один.

Ответ Лоренцо звучал примирительно:

— Смотри не переусердствуй.

Медичи сделал большой шаг и пошел вверх по лестнице, поднимающейся к галерее.

— Мне нравятся эти колонны. Такие же будут и наверху?

— Да. Кроме того, мне хочется расписать стены палаццо так, чтобы они гармонировали с орнаментом пола. Не порекомендуете ли вы мне кого-нибудь из молодых мастеров? Я знаю, что Сандро сейчас занят, но… есть ведь еще и юный Буонарроти… и…

— Возможно. Дайте мне время подумать.

Они вошли в зал, разминувшись с сосредоточенным Руджиеро.

— Светильники расположены очень разумно.

— Благодарю.

— Но если вделать за ними что-то вроде зеркал, то света будет намного больше.

Лоренцо остановился и указал, как это можно сделать.

— Работы немного, зато зал будет просто сиять.

— Толково, — кивнул Ракоци. Совет и вправду был дельным. — Однако путь из Венеции довольно неблизкий. В дороге обязательно что-то побьется. Впрочем, идея стоит того. Решено. Я пошлю туда расторопного человека.

Лоренцо нахмурился. В нем взыграл флорентиец.

— Из Венеции? Разве нельзя заказать зеркала здесь?

Он хорошо знал, что флорентийские зеркала уступают венецианским, и, пожевав сердито губами, нашел компромисс.

— Полированный металл в данном случае зеркалам не уступит. И тут уж венецианцам до нас далеко. Что вам мешает заказать отражатели из металла?

Облегченно вздохнув про себя, Ракоци рассмеялся:

— Ничто не мешает. Полированные пластины вполне подойдут!

Он указал на огромные окна, выходящие во внутренний дворик.

— Они вам должны понравиться! Летом тут будет чудно.

— Но неуютно зимой, — заметил уже довольно миролюбиво Лоренцо.

— Я уже думал об этом. И решил установить специальные жалюзи, скрадывающие их истинные размеры.

Ракоци отступил на шаг, уважительно поклонившись и предоставляя гостю право судить, хороша его идея или плоха.

Лоренцо молча продвигался по залу. Возбуждение в его карих глазах все нарастало. Наконец, остановившись возле широкой мраморной лестницы с маршами, расходящимися на половине подъема и сходящимися наверху, он восхищенным тоном сказал:

— Признаться, мне не очень-то по душе генуэзские выверты, но то, что я вижу, просто великолепно! Особенно меня поражает эта лестница! Ничего подобного во Флоренции нет! Как вы собираетесь декорировать стенку площадки?

Ракоци промолчал.

— Живопись! Два, может, три небольших полотна? Или одно, но огромных размеров? Или статуя в римской манере?

Он выжидающе посмотрел на владельца палаццо.

— Наверное, нет! — Ракоци поднялся на ступеньку и встал рядом с Лоренцо. — Мне бы хотелось обшить всю эту площадь деревянными резными панелями. Такое для ваших краев не очень привычно, однако на моей родине часто делают так.

А еще эти панели прекрасно замаскируют ходы в секретные помещения здания, но он не счел нужным о том сообщать.

— Хм! Дерево? И впрямь необычно. Однако, как я понимаю, вас это будет греть.

Лоренцо повернулся и продолжил подъем по ступеням, намереваясь осмотреть комнаты верхнего этажа.

— Все просто отменно. Пропорции радуют глаз. Так что в очень скором времени, я полагаю…

Он не договорил и замер, нашаривая перила рукой. Его загорелое лицо стало сереть.

Ракоци осторожно приобнял гостя за талию и встал, принимая его вес на себя. Он молчал, стараясь ничем не выдать своего беспокойства, ибо знал, что Лоренцо горд. Проявление какого-либо сочувствия могло его смертельно обидеть. Лоренцо, пытаясь пересилить боль и слабость, тоже молчал, его крупные руки с длинным и узловатыми пальцами сильно дрожали. Одна из них судорожно мяла шелковый отворот черного испанского камзола соседа.

— Великолепный, — голос Ракоци звучал тихо и ровно, в нем не слышалось ни единой тревожной ноты, — как мне следует поступить?

— Христос и святой Иоанн! — с трудом промычал Лоренцо сквозь сжатые зубы. Его слегка выпуклые глаза были полуприкрыты тяжелыми, дрожавшими от напряжения веками, он соскальзывал с плеча Ракоци, пытаясь присесть. Маленькие, но очень цепкие и очень сильные руки осторожно и бережно опустили Медичи на невысокие ступени мраморной лестницы и принялись расстегивать воротник его ездовой куртки.

Губы Лоренцо дрогнули.

— Франческо… нет… стой!

С видимым усилием Медичи открыл глаза.

— Ну вот. Мне уже лучше. Подождем пару минут.

Ракоци кивнул.

— Хорошо, подождем. Но может быть, стоит послать за врачом?

— Нет! — Лоренцо сделал несколько вдохов и выдохов — Скоро все прекратится.

Он вновь стал задыхаться и смолк. Потом с огромным усилием выдавил:

— Поклянитесь молчать о том, что тут было! Поклянитесь своей жизнью!

— Жизнью? — Ракоци усмехнулся. Он кивнул и вложил свои маленькие руки в большую ладонь. — Клянусь! Моей жизнью и моей родиной!

Лоренцо кивнул с облегчением, хотя в глазах его промелькнула тревога.

— Вот и хорошо. Хорошо! — Он отвернулся.

На какой-то миг воцарилась мертвая тишина, которую Ракоци все же решился нарушить.

— Великолепный? — окликнул он.

— Минуту, Франческо.

Лоренцо сидел, опустив голову, машинально потирая свои опухшие пальцы.

— Подагра. Как она мучает нашу семью!

— Подагра? — В голосе Ракоци прозвучало сомнение.

— Она свела в могилу отца, — продолжил Лоренцо и снова умолк.

— Я не подозревал. Простите.

Тон Ракоци был почти безмятежным. Гордость Лоренцо Великолепного не должна быть задета. Кто он такой, чтобы сомневаться в том, что ему говорят? Да и с какой стати?

— Он умер не от нее… — Лоренцо повернулся к Ракоци и схватился за его локти, пытаясь подняться. — Но он боролся с ней… много лет. Меня она, впрочем, не слишком-то беспокоила. До недавнего времени… да, до совсем недавнего времени. Потом начались приступы… правда, не такие жестокие.

Он вновь попытался встать, и это ему удалось. Ракоци встал вместе с ним.

— Друг мой, — шепнул он почти неслышно, — если вам не покажется это зазорным, знайте, что в любой ситуации вы можете рассчитывать на меня. Я не подведу вас, поверьте.

Лоренцо сильно шатало, но он все же поймал равновесие и замер, придерживаясь за перила.

— Благодарю, чужеземец! Кто знает… Возможно, мне вскоре понадобится поддержка! Кто знает… Благодарю.

Снизу послышался звук шагов, к лестнице подходил Руджиеро. В руках у него был поднос с золотым кубком.

— Хозяин? — нерешительно обратился он к Ракоци.

Тот окинул его внимательным взглядом.

— Да, ты все сделал правильно. Поднимайся сюда.

Лоренцо протестующе вскинул руку, но это никого не смутило.

— Вы нуждаетесь в этом, мой друг. Выпейте молока. Утро было достаточно напряженным.

Медичи приосанился и постарался принять беззаботную позу.

— Ах, видели бы вы меня лет двадцать назад! Тогда это утро вовсе не показалось бы мне утомительным! Но двадцать лет — это огромный срок!

— М-да, срок… — пробормотал Ракоци со странным выражением в глазах. Он снял сияющий кубок с подноса и протянул его гостю. — Мой Амадео прекрасно готовит миндальное молоко.

— Ну хорошо. — Лоренцо кивнул. — Оно ведь сладкое, а сладкое, говорят, не идет мне на пользу. Однако я с удовольствием выпью его.

Он сделал что обещал, и рука его почти не дрожала. Медичи улыбнулся и принялся рассматривать кубок, цокая от восхищения языком. Ракоци улыбнулся в ответ и склонился в глубоком поклоне.

— Друг мой, окажите мне честь. Соблаговолите принять эту чашу в знак моего глубокого уважения к вам!

К Лоренцо медленно возвращались силы. Он поднял кубок на уровень глаз.

— Это королевский подарок, Франческо!

— Он преподносится человеку, равному королям!

Ракоци поклонился еще раз и заявил, переменив тон:

— А теперь, пожалуй, пора возвращаться. Полициано, я полагаю, не очень-то терпелив.

Он улыбнулся.

Лоренцо сделал понимающую гримасу, отдавая должное политичности владельца палаццо, и бережными движениями уложил кубок за пазуху. Измученное лицо его выражало довольство. Что делать, Медичи любят красивые вещи. И не любят оставаться в долгу. Он найдет случай отблагодарить чужеземца.

— Дайте-ка мне вашу руку, Франческо. Забудем об этикете.

Поддерживая друг друга, мужчины спустились с лестницы.

Теперь их, казалось, объединяло нечто большее, чем дружеская приязнь.

Руджиеро, следовавший за ними, учтиво осведомился:

— Не нужно ли господам чего-то еще?

— Нет, Руджиеро. Ты можешь идти. — Ракоци дал знак слуге удалиться. Когда тот ушел, он спросил: — Вы в самом деле ни в чем сейчас не нуждаетесь?

— Думаю, нет.

Лоренцо пошел через зал. Шаги правителя Флорентийской республики были не слишком уверенными, но крепли по мере его приближения к выходу из палаццо. Во двор он спустился совсем молодцом.

— Что-то вы быстро, — хмыкнул Полициано. Кувшин, стоявший рядом с ним на скамейке, был наполовину опорожнен. — Впрочем, как я уже говорил, стены есть стены. Их созерцание нагоняет тоску даже на очень терпеливых людей.

Лоренцо пропустил насмешку мимо ушей.

— В полдень у меня назначена встреча с приором. Я должен переодеться, Аньоло. Не подобает на такие аудиенции являться в костюмах для верховой езды.

Он подошел к своему жеребцу и принялся отвязывать повод, но пальцы его подрагивали, и дело шло плохо.

— Опять твои штучки, Великолепный? — скривился Аньоло. — Ну, ради всего святого, поехали же наконец!

— Ракоци! — Лоренцо, уже сидя в седле, обернулся. — Мне ненавистна сама мысль, что вас могут заставить покинуть Флоренцию какие-нибудь дела. По крайней мере, в ближайшее время. Льщу себя надеждой, что этого не случится.

Ракоци улыбнулся.

— Уверяю, у меня нет таких дел.

Но Лоренцо не успокоился.

— Я очень огорчусь, узнав о чем-либо подобном. — Он немного помедлил. — И пущу в ход все средства, чтобы вас задержать.

— О, святой Михаил! Неужели и Ракоци втянут в наши интриги?

— Нет, — коротко бросил Лоренцо, с неудовольствием покосившись на болтуна. Он сжал повод так, что опухшие суставы его побелели. — И не думаю, что в этом будет нужда.

Медичи выпятил нижнюю челюсть и всадил шпоры в бока своего чалого гак, что тот птицей перелетел через груду камней и понесся галопом по выложенной брусчаткой дорожке, оглашая окрестности звоном подков.

Ракоци долго следил за всадниками. Лоренцо, видимо пребывая в большом раздражении, бешено работал хлыстом, Полициано, не отставая, висел у него на плечах. Даже когда гости скрылись из виду, хозяин не сразу ушел со двора. Он какое-то время стоял, пребывая в задумчивости, потом с видимой неохотой отвязал своего скакуна от ограды и побрел на конюшню. Лицо его казалось обеспокоенным, и беспокойство это все возрастало.

* * *

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Дорогому учителю и другу Франческо Ракоци во Флоренции Джан-Карло шлет свои почтительные приветствия.

Это письмо доставит вам Иоахим Бранко, который прибудет, как вы и настаивали в своем письме от 24 июля, в середине сентября, если ему удастся избежать напастей, преследующих путников в дороге, и без потерь разминуться с разбойниками и стражей.

Как магистр Бранко, так и сопутствующий ему Балтазар Секко везут с собой наборы сушеных трав, пряностей и лекарственных снадобий, чтобы не вызывать подозрений. Образцы металлов и руд, которыми вы интересуетесь, будут посланы позже, так как корабль Паоло Бенедетто застигнут в пути непогодой. Я получил известие, что сейчас он на Кипре, и остается загадкой, сколько ему там стоять. Но будьте уверены, как только руды прибудут в Венецию, я тут же пошлю их вам с Геи до Фрескомаре и фра Бонифацио.

Никлос Аулириос сообщил, что вами для него изготовленное водяное колесо, использующее мощность прилива, сгорело. Он едет в Египет и должен через Оливию известить вас о том.

Здесь по-прежнему все спокойно, и вашему дому не угрожает ничто. Великий дож ждет вас не дождется, он скучает, у него кончается золото, но я сообщил ему, что ваша отлучка затягивается и что в скором времени вы здесь появитесь вряд ли. Впрочем, я взял на себя смелость произвести некоторое количество золота, достаточное, чтобы наполнить венецианский винный бочонок. Этот бочонок от вашего имени я собираюсь преподнести дожу к рождественским праздникам. Он, несомненно, будет растроган и восхищен.

Рад сообщить, что заказанная вами гондола готова. Она достаточно поместительна, на бортах выбиты ваши гербы. Вместо балласта все ее днище устилает земля, именно та, какую вы мне прислали. Дайте сигнал, и ваш собственный гондольер доставит вас прямо к дому.

Цены на перец опять подскочили. Прикажете ли вы хранить весь запас, или мне будет позволено продать какую-то часть? Денег, правда, у нас предостаточно, однако жаль упускать момент. Англичане готовы взять все, не торгуясь. Дайте мне знать, как поступить, через курьера. Цены, я думаю, продержатся до поста.

Писано собственноручно и передано в руки магистра Иоахима Бранко, в чем уверяет преданный вам

Джан-Карло Казимир ди Алерико Чиркандо Венеция, 19 августа 1491 года

ГЛАВА 4

Только несколько свечей горели в доме Сандро Филипепи на виа Нуова. Сам художник уже часа два как улегся, и даже его фанатичный брат Симоне, отбубнив на ночь положенные молитвы, ворочался на своем жестком ложе в тщетной попытке уснуть.

Донна Эстасия, сидя у зеркала, расчесывала свои роскошные каштановые волосы. Она тихо напевала любовную песенку, не прерывая размеренных ритмичных движений:

О, как блажен свиданья час! Он дарит негу и забвенье. О, как дерзки прикосновенья, страсть пробуждающие в нас…

Эстасия улыбнулась. Стихи Лоренцо Великолепного как нельзя более отвечали ее настроению. Она уже вся истомилась в ожидании дерзких прикосновений.

Таит красавица моя…

Донна запнулась. Ей захотелось изменить эти слова. Было бы так замечательно, если бы они говорили не о возлюбленной, а о возлюбленном. Однако такая перемена разрушила бы ритм и рифмовку строфы, и потому, весело тряхнув головой, Эстасия допела куплет до конца. Но представляла она себе все равно не женщину, а мужчину.

…Родник, спасающий от жажды. К нему припасть мечтает каждый, но в рай допущен только я!

Да, восхитительные стихи. Недаром Лоренцо прозывают Великолепным. Только она, Эстасия, и ее сердце знают, в каком человеке нежно пульсирует этот животворящий родник.

Ночь была теплой, ветерок, залетавший в окно, приносил с собой запахи лета. Эстасия вздохнула и отложила щетку. Куда же запропастилась баночка с чудодейственным притиранием? Мальвазия, серая амбра и мускус, входившие в состав этого средства, должны были сделать ее лицо, руки и плечи нежными и благоуханными.

Баночка стояла за зеркалом — его подарил ей Сандро, рискуя навлечь на себя гнев Симоне. Донна сняла с нее крышечку из желтой слоновой кости и принялась умащивать свою кожу. Затем, повинуясь порыву, она распахнула пеньюар и принялась наносить ароматную мазь на свои груди. Длинные тонкие пальцы медленными движениями втирали бальзам в упругую плоть.

Эстасия уже собиралась встать и вдруг ощутила, что чьи-то руки коснулись ее обнаженных плеч. Сдавленный стон вырвался из ее горла и перешел во вздох вожделения. Донна медленно повернулась и очутилась в объятиях гостя.

— Франческо, — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. — Ох, как ты меня напугал. — Томные нотки в голосе женщины утверждали обратное.

— В самом деле? — Ракоци прикоснулся к ее подбородку. — Ну, ты все еще боишься меня?

Она, возбужденно хихикнув, встала.

— Нет. Конечно же нет! — Эстасия отшвырнула в сторону пеньюар. — Но я изголодалась, Франческо. Мы не виделись одиннадцать дней. — Пальцы ее пробежались по его черному свободному одеянию — Я слишком много ночей провела в своем собственном обществе. Отбери меня у меня же. Сейчас же, скорей! — Эстасия отступила на шаг и приподняла ладонями свои тяжелые груди. — Видишь? Я надушила их для тебя. Они очень нежны. — Она соблазнительно изогнулась. — Скажи, что любишь меня. Скажи, что я самая желанная женщина в мире!

Он приглушенно засмеялся.

— Ты сама уже все сказала. Могу лишь добавить, что твоя кожа нежнее и ароматнее самых изысканных притираний Востока. Еще скажу, что пришел я к тебе как истомленный жаждой путник и не уйду, пока досыта не напьюсь!

Лицо Эстасии вспыхнуло. Слова его целиком совпадали со стихами Лоренцо. Возможно, он их тоже читал. Свет свечей словно бы позолотил обнаженное тело красавицы, дыхание ее участилось.

— Франческо!

Он подхватил ее на руки, ощущая желанную тяжесть трепещущей от вожделения плоти. Эстасия изнемогала, голова ее запрокинулась, соски отвердели. «Скорей, — бормотала она, — ну же, скорей!» Легким движением он отвернул покрывало, ножки постели скрипнули, зашуршал балдахин.

— Ко мне! Скорей! Ближе! Еще ближе! — Карие глаза женщины потемнели от нарастающей страсти. — Ну же, Франческо! Я вся горю!

Но он не спешил.

— Тише, Эстасия, тише!

Он успокаивал, а руки творили иное. Сильные гибкие пальцы его уже затевали игру и то нежно, то дерзко исследовали каждую пядь ее тела — грудь, губы, глаза, бедра, — забираясь во все ложбинки и впадины и все смелее проталкиваясь к мягким складкам в паху.

Эстасия застонала, сладостное напряжение в ней все росло и росло, а пальцы не унимались. Они уже завладели укромной расщелиной и с бесцеремонностью завоевателей проникали во все ее уголки. Она попыталась оттолкнуть эти властные руки, чтобы продлить мгновения сладостной неги, но опоздала — что-то внутри ее словно бы сжалось, а потом разлетелось в разные стороны. Взрыв завершился серией сильных экстатических спазмов, вечность спустя перешедших в затухающие содрогания.

Она приподнялась на локте и вздохнула. Зверь не насытился, но первый голод был утолен. Губы женщины изогнулись в капризной усмешке.

— Ты еще возьмешь меня так, до того как уйдешь?

Ее ноготки пробежались по твердому подбородку ночного гостя.

— Ты этого хочешь?

Он ничем не выдал своего недовольства. Бедняжка. Ей приходится нелегко. Раз от раза Эстасия делается все неуемнее. Толкает ее на это страх перед одиночеством, но она этого не сознает. И не понимает, что плотское наслаждение вовсе не лечит душевные раны.

— Да! Да! Я хочу! Я хочу, чтобы ты делал это еще, еще и еще, пока от меня совсем ничего не останется.

Она подтянула к себе подушку.

— Скажи, что сделаешь это.

Властная нотка в ее голосе насторожила его.

— Может быть. А сейчас спи, Эстасия!

— Поклянись, что не уйдешь, пока я сплю! — Она схватила его за руку.

— Ну-ну, дорогая, — мягко проговорил он, высвобождаясь, — мы ведь в самом начале условились, что ты не будешь мной помыкать. Если тебе нужен слуга, ты должна найти кого-то еще.

Эстасия замолчала. В глазах ее засветился страх.

— Но ты ведь хочешь меня? Ты хочешь?

— Ну разумеется. Мы оба друг друга хотим. Твое вдовство дает тебе больше свободы, нежели незамужней барышне или матроне. И потому я навещаю тебя.

Голос его звучал очень ровно.

— Ты так говоришь, будто речь идет о благотворительном акте.

— Необходимом для нас обоих, беллина,[20] — ответил он, неожиданно развеселившись. — Мне приятно тебя обнимать. Я утоляю твой голод, ты — мой, кому от этого плохо? Мы не делаем ничего предосудительного. Никто не считает, что вдов твоих лет следует ограждать от мужчин.

— В Парме так почему-то считали, — мрачно произнесла она, припоминая бесчисленные скандалы, которые закатывали ей родственники покойного мужа.

— Но ты сейчас во Флоренции, — напомнил он. — Здесь к подобным вещам относятся с пониманием, разве не так?

Равнодушие, с каким это было сказано, испугало ее.

— Ты говорил, что нуждаешься во мне, — упрекнула она. — И очень часто. Еще до того, как мы стали встречаться. И наверное, лишь для того, чтобы меня обольстить.

— А разве ты во мне не нуждаешься? — Движимый острой жалостью, он повернулся и нежно коснулся ее лица. — Ну же! Не хмурься, Эстасия. Мне неприятно видеть тебя такой.

Он не прибавил, что хмурость старит ее. Женщинам нельзя говорить подобные вещи. Впрочем, они и сами все понимают. И постоянно борются с возрастом, давая волю страстям. И делаются опасными, когда сознают, что ими пренебрегают.

Щеки Эстасии запылали, она заносчиво вздернула подбородок:

— Очень жестоко с твоей стороны говорить мне все это. У меня появляется большое желание отказать тебе в новом свидании. Что ты тогда будешь делать, Франческо? Куда ты пойдешь?

Подобного обращения с собой Ракоци не терпел. Глаза его сделались ледяными.

— Посмотрим, — сказал он, вставая.

Она мгновенно соскочила с постели.

— Нет! Ты не можешь уйти!

— Посмотрим.

Она вцепилась в его руку.

— Ты не так меня понял! Я не хотела тебя обидеть! Франческо, постой…

Ракоци повернулся к ней, но лицо его не смягчилось.

— Так что же, Эстасия? Не трать попусту время. Решай, остаться мне или уйти.

— Останься! Конечно останься!

Дыхание ее стало прерывистым, она повалилась на ложе и потянула его за собой.

— Прости, Франческо. Докажи, что прощаешь меня!

Ему не хотелось ее мучить. Эстасия вновь изнывала от вожделения. Руку его обхватили горячие бедра и превратились в трепещущие тиски. Он наклонился и в знак примирения подарил ей долгий чувственный поцелуй.

— Так-то лучше, — шепнула она, запуская руку в его короткие волосы и перебирая жесткие завитки. — Как я люблю их! Они пахнут сандалом.

Он передвинулся ниже, покрывая поцелуями ее горло и груди, потом осторожно прикусил зубами сосок. Нежная плоть тут же сделалась твердой. Эстасия застонала, задвигала бедрами и вздохнула. Тихо, украдкой, но Ракоци уловил этот вздох.

— В чем дело? — спросил он, прерывая ласки.

Эстасия наморщила носик.

— Все замечательно. — Она прижала его голову к своему горячему телу. — Сделай мне так еще, дорогой!

Ракоци отстранился.

— Что-то все-таки тебя беспокоит. Я ведь не похож на твоих прежних любовников, а? Возможно, тебе мало меня?

В его словах не было горечи или упрека, он просто хотел знать, так это или не так.

— Не надо стыдиться, мы ведь не дети, беллина. Скажи откровенно, я плохо ласкаю тебя?

Внезапно она смутилась.

— Нет-нет. Ты даешь мне гораздо больше, чем те, что были со мной. Правда-правда, Франческо! Ты самый нежный, самый невероятный и восхитительный, но…

— Но? — мягко переспросил он.

Она собралась с духом и выпалила:

— Франческо, ты — евнух?

Отклик любовника немало ее озадачил. Ракоци рассмеялся. Искорки неподдельной веселости замелькали в его темных глазах.

— Нет, Эстасия, я не евнух. Ты же сама видишь, как я жажду тебя!

— Но эта жажда не объясняет другого, — возразила она. — Ты никогда не… не…

— Не вторгался в тебя? — спокойно подсказал он и шевельнул кистью. — Вот так? А еще так?

— Да… ох!., не вторгался. Я никогда не… Ох, подожди!

Она задвигала бедрами, приноравливаясь к умелым, сотрясающим ее тело толчкам.

— Ох, Франческо!.. Да, так… и вот так… и еще… и сюда!..

Ракоци с мягкой усмешкой смотрел на Эстасию, нагнетая в ней страсть и подводя ее к завершающему моменту. В пиковый миг, обозначенный чередой сладостных спазмов, лицо женщины сделалось благостным, как у монахини, охваченной религиозным экстазом.

Когда она успокоилась, он спросил:

— Ты все еще думаешь, что я — евнух?

Внимательно поглядев на него, она осторожно сказала:

— Я не знаю. Но я возненавижу и прокляну нашу связь, если узнаю, что существует женщина, с которой ты развлекаешься в манере, привычной для большинства известных мне мужчин.

Он отвел с ее лица волну тяжелых каштановых волос.

— Знай, дорогая, что со времен своей молодости я не касался женщин в манере, которая так беспокоит тебя. А это было давно. Очень давно.

— Ты ведь не старый.

— Не старый?

Он пошарил в изголовье кровати и набросил на нее простыню.

— По крайней мере, не старше Лоренцо. А ему чуть более сорока.

Она подтянула под щеку подушку.

— Я гораздо старше его.

Глаза Эстасии начинали слипаться.

— Правда? — сонно пробомотала она.

Он улыбнулся.

— Спи, дорогая. Небо светлеет.

Ракоци поднялся и погасил свечи. Мягкий белесый сумрак висел за окном. Скоро в полях затенькают птицы.

— Ты ведь не бросишь меня, Франческо? Скажи, что придешь опять.

Он покачал головой. Даже объятая сном, Эстасия не оставляла попыток накинуть на него свои путы.

— Если ты этого хочешь.

— Да, я хочу… очень хочу…

Ее голос прервался. Окно бесшумно раскрылось.

И через секунду закрылось опять.

Спаленку спящей донны окутала тишина.

* * *

Письмо Лоренцо ди Пьеро де Медичи монаху-августинцу фра Мариано.

Преподобному фра Мариано, брату ордена святого Августина, Лоренцо Медичи шлет свои наилучшие пожелания.

Как человек, пользующийся большим уважением в городе и являющийся оплотом веры в глазах истинных христиан, вы, несомненно, отнесетесь с сердечным сочувствием к этому письму, являющемуся искренним выражением моей глубочайшей признательности.

Инцидент, имевший место десятого числа сего месяца на пьяцца ди Санта-Мария Новелла, делает всех флорентийцев вашими должниками.

Оставаясь верным сыном святой церкви, я глубоко опечален тем, что оголтелая кучка чрезмерно фанатичных доминиканцев принялась подстрекать своих прихожан к уличным столкновениям.

То, что вы в столь опасной обстановке обратились к людям с увещевающими речами, красноречиво свидетельствует о вашем преданном служении как Господу нашему, так и Флоренции, да упасет ее Пречистая Дева от новых смут.

Я прошу вас не беспокоиться о душевном моем состоянии. Приговор, вынесенный мне доминиканцем Савонаролой, нимало меня не смущает. Не в его власти знать, когда наступит мой час. Разумеется, я смертен, как и каждый из нас, но предпочитаю полагаться в этом вопросе на волю Божию и вовсе не склонен прислушиваться к мнению Джироламо Савонаролы.

Ваши молитвы о моем здравии придают мне новые силы и помогают в одолении недомогания, так мучившего меня в недавнее время. Сейчас я почти оправился, но, правду сказать, не вполне, а посему приношу извинения за нетвердость руки, усугубившуюся еще и тем, что я только что закончил сонет, а эта форма стиха, как вы знаете, требует от поэта усилий.

С глубоким смирением и с искренней признательностью остаюсь вашим почитателем и должником.

Лоренцо Медичи Флоренция, день святых Козимо и Дамиана, 27 сентября 1491 года

ГЛАВА 5

Поднимаясь по парадной лестнице, Руджиеро остановился, чтобы посмотреть, как столяры укрепляют последнюю резную панель. Свет, идущий от ламп с отражателями из полированного металла, придавал дереву благородный медный оттенок.

— Превосходно! Патрон будет доволен! — Руджиеро провел по панелям рукой и украдкой надавил на одну из них, чтобы убедиться, что дверь, спрятанная под нею, не откроется от простого нажима.

Теобальдо, главный среди столяров, подошел к нему и встал рядом.

— Твой господин очень щедр. Если мы закончим все к Рождеству, каждому из нас обещана премия в четыре флорина. Золотом! — Он рассмеялся, — Ради этого мы готовы обшить и лоджию.

— В ней еще нужно сделать беседку, — напомнил ему Руджиеро, пряча улыбку. — Хозяин на вас надеется.

— Он может полностью на нас положиться.

Теобальдо покосился на коричневое холщовое рубище домоправителя, подпоясанное широким ремнем. Он недолюбливал чужеземцев и потому прибавил:

— В других краях вам не удалось бы построиться так скоро и хорошо. Но мы во Флоренции, а в мире нет лучших искусников, чем флорентийцы.

Руджиеро, видевший храмы Китая и Бирмы, кивнул.

— Согласен.

Впрочем, Теобальдо сделалось неловко от своего хвастовства, и он после паузы счел нужным сказать:

— Вообще-то, не всякий хозяин бывает столь щедр.

— Не всякий, — снова кивнул Руджиеро. — Я служу ему много лет и готов служить еще долгие годы.

Это было уже чересчур. Теобальдо презирал раболепие. Он скривился и качнул головой.

— Твой хозяин — человек необычный, никто не спорит. Однако я, например, никому не позволил бы собой помыкать.

Раздвинув губы в дерзкой усмешке, столяр ждал, что скажет слуга.

— Ты меня неправильно понял, — медленно произнес Руджиеро. — Патрону вовсе не нужно мной помыкать. Я сам охотно ему подчиняюсь.

Домоправитель повернулся на каблуках и зашагал вверх по лестнице. Он улыбался, он знал, что рабочие за его спиной тут же начнут шушукаться о странностях чужеземцев.

На верхней площадке Руджиеро остановился. Острый взгляд его обнаружил несколько недоделок. Вот тебе и искусные мастера. Он уже хотел подозвать к себе Теобальдо, но отвлекся, заслышав в глубине анфилады неотделанных комнат визгливые звуки пилы, и, вспомнив, зачем поднимался на этот этаж, решительно зашагал в ту сторону.

— А, это ты, Руджиеро, — по-свойски окликнул его Гаспаро Туччи, откладывая в сторону деревянную колотушку. — Ну вот и славно. Есть повод прерваться. А то стучим, стучим целый день.

Джузеппе, весело улыбнувшись, тоже положил свой молоток.

— Ночь, похоже, будет холодной.

— А твой хозяин куда-то понесся! — ухмыльнулся Гаспаро. — В черной накидке, в белом камзоле! Уж не к зазнобе ли, а?

Руджиеро проигнорировал легкомысленный тон, каким был задан вопрос, и ответил вполне серьезно:

— Он пошел к Федерико Козза. Тот дает постояльцам обед.

— А, старый алхимик! — Гаспаро расхохотался. — Помнится, я что-то строил и у него. Он такой же придира, как и твой патрон, Руджиеро, а в остальном неплохой человек.

Сменив тон, мастер добавил:

— Значит, синьор Ракоци обедает на постоялом дворе? Это по-флорентийски. Лоренцо когда-то и сам задавал такие обеды и не гнушался посидеть с простыми людьми. У него многие столовались. Сейчас, правда, этого нет…

Лодовико презрительно фыркнул.

— Обеды, братания! Ракоци лезет из кожи, стараясь выглядеть флорентийцем. Я слышал, он даже раздает нищим одежду…

— По совету Медичи, — сказал Руджиеро, внимательно изучая лицо Лодовико. — Впрочем, он поступал так и раньше. И что тут плохого, я не пойму.

Карло, сняв рабочие рукавицы, хлопнул напарника по спине.

— Ты просто голоден, Лодовико.

Он обратился к Руджиеро:

— Ты ведь знаешь, как это бывает. Голодный всегда злой.

Лодовико, смекнув, что совершил оплошность, ухватился за спасительную подсказку.

— Да, у меня и впрямь подводит живот. — Он искательно улыбнулся. — Я просто позавидовал нашему господину, а ничего плохого сказать не хотел.

Гаспаро добавил:

— С голодухи и турок готов покреститься! — Он покосился на грубо сколоченные деревянные козлы и толкнул их ногой — Не сегодня завтра мы перейдем в последнюю комнату. Вот только настелем здесь пол. А остальное доделают столяры. Жаль. Нам работалось тут неплохо!

Джузеппе вздохнул.

— Да, — согласился он и простодушно признался: — Мне нигде еще так не нравилось, могу точно сказать!

Гаспаро вдруг подумалось, что Руджиеро к ним подошел неспроста.

— Довольно пустой болтовни, — сказал он, напустив на себя озабоченность. — Руджиеро, дружище. Ты, кажется, хочешь нам что-то сказать? Ну так выкладывай, не стесняйся.

Руджиеро медленно обошел комнату, ожидая, когда в ней установится абсолютная тишина.

— Среди вас нет семейных людей, — заговорил он наконец, — но дело свое вы знаете. Кроме того, мне известно, что мой хозяин очень вас ценит.

Рабочие переглянулись, ощутив некоторую неловкость. Уж больно торжественным тоном произносилась эта, в общем-то, заурядная похвала.

— Мой господин щедр, но готов проявить еще большую щедрость. Если вы согласитесь оказать ему пару услуг.

— Каких? — спросил Лодовико, прищурившись.

— Немного терпения.

Руджиеро выдержал паузу, потом принялся пояснять:

— Во-первых, вам следует кое-что сделать и тут же об этом забыть, и в этом случае сумма выплаты каждому будет увеличена вдвое. — Эти слова вызвали у рабочих громкие возгласы удивления. — А во-вторых, по завершении стройки вам надлежит навсегда покинуть Флоренцию. Каждому, куда бы он ни отправился, предоставят возможность устроиться на хорошо оплачиваемую работу, плюс к тому на обустройство выдадут неплохой куш в размере годового дохода.

— Покинуть Флоренцию? — грозно вопросил Гаспаро. Гнев боролся в нем с изумлением, — Покинуть Флоренцию? Что это за бред?

— Это не бред, — холодно проговорил Руджиеро. — Это непременное условие моего господина.

Карло ничего не хотел говорить, но, поскольку остальные молчали, ему волей-неволей пришлось задать волновавший его вопрос:

— Годовой доход — это сколько? И кто поручится, что нас не обманут?

— Карло! — вскинул брови Гаспаро. — Ты что, согласен уехать?

Карло неловко пожал плечами.

— Как тут правильно было сказано, у меня нет семьи. Если мне подыщут работу и на первое время хорошо обеспечат, я, пожалуй, уеду. Я хороший мастер, меня всюду возьмут.

Он старался не смотреть на Гаспаро.

— Я никогда не бывал в других городах. Вся моя жизнь протекала в тени дворца Синьории.

— И чтобы выползти из этой тени, ты готов продать родину? — прогремел Гаспаро. — Смотри, Карло, как бы тебе…

Но Руджиеро прервал его гневную речь:

— Уймись, Гаспаро. Каждый волен сам заботиться о себе!

— Ты! — обрушился Гаспаро на Руджиеро, давая своей ярости выход. — Ты, похоже, не понимаешь, с кем говоришь! Если твой патрон полагает, что я покину Флоренцию, значит, он действительно сумасшедший, а еще полный глупец! Неужели он думает, что может меня подкупить?

— Нет, — сказал Руджиеро мягко. — Он вовсе не думает так.

Этот ответ обезоружил Гаспаро. Он ошеломленно захлопал глазами.

— Но… что же тогда?

— Одному из вас необходимо остаться здесь. Мой господин поручил мне просить об этом тебя. Он верит в твою надежность, Гаспаро!

— А я? Почему я должен ему доверять? Где гарантии, что никто тут не будет обманут?

Руджиеро вежливо улыбнулся. Ему стал надоедать этот крикун. Работает он хорошо, но мозги у него шевелятся плохо. Там, где надо немного подумать, нет резона вопить.

— Мой господин никогда не нарушает данного слова. Подумайте, обманул ли он вас в чем-нибудь?

— И все же сам он говорить с нами не стал, — сказал Лодовико. — Почему он поручил это дело тебе?

Рабочие зашумели. Предложения вроде бы нравились, но каждый опасался подвоха. Карло хмыкнул:

— А вдруг он возьмет и уедет? Как мы тогда получим обещанное? Где и когда?

Руджиеро поморщился. Вопрос был попросту глупым.

— Не беспокойтесь, с вами произведут полный расчет. Кроме того, у моего господина есть конторы в Венеции, в Вене, в Париже, как и во многих других городах. Деньги вы сможете получить где захотите. Главное, поскорее решайте, согласны вы или нет. В конце концов, мы ведь можем найти и кого-нибудь посговорчивее. Просто вас патрон уже знает и думает, что вы не подведете его.

Воцарилось молчание. Новый поворот беседы требовал размышлений. Гаспаро уже без прежнего пыла спросил:

— Но почему ты сам так уверен в нем, Руджиеро? Не часто встречаешь слуг, всецело доверяющих господам.

Руджиеро подошел к проему окна и, высунувшись наружу, внимательно оглядел двор. Убедившись, что там никого нет, он, понизив голос, обратился к рабочим:

— Я расскажу вам одну историю. О не повинном ни в чем человеке, попавшем в беду. Это был беглый раб, прятавшийся в заброшенной каменоломне. Там его, окровавленного и избитого, обнаружил мой господин. У него не было никаких причин верить словам беглеца, но господин ему все же поверил. Он взял раба в дом, подвергая себя немалой опасности, потому что того обвиняли в совершенном не им злодеянии и укрывателю преступника грозила если не смерть, то тюрьма. Однако мой господин не устрашился, ибо он понимал, что правда восторжествует, что беглец будет оправдан, а его мучителям воздадут по заслугам.

Обычная сдержанность покинула Руджиеро, он резко повернулся к окну.

— Если мой господин сделал так много для незнакомого ему человека, как он может обмануть тех, с кем заключил договор?

— А кто рассказал тебе эту историю? Сам патрон или беглец? — спросил Лодовико, ткнув локтем Джузеппе.

Руджиеро ответил не сразу.

— Это случилось в Риме. Раб прятался много дней, истекая кровью и не имея еды. Он уже умирал, но хозяин вернул его к жизни. Тем беглецом, как вы уже поняли, был я.

После этих слов притих даже Гаспаро. Рим — город таинственный. О нем ходят всякие слухи. То, что рассказал Руджиеро, вполне могло там произойти.

— Что ж, — сказал он, помолчав, — такое, пожалуй, не выдумать. Я верю тебе.

Он грозно взглянул на товарищей, готовый оборвать всякого, кто посмеет ему перечить. Но никому это и в голову не приходило. Рассказ впечатлил всех.

— Что до меня, то мне, пожалуй, подходят ваши условия, — пробормотал Джузеппе, потирая ребро. Локоть у этого Лодовико твердый как камень. Не надо было ему стоять рядом с ним.

— Мне тоже. — Карло вышел вперед. — У меня есть двоюродный брат, моряк. Он много рассказывал о Лондоне и об Англии. Мне бы хотелось поехать туда.

Упоминание о дальней стране воодушевило Джузеппе. Он широко ухмыльнулся.

— Я слышал, что женщины Польши прекрасны, как лилии.

— Тогда поезжай в Краков, — сказал Руджиеро, и некое подобие улыбки появилось на его губах. — О женщинах я судить не берусь, но в этот город нельзя не влюбиться.

— Погодите, — возразил Гаспаро, — еще ничего ведь не решено!

Лодовико пожал плечами.

— Почему же не решено? Джузеппе поедет в Краков, Карло — в Лондон, а я… я выберу Лиссабон, если тебя это устроит.

Португалия — морская страна, а морские пути короче, чем сухопутные. Так что оттуда всегда можно вернуться, если в том возникнет нужда.

Гаспаро вздохнул.

— Ну хорошо. Если все согласны, согласен и я.

Он серьезно взглянул на Руджиеро.

— Ты берешься все это уладить?

— Конечно!

— Тогда больше не о чем говорить. Выкладывай, что нужно сделать. — Гаспаро нахмурился. — Только учти, против законов церкви, республики и нашей гильдии мы не пойдем.

— Никто ничего подобного вам не предложит.

Руджиеро оглядел всех рабочих поочередно и удовлетворенно кивнул.

— Вы умные люди. И конечно, заметили, что палаццо спланировано не так, как обычно планируются такие дворцы.

Возражений не поступило, мастера согласно кивали, ожидая, что им скажут еще.

— На то есть свои резоны, о которых сейчас нет смысла упоминать. Что же касается нашего соглашения, то вам предстоит оборудовать несколько потайных комнат. Здесь — за резными панелями — и еще на конюшне. Их надо закончить как можно скорее, так хочет хозяин.

— Каково назначение этих комнат? — осведомился Гаспаро. — Мы не хотим неприятностей.

— Здесь нет ничего противозаконного, — заявил Руджиеро. — Просто мой господин — алхимик. Его ремесло не терпит публичности. Уединение — главное, к чему он стремится. Кроме того, многие опыты довольно опасны, их следует проводить подальше от посторонних, чтобы не причинить кому-либо вреда.

Глаза Лодовико блеснули. Услышанное сулило выгоду. Только надо сообразить — что лучше? Вымогать понемногу деньги у Ракоци или, разоблачив врага Флорентийской республики, получить хороший куш от властей?

— Хорошо-хорошо, — сказал он нетерпеливо. — Когда мы начнем?

— Завтра, — коротко ответил Руджиеро. — Но прежде следует сделать еще кое-что.

— Что же? — спросил подозрительно Гаспаро.

— Дать клятву. Поклянитесь своими бессмертными душами, что ни один человек от вас не узнает о том, что вы здесь делали. Этого требует наш договор.

Рабочие, перекрестившись, послушно повторили слова клятвы. Замешкался лишь Лодовико — впрочем, он тоже, склонив голову, что-то пробормотал.

Руджиеро резко хлопнул в ладоши, и через несколько секунд рядом с ним возник Иоахим Бранко. В своем длинном широкополом одеянии он походил на птицу с обвисшими крыльями.

— Где документ? — спросил Руджиеро.

— Здесь. — Португальский алхимик вытащил из складок одежды пергамент зловещего вида. — Тут все написано и скреплено печатью да Сан-Джермано.

Руджиеро взглянул на рабочих.

— Кто из вас умеет читать?

Момент был щекотливый; наконец, после некоторого молчания, Гаспаро сказал:

— Я… немного, но я не знаю латыни.

— Это написано на твоем родном языке.

Руджиеро взял документ.

— Я громко прочту его вслух, а ты, Гаспаро, стоя рядом со мной, будешь следить, чтобы не было никакого обмана. Мой господин распорядился проделать все именно так.

Текст документа включал в себя клятву и был достаточно длинным, однако содержание его не вызвало ни у кого возражений. Всех, похоже, устраивал толково составленный договор.

— Ну вот, — сказал Руджиеро. — Теперь осталось скрепить его кровью, и сделка будет завершена.

Строители оторопели, на лицах их отразилось смятение. Гаспаро с трудом разлепил губы.

— Зачем? — выдохнул он.

Иоахим Бранко заносчиво посмотрел на рабочих. Он собрался было пуститься в пространные пояснения, но Руджиеро знаком велел ему помолчать.

— На то есть причины, — сказал он спокойно — Мой господин просит вас сделать так.

— Вы должны объясниться, — заявил Лодовико. — Иначе я сочту это условие вашей блажью. Зачем нужна кровь там, где достаточно и чернил?

Гаспаро счел нужным поддержать Лодовико.

— Мы уже поклялись спасением наших душ, что будем молчать. Разве этого недостаточно? Есть ли у человека еще что-нибудь дороже его бессмертной души?

Руджиеро кивнул.

— Разумеется, нет. Но мой господин не настолько вас знает. Что, если ваши души уже погрязли в смертных грехах? Зачем вам тогда заботиться о соблюдении клятвы? Кровь — дело другое. Она свяжет вас обетом молчания покрепче, чем что-то еще!

Карло грубо отрезал:

— Простой клятвы достаточно. Ничто не заставит меня нарушить ее.

— Разве?

Руджиеро внимательно осмотрел свои ладони, затем вскинул голову и спросил:

— Если начнут пытать твою мать, сумеешь ли ты сохранить молчание?

Повисла тишина. Довод потряс всех, включая даже скептически настроенного Лодовико. Он осторожно кашлянул и, пожав плечами, сказал:

— В конце концов, синьор Ракоци и впрямь очень мало нас знает. Если ему нужны дополнительные гарантии, почему бы нам их не дать?

С этими словами он взял из рук Руджиеро маленький ножичек и, нимало не мешкая, надрезал на большом пальце кожу. Когда показалась капелька крови, Лодовико припечатал палец к пергаменту. За ним потянулись и остальные.

— Этого вполне достаточно, — сказал Руджиеро, помахивая листом, чтобы оттиски поскорее просохли. — В знак признательности за вашу любезность мой господин повелел приготовить для вас угощение. Будьте добры, пройдите на кухню. Стряпня Амадео просто великолепна. Все блюда в двух видах, и даже паштет.

Это было прямым вызовом флорентийским законам, запрещающим расточительность, но никто не сказал ни слова. Возможность хорошо пообедать потеснила патриотизм.

Лодовико, припомнив, что уже объявлял себя зверски голодным, первым поспешил в освещенные новыми лампами глубины дворца.

Медлил только Гаспаро.

— Мне бы хотелось повидаться с хозяином, Руджиеро.

Домоправитель удивленно прищурился.

— Ты ведь уже подписал договор. У тебя появились какие-то возражения?

— Нет. Просто надо бы кое-что уточнить.

— Хорошо, — кивнул Руджиеро, — патрон будет здесь приблизительно через час. Можешь его подождать, а лучше оставь это на завтра. Утром больше шансов потолковать с ним с глазу на глаз.

Гаспаро подумал, что так действительно лучше. Он пришел в хорошее настроение, ибо был голоден, а внизу ожидала еда.

— Хорошо, я зайду к нему завтра. Но все-таки, если он вернется пораньше, дай мне, пожалуйста, знать.

Напевая куплеты какой-то уличной песенки, строитель принялся складывать в мешок инструменты и умолк, заметив, что на него смотрят. Он улыбнулся.

— Это крутится у меня в голове целый день. Привязалось где-то и теперь не отвяжется, пока не уснешь. С вами так не бывает?

Гаспаро покачал головой, бросил мешок возле козел и ушел.

Руджиеро с улыбкой глянул на португальца.

— Ты разобрал слова?

Алхимик насупился.

— Разобрал! Эти олухи флорентийцы ни к чему не питают почтения. Положить строфы великого Данте[21] на какой-то подзаборный мотивчик! До такого могут додуматься только здесь!

Он презрительно фыркнул, засовывая свернутый в трубку пергамент в рукав.

— Тебя это раздражает? — Руджиеро пожал плечами — Не знаю, как все получится дальше, но эти парни мне симпатичны.

— Все они одинаковы, — заявил Иоахим Бранко. — За всеми нужен пригляд!

Он помолчал и через паузу заговорил о другом:

— Повозки прибыли. Ждут на конюшне.

— Прекрасно!

Они уже спускались по лестнице, и Руджиеро опасливо оглянулся. Но никого рядом не было: столяры, окончив работу, ушли.

— Самый большой ящик нужно перенести в комнату наверху. Остальное может дождаться возвращения патрона.

Тощий алхимик шел молча, но во дворе сказал:

— Я изучал наше дело всю свою жизнь, но никогда не слыхивал о подвижниках, на сырой земле спящих, набивающих ею свои башмаки и смешивающих ее с песком, на котором потом возводят дома. Какой смысл во всем этом?

Руджиеро невозмутимо ответил:

— Поддержка и память. Мой господин чтит землю, на которой родился. Земля, что взрастила его, дает ему силы!

Иоахим Бранко нахмурился.

— Я понимаю. Но наше дело превыше земли!

— Мой господин никогда не оспаривал это.

Руджиеро остановился, позволяя алхимику первому войти в коридор, ведущий в конюшню.

— Твой господин и впрямь не заносчив, — пробурчал португалец, немного смягчаясь. — Я нахожу даже, что он слишком прост, но его замыслы одобряю.

— Я передам это ему, — пообещал Руджиеро, входя в просторное помещение, служившее конюшней.

Там стояли три тяжело груженные повозки и шестеро возчиков в венецианской одежде.

— Добро пожаловать, Кристофо, — сказал Руджиеро одному из них, узнав в нем давнего своего знакомца, обычно отвечавшего за охрану обоза. — Как прошло путешествие?

— По нынешним меркам неплохо, — ответил небрежно Кристофо. — На нас нападали лишь дважды, хотя разбойники на дорогах так и кишат. Мы отбились, и все обошлось. Но Сфорца следовало бы получше заботиться о путешественниках, проезжающих через его края. При Висконти[22] дела в Милане шли лучше.

Он пожал плечами, словно сказанное его удивляло.

— Атанор[23] — во второй повозке, драгоценные камни там же. Еще не поздно для ужина?

— Нет. Забирай своих и ступайте на кухню. Повара зовут Амадео, он вас накормит.

Кристофо дал знак своим товарищам следовать за собой.

— Сейчас поедим! — объявил он лаконично.

Когда возчики удалились, Иоахим Бранко начал осмотр. Он переходил от повозки к повозке, открывая ящики и копаясь в их содержимом. Атанор особенно его восхитил.

— Никогда не видел такого прекрасного тигля. Эта курочка будет нести отличные яйца. Ракоци все же малый не промах, как я погляжу.

— Рад слышать! — сказал Руджиеро, но Иоахим Бранко не заметил иронии.

— Мы начнем в следующее же полнолуние. Ждать долее ни к чему. — Португалец любовно похлопал атанор по гладкому боку. — Он превосходен! Его надо в первую очередь куда-нибудь определить.

Руджиеро не стал возражать, но, когда возчики возвратились, он указал им на самую большую укладку.

— Но атанор! — вскричал негодующе тощий алхимик.

— Мой господин, — мягко заметил Руджиеро, — велел, чтобы сначала перенесли это. Я поступлю так, как он приказал.

Португалец немного помедлил, затем слез с повозки. Он плохо скрывал раздражение, но ему все равно пришлось помогать возчикам затаскивать на третий этаж палаццо огромный ящик с землей.

* * *

Письмо графа Джованни Пико делла Мирандола к французскому ученому Жан-Дєни Гастону де Сангазуру.

Знаменитому ученому Франции шлет в платоническом духе свои приветствия Пико делла Мирандола и просит его напомнить о нем своим досточтимым друзьям по парижскому университету.

Мой друг, прошло достаточно времени, с тех пор как мы обменялись письмами, и виноват в том, конечно же, я. Лень — ужасный порок, однако она избавляет нас от лишних волнений. Возможно, это суждение отчасти оправдает меня.

Во Флоренции все по-прежнему, хотя и принято полагать, что она постоянно меняется. Правда, кое-кому неймется сделать городские улицы шире, но перестройка заденет многие здания, а потому Синьория упорно сопротивляется. То же самое с новым мостом, заложенным в западной части города. Нашлось слишком много охотников строить его. Споры не утихают, а дело стоит.

Лоренцо приобрел несколько старых французских манускриптов и отдал переводить своей кузине Деметриче Воландри. Ты получил бы огромное удовольствие при одном взгляде на их страницы. Но что нам делать, если даже библиотека Великолепного не может тебя сюда заманить?

Почему ты не едешь? Почему тебя не было с нами на прошлой неделе? Мы прекрасно провели время, наслаждаясь осенними видами. Прогулка была столь впечатляющей, что мне хочется тебе о ней рассказать.

Во вторник Лоренцо взбрело в голову осмотреть древние развалины на холмах. Он любит все древнеримское, и ему захотелось там покопаться. Аньоло отсутствовал, он пропадает в Ферраре, Лоренцо сопровождали Фичино[24] и я. И еще один чужеземец — алхимик Ракоци. Он человек выдающийся, но вряд ли тебе известен. Итак, мы вчетвером отправились на холмы.

Поначалу нам встретились лишь осыпающиеся руины, далее удалось обнаружить остатки мозаичного пола, сквозь щели которого пробивалась трава. Но потом на изгибе холма, очень отдаленного от дороги, мы набрели на полуразвалившееся строение, лишенное крыши, однако часть его замечательно сохранилась и была практически целой.

Можешь себе представить восторг Лоренцо. Он слез с лошади и кинулся к нему, прежде чем мы успели сообразить, что происходит. Ракоци крикнул Великолепному, что камни старые и возможен обвал, но тот все же решился обследовать здание, положась на Козимо и Дамиана, святых своих покровителей.

Постройка оказалась необычайной, набитой странного вида вещами. Ракоци предположил, что они назначались для каких-то языческих ритуалов, и это походило на правду, ибо христианскую церковь строение не напоминало совсем.

Прошло около часа, мы собирались уже уходить, как вдруг откуда-то появился какой-то старик, весь высохший и ужасно грязный. Он, видимо, спустился с вершины холма. Выкрикивая проклятия и размахивая руками, старец приблизился к нам, красный от гнева. Осквернители, нечестивцы, глупцы, дикари — всех оскорблений, обрушившихся на нас, я не могу перечислить. Оказывается, визит наш нанес какой-то урон его обиталищу, или «храму вечности», как он его называл. Старик так разошелся, что накинулся на Лоренцо с дубиной. Разумеется, Медичи легко бы от него отмахнулся, но Ракоци все же решил урезонить безумца. Он двинул свою лошадь вперед, заслоняя Великолепного от удара, потом повернулся к нападающему и, не имея возможности что-либо сделать, посмотрел ему прямо в глаза.

Ты не поверишь в метаморфозу, свершившуюся на наших глазах. Старец, воинственный и свирепый, как Марс, в один миг превратился в кроткого агнца. Он побелел как полотно, пал на колени и рассыпался в извинениях. Он ползал в пыли, рвал на себе волосы и клялся в вечной верности Ракоци, явно обескураженному и не понимавшему, что ему следует предпринять.

Марсилио Фичино и я нашли все это очень забавным и рассмеялись. Лоренцо нас пристыдил. Ракоци же весьма взволновался, и волнение его возросло, когда несчастный старик выхватил нож и попытался перерезать себе горло, вопя, что алтарь много лет уже сух и что сейчас ему надлежит обагрить его собственной кровью. Он спрыгнул с лошади и сумел отговорить старика от безумной затеи, а затем обратился к нам с просьбой уехать как можно скорее, чтобы не раздражать сумасшедшего и не пробуждать в нем новые приступы буйства.

На обратном пути Лоренцо похвалил Ракоци за доброе отношение к бедняку, а тот спросил, нельзя ли так сделать, чтобы добрые сестры из Сакро-Инфанте взяли на себя заботу о нем. Селестинки, как ты знаешь, опекают умалишенных. Лоренцо пообещал подумать и написал настоятельнице монастыря Сакро-Инфанте, хотя что из этого выйдет, никто не знает.

Я уеду в Рим в следующем месяце и пробуду там, пока мое прошение не будет рассмотрено. Это, я думаю, не займет много времени. Если тебе что-нибудь нужно, книги или какие-нибудь рукописи, вышли мне список. Я в свою очередь прилагаю перечень книг, которые хотел бы приобрести. Если тебе посчастливится найти какую-либо из них, буду весьма признателен и, конечно же, возмещу тебе все расходы. Письмо, адресованное на имя кавалера Бенедетто Джан-Рокко Фредда да Модена из замка Сент-Анджело, найдет меня быстро.

Не следуй моему примеру, Жан-Дени, и дай мне знать о себе поскорее. Я знаю, что бессовестно небрежен, но, возможно, твой пример подвигнет меня к некоторой собранности, хотя и не могу обещать этого твердо. И все же, несмотря на мою рассеянность и необязательность, ты можешь быть совершенно уверен в моих теплых дружеских и глубоких чувствах к тебе.

Джованни Пико делла Мирандола Флоренция, 1 октября 1491 года.

P. S. Завтра день ангелов-хранителей, будет большое празднество и конные состязания. Эти скачки всегда испытание для наших незримых покровителей. В прошлом году они стоили жизни двоим.

ГЛАВА 6

Утром шел дождь, потом тучи разошлись и небо очистилось. Флоренция замерла в ожидании, ибо скачки уже начинались. Улицы, по которым должны были промчаться две дюжины неоседланных лошадей, неся на своих скользких от пота спинах отчаянных седоков, опустели, но люди в домах приникали к окнам и толпились в дверях, чтобы увидеть, как мимо них пролетит эта бешеная лавина.

Даже истовые монахи церкви Всех Святых высыпали на ступени своего храма. Их коричневые капюшоны были недвижны, но в глазах, под ними упрятанных, тлели огоньки нетерпения.

В конце дистанции на самом удобном и видном месте томился в ожидании победителей Лоренцо Медичи, проклиная свою болезнь. Суставы его пальцев опухли больше обычного, и утренний холод отзывался в них тупой ноющей болью. Он повернулся к рядом стоявшему сыну и негромко сказал:

— Жду не дождусь, когда наконец ты начнешь подменять меня на подобных празднествах. Я уже стал от них уставать. Теперь мое место в библиотеке.

Пьеро раздраженно повел плечами.

— Я не люблю скачки, — произнес он, не оборачиваясь, — Меня бы здесь не было, если бы не твое повеление.

Лоренцо подавил прилив гнева.

— Я тоже от них не в восторге! Но скачки — флорентийский обычай, а мы — флорентийцы, ты и я. Помни, что здесь — республика, и правит всем Синьория.

Пьеро засмеялся.

— То есть твои ставленники. Они сделают все, что ты им прикажешь!

— Возможно. Но если я перестану заботиться о благе народном, меня быстро прогонят. Можешь не сомневаться, Пьеро! Мы правим с молчаливого согласия большинства.

— Если тебе это не нравится, ты можешь стать великим герцогом флорентийским под рукой французского короля. Тебе ведь не раз это предлагали! Ты давно заслужил этот титул, разве не так?

Лоренцо ди Пьеро де Медичи посмотрел на своего отпрыска так, словно видел его впервые.

— Ты удивляешь меня, мой мальчик. Медичи могут быть только гражданами Флоренции, и никем более! Все остальное — бесчестие и позор! — Нахмурившись, он схватил сына за руку, но тут ударила пушка.

— Ах, отец, делай как знаешь. Ты все равно окажешься прав! — Пьеро вырвал руку и прислушался к крикам, донесшимся от понте Веккио. — Они, кажется, начали.

— Хорошо, — устало кивнул Лоренцо и заставил себя широко улыбнуться Марсилио Фичино, высовывавшемуся из окна соседнего дома.

Фичино улыбнулся в ответ и помахал рукой. Он видел, что Великолепный разгневан, однако сейчас его это нимало не обеспокоило. Конные состязания куда более занимательны, чем чей-то гнев. Философ встряхнулся и повернулся в ту сторону, откуда должны были показаться всадники. Отдаленные возгласы публики сказали ему, что лошади повернули от виа Санта-Мария к виа делла Терме. Этот левый поворот всегда был опасен и, кажется, вновь подтвердил свою славу, ибо толпа там взволнованно закричала.

Трое наездников валялись на мостовой, один из них сильно расшибся. Две лошади покалечились, третья с трудом встала на ноги и продолжила бег. Никто не имел права ее задержать: гонки выигрывали не люди, а лошади — под седоками или без таковых.

На перекрестке виа делла Терме с виа де Торнабони образовался затор. Там столкнулись пятеро всадников, две лошади, опрокинувшись, били копытами воздух, на них наскакивали другие животные, усугубляя неразбериху. Какой-то наездник, сильно шатаясь, выбрался из шевелящейся груды, лицо его было разбито подковой. Он сделал несколько нетвердых шагов и упал. Толпа в ужасе закричала, и, когда основная часть кавалькады умчалась, двое монахов унесли окровавленного наездника. Спустя какое-то время мясники утащили лошадиные туши.

Гонка набирала темп, переходя в галоп. Пересекая пьяцца дель Понте, два всадника попытались свалить друг друга на землю. Лошадь одного из них испугалась и сама сбросила седока. Второй обхватил руками шею своего скакуна, и ему удалось удержаться.

По мере приближения к городской окраине улицы становились все уже. Зрителям, там находившимся, в какой-то момент показалось, что головная часть быстро несущейся кавалькады застрянет между домами. Опасность ужасного столкновения была велика, но в последний момент дрогнул наездник из цеха ткачей и приотстал, натягивая поводья. Остальным места хватило, и все обошлось. Всадники понеслись дальше.

Окна вторых этажей были распахнуты. Флорентийцы размахивали цветными флажками, громкими криками подбадривая своих фаворитов и швыряя букеты цветов во всех прочих участников скачки. Свист, улюлюканье, топот копыт поначалу напоминали рев ворвавшегося в теснину потока, но кавалькада стала растягиваться, и вскоре вся городская окраина завибрировала от немолчного гула.

Здесь улицы не были столь узки и извилисты, как наверху, что позволяло всадникам маневрировать — не всегда, впрочем, удачно. Бедолагу чеканщика, пытавшегося выйти вперед, прижало к стене, и он закричал от ужасной боли. Крюк оконной решетки раздробил ему коленную чашечку и швырнул под копыта лошади, скачущей сзади.

Та, встав на дыбы, попятилась, на нее наскочили два жеребца, что положило начало еще одной свалке. Испуганные животные дергались, стараясь вырваться на свободу. Подлетевший к ним рослый серо-коричневый жеребец прыгнул вверх, и седок его счел за лучшее соскользнуть на мостовую. Он метнулся к спасительной подворотне, но опоздал: мускулистая крапчатая кобыла сшибла несчастного с ног и, страшно оскаливаясь, закрутилась на месте.

Громкое ржание лошадей смешалось с воплями зрителей и бранью наездников. Обезумевшие животные топтали упавших, стремясь вырваться из ловушки. Три всадника, висевшие на плечах у лидеров скачки, сумели сдать в сторону и, обогнув преграду, помчались вперед. Стук дюжины звонких подков побудил остальных наездников кое-как разобраться и устремиться в погоню. Гонка возобновилась с утроенной силой. На залитом кровью булыжнике мостовой остались лежать две покалеченные лошади и два тела — одно уже бездыханное.

Теперь кавалькада неслась к площади Всех Святых, а в арьергарде ее еще четверых верховых затерло между домами. Их лошади метались из стороны в сторону, не будучи в состоянии сдвинуться с места. Круп одной из них тяжко бился в деревянное ограждение, защищавшее неглубокую нишу в стене. Зрители, там находившиеся, оцепенели от ужаса. На выручку к ним спешили монахи в коричневых рясах.

В результате всех этих происшествий лидерство в гонке захватили самые искусные и умелые наездники на сильных, выносливых лошадях. Крутой поворот на виа дель Орикеллари тоже сулил гонщикам неприятности, но обошлось без них. Правда, одна лошадь там все же упала — у нее разъехались ноги, но остальные всадники сумели ее обойти. Участники состязаний разделились на два отряда, разрыв между ними был более чем в половину мили.

Поворот на виа делла Скала привел к падению трех лошадей, но перекресток там не был вымощен камнем, и потому особых несчастий не приключилось. Мягкий грунт позволил наездникам сманеврировать без ущерба для себя и соседей.

Впереди завиднелись великолепные очертания Санта-Мария Новелла, толпа, переминавшаяся за оградками, возликовала. Шесть верховых пронеслись через площадь и скрылись, свернув на виа дель Моро.

Франческо Ракоци смотреть на состязание не пошел, хотя и получил приглашение от Лоренцо. Охоту к зрелищам подобного рода у него в свое время отбили еще гладиаторские бои Древнего Рима. Он вздохнул с облегчением, когда группа всадников проскакала мимо дома алхимика Федерико Козза, потом вышел на виа дель Моро и побрел по ней, погруженный в свои размышления.

Громкие крики заставили его обернуться. Он увидел еще одну кавалькаду, на бешеной скорости приближающуюся к нему. Это были отставшие участники гонки. Две лошади с мокрыми от пота боками давно потеряли своих седоков, в гривы остальных вцепились наездники, отчаянно пытавшиеся удержаться на скользких спинах обезумевших скакунов. Ракоци понял, что гибель почти неизбежна.

Он кинулся к первой же двери, попавшейся на глаза, но та была заперта. Он стал стучать, но его никто не услышал. Стук заглушали все нарастающий топот копыт и сопровождавшие его вопли. Ракоци добежал до ближайшей оконной решетки и, прыгнув вверх, уцепился за железные прутья.

Первые лошади пронеслись совсем рядом, обдав его ветром и жаром. Ему некогда было взглянуть, далеко ли другие: он лез вверх по решетке, и вдруг она кончилась, а дальше шла гладкая, недавно оштукатуренная стена. Он напряг взгляд, пытаясь отыскать в ней хоть какую-нибудь трещинку, за которую можно было бы уцепиться.

— Быстрее, синьор!

Ракоци вскинул голову и увидел протянутые к нему руки. Он подался всем телом вверх, пытаясь дотянуться до них, и почти дотянулся, но решетка отошла от стены, и, потеряв равновесие, Ракоци полетел вниз.

С уст наблюдателей сорвались возгласы ужаса. Они видели, как на упавшего наскочила крапчатая кобыла без седока и нервно закрутилась над ним, вскидывая копыта. Ракоци свернулся в клубок, понимая, что шансов на спасение практически нет. Если животное обезумело, его ничто не удержит. Оно постарается затоптать того, в ком чует врага, а враг для этой лошади — человек, своим падением ее напугавший. Он скорее почувствовал, чем увидел, что лошадь на миг замерла, и откатился к стене.

Остальные лошади пронеслись мимо. Зрители не переставая кричали, а те, что поразворотливее, уже стали перелезать через ограждение. Лошадь, прижав уши, заржала и взбрыкнула в их сторону, затем, кося безумным глазом, вновь подступила к лежащему человеку, норовя ударить его передним копытом.

Ракоци сел.

Крики в толпе затихли. Лошадь боднула сидящего головой, возбужденно всхрапнула и вскинула ногу. Публика оцепенела.

Ракоци осторожно встал на одно колено и протянул руку. Несмотря на то, что копыто грозно качнулось, он погладил его, потом взялся за бабку и легонечко потянул. Нога опустилась. За ней пошла и морда кобылы, и, когда она приблизилась к лицу Ракоци, он нежно дунул в мягкие ноздри.

— Ну вот, — тихо шепнул он. — Теперь ты видишь? Я совсем не враг. Я твой друг. Ты не должна бояться!

Он подождал немного, не обращая внимания на испуганные возгласы окружающих, затем, убедившись, что крапчатая красавица не взбрыкнет, поднялся и принялся охлопывать гладкую мускулистую шею, шепча ласковые слова.

Толпа взорвалась аплодисментами, на мостовую полетели цветы.

Не переставая оглаживать лошадь, Ракоци слегка поклонился, и был вознагражден одобрительным ревом публики, пришедшей в полный восторг.

— Вот мы и триумфаторы! — тихо проговорил он, затем взялся за гриву лошади и вспрыгнул ей на спину.

Всеобщее ликование достигло своего апогея, когда Ракоци прогарцевал сквозь толпу в ту сторону, куда унеслась кавалькада. Люди размахивали руками, бросали в воздух платки и бежали за всадником, пока он не свернул на виа де Черретани. Отсюда уже начиналась финишная прямая к помосту, установленному на пьяцца дель Домо. Там ликовала другая, еще более восторженная и красочная толпа. Скачки окончились, победила рослая гнедая кобыла, и каждому хотелось на нее поглядеть.

При появлении Ракоци все замерли, над площадью повисла звенящая тишина.

Стоявший на помосте Лоренцо Великолепный прервал церемонию награждения победителей, привычная маска невозмутимости слетела с его лица. В глазах Медичи вспыхнула неподдельная радость.

— Так вы все-таки живы? А мне донесли, что вас затоптали!

— Слухи обманчивы! — весело откликнулся Ракоци, натягивая поводья.

— Большая неосторожность прогуливаться по виа дель Моро в день скачек!

— Я полагал, что они уже состоялись! — Он похлопал лошадку по шее, прежде чем с нее соскользнуть. — Неплохая кобылка, признаюсь. Я был приятно ошеломлен.

Лоренцо расхохотался.

— Ах, амико, вам вновь удалось меня удивить. Примите мои поздравления! Фортуна сегодня к вам благосклонна!

— Надеюсь, не только ко мне? — спросил Ракоци, поднимаясь на помост.

Лицо Лоренцо вмиг стало серьезным.

— Не только, но отнюдь не ко всем! Четыре смерти в один день, это ох как немало! Вдвое больше, чем в прошлом году. А сколько ран и ушибов! Даже Лионелло, — он жестом подозвал одного из наездников, — задел за какой-то прут, хотя все равно пришел к финишу первым.

Рука Лионелло висела на перевязи, и его вежливая улыбка больше напоминала гримасу.

— Что с вами случилось? — спросил Ракоци.

— Ничего, пустяки, — заверил Лионелло, недоверчиво глядя на чужеземца, — мне вскорости полегчает.

— Не сомневаюсь, — сухо проговорил Ракоци, — но будет лучше, если вы позволите мне осмотреть ваше плечо. Особенно если прут был ржавым. У меня имеется мазь, которая облегчит боль и предотвратит воспаление раны.

Пьеро насмешливо хмыкнул, но Лоренцо согласно кивнул.

— Да, Лионелло, с такими ранами не стоит шутить.

Ракоци поклонился, благодаря Медичи за поддержку, и опять обратился к наезднику:

— Приходите ко мне в палаццо до начала увеселений. Если хотите, можете прихватить с собой кого-то еще. — Его забавляла боязнь Лионелло. — Я гораздо менее опасен, чем ваша рана, поверьте! Я только алхимик, а не колдун.

Лионелло залился краской и, заикаясь, пообещал, что придет.

Старшины победившей гильдии вышли вперед, чтобы забрать свою лошадь, флорентийцы разразились громкими криками. И тут же на звоннице Санта-Мария дель Фьоре ударили в колокола, а трубачи вскинули трубы к губам, подавая сигнал к началу торжественного шествия, которое, покружив по городу, должно было закончиться на площади Синьории.

Перед тем как занять свое место во главе процессии, Лоренцо обратился к Ракоци.

— Я очень рад, что все кончилось хорошо! Но, признаться, и удивлен тоже немало.

— Удивлены? Чем же? — спросил Ракоци, улыбаясь.

— На вашей спине столько пятен, словно по ней прошлась вся флорентийская конница. Но удивляет меня не ваша удачливость, а ваша неосмотрительность. Людям нашего возраста не пристало себя так вести.

— Грацие,[25] Великолепный! Я принимаю этот упрек! — Улыбка сошла с лица Ракоци, он вдруг осознал, как глупо выглядела его бравада, и устыдился.

— Вот и прекрасно. — Лоренцо кивнул и стал осторожно спускаться с помоста. Пьеро следовал за ним с выражением недовольства на красивом надменном лице.

— Неужели все это затянется? Я хотел бы успеть на охоту!

Лоренцо рассвирепел.

— Замолчи! Надо уметь отказываться от своих удовольствий! Быть здесь гораздо важней! Ты — флорентиец, Пьеро! И уже не дитя! В твои годы пора бы взяться за ум и заняться чем-то полезным!

Пьеро сузил глаза.

— Я знаю. Мне прожужжали все уши о том, каким в свои двадцать был ты. Дипломатические успехи! Поездки в разные страны! Тут есть чем гордиться. Но я, увы, не таков!

Лоренцо отвернулся от сына, устремив свой взор на высокий шпиль Синьории.

— Да… к сожалению!

Лицо Ракоци, слышавшего весь этот разговор, оставалось непроницаемым, но глаза его были печальны.

* * *

Письмо римлянки, называющей себя Оливией, к Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Написано на обиходной латыни.

Ракоци Сен-Жермену Франциску во Флоренции, или как там она теперь называется, Оливия шлет свои приветы и уверения.

Я слышала от Никлоса Аурилиоса, что ты оставил Венецию и поселился возле речушки Арно. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, хотя можно было выбрать и Рим. Скажи, что ты нашел в этой бывшей казарме римских легионеров? Она тщится стать городом, но город на свете один.

И не надо ссылаться на достижения тамошних художников, поэтов и музыкантов. Медичи регулярно шлет Папе образчики их работ.

А Рим ты сейчас бы, мой друг, совсем не узнал, тут многое изменилось. Храм Сатурна, тобою любимый, превратили в огромную церковь. Теперь никто и не помнит, что в ней было когда-то, а те, в ком жив интерес к прошлому, обращаются большей частью к временам Теодоры.[26]

Цирк Флавия называется теперь Колизеем[27], он частично разрушен. Тебя, вероятно, это расстроит. И вообще, осады, смуты, пожары нанесли городу огромный ущерб. Но мне не хотелось бы жить где-то еще! Какое-то время я провела в Александрии, приходилось мне бывать и в Афинах, но с Римом ничто не сравнится, только здесь я — дома. Рим — моя родина! Истинная… ты знаешь, о чем я.

Помнишь ли ты, как взял меня в первый раз? Я тогда очень боялась. Да и как не бояться? Ты ведь хотел внушать страх. А подарил настоящую страсть! И открыл для себя новое понимание жизни. Тебе вдруг расхотелось кого-либо устрашать! Ты почувствовал, что, лишь удовлетворяя чьи-то желания, возможно наиболее полно удовлетворить и себя. Это не мои домыслы, это твои собственные слова. Я помню их, как помню твои глаза, измученные одиночеством. Скажи, ты все еще носишь в себе это чувство? Не изводи себя, Сен-Жермен! Ты сам учил меня, что в этом мире есть множество удовольствий. Мы не знаем, что ждет нас за порогом истинной смерти, но, пока жизнь нас зовет, надобно отвечать ее зову.

Как видишь, я увлеклась философией. Должно быть, старею. Но пишу тебе не затем, чтобы тревожить воспоминания, а чтобы предостеречь. Жизнь Рима бурная, и события в ней развиваются весьма прихотливо.

Как ты, верно, уже понял из моего намека в начале письма, я вхожа в круги, близкие к окружению Папы. И хочу сообщить тебе, что роль кардиналов в политической жизни Рима заметно усилилась. Первый из них — Родриго Борджа[28], я с ним встречалась, он очень умен. Остерегайся этого человека! А если путь твой когда-либо пересечется с его сыночком Чезаре[29], беги от него без оглядки! Чезаре — просто чудовище! Он совершенно запугал свою собственную сестру (та, впрочем, от рождения глупа и труслива) и, по слухам, делит с ней ложе. Если это так, я ей очень сочувствую.

Кстати, я часто задумываюсь о досадном противоречии в отношениях между полами, которое мне не представляется справедливым. Мы, женщины, жаждем чувственных наслаждений, потому что такова природа нашего естества, но вам, мужчинам, этого мало. Вам всегда требуется примешать к простым удовольствиям что-то особенное. Позволь спросить, ты тоже таков?

Но меня, кажется, опять потянуло на философию. Извини, извини. Я понимаю, что становлюсь назойливой, и докучать тебе больше не стану.

Обязательно напиши мне, как будет возможность. Я часто думаю о тебе. Мне очень хочется повидаться с тобой, Сен-Жермен, и… побеседовать… если на то останется время.

Береги себя, мой друг. Я знаю, ты всегда осторожен, но временами боюсь, что именно в этом и состоит твоя уязвимость. Мне кажется, если истинная смерть постигнет тебя, из моей жизни уйдет что-то важное.

Как всегда с любовью к тебе,

Оливия Рим, 19 октября 1491 года

ГЛАВА 7

За высокими окнами церкви Сан-Марко шел сильный дождь, изливаясь из нависших над городом пурпурных туч, принесенных восточным ветром.

В огромном помещении царила необычная тишина. Все скамьи были заполнены до отказа, многие прихожане стояли в проходах между рядами и теснились у стен. Все молчали, серый призрачный свет придавал лицам ожидающих схожесть с грубо вырезанными из дерева масками. Пахло ладаном, слышался отдаленный звук песнопений, возвещавший о прибытии братьев.

По рядам пробежал шепоток, люди стали оглядываться, наблюдая за приближающейся процессией. Доминиканцы были одеты в обыденное монашеское облачение, делавшее их удивительно похожими друг на друга, и опознать того, кто привлек в эту церковь такое количество публики, не представлялось возможным.

Монахи умолкли, зазвучал старый орган. Музыка была громкой и скорбно-торжественной. Она печально вторила шуму дождя, напоминая смертным, что жизнь коротка и полна заблуждений, что час судный не за горами и что всем им стоит задуматься об участи, уготованной грешникам, когда он грядет. Затем в музыку вновь вплелись сильные голоса братии — началась служба.

Многие из присутствующих охотно бы пропустили ее, явившись в храм только к проповеди, но такие вольности доминиканцами не допускались, и потому собравшиеся послушно вторили хору, втайне надеясь, что месса будет короткой.

Когда она наконец кончилась, утомив даже самых терпеливых из прихожан, люди со вздохами облегчения стали усаживаться на скамейки, ожидая выхода главного действующего лица.

Монах, направившийся к алтарю, ростом не превышал подростка двенадцати-тринадцати лет. Он был очень худ, посты заострили его лицо с крючковатым огромным носом и плотоядными большими губами, напрочь, казалось, лишенное какой-либо привлекательности и все-таки притягательное, ибо на нем отдельной загадочной жизнью жили неистовые зеленые глаза.

— В Писании сказано, — сильным, глубоким голосом заговорил Джироламо Савонарола, — Иов пострадал за веру свою. Господь с лихвой вознаградил его за страдания. Узрев величие Господа, Иов познал, как ничтожен он был. А мы сознаем ли?

Савонарола вгляделся в обращенные к нему лица, но ответа не получил и продолжил:

— Во имя Господа Иов готов был отречься от всего, что имел: жены, детей, пастбищ, денег, жилища, телесного здравия. И он лишился всего, что могло поддержать его на земле, но обрел поддержку небесную. Иов преклонился перед могуществом Господа. Почему же этого не делаем мы? Почему не хотим признаться в своей чудовищной развращенности? Почему не просим Господа о прощении наших грехов и отворачиваемся от единственного пути, могущего привести нас к спасению?

Он помолчал, а когда возобновил проповедь, голос его обрел особую звучность:

— Вострепещите, грешники, ибо уже воздета над вами карающая десница, а вы все еще медлите, все не хотите раскаяться. Вострепещите и вглядитесь в себя. Вдумайтесь, кто из вас не желал гибели ближнему своему, задевшему ненароком или умышленно вашу непомерно разросшуюся гордыню? Но что значит ваша гордыня, ваша жалкая честь перед честью и славой нашего Господа?

Ответный вздох прокатился по рядам прихожан, мужчины потупились, женщины принялись нервно перебирать складки своей одежды, щеки многих из них ярко вспыхнули.

— Каждый день добродетель и милосердие отважно вступают в борьбу со злом, но вы отворачиваетесь от этих борений. Вы не предпринимаете никаких попыток помочь правому или протянуть руку помощи оступившемуся, объясняя свое равнодушие чем угодно: нехваткой времени, гнетом забот, скудностью состояния, — тогда как на деле причиной ему является лишь одно: ваша непомерная леность. Возможно, вы даже не знаете, что леность есть смертный грех, так узнайте об этом! Поддаваясь ей, вы обрекаете себя на тяжкую работу в аду, где демоны будут подгонять вас раскаленными крючьями.

Он вскинул руку, и удивленные шепотки, пробежавшие по рядам прихожан, тут же стихли.

— Но есть и еще один страшный и отвратительный грех, в котором вы все повинны, — тщеславие! Вы одеваетесь в бархат, хотя для прикрытия бренной плоти достаточно шерсти. Вы заворачиваетесь в шелка, но эти роскошества лишь подчеркивают низменность ваших стремлений. Женщины, забывая о целомудрии, красят лица и носят открытые платья, выставляя себя напоказ. Вдумайтесь, на что направлены их уловки?

Его голос стал громче, слова лились быстро, свободно. Им вторил шум дождевых струй, низвергающихся с небес.

— Но вы ни о чем не задумываетесь, вы всем довольны. Вы живете в мерзости и пороке, тщеславие губит вас! Вы увешиваете картинами стены своих жилищ, презирая грубую штукатурку! Вашу мебель украшает языческая символика в виде плодов, листьев, цветов! Вы следуете греховным поучениям греческих мудрецов, вместо того чтобы изучать библейские тексты! Ваши дома набиты бесстыдными статуэтками и безделушками, призванными вызывать вожделение, ибо все усилия античных искусников направлены лишь к тому! Вы словно не понимаете, что все это — от лукавого! Диана — богиня луны, но приглядитесь, и вы обнаружите рожки! Подумайте, прежде чем брать ее в руки! Не поддавайтесь очарованию, исходящему от Венеры! Это всего лишь продажная девка, плотью своей вводившая многих мужчин в соблазн!

Голос проповедника завораживал, в толпе начинали вскрикивать, какая-то женщина разрыдалась.

— Все вы живете для грешного тела, не ради души! Вы тешите похоть, вы неумеренны в пище, вы смеетесь над тем, что вам заповедано, надеясь всех провести! Ваш ум изощрен, ваши чувства пресыщены, а любая пресыщенность — это порок! Задумайтесь, что не дает вам свернуть с гибельной тропки, почему вы не ужасаетесь, почему так рьяно стремитесь к разверстой пропасти? Не потому ли, что вас к ней искусно подталкивает жуткий идол в человеческом образе, прикрывающийся маской доброжелателя, но исторгающий отвратительный смрад? Задумайтесь, и вы в один голос ответите: «Да! Мы хорошо знаем его, это — Медичи! Тщеславие, жадность, распущенность присущи ему много больше, чем любому из нас!»

По церкви пронесся гул, публика взволновалась. Никогда еще Савонарола не нападал на Лоренцо открыто. Интерес к происходящему настолько возрос, что многие из сидящих приподнялись со своих мест, а стоящие качнулись вперед, чтобы не пропустить ни слова из проповеди неистового аббата. На лицах обратившихся в слух прихожан застыло выражение благоговейного ужаса.

— Пять красных шаров, изображенных на гербе его дома, не защитят вас от Господнего гнева! Деньги самого богатого флорентийского ростовщика не распахнут перед ним врата в царство Божие, как не помогут и тем, кто по его стопам направляется прямехонько в ад!

Кто-то вздрогнул от ужаса, кто-то упал на колени, закрывая руками лицо.

— Тщеславие! Флоренция снедаема им, как смердящее чрево червями! Тщеславие, себялюбие, зависть, корысть! — Лицо проповедника перекосилось от гнева. — Вот главные грехи человеческие! Почему же вы холите и лелеете их? Почему позволяете расцветать им в своих душах? Все флорентийцы поражены этим злом — и дряхлые старцы, и малые дети! Каждый из вас будет гореть в адском пламени! Каждый, кто не раскается и не очистит себя!

Многие женщины уже плакали в голос. Ливень за окнами превратился в сплошной водопад, но никто этого не замечал.

— В похоти, в скверне вы елозите на перинах, творя свальный грех! В ваших мыслях теснятся картины разврата! Вы распаляете себя ими — ежедневно, ежечасно, ежеминутно! Прелюбодеяние вошло в вашу кровь! Что же за всем этим стоит? Мрак и погибель!

К выходу с перекошенными от ужаса лицами потянулись не выдержавшие напряжения одиночки. На них не смотрели, все взоры были прикованы к Джироламо.

Симоне Филипепи обернулся к своей бледной соседке.

— Ну что, Эстасия? — прошипел он торжествующе. — Вы понимаете, что это говорится о вас?

Эстасия, словно бы защищаясь, вскинула руку.

— Нет!

— Вы копите деньги и драгоценности, — Савонарола почти кричал, — и в своей жадности не знаете меры! Вы никак не насытитесь, вы хотите, чтобы все стало вашим — земли, стада, дома! Но какие богатства мира сравнятся с дарами небесными? Зачем вы не бережете того, что имеете, зачем так дешево цените души свои? Я вижу, вижу, как горько, как безутешно вы вскоре восплачете, но никакие слезы не смогут вернуть вам потерянный рай!

Толпа заходилась в тихой истерике. Охваченные ужасными видениями люди раскачивались, словно дерева на ветру. Каждому было в чем себя упрекнуть, каждого больно ранили укоры Савонаролы, каждый жаждал вернуться на путь добродетели и покаяться в смертных грехах.

Доминиканец не обманул ожиданий трепещущей паствы.

— Я поражен! — произнес он совсем другим тоном, смиренно склоняя голову, — Я поражен, что Господь так долго терпит наши грехи! Усмотрим же спасительный знак в этом милосердном терпении, но будем помнить, что день гнева грядет! А еще будем помнить, что ни один наш проступок не укроется в этот день от ока Всевышнего! Исполнимся веры и, подобно Иову, познаем всю меру собственной нечестивости. Покаемся и возблагодарим Господа нашего за дозволение прибегнуть к его неисчерпаемой милости!

Прихожане разом заголосили, выкрикивая слова покаяния. Теперь рыдали не только женщины. Крупные слезы катились по лицам многих мужчин.

— Плачьте, плачьте! Кайтесь в своих прегрешениях! Омывайте слезами свои заскорузлые души! Оплакивайте скорбный удел тысяч и тысяч тех, что будут брошены в огненную геенну! Просите смиренно Господа вразумить того, кто еще не раскаялся и полон греха!

Симоне схватил Эстасию за запястье.

— Ну? Разве эта проповедь не обращена прямо к вам? Покайтесь, пока вам дается эта возможность, прогоните прочь своих любострастных любовников и отвратитесь сердцем от плотских помыслов, ибо демоны в аду уже веселятся, предвкушая, с каким удовольствием они будут терзать вашу нежную плоть!

— Ах, Симоне! Не мучьте меня! Давайте уйдем!

Эстасия повернулась и, скривившись от отвращения, выбежала из церкви под дождь, даже не озаботившись тем, чтобы накинуть на голову капюшон.

Симоне заколебался. С одной стороны, кузину не стоило оставлять без присмотра, с другой — ему хотелось дослушать проповедь до конца. В результате набожность победила. Добродетельный брат Сандро Боттичелли упал на колени и заломил руки в мольбе.

— Меч Господень воздет высоко, он сокрушит всех нечестивцев, и даже праведникам придется унизиться перед ним. Кто спасет вас, если вы не покаетесь? К кому обратитесь в страшный судный момент? Падайте ниц, молите Господа о прощении! Делайте это сейчас! Времени мало, день гнева близок! Я предрекаю вам это, я воочию вижу его. Мир обратится в развалины, населенные рыкающим зверьем. Не мешкайте, флорентийцы! Покайтесь в содеянном, укрепитесь душой! Вернитесь в лоно церкви и добродетели!

Громкие крики толпы, то усиливаясь, то затихая, напоминали грохот бьющихся о берег волн.

— Одушевитесь верой и сокрушите язычников! Обрушьтесь всей своей мощью на нечестивый герб! В красных шарах — главное зло, их надлежит уничтожить! Помните, ваше спасение в ваших руках!

Паства заволновалась, многие стали проталкиваться к проходу.

— Изгоним из сердец своих леность, похоть, тщеславие! Перестанем лелеять в них жадность, зависть, злобу, корысть! Сбросим ложных кумиров с их позолоченных пьедесталов! Пришла пора очистить Флоренцию от гнездилищ греха и разврата!

Толпа с ревом кинулась к выходу, в приделе образовался затор. Какая-то прихожанка рванулась к алтарю, но, споткнувшись, упала и осталась лежать, дергаясь всем телом и колотя пятками по полу. Другая раскачивалась над ней, выкрикивая что-то бессвязное. Пятеро молодых людей, сорвав с себя украшения, ожесточенно топтали их каблуками.

Савонарола всего этого словно не замечал. Маленький доминиканец стоял неподвижно, указывая воздетой рукой на что-то находящееся за пределами церкви.

— Ступайте туда! Сокрушите зло! Верните в свои души мир и покой! Покончите навсегда с рассадниками порока!

Подхлестываемые этими яростными призывами прихожане выкатились из церкви на площадь — там их встретили холодные струи дождя.

Толпа дрогнула, люди в нерешительности переминались перед обширными лужами, обмениваясь неуверенными улыбками, словно больные, приходящие в себя от глубокого забытья. Первое безумие схлынуло, к каждому возвращались обычные ощущения, кто-то громко чихнул. Этого было достаточно, чтобы окончательно вернуть всех к реальности. Зябко поеживаясь и сутулясь от навалившейся внезапно усталости, флорентийцы побрели по домам.

* * *

Письмо августинца фра Мариано да Дженназзано к Марсилио Фичино.

Выдающемуся ученому, истинному философу и собрату-священнослужителю фра Мариано шлет свои благословения и приветствия.

На прошлой неделе я получил ваше послание и молю Господа умерить ваши тревоги. Лоренцо действительно плох. Происходящее весьма обострило его подагру. Он очень мучается и даже пообещал мне в случае ухудшения позволить пустить себе кровь.

Я заказал мессу в его здравие и уповаю на милосердие Божие. Без Медичи не будет Флоренции! Впрочем, не станем впадать в отчаяние, ему всего сорок два. Все еще может наладиться, для мужчины это не возраст.

Что действительно очень опасно, и тут я с вами абсолютно согласен, это возвышение Савонаролы. Гордыня пастыря всегда пагубно отражается на настроениях его паствы. Священнослужитель не должен стремиться к первенству, ему надлежит смиренно следовать законам Всевышнего, однако терпения и кротости в душе этого проповедника нет.

Безумца следует урезонить, надеюсь, что одному из нас удастся убедить Лоренцо обратиться с прошением к Папе. Медичи взыскан благосклонностью первого из католиков, его святейшество, безусловно, найдет способ уладить разгорающийся скандал.

В том, что он разгорается, сомнений нет, и яркое тому свидетельство — недавняя вспышка воинственных настроений в умах прихожан церкви Сан-Марко. Страшно подумать, что бы из этого вышло, если бы не ливень, охладивший их пыл. Савонарола, обличая людское тщеславие, указал на Лоренцо, хотя на деле ему бы следовало указать на себя!

Но я сказал больше, чем позволяет мне сан, и чувствую, что пришел в раздражение, противное данным мною обетам. Во имя Святого Духа смиренно прошу вас отпустить мне мое прегрешение и уповаю на то, что Господь наш вернет Флоренции мир и покой!

Фра Мариано да Дженназзано орден святого Августина Флоренция, 8 ноября 1491 года

ГЛАВА 8

Утренний легкий морозец бодрил, небо выглядело по-зимнему ярким. От земли, покрытой опавшей листвой, исходил сладковатый запах. Шестеро всадников мчались во весь опор по дороге, огибающей небольшой холм.

— Как здесь хорошо! — воскликнул Лоренцо, останавливая своего гнедого в тени островерхих сосен. — Свежий морозный воздух деревни — вот все, что мне нужно сейчас.

Аньоло Полициано, ненавидевший загородные прогулки, досадливо произнес:

— Он ничего не сулит, кроме простуды. Но это все же гораздо лучше, чем таска, которую тебе задали в Сан-Марко. Наслаждайся, Великолепный. Но не дыши глубоко.

Лоренцо рассмеялся.

— Друг мой, ты ополчаешься против всего, что мне хотя бы в какой-то мере приятно! Ты отверг бы даже свое любимое блюдо, узнав, что я его похвалил.

— Тут я спокоен! — усмехнулся Аньоло. — Ты ведь давно не чувствуешь запахов, и не можешь определить, что вкусно, что — нет!

Три всадника из четверки отставших уже подъезжали к ним. Первым был граф Джованни Пико делла Мирандола, он обратился к Лоренцо:

— Фичино считает, что Сократу никогда не доводилось наслаждаться ничем подобным, но, я думаю, он не прав. Ракоци пока что отмалчивается, поэтому рассуди нас ты.

— Судья из меня плохой, но думаю, что Сократ никогда не ездил верхом, — рассеянно отозвался Лоренцо, стаскивая перчатки. — Бедный Джакомо, — обратился он к шестому наезднику. — Я должен был выделить вам более спокойную лошадь. Фулмине нуждается в твердой руке.

Джакомо Праделли, посланник из Мантуи, с трудом придержал чалого жеребца.

— Это не так уж важно, Великолепный, — сказал он, прикладывая героические усилия к тому, чтобы удержаться в седле. И добавил, меняя тему беседы: — Окрестные земли в отличнейшем состоянии. Флоренции есть чем гордиться, я восхищен.

— Благодарю. — Лоренцо внезапно повеселел. — Я сообщу Гонзаге,[30] что посланник его очень учтив. Возможно, тогда он согласится продать мне свою библиотеку. Или, по крайней мере, какую-то ее часть!

Он повернулся в седле и обратился к Ракоци, охлопывавшему своего серого жеребца.

— Ну, мой дорогой чужеземец, а что скажете вы?

— Земля тут и вправду прекрасная, несмотря на то, что ранние ливни выбили все просо, — Ракоци поднял жеребца на дыбы и тут же вернул его в прежнее положение. — В холмах я видел оленя.

— Мне жаль, что наши обычаи не позволили мне пригласить вас на вчерашнее пиршество, — сказал Лоренцо, отводя в сторону взгляд.

— Что за печаль? Я и не ждал приглашения! — Это было сказано просто, без малейшей тени неудовольствия или обиды. Напряженный взгляд Лоренцо смягчился. — Я тоже чту обычаи своей родины, тут не о чем говорить.

— Это была встреча выпускников Академии. Пирушка, более интересная однокашникам, чем посторонним, и потому закрытая для гостей. Но я все же хочу выслушать ваше мнение.

— О Сократе? — Ракоци поиграл концами поводьев. — Был тот наездником или нет?

Ракоци вспомнил старого грека. Раздражительного, неряшливого, острого на язык. Даже Полициано вогнали бы в краску его едкие замечания.

— Я мало читал Платона, — сказал он осторожно.

— Это дипломатично, Франческо, но на прямой ответ не похоже!

Внимательно оглядев крутой спуск, Лоренцо заулыбался.

— Слушайте все! Скачем так: через поваленное дерево — до родника, затем вдоль ограды — к ручью, пересекаем его, огибаем монастырь Сакро-Инфанте и выезжаем к Генуэзской дороге. Ну, кто быстрей?

Затея была рискованной, и все видели это. Лоренцо, нимало тем не смущенный, привстал в стременах и обернулся к Джакомо Праделли.

— Вы не поедете с нами, мой друг! Фулмине сбросит вас на первом прыжке. Чуть правее и дальше есть безопасная тропка. Спускайтесь по ней и ждите нас на дороге — внизу!

— Я провожу его, — быстро проговорил Полициано. — Мне эти глупые состязания не по душе. Ты ведь знаешь это, Лоренцо. Почему я должен рисковать своей лошадью и своей шеей ради твоего удовольствия?

— Ну и прекрасно. — Лоренцо снова заулыбался. — Только учти, если ты впредь позволишь себе ввязаться во что-то рискованное, я никаких объяснений от тебя не приму.

Он вскинул руку, издав громкий клич, и всадники понеслись вниз по склону. Два фазана с шумом вспорхнули из зарослей, их резкие крики нарушили тишину.

Лоренцо первым перескочил через поваленный ствол, вскрикнув от удовольствия, когда его большой гнедой жеребец легко приземлился за этим барьером, вспахивая копытами влажную землю. Гнедой распрямился, перешел на галоп и понесся к каменной старинной ограде, прихотливо петлявшей среди тосканских холмов.

Джованни Пико последовал за Лоренцо, но поспешил с командой. Красивая белая кобыла задела задними копытами ствол, от неожиданности присела и, вздыбившись, сбросила седока. Грязный и смеющийся, Пико поднялся на ноги, потирая ушибленное бедро. Он свалился в озерцо, намытое родником, его шерстяные штаны промокли.

— Давайте! — закричал он другим, спешно убирая кобылу.

Фичино висел у Ракоци на плечах, его серо-коричневый мерин, несмотря на внешнюю грузноватость, проявлял большое проворство.

— Дорогу! — рявкнул философ.

— Ну нет! — рассмеялся Ракоци и пришпорил берберского жеребца. Он ездил в необычной для флорентийцев манере — ее диктовало странной формы седло с персидскими короткими стременами. Когда бербер прыгнул, всадник привстал в них, качнувшись вперед, это движение выглядело чрезвычайно изящным.

Пико удивленно присвистнул.

Лоренцо был уже далеко. Когда он обернулся, чтобы махнуть отставшим рукой, его темные волосы взвихрились от ветра. Уверенный в своем первенстве, Медичи смеялся.

Фичино стегнул своего скакуна и коротко вскрикнул. Ему удалось нагнать Ракоци. Правда, с большими усилиями, но все-таки удалось.

— Посторонись, чужеземец!

Не отвечая, Ракоци чуть сместился в седле и склонился вперед. Теперь всадники мчались бок о бок. Тропинка делалась все уже, двум лошадям на ней становилось тесно. Но Ракоци и не думал сбавлять темп. Он шевельнул поводьями и уверенно направил своего жеребца к мелькающей совсем рядом ограде. Секунда — и тот перелетел через нее, демонстрируя великолепную выучку.

Овцы, пасшиеся за каменным ограждением, брызнули во все стороны, а серый бербер, направляемый твердой рукой, пустился к той точке, куда поспешал и Лоренцо, скачущий по-прежнему впереди, но несколько в стороне.

Фичино, резко осадивший коня, ошеломленно открыл рот и простоял так с минуту, не в силах сдвинуться с места. Затем он ослабил поводья и позволил своему мерину неторопливо продолжить путь. Спешить уже было некуда, ибо состязание теперь велось только между Медичи и Ракоци. Философ покачал головой, и мысли его обрели восхитительную расплывчатость, к которой более чем располагало это солнечное, насыщенное приятными ароматами утро.

Ракоци пересек ручей невдалеке от Медичи, но расстояние, которое он выиграл, перескочив через ограду, теперь у него отнимали высокие белые стены монастыря. Перемахнуть через них не представлялось возможным. Единственное, что ему оставалось, это скакать в обход по дуге.

— Какая досада! — насмешливо воскликнул Лоренцо, имевший возможность наблюдать за соперником, не прекращая скачки.

Ему не ответили. Ракоци не хотел тратить время впустую. Он гикнул, пришпорил бербера и сжался в комок. Тот вытянулся в струну, понимая, чего хочет хозяин, шумно всхлипнул и понесся по полю таким сумасшедшим галопом, что вместо ног под его телом образовалось неясное, мерно колышащееся пятно. Темп позволял рассчитывать на успех, и Ракоци приободрился, надеясь перехватить лидерство, но фортуна, как видно, была более благосклонна к Лоренцо. Внезапно ударивший колокол напугал бербера, и тот сбился с ритма. Животное прянуло в сторону и непременно свалилось бы в ров, если бы железная рука Ракоци его не сдержала. К счастью, звон тут же смолк, однако драгоценные секунды были потеряны. Имелась, правда, возможность отыграть их на подъеме к дороге, однако бербер пошатывался — он явно устал.

Глаза Лоренцо едва не выскочили из орбит, когда он увидел, что его нагоняют. Последний отрезок дистанции дорого дался и животным и людям. Склон был крут, а в каждом наезднике горело желание победить. Лошади жутко всхрапывали и оступались, земля под их копытами оплывала, угрожая увлечь всадников за собой.

Наверху их уже поджидали. Лицо Джакомо Праделли было встревоженным. Аньоло Полициано посмеивался, он в любых обстоятельствах оставался верен себе.

В последнем броске Ракоци подхлестнул своего жеребца, и тот, подавшись вперед, обошел на голову гнедого Лоренцо. Бербер первым ступил на дорогу, когда на нее уже опускалось копыто соседа.

Благородные животные шумно дышали, их заходящиеся бока потемнели от пота. Лоренцо, бросив поводья, угрюмо сказал:

— Будь подо мной Морелло, все бы обернулось иначе! Тот никогда не проигрывал гонки.

— Морелло? — переспросил Ракоци и сделал глубокий вдох.

— Это любимчик Великолепного, служивший ему многие годы, — пояснил Аньоло, откровенно радуясь поражению своего патрона. — Но сегодня Медичи не помог бы и он. Я никогда не видел такой бешеной гонки. Ваша езда, Ракоци, отдает чем-то потусторонним.

Он передернулся — то ли от сказанного, то ли от порыва холодного ветерка.

Лоренцо, скривившись, выпятил нижнюю челюсть.

— Морелло никогда бы меня не подвел. Я взял его совсем маленьким жеребенком. Сам растил, сам кормил, сам поил. Без меня он не ел, он ходил за мной, как собака. Все остальные лошади ничто в сравнении с ним.

— Говори-говори, Великолепный! — издевался Аньоло. — Сваливай все на лошадку! Признал бы лучше, что Ракоци искусней тебя! — Он ангельски улыбнулся Джакомо Праделли, приглашая того разделить его точку зрения.

Но Ракоци не нравился такой разговор. Аньоло мог бы и прикусить язычок, поскольку сам побоялся участвовать в скачках, а Лоренцо не пристало переживать свое поражение столь тяжело.

— Великолепный, я сделал что мог. Я честно играю и не люблю поддаваться. Уступка всегда обман и предполагает расчет. Но вас мне обманывать никак не хотелось.

Казалось, он не замечал мрачного взгляда Лоренцо.

— Сегодня я выиграл, но лишь потому, что мне повезло. Завтра все может оказаться иначе. Однако я получил огромное удовольствие. Мне выпала честь состязаться с наездником, равных которому я не встречал уже множество лет.

Не лет, а столетий. В остальном все было правдой, и Лоренцо почувствовал это. Хмурый взгляд его прояснился.

— Я тоже люблю честно играть.

Полициано не преминул язвительно вставить:

— Но ты не любишь проигрывать!

— Конечно, — огрызнулся Лоренцо, вновь закипая, но Ракоци примирительно произнес:

— Никто не любит проигрывать. Но кому-то приходится. Именно это и придает гонкам азарт. — Ракоци посмотрел на Медичи. — Мне ведь и впрямь сегодня помог лишь случай. Вы управляетесь с лошадью много искусней, чем я.

— Ну-ну, — милостиво кивнул Лоренцо, несколько успокаиваясь. Он помахал рукой Марсилио Фичино, выезжавшему на дорогу. — А вот и последний. Я думаю, что Пико возвратился на виллу, чтобы переодеться. Не стоит его ждать.

— Я тоже так думаю. — Фичино взглянул на компаньонов. — Какой сегодня чудесный денек! Я проехался по винограднику и видел несколько поздних гроздьев. Они, конечно, не те, что летом, но от них исходит такой божественный аромат!

Медичи кивнул. Раздражение его улеглось. Он задел своим стременем стремя Ракоци и примирительно пробурчал:

— Благодарю за скачки. Я просто погорячился!

Выехав на середину дороги, Лоренцо обернулся к своим спутникам.

— Флоренция уже рядом. Я думаю, мы можем вернуться домой. Отсюда меньше часа езды до ворот Сан-Галло. — Он тронул коня.

Марсилио Фичино, обрадованный возможностью заночевать в теплой постели, принялся напевать. Его слабый надтреснутый баритон развеселил попутчиков.

— Ну хорошо, хорошо! — воскликнул философ, прервав свои вокальные упражнения. — Я знаю, у меня не очень-то получается. Но ты, Лоренцо, ты ведь прекрасно поешь!

— Мне редко приходится заниматься этим в седле, — отозвался польщенно Лоренцо. — Но попробовать можно. Только не знаю, чем бы вас удивить?

— Комическими куплетами, — мгновенно отозвался Полициано.

— Балладой о тихих радостях жизни, — заявил Фичино.

— Канцонами о любви, — мечтательно проговорил Джакомо Праделли.

— А вам, Франческо? Чего бы хотелось вам?

Ракоци на миг призадумался, обводя взглядом холмы.

— Лоренцо должен петь о Лоренцо! Всем, что в нем есть, он обязан только себе.

— Хорошо! — согласился Лоренцо. — А когда я закончу, вы споете нам о себе.

— Но… Великолепный, — попытался было возразить Ракоци, однако Полициано прервал его:

— Отлично, чужеземец будет нам петь! — Он издевательски засмеялся. — Возможно, тогда загадочный да Сан-Джермано станет понятней тем, кто его окружает. Начинай же, Лоренцо!

Ракоци покоробила бесцеремонность Аньоло. Поставить на место насмешника он мог бы легко, но ему не хотелость нарушать задумчивость Лоренцо. Ладно, пусть все остается как есть.

Дорога вилась между живописных холмов, спуск уже не казался крутым, а шел, постепенно снижаясь. Веселая компания беспрепятственно продвигалась вперед.

— Ага! — вдруг воскликнул Лоренцо. — Я знаю, что вам спою!

Он немного напел себе что-то под нос, затем попробовал голос. Его тенор был чуть грубоват, но удивительно приятной окраски.

— Он вечный скиталец, он ищет любви… — начал Медичи и разразился хриплым смехом. — Ничто на свете не сравнится с любовью, друзья мои!

Прокашлявшись, исполнитель завел песню сызнова:

Он вечный скиталец, он ищет любви, С надеждой в душе и волненьем в крови…

— На лунатизм не похоже, — хихикнул Полициано.

— Это все от безделья, — самодовольно заявил Фичино.

Ракоци рассердился.

— Позвольте ему продолжить!

Язвительный тон замечания заставил ерников прикусить языки.

…Охваченный негою сладкой И годы считая украдкой, Влекомый бурливой рекою Страстей к тишине и покою!

Голос певца печально возвысился, и Лоренцо умолк. Он обернулся к Ракоци.

— Это и есть моя жизнь, чужеземец. Сладкие узы держат меня, любовь — это река, но сейчас мне милее всего уединение и тишина.

Ракоци сочувственно улыбнулся.

— Я вас понимаю.

Лошади шли шагом, всадников понемногу начинал пробирать холодок.

— Что ж, — встрепенулся Лоренцо, с трудом отвлекаясь от охвативших его дум, — теперь вы, Франческо. Я сказал о себе все, что хотел, и готов выслушать вас.

— Да-да, спойте что-нибудь со слезой о родимой сторонке, — воскликнул Полициано, и все засмеялись.

— Спойте, Франческо, — сказал тихо Лоренцо. В глазах его засветилось нечто большее, чем простой интерес.

Ракоци согласно кивнул.

— Я попытаюсь оттолкнуться от вашей темы, Великолепный. Но не судите строго, если у меня ничего не получится.

Фичино перегнулся через луку седла и с заговорщическим видом хлопнул Полициано по плечу.

— Не беспокойтесь. Аньоло найдет чем заполнить паузу. Ведь он у нас большой выдумщик, а?

Ракоци слукавил: он знал, что будет петь. Стихи всплыли в его памяти прежде, чем Лоренцо окончил канцону. Звучный голос нового исполнителя взметнулся к вершинам соседних холмов:

Извечным странником скитаюсь по земле. Пустынно прошлое, грядущее во мгле. Пусть говорит Господь живущему — живи, Мне нет пристанища ни в смерти, ни в любви.

— И это все? — скептически воскликнул Полициано. — Каких-то четыре строчки? А что же с любимой родиной, Ракоци? Какова она? Похожа ли на Флоренцию? Ну нет, мне этого мало!

— Уймись, Аньоло, — веско сказал Лоренцо. — Тут ничего не прибавишь. — Он взглянул на Ракоци, в глазах его читалось искреннее сострадание. — Не очень веселая песня.

— Вам хотелось знать, какова моя жизнь, — ответил Ракоци, пожимая плечами.

Он потрепал по шее своего серого жеребца и произнес будничным тоном:

— Кажется, наши лошадки уже отдохнули. Мы можем двигаться побыстрее, если есть такая нужда.

Лоренцо кивнул и поднял руку.

— Что ж, разомнемся.

Он дал шпоры коню и предоставил ему самому выбирать аллюр, ибо путь до Флоренции был все же неблизок.

Они возвратились в город через ворота Сан-Галло и не придерживали лошадей, пока пустынная виа Сан-Галло не перешла в более шумную виа де Джинори. Ракоци обратился к Медичи:

— Позволите ли вы мне откланяться?

— Нет! — Гнедой Лоренцо, чуть пританцовывая, привычно уступал дорогу повозкам и пешеходам. — Нет, мы все отправимся прямо ко мне и выпьем вина, а потом подадут ужин. Мой Массимилио всегда радуется приходу гостей. Особенно тех, что возвращается с хорошей прогулки!

Приглашение было восторженно принято, все изрядно проголодались, лишь Ракоци настаивал на своем.

— И все же я прошу вас меня извинить. Не в моих привычках ужинать в это время.

— У вас вообще нет привычки есть когда-либо, — отрезал Полициано.

Ракоци не удостоил его ответом.

— К тому же меня еще ожидают кое-какие дела.

Грохот повозки заглушил слова Медичи, он повторил их, когда шум затих.

— Уйдете чуть позже, Франческо. Мне нужно с вами поговорить.

— Я понял, Великолепный.

Всадники не спеша пересекли площадь Сан-Лоренцо и поехали вдоль дворца. По знаку Медичи железная решетка ворот распахнулась, пропуская конников во внутренний двор.

Лоренцо медленно слез с седла, пытаясь скрыть овладевшую им слабость. Он пошатнулся, ступив на землю, но сумел удержать равновесие, ухватившись за стремя, украшенное мелкой насечкой. Острый металлический кончик, из нее выступавший, поранил ему руку. Медичи быстро слизнул кровь, зажал ранку перчаткой и обернулся к гостям. Похоже, никто ничего не заметил, все спешивались, бросая поводья прислуге.

— Ну, — нетерпеливо вопросил Полициано, — что с нашим ужином?

— Ступайте за Габриэло, он все устроит. — Лоренцо дал знак дворецкому, тот поклонился. — Скажи Массимилио, что господа голодны.

— А ты? — спросил Фичино.

— Я присоединюсь к вам, как только переоденусь. — Медичи пошел через двор. — Проводите меня, Франческо.

Ракоци, оставив своего серого жеребца на попечение слуг, последовал за Лоренцо. Они молча вошли в палаццо и уже стали подниматься по узкой крутой лестнице, когда Ракоци почуял что-то неладное.

— Великолепный?

Лоренцо остановился.

— Да?

— У вас на руке кровь?

Повисла пауза. Какое-то время Лоренцо досадливо хмурился, потом, скривившись, сказал:

— Я порезался, ухватившись за стремя. Глупая неосторожность, просто оступился, слезая с седла. — Он попытался перевести все в шутку. — Такое случается с теми, кто ездит верхом лучше, чем ходит.

— Позвольте взглянуть.

Лоренцо немного поколебался, затем показал руку. Перчатка его упала на лестницу.

— Видите, ничего страшного.

Кровь все еще сочилась из ранки.

Взглянув на ладонь Медичи, Ракоци побледнел.

— Давно ли, — спросил он тихо, — ваша кровь издает аромат абрикоса?

Лоренцо рассмеялся.

— Абрикоса? Я и не знал. У меня нет обоняния. Она в самом деле так пахнет?

Ракоци закрыл глаза.

— Да.

Лоренцо перестал смеяться.

— Это плохой знак?

— Да. — Ракоци заставил себя взглянуть Лоренцо в глаза.

Лицо Медичи было абсолютно спокойным.

— Я знаю, что болен, Франческо. Я уже давно знаю о том. Но все же надеюсь одолеть свой недуг. И между прочим, очень рассчитываю на помощь одного весьма мне симпатичного чужеземца.

Ракоци промолчал.

— Понимаю, — кивнул Лоренцо. — Я умираю?

Это было скорее утверждением, чем вопросом. Ракоци наклонился и поднял упавшую на ступени перчатку.

— И вы не в силах что-нибудь с этим сделать? — И опять вопрос походил больше на утверждение. Лоренцо покосился на темные пятна, глубоко въевшиеся в зеленую, отличной выделки кожу. — Пропала перчатка, — сказал он.

— Лоренцо, — Ракоци говорил внешне спокойно, хотя это ни в малой степени не отвечало тому, что творилось в его душе, — я могу приготовить одно лекарство. Оно не излечит, но облегчит боль.

— Благодарю, чужеземец. Что ж… — Медичи сглотнул. — Возможно, оно мне пригодится. Я… я почему-то вам доверяю, хотя в данном случае это оборачивается против меня. — Лоренцо начал было опять подниматься по лестнице, но внезапно остановился и схватил Ракоци за плечо. — Что это, Франческо? Что убивает меня?

Слова давались ему с трудом.

— Кровь, Великолепный. Больная кровь! И ничего больше. Я в полном отчаянии, но справиться с этой бедой не могу.

— Но есть ведь другие! — Взгляд Медичи озарила надежда — Какие-нибудь знахари, врачи, костоправы! Возможно, кто-то из них знает средство, способное меня исцелить!

Ракоци покачал головой.

— Нет. Такого средства не существует. — Он видел, что в Лоренцо загорается гнев. — Если бы я мог плакать, Великолепный, я бы выплакал все глаза. Но у меня нет слез!

— Это уже не имеет значения. — Лоренцо резко отвернулся и пошел по лестнице вверх. Ракоци понял, что провожать его дальше не стоит.

* * *

Письмо Джироламо Савонаролы к Андреа Белькоре, главному настоятелю доминиканского ордена.

В святой праздник пришествия Джироламо Савонарола, настоятель церкви Сан-Марко во Флоренции, полный почтительного благоговения, обращается к своему пастырю Андреа Белькоре в Риме.

Преподобный отец, покорно молю вас рассмотреть это прошение, отринув мирские соображения.

Как вам известно, Господу было угодно отметить меня, посылая мне, недостойному, видения, провозвещающие скорый приход дня гнева Господнего, призванного искоренить все мирское зло. Эти видения настолько ярки и реальны, что я не могу не считаться с ними, и потому смиренно прошу вас позволить мне возвысить мой голос во славу Творца, вдохновляющего меня.

Я не в силах долее сдерживаться.

Город, в котором я нахожусь ныне, погряз в разврате и охвачен тщеславием, души здесь блуждают во мраке, всюду царят искушение и соблазн. Вы должны внять моей просьбе, дабы несчастные флорентийцы получили возможность узреть собственное ничтожество, ужаснуться и припасть к престолу славы Господней в глубоком раскаянии, ибо лишь покаяние способно сейчас им помочь.

С тех пор как его святейшество женил своего сына на дочке Медичи, он на все тут происходящее смотрит сквозь пальцы. Понимая это, я горячо молюсь, чтобы не оказались столь же слепы и вы. Ибо вовсе не я проповедую в церкви Сан-Марко, но Святому Духу угодно изливать горнюю волю через мои уста.

С глубокой преданностью и надеждой отдаюсь в ваши руки.

Джироламо Савонарола, доминиканец, настоятель церкви Сан-Марко Флоренция, 22 ноября 1491 года

ГЛАВА 9

— Будет что-то еще? — спросила Деметриче Воландри.

Джованни Пико делла Мирандола сложил в аккуратную пачку густо исписанные листы.

— Нет. Благодарю вас, донна Деметриче. Вы опять удивили меня. Я не предполагал, что женщине, даже такой образованной, под силу управиться с переводом в столь сжатый срок.

Она вскинула брови.

— Рука женщины пишет нисколько не медленнее, чем мужская.

Граф рассмеялся и взял ее под локоток.

— Но женщины так рассеянны… Правда, к вам это не относится. Ваш ум, добросовестность и усидчивость поразительны…

Деметриче, высвобождаясь, пожала плечами.

— У меня нет ни мужа, ни семьи, ни каких-то иных забот. Так почему бы мне не посвящать все свое время работе?

Молодая женщина поднялась со скамьи, на которой они сидели, и подошла к камину. Ткань ее ветхого платья так истончилась, что совершенно не согревала, и ей приходилось кутаться в шаль.

Пико продолжал говорить, его румяное — кровь с молоком — лицо источало добродушие.

— У вас мужской склад ума. Вы могли бы добиться многого. Прискорбно, что ваши таланты не находят достойного применения. — Он поклонился, но уходить не спешил. — Я очень надеюсь, что наше сотрудничество будет продолжено.

— Но вы собираетесь в Рим, граф, а я остаюсь здесь.

— Тогда, может быть, вы позволите мне принять некоторое участие в вас? — Он подошел и встал рядом, — Мое покровительство откроет вам все двери, даст состояние, позволит найти занятие по душе. Вы весьма привлекательны и далеко мне не безразличны. Я мог бы многое сделать для вас.

Деметриче внутренне покривилась. Дыхание графа щекотало ей шею. Надо бы его урезонить, но… ни к чему заводить в этом доме врагов.

— Я не могу это обсуждать.

— Я поговорю с Лоренцо, если это единственное, что вас беспокоит. — Сомкнутых губ Деметриче коснулся вкрадчивый поцелуй. Она не откликнулась, она вспомнила другого мужчину, чьи касания мгновенно рождали в ней трепет. Пико этого не дано.

Недвижность ее была воспринята как поощрение. Молодая женщина покраснела и отбежала к окну.

— Граф, я нахожусь в доме кузена и выполняю работу, которую он мне поручает. После всего, что он для меня сделал, было бы черной неблагодарностью оставить его.

— Хорошо. Я не спешу.

Пико отвесил церемонный поклон и с кипой рукописей в руках покинул библиотеку.

Когда вошел Лоренцо, гнев ее все еще не унялся.

— Деметриче, если у тебя есть какое-то время…

Он остановился, увидев ее лицо.

— Что с тобой, дорогая?

Она тоже остановилась и попыталась улыбнуться.

— Ничего. Правда-правда. Даже не понимаю, с чего это я так взволновалась!

Она пересекла комнату и внутренне вздрогнула, увидев, как он похудел.

— О, Лауро!

Он взял ее руки в свои.

— Успокойся, Деметриче! И расскажи мне, что тут случилось.

— Тут был Пико. Нет-нет, он вел себя очень учтиво. Просто я не выношу, когда меня оценивают, как вещь. — Ни о чем не думая больше, она прижалась к нему. — Лауро, я боюсь!

Медичи пригладил пряди белокурых волос, выбившихся из косы Деметриче, и заглянул ей в лицо.

— Чего, дорогая? Тебе нечего опасаться!

Деметриче страшилась облечь свою тревогу в слова. Сделать так означало поверить в то, что происходит. Все, что она могла, это положить ему голову на плечо и тихо сказать:

— Не покидай меня, Лауро.

— О, Деметриче! — Он крепко обнял ее и шепнул: — Помнишь охотничий домик?

Она печально улыбнулась.

— Как я могу его позабыть? Я помню все. И крошечную комнатку с нашей кроватью. И балкон, на котором мы завтракали каждое утро. Мне бы очень хотелось вновь там оказаться.

— И мне, дорогая, и мне! Я никогда не забуду, какими сладкими были твои губы. Дай мне поцеловать их еще раз!

Он наклонился к ее лицу. Она ответила на поцелуй, потом, охваченная отчаянием, вырвалась из объятий. Ее затрясло.

— Санта Мария! Что же мне делать?

Лоренцо недоуменно нахмурился.

— Что делать? Да ничего. Я с тобой и всегда о тебе позабочусь. Разве ты сомневаешься в этом?

— Нет. Я знаю, ты очень добр. — Она отвернулась и стала смотреть в окно. — Надо же. В каких-то три дня все занесло снегом.

— Да. — Он помолчал, потом осторожно приблизился к ней. — Деметриче! Послушай! Не мучай себя. Не надо грустить. Пожалуйста. Ты меня удручаешь.

Она медленно повернулась к нему.

— Ох, Лауро!

Ей пришлось прикусить губу, чтобы сдержать рыдание.

— Да, — мягко произнес он — Да, я все знаю. Мне тоже сейчас тяжело. — Он взял ее под руку и отвел от окна. — Но у нас есть еще время. Не много, но есть. Я обещаю, что не оставлю тебя без поддержки.

Деметриче позволила усадить себя на скамью и, когда Лоренцо сел рядом, судорожно обхватила его руками.

— Помнишь то утро, когда мы гуляли по рассветному лесу? Я продала бы душу, чтобы вернуться в то время.

— Деметриче, — пробормотал он виновато — Твоя душа стоит много дороже. Она слишком чиста и слишком прекрасна.

— Значит, ты тоже хотел бы вернуться туда? — Голос ее звучал делано безразлично.

— Больше, чем ты себе представляешь. Если бы не… обстоятельства, я никогда бы не расстался с тобой.

— Лауро! Ох, Лауро! Прошу тебя…

Она сжала руки, тщетно подыскивая нужные слова.

— О чем же ты просишь? — тихо спросил он, прерывая тягостное молчание.

— Живи! Я хочу, чтобы ты жил!

Деметриче почувствовала, что силы ее на исходе. Она закрыла лицо руками и побежала к дверям. Ему вовсе незачем видеть, как она плачет.

— Деметриче, постой. Не мучай меня. Остановись и послушай… Мне надо тебе что-то сказать.

Он слишком устал, чтобы бежать за ней следом. В груди его начинало закипать раздражение.

Она стояла, зажав рот руками, чтобы заглушить стоны, рвущиеся из глубины ее существа.

— Я не вынесу этого.

— Ты должна. Ты мне нужна.

Лоренцо неотрывно смотрел на нее, и этот магнетический взгляд понемногу ее успокоил.

— Мне больше не на кого положиться — Он обвел библиотеку рукой. — Я собирал эти книги всю свою жизнь. Кто сохранит их, кто о них позаботится? Пьеро? Для него они мало что значат. Аньоло? Возможно, но лишь до тех пор, пока его внимание не отвлечется чем-то другим. Марсилио? Он старше меня. Пико? Но он постоянно в разъездах. Его манит Рим, у него свои интересы. Ты, Деметриче, только ты способна отнестись ко всему этому точно так же, как я. Ты знаешь, что эти книги не просто бумага, что это часть моей жизни, и очень важная часть. Ты сбережешь их.

— Но я не смогу остаться здесь, если ты… — Она запнулась, ее взгляд заметался по книжным полкам.

— Тогда поселись где хочешь. Кому во Флоренции ты доверяешь? Кто тебе нравится? У кого тебе бы хотелось жить?

Он легко задавал эти вопросы, даже чуть улыбаясь.

Но…

— Деметриче! — Его окрик резко прозвучал в царящей вокруг тишине, отозвавшись болью в ее сердце. — У меня мало сил. Я прошу тебя мне помочь. Если ты не хочешь, скажи о том прямо.

Лицо Лоренцо сделалось непреклонным. Деметриче кивнула, словно что-то в себе пересиливая, затем медленно подошла к недвижно сидящему на скамейке мужчине и опустилась на пол возле его ног.

— Что я должна делать?

— Тебе нужно найти человека, который позаботился бы о тебе. Причем вовсе не обязательно выходить за него замуж… если, конечно, ты этого не захочешь сама. Ты можешь стать домоправительницей в чьем-нибудь доме. А можешь пойти в помощницы к кому-нибудь из ученых людей. Новое дело, новые знания помогут тебе забыться. Время хорошо лечит душевные раны — Он положил руку ей на плечо. — Скажи мне, кто тебе по душе, и я подумаю, что можно сделать.

— Я не знаю. Может быть, мне остаться с Пьеро?… — Она представила себе старшего сына Лоренцо и покачала головой. — Нет. Вряд ли.

В комнате уже стало темно, пламя камина позолотило их лица и руки.

— Да. Тебе не ужиться с ним, когда я… уйду.

Она мучительно размышляла, перебирая в уме всех мало-мальски известных ей флорентийцев.

— Ракоци! — вырвалось вдруг у нее.

— Франческо? — Медичи задумался. — Что ж, я поговорю с ним. Возможно, он согласится. Он хороший друг, лучше многих. И многому научит тебя.

Деметриче нахмурилась. Теперь, когда имя было названо, ее одолели сомнения.

— Ты думаешь, это удобно? Ведь он — чужеземец.

— Это в каком-то смысле даже неплохо. Он тебе нравится?

Деметриче принялась водить пальцем по полу, выписывая замысловатый незримый узор.

— Не знаю. Он всегда очень внимателен и почтительно со мной обращается, однако иногда в нем проглядывает что-то пугающее. Но не отталкивающее, а притягательное. Таковы мои ощущения, и ничего большего я сказать не могу.

— Да, загадка в нем есть. И скорее всего, не одна. Но он, как ты заметила, очень учтив, честен и, без сомнения, широко образован. Кстати, ты сможешь брать у него уроки турецкого языка.

— Он знает турецкий? — спросила Деметриче рассеянно. Она уже думала совсем о другом. Лоренцо тоже о чем-то задумался и пропустил вопрос мимо ушей.

— Скажи, если бы я стал просто Лауро, а не Медичи — с таким же лицом, но уже без богатства и власти, — ты все равно бы любила меня?

Он смотрел на огонь, но Деметриче почувствовала, что рука, лежащая на ее плече, напряглась.

Молодая женщина вскинула голову, оглядывая впалые щеки Медичи, сломанный нос, неровный, бугристый лоб. Этот человек не понимает, что говорит. С ним может случиться все, что угодно, но он никогда не станет каким-то Лауро. Впрочем, в ответе ее не было колебаний.

— Конечно!

Он вздохнул с облегчением и опустил руку.

— Бедняжка Кларисса.[31] Ей никогда не нравилось здесь. Она постоянно помнила, что происходит из римских Орсини, и с трудом мирилась с жизнью в глуши.

— Жена Пьеро[32] тоже из семьи Орсини, — напомнила ему Деметриче.

— Это другое. Пьеро не любит Флоренцию. Кларисса не возражала против моих любовниц, но притерпеться к Флоренции все-таки не смогла. Она умерла несчастливой, и в этом моя вина. Что ж, тут ничего не поделаешь. — Он с трудом поднялся со скамейки — Прости меня, дорогая, но я должен идти. Мне надо беречь силы. Ты не представляешь, как это утомительно — беречь свои силы!

Деметриче быстро вскочила на ноги.

— Ты очень мучаешься, Лауро?

Он обернулся, глядя на нее с высоты своего немалого роста.

— Нет, не очень. Когда начинаются боли, я принимаю лекарство. По рекомендации твоего Ракоци. Оно хорошо помогает.

Ей почудилась горечь в его словах, она в изнеможении закрыла глаза.

Лоренцо нежно обнял ее.

— Нет-нет, дорогая. Ты не должна так убиваться! Благословляю тебя на новую жизнь — человеку нужны перемены. Но все-таки вспоминай обо мне… иногда.

— Господи, помоги мне! — прошептала она, отшатнувшись от него, как слепая, и даже не шелохнулась, когда дверь закрылась, но пальцы ее с удвоенной силой вцепились в край письменного стола.

Немного позже она вызвала к себе младшего дворцового распорядителя Серджио. Тот немало был удивлен, узнав, что его намереваются использовать в роли посыльного.

— Как прикажете, донна. Куда доставить письмо?

Он подумал, что на улице холодно, а его накидка не по сезону тонка.

— В палаццо да Сан-Джермано. Франческо Ракоци.

Глаза Деметриче были сухи, руки совсем не дрожали. Она одарила Серджио мягкой улыбкой, присовокупив к письму две золотые монетки.

— В палаццо да Сан-Джермано. Вручить Ракоци, — повторил он, опуская монеты в карман. Собственно, накидка его не так уж плоха, в конце концов, под нее можно надеть что-нибудь шерстяное.

* * *

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Другу и учителю Франческо Ракоци да Сан-Джермано во Флоренции Джан-Карло шлет свои искренние приветствия.

Ваш бывший работник и в какой-то мере мой тезка Карло плывет сейчас в Лондон. Он пробыл у нас с неделю, и, как вы велели, я неотступно за ним наблюдал. Язык его не развязался даже после обильного возлияния. Он представился как Рикардо и откликался на это имя, правда, что называется, через раз.

Я пытался разговорить его, но безуспешно. Он ничего не выбалтывает и стоит на своем, утверждая на чистейшем флорентийском наречии, что едет из родимой Мантуи в Англию, где ему обещал дать подзаработать какой-то кузен. Вот мое заключение: Карло-Рикардо туповат, но надежен. Вы можете не опасаться подвоха с его стороны.

Мне также известно от Кола Галлизо, что другой ваш работник, по имени Лодовико, оставил Геную и направляется в Лиссабон. У меня пока нет известий от Дитриха Вундерманна из Вены, но я совершенно уверен, что вашего третьего подопечного отправят куда надобно, когда спадут холода.

Хочу еще сообщить, что я позволил себе снестись с Кельном и заказать там печатный пресс. Старая догаресса проявляет большой интерес к этому механизму. Получив от нее письмо, вы поймете, почему это так.

Ваш дом несколько пострадал от последнего шторма. Впрочем, восстановительные работы идут полным ходом, и здание вскоре приобретет первоначальный вид. Больше всего урона нанесено восточному фасаду, крыша тоже повреждена, но фундамент, разумеется, в полной сохранности. В подвалах не обнаружено ни капли воды.

Ваше письмо от 20 октября содержит совет озаботиться закупкой сандала. Я нашел торговца, по фамилии — грека, но по виду — совершенного египтянина. Он назвался Дариосом Кириллие, у него прекрасный товар и подходящие цены, а еще он хвалится, что знает рецепты смешения красок. Впрочем, если вы пожелаете, я поищу другого поставщика.

Радужное стекло, которое вы нам послали, в дороге не пострадало. Я преподнес его дожу с вашими поздравлениями. Все местные стеклодувы пришли в изумление и ходят за мной по пятам.

На том заканчиваю. Ночью намечается празднество, я должен проинструктировать слуг. Будьте уверены в нашей постоянной готовности неукоснительно следовать вашим распоряжениям.

Нижайше прошу простить мне возможные упущения, буде они обнаружатся вами.

Джан-Карло Казимир ди Алерико Чиркандо Венеция, день святого Николая, 6 декабря 1491 года

ГЛАВА 10

Донна Эстасия швырнула отделанную серебром щетку через всю комнату и вызывающе усмехнулась.

— Но я еще не закончил, беллина, — сказал Ракоци, неспешно пропуская меж пальцев волну ее роскошных каштановых волос.

— Сойдет и так, — отмахнулась Эстасия, хмурясь. Раздражаясь, она теряла часть своей привлекательности. Ее большие карие глаза делались злыми, в уголках рта появлялись сварливые складки. — Ты никогда не снимаешь одежду. Я ни разу не видела тебя обнаженным.

— Да?

Он принялся заплетать ей косу.

— Перестань! — Она сердито тряхнула головой, и ее волосы вновь рассыпались по плечам. Очень медленно и демонстративно женщина застегнула верхнюю пуговку своего пеньюара.

Ракоци откинулся на подушки.

— Ну хорошо, Эстасия. В чем же я виноват?

— Ты никогда не идешь мне навстречу.

Надутый вид донны вызвал у него желание ее поддразнить.

— Вот как? А почему это происходит? — Лицо его было спокойно и безмятежно, и вместе с тем в нем читалось странное сожаление. — Не потому ли, что во время наших свиданий мы только и делаем, что предаемся восторгам плотской любви?

— Мы ничему такому не предаемся! — Она просверлила его бешеным взглядом, — Ты… ты просто издеваешься надо мной!

— Донна не получает того, что желает? — спросил он, улыбаясь, но глаза его погрустнели.

— Ты прекрасно знаешь, что получаю. И даже больше, чем с кем-либо. Но этого недостаточно! — Она отвернулась к туалетному столику и стала нервно переставлять какие-то баночки. — Может быть, ты и вправду не евнух, но я не верю тебе. Ты даже не позволяешь дотронуться до себя… там… в том месте. — Эстасия покраснела. — Почему я должна все это говорить?

— Я предупредил обо всем еще до того, как мы стали встречаться. Тебя это устраивало. Что же изменилось сейчас? — Он потянулся и взял ее за руку. — Эстасия, ты же знаешь… Я не могу быть другим.

Она раздраженно вырвалась.

— Ты даже и не пытаешься.

Он лениво придвинулся к ней.

— Подумай, беллина, с кем еще ты получишь такое? Ты остаешься целомудренной и в то же время…

— Я не хочу быть целомудренной! — вскричала она. — Я хочу наслаждаться. Ты обращаешься с моим телом как с чем-то священным, словно боишься его осквернить. Но я — вдова и знаю, что мне нужно. Сделай меня грешницей! — Она извернулась, как кошка, и прильнула к его руке. — Ну же, Франческо! Пожалуйста! Прямо сейчас! Если ты — мужчина, поступи как мужчина!

— Девочка, ты же помнишь, что я сказал тебе в первую нашу ночь?

Эстасия помрачнела и отстранилась.

— Да, помню. Ты постоянно напоминаешь о том. Но я не сообразила, о чем идет речь. Ты обещал любить меня по-иному. Как я могла угадать, что это значит?

— Ты все поняла и на все согласилась. — Он указал на небольшое венецианское зеркало, стоявшее среди притираний. — Посмотри в него. И скажи мне, что ты там видишь.

— Не валяй дурака!

— Прошу тебя, посмотри в свое зеркало и скажи, что ты видишь.

Сердито озираясь, она придвинулась к зеркалу, мельком взглянула в него и отвернулась.

— Что ты там видела? — В его глазах зажглись странные огоньки. — Скажи, Эстасия. Ну же!

— Себя, разумеется!

— И что еще?

— Перестань, Франческо! Не пытайся водить меня за нос! Я хочу всего тебя! Целиком!

— Что еще ты видела в зеркале?

Его голос насторожил ее.

— Эту комнату. Что, по-твоему, еще я должна была увидеть?

— А меня? — Он ждал ответа.

— Тебя?

Краска сошла с лица донны, и она тихо произнесла:

— Нет, тебя я не видела.

Он мягким, осторожным движением коснулся ее щеки.

— Милая, вот тебе доказательство. Я не такой, как ты. Все, что я могу дать тебе, я даю!

— Но ты не любишь меня.

— Люблю… но по-своему!

Она покачала головой.

— Нет, не любишь. Не сгораешь от страсти, не считаешь минуты до встречи, не ловишь меня на улицах, не топчешься под окном…

Он невесело рассмеялся.

— Это не входило в наш договор. Эстасия, окажи мне честь и побудь с минуту правдивой. Я делаю все, что обещал, разве не так?

Она фыркнула.

— Да.

— Благодарю, — сказал он без тени иронии. — Послушай меня, беллина. — Он выждал, пока она на него не взглянула. — Я ведь стараюсь тебе угодить. Ты хочешь проводить ночи на ложе, изволь. Захочешь коротать время за дружескими беседами, я буду доволен и этим.

— В самом деле? А как же быть с твоими желаниями?

— Я не столь ненасытен.

Она зло усмехнулась.

— А что, если я вообще тебе откажу? Что ты будешь тогда делать?

Ему сделалось скучно.

— У меня не будет больших затруднений.

— Пройдет какое-то время, прежде чем ты найдешь мне замену.

Эстасия торжествовала, самодовольная усмешка светилась в ее глазах.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросил он, поднимая брови. — Что ж, если я действительно тебя не устраиваю, жестоко с моей стороны занимать твое время. Я, пожалуй, пойду.

Она ухватилась за край его черного одеяния.

— Я не отпускала тебя.

В комнате сделалось очень тихо. Несколько свечей, освещавших комнату, шипя, догорали, холодный ветер стучал в окно. Франческо Ракоци, не двигаясь, ждал. Эстасия соскочила с постели и встала с ним рядом.

— Ну почему ты такой колючий?

— Я? — Он покачал головой. — Нет. Совсем нет. Просто мне надоело играть в эти игры. Ты говоришь, что любишь меня, и бранишься, когда я рядом. Пойми, я давно без сочувствия отношусь к женским капризам. Ты хочешь устраивать сцены? Изволь, но в таком случае возьми себе кого-то другого. — Ракоци смолк, изучая ее лицо. — Одно твое слово, и я уйду. И навсегда позабуду дорогу к этому дому.

У нее вырвался нервный смешок.

— Кто сказал, что я тебя прогоняю? Я лишь добиваюсь новых свидетельств твоей любви. Ведь женщинам это так важно. Однажды ты мне поставил условия, и я согласилась с ними. Но отношения развиваются. — Эстасия соблазнительно потянулась. — Ладно, довольно пустой болтовни. Давай мириться, Франческо.

Наблюдая, как она стаскивает с себя пеньюар, он уже знал, что порвет с ней.

— Возможно, тебе нужны новые ощущения?

Подрагивая то ли от холода, то ли от нетерпения, Эстасия непонимающе пробормотала:

— Новые ощущения?

Она стояла перед ним совсем голая — в дымном мареве, идущем от догоравших свечей.

— Разве ты желаешь не этого? — Он придвинулся и взял ее за руки. — Мы могли бы что-нибудь изменить. Я, по крайней мере, мог бы попробовать. Просто ты всегда казалась такой довольной…

— Ох, — она захихикала, — даже не знаю, ведь до сих пор ты не…

Он прервал ее:

— Об этом давай помолчим. И подумаем, как усовершенствовать остальное.

— А ты выполнишь то, о чем я попрошу? — Она прищурилась и сглотнула слюну. — Мог бы ты, например, привязать меня к этой кровати и отхлестать шелковой плетью? Или получить свое удовольствие, угрожая ножом? Или…

Эстасия задохнулась, щеки ее запылали, в глазах появился лихорадочный блеск.

— Нет, беллина, этого я не могу.

— Но почему? Ведь я же не возражаю!

— Потому что это против моих правил. Насилие будит темные чувства, начни — и кошмару не будет конца. — Он отпустил ее руки. — Если ты не согласна, нам больше не о чем говорить.

Она, уступая, вздохнула.

— Ну хорошо, раз ты не хочешь. Но ты можешь хотя бы повалить меня на кровать?

Сердце Ракоци кольнула холодная льдинка. Он смотрел на ее роскошное тело, не испытывая привычного прилива желания. Он видел лишь голод в ее ненасытных глазах.

— Эстасия…

Она сама опрокинулась на постель и протянула к нему руки.

— Я снова хочу тебя. Посмотри, как пылает моя кожа. А ведь в комнате холодно. Иди же сюда!

Он не шелохнулся.

— Ты сказала, что моих ласк тебе мало. Почему же в таком случае ты вновь ищешь их?

— Не ломайся, Франческо!

Женщина томно потянулась, приподнимая ладонями свою пышную грудь и раздвигая полные бедра.

Однако уловки ее успеха не возымели. Вместо того чтобы со страстными стонами накинуться на изнывающую от любовного томления донну, Ракоци отошел к туалетному столику, взял в руки зеркало и рассеянно в него заглянул.

— Под определенным углом слабый силуэт все-таки виден, — пробормотал он.

Эстасия потеряла терпение.

— Завтра, — произнесла она, обиженно щурясь, — я, пожалуй, схожу к исповеднику. Не рассказать ли ему, что ты выделываешь со мной? А, Франческо? Как ты издеваешься надо мной, как бьешь меня и насилуешь, кощунственно используя при этом распятие? Может быть, — принялась она размышлять вслух, — я пойду к добродетельным францисканцам из Санта-Кроме, или загляну в Санта-Тринита? Там, правда, женщин не исповедуют, но для меня, надеюсь, сделают исключение. Или же, — Эстасия призадумалась, — стоит подыскать что-то получше? Ну конечно же, мне следует прямиком отправиться к доминиканцам. Там с особым пристрастием относятся к ереси и богохульству, им, безусловно, будет интересно послушать меня. Остается лишь выбрать между Сан-Марко и Санта-Мария Новелла, — Взгляд донны утратил томность и приобрел жесткое выражение. Она приподнялась на локте. — Что ты мне скажешь на это, Франческо, а?

Ракоци повертел в руках зеркало и аккуратно поставил его на столик.

— Понимаю, — сказал он бесстрастно. — Пока я тебя не особенно раздражаю, ты согласна держать наши отношения в тайне. Если же я поведу себя плохо, меня можно будет и наказать. Например, с помощью церкви. Это ведь так просто — пойти покаяться, а заодно избавиться от докуки. Исповедь в данном случае сработает как донос.

Она удовлетворенно кивнула, не ощущая опасности, ибо ярость, в нем клокотавшая, никак не читалась в его словах.

— О, не все тут так просто! — Женщина села, продолжая вслух размышлять. — Мне, в общем-то, не очень нужен скандал. Я ведь опять могу оказаться под пристальным наблюдением! Как в детстве, как в браке, как после него. Ни одного узника не стерегли, как меня, это было ужасно. Я не хочу испытать все это опять! А в остальном все правильно: ты в моей власти. — Она рассмеялась и вновь откинулась на постель, призывно хлопнув себя по бедрам. — Приди же ко мне, Франческо, мой данник, мой раб!

Слово «раб» обожгло его, как удар хлыста. Сжав кулаки, Ракоци наклонился над ней.

— Ты не оставляешь мне выбора. Совсем не оставляешь.

Ее зрачки расширились в сладостном предвкушении.

— Ты ударишь меня?!

— Я уже говорил, что не стану этого делать. — Он присел на кровать, глаза его странно светились. — Ну, с чего мы начнем? Сразу с ласк? Или с целомудренных поцелуев?

— Нет, Франческо, поцелуев не надо! Ты же знаешь, что я люблю.

Эстасия придвинулась ближе.

— Тогда укажи, что мне делать. Или ступай к церковникам, спроси совета у них. Ну же, синьора, раб ждет приказаний!

— О Санта Лючия! — простонала Эстасия. — Делай то, что всегда. Положи сюда руку! — Она вздрогнула, его пальцы были как лед холодны. — А вторую — сюда! — Пышные бедра сдвинулись. — Ох… да, вот так!

Ракоци подчинился, он действовал как хорошо отлаженный механизм. Гнев его быстро улегся, осталось лишь равнодушие вкупе с желанием поскорее все завершить.

— Так-то бы сразу, — пробормотала Эстасия, бедра которой работали, как жернова.

Казалось, ее забавляла покорность партнера. А еще капризную донну странным образом возбуждало то, что все удовольствие доставалось лишь ей. Уж она-то доподлинно знала, что без поцелуев ему ничего особенного для себя не добиться, и, торжествующе усмехаясь, продолжала его понуждать. Ох, как это сладко — использовать в своих целях того, кто пытался использовать ее сам! Эстасия издала чмокающий звук, похожий одновременно и на хихиканье, и на вздох. Она стонала от наслаждения и направляла его руку.

— Еще! Еще! Мне нужно еще!

Ему хотелось быстрее привести ее страсть к разрешению, он чувствовал, что напряжение нарастает. Пик близился, за ним должен был последовать бурный отлив. Но ничего подобного не происходило, и через пару минут он с изумлением обнаружил, что она упорно сопротивляется натиску, стремясь удержаться на гребне волны. Глаза женщины закатились, ноги стали непроизвольно подергиваться, стоны перешли в глухое мычание.

— Эстасия, может быть… хватит?

— Нет… нет… нет…

Ее лицо исказила гримаса, рот жутко оскалился, исторгнув пронзительный крик. Затем роскошное, покрытое испариной тело сотрясла череда сильных, изнуряющих содроганий. Эстасия вцепилась в его руку и не отпускала ее, пока не затихли последние спазмы.

Открыв глаза, она широко улыбнулась, потом напустила на себя строгость и заявила тоном, не допускающим возражений:

— В следующий раз ты свяжешь меня и сделаешь все по-другому.

— Эстасия, — медленно произнес он, удивляясь, как это ему удалось провести с ней столько ночей.

— Ты пренебрегал мной, но теперь положение изменилось. Теперь тебе придется входить в меня гак, как это делают все мужчины, если ты и вправду не евнух. Тогда я, возможно, и позабуду кое о чем, — потешалась она.

— Послушай меня, белла миа. — Ракоци встал, в его голосе прозвучали холодные ноты. — Мне приходилось жить в разных местах. Я бы не хотел покидать Флоренцию, но если ты меня вынудишь, я с ней расстанусь. И без особенных сожалений, ибо ты останешься здесь.

Она язвительно засмеялась.

— Тогда ты потеряешь свое палаццо и все свои красивые вещи.

Лучше бы она этого не говорила. Лицо Ракоци мгновенно замкнулось и обрело непреклонность.

— Я терял много больше. Если меня что и пугает, то, конечно же, не такие потери.

Заглянув в бездонную мглу его глаз, донна вдруг поняла, что он абсолютно серьезен.

— Ну-ну, Франческо, — сделала она попытку вернуть все на круги своя, — откуда ты знаешь, что я имела в виду? Ты ведь устроен не так, как мы, итальянцы. Возможно, тебе не известно, что мы иногда любим и пошутить!

Она натянула одеяло до горла и смотрела на него со странной смесью страха и любопытства.

— Ну разумеется! Я сразу понял, что это шутка! Как только ты начала говорить! — сказал он с горькой самоиронией.

— Ты так злишься, потому что я напугала тебя, — заявила она без тени смущения. — Ты не выносишь, когда над тобой берут верх, не так ли?

— Так же, как и ты, белла миа. — Он шагнул к кровати, и она проворно переместилась на другой ее край — Я думаю, нам лучше расстаться, Эстасия. Боюсь, что я, как чужеземец, плохо понимаю твои шутки.

— Расстаться? — Эстасия так изумилась, будто ее собеседник превратился в слона. — Ты что, рехнулся? Ты действительно хочешь бросить меня? Вот так, ни с того ни с сего, из-за какой-то пустячной размолвки? — Она плотнее завернулась в одеяло и принялась всхлипывать, готовясь к долгому разговору. — О, как ты жесток! Оказывается, я тебя вовсе не знала!

Он подавил в себе приступ жалости к ней.

— Да. И уже вряд ли узнаешь.

Не оборачиваясь, Ракоци пересек комнату и открыл окно.

— Дрянь! Ничтожество! Евнух! — закричала она, громким криком пытаясь заглушить растущий в ней ужас. — Я никогда не хотела тебя! Уходи! Уходи! Убирайся!

Но эти вопли были обращены к пустоте. В проем окна залетали искрящиеся снежинки. Их словно бы в утешение оставленной донне посылала зимняя флорентийская ночь.

* * *

Письмо Симоне Филипепи к своему брату Алессандро, прозываемому Боттичелли.

Сандро — своему кровному благодаря Господнему провидению брату — Симоне Филипепи шлет приветствия и поклоны.

До Рождества остается три дня, и я горячо желаю, чтобы твое сердце наконец-то открылось гласу Савонаролы. Богатство и слава Лоренцо ослепляют тебя. За ними тебе не видны истинные драгоценности мира. Я весь день провел на коленях, моля Господа нашего тебя вразумить. Брат, отрекись от Медичи. Приди к тем, кто содержит себя в воле небес.

Быть мне здесь осталось семь дней. Надеюсь, к моему возвращению донна Эстасия оправится от своего недомогания, и я найду наш дом в полном порядке. Печально, что она заболела именно в то время, когда мне приспела пора отъезжать в монастырь, но духовное выше мирского, пришлось кинуть домашние хлопоты на тебя. Почаще заглядывай к нашей болезной кузине, убеждая ее устремить свои помыслы к благочестию, тогда, возможно, недуг не затянется и пройдет сам собой. Тем, кто, отвлекаясь от плотских радостей, припадает сердцем к истинам святого учения, даруется многое.

Твой посланник мне сообщил, что ты все еще работаешь над росписью стен во дворце Медичи, в этом языческом гнездовье разврата. Сандро, дорогой мой брат, задумайся, чем ты занят! Зачем ты тешишь тщеславие этого гордеца? Пусть он умен, эрудирован, образован и к тому же поэт, все это уже не спасет его, думать так — значит впадать в серьезное заблуждение. Лоренцо проклят, Савонарола сказал, что он будет в могиле раньше, чем новый сбор винограда ляжет под пресс. Не поддавайся его чарам, иначе он и тебя увлечет прямехонько в ад.

Мое самое заветное желание состоит в том, чтобы увидеть тебя на стезе покаяния, ведущего к обновлению всей твоей жизни. Желаю тебе хорошо провести Рождество и остаюсь твоим братом, смиренно возносящим молитвы Господу нашему.

Симоне Филипепи Монастырь Пьета, 22 декабря 1491 года

ГЛАВА 11

Массивные двери дворца Синьории широко распахнулись, и Лоренцо де Медичи, тяжело ступая, вышел из них. Яркий свет зимнего солнца на миг ослепил его, он, зажмурившись, пошатнулся, затем громко хлопнул в ладоши.

— Эй, Клаудио! Мою лошадь!

Собственный голос резко отозвался в ушах, Лоренцо скривился и замер, рассматривая свои руки. Они по-прежнему сильно дрожали, а суставы пальцев страшно распухли. Колени и локти его тоже опухли и причиняли при движении боль.

— Лошадь ждет, Великолепный.

Молодой страж-наемник, радостно улыбаясь, держал под уздцы рослого жеребца.

Момент воистину был ужасен, ибо Лоренцо вдруг осознал, что без посторонней помощи ему в седло не взобраться.

— Спасибо, Клаудио, — буркнул он, принимая поводья.

«Успокойся», — уговаривал он себя. Если двигаться осторожно, все должно получиться. Все получилось, и близкий к обмороку Лоренцо замер в седле, мысленно благодаря гнедого за выдержку. Тот даже не шелохнулся, когда хозяин на него залезал. Однако требовалось еще непослушными пальцами перекинуть поводья через голову жеребца, на что ушла вся воля Лоренцо. Он тронул гнедого шпорой и позволил ему идти шагом. От дворца Синьории до палаццо Медичи было рукой подать, и он надеялся, что на такую поездку сил ему все-таки хватит.

Уже с виа Ларга всадник увидел, что возле ворот палаццо толпятся какие-то люди. Наверное, это прибыли ученые из Португалии, давно им ожидаемые, но вряд ли он в состоянии сейчас их достойно принять. Ладно, там есть кому оказать им прием, подумал Медичи и, поймав глазом очертания церкви Сан-Лоренцо, направил гнедого к ней.

Спешиться кое-как удалось, но боль оглушила его, и он с минуту стоял, как кукла, ничего не видя, не слыша, и даже не сразу узнал выбежавшего из храма святого отца.

— Мой Лоренцо! — Тот коснулся его руки и продолжил: — У вас ко мне какое-то дело?

— Нет, — сдержанно ответил Лоренцо, превозмогая боль, причиненную прикосновением. — Я хочу помолиться, святой отец. Почтить память брата…

— Ну конечно, — мягко отозвался священник и пошел вперед, приглашая Лоренцо следовать за собой.

Храм, в который они вошли, поражал красотой и соразмерностью форм, что было неудивительно, ибо его проектировал сам Брунеллески.[33] Строительство велось на средства дома Медичи, и главное здание давно было отстроено, хотя на заднем дворе работы все еще шли.

На подходе к алтарю Лоренцо хотел преклонить колени, однако суставы его пронзила сильная боль. Он стиснул зубы и, шатаясь, прошел к надгробной плите.

— Странно, — сказал он себе, — я много раз здесь бывал, но никогда еще события того дня не представлялись мне столь явственно, как сейчас. Я словно воочию вижу и брата, сраженного коварным ударом, и пытающихся скрыться убийц…

— Я вас оставлю, Лоренцо, вам следует побыть одному, — сказал священник и удалился. Медичи его словно не слышал.

— Ах, Джулиано, — обратился он к алтарю, — как мне тебя не хватает! Особенно сейчас, когда смерть стоит за моей спиной. Если бы ты был жив, мне умиралось бы легче. Они приговорили меня и, возможно, сожгут. Во всяком случае, настоятель церкви Сан-Марко настаивает на этом. А еще он говорит, что я обречен на вечные муки. И за что же? Неужели за то, что стремился к знанию и любил красоту? Нет, это слишком нелепо. Я, конечно, не праведник и готов идти в ад за свои прегрешения… ну, хотя бы за Вольтерру,[34] но не за остальное. Я даже готов раскаяться… правда, мое раскаяние ничему не поможет. Сделанного не воротишь. Господи, если я должен идти в ад, пусть это будет мне суждено за Вольтерру, пусть то, что я любил, оставят в покое!

Он помолчал, затем, усмехнувшись, спросил:

— Что это — глубокая уверенность в собственной правоте или пустое тщеславие? Или гордыня, за каковую ты, мой Джулиано, всегда меня упрекал? О Джулиано, я честно пытаюсь смириться. Однако проигрывать все равно не люблю. Если мне на роду написано быть проклятым, пусть это произойдет, но на моих условиях.

Он взглянул вверх — на церковный свод — и, как всегда, залюбовался его красотой. И как всегда, ни вокруг, ни под куполом церкви не обнаружил присутствия Бога.

— Здесь много места для Медичи и маловато для Христа, — сказал он, посмеиваясь над собственной дерзостью. Потом в его памяти всплыли еще две строки. Из другого стихотворения, написанного в неясном томлении, но сейчас вдруг обретшего отчетливый смысл:

Господь, я стараюсь тебя обрести Не только затем, чтобы душу спасти…

Вот именно. Не только затем. В жизни есть еще очень многое, что нуждается в пригляде Всевышнего. Лоренцо свел воедино больные руки и начал молиться.

На другой стороне площади Сан-Лоренцо — на третьем этаже палаццо Медичи — выглянувшая в окно Деметриче Воландри тихо охнула и застыла, прервав беседу.

— Что вас отвлекло, дорогая?

Ее собеседник пересек комнату и подошел к окну. Он был в черном испанском камзоле, выгодно контрастировавшем с белизной кружевного жабо. Лицо его сделалось озабоченным.

— Видите, там. У церкви. — Она указала на площадь.

— Что? Там — мул, это значит, что настоятель где-то поблизости.

— Нет. Правее. — Ее палец немного сдвинулся — Там лошадь Лоренцо.

Ракоци узнал жеребца.

— А ведь и правда. Что ж, у Лоренцо, как видно, есть к настоятелю дело.

— Но он сказал, что отправляется в Синьорию…

Она смешалась и смолкла.

— Наверное, мне не стоит волноваться по пустякам.

Ракоци очень бережно взял ее руки в свои.

— Донна Деметриче, чего вы боитесь?

Она осторожно высвободилась и отвернулась, потупив глаза.

— Ничего, да Сан-Джермано.

Ее нежелание продолжать разговор не было принято.

— Вам нет нужды скрывать свое горе, донна. Я знаю, что вас тревожит. Я тоже тревожусь!

Она колебалась, не зная, насколько можно довериться чужеземцу.

— Он вам сказал?

— Нет. Я сам сказал ему это. — Ракоци вновь повернулся к окну. — Хотите спуститься и поискать его? Хотя, если все в порядке, он разозлится ужасно.

— Пусть себе злится.

Деметриче быстро прошла в конец комнаты и решительно сдернула со спинки стула длинную красноватую шаль.

— Видите ли, — сказала она, словно бы извиняясь за свою торопливость, — если он хотел переговорить с настоятелем, то почему же сначала не заехал домой? Ведь до церкви рукой подать. К ней вовсе незачем ехать на лошади.

Ракоци разделял ее опасения, но постарался придать своему тону беспечность.

— Возможно, он увидал у ворот португальцев. И, не желая ставить их в неловкое положение, решил где-нибудь переждать.

Он распахнул дверь комнаты, пропуская Деметриче вперед.

— Возможно, — согласилась она без особой уверенности. — Но он бы тогда прислал домой свою лошадь. Он часто так делает. Когда, например, заворачивает в зверинец или когда решает зайти куда-то еще. Осторожнее, здесь очень крутые ступени.

— Благодарю.

Они спустились на первый этаж и, толкнув узкую дверь, вышли в небольшой сад, уставленный мраморными изваяниями.

— Сегодня здесь никого, хвала ангелам, нет, — сказала, зябко поежившись, Деметриче. — Иначе нам пришлось бы идти в обход. Скульпторы, — она указала на дверь, — задвигают засовы…

Окончив молиться, Лоренцо поднял голову и вздохнул.

— Джулиано, — тихо произнес он, — помнишь ли, как мы отпраздновали рождение моего первенца? Мы напились испанского и отправились петь серенады. Мы были совершенно пьяны. Матушка наша тогда очень на нас рассердилась. А сейчас Пьеро — женатый мужчина. — Он потер лицо, стараясь собраться с мыслями. — Твой сын тоже вырос. Замечательный сын. Он далеко пойдет в служении церкви.[35] — Медичи склонился к надгробию. — Мы повесили многих заговорщиков, включая епископа. Сандро написал в твою память прекрасную фреску. Я сочинил стихи, клеймящие вероломство. Но ты по-прежнему мертв. О, Джулиано! — Он оглядел незатейливо обработанный мрамор. — Я все собирался установить тебе надгробие попышней. Я думал, успею, ведь мне всего сорок два. Не сердись, Джулиано. Как мог я знать, что срок подойдет так скоро? Ты помнишь о наших планах? К своим тридцати пяти я намеревался передать тебе власть, чтобы целиком и полностью заняться стихами. Я даже подумывал удалиться в деревню. О, если бы так все и сталось! Но судьба распорядилась иначе. — Лоренцо вздохнул. — Мир и спокойствие дорого стоят, но, по крайней мере, теперь мы за них платим золотом, а не жизнями. Сейчас во Флоренции холодно. Я только из Синьории. Представь себе, руки меня не послушались, я не смог подписать обращение к флорентийцам по случаю Рождества.

Медленно, преодолевая жуткую боль, он опустился на колени возле надгробия и, оперевшись руками о камень, застыл.

Он не помнил, сколько времени так простоял. Легкое прикосновение к плечу вывело его из оцепенения. Лоренцо почувствовал прилив раздражения. Чего ему надо, этому служителю Божьему? Разве не видно, что человек хочет побыть один? Он обернулся, и удивленное восклицание сорвалось с его уст:

— Деметриче!

Она приготовилась к худшему и потому осталась совершенно спокойной.

— Да. Ты должен нас извинить. Мы заметили твою лошадь и…

— Нас? — Он пришел в еще большее изумление — Ракоци, — узнал он алхимика, одетого в черное, — что вам здесь нужно?

Ракоци приблизился.

— Я хотел переговорить с вами о донне Деметриче и о ее переезде в мое палаццо. Она выразила желание стать моей экономкой, что будет связано главным образом с тем, чтобы смотреть за книгами и расплачиваться с поставщиками провизии. Так что у нее останется время и для вашей библиотеки, и для дел, какие вы найдете нужным ей поручить. Теперь нужно только решить, когда удобнее совершить переезд.

Ракоци произнес весь монолог без запинки и с любезной улыбкой, но она нимало не обманула Лоренцо.

— Что за беда? Разве нельзя обсудить это дома? Я, конечно, всегда рад вас видеть, но… — взгляд его стал сердитым, — но в других обстоятельствах, более располагающих к дружескому общению. А сейчас ваш визит очень смахивает на подсматривание в замочную щелку. Вам что, нравится наблюдать, как я умираю?

Воцарилось молчание. Ледяное, тяжелое. Прием, оказанный Медичи непрошеному визитеру, содержал в себе оскорбление, за которым могло последовать только одно: разрыв всяческих отношений оскорбленного с оскорбителем.

— Ладно, Великолепный. Вы вправе так думать. — Ракоци обошел надгробие и встал так, чтобы Лоренцо мог видеть его — Выслушайте меня, а потом сами решите, имею я право здесь находиться или должен уйти.

Он скрестил на груди руки и заговорил глухим, безжизненным голосом, первые звуки которого показались чужими даже ему самому:

— Много, очень много лет назад я принужден был увидеть такое, о чем не могу забыть и по сей день. Троих людей, которых я любил больше жизни, растерзали при мне на части. Я ничем не мог им помочь. Они умирали в страшных мучениях, а я на это смотрел. С тех пор у меня не появлялось желания наблюдать за чем-то подобным.

Он глубоко вздохнул, стараясь больше не думать о римском амфитеатре, о жутких предсмертных воплях несчастных и о запахе, душном, невыносимом запахе растерзанной плоти, который преследовал его в течение многих столетий.

— Они были вашими родичами? — спросил Лоренцо. Гнев его явно пошел на убыль.

— Они были одной крови со мной.

— Ужасно! — Лоренцо поймал пальцы Деметриче и нежно их сжал. — Мое сокровище, — тихо шепнул он, потом перевел взгляд на Ракоци. — Давно это было?

Ракоци чуть помедлил, затем нашел правдивый ответ:

— С тех пор прошло около половины тех лет, что я прожил. — Суровость ушла из его голоса, теперь в нем сквозила печаль. — После этого я дал себе слово ни к кому не привязываться сердечно. Судите сами, насколько это мне удалось. Я живу в свое удовольствие, занимаюсь науками, люблю путешествовать, коллекционирую предметы искусства. А еще у меня есть музыка, которая заменяет мне практически все…

— А еще одиночество, — подсказал Лоренцо — Я вспомнил вашу канцону, теперь я ее понимаю! И рад, что вы здесь! — Он попытался подняться, но приступ слабости вернул его в прежнее положение.

Ракоци увидел в том прямую возможность положить конец скользкому разговору. Он приблизился к удрученному своим бессилием другу и негромко сказал:

— Деметриче, Великолепный нуждается в нашей помощи. Встаньте с другой стороны и возьмите его под руку так же, как я. Лоренцо, если вы примете нашу помощь, обещаю, что ударить лицом в грязь мы вам не дадим. И вся Флоренция будет завидовать оказанной нам чести. — Он уже опустился на одно колено возле Медичи и ждал, когда Деметриче сделает то же.

— Я ненавижу… свою слабость, — проговорил Лоренцо капризно.

— Бывают ситуации, Великолепный…

Ракоци кивнул Деметриче, и они вместе поставили Медичи на ноги.

— Бывают ситуации, когда даже самые обычные вещи обретают огромную ценность.

Лоренцо грузно, всей тяжестью повис на плечах своих добровольных помощников.

— Я все прикидываю, а нельзя ли мне малость поторговаться? Я говорю не о боли, ваше снадобье действует хорошо. Но нет ли возможности уговорить смерть прийти чуточку позже?

— Сторговаться со смертью не удавалось еще никому, — отозвался Ракоци с невеселой улыбкой. — Но есть способы выиграть какое-то время. Совсем небольшое. — Он был не в силах заставить себя сказать, что счет Лоренцо идет уже на недели.

— Это месяц? Или два? Или несколько дней? — Неопределенность бесила Медичи.

— Я сделаю все, что в моих силах.

Ракоци кивнул Деметриче, и они медленно повели Лоренцо к выходу.

— Я не успел перекреститься, — уперся вдруг тот в дверях. — Я должен вернуться.

— Великолепный, Всевышнему все известно о вас, — терпеливо сказал Ракоци. — Я думаю, он не станет корить больного за неучтивость.

Деметриче согласно кивнула.

— Лауро, ты всегда утверждал, что строптивость человека не красит. Настал твой черед показать это нам.

Лоренцо позволил себе снизойти к уговорам, печально заметив:

— Я чувствую себя стариком. У меня болят кости, пальцы мои скрючены, я едва ковыляю. Смерть уже глядит на меня. Мне страшно, и все же я жду от нее облегчения.

Он покосился на Деметриче.

— У меня были такие красивые руки. Любуясь ими, все забывали о моем некрасивом лице. Взгляните на них теперь. Они похожи на корни деревьев. Господь учит меня смирению в мои последние дни.

Ракоци толкнул дверь, с улицы резко дохнуло холодом.

Лоренцо стиснул зубы и произнес:

— Что ж, мои дорогие. Вы — лучшее, что у меня есть. Ну, в чем заминка? Ведите меня домой! Должен же я наконец встретиться с этими португальцами! Не век же мне бегать от них.

* * *

Письмо старшины ремесленников к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Синьору Ракоци, знатному иноземцу шлют свой привет мастера и работники, завершившие постройку и отделку палаццо на принадлежащем ему участке земли, расположенном за монастырем Святейшей Аннунциаты.

Сообщаем, что все работы проведены с неукоснительным соблюдением всех ваших распоряжений и благополучно закончены. Прилагаем к письму итоговый счет, каковой, мы надеемся, будет оплачен в оговоренный соглашением срок.

Строительство могло быть закончено раньше, однако трое наших рабочих внезапно уволились и уехали из Флоренции. Потребовалось время, чтобы подыскать им замену.

Мы очень признательны вам за вашу к нам доброту. Не в обычае флорентийских ремесленников принимать за свой труд вознаграждение сверх положенной платы. И все же гильдия сочла возможным позволить каждому из нас получить по пять флоринов золотом от ваших щедрот, ибо кое-какие работы в соответствии с вашими требованиями выполнялись с удвоенным тщанием. Благодарим вас еще раз.

Сообщаем также, что дворецкий ваш Руджиеро получил все ключи от замков и что палаццо полностью готово к приему, каковой, как мы знаем, приурочен к празднику Двенадцатой ночи[36]. Уверены, что даже Лоренцо де Медичи, который будет присутствовать там, не найдет в нашей работе изъянов.

Если у вас возникнут вопросы, касающиеся наших расчетов, дайте лишь знать, и составитель письма сего незамедлительно явится к вам, чтобы все обсудить и уладить.

Засим желаем вам радостного и счастливого Рождества! Для нас было большим удовольствием иметь дело с таким именитым и щедрым заказчиком! Если вам еще что-то от нас понадобится, вы знаете, где нас искать.

За всех работавших на стройке ремесленников

Юстиниано Монтеджелато Флоренция, 29 декабря 1491 года

ГЛАВА 12

Жонглеры закончили свое выступление, и вниманием зрителей завладели вставшие на руки акробаты. Их было двое, и передвигались они чрезвычайно изящно. Один умудрялся держать в пальцах ног горящие факелы, на пятках другого стояли кубки с вином. Ловкачам аккомпанировал небольшой оркестрик — барабан, пастушеская волынка и лютня. Музыканты старались, но все-таки не могли заглушить веселый гомон, стоявший в главном зале палаццо да Сан-Джермано, празднично освещенного с помощью оригинально устроенных фонарей. Прекрасному настроению всех собравшихся весьма способствовало и то, что в зале было тепло, ибо от стужи зимнего дня его хорошо защищала широкая длинная лоджия, не имевшая сообщения с улицей, где хозяйничали ветер и снег. Проемы в ее стене, летом назначенные пропускать свет и воздух, сейчас были плотно закрыты деревянными ставнями.

Два боковых, примыкавших к лоджии зала тоже не пустовали. Один служил уборной для веселившей публику труппы французских актеров, в другом пылал огромный камин, зев которого едва вмещал тела двух котлов, наполненных уютно побулькивающим вином. Повар Ракоци, Амадео, священнодействовал над ними, то и дело сдвигая крышки и подсыпая какие-то пряности в кипящую жидкость, издающую восхитительный аромат.

Ракоци с наиболее именитыми флорентийцами сидел за длинным столом, установленным на широкой площадке парадной лестницы. Он был в мантии черного бархата с окаймленными красным атласом рукавами, сквозь разрезы которых проглядывал шелк ослепительно белой рубашки. Малиновая окантовка ее высокого стоячего воротника перекликалась с тусклым мерцанием крупных рубинов, вделанных в массивное серебро иноземного ордена, покоящегося у него на груди.

Лоренцо Медичи, восседавшему рядом с владельцем палаццо, очень шел темно-синий парчовый кафтан, присланный ему к праздникам турецким султаном. Под кафтаном поблескивал золотистый жилет, призванный вносить разнообразие в наряд первого флорентийца, ибо каких-либо украшений на нем не наблюдалось. Держался Медичи бодро, и понять, что эта бодрость скрывает усталость, могли только те, кто хорошо его знал.

— …Но служанка была сицилийкой и ничего не разобрала из того, что ей сказали.

Лоренцо весело заулыбался, склоняясь к Фичино, и довершил анекдот:

— Поэтому суп им подали, представьте, в ночном горшке!

Его смех был громок и заразителен. Гости расхохотались, довольный Лоренцо потянулся к вину. Ракоци мягким прикосновением остановил его руку.

— Минуту терпения, Великолепный. У меня тут есть кое-что для вас. — Он поднялся и громко хлопнул в ладоши. В тот же миг возле него возник Руджиеро. Ракоци принял из рук слуги сверток, обвязанный золотой лентой, и повернулся к Лоренцо.

— Великолепный, в вашем краю существует хороший обычай подносить друг другу подарки в память о дарах, принесенных Христу. Впрочем, дни зимнего солнцестояния у многих народов всегда были в чести. Вспомним хотя бы Сатурналии римлян, зимние игрища северных наций или обратим свой взор на Восток. Весь огромный Китай, например, празднует сейчас рождение солнца. Поэтому нет ничего удивительного в том, что и я — иноземец — собираюсь почтить флорентийский обычай, ибо он во многом перекликается с обычаями моей родной стороны.

Оглядев застолье, Ракоци понял, что добился своей главной цели. Его монолог привлек внимание большинства гостей. Когда все головы повернулись к нему, он улыбнулся собравшимся и продолжил:

— Друзья мои, не могу выразить, как приятно мне видеть вас здесь. Но особенную благодарность я испытываю к Лоренцо Медичи. Флоренция приютила меня, а его внимание одарило душевным теплом. Первого января, пять дней назад, он отпраздновал сорок третью свою годовщину. В память об этом событии и в знак моего бесконечного уважения к этому выдающемуся флорентийцу, без усилий которого Флоренция не была бы тем, что она сейчас есть, я хочу в вашем присутствии просить его принять мой скромный подарок.

Удивленный Лоренцо пошевелил бровями и встал. Ракоци с глубоким поклоном вручил ему сверток, затем отступил на шаг и поклонился еще раз — с той торжественной церемонностью, с какой обычно склоняются перед монархами или принцами крови.

Медичи принялся непослушными пальцами совлекать с подарка обертку и через какое-то время в руках его оказался резной деревянный ларец. Он немного помедлил, рассматривая инкрустированную самоцветами крышку.

— Сделайте мне честь и откройте его.

— Здесь? — Лоренцо прикоснулся к рубиновым шарикам, образующим герб Медичи на боковой стенке ларца, и, поймав взглядом кивок Ракоци, осторожно на них нажал. Крышка ларца мягко откинулась, приглашенные ахнули. То, что открылось взорам присутствующих, поразило даже самых невозмутимых гостей.

Это был кубок, целиком выточенный из рубина огромных размеров, его тело поддерживала серебряная короткая ножка, по ребру основания которой шла золотая монограмма «Лор. Мед.» Грани кубка переливались кровавым огнем. Казалось, не было в мире вина, которое могло быть достойным его или хотя бы соперничать с ним по цвету. В благоговейной тишине Лоренцо поднес драгоценный подарок к глазам, в которых дрожали слезы восторга, и хрипло сказал:

— Я восхищен, мой чужеземец… слов нет, я восхищен!

Конец его фразы заглушил взрыв восторженных возгласов.

Жест чужака был воистину королевским, флорентийцы умели считать.

Лоренцо вопросительно глянул на Ракоци.

— Вина! У вас есть достойное этого кубка вино?

Ракоци усмехнулся:

— Не знаю, амико. Впрочем, старое бургундское, я думаю, подойдет. Его сейчас принесут.

Он дал знак Руджиеро и, когда гости возобновили свои разговоры, прибавил негромко, обращаясь только к Медичи:

— Я еще кое-что для вас приготовил.

Лоренцо вздрогнул, поставил кубок на стол и прошептал:

— То, о чем я просил?

Ракоци неловко кивнул.

— Вот.

Он украдкой достал из рукава небольшой пузырек и вложил его в горячие пальцы Лоренцо.

— Что это снадобье мне даст?

— Не так много, амико. Возможно, месяц-другой. Учтите, вкус у него отвратительный! Принимайте в маленьких дозах вместе с вином или миндальным молоком.

Он убрал руку и повернулся к пробирающемуся через зал Руджиеро, в руках которого была зажата бутылка внушительного размера и вида.

— А вот и вино!

Громкое восклицание опять привлекло к нему внимание флорентийцев. Ракоци принял у Руджиеро бутылку и указал Лоренцо на этикетку.

— Бургундия, поместье де Сен-Жермен, — прочел тот и рассмеялся. — Звучит почти как да Сан-Джермано. Уж не ваше ли это имение? Впрочем, о чем я? Ведь вы не француз!

— Нет, не француз, — поморщился Ракоци. — Вы не туда смотрите, взгляните на дату. Вино урожая тысяча четыреста сорок девятого года. Что скажете, Великолепный? Вы, кажется, родились именно в этом году?

Он смолк, он уже понял ошибку. Ожидаемого эффекта не получилось. По лицу Медичи скользнула тень.

— В одном году пришли, в одном и уйдем.

Голос Лоренцо звучал ровно, но тонкие губы его скривились в гримасе. Он выхватил бутылку у Ракоци и отвернулся — якобы для того, чтобы ее открыть.

— Позвольте мне, Великолепный, — сказал Руджиеро спокойно и занялся священнодействием сам. Орудуя маленьким ножичком, он аккуратно соскоблил воск с темного горлышка, затем с помощью того же ножа ловко вытащил из него маленький коричневатый цилиндрик и вручил его с поклоном Лоренцо. Это было частью обряда. Почетному гостю предлагалось вдохнуть восхитительный аромат, пропитавший за много десятилетий все поры пробки. Еще одна, пусть невольная, но бестактность.

— Нет-нет, любезный. Мой нос для этого уже непригоден. Отдай ее лучше хозяину.

Ракоци, чтобы не усугублять ситуацию, поднес пробку к ноздрям и вернул Руджиеро. Он разбирался во многом, но не в запахах вин.

— Наполни кубок Великолепного.

Руджиеро поднял бутылку, показывая, что он готов это сделать.

— Хм, Франческо? Нам надо бы выпить вдвоем!

Ракоци улыбнулся.

— Вина я не пью!

— Но…

Лоренцо умолк, в глубине его глаз мелькнули странные искры. Он взял со стола кубок.

— Ну а я все-таки выпью. И с большим удовольствием, мой дорогой друг!

Вино, аппетитно побулькивая, полилось в огненные глубины кубка. Лоренцо нетерпеливо переступил с ноги на ногу и тихо сказал:

— Вы также и не едите, не правда ли?

— Я чаще бываю сыт, чем голоден, — пробормотал Ракоци. — Не беспокойтесь на мой счет. — Он возвысил голос: — Пейте, Великолепный! Вино — душа кубка. Надеюсь, оно достойно того, кто является душой всей Флоренции!

Шквал одобрительных возгласов был ответом на эти слова. Гости уже успели отдать должное возлияниям, и атмосфера застолья делалась все более непринужденной. Мужчины отпускали вольные шуточки, женщины разрумянились и начинали постреливать глазками.

Лоренцо с видимым удовольствием осушил кубок и вновь поставил его на стол.

— Нет, — возразил он, на глазах веселея, — все, что угодно, но душа тут не я. Я — человек, обладающий некоторым поэтическим даром, и только. Однако жизнью наш город наполняют те люди, чьи таланты воистину велики. Это наши художники, музыканты, философы, просветители. Подлинной душою Флоренции являются только они.

Ракоци улыбнулся.

— А давайте задумаемся, кто их сюда привлек? Кто поддержал их, кто окружил заботой, чтобы они могли достойно жить и творить? Если художник голоден, он вряд ли будет проводить все дни за мольбертом! Если музыканты играют в лачугах, их музыка там же и умирает! Воздадим же хвалу дому Медичи, покровительствующему искусствам уже множество лет!

Добрые флорентийцы разразились аплодисментами и, глубокомысленно покивав головами, вернулись к своим тарелкам и кубкам.

Ракоци жестом предложил своему собеседнику сесть и сел сам.

— Смешайте с вином то, что я вам дал, — сказал он, понизив голос. — Одной-двух капель в сутки достаточно. Когда снадобье кончится, я приготовлю еще. Не пытайтесь принимать больше, чем сказано, эффект будет обратным. Вместо того чтобы бороться против болезни, эликсир вступит в союз с ней и…

— Я понимаю, — проговорил тихо Лоренцо, доставая из рукава пузырек. Встряхнув его пару раз над кубком, который заботливый Руджиеро успел наполнить опять, он покосился на мантию собеседника. — Вы в этот вечер даже больше походите на флорентийца, чем я. Бархат явно работы местных ткачей, в покрое видна рука наших портных, верх облегающий, разрезы на рукавах безупречны…

— Что ж, — отозвался Ракоци со слабой улыбкой. — Флорентийцы вправе одеваться, как им заблагорассудится, но нам, чужеземцам, приходится с особым тщанием следить за собой…

— И отдавать в повседневности предпочтение испанским камзолам? — Лоренцо коротко хохотнул и поднес кубок к губам. — Прекрасное вино, — заявил он, сделав пару глотков. — Просто отменное, как бы я ни относился к французам. Совпадение вашего имени с названием местности, где его производят, случайно?

— Это мой выбор, Великолепный. Из тщеславия. Прихоть, пустяк.

Ракоци отвернулся и стал смотреть на гостей. В конце концов, хозяину нужно приглядывать, как идет вечеринка. Около зала с актерами стояла группа влиятельных флорентийцев, входивших в общество дель Бигалло, занимавшееся благотворительностью. Оно открывало приюты для бедняков и снабжало их теплой одеждой. Чуть в сторонке от них неспешно прогуливалась троица известных ученых — двое датчан и один англичанин. Кто из них кто, можно было свободно определить по костюмам. Члены городского правления также сочли возможным откликнуться на приглашение чужеземца. Они прибыли на прием вместе с женами, разодетыми по флорентийским меркам в пух и прах. Бархатные платья некоторых из них были оторочены мехом, в разрезах проглядывали тончайший батист и белоснежные кружева. Рассеянный взгляд владельца палаццо вдруг оживился, выхватив из толпы Деметриче. Она вела беседу с двумя мэтрами академии. Ракоци удовлетворенно кивнул, заметив на ней юбку из ярко-зеленого шелка, ему стоило немалых усилий уговорить гордячку принять этот подарок. Вновь прибывший гость привлек внимание Деметриче, и она, радостно улыбаясь, поспешила к нему. Боттичелли, это был он, направился к ней. В праздничном кафтане, пошитом бог весть когда, художник выглядел долговязым, худым переростком, затесавшимся в компанию солидных взрослых людей.

— Франческо, — тихо проговорил Лоренцо, и Ракоци повернулся к нему, — вы не должны меня опасаться.

— Не понимаю, о чем вы?

Можно было, конечно, напустить на себя рассеянный вид, но недоумение разыграть невозможно. Впрочем, Ракоци все равно попытался это проделать и увял, встретив проницательный взгляд.

— Я говорю, — настойчиво продолжил Лоренцо, — что вы можете довериться мне. Я вас не выдам.

— Не… но, мне кажется, я ничего не скрываю.

Он стал искать повод спешно куда-нибудь удалиться, но не нашел его и остался сидеть.

— Помните день, когда мы набрели на развалины? И старика, пытавшегося пустить себе кровь? — Лоренцо неспешно водил пальцем по скатерти.

— Да, — сдавленным голосом произнес Ракоци.

— Хорошо. Тогда вы должны также помнить, что я заходил внутрь старого храма. — Ответом было молчание. — Я обнаружил там много странных вещей. Среди них был пергамент с непонятными письменами.

— В самом деле? — Ракоци не мог заставить Лоренцо умолкнуть, а если и мог бы, то этим только разжег бы в нем любопытство. — И что же это были за письмена?

— Я не смог их прочесть. Но я узнал их. — Медичи умолк, допил свое вино и потянулся к бутылке. — Я видел их раньше.

— Правда? Где же?

— На вашем гербе, Франческо. На вашем гербе.

Лоренцо оглянулся, всматриваясь в толпу веселящихся, затем со скучающим видом продолжил:

— Только, молю вас, не делайте вид, что не понимаете, о чем идет речь. Если не хотите говорить, будь по-вашему. Но… — Медичи запнулся. — Рубиновый кубок, рубиновое вино. «Мне нет пристанища ни в смерти, ни в любви», — тихо процитировал он.

Ракоци чувствовал, что лед под ним становится хрупким.

— Поверьте, Лоренцо, в моей ситуации лучше молчать, — в отчаянии сказал он. — Тому есть причины. Но знайте: то, о чем я умалчиваю, ничем не грозит ни вам, ни Флоренции, ни флорентийцам!

Лоренцо кивнул и выпил еще вина.

— Ну, ладно. Сказанного довольно! — Он приглашающе махнул рукой Боттичелли. — Сандро понравится это вино. Благодарю за любезность, с какой вы предоставили мне возможность им насладиться. И за все остальное тоже.

Сандро уже поднимался к ним, но внезапно остановился, отвлеченный затеявшейся внизу суматохой. В ставни лоджии кто-то ломился, два щита уже треснули и разошлись.

Публика настороженно замерла, все глаза обратились к входной двери. Та сотрясалась, в нее колотили ногами, грохоту вторили чьи-то возбужденные голоса.

Ракоци поднялся.

— Что это за напасть? — спросил он недоуменно.

В следующий момент дверь упала, и группа молодчиков в серых сутанах ворвалась в зал. Двое вздымали над головами полотнище с надписью: «Во имя Спасителя!»

— Савонарола! — воскликнул Лоренцо. — Это его происки! Ах, негодяй!

Он пошатнулся, задев рубиновый кубок. Тот опрокинулся, на ослепительно белой поверхности скатерти образовалась красная лужа.

— Кто вам дал право врываться сюда?

— Мы здесь во имя распятого нечестивцами Господа! — провозгласил один из молодчиков, видимо предводитель, выступая вперед. Взгляд его был исполнен презрения. — Иисус выгнал менял из храма, мы с помощью Духа Святого изгоним из Флоренции всех ростовщиков! — Он вскинул руку, серые разразились гневными криками.

— О боже праведный! — пробормотал Лоренцо и сделал движение, выдававшее в нем намерение встать.

— Нет, Великолепный, — остановил его Ракоци — Вы у меня в гостях. Наводить в доме порядок — дело хозяина.

Он обошел стол и легко сбежал по лестнице вниз.

— Ну, добрые горожане, чего вы хотите от нас? Если вы намеревались испортить нам вечер, то это вам удалось. Вы разломали ставни, выбили новую дверь, пора бы и успокоиться. Возможно, вам хочется помолиться? Молитесь — и покончим на том. В противном случае я кликну стражу. А она не любит шутить.

Это были не пустые слова. Отряды наемников, чьи услуги Медичи оплачивал золотом, весьма ревностно относились к своим обязанностям.

— Я — Марио Спинатти, — объявил предводитель серых сутан. — Я тот, кого ведет слово преподобного Савонаролы, провозвещающего день гнева Господнего! Вы, снедаемые тщеславием, обуреваемые низменными страстями, вострепещите, ибо над вашими головами уже воздет карающий меч!

Марио Спинатти простер над оцепеневшей публикой руки, выпятил челюсть и загнусавил:

— Покайтесь! Вспомните о страданиях Господа! Припадите к славе его!

Ракоци недовольно поморщился.

— Уходите, добрые люди! — сказал он еще раз — Вы уже сделали все, что могли.

Участники вечеринки безмолвствовали, плохо понимая, что происходит. Что это? Розыгрыш? Или какой-то иноземный обычай? Актеры были сообразительнее гостей. Их напудренные лица посерели от страха.

Марио Спинатти покачал головой.

— Мы не уйдем. Мы хорошо подготовились к встрече с вами.

Он ухмыльнулся и щелкнул пальцами. Серые зашевелились, доставая из складок одежды дубинки и плети, в руках у двоих звякнули цепи.

Ракоци не шелохнулся.

— Вижу, уговоры не помогают. Руджиеро, пошли кого-нибудь в город, а сам будь начеку.

Почтенная публика начинала тревожиться. Смекнув, что происходящее вовсе не шутка, гости зашевелились, пытаясь пробиться к выходу, но серое воинство преграждало им путь.

— Друзья мои, к сожалению, праздник заканчивается. Мы прощаемся раньше времени, но это не наша вина, — спокойно сказал Ракоци, не спуская глаз со Спинатти. — На этом этаже есть еще два зала, сообщающиеся с выходами на улицу. Проходите туда. — Он старался говорить безмятежно. Последствия паники, буде она начнется, страшно даже себе представить. — Лоренцо, ступайте следом за Руджиеро. Он вас проводит в мою комнату. Будьте добры, обождите меня там.

Убедившись, что публика несколько успокоилась и начала движение в указанных направлениях, Ракоци обратился к Спинатти:

— Вы — наглец и безбожник, прячущийся в тени святого креста.

Голова предводителя серых сутан дернулась, ибо ему без лишних слов отвесили оплеуху. Серые обомлели, Спинатти попятился. Подобного развития ситуации он явно не ожидал. Никто не смел с ним так обращаться. А этот чужеземец посмел. И, судя по всему, нисколько его не боялся.

— Это… это богохульство! — взревел Спинатти.

— Ошибаетесь, — возразил Ракоци. — Оплеуха назначалась лишь вам!

Спинатти бросился на насмешника, намереваясь сбить его с ног, и просчитался.

Ракоци отступил в сторону и, увернувшись от удара, толкнул нападающего в плечо. Толчок был столь сильным, что ноги Спинатти разъехались, и он грохнулся на пол, перевернув уставленный яствами стол.

— Во имя Господа! — возопили, опомнившись, серые и ринулись в зал, но их там уже ожидали. Воодушевленные мужеством Ракоци, многие флорентийцы успели подсучить рукава. Завязалась драка, с топотом, хриплой бранью и стонами. Серые напирали, орудуя хлыстами с дубинками, безоружные гости отступали, но храбро сопротивлялись, сдерживая напор.

— Эй, Франческо!

Ракоци обернулся. В огромных руках Боттичелли трепыхался серый воитель.

— Что мне с ним делать?

— Вышвырнуть вон! — ответил Ракоци и отскочил в сторону — на него набегал размахивающий цепью детина. Цепь порвала мантию и запуталась в ней. Ракоци намотал ее на руку и рванул на себя, сожалея, что бархат безнадежно испорчен. Детина, не ожидавший такой дерзости, клюнул носом, влетел головой в стену и, свалившись на пол, затих. Рубаху, кажется, тоже придется выбросить, подумал Ракоци, а в остальном все вроде бы обошлось. Он оглядел зал.

Почти все гости уже успели уйти, и натиску серых теперь противостояли только актеры, проявляя чудеса ловкости и проворства; правда, доставалось и им. Подступы к другому крылу дворца охранял длинный и тощий как скелет Амадео, нашедший новое применение своему тяжелому черпаку. Он немилосердно лупил им по головам наступающих, каждый удар отзывался глухим стуком. Серые недовольно ворчали и скалились, словно свора голодных собак.

— Сан-Джермано, поберегись!

Голос Лоренцо прилетел откуда-то сверху. Ракоци отшатнулся, и вовремя. Железные шарики, вплетенные в кончик боевого хлыста, могли изуродовать ему щеку. Он прыгнул к Спинатти, нанесшему этот коварный удар, но чьи-то руки обхватили его сзади. Спинатти расхохотался, предвкушая расправу.

Серые брали верх. Сандро атаковали трое. Он упал на колено, его светло-рыжие волосы были в крови.

— О, мамма миа! — взревел Амадео, зажатый в угол. У него уже отобрали черпак.

Теснота не давала размахнуться хлыстом, и Спинатти бил рукоятью. Три удара достигли цели, четвертый пришелся мимо, Ракоци, охваченный бешенством, решил драться всерьез. Он размахнулся ногой и лягнул врага, стоящего сзади. Хрустнула кость. Ракоци ударил еще и еще раз, не обращая внимания на ужасающий вопль. Когда кричащий упал, Ракоци обратился к предводителю негодяев. Он высоко подпрыгнул, и два подкованных каблука врезались в грудь Спинатти. Тот зашатался и опрокинулся, но тем для него дело не кончилось. Новый удар перебил ключицу лежащего, а Ракоци кинулся на выручку к Боттичелли. Он сшиб с ног двоих нападающих и повернулся к третьему.

— Сандро! Уходи!

Серый молодчик — он был совсем юным — взвизгнул от страха и вскинул дубинку. Ракоци ухватил его за запястье и резким движением вывихнул фанатику руку. Затем он проделал то же самое с теми, кто попытался встать.

Этим уже достаточно. Что с Амадео? Ракоци выпрямился, озираясь, но оценить ситуацию не успел. В зал через заднюю дверь въехал вооруженный всадник и ударил в пол древком копья.

— Тихо! — взревел он. Рев и стук были внушительными.

Драка затихла, в помещении воцарилась мертвая тишина.

Люди расходились — свои к своим — в разные стороны, неохотно, словно любовники, застигнутые слишком скоро пришедшим рассветом. Всюду валялись столы, стулья, осколки битой посуды, окропленные кровью и политые вином.

— Кто тут хозяин? — надменно спросил всадник, направляя коня в центр зала. Ракоци — в изодранной мантии и с разбитым лицом — вышел вперед.

— Я, — ответил он, ощупывая языком десны.

— Что здесь произошло?

Со двора доносился лязг. В дверном проеме теснились латники. Отряд наемников был рад возможности поразвлечься, а заодно доказать, что флорентийские стражники даром свой хлеб не едят.

— Мы праздновали Двенадцатую ночь, — ответил устало Ракоци. — Эти… эти наглецы, нарушая законы Флоренции, ворвались в мой дворец и принялись избивать всех подряд.

Он умолк, ибо не знал, что тут еще можно добавить. Все и так выглядело более чем очевидно.

Но стражник смотрел недоверчиво.

— Это Божьи люди, синьор.

— Скорее, псы! — Ракоци усмехнулся оплывающими губами. — Посмотрите вокруг. По-вашему, мы сами устроили этот разгром?

Командир наемников покосился на французских актеров, хлопочущих вокруг пострадавших товарищей.

— Откуда мне знать? Возможно, все это — лишь декорация представления.

Стражник приосанился и хотел сказать что-то еще, однако его прервали:

— Капитан Эмери, вам говорят чистую правду! Извольте заняться делом!

Ракоци поднял глаза и увидел Лоренцо.

— Видите, мой чужеземец, хорошо, что я не ушел! — Лоренцо, изобразил на лице что-то вроде улыбки и вновь заговорил с капитаном. — Или вам мало моих слов, и вы нуждаетесь в дополнительных подтверждениях?

Но капитан Эмери ни в чем таком не нуждался.

— Нет-нет, Великолепный. Я уже понял, что тут произошло. Эти люди хотели восславить Господа и переусердствовали в своем рвении.

— Теперь это мало-мальски похоже на правду, — сухо кивнул Ракоци, помогая Боттичелли подняться. — Как вы, Сандро?

Живописца била крупная дрожь.

— Думаю, все обойдется. Глаза и руки вроде бы целы. А все остальное не имеет значения.

Лоренцо, поигрывая рубиновым кубком, сошел по лестнице вниз.

— Капитан, — заявил он высокомерно, — имя всему случившемуся вовсе не религиозное усердие, а разнузданный вандализм. Если спустить им эту выходку с рук, все городские мошенники станут рядиться в сутаны! Надеюсь, вы сделаете правильный вывод из сказанного.

Марио Спинатти, стараясь не двигать сломанной ключицей, хотел было возразить, но, заметив воинственный блеск в глазах Медичи, передумал. Война с нечестивцами еще не окончена, стоило поберечь себя для нее!

Подле стены валялась разбитая лира. Ракоци бережно поднял ее. Последняя струна инструмента лопнула, издав пронзительный звук.

— Ах нет, Франческо! — воскликнул Лоренцо.

Он взял Ракоци под руку, демонстративно покосившись на капитана наемников, и громко сказал:

— Я пришлю своих слуг. Они ликвидируют следы варварского вторжения.

— В этом нет необходимости, — вяло мотнул головой Ракоци. Возбуждение в нем улеглось, уступив место укорам совести. Он ведь не только позволил себе дать волю гневу, он испытывал удовольствие, калеча этих юнцов.

— Что с вами, Франческо? — спросил Лоренцо с тревогой.

— Ничего, Великолепный, все в полном порядке. — Ракоци кивнул своим мыслям и обратился к всаднику: — Надеюсь, вы позаботитесь об этой компании, капитан, и воздадите каждому по заслугам! — Он вздохнул и повернулся к Лоренцо. — Позвольте мне проводить вас в библиотеку. Я должен принять ванну и переодеться, но это займет не более четверти часа. Деметриче не даст вам скучать. — Взгляд его упал на Боттичелли. — Идемте с нами, Сандро. Вам тоже надо бы успокоиться. Слава богу, до внутренних покоев эти мерзавцы не добрались!

А если бы даже и добрались, большой беды бы в том не было. Главное достояние Ракоци находилось в потайных комнатах, о каковых серое воинство знать никак не могло.

* * *

Письмо Аньоло Полициано в медицинскую школу Падуи.

К врачам знаменитой академии Падуи обращается флорентиец Аньоло Полициано с почтительной просьбой оказать ему помощь.

Любезные лекари, говорят, вы умеете исцелять любые недуги. Мне очень хочется верить, что это действительно так.

У меня есть друг, это тоже святая правда. И помощь, говоря строго, требуется не мне, а ему. Я опишу вам симптомы его болезни, надеясь, что вы подскажете, чем тут можно помочь.

Мой друг — очень живой и деятельный человек. У него глубокий ум и много энергии. Больным до последнего времени его и вообразить было нельзя. Подагра не в счет, это фамильное, тем более что она ему никогда не доставляла особых хлопот. Примите это к сведению, а я перейду к главному. В течение последнего года у него стали опухать суставы пальцев на руках, а также колени и локти. Я не видел его необутым, поэтому ничего не могу сказать о ногах. При этом он испытывает сильные приступы боли, которые сопровождаются слабостью, в последние шесть месяцев они участились. Временами мой друг так слабеет, что не может взять в руки перо. Иногда он чувствует тяжесть в желудке и во всех внутренностях, на коже его появились кровоподтеки, ко всему этому прибавилась лихорадка, его бросает то в холод, то в жар.

Ответьте мне без утайки, что с ним происходит? Что истощает его силы? Злой недуг или дьявольское проклятие? И укажите способы избавления от этой напасти! Если вы знаете что-то, шлите гонца во Флоренцию. Мой друг угасает, как бы не опоздать.

Очень прошу не вести каких-то научных диспутов по этому поводу и не предлагать новых методов, которые то ли помогут, то ли наоборот. Мне нужно только что-либо надежное и проверенное, и никак не иначе. Если есть какое-то снадобье, шлите его. Если есть врач, способный лечить это, шлите врача. Будьте уверены, его примут как короля, только бы он добился успеха. Если лишь египтяне справляются с такими недугами, сыщите мне египтянина. Но действуйте быстро, медлить уже нельзя.

Если же ваша наука бессильна, не присылайте сюда никого. Я никому не позволю вести наблюдения. Я хочу, чтобы мой друг достойно встретил свой смертный час, а не в окружении охающих и бесполезных врачей.

Если можете, ответьте скорее. Времени совсем мало. Очень желательно, чтобы к Пасхе что-нибудь прояснилось.

Аньоло Полициано Флоренция, 2 февраля 1492 года

ГЛАВА 13

Ставни в лоджии заменили, мраморный пол в главном зале отчистили, теперь о визите серых погромщиков не напоминало ничто. Да и в памяти это событие стало потихоньку стираться, прошло более полутора месяцев с того печального дня. Залы, примыкавшие к главному, также привели в полный порядок. Один назначался для музицирования, другой — для приема гостей.

Шел первый час ночи, и город уже спал. Доминиканцы Сан-Марко уже закончили вечернюю службу, но в церкви Святейшей Аннунциаты еще слышались песнопения. То ли монахи там были усерднее, то ли того требовал церковный устав.

Ракоци сидел в своей комнате, выходящей на галерею внутреннего двора. Взгляд его был устремлен в заоконный мрак, на сыплющийся с ночного неба снежок, который относило в сторону северным ветром. На столике перед ним лежала аккуратно переплетенная рукопись. Стихи, ее заполнявшие, были начертаны мастерской сильной рукой. Лоренцо писал их лет пять назад и снабдил обширными комментариями. Ракоци это несколько раздражало. Хорошее стихотворение ни в каких комментариях не нуждается, а плохому они не помогут.

Он закрыл рукопись и потер руками глаза. Ссадины от ударов на щеках его зажили и были почти незаметны. Они не добавили ему новых морщин.

Дверь за спиной скрипнула, послышались шаги Руджиеро. Не оборачиваясь, Ракоци произнес:

— Ну, старый друг, ответь, много ль во мне проку? И что толку во всех моих знаниях, если я не могу их применить на практике? Смерть сильнее меня, она путает мои карты. — Он говорил не по-итальянски, а на странном, неведомом языке.

Руджиеро ответил хозяину на том же наречии, но не с легкостью, а путаясь и тщательно подбирая слова.

— Вы видели много смертей, Свободный. Почему вас так ранит участь Медичи?

— Не знаю. — Ракоци был недвижен. — Наверное, потому, что он любит жизнь так, как мало кто ее любит. А все, что я могу подарить ему, это еще месяца два. Я, у кого за спиной тридцать веков, не волен отдать кому-то и трех десятилетий! Да что там десятилетий! Лоренцо и трем годам был бы рад! — Он вновь потер рукой щеку и устало прикрыл глаза. — Ты, наверное, думаешь, что нам пора отсюда уехать? Возможно, ты прав. Джан-Карло давно зовет нас в Венецию. Но я не могу. Я дал слово. Возможно, это и глупо, но я обязан быть тут.

— Я никогда не считал это глупым, — отозвался Руджиеро по-итальянски. — Хозяин, вас хочет видеть женщина.

— Женщина? Деметриче? Почему же ты сразу мне не сказал? — Ракоци тоже перешел на местную речь.

— Нет, господин, это не Деметриче. Это Эстасия, кузина Сандро Филипепи. — Руджиеро казался смущенным.

— Во имя всех давно забытых богов, зачем она здесь? — Тон Ракоци был сердитым, но лицо его опечалилось. Он запустил руки в густые завитки своих темных волос. — Что ты сказал ей?

— Я сказал, что вы заняты срочной работой, — Слуга указал на рукопись. — Это ведь срочно?

— Она одна? — спросил Ракоци после продолжительного молчания, задумчиво теребя серебряную цепочку, охватывавшую его шею. Рубины, к ней прикрепленные, тускло мерцали.

— Да, одна. И экипажа с ней нет.

— Что ж, на нее это очень похоже.

В словах Ракоци слышалось осуждение, смешанное с нотками восхищения. Итак, Эстасии вновь неймется, но сколько же в ней отваги! Ночью флорентийские улицы делаются опасными даже для вооруженных мужчин.

— Что ж, она все предусмотрела. Отпустить ее без сопровождения я не могу, как не могу и оставить…

— Можно устроить ее в комнате для гостей. И послать к ней горничную — на всю ночь.

Руджиеро тоже заботился о соблюдении всех приличий.

— Это ничему не поможет. Если ей вздумается, она заявит, что вначале находилась со мной, а потом уже — с горничной. Впрочем, рабов мы не держим, а показания слуг суд непременно учтет. Где она, Руджиеро?

— В маленькой комнате с китайскими нефритовыми львами. Амадео должен подать ей что-нибудь освежающее. Возможно, шербет. С какими-нибудь хлебцами. — Руджиеро немного подумал. — Он любит стряпать, наш Амадео. И жалуется, что его стряпню некому оценить.

— Обычная история с поварами. — Ракоци мерил шагами комнату. — Пожалуй, мне лучше с ней повидаться. Она… такая непредсказуемая.

Руджиеро невозмутимо пожал плечами.

— Докучливая, вы хотите сказать. Прикажете сопровождать вас?

Ракоци рассмеялся.

— В таких делах мне не нужен телохранитель, мой друг. Ты говоришь, она в комнате с китайскими львами? Скажи ей, что я скоро приду.

Руджиеро, кивнув, удалился.

Когда Ракоци вышел из своей комнаты, на нем был персидский халат из красной тафты, затканной черным узором настолько плотно, что основа едва сквозь него просвечивала, подобно тлеющим в золе уголькам. Ноги да Сан-Джермано облегали венгерские сапоги из черной тисненой кожи. Он двигался столь стремительно, что тяжелое одеяние летело за ним, открывая свободный домашний костюм из китайского черного шелка, в нагрудных складках которого сверкал полированный крупный рубин.

Эстасия покончила с ужином, принесенным ей Амадео, и откинулась на подушки дивана, обитого индийским узорчатым шелком. Подумав, она распахнула плащ, под ним была лишь кокетливая ночная рубашка. Звук открываемой двери заставил ее повернуться.

— Франческо, — выдохнула Эстасия, страх боролся в ней с нетерпением.

В ответ она получила холодный кивок человека, которого отвлекают от важных дел.

— Для меня большая честь принимать вас, донна Эстасия. Однако с вашей стороны не очень-то благоразумно разгуливать по ночной Флоренции. Во-первых, сейчас на улицах холодно, а во-вторых — небезопасно.

Она попыталась улыбнуться.

— Но мы… мы так долго не виделись.

— Вы сами того захотели.

Ракоци пересек комнату, но к гостье не подошел. Ее испугала его неприступность.

— Нет, вовсе нет. Я этого не хотела, Франческо. Я думала, ты вернешься. Я ведь тебе нужна.

— Вы ошибаетесь. — Он опустился в кресло, некогда принадлежавшее византийскому императору.

Эстасия вспыхнула.

— Вовсе не ошибаюсь. Я знаю, ты жаждешь крови.

Вспышка угасла, она сникла.

— Возможно, и так. Но кровь не обязательно должна быть вашей. — Он ждал, она пыталась собраться с мыслями. — Вы пришли сюда убедиться, что со мной все в порядке?

Она метнула в него яростный взгляд, потом улыбнулась.

— Нет. Я пришла осмотреть твое палаццо, Франческо. Я так много о нем слышала, что решила не ждать особого приглашения.

Он скептически усмехнулся.

— В такое позднее время?

Насмешка удержала ее от истерики.

— Ты сам говорил, что мне надо взглянуть на него. Вот, я пришла, а ты меня гонишь. Что делать, если я днем занята? Ты же знаешь, на мне — дом кузена. Я не устала, а ты мало спишь. Мне казалось, что ты меня примешь. — Она встала, полы ее плаща соблазнительно разошлись — О, Франческо, прошу, не придавай значения моим глупым словам. Мне так тебя не хватает!

Ракоци не шевельнулся, лицо его было вежливо-безразличным. Эстасию вдруг неудержимо потянуло к нему.

— Я изнываю от тоски по тебе. Я думаю о твоих губах, о руках. Я представляю, как ты раздеваешь меня, как берешь меня, как в меня входишь! Я стараюсь освободиться, но мне не убежать от себя. Только с тобой я свободна, только в тебе мое счастье! — Она подошла совсем близко. Даже сквозь плотную ткань халата Ракоци ощутил жар, исходящий от ее бедер. — Неужели ты совсем не хочешь меня, Франческо? Ну хотя бы чуточку, а?

С горечью он осознал, что какая-то его часть действительно тянется к ней, и резко встал с византийского кресла.

— Ты хочешь осмотреть палаццо? Изволь! Но поторопись, времени у меня мало!

Боже, и где его только воспитывали? Разве это учтиво — выскакивать сломя голову из помещения, даже не поглядев, следует ли за тобой дама?

Экскурсия по палаццо была основательной, но короткой. Ракоци очень быстро протащил свою спутницу по всем помещениям огромного здания, нигде не задерживаясь подолгу. Напрасно Эстасия пыталась выказывать интерес к чему-либо, ей отрывисто поясняли что-где-зачем и с гордо вскинутой головой устремлялись к очередной двери. Перевести дух не удалось ни в музыкальной комнате, ни в библиотеке, хотя лютни с виолами так чудно посверкивали, а древние чужеземные манускрипты вызвали в душе экскурсантки благоговейный восторг.

Наконец, когда они вышли к подножию парадной лестницы с другой стороны, Эстасия схватила Ракоци за руку.

— Остановись, Франческо.

— Прекрасно! — Он встал как вкопанный и обернулся к ней. — Надеюсь, тебе понравилось мое обиталище?

Ее глаза блестели от слез.

— Да, очень, несмотря на твои дурные манеры. Франческо, со мной еще никогда не обращались как с девкой, которую терпят лишь потому, что она время от времени бывает на что-то годна.

Тон его голоса был пропитан сарказмом:

— Ты должна меня извинить. Не так давно ко мне отнеслись точно так же. Дурное всегда заразительно, но я это изживу!

— Прекрати! — Ей хотелось кричать и топать ногами. — Ну хорошо, хорошо. Я одна виновата во всем. Мне не следовало затевать ту дурацкую ссору. Мне не следовало угрожать тебе даже в шутку. Я сделала тебе больно, мне жаль. — Внезапно голос ее пресекся и задрожал от сдерживаемых рыданий. — Ты не должен бояться меня. Если ты хочешь, чтобы я уехала, я уеду. И приму это как наказание за глупость. Но, Франческо, мне так тяжело! Теперь ко мне приходит Паоло, он быстро делает свое дело и спит, пуская слюни в подушку. Он не подозревает, что на свете есть нежность, он не умеет ласкать! О, Франческо, я так одинока!

Она одинока! Глупое, похотливое, себялюбивое существо! Что ты знаешь об одиночестве? И все же последнее восклицание смягчило его. Он против своей воли потянулся к ее плечу.

— Бедняжка Эстасия! Мы все одиноки.

Ее лицо дрогнуло, как у обиженного ребенка.

— Но я не хочу оставаться одна. Я погибаю, Франческо! — Она упала ему на грудь и разрыдалась.

Немного помедлив, он обнял ее.

* * *

Письмо Франческо Ракоци да Сан-Джермано к Джан-Карло Казимиру ди Алерико Чиркандо.

Джан-Карло в Венеции Ракоци из Флоренции шлет свои приветствия.

Ваше письмо от 10 декабря пришло только вчера. На курьера, который его вез, напали разбойники, и он долгое время где-то отлеживался, пока не затянулись все раны.

Я пошлю вам что обещал с одним дворянином, сопровождающим папских легатов в Австрию. Маршрут их пролегает через Венецию, охрана надежна. Скажите спасибо Оливии, она устроила это.

Завтра я отправляюсь на виллу Медичи в Карреджи. Местные олухи полагают, что перемена обстановки поставит больного на ноги. На деле она угробит его. Зачем этот фарс? Почему не дать человеку в спокойствии провести свои последние дни? Покой — вот что сейчас необходимо Лоренцо. Это читается и в его стихах, и в его глазах, но они не смотрят в глаза и стихов не читают. Они перегоняют в деревню жирафа. Как будто Лоренцо — ребенок, которому без любимых игрушек не обойтись.

Что станется с городом, страшно даже подумать. Савонарола, конечно, объявит, что Медичи пришел конец. И будет прав. Но Синьория и приверженцы правящей партии на все закрывают глаза. Неистовый доминиканец только и ждет смерти Лоренцо, ибо его тут же объявят пророком и толпы фанатиков подомнут Флоренцию под себя.

Но хватит об этом. К сожалению, ничего изменить нельзя. Поговорим о насущных делах. Продолжайте выполнять все нами намеченное. Производство золота не прекращайте. Думаю, одного бочонка дожу надолго не хватит, так что сыщите случай преподнести ему в подарок второй. Кстати, я нашел нового поставщика бумаги. Зовут его Хельмут Штернхаус, место проживания — Льеж. Спишитесь с ним и сделайте хороший заказ. Опыты догарессы с печатным станком должны продолжаться.

В остальном полагаюсь на ваш здравый смысл. На ваше имя куплены два корабля. Распорядитесь ими по своему разумению.

О доме. Закажите для гостиной три фрески. Тема — смерть и бессмертие. Живописца выберите сами, только хорошего, способного вложить в работу душу и страсть. Заплатите ему сколько спросит.

Скорого моего приезда ждать не приходится. Я дал Лоренцо слово прожить во Флоренции после его смерти не менее года и одного дня. Если дож забеспокоится, скажите, что мои занятия меня к нему пока что не отпускают, однако выгоду приносят немалую. Вы знаете, чем подкрепить эти слова.

Благодарю вас за преданность и заботу. Уже одно то, что это письмо пишется в день святого Гавриила, сулит нам его покровительство и удачу.

Ракоци да Сан-Джермано Флоренция, 24 марта 1492 года (печать в виде солнечного затмения)

ГЛАВА 14

Прежде чем взмыленная, тяжело дышащая лошадь остановилась, Аньоло Полициано соскочил с седла, обругал сунувшегося ему под ноги грума и кинулся к вилле Медичи.

Он принялся колотить в дверь, сыпля проклятиями при каждом ударе.

— Вы могли бы открыть и побыстрее, Ракоци, — едкое замечание было адресовано вышедшему на крыльцо человеку. — Где Лоренцо? Я мчался во весь дух. — Тонкие губы Аньоло скривились в недовольной гримасе.

— В спальне, — ответил Ракоци и придержал вновь прибывшего за плечо. — Не огорчайте его! У него мало времени.

— Не огорчать? — Полициано дернулся, стряхивая руку Ракоци. — Кто с ним?

— Фра Мариано. Он читает ему Евангелие. Там и Савонарола, но, думаю, он скоро уйдет.

— Савонарола? Что этот лицемер здесь делает? — Полициано замер, открыв в изумлении рот.

— Лоренцо его пригласил. Полагаю, в надежде сохранить во Флоренции мир и покой. — Ракоци закрыл дверь и для верности к ней прислонился, — Подождите немного, если не жаждете с ним повидаться.

Полициано помолчал, затем с некоторой заминкой спросил:

— Он исповедался?

— Да. Ему отпустили грехи. И привели к последнему причастию. — Лицо Ракоци сделалось напряженным.

— Савонарола?

— Нет. Не Савонарола.

— Вздор! Не морочьте мне голову! — внезапно воскликнул Аньоло. — Последнее причастие! Он что, умирает? Он умирает? — Во взгляде его мелькнула растерянность. — Не может быть. Ему всего сорок три. Никто в этом возрасте не умирает.

Ракоци промолчал.

— Это ты, Полициано?

Голос исходил из окна. Тонкий, пронзительный и странно знакомый.

Взгляд Полициано затравленно метнулся к лицу Ракоци.

— Это Лоренцо?

— Да, — произнес Ракоци с видимым затруднением, — Делать нечего, надо идти. — Он поглядел Полициано в глаза. — Держитесь, Аньоло. Ради него держитесь, я вас прошу.

— Вы, видно, и впрямь думаете, что я непроходимый олух? — рассердился Полициано.

Ракоци так и думал, но вслух сказал:

— Нет, просто вы не видели Лоренцо несколько дней. Он сильно сдал и огорчится, если узнает насколько.

Они уже подходили к спальне. Дверь ее отворилась, маленький человек в белой сутане обернулся и прокричал:

— Вы на пороге смерти, Медичи! Будь моя воля, я бы к последнему причастию вас просто не допустил. Но сделанного не воротишь. Гнева Господнего вам все равно не избегнуть. Я нахожу огромное утешение в мыслях об адском пламени, ожидающем вас.

Полициано сжал кулаки и рванулся к доминиканцу, но Ракоци заступил ему путь.

— Я разделяю ваши чувства, Полициано, но вряд ли Лоренцо понравится, если мы затеем скандал.

— Вы правы. — Полициано остановился. — И все же подобное жестокосердие выводит меня из себя! Если Господь воистину беспристрастен, я еще увижу, как этого праведника потянут на живодерню!

Савонарола, должно быть, услышал последнюю фразу. Ярко-зеленые глаза его злобно блеснули.

— Еще один слуга антихриста, — заявил он заносчиво. — Помни о гневе Господнем, грешник, и трепещи! — Он громко хлопнул дверью спальни и пошел прочь — худой, маленький, одно плечо его было выше другого.

Ракоци выждал немного, затем вновь распахнул дверь и посторонился, пропуская Полициано вперед.

Портьеры вокруг кровати были раздвинуты, Лоренцо лежал на высоких подушках, и даже царивший в комнате полумрак не мог скрыть, как страшно он исхудал. Кожа на скулах его натянулась, щеки, покрытые двухдневной щетиной, ввалились; он улыбнулся вошедшим, но руку поднять не сумел.

Из груди Полициано вырвалось сдавленное рыдание. Шатаясь, он подошел к кровати и упал на колени, закрыв руками лицо.

— Нет-нет, Аньоло, не плачь, — сказал слабым голосом умирающий. С видимым усилием он положил руки на плечи друга, тщетно пытаясь его приподнять. — Не терзай мое сердце, Аньоло. Мне и без того сейчас тяжело.

Ракоци в отчаянии взглянул на Фичино. Тот неловко пожал плечами и отошел от кровати. Подойдя к двери, он прошептал:

— Я должен ехать. Лоренцо велел мне сопроводить Савонаролу до города. Я постараюсь вернуться как можно скорей.

Августинец, монотонно бубнивший молитву, на мгновение смолк и выразительно посмотрел на философа.

— Да-да, фра Мариано, я уже ухожу, — кивнул Фичино и вышел. Дверь беззвучно закрылась за ним.

Полициано поднял к Лоренцо красные, заплаканные глаза.

— Он вел себя оскорбительно. Будь уверен, я этого так не оставлю!

Лоренцо хорошо знал Аньоло. Он понял, о чем идет речь. И ответил на удивление здраво:

— Что мне сейчас оскорбления и угрозы? Главное, уберечь Флоренцию от раздора и смут. В Савонароле кипит злоба, Аньоло. И я вовсе не против, если он изольет ее на меня. Прошу тебя, не мешай ему в этом.

Обессиленно откинувшись на подушки, Медичи умолк.

— Пусть изливает, но тихо, в своей конурке! — Глаза Полициано воинственно заблестели. — Если он с этим выйдет на улицы, я его придушу! Место церковников — в церкви, пора указать им на это!

Фра Мариано нахмурился и, оторвавшись от книги, лежавшей у него на коленях, сказал:

— Полициано, потрудитесь вести себя сдержанно. Или я буду вынужден просить вас уйти.

Строгость подействовала. Полициано потупился; впрочем, его смущение длилось недолго. Когда священник вернулся к чтению, он придвинулся к уху Лоренцо и зашептал:

— Я знаю, кому шепнуть пару слов, что Савонарола отказал умирающему в причастии. Узнав о том, Флоренция содрогнется и отвернется от негодяя.

Лоренцо ничем не выказал, что слышит приятеля, однако через какое-то время он шевельнулся и глубоко вздохнул.

— Все пустяки, Аньоло. Сейчас я думаю о другом. Если Савонарола прав, уже сегодня меня начнут кормить адской серой. Как думаешь, человеку без обоняния это ведь не должно причинить большие неудобства?

Он издал резкий, надрывный смешок и тут же смолк, задыхаясь от боли.

В дальнем углу комнаты двое местных лекарей обменялись тревожными взглядами. Они приготовили для больного измельченные в порошок самоцветы и все ждали случая это снадобье применить. Личный врач Лоренцо Пьеро Леони жестом остановил их и отвернулся с выражением полного отчаяния на лице. Перекрестившись, он начал творить молитву.

Однако Лоренцо снова заговорил, хотя губы слушались его плохо:

— А с другой стороны, если Господь… читает в моем сердце, он, может быть, и не пошлет меня в ад. Есть ведь чистилище… там сгорают все наши грехи и дурные поступки. Кто более грешен? Лоренцо-банкир или Лоренцо-поэт? Кто из них лучше? И в чем? — Он поймал взгляд Ракоци. — Мой чужеземец!

— Да, Великолепный!

— Подойди ближе. Здесь слишком темно. — Ракоци послушно приблизился. — Если бы ты на секунду стал Господом, Франческо да Сан-Джермано, что бы ты сделал со мной? — Слабой рукой он пытался нашарить у себя на груди серебряный крест.

— Я возлюбил бы тебя!

Полициано внезапно вскочил и бросился к выходу. Хлопнула дверь, в комнате воцарилась мертвая тишина.

Лоренцо прижал крест к губам. Когда фра Мариано вновь обратился к текстам Евангелия, умирающий стал повторять строки Писания следом за ним, однако силы его иссякали. Крест вновь упал, и Ракоци, встав на колени, вложил распятие в руку Медичи.

— Благодарю, Франческо, — выдохнул умирающий. — Помоги мне его удержать.

Через какое-то время лишь слабое колыхание пушинки, приставшей к верхней губе Лоренцо, указывало, что он еще жив.

Звук монастырского колокола, зовущий к вечерней воскресной службе, совпал с последними биениями сердца Медичи.

Ракоци вынул крест из обмякшей руки, поцеловал его и поднялся на ноги. Фра Мариано умолк.

— Нужно ли приложить зеркало? — испуганно спросил кто-то из лекарей.

— Нет.

Ракоци сложил руки Лоренцо на груди и вновь вложил в них распятие. К его облегчению, глаза усопшего были закрыты. Присутствующие в комнате стали креститься, он машинально проделал то же. Когда зазвучали первые слова заупокойной молитвы, Ракоци наклонился, быстро поцеловал холодные губы и вышел из комнаты. Он знал, что никогда больше не вернется сюда.

В небе загорались первые звезды, сумерки благоухали, напоенные вешними ароматами, но радости одиноко стоящему человеку они не несли. В буйном цветении сада ему чудилось нечто кощунственное, плеск фонтанных струй оглушал.

Грум подвел серого жеребца, Ракоци молча вскочил в седло и понесся галопом к белеющей во мраке дороге.

Он успел проскакать добрую половину пути до Флоренции, прежде чем его нагнали печальные звоны колоколов.

* * *

Письмо донны Деметриче Клариссы Ренаты ди Бенедетто Воландри к своему младшему брату Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри, нашедшее того в поместье ландграфа Альбриха Дитера Фрица Гроссехоффа под Веной.

Брат, прими от сестры своей Деметриче благословение и любовь!

Ты, вероятно, уже слышал, что наш любимый кузен Лоренцо ди Пьеро де Медичи скончался 8 апреля. Хотя утрата и тяжела, мы должны благодарить Бога, что он прекратил его мучения. Кузен наш действительно много страдал. Мы уповали на чудо, мы денно и нощно возносили молитвы, но небеса рассудили иначе. Его врач, раздавленный горем, бросился с лестницы и покончил с собой. Святые отцы отказали ему в погребении в освященной земле, что очень печально, ибо Пьеро Леони был человеком достойным и помогал своим ближним чем мог.

Лоренцо же погребли по всем правилам, рядом с Джулиано Медичи, но прощание проводили в церкви Сан-Марко, что выглядело достаточно странно, ведь настоятель этой церкви Савонарола постоянно с ним враждовал. Тем не менее катафалк обрядили в красное с золотым, а провожатые были в белых одеждах.

Похороны провели без какой-либо помпы, и надгробие установили простое, ибо никто не знал, как наилучшим образом его проводить, а распоряжений он не оставил. Но город до сих пор в трауре, все флорентийцы носят черное или красное.

А я все не верю, что он умер. Куда бы я ни пошла, везде вижу его. В статуях, в фресках, на улицах и площадях.

И особенно в книгах. Там столько его пометок. Наталкиваясь на них, я зачитываюсь и окликаю Лоренцо, как будто он рядом. Я забываю, что он мертв.

Хвала небесам, что на свете есть люди, подобные Ракоци да Сан-Джермано! Не знаю, что бы я делала без него. Он тоже потрясен смертью Лоренцо, но не выставляет этого напоказ и отмалчивается, когда кто-либо начинает заводить при нем слезливые разговоры.

Господин Ракоци очень добр и взял меня в экономки. Теперь я живу в его новом палаццо. Мне положили твердое жалованье, но какими-либо обязанностями забыли обременить. Дом по-прежнему ведет слуга Ракоци — Руджиеро, что довольно-таки хлопотно, ибо здесь не держат рабов. С наемной прислугой всегда морока, каждому человеку надо платить, расходы большие, но Ракоци не скупится. По-видимому, он несметно богат, ибо купается в роскоши и сумел построить палаццо меньше чем за год.

Ах, Фебо, мой дорогой брат, я помню о том, что тебе надо продолжить образование. Лоренцо обещал, что предоставит для того необходимые средства, однако он мертв, а его банк, по слухам, понес большие потери. Я хочу попросить Ракоци заплатить мне вперед, тогда в конце лета ты будешь в Париже. Впрочем, не знаю, что из этого выйдет. Мы с ним не родственники, а продаваться — это не для меня. Если между нами что-то и состоится, то по взаимной склонности, но никак не за деньги. А ты все-таки не унывай. Как-нибудь я соберу нужную сумму. Ты слишком талантлив, чтобы бросить учебу на половине пути.

Посылаю тебе это письмо с флорентийским купцом Арриго Никели Перриголо. Он направляется в Польшу и обязательно остановится в Вене.

Молись о душе нашего кузена, Фебо. Без его в нас участия мы давно просили бы подаяние.

Твоя любящая сестра Деметриче Воландри. Флоренция, 29 апреля 1492 года

Часть 2 ФРАНЧЕСКО РАКОЦИ ДА САН-ДЖЕРМАНО

Извечным странником скитаюсь по земле.

Пустынно прошлое, грядущее во мгле.

Пусть говорит Господь живущему — живи,

Мне нет пристанища ни в смерти, ни в любви.

Франческо Ракоци

Письмо Пьетро Дельфино — главного настоятеля флорентийской церкви Санта-Мария делли Анджели — его святейшеству Иннокентию VIII.

С глубоким почтением главный настоятель церкви Санта-Мария делли Анджели покорно просит милосердной помощи его святейшества Папы Иннокентия VIII, наследника святого Петра и наместника Господа на земле.

С самыми благочестивыми помыслами прошу ваше святейшество обратить внимание на ситуацию, сложившуюся в тосканской Флоренции. Несмотря на то, что в недавнем прошлом гнев вашего предшественника[37] пал на наш город, в том, несомненно, не было ни нашего злого умысла, ни святой воли небес.

Мы сохраняли и сохраняем преданность истинной вере. Политические интриги обычно мало волнуют простых христиан и уж совсем не интересуют таких ревностных служителей церкви, каковыми являются монахи ордена камалъдулов.[38]

Все зло заключается в некоем проповеднике, который сеет вокруг себя смуту, презирая увещевания своих собратьев, служащих другим орденам. Я искал в душе своей ростки низменных побуждений, заставляющих меня ненавидеть этого человека, и не нашел их. Молю вас сокрушить меня всей своей мощью, если мной, кроме помыслов о чистоте веры нашей, руководит что-то еще.

Ваше святейшество, вы, несомненно, знаете, о ком я говорю. Этот смутьян выдвинулся совсем недавно из рядов братства доминиканцев. Он хороший оратор, к нему прислушиваются простые миряне, а те, что уже попали в его сети, готовы на все. Сейчас для своего возвышения он умело использует великое горе, обрушившееся на наш город, — смерть Лоренцо де Медичи, который хотя и немало грешил, но любил Флоренцию и многое для нее сделал.

Этот аббат утверждает, что провидел кончину Медичи и что якобы известил его о том сам Господь. Стыдно признаться, но нашлось немало людей, слепо поверивших в эти россказни, что, впрочем, неудивительно, ведь многие падают в обморок, слушая его речи.

Все это никак нельзя назвать христианством, и по размышлении я понял одно: Савонарола послан всем нам во испытание, чтобы проверить, насколько мы можем противиться злу, рядящемуся в слепящие глаз одеяния, но на деле блуждающему во мраке гордыни.

Пока Флоренция не погрязла в языческом почитании этого лжепророка и для того, чтобы души тех, за кого мы молимся, могли спастись и обрести покой, дарованный нам Сыном Божиим, претерпевшим за то крестные муки, ваше святейшество, прошу вас вмешаться и отлучить Савонаролу от церкви. Дабы змея не брызгала ядом, дабы в нашем прекрасном городе вновь воцарились мир и покой.

Если какие-то тени сомнения мешают вам так поступить, соберите высший совет блюстителей веры. Пусть самые искушенные инквизиторы разберутся, где правда, где ложь. Все они — собратья Савонаролы по ордену. Если он невиновен, пусть нам объявят о том. Если виновен, пусть его судят за богохульство, ибо никто не смеет говорить от имени Господа ложно и всуе.

Ваше святейшество, узнав о вашем недомогании, все мы усердно за вас молимся, уповая на милость Божию и на милосердное вмешательство благословенной Мадонны.

Во имя Христа, распятого за нас и воскресшего в славе, предаю себя вашему праведному суду и смиренно приму любое наказание, буде окажется, что я заблуждаюсь.

Пьетро Дельфино, главный настоятель церкви Санта-Мария делли Анджели Флоренция, праздник Пришествия, 2 июля 1492 года

ГЛАВА 1

Громкий крик, раздавшийся в глубине дома, пробудил Сандро Филипепи. Он замер и долго лежал, тревожно прислушиваясь, пока другой, более громкий вопль окончательно не прогнал его сон.

Отодвинув полог, художник вскочил с постели и потянулся к свече, стоявшей на столике у окна. Очередной крик заставил Сандро содрогнуться, кремень чуть не выпал из непослушных пальцев, ему потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться и высечь искру. Свеча загорелась. Несколько минут ушло на поиск рубашки, наконец, кое-как облачившись, Сандро выскочил в коридор.

Там уже стоял Симоне, испуганный и недовольный.

— Это Эстасия, — с осуждением сказал он.

— Знаю. — Сандро пробежал мимо, прикрывая ладонью пламя свечи. Добежав до двери кузины, он остановился и постучался, в ответ раздались новые вопли. Сандро поднатужился и ударом плеча вышиб закрытую дверь.

Спальня Эстасии была слабо освещена, но и света единственной свечки вполне хватало, чтобы увидеть, какой в ней царит беспорядок. Ложе донны искрилось, усыпанное осколками разбитых флаконов и склянок, на стенах виднелись маслянистые пятна, полог, окружавший кровать, был почти сорван, а в ту его часть, что еще как-то висела на перекладине, вцепилась Эстасия и отчаянно тянула ее на себя. Ночная рубашка красавицы была порвана, тело покрывали царапины, всклокоченные волосы придавали донне безумный вид. Запутавшись в занавесе и пытаясь освободиться, она повернулась к вошедшему.

— Эстасия, — произнес Сандро как можно спокойнее. — Не бойся, это всего лишь я.

— Сатана! Сатана! Изыди, изыди! — Женщина, словно бы защищаясь, вскинула руку, пальцы ее конвульсивно впились в пышную грудь и окрасились кровью. Стиснув зубы от боли, она продолжала что-то мычать.

Сандро сделал к ней пару шагов, лицо его было встревоженным.

— Эстасия, успокойся.

Донна отшвырнула портьеру и, продолжая бормотать что-то бессвязное, бросилась в дальний угол комнаты, где замерла, закрывшись руками.

Оглядевшись, Сандро обнаружил сброшенный на пол подсвечник с двумя огарками в гнездах. Он поднял его и поднес свою свечку к скрюченным фитилькам, потом вставил ее в свободную лунку. Когда света в спальне прибавилось, художник пригнулся и мелкими приставными шагами попытался приблизиться к донне.

— Нет! Нет! — закричала та. — Господи, смилуйся надо мной. Изгони жуткого демона! Очисти меня от скверны! — Задыхаясь от ужаса, Эстасия прижалась к стене, взгляд ее дико посверкивал. — Упаси меня, Боже! Упаси, упаси, упаси… — твердила она, пытаясь перекреститься, однако ногти ее, скользнув по телу, вновь вонзились в нежную кожу.

Сандро, изловчившись, схватил ее за запястья.

— Эстасия, милая, стоит ли так терзаться? — с мягким укором сказал он. — Ну, будет, будет, уймись!

В следующий момент сильный толчок в грудь чуть не сшиб его с ног. Сандро отпрянул, потрясенный неожиданным нападением. Эстасия, словно фурия, наскакивала на него, норовя вцепиться в глаза, и он вдруг понял, что это может кончиться скверно. Схватив одну из подушек, Сандро швырнул ее в донну и, когда та принялась самозабвенно с ней расправляться, совершил обходной маневр. Подкравшись сзади, он вцепился в пухлые локотки и прижал их к часто вздымавшимся ребрам кузины. Сандро, как все живописцы, был очень силен, однако сейчас эта сила не давала ему особенных преимуществ.

Эстасия извивалась в его руках, отбиваясь ногами и издавая истерические вопли.

— Спаси меня, милосердный Господь, помилуй меня, добрый Боже. Я грешна. Я очень грешна. Но вызволи меня, умоляю! — Она все-таки вырвалась и упала на пол, рыдая. — Боже, прекрати мои муки. Не покидай меня! Не оставляй в одиночестве. Спаси! Возьми меня под свою длань. Даруй мне свою любовь! Спаси меня, о, спаси меня! — Тело ее сотрясалось. — Мне нужен лишь ты! Не покидай меня, Господи! Я искуплю все свои прегрешения. Только не оставляй меня! Умоляю, прошу, заклинаю! Я раскаиваюсь, я стану твоей послушной рабой. Здесь демоны! — закричала она вдруг что есть силы. — Они терзают мое тело! — Эстасия вцепилась ногтями в свое лицо, раздирая в кровь щеки.

Сандро стоял в растерянности, наблюдая, как она корчится на полу, усеянном осколками склянок.

— Эстасия, — заговорил он опять, пытаясь приблизиться, но соблюдая крайнюю осторожность. — Перестань, Эстасия. Очнись! Ты не в аду, а я не демон.

Все было напрасно. Распростершись на полу, она как безумная продолжала истово причитать:

— Защити меня, Господи, и спаси! Избавь от демонов, закрой крыльями своих ангелов. Излечи своим прикосновением, подари мне благословенный свой взгляд! Позволь мне остаться с тобой, в сени твоего милосердия… О, я верю, я знаю, что ты не оставишь меня!

Эстасия изогнулась и села, уставясь в одну точку. Лицо ее озарила слабая, неуверенная улыбка.

Полагая, что худшее позади, Сандро нагнулся к ней, она обхватила его колени руками и горячо зашептала:

— Я — твоя. Я преклоняюсь перед тобой!

Сандро замер, не зная как быть. Внезапно женщина вздрогнула, ее руки скользнули вверх по его голым ногам.

— Ах! — вскричала она. — Ты мужчина! Ты послан, чтобы меня соблазнить!

Почувствовав, как пальчики, вооруженные острыми ноготками, ощупывают его гениталии, Сандро похолодел. Медленно, крошечными шажками, он стал отступать, соблюдая великую осторожность.

Она была уже на ногах и шипела как разъяренная кошка:

— Искуситель! Исчадие ада! Берегись — я расправлюсь с тобой!

Сандро быстро заскочил за кровать и сорвал остатки многострадального полога. Когда Эстасия подступила к нему, он накинул на нее тяжелую ткань и кое-как затянул узлом оба конца портьеры. Женщина продолжала биться, но вырваться уже не могла. Сандро усадил ее на кровать и застыл в ожидании.

Когда наконец истерические рыдания стихли, он подошел к окну и рванул на себя закрытые створки. Ночная прохлада наполнила комнату, запахи лета смешались с ароматами пролитых косметических средств.

— Господи, защити меня и спаси, — все еще бормотала донна, пытаясь освободиться.

— Послушай, Эстасия, — строго заговорил Сандро, от его мягкости не осталось следа. — Объясни, что с тобой происходит. — Он нервно вздохнул и задал вопрос, мучивший его в последнее время: — Ты ждешь ребенка? В этом причина твоих истерик?

Она зашлась в приступе дикого хохота.

— Ребенка? — Смех просто душил ее. — Я жду ребенка?

Сандро нахмурился, теряя терпение.

— У тебя было по крайней мере два любовника в прошлом году. Ты вполне могла от них понести. Что тут смешного?

Его слова не произвели на Эстасию должного впечатления. Она вновь рассмеялась, на этот раз ее смех походил на сдавленные рыдания.

— Я не хочу ребенка. Я хочу… Я хочу…

Лицо ее исказилось, и она опять бы ударилась в плач, если бы Сандро не отпустил ей пощечину.

— Я не намерен долее терпеть твои штучки! — Он ждал, она продолжала всхлипывать. — Скажи, что тебя мучает? Если не беременность, тогда что же? — Лицо его снова смягчилось. — Не бойся меня, Эстасия. Расскажи мне, что сейчас было с тобой.

Она отвернулась.

— Я побывала в аду. Я была там, и дьяволы забавлялись со мной. Они хлестали меня шелковыми плетями. Они протыкали меня горящими кольями. — Донна судорожно сглотнула, дрожь прошла по ее телу.

— Эстасия, сними грех со своей души, сходи в церковь и исповедуйся. Тогда ночные видения оставят тебя.

Она вновь рассмеялась, уже томно, и повалилась боком на скомканные подушки.

— Я не могу рассказать священнику, что эти демоны творили со мной. Он не поймет, а если поймет… — Ее дыхание сделалось частым — Это был сладкий кошмар. Он измучил меня. Мне показалось, что от меня ничего не осталось! — Она потянулась всем телом и засмеялась.

В дверь постучали, Сандро обернулся.

— Да?

Симоне — строгий, серьезный — стоял на пороге, с ним был молодой монах.

— Я привел помощь.

— Это очень разумно с твоей стороны, Симоне, — ответил Сандро, подавляя желание выбранить брата. Впрочем, возможно, поступок его и вправду разумен. Сами они с ней уже ничего не могут поделать. Он обратился к прислужнику: — Нам удалиться?

Монаху было не больше шестнадцати лет. Он бросил на связанную Эстасию опасливый взгляд.

— Я… Я не… Она одержима?

— Сейчас нет. Припадок уже прошел.

Сандро и в самом деле так думал, но, словно бы издеваясь над ним, Эстасия вновь принялась кричать:

— Священник! О господи! Тут еще и священник!

Юный монах вздрогнул.

— Успокойтесь, почтенная донна, — сказал он, но Эстасия опять закричала. Монах умолк и беспомощно оглянулся на Симоне.

— Грехи терзают ее душу, — торжественно провозгласил тот. Он слегка подтолкнул монаха к кровати. — Как только она исповедуется, адские видения покинут ее.

— Адские видения? — переспросил юноша, недоуменно глядя на Сандро.

— Так она говорит, — Сандро понял, что нужно разрядить обстановку. — Сейчас она успокоится. А ты, Симоне, помолчи.

Эстасия принялась напевать непристойную песенку, усмехаясь и выразительно двигая бедрами. Трое мужчин, словно завороженные, не сводили с нее глаз. Допев куплет до конца, донна заговорила:

— Демоны ада знают, что делать с женщиной. Не то что ты, Симоне. На тебя мало надежды. Но, Сандро, ах, дорогой Сандро! Если бы ты захотел, я ни о ком больше бы не мечтала. Ты умеешь ценить женскую красоту! Твои полотна всегда меня возбуждают! Ты получишь огромное удовольствие, взглянув на меня. Развяжи эту тряпку. Обнажи мои груди! Они благоухают, как плоды в урожайную пору. Прикоснись к ним. Попробуй на вкус…

— Прекрати это, Эстасия, — сказал Сандро, медленно отступая. Он видел все — и румянец стыда на щеках молодого монаха, и ханжеское негодование в глазах Симоне. Художник вздохнул и обратился к иноку: — Если вы все же решитесь попробовать, я отблагодарю вас. Кто знает? Исповедь должна ей помочь.

— Я… Я постараюсь, синьор. Но если она одержима… — Юноша явно смутился. — Демонов изгоняют доминиканцы. Монахи нашего ордена служат молебны во здравие, воздают хвалу праведникам, благословляют на добрые дела.

Сандро задумался, потом махнул рукой.

— Поступайте как знаете. Но если у нее снова начнется истерика, я ее придушу. — С этими словами он повернулся, оттолкнул плечом Симоне и вышел.

— Вы должны усмирить ее, брат. — Симоне сделал большие глаза. — Вы же слышали, что она распевает.

Эстасия рассмеялась.

— Уговори его, Симоне! Сандро от меня отказался. Но монах, возможно, и не откажется. — Она заворочалась на неприбранном ложе, стараясь рассмотреть инока лучше. Ее карие глаза заблестели. — Знаешь ли ты, чего я хочу, мальчик? — Голос донны сделался томным. — Усмири меня, если сможешь. Я буду счастлива следовать твоим наставлениям.

Симоне нахмурился. На лице его появилось свирепое выражение.

— Ты следуешь наставлениям дьявола, Эстасия. Берегись! Я с тобой церемониться не намерен. Искупление даруется через страдание. Посмотрим, что ты сейчас запоешь! — Он шагнул к ложу и сел на его край, осколки стекла захрустели у него под ногами. Устроившись поудобнее, Симоне схватил женщину за волосы и резким рывком запрокинул ей голову. Эстасия захрипела. — Вот видите, — обратился он к иноку. — Куда подевалась вся ее наглость? Плоть страдает, и дьявол молчит. — Мучитель вновь дернул женщину за волосы, и Эстасия взвыла от боли.

— Перестаньте! — вскрикнул монах. Несмотря на молодость, он понял, что означают огоньки, загоревшиеся в глазах Симоне.

— Мы не должны миндальничать с сатаной, — пробормотал Симоне, неохотно разжав руку.

— Но мы не можем карать невиновных. Сначала следует убедиться, что она одержима нечистым. Тот, кто считает, что знает все наперед, повинен в гордыне. — Юноша принял решение и указал Симоне на дверь — Оставьте нас на какое-то время.

Однако тот не хотел уходить.

— Но… она настоящая фурия и может наделать хлопот. Что, если с ней снова случится приступ?

— Она крепко связана, синьор Филипепи, — мягко ответил инок. — Если что-то случится, я вас позову. Вы ведь будете рядом? — Он облегченно вздохнул, когда дверь за рассерженным Симоне плотно закрылась.

— Итак, дорогая сестра, — строго сказал юный монах, становясь на колени. — Я — фра Энцо из монастыря Святейшей Аннунциаты. Вы в беде?

Эстасия провела языком по губам.

— О да! И вы можете помочь мне, фра Энцо.

Он кивнул и сложил руки.

— Сейчас мы вместе прочтем пару псалмов, уверен, что это окажет на вас благостное воздействие.

Донна словно бы невзначай придвинулась ближе.

— Фра Энцо, — прошептала она, — одно ваше присутствие уже благотворно действует на меня. Я чувствую — в вас есть сила.

Юный фра Энцо был явно польщен, но ответил с большим достоинством:

— Смиренная молитва вселит в вашу душу покой! — Он закрыл глаза и завел первый псалом.

— Я знаю способ получше, — пробормотала Эстасия.

Закончив пение, фра Энцо открыл глаза и улыбнулся.

— Слова Святого Писания не ввергли вас в исступление, значит, дьявол, к вам подступающий, слаб. Скажите мне, что мучает вас, освободитесь от наваждений.

Улыбка Эстасии казалась смущенной.

— Хорошо, фра Энцо. Но обещайте, что простите меня…

— Это не в моей воле, сестра, — мягко заметил юноша. — Прощение нам дарует только Господь.

— Но его служители вполне способны утешить заблудших овечек. — Женщина часто и горячо задышала. — Рассказать вам, что делали со мною в аду? Эти демоны были очень изобретательны. — Она засмеялась. — Они насиловали меня! Вот так! — Эстасия бесстыдно дернула телом. — И еще так! — Полные бедра раздвинулись. — Не хотите попробовать, чтобы получше понять, что со мной происходит?

Щеки фра Энцо побагровели.

— Сестра, ваше поведение достаточно красноречиво. И прежде всего оно говорит, что вовсе не дьявол его вам внушает. Дьявол бежит от Святого Писания, вы же льнете ко мне. Вам просто взбрело в голову соблазнить молоденького монаха! — Негодование фра Энцо росло. — Мне уже приходилось сталкиваться с подобным! Многим, очень многим кажется, что зов плоти неодолим. Но я принял монашеский сан по собственной воле! Мне дороги моя бедность, мое целомудрие, я чту обеты, которые дал! Вам не дано совратить меня, донна! Стыдитесь!

Юноша встал, стараясь не смотреть на Эстасию, потом повернулся и бросился прочь. Эстасия расхохоталась.

Симоне, подпиравший дверной косяк, удивленно выпрямился.

— Что случилось, брат?

— Эта женщина не более одержима, чем я. Она просто считает, что людей, подобных вам, можно дурачить.

Когда Симоне, заперев за иноком дверь, возвратился к спальне Эстасии, там его поджидал Сандро.

— Ну, что же дальше? — спросил он.

— Мы должны сводить ее к исповеди. Этот монах слишком молод, чтобы понять, какая опасность ей угрожает. Но он дал хороший совет. Нам следует обратиться к доминиканцам.

Сандро скривился.

— Ты в своем уме, Симоне? Зачем раздувать историю из домашнего дела?

— Дьявол — отец лжи! — торжественно и громко провозгласил Симоне. — Проявляя терпимость, ты рискуешь впустить его в свою душу.

— Защити нас святая Клара! — вздохнул художник — Делай как знаешь. Если утром Эстасия пожелает пойти к исповеди, веди ее куда хочешь, лишь бы в доме сделалось тихо. — Сандро немного поколебался, прежде чем продолжить свой монолог: — Это, кстати, касается и тебя, дорогой братец. Умерь свой пыл и перестань наставлять ее на каждом шагу. У меня много заказов, я выбиваюсь из сил и не в состоянии выносить вашу немолчную ругань. — Он устыдился резкости своего тона и положил на плечо Симоне руку. — Что делать, живописцы капризны и неуживчивы. Я вовсе не исключение. Не сердись на меня.

Костлявое лицо Симоне демонстративно замкнулось.

— Ты — хозяин этого дома. Разумеется, я подчинюсь.

— Симоне, ну зачем ты…

Сандро махнул рукой. Говорить что-то еще было теперь бесполезно. Надо выждать, когда Симоне отойдет, и тогда… Он открыл дверь спальни и крикнул:

— Кузина?

Эстасия тут же отозвалась. Голос ее звучал ровно и буднично:

— Ты можешь развязать меня, Сандро. Кошмар кончился. Я буду благоразумна. Кто знает? Возможно, я даже пойду к исповеди, если это вернет дому покой.

Сандро не знал, верить ей или не верить. Он подошел к кровати. Эстасия лежала, поджав коленки, ее глаза смотрели спокойно.

— Перекатись поближе.

Она молчаливо повиновалась. Сандро ослабил узлы и помог ей распеленаться.

— Завтра я пришлю двух рабов, они все тут уберут и поправят.

— Благодарю. — Голос ее был по-прежнему ровен.

Уже прикрывая дверь, он обернулся.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, вполне. Не беспокойся, это не повторится.

Сегодня не повторится. А завтра? Что будет завтра? Очередная истерика? Или что-то еще?

Он не нашел ответа. Дом обнимала теплая летняя ночь, но не было в ней ни покоя, ни мира.

* * *

Письмо Леонардо да Винчи к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Алхимику Франческо Ракоци да Сан-Джермано шлет свои приветствия Леонардо.

Простите меня за небрежность почерка, я ведь левша и, упрощая дело, пишу с обратным наклоном. Я слышал от Боттичелли, что вы можете одновременно (причем одинаково хорошо) писать и правой, и левой рукой, и, признаться, завидую вашему дару. Если бы я так умел, мне работалось бы вдвое быстрее.

Позвольте мне поблагодарить вас за присланные пигменты и краски. Все цвета хороши, но особенно я восхищен голубым. Вы уверены, что он не поблекнет? Я попробовал его и остался весьма доволен. Но мне хочется, чтобы краски быстрее сохли. Если вы найдете секрет быстросохнущего состава, не теряющего при том ни сочности, ни густоты, я пойду к вам в подмастерья.

Да-да, мой друг, это трагедия, но живописец постоянно чем-нибудь недоволен. Как бы ни замечательно было творение, образ его всегда совершеннее. Не знаю, испытываете ли вы те же чувства, занимаясь наукой, но из своего опыта я вынес одно: самым прекрасным в картине является замысел, а воплощение всегда отстает.

Я не люблю говорить, что работа готова, ибо знаю, что она могла бы быть лучше, и потому с удовольствием вожусь с механизмами, снискав себе даже в этой области известную репутацию. Машины всегда работают как положено. Чего ожидаешь от них, то и получаешь. Машину можно считать законченной вещью, полотно — никогда.

Мне очень жаль, что во Флоренции не все ладно. Наш общий друг Сандро весьма тем озабочен, но он находит утешение в общении с вами. Я слышал, вы побывали в Индии и видели там храмы величиной с римский квартал. Как я завидую вам! Если бы не Сфорца и иные мои покровители, я бы объездил весь мир.

Если нужда или любопытство приведут вас в Милан, обязательно навестите меня. Мне хочется расспросить вас о многом. Шлите мне новые краски, пигменты и лаки, я буду рад опробовать их. Сейчас очень редки люди, любящие искусство, а уж тех, кто в нем разбирается, и вовсе не сыщешь.

Будьте добры, передайте мои приветы Боттичелли и всем, кто помнит меня. В основном это те, кого обогрел сердцем Лоренцо и кому его нынче недостает. Смерть Медичи Великолепного — большая утрата. Даже здесь, в Милане, я явственно ощущаю, что его уже нет.

Еще раз благодарю за подарок и жду от вас новых вестей. Мое письмо дойдет до вас быстро, оно прибудет с герольдом Моро, посланным к молодому Медичи, которому — увы! — не дано стать достойной заменой отца, ибо лишь равный может соперничать с равным. Не ждите от него особых милостей, Ракоци. Впрочем, мне думается, вы, как и я, привыкли всегда рассчитывать лишь на себя.

Примите мои уверения в совершеннейшем к Вам почтении.

Л. да Винчи Милан (к сожалению), 15 сентября 1492 года

ГЛАВА 2

Гаспаро Туччи был раздражен. Он уже с час околачивался в подвалах да Сан-Джермано, он сам их строил, тут не на что было смотреть. Не утешало его и пение Амадео, месившего тесто для пирогов, ибо неаполитанец немилосердно фальшивил.

Наконец подошел Руджиеро.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось ждать, старина.

— Ладно, чего там. Раз уж другие парни уехали из Флоренции, с оставшимися можно не церемониться, а?

Гаспаро расправил плечи и заложил большие пальцы за широкий кожаный пояс.

— Ну-ну, Гаспаро. Ты же знаешь, что это не так. Просто хозяин никак не мог отделаться от незваного гостя. Доминиканцы — люди настырные и любят поговорить.

— Чтоб их! — Гаспаро выругался. — В последнее время они совсем обнаглели. Во все вмешиваются, всюду суют свой нос. Чего им нужно от добрых людей? Я посещаю мессу, хожу к причастию, знаю «Верую», «Отче наш» и «Аве Мария». Я почитаю святых и не богохульствую. Большего можно требовать только от монаха. Но их проповедник думает по-другому.

Руджиеро втайне одобрил речи Гаспаро, но вслух осторожно сказал:

— Святые братья проводят так много времени в размышлении о жизни на небесах, что им и в жизни земной хочется видеть нечто подобное. — Он направился к черной лестнице. — Пойдем, нам нужно проверить счета.

Гаспаро кивнул, но не оставил доминиканцев в покое.

— Вечная жизнь! Они говорят нам, что в ней награда за все наши страдания! Однако не так-то все просто, — громко заявил он, поднимаясь за Руджиеро на третий этаж. — Я много об этом размышлял. Не думаю, чтобы эта вечная жизнь меня так уж манила.

Руджиеро даже остановился.

— Что-что?

— Ну, если это означает сидеть сиднем и распевать гимны во славу небес, то и от недели такой жизни можно свихнуться. У турок, по крайней мере, в раю женщины и прочие удовольствия, такой рай мне более по душе. Черт побери, Руджиеро, не будь я примерным христианином, я точно подался бы к туркам, надеясь попасть под присмотр пухлого ангелочка с толстеньким задом.

Гаспаро расхохотался, но тут же умолк, заметив на верхней площадке фигуру в черном.

— Eccellenza,[39] — смешавшись, пробормотал он.

— Ах, Гаспаро, — посмеиваясь, воскликнул Ракоци. — Мы во Флоренции. Тут титулы не нужны! — Он приобнял польщенного мастера, затем с улыбкой посмотрел на него. — Так, значит, ты полагаешь, что вечная жизнь особенных наслаждений тебе не сулит?

— Да, полагаю, — буркнул смущенно Гаспаро.

— Вечная жизнь, — задумчиво проговорил Ракоци, вступая в просторный зал. — Возможно, мы и не должны ждать от нее наслаждений?

Гаспаро протестующе вскинул руки.

— Если это так, во имя чего же мы терпим страдания в жизни земной? — Он понимал, что не сможет тягаться с алхимиком в споре, но глаза его воинственно заблестели.

— Открой мою комнату, Руджиеро, — сказал Ракоци и обернулся к Гаспаро. — У меня есть знакомая… — Он помолчал. — Очень хорошая знакомая. Она бы сказала, что у тебя есть философская жилка. Вы бы определенно сошлись.

— Если она во Флоренции, я буду рад побеседовать с ней, — ляпнул Гаспаро. Он представил себя в кругу богатых кавалеров и дам, и ему стало неловко. Но сказанного не воротишь.

— Она, к сожалению, в Риме, — беспечно ответил Ракоци, не замечая смущения собеседника. — Но кто знает? Возможно, ей когда-нибудь захочется приехать сюда.

Руджиеро открыл незаметную дверцу в стене, и они вошли в небольшую комнату, всю площадь которой занимали столы, заставленные разнообразными приборами и механизмами. В глаза первым делом бросались часы разных видов и форм, все они показывали различное время, тут же стояли весы — как пружинные, так и аптекарские; одни были снабжены огромными гирями, другие — точными разновесами, мелкими, как горох… Гаспаро изумленно присвистнул и, увидев обыкновенные конторские счеты, обрадовался им как давним друзьям.

— Садись, — указал Ракоци на резное изящное кресло. Гаспаро, привыкший к грубым табуретам и стульям, осторожно присел, опасаясь, как бы хрупкая вещица не развалилась под ним.

Руджиеро ушел в дальний конец комнаты и тут же вернулся с тремя кожаными кошелями, в которых что-то приятно позванивало. Он передал их Ракоци и отошел к двери.

— В этих кошелях золото, Гаспаро. В каждом та сумма, которую я обещал выплатить твоим сотоварищам — сверх тех денег, что они уже получили. Я хочу, чтобы ты открыл каждый кошель и пересчитал монеты. Затем я опять запечатаю их, а ты поставишь свою метку, как это было оговорено в нашем соглашении. Если пожелаешь, можешь потом пойти со мной, чтобы убедиться, что я отдал деньги посыльным, и увериться, что все они — честные люди.

Гаспаро растерянно замигал.

— В этом нет нужды…

Иноземцу опять удалось его обескуражить. Что ж, и мы покажем свой гонор, мы не станем ничего пересчитывать… Думая так, Гаспаро ухватился за первый кошель.

В голосе Ракоци послышались веселые нотки.

— Ты ведь всегда во всем сомневаешься, поэтому, будь добр, проверь.

— Но, ваше превосходительство… — Гаспаро открыл кошель и заглянул внутрь. — Все правильно, подтверждаю. — Когда мешок был запечатан, он начертил на горячем воске кошачью лапу, потом придвинул к себе вторую укладку и раскрыл ее несколько небрежней, чем первую. Часть монет посыпалась на пол, и Гаспаро встал на колени, чтобы собрать их. — Я очень неловок. Простите меня, ваше превосходительство.

— Скажи мне, — сказал Ракоци, — не придавая значения оплошности мастера, — слышал ли ты что-нибудь о своих товарищах?

Гаспаро собрал монеты и вылез из-под стола. Усевшись в кресло, он перевел дух и ответил:

— Да, весточки их я получил. Джузеппе женился на польской пани, и… в общем, он очень хвалит ее как жену. Ему нравится Краков, там строится новая церковь, Джузеппе отделывает в ней потолки. Орнамент сложный, но он справляется и очень доволен. Карло в Лондоне холодно, а англичане кажутся ему чудаками. Он видел тамошнего короля и считает, что тот по сравнению с Лоренцо просто невзрачен, хотя наш Лоренцо был всего лишь банкир.

— Тюдоры[40] недавно на троне и еще не освоились со своим положением. Попроси Карло их извинить, — шутливо заметил Ракоци. — А что с Лодовико?

Гаспаро принял озабоченный вид.

— Лодовико не очень доволен. Ему не нравится Лиссабон, он хочет перебраться в Испанию. Работа ему не по вкусу, он жалуется, что его мастерство там никто не в состоянии оценить. Возможно, вы это уладите, ваше превосходительство? Нет ли у вас кого-то в Испании, чтобы помочь Лодовико устроиться на первых порах?

— А когда ему надоест Испания, он поедет во Францию, и мы начнем вновь для него что-то искать. — Ракоци вздохнул — Но так или иначе, дело должно быть сделано. Хорошо, я согласен. С деньгами ему будут отправлены необходимые наставления. Поначалу пусть едет в Бургос. А там поглядим.

Гаспаро поставил свою метку на вторую печать и мрачно покосился на последний кошель, потом, тяжело вздохнув, открыл и его.

— Вы очень щедры, ваше превосходительство…

— Я просил тебя, амико, не наделять меня этим титулом.

— Я и не наделяю вас им, — проворчал Гаспаро. — Вы им владеете — вот и все. Он при вас, как нимб при святом. Этого могут не видеть только глупцы. — Он помолчал и заявил с торжественным напряжением в голосе: — Сумма верна. Удостоверяю, что в каждом мешке столько монет, сколько оговорено в соглашении.

Ракоци кивнул и запечатал третий кошель.

— К концу года ты должен получить уведомления о том, что деньги до адресатов дошли. Если этого не случится, разыщешь меня. Если по каким-то причинам меня здесь не будет, пошлешь курьера к одному человеку в Венецию. Его имя Джан-Карло Чиркандо, он проживает в новом палаццо возле площади Сан-Марко. Он все поймет и во всем разберется.

Гаспаро уставился на пергамент, который вручили ему при этих словах.

— Разберется? — спросил он с сомнением. — А можно ли ему доверять?

— Почему нет, если я ему доверяю? Он человек честный и добросовестный. Я его знаю давно.

— Хорошо-хорошо. — Гаспаро виновато помотал головой. — Не сердитесь на меня, ваше превосходительство. Я просто спросил. Раз вы говорите, что кто-то честен, значит, так все и есть, и кончим на этом. — Он встал и сказал, чтобы сгладить неловкость: — Ваш дворец очень красив. Все только о нем и судачат.

— Тысяча благодарностей, — сказал рассеянно Ракоци, передавая мешки Руджиеро. Потом глаза его оживились. — Если это так, то вы продешевили, Гаспаро. Палаццо выглядело бы иначе, если бы тут работал кто-то другой. Возможно, ты хочешь, чтобы я вам выплатил больше. Говори, не стесняйся, я готов это обсудить.

Гаспаро вытаращил глаза. Говоря о красоте палаццо, он вовсе не имел ничего такого в виду. За работу заплачено щедро, тут нечего обсуждать. Хотя, если как следует вдуматься…

Негромкий стук в дверь прервал его размышления.

— Кто там? — спросил Ракоци настороженно, но Руджиеро уже понял кто и поспешил щелкнуть задвижкой.

На пороге стояла Деметриче с двумя тяжелыми манускриптами в кожаных переплетах.

— Простите меня за беспокойство, Сан-Джермано, но у меня к вам есть кое-какие вопросы. Впрочем, если вы заняты…

Лицо Ракоци мгновенно смягчилось.

— Входите-входите, донна. Мы практически все закончили. Это Гаспаро Туччи, весьма искусный строитель, в том, что нас теперь окружает, немало его труда.

— Доброго здоровья, донна, — смущенно пробормотал Гаспаро.

— Благодарю вас, мастер. Доброго здоровья и вам.

— Донна Деметриче приводит в порядок мою библиотеку, а также приглядывает за домашним хозяйством, — счел нужным пояснить Ракоци, хотя Гаспаро был не из тех, кому надо что-либо пояснять. В том, что в доме холостого мужчины живет женщина, которой он оказывает покровительство, нет ничего зазорного, многие так делают, тут даже сплетникам не за что уцепиться.

— Что там у вас, дорогая?

Деметриче указала на книги.

— Не могу разобрать, к какой категории их отнести? Язык этих рукописей мне незнаком, заглавий нет, так что я в большом затруднении.

Ракоци подошел к ней и заглянул в верхнюю книгу.

— Это персидские рукописи, но более старые, нежели те, что известны. Здесь хроники войн, что происходили за пять веков до Рождества Христова. А вторая — религиозный трактат о божествах Египта, Индии и Персии. — Он не стал смотреть второй том. — Персы очень воинственны, их обычаи чрезвычайно жестоки.

Деметриче пристально вгляделась в развернутые страницы, словно надеясь, что они что-то ей скажут, затем, вздохнув, закрыла книгу и ровным тоном произнесла:

— Хорошо, я опишу их с ваших слов. Если бы Лоренцо знал, какими сокровищами вы обладаете… — Она внезапно умолкла. — Увидимся в библиотеке после обеда.

Деметриче низко склонила голову и, справившись с собой, выскочила за дверь. После ее ухода в комнате повисла напряженная тишина. Ракоци недвижно стоял, уставясь в одну точку, Гаспаро принялся возиться с поясной пряжкой. Когда он наконец поднял взгляд, его охватило щемящее чувство жалости к чужеземцу. С губ мастера сорвалось невольное:

— Ваше превосходительство, не терзайте себя.

— Что?! — изумился Ракоци и заглянул Гаспаро в глаза. То, что он в них увидел, глубоко его взволновало. — Я не терзаюсь, друг мой, но… спасибо тебе. — Он задумался, привыкая к новому ощущению. Его пожалели. Ракоци резко повернулся и направился к медным пружинным весам, чашу которых заполняла горка тускло поблескивающих флоринов — Ты тоже должен получить свою долю, Гаспаро. — Он ссыпал монеты в деревянную шкатулку и протянул ее рабочему. — Я взял на себя смелость добавить к этому перстень, который, надеюсь, ты будешь носить.

Гаспаро опешил.

— Ваше превосходительство… Это слишком… Я ничем такой милости не заслужил…

Ракоци прервал его:

— Гаспаро, амико, мне будет приятно, если ты примешь его. Это самое малое, что я могу сейчас сделать, за… за услугу, которую ты мне только что оказал. Прими перстень, друг.

На мгновение Гаспаро застыл. Он беспомощно покосился на Руджиеро, но лицо того было непроницаемо.

— Ваше превосходительство, — глухим голосом произнес Гаспаро, — если бы мне пришлось выбирать себе господина, мой выбор пал бы на вас. — Он стиснул пальцами переносицу, чтобы сдержать рыдание. — Но я и так к вашим услугам, располагайте мной, Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

И Гаспаро Туччи, потомственный строитель и флорентиец, который никогда никому не кланялся, опустился на одно колено, подобно рыцарю, присягающему на верность, и поцеловал руку невысокому человеку в черном.

* * *

Письмо Пьеро ди Лоренцо де Медичи, адресованное приору Синьории.

Досточтимому приору Синьории известный ему Пьеро де Медичи шлет свои приветствия и сожалеет, что не может лично высказать их.

Ваше приглашение нашло меня уже собравшимся отъехать в деревню. Отложить поездку я по многим причинам не мог и потому пишу вам это письмо, чтобы урегулировать недоразумения, возникшие между нами.

Позвольте их перечислить.

Во-первых, вы утверждаете, что я уделяю мало внимания государственным делам. Это не так. Многие подтвердят, что Флоренция занимает все мои мысли. Однако банк Медичи благодаря Генри Тюдору[41] почти разорен. Мой отец оставил его в ужаснейшем состоянии. Положение надо исправить, и по этой причине кредиты банка будут закрыты для горожан. Выплаты живописцам, столь много сделавшим, чтобы украсить Флоренцию, будут, к великому моему сожалению, приостановлены также.

Во-вторых, вы считаете, что я не должен иметь никаких сношений с новоизбранным Папой Алессандро VI и королем Франции. Как же мне заниматься государственными делами, если не вести с ними переговоры? Вы говорите, что они могут навязать мне свою волю? Ну, от Папы этого можно ждать, ибо он — Борджа, но почему же Франция так вас беспокоит? Карл[42] мой ровесник и не может иметь влияние на меня, а если ему желательно подносить мне подарки, что ж — на то, как говорится, его воля, я же не вижу причин отказываться от них. Вы думаете, что меня по моей молодости легко обмануть? Я, конечно, молод, любезный приор, но вовсе не глуп. Позвольте напомнить вам, что и отец в моем возрасте уже управлял Флорентийской республикой.

И раз уж у нас пошел такой разговор, мне хотелось бы сообщить вам, что вашу попытку сунуть нос в дела банка Медичи я считаю более чем нахальной. Какое вам дело, сколько я туда вкладываю и сколько беру? Мне надо подновить фасады дворца, на том и покончим. А Федерико Козза — придворный алхимик — перешел все границы дозволенного. Он попытался содрать с меня дикие деньги за золото низкой пробы. Таких надо гнать из Флоренции, я и выгнал его!

Далее я прошу вас учесть еще вот что. Советы занудливой старости для юности утомительны. Вы всегда повиновались распоряжениям моего отца, и я не вижу причин, чтобы не продолжить эту традицию. В будущем я ожидаю от вас полного повиновения.

Ближайшие десять дней я намерен пробыть в деревне. Мне не хочется пропустить праздники урожая. Возможно также, что меня задержит охота, сезон для нее уж очень хорош.

Короче, любезный приор, увидимся в ноябре и, я надеюсь, во всем сговоримся. Пока же примите мои уверения в полнейшем к вам уважении. Не наломайте дров, замещая меня, ибо спросится строго.

Пьеро ди Лоренцо де Медичи Амбра, Поджио-а-Кайано 23 октября 1492 года

P. S. Не стоит грозить мне публичным судом. Отец, которого вы все время ставите мне в пример, был отлучен от церкви, и что же? Если он игнорировал Папу, почему я должен бояться вас?

ГЛАВА 3

Сильный ветер нагнал тяжелые тучи. С вершины холма можно было видеть Флоренцию, она походила на огромный игрушечный город. Накрывшая ее тень обесцветила здания, и они казались фантастически нереальными.

Деметриче сдержала свою кобылку и поплотнее закуталась в плащ. Юбка ее была подогнута для езды по-мужски, в посадке угадывалась школа Лоренцо. Высокие ботинки донны больше подошли бы мальчишке, как и расшитая треугольная шапочка, скрывавшая белокурые волосы.

Послышался стук копыт. Ракоци осадил своего серого жеребца возле чалой кобылки. На этот раз его одеяние — от русских сапожек до французских перчаток и мягкой испанской шляпы — было полностью черным. Ничего белого, серебристого или красного. Возможно, именно этим и объяснялась неестественная бледность его лица.

Фиолетовые тучи, тесня друг друга, закрыли весь небосклон. Деметриче поежилась.

— Вам холодно, дорогая? — спросил Ракоци, наклоняясь в седле, чтобы подвернуть полу ее плаща.

— Нет-нет, Франческо, не беспокойтесь. — Она посмотрела вниз, на город. — Какой он маленький!

— Большое расстояние, — произнес он странным тоном. — Оно всегда обманчиво.

Молодая женщина уловила напряжение в голосе спутника и обернулась к нему.

— Что с вами, Франческо?

Он потупился.

— Ничего, дорогая. Все хорошо.

— Это не так, — мягко возразила она. — Но я не буду пытать вас. — Она пришпорила лошадь и пустила ее рысью, даже не оглянувшись, чтобы понять, следуют ли за ней.

Через какое-то время он догнал ее, лицо его сделалось озабоченным.

— Дорогая, не делайте больше так. Это небезопасно.

— Вам не нравится моя манера езды?

Она смотрела вперед, на город, кажущийся теперь унылым и скучным.

— Нет. Вы управляетесь с лошадью превосходно. Просто сейчас не стоит терять друг друга из виду. На дорогах полно разбойников. Их серебряные кокарды в виде поглощающей ребенка змеи указывают, что они сбежали из отряда Висконти. А дезертиры не… не очень… церемонятся с дамами.

— Вы сообщаете такие ужасные вещи — и выезжаете за город без оружия?

Деметриче усмехнулась, надеясь, что усмешка скроет ее тревогу.

— Без оружия? — Ракоци бросил поводья и, перекрестив руки, рывком извлек из рукавов два кинжала. — Я не так уж и беззащитен, — Он поиграл клинками и вновь их убрал.

— Прекрасно, — облегченно вздохнула женщина и вдруг без всякого перехода заметила: — Флоренция стала не та.

Ракоци понял, что она имеет в виду.

— Да. — Он прищурил глаза — Она словно в коме. Урожай был ничтожен, торговля почти замерла: англичане первыми покинули город. Суконщики несут большие убытки. И не происходит ничего нового. Взгляните на восточную часть. Там столько недостроенных зданий! Флоренция подобна потоку, чей бег остановлен затором. Либо она превратится в болото… либо, — прибавил он, вспомнив о религиозных фанатиках, — грядет прорыв, все сметающий на пути.

Деметриче вскинула голову и посмотрела на тучи.

— Начинается дождь. Посмотрите-ка на холмы.

Ракоци кивнул.

— Деметриче, клянусь, вы не должны меня опасаться.

Он что, умеет читать мысли?

— Я не понимаю, о чем вы.

Он вздохнул.

— Я не знаю, что наговорил вам Лоренцо, но что-то определенно наговорил. И потому заявляю: я не опасен. По крайней мере, для вас. Почему бы вам мне не поверить?

Он улыбнулся, заметив, что напряжение отпустило ее, и совсем другим тоном воскликнул:

— Ну, милая донна, или мы пускаемся вскачь, или нам вскоре понадобятся мочалки и мыло!

В глазах Деметриче запрыгали чертики, она ударила каблуками в бока чалой кобылки, и та резво помчалась вниз по дороге, ведущей в Сан-Минато-аль-Монте.

Ливень застиг их у понте Веккио, они промокли и изрядно замерзли.

На заднем дворе палаццо Ракоци спешился и подошел к Деметриче. Она улыбнулась ему, все еще сидя в седле. Ее мокрые, разбросанные по лицу волосы напоминали водоросли.

— Спокойно, — сказал он, обнимая наездницу, потом, подавшись вверх, приподнял ее над седлом и очень осторожно поставил на мокрые камни брусчатки.

«Господи, я одного с ним роста и в мокрой одежде, а он управился со мной так легко!»

Их взгляды на мгновение встретились: в ее глазах был вопрос, а темные глаза Ракоци излучали тепло. Он отвернулся первым и взял ее за руку.

— Идемте, милая, вы совершенно продрогли. Руджиеро приготовит вам ванну. Я не хочу, чтобы вы простудились.

— А как же вы? — спросила она, придерживая дыхание.

— Я выкупаюсь после вас.

— Но вы тоже замерзли.

Он придержал дверь, пропуская ее вперед.

— Это не так уж важно.

Она хотела возразить, но вдруг поняла, что слушать ее вряд ли станут. Ракоци распахнул перед ней еще одну дверь — во внутренний двор.

— Идемте по галерее. — Подковки его сапог мерно постукивали, перебивая звуки дождя. Он двигался в полумраке галереи как тень, лишь голос и этот стук выдавали, что он телесен. — К вечеру мне нужно будет уйти. После ванны Амадео подаст вам обед. Если желаете, я закажу ему суп и пирог. В такую погоду это не скажется на вашей фигуре. После обеда делайте что хотите. В вашем распоряжении все палаццо.

Деметриче молчала. Некоторое время она шла следом за ним, затем прикусила, словно на что-то решившись, губу и тихо окликнула:

— Сан-Джермано!

Необычное волнение в ее голосе остановило его.

— Дорогая, что с вами?

Деметриче с трудом сглотнула подкатившийся к горлу комок.

— Я хочу… стать вашей помощницей и ученицей. Я хочу, чтобы вы посвятили меня.

— Посвятил? Но во что? — Он был озадачен.

— Во все то, чем вы занимаетесь в скрытых комнатах.

Роковые слова были сказаны. Она молча ждала приговора, не смея взглянуть ему в лицо.

— И что же вы знаете об этих комнатах, Деметриче?

— Я… Я следила за вами. — Ей хотелось побыстрей снять камень с души, и она торопилась обо всем рассказать. — Вы — человек необычный, загадочное всегда привлекает, а я допоздна не ложусь. Однажды, услышав в коридоре шаги, я вышла и отправилась вслед за вами. На площадке парадной лестницы вы исчезли. Я искала потом дверь, но не нашла.

Она бросила на Ракоци опасливый взгляд. Его лицо было непроницаемым, но не казалось рассерженным. В глубине темных глазах поблескивали странные огоньки.

— Вы сказали не все?

— Да, — ответила она тихо, теребя завязки пристегнутого к ее поясу кошелька.

Он подошел ближе.

— Я слушаю, дорогая. Не бойтесь, прошу вас. — Он не касался ее, но от его рук исходил леденящий холод.

Полумрак, царивший под сводами галереи, скрывал краску, выступившую на лице Деметриче. Она это знала и все же не осмеливалась взглянуть на него.

— Я видела вас под утро.

— Да?

Ракоци понял, о чем она хочет сказать, он мог ее остановить и вдруг ощутил, что не хочет этого делать. Он просто стоял и ждал, наблюдая за Деметриче. Ему сделалось интересно, как она выйдет из затруднительного для себя положения.

— Это было несколько дней назад. Вы ушли вечером и за час до рассвета вернулись. Я видела, как вы шли по галерее. Свет фонаря… — Тут она взглянула ему прямо в глаза. — Свет упал на вас, Сан-Джермано. На ваших губах была кровь.

Ему стоило больших усилий выдержать ее взгляд, но он понимал, что, отвернувшись, может навсегда потерять доверие этой удивительной женщины. Такой храброй и такой… беззащитной.

— Лоренцо незадолго до смерти рассказал мне о вас… точнее, о своих подозрениях…

— Он был весьма проницательным человеком, — сказал Ракоци, вспоминая праздник Двенадцатой ночи.

— Да? — Глаза Деметриче расширились. — Значит, его догадки были верны?

Ну почему миг откровения всегда сопряжен с такой болью? Каждый раз он задавался этим вопросом и каждый раз перед ним отступал.

— Что Лоренцо сказал вам?

— Он сказал, что вы… что вы бессмертны…

— Я не бессмертен. Точней — не совсем, — Его слова звучали отрывисто, резко.

— Он сказал, что вы… вы… вампир.

Ракоци не ответил, и она отважно продолжила:

— Он говорил, что церковь ошибается, что вампиры не демоны, что они вовсе не прокляты Богом и не созданы по подобию сатаны. Он сказал, что они… просто особенные…

— Лоренцо был прав, — тихо ответил Ракоци, прислушиваясь к немолчному шуму дождя, — Деметриче, — медленно произнес он. — Я говорил это прежде и повторю сейчас. Вам нечего меня опасаться. Как и любому из флорентийцев. Он помолчал. — Я сказал это Лоренцо. И он, кажется, мне поверил. Поверьте и вы.

У нее вырвалось невольно:

— Но кровь…

— Одна особа сама пожелала отдать ее мне.

— Донна Эстасия?

— Нет.

Ревность, вдруг шевельнувшаяся в Деметриче, несказанно удивила ее, и она поспешила выбросить из головы глупые мысли.

— Что происходит? Когда вы… пьете?

Ракоци знал, что разговор может завести далеко, но отступать уже не имело смысла.

— Это бывает нечасто, и обычно мне нужно немного. Для тех, кто ко мне… ммм… благосклонен, все происходит словно бы в полусне и сопровождается довольно приятными ощущениями. Наутро возможна слабость, которая быстро проходит. — Глаза Деметриче недоверчиво дрогнули. Ракоци усмехнулся: — Да нет же, милая, я совсем не чудовище. Осушите рубиновый кубок, и вы получите полное представление о том, как это бывает. Впрочем, одной крови мало. В ней содержится многое… но далеко не все. Нужна еще близость, нужны сильные чувства, привязанность… если хотите, однако такое сопряжено с риском для тех, кто принимает меня. Люди, к которым я… скажем так… неравнодушен, могут стать подобными мне. — Он неловко пожал плечами и отвернулся.

— Сан-Джермано, но… в таком случае вы обладаете свойством передавать бессмертие вашим… партнерам? Так это или не так?

— Так.

Он знал, каким будет следующий вопрос, и ждал его с обреченностью приговоренного к казни.

— Тогда почему же вы не спасли Лоренцо? Почему позволили ему умереть? Он ведь был вашим другом.

— Да, был. — Ракоци сжал кулаки и закрыл глаза, заново переживая горечь утраты. — Я не спас его, потому что не мог. Я не мог ничего для него сделать.

— Но вы даже и не попробовали?

Она вытянулась в струну, в ее светлых янтарных глазах вспыхнули слезы гнева.

— Деметриче, поверьте, если бы имелся хотя бы самый мизерный шанс, я бы на все пошел… я бы вернул ему жизнь… даже против его желания.

— Почему же вы этого не сделали? — Взгляд ее сделался умоляющим, гнев в нем угас.

Он глубоко вздохнул.

— Потому что есть вещи, к которым не подступиться!

Ракоци помолчал, подыскивая убедительные слова.

— Постарайтесь понять это. Я не мог ничего поделать. Он мучился, а я терзался в бесплодных поисках снадобья, способного продлить ему жизнь. Кровь, Деметриче! Больная кровь в его жилах не позволяла ничего изменить. Чтобы переродиться, нужна здоровая кровь. Я был бессилен.

Дождь хлынул с такой силой, что его шум стал походить на грохот марширующих войск. Двор превратился в сплошное кипящее озеро.

Деметриче долго молчала.

— Мне трудно все это осмыслить…

Она вновь умолкла, не зная, что тут можно сказать. Все приходившие на ум фразы казались банальными. Человек в черном тоже молчал, потом осторожно придвинулся и взял ее за руку.

— Деметриче, теперь вы все знаете и вольны уйти, но… останьтесь, прошу вас. Клянусь, что не притронусь к вам, что не буду искать вашей близости даже в мечтах, просто не уходите. Я обещал Лоренцо, что позабочусь о вас, я обеспечу вас всем — деньгами, приданым… вы можете требовать от меня что угодно, ибо…

Он, смешавшись, умолк.

— Деньги, приданое — вещи, конечно, для женщины важные, но… — заявила она с лукавством, решив использовать подходящий момент, — но мне больше хотелось бы обрести в вас не покровителя, а наставника. Вы — человек, искушенный во многих науках, а я хочу знать все на свете. И потому спрашиваю: синьор Сан-Джермано, не нужна ли вам прилежная ученица?

— Я думаю, что нужна. — Ракоци с облегчением рассмеялся. — И спрашиваю в свою очередь: любезная донна, не согласитесь ли вы стать моим другом?

Она молчала, и он вдруг не на шутку встревожился.

— Я… я вас пугаю?

Его охватило отчаяние, он на шаг отступил и замер, ожидая ответа.

— Нет, — покачала она головой, — Я вас не боюсь.

Это было почти правдой.

— Даже теперь, когда вы знаете все?

Деметриче потупилась, чтобы он не прочел в ее взгляде то, в чем она сама пока еще не отдавала себе отчета.

— Вы сказали, что не причините мне вреда, и я верю вам, Сан-Джермано. Даже если бы вы в начале нашего разговора прогнали меня от себя, я и тогда не очень бы испугалась. Но, конечно, разозлилась бы страшно, — прибавила она с улыбкой.

Он рассмеялся — весело, как ребенок, которому вернули игрушку.

— Ах, Деметриче, не делайте этого, иначе я ничему не смогу вас научить!

Она шагнула к нему и порывисто обняла.

Ракоци отступил в сильном смущении.

— Пойдемте-ка в дом, — пробормотал он растерянно. — Здесь очень холодно. Вам нужно немедленно принять ванну, чтобы не схватить лихорадку.

Только тут она ощутила, что сильно промерзла, и поспешила войти в распахнутую перед ней дверь, радуясь теплу и чувству покоя, внезапно охватившему все ее существо.

* * *

Письмо графа Джованни Пико делла Мирандола к Марсилио Фичино.

Своему флорентийскому другу Марсилио шлет из Рича платонические приветы Пико.

Ты первый, с кем я делюсь хорошими новостями. Папа назначил аудиенцию по моему ходатайству. Кто мог бы предположить, что Родриго Борджа соберется меня выслушать? Впрочем, он может выслушать, а потом отказать, и труд мой поглотит Лета. Так что, Марсилио, молись за меня.

Я видел кардинала Джованни. Конечно, он сногсшибательно молод, и семь кисточек на его головном уборе не прибавляют ему ни мудрости, ни солидности, но это настоящий Медичи и флорентиец до мозга костей[43]. Ты говоришь, что Орсини смотрят свысока на Флоренцию, но им не сравниться в высокомерии с тем, как Джованни поглядывает на Рим. Oн умен, он преуспевает, он, пожалуй, честолюбивей отца. Лоренцо вряд ли понравилось бы кое-что из того, чем ему приходится здесь заниматься, но гордость за сына он, безусловно, испытал бы.

Здесь ходят весьма печальные слухи о том, во что превращает Флоренцию наш добрый Пьеро. Генуя вовсю намекает на то, что готова взять под крыло Ливорно и Пизу, ибо, мол, флорентийцам не по карману их содержать. Так и будет, если Пьеро не приберет к рукам банк своего дядюшки из рода Торнабуони и не оставит дурной привычки время от времени передавать свои полномочия другому Пьеро. Кто он такой, этот Довизио да Биббиена? Всего лишь секретарь. Его дело снимать копии с писем и согласовывать время приемов. Допускать таких людей к управлению государством — несусветная глупость. Было бы лучше, если бы Лоренцо женил своего старшего на флорентийке. Альфонсина намного хуже Клариче. Но что теперь говорить? Этому браку скоро три года, и даже Борджа не под силу расторгнуть его.

А месяц назад, признаюсь, я сильно грустил. 7 ноября, в день рождения Сократа. Мы ведь ежегодно отмечали его. Меня охватило ужасное одиночество. И не только потому, что вы там, а я в Риме. Я понял, что таких празднеств у нас больше не будет, ибо Лоренцо ушел. Никто и ничто не возместит нам этой потери.

Вместе с письмом посылаю на твой суд несколько новых поэм. Почту мою повезет посланник кардинала Джованни, так что она очень быстро дойдет до тебя. Прошу, когда будет время, прочти эти вирши и отпиши, что ты о них думаешь. Твое мнение всегда очень много значило для меня.

Еще прошу передать мои приветствия всему нашему кругу. Я надеюсь вернуться, как только Папа даст мне какой-то ответ.

Остаюсь твоим преданным другом

Джованни Пико, граф делла Мирандола-и-Конкордия Рим, праздник святого Амбросия Миланского 7 декабря 1492 года

ГЛАВА 4

Большой неф собора Санта-Мария дель Фьоре был переполнен, на скамьях не хватало мест, опоздавшие прихожане садились прямо на каменный пол. День стоял солнечный, но ветер с холмов нес дыхание зимы и основательно выстудил огромное помещение.

С тех пор как Савонарола получил дозволение проповедовать с первой в городе кафедры, число его приверженцев возросло, и, похоже, большая часть собравшихся состояла из фанатиков неистового доминиканца. Остальных привело сюда любопытство. Месса тянулась невыносимо долго и, казалось, не кончится никогда. В церкви стоял гул голосов, люди нетерпеливо перешептывались и ерзали на скамейках, все ждали проповеди, обряд никому не был нужен.

Наконец под высокими сводами установилась напряженная тишина, которую нарушало лишь шарканье сотен подошв. Прихожане приподнимались со своих мест, чтобы взглянуть на угловатого маленького человечка с по-птичьи прыгающей походкой.

Симоне Филипепи обратился к донне Эстасии, неподвижно сидевшей возле него.

— Слушайте повнимательней, дорогая кузина, — прошипел он ей на ухо. — Его слова прольют на вашу душу бальзам.

Эстасия ненавидела все вокруг и никакого бальзама уже не желала. Голова у нее раскалывалась, ей было холодно, она три часа проторчала на жесткой скамейке, ибо Симоне притащил ее в церковь пораньше, чтобы занять места в первом ряду. Она позволила своим мыслям вернуться к прошлой ночи. Этот новый любовник, Этторе, совсем не доставил ей удовольствия. Он был неловок и тороплив, а после поспешил распрощаться, оправдываясь тем, что его ждет трудный день.

Донна вздохнула и в который уж раз мысленно укорила себя за глупый разрыв с Сан-Джермано. Теперь ему подобного ей не сыскать. Она раскапризничалась и поплатилась за свой каприз.

Шеи вытянулись, головы подались вперед — прихожане приготовились слушать настоятеля церкви Сан-Марко.

— С глубокой печалью и смирением в сердце, — чрезвычайно сильным и резким голосом провозгласил он, — молился я, чтобы гнев Господа нашего не обрушился на Флоренцию, утопающую в грехах. Я не выпросил и минуты отсрочки!

Это ужасное заявление было встречено мертвым молчанием, все прихожане замерли и обратились в слух.

— Но мне было сказано, что время для покаяния еще есть. Флорентийцы, покайтесь. Иначе ваш город превратится в бесплодную и выжженную пустыню. Не я возвещаю вам это, Господь глаголет через меня!

Симоне искоса бросил взгляд на Эстасию, та улыбалась презрительно и надменно. Губы ее шевелились, но что они шепчут, Симоне не мог разобрать, а шептала донна только одно:

— Глупо! Как это глупо!

Она сама плохо понимала, к чему относятся эти слова. То ли к речам проповедника, то ли к поведению прихожан, то ли к собственной неустроенной жизни.

Савонарола шагнул вперед, его ярко-зеленые глаза засияли.

— Сорвите с себя все яркое, ввергающее в соблазн, оденьтесь во все белое, зовущее к чистоте и невинности! Разруха и мор придут в этот город, если вы будете медлить. Я вижу меч гнева Господнего, уже нависший над ним, и он падет, сея смерть и опустошение!

Толпа слушала, замирая от ужаса, людей завораживали пророчества маленького доминиканца:

— Первые христиане с радостью шли на смерть, они жили в простоте и смирении среди языческой роскоши Рима. Они знали, что истина заключена лишь в Святом Писании. Их не смущала мощь огромной империи, они отвратили себя от лживых учений, они обратились помыслами к истинной славе…

Эстасия вздохнула и принялась разглядывать публику. Улыбка заиграла на ее чувственных полных губах. Оказывается, тут столько красивых мужчин! Куда она раньше глядела? Донна выделила среди всех одного, судя по одежде — пизанца. Когда торговец посмотрел в ее сторону, она подала ему знак, надеясь, что он найдет ее, после того как все кончится.

— Вам невнятен пример этих праведников. Вы увлечены ересью Платона и Аристотеля, полагая, что их идеи не противоречат учению Христа. Вы заблуждаетесь! Платон и Аристотель горят в аду — Он поднял руку в ответ на возникший в толпе ропот. — Они горят в аду! Я сам видел это благодаря милости Божией. А вы изучаете их труды, вы радуетесь, что постигли их мудрость. То, что вы переняли у них, ставит вас на путь греха и проклятия!

Молодой пизанец вновь посмотрел на Эстасию и осторожно кивнул ей.

— Вы ведь знаете, что позволяли себе друзья Сократа в отношениях между собой, вы ведь знаете, что этот грех осужден церковью особенно строго! В Писании сказано: таковые подлежат сожжению заживо!

Некоторые мужчины содрогнулись при этих словах, Лица других приняли свирепое выражение.

— Вижу, вам это не по вкусу. Вам хотелось бы о таком и вовсе не знать. Вы закоснели в своей развращенности и упиваетесь своей порочностью. Вы хотите убить в себе веру, подобно римлянам, убивавшим увещевающих их христиан. Но где теперь эти римляне? Ворошат угли в аду!

Симоне увидел, как Эстасия подает знаки красавцу пизанцу, и грубо схватил ее за руку.

— Вы ведете себя как девка. Внемлите наставлениям пастыря. Учитесь смирять свою плоть!

— Ах, Симоне, — вздохнула Эстасия с раздражением и притворилась, что слушает проповедь.

— Вы во всем подражаете римлянам и гордитесь собой. Вы бьетесь об заклад, играете в карты, в кости, вами правят алчность, азарт! Вы устраиваете бесовские игрища, превосходя в невоздержанности поганых язычников, прелюбодеяние — имя всем вашим нескончаемым карнавалам. Вы позволяете живописцам изображать Богоматерь в виде жеманницы, пышно разряженной и увешанной драгоценностями. — Проповедник указал на фреску Мадонны: — Видите? В этих глазах нет кротости и чистоты. Лицо бесстыдно, грудь полуоткрыта, и никого не обманет то, что она обнажена для кормления. Такая женщина не могла вскормить нашего Господа, ее назначение — развращать умы прихожан.

Взоры всех обратились к фреске, публика зашепталась, признавая правоту слов проповедника.

— Достойно удивления, что самые почтенные флорентийки раскрашивают свои лица и умащаются притираниями, пренебрегая всеми представлениями о приличиях. А что говорить о блудницах, чьи желания постыдны и отвратительны? Вы все видите их. Вы их касаетесь. Значит, осквернены и вы! Вся Флоренция объята свальным грехом. Я говорю вам: покайтесь!

К сводам собора полетели стоны и причитания. Савонарола стоял с воздетой рукой. Затем он медленно опустил ее и указал на молоденькую горожанку, скромно сидящую в окружении своих родичей.

— Она! Она разыскивала на улицах девок для удовлетворения своей противоестественной страсти!

Женщина вскрикнула, закрыла руками лицо и затрясла головой, словно бы все отрицая, но слезы, хлынувшие ручьем, сказали публике, что проповедник попал в точку.

— Она! — Савонарола указал на сорокалетнюю даму. — Она одевает мужское платье и путешествует в таком обличье за границу.

Но матрона ничуть не смутилась и, подбоченившись, прокричала в ответ:

— А как еще прикажете одеваться в дорогу? Надеть свои юбки — к удовольствию окрестных разбойников, которых ни церковь, ни республика не могут унять?

Но Савонарола уже от нее отвернулся. Его мрачный взгляд упал на Эстасию.

— Она! Развращенная и распутная! Она — источник зла и порока. Мерзкая похоть заполняет все ее мысли. Но час расплаты грядет! Каждое отверстие ее тела будет пронзено демонами, в каждое вольется кипящее семя. Плоть этой женщины лопнет и разорвется, а то, что оттуда вырвется, наполнит своим зловонием ад!

Эстасия, оцепенев от ужаса, заморгала глазами.

— Нет! Нет!

— Взгляните-ка на нее, — не унимался Савонарола. — Она во всем подобна Флоренции. Ярмарка, вечная ярмарка, толчея, суета! Она скрывает свою порочность за красивым фасадом, как дурную болезнь! Но ей не уйти от кары! — Он простер к Эстасии обе руки, та в ужасе заметалась. — Смотрите, как исказилось ее лицо. Как ее корчит, ломает. Дьявол дергает грешницу за волосы. Она сучит ногами и стонет! Но никого теперь не разжалобит ее вид!

Эстасия упала на пол и, вцепившись руками в корсаж своего платья, резким рывком обнажила грудь. Острые ногти вонзились в нежную плоть, оставляя глубокие кровавые борозды.

— О сжальтесь, сжальтесь!

Обеспокоенный таким поворотом событий, Симоне попытался оттащить кузину к скамье, но та, издав пронзительный вопль, проворно от него откатилась.

— Перестаньте, Эстасия, — зашипел Симоне. — Вы позорите наш дом!

Савонарола возвысил голос.

— Доколе, Флоренция? Доколе будет длиться все это, я спрашиваю тебя? Господь терпелив, но его терпение иссякает! Слепцы, идущие по краю пропасти, более благополучны, чем вы!

Эстасия разодрала свой лиф в клочья и теперь царапала ногтями лицо. С уст ее срывались судорожные рыдания. Прихожане, повскакивавшие со своих мест, шарахались от нее как от зачумленной, торопливо крестясь.

— Господь милосерден, но эту грешницу настигла Его карающая рука. На ее месте может оказаться каждый из вас, каждого может постигнуть ее горькая участь! Покайся, Флоренция! Припади к престолу сияющему, раньше, чем мрачная бездна разверзнется под тобой!

Эстасия кое-как поднялась на ноги, лицо донны подергивалось, тело ее сотрясала крупная дрожь. Она побрела к Савонароле, спотыкаясь и жалобно вскрикивая:

— Спасите меня! Спасите! Смилуйтесь надо мной!

— Теперь она просит пощады! Но вызывает лишь омерзение, ибо где нет покаяния, там нет очищения! Кайся, грешница! Кайся, Флоренция! Смири гордыню, преклонись перед величием Господа! Отринь ложных кумиров, встань на спасительную стезю!

Наиболее фанатичные прихожане сбились в толпу, выкрикивая слова покаяния. Эстасия вновь упала, ее задевали ногами, чей-то сапог ободрал ей плечо. Она, встав на колено, зажала ранку рукой, кровь проступала сквозь пальцы.

Симоне попытался пробиться к ней, но безуспешно: молящиеся, гомонящие флорентийцы стояли плотной стеной.

— Кузина! Эстасия! — нервно вскрикивал Симоне. — Прошу вас, дайте мне руку!

Она ничего не слышала. Она смотрела на проповедника и тихо скулила, как истомленное болью животное. Симоне, потрясенный, увидел, как двое молоденьких щеголей, воровато оглядываясь, принялись мять ей груди.

Савонарола пришел в ярость.

— О, блудодеи! Вы даже во храме Божием пытаетесь тешить свою ненасытную похоть! Но око сияющее все прозревает, и мерзость ваша вас же и сокрушит!

Щеголи поспешили замешаться в толпу, Эстасия заулыбалась и стала проталкиваться к алтарю, монахи, стоявшие там, беспокойно переглянулись. Никому не хотелось иметь дело с безумной.

Впрочем, братия волновалась недолго, ибо наперехват свихнувшейся донне двинулась маленькая фигурка в белой сутане сестер-селестинок.

— Мое имя Игната. Успокойтесь, сестра!

Монахиня улыбнулась и обняла Эстасию, продолжая ласково с ней говорить.

Тут произошло неожиданное. Лицо Эстасии, мокрое от крови и слез, исказила гримаса. Мгновение — и на голову селестинки обрушился град грязных ругательств. Публика замерла. Площадная брань, которой осыпала монахиню безумная донна, могла бы смутить и роту наемников, а прихожан, пришедших послушать проповедь, она попросту потрясла. Приверженцы Савонаролы оторопели, но прочие флорентийцы явно воспрянули духом. Рождество обещало быть невероятно унылым, карнавалы и фестивали были отменены, и скандал, затеянный в храме кузиной известного живописца, привел кое-кого в совершенный восторг.

— Смотрите же все, сколь многогрешно это создание! — Савонарола потряс кулаками и возвел глаза к своду храма, — Боже, ответь, доколе нам это терпеть? Почему Ты не поразишь эту грешницу прямо на месте? Я знаю, Твое милосердие бесконечно, но пасть ниже, чем она пала, нельзя!

Монахиня одарила проповедника взглядом, явно не выражающим особой симпатии, потом отвела Эстасию в сторону и встала так, чтобы оградить ее от любопытных глаз.

— Задумайтесь о своих грехах! — кричал Савонарола. — Покайтесь, пока Господь дарует вам свою милость! Завтра может быть уже поздно. Покайтесь сейчас!

В толпе прихожан нарастало волнение. Женщины с криками падали на пол, мужчины плакали, становясь на колени, зазвучали псалмы. Деловитые доминиканцы засновали среди молящихся, благословляя кающихся и успокаивая наиболее истеричных из прихожан.

Глаза Савонаролы лихорадочно заблестели, он сам находился в близком к истерике состоянии, которое многие принимали за нисходящую на него благодать.

Вопли и стоны не прекращались, в соборе стоял такой гвалт, что голоса пастыря уже не было слышно. Флоренция каялась, охваченная порывом религиозного фанатизма.

— Не мучайтесь так, мое дорогое дитя, — тихо увещевала Эстасию селестинка. — О вас позаботятся, мы вам поможем. Сейчас вы поедете с нами в нашу общину и там обретете покой.

Если донна и понимала, что ей говорят, то по ней этого не было видно. Ее голова запрокинулась, глаза остекленели, она что-то нечленораздельно мычала и уже не пыталась бежать.

Симоне стоял на коленях поблизости, но делал вид, что не замечает кузину, он боялся, что ее позор падет на него.

Сестра Игната повела Эстасию по боковому проходу к церковным дверям. Маленькая монахиня держалась очень уверенно, что-что, а с умалишенными в Сакро-Инфанте обращаться умели. На улице селестинка вновь улыбнулась:

— Ну вот, дитя мое, сейчас мы поедем к нашей настоятельнице, сестре Мерседе. Не бойтесь. У нас вам понравится. Садитесь сюда.

Монахиня помогла Эстасии сесть на телегу, запряженную парой волов, села сама и взмахнула кнутом. Еще трое монахинь молча пошли рядом с повозкой, и только когда она выкатилась из города, завели разговор.

— Вот мы увезли ее, но что скажет семья? — спросила селестинка, шагавшая справа.

— Успокойтесь, милая Стелла, — строго сказала сестра Игната. — Семья, скорее всего, так намучилась с ней, что будет рада отдохнуть какое-то время. В остальном же положимся на волю Господа и умение наших сестер.

Негромкий, но настойчивый стук в дверь отвлек Сандро от работы. Он недовольно поморщился. Впустить гостей в дом было некому. Дворецкий ушел навестить свою больную сестру, Симоне уже с час как заперся в своей комнате и молился, а Эстасия еще не вернулась из Санта-Мария дель Фьоре.

Сандро ненавидел, когда его прерывали. Он вытер кисть, бросил взгляд на фигуру Орфея,[44] и сердце его сжалось. Картина почти закончена, но заказчик не увидит ее. Медичи теперь далеко и никогда больше не ворвется в его мастерскую. Теперь это полотно будет висеть в коллекции Сан-Джермано. У Орфея черты Лоренцо, но чужеземец был ему другом и вряд ли будет против того возражать.

Стук сделался громче, и художник, на ходу чертыхаясь, выбежал в коридор. Открыв дверь, он недоуменно уставился на двух одетых в белое женщин и проглотил ругательство, готовое сорваться с его уст.

— Входите, добрые сестры. Чем я могу вам помочь? — Сандро отступил в сторону, пропуская монахинь в дом.

— Я сестра Фидия из монастыря Сакро-Инфанте, — сказала старшая, смотревшая властно и строго; на вид ей было около сорока.

— Ваше присутствие делает честь моему дому, — ответил машинально художник. Его удивление все возрастало, и монахини заметили это.

— Вы разве не говорили со своим братом? — спросила сестра Фидия, оглядываясь по сторонам.

— Мой брат пришел около часа назад и тут же заперся у себя. Он все еще молится, он — добрый католик. Но если это необходимо, я его позову…

Сестра Фидия бросила на свою спутницу многозначительный взгляд.

— А где ваша кузина, синьор Филипепи?

— В Санта-Мария дель Фьоре. Она еще не пришла.

Он подумал, что Эстасия совершила какую-нибудь глупость. Уж и впрямь не беременна ли она? Это вполне вероятно, ведь в последнее время ее ублажали по крайней мере трое любовников. Но зачем в этом случае обращаться за помощью в монастырь? Возможных виновников произошедшего Сандро прекрасно знал, никто из них не отказался бы от отцовства. Все они знатного происхождения, и Эстасия из хорошей семьи, не какая-нибудь распутная девка, подобранная на панели… Течение его мыслей прервалось, монахини вновь обращались к нему.

На этот раз заговорила младшая:

— Я сестра Сигнале, синьор Филипепи. Боюсь, что ваша кузина попала… в беду.

Сандро закрыл глаза. Он всегда боялся, что с ней что-то случится. Он видел блеск ее глаз, он знал, как стремительно она переходит от глубочайшего уныния к эйфории.

— Что с ней?

Сестра Сигнале сочувственно улыбнулась ему.

— С донной Эстасией случился припадок. В соборе, во время проповеди. Слова Савонаролы чересчур глубоко взволновали ее. К сожалению, ваш брат ничем не сумел ей помочь, и наша сестра во Христе Игната доставила вашу кузину в наш монастырь.

— Понятно.

Они из Сакро-Инфанте, там есть особый приют для умалишенных и убогих людей. О господи боже! Он впервые за долгие годы позволил себе задаться вопросом, что же за птица его богобоязненный брат. Если бы Симоне имел хотя бы частицу той веры, которой он так кичится, ему бы и в голову не пришло бросить кузину в беде!

— Синьор Филипепи…

— Прошу прощения, сестры. У меня разбегаются мысли. Скажите мне, что будет с Эстасией?

— С вашего позволения, добрый синьор, мы бы хотели, чтобы она осталась у нас. Мы умеем обращаться с такими больными, и нам будет приятно оказать помощь страдалице, ибо любить своих ближних велит нам Господь.

Сандро чуть было не рассмеялся. Сестра Фидия так ловко все повернула, что возможный отказ выглядел бы чуть ли не богохульством.

— Она вдова, отец ее умер. Я не имею никакой власти над ней. Полагаю, пока она не придет в себя, ей действительно лучше побыть с вами. У меня нет ни времени, ни возможности ухаживать за ней должным образом, боюсь, что и брат мой будет не в состоянии окружить ее той заботой, которая ей нужна.

— Откуда родом ее муж? — спросила сестра Фидия.

Сандро понял намек. Монахиня беспокоится, что семья покойного мужа Эстасии может принять решение, отличное от решения дальнего родственника несчастной.

— Из Пармы. Вряд ли они станут что-то предпринимать. Видите ли, добрые сестры, моя кузина вышла замуж за торговца преклонных лет. Брак был заключен по расчету, завершая объединение двух торговых домов. Теперь всеми делами управляют племянник мужа Эстасии и ее брат. Только в супружестве она что-то для них значила, а во вдовстве стала докучной обузой. Именно это явилось главной причиной того, что кузина попросила прибежища у меня. Детей Господь ей не дал, а пребывание в чужом доме накладывало на нее обязательства, делавшие затруднительной ее и без того не очень-то сладкую жизнь.

Монахини переглянулись еще раз. Сандро умолк, гадая, поняли ли они то, что он хотел сказать.

Сестра Сигнале кивнула.

— Да-да. Такое случается с бездетными одинокими женщинами. Но покой и молитва творят чудеса. С Божией помощью она исцелится.

Сандро сделал неопределенный жест, который мог означать как уверенность, так и сомнение в подобном исходе событий. Впрочем, слова его были безукоризненно вежливы:

— Полагаю, в любом случае, добрые сестры, ей будет лучше у вас.

— Похоже, у нее нет склонности к монашеской жизни? — проронила сестра Фидия, словно бы уточняя для себя кое-что.

— Нет… боюсь, тихая жизнь обители покажется Эстасии… скучноватой. Пожалуй, всю праведность в нашем семействе вобрал в себя мой брат.

Отпустив эту шутку, Сандро тут же о ней пожалел и поспешил добавить:

— Прошу простить меня, сестры. Я все еще несколько не в себе и не понимаю, что говорю.

Молодая монахиня вспыхнула от возмущения, но сестре Фидии в своей жизни приходилось слышать и не такое. Она мягко улыбнулась.

— Если пожелаете видеть ее, приходите через неделю. Мы сможем больше сказать вам о ней. Мужчина, принимающий участие в вашей кузине, тоже может прийти. Любовь и привязанность многое значат для тех, кого мы опекаем.

— Я понял, сестра. Пошлите за мной кого-нибудь, как подойдет время, и я непременно приду.

Сестра Сигнале вдруг вспомнила, кто стоит перед ней.

— Ах, синьор Филипепи, вы так добры! Изобразить Деву Марию во всей ее чистоте и благости мог лишь достойный во всех отношениях человек!

После этих слов повисла неловкая пауза. Разговор был исчерпан, и Сандро, помедлив, сказал:

— Что ж, добрые сестры. Благодарю вас от всей души за заботу о моей несчастной кузине. Надеюсь, что в скором времени Эстасия поблагодарит вас сама.

Ой ли, мелькнуло в его голове.

— Я буду молить о том Господа, — сказала сестра Фидия и повернулась к своей молоденькой спутнице. — Что ж, нам пора. Через пару часов стемнеет, нам надо успеть к вечерней молитве. — Она вновь взглянула на Сандро. — Вы можете быть уверены, что ваша кузина будет окружена вниманием и заботой.

Сандро кивнул, сказал еще несколько приличествующих случаю слов и закрыл за монашками дверь. Направляясь вглубь дома, он подумал, что Симоне таки придется сейчас с ним объясниться.

* * *

Письмо Лодовико Сфорца, прозванного иль Моро, к Карлу VIII, королю Франции.

Самому прославленному христианскому королю Карлу VIII французскому шлет свои почтительные поклоны дядя миланского герцога, облеченный правом принимать участие от имени своего племянника во всех государственных делах.

Позвольте мне просить вас восстановить свое влияние в Неаполе и других смежных с этим королевством краях. Видя ужасающий хаос, царящий в этой части Италии, я убежден, что ваше вмешательство принесет лишь выгоды народам, ее населяющим. Неаполь шатается, подумайте, как может он расцвести под вашей сильной рукой.

Поскольку бремя военного экскурса целиком ляжет на ваши плечи, а сулит пользу многим, я озаботился тем, чтобы тяжесть эту частично облегчили стороны, намеревающиеся воспользоваться результатами вашего предприятия. Генуэзский банк готов выдать вам под мое поручительство сто тысяч франков в счет возмещения ваших расходов.

Выплату этой суммы банку Милан берет на себя, равно как и оплату четырнадцати процентов начетов.

Молю ваше величество во главе любого отряда прибыть в Милан, чтобы иметь возможность оценить ситуацию лично.

Мне бы хотелось также упомянуть, что политическая обстановка в Тоскане тревожна. Говорят, Флоренция — компас Тосканы, и этот компас все более отклоняется от верного курса. Лоренцо уже почти год как ушел, а его сын, несмотря на все свои заявления, выказывает полное неумение справляться с государственными делами.

Религиозные возмущения там достигли такой силы, что могут иметь ужасающие последствия. Вот лишний повод сказать, что ваше вмешательство попросту необходимо.

Надеюсь, ваше величество внимательно обдумает это письмо. Молю небеса благословить любое ваше решение.

Лодовико Моро от имени миланского герцога Джан Галеаццо Сфорца Милан, 18 февраля 1493 года

ГЛАВА 5

Иоахим Бранко, высоко вскидывая окровавленные руки, защищался от града ударов. Нарцисо Бочино уже валялся на мостовой, но его продолжали бить. В воздухе мелькали дубинки.

Бьяджо Спинатти радостно ухнул, когда долговязый португалец наконец-то осел, однако тут же нахмурился: капли крови забрызгали полы его плаща. Он обернулся к сообщникам.

— Эй, Уго, Клеменцо, тому уже хватит. Возьмитесь лучше за этого. — Он злобно пнул Бранко ногой. — Посчитайте ему ребра.

Уго с готовностью размахнулся. На плечи сидящего на корточках Бранко обрушился страшный удар.

— Взгляните-ка на него, — крикнул Бьяджо, облизываясь, — сейчас он обгадится!

Иоахим Бранко сидел, обхватив руками колени и прижимая их к животу. Он испытывал странную гордость от того, что его не тошнит.

Клеменцо отошел от недвижного тела и нанес португальцу удар сбоку. Он радостно засмеялся, когда алхимик повалился на мостовую.

— Эх, если бы тут оказался его дружок! — воскликнул Бьяджо, мечтательно щурясь. — Уж я бы с ним поквитался за Марио!

«Бахвал!» — подумал Клеменцо, но все же сочувственно покивал головой.

— Кажется, чужеземец сломал твоему брату ключицу.

— Да покарает его Господь! — Бьяджо еще раз пнул португальца. — Теперь Марио стал монахом, он не может мстить за себя.

— Что ж, мы это сделали за него, — сказал, ухмыляясь, Уго.

— Только отчасти. — Бьяджо уставился на лежащих. — Чтоб они сдохли, — пробурчал он. — Давайте-ка их прикончим. — Тут ему в голову пришла новая мысль. — Нет. Пусть живут. Пусть. Я хочу, чтобы они обо всем рассказали этому Ракоци. Я хочу, чтобы он знал, что его ждет.

На юном порочном лице Клеменцо появилась улыбка.

— Можно дать ему это понять и другими способами. Например, написать что-нибудь на дверях. В его палаццо три огромных двери. Пиши на любой.

— Что-нибудь вроде: «Берегись, чужеземная гнида!» — подхватил Уго. Идея, похоже, пришлась Бьяджо по вкусу. Он что-то прикинул в уме и решительно зашагал по проулку.

— Слишком длинно, — скривился Клеменцо, поспешая за коноводом компании. — Пока будешь писать, тебя могут поймать. Ракоци обратится к властям. Он хотя и чужеземец, но Синьория примет его сторону. Им некуда будет деваться. Закон одинаков для всех.

Но Уго не унимался.

— Вы видели его парадную дверь? Она вся резная, покрыта разными барельефами. Хорошо бы ее обтесать.

Бьяджо опять оживился, потом сказал с неохотой:

— Нет, это тоже морока. Вот забросать камнями — другой разговор. Камни посшибают резьбу, а нас никто не увидит. Пока кто-нибудь выбежит, мы будем уже далеко.

Сумерки все сгущались. Прогуливаться по флорентийским окраинам в такую пору было небезопасно, но троица шла не прячась, возбужденная недавней расправой. Впрочем, пыл компании начинал остывать.

— Как думаешь, что этот старый черт наболтает?

Бьяджо пожал плечами.

— Что-нибудь скажет. Не все ли равно?

Клеменцо нахмурился.

— Он может на нас указать, он ведь нас видел.

— Кто ему поверит? — Бьяджо усмехнулся. — Идемте в Сан-Марко. У нас есть что рассказать Марио, он будет нам рад.

Несколько часов спустя Иоахим Бранко стукнулся в боковую дверь палаццо да Сан-Джермано, однако сделал это так тихо, что сам не услышал стука. В отчаянии он с трудом поднял руку, чтобы возобновить попытку, но тут заскрипели засовы.

— Бранко! — воскликнул потрясенный Франческо Ракоци и громко хлопнул в ладоши. — Руджиеро! Скорее сюда! — Он подставил плечо португальцу. — Кто это сделал?

— Не знаю, — пробормотал алхимик, едва проталкивая сквозь разбитые губы слова. — Они напали внезапно. Нарцисо… мой ученик, я думаю, он уже мертв…

— Где это произошло?

— В переулке. Недалеко от банка Медичи.

Тут появился Руджиеро, и Ракоци, бережно поддерживая товарища, принялся отдавать распоряжения:

— Немедленно разбуди Аральдо с Пасколи и ступай с ними к банку Медичи. Нарцисо Бочино лежит там избитый. Если он жив, доставьте его сюда; если мертв, передайте тело властям.

— Хорошо, хозяин.

— Непременно вооружитесь. Короткие мечи подойдут. — Он с тревогой покосился на Бранко: тот был близок к обмороку. — Запри эту дверь. Я буду в дальней комнате нижнего этажа. Пришли туда кого-нибудь с кухни. Все, можешь идти.

Руджиеро ушел. Ракоци пожалел, что его отослал. Взять в одиночку на руки долговязого Бранко было непросто, и все же через минуту он уже нес раненого по коридору — осторожно, как большого младенца, стараясь не оступаться и огибая углы.

Еще через пару минут тем же путем пробежали Мазуччо с Гвалтьере — младшие повара, помощники Амадео. Виду них был подавленный. Как люди самой мирной на свете профессии, они жутко боялись того, что им предстояло увидеть.

— Силы небесные! — в ужасе выдохнул Гвалтьере. Распростертое на постели тело магистра его потрясло.

Ракоци вскинул голову.

— Некогда охать! Несите воду, чистые тряпки… и поживей!

Он стаскивал с Иоахима Бранко длинное одеяние, но в некоторых местах кровь засохла, и ткань, приставшая к ранам, не поддавалась его осторожным усилиям.

Гвалтьере тотчас ушел, Мазуччо стоял столбом, не в силах пошевелиться.

— У тебя ведь тоже был перелом, — напомнил Ракоци, чтобы как-то его подбодрить.

— Да, но не такой жуткий, — прошептал, бледнея, Мазуччо.

Ракоци рассмеялся бы, будь ситуация менее удручающей.

Теперь же он ограничился тем, что произнес будничным тоном:

— Сходи, принеси какое-нибудь белье. — Мазуччи мог грохнуться в обморок, надо было занять его чем-то.

Послышался звук быстро удаляющихся шагов, их сменили шаги, приближающиеся к спальне. Не оборачиваясь, Сан-Джермано сказал:

— Мы должны потихоньку, поливая одежду водой, отлепить ткань от ран. Начнем с левой руки, она очень плоха.

— Разумеется, мэтр, — откликнулась Деметриче Воландри, ставя на кровать поднос с большой чашей, чистыми тряпками и парой ножниц. Она была в простой блузе, в той самой, которую надевала для работы в лаборатории, косу ее, закрученную в клубок на затылке, стягивала косынка. — Мне показалось, что я вам нужна.

Восхищение, мелькнувшее в темных глазах, сменилось сомнением.

— Да, конечно, нужны, но… раны Иоахима могут вас покоробить.

— Ничего, я как-нибудь это переживу. — Деметриче взглянула на португальца. Лицо ее побледнело и вытянулось, но она тут же овладела собой, — Что я должна делать?

— Для начала сходите в лабораторию. Там, в шкафу со снадобьями, найдите коробочку с надписью «Глаз Гора». Щепотка этого порошка превращает воду в раствор, убивающий в ранах заразу.

Деметриче кивнула.

— Я мигом. Но… скажите, он очень плох?

Ракоци выпрямился и ответил с большой неохотой:

— Больше всего досталось левой руке. Переломы плеча и предплечья.

— Это… когда-нибудь заживет?

— Если вы спрашиваете, срастутся ли кости, то да. Но вряд ли он сможет пользоваться этой рукой, как прежде.

Его слова были резкими, в них прорывался гнев.

— К счастью, Иоахим — правша. С правой его рукой все будет в порядке.

Кивнув в ответ, Деметриче ушла. Ракоци окунул тряпку в воду.

Руджиеро отсутствовал долее часа. Наконец он появился и знаком вызвал хозяина в коридор. Там стояли Аральдо с Пасколи, держа под руки негнущееся тело Нарцисо.

— Что случилось, мой друг?

Руджиеро, белея от ярости, заговорил на латинском:

— Он мертв. Я ходил в казармы наемников, я ходил во дворец Синьории, я был в церкви Санта-Мария дель Фьоре и в монастыре Святейшей Аннунциаты. Никто не пожелал меня выслушать и принять мертвое тело.

Слуг, казалось, больше смущал мрачный вид Сан-Джермано, чем то, что случилось. Аральдо, набравшись храбрости, произнес:

— Хозяин, один из доминиканцев сказал, что Нарцисо сам виноват. Что он вместе с вами занимался запретными опытами и потому Господь его покарал.

Ракоци изогнул тонкие брови.

— Покарал? Переломав ребра и расколов череп? — В его взгляде блеснуло холодное бешенство. — Вы добрые люди, — обратился он к слугам. — Вы сделали все, что могли, и заслужили отдых. Только прежде отнесите тело в зал для приема гостей.

Слуги, кивнув, повлекли мертвеца к парадному входу.

— Через пару часов рассветет, — устало сказал Ракоци. — Я смогу пойти в Синьорию, где, надеюсь, все прояснится.

— Что с Бранко? — спросил Руджиеро.

— Есть сложные переломы. — Ракоци покачал головой. — Ты помнишь, что делал в таких случаях Леонинас? Константинопольский врач, которого позже сожгли за колдовство? — Он нахмурился, сожалея о загубленной человеческой жизни.

— Леонинас? — Руджиеро наморщил лоб. — Кажется, он скреплял кости проволокой. Но подробностей я не помню.

Ракоци печально вздохнул.

— Я тоже. — Он оглядел свой испачканный кровью кафтан. — Боюсь, придется его выбросить. Приготовь мне к рассвету одежду.

Руджиеро кивнул и взглянул на себя.

— Позвольте мне вымыться в вашей ванне.

— Ну разумеется. Но к рассвету наполни ее для меня. Мне надо быть свежим.

— Что вы наденете?

— Я иду в Синьорию. Подбери что-нибудь производящее впечатление.

Около восьми утра Франческо Ракоци да Сан-Джермано в черной мантии и красной шапочке саламанкского университета стоял перед дворцом Синьории.

— Чего хочет синьор? — спросил стражник, преградивший ему путь.

— Я желаю обратить внимание консула на то, что происходит на флорентийских улицах после наступления темноты. Прошлой ночью один мой товарищ был жестоко избит, а его ученика умертвили. Это произошло в нескольких шагах от того места, где вы стоите.

Стражник смутился.

— Ночью на улицах действительно небезопасно, синьор. Вашему другу не стоило выходить на прогулку. Однако у вас нет никаких оснований…

— Любезный, — холодно прервал его Ракоци, — вы намерены читать мне нотацию или все-таки пропустите меня во дворец?

Рассерженный стражник встал в позу.

— Вы — чужеземец и не можете требовать аудиенции у приора. Только у флорентийцев имеются такие права. Подайте прошение, вам будет назначено время…

— Я знаю законы республики. Или позвольте мне войти во дворец, или я объявлю всему городу, что назначаю пятьсот флоринов золотом за поимку тех, кто искалечил магистра Бранко и убил его ученика-флорентийца.

Чужеземец держался уверенно, и стражник заколебался. Задетое самолюбие боролось в нем с благоразумием. Последнее победило. Он поднял пику, преграждавшую Ракоци путь.

— Пройдите в приемную, почтенный синьор.

— Благодарю. — Ракоци одарил охранника самой обворожительной из своих улыбок.

Внутри палаццо, несмотря на раннее время, было уже людно. Он быстро взбежал по лестнице, провожаемый враждебными взглядами и шепотками.

В переполненной приемной приора ему пришлось прождать около часа, прежде чем чиновник для поручений обратил к нему взор. Ракоци встал со скамьи, но его оттер в сторону какой-то торговец.

— Я — флорентиец, и у меня больше прав.

— Но этот синьор пришел раньше, — мягко заметил чиновник.

— Пусть еще подождет! — Торговец покосился на Ракоци. — Чужеземным язычникам следует знать свое место!

Ракоци поклонился в ответ.

— Я действительно чужеземец, но не язычник. Земля и собственность во Флоренции дают мне те же нрава, что и вам, мой друг.

— Я вам не друг! — взорвался торговец, его круглое красное лицо приобрело землистый оттенок. — Вы — алхимик, вы развращаете флорентийцев. Вас надо бы гнать из города поганой метлой!

Ракоци только кивнул и, повернувшись к чиновнику, произнес ровным тоном:

— Договориться с этим синьором, похоже, нельзя. Пусть изложит свою просьбу. Я подойду к вам потом.

Торговец, приготовившийся к скандалу, опешил, потом, задетый пренебрежительным к себе отношением, подбоченился и заявил:

— Я знаю вас, Франческо Ракоци. Вы — сторонник Медичи!

Он явно нарывался на ссору, но нисколько в этом не преуспел. Ракоци рассмеялся.

— Вы абсолютно правы. Лоренцо Медичи был моим другом.

Он умолк, задумавшись о своем.

— Тут нечем гордиться, — не унимался торговец.

— Синьор, — снова заговорил Ракоци, — у вас, кажется, есть к приору какое-то дело. Очевидно, срочное, раз вы рветесь меня обойти. Так займитесь им! Я тоже спешу. — Он отвернулся к окну, не обращая внимания на свирепые взгляды торговца.

Наконец чиновник освободился. Носивший звучное имя Градаццо Онданте, он, похоже, полагал, что может поглядывать на людей свысока.

— У вас жалоба?

— Да. Я рассчитывал переговорить лично с приором, но уже вижу, что тому не бывать. Придется, видимо, изложить суть дела вам в надежде, что в самое ближайшее время сей документ попадет в руки приора.

Градаццо Онданте принял пергамент и приосанился.

— Моя прямая обязанность — доводить все жалобы до главы Синьории.

— Похвально. Я — граф Франческо Ракоци да Сан-Джермано. — Титул произвел впечатление. Чиновник вытаращил глаза и обратился в слух. — У меня палаццо в северной части города, около монастыря Святейшей Аннунциаты. Я провожу там различные опыты…

— Многие из которых противоречат флорентийским законам, — счел нужным вставить Градаццо Онданте.

— Это спорный вопрос, — возразил сухо Ракоци и продолжил: — Я веду переписку со многими именитыми учеными мира, и некоторые из них навещают меня. Такие, например, как португальский алхимик магистр Иоахим Бранко. Он гостит у меня достаточно долгое время и так увлекся научной работой, что даже счел нужным взять себе в помощь ученика. Прошлой ночью на магистра и сопровождавшего его юношу напали трое молодых флорентийцев, хорошо одетых и достаточно образованных, судя по их речам. Магистр Бранко был искалечен, его ученик Нарцисо Бочино — убит. Ему проломили череп.

Лицо чиновника вытянулось.

— Когда это случилось? И где?

— Прошлой ночью. В переулке, примыкающем к виа Порта-Росса. Молодчики действовали не таясь и переговаривались друг с другом. Магистр Бранко отчетливо слышал имя Клеменцо. Других имен он не помнит, ибо потерял отболи сознание и очнулся, когда все ушли.

— А ученик его, стало быть, не очнулся? — Градаццо Онданте вскинул пергамент, словно бы защищаясь от плохих новостей.

— Нет. Он мертв и лежит сейчас у меня. К сожалению, ни одна церковь не захотела принять его тело. Мне кажется, необходимо упомянуть, что Нарцисо Бочино — коренной флорентиец. Его отец — аптекарь с виа делла Примавера. Если власти Флоренции не сочтут нужным предпринять что-либо по факту избиения иноземца, то на убийство гражданина республики они вряд ли закроют глаза.

Пергамент в руках чиновника хрустнул.

— Ну разумеется, граф. Я… я немедленно сообщу об этом приору.

— Надеюсь.

— Череп пробит и ребра сломаны? — Чиновник прятал глаза. — А что с португальцем?

— Он плох. Прошу прислать в мое палаццо врачей, чтобы они составили акт о его состоянии.

— А Бочино, вы говорите, убит?

— Тело юноши лежит в комнате для приемов. Хотя ему больше пристало бы покоиться в церкви.

Онданте рассеянно покивал.

— Да-да, вы, конечно же, правы. Сейчас мы направим посыльных к его отцу…

Ракоци начал терять терпение.

— Я взял это на себя. Мой слуга Аральдо уже известил синьора Бочино о смерти его сына. Лучше направьте туда кого-нибудь из священников.

— Ну разумеется, разумеется! — Казалось, больше всего на свете Онданте хотелось, чтобы докучный проситель ушел. — Мы непременно обо всем позаботимся. Уверяю вас, граф!

— Когда?

Вопрос повис в воздухе и был воспринят с трудом.

— Когда? — переспросил Онданте. — Ах когда?… Скоро. Да. Очень скоро.

— Сейчас? — спросил Ракоци.

— Да… возможно. Скоро…

Градаццо Онданте встал и, отдуваясь, бочком выскользнул из приемной.

Ракоци возвращался в палаццо, обуреваемый мрачными мыслями. Со дня смерти Лоренцо прошло чуть более года, а город было уже не узнать. Он сделался тихим, пустынным, угрюмым. Двое встречных студентов в мантиях пизанского университета — судя по косичкам, юристы — торопливо перебежали улицу и пошли подругой стороне, прижимаясь к домам. У обоих был перепуганный вид. Интересно, чего они так испугались?

Сильный удар в плечо заставил его обернуться. Шагах в десяти от себя он увидел стайку юнцов. Камень, брошенный кем-то из них, покатился по мостовой.

— Антихрист! Антихрист! — завопили подростки. — Чужеземный антихрист!

— Что?… — Ракоци был так поражен, что встал, опустив руки, — Что это значит?

Следующий камень рассек ему бровь. Хлынула кровь.

Подростки принялись забрасывать его чем придется. В ход шли камни, куски отвалившейся от стен штукатурки, птичий помет.

Студенты нырнули в какой-то проулок. Другие прохожие делали вид, что ничего необычного не происходит. В чьих-то глазах мелькало злорадство, в чьих-то светилось сочувствие, но урезонить расходившуюся ораву не пытался никто.

Свист, улюлюканье, крики все нарастали. Со всех концов улицы на подмогу к мучителям спешили другие мальчишки. Ракоци понял, что дело может кончиться плохо, повернулся и побежал. Преследователи не отставали. Что-то загрохотало, послышалась брань — лоток мясника со всем его содержимым опрокинулся в грязь. Ракоци на бегу бросил торговцу флорин, тот тут же смолк и принялся подбирать свое мясо, мысленно благословляя щедрого господина и втайне надеясь, что ему вновь вздумается тут пробежать.

Ракоци повернул за угол, перед ним открылась громада церкви Сан-Лоренцо, служившей усыпальницей для братьев Медичи. Он вбежал под сень колоннады, чуть не сбив с ног старого бенедиктинца, стоящего возле входа в храм.

— Простите, брат, — пробормотал Ракоци. Толпа подростков, обогнувшая церковь, подняла торжествующий вой.

Монах прикоснулся к плечу Ракоци.

— Войдите, сын мой. Они не осмелятся переступить этот порог.

Он прикрыл за беглецом дверь и прислонился к ней, сложив на груди руки.

Через мгновение беснующиеся мальчишки окружили его, но священнослужитель их словно не замечал. Минута-другая — и шайка умчалась прочь, заметив новую жертву.

Франческо Ракоци, напоминая черную скорбную птицу, сидел на краю простого надгробья, глаза его были мрачны.

* * *

Письмо Оливии-римлянки к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Сен-Жермену Франциску во Флоренции шлет Оливия любовь и привет.

Я получила твое письмо от 12 мая и сожалею, что оно подтверждает самые худшие из моих опасений. Пора очнуться, мой друг. Ведь именно ты однажды сказал мне, что разрушать и ненавидеть гораздо легче, чем созидать и любить. Прежней Флоренции уже не вернешь. Пойми это и возвращайся в Венецию. Там царят искусство, музыка и веселье. Там тебя не забросают камнями, а на твоих друзей не накинутся с палками, там тебя любят и ждут. Или же приезжай ко мне в Рим.

Мы посетим все наши старые уголки, те, которые еще сохранились. Если захочешь, я сведу тебя с Папой, хотя он дорого за это сдерет. Родриго Борджа и в облике его святейшества Алессандро VI обогащается любыми путями.

Чтобы восстановить его против Савонаролы, понадобится немало усилий и средств, но это действительно многому помогло бы. Будь уверен, я, со своей стороны, сделаю все, что смогу. Мы знаем, что флорентийские камальдулы и францисканцы не жалуют Джироламо. Ваш августинец, фра Мариано, также им недоволен. Он ведь был дружен с Медичи, он скорбит, как и ты.

А твое письмо больно читать. В каждом слове — отчаяние и одиночество. Ты, конечно, не жалуешься впрямую, но я знаю тебя, как собственную ладонь, и умоляю: отвлекись от горестных настроений! Займись опять музыкой, поезжай в Карпаты (правда, это вряд ли чему поможет — там ведь резня). Если Флоренция все же тебя держит, найди утешение в своей ученице — Деметриче, кажется; подари ей себя. Ты говоришь, что она умна, интересна и знает твою тайну, — чего же тебе еще? Что с того, что она до сих пор носит траур? Твоя любовь облегчит боль ее сердца. Я тоже носила траур, но это не помешало тебе. Ты взял меня, и чуть позже — после того, как первые страхи прошли — я погрузилась в море блаженства. Я никогда ничего подобного не испытываю — ни до, ни после тебя. Почему ты закрыт, когда нужно открыться? Сен-Жермен, умоляю, отдайся новому чувству, оно вдохнет в тебя жизнь.

Ну вот, я опять испытываю твое терпение. Впрочем, десять веков знакомства дают мне право на это. Если тебе так не кажется, ты совершенно невыносим.

Позови меня, когда в том возникнет нужда. Я вся твоя и буду твоей, пока ношу землю в подошвах своих туфель. Я стольким тебе обязана, что сделаю для тебя все.

А сейчас попрощаемся, я должна отдать это письмо посыльному кардинала Джованни. Он отправляется во Флоренцию, а ночью во дворце Борджа состоится прием. В честь пророка Моисея и в римском, как они думают, духе. Я надену византийское платье и повяжу его греческой лентой. Уверяю, они сочтут, что римские женщины одевались именно так!

Береги себя и будь осторожен. И, если сможешь, не очень страдай.

С любовью,

Оливия Рим, 4 сентября 1493 года

ГЛАВА 6

Октябрь стоял жаркий и солнечный, Флоренция изнывала от зноя. В полуденные часы жизнь города замирала, но Сандро Филипепи погнала в дорогу нужда. С утра он успел побывать в Сакро-Инфанте и возвращался оттуда весьма удрученный. Аббатисса Мерседе просила еще на какое-то время оставить Эстасию в монастыре. Это была уже третья отсрочка, и Сандро сильно обеспокоился, ибо ответственность за судьбу приболевшей кузины лежала теперь только на нем. Письмо в Парму не возымело последствий. Родственники Эстасии отписали, что вполне полагаются на волю Божию и житейский опыт прославленного флорентийца, то есть, говоря попросту, повернулись к несчастной спиной.

Пройдя сквозь ворота алья Ланца, Сандро направился к монастырю Святейшей Аннунциаты. Он пребывал в дурном настроении, ибо встречаться с Ракоци ему не хотелось. Однако участь Эстасии надлежало как-то решить.

Пересекая площадь Сан-Марко, он огляделся. Слева от него возвышались доминиканская церковь и монастырь, где некогда тихо трудился фра Анджелико[45] и в каковом теперь властвовал неукротимый аббат. Справа тянулось здание академии, в классах которой вместо Платона и Аристотеля теперь изучали самые одиозные речи Савонаролы. Спасителя, посланного Флоренции Господом, по словам Симоне.

Сандро нахмурился. Возможно, Симоне в чем-то и прав, но, боже, как все-таки скучен этот неистовый доминиканец! Как мало в нем сострадания к ближнему, о котором он так любит распространяться!

Приветливый вид палаццо да Сан-Джермано не улучшил настроения Сандро. Трижды стукнув в дверной косяк молотком, он опустил руку и решил было отправиться восвояси, но тут дверь распахнулась.

— Боттичелли! — воскликнул Ракоци с искренней радостью. — Входите же поскорей. На улице слишком душно.

Делать нечего, Сандро вошел в дом и вздохнул.

— Сегодня и в самом деле очень уж жарко.

Он вытер вспотевшее лицо рукавом и покосился на изящного покроя кафтан, облегавший владельца палаццо. Ракоци перехватил его взгляд.

— Дайте мне свои мерки, и завтра у вас будет такой же. Какой цвет вы предпочтете? Уж конечно, не черный. Может быть, голубой или желтый? Желтое подойдет к волосам.

— Это лишнее, граф, — пробурчал Сандро, смутившись.

— Граф? — переспросил Ракоци — И это говорит флорентиец? Прежде я был для вас просто Франческо. Почему же вдруг — граф?

Сандро потупился.

— Не знаю. Мы ведь не очень близки. А в последнее время… — Он потерянно смолк.

Ракоци улыбнулся.

— А в последнее время пол-Флоренции называет меня не иначе как «этот нездешний граф»?

— Да, это так, — вынужден был признать Сандро, — но, полагаю, за этим ничего не стоит. Это всего лишь прозвище, и не больше.

— Надеюсь. — Ракоци жестом пригласил Сандро в гостиную. — Что я могу вам предложить? Мой Амадео очень искусен. — Он хлопнул в ладоши, но мог бы этого и не делать, так как Руджиеро уже появился в дверях.

— Простите, хозяин, я был на заднем дворе и не успел встретить гостя. — Он поклонился Боттичелли. — Весьма рад вас видеть, синьор.

— Я тоже рад видеть тебя, Руджиеро, — отозвался Сандро рассеянно.

— Руджиеро, принеси нашему гостю все, чем Амадео хотелось бы его угостить.

Лицо слуги осветила улыбка.

— Тогда, хозяин, позвольте накрыть большой обеденный стол. Только на нем сможет поместиться все то, что сочтет нужным подать Амадео. Он прекрасно готовит, но давать ему волю нельзя.

— Мне ничего особенного не нужно. — Сандро уселся в турецкое кресло и снова вздохнул. — Если можно, я бы выпил чего-нибудь освежающего. Сегодня я был в Сакро-Инфанте, и солнце совсем иссушило меня.

После этого заявления в комнате повисла напряженная тишина. Руджиеро поклонился и вышел. Ракоци отвернулся к окну.

— Как здоровье донны Эстасии? — спросил он словно бы невзначай, но фраза прозвучала неловко.

— Мне трудно об этом судить. — Выражение лица Сандро не поддавалось определению, беспокойство мешалось в нем с раздражением. — Бывают дни, когда она ведет себя совершенно нормально и хочет вернуться домой. Но чаще я застаю ее всю в слезах, не выказывающей расположения к разговору. И это лучше, чем слушать то, что она говорит. Бедным сестрам приходится терпеть от нее многое. Кузина осыпает их бранью и признается в ужасных вещах. Монахини делают вид, что таким образом она освобождается от болезни. Я же не знаю, верить им или не верить.

— Сандро, — мягко спросил Ракоци, — зачем вы пришли?

Он отошел от окна и взглянул гостю в глаза.

— Я… я не знаю, Франческо.

— Возможно, ваш визит связан с тем, что я был любовником вашей кузины и вы бы хотели меня к ней вернуть?

Сандро вздохнул с облегчением. Главное было сказано. Ракоци продолжал:

— Что ж, нам и впрямь следует объясниться. Наши отношения с донной Эстасией закончились, и возобновиться им не дано. Но разобраться в том, как они развивались и почему оборвались, я думаю, стоит.

Сандро отвел глаза в сторону.

— Сейчас не принято говорить о подобных вещах.

— Почему же? Уж не потому ли, что местные доминиканцы берут в городе верх? — Ракоци сузил глаза, ему вдруг вспомнилось о временах сравнительно не очень далеких. Именно орден неистовых проповедников возглавил тогда массовые истребления ни в чем не повинных людей.[46] — Я отвечу на любой ваш вопрос. Вряд ли за это нас потянут в Сан-Марко.

Он усмехнулся, усмехнулся и Сандро.

— Вряд ли, конечно. Но полной уверенности все-таки нет.

Взгляд Ракоци потеплел.

— Что именно вам хотелось бы знать?

— Все. Я хочу разобраться, что с ней случилось. Чтобы понять, как дальше быть.

Ракоци сел в кресло и, немного подумав, начал рассказ:

— Я встретился с донной Эстасией вскоре после того, как приехал сюда. Это было воскресным утром в палаццо Медичи. По воскресеньям гам всегда собирались большие компании. — Он смолк, отдавшись власти воспоминаний. — Вы помните эти приемы?

Сандро кивнул.

— Разумеется, помню.

— Вы тогда приехали вместе с кузиной. У вас с молодым Буонарроти еще затеялся спор по поводу приобретенной Лоренцо скульптуры. Что же касается донны Эстасии, ей это все казалось довольно скучным, а я… я был в вашей компании чужаком, неудивительно, что у нас завязалась беседа. Ей льстило мое внимание, меня привлекала ее красота; слово за слово, мы прошли с ней в соседние комнаты. Когда мы остались наедине, она приспустила корсаж и… в общем, мы потянулись друг к другу.

Сандро неловко задвигался в кресле и устремил взгляд в окно.

— Хм… я понимаю.

— Так продолжалось какое-то время, потом она предложила мне ее навестить, и… ночь друг от друга нас не оттолкнула.

Глаза художника недоуменно расширились.

— Мои ласки были несколько… экзотическими, — пояснил Ракоци, — и это могло ей не понравиться. Впрочем, со мной она не рисковала ничем.

Сандро быстро взглянул на Ракоци.

— Что это значит?

— Я доставлял ей удовольствие, но не в манере, принятой у большинства мужчин, — Он помолчал и добавил: — Я просто не способен на это.

Лицо художника побагровело.

— Послушайте, Франческо, вы совсем не должны…

Ракоци усмехнулся.

— Я рассказываю вам все, чтобы вы могли лучше понять, что между нами происходило.

В комнату вошел Руджиеро с подносом, на котором стояли высокий кувшин, стеклянный бокал и вазочка с медом.

— Амадео приготовил для вас шербет. Это изысканный восточный напиток, хорошо утоляющий жажду.

Живописца обрадовала пауза в разговоре, и, пока Руджиеро священнодействовал, наполняя бокал охлажденным фруктовым отваром и добавляя в него мед, он с преувеличенным вниманием следил за движениями слуги.

— Понадоблюсь ли я вам еще, хозяин?

— Думаю, нет. Ты можешь вернуться к своим занятиям.

— Слушаюсь. — Руджиеро склонил голову. — Донна Деметриче работает вместе со мной. Мы скоро закончим. — Он не стал говорить, что они разбирают тележку с алхимическими веществами, доставленными из Модены.

— Прекрасно. Если нам что-то понадобится, я кликну Аральдо.

Руджиеро еще раз кивнул и удалился.

— Я уже давно не видел донну Деметриче, — сказал Сандро, чтобы что-то сказать.

— Позже мы сможем пройти к ней.

Сандро машинально кивнул.

— Хорошо. — Он сделал глоток из бокала и почмокал губами. Шербет освежал и был приятен на вкус. — Значит, вы стали встречаться?

— Да, и встречались долгое время. Все шло хорошо. Эстасия получала свое, я… для меня эти свидания тоже имели значение…

— Но вы же сказали, что не способны… действовать как мужчина.

Ракоци побарабанил пальцами по колену.

— Я давал много больше, но, как выяснилось, не все.

Он резко встал с кресла и вновь подошел к окну.

— Она стала желать того, чего я не мог ей дать.

— Не могли… или не захотели?

— Скорее, не захотел. Она возжаждала боли. Она возбуждалась даже от разговоров о ней. Я счел это опасным. Когда к ее требованиям примешались угрозы, я вынужден был уйти. — Он говорил сурово, отрывисто, не глядя на Боттичелли. — Ваша кузина взяла себе новых любовников, но и они не сумели управиться с ней. — Тон Ракоци внезапно сделался мягким. — Сандро, поймите, нет такого мужчины, какой был бы способен дойти до пределов, к которым она устремилась. Это не грех, не вина, а болезнь, что бы там ни говорил Джироламо Савонарола. Ни один любовник не утолит ее страсть, хотя сама она так не считает и потому сердится на весь белый свет. Пожалуй, мне нечего больше прибавить.

Он снял со стены небольшую пастушью дудку и принялся вертеть ее в пальцах.

Сандро налил себе еще немного шербета.

— Теперь я понимаю, откуда идет ее гнев и почему ей в видениях являются демоны. Ей чудится, что они терзают ее, но, поскольку все эти муки являются источником наслаждения, она их боится и считает себя недостойной прощения.

— Мне жаль. — Ракоци бросил дудку на подоконник. — Боттичелли, вам надо бы остеречься. Ваша родственница одержима. Мне кажется, в минуту отчаяния она вас может оговорить.

Художник, покинув свое кресло, встал рядом с ним.

— Вам тоже следует ее опасаться.

Ракоци пожал плечами.

— Мне что? Я могу в любую минуту уехать. Но вы, — он коснулся руки Сандро, — у вас здесь работа и дом. Она легко лишит вас всего без особых на то причин. Будьте с ней осмотрительны, умоляю.

Сандро поразила теплота, с какой были сказаны эти слова. Поставив бокал, он раздумчиво произнес:

— Тут есть над чем поразмыслить. Я… я весьма вам благодарен, Франческо. Вы сообщили гораздо больше, чем были должны. Будьте уверены, все вами сказанное дальше меня не пойдет.

Ракоци спокойно кивнул.

— Не сомневаюсь. А теперь не хотите ли повидаться с моей ученицей?

Сандро покачал головой. Он понял, что непростой разговор окончен.

— Heт. Как-нибудь в другой раз. Не стоит сейчас ее беспокоить.

Наступила неловкая тишина.

— Что ж, хорошо.

Ракоци кивнул и направился к двери. Сандро придержал его за руку.

— Еще раз благодарю вас, Франческо.

Их плечи соприкоснулись.

Уже стоя в дверях палаццо, Ракоци улыбнулся.

— Почему бы вам не навестить нас на следующей неделе?

Сандро огорченно ответил:

— Боюсь, что не смогу. Симоне сделался подозрителен, мне не хотелось бы ему лгать.

Ракоци все еще улыбался, но глаза его стали печальны.

— Что ж, приезжайте, когда сможете. Мы вам рады всегда.

Он придержал дверь и добавил:

— В явном меньше опасности, чем в сокрытом. Не позволяйте себя обмануть.

— Что вы хотите сказать?

— Лишь то, что наши привязанности способны нанести нам больший урон, чем даже вражда. Помните это, амико.

Дверь палаццо закрылась.

* * *

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Джан-Карло шлет свои приветствия выдающемуся ученому и глубокоуважаемому учителю Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

От Луи Сантьяго Хоранеса дошло до меня известие, что ваш протеже Лодовико не удовлетворен работой в Испании и хочет переехать во Францию. Я могу устроить это через Рейнарда Пьюдоса, но уверен, что на том все не кончится.

Лодовико не выказал особого рвения на строительстве вилл в Лиссабоне, отделывать церкви в Испании ему тоже не по нутру. Мне кажется, он просто не хочет работать. Содержать бездельника, и к тому же опасного, нам ни к чему.

Если вы позволите мне, я обращусь к одному человеку, генуэзцу, который устранит неприятность всего за сто золотых. Он знает свое дело и, кроме того, всегда соблюдает условия договора. Наниматели очень его хвалят и говорят, что человек этот не способен на шантаж или иного рода подвох. Я знаю, это не в ваших правилах, и все же не вижу иного выхода из сложившейся ситуации. Бездельнику может прийти в голову всякое. Примите решение и дайте мне знать.

Это письмо пойдет долго, ибо погода стоит скверная. Зимние бури так разыгрались, что с дорог повымело даже разбойников. Я отправлю пакет с монахами, направляющимися в Феррару, оттуда они найдут способ переслать его вам.

Благодарю за совет завести связи с обувщиками Польши. От покупателей нет отбою. Фигурные каблуки, как вы и предвидели, заинтересовали кавалеристов, они могут войти в моду. Весной, когда дорога на Краков откроется, я удвою заказ.

К сожалению, весь груз смол из Египта перехватили пираты. Другая такая поставка возможна лишь через год. Если вам известны иные торговцы смолами, обязательно сообщите, я тут же вступлю с ними в контакт.

Дож рассмотрел ваше прошение и предоставил вам право возвести дополнительные пристройки к палаццо. Золото — хороший ходатай. Дож получил семь фунтов и, если понадобится, получит еще.

Дайте ответ как можно скорее, а лучше — перебирайтесь сюда. Что вам во Флоренции, если Савонарола поднялся так высоко?

Засим остаюсь вашим верным слугой,

Джан-Карло Казимир ди Алерико Чиркандо Венеция, праздник Петра и Павла 18 января 1494 года

ГЛАВА 7

Пьеро, возвратившийся с загородной прогулки по окрестным холмам, вошел в родовое палаццо. Его загорелое лицо улыбалось, глаза ярко блестели. Шагая через широкий холл к лестнице, он громким голосом повелел подать наверх вина и конфет — он знал, что у Массимилио давно все готово.

— Простите, синьор!

Пьеро приостановился.

— Чего тебе, Серджио? Мне надо переодеться.

Серджио кивнул.

— Я знаю, но вас ждет врач. С утра ждет и не уходит.

— Зачем он тут?

Хорошего настроения как не бывало, но Пьеро старался быть сдержанным. Любого просителя следует выслушать — так делал отец.

— Не знаю, синьор. Он сказал лишь, что дело весьма важное.

Серджио отступил в сторону, открывая дорогу к рабочему кабинету Лоренцо, куда Пьеро заходить не любил.

— Ну хорошо. — Пьеро глубоко вздохнул. — Ты говоришь, он тут?

— Да, хозяин. Его направили из Синьории, — Слуга позволил себе улыбнуться. — Если вы помните, он уже испрашивал вашей аудиенции — дней десять назад.

— Ах вот оно что, — усмехнулся Пьеро. — Есть люди, которые в каждой капле дождя видят заразу. Похоже, наш гость из таких.

Серджио забежал вперед, чтобы открыть дверь кабинета, после чего приосанился и объявил:

— Пьеро ди Лоренцо де Медичи.

Худощавый, опрятно одетый человек средних лет живо поднялся с кресла.

— Доброго дня вам, Медичи, — учтиво сказал он. — Меня зовут Эннио Эрманарико. Я имел счастье встречаться с вашим отцом.

— Похоже, отец мой успел перезнакомиться со всеми на свете, — уронил Пьеро, направляясь к письменному столу. — Кажется, у вас ко мне какое-то дело? И такое, что даже Синьория не способна самостоятельно в нем разобраться? — Он сел на край стола, небрежно покачивая ногой, его сапоги были забрызганы грязью.

— Синьор Медичи, — врач вскинул брови, несколько опешив от такого приема, — позвольте мне быть откровенным. Вы очень молоды, а бремя власти — нелегкое бремя. Ответственность, на вас лежащая, весьма велика. Возможно, вы даже не вполне представляете, насколько она огромна.

— В самом деле? — усмехнулся Пьеро. — Мой отец взвалил на себя эту ответственность в двадцать один год. Его молодость ему ничуть не мешала. То же происходит со мной. И это в духе Медичи. Мы учимся властвовать, пока мы горячи и сильны, мы не ждем, когда наши руки затрясутся от старческой слабости. — Он ослепительно улыбнулся, его светлые волосы ярко сверкали, подобно нимбам ангелов Боттичелли.

— Ну хорошо. — Эрманарико нахмурился. — В таком случае вы, конечно, прочли мою докладную записку.

Улыбка Пьеро чуть потускнела.

— Да… я ее просмотрел, но детали нуждаются в уточнении. Возможно, вы вкратце напомните, о чем там идет речь… пока не пришел мой повар.

Эрманарико заколебался, на лице его отразилось сомнение.

— Я попытаюсь, синьор. Правда, на это уйдет какое-то время.

— У вас оно есть, — кивнул Пьеро, внутренне покривившись. — Начинайте, любезный. Уверен, что вы поразите меня.

Врач пожевал губами.

— В прошлом году во Флоренции три человека умерли от чумы. А в кварталах за воротами Сан-Фредиано таких случаев было гораздо больше. Семнадцать душ отправились в царство Божие. Это внушает тревогу.

— Кто там живет? — спросил Пьеро, придавая лицу заинтересованное выражение.

— По большей части бедняки — чесальщики шерсти. Мы склонны думать, что зараза разносится паразитами, живущими на животных. По крайней мере, ученые падуанского университета утверждают, что это именно так.

Пьеро засмеялся.

— Похоже, нашим медикам нечем заняться, раз они взялись за блох!

Врач пропустил насмешку мимо ушей.

— Медики заняты тем, что спасают людей, и полагают, что блохи опасны, — сухо парировал он. — Нас очень пугает ближайшее лето. Чума любит жару, и, если мы будем сидеть сложа руки, может случиться беда.

— А при чем же тут я? — спросил Пьеро, усаживаясь поудобней. — Вы пришли ко мне именно с этим?

— Мне больше не к кому обратиться, — мягко ответил врач. — В минуты опасности Флоренция всегда прибегала к Медичи. И всегда получала помощь. Вот почему я здесь.

— Какой опасности? — изумился Пьеро. — Объясните мне толком! Вы говорите, что летом может вспыхнуть чума. — Он умолк и глубокомысленно покачал головой. — Но этого заявления мало! Какая чума? Черная? С язвами, с сыпью? Или какая-нибудь иная? А возможно, и вовсе ветрянка?

Сообразив, что его поддразнивают, Эннио Эрманарико нахмурился и мрачно сказал:

— Эта чума чаще встречается у свиней, но людей она тоже косит. Несчастные начинают гнить изнутри.

Пьеро потянулся и соскочил со стола.

— Я почему-то не очень напуган. Но все же скажите, чего вы хотели бы от меня.

Эрманарико понял, что тратит время впустую.

— Следует снести все старые здания, — угрюмо сказал он, — где бедняки живут в тесноте и грязи, и взамен их построить новые. Просторные и с белеными стенами. Кроме того, надо взять на заметку людей, что работают с шерстью. Их всех раз в неделю должен осматривать врач.

Пьеро обомлел.

— Прекрасно! И вы полагаете, что я это все оплачу? — Он перевел дух и продолжил: — Или вы предлагаете мастерам поработать бесплатно? А скажите, ваши коллеги, они что — согласятся проводить даровые осмотры?

Врач одернул свой темный, строгий камзол.

— Полагаю, что да.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Шум, доносящийся со двора, тоже затих. Пьеро раздраженно поморщился и перешел в наступление.

— Довольно, любезный медик. Я вас послушал, теперь вы выслушайте меня! Вы знаете, что сейчас происходит в Неаполе? Вы можете мне сказать, чем отзовется смерть Фердинанда?[47] Сфорца зазывает французов в Италию! Вы слыхали о том? Король Англии наложил арест на наш лондонский банк. Он присвоил все наше золото — восемь тысяч полновесных флоринов, и мы не можем вернуть ни монеты. Каково это? Попытайтесь вообразить! Сиена с Генуей зарятся на Ливорно. Значит ли это хоть что-то для вас? И вы рассчитываете, что я стану волноваться из-за какой-то там шерсти? — В припадке праведного волнения он пошатнулся и ухватился за стол. — Приходите ко мне в июне, любезный Эрманарико. Но только в том случае, если кто-нибудь умрет от чумы. Тогда, возможно, мы с вами поладим и снесем пол-Флоренции, а также вычистим остальные дома.

Лицо Эрманарико замкнулось, достоинство его было задето, но чувство долга одержало верх над обидой.

— Будет слишком поздно. Флорентийцы начнут умирать. Единственный способ остановить чуму — это не допустить ее в город.

— Ступайте к священникам, пусть помолятся об избавлении от заразы. Пусть просят заступничества у Девы Марии или у Козимо с Дамианом.

— Значит, вы не хотите помочь? — медленно произнес врач. — Тогда укажите, кто на это способен. И оставайтесь при своих балах и охоте. Я вижу, они вам более по душе.

Пьеро дернулся как ужаленный. Лицо его пошло крупными пятнами.

— Ваш тон говорит мне о многом! Продолжайте в том же духе, любезный, но не удивляйтесь, если вас никто не услышит. — Он зашагал к выходу, но остановился. — Что до меня, то я более не желаю вас знать. Ступайте к олухам, заседающим в Синьории, возможно, они посочувствуют вам. Но сюда являться не смейте, или вас посадят в тюрьму. — Пьеро хлопнул в ладоши и раздраженно уставился на подбежавшего к нему Серджио. — Ты слышал наш разговор?

Серджио потупил глаза.

— Я спрашиваю, ты слышал наш разговор?

Слуга стиснул зубы.

— Всего несколько слов, синьор. Всего несколько слов.

— Значит, все-таки слышал? — сказал Пьеро, хмурясь. — Тогда изволь прикусить свой болтливый язык. Иначе в два счета окажешься за воротами — и с такими характеристиками, что никто не посмеет тебя подобрать. Конец света наступит для тебя много раньше, чем его предрекают пустословы-доминиканцы. — Хлопнув дверью, Пьеро вышел во двор.

Какое-то время Эннио Эрманарико оставался недвижен, затем потянулся к лежащему на кресле плащу.

— Вы слышали? — обратился он к Серджио.

— Да, — признался дворецкий, — мне жаль. Вам грозят неприятности.

Врач покачал головой.

— Это пустое. Жалеть надо тех, кто будущим летом умрет. — Он сжал кулаки и опустил голову.

Серджио сочувственно глядел на него.

— Послушайте, мэтр, не мое это дело, но, может быть, кузина Великолепного сумеет вам что-нибудь подсказать.

— Вы говорите о Деметриче Воландри? Разве она не покинула город?

— Нет, она во Флоренции. Ей дал приют один чужеземец. Алхимик, вы, возможно, слыхали о нем.

— Ракоци Сан-Джермано?

— Да.

Эрманарико разжал кулаки. Об этом человеке ходили разные слухи. Как плохие, так и хорошие, но слухам доверяться нельзя.

— А что это мне даст?

— Донна Деметриче добра и отзывчива. Она хорошо знает приближенных моего нынешнего хозяина и может найти к ним подход. Кроме того, ее новый патрон так богат…

Серджио смущенно умолк.

— А почему бы и нет? — Врач глубоко вздохнул. — Утопающий хватается за соломинку. Серджио, у вас доброе сердце. Благодарю за совет и сочувствие. Вы благороднее своего господина.

Лицо дворецкого опечалилось.

— Пьеро совсем не похож на отца. — Он широко распахнул дверь, выводящую в холл.

— Да, к сожалению. — Эрманарико взял со стола пергамент, аккуратно свернул его в трубочку и перевязал лентой. — Я обязательно навещу донну Воландри. Правда, не знаю, как отнесется к моему посещению граф…

Серджио редко покидал стены дворца и потому не сразу сообразил, о каком графе идет речь.

— Вы говорите о Сан-Джермано?

Получив в ответ утвердительный кивок, дворецкий осторожно сказал:

— Синьор Ракоци — чужеземец. Но я знаю одно: он был другом Лоренцо.

Врач вновь кивнул.

— Посмотрим. Я не верю в успех, но, если из этого все-таки что-то получится, вас восславит каждая спасенная от смерти душа.

Он прошел мимо дворецкого в холл и, не прощаясь, покинул палаццо Медичи.

* * *

Письмо Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри к Марсилио Фичино, написанное на классическом греческом языке.

Фебо ди Бенедетто Воландри посылает свои приветствия из поместья ландграфа Альбриха Гроссехоффа своему уважаемому учителю Марсилио Фичино.

Как вы, должно быть, уже заметили, мэтр, я еще не в Париже, но с большим удовольствием сообщаю, что в конце августа отправлюсь туда. Сорбонна[48] меня ждет, как, впрочем, и Оксфорд[49]: я получил из Англии весточку, они готовы устроить мое будущее, когда учеба моя во Франции будет завершена.

Не могу высказать, как я этому рад. Мне, конечно, нравится обучать детишек ландграфа, но общество людей образованных привлекает меня много сильней. Я молод, я одарен, я полон сил и стремлений — и вот мне вновь улыбнулась удача, я бесконечно счастлив, в чем со стыдом и смущением признаюсь.

Нельзя не упомянуть, что все это счастье стало возможным лишь благодаря моей сестре Деметриче. Именно она снабдила меня деньгами и обеспечила рекомендациями, полученными от Франческо Ракоци, ее нынешнего покровителя. Сестра утверждает, что он для нее всего лишь наставник, однако я в этом сомневаюсь и весьма беспокоюсь о ней. Я знаю, что Ракоци был другом Лоренцо, но тот уже два года как умер. Люди меняются, и зачастую не в лучшую сторону. Кто поручится, что новоявленный граф, наигравшись, не выставит Деметриче за дверь?

О том, что он уже граф, мне поведал Полициано, но так это или не так, проверить нельзя. Хорошо, если Ракоци действительно знатен, да ведь много и самозванцев, в этом случае Деметриче ждут одиночество и позор.

Прошу вас, уважаемый мэтр, рассейте мои сомнения. Если да Сан-Джермано и впрямь обращается с моей сестрой, как подобает знатному дворянину, я успокоюсь и приму ее дар. Если же Деметриче ради меня идет на какие-то жертвы, я верну эти деньги и сделаю все, что в моих силах, чтобы дать ей достойную жизнь.

Сестра моя умна, проницательна и тяготеет к наукам. Качество редкое в женщине, но такой уж она родилась. Вы не поверите, но в детстве учение давалось ей гораздо легче, чем мне.

Я считаю, что ей следует найти себе мужа и стать матерью, однако она к тому совсем не стремится. Если бы служение науке требовало отказа от мирских удовольствий, она, не колеблясь, отказалась бы от них. Эту истовость замечал и ценил в ней Лоренцо, а он никогда не расточал попусту свои похвалы.

Кстати, каково ваше мнение об открытых испанцами землях? Возможно ли допустить, что за океаном лежит еще один материк? Я не знаю, верить тому или не верить. Испанцы любыми способами утверждают себя и вполне могут выдать за новый свет какой-нибудь островок.

Пишите же мне — сюда или в Париж, я буду с нетерпением ждать ваших писем. Я жаден до новостей, но они обходят меня. Только весточки от Деметриче идут ко мне регулярно. Писал мне когда-то и Люцио Фасьябьянко, однако он принял монашество и замолчал.

Я всегда с благодарностью вспоминаю вас, мэтр, и уверяю, что ваши уроки мной не забыты. Я докажу это, когда приеду в Париж.

Преданный вам

Фебо Воландри Предместье Вены, день святого великомученика Бенедетто 21 марта 1494 года

ГЛАВА 8

Сестра Мерседе завела «Отче наш», когда в дальней части собора послышались крики. Монахини-селестинки переглянулись, но молитвы не прекратили. Крики усиливались, отражаясь от стен храма, и сестра Сигнале поспешила на шум.

— Святости нет! Нет!

Это кричала донна Эстасия. Она резко метнулась в сторону, когда монахиня попыталась ее схватить.

— Святости нет! Нет! Ничто в этом мире не свято! Мне никогда не будет прощения!

Селестинка едва увернулась от ногтей, устремившихся к ее лицу, и мягко произнесла:

— Ну-ну, милая, успокойтесь. Возьмите себя в руки и пойдемте со мной.

— Ей становится все хуже, — заметила подошедшая аббатиса.

— Да, — кивнула сестра Сигнале и вновь обратилась к Эстасии: — Не убивайтесь так, дорогая. Обратитесь мыслями к Господу. Он все простит и поймет.

Эстасия, казалось, ее не слышала. Она рухнула на колени, продолжая громко вопить:

— Дьявол соблазняет меня! Полюбуйтесь, что он вытворяет!

Донна опрокинулась на спину, юбка ее задралась.

— Ох, — вздохнула сестра Сигнале, поворачиваясь к аббатисе, — боюсь, это надолго. Она вновь станет изображать, что ее насилуют тысячи демонов. Я устала. Моему терпению приходит конец.

— Вы должны относиться к этому как к испытанию, — ровным тоном произнесла сестра Мерседе. — Я знаю, что вам приходится нелегко. И все же огонь веры не должен в нас гаснуть из-за того, что кто-то не может прозреть ее свет.

Она вернулась к сестрам, творящим молитву. Нестройное пение сделалось громче, Эстасия вздрогнула.

— Замолчите, глупые курицы!

Монахини лишь поежились, но не умолкли. Вдова засучила ногами, срывая с себя одежду.

— Донна Эстасия, — голос сестры Сигнале дрожал от скрытого возмущения, — опомнитесь. Женщине не подобает вести себя так. Просите Господа дать вам силы одолеть терзающий вас недуг.

Эстасия сжалась в комок, ощерившись и отбиваясь руками, вооруженными острыми как бритвы ногтями, в глазах ее вспыхнула ненависть.

— Не прикасайтесь ко мне! Дайте дорогу демонам! Они тут, они рядом! Они ласкают меня! О, как жгучи их ласки! Как горяча их плоть! — Донна бесстыдно выгнулась и раздвинула ноги. — Ни одной из вас и не снилось такое блаженство! — Ее дыхание стало прерывистым. — Глубже, милые, глубже! Ваше семя кипит в моем лоне! Ваши движения сладостны, я вся горю! — Тело Эстасии вдруг напряглось и задергалось в частых конвульсиях, потом внезапно обмякло, покрывшись испариной. Донна раз-другой вскинула руки и затихла.

Сестра Сигнале неприязненно наблюдала за ней. Припадок кончился на удивление быстро, обычно подобные приступы длились час или два. Впрочем, финал был достаточно бурным, и это позволяло надеяться, что Эстасия станет послушной и позволит себя увести.

Подбирая с пола одежду своей подопечной, селестинка заметила, что ту клонит в сон.

— Прикройтесь, синьора. Не подобает находиться в церкви в таком виде.

— Что? — Эстасия, вздрогнув, повернулась к монахине. Ее глаза странно блестели, она недоумевающе оглядела себя — Я снова бредила? — В ее голосе послышалась боль. — Демоны вновь приходили ко мне?

— Сейчас вам уже лучше, — хмуро пробормотала сестра Сигнале, пытаясь взять ее за руку.

— О, милые сестры, — закричала Эстасия. — Почему вы терпите мои выходки? Прогоните меня! Бросьте в холмах на съедение диким зверям! Я не заслуживаю столь доброго к себе отношения. Прогоните меня, прокляните! — Она зарыдала, простирая к монахиням руки.

— Донна Эстасия, — сказала сестра Сигнале, испугавшись, что истерика вновь начнется, — вы ведь взрослая и разумная женщина. Постарайтесь следить за собой. — Она обняла донну за плечи, та вцепилась в ее одеяние, задыхаясь от слез.

— Я не достойна ваших забот! Нет, не достойна! — тихо причитала вдова.

Горло сестры Сигнале сдавило от жалости.

— Ну-ну, синьора, давайте уйдем. Нам незачем долее здесь оставаться. Вам следует успокоиться и отдохнуть. Вы ели сегодня?

Эстасия мотнула растрепанной головой.

— Я не могу есть. Я думаю лишь о своих прегрешениях… когда в состоянии думать. Я много грешила. — Она внезапно умолкла и бросила на монахиню хитрый взгляд. — Вы, часом, мне не завидуете, сестра?

— Нет, — твердо ответила монахиня. — Я не завидую никому.

— Но вы ведь женщина, и молоденькая, а соблазн так велик, — настаивала Эстасия. — У меня было много мужчин: и пожилых, и совсем юных. Первые были богаты, вторые — красивы, и все они боготворили меня. Они пьянели от моего тела, от его запаха, они проводили со мной долгие ночи и уходили, насытившись, и приходили опять. Неужели вы, лежа в своей келье, никогда не мечтали о страстном любовнике? Я просто не могу в это поверить, сестра.

Лицо селестинки порозовело.

— Единственная любовь, которую я лелею в себе, донна Эстасия, — сухо произнесла она, открывая дверь в коридор, — это любовь к Господу нашему Иисусу Христу. Это не плотская страсть, а душевное устремление. Страсть исчезает после кратких объятий, это же чувство горит негасимым огнем. Синьора, вам следует думать о покаянии. Греховные мысли сбивают вас с истинного пути.

Эстасия рассмеялась.

— Бедняжка! В чем же мне каяться, если даже демоны вожделеют меня! — Подбежав к своей келье, она остановилась и выпалила: — Возможно, плотская страсть и грех в глазах Господа, но в аду она — добродетель!

Сестра Сигнале, нахмурившись, преградила ей путь.

— Ох, донна Эстасия, ну что вы говорите? Подумайте, на что обрекают вас ваши слова? Господь милосерден, но и Его терпение не бесконечно! Вы говорите, что демоны вас вожделеют! Что, теша свою похоть, они дарят вам наслаждение! Но задумайтесь, долго ли это продлится? Миг наслаждения краток, ад поразит вас своей ужасающей пустотой! Поймите, донна, там нет ни желаний, ни страсти. Тот, кто возьмет вас для удовольствия, ничего не даст вам взамен. Ничто не сравнится с этой опустошенностью. Подумайте, на что вы надеетесь? К чему устремляетесь, ступая на путь в никуда? Покайтесь! Верните себя в лоно церкви, позвольте душе вашей припасть к живому источнику истинной веры! — Она толкнула дверь и вошла в келью, ошеломленная Эстасия последовала за ней. — Вы хотели знать, помышляла ли я о любовниках? Но ответьте тогда, какие любовники могут наполнить душу мою тем тихим восторгом, который даруется мне любовью к Христу? Какое плотское удовольствие может сравниться с этим непреходящим блаженством?

Сестра Сигнале вдруг смолкла и отвернулась.

— Простите, синьора. Я не хотела отчитывать вас. Я просто забылась.

Эстасия затрясла головой.

— Нет-нет, дорогая сестра! Продолжайте. Вам давно следовало мне все это сказать. Тогда, быть может, я не вела бы себя… так… — она умолкла, подыскивая слова, — так глупо… так безрассудно…

Эстасия порывисто шагнула к монахине и взяла ее за руки.

— Но… скажите, вы и вправду испытываете этот восторг? Неужели любовь к Христу столь прекрасна? — Она нетерпеливо переступила с ноги на ногу, словно большой капризный ребенок.

— О, милая донна!

Глаза монахини заблестели, она обняла Эстасию и притянула к себе.

— Нет ничего в мире прекрасней этого чувства. Никакие утехи и удовольствия не идут в сравнение с ним. Любовники, деньги, достаток, успех — все суетно, все тщетно, никчемно! Вся слава мира — в Христе! В его сиянии! В его силе и сути! У меня не хватает слов, чтобы выразить, какой сладостный трепет наполняет мое сердце при одной только мысли о нем!

Вслушиваясь в слова селестинки, Эстасия рассеянно оглядывала свою келью. Ее убранство всегда казалось ей уродливым и убогим. Беленые стены, низкий сводчатый потолок, каменный — в трещинах — пол. Узкая койка, на ней одеяло и жесткий, набитый соломой матрас, рядом — сундук, служащий одновременно и стулом, и подставкой для свечки.

В этот момент солнечный луч коснулся распятия, висевшего на стене. Темная деревянная фигурка Спасителя вдруг засияла, и унылое помещение волшебно преобразилось. Изумленная Эстасия отпрянула от монахини и, отобрав у нее свое платье, торопливо оделась. Потом, двигаясь словно во сне, она легла на кровать.

— Донна Эстасия? — неуверенно окликнула ее селестинка.

— Все хорошо, сестра, — пробормотала вдова.

— Вам все-таки надо поесть.

Эстасия улыбнулась.

— Хлеб питает плоть, разве не так? — спросила она, закрывая глаза.

И, уже погружаясь в дрему, добавила:

— А что, как не плоть, вводит нас в искушение?

В церкви дочитывали последние молитвы. Сестра Сигнале присоединилась к монахиням, машинально повторяя давно затверженные слова, но помыслы ее были обращены к подопечной.

— Как она там, сестра? — спросила ее аббатиса, когда молебен закончился.

— Не знаю, — честно ответила селестинка. — Она вроде бы успокоилась, и это хороший знак, но я все же тревожусь.

— Как вы думаете, рассудок ее ясен?

— Похоже, да. — Сестра Сигнале нахмурилась.

— Но вы все же чем-то обеспокоены. Скажите мне: чем?

Аббатиса редко проявляла в расспросах дотошность, и монахиня терялась в догадках, чем вызван ее интерес.

— Ей хорошо бы покаяться. Возможно, тогда припадки бы прекратились. Демоны являются к ней не сами.

Девушка замолчала.

— Продолжайте, — кивнула сестра Мерседе. — Если выводы ваши ошибочны, Господь вас поправит, но если вы на верном пути, ваши слова многому могут помочь.

— Как вам будет угодно, сестра Мерседе, — сказала девушка, ощущая сухость во рту. — У донны Эстасии было много любовников после того, как она стала вдовой, они разожгли ее похоть. Она далека от раскаяния, ибо мечтает лишь об одном, во всем потакая своей буйной фантазии. Ей трудно забыть прошлое и изменить свою жизнь. — Сестра Сигнале вздернула подбородок и посмотрела аббатисе в глаза. — Я думаю, демонов она вызывает сама. То, что с ней происходит, скорее не болезнь, а распущенность.

Сестра Мерседе задумчиво покивала.

— Что ж. Мне доводилось встречать таких женщин. Обычно они немолоды и некрасивы. Но бывают и исключения. — Настоятельница вздохнула и устремила в лицо собеседницы пристальный взгляд. — Ее кузен Сандро Филипепи хочет завтра встретиться с ней. Что вы думаете об этом?

— Пусть повидаются.

— Но он собирается забрать кузину домой. Можем ли мы поощрить это решение?

Сестре Сигнале понадобилось время, чтобы ответить.

— Нет, я думаю, до тех пор пока она не покаялась, ей лучше остаться у нас.

Аббатиса пожевала губами.

— Я полагаю, вы правы, сестра, и молю Господа помочь мне убедить в этом синьора художника. Конечно, тем самым мы добавляем себе немало хлопот, но совесть наша будет чиста. Кто знает, что может случиться с бедняжкой без нашего в ней участия?

Сестра Сигнале молча кивнула и соединила молитвенно руки. Она продолжала молиться, когда настоятельница ушла.

* * *

Текст двух писем одинакового содержания, написанных в одном случае левой, а в другом правой рукой графа Франческо Ракоци да Сан-Джермано и направленных им чиновнику Синьории Градаццо Онданте и капитану ландскнехтов Ипполито Андреа Чинквекампи.

Уважаемому чиновнику Синьории Градаццо Онданте (капитану ландскнехтов Ипполито Андреа Чинквекампи) граф Франческо Ракоци да Сан-Джермано посылает поклон, надеясь, что дело, изложенное ниже, будет рассмотрено без проволочек и в законном порядке.

Довожу до вашего сведения, что вчера я присутствовал на приеме, устроенном Синьорией в честь праздника апостола Джиокоппо. Уходя из дому, я отпустил на празднество всю прислугу, оставив в своем палаццо лишь дворецкого Руджиеро, человека честного и трудолюбивого, но достаточно пожилого и недостаточно крепкого, чтобы считать, что жилье остается под надежной охраной.

Впрочем, в этот особенный для Флоренции день, когда помыслы всех христиан устремляются к благочестию, у меня не возникло никаких опасений на этот счет. И, как выяснилось, напрасно. Вскоре после моего ухода в палаццо вломились неизвестные люди и, угрожая дворецкому шпагами, связали его, после чего беспрепятственно принялись рыться в моих вещах. Очевидно, они искали драгоценности или деньги, поскольку в основном пострадала лишь та комната, где я держу кое-какие инструменты для опытов и произвожу расчеты с наемными работниками и поставщиками. Грабители устроили там настоящий разгром, поломали приборы и забрали с собой три чаши от пружинных весов с каким-то количеством находящихся в них золотых.

Не стану перечислять мелочи, но к крупным пропажам хочу отнести исчезновение двух рукописных книг в кожаных переплетах, одна из которых очень важна для меня. Ее ценность во много раз превышает ценность украденных злоумышленниками монет.

В связи со всем сказанным прошу вас направить в палаццо да Сан-Джермано кого-то из ваших помощников или прибыть лично для оценки причиненного мне ущерба.

Позвольте напомнить, что мои гости и слуги уже страдали от рук неизвестных молодчиков. Магистр Бранко все еще не оправился от нанесенных ему ран. Весьма сожалею, но я вынужден во второй раз задаться вопросом: будут ли законы республики в отношении меня соблюдаться или мне следует прибегнуть к иным средствам, чтобы себя защитить?

В ожидании ваших решительных действий остаюсь вашим покорным слугой

Франческо Ракоци да Сан-Джермано Флоренция, 2 мая 1494 года

ГЛАВА 9

День был жарким и душным. Флоренция утопала в запахах спелой сливы и той особенной гнили, которая поражает старые здания, стоящие у воды. Тяжелые низкие облака медленно тащились по небу, с дальних холмов изредка доносились ленивые громовые раскаты.

На пыльных улицах было пустынно, по реке плыл одинокий паром. Многие горожане собрались в четырех главных флорентийских соборах, там шли службы о ниспослании городу и округе дождя. Массивные двери дворца Синьории были закрыты: приор, консул и его приближенные слушали Джироламо Савонаролу. Базарная площадь походила на раскаленную сковородку, правда двое-трое торговцев еще торчали возле прилавков, отгоняя от скукоженных овощей и несвежего мяса полчища мух. В цехах суконщиков остановились станки, и только шелкопрядильная фабрика продолжала работать. Упрямец Бово Фругатти, игнорируя распоряжение маленького аббата, не позволил никому из своих ткачей прервать монотонный труд.

Ракоци, вышедший во внутренний двор палаццо, сменил свой повседневный персидский кафтан на арабский бурнус. Это непривычное для флорентийцев свободное одеяние драпировало все его тело поверх шелковой белой рубашки и обычных холщовых штанов. К широкому поясу, скрытому под египетской тканью, была приторочена дорожная сумка, наполовину забитая медикаментами и снадобьями, на применение каковых новопринятые законы наложили строжайший запрет. Ноги алхимика облегали высокие, закрывающие лодыжки венгерские башмаки.

— Позвольте мне помогать вам, Сан-Джермано, — попросила Деметриче. Она стояла в тени галереи, и Ракоци не сразу заметил ее.

— Пожалуйста, дорогая, но только не покидая стен этого дома.

Он хотел двинуться дальше, но ему заступили дорогу.

— Почему я должна бояться того, чего не боитесь вы?

Ракоци досадливо дернул бровями.

— Потому что вы можете заразиться и умереть. Чума может убить вас, меня же — не может. Я уже однажды был мертв. Теперь мне не страшны никакие болезни. Сломайте мне спину, и я погибну. Проломите мне череп, сожгите меня, и я умру. Но все остальное не в состоянии причинить мне вред. Поэтому я ухожу, а вы остаетесь.

Однако ему не дали уйти.

— Но ведь риск для вас все равно существует. Или вы позабыли, что случилось с португальским магистром?

— Нет, не забыл, — мягко ответил он. — Но подумайте, если вы будете рядом, этот риск возрастет вдвойне. Друзья Лоренцо сейчас в опале, в доме Медичи царит хаос. Вас многие знают как сторонницу и подругу Лоренцо. Вы понимаете, чем вам это грозит?

Она помолчала.

— Да, понимаю. И горжусь своей близостью с ним! — Глаза молодой женщины затуманились, потом в них блеснула решимость. — Мэтр, позвольте мне объясниться. Все было бы много проще, если бы Великолепный был жив. Но он мертв, а город в опасности. Лоренцо не бросил бы флорентийцев в беде. А сын его глуп, капризен, труслив… Кому-то следует поддержать традиции дома Медичи! Я думаю, вы поймете меня.

Ракоци мог легко отстранить ее и уйти, но он задержался.

— Если я правильно понял, вы хотите исполнить свой долг?

Она кивнула в ответ, ее янтарные глаза были серьезны.

— Именно долг.

— А вы уверены, что не существует других способов почтить память Великолепного? На вас ведь лежит работа с его книгами. — Говоря это, он понимал, что все уже решено, но попытался прибегнуть к последнему доводу. — Лоренцо на моем месте никуда бы вас не пустил.

— Лоренцо не допустил бы в город заразу.

— Да, это правда, — Ракоци покачал головой. — Вы понимаете, на что идете? Вы знаете, как протекает эта болезнь? — Он глубоко вздохнул. — Я встречался с ней не однажды. В Риме, в Египте, на родине… Выживают лишь единицы. Остальных ждет ужасная смерть. Отвар из мака снимает боль, но на очень короткое время. В некоторых случаях помогают припарки. Исцелить больного практически невозможно. Можно лишь попытаться облегчить его страдания и попробовать уберечь тех, кто ухаживает за ним.

Деметриче посмотрела на Ракоци.

— Дайте мне пару минут, и я буду готова.

Он понял, что пора выкидывать белый флаг.

— Ну хорошо, дорогая. Ступайте, я вас подожду. Оденьтесь во что-нибудь, что можно будет потом сжечь, чтобы не занести в дом заразу.

— Как прикажете, мэтр. Не беспокойтесь, я буду очень послушной.

Деметриче сморщила носик, словно хотела сказать что-то еще, затем махнула рукой и убежала.

Вернулась она на удивление быстро. Ракоци критически ее осмотрел. Льняная шапочка, свободная блуза, юбочка до колен, высокая обувь.

— Мы можем идти?

Вопрос прозвучал почти весело.

— Где вы взяли эти сапожки?

— Это подарок отца. Они немного изношены, но еще крепкие. — Деметриче пристегнула к поясу кошелек. — Так мы идем, Сан-Джермано?

Он знал, что отговорить ее не удастся, и только пожал плечами.

— Учтите, если там будет слишком опасно, я вас отошлю. И вы не станете спорить.

Деметриче присела, как послушная девочка.

— Хорошо.

Ракоци усмехнулся.

От церкви Сан-Марко донеслись крики и плач, проповедь там, очевидно, вошла в последнюю фазу. Лицо Ракоци окаменело.

— Что с вами?

Деметриче заметила его беспокойство.

— Я кое о чем вспомнил…

Он явно не хотел продолжать.

— О чем? — не отставала она.

— О многом, — неохотно откликнулся он и заговорил лишь тогда, когда они пересекли виа Ларга. — Я многое повидал. Я вспомнил, что сделали доминиканцы с катарами…[50]

— С катарами? — нахмурилась Деметриче.

— С катарами, или с альбигойцами, если хотите.

Они проходили мимо палаццо Медичи, и Ракоци попытался уйти от неприятного разговора:

— Пьеро так и не решился снести бедняцкие хижины. Он очень скоро пожалеет о том.

— Я слышала об альбигойцах, — перебила его Деметриче. — Они были еретиками?

— Нет, — отозвался Ракоци. — Так считали доминиканцы. Но сами катары так не считали. — Он покачал головой. — Сейчас не время обсуждать этот вопрос.

— Но позже мы сможем к нему вернуться?

Дыхание Деметриче было неровным. Она слегка запыхалась от быстрой ходьбы, над ее верхней губой проступили бусинки пота. Ракоци выглядел по-прежнему свежим и, казалось, не замечал одуряющей духоты.

— Возможно.

Они подходили к виа делли Архангели. Узкая улочка со скученными домишками напоминала змеиный зев. К ужасающему зловонию, исходившему от сточных вод и отбросов, примешивался какой-то особенный запах. Неприятный и стойкий, он делался все сильней. Запах болезни, подумала Деметриче и побледнела.

— В помещениях будет хуже, — предупредил Ракоци. — Там придется всем этим дышать. Еще не поздно от всего отказаться. Я провожу вас домой.

Она прикусила губу.

— Нет, я останусь. Я справлюсь.

— Что ж, как вам будет угодно.

Он подошел к третьему от угла дому, двери которого перечеркивала черная полоса. Из неплотно прикрытых окон неслись звуки рыданий. Ракоци постучал раз-другой по растрескавшемуся от жары и ветхости дереву, потом крикнул:

— Куоребрилло, откройте.

В доме никто не отозвался, и Ракоци крикнул еще раз. Рыдания прекратились, к двери кто-то пошел. Наружу выглянул тридцатилетний мужчина, которому, впрочем, можно было дать и все пятьдесят. Грязные волосы его свисали сосульками, в них пробивалась ранняя седина. Он молча взглянул на посетителей красными заплаканными глазами и посторонился, пропуская их в дом.

— Я пришел посмотреть, как ваши дела, Сесто, — наигранно бодро произнес Ракоци, входя в полутемное помещение. — Донна Деметриче была столь добра, что вызвалась меня сопровождать.

Куоребрилло покосился на гостью.

— Я знаю вас, донна. Ваш приход был бы большой радостью еще неделю назад. Но вы опоздали. Анна-Мария умерла этим утром, а Лукреция вот-вот отойдет.

Он вытер лицо грязным фартуком.

— Мне даже некуда вас усадить.

— Что с вашей женой, Сесто? Как ваши дети? — мягко спросил Ракоци, но в его голосе слышались нетерпеливые нотки.

— Феве нехорошо, но она все еще держится. Козимо, Джемму и Эрмо увезли в Сан-Феличе к монахам. Они будут там, пока не минует опасность или пока мы все не умрем. Только Илирио оставили — он слишком мал. Он погибнет без матери, а кормилицу нам не нанять.

— Отправьте их в семейный приют, — посоветовала Деметриче. — И жену, и младенца. Им будет там хорошо.

Сесто усмехнулся.

— Никто не призреет больных из чумного дома, чтобы не подвергать опасности остальных. — Голос его пресекся, он отвернулся. — И вы уходите. Не мучайте нас.

— Куоребрилло, — в воцарившейся тишине голос Ракоци прозвучал неожиданно громко, — отведите нас к вашей жене. Поверьте, мы не причиним ей вреда.

— Уходите, во имя всех ангелов! Дайте нам умереть спокойно! У нас и так много горя! — Сесто поднес руки к лицу и зарыдал.

Деметриче порывисто шагнула вперед и, не выказывая ни малейшей брезгливости, приобняла бедняка за плечи.

— Синьор Куоребрилло, зачем вы гоните нас? Разве мы звери, алчущие добычи? Нет, мы люди, пришедшие вам помочь. Чувство сострадания, внушенное человеку самим Господом, отличает его от зверей. Не сдавайтесь болезни! Мы пришли с помощью, зачем же ее отвергать? Позвольте нам осмотреть вашу супругу. Если наши попытки ничего не изменят, мы хотя бы помолимся вместе с ней.

В тесной прихожей было так душно, что, казалось, сам воздух ее источает зловоние. Сесто медленно поднял голову и убитым тоном сказал:

— Добрая донна, у нас ведь не прибрано.

— Я удивилась бы, если бы это было не так. Вы больны и измучены. Разве Господь отворачивался от прокаженных? — Деметриче возвысила голос. — Разве он трепетал, возлагая на их язвы персты?

Сесто посмотрел на нее как на умалишенную, но ничего не сказал и пошел по узкому коридору. По пути он молча указывал на подгнившие доски в полу, беспокоясь о том, чтобы гости не оступились.

Ракоци, следуя за бедняком, наливался холодным бешенством.

— Вы только взгляните! — Шепот его был отрывист и глух. — Полы провалены, стены в дырах. Эти хижины скоро рухнут! Боже, какой позор! Лоренцо хотел снести эти лачуги и построить для их обитателей другие жилища. Но Пьеро совершенно нет дела до замыслов отца…

Сесто остановился и отвел в сторону рваный полог, закрывавший дверной проем.

— Феве, жена, — сказал он срывающимся от волнения голосом, — чужеземец пришел снова. С ним синьора, ты ее знаешь, она приезжала к нам с Великолепным. Мы вместе ловили рыбу и пили вино.

Феве лежала на старой деревянной кровати, укутанная в грязные одеяла. Ее глаза блестели от жара, волосы, разбросанные по подушке, спутались и сбились в комья. Она, похоже, не слышала ничего.

Деметриче замерла на пороге, охваченная щемящей жалостью, но стараясь ничем не выдать ее.

Едва шевеля сухими, покрытыми волдырями губами, женщина с трудом выговорила:

— Добрая донна… Вы не должны… на это смотреть… Мне уже ничем не помочь. Я умираю.

Ракоци внутренне согласился со словами больной, но ему не хотелось расстраивать Сесто. Он принял озабоченный вид и достал из своей сумки маленький пузырек.

Деметриче уже стояла возле кровати.

— Вы не должны отчаиваться, синьора, — спокойно сказала она и повернулась к Сесто. — Я думаю, нам понадобится вода.

— Только не местная, — бросил Ракоци. — Наберите где-нибудь чистой воды. Хотя бы в ключе Санта-Кроне.

Глаза бедняка удивленно расширились.

— Дорога туда займет уйму времени. Чем плохи наши запасы, синьор?

Ракоци выпрямился.

— Куоребрилло, по городу ходит чума, в стены вашего дома проникла зараза. Она содержится и в вашей воде. Ее уже нельзя пить — ни вам, ни кому-то другому. Ступайте к стражникам, они дадут вам осла. Путь неблизок, но вы привезете чистую воду — для себя и для ваших соседей.

— Но ведь сегодня делать что-либо грех. Савонарола велел всем молиться. О дожде и об избавлении от чумы. Ослушников строго накажут.

Ракоци мысленно усмехнулся. Похоже, беднягу больше пугали доминиканцы, чем пожирающая его семейство чума.

— Подумайте сами, — сказал он рассудительно, — может ли помощь нуждающимся считаться грехом? Разве накормить голодных и напоить жаждущих не первейший долг каждого благочестивого человека?

Сесто скорчил гримасу. Он кивнул, но, подняв палец, предупредил:

— Если охранники прогонят меня, вы пойдете к ним сами.

Когда Сесто ушел, Ракоци встряхнул пузырек.

— Вот, Деметриче. Дайте ей это. Сначала лишь увлажните губы, затем влейте в рот несколько капель.

— Что это? — Деметриче откупорила склянку и, смочив свои пальцы в прозрачной жидкости, коснулась ими воспаленных губ Феве.

Женщина застонала.

— Мне больно… Оставьте меня…

— Мажьте, — приказал Ракоци, зажигая огарки свечей в подсвечнике, стоявшем возле кровати. Фитильки их весело вспыхнули, и в комнате стало светлей.

Деметриче повиновалась, стараясь не обращать внимания на сопротивление и стоны больной.

— А теперь не спешите.

Светлая жидкость капля за каплей вливалась в горло Феве. Бедная женщина кашляла и задыхалась.

— Что это? — переспросила Деметриче, не сводя глаз с несчастной. — Что с ней происходит?

Ракоци покачал головой.

— Сразу не объяснишь. Идут процессы, уничтожающие заразу. Если болезнь не зашла глубоко, эликсир ее остановит. Это медленная работа.

Деметриче быстро спросила:

— А это могло бы помочь Лоренцо?

— Нет.

Лицо Сан-Джермано замкнулось. Вопрос был бестактен, и она это поняла.

— Но вы ведь давали ему что-то?

Деметриче умолкла, поскольку Феве снова закашлялась. Она посмотрела на Ракоци, тот взглядом сказал ей, что прямой опасности нет. Затем очень спокойно он произнес:

— Я дал ему два пузырька: в первом было средство, утоляющее боль, в другом — один состав… он действовал какое-то время. Большего я сделать не мог. Больную кровь нельзя излечить, дорогая. А это снадобье, — добавил он, наклонившись к больной, — позволяет надеяться на исцеление. Но полной уверенности не дает и оно.

— Простите меня, Сан-Джермано, — торопливо произнесла Деметриче; лицо ее выражало сильное замешательство, — я не должна была расспрашивать вас. Но я очень мучилась, видя, как он умирает.

Ракоци молча копался в своей сумке.

— Теперь надо выждать, прежде чем снова дать ей лекарство. Если кожа ее примет естественный цвет, она поправится. Если же…

Он посмотрел на Феве. Взгляд его сделался отстраненным.

Деметриче вздрогнула. Сидящий рядом с ней глубоко опечаленный человек мало напоминал того Ракоци, какого она знала. Через мгновение свечи мигнули, и все стало обычным. Охваченная стыдом и раскаянием, Деметриче произнесла:

— Вы были сейчас далеко и думали о другом.

— Да, но о чем, вы не можете себе и представить.

Вспышка молнии озарила окно. Отдаленный раскат грома слился с грохотом закатываемого в лачугу бочонка.

— Я принес воду, — объявил Сесто, входя в комнату. Его лицо было усталым и потным.

— Прекрасно, — сказал Ракоци и взглянул на Деметриче. — Вы сможете ее выкупать?

Деметриче кивнула.

Ракоци обратился к Сесто.

— Нам понадобится самая большая в доме лохань, а еще чистые простыни и одеяла. Если у вас их нет, сходите в Санта-Мария дель Фьоре. Скажите монахам, что это нужно больной.

Сесто машинально кивнул.

— Вам бы они дали все это охотнее.

— Я чужеземец и в помощи не нуждаюсь.

— Но ведь все знают, что вы возитесь с нами. — Сесто вздохнул и пошел к двери, но вдруг замер, услышав тоненький плач — Иллирио! Он жив, он проснулся!

Бедняк ринулся в соседнюю комнату.

— Что ты собираешься делать? — спросил Ракоци, когда Сесто вернулся. — Ступай за одеялами. Об остальном позаботимся мы.

— Вот, Иллирио, — сказал Сесто, показывая ему красного от натуги и громко плачущего младенца. — Он голоден. Ему нужно дать грудь.

— Нет. — Ракоци встал, преграждая дорогу к кровати.

— Но он хочет есть! — вспылил Сесто и обратился к Деметриче, — Добрая донна, его надо положить рядом с матерью.

Ракоци дернул бровью.

— Этого делать нельзя.

Ребенок зашелся в крике.

— Видите, он умрет, если его не покормят.

— Если Феве его покормит, он и вправду умрет.

Сесто побагровел, Иллирио продолжал громко кричать.

— Савонарола сказал, что кормящая мать чиста, как Мадонна. Почему я не должен верить ему?

Ракоци покачал головой.

— Можете верить кому угодно, но в молоке Феве зараза. — Он посмотрел на больную, понимая, что той не дожить до утра. — Чума беспощадна. За восемь дней умерли пятьдесят человек.

Одна из свечек внезапно погасла. Сесто, взглянув на нее, прошептал:

— Господи, упаси нас!

Деметриче решила вмешаться. Она склонилась к больной и чистой льняной тряпочкой осушила ее лицо.

— У нее горячка, ее следует выкупать, синьор Куоребрилло. Если мэтр говорит, что кормить ребенка нельзя, значит, нечего спорить. Лучше сходите за одеялами и бельем.

К удивлению Ракоци, Сесто вмиг присмирел.

— Как скажете, донна. Но что делать с ребенком?

— Отнести его к привратнице ворот Сан-Николо. Она добрая женщина и присмотрит за ним.

— Но чем я ей заплачу? — сердито выкрикнул Сесто. — Она ведь захочет денег. А у меня в карманах нет ни гроша.

— Вот, возьмите. — Ракоци развязал кошелек. — Дайте ей сколько попросит.

Сесто бросил взгляд на жену и взял деньги. По лицу его заструились слезы. Бережно прижимая Иллирио к себе, он вышел из комнаты. Спустя минуту они услышали, как хлопнула дверь.

Деметриче укрыла лежащую женщину одеялом и глубоко вздохнула.

— Я бы тоже сейчас прилегла. Не тут, конечно, а дома.

Феве вновь закашлялась, обирая одеяло руками. Ракоци наклонился над ней.

— К сожалению, мы не скоро вернемся… домой.

Он с большой осторожностью произнес последнее слово. Деметриче назвала домом палаццо, которое сам он считал лишь пристанищем, и сердце его омылось теплой волной. Возможно, она просто оговорилась, но, чтобы не заострять на этом внимание и не спугнуть волшебное ощущение близости, Ракоци поспешил пояснить:

— Я думаю, нам придется обойти и соседей. Зараза распространяется быстро. Особенно в такую жару.

Вторая свеча стала мерцать, потом, зашипев, погасла.

— Ну вот, мы остались без света.

Ракоци побарабанил пальцами по колену, потом встал и вышел. Четыре свечи, которые он зажег, возвратившись, хорошо осветили комнату, но мрачности из нее не изгнали.

— Где вы их взяли? — спросила Деметриче рассеянно, приглядываясь к больной.

— Одна нашлась под фигуркой Мадонны, остальные были на кухне. Их хватит на пару часов, потом понадобятся другие.

— Мы тут пробудем так долго?

Ракоци вгляделся в Феве, коснулся ее лба, горячих сухих рук и шеи.

— Кажется, нет.

— Она… умирает?

Деметриче прикусила губу. Глаза ее заблестели. Неужели все старания были напрасны? Как все-таки мал и слаб человек!

Ракоци понял, что с ней творится, и осторожно взял ее за руку.

— Не казните себя, дорогая. Мы сделали все, что могли.

Сильный раскат грома на миг оглушил их. Когда все стихло, Деметриче тихо произнесла:

— Ей нужен священник. Сан-Джермано, я вас умоляю, кликните кого-нибудь к ней!

Ракоци покачал головой.

— Нет, дорогая. Ни один священник в этот дом не пойдет. Савонарола объявил, что чуму наслал дьявол и что умирающим от нее причастие ни к чему.

Глаза Деметриче расширились.

— Как? Да возможно ли это?!

Она встала и в сильном волнении заходила по комнате.

— Отказать несчастным в последнем причастии! Боже, какой позор!

— Вы правы, но тут ничего не поделаешь!

Ракоци немного поколебался, затем достал из сумки две небольшие фляжки, оплетенные серебром. Под горлышком каждого из этих изящных сосудов посверкивал крест.

— Вот. Тут — церковное масло, тут — святая вода. Я знаю, вы регулярно посещаете одну из флорентийских общин и два дня назад причащались. Сделайте все, что следует. Но учтите, Сесто об этом лучше не знать.

Деметриче кивнула, осенив себя крестным знамением, и склонилась над умирающей. Сан-Джермано, поставив сосуды в изголовье кровати, выскользнул в коридор.

Ливень, второй месяц обходивший Флоренцию стороной, наконец хлынул как из ведра и принес городу долгожданную свежесть. Когда Сесто Куоребрилло вернулся домой, на нем не было сухой нитки. Одеяла, которые он нес с собой, тоже вымокли, но в них уже не нуждался никто.

* * *

Письмо неизвестного к Пьеро ди Лоренцо де Медичи.

Предупреждаю вас об опасности, Пьеро де Медичи.

Вы можете потерять Флоренцию. Карл Французский спит и видит, как бы прибрать к рукам этот край. Его намечающийся вояж в Италию никак нельзя назвать миротворческим, хотя в этом уверяются все и вся. На деле же он только и ждет, когда вы покинете город, чтобы поставить на ваше место своего человека.

Действуйте порешительнее и избежите беды. Помните, Савонарола поддерживает французов, не подпускайте его к себе. Знайте также, что Лодовико Сфорца сделал большой заем в Генуе. Не догадываетесь, на что пойдут эти деньги? Безусловно, на то, чтобы вышибить вас из седла.

Ваш отец дважды отказывался от французских титулов, блюдя независимость Флорентийской республики. Отнеситесь ко всему сказанному серьезно, иначе вас ждут изгнание и позор.

Некто, желающий Флоренции процветания 10 июля 1494 года

ГЛАВА 10

Стояла жара, и народу в собор пришло маловато. Савонарола был раздражен. Впрочем, его проповедь довела-таки до истерики трех богобоязненных прихожанок, и от сердца у него отлегло.

Он задержался в Санта-Мария дель Фьоре, чтобы поговорить с приором и успокоить чиновников, встревоженных победным маршем французов.

— Карл Французский — помазанник Божий, — объявил Джироламо собравшейся подле него группе люден. — Его нечего опасаться, он никому не желает зла.

Его порадовало, что приор в этот раз выглядел скромно и что в одеждах служащих Синьории преобладал темный цвет. Даже башмаки на ногах присутствующих были простыми, добротными, без всяких там замысловатых отворотов и рубчиков — и это особенно умиляло аббата. Пожалуй, подумал Савонарола, их можно и похвалить.

— Мне по душе ваш сегодняшний вид, свидетельствующий о том, что ваши помыслы устремлены к благочестию, а честолюбие и тщеславие забывают дорогу к вашим сердцам.

Услышав такое из уст грозного Савонаролы, кое-кто из чиновников позволил себе улыбнуться, чем тут же навлек на себя его гнев.

— Но некоторые из вас, как видно, лукавят, полагая, что Господа нашего легко провести. Они не подозревают, что им не дано укрыть от ока всевидящего свои плутни. Поберегитесь же, грешники, смирите гордыню и умерьте, пока не поздно, свой нрав.

Градаццо Онданте, несмотря на неудовольствие, вновь засветившееся в глазах неистового аббата, решился задать волновавший его вопрос.

— Преподобный отец, все, что вы говорите, прекрасно, но хотелось бы знать, как флорентийцам следует отнестись к сопровождающим Карла французам? Занять ли нам выжидательную позицию или пригласить их к себе как гостей? Пусть сам Карл — помазанник Божий, но он ведет с собой армию! — Онданте обвел глазами присутствующих. Он видел, что все одуревают от жуткой жары, однако многие, заслышав его слова, встрепенулись.

— Да-да, — произнес кто-то из старых и уважаемых служащих Синьории, — как нам быть с этим, любезный аббат? Над независимостью Флоренции нависла угроза. Если Карл захочет разбить нас, он это сделает без труда. Ни Сиена, ни Модена, ни тот же самый Милан уже не придут к нам на помощь. Что же теперь нам, по-вашему, следует предпринять?

Савонарола поморщился, в его зеленых глазах зажглись недобрые искры.

— Если вас так беспокоит ваша участь в этом суетном мире, то я как ваш проповедник напрасно тратил слова. Все пройдет, все станет прахом. Только царствие Божие — пристанище нам и оплот. Все остальное — бренно. Вы, я вижу, боитесь гибели? Но задумайтесь, страшна ли она тому, кто покаялся в своих прегрешениях и неустанно возносит Всевышнему благодарственные молитвы?

— Но, — не отступался Градаццо, — если город будет разрушен, где же мы будем молиться? Флоренция — моя родина, и я совсем не хочу, чтобы она обратилась в ничто…

— Смирите гордыню, Онданте! И когда пойдете на исповедь, не забудьте включить ее в перечень своих прегрешений!

Градаццо Онданте почувствовал, что в нем закипает злость.

— Нет, отче, сейчас во мне говорит совсем не гордыня…

— Мы часто сами не можем судить, что плохо для нас, что хорошо, и потому возвышаем свой голос против вышнего промысла, впадая тем самым в великий грех. — Савонарола внимательно оглядел присутствующих и заметил, что многие смотрят на него с неприязнью. — Не пытайтесь проникнуть в замыслы Господа, флорентийцы, и забудьте хоть на секунду о собственных выгодах! Помните, лишь смирение сулит нашим душам отраду!

Кто-то закашлялся, кто-то переступил с ноги на ногу, чиновники Синьории мало-помалу сплотились вокруг Онданте, который заговорил вновь.

— Не отрицаю, возможно, я грешен, но все же считаю первейшим долгом своим не допустить раздела республики и последующего ее разграбления. Разве Господь не велит нам беззаветно и терпеливо нести бремя забот своих и трудов? Флоренция — вот главная наша забота. Если мы должны снестись с французами первыми, дайте нам знак! Если существует другая возможность, укажите нам эту возможность. Но если какой-то из наших шагов вовлечет город в войну, пусть каждый из нас будет проклят! — Он не чувствовал, что кричит, пока кто-то не потянул его за рукав.

Савонарола понял, что надо спасать положение. Он принял озабоченный вид, потом увещевающим тоном сказал:

— Мне необходимо все это обдумать. Я пришлю за вами, когда решу, как следует поступить.

Коротко поклонившись, доминиканец отошел от чиновников и уже собирался присоединиться к монахам, как вдруг заметил фигуру в белом, приближающуюся к нему. Он узнал настоятельницу Сакро-Инфанте и, хотя виделся с ней нечасто, ощутил прилив раздражения. Неколебимое спокойствие сестры Мерседе было укором его постоянной взвинченности, а ее рост и стать напоминали ему о собственных физических недостатках.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — произнесла сестра Мерседе, склонясь к руке проповедника. — Господь услышал мои молитвы!

— Что вы хотите этим сказать? — неприязненно буркнул Савонарола. Он понял, что беседа предстоит непростая, и торопливо перекрестился, словно бы ограждая себя от будущих неприятностей.

Сестра Мерседе на мгновение прикрыла глаза. Монастырская жизнь приучила ее терпеливо сносить многое. Она словно бы не заметила намеренной грубости собеседника и спрятала руки в рукава своего облачения.

— Святой отец, прошло больше года, с тех пор как вы посещали Сакро-Инфанте. Фра Мило, конечно, не оставляет нас без своего попечения, но многие наши сестры нуждаются в ваших советах. Кроме того, вас ожидают и те несчастные, которых мы призреваем.

Савонарола поморщился и отступил на пару шагов, чтобы не задирать голову, беседуя с аббатисой. Впрочем, эта уловка мало что изменяла во внутренней иерархии их отношений, ибо сестра Мерседе происходила из родовитой пизанской семьи и маленький аббат волей-неволей ощущал ее превосходство.

— Чем я могу их утешить, сестра, если лучше меня это сделают слова Святого Писания? Безумие отступает перед покаянной молитвой. Каждый труждается на своем поприще и несет свое бремя забот.

— О преподобный отец, кому, как не вам, целить души несчастных? — быстро проговорила сестра Мерседе. — Умоляю вас, выслушайте меня! Не ради моего сана, но ради всех сирых и страждущих, обретших в Сакро-Инфанте пристанище и приют. Изо дня в день наши сестры видят ад в их глазах, изо дня в день они борются со злом, их угнетающим, и радуются, когда им удается сделать для них хоть какую-то малость. Мы торжествуем, когда обделенный разумом человек начинает лепить горшки, а годами молчащий ребенок вдруг отверзает уста и просит поесть. Плоды наших трудов мы приносим к престолу Господнему в знак нашей благоговейной любви. Мы много работаем, но нас мало, неудивительно, что иногда у кого-то опускаются руки. Мы нуждаемся в ободрении, и для нас огромной поддержкой были бы ваши сочувственные и вдохновляющие слова!

Савонарола бросил обеспокоенный взгляд на ожидавшую его братию.

— Это возможно, сестра, но не в ближайшее время.

Явный отказ селестинку ничуть не смутил.

— Есть и другая причина, по которой я вынуждена просить вас о визите.

— Вот как? И какова же она?

Во дворце Синьории ударили в колокол, прозванный флорентийскими шутниками «коровой». Его характерное протяжное дребезжание, напоминающее мычание, возвещало, что приор собирает совет. Савонарола почувствовал удовлетворение — он знал, чье имя там будет упоминаться чаще всего.

— Мы опекаем некую донну Эстасию, с недавних пор проживающую в монастыре. Она одержима демонами и мечтает об исповеди, которая должна избавить ее от грехов. Сейчас эта женщина много молится и постится.

Савонарола рассеянно кивнул.

— Позвольте ей побеседовать со священником.

— Она говорит, — сестра Мерседе заглянула в зеленые глаза проповедника, — что доверяет лишь вам. Ведь именно ваша проповедь открыла бедняжке глаза на всю глубину ее грехопадения. Она заявляет, что отпустить ее прегрешения можете только вы.

— В ней слишком много гордыни и мало смирения. Тот, кто и впрямь стремится встать на путь добродетели, может исповедаться любому священнику.

Савонарола повернулся, чтобы уйти, но сестра Мерседе не унималась.

— Мы убеждали ее в том же, и она согласилась с нами. Однако, когда появился фра Мило, демоны вновь овладели ею. Она порвала свое платье и бросилась на распятие. Фра Мило пришел в ужас и удалился, а несчастная донна, очнувшись, долго рыдала и просила нас замуровать ее в келье живьем…

— Донна Эстасия… донна Эстасия? — Савонарола нахмурился. — Это не она ли однажды прервала мою проповедь, обнажив себе грудь и раздирая ее ногтями?

— Да, это она. Именно в тот день несчастную и отправили в наш монастырь. Ее кузен Сандро Филипепи часто бывает у нас, но она уклоняется от этих визитов. Ей стыдно за свое поведение, а стыд — добрый знак.

Один из монахов приблизился к Савонароле, чтобы узнать, когда тот освободится, но проповедник резким жестом отослал его прочь.

— Вы говорите, ей являются демоны? Что происходит потом?

— Она утверждает, что они совокупляются с ней… и розно, и скопом. Позвольте не говорить вам всего, преподобный отец. Потом ее ужасает то, что с ней происходит, она борется с этими наваждениями, но слишком слаба, чтобы их победить. Ей кажется, что ее единственное спасение в вас.

Сестру Мерседе удивили странные искорки, мелькнувшие в глазах собеседника, славившегося своим аскетизмом. Она упрекнула себя за глупое подозрение и решила снять свое прегрешение недельным постом.

— Значит, ей хочется избавиться от этих видений? — спросил Савонарола, изучая остановившимся взором что-то доступное лишь ему одному.

— Да. Она надеется только на вас. И заявляет, что, если вы не сочтете возможным ее выслушать, она найдет способ покончить со своими мучениями разом и навсегда.

— Если она попытается совершить что-то такое, то будет проклята во веки веков. Надеюсь, вы ей это внушали? — Он говорил очень медленно, растягивая слова.

— Да, преподобный отец, но она полагает, что без вашего очищающего вмешательства ее душа так или иначе будет проклята и прямиком отправится в ад.

Сестра Мерседе втайне считала, что, требуя себе в исповедники самого Джироламо Савонаролу, Эстасия попросту тешит свое своенравие, но так это или не так, а покаяние определенно должно было ей помочь. Добрая аббатиса искренне желала своей подопечной скорого исцеления; впрочем, к этому пожеланию примешивались и другие соображения. Совсем не исключено, что, ступив на путь благочестия, молодая вдова захочет сделать пожертвования уже не чужой ей обители и станет чем-либо помогать Сакро-Инфанте в дальнейшем. Это были крамольные мысли, но ведь их порождала забота о благе общины, и потому сестра Мерседе не видела в них греха.

— Хорошо, — процедил Савонарола сквозь зубы, очевидно что-то решив для себя, — Я согласен ее исповедовать, но настаиваю, чтобы все, что она мне скажет, было записано и обнародовано. Все целиком, без каких-либо недомолвок и упущений. Только на этих условиях я к ней приду. Дайте мне знать, если она согласится. И предупредите, что, если я обнаружу в ее словах хотя бы тень мистификации и лукавства, она будет обвинена в ереси и дорого заплатит за попытку ввести церковь в обман.

Совсем не интересуясь тем, какое впечатление произвели его слова на сестру Мерседе, маленький аббат повернулся и зашагал к ожидающей его братии. Странная усмешка играла на его чувственных, чуть вывернутых наружу губах.

* * *

Документ, изданный Синьорией Флоренции и доведенный ею до сведения всех горожан.

По распоряжению главы Синьории мне, Градаццо Онданте, чиновнику по особым делам, поручено составить сей документ, воздающий хвалу графу Франческо Ракоци да Сан-Джермано, иноземному дворянину, проживающему во Флоренции и владеющему в ней участком земли.

В то злосчастное время, когда в городе свирепствовала чума, унесшая жизни более двухсот флорентийцев, вышеупомянутый синьор Ракоци (вкупе с донной Деметриче Клариссой Ренатой ди Бенедетто Воландри) самоотверженно и бескорыстно ухаживал за больными и умирающими, подвергая огромной опасности свою жизнь и не считаясь ни с какими затратами. Руководимый лишь собственной доброй волей граф обходил пораженные страшной болезнью дома, наделяя несчастных пищей, одеялами, простынями, свечами и врачуя их целебными снадобьями.

Эти чудесные средства спасли многих граждан республики от неминуемой смерти и помогли нашему городу избавиться от заразы, за что графу Франческо Ракоци и воздается хвала, а в память о его достославных деяниях составляется сей благодарственный документ.

Исполнено по распоряжению приора Синьории Флоренции.

Собственноручно:

Градаццо Онданте, чиновник по особым делам 23 августа 1494 года

ГЛАВА 11

Гаспаро Туччи совсем запыхался к тому времени, как добрался до палаццо да Сан-Джермано. Дернув за шнур колокольчика, он жадно вдохнул воздух и закашлялся, проклиная свою одышку.

Аральдо, вышедшего к воротам, встретил его саркастический возглас:

— Ты не очень-то поспешаешь, малыш!

Аральдо покосился на грубую одежду Гаспаро и пренебрежительно фыркнул.

— У синьора срочное дело?

Но он просчитался. Гаспаро был не из тех, кто может такое спустить.

— У синьора срочное дело? — передразнил мастер слугу. — У синьора такое дело, молодой петушок, что кое-кому сильно не поздоровится, если ворота не будут открыты. Пошевеливайся, господин меня ждет! — Своими огромными ручищами Гаспаро вцепился в кованую решетку, преграждавшую ему путь. — Я клал фундамент этого дома, щенок! И если захочу, вырву это железо с петлями.

Чтобы не уронить своего достоинства, Аральдо повозился какое-то время с замками и пропустил Гаспаро во двор.

— Простите, синьор, — пробормотал он все же на всякий случай, — нам приказано соблюдать осторожность.

— Понимаю. Причины для беспокойства, конечно, имеются. Но где же хозяин?

Гаспаро стоял перед Аральдо как судия: руки на бедрах, седые волосы развеваются по ветру, кустистые брови сведены воедино.

Аральдо принялся что-то ему объяснять, но в это время одна из дверей палаццо открылась и выпустила во двор Руджиеро. Поверх костюма горчичного цвета на нем был длинный рабочий фартук с карманами, в руке он держал связку ключей.

— А, Руджиеро! — Гаспаро повернулся и зашагал по мозаичным плиткам к приятелю. — Мне нужно срочно видеть хозяина. Надеюсь, он где-нибудь тут?

Руджиеро обнял Гаспаро.

— Конечно, дружище. — Казалось, внезапный визит мастера его нисколько не удивил.

— Скажи этому молодому нахалу, — потребовал раздраженно Гаспаро, — что ему следует держаться повежливей и не томить подолгу на улице людей вроде меня!

Руджиеро быстро взглянул на Аральдо.

— Ты был невежлив?

— Я? — Аральдо вспыхнул — Я делал то, что мне велено. И потом, какой-то рабочий может, кажется, минуту и подождать!

Гаспаро тут же откликнулся.

— Да, я рабочий. Я состою в цехе ремесленников и этим горжусь. И отец мой был тоже рабочим. Он строил Санта-Мария дель Фьоре. А ты кто такой? Мальчик на побегушках, и больше никто! Если ты думаешь, — продолжал он, не давая Аральдо опомниться, — что работа у графа делает твою кровь голубой, то ты еще больший глупец, чем кажешься с виду. Мой тебе совет: почаще поглядывай на хозяина. Учись у него умению обращаться с людьми. — Он отвернулся и пошел через двор.

Аральдо, закрывая ворота, недовольно глянул на Руджиеро:

— Почему ты позволил ему так со мной говорить? Я был прав, не пуская его.

— Ты все сделал правильно. Просто ты еще не понимаешь, где чужие, а где друзья. Мы дорожим друзьями, у нас их немного.

Гаспаро с другой стороны двора помахал Руджиеро рукой, показывая, что ему некогда ждать.

— Где господин?

— Он проводит свои опыты, — осторожно ответил дворецкий.

— Прекрасно! Я знаю, где его можно найти.

Мастер толкнул высокую дверь и вступил в большой зал палаццо, главным украшением которого служила парадная лестница. На минуту он замер, чтобы окинуть взглядом просторное помещение. Дух непокорства не позволял ему одобрительно улыбнуться, и все же где-то под ложечкой придирчивого флорентийца проскользнул восторженный холодок. Проект проектом, в нем есть недочеты, но проделанная работа была превосходной. Никто не сказал бы, что такое огромное здание построено в год с небольшим. Обычно подобные стройки не завершаются и в три года. Но Гаспаро не стал задумываться над этим. Гордо кивнув, он стал подниматься вверх по ступенькам и остановился на первой площадке — перед панелями, покрытыми причудливой деревянной резьбой. Ему пришлось не раз почесать в затылке, прежде чем в хитросплетении завитушек обнаружилась ветвь с дракончиком и плодами. Гаспаро еще раз кивнул и надавил на секретный замок.

Первые три комнаты были темны, в дальней из них горела свеча, стоящая на окованной железом укладке.

Гаспаро прищурился и споткнулся, зацепившись ногой за скамью. Он вскрикнул, пытаясь восстановить равновесие, и снова наткнулся на какой-то предмет, который с ужасным грохотом откатился к стене.

В следующий момент дверь четвертой комнаты распахнулась и на пороге ее возник Ракоци со вскинутым над головой фонарем, в правой руке его грозно блеснула обнаженная шпага.

— Ваше превосходительство! — закричал падающий Гаспаро. — Это я, Туччи! Нам надо поговорить!

Напряжение разрядилось. Ракоци отбросил в сторону шпагу и, шагнув в комнату, протянул упавшему руку.

— Гаспаро! — воскликнул он с укоризной. — Как ты неосторожен, мой друг! Попытка войти в лабораторию могла стоить тебе жизни!

— Жизни? — Гаспаро замер, не веря своим ушам. — Вы бы проткнули меня, если бы я попытался войти к вам?

Ракоци опечаленно улыбнулся.

— Я бы сообразил, что передо мной старый друг, но механизм этого не разбирает. После того как на палаццо совершили налет, мне пришлось установить кое-где арбалеты. Один из них спрятан в этой стене. Счастье, что ты споткнулся, благодари Бога, Гаспаро! — Он взял рабочего за плечи и потянул за собой. — Но… раз ты здесь, значит, что-то случилось.

— Так оно и есть. — Гаспаро кивнул.

Они вошли в хорошо освещенное помещение. Всю его площадь занимали странного вида предметы: стеклянные колбы, реторты, змеевики и другие вещи, названий которым мастер не знал. Наибольшее недоумение в нем вызвало загадочное сооружение из кирпича, напоминавшее улей и стоявшее в ящике, наполненном крупным песком. Донна Деметриче, склонившаяся к этому улью, не отрываясь от своего занятия, произнесла:

— Сан-Джермано, закройте, пожалуйста, дверь. Иначе мне не удастся удержать нужную температуру.

Ракоци послушно выполнил повеление.

— Примите мои извинения, дорогая.

Не оборачиваясь, она строго сказала:

— Вы все поддразниваете меня? А что, если мы получим вместо золота шлак?

Ракоци, глянув на мастера, только развел руками. Деметриче выпрямилась, потирая задумчиво лоб, и вздрогнула, увидев Гаспаро.

— У нас гость, — объявил Ракоци, его темные глаза озорно заблестели. — Не беспокойтесь, Гаспаро строил все это и умеет молчать.

Деметриче с усталым вздохом опустилась на рядом стоящий стул.

— Я нисколько не сомневаюсь ни в вашем благоразумии, ни в ваших друзьях, — сказала она спокойно. — Доброго дня вам, мастер! Пройдет какое-то время, прежде чем тигль потребует нашей заботы. Я что-то проголодалась. Который теперь час? — Донна пошевелилась, устраиваясь поудобней, и грациозным движением сняла шапочку, прикрывавшую ее волосы.

— Далеко за полдень. Завтрак вы уже пропустили, на очереди — обед. — Ракоци покачал головой. — Вы слишком много работаете.

Молодая женщина улыбнулась, но улыбка была усталой.

— Я долго бездельничала и теперь наверстываю упущенное. — Она поднялась со стула и кивнула Гаспаро. — Пожалуй, мне и впрямь стоит спуститься на кухню. Вам что-нибудь принести?

Ракоци весело отозвался:

— Принесите все, что может понравиться мастеру Туччи, и вдоволь! — Он посторонился, давая донне пройти, и добавил, когда та подошла к двери: — Благодарю, Деметриче.

— Пустяки. — Донна вздернула носик и удалилась с независимым видом.

— Замечательная женщина! Превосходная! — воскликнул Гаспаро, давая волю своим чувствам. — Ах, ваше превосходительство, вы просто счастливец! А если все еще не добились ее благосклонности, то и глупец!

Ракоци ничего не ответил, и Гаспаро продолжил:

— С тех пор как эти ужасные доминиканцы взяли во Флоренции верх, мы и думать забыли о каких-либо удовольствиях. Нам запретили одеваться нарядно и вкусно есть, из развлечений у нас только церковь и гимны. Женщину можно трогать только тогда, когда хочешь, чтобы она понесла. Боже, что с нами сделали эти ослы! — Он внимательно посмотрел на Ракоци. — Но я не с этим пришел!

— Я так и думал. — Ракоци указал мастеру на кресло с гнутыми ножками, стоявшее возле небольшой этажерки, — Присаживайся, Гаспаро. И расскажи, что тебя к нам привело.

Гаспаро оглядел кресло и осторожно присел на край обтянутого кожей сиденья. Слишком уж хрупко выглядит иноземная мебель, не стоит ей доверять.

— Мне необходимо кое-что сообщить вам, ваше превосходительство.

— Что именно? — Ракоци поставил на этажерку фонарь и придвинул к нему подставку с подсвечниками. Легкий ветерок, проникавший в лабораторию через узкое потайное окно, приносил с полей запах жнивья, пламя свечей колебалось.

— У меня есть приятель во Франции, который мне пишет. Но та весточка, которую он отправил в июне, до меня не дошла. Гонца, как потом я узнал, убили разбойники еще на пути в Геную.

Высказав это, Гаспаро умолк. Он побаивался, что Ракоци будет сердиться.

— Мне очень жаль, Гаспаро. Но мне кажется, ты чего-то недоговариваешь.

Мастер тяжко вздохнул.

— А тут еще французский король движется к нам со всей своей армией. Кто такие солдаты? Это те же бандиты! Что еще они могут, кроме как грабить и убивать? — Он опять замолчал, задумчиво глядя на пламя свечей.

— Продолжай, Гаспаро. Я с тобой совершенно согласен. Дороги становятся все опаснее, от разбойников нет отбою. Говори, что ты хочешь сказать, обещаю, что это останется между нами. — Ракоци взял другое кресло и сел напротив Гаспаро. — Так что же натворил Лодовико?

Гаспаро дернулся.

— Святая Клара! Как вы догадались?

Ракоци покачал головой.

— А о ком же еще может так болеть твоя голова? Я знаю, что Карло с Джузеппе прижились на чужбине и совсем не стремятся вернуться. А Лодовико мечется. Из Португалии он перебрался в Испанию, потом ему захотелось поехать во Францию, что он, похоже, и сделал. А ты через своего приятеля наверняка попытался его разыскать.

Мастер смутился.

— Да, я попросил своего знакомого Алена найти Лодовико и какое-то время за ним последить. — Кулаки старого рабочего сжались. — Мне вдруг подумалось, что он может нарушить обещание, данное вам!

— Гаспаро, я понимаю твои колебания. — Ракоци наклонился вперед. — С одной стороны, ты связан клятвой и держишь ее! С другой — тебя мучает поведение Лодовико. Он ведь твой друг, и ты не хочешь его подводить. Я прав?

Гаспаро кивнул.

— Да, вы правы. Но правда еще ужаснее, и это — моя вина. Сейчас вы поймете. — Он придвинулся к Ракоци. — Ален нашел Лодовико. Несколько ночей они пили вино, потом Лодовико уехал. Он сказал, что возвращается во Флоренцию и что знает кое-что об одном богаче, за что можно получить много денег. Он сказал, что богач этот не флорентиец и даже не итальянец и что таких людей не стоит жалеть. Вот какое известие получил я вчера от своего французского друга. Но пришел только сегодня, потому что хотел придумать какой-нибудь план, но ничего не придумал. Ален пишет, что Лодовико жаждет золота и удовольствий.

Гаспаро встал и затоптался на месте, не зная, что тут еще можно сказать. Поскольку Ракоци все молчал, он сердито добавил:

— Это значит, что он едет сюда. Он хочет ограбить вас, если не задумал чего-то похуже.

— Я понимаю.

Спокойствие Ракоци возмутило Гаспаро.

— Это все, что вы можете сказать в ответ на такое известие?

Ракоци потянулся к свечам и стал обирать с них нагар.

— Поверь, я очень обеспокоен. Но сейчас наступают сложные времена. Собственно, они уже наступили. Честно скажу, я удивлен твоим приходом ко мне. Я бы не осудил тебя, если бы ты поступил по-другому.

Гаспаро оторопел:

— Но я ведь давал клятву.

В подтверждение своих слов он ударил себя кулаком по колену. Ракоци медленно встал.

— Клятвы нарушаются каждый день, тысячи людей отрекаются от своих слов, нисколько тем не смущаясь. Вспомни о Божьих заповедях и убедишься, что сплошь и рядом не соблюдаются и они.

Гаспаро глубоко вздохнул и закашлялся, потом, тяжело покряхтывая, встал на колени.

— Что ж, чему быть, того, видно, не миновать.

Теперь Ракоци изумился по-настоящему.

— Что ты хочешь этим сказать?

Гаспаро расправил плечи:

— Я готов. Приступайте, хозяин. Каким бы ни было наказание, я его терпеливо снесу. Я виновен. Я проглядел Лодовико! Я не должен был допускать его до работ.

Голова старого мастера опустилась. Растроганный Ракоци не знал, плакать ему или смеяться. Но паузу нельзя было затягивать, и потому он строгим тоном сказал:

— Немедленно встань, Гаспаро. Я уже говорил, что ни в чем тебя не виню. Более того, я очень тебе благодарен. Ты сделал все, что мог, и даже с лихвой. Встань сейчас же, иначе я и вправду обижусь.

— Вы не станете меня наказывать? — недоверчиво спросил Гаспаро. — Я знаю, что слуг порют и за меньшие промахи.

— Ты не слуга мне, а друг. — Ракоци наклонился и помог Гаспаро подняться. — Я и в дальнейшем рассчитываю на твою дружескую поддержку. Конечно, нечего ждать, что Лодовико станет искать с тобой встречи, но он вполне может связаться с кем-нибудь из других мастеров. Если ты что-нибудь узнаешь о нем, дай мне, пожалуйста, знать. — Он положил руки на широкие плечи Гаспаро. — Я знаю, ты пришел ко мне не затем, чтобы получить какую-то выгоду, и все же скажи: что я могу для тебя сделать?

Гаспаро мотнул головой, показывая, что ни в чем не нуждается, но в этот момент дверь открылась и в комнату вошла Деметриче. В руках у нее был поднос, ломившийся от еды. Огромный пирог с мясом еще дымился, издавая восхитительный аромат, над ним возвышался кувшин молодого вина.

— Амадео надеется, что это вам придется по вкусу, синьор Туччи, — сказала она, — Сейчас мы освободим в алькове местечко, и вы сможете прекрасно устроиться. Я сама часто там ем.

Деметриче пересекла комнату и подошла к небольшому столу, на котором грудой лежали книги в кожаных переплетах.

— Будьте любезны, синьор Туччи, переложите их куда-нибудь… хотя бы на тот сундук.

— Разумеется, донна.

Гаспаро взмок от усердия, перекладывая увесистые тома. Он страшно боялся что-нибудь уронить, но все обошлось, и мастер радостно улыбнулся.

Деметриче, посмеиваясь, следила за ним.

— Окно, правда, узкое, но из него чудный вид. На Сан-Лoренцо и Санта-Мария Новелла. — Она все стояла рядом, пока Гаспаро не сел. — Мы продолжим работу, а вы себе ешьте и не думайте ни о чем. Приятного вам аппетита.

Гаспаро кивнул в знак благодарности и вынул из-за пояса нож. Убедившись, что все идет хорошо, Деметриче вернулась к тиглю. Ракоци улыбнулся и мягко сказал:

— Вы — чудо, донна. Вы с ним управились гораздо лучше, чем я.

Она усмехнулась в ответ.

— Всем известно, что чужеземцы не очень учтивы. — Голос ее вдруг стал серьезным — Впрочем, со мной вы любезны всегда. И очень ко мне добры… скорее ради Лоренцо, чем из-за каких-то моих достоинств, но знайте, что я вам искренне за то благодарна.

Глаза их встретились. В янтарных светился вопрос, в темных угадывалось смущение.

— Ради Лоренцо? Да. Но лишь поначалу.

Ракоци отвернулся и взял в руки одну из колб.

— Сюда нужно добавить немного мадрасского масла. Достаньте его, пожалуйста, оно в сундуке за камином.

Сердце Деметриче колотилось так бурно, что ей пришлось постоять с минуту около сундука, прежде чем приступить к поискам необходимого ингредиента.

Вечерние сумерки что-то таили в себе, но Гаспаро Туччи не ощущал беспокойства. Он плотно перекусил, выпил вина и сыграл в шахматы с Руджиеро, немилосердно разменивая фигуры.

Низкий туман шел с Арио, придавая городу фантастический вид. Отойдя от палаццо, Гаспаро почувствовал, что становится сыро. Чтобы совсем не озябнуть, он обхватил плечи руками и какое-то время брел в полумгле, вслушиваясь в пение, доносившееся от монастыря Святейшей Аннунциаты. Раз там поют, значит, уже начало десятого… Мастер заторопился.

Возле реки туман сделался гуще, скрывая близлежащие здания. Гаспаро остановился, все было тихо, слышался лишь немолчный плеск волн. Он повернул вправо, уверенный, что выйдет на виа Торнабуони. Она спускалась к мосту Санта-Тринита, а там рукой подать до его ветхой лачуги, прятавшейся в тени церкви Санто-Спирито, где августинцы ночами гнусавят псалмы.

Подходя к мосту, мастер услышал голоса и хихиканье, вдоль реки брела подвыпившая компания — две женщины и трое мужчин. Гуляки во избежание неприятностей старались вести себя тихо — к пьяницам и блудодеям Савонарола был особенно строг. Гаспаро пожалел этих людей, он стоял в темноте, невольно подслушивая их разговор. Они обсуждали, куда бы пойти, чтобы заняться любовью. Скоро неприкаянная компания пропала в тумане, а Гаспаро, вздрогнув, понял, что совершенно закоченел.

Он быстро пошел вперед, ощущая ломоту во всем теле. Наконец в густой белой мгле проступили очертания знакомого ему с детства моста. Гаспаро вздохнул с облегчением, ступив на незримые плиты. Вдали из густой пелены выступали крыши домов. Шум реки сделался громче, казалось, будто за путником шагают тысячи ног. Гаспаро вздрогнул и замер, ему вдруг почудилось, что за ним действительно кто-то идет. Он постарался унять дрожь и прислушался, но в шуме реки ничего разобрать было нельзя, и мастер, несколько успокоившись, двинулся дальше.

Гаспаро уже миновал середину моста, когда вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку. Напуганный, он обернулся, чтобы ударить преследователя, но не успел сделать замах. Что-то вошло ему под ребро, отозвавшись во всем его теле пронзительной болью. Ошеломленный Гаспаро нащупал рукоятку ножа и попробовал его вытащить, однако работа эта была слишком тяжелой. Рядом стоял Лодовико, Гаспаро хотел ему что-то сказать, но не сказал, ибо усталость валила его с ног. Лодовико тут же пришел на помощь: он подхватил ослабевшего товарища на руки и понес к перилам моста. Темная тень полетела вниз, в воду, над которой клубился туман. Раздался всплеск, но Гаспаро Туччи его не услышал. Он был уже мертв.

* * *

Исповедь донны Эстасии Катарины ди Арриго Пармской, обнародованная по указу ее духовника — доминиканца Савонаролы — во Флоренции в святой праздник ангелов-хранителей 2 октября 1494 года.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

Ниже приводится признание донны Эстасии Пармской в свершенных ею грехах. Признание дано ею по доброй воле и записано с ее слов без каких-либо дополнений и упущений:

«Боже всемилостивый, клянусь, моя исповедь не преследует никаких других целей, кроме искупления грехов, мною свершенных, и спасения моей бессмертной души!

Вот уже несколько месяцев меня преследуют демоны, вселяясь в мою плоть и подстрекая к нечистым деяниям. Причиной тому мое грешное тело, которое легко возбуждается и в прошлом ввело в соблазн немало мужчин. Каюсь, мне нравилось быть желанной, я проводила время в запретных увеселениях, ценя лишь минутные удовольствия и забывая о ценностях вечных. Теперь же я проливаю горькие слезы и проклинаю собственное беспутство, но демоны продолжают мучить меня.

Хочу заявить, что все мои бывшие любовники, кроме одного, о котором я еще расскажу, устыдились своих прегрешений и чистосердечно покаялись в них. Они прощены и ступили на путь добродетели, и я со всей искренностью желаю им преуспеть на этом пути.

В глубоком смирении я прошу их простить меня за бесстыдство, с каким я им себя предлагала, и за уловки, к которым я прибегала, чтобы ввести сопротивляющихся моим чарам в соблазн. Да позабудут они о неистовстве наших соитий, о безумных криках, которые мы издавали, и о позах, которые мы принимали в предвкушении изнурительных содроганий на скомканных простынях! Человеку следует помнить, что он создан по образу и подобию Божию, а мерзость, в которую мы себя вовлекаем, кощунственна — теперь я это хорошо поняла.

Демоны, которые терзают меня, не посещают тех, с кем я прежде бывала, и это, с одной стороны, радостно, а с другой — великая тягость, ибо таким образом мне указано, что проклятие лежит лишь на мне. Я одна должна искупить его покаянием и смею надеяться, что путь этот для меня не заказан, а потому с великим смирением приступаю к рассказу о бездне, в которую меня вверг один чужеземец, по ему лишь известным причинам решившийся поселиться на флорентийской земле.

Я до сих пор не знаю, человек это или дьявол. Как бы там ни было, он появился у нас три года назад. Богатство его проложило ему дорогу в общество уважаемых флорентийцев, где временами появлялась и я. Какое-то время мы даже не говорили друг с другом, но я хорошо видела, что он вожделеет меня. Позднее последовали домогательства, которые я отвергала. Тогда чужеземец поклялся, что добьется меня.

Я испугалась. Я затворилась в доме кузена, я ненавидела его голос и его черное одеяние, но он лишь смеялся. Будучи известным алхимиком, он говорил, что найдет способ открыть любые замки. Еще он говорил, что нет на земле уголка, где я от него могла бы укрыться. Я верила, что это действительно так.

Возможность убедиться в этом не заставила себя ждать. Он выбрал ночь, когда Сандро и Симоне уехали в Пизу, — путь был открыт.

Я защищалась, но он был сильнее, он грубо меня изнасиловал и потом насиловал целую ночь, каждый раз заливая потоками семени мое лоно. Он безжалостно стегал меня шелковой плетью, а потом окропил свой детородный орган елеем и заставил меня его облизать.

Но ему было мало и этого, и уже под утро он стал со мной тешиться, как великие грешники тешатся с мальчиками, совершая содомский грех. Я кричала и плакала, но это лишь веселило его. Он говорил, что, когда я понесу, в моем чреве завяжется совсем не ребенок. Могу лишь догадываться, что имел мой мучитель в виду, но не хочу ступать на зыбкую почву догадок, ведь исповедь требует от меня не домыслов, а достоверности.

Я пригрозила, что все расскажу своим родичам, он ответил, что убьет каждого, кто посмеет ему помешать.

Я впала в отчаяние, но все же еще надеялась избавиться от него. Я пыталась каяться, но демоны, которыми он населил мое тело, не давали мне вымолвить слова, обращенного к небесам, и мерзкие свидания продолжались.

Однажды он опоил меня каким-то напитком. Очнувшись, я обнаружила себя в церкви, там были зажжены черные свечи, и мой мучитель положил меня на алтарь. Я молила его убить меня, но он лишь смеялся и тешил со мной свою похоть несчетное количество раз. Он приходил в восторг, когда я кричала от боли.

Утомившись, он собрал свое семя в церковную чашу и заставил меня выпить его. Затем, сняв со стены распятие… о, сколь ужасно это воспоминание, я вся дрожу, но мой долг повелевает мне рассказать обо всем! Взяв распятие, он использовал его как свою мерзкую плоть. Я онемела от ужаса, я не могла даже кричать, а позже помутилась рассудком — тогда-то добрые сестры из Сакро-Инфанте и призрели меня.

Видите, преподобный отец, сколь велико мое грехопадение, но я все же надеюсь на вышнее милосердие, иначе душа моя будет проклята во веки веков.

Помолитесь же надо мной, добрый пастырь! Словом своим изгоните мерзостных демонов! Я каюсь, но знаю, что этого недостаточно! Я стерплю все муки и унижения! Делайте со мной все, что вам покажется нужным! Если надо, бичуйте меня денно и нощно! Спустите с меня всю кожу! Бросьте меня на съедение хищникам! Я готова остаток жизни провести на коленях, лишь бы душа моя обрела прощение и покой!

Я искренне раскаиваюсь во всех своих прегрешениях — и в совершенных по собственной воле, и в тех, на какие меня толкнули. Я приму любой приговор, который мне вынесут, я с радостью встречу его. В муках и со смиренной покорностью я жду вашего решения, преподобный отец. Вы славитесь своей твердостию в сопротивлении плотским соблазнам. Взгляните на мои страдания и спасите меня!

Умоляю! Спасите!»

Подтверждаю, что вышеизложенная исповедь донны Эстасии Катарины ди Арриго Пармской абсолютно верна.

Джироламо Савонарола, настоятель доминиканской церкви Сан-Марко Флоренция, 29 сентября 1494 года

ГЛАВА 12

Пренебрегая доброй половиной флорентийских законов, осуждающих расточительность, Массимилио испек огромный мясной пирог и в память о дружбе Аньоло с Лоренцо украсил его лавровым венком, сделанным из печеночного паштета, а внутри его можжевеловыми ягодами выложил имя почившего. Чтобы придать венку траурный вид, повар присыпал его молотым перцем.

Он вздохнул, понимая, что старался напрасно. Шла последняя ночь сентября, и недавняя смерть Полициано постепенно отодвинулась на второй план. Гостей палаццо Медичи вновь все более занимало продвижение войск французского короля.

Пьеро громогласно требовал, чтобы ему наполнили кубок. Он сидел за главным столом вместе с Фичино и многочисленными Торнабуони. Жена его, возглавлявшая дамский стол, покосилась на мужа, потом отшвырнула салфетку и покинула пиршество, но молодому Медичи все было как с гуся вода. Он повелел положить себе пирога и потянулся к вину.

— По-вашему, это мудро? — спросил менторским тоном Фичино, привыкший одергивать школяров.

— Платон свидетельствует, что даже Сократ напивался. Я это вычитал еще в детстве. Полициано учил меня греческому по «Философским беседам». Ох, как мне от него доставалось! Впрочем, что теперь говорить? Бедняга мертв, а ведь он был моложе отца.

Фичино поморщился и отвернулся.

Между столами прохаживался лютнист, наигрывая на своем инструменте меланхолические мелодии. Он приостановился возле Франческо Ракоци:

— Я вижу, вы ничего не едите.

— Да. Не могу.

Алхимик огладил свое черное одеяние и поправил серебряную цепочку, на которой висел талисман, изображающий солнечное затмение.

— От нас ушел не только большой острослов, но и блестящий ученый. А какие стихи он писал! — Лютнист говорил тихо, продолжая перебирать струны. — Молодому Буонарроти будет его не хватать. Вы знаете, он ведь мог быть и тонким, и нежным?

Ракоци встал.

— Я знаю.

Он кивнул лютнисту и отошел к буфету, где скучал Массимилио. Ракоци посмотрел на него и сказал:

— Прекрасная работа, амико. Каждое блюдо выше всяких похвал.

Глаза повара увлажнились.

— Это что-то вроде прощальных гастролей. Я служу дому Медичи с незапамятных лет. Но недавно мне намекнули, что все может закончиться. Во Флоренции сделалось тесновато для сторонников красных шаров.

— А ведь совсем недавно казалось, что республика и Медичи неразделимы, — сказал Ракоци, чтобы что-то сказать.

Гигант тяжко вздохнул.

— Если бы Лоренцо был жив… — Он махнул рукой и прикоснулся пальцем к усам. — Теперь Синьория смотрит в рот маленькому доминиканцу. И никто уже не глядит на Пьеро.

Ракоци покачал головой.

— Если вы решитесь уехать, я могу дать вам адрес одного человека. Его имя Артуро Пелигрино. Он сумеет устроить вашу судьбу.

Брови повара поползли вверх. С минуту он изучал лицо Ракоци, опасаясь, не шутят ли с ним.

Ракоци усмехнулся.

— Синьор Пелигрино генуэзский купец и живет на виа делла Дева Мария. Он скупает и продает драгоценные камни и пряности. Назовите только мое имя, и он сделает для вас все.

— Почему вы в этом уверены? — вырвалось у Массимилио.

— Потому что я — его торговый партнер. А еще потому, что синьор Пелигрино в отличие от меня любит вкусно покушать. Я же ценю в еде лишь ее запах, да и то далеко не всякий.

Словно в подтверждение своих слов, Ракоци снял с поминального пирога одну из можжевеловых ягод и раздавил ее в пальцах. Кивнув озадаченному великану, он вышел из зала и отправился бродить по дворцу. Ему надоели самодовольные крики Пьеро и болтовня гостей о французах. Этикет этикетом, но иногда человеку хочется покоя и тишины.

Определенной цели у Ракоци не было, но ноги сами принесли его к библиотеке. Он встал возле двери, спрашивая себя, позволительно ли ему войти. Лоренцо нежно любил книги, Ракоци разделял эту любовь. Даже злоязычный, ожесточенный Полициано словно бы становился добрее, вступая в царство фолиантов и манускриптов. А вдруг их призраки сейчас там? По спине Ракоци проскользнул холодок. Он досадливо передернулся и взялся за ручку, но тут чей-то неожиданный оклик заставил его обернуться.

— Сан-Джермано, — повторил Боттичелли. — Я вас ищу.

С плаща тяжело дышащего художника стекала вода, сапоги его были забрызганы грязью.

— Сандро, — произнес Ракоци, поворачиваясь. — Вот неожиданность! Мне сказали, что вас сегодня не будет.

— Я сам не знал, что приду, — ответил тот, снимая плащ и осторожно его встряхивая.

— Что с вами? — Ракоци понял, что живописец чем-то встревожен. — Вам нехорошо?

Сандро вытер лицо рукавом и тяжело облокотился о стену.

— Великий Боже, я даже не знаю, с чего начать.

— Говорите же наконец! Что случилось? — Сердце Ракоци пронизала острая боль. — Что-нибудь с Деметриче? Или нашли пропавшего Туччи? Не молчите же, Сандро. — Он топнул ногой.

Боттичелли досадливо мотнул головой.

— С Деметриче все, должно быть, в порядке. Вы видитесь с ней много чаще, чем я. О Туччи мне тоже ничего не известно. Нет, сударь, речь не о том. — Он глубоко вздохнул. — Я бы очень хотел, чтобы мое дело было связано с чем-нибудь достаточно для меня посторонним, но…

Ракоци догадался.

— Эстасия?

— Да, — кивнул Сандро и стиснул зубы. — Я только что из Сакро-Инфанте. — Он уронил плащ и схватил Ракоци за плечи. — Клянитесь своей бессмертной душой, что говорили мне правду о ваших отношениях с кузиной!

Огромные руки художника напряглись, в глазах его загорелось пламя.

Ракоци был озадачен. Ему не составляло труда вывернуться из недружелюбных объятий, но он ограничился тем, что спокойно сказал:

— Клянусь, что все мной вам открытое — правда. Клянусь своей жизнью, своей кровью и своей бессмертной душой.

— Вы не насиловали ее? Не подвергали пыткам и содомии? — Горящие глаза Боттичелли впились в Ракоци. Тот поначалу опешил, потом, облегченно вздохнув, рассмеялся.

— Ох, Сандро, какой вы все же чудак! Откуда у вас эти глупые подозрения? Ну разумеется, я ничего с ней такого не делал, я никогда не входил в нее по-мужски. Я доставлял ей удовольствие в удобной для нас обоих манере. Я уже говорил вам об этом, у меня нет причин вам лгать. А если сомнения продолжают вас все-таки мучить, то обратитесь к Эстасии, я думаю, что она…

Сильные руки, сжимавшие Ракоци, обмякли и опустились. Взгляд Сандро потух.

— Эстасия исповедалась.

— Вот как? Когда?

— Сегодня. Савонароле. Тот настоял, чтобы покаяние свершалось открыто. Я был там и слышал все. Она вас оболгала, она просто чудовище, Сан-Джермано, она, как я понимаю, задумала вам отомстить. Выходит, все ее благочестие показное, но… так ли уж в таком случае проницателен наш хваленый Савонарола? Он ведь поверил всему, что извергли ее святотатственные уста! Нет-нет, он знал, что она лжет, он просто сделал вид, что поверил. Он сам хотел, чтобы она ему солгала! — Сандро взглянул на Ракоци с отчаянием и болью. — Он решил с ее помощью вас погубить.

Ну вот все и случилось, подумал Ракоци. Это должно было случиться, этого следовало ожидать. Он почувствовал, что пальцы рук его сводит судорогой, ему стоило огромных усилий вновь их расслабить.

— Что же она все-таки говорила? — мягко спросил он.

В глазах Боттичелли вспыхнуло отвращение.

— Это гнусно. Незачем повторять.

— И все же? — Тон Ракоци был ровен.

Сандро вздохнул.

— Она говорила, что вы возлагали ее на церковный алтарь, и там…

Лицо Ракоци дернулось, как от удара.

— Что еще?

— Вам этого недостаточно? — спросил Сандро с неожиданным вызовом.

— Нет. — Этот шепот, казалось, сотряс стены палаццо — Нет, ведь мне следует быть готовым к защите. Обвинения вздорны, я с легкостью смогу их отмести.

— К защите? — ошеломленно переспросил Сандро, запуская пальцы в свои золотистые волосы. — Христос и все святые! — воскликнул он через мгновение. — О какой защите вы говорите, когда вам надо бежать? Она вас заклеймила, Франческо. Вы теперь — сам сатана. Вам нужно немедленно покинуть Флоренцию, иначе вас ждут арест и расправа. Защита? Да кто послушает вас?

— Сатана? — нахмурился Ракоци. — Что же она такое наговорила? Значит, вы полагаете, дела мои плохи?

— Да.

— А эта исповедь? Ее хотят обнародовать?

Сандро удрученно кивнул.

— Через день — в святой праздник всех ангелов. — Художник глянул на потолок, словно привлеченный искусной резьбой, покрывавшей потолочные балки, потом опустил глаза. — Нужна ли вам моя помощь? — спросил он, отводя в сторону взгляд.

Лицо Ракоци дрогнуло. Он понял, что творится в душе живописца.

— Нет. Благодарю вас, мой друг. Я справлюсь сам. Более того, во избежание неприятностей о нашей сегодняшней встрече не следует говорить никому.

Боттичелли побагровел.

— Мне стыдно, Франческо. Я трушу и ничего не могу с этим поделать — Он ударил себя кулаком по бедру. — Позвольте мне хоть чем-нибудь облегчить вашу участь.

— Чем же? — В голосе Ракоци не слышалось ни малейшего осуждения. — Поверьте, я справлюсь, Сандро. У меня есть для того и возможности, и друзья.

— Тогда внесите меня в их число, — быстро сказал Сандро. — Знайте, что бы с вами ни случилось, я целиком и полностью стою лишь за вас.

— Но люди об этом знать не должны, — предупредил его Ракоци. — Когда исповедь обнародуют, вам лучше оставаться в тени.

Его взгляд скользнул по плохо освещенному коридору и остановился на бронзовом изваянии, выступавшем из ниши. Аполлон настиг прекрасную нимфу, но — поздно, ноги Дафны[51] давали побеги, она превращалась в лавровый куст. Лоренцо любил эту статую, но Пьеро собирался ее продать. Ракоци уже вел с ним об этом переговоры.

— Ваша правда, — мрачно кивнул Боттичелли и вдруг встревожился. — Но шила в мешке не утаишь. Серджио знает, что я вас искал. Я справился у него, куда вы девались — Он погрузился в раздумье, затем усмехнулся: — Вам придется ударить меня. По лицу. Так, чтобы осталась отметина. Тогда я смогу сказать, что пытался вас задержать, но вы оказали сопротивление и сбежали. Они поверят, а я их направлю на ложный след. — Глаза художника загорелись. — Пожалуйста, Сан-Джермано! Должен же я вам хоть чем-то помочь!

— Что ж, если хотите…

Ракоци в последний раз взглянул на дверь библиотеки Медичи. Он вспомнил, как Лоренцо, впервые пригласивший его туда, благоговейно взял в руки том Данте и, мечтательно улыбаясь, сказал: «У меня семеро детей от жены и где-то, наверное, есть еще и другие. Но тут — мои самые любимые дети, это дети моей души». Воспоминание причинило ему острую боль.

— Франческо? — воскликнул встревоженно Сандро.

— Ничего, — сказал Ракоци, — ничего. Я просто отвлекся. У нас маловато времени, а?

— Да, — кивнул Боттичелли.

Он внимательно оглядел свои руки, затем совсем буднично произнес:

— Скоро выйдет указ о вашем аресте. Возможно, он уже принят. Его издаст Синьория, но — по воле Савонаролы. Ему нужно с кем-то расправиться, чтобы устрашить остальных. Не с вами, так с кем-то другим, не важно.

— Но для меня важно, чтобы этим другим не сделались вы. — Ракоци посмотрел на художника. — Еще раз благодарю вас, Сандро. За риск, которому вы подвергаетесь ради меня, за доброе ко мне отношение. Поверьте, я никогда этого не забуду.

Боттичелли смущенно кашлянул.

— Когда вы едете?

— Скоро. — Он искоса глянул на Сандро. — Вы уверены, что мне надо ударить вас?

— Да, иначе я не…

В ушах у художника зазвенело. Взор его помутился, он вытянул руки, хватаясь за стену, и чуть не упал — настолько сильной была внезапная оплеуха.

Сандро огляделся, когда получил возможность смотреть, и обнаружил себя в одиночестве. Его одетый в черное собеседник растворился в коридорах дворца.

* * *

Приказ об аресте Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Сим повелевается задержать вероломного сатаниста, именующего себя графом Франческо Ракоци да Сан-Джермано, какового потом надлежит как можно скорее передать дознавателям Флорентийской республики для разбирательства его еретических и богохульных деяний. Сделать сие предписывается с большой осмотрительностью, дабы злодей не наложил на себя руки и не сбежал. Вышеуказанный Ракоци повинен в ужасных преступлениях против Господа и Флоренции, а посему крайне необходимо, чтобы вся мощь мирских и церковных законов обрушилась на него, восстановив тем самым попранную им справедливость.

Утверждено приором и Синьорией Флоренции 30 сентября 1494 года

ГЛАВА 13

Переносной фонарь, который Деметриче держала в руках, бросал на ее лицо скудные отсветы. Войдя в потайную дверь, она тихо сказала:

— Они ушли.

Ракоци повернулся к ней, поправляя верховую накидку.

— Они поверили вам?

— Конечно. Почему бы им не поверить? Я позволила осмотреть все комнаты, они всюду сунули нос. — Молодая женщина поставила фонарь на ближайший сундук и села. — Я очень боялась. Они так грубы.

Она стиснула руки, пытаясь унять в них дрожь.

— Деметриче, — сказал Ракоци, играя дорожными крагами, — если вы так боитесь, уезжайте со мной. В Венеции никакой Савонарола нам будет не страшен. Я не хочу оставлять вас здесь.

Она покачала головой.

— Сан-Джермано, поймите, Флоренция — это мой дом. С ней у меня связано очень и очень многое. Я зачахну вдали от нее.

— Я понимаю, — сказал Ракоци тихо. — И много больше, чем вы полагаете.

— У вас за спиной долгая жизнь, — продолжала женщина, не слыша его слов. — Привязанность к какому-то одному месту вам может казаться глупой…

Ракоци, присевший на сундук, чтобы обуться, указал на подошвы своих сапог.

— Не правда ли, они несколько крупноваты? Тому есть причина. Вы знаете, что находится в них?

Его странный тон заинтриговал Деметриче.

— Нет.

Дрожь в руках женщины уже унялась, и глаза ее были полны любопытства.

— Земля, — коротко бросил Ракоци. — Почва моей родины. Без этой защиты я не смог бы перейти даже через ручей. Земля — моя жизнь. Так же, как кровь. А тоска все не гаснет. Вы страшитесь покинуть родные края, я знаю, как это больно.

Глаза Деметриче расширились. Какое-то время она молча смотрела на собеседника, потом сказала:

— Они говорят, что Гаспаро Туччи убили вы. Они думают, что вы принесли его в жертву.

— Конечно, — сказал Ракоци с отвращением. — Они будут распространять подобные слухи еще много дней. Приготовьтесь к этому, дорогая.

Наклонившись вперед, она сочувственно прикоснулась к его руке. Он осторожно поднес ее пальцы к своим губам.

— Вы не должны им перечить. — Ракоци говорил мягко, но тон его был серьезен. — Не пытайтесь меня защищать. Наоборот, соглашайтесь и осуждайте меня вместе со всеми. Напраслина скроет правду, которая для меня опасней, чем ложь.

— Но почему, Сан-Джермано?

— Потому, дорогая, — сказал он, натягивая на ноги сапоги, — что все эти выдумки в чем-то им очень близки, поскольку многие из них порочны и сами. Богохульный насильник — это пугало, щекочущее публике нервы. О нем поговорят и забудут. Иное дело вампир. Это что-то таинственное, что-то неизмеримо более мерзкое и отвратительное, способное настичь каждого в собственном доме. Вампир представляет реальную угрозу для всех. Его станут преследовать всюду, — Он встал, она тоже, он взял ее лицо в свои руки. — Деметриче, вы до сих пор мне доверяли. Будете ли вы и дальше мне доверять?

Она ощутила острую боль и закрыла глаза, чтобы сдержать слезы.

— Вы знаете мой ответ, Сан-Джермано.

Ракоци поцеловал ее в губы. Впервые, очень нежно и осторожно, затем отстранился и потянулся к кожаной сумке, лежащей на сундуке. Привязав ее к поясу, он сказал:

— Я принял меры, чтобы Иоахим Бранко вернулся в Сиену. Там ему будет спокойней, чем здесь. Псы Господни угомонятся не сразу.

Псами Господними называли доминиканцев, и Деметриче вздрогнула при этих словах.

— Я думаю, что меня оставят в покое. Что я для них? Мелкая сошка. У них ничего нет против меня.

Она ощутила предательскую слабость в коленках и втайне порадовалась тому, что руки ее не дрожат.

— Хотелось бы верить, — пробормотал Ракоци, доставая из сундука два длинных кинжала и упрятывая их в рукава. — Но все же соблюдайте предельную осмотрительность. И посылайте мне весточки, я буду их ждать. Руджиеро сейчас составляет бумаги, передающие палаццо в ваше распоряжение. В сундуках комнаты мер и весов имеется достаточно денег, чтобы оплачивать все налоги и держать нескольких слуг. Прежде чем я уеду, мы все подпишем. Задним числом, чтобы никто не мог посягнуть на ваши права…

Ей не хотелось вникать во все эти сложности.

— Подождите! — Она видела, что с ним что-то не так. — Вы и впрямь полагаете, что можете ехать? У вас такой утомленный вид.

— Посмотрел бы я на вас в моем возрасте, — пошутил Ракоци, пытаясь ее подбодрить. — Впрочем, вы заслуживаете прямого ответа. Я… я несколько голоден, но это не срочно. Я вполне смогу выдержать длительный путь. — Он снял с вешалки плащ и пошел к двери.

Деметриче не шелохнулась.

— Если я могу чем-то помочь, — произнесла она, внутренне содрогнувшись, — то… Вам вовсе незачем покидать свой дом голодным.

Ракоци замер, глаза его потеплели.

— О, дорогая!

Он усмехнулся и с нежным укором сказал:

— Посмотрите-ка на себя, вы побледнели от страха. В мраморной статуе больше податливости, чем в вас. — Ему хотелось к ней подойти, но не хотелось пугать, и он остался на месте. — Знайте, я беру кровь лишь у тех, кому это не претит. А вы хотите принести себя в жертву. Я благодарен вам за этот порыв. Я знаю, что он продиктован лучшими побуждениями, но — нет.

— Нет? — Глаза Деметриче расширились, она готова была рассердиться. — Если вы думаете, что я не смогу дать вам то, чего вы желаете…

Он помотал головой.

— Нет, Деметриче. Боюсь, этого не смогу дать вам я.

Он не оставил ей времени осмыслить сказанное и требовательным кивком указал на дверь.

— Время не ждет. Нам нужно подписать договор.

Деметриче покорно последовала за ним. На площадке парадной лестницы Ракоци остановился и тщательно закрыл потайную дверь.

— Я думаю, будет правильно, — сказал он, оглядывая панели, — если вы перекроете все входы в секретные комнаты, кроме того, что ведет в них со стороны кухни. Полагаю, палаццо обыщут еще не раз.

— Но для чего? — Деметриче вскинула брови. — Неужели вы думаете, что приор на это пойдет? Какой ему смысл дергать стражников понапрасну?

— Фактически Флоренцией правит уже не приор. А Джироламо своего не упустит. Ему явно захочется прибрать все это к рукам. По этой причине я и передаю палаццо под вашу опеку, — Он стал подниматься по лестнице.

Деметриче призадумалась, потом возразила:

— Но у женщин права иметь собственность нет. Синьория опротестует сделку, а потом пустит дом с молотка.

Ракоци уже стоял на верхней площадке.

— Поднимайтесь сюда. Мы заключим временное соглашение. Женщинам позволительно выступать в качестве доверенных лиц. Не забывайте только платить налоги, и никто — ни Синьория, ни Савонарола — не сможет претендовать на дворец.

Ее лицо выразило сомнение.

— Что ж, если вы так уверены…

Они вошли в кабинет.

— Налоги и собственность, милая донна, уважал даже Калигула,[52] хотя он далеко не был отмечен печатью небес. Впрочем… если такой печатью отмечен Савонарола, то рай совсем не похож на то, что о нем говорят. — Ракоци улыбнулся, — Деметриче, вам незачем волноваться. Если местные законники вознамерятся-таки лишить меня моей собственности, вас своевременно об этом предупредят.

Руджиеро, вышедший из-за письменного стола, почтительно ожидал, когда хозяин умолкнет. В руках он держат перо и внушительного вида пергамент.

— Все готово, хозяин. Осталось лишь подписать.

Ракоци, не глядя, подмахнул документ и передал его Деметриче.

— Прочтите внимательно, дорогая. — Он обернулся к слуге. — Ты хорошо все помнишь?

Руджиеро кивнул.

— Я уезжаю завтра в полдень. Сначала в Пизу, чтобы сбить со следа наших врагов. Из Пизы я поеду в Модену, затем в Милан и лишь оттуда — в Венецию. Я нигде не стану задерживаться, а в Пизе найму охрану, ибо опасность стать жертвой разбойников весьма велика. — Он говорил все это скучным голосом, словно студент, повторяющий выученный урок.

— Ты успеешь собраться? — спросил Ракоци. — Тебе ведь многое надо упаковать.

— Я все успею, — невозмутимо ответствовал Руджиеро. — Если меня попытаются задержать, я покажу папские грамоты, присланные синьорой Оливией. Даже Савонарола не осмелится встать у меня на пути.

— Надеюсь, — вздохнул Ракоци. — Что ж. В остальном поступай так, как сочтешь нужным. — Он забрал пергамент у Деметриче, свернул его, обвязал лентой и скрепил печатью ее концы.

Руджиеро подул на воск и, когда тот затвердел, вновь обратился к хозяину.

— Ваша лошадь ожидает внизу, — сказал он спокойно. — Турецкий жеребец. Он в хорошей форме и полон сил.

— Турецкий жеребец, — повторил Ракоци, вручая документ Деметриче. — Дорогая, еще не поздно все изменить.

Она покачала головой.

— Я остаюсь. А вам пора отправляться. Скоро совсем рассветет.

Он покорно кивнул.

— Я хочу, чтобы вы писали мне ежемесячно. Через Флоренцию проезжает много народу. Ученые, монахи, паломники. Для разбойников они не пожива, так что письма дойдут. При малейшей опасности дайте мне знать, и я тут же приму надлежащие меры. Если рядом не окажется подходящего человека, обратитесь к Сандро Филипепи, он сделает все возможное, чтобы выручить вас.

Деметриче пожала плечами.

— Хорошо, если это ваше желание, я сделаю, как вы хотите, но, по-моему, вы волнуетесь зря. Что может со мной случиться? Ваши деньги и покровительство дома Медичи гарантируют мне безопасность, поезжайте с легкой душой.

Вовсе не гарантируют, если в дело вступит Савонарола, подумал Ракоци, но ничего не сказал. Он направился к двери и тут же вернулся.

— Вы что-то забыли, Франческо?

— Я не хочу вас оставлять.

В этих словах прозвучала такая мольба, что Деметриче шагнула ему навстречу. В комнате воцарилась напряженная тишина.

Вдали послышался звук колокольчиков. Пастухи выводили овец на холмы.

Это решило дело.

— Нет, — покачала головой Деметриче. — Мешкать нельзя. Вам надо идти.

Темные глаза погрустнели, янтарные были спокойны.

— Благословите меня.

— Доброго вам пути. — Колокольчики продолжали звенеть, и женщина улыбнулась. — Вы верите в добрые знаки?

— Нет, — сказал Ракоци. — Я верю в вас.

Через мгновение его сапоги уже гулко стучали по мраморным плитам, устилавшим пустые коридоры палаццо. Руджиеро поклонился и вышел, Деметриче осталась одна.

Она подошла к окну, наблюдая за переменчивым небом. Из темно-серого оно сделалось серебристым, затем окрасилось в розовый цвет. Где-то захлопали двери, заскрипели колеса, от церкви донеслись колокольные перезвоны, к ним примешались крики утренних птиц. Раз-другой ей показалось, что она слышит удаляющийся цокот копыт, но звуки множились, и выделить из них какой-либо стало уже мудрено.

* * *

Письмо к Джироламо Савонароле, составленное Синьорией Флоренции.

С почтительнейшим смирением приор Синьории шлет свои приветствия Джироламо Савонароле, настоятелю церкви Сан-Марко, и просит его одобрить принятые Синьорией постановления.

Первое. Поскольку все усилия Пьеро де Медичи умиротворить Карла Восьмого ни к чему не приводят, представляется справедливым выслать его вместе с семьей и родственниками за пределы республики.

Второе. Должно принять все необходимые меры, чтобы обеспечить наилучший прием французскому королю, дабы Флоренция не пострадала от возможного мародерства со стороны французских солдат.

Третье. Синьория считает своим долгом всемерно способствовать вашему мудрому предложению сплотить наиболее благочестивую флорентийскую молодежь в отряды, способствующие поддержанию образцового порядка как в нашем городе, так и в его окрестностях.

Четвертое. Наемной страже впредь надлежит подчиняться распоряжениям духовных пастырей наших, так же как она подчиняется распоряжениям светских властей, ибо ересь, как вы по доброте своей нам недавно напомнили, ударяет не только по церкви, но и по всем нашим жизненно важным устоям. Общество, не основанное на богобоязненных принципах, обречено на распад в этом мире, и его граждане не обретут спасения в мире ином.

Пятое. Лица, подозреваемые в связях с еретиками, магами, аттиками и другими безбожниками, должны быть взяты под неусыпное наблюдение и лишены права покидать пределы республики. Их исповеди необходимо записывать, дабы иметь возможность своевременно выявлять всякую ложь; их жилища следует регулярно обыскивать, а найденные сомнительные предметы надлежит неукоснительно изымать. Флорентийцы же, уличенные в связях с еретиками, должны помещаться в тюрьму для дальнейшего освидетельствования их братьями-доминиканцами, неустанно пекущимися о спасении каждой заблудшей души.

Шестое. Укрывательство еретиков и других богопротивных людей должно караться столь же строго, как и сокрытие уголовного преступления, ибо нравственная разболтанность и терпимость к язычеству уже привели Флоренцию в то ужасное состояние, которое все мы теперь с прискорбием наблюдаем.

Седьмое (последнее). Тому же, кто станет подвергать сомнению справедливость новопринятых уложений, необходимо указывать на их заблуждения и приводить заблудших к публичному покаянию.

Мы рассчитываем на вашу поддержку и, уповая на ваши молитвы, надеемся, что Флоренция вскоре избавится от населяющей ее скверны и избежит грозящих ей бед.

Г. Онданте, чиновник Синьории по особым делам Флоренция, 12 октября 1494 года

Часть 3 ДОННА ЭСТАСИЯ КАТАРИНА ДИ АРРИГО ПАРМСКАЯ

Вставайте! Вставайте!

Взгляните! Взгляните,

Как Божия слава сияет в зените!

Она лишь одна

Благодатна и вечна!

А жизнь мимолетна,

Скудна,

Быстротечна!

Сестра Эстасия, приобщенная к тайнам Господним

Письмо Марсилио Фичино венецианской поэтессе Кассандре Феделе.

Старый Фичино шлет своей подруге Феделе сердечнейшие приветствия из Карреджи.

Много воды утекло с тех пор, как мы последний раз писали друг другу, каюсь, виноват в том в большей степени я, и все же мне очень хочется получить от вас весточку. Как вы живете? Чем занимаетесь? Мне любопытна каждая мелочь. Ваши новые произведения привели меня в полный восторг, хотя очень немногое сейчас может вызвать во мне какие-либо чувства, кроме печали.

Я нахожусь сейчас в потайной комнате на старой вилле Лоренцо и предаюсь напрасным воспоминаниям. Вот уж три года, как Пьеро Медичи выслали из Флоренции, немногим ранее умер Джованни Пико, хотя ему было чуть более тридцати. За ним сошел в могилу Аньоло Полициано — короче, я как последний из них сижу здесь и жду своего часа, ибо надеюсь, что смерть меня с ними соединит. Ужасно слышать такое из уст священника, правда? Однако Сократ ведь избрал себе смерть, и милосердный Господь приветствовал это. Я чувствую, что прожил свое и должен оставить сей мир. И тому есть резоны. Мне запрещают преподавать, мои друзья мертвы или далеко, а мои работы пылятся в забвении.

Я был во Флоренции на прошлой неделе, но лучше не ездил бы. Вы и представить не можете, что теперь с ней сталось. Даже в богослужениях нет былого величия, и, хотя церкви полны, в них царит страх и отчаяние. Душам, взыскующим утешения и покоя, просто не на что там опереться.

Вот почему, дорогая, я к вам так редко пишу. Что может сообщить человек, чье сердце переполнено горем? Ах, если бы Лоренцо был жив и если бы Флоренция оставалась той же, что прежде, тогда… тогда мы могли бы достойно отметить день рождения Платона и провести ночь с друзьями в философских беседах… но ныне… увы!..

Ныне бывшие приверженцы де Медичи именуются пополано[53], открещиваясь от Козимо с Лоренцо, к которым они набивались в родство. Они расправились с фресками Боттичелли, обличавшими предательство Пацци, и глумятся над стихами Великолепного, которые недавно еще были у всех на устах. Я никогда не думал, что Флоренция так скоро забудет семью, которая ее возвеличила, сердце мое содрогается, душа пребывает в тоске.

Тот молодой фламандец, о котором я вам писал в прошлом году, де Ваарт, вынужден был бежать, ибо его объявили алхимиком и неверующим. Впрочем, расправа грозит не только таким, как Ваарт, а и всем образованным людям. Например, Деметриче Воландри, работавшая у Лоренцо секретарем, брошена недавно в тюрьму по какому-то вздорному обвинению. Для них, очевидно, уже преступление, если женщина владеет греческим языком.

Их фанатизм, подобно чуме, сметает все на своем пути, лишая город надежды на выживание. Если бы я не был так стар, я тоже бежал бы отсюда, ибо люблю Флоренцию и мне мучительно видеть, как низко она пала.

Я искал утешение в философии и в религии, но меня одолели. Я нес людям слово Божие долее двадцати лет, однако теперь я слаб и полон сомнений. Я вижу Савонаролу, стоящего в центре Флоренции. Его отлучили от церкви, но он отрицает власть Папы. Я вспоминаю Лоренцо, также отказавшегося в свое время принять во внимание папский указ, и задаюсь вопросом: почему же я первого так ненавижу, а память второго так чту? И сам же себе отвечаю вот что. Протест Лоренцо был актом мужества просвещенного человека, а действия Савонаролы продиктованы всего лишь самовлюбленностью мракобеса.

Что ж. Мои размышления мало что изменяют в существующем положении. Я дал себе слово не омрачать вас, донна Кассандра, но печаль моя чересчур велика. Вы будете пытаться взбодрить меня — не тратьте усилий. Я чувствую, что мое сердце потухло и вспыхнуть ему не дано. Наверное, сестра Эстасия, приобщенная к тайнам Господним, права. Возможно, и впрямь истинные надежда, радость и слава обретаются только на небесах. Она черпает эту уверенность в своих видениях. А я сомневаюсь, подобно святому Фоме.

Чтобы вас долее не беспокоить, позвольте откланяться. Лучше я напишу вам ближе к весне. Весной предместья Флоренции расцветают, да и разбойников тут становится меньше. Несомненно, в мире прибавится счастья, когда на холмах распустится первый цветочек или чей-то сарай огласится писком цыплят.

Я по-прежнему искренне восхищен вашим талантом. Примите мои благословения и любовь.

Марсилио Фичино Карреджи, Флоренция 7 ноября 1497 года

ГЛАВА 1

Лунный свет в своем серебряном изобилии проливался на воды Большого канала, растворялся в золоте фасада Ка д'Оро и мягко мерцал на мраморной облицовке старинных домов и дворцов, подчас лишь драпирующей их внутреннее убожество и обветшалость. Зимняя ночь выдалась на удивление ясной, даруя спокойствие празднику Обрезания. Венеция отдыхала, ее не тревожили обычные для сезона шторма.

Внутри хорошо освещенного, но еще не вполне достроенного Дворца дожей звучала музыка, огромная веселящаяся толпа перетекала из зала в зал, всем хотелось отведать заморских вин, перепробовать диковинные закуски и насладиться пением специально сюда приглашенных датских и испанских певцов. Сам Агостино Барбариго бродил среди гостей, золотые пуговицы его живописного одеяния были расстегнуты, открывая взорам простую рубашку черного полотна. Помимо наряда дож выделялся из публики огромными живыми глазами, густой бородой и беретом невероятных размеров.

В одном из салонов со стенами цвета морской волны он увидел Франческо Ракоци, беседующего с Улиссо Вивиано, и остановился послушать их разговор.

— Если открытый в Атлантике Новый Свет и впрямь не является частью известной всем Индии, мы, венецианцы, должны устремиться туда, — быстро говорил молодой человек. — Подумайте, граф. Я молод — и уже капитан. Мне самой судьбой назначено быть в числе первых. Жаль оставлять эту землю на откуп Испании. Для начала будет достаточно всего трех судов. Я знаю людей, которым можно полностью доверять. Они завзятые моряки и жаждут отправиться в поиск. У вас два корабля, я добуду еще одно судно. Две трети прибыли ваши, вы их получите, практически ничем не рискуя.

— В самом деле? — Лицо Ракоци изображало вежливое внимание. Молодой Вивиано подступался к нему в третий раз и успел надоесть.

— Конечно. Подумайте, граф. Драгоценности. Золото. Пряности. Два-три рейса, и мы сделаем состояние.

— Да, если вас не захватят пираты, если суда не утонут и если аборигены встретят вас дружелюбно. — Ракоци покачал головой.

Барбариго решил вмешаться.

— Оставь его, Вивиано. Кого ты хочешь обогатить? Граф и так несметно богат, а потом — он тебя знает. Или ты позабыл, как пару лет назад потерял его судно? Что ты сделал с ним? Продал? Разбил о рифы? — Дож отвернулся от капитана и обратился к Ракоци: — На золото, подаренное вами школе Святейшего Иоанна, можно было бы снарядить полдюжины таких экспедиций. Этот вклад не сулит вам прибыли, но Венеция ценит его.

Лицо Вивиано разочарованно вытянулось. Дож взял Ракоци за руку и потянул за собой.

— Он честен, честолюбив, но деньги давать ему глупо. Впрочем, вы ведь и сами все знаете, тут не о чем говорить.

Они вошли в соседнюю комнату, еще не отделанную. Стены ее были покрыты фресками только наполовину.

— Как вам все это? Мне в общем нравится, но хотелось бы, чтобы остальное дописал Боттичелли.

— Так попросите его.

Тон Ракоци был равнодушен.

— Я просил. Но он отказался, — вздохнул дож. — Что с вами, Франческо? Сегодня вы не походите на себя.

Ракоци покачал головой.

— Просто мысли мои сейчас далеко. Сегодня первое января. Лоренцо, будь он еще жив, исполнилось бы сорок девять. Флоренция могла бы сейчас ликовать, но он умер, и она стонет, раздавленная железной пятой. Савонарола окреп настолько, что борется с Папой, с каждым днем он становится все сильней.

— Вы получили дурные известия? — спросил Барбариго.

Взгляд Ракоци потемнел.

— Нет, хотя иных я не жду. Почта что-то задерживается.

— Это бывает. Зима нынче суровая, да и разбойников всюду полно. В сентябре убили моих двух посыльных, купцы в панике, им не переправить товар. — Дож пожевал губами. — Послушайте, Ракоци, мне нужен совет. Вы ведь родом из Трансильвании?

— Да. Но не бывал там давно. — Он не стал уточнять насколько.

— Вы знали короля Матиаса? — бесцеремонно спросил дож, и Ракоци понял, что за этим вопросом последуют и другие.

— Не очень-то хорошо. Мы редко виделись с ним. Он был человеком умным и храбрым и часто ездил в Неаполь, поскольку того хотела его вторая жена. Рим и Флоренция относились к нему с уважением. А почему он вдруг вызвал ваш интерес?

— Матиас предлагал Венеции объединиться с Венгрией в борьбе против турок. Я склонялся к союзу, ибо выгоды казались мне очевидными. Но теперь Матиас умер, а Ласло,[54] его преемник, молчит. Я точно знаю, что мое послание дошло до него, но до сих пор не получил никакого ответа. И не пойму почему.

— А что вам от него нужно?

— Я пригласил его приехать в Венецию, чтобы мы могли без помех кое-что обсудить.

Ракоци усмехнулся.

— Король Добже? Что с ним обсуждать? Не сомневайтесь, он к вам приедет, но только если его австрийские хозяева разрешат. Добже — прозвище Ласло, и означает оно «соглашатель». Не забывайте об этом.

Барбариго покачал головой.

— Именно этого я и боялся. Хорошо, я попробую отправить второе письмо. Если ответа не будет, постараюсь договориться с Францией. Хотя у французов меньше причин нам помогать. — Он покосился на голую стену. — Доживу ли я до момента, когда тут все будет закончено? Надеюсь, что доживу.

Дож нахмурился и пошел к двери. Внезапно что-то его осенило, он повернулся и громко спросил:

— Вы не знакомы с донной Кассандрой Феделе?[55] Ее стихи просто прелестны. Так вот, на днях она получила письмо. Из Флоренции. — Дож бросил на Ракоци многозначительный взгляд. — Она здесь. Возможно, вам стоит ее разыскать.

— Благодарю вас, синьор. Я постараюсь найти эту донну.

Ракоци сомневался, что станет кого-то искать. О чем ему говорить с пожилой знаменитостью? К его удивлению, она сама отыскала его.

Кассандра Феделе была очень миниатюрна, но держалась с большим достоинством и при всей своей хрупкости обладала удивительно звучным голосом — музыкальным и чрезвычайно густым.

— Сан-Джермано? — спросила она, приближаясь. — Вы — граф Франческо Ракоци да Сан-Джермано, не так ли?

Известность и возраст позволяли ей вести себя независимо. Подойти первой к мужчине — неслыханная в венецианском обществе вольность, но такой знаменитости сходило с рук практически все.

— Весьма польщен, донна Кассандра, — сказал Ракоци, поклонившись. — Я уже много лет восхищаюсь вашим талантом. Полициано еще во Флоренции показывал мне ваши стихи.

— О, Аньоло. Мне очень его не хватает. — Поэтесса вздохнула, но ни тени печали не мелькнуло в ее живых и умных глазах. — Мы можем поговорить? — Прежде чем Ракоци успел что-либо ответить, она сделала новый выпад: — Никогда не думала, что черное может выглядеть так элегантно. Мы по сравнению с вами просто павлины, вы затмеваете всех.

Ракоци внутренне усмехнулся и нанес ответный удар.

— Нетрудно выглядеть элегантно, если в основе костюма черный узорчатый бархат, а его прорези отделаны серебром. Я всего лишь подстраиваюсь под свой талисман, — он прикоснулся к медали, изображающей солнечное затмение, — вот весь секрет.

Она одобрительно улыбнулась.

— Прекрасно, прекрасно. Люблю изящные перепалки. Вы во Флоренции освоили этот стиль?

— Нет, — кратко ответил он, следуя за своей дамой к алькову. — Вы не поверите, если сказать вам где.

Донна Феделе опустилась на узкий диванчик и пригласила Ракоци сесть рядом.

— Меня весьма беспокоит Фичино. Вы ведь его знаете, да?

— Немного. — Это был осторожный ответ, но донна Кассандра не смутилась нимало.

— Недавно я получила письмо. Марсилио в нем не похож на себя, он подавлен, напуган. Вы разбираетесь во флорентийских событиях лучше, чем я. Не хотите ли ознакомиться с этим письмом и высказаться по поводу его содержания?

Ракоци бросил на собеседницу изучающий взгляд, потом учтиво кивнул.

— Я к вашим услугам. Назначьте мне время и место.

— Незачем так затрудняться, — возразила Кассандра. — Письмо у меня с собой, я надеялась, что вы не откажете мне, и рада, что не ошиблась.

Она потянулась к маленькой старомодной укладке, пристегнутой к ее поясу, и вынула из нее скатанный в трубку пергамент. Протянув его Ракоци, женщина выпрямилась и замерла, словно бы превратившись в собственное изваяние.

По мере того как глаза Ракоци пробегали по строчкам письма, лицо его делалось все мрачнее, но он продолжал читать. Раздался хруст, голова Ракоци дернулась, он побледнел и бросил скомканный лист на колени.

— Простите, донна Кассандра. Я не…

Ракоци смолк, пытаясь расправить злополучный пергамент.

В серых строгих глазах мелькнуло сочувствие.

— Тут не за что извиняться. Как я понимаю, кто-то из ваших близких попал в беду?

— Деметриче Воландри, — потерянно произнес он. — Они посадили ее в тюрьму. — Губы его скривились, как у обиженного ребенка.

На смену обиде пришла ярость, но он сумел обратить ее в гнев. Он знал, что ярость — плохой помощник. А гнев побуждал к действию и был подобен дождю во время засухи или огню костра в студеную ночь.

Когда он поднялся, поэтесса кивнула.

— Вы хотите уйти? Дож устраивает банкет. Вы обидите его, если уйдете.

— Он знает, что я на людях не ем. — Ракоци протянул донне письмо. — Я должен поблагодарить вас, синьора. Новости очень плохие, но… ничего. По крайней мере, теперь мне ясно, что делать. — Он дернул цепочку, свисавшую с его шеи, и сжал в руке талисман, полыхнувший рубиновым светом. — Письмо отправлено в ноябре. Нет ли у вас вестей более свежих?

Донна Феделе молча свернула пергамент и убрала его в поясную укладку. Она уже собиралась что-то сказать, но ее отвлекли. Какой-то щеголь с лютней в руках подлетел к ней и почтительно поклонился.

— Я положил два ваших стиха на музыку, уважаемая Кассандра, — затараторил он с сильным французским акцентом. — Если позволите, я их вам напою.

Ракоци нравился этот француз, ему пророчили блестящее будущее, однако сейчас он появился некстати. Впрочем, Кассандра и сама это поняла.

— Вы слишком добры, — сказала она. — Я очень хочу вас послушать. Но здесь чересчур шумно, и это будет мешать. Приезжайте-ка лучше завтра ко мне, мы прекрасно поладим.

Музыкант просиял.

— Вы чудо, мадам, — заявил он и поспешил к своим сотоварищам — сообщить, что выиграл заключенное с ними пари.

— Нет ли у вас других вестей из Флоренции? — повторил Ракоци, когда музыкант ушел.

— Вестей нет. Но есть один человек, — сказала Кассандра. — Он поляк, изучает язык и год пробыл в Риме, а два дня назад прибыл сюда. Он проезжал через Флоренцию, дорогой Сан-Джермано. Вам стоит его дождаться, он обещался быть здесь.

Донна Феделе поджала губы, потом сказала:

— Правда, вам будет трудненько с ним столковаться. Вы в этом убедитесь, как только послушаете его итальянский! Год жизни в Риме не прошел бы бесследно и для барана, но тут… — Она покачала головой. — Я ничего не имею против польских ученых, однако не понимаю, почему Борджа носится с ними.

— Я говорю по-польски, — ответил Ракоци, игнорируя попытку втянуть его в обсуждение гуманитарной политики Папы. — Я непременно его дождусь.

Женщина улыбнулась. Ее словно бы забавляло неловкое положение Ракоци. Ему не терпелось уйти, но он был вынужден поддерживать вежливую беседу.

— Вы, кажется, вознамерились оставить Венецию, да? Если так, постарайтесь вернуться скорей. Я ведь уже в годах, и времени у меня мало. Больше всего на свете я не люблю глупцов. Знакомство с вами доставило мне истинное наслаждение. Почему бы нам не продолжить его? Мне хочется, например, знать, что вы думаете о развалинах, обнаруженных близ Удины прошлой весной.

Он был обязан ей слишком многим и потому спросил:

— Вы говорите о Каза-Соле?

— Да, — ответила она и указала на веселящуюся толпу. — Для большинства из них эта находка мало что значит. Но вы-то знаете, насколько она важна?

— Ну, — осторожно произнес Ракоци, с деланым безразличием пожимая плечами, хотя в его темных глазах замерцали странные огоньки. — Возможно, там некогда находился храм солнца.

— Или, — продолжила донна Кассандра, искоса наблюдая за собеседником, — там помещалось что-то в своем роде единственное, чему сейчас названия нет.

— Возможно, — кивнул рассеянно Ракоци и вдруг встрепенулся: — Вы должны извинить меня, донна Кассандра. Мне неловко прерывать нашу беседу, но я вижу моего управителя и мне просто необходимо переговорить с ним прямо сейчас. — Он вежливо поклонился, дама поклонилась в ответ.

— Что ж, Сан-Джермано, дела есть дела. Не смею вас больше задерживать, однако надеюсь, что мы еще вернемся к этому разговору. И непременно дождитесь поляка, — крикнула она ему вслед, потом села удобнее и устремила свой острый взгляд на влюбленную парочку, проскользнувшую за оконную занавеску. Дурачки надеются уединиться там, где уединиться нельзя.

Джан-Карло заметил Ракоци и принялся проталкиваться к нему сквозь толпу. Он был просто великолепен в бирюзовом венецианском кафтане и белых бриджах с гульфиком, перевязанным яркими, прикрепленными к поясу лентами. Его лицо лоснилось от удовольствия и выпитого вина.

— Сан-Джермано! — развязно воскликнул он. — Я так рад вас видеть!

Ракоци двинул его локтем в бок и прошептал:

— Ступайте за мной.

Джан-Карло от изумления икнул, но беспрекословно последовал за патроном. Они вошли в небольшой зал, где шла карточная игра. Поглощенные своим занятием игроки не обратили никакого внимания на вошедших. Ракоци скорым шагом прошел в дальний угол и встал возле окна.

— Боюсь проявить неучтивость, патрон, — заговорил, понижая голос, Джан-Карло, — но вид у вас просто ужасный. Вы бледны, как известка. Вы не больны?

— Нет.

Он смотрел на Джан-Карло, прикидывая, насколько предан ему этот красивый тридцатитрехлетний мужчина. Ракоци не сомневался в его порядочности, однако люди меняются и легко поступаются принципами под страхом смерти или тюрьмы. Не раз и не два ему приходила в голову мысль открыться венецианцу, но осторожность все-таки побеждала. Вот и сейчас он ограничился лишь тем, что сухо спросил:

— Не знаете ли, где можно пошить одежду на человека вроде меня менее чем за неделю?

Джан-Карло ничем не выдал своего удивления, за время службы у Ракоци он привык ко многим вещам.

— Возможно, Аттилио мог бы. Он всегда шьет для вас и работает очень быстро.

— Нет. Только не Аттилио. Ему это покажется странным. А кто шьет одежду вам?

— Эудженио, но иногда я обращаюсь к Сабине Нимбо. — Он кашлянул. — Патрон, что все это значит?

Ракоци не ответил.

— Спросите, не возьмется ли она за срочный заказ? Весьма срочный и хлопотный. За неделю все должно быть готово. Мне понадобится много одежды, в основном венгерского стиля. И главное — яркой.

— Яркой? — переспросил Джан-Карло. — Вы ведь не носите ничего яркого.

Ракоци отмахнулся.

— Мне надо попасть во Флоренцию. И как можно скорее.

Глаза Джан-Карло расширились. Известие явно ошеломило его.

— Но ведь они вас сразу же арестуют!

Что с ним? Он спятил? Или всего лишь пьян? Нет, он не пьет, значит, все-таки спятил! Джан-Карло нахмурился, не зная, что тут сказать.

— Только в том случае, если поймут, что я — это я, — сказал Ракоци ровно. — Но кто станет арестовывать племянника беглеца, приехавшего заявить права на имущество дяди? Коротко стриженный, плохо говорящий по-итальянски венгр в ярких национальных одеждах вряд ли вызовет у кого-нибудь подозрения. Людей, близко меня знавших, там уже нет. Только Сандро Боттичелли…

Ракоци вдруг замолчал. Почему Сандро не сообщил ему о том, что произошло с Деметриче? Он осознал, что эта заноза его беспокоила с тех самых пор, как донна Кассандра показала ему письмо. Фичино писал о многом, но о Сандро не обмолвился и словечком, это позволяло предположить, что с живописцем все хорошо. А ну как этот вывод ошибочен? Что, если Боттичелли, попавший в немилость, тоже томится в тюрьме?

— Патрон? — нерешительно окликнул Джан-Карло, отвлекая Ракоци от тревожных раздумий.

— Я передам вам свои мерки. Отнесите их завтра Сабине Нимбо и скажите, что восемь дней — крайний срок. Цена не имеет значения. Если необходимо, пусть наймет себе в помощь кого-то еще. Объявите, что каждая швея сверх запрошенного будет получать по пять золотых за каждую рубаху или камзол.

Джан-Карло пожал плечами.

— Конечно же, я договорюсь обо всем, но вы суете голову в пасть крокодила. Кто-нибудь все равно может узнать вас. Например, ваша домоправительница. Как ее зовут? Деметриче?

Лицо Ракоци потемнело.

— Она в тюрьме. Именно потому я и еду.

— В тюрьме? — Джан-Карло поморщился и какое-то время молчал, приводя свои мысли в порядок. — Тогда вам тем более нельзя туда возвращаться. Она, возможно, уже на вас донесла. Вы ведь не знаете, почему ее арестовали?

Как ни горько было Ракоци выслушивать это, он все же нашел в себе силы внутренне усмехнуться. Джан-Карло просто струхнул. Он боится, что хозяин предложит ему отправиться в опасное путешествие вместе, и потому всеми силами пытается отменить этот вояж.

— Оказавшись в тюрьме, вы так бы не рассуждали. Я еду, и кончено. Времени у нас мало.

— Да-да, — пробормотал Джан-Карло, краснея. Он любил этого человека и потому пытался отговорить его от безрассудной затеи. — Тогда возьмите с собой кого-то еще. Меня или Руджиеро. Вам ведь нужен помощник. Они все равно могут посадить вас в тюрьму. Как племянника бежавшего от них человека.

Ракоци помотал головой.

— Сомневаюсь. Им нет в этом выгоды. Единственное, что они могут сделать, это ограничить время моего пребывания там. Что ж, в таком случае придется поторопиться. Как бы там ни было, а Деметриче следует освободить.

— Патрон, — осторожно начал Джан-Карло, испытывая большую неловкость, — а вы не задумывались о… о другом? Что ваша экономка уже… Простите, но ведь это возможно.

— Вы полагаете, что Деметриче мертва? — резко спросил Ракоци. — Да. Я думал об этом. И потому хочу навести справки. Скоро здесь будет один человек, я, правда, с ним не знаком, но мне шепнули, что он только что из Флоренции. Надеюсь, беседа с ним что-нибудь прояснит.

Джан-Карло позволил себе возразить:

— Здесь масса народу. Как вы узнаете, кто вам нужен?

Ракоци усмехнулся.

— Я знаю, что он поляк. Это будет нетрудно.

— Ах вот как.

Венецианец понял, что проиграл, и склонил голову, признавая свое поражение.

— Значит, одежда должна быть яркой?

— Чем ярче, тем лучше. И главное — венгерского кроя. Больше пышности, вышивки, не скупитесь на жемчуга. Я хочу выглядеть как венгерский вельможа.

Они помолчали.

— Вы давно не бывали на родине, да?

— Да. Очень давно. — Взгляд Ракоци погрустнел. — Джан-Карло, позаботьтесь, чтобы все было в порядке. Сообщите Теодоро из Кавардзере, чтобы он ожидал меня в Кьоджа. Пусть выберет самых быстрых и выносливых скакунов. Я хочу в первый день добраться до Понтеллагоско, а во второй — до Болоньи.

Джан-Карло побледнел.

— Святой Филипп! Вы же загоните лошадей!

— Велите Теодоро приготовить подставы. У нас есть лошади в Пьетрамала?

— Да. Они у Диониджи Фано из Боско. Четыре кобылы и два жеребца.

— Хорошо. — Ракоци потер в нетерпении руки, — Какой они масти? Есть там хотя бы одна не серая?

— Да, кажется, одна из них белая как снежок.

— Пусть мне ее подготовят для въезда в город. — Он взглянул на удивленное лицо Джан-Карло. — Мы основательно запутаем их. Вся Флоренция знает, что Сан-Джермано носил только черное и не держал никаких лошадей, кроме серых.

— Гонца к Теодоро я пошлю на рассвете. — Джан-Карло потер лоб. — Итак, яркая одежда в венгерском стиле, подставы на всем пути до Флоренции и белая кобыла от Диониджи Фано. — Он вскинул глаза к потолку, словно ища там защиты. — Вы ничего не забыли?

— Нет, это все, — кивнул Ракоци. — Теперь я поговорю с польским ученым и тут же уйду. Велите Рикардо подогнать к сходням гондолу.

— Все будет сделано. — Джан-Карло облегченно вздохнул.

Пробираясь к выходу из дворца, он широко улыбался. На душе у него было сумрачно, но этого не должен был видеть никто.

* * *

Письмо польского ученого Аптека Кожелвы, написанное на его родном языке и адресованное Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Аптек Кожелва шлет свои приветствия Франческо Ракоци да Сан-Джермано с отчетом о том, что ему довелось наблюдать в тосканской Флоренции.

Покинув Рим и двинувшись на север Италии, дабы продолжить изучение древних италийских наречий, я прибыл во Флоренцию в конце октября и стал хлопотать о том, чтобы мне было позволено поработать в библиотеке, основанной Козимо де Медичи. Меня весьма огорчило, что к этим столь скромным моим притязаниям власть предержащие лица отнеслись с большим подозрением, однако благодаря усилиям францисканцев из Санта-Кроче, которые, как я понял, не очень-то ладят с доминиканцами, желанное разрешение было дано.

Вынужден сразу же и с огромным прискорбием заявить, что нынешняя Флоренция весьма далека от былой своей славы. Вместо пышного цветущего сада я нашел мрачный вытоптанный участок земли. Установленный в городе аскетизм заставил бы вострепетать даже спартанцев; боюсь, этой фразой я не выразил и десятой доли того, что творится на деле.

Да, очень возможно, что шерсть стала плоха, что торговля тканями сократилась и что недавнее нашествие войска французского внесло свою лепту в расстройство хозяйства страны. Весьма естественно, что постоянный недород на полях не мог не заставить граждан республики подтянуть пояса. Но в печальном положении просвещения и науки и в не менее прискорбном упадке искусств повинны прежде всего толпы религиозных фанатиков, не дающие флорентийцам свободно вздохнуть.

За время моего пребывания там я видел много религиозных процессий, но самой странной из них была та, которую я сейчас опишу. Монахи-доминиканцы продвигались по улицам, приплясывая и распевая гимны, умоляя Господа наслать на них святое безумие. Вел их всех некий Савонарола, отлученный Папой от церкви, но тем не менее призывающий всех окружающих уверовать в то, что Дух Господень снизошел на него. Никто не пытался возразить этому проповеднику, хотя в словах его крылся великий грех.

Подле Савонаролы шла и сестра Эстасия, за благочестивость свою, как было объявлено, приобщенная тайнам Господним. Она немолчно рассказывала о своих видениях, и все, кто слышал ее, замирали в благоговейном восторге. Она была очень слаба, ибо много постилась, лицо ее покрывали следы от ударов хлыста (остальное было укутано — даже руки). Но слова этой женщины звучали так страстно, что многие начинали плакать и каяться. Затем сестра Эстасия стала петь свой новый гимн, монахи его подхватили, а сестра принялась танцевать. Завидев это, многие участники шествия попадали на колени, а Савонарола громогласно призывал всех в свидетели силы и могущества Господа. Сестра Эстасия, оборвав свое пение, упала к ногам Савонаролы и начала целовать их с большой пылкостью, а потом потеряла сознание. Сестры-селестинки были вынуждены унести ее в свой монастырь, расположенный за городскими стенами. (Хочу заметить, что с тех пор, как сестра Эстасия принесла Сакро-Инфанте известность, к монастырской больнице пристроили другое крыло, ибо она уже не вмещала страждущих, не способных позаботиться о себе. Настоятельница Сакро-Инфанте сестра Мерседе даже неосторожно посетовала, что в городе стало больше безумцев, за что Савонарола сделал ей выговор. Он так разошелся, что предложил освободить сестру Мерседе от обязанностей главы монастырской общины и возложить их на сестру Эстасию, но та упросила доминиканца отказаться от этой затеи, и все осталось как есть.)

Добавлю еще, что тех флорентийцев, которых не тронули танец и пение благочестивой Эстасии, похватали одетые в серые сутаны юнцы и заставили публично покаяться в стенах Санта-Мария дель Фьоре при огромном стечении прихожан.

Эти молодчики, еще не достигшие брачного возраста, дважды врывались в мое жилище. Они искали предметы роскоши, а также книги, запрещенные церковью. Совершать эти обыски им дозволено новыми уложениями, принятыми приором и Синьорией республики, которые все еще являются властью, но находятся под сильным влиянием Джироламо Савонаролы.

Тех же, кто не подчиняется новым правилам, преследуют и сажают в тюрьму. Существует особенный документ с перечнем признаков, за которые человека можно обвинить в ереси и упрятать в узилище. Темницы города переполнены, но более строгие действия к узникам пока что не применялись. (По крайней мере, ничего такого не было до декабрьского праздника святого Николая, а потом я покинул Флоренцию.) Кажется, до Рождества Христова всех заблудших решили не трогать, чтобы дать им время как следует осознать собственные ошибки и вины.

Надеюсь, мой почерк и стиль изложения не вызовут у вас затруднений. Ваш устный польский столь превосходен, что вы, мне думается, должны с легкостью разбирать и письмо. Если это не так, я охотно переведу сей скромный отчет на латынь, коей, мне кажется, я овладел в совершенстве, хотя в итальянском не очень-то преуспел. Не правда ли, для таких иноземцев, как вы и как я, этот язык — большая морока? Но многие, к сожалению, тут на нем говорят и требуют от приезжих того же. Латынь звучнее, строже и проще, но они не хотят этого понимать.

Скажите, вы изучали польский по книгам? Или бывали в наших краях? Впрочем, я понимаю, что вопрос мой нелеп, и прошу простить мне излишнее любопытство.

За сим позвольте уверить, синьор Ракоци, что я всегда к вашим услугам и буду рад, если вам как-нибудь вздумается меня навестить в доме Лино Ваззомаре, в том, что находится возле монастыря Сан-Грегорио. С лучшими пожеланиями,

Антек Кожелва В светлейшей Венеции 4 января 1498 года

ГЛАВА 2

Чтобы достичь Флоренции, ему потребовалось шесть дней. Скорость, возможная летом и невероятная для зимы, когда на дорогах то снег, то лед, то вода. Он сменил четырнадцать лошадей. Одна расколола копыто — между Кьоджей и Пьетрамала, на старой горной тропе. Ракоци хотел сократить путь, но в результате вынужден был убить покалеченное животное. Потом он часа три брел пешком по замерзающей слякоти к небольшой деревушке, где отогрелся и взял мула. Это был хороший урок.

С болью в душе и ломотой во всем теле он смотрел на крыши Флоренции, красные от закатного солнца. Он знал, что следует поспешить, иначе городские ворота закроются и ему придется искать пристанища в одном из окрестных монастырей. Ракоци тронул повод, белая кобыла, издав тихое ржание, стала спускаться с холма.

— Я знаю, — сказал Ракоци, поглаживая гриву усталой красавицы. — Ты хорошо потрудилась, но надо еще потерпеть. Осталось совсем немного. Скоро ты отдохнешь и поешь. — Он выпрямился в седле и принял горделивую позу.

На его счастье, ворота Санта-Кроче были открыты, их охраняли трое улан, вооруженных швейцарскими пиками. Стражники нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ожидая, когда умолкнут церковные колокола.

Всадник на белой кобыле успел подскакать к ним с последним звоном вечернего благовеста, служившего знаком, что ворота можно закрыть. Стражники с немым изумлением оглядели зеленый плащ, отороченный мехом куницы, и высокие сапоги, в каблуках которых поблескивали драгоценные камни. Богатая меховая шапка, золотая серьга. Незнакомец выглядел очень внушительно и держался надменно. Одна рука его крепко сжимала поводья, вторая была упрятана в русскую муфту.

— Ваше имя? — спросил капитан, преграждая всаднику путь.

— Жермен Ракоци. Я еду из Венгрии. — Капитан шевельнул пикой, белая кобыла прянула в сторону, но незнакомец непринужденным движением ее осадил. — Солдат, отойдите назад. Вы пугаете лошадь.

К такому обращению капитан не привык, он невольно попятился. Властность приезжего вызывала зависть и восхищение. Чтобы не потерять лица, страж приосанился и решил задать чужаку еще пару вопросов.

— Ответьте, зачем вы прибыли в этот город, синьор?

— Заявить свои права на имущество. Я — племянник Франческо Ракоци да Сан-Джермано, и все, чем он владел здесь, — мое, — ответил Ракоци, намеренно путая ударения.

— А вам известно, что ваш дядюшка бежал из Флоренции под угрозой ареста? — спросил капитан, и глаза его самодовольно блеснули.

— Где находится палаццо да Сан-Джермано, солдат?

Капитан был озадачен.

— Я сказал, что ваш родич покинул этот город под угрозой ареста.

Ракоци невозмутимо кивнул.

— Вполне возможно. Так где же?

— Поезжайте на север. К монастырю Святейшей Аннунциаты. — Капитан ткнул рукой в купол Санта-Мария дель Фьоре, поскольку тот скрывал остальные ориентиры. — Только учтите, дворец сейчас пуст. Там нет никого. Никто вас не встретит. Там никто не живет. — Он говорил короткими фразами, решив, что так чужаку будет понятней.

— Пуст? — Ракоци вскинул брови. — Почему? За имуществом должен кто-то приглядывать. Я возмущен. Скажите, солдат, — обратился он к капитану, — что случилось? Куда подевалось доверенное лицо моего дядюшки?

— Я не уполномочен отвечать на такие вопросы, — злорадно улыбнулся «солдат» и отошел в сторону, уступая дорогу. Ну вот, подумалось Ракоци, сейчас этот служака помчится докладывать, что в город приехал племянник еретика. Он постоял, пока ворота не заперли, и тронул кобылу. Охранники глядели ему вслед. Когда приезжий скрылся за поворотом, они опустились, покряхтывая, на колени и, склонив головы, стали молиться, как того требовали новые уложения Синьории.

Флорентийские улицы были мрачны, великолепные статуи, некогда их украшавшие, то ли разбили, то ли куда-то убрали. Голые стены, холодные темные окна. Ракоци сделалось не по себе. Над входом в церковь Сан-Марко белело полотнище с красной надписью: «Восславим муки Христовы!» Он подъехал к палаццо. На стене его тоже виднелась надпись. Короткая и выразительная: «Сатанист!»

Да, Флоренция изменилась! Чем же Савонарола сумел ее взять? Уж не тем ли, что странным образом походил на Лоренцо? Тот тоже диктовал Синьории свою волю и бросал вызов Папе, а горожане рукоплескали ему. Для Флоренции отлучение доминиканца от церкви было лишним доказательством его благочестия в противовес чудовищной развращенности Борджа, слухами о которой полнился католический мир.

Ракоци спешился, толкнулся в незапертые ворота и повел свою кобылу к конюшне, не обращая внимания на оскорбительные рисунки, пятнавшие облицовку палаццо. В основном это были фигурки рогатых и хвостатых существ, снабженных воздетыми фаллосами невероятных размеров. Он подумал с иронией, что Эстасия обвинила его не в том, что было, а в том, чего не было, но чего бы ей очень хотелось. Вот парадокс, правду она все-таки утаила, ибо правда могла сокрушить и ее.

Он приоткрыл дверь конюшни и понял, что там побывали. Большая часть упряжи пропала, с одной из повозок сняли даже колеса.

— Входи, Гелата, — сказал Ракоци, потянув за узду.

Кобыла, прядая ушами, неохотно пошла за ним. В ее огромных глазах словно застыл большой знак вопроса. Она явно не понимала, почему тут так холодно и нет других лошадей.

Ракоци накинул поводья на брус и огляделся. В одном из ящиков обнаружилось немного зерна.

— Маловато, милая, но на вечер должно хватить, а завтра посмотрим.

Он взял лопату и нринялся чистить стойло, примыкавшее к стене главного здания и защищенное от сквозняков. Работа его успокоила. Расчистив площадку, Ракоци заглянул на чердак. К счастью, солома там еще оставалась, сухая и без затхлого запаха. Ракоци вилами покидал ее вниз, соорудив для Гелаты основательную подстилку. Покончив с этим, он завел лошадь в стойло, потом насыпал в кормушку зерна и наносил воды из бочки, стоявшей под водостоком.

Убедившись, что с лошадью все будет в порядке, он оставил конюшню и, двигаясь ощупью по узкому переходу, вышел во внутренний двор. В полумраке не было видно, цела ли мозаика, но тратить время на поиски факела ему не хотелось. В конце концов, не важно, цела она или нет, все равно сейчас ничего не поправишь.

Он вошел в главное здание и зябко поежился, гулкие звуки шагов нарушили тишину. Пахло плесенью, мебель была опрокинута, под большинством из окон валялись скомканные портьеры.

Ракоци затопила волна гнева. Быстро взбежав по лестнице на площадку, он ощупал резные панели и успокоился, обнаружив, что с ними все хорошо. Теперь следовало спуститься в подвал и посмотреть, что творится на кухне.

Там, к его удивлению, царили порядок и чистота. Утварь находилась на месте, в огромном камине лежали дрова, словно бы дожидаясь, когда к ним поднесут тлеющий трут. Ракоци невольно задумался, что сталось с его поваром, но тут же выбросил эти мысли из головы. Сейчас куда важнее было развести огонь в очаге, тогда по скрытым в полу и стенах здания трубам пойдет тепло и постепенно обогреет палаццо. Сухая растопка занялась моментально. Ракоци облегченно вздохнул и прислонился к разделочному столу. Когда жадное пламя окрепло, он забил зев камина поленьями, чтобы жар держался подольше, опустил решетку и проверил, открыты ли вьюшки.

Дверь хода, ведущего к потайным комнатам, подалась легко, но Ракоци открывал ее осторожно, прислушиваясь, не заскрипит ли где арбалетная тетива. Все обошлось, и он стал подниматься по лестнице уже почти без опаски, но с чувством брезгливости, ибо ему пришлось заподозрить в предательстве свой собственный дом. Ощущение было не из приятных, и все же в комнату, примыкавшую к алхимической лаборатории, он также проник с некоторой заминкой. Эта комната служила его личным прибежищем, и, затеплив свечу, Ракоци не обнаружил в ней никаких перемен. Узкая койка, стоявшая у дальней стены, была аккуратно прибрана, в сундуке, похоже, никто не рылся, и «Орфей» Боттичелли, являвшийся, в сущности, портретом Лоренцо, по-прежнему висел на стене. Ракоци посмотрел на картину и вновь спросил себя: почему Сандро ничего ему не написал? В голове его тут же зароились тревожные мысли.

Со свечой в руках он обследовал лабораторию и нашел ее в полном порядке. На одном из длинных рабочих столов лежали листы пергамента с заметками, сделанными рукой Деметриче. Перебрав их, Ракоци понял, что его помощница не сидела сложа руки. Слабая улыбка осветила его лицо, но быстро исчезла — беспокойство вновь овладело им.

Деметриче в тюрьме, но что же со слугами? С Аральдо, Пасколи, Гвалтьере, Мазуччо? Где Амадео? Ему надлежало быть тут!

Возможно, кто-то бежал, а кого-то арестовали, но не имелось способа выяснить это прямо сейчас. Утро должно было дать ответы на все вопросы. Ракоци вернулся к себе.

Спустя четверть часа он уже крепко спал на своей жесткой кровати. Днище ее было двойным, его заполняла земля, оберегавшая сон Ракоци на протяжении многих веков.

* * *

Обращение настоятеля собора Сан-Марко Джироламо Савонаролы к богобоязненным гражданам Флорентийской республики.

Наступает Великий пост, всем добрым католикам надлежит отвлечься от мирских дел и задуматься о великой жертве, которую принес ради нас наш Спаситель!

Почтем же за великое благо возможность еще раз проявить свою любовь к Всевышнему, ревностно соблюдая Его заповеди и умножая число своих благочестивых деяний!

День 19 февраля объявляется днем покаяния. Все заблуждавшиеся должны будут публично покаяться в своих прегрешениях. Им вменено целовать ноги тех, кто ими обижен, а кроме того, каждому кающемуся надлежит повесить себе на грудь табличку с перечислением всех своих вин. Сии таблички предписывается носить на протяжении всего поста, до пасхальной субботы. С 24 февраля и до Страстной пятницы Христову воинству дозволяется проводить досмотр всех флорентийских домов, неукоснительно изымая при этом все предметы роскоши, богохульные книги, бесстыдные картины и украшения, не совместимые с добродетельной жизнью.

4 марта будет зажжен костер, в пламени которого сгорят эти богопротивные вещи, чем всемы выразим наше презрение к мирской суете. Истинные христиане смогут принять участие в столь благочестивом деянии, отправляя в огонь всю эту мишуру.

Помните, земная краса лжива, она лишь мерзкий соблазн, уводящий от светочей царства Господнего. Поищите в сердцах своих, и вам откроется бездна скверны. Избавьтесь же от нее!

Великий праздник поста достигнет славы своей 10 марта, и флорентийцы, обвиненные в ереси, предстанут перед своими согражданами, чтобы жестоко поплатиться за свои заблуждения. Тех, чьи сердца содрогнутся от жалости, призываю подумать о том, что грешникам дано было время раскаяться и что с упорствующими в ереси надлежит поступать как с козлищами в стаде агнцев.

Молись, Флоренция, чтобы Господь, читающий в сердцах наших, смилостивился над тобой и узрел в огне, сожигающем языческих идолов, сияние истинной веры!

Обнародовано по указанию Джироламо Савонаролы и с разрешения Синьории 18 января 1498 года.

ГЛАВА 3

Он покинул палаццо с рассветом. Мостовые Флоренции блестели от льда, под ногами хрустело, и Ракоци, отягощенный пышной одеждой, передвигался весьма осторожно. Бархатная шляпа, золотая серьга и парчовый камзол, отделанный в обшлагах горностаем, привлекали к нему внимание редких скромно одетых прохожих, но он только вскидывал подбородок и продолжал идти ровным шагом, делая вид, что ничего не замечает вокруг.

На виа Нуова Ракоци счел необходимым потоптаться на месте, словно бы соображая, куда направить шаги. Он свернул к одному дому, потом к другому и только потом постучался в нужную дверь.

Ветер, задувавший с холмов, нес мелкий снег, и Симоне Филипепи скорчил недовольную мину, увидев, что гость ему не знаком.

— Вот что, любезный, — сказал повелительно Ракоци, — извольте ответить, не здесь ли живет живописец, именуемый Боттичелли?

Разглядев незнакомца, Симоне помрачнел совсем. Щеголь, стоявший на пороге, всей повадкой своей и манерами живо напоминал о том, что потеряла Флоренция с приходом Савонаролы.

— Да, это его дом, но он в молельной. — Симоне хотел было закрыть дверь, но мешкал, не находя для этого предлога, а посетитель, похоже, не понимал, что его не желают впустить.

— В молельной? — У Ракоци сжалось сердце. — А когда он освободится? Мое имя Жермен Ракоци. Я должен увидеть его.

Он знал, что за этим последует.

— Ракоци? Значит, вы во Флоренции? И у вас хватило наглости явиться сюда?

Ракоци недовольно поморщился.

— Успокойтесь, любезный. Я и сам знаю, что мой дядюшка что-то у вас натворил. — Он подбоченился и заявил: — Но меня это никак не касается. Я приехал сюда по вопросам наследства, и господин живописец должен мне кое-что пояснить.

Симоне понял, что обознался, и разозлился еще больше.

— Приходите позже, — сказал он, намереваясь захлопнуть дверь.

Та захлопнулась, но гость оказался в прихожей. Как он это проделал, осталось тайной. Симоне вытаращил глаза.

— Ну хорошо, я могу подождать. Впрочем, дело важное и отлагательства не терпит. Сообщите господину художнику, что его ожидают. — Гость нетерпеливо поморщился и притопнул ногой.

— Как будет угодно синьору, — пробормотал подавленно Симоне. — Но… позвольте вам сообщить, что во Флоренции не принято входить в дом без приглашения.

Ракоци вскинул бровь.

— В самом деле? А мне говорили, что благочестию здесь открыты все двери. И что юношам из Господнего воинства приглашения вообще не нужны. Не может быть, чтобы меня обманули!

Симоне только хрюкнул в ответ и поспешил удалиться. Непрошеный гость улыбнулся, заметив, что он свернул не к молельной, а к мастерской. Оставшись один, Ракоци осмотрелся. В просторной прихожей этого дома обычно висели готовые работы Сандро, дожидаясь, когда заказчики их заберут. В прежние времена это была чувственная воздушная живопись на античные темы. Теперь сюжеты переменились и краски их потускнели. Распятый Христос, опечаленная Мадонна, скорбные лики великомучеников… Ракоци невольно поежился. Лицо святого Себастьяна показалось ему странно знакомым. В пронзенном стрелами юноше художник изобразил себя.

— Брат примет вас. — Симоне улыбнулся, заметив, что посетитель вздрогнул. — Я вижу, — добавил он, — что вам нравятся эти картины. Они не могут не восхищать. Сандро теперь много работает во славу Господню.

Ракоци покачал головой. Симоне расценил этот жест, как одобрительный и, одушевившись, продолжил:

— Смотрите, с каким целомудрием Пречистая Дева принимает посланца небесного. В глазах ее кротость, в них нет и намека на святотатственный плотский восторг. Сандро совершенно переменился, отринув свои заблуждения, и перестал потворствовать низким страстям. Он ждет вас, ступайте за мной, сударь.

Симоне повернулся и зашагал в глубину дома. Ракоци в полной растерянности побрел следом за ним.

Сандро стоял у стола, заваленного набросками. Морщин на его лице прибавилось, в рыжевато-коричневых волосах пробилась сильная седина. Пристально взглянув на вошедших, он с неохотой отложил в сторону лист бумаги.

— Вы родственник Франческо да Сан-Джермано?

Ракоци невозмутимо кивнул.

— Вам говорили, что вы на него очень походите?

— Я знаю. — Ракоци покосился на Симоне. — Синьор Филипепи, могу ли я побеседовать с вами наедине?

Шумно вздохнув, Сандро обратился к брату:

— Симоне, я уверен, тебе есть чем заняться. Чуть позже я тебя позову.

Окаменев от возмущения, Симоне какое-то время сверлил брата глазами, потом резко повернулся и, громко хлопнув дверью, ушел.

Повисло молчание, затем Ракоци, указав на эскизы, спросил:

— Можно взглянуть?

— Сделайте одолжение. — Сандро отошел в сторону. Ракоци склонился к столу. — Ваш дядюшка обладал тонким вкусом. Теперь таких знатоков во Флоренции нет.

Взяв в руки пару набросков и повернувшись к окну, Ракоци сдвинул брови.

— Можно узнать, над чем вы работаете?

Сандро нервно взъерошил свою шевелюру.

— Тема библейская. Избиение младенцев. Но у меня ничего не выходит. Вот, посмотрите. О чем говорит вам эта рука? Ни о чем ровным счетом. А она должна пробуждать сочувствие, жалость. Или это лицо? Оно неживое, как маска. — Он забрал у гостя эскизы и швырнул их на стол. — Все много хуже, чем в худших вещах Леонардо. Я молюсь, но молитвы не помогают. В последнее время мне все труднее писать, — Боттичелли раздраженно поморщился и потер руками лицо.

Ракоци промолчал. Сандро говорил правду. Эскизы были бездарны. Художник терял талант.

— Впрочем, все это не важно. Что вас сюда привело? — Сандро потряс головой, пытаясь сосредоточиться. — Надеюсь, не какая-то скорбная весть? Например, о смерти да Сан-Джермано? Это было бы уже чересчур.

Ракоци пристально глянул на живописца.

— Нет. Он жив и здоров. Меня заботит другое.

Сандро облегченно вздохнул.

— Вот и прекрасно. Смертей слишком много. Я рад, что с Франческо все хорошо. Мне очень его не хватает. Я сам убедил его покинуть Флоренцию, а теперь об этом грущу. Мне почему-то кажется, что он сумел бы справиться со всеми напастями и остановить надвигавшуюся на город беду. То, что сейчас происходит, ужасно! — Боттичелли потряс руками и замер, потерянно глядя на них. — Я не хочу во всем этом участвовать! Но у меня нет другого пути. Мне приходится принимать их, я молюсь вместе с ними и пишу то, что они велят. Я предаю сам себя и становлюсь все более одиноким. Флоренция изменилась. Вместе с ней изменился и я.

Ракоци молча слушал, он понимал, что художнику следует выговориться. Хотя выплескивать эти признания первому встречному было не очень-то благоразумно с его стороны. Похоже, Сандро и сам понял это. Он опустил руки и глухо пробормотал:

— Надеюсь, вы никуда не пойдете с доносом? Мое положение и без того достаточно шаткое. — Лицо его отразило сильнейшее замешательство. — Сам не знаю, зачем я все это сказал. Просто вы очень походите на своего родственника, а тот…

Ракоци усмехнулся и сказал на чистейшем итальянском:

— Посмотрите-ка на меня. — Он снял шляпу, бросил ее на стул и согнал с лица остатки высокомерия.

Сандро замер, потом отшатнулся, его золотистые глаза загорелись.

— Франческо?

— Да, это я.

Он видел, что Боттичелли колеблется, и стоял, выжидая. Сандро теперь набожен. Еще неизвестно, как он воспримет внезапное возвращение еретика.

— Боже, вы сумасшедший!

Ракоци только пожал плечами.

Сандро медленно обошел вокруг стола, затем порывисто бросился к гостю и крепко обнял его.

— Сумасброднее человека я еще не встречал! Господи боже, вы хоть себе представляете, что вас ждет, если кто-то узнает, что вы — это вы?

— Да, представляю, — мягко сказал Ракоци, отстраняясь. Он не раз видел воочию, как поступают с вероотступниками, но не стал об этом говорить.

— Так зачем вы вернулись?

— Затем, — слова Ракоци звучали спокойно, — что Деметриче Воландри в тюрьме. И я намерен оттуда ее вызволить.

Сандро смутился. Судорожно сглотнув, он сказал, отводя взгляд:

— Это практически невозможно. Вы лишь добьетесь того, что арестуют и вас.

— Что они собираются с ней сделать? — Дыхание Ракоци пресеклось.

— Пока неизвестно. — Сандро в растерянности рухнул на стул и замер, не сводя с гостя жалких, измученных глаз. — Но… как вы узнали? — Ракоци промолчал. Боттичелли беспокойно дернул бровями и уставился в пол. — Ну да, я сам… я первый должен был вам обо всем сообщить, но… меня так зажали. Постоянная слежка, доносчик-брат, я не имел возможности написать вам ни строчки! — Он замолчал и хватил себя кулаком по колену. — Нет, это ложь! Я мог извернуться, я мог найти какой-нибудь способ, но струсил. Я недостоин вашей дружбы, Франческо. Они запугали меня.

— Сандро, амико, — сказал Ракоци, — успокойтесь. Вам не стоит себя так корить. — Он прошелся по комнате и вновь подошел к Боттичелли. — Я вас ни в чем не виню.

— Зато я себя обвиняю. — Сандро досадливо дернул плечом. — Я ненавижу себя.

Ракоци вздохнул, он не знал, что тут сказать. Людям свойственно каяться задним числом и носиться со своими несчастьями, не замечая бед и горестей близких. Если Деметриче жива, то все, возможно, и обойдется.

Если же нет…

Сандро заговорил снова:

— Не буду ничего обещать, потому что сам себе плохо верю, но я готов вам помочь. Вам же не стоит слишком на меня полагаться. Однако что-нибудь сделать я все же смогу. Итак, теперь вы племянник графа Франческо Ракоци да Сан-Джермано. Как вас зовут?

— Жермен.

— Жермен Ракоци. Что ж, хорошо! Я постараюсь быть вам полезным. — Он посмотрел в окно и нахмурился. — Теперь говорите — в чем?

— Достаточно, если вы будете держать мою тайну в секрете. — Ракоци прислонился к столу. — Впрочем… надо бы срочно узнать, где содержится Деметриче. Если она, конечно, жива.

— Она жива. Но времени у вас мало. Доминиканцам не терпится кого-нибудь сжечь. — Сандро покачал головой. — Аутодафе во Флоренции! Кто мог бы в это поверить?

Ракоци помрачнел.

— Вы шутите, Сандро!

— Нет, не шучу. Эти четыре года отбросили наше просвещенное общество на сто лет назад. Что будет дальше, трудно себе представить.

— Где держат узников? В местной тюрьме?

— Нет. Их увозят из города. Кажется, в окрестные замки. Но конкретно ничего неизвестно. — Он пожал плечами и встал — Я попробую это выяснить. У Эстасии. Возможно, она что-то знает. А возможно, и нет.

— У Эстасии? — переспросил Ракоци. — А откуда ей знать?

— О! — Сандро передернулся. — Она теперь — шишка. После того как приняла монашеский сан, Эстасия стала кумиром толпы и первой фигурой в клике Савонаролы. Люди сбегаются, чтобы послушать ее вдохновенные гимны. Она их на ходу сочиняет и имеет огромную популярность. Такому успеху мог бы позавидовать и Лоренцо, хотя его песенки тоже были у всех на устах.

— Погодите, Сандро. Вы хотите сказать, что сестра Эстасия и ваша кузина — одно и то же лицо? — Ракоци хлопнул ладонью по столу. — Я должен был догадаться! Монахиня, приобщенная к таинствам! Так это она? Ну да, это вполне в ее духе! А я — абсолютный глупец! — Он был не на шутку взволнован. — Вот уж не думал, что Эстасия облачится в сутану. И что же, она ей идет? А как же мужчины? Разве они уже стали ей не нужны? Ни за что не поверю: она слишком чувственна. Ей постоянно надо себя ублажать.

— Сначала она была одержима дьяволом, — хмуро сказал Сандро. — Но это ей вскоре наскучило. Возможно, вскоре ее утомит и Господь. — Он взял со стола какой-то рисунок и тут же резко его отшвырнул.

Ракоци понял, что тронул запретную тему, и на минуту умолк. Потом, прикоснувшись к руке живописца, произнес:

— Узнав, где находится Деметриче, вы очень поможете мне. Но если у вас не получится, ничего страшного не случится. Я сам найду способ ее отыскать. Я ведь зашел не за помощью, а убедиться, что с вами ничего не стряслось.

— Я недостоин подобного отношения, — пробормотал Сандро. — Я сделался слишком пуглив.

— Ну-ну, Боттичелли. — Ракоци начал сердиться. — Перестаньте себя казнить. — Он бросил косой взгляд на неоконченные работы. — Лучше скажите, когда вы почувствовали, что стали хуже писать?

Лицо Сандро вновь сделалось жалким.

— Около года назад. Когда взялся за все это. — Он оглядел свои руки и отвернулся к окну. — Но я не связываю одно с другим. Просто мне уже за пятьдесят, и моя сила уходит.

Яркие лучи солнца заполнили мастерскую, словно бы возражая этим словам. «Сила Сандро уходит, а день ее лишь набирает, — подумал Ракоци. — Надо идти».

— Если я найду вам заказчиков на стороне, вы согласитесь уехать отсюда?

Не поворачиваясь, Сандро спросил:

— Вы говорите о себе?

— Возможно. Но есть и другие.

Сандро вздохнул.

— Нет. Я утратил талант. То, что я рисую сейчас, недостойно внимания. Такое может нравиться только священникам и тем, кто стремится на небеса. — Он неуверенно улыбнулся и вдруг без всякого перехода спросил: — Скажите, у вас еще сохранился «Орфей», заказанный мне Лоренцо?

— Да, он висит в моей спальне. Его не нашли.

— Я хотел бы, чтобы вы мне его возвратили. — Сандро потупился, потом поднял голову и принялся разглядывать потолок.

— Но… зачем?

Боттичелли сложил молитвенно руки и с отчаянием в голосе произнес:

— Четвертого марта я должен сжечь его на костре. Я поклялся предать все свои языческие работы огню.

— Это глупая шутка, — быстро сказал Ракоци.

Глаза Сандро были серьезны.

— Это не шутка, Франческо. Клятву слышали многие, и четвертого марта я сделаю то, что сказал.

— Нет! — Ракоци охватило холодное бешенство. — Что за безумный бред? — Он схватил Боттичелли за плечи. — Вы же художник! И хотите убить свое прошлое? Тогда объясните хотя бы, зачем это вам?

Сандро дернулся, стряхивая с себя руки гостя, и отошел от окна.

— Затем, что тогда меня оставят в покое. Вы знаете, что такое покой? — Он ронял слова безразлично, словно совсем не заботясь, слушают его или нет. — Я был здесь, а вы сбежали, Франческо. Вы жили в Венеции, а они терзали меня.

— Покой? — Ракоци усмехнулся. — Очнитесь, амико, покой — это смерть! — Он сам словно очнулся и посмотрел вокруг невидящим взором, в его голосе появилась мольба. — Послушайте, Сандро. Я понимаю, вы много вынесли, но ваше решение — большая ошибка. Вы будете мучиться, вы не найдете покоя, ибо тому, что вы собираетесь сделать, названия нет. Это хуже, чем убивать детей, ведь те могут хотя бы кричать, звать на помощь. А ваши работы на помощь не позовут. Они безгласны, безропотны, они уязвимы. И невыразимо прекрасны, ибо устремлены к свету, к добру.

Ракоци сделал глубокий вдох и продолжил:

— Там, на столе, лежат ваши эскизы. Избиение младенцев — скорбная тема. Зачем вы мучаетесь над ней? Чтобы пробудить в сердцах сострадание? Тогда почему же его нет у вас? Ваша акция много хуже библейской, ведь детей по приказу жестокосердого Ирода убивали солдаты, а не их собственные матери и отцы. Слышите, даже Ироду не пришло в голову повелеть им такое, а вы по своей воле идете на этот безумный шаг! Опомнитесь, Сандро! Прекрасное так легко уничтожить. Вы стремитесь к покою, к спасению, но спасение не достигается кровью, огнем и мечом.

Он ощутил сильное жжение в груди и остановился, чтобы глотнуть воздуха. Сандро молчал, и Ракоци вновь захлестнула ярость. Голос его обрел твердость металла.

— Я не верю ни в небеса, ни в ад. Но сейчас мне хочется, чтобы преисподняя все же существовала и чтобы люди, подобные Савонароле, вечно мучились там за свои преступления. Откажитесь от своей клятвы, Сандро. Умоляю! Иначе она вас раздавит. Вы сами себе ничего не простите потом.

Поглядев на Сандро, он понял, что говорил впустую. Глаза живописца были мрачны. Голос его прозвучал тихо и ровно:

— Я выслушал вас.

— Но, Сандро!

— Довольно. Я сделал выбор. И свое решение не изменю. — Он открыл дверь и позвал Симоне.

Тот где-то замешкался, и Боттичелли вновь обратился к гостю:

— Думаю, нам незачем больше встречаться. Ради спасения Деметриче я сохраню вашу тайну, но теперь вам лучше уйти.

— Сандро, прошу вас.

— Прощайте.

Живописец холодно поклонился и закрыл дверь мастерской.

* * *

Письмо Оливии-римлянки, написанное на обиходной латыни и адресованное Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Встревоженная Оливия посылает Франциско свой сердечный привет.

Во имя всех на свете богов! Что с тобой происходит? Стоило ли уезжать из сравнительно благополучной Флоренции, чтобы вернуться туда в самое неспокойное время? Или ты позабыл, что костер грозит тебе истинной смертью точно также, как перелом хребта или отсечение головы? Я порой думаю, уж не спятил ли ты?

Ах да. Я знаю. Ты маскируешься. Ты принимаешь все меры предосторожности. Но ведь и самые надежные вещи подчас нас подводят, разве не так? Только не говори, что мои волнения вздорны. Я слишком хорошо знаю тебя.

Письмо твое пришло на удивление быстро. Море было спокойным, ветер — попутным, твой Джан-Карло совершил приятное путешествие. Он понравился мне, Сен-Жермен. И настолько, что я могла бы с ним сблизиться с целью… ты сам знаешь с какой. Но поскольку ты до сих пор держишь его в неведении о кое-каких сторонах нашей жизни, то и я решила поостеречься. Он считает тебя всего лишь алхимиком и сумасбродом. И пусть.

Алессандро VI настроен решительно. Савонароле несдобровать. Ему была предложена кардинальская шляпа, но — в Риме. Доминиканец, очевидно, предпочел ей ореол мученика. Что ж, в самом скором времени он его обретет. Алессандро сделает для этого все.

Савонарола силен во Флоренции, Папа — во всем католическом мире. Чудовищная похотливость и корыстолюбие Борджа, которых он даже и не скрывает, недвусмысленно говорят, насколько крепка его власть. Джироламо с ней не тягаться.

Движение против Савонаролы возглавляет молодой кардинал Джованни де Медичи. Суть его такова: сопротивление папским указам есть ересь, которую следует искоренять. Уже весной Родриго Борджа (или его святейшество Алессандро, если так тебе больше нравится) начнет мстить.

Зачем же соваться в костер, который вскоре будет потушен? Его пламя может сделаться жарким. Савонарола, припертый к стенке, покидает туда всех, кто с ним не согласен, а заодно может прихватить и тебя. Назваться кузеном преступника — плохая легенда. Кто таков да Сан-Джермано, понятно, кто таков его родственник — нет! В загадке больше опасности, чем в том, что открыто. Задумайся над этим, Франциско, и поберегись.

Я говорила с его святейшеством, он находит положение во Флоренции сложным. Папская канцелярия спешно готовит связку указов, призванных разобрать нагроможденные Савонаролой завалы. Я не очень-то поняла, как они будут действовать, но главное в них — запрет на аутодафе, и меня также уверили, что всех узников, брошенных в тюрьмы фанатиками, непременно освободят. Документы должны вступить в действие не позже 17 марта. Учитывая чрезвычайность сложившейся ситуации, на разработку этих законов Папа отводит семнадцать дней, включая сегодняшний. Даже дочь свою он выдавал замуж едва ли скорее. Так что менее чем через два месяца Деметриче окажется на свободе. Стоит ли городить огород?

Знаю, ты поступишь по-своему, и все же прошу: будь осмотрительней. Я очень тобой дорожу… впрочем, делай что надо, не слушая глупой женщины. Ты готов рискнуть всем ради тех, кого любишь, однажды твоя отвага спасла и меня.

Я горжусь тобой, мой единственный, я верю в тебя.

Оливия Рим, 26 января 1498 года

ГЛАВА 4

На придорожных полях поблескивал снег. Дыхание Ракоци стало прерывистым. Белая кобыла с трудом взбиралась на холм. Небо над головой темнело, и гораздо скорее, чем того хотелось бы всаднику.

— Ну же, Гелата, осталось немного. Я знаю, ты тоже устала. Будет досадно, если мы и тут ничего не найдем. Давай-давай, дорогая!

Четвертый день он рыскал по этим холмам, каждый раз избирая новое направление. Сандро сказал, что всех обвиняемых увозят из города, но не за сотни же миль. Рассудив, что поездка к узилищу не должна отнимать у конвоя более трех часов, Ракоци принял эту дистанцию за максимально допустимое расстояние и приступил к поискам Деметриче.

Сегодня он двигался зигзагами на восток и уже обнаружил на пути своего следования множество пустующих вилл и несколько брошенных биваков — то ли военных, то ли разбойничьих.

Выехав на вершину холма, он заметил вдали древний замок, обнесенный высокой стеной. Ракоци придержал Гелату и всмотрелся в мрачное каменное строение, пытаясь понять, живет там кто или нет, но разобрать не сумел и спешился, чтобы увести кобылу с дороги. Теперь его радовало, что масть лошади была белой, ибо она сливалась со снегом, лежащим в леске. Ракоци завел Гелату подальше и, привязав ее к дереву, пошел к угрюмой громаде, одиноко чернеющей на фоне хмурых небес.

Продираясь сквозь мелкий кустарник, он напомнил себе, что надежды его могут не оправдаться, ибо так бывало уже несколько раз. Но ему ничего не оставалось, как методично продолжать поиски, осматривая все попадавшиеся навстречу строения, мало-мальски пригодные для содержания в них заключенных. Это был самый окольный путь к цели, но иного у него не имелось. Замысел проследить за выезжающими из города доминиканцами пришлось забраковать. И Гелата, и Ракоци были слишком заметны. Монахи могли заинтересоваться держащимся в отдалении всадником, и ни к чему хорошему это бы не привело.

Подобравшись к замку поближе, он увидел, что из трех его дымоходов выбивается дым, и облегченно вздохнул. Там кто-то есть, а это уже немало. Правда, древняя цитадель могла служить оплотом разбойникам, но эту мысль Ракоци сразу отбросил. Крепостные ворота распахнуты, вокруг не видать ни дозорных, ни караульных. Разбойники, являвшиеся в своей массе беглыми мародерами, так себя не ведут.

Вдали послышалось пение. Ракоци постоял, отдыхая, потом скользнул в тень, отбрасываемую стеной. Двор замка пересекала группа доминиканцев, они направлялись к часовне. Пение становилось все громче, потом смолкло. Ракоци заглянул в ворота, монахи ушли.

Убедившись, что двор опустел, Ракоци прокрался к замку и, стараясь как можно мягче ступать, пошел вокруг него, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Он похвалил себя за то, что надел коричневый плащ, практически незаметный на фоне каменной кладки. Он верил в удачу, но та не спешила ему улыбаться. Дверей с этой стороны замка не было; более того, пространство между крепостной стеной и цокольным этажом здания становилось все уже, пока не превратилось в тупик. Ракоци встал, раздумывая, что предпринять. Идти назад ему не хотелось. В этот миг до него долетел какой-то глухой звук.

Ракоци поднял голову. Звук повторился. Это был кашель. Ракоци присмотрелся, кашель шел из окна.

Узкое и прямоугольное, оно находилось локтях в шести от уровня его глаз, выше и чуть правей виднелись другие окошки. Он примерился и полез вверх по стене, цепляясь за расщелины кладки. Они были недостаточно широки, чтобы служить опорой для обычного человека, но Ракоци обладал известной сноровкой, и, кроме того, ему играл на руку маленький рост. И все-таки дело шло медленно. Прошло какое-то время, прежде чем он добрался до места и заглянул в темный проем.

Человек, сидящий в углу мрачной кельи, вновь закашлялся, звякнули цепи, кашель был надрывный, сухой. Ракоци понял, что жить узнику осталось недолго, и лицо его потемнело. Жаль, на обратном пути несчастного можно было забрать.

В другой келье стояла кровать, и двое мужчин полулежали на разных ее концах, угрюмо косясь друг на друга. Они молчали. Ракоци уловил волну исходящего от них страха и, отшатнувшись, полез выше.

Еще одна келья, но женщина, в ней заключенная, на Деметриче не походила. Это была старуха, закутанная в какую-то рвань. Встав на колени, она творила молитву. Помочь ей было нечем, он снова сдвинулся вправо и обнаружил себя над бездной, ибо здесь стена замка нависала над краем утеса, уходящего вниз.

Выше виднелись еще два окна, под ними имелось что-то вроде уступа, но камень от времени крошился и осыпался. Однако ноги на нем держались, и Ракоци остановился, чтобы передохнуть.

Окно очередной кельи было забито досками, он заглянул в щель. Кровати там не имелось, на полу узилища валялся тюфяк, на нем — спиной к наблюдателю — кто-то лежал. Ракоци присмотрелся. Спящая женщина свернулась клубком, подоткнув под себя рваную юбку. Цвет ее показался ему странно знакомым, Женщина шевельнулась, на тюфяк упала светлая с рыжинкой коса.

— Деметриче, — выдохнул Ракоци и взобрался чуть выше.

Устроившись поудобнее, он принялся разбирать доски. Он старался действовать тихо, чтобы, во-первых, не напугать спящую, а во-вторых — не привлечь шумом монахов. Две доски вынулись довольно легко, третья не поддавалась. Ракоци усмехнулся. О вампирах болтают всякое. Например, существует мнение, что они могут произвольно менять форму своего тела, благодаря чему свободно проскальзывают через любой лаз. Сейчас это свойство ему очень бы пригодилось, но он, вероятно, какой-то ущербный вампир.

Он снял последнюю доску и прихватил две другие, потом, примерившись, отбросил их от себя, чтобы они, падая, не задели за стену. Далеко внизу раздался глухой звук, не громче того, что издает ботало на шее коровы. Ракоци удовлетворенно кивнул, подтянулся и влез в окно.

Теперь перед ним встал вопрос: как разбудить спящую? Деметриче спросонок может и закричать. Ракоци приник к полу и на четвереньках пополз к лежащей. Она шевельнулась, но он был уже рядом. Узкая маленькая ладонь зажала женщине рот.

Деметриче резко дернулась, вцепившись зубами в его руку.

Укус был силен, но Ракоци не ослабил хватки, хотя и не ожидал такого отпора. Деметриче бешено отбивалась, мыча что-то невнятное. Они все же пришли, эти похотливые лжесвятоши, она давно замечала в глазах их недобрые огоньки! Что ж, она лучше умрет, чем уступит их домогательствам!

Ракоци понял, что долго так продолжаться не может, и, откатившись в сторону, встал.

— Деметриче, — сказал он тихо. — О, Деметриче! Успокойтесь, прошу вас. Это всего лишь я.

Она резко села, привалившись к стене, и взглянула на человека, протягивавшего ей руку. Грудь ее бурно вздымалась.

— Это я, Деметриче, — повторил Ракоци, и она узнала его.

— Сан-Джермано?

Ужас не уходил из ее глаз. Она столько о нем думала в последнее время, что боялась поверить в реальность происходящего. Это сон, наваждение, это плод больного воображения! Сан-Джермано сейчас в Венеции! А она сходит с ума!

— Тише, тише, карина, — шепнул он.

— Сан-Джермано? — повторила она и схватила его за руку. Это была живая рука. Она нежно и властно потянула Деметриче к себе, и та, покоряясь ей, встала. Это был Сан-Джермано! Реальный, живой. Она попыталась что-то сказать и пошатнулась. Он осторожно и бережно ее поддержал.

— Дорогая.

— Это вы, — прошептала она. — Вы вернулись. Вы меня разыскали.

— Да, — сказал он и поцеловал ее в губы. — Да, — сказал он еще раз и повторил поцелуй.

Деметриче затрепетала. Голодная, истощенная, она вдруг ожила и потянулась к нему. Так крокус тянется к вешнему солнцу. Неодолимо, восторженно, невзирая на холод и снег. В ней вдруг шевельнулось желание — глубокое, сильное. Такую тягу она испытывала только к Лоренцо, но тот умер, и ей казалось, что ее чувственность умерла вместе с ним. Она смутилась, осознавая, что рада ее возвращению, и замерла, не зная, как дальше быть.

Они еще раз поцеловались, и это ей показалось естественным. Их тени поцеловались тоже — в квадратике света, идущего от окна. Он помолчал, потом уронил обреченно:

— Ах, Деметриче! Чем мне доказать вам, как много вы значите для меня?

Она глядела на него и тряслась, у нее прыгали губы.

— Господи, да вы же замерзли! — встревожился Ракоци. Он снял с себя плащ, подбитый беличьим мехом, и быстрым движением укутал ее.

Ей стало тепло, она благодарно вздохнула и неожиданно для себя рассмеялась.

— Если бы вы сразу сделали это, я, возможно, не стала бы вас кусать.

Он улыбнулся в ответ.

— Я растерялся. Я очень тревожился, Деметриче.

Она кивнула и о чем-то задумалась. В глазах ее промелькнула тень. Его глаза тоже стали серьезны.

— Когда очередное письмо не пришло, я стал сам не свой, я не находил себе места. Мне надо было выехать сразу, а я все на что-то надеялся, все ждал каких-то вестей. Узнать обо всем мне помогла случайность. — Он нахмурился и досадливо дернул щекой. — И вот я здесь, но эти стены, карина… Они чересчур отвесны, вам не спуститься по ним. Вам придется еще потерпеть, но не отчаивайтесь, прошу вас. Пройдет какое-то время — и я вытащу вас!

Она отмахнулась, все это было не важно. Она не знала, как подступиться к вопросу, которой всерьез ее волновал:

— Скажите, то, что вам… присуще, это… ммм… сопряжено с чем-то отталкивающим?

Ракоци понял, что она имеет в виду. Он сглотнул подкатившийся к горлу ком и осторожно ответил:

— Нет. Если только… вам не отвратителен я.

— Но… — Она запнулась, но тут же переборола себя. — После всего, что у нас будет… я стану такой же, как вы?

Он позволил себе улыбнуться.

— Не после первого раза. И даже не после второго. Это может произойти лишь в том случае, если мы… зайдем за черту. Или если вы захотите не только давать, но и брать.

Нахмурившись, она принялась обдумывать эти слова, шевеля беззвучно губами, словно прилежная ученица, повторяющая урок. Она так увлеклась этим процессом, что не сразу почувствовала, что его рядом нет. Он передвинулся, он отступил, чтобы дать ей время принять решение, и жаркая волна благодарности затопила ее.

Она посмотрела ему в глаза, и стены кельи раздвинулись. Потолок сделался небом, пол — океаном, тюфяк, набитый соломой, — обетованной землей. Не говоря больше ни слова, они шагнули друг к другу. Ракоци принялся расплетать ее тяжелую косу, она, не двигаясь, ожидала, прижимаясь к нему.

И все же какая-то неловкость не исчезала. Деметриче вздрогнула, когда его горячие руки коснулись ее груди.

— Нет, — быстро сказала она и села. Так начинал их игры Лоренцо. Было что-то неправильное в том, что и он делает так.

Он, казалось, нисколько не удивился и сел рядом с ней, ожидая, когда она успокоится. Деметриче не смотрела в его сторону — зачем смотреть, если рядом сидит чужой человек? Он ждал, она знала, что он ждет, и сердилась. Его присутствие раздражало ее. Но секунды бежали, и постепенно дыхание женщины сделалось ровным, она шевельнулась, подвинулась, прислонилась к нему спиной. Это было как глоток горячего вина на морозе. Она отстранилась, потом придвинулась ближе и, привыкая к новому ощущению, закрыла глаза.

Его плащ был на ней, он служил ей защитой, он лелеял ее независимость, она доверяла ему. И напрасно, ведь он умел раскрываться. А когда предательство совершилось, оказалось, что у изменника есть союзники. Юбка, блузка, сорочка также предали Деметриче и открыли дорогу завоевателю, но она не стала их в этом корить. Разрешение от долгого воздержания было ошеломляюще бурным и затопило жаркими волнами все ее истосковавшееся существо.

Потом произошло и то, чего она больше всего боялась, однако во всем этом не было ничего неприятного. Наоборот, щемящая нежность, которую она испытала, возродила в ней новую жажду любви.

Ночью она спала — и просыпалась под темными звездами его глаз. Он обнимал ее, и его губы и руки тут же дарили возлюбленной то, чего не смогла подарить ей вся ее прошлая жизнь, кроме двух-трех недель короткого счастья с Лоренцо.

Вечность сменялась вечностью, и все же перед рассветом он вынужден был оставить ее. Он спускался по отвесной стене, объятый холодным туманом, словно бы ниспосланным на округу именно для того, чтобы укрыть его от взоров охранников, лениво перекликающихся где-то внизу.

Деметриче, истомленная и счастливая, осталась лежать на ветхом матрасе, согретом его теплом.

* * *

Письмо Руджиеро к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Хозяин!

Это письмо уйдет к вам с торговцами из Болоньи, которые должны прибыть во Флоренцию к середине февраля.

Я покинул Венецию, как мы и договаривались, через четыре дня после вашего отъезда, прихватив с собой пятерых мулов с поклажей. Все шло хорошо, но за Болоньей на нас напали разбойники. Их было много — говорят, человек тридцать, и это похоже на правду. Мы пытались сопротивляться, но они взяли числом. Сожалею, но вынужден сообщить, что Теодоро убит и что двух мулов они все же забрали. Сам я был ранен, и сейчас меня пестуют добрые братья из монастыря Святого Ламброджио, что расположен близ Монджидоро. Хорошо, что Тито, получивший ранение в ногу, сумел добраться до них, иначе нас всех погубила бы стужа.

Письмо за меня пишет добрый фра Серено, потому что я пока не владею руками. Однако уход за нами просто прекрасный, и дней через семь я надеюсь отправиться в путь.

Будьте уверены в моей искренней преданности.

Записано со слов почтенного путника Руджиеро рукой фра Серено из монастыря Святого Ламброджио.

Монджидоро 1 февраля 1498 года

ГЛАВА 5

Несмотря на базарный день, церковь Сан-Марко была переполнена, а прихожане все прибывали. Они уже стояли в проходах, и невысокому статному чужеземцу пришлось проталкиваться через толпу.

Он далеко не пошел и остановился в дверях, одетый в великолепный камзол темно-золотистого шелка. Его тяжелая бархатная шляпа была отделана жемчугами, с бедра свисала короткая золотая рапира. Темные живые глаза привлекавшего к себе всеобщее внимание щеголя с большим любопытством оглядели собравшихся, среди которых толклись и чиновники Синьории, и именитые уважаемые купцы.

Хриплые звуки органа, вторившие торжественным песнопениям, смолкли, через какое-то время затихли и голоса. Месса кончилась, лица богобоязненных флорентийцев обратились к Савонароле.

Ракоци в полной мере мог оценить, сколь велика власть маленького аббата. Мужчины, вытянув шеи, затаили дыхание, женщины подались, заломив молитвенно руки, вперед, глаза их были полны обожания. У него защемило сердце, он вспомнил, где видел такие глаза. На лицах фанатичных вавилонянок, восторженно наблюдавших, как их детишек бросают в огонь — в угоду жестокосердному богу Ваалу.

— Пришло время, — провозгласил Савонарола, — вспомнить о муках Господних. Рождественские празднества минули, пора задуматься о том, какую ужасную смерть принял Спаситель, чтобы избавить всех нас от погибели. — Он угрожающе глянул на прихожан, словно бы обвиняя каждого из присутствующих в мученической смерти Иисуса Христа. Уверившись, что мысли собравшихся устремились в нужное русло, проповедник кивнул. — Плоть его раздирало железо, раны Господа кровоточили, но он со смирением сносил все страдания! Он умер безропотно, с кроткой улыбкой, не бросив мучителям ни слова упрека, но… ради чего? — Савонарола вновь сделал паузу и посмотрел на слушателей. — Разве кто-то из вас достоин подобной жертвы? Разве ваши деяния праведны? Разве вы проводите жизнь свою в помыслах о спасении ваших бессмертных душ?

Два старика рухнули на колени, их прерывистое дыхание разносилось по всей церкви.

— Вы идете к причастию, надеясь на милость Божию, но что оно значит для вас? Вы полагаете, что кусочек хлеба, положенный в рот, оградит вас от вашей же скверны? О лицемеры! Вы утверждаете, что поклоняетесь Господу, а сами цепляетесь за свои привилегии и кичитесь своим положением, лелея в сердцах своих тщеславие и порок! — В глазах его засветилось презрение. — Вас просят о малом, а вы отказываете и в малом? Так не надейтесь на снисхождение, когда попросите вы!

По рядам прихожан прокатилось волнение, многие женщины зарыдали. Ракоци опустил голову, чтобы никто не мог видеть его глаз.

— Я призываю вас отринуть мирское, но вы упираетесь. Вы прячете от Христова воинства роскошные вещи, ибо не в силах отказаться от них. Когда придет ваш час и вы отправитесь в ад, разве помогут вам эти никчемные безделушки? Разве они спасут вас, разве облегчат ваши страдания? Нет! И вы будете горько о том сожалеть!

Проповедь длилась десять минут, но на процедуру причастия ушло более часа. Прихожане нескончаемой вереницей текли к Джироламо. В хвост этой длинной очереди встал, к удивлению многих, и расфранченый чужак. Руки его были набожно сложены, голова склонена.

Зеленые глазки Савонаролы злобно сверкнули. Жертва сама шла в расставленные силки. Он небрежно приложил крест к губам пожилого торговца и воззрился на Ракоци. В церкви установилась мертвая тишина.

— Вы соблюдаете пост?

Ракоци честно ответил:

— Да, преподобный отец.

Но Савонарола не удовлетворился этим ответом.

— Ваш родственник не ходил к причастию и на мессы.

— Мой дядюшка, — сказал Ракоци на ломаном итальянском, — добрый христианин, но он не принадлежал к вашей церкви. Причастившись у вас, он совершил бы грех.

Савонарола нахмурился.

— Значит, он исповедовал восточное вероучение? Мы жили в союзе с этим течением, пока восточные пастыри не стали нас отрицать. Они ступили на ложный путь и должны признать свои заблуждения, иначе всем им грозит погибель. Свет истинной веры миру несем только мы.

— Возможно, — кивнул Ракоци и добавил: — Мой дядюшка в таких тонкостях не разбирался. Он принял веру своей родины и старался держаться ее.

— Но вы ведь приняли наши догматы, так?

— Да, преподобный отец.

— Тогда вам, прежде чем причаститься, следует попросить Господа о прощении. Грешнику Святые Дары не помогут. К причастию идут с чистой душой.

Ракоци мысленно усмехнулся. Савонарола борется с самим Папой, однако считает возможным освящать хлеб и вино. Кто из них двоих больший грешник, это еще вопрос.

— Просить Господа о прощении? Но в чем?

— Вы одеты неподобающе, сын мой, — заявил елейным тоном аббат. Он считал, что припер спорщика к стенке, и улыбнулся, весьма довольный собой. — Вы вооружены.

— Да, но лишь потому, что это соответствует моему положению, — произнес Ракоци невозмутимо. Он был абсолютно спокоен. Флорентийские законы позволяли титулованным особам носить положенные им по рангу рапиры. Впрочем, Савонарола мог этого и не знать.

По рядам прихожан пробежал шепоток. Авторитет доминиканца был очень высок, но и блестящий, непринужденно держащийся чужеземец также вызывал у многих сочувствие. Он вдруг живо напомнил публике о том, что она потеряла с уходом Медичи, — о конных скачках, турнирах, маскарадах, балах.

— Вы так дорожите своим званием? — нахмурился Савонарола. — Истинное величие не нуждается в вещественных подтверждениях. Слава земная меркнет в лучах славы Господней. Или вам кажется, что это не так?

Ракоци холодно глянул на проповедника.

— Досточтимый отец, не понимаю, с чего вам вздумалось говорить со мной в таком тоне. У меня нелегкая жизнь. Моя родина стонет под владычеством турок, там каждый день льется кровь. Я боролся с врагами во славу Христа и отечества, я делал что мог и сейчас, находясь во Флоренции, живу достойно и честно, соблюдая законы республики и Божьи заветы.

Это был сильный ход. Савонарола опешил. Впервые за долгое время прихожане Сан-Марко осмелились симпатизировать кому-то другому. Он попытался выправить положение и скрипучим голосом заявил:

— Разумеется, это похвально, но многие титулы подчас весьма легко раздаются, особенно в странах, разоренных войной.

В голосе чужеземца звякнула сталь.

— Мои предки правили моей родиной еще до рождения Христа. Эта линия не нарушена и сегодня.

— Ваши предки — возможно, но мы говорим о вас… Кем являетесь вы?

— Принцем по крови. — Ракоци словно бы невзначай прикоснулся к рапире. Даже врать не приходится, подумал с иронией он. Правда, три тысячи лет не проходят бесследно, и народ, каким правили его славные и грозные родичи, давно растворился в других племенах.

— Но на вас нет короны, — заметил Савонарола язвительно.

— Да, ибо здесь — республика, но там, где меня признают, мне воздаются все почести, и Италия знает об этом. Я надену корону, когда дипломаты Рима, Франции и Неаполя договорятся между собой.

Доминиканец проигрывать не любил, и прихожане знали об этом. Тихо подталкивая друг друга локтями, они прятали взгляды и втягивали головы в плечи, ожидая грозы. Однако ничего страшного не случилось.

Ласково улыбнувшись, Савонарола взял хлебец и, осенив его крестным знамением, положил Ракоци в рот.

Ракоци поцеловал крест и, поклонившись, медленным шагом пошел к группе стоявших неподалеку чиновников. Там был человек, с которым ему хотелось поговорить.

Прошло три года, но Градаццо Онданте за это время постарел лет на десять и словно усох. Однако во взгляде чиновника светилось неподдельное любопытство.

— Вы очень походите на своего дядюшку. Тот, правда, был старше и выше. Но сходство все равно поразительно. Хотя отличия есть.

— В самом деле? — вежливо спросил Ракоци, удивляясь, что за отличия мог обнаружить чиновник. — Вы, очевидно, хорошо знали его?

— Я кое в чем пытался быть ему полезен. Накоротке мы не общались, но он внушал уважение. — Онданте еще раз внимательно оглядел подошедшего. — Вы хотите о чем-то поговорить?

Ракоци решил начать с малого.

— Мне бы хотелось вступить во владение собственностью да Сан-Джермано. Но до сих пор никто не сказал мне, какие бумаги я должен представить в доказательство моих прав.

Онданте сухо заметил:

— И с итальянским у графа было получше. — Его глаза сузились. — Я спрошу у приора, что требуется от вас. Но, если не возражаете, через какое-то время. Сейчас ведь Великий пост, и Синьория не может надлежащим образом рассматривать гражданские иски.

Ракоци выругался про себя, но изобразил на лице понимающую улыбку:

— Пост — это важно, синьор Онданте, как же я могу возражать? Но, возможно, другая моя просьба менее затруднит вас. Не сможет ли консул, взвесив все обстоятельства, освободить из-под стражи женщину, приглядывавшую за палаццо да Сан-Джермано, или, по крайней мере, отдать ее под мою опеку?

— О да, понимаю. — Онданте нахмурился. — Я видел ваше ходатайство, оно попало ко мне. Но консул сейчас очень занят, а потом… все не так просто. Я бы даже сказал, достаточно сложно. Речь ведь идет о ереси.

— О возможной ереси, — мягко поправил Ракоци.

— Да. О возможной ереси, а это чревато. Пока нет свидетельств, что узница чистосердечно раскаивается в своих заблуждениях, ее освобождение… гм… нежелательно.

— Но я представлю любые ручательства, — сказал Ракоци веско. Онданте вздрогнул и внимательно посмотрел на него. — Под моей опекой она быстро исправится.

— Не сомневаюсь. И все-таки ситуация необычна. Слишком много крючков. — Чиновник поджал губы и покачал головой — Но я попытаюсь что-нибудь сделать. Не подобает молодой женщине… тем более ее воспитания… тюрьма жестока, я понимаю… да. — Онданте умолк.

— Я умею быть благодарным, — вкрадчиво сказал Ракоци и увидел, что в глазах собеседника вспыхнули искорки интереса. — К тому же, — заявил он чуть громче, заметив, что окружающие прислушиваются к их разговору, — долг каждого состоятельного человека заботиться о людях, оберегающих его состояние. Эта женщина много сделала для моего дядюшки, и честь нашей семьи требует, чтобы я помог ей вернуться на истинный путь.

Прихожане, стоящие рядом, кивнули в знак одобрения. Если богатый человек берет в дом экономку, он должен ей обеспечить достойное будущее. Им было приятно, что чужеземец рассуждает по-флорентийски.

Онданте посмотрел на Ракоци с отеческой грустью.

— Да. Разумеется. Я сделаю все, что смогу.

Он поклонился и отошел к своим сотоварищам, радуясь, что разговор окончен. Дело могло не выгореть, а хлопот обещало хоть отбавляй.

Покидая Сан-Марко, Ракоци ощутил, что за ним наблюдают. Он уронил шляпу и, поднимая ее, оглянулся. Пристальный взгляд маленького доминиканца ничего хорошего ему не сулил.

* * *

Письмо Жермена Ракоци к Орландо Риччи, настоятелю францисканской общины при Санта-Кроче.

Жермен Ракоци, наследник графа Франческо Ракоци да Сан-Джермано, чужеземец, у которого нет друзей во Флоренции, шлет отцу настоятелю францисканской общины смиренный поклон.

Преподобный отец, я в большом затруднении, ибо не знаю, как мне теперь быть. Домоправительница и помощница моего дядюшки, умная, образованная и достойная во всех отношениях женщина, заключена в тюрьму, обвиненная в ереси монахом-доминиканцем, отлученным от церкви указом Папы Римского. Вы знаете, о ком я говорю. Это Джироламо Савонарола, он до сих пор проповедует в Санта-Мария дель Фьоре и Сан-Марко, он издает свои собственные законы и пользуется здесь огромным влиянием. Все его обвинения против неугодных ему флорентийцев неизменно учитываются Синьорией Флоренции, хотя в глазах всех достойных католиков он сам заслуживает осуждения за гордыню, в которую впал.

Я знаю, что его поведение считается неприемлемым во многих флорентийских общинах, однако положение не меняется, и узники остаются в темницах, лишенные всякой надежды на праведное и беспристрастное рассмотрение их дел.

К кому мне обратиться за помощью? Я делал много попыток спасти несчастную, имеющую заслуги перед нашим семейством, но Синьория с пугающим постоянством отвечает на мои запросы отказом.

Никто не хочет со мной говорить, ибо я здесь — чужак; впрочем, я вижу, что страдают и многие флорентийцы. Одна надежда, что вы мне поможете, преподобный отец. Я слышал о вас много хорошего, укажите мне путь к разрешению этой, порой кажущейся мне совершенно безвыходной ситуации.

Власть Савонаролы пугает не только своим произволом в отношении отдельных людей, его возвышение и устремления опасны для всей католической церкви. Они способны навлечь неисчислимые бедствия на охваченную фанатичным экстазом страну. Падшие ангелы поплатились за свою преданность Люциферу, флорентийцам, потворствующим возвышению лжепророка, грозит та же участь. Кому-то надо все это остановить.

Вверяя себя вашей мудрости, ожидаю ответа. Укажите мне путь, отче, ибо бездействие лишает надежды и ввергает душу мою в пучину тоски.

Жермен Ракоци Флоренция, палаццо да Сан-Джермано 8 февраля 1498 года

ГЛАВА 6

Свежепобеленные стены Сакро-Инфанте словно парили над грязной землей; впрочем, камни недавно пристроенного крыльца потемнели от сырости. Черные безлистые дерева раскачивались и хлестали друг друга ветвями. Небо было на удивление чистым, но сильный порывистый ветер сулил ненастную ночь.

Плиты часовни источали холод, однако сестра Эстасия продолжала стоять на коленях. Восковая, нездоровая бледность покрывала ее худое лицо.

Провидица была не одна. За ней пристально наблюдал маленький человечек в сутане доминиканца. Савонарола терял терпение. Он ждал уже более часа, но транс, в который впала Эстасия, все длился и длился, и этому, казалось, не будет конца. Ноги аббата заледенели, он поморщился и ухватил монахиню за плечо.

— Эй, что вы там видите? — спросил он свистящим шепотом, намереваясь крепко встряхнуть осененную благодатью сестру, но тут же одумался и осторожно разжал пальцы.

Эстасия, выронив четки из забинтованных рук, открыла глаза и рассеянно улыбнулась.

— Сестра Эстасия? — Савонарола нагнулся, чтобы она смогла его разглядеть.

Провидица недоуменно прищурилась, затем ахнула и кинулась в ноги аббату. Слезы неудержимыми ручейками хлынули из ее глаз.

— О, преподобный отец, светоч очей моих, мой обожаемый пастырь! — Монахиня принялась лобызать ремешки сандалий доминиканца.

Савонарола позволил себе поощрительно улыбнуться, потом вновь тронул Эстасию за плечо.

— Дитя мое, скажите же, что вам открылось?

Глаза женщины широко распахнулись и засияли.

— О, святой отец, я видела свет!

— Свет видят все, но видения могут быть разными! Господь наш многолик. Вам Он показывает одно, мне — другое. Я должен знать, что вы видели, чтобы верно истолковать поданный знак!

Доминиканец помог Эстасии встать и ощутил привычную неловкость, когда та выпрямилась: она была почти на голову выше его.

Монахиня вновь подхватила четки, чуть вскинула подбородок и забормотала по-латыни молитву.

Савонарола рассвирепел. Он грубо схватил провозвестницу вышней воли за плечи и начал немилосердно трясти.

— Говорите, сестра! Господь посылает вам знаки не для того, чтобы вы их таили! Он через вас что-то нам сообщает. Вы обязаны обо всем рассказать!

Сестра Эстасия смолкла и отстранилась. Лицо ее было спокойным, почти безучастным.

— Я видела вас, — заговорила она монотонно. — Вы парили над площадью Синьории и сияли… сияли так ярко, что на вас было больно смотреть. Чуть ниже стояли братья из всех флорентийских общин, они к вам тянулись и восславляли ваше чудесное возвышение.

Глаза Савонаролы вспыхнули.

— Ну же, сестра, что было дальше… еще?

Она нахмурилась, пытаясь припомнить.

— Меня охватил восторг, я хотела к вам прикоснуться, но вас уже скрыло мерцающее свечение… Вы исчезли, осталось только сияние… а я все тянула руки, я очень хотела, чтобы вы взяли меня с собой. — Она прильнула к нему, словно любовница, истомленная страстью. — Почему вы не взяли меня?

— Силы небесные! Это, несомнено, пророческое видение! — Савонарола так возбудился, что не находил себе места. Он метнулся в одну сторону, потом — в другую, потом упал на колени. — Помолимся вместе, сестра! Вы видели знак, возвещающий, что Господь скоро явит нам свою силу! Чтобы вознести своего избранника над Флоренцией и воссиять!

Монахиня медленно преклонила колена и, перебирая четки, забубнила благодарственную молитву. Когда Савонарола оставил ее, она продолжала молиться, то резко вскидываясь, то простираясь ниц и прижимаясь всей грудью к холодным каменным плитам.

— У сестры Эстасии было пророческое видение, и мешать ей сейчас не стоит, — объявил доминиканец спешащей в часовню сестре Мерседе.

— Бред безумной не стоит принимать за пророчества, — тихо, но твердо ответила та.

Этот ответ, несомненно, был ей продиктован завистью, смешанной с глупостью, и Савонарола вплоть до Страстной пятницы повелел строптивице подвергать себя ежевечернему бичеванию.

Менее чем через час он пересек городскую черту, направляясь к монастырю Санта-Кроче.

Проходя мимо дворца Синьории, доминиканец невольно остановился и посмотрел на площадь, раскинувшуюся перед ним. Здесь в скором времени должно состояться его возвышение. Мысль была сладкой, к ней примкнула вторая. Что будет с Папой, когда он об этом узнает? Савонарола не сомневался, что его святейшество переживет немало скверных минут.

Его приятные размышления были неожиданно прерваны. На площадь вступил отряд молодых людей. Христовы воители жаждали напутственных слов, и Савонароле пришлось вернуться к действительности.

— Мои юные братья, — сказал он польщенным подросткам — Неусыпная бдительность — вот ваш сегодняшний долг. Поступайте согласно учению Господа и не позволяйте жалости поселяться в ваших сердцах. Это ложная жалость, ведущая к непоправимым ошибкам.

Мальчишки зарделись, старший вышел вперед.

— Не сомневайтесь, святой отец, мы это запомним.

— Превосходно. Но второй ваш долг — послушание. Внимайте с почтением вашим наставникам, ибо в дисциплине и подчинении — сила. Церковь наша стоит на неукоснительном подчинении младшего вышестоящему, а все мы исполняем веления Господа нашего ради спасения наших бессмертных душ.

Сила в силе, подумал старший подросток. Он наслаждался самостоятельностью как возможностью действовать безнаказанно и знал, что его отряд во Флоренции самый сильный; впрочем, лицо юноши было почтительно-скромным.

— Спасибо вам, святейший приор. Мы сделаем все возможное, чтобы оправдать ваше доверие, и будем послушны вашей воле везде, куда бы вы нас ни направили.

— Это не я вас направляю, — мягко заметил Савонарола. — Это Господь говорит с вами через меня. Принимайте смиренно все, что вам будет ниспослано, и действуйте не колеблясь во славу Христову.

Юноши дружно кивнули, самый младший из них произнес:

— Как быть, если близкие не понимают тебя? Мой отец не знает, что я здесь, иначе мне бы досталось. Он говорит, что вам верить нельзя. Что вы — человек гордый, тщеславный и боретесь за мирскую власть, а вовсе не за спасение мира. — Молодой человек помолчал. — Я пытался с ним говорить, но напрасно. — Выражение лица его стало по-детски обиженным. — Он даже поколотил меня, узнав, что я ходил слушать мессу в Сан-Марко.

Савонарола побагровел. Глаза его угрожающе вспыхнули.

— Твой отец заблуждается, мой юный брат! Мои слова не расходятся с вышними повелениями. Если бы это было не так, Господь давно меня покарал бы! — Вспомнив о видении сестры Эстасии, он несколько успокоился и присмотрелся к юнцу, — Тебя зовут Бетро Гьюсто, не так ли? Ты сын торговца сукном, связанного с артелью суконщиков, а суконщики всегда мыслили здраво. Возможно, они не захотят иметь дело с еретиком.

Бетро Гьюсто побледнел.

— О нет, добрый приор, мой отец вовсе не еретик. Он соблюдает пост и ходит в Санта-Тринита. Он не в ладу со мной, а не с верой.

— Хорошо, что ты защищаешь его. Сыну следует стоять за отца. — Тон проповедника сделался дружелюбным. — Но тебе надо убедить его встать на истинный путь и покаяться в своих грехах и ошибках. Иначе скверна ереси поразит и тебя.

Молодой человек покачал головой.

— Но он снова меня поколотит.

— Мученики сносили страдания с радостью, ибо они приближали их к Богу. Ты должен, как истинный христианин, безропотно принимать удары и оскорбления, помня, что каждый урон, нанесенный тебе, вознаградится стократ в жизни небесной. — Он взглянул на притихших подростков. — Молите небо послать вам стойкость и твердость духа. Не ждите наград в жизни земной, не взывайте о правосудии, ибо его здесь не будет. Люди несовершенны, им свойственно ошибаться. Выстоит только тот, кто уповает на милосердие Божие!

Христовы воители зашептались, затем преклонили колени. Савонарола благословил их и знаком велел подняться.

— Будьте бдительны. Не позволяйте богатству, пышности или дружеским чувствам ослепить вам глаза. Приглядывайтесь ко всем — и к иноземцам, и к флорентийцам. Не доверяйте внешности: даже за самым добропорядочным обликом может скрываться нечестивец и грешник.

— А что же с моим отцом? — спросил Бетро Гьюсто, не понимавший простых вещей и, очевидно, нуждавшийся в конкретном совете.

— Он должен разобраться в себе. А ты, добрый юноша, должен решить, с кем ты. В твоем возрасте я тоже смотрел в рот своему отцу, мы жили тогда в Ферраре. Он повелел мне жениться. Я осмотрелся, и мне приглянулась одна юная флорентийка. Я заявил, что хочу только ее. Он возразил, сказав, что флорентийцы — тщеславный народ, презирающий остальных итальянцев. Но я был упрям, и отец не стал мне перечить, однако семейство девушки высмеяло меня. Она тоже смеялась. Я провел бессонную ночь, и Господь явился ко мне. — Савонарола мечтательно улыбнулся. — Наутро я покинул родных и не виделся с ними семь лет, примкнув к доминиканцам в Болонье. Господь открыл мне глаза на мирское тщеславие и на ловушки, которые нам расставляет женское естество. — Он благожелательно оглядел своих слушателей. — Флоренция отвергла меня, но я нашел в себе силы вернуться и доказать свою правоту. Докажи и ты свою правоту, сын мой!

Бетро Гьюсто смущенно потупился. Остальные подростки согласно кивнули. Лишь когда их кумир пересек площадь и скрылся в одной из прилегающих к ней улиц, они позволили себе немного расслабиться и высмеять своего твердолобого сотоварища.

Строгие очертания Санта-Кроче ничуть не впечатлили Савонаролу. Он скорым шагом вошел в бедноватую, скудно освещенную церковь и повелел первому попавшемуся францисканцу поискать отца настоятеля.

Орландо Риччи, будучи некогда человеком подтянутым и энергичным, сильно сдал к своим сорока. Его крупное тело обмякло и потеряло форму, больные ноги передвигались с трудом. Узнав Савонаролу, он не сумел скрыть раздражение.

— А, это вы, фра Джироламо! Что за притча привела вас сюда?

— Надежда внушить вам, что мое отлучение не имеет никакой силы. Папа — погрязший в пороке кровосмешения нечестивец и потому не вправе кого-либо судить.

Фра Орландо и сам не был в восторге от того, что Родриго Борджа воцарился в Сан-Пьетро, однако счел нужным сказать:

— Пути Господни неисповедимы. Возможно, Борджа возвышен лишь для того, чтобы, исправившись и ступив на путь добродетели, явить всему миру мощь и славу небес. — Он повернулся к двери, ведущей в одну из примыкавших к церкви часовен. — Быть может, нам стоит поговорить с глазу на глаз?

— Нет. Мне нечего таить от мирян и братьев по вере! — Савонарола хищно прищурился. — Вам не удастся избавиться от меня. Я слышал, вы вновь обратились к Риму с письмом, исчисляющим мои прегрешения. Предупреждаю, я долее этого не потерплю. Извольте направить Папе письмо с заявлением о пересмотре прежних позиций.

Францисканец ласково улыбнулся.

— Я этого сделать никак не могу. Я убежден, что вы встали на ложный путь.

— Что может убедить вас в обратном? — Доминиканец, сложив на груди руки, пристально посмотрел на противника.

— Только глас Божий, фра Джироламо, и никак не меньше того.

Полный пожилой францисканец выглядел очень мирно, однако слова его дышали непримиримостью. Тем не менее Савонарола ухватился за них.

— Вот и прекрасно. А знамения вам будет достаточно? Золотого сияния, вознесения над толпой? Если со мной вдруг такое случится, вы поверите мне?

— Да, — усмехнулся Орландо Риччи. — Если такое случится, я перед вами склонюсь.

— И сообщите о своих заблуждениях Папе?

— В этом случае — да.

Толстые губы Савонаролы расплылись в улыбке.

— Я только из Сакро-Инфанте. У сестры Эстасии было видение, провозвещающее мое возвышение. Что вы на это скажете, а?

Францисканец пожал плечами.

— Скажу, что не все видения истинны. И что люди часто выдают желаемое за действительное. — Он вздохнул и подхватил свисающие с его пояса четки. — У вас есть ко мне еще что-нибудь, преподобный отец?

— Да… кое-что, — медленно отозвался Савонарола. Ожидаемого эффекта не получилось, он был раздражен. — Надеюсь, вы понимаете, что наши мартовские костры должны поддержать все общины Флоренции? И в связи с этим…

Францисканец резко прервал его:

— Нет. Я не вижу необходимости в сжигании изящных вещиц и предметов искусства. Вы и так уже уничтожили очень многое из того, что приносило Флоренции славу. Вы опустошаете город, и я отказываюсь участвовать в этом.

Савонарола возвысил голос.

— На то воля Божия. Господу для размышлений любезна пустыня.

— Но Флоренция не пустыня! — вспылил фра Орландо — По крайней мере, еще недавно она таковой не была. Наш город в своей красоте соперничал с Римом. Вы же за каких-то три года умудрились превратить его в захолустье. Я не стану вам помогать! Я не стану за вас ратовать! Наоборот, я буду отрицать ваши безумства до последнего вздоха! Впрочем, Господь милостив и, возможно, продлит мои дни, чтобы я мог полюбоваться тем, как вы сходите в ад! — Лицо францисканца побледнело от гнева, — Не ждите от меня извинений, любезный приор, ибо я нисколько в своих словах не раскаиваюсь! И чтобы не взять на душу еще один грех, говорю вам: прощайте!

Савонарола был удовлетворен. Вспышка Риччи обрадовала его, а не задела.

— Я буду молиться за вас, — сухо сказал он.

— А я за вас — нет.

Приор Санта-Кроче отвернулся от приора Сан-Марко и растворился в сумраке францисканского храма.

* * *

Письмо Лодовико Ронкале в Синьорию Флоренции.

Уважаемые синьоры, неустанно пекущиеся о благе Флорентийской республики, я, Лодовико Ронкале, ремесленник артели строителей, желаю сообщить вам об опасности, угрожающей городу и стране.

В преддверии дня покаяния я решил пролить свет на дело, которое должно было быть рассмотрено еще три года назад, однако тому, на кого я хотел указать, удалось сбежать, а остальное не показалось мне важным. Однако теперь вдохновенные проповеди досточтимого приора Сан-Марко пробудили во мне настоятельную потребность снять этот камень с души.

Начну с того, что мне в числе многих моих сотоварищей довелось поработать у чужеземца Франческо Ракоци на стройке палаццо, проект которого он вычертил сам. Это известно всем, но никому не известно другое. А именно то, что четверо мастеров были отобраны им для тайных работ. С них взяли клятву молчать, велев скрепить ее кровью. Франческо Ракоци занимался алхимией, это тоже ни для кого не секрет. Но спросите себя, где он проводил свои опыты? Я отвечу вам: в тайных комнатах — я сам отделывал их. Что там творилось потом, я не знаю, но уж явно не что-то невинное. Мой товарищ Гаспаро Туччи бесследно исчез, иначе он подтвердил бы мои подозрения. Я думаю, чужеземец убил Гаспаро, когда понял, что тот не станет молчать.

Настала пора сделать тайное явным, ибо в палаццо да Сан-Джермано явился наследник, он может все там переустроить и ликвидировать следы преступлений. Христово воинство уполномочено обыскивать любые дома, направьте один из отрядов по этому следу. Вход в тайные комнаты находится на площадке большой лестницы, за резными панелями. В какой-то из них скрыт секретный замок.

Прошу принять во внимание, что, сообщая все это, я вовсе не движим какими-либо корыстными побуждениями, однако, если вы все же решите как-то вознаградить меня, ваше решение будет мной воспринято с радостью, ибо я в настоящее время остался совершенно без средств.

Я пытался просить помощи у наследника Ракоци, но тот обвинил меня в вымогательстве, заявив, что не намерен подкармливать прихвостней своего сумасшедшего родича. Это человек надменный, чванливый, с ним надо держаться настороже.

Письмо составлено с моих слов фра Джорджио из Сан-Феличе. Я поклялся ему и клянусь вам, что все вышеизложенное — чистая правда. Перед днем покаяния я хочу освободить свое сердце от лжи.

Лодовико Ронкале, строитель Написано рукой фра Джорджио Сан-Феличе, Флоренция, 5 февраля 1498 года

ГЛАВА 7

Под языком сделалось горько. Ракоци рассеянно принял благословение, задаваясь вопросом: как ему быть? Облатка, которой его причастили, была отравлена.

Грехи отпускали мучительно долго — все утро, и, когда началась месса, истомленные флорентийцы словно бы впали в своего рода летаргический сон. Ракоци попытался по вкусовым ощущениям определить, какой яд ему дали и когда он подействует. Во всяком случае, не во время же службы. Это было бы уже чересчур, подумал он с отвращением. День всеобщего покаяния и так унизил Флоренцию, опозорив и заклеймив все, что в ней было прекрасного. Смерть должна подождать. Он перестал о ней думать и полностью сосредоточил внимание на песнопениях.

Служба продолжалась недолго, однако уйти сразу не удалось. На выходе из собора его столкнуло с Сандро Филипепи. Они кивнули друг другу — сухо, как малознакомые люди. Чтобы что-то сказать, Ракоци безразлично заметил:

— Мое прошение дошло до консула и легло под сукно.

Глаза Боттичелли вспыхнули и погасли.

— Ее должны отпустить, ведь обвинения вздорны. Ей зададут пару вопросов, и все.

— А вы знаете, как задаются эти вопросы? — Ракоци покачал головой. — Вас заведут в темную комнату, отберут вашу одежду и дадут взамен мешок с прорезями для головы и рук. Потом палач продемонстрирует вам свои инструменты, в подробностях объясняя, для чего они предназначены, и лишь затем добрые братья-доминиканцы объявят, что оградить себя от пыток можно только одним способом — отвечая правильно на вопросы. Деметриче — женщина храбрая. Она может и заупрямиться. В этом случае ее поначалу вздернут на дыбу — ведь все, что не повреждает кожи, не считается пыткой. Потом они применят колодки или щипцы. В конечном счете она скажет все, что им хочется слышать. Абсолютно все.

Сандро побледнел.

— Возможно, так делается в Испании, но здесь ведь — Флоренция.

— Где от художника требуют предать свои полотна огню! — Ракоци усмехнулся.

— С ней они так не поступят, — Сандро колупнул пальцем какое-то пятнышко на своем рукаве.

— Не поступят? — Ракоци саркастически хмыкнул. — Но почему же, позвольте узнать? Она жила в доме Медичи — это злокозненное семейство. Она любила Лоренцо — он худший в этой семье. Она служила да Сан-Джермано — тот проклят как еретик и преступник. Всего этого им хватит с лихвой.

— Но ваше прошение дошло до консула, он вот-вот рассмотрит его.

— Савонарола ему не позволит. Он боится вмешательства Папы и должен спешить. Консул сам по себе ничего не значит. Он сделает все, что прикажет доминиканец. Или вы сомневаетесь в этом?

Боттичелли тяжело покачал головой.

— Нет. Вы правы. Боже, прости нас! — Жалобно всхлипнув, художник перебежал через улицу и смешался с толпой.

От Санта-Мария дель Фьоре до палаццо да Сан-Джермано было минут десять ходу, но Ракоци не спешил. Он брел восвояси намеренно неуверенно, оступаясь и спотыкаясь, словно внезапно ослабевший или больной человек. Он вошел в свою роль настолько, что какой-то прохожий даже предложил ему помощь. Ракоци поблагодарил его, внутренне восхитившись. Поступок добросердечного флорентийца требовал изрядного мужества. Нынешняя Флоренция старалась иноземцев не замечать.

В дверях палаццо его встретили Уго и Натале — слуги, нанятые им неделю назад. Натале, расторопный малый среднего возраста, прежде служил у Медичи, чем втайне гордился. Любовь к Лоренцо он перенес и на призревшего его иноземца, ибо тот являлся наследником человека, дружившего с Великолепным. Уго был очень серьезен и молод и не выказывал к хозяину особой любви. Ракоци подозревал, что паренек этот приставлен к нему Савонаролой, но выбирать не приходилось, он держался с ним приветливо-ровно, и угрюмость с физиономии юноши постепенно стала сходить.

— Вам плохо, хозяин? — обеспокоенно спросил Натале, закрывая за Ракоци двери.

— Не знаю. Я не чувствую ног. — Ракоци покачнулся, ухватившись за лестничные перила. — Я… У меня кружится голова.

Натале подскочил к Ракоци и бережно его поддержал.

— Обопритесь-ка на меня. Посмелее.

Ракоци повис на плече Натале.

— Меня бросает то в жар, то в холод, — пробормотал он и сказал то же самое по-венгерски — тоном, который мог бы разжалобить камень. — Кажется, я заболел. Мне надо прилечь.

Он попытался встать на ступеньку, но нога его с нее соскользнула.

— Э, нет, хозяин, — заявил решительно Натале, — так у нас дело не сладится. Мы подождем здесь, а Уго пойдет наверх и быстренько там все приготовит.

— Хорошо, — согласился Ракоци — Я подожду. — Он повернулся к Уго, в глазах которого подрагивали огоньки любопытства. — Будь добр, поспеши.

Уго, потупившись, побежал вверх по лестнице. Ракоци взглянул на Натале.

— Комнату надо согреть. Меня трясет при одной мысли о холодной кровати.

— Но я не могу вас оставить, патрон.

— Ничего. Мне вроде бы лучше. Я постою тут — Он привалился к перилам и улыбнулся. — Не беспокойся, я не уйду далеко.

Натале заколебался, потом принял решение.

— Я быстро вернусь. Я принесу с кухни жаровню и добавлю туда лекарственных трав. Воздух комнаты станет целебным и…

Ракоци жестом прервал его болтовню.

— Уверен, ты сделаешь все, что нужно. Ты хороший слуга.

Натале просиял.

— Вы очень добры, хозяин.

Он убедился, что Ракоци держится за перила, и побежал в подвал.

Оставшись один, Ракоци вытолкнул изо рта отравленную облатку. Он брезгливо взглянул на нее и сунул в рукав. Надо бы разобраться, чем ее начинили. Ночью — сейчас в лабораторию ходу нет.

Вскоре он уже лежал в своей постели, заботливо укутанный одеялами. Симулировать болезнь было нетрудно, и Ракоци преуспел в этом настолько, что Натале вызвался возле него ночевать.

— Нет!

Отказ был так резок, что его следовало смягчить, и Ракоци пояснил:

— Я всегда могу вызвать тебя звонком, лучше как следует выспись. К утру мне может сделаться хуже, а потом… — Он прикоснулся к нагрудному, инкрустированному драгоценными камнями распятию, — Я хочу помолиться.

Это было понятно. Молитвы с недавних пор почитались в благочестивой Флоренции за основное лекарство. Натале бросил последний взгляд на больного и, пожелав ему спокойной ночи, ушел.

Ракоци лежал и ждал. Он был уверен, что вскоре к нему заявится Уго. С контрольным визитом, проверить — жив ли патрон.

Его ожидания оправдались. Правда, не сразу, а с наступлением ночи. Дверь приоткрылась, в щель заглянули.

— Кто там? — жалобно простонал Ракоци. Он оперся на локоть, сжимая в руке крест.

— Это я — Уго, — сказал слуга, входя в комнату. Он был в дорожной накидке, но Ракоци сумел разглядеть под ней нарукавный значок Христова воителя. Пылающий меч, воздетый над крошечным городком.

— А, это ты, — сказал Ракоци, откидываясь на подушки. — Я очень плох.

Глаза слуги странно блеснули. Мнимый больной слабым жестом руки поманил Уго к себе.

— Скажи, есть ли в городе сведущий врач? Я уплачу хорошие деньги за помощь.

— Целить надо душу, а не бренное тело, — пробормотал Уго, приближаясь к кровати. Он явно повторял чьи-то слова.

— Я постоянно молюсь, — отозвался Ракоци, приподнимая распятие, — но молитвы не помогают. Возможно, мой одинокий голос плохо слышен на небесах. — Он прибавил к сказанному пару венгерских фраз и отвернулся к стене.

Уго поджал губы и кашлянул.

— Как… как это с вами случилось, хозяин? Может, вас мучит какой-нибудь застарелый недуг?

— Нет, — сказал Ракоци, глядя по-прежнему в степу. — Я никогда ничем не болел и еще утром чувствовал себя просто отменно. Но после мессы меня охватила странная слабость, а теперь все мои внутренности словно в огне. — Он повернулся к слуге. — Не оставляй меня, Уго. Помолись вместе со мной.

— Конечно, хозяин.

Юноша встал на колени и извлек из складок одежды собственное распятие. Цепочка, на которой оно висело, была дорогой.

— Господь милосердный, читающий в наших сердцах и прозревающий все наши нужды, — забубнил он, — я знаю, что не достоин Твоих милостей, но все же прощу услышать мои молитвы и снизойти к участи страждущего иноземца…

Ракоци мысленно усмехнулся. Флорентиец есть флорентиец и даже в молитве не может не подчеркнуть, что просит за чужака.

— Прекрасно, Уго, — прошептал он и присоединил свой голос к монотонной скороговорке слуги.

Они молились около часа. После полуночи Ракоци смолк.

— Благодарю тебя, Уго, — прошептал он чуть слышно. — Боюсь, теперь мне нужен священник.

Слуга перекрестился и встал.

— Зачем, хозяин? Вы ведь не собираетесь умирать?

— Похоже, мой час уже близок. Наши усилия тщетны, жизнь оставляет меня…

— Тогда позвольте мне сбегать за Савонаролой. Он обладает воистину удивительной силой и несомненно сумеет помочь. Позвольте мне пригласить его к вам.

Именно этого Ракоци и хотелось, но он изобразил на лице колебание:

— Савонарола — очень занятой человек. Он вряд ли согласится прийти. Незачем попусту его беспокоить. — Ракоци задохнулся и смолк. Руки его обирали края одеяла.

— Он придет, — пообещал Уго. Глаза юноши вспыхнули. — Я попрошу, он мне не откажет. Без его помощи вы умрете, хозяин. — Слуга побежал к двери. — Я разбужу Натале.

Ракоци кротко вздохнул.

— Ты очень добр ко мне, Уго. Господь вознаградит тебя за твою доброту.

Когда слуга убежал, он сел, чтобы размять затекшие мускулы, и энергично подвигался, прежде чем снова улечься.

Натале принес свечи и молча расставил их вокруг кровати. Он потрогал ледяной лоб хозяина, лицо его стало серьезным.

— Хотите, я почитаю вам из Святого Писания?

— Да, Натале, сделай мне одолжение. Д умаю, это ободрит меня.

Уго отсутствовал час. Громкий топот ботинок выдал его приближение.

— Он дал согласие, он придет! Он скоро здесь будет!

Слуга влетел в комнату и был встречен холодной яростью Натале.

— Тише, приятель, не забывайся. Хозяин наш болен. Ему нужен покой.

Уго чуть присмирел, но глаза его возбужденно блестели.

— Я просто радуюсь за хозяина. Молитвы Савонаролы непременно его исцелят.

У Натале было другое мнение о способностях Савонаролы. Он поджал губы и скептически произнес:

— Савонарола не лекарь. Он делает только то, что Господь позволяет ему, и не больше. Он точно такой же, как ты и как я.

— Но Господь слышит его, — возразил Уго, — Он посылает ему видения. Савонарола предсказал смерть Медичи, он знал, что Флоренцию захватят французы…

— Конечно знал, — Натале усмехнулся. — Возможно, он сам их и пригласил. — Глаза его грозно сверкнули. — Ладно, любезный, сейчас не время болтать. Ступай вниз и, когда твой доминиканец придет, не забудь запереть за ним двери. Я буду с хозяином, я не могу за всем уследить.

Суровая отповедь сотоварища привела Уго в чувство. Он покорно пошел к выходу, Натале шел за ним. Уже в коридоре юноша спохватился и виновато спросил:

— Как он? Ему не сделалось хуже?

Натале призадумался, отвечать ли невеже, потом, понизив голос, сказал:

— Он совсем ослабел и вряд ли доживет до рассвета. Лоб у него совсем ледяной, а испарины нет. Посмотрим, что сможет тут сделать твой хваленый аббат.

Дверь закрылась, Уго побрел вниз по лестнице. Ему сделалось жутковато. Вот он спускается по этим гулким ступеням, а навстречу ему, возможно, поднимается сама смерть. Нет, он нисколько не сомневался в том, что Савонарола сумеет ее отогнать, просто на него наводила тоску царящая в здании тишина. Для одного венгерского дворянина и двух его слуг это палаццо слишком огромно. Прежний владелец держал тут много работников и хорошо им платил. Грех жаловаться, венгр тоже платит неплохо, но прислуги у него маловато. Не то что нарядов: что ни день, то новый костюм. А сейчас этот франт лежит при смерти и ожидает помощи от монаха в скромной сутане.

Сильный стук в дверь прервал его размышления.

На пороге палаццо стоял Джироламо Савонарола — с Библией под мышкой и дарохранительницей в руках. Он вошел в дом и неприязненным взглядом окинул убранство парадного зала.

— Тут все дышит тщеславием. — Голос аббата был сух. — Ты призвал меня к человеку, погрязшему в роскоши? Ответь мне — зачем?

Уго потупил взгляд, но в лице его появилось упрямство.

— Этот дворец строил не он. Вы обещали за него помолиться.

— Я сделаю это. — Доминиканец глянул на Уго. — Успокойся, сын мой. Тебя никто ни в чем не винит. Твои донесения сказали нам больше, чем сказала бы исповедь этого иноземца, тем более что исповедуют его францисканцы! — Во взгляде аббата мелькнули злобные искорки. — Ты доказал, что твой долг для тебя важнее собственной выгоды. Тебе уготовано место на небесах.

Он рассеянно благословил Уго, затем спросил:

— Где чужеземец?

— В своей спальне. Пойдемте, святой отец, я покажу, как пройти.

Густой аромат душистых трав ударил им в ноздри. Завидев вошедших, Натале отошел от жаровни, пропуская Савонаролу к постели. Он окинул маленького аббата скептическим взглядом и тихо шепнул Уго, застывшему возле двери:

— Я все равно думаю, что твоя затея дурацкая.

Уго сделал вид, что ничего не расслышал, но на лице его отразилось самодовольство. Он поступил правильно, он настоял на своем.

Савонарола с опаской склонился к больному. Так охотник склоняется к зверю, сраженному выстрелом, не понимая, убит тот или нет. Он ощупал лоб Ракоци и, ощутив леденящий холод, сказал:

— Вы на пороге вечности, сын мой.

Ракоци еле слышно пробормотал:

— Я тоже чувствую это.

Он попытался поднять распятие, но не сумел и закрыл глаза. Не от слабости, а чтобы Савонарола не прочел в них ничего лишнего.

— Помолитесь за меня, досточтимый приор. Кроме вас, я знаю, никто мне помочь не в силах.

Доминиканец смотрел на измученное лицо, невольно восхищаясь выдержкой этого человека.

— Готовы ли вы принять волю Божию?

— Да.

Чужеземец перекрестился, и рука его вновь упала.

Незнакомое чувство, похожее на угрызение совести, кольнуло Савонаролу. Он встал на колени и, рассеянно осенив себя крестным знамением, заговорил:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Прошу Тебя, Господи, услышь мой смиренный глас. Обрати взор свой на смертного, лежащего пред Тобой, и оцени праведность его прошлых деяний. Если он вел благочестивую жизнь, если его не пожирало тщеславие, если он достоин Твоего милосердия, исцели его от болезни, угрожающей ему смертью.

Уго при этих словах встрепенулся и сложил молитвенно руки, Натале остался стоять как стоял.

Савонарола возвысил голос:

— Господи, на все Твоя воля! Да воссияет над нами, смертными, немеркнущая слава Твоя! Услышь меня, сотвори суд Твой над страждущим, избавь его от недуга, уведи прочь от погибели, если он невиновен пред Тобой. Если же он развращен и порочен, прошу, порази его, чтобы смрад, исходящий от грешника, не осквернял долее землю Твою, изгони преступника от людей, посели с демонами в аду, обреки на страдания вечные. Ты один волен карать или миловать любого из нас, яви же нам свою волю!

Ракоци немного пошевелился и издал горлом странный звук. Его пальцы беспокойно задвигались по одеялу.

— Господь мой, всю жизнь свою я служу Тебе верой и правдой и теперь умоляю; взгляни на этого человека! Если болезнь послана ему в наказание, оставь его в заботах своих! Но если он добродетелен и достоин Твоего милосердия, даруй ему исцеление и долгую жизнь!

Последнюю фразу Савонарола почти прокричал, потом осел мешком на пол и закашлялся: дым от сгоревших корений стал слишком густым.

— Ничего более я не могу для него сделать, — просипел он, пытаясь подняться. — Теперь только Господь решит, жить ему или нет.

Натале громко фыркнул и замахал руками, словно бы разгоняя сгущавшийся чад. Уго неприязненно на него покосился и подскочил к своему кумиру.

— Благодарю вас, святой отец, — возбужденно заговорил он, помогая аббату встать. — Ваши слова все решили. Теперь, если мой хозяин умрет, значит, на то Божий суд. А если выживет, то только благодаря вашим молитвам!

Он подбоченился и с вызовом глянул на Натале, словно бы ожидая, что тот начнет возражать, однако ответом ему было молчание.

Натале не мог ничего возразить, даже если бы и хотел, ибо думал он точно так же, как Уго, правда с брезгливостью, а не с восторгом, не находя ничего замечательного в изворотливости святого отца.

Больной между тем беспокойно зашевелился на своем ложе и попытался сесть. Как ни странно, это ему удалось, и он спустил ноги с кровати. На лице его засветилась неуверенная улыбка. Присутствующие замерли, как пораженные громом.

— О, преподобный отец! — воскликнул больной. Голос его был очень тих и подрагивал, но каждое слово звучало на удивление внятно. — Я полагаю, Господь услышал ваши молитвы.

Уго издал непонятный звук, из глаз Натале хлынули слезы, лицо доминиканца исказила гримаса. Он побледнел и, казалось, ничуть не обрадовался чудесной метаморфозе, свершившейся со страдальцем, еще минуту назад собиравшимся отправиться к праотцам.

Ракоци, словно бы полностью поглощенный собой, продолжал говорить:

— Боль, пожиравшая мои внутренности, утихла, руки становятся теплыми… О, досточтимый приор! Я исцелен — и это ваша заслуга! Где бы я был теперь без ваших молитв? — Ракоци знал, где бы он был, и с молитвами, и без них, если бы его организм отреагировал на яд по-другому. — Я хочу отблагодарить вас, преподобный отец!

На прикроватном столике тускло поблескивали драгоценности. Трясущимися руками Ракоци выбрал перстень с огромным, оправленным в золото изумрудом. Он вывез его когда-то из Бирмы, ему не хотелось с ним расставаться. Однако победа в смертельной игре, затеянной против него жестокосердным доминиканцем, стоила этой цены.

— Вот. Возьмите. Это самое дорогое из того, что у меня сейчас с собой есть, и я знаю, что этого мало. Однако будьте уверены, преподобный отец, что позже я найду способ расчесться с вами по-настоящему.

Савонарола, двигаясь медленно, как во сне, неловко шагнул к кровати и принял кольцо.

— Это суетная вещица, — машинально произнес он, глядя на камень, мгновенно зажегший зеленые отсветы в его угрюмых глазах.

— Тогда продайте его и используйте деньги во славу церкви, — посоветовал Ракоци. «Только не швыряйте в костер!» — добавил он мысленно.

— Я подумаю, как с ним поступить. — Савонарола спрятал кольцо и, не сказав больше ни слова, скорым шагом покинул спальню. Его уход походил на бегство, да, собственно, таковым он и был.

— Проводи его, Уго, — велел Натале и, когда молодой слуга удалился, повернулся к кровати, — Он что, и впрямь исцелил вас своими молитвами? Что-то я в том сомневаюсь!

Ракоци посмотрел на слугу. Можно ли ему доверять? Натале — добрый малый, но все же…

— Трудно сказать, — ответил он осторожно. — Однако я точно знаю, что без него все сложилось бы много хуже. Уж ты мне поверь, Натале.

Это была чистая правда. Савонарола, дав ему яд, намеревался выиграть в любом варианте. Если бы Ракоци умер, цель была бы достигнута. Имущество Сан-Джермано досталось бы городу, а впоследствии — доминиканской общине. Если бы он выжил, Савонарола тут же обвинил бы его в дьяволизме и повелел заточить до расправы в тюрьму. Но Джироламо попался в ловушку, он сам просил небеса о помощи иноземцу и уже не мог этого отрицать.

— Уго теперь раззвонит всюду о чуде, которое совершил этот святоша. — В замечании Натале крылся упрек.

— Пусть. Чем выше тот вознесется, тем больней ему будет падать.

Слова эти прозвучали так жестко, что Натале вздрогнул, но мудро решил промолчать. В конце концов, человек, вырвавшийся из когтей смерти, имеет право на гнев.

Позже, когда восток посветлел, Ракоци покинул постель и отправился в лабораторию, чтобы исследовать отравленную облатку.

Усевшись за стол, он вдруг спросил себя: а что же толкнуло Савонаролу на столь оттаянный шаг? Ответа не находилось, и Ракоци пришло в голову, что в этой схватке, возможно, победа осталась совсем не за ним. Впрочем, он тут же выкинул эти мысли из головы, решив, что признает свое поражение только тогда, когда умрет истинной смертью.

* * *

Письмо Алессандро ди Мариано Филипепи к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Сандро Боттичелли радуется счастливому исцелению Франческо Ракоци от смертельной болезни и шлет ему свои поздравления.

Я узнал о случившемся утром, но, к сожалению, был занят с заказчиком и потому пишу только сейчас, переполняемый самыми светлыми чувствами. Смерти в безвестии и одиночестве не пожелаешь даже врагу, но радуюсь я не только вашему чудесному избавлению от напасти, а и тому, чему оно может способствовать.

Помните, какое-то время назад вы пытались настроить меня против доминиканцев? Вы даже описали какие-то ужасы, творимые ими в Испании, и намекнули, что подобное может случиться и здесь.

Теперь, когда Савонарола вернул вас к жизни, можете ли вы думать о нем плохо? Можете ли вы допустить, что такой человек позволит нанести людям, находящимся на его попечении, какой-либо вред? Вспомните о молитвах, которые он над вами читал, и перестаньте тревожиться о судьбе Деметриче. Будьте уверены, ей ничего не грозит.

Более того, вы теперь в неоплатном долгу перед этим великодушным приором, ибо пытались его очернить. Но это дело вашей души и вашей совести, прошу прощения за то, что осмелился указать вам на ваши ошибки. Вы, без сомнения, сами найдете возможность вернуть все на круги своя.

Я также надеюсь, что теперь у вас нет причин не возвращать мне «Орфея», о котором у нас с вами уже был разговор. Конечно, я не могу сам вломиться в ваш дом, но это могут проделать Христовы воители. Картина должна быть уничтожена, и лучше бы нам полюбовно решить этот вопрос. Я не могу ее у вас выкупить, у меня нет такой суммы, однако мне почему-то кажется, что вопрос не в деньгах.

Франческо, Франческо, вы были моим другом, почему вы отказываетесь отдать ее мне? Я писал эту вещь не для вас, она назначалась Лоренцо. Но его уже нет, а мне так нужен покой. Умоляю, верните мне эту картину.

Я буду молиться за вас.

Сандро Виа Нуова, Флоренция 23 февраля 1498 года

ГЛАВА 8

Орландо Риччи в отчаянии развел руками.

— Я делаю все, что могу, синьор Ракоци, но не получил никакого ответа от Папы, а Савонарола не подчиняется мне. Более того, это я нахожусь в зависимом от него положении, ибо он узурпировал власть над отрядами Христова воинства и распоряжается ими как своей личной гвардией. Подумайте, что я значу против него?

Ракоци удрученно кивнул.

— Понимаю. Но тогда нельзя ли хотя бы отсрочить рассмотрение всех этих дел? На неделю? А лучше — на две?

— Вы думаете, это чему-то поможет? — спросил францисканец. — Вряд ли, а Савонаролу лишь разозлит. И толкнет на шаги, которых мы все опасаемся. Я говорю об аутодафе. Почуяв сопротивление, он может решить, что город погряз в ереси окончательно и что спасти его могут только жертвенные костры. — Он повернулся к окнам, едва пропускавшим уличный свет, отчего помещение церкви казалось безжизненно-мрачным. — Зачем вам нужна эта отсрочка?

Немного поколебавшись, Ракоци произнес:

— Я получил известие… от своего знакомого в Риме, что Папа намеревается обвинить Савонаролу в ереси. Но эти сведения неофициальные, — добавил он быстро. — Я не могу сказать точно, когда будет обнародован этот указ. Но… мой знакомый — человек очень надежный.

— В ереси? — Францисканец облегченно вздохнул. — Обвинение в ереси. Ну наконец-то!

Ракоци покашлял в кулак.

— Так… отсрочка возможна?

Приор Санта-Кроче внимательно оглядел стоящего перед ним иноземца, одетого в темно-красный дамасский камзол.

— Почему это так важно для вас?

— Во-первых, как человек, получивший определенное воспитание, я не могу спокойно на все это смотреть. А во-вторых, меня волнует судьба домоправительницы моего родственника.

Орландо Риччи вздохнул.

— От меня вы можете не таиться. Ваша выдумка хороша, и Флоренция в нее верит. Однако я точно знаю, что вы — не Жермен, а Франческо… и довольно давно.

Лицо Ракоци не изменилось, но словно бы отвердело.

— Как вы догадались? — глухо спросил он.

— По голосу. У вас особенный тембр. В прежние времена я слышал, как вы пели с Лоренцо. — Он рассмеялся. — А на днях вы подпели монахам. Все очень просто, мой дорогой.

Ракоци досадливо подвигал бровями.

— И что же теперь? — Помолчав, он добавил: — Что вы собираетесь делать? На мне лежит обвинение в дьяволизме. Вы ведь не можете с ним не считаться?

— Могу.

Заметив изумление в глазах собеседника, приор пояснил:

— Мой дорогой Ракоци, вы заходите к нам частенько, и я что-то не заметил, чтобы вы сторонились меня, или алтаря, или какой-то святыни. Мы стоим сейчас возле мощей, но вы почему-то не кричите от боли. Вы осеняете себя крестным знамением, и это тоже никак вам не вредит. Почему же я должен не доверять очевидному и считаться с напраслиной, какую на вас возвели?

Францисканец покосился на тускнеющее окно и прибавил другим тоном:

— Подходит время вечерни. Я должен уйти. Приходите ко мне снова, как только получите более твердые вести из Рима. Будьте уверены, в день, когда Савонаролу низвергнут, я буду свидетельствовать за вас.

Ракоци поклонился:

— Благодарю вас, святой отец.

Приор торопливо благословил его и поспешно ушел.

Ракоци тоже не стал задерживаться в Санта-Кроче. Утром он собирался нанести очередной визит консулу, и к нему следовало подготовиться, да и в палаццо дел хватало, правда, вернувшийся Руджиеро взял львиную часть этих забот на себя. Дворецкий вполне оправился от ранений, хотя все же прихрамывал. Впрочем, хромота была ему на руку. Вкупе с пороховым пятном на лице она сделала его совершенно неузнаваемым, а новое имя Ферруджио окончательно путало все следы.

В тот момент, когда Ракоци шел по виа делла Примавера, Руджиеро-Ферруджио пытался сдержать натиск Христовых воителей, вторгшихся во дворец Сан-Джермано. Севшим от возмущения голосом он кричал на юнцов, срывавших со стен главного зала картины. С «Триумфом Париса» им пришлось повозиться, но в конце концов тяжелая рама треснула и грохнулась на мраморный пол. Двое подростков, вынув ножи, принялись кромсать полотно.

Кучка погромщиков столпилась возле резных панелей, пытаясь найти дверь, ведущую в секретные комнаты. Руджиеро порадовался, что догадался запереть ее изнутри.

Еще двое юнцов поднимались по лестнице, но вход на второй этаж охранял Натале.

— Дальше никто из вас не пройдет. — Он взмахнул тяжелым жезлом. Погромщики рассвирепели.

— Отойдите, синьор. Вы не должны нам мешать. Нам велено уничтожить роскошные вещи.

— Интересно, кто вам это позволит? — Натале поднял жезл. Подростки переглянулись и приняли вызов.

Завидев распахнутые ворота палаццо, Ракоци понял, что там творится что-то серьезное, и побежал. Полы длинного красного плаща его развевались как крылья.

Треск мебели, грохот посуды, вопли погромщиков — все эти звуки вызвали в нем волну отвращения. Он встал на пороге, лицо его побелело от гнева. Погром был в разгаре. Уго с искаженным отчаянием лицом оттаскивал от Натале осатаневших воителей. Тот лежал на ступенях, лоб его был разбит. Руджиеро загнали в угол и прижали громоздким шкафом к стене.

На мраморном полу зала валялись искореженные картины, в той же груде поблескивали весы и мелкие гирьки. Сломанные альт и скрипка старинной работы сиротливо прижались к китайским нефритовым львам. Разрозненную кучу пергаментов с нотами покрывали турецкие пояса, всюду катались драгоценные кубки, под ногами погромщиков похрустывали черепки. В дверях музыкальной гостиной появились четверо покряхтывающих от натуги юнцов. Они волокли огромную ширму красного дерева, инкрустированную слоновой костью. Кто-то пнул ее, дерево затрещало — эта капля переполнила чашу терпения Ракоци.

— Прекратите! Сейчас же! — Этот окрик заполнил весь зал.

Погромщики замерли, обернувшись к застывшей в дверях фигуре. Ширма упала, ее удар о мраморный пол был зловещим и громким, как громовый раскат.

Ракоци в полной тишине прошествовал в центр зала и, стиснув зубы, оглядел Христовых воителей.

Позже никто из них так и не смог объяснить, чего они так испугались. Владелец палаццо не был вооружен и ни ростом, ни статью не превосходил даже самого щуплого из подростков. Однако в темных бездонных глазах иноземца таилось нечто такое, что вызывало предательскую слабость в коленках у каждого, на кого падал его пылающий взгляд.

Облизнув губы, старший подросток попробовал пояснить:

— Мы не причиняем вреда. Мы просто боремся с проявлениями человеческого тщеславия.

— Молчите.

Приказ прозвучал как удар хлыста.

Вожак Христовых воителей вызывающе выпятил подбородок.

— Меня зовут Иезекиль Аурелиано. Мы действуем по указанию Савонаролы.

— Я приказал вам молчать.

Ракоци взглянул на юнцов, удерживавших Руджиеро.

— Отпустите дворецкого. Ну же. Я жду.

Смутившись, подростки оттащили шкаф от стены.

— Ферруджио, — велел Ракоци, — посмотри, что с Натале.

Руджиеро кивнул и молча пошел к лестнице.

Молчали все. Ракоци прошелся по залу. Он присел у альта и прикоснулся к струнам. Их жалобное дребезжание, отозвалось в нем болью. Он поднял одного из нефритовых львов. Передняя правая лапа прекрасного изваяния раскололась, полголовы было отбито. Ракоци все смотрел и смотрел на него, пораженный произошедшим.

— Убирайтесь из моего дома. Немедленно. Все, — сказал он наконец. — Иначе я за себя не ручаюсь.

Подростки засуетились и потянулись к дверям. Многие облегченно вздыхали.

Но Иезекиль Аурелиано не двинулся с места.

— Вы не имеете права нас гнать.

— Я? Не имею?

Ракоци задохнулся от ярости. Он встал, подхватив с пола осколок нефрита, и пошел к наглецу. Дикарь рассуждает о праве?

Иезекиль Аурелиано вдруг понял, что может произойти. Он попятился, зацепился за перевернутый стул и чуть не упал, потом повернулся и побежал к двери.

— Вы еще горько пожалеете обо всем!

Этот крик донесся уже с улицы. Ракоци глубоко вздохнул, потом осторожно положил осколок нефрита на пол и посмотрел на Уго.

— Они добрые христиане, — заговорил было тот и умолк.

— Они варвары. — Ракоци нахмурился. — И ты варвар, Уго.

— Но наш приор говорит, что людям не надо излишеств. Люди должны владеть только необходимым.

Ракоци не ответил. Он обратился к Руджиеро, склонившемуся над Натале:

— Как он, Ферруджио?

— Не думаю, что череп его поврежден, но удар был сильный. — Руджиеро выпрямился. — Ему нужно отлежаться, а позже посмотрим.

— Я отнесу его. Ступай к нему в комнату и приготовь кровать.

Поднимаясь по лестнице, Ракоци обошел Уго. Брезгливо, словно боясь испачкаться.

— А что делать мне? — спросил тот обиженно.

Ракоци повернулся.

— Ты впустил их сюда. Как бы ты поступил на моем месте?

— Я поблагодарил бы слугу, попытавшегося спасти мою душу от ада! — вскричал Уго в отчаянии, понимая, что его не простят.

— В самом деле? Тогда, возможно, ты будешь мне благодарен за то, что я позабочусь о твоей благочестивой душе и не позволю тебе оставаться в гнездовье порока? К завтрашнему утру ты должен покинуть мой дом. — Ракоци посмотрел на Руджиеро. — Мне стыдно. Я взял его в услужение.

Руджиеро, казалось, не слышал его слов.

— Натале аккуратен. В его комнате ничего не надо готовить. Я бы помог вам, хозяин, но я еще не окреп.

Дворецкий смотрел в сторону, стесняясь собственной слабости.

— Не беспокойся. — Ракоци нагнулся и подхватил Натале на руки. Уго, стоявший ниже, был изумлен. Хозяин легко, как с младенцем, управился с человеком гораздо крупнее себя.

Молодой слуга в нерешительности сделал шаг вверх и замер. В его помощи там не нуждались. Он вдруг понял, какой опасности избежали его сотоварищи. Хозяин мог всех их перекалечить, но проявил снисходительность. Уго потряс головой. До сих пор он думал, что нет во Флоренции человека сильнее и опаснее Савонаролы. Оказалось, что есть.

Сходя вниз по лестнице, Уго старался не смотреть на то, что творится в зале. Он торопливо спустился в подвал, чтобы набить дровами очаг. На душе его скребли кошки. Юноша чувствовал себя обманутым и виноватым, но не знал, чем своему горю помочь.

Уложив Натале, Ракоци с Руджиеро вернулись в парадный зал. Они долго стояли там и молчали, потом Ракоци произнес:

— Составь список того, что испорчено, Руджиеро. Мне это нужно к утру.

Руджиеро кивнул, сочувственно глядя на своего патрона. Он знал, что творится у него на душе.

Ракоци поднял с пола византийскую миниатюру, больше похожую на икону, чем на светский портрет. Он долго смотрел на нее, гладя большим пальцем лицо базилевса, умершего много веков назад.

— Хорошо, что «Орфей» цел. Мне надо было спрятать и остальное.

— Не корите себя, патрон. Что было, то сплыло, а впредь нам будет наука.

— Ну-ну, — усмехнулся Ракоци — Ты полагаешь, нас можно чему-нибудь научить?

Он помолчал.

— Составь список, мой друг, и поскорее. Я схожу за врачом.

Натале уже спал, и во враче не было большой надобности.

Руджиеро понял, что хозяину просто не хочется находиться в стенах оскверненного погромщиками палаццо. Что ж, к его возвращению он постарается все прибрать.

* * *

Письмо венгерского дворянина Жермена Ракоци, адресованное флорентийским властям.

Жермен Ракоци, племянник и наследник владений и состояния Франческо Ракоци да Сан-Джермано, вынужден обратиться с прошением к просвещенным правителям Флорентийской республики.

Третьего дня вечером отряд молодчиков из так называемого Христова воинства ворвался в палаццо да Сан-Джермано и учинил там настоящий погром, по разрушительности сравнимый лишь с набегами варваров. Прилагаю к письму список вещей, уничтоженных так называемыми воителями, и считаю необходимым заметить, что, будучи добрым католиком, я нахожу возмутительными подобные вторжения в дома добропорядочных горожан.

Сообщаю также, что некоторые из перечисленных в списке предметов (музыкальные инструменты, картины и пр.) не являются собственностью моего дяди, а принадлежат людям известным, влиятельным и в большинстве своем проживающим за пределами Флорентийской республики. Я собирался в ближайшее время вернуть эти вещи владельцам и теперь нахожусь в затруднении, не понимая, как мне поступить. В канцелярию Синьории могут посыпаться иски из-за границы, а международные уложения, как вы знаете, очень строги.

Я, со своей стороны, покорно прошу возместить мне причиненный ущерб на условиях, которые мы с вами, надеюсь, в ближайшее время обсудим.

В то же время мне хочется вам напомнить, что мое ходатайство об освобождении донны Деметриче Воландри, помещенной по вздорному обвинению в ереси в неизвестное мне место, до сих пор не рассмотрено. Возможно, мы с вами, к взаимному удовлетворению, сумеем уладить оба этих вопроса. Полагаю, что при благосклонном решении первого дела настоящее ходатайство я отзову.

Я понимаю, у Синьории много забот, однако я тоже сейчас озабочен. Дворянину, пекущемуся о чести семьи, волей-неволей приходится быть щепетильным. Как и просвещенным правителям, неустанно пекущимся о процветании вверенной им республики. Мне кажется, интересы наши практически совпадают.

С уважением и в ожидании ваших решений,

Жермен Ракоци Палаццо да Сан-Джермано Флоренция, 2 марта 1498 года

ГЛАВА 9

Моросящий дождь делал камни скользкими, к пальцам липла всякая дрянь. Ракоци дрожал от напряжения, прикладывая все свои силы, чтобы удержаться на гладкой стене. Когда под его левой ногой обрушился выступ, он опасно накренился. От неминуемого падения его спасла глубокая выемка в камне, подвернувшаяся под свободную руку.

С момента начала подъема, казалось, прошла целая вечность, хотя на деле он полз к окну кельи не долее получаса. Ракоци ухватился за подоконный уступ и замер, прислушиваясь. В узилище было тихо. Он сдвинул брови. В душе его шевельнулась тревога. Неудивительно, ведь эти стены веками впитывали человеческий страх. Хмурясь, Ракоци осторожно пролез сквозь окно, спрыгнул на пол и тут же присел, готовый к отпору.

Никто не набросился на него, он выпрямился и кинул взгляд в угол, где на полу лежал одинокий тюфяк.

— Деметриче? — тихо позвал он, и стены прошептали в ответ ее имя. Келья была пуста.

Он тронул цепи, висевшие над ее ложем, холодное железо не сказало ему ничего. Его тревога все возрастала, он присел и зачем-то пошарил под тюфяком, но ничего там не обнаружил.

Ракоци побежал к двери, та, к его удивлению, не была заперта и открылась с протяжным скрипом. Сдерживая волнение, он вступил в маленький зал с низким сводчатым потолком, освещенный двумя тусклыми фонарями. В стенах его зияли ходы, но куда увели Деметриче, понять было невозможно. Он стоял возле кельи, не зная, на что решиться.

Вдруг в отдалении послышался металлический лязг, ему вторили невнятные голоса, они приближались. Ракоци попятился, заскочил в келью и затаился в самом темном ее углу. Он порадовался, что надел черный плащ, тот делал его практически незаметным. Потянулись минуты тоскливого ожидания.

За стеной зазвучали шаги, потом они стихли, дверь заскрипела. Дрожащий свет факела упал на стену, два монаха втолкнули узницу в келью.

— Поднимите руки, — приказал один из них.

— Не могу.

Ее голос был тихим и очень усталым. Первый тюремщик просипел что-то второму, тот покорно кивнул, потом, шаркая ногами, подошел к Деметриче и, вздохнув, закрепил на ее запястьях оковы с помощью отвратительного вида клещей. Грузно шагая, монахи вышли из кельи. Дверь закрылась, щелкнул наружный засов. Келья погрузилась во тьму.

Только когда звуки их тяжелых шагов окончательно замерли в отдалении, Деметриче позволила себе разрыдаться.

Ракоци медленно поднялся. Мокрая ткань одежды, пробитой дождем, липла к его телу, он не обращал на это внимания:

— Деметриче. — Шепот его походил на шелест дождя за окном. — О, Деметриче.

Она подавила рыдания.

— Сан-Джермано?

— Да.

Он подошел ближе, ожидая, когда ее глаза приспособятся к темноте, — он знал, что сейчас она ничего не видит.

— Они причинили вам боль?

Деметриче вздрогнула:

— Нет. — Ее голос дрожал, но она старалась держаться. — Я боюсь. Я умираю от страха.

Он взял ее за руки и нежно привлек к себе. Он поцеловал ее — в лоб, в глаза, потом в губы. Так они стояли какое-то время, пока ее дыхание не сделалось ровным. Ракоци отступил, втайне обрадованный, что Деметриче потянулась за ним.

— Радость моя, подождите немного. — Он указал на оковы — Сначала освободимся от них.

Но она спрятала руки за спину.

— Нет. В прошлый раз они увидели, что железо разогнуто, и решили, что это работа дьявола. А еще их перепугало окно. Я сказала, что доски вырвало ветром, но они не поверили мне… — Она опустила голову, глаза ее были полны слез, — Нет, нет.

Ракоци выругал себя за оплошность. После его ухода монахи не должны были найти в положении узницы перемен.

— Но… я вижу, тут все осталось как было. Вы что, дали им обещание вести себя смирно?

Деметриче улыбнулась сквозь слезы.

— О нет. Они посовещались и все тут освятили. И сказали, что, если я опять… опять выкину что-то такое, они окончательно уверятся, что мне помогает сам сатана. — Она внезапно умолкла, охваченная новым приступом страха.

— О, Деметриче. — Сердце Ракоци сжалось. — Обещаю, что утром эти цепи вновь будут на вас. Они ничего не узнают. Дайте мне ваши руки.

— Я не могу их поднять.

Ужасная мысль мелькнула в его голове.

— Пытка? Они вас все же пытали?

Она затрясла головой.

— Нет. Пока еще нет. Сегодня они лишь связали мне руки и вздернули их к перекладине. Мне пришлось стоять на носках. Через какое-то время боль притупилась, и мне все сделалось безразлично, а они… они искали на моей коже сатанинские метки и рассказывали, что меня ждет. — В глазах ее вспыхнуло отвращение — Я думаю, это вовсе и не монахи. Они получали огромное удовольствие, унижая меня.

Ракоци промолчал. Он знал, и не понаслышке, о мерзостях, которые творили доминиканцы, издеваясь над беззащитными жертвами, но сейчас не стоило развивать эту тему. Сейчас надо было дать Деметриче выговориться, чтобы ужас, в ней накопившийся, выплеснулся наружу и не отравлял ей впоследствии жизнь.

— Они задавали вопросы. Одни и те же, нелогичные и бессмысленные, но они задавали их снова и снова. Потом палачи привели другую женщину, пожилую и полубезумную. Они раздели ее и стали пытать. На моих глазах. Им нужно было, чтобы я на это смотрела. Она кричала, а они всячески ее мучили, а потом раскалили железо. Этот крик, этот запах… — Деметриче умолкла и, пошатнувшись, привалилась к стене. — Когда несчастная потеряла сознание, они сказали, что проделают то же со мной, если я стану упорствовать и отрицать свою ересь. Они сказали, что заклеймят меня, а затем… — Ее ноги ослабли; содрогаясь всем телом, она опустилась на тюремное ложе. Ракоци сел рядом.

— Деметриче, карина. — Осторожно и нежно он обнял ее, — Вы столько выносите, потерпите еще чуть-чуть. Клянусь своей кровью, я не позволю им расправиться с вами. Вы верите мне? — На сей раз его поцелуй был настойчив, ее губы ответили, но без пылкости и словно сопротивляясь.

Все же порыв холодного ветра заставил ее прижаться к нему.

— Не оставляйте меня, Сан-Джермано, — шепнула она.

— О, никогда.

Он убрал с лица ее прядь волос и спросил:

— Чем мы займемся сейчас? Хотите, я вам спою колыбельную или…

— Могли бы вы просто побыть рядом со мной?

— Конечно. Я люблю вас, донна. Ложитесь, я стану оберегать ваш покой.

Его голос звучал низко и мягко. Деметриче посмотрела на кандалы, на цепи, прикрепленные к вбитой в стену скобе.

— Как я ненавижу все это, — сказала она с отвращением. — Снимите их, Сан-Джермано. Но обязательно верните на место… потом.

— Да, дорогая, — сказал он, без видимых затруднений разгибая железо. — Видите, как все просто? А сжать их еще легче. — Он притянул израненные запястья к губам и осторожно поцеловал каждую ссадину. — Улыбнитесь, карина. И подумайте, что я еще могу для вас сделать? Впрочем, пожалуй, я знаю это и сам.

Ракоци повозился с завязками и накинул на Деметриче свой плащ. Женщина вздрогнула и отшатнулась.

— Он мокрый!

— Да, мокрый, — сказал он печально. — На улице дождь. Вам неприятно? — В словах его крылся подтекст.

— О нет!

Деметриче потупилась и смущенно пробормотала:

— Просто… вы промокли до нитки и… можете заболеть.

— Это, — сухо сказал он, — невозможно.

— Правда? В таком случае… — Деметриче помедлила, потом, словно на что-то решившись, приникла к нему. — Мне все равно, мокрый вы или не мокрый. Мне нисколько не помешает, даже если вода хлынет на нас с потолка. Обнимите меня, Сан-Джермано! Крепко, как вы это умеете, обнимите меня! — Она прижалась к Ракоци и затихла, ощущая, как напряглась его грудь.

Он снова поцеловал ее — долгим, затяжным поцелуем, потом отстранился и со вздохом сказал:

— Деметриче, радость моя, вы должны меня выслушать.

Она непослушными пальцами погладила его по щеке.

— О, Сан-Джермано, одежда скоро просохнет. Не беспокойтесь, прошу вас, мне действительно хорошо.

Взгляд его сказал ей, что дело совсем не в одежде.

— Что с вами? — Деметриче выпрямилась. Она уже знала что.

— Дорогая, не надо лукавить. Вам ведь известно, кто я таков. И в вас все еще живет неприятие этого факта. — Он отмел ее возражения нетерпеливым взмахом руки. — Вы боитесь меня. Вы и раньше боялись.

— Я была не права.

Она покраснела, осознавая справедливость упрека. Он подарил ей ночь наслаждения, он стал ей близок, но зазор между ними все-таки оставался, и поделать с этим она ничего не могла.

— Будьте честны со мной, Деметриче. Вы очень мне дороги, и потому я хочу лишний раз все прояснить. Ваши страхи оправданны… если вас ко мне тянет, если вы чувствуете ко мне то же, что к вам чувствую я. Такова природа любви, освященная чудом взаимопроникновения. С каждым новым свиданием я буду входить в вас все больше и больше, вы начнете ощущать в себе перемены, пока наконец не случится окончательный переход.

— Вы хотите сказать, что я тоже могу стать вампиром?

Произнося эти слова, Деметриче, к своему удивлению, не ощутила в себе прежнего страха. Легкое отвращение оставалось, однако перенесенные испытания показали ей, чего в этом мире следует опасаться на деле. Итак, она станет такой же, как Сан-Джермано. И прекрасно. И пусть.

— Да. Но не сегодня, и даже не завтра. Какие-то перемены могут начаться лишь через пять, а может быть, шесть встреч. Проведенных в любви, а не в поисках физических удовольствий. — Ракоци взял ее за руки. — О, Деметриче! Я был бы счастлив, если бы вы захотели разделить мою участь со мной. Но вы чураетесь этой мысли. Вы, подарив мне ночь близости, корите себя за нее, и я это вижу. Чувства говорят вам одно, разум — другое. Выход один: вы должны от меня отказаться. Я останусь самым преданным вашим другом и даю слово никогда более не искать ваших ласк.

— Отказаться от вас? — Она рассмеялась. — Вы шутите?

Смех перешел в рыдание. Деметриче поморщилась и смахнула слезы ладонью. Когда она вновь заговорила, слова ее были тверды, словно сталь отточенного клинка.

— Этого от меня не можете требовать даже вы. Я любила только однажды, но любовь моя была краткой, и человек, пробудивший во мне это чувство, ушел. Я впала в отчаяние, я думала, что никто в целом свете не сможет мне его заменить. Вы это сделали, вы оживили меня. Воспоминания о Лауро будут жить в моем сердце, но вы подарили мне другую любовь, пьянящую, как вино. Настоящей любовью Лоренцо всегда оставалась Флоренция, вы же готовы отдать за меня свою жизнь. Вы подвергаете себя страшной опасности, возвратившись в места, где вас ищут, вы бросаете вызов жестокому Савонароле, вы пробираетесь в это узилище, невзирая на то что вас могут схватить! И после этого вы хотите, чтобы я от вас отказалась? О нет! Это произойдет только в том случае, если вы сами оттолкнете меня!

— О, Деметриче, не зарекайтесь, возможно, в вас говорит лишь порыв.

— Сан-Джермано, если дни моей жизни уже сочтены, я хочу умереть в любви. Лучшее, что у меня есть, это ваша любовь. И мне ничего другого не надо.

— А если вам суждено жить? — Он положил ей руки на плечи.

— Я буду жить ради вас.

Сказав это, она ощутила, что на душе ее стало спокойно, и отодвинулась от него лишь затем, чтобы сбросить одежду.

Уже под утро, усталая и бесконечно счастливая, она задремала в его руках, прошептав:

— Не забудьте же об оковах.

— Не забуду, — пообещал он и долго лежал не двигаясь, оберегая ее сон.

* * *

Письмо Джан-Карло Казимира ди Алерико Чиркандо к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Джан-Карло из Венеции шлет спешное сообщение к своему учителю, патрону и другу.

Хочу сообщить, что ваши распоряжения я получил и намерен действовать в соответствии с ними.

Нынешним вечером я покидаю Местре и отправляюсь в Падую, а оттуда — в Болонью, где буду вас ожидать. Если до 10 апреля вы там не появитесь, я отправлю во Флоренцию своего человека и, буде тот донесет, что вас схватили доминиканцы, приму все меры к вашему освобождению. На этот случай дож Барбариго и ваша римская приятельница Оливия снабдили меня необходимыми письменными ручательствами. Буде же обнаружится, что вы перешли в мир иной, мне следует убедиться, что ваш спинной хребет сломан. Только в этом случае мне дозволяется предать святой земле ваши останки, равно как и ваш пепел, если вы умрете в огне. Во всех остальных вариантах я должен перевезти ваше тело в Венецию в специально обустроенном для того сундуке.

Если у вас возникнут какие-то изменения в планах или появятся новые поручения, обязательно дайте мне знать. Я остановлюсь на постоялом дворе Сасси-Верди. Хозяина там зовут Исидор Ривифальконе, ему уже щедро уплачено за молчание и расторопность.

В надежде на скорую встречу,

Джан-Карло Венеция, 4 марта 1498 года

ГЛАВА 10

На площади Синьории шли последние приготовления к аутодафе, которое должно было состояться вскоре, после завершения мессы в Санта-Мария дель Фьоре. Два отряда Христовых воителей наблюдали за укладкой хвороста и за установкой щитов заграждения, призванного не подпускать к кострам горожан. Утро в этот мартовский день выдалось солнечным, но не обещало тепла.

На северной стороне площади толпились художники. Какой-то молодой человек, чьи огромные руки выдавали в нем скульптора, одиноко прохаживался вдоль картин, кое-как приставленных к стене ближайшего здания, и сокрушенно покачивал головой.

Время от времени на эту своеобразную выставку косился и седовласый Фичино, хотя глаза его давно уже потеряли и зоркость, и цвет.

— Боттичелли, — сказал он тихо, дергая за рукав Сандро Филипепи, — не делайте этого, я вас прошу.

Сандро досадливо выдернул руку.

— Я дал клятву. Выбора у меня теперь нет.

Старый философ покачал головой.

— Выбор всегда есть. Клятва, принесенная отлученному от церкви монаху, не может связывать вас. — Он вновь посмотрел на картины. — По крайней мере, спасите хотя бы «Соломона[56] и Шебу». Это ведь религиозная живопись, Сандро. На библейский сюжет.

— В самом деле? — высокомерно спросил Сандро. — И много ли там благочестия? Царь Соломон мнет бедра красавицы, груди ее бесстыдно открыты… Это все непристойность, соблазн.

— Но Соломон любил Шебу высокой любовью. Разве Евангелие осуждает такую любовь? — Фичино заметил, что Сандро его не слушает, и в бешенстве от своей беспомощности повернулся к живописцу спиной.

Спустя какое-то время месса закончилась, об этом возвестил колокольный звон, зовущий флорентийцев на площадь. Часть Христовых воителей собрались возле двух куч хвороста в ожидании появления процессии.

Заунывное пение, выхлестнувшееся из собора, словно бы пригасило яркость весеннего дня, в звонах колоколов слышались погребальные ноты. Монахи, показавшиеся на паперти, приплясывали — медленно, будто бы опоенные сонным настоем.

Площадь заполнялась людьми, Христовы воители цепью рассыпались вдоль заграждения, ибо горожане стали перелезать через щиты, чтобы подобраться поближе к кострам. Зрелище обещало быть редкостным: книги, картины и дорогостоящие безделушки жгли тут не каждый день.

Выйдя на площадь, монахи возвысили голоса. Наиболее набожные флорентийцы попадали на колени, громкими криками призывая к себе милость небес. Доминиканцы в своих черных накидках поверх белых сутан смешались с толпой, собравшиеся начали ритмично хлопать в ладоши. Над площадью прокатился шум, подобный грохоту листового железа.

Внезапно все смолкло. Савонарола, появившийся на ступенях Санта-Мария дель Фьоре, выждал с минуту и обратился к пастве:

— Радуйтесь, флорентийцы! Сегодня Господь дает вам возможность искоренить главный ваш грех!

Он воздел над толпой обе руки, чтобы унять бурю восторженных возгласов и рукоплесканий. Восклицания, сорвавшиеся с уст многих тысяч объединенных восторженным порывом людей, стихли: Флоренция обратилась в слух.

— Здесь! Сегодня! Сейчас! Буквально через мгновение мы с вами выкажем нашу готовность следовать Господним велениям. Мы навсегда избавимся от вещей, тешащих наше тщеславие и ввергающих город в пучину порока! — Доминиканец показал на Христовых воителей. — Эти молодые бойцы, верные Господу, уже наготове. В их ясных глазах пылает огонь истинной веры, им и доверяется честь воспламенить эти костры, назначенные уничтожить всю скверну во имя нашего очищения!

Монахи продолжали приплясывать, люди, стоящие у заграждений, начинали им подражать.

Над кучами хвороста появился дымок. Христовы воители, ободренные словами вождя, заторопились. Первый огромный костер, разложенный на южной стороне площади, занялся быстро. Второй, поменьше, не хотел разгораться, хотя внимание публики привлекал к себе в большей степени именно он. Именно в его пламени знаменитый Сандро Боттичелли собирался уничтожить свои полотна, и молодой Иезекиль Аурелиано со своими приспешниками уже хлопотал возле него.

— Сандро, позвольте мне взять одну или две картины. — В тихом, спокойном голосе говорящего явственно слышался чужеземный акцент.

Боттичелли стремительно обернулся.

— Франческо?

— Жермен, — с улыбкой поправил Ракоци. — Всего два холста. У вас их тут более двадцати. Уверяю, недостачу никто не заметит.

Глаза живописца сделались жесткими.

— Я не могу.

— Господи, почему? Сандро, отдайте мне «Персефону».[57] Эта легенда всегда привлекала меня. Живопись не греховна. Думать иначе могут только безумцы. — Ракоци говорил очень тихо, но Боттичелли казалось, что его собеседник кричит.

— Нет. Я дал клятву.

— Так нарушьте ее. Ради своих картин. Это ведь не куски ткани, покрытые красками, это частицы вашей души. — Внезапно он взял Боттичелли за плечи и посмотрел ему прямо в глаза. — Сандро, да понимаете ли вы, что творите?

На другом конце площади Савонарола возносил хвалу Христовым воителям, раскрасневшиеся юнцы сияли от гордости.

Боттичелли пытался вырваться, но не сумел. Сила удерживавшего его человека была воистину фантастической. Дернувшись раз-другой, Сандро промямлил:

— Мне больно. Оставьте меня.

Ракоци опустил руки. Краем глаза он видел, что юнцы из Христова воинства приближаются к ним.

— Одумайтесь, Сандро. В сравнении с ними, — Ракоци указал на картины, — ни вы, ни я ничего не значим, равно и как затеявший весь этот ужас бесноватый монах. В этих полотнах больше жизни и человечности, чем во всех тех, кто пришел поглазеть на их гибель. Пожалуйста, Сандро. Еще не поздно. Я вас прошу.

— Я полагаю, синьор Ракоци, вам лучше уйти.

Боттичелли отвернулся от собеседника и обратился к Иезекилю Аурелиано.

— Я готов. Помогите мне поднести картины к костру.

Тот ухмыльнулся.

— Нет, синьор Филипепи. Вы должны это сделать сами. Иначе жертва будет неполной.

Глаза Сандро вспыхнули и погасли. Он пристально поглядел на юнца и, пожав плечами, сказал:

— Хорошо. Тогда скажите, каков порядок этого ритуала? — Живописец боком прошел к картинам, опасаясь, что Ракоци преградит ему путь. Но тот, как видно, уже ушел, и дорога была свободной.

— Вначале следует сжечь все небольшое, — ответил Аурелиано, получивший соответствующие инструкции еще накануне. — Самое большое и непристойное пойдет на закуску. — Ухмылка на лице юноши сделалась шире. — Оставьте здесь «Диану и Актеона»,[58] — снисходительно посоветовал он, — а «Юпитер и Ио»[59] отправится к Савонароле.

— К Савонароле? — переспросил Сандро в недоумении.

— Ну да!

Взгляд вожака Христовых воителей сделался ласковым, даже елейным.

— Наш добрый приор покажет ее всей пастве и обличит в ней все человеческие заблуждения, навлекающие на смертных гнев Божий.

Боттичелли зажал рот ладонью, пытаясь справиться с приступом тошноты. Он приказал себе успокоиться, затем опустил руки:

— Мне кажется, это уже чересчур.

— Вы ошибаетесь, — нагло усмехнулся Аурелиано. — Раскаяние должно быть глубоким и искренним. Если вы его не проявите, чего же ждать от других? Двусмысленность, свойственную языческой живописи, следует заклеймить. — Он явно повторял чужие слова. Мальчишка заткнул руки за пояс и принялся раскачиваться на каблуках.

Сандро, ища сочувствия, огляделся по сторонам, но обнаружил вокруг лишь глумливые физиономии Христовых воителей. Двое-трое монахов деловито перебирали картины. Он сделал к ним шаг, но юнцы встали теснее. На миг Боттичелли овладело безумное желание броситься на глазах у всех флорентийцев в костер. О, как переполошились бы эти святоши! Монахи продолжали копаться в полотнах. Один из них, отличавшийся властной осанкой, вдруг сунул под накидку «Семелу»,[60] потом — «Персефону». Художник открыл было рот, чтобы изобличить вора, и тут же его закрыл. Из-под сутаны доминиканца выглядывали носки синих венгерских сапожек. Боттичелли подавил истерический смех, поражаясь смелости Ракоци, и сердце его омыла волна восторга.

— Пора начинать, — заметил Аурелиано. — Добрый приор Сан-Марко дает нам знак.

Сандро еще раз покосился на мнимого доминиканца и кивнул:

— Прекрасно. Пусть будет «Юпитер». — Он сдвинул брови. — Чего же вы ждете? Несите эту картину ему.

— Вы должны отнести ее сами. — Углы губ подростка презрительно искривились.

Похоже, его хотят растоптать окончательно. Художник мысленно досчитал до десяти и усмехнулся.

— Что ж, почему бы и нет?

Полотно, приговоренное к сожжению первым, стояло чуть в стороне от других. Боттичелли критически осмотрел его — как чужую, представленную на суд мэтра работу — и невольно залюбовался увиденным. Прекрасная золотоволосая Ио, вобравшая в себя все краски рассвета, нежилась, лежа на облаке, имевшем очертания мужской головы. Линия шеи Ио вдруг показалась ему удивительно трогательной. Никому такое не удавалось, подумал он с гордостью.

— Синьор Филипепи, — резко окликнул Аурелиано.

— Да-да, я иду.

Сандро взялся за тяжелую раму. Юнцы из Христова воинства, раздвинув толпу в стороны, проложили ему путь. Шагая к палаццо делла Синьория, он чувствовал, что все взгляды собравшихся устремлены на него. Он шел опустив голову, охваченный отвращением к себе и к тому, что происходит вокруг.

— Внемли, Флоренция, — выкрикнул Савонарола, указывая на художника пальцем. — Вот человек, осознавший свои заблуждения и отрекающийся от собственных нечестивых деяний. Лукавой кистью своей, вместо того чтобы возвеличивать Господа, он живописал похоть и блуд.

Доминиканец знаком повелел двум подросткам принять у Боттичелли картину.

— Поднимите ее повыше, дети мои! Пусть все увидят, сколь мерзостно это творение, прославляющее греховное вожделение во всей его отвратительной неприглядности. Взгляните на эту распутную женщину, бесстыдно обнажившую свое тело. Она изнывает от похоти, она сучит оголенными бедрами, поощряя ненасытность Юпитера и пробуждая в грешных душах соблазн!

Толпа подалась вперед, горя нетерпением увидеть все это воочию и проникнуться отвращением к оголенной язычнице. Сандро хотел крикнуть во весь голос, что его холст прославляет не мерзость, не похоть, а человеческую красоту. Впрочем, до красоты никому здесь не было дела. Публика бесновалась. Малый костер за спиной художника разгорелся и весело затрещал.

— Но Сандро Филипепи раскаялся, — провозгласил Савонарола. — И сейчас он своими руками бросит в огонь сие нечестивое полотно!

Сандро шел к костру словно во сне, прижимая к груди свое обреченное детище. Ненависть, в нем бушевавшая, слепила ему глаза. Он швырнул картину в огонь, и жадное пламя, взметнувшись, в одно мгновение превратило ее в прах.

Толпа ахнула. Сквозь завесу смрадного дыма Сандро увидел своего брата, тот торжествующе улыбался. Зловонное облако окутало кучку доминиканцев, стоящих за спиной Симоне. Когда дым рассеялся, под одним из монашеских капюшонов проступило застывшее, словно маска, лицо — лицо Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Поддерживая одной рукой спрятанные под накидкой холсты и выставив перед собой локоть другой, Ракоци принялся прокладывать себе путь через людскую массу, объясняя выражавшим неудовольствие горожанам, что ему необходимо вернуться в Сан-Марко.

Он уже огибал Санта-Мария дель Фьоре, когда новый вздох толпы за спиной подсказал ему, что в огонь бросили очередную картину.

* * *

Описание видения блаженной Эстасии — сестры, приобщенной к тайнам Господним.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!

Почитая благословенную Богородицу, всех святых, ангелов и великомучеников, смиренно прошу фра Мило записать все, что я ему расскажу о видении, ныне мне явленном.

Томясь в миру и предаваясь безумствам плоти, еще не сознавая, что мне будет дано победить в себе грешницу, я проживала в доме кузена своего Сандро Филипепи, известного также как Боттичелли. Бесстыдные картины его, преданные вчера очищающему огню, творились при мне, и мне же довелось видеть их разрушение. Думая об этом как о великой ниспосланной мне милости, я направила все свои помыслы к Господу, великолепием своим ослепляющему все сущее на земле. Все земные цари — ничто пред славой Его, и нет в мире красок, достойных живописать Его лик, и самый возвышенный гимн не сравнится со сладостью Его гласа.

Моя душа вознеслась ввысь вместе с ярким сиянием, и я увидела, что исходит оно от флорентийских костров. Смрад, источаемый сгорающей в их огне мерзостью, делался на небесах ароматнее ладана, жирный дым обвил чело Спасителя цветущим венком и излучал свечение, весьма его украшавшее.

Языки пламени танцевали пред ним, а молитвы, возносимые верующими, звучали как лютни и трубы. Когда знаки тщеславия были разрушены, Господь улыбнулся и явил свою красоту, с которой ничто на свете не может соперничать. Я была вознаграждена в своих мыслях о нем, ибо ничто не несет нам такой благодати, как вера. Благочестие прядет нам покровы лучшие, чем те, что могут быть предложены самыми искусными в мире ткачами.

Я видела, как Господь поглядел на Флоренцию и отвел от нее пылающий меч свой, чтобы занести его над адской низиной, имя которой — Рим. Но глаз Спасителя зорок, от Него ничто не укроется, Он узрел, что не все принесли Ему жертву свою. Нашлись отступники, не пожелавшие отринуть мирские сокровища ради славы небесной. Однако не радуйтесь, нечестивцы, посмевшие забрать две картины, назначенные к сожжению. Вы низвергнетесь вместе с ними в геенну огненную, ибо Господа нашего нельзя обмануть. Он покарает всякого, кто решит насмеяться над искренностью наших праведных устремлений.

Я утратила голос, воздавая хвалы всеблагому Творцу. Мои веки отяжелели от созерцания Его славы. Мое бренное тело ослабло от ночных молитв и постов, но вера моя крепка, ибо она привела меня к престолу Господнему.

Мне открылось, что Флоренция может быть прощена, что ревнитель праведности ее возвысится и что луч его славы упадет на меня благодаря милосердию Божьему.

О, Флоренция! Будь искренней в своем покаянии! Будь крепка во вновь обретенной вере своей! Не упусти своего триумфа, ибо он почти явлен тебе. Избавься от еретиков, развративших тебя! Ступи на путь святости, по которому вслед за тобой устремятся народы!

Любовь к Господу преодолевает любые препятствия и прекращает любую вражду. Сонмы ангелов, святых и великомучеников взирают на нас с горних вершин. Они радуются, когда грешники каются, и рыдают над теми, кто все еще остается в тенетах соблазна.

Какая земная любовь может сравниться с подобной любовью? Можем ли мы рассчитывать на признание и успех, когда смерть кладет предел всем сокровищам мира, обращая их в прах? Только величие Божие остается в веках, и если мы от него отвернемся, то навсегда лишимся доступа к источнику вечной жизни, являющемуся средоточием всего сущего!

Записано рукой фра Мило со слов сестры Эстасии, приобщенной к тайнам Господним.

Сакро-Инфанте Флоренция, 5 марта 1498 года

ГЛАВА 11

— И что это все означает? — вопросил Ракоци, когда его ввели в часовню Санта-Мария Новелла. Он держался спокойно, с высокомерным достоинством, несмотря на присутствие двух дюжих охранников, следивших за каждым движением подопечного, чей темно-зеленый камзол, расшитая жемчугом шляпа и синие венгерские сапоги хорошо гармонировали с красками фресок, покрывавших дальнюю стену святилища.

Двое доминиканцев, сидевших за длинным столом, настороженно переглянулись, третий, совсем еще юноша, посмотрел на задержанного крайне недружелюбно.

— Вы можете сесть. Вам придется ответить на кое-какие вопросы.

— Я постою, — коротко ответил Ракоци, взглянув на молодого доминиканца. Было в нем что-то неприятно знакомое… Но что? «Двенадцатая ночь!» — мелькнуло в мозгу, и Ракоци вспомнил. Палаццо, гости, банда погромщиков, Лоренцо, побелевший от гнева. Этот молодчик возглавлял тогда шайку приверженцев Савонаролы.

Положение осложнялось.

— Вы — Жермен Ракоци, так? Наследник богоотступника Франческо да Сан-Джермано?

Ракоци покачал головой.

— Я бы не стал этого утверждать. Франческо да Сан-Джермано — мой дядюшка, это факт. Богоотступник он или нет — я не знаю. Что до наследства, то Синьория не подтвердила пока что мои права.

Пожилые монахи вновь озабоченно переглянулись.

— Ваши ответы на наши вопросы покажут, насколько ваши притязания основательны, — нахмурился молодой монах.

— И каким же образом? — Ракоци вскинул брови. — Вы ведь — не Синьория, а Синьория — не вы.

— Меня зовут фра Марио, я из рода Спинатти. — Молодой доминиканец впился в задержанного изучающим взглядом.

Ракоци, выпятив подбородок, спросил:

— Вы хотите представиться? Вы много о себе полагаете, молодой человек.

Подобной реакции юноша явно не ожидал. Он подскочил на месте, задыхаясь от ярости, потом взял себя в руки и выпалил обвиняющим тоном:

— На вас сапоги синей кожи! С высокими каблуками!

Ракоци с нарочитым испугом вскинул правую ногу и воззрился на свой сапог.

— Да, и что же с того?

Фра Марио хищно осклабился.

— И вы были в них в день очищения, когда на площади горели костры!

— Вполне возможно, — согласился Ракоци, ставя ногу на место.

— Я знаю, что вы были в них. Вас там видели.

Ракоци пожал плечами.

— Но я и не пытался скрываться.

— Зачем вы пришли туда? — вопросил фра Марио, едва сдерживая торжество. Он полагал, что припер иноземца к стенке.

— Боюсь, по той же причине, что и многие горожане. Мне хотелось в последний раз полюбоваться картинами Боттичелли. — Ракоци знал, что играет с огнем, но надеялся, что эта игра отвлечет их от тем, представляющих для него прямую угрозу.

— Флорентийцы пришли туда, чтобы распроститься с тщеславием, — заявил фра Марио.

— В самом деле? Тогда почему же многие плакали, глядя, как пылают творения великого мастера?

Он надменно воззрился на Марио, ожидая ответа.

— Они плакали потому… потому что сердца их исполнились радости, освободившись от бремени скверны… Людям свойственно плакать в значительные моменты…

Марио замолчал. Он злился. Чужеземец вновь выиграл в споре, заставив его обороняться. Следовало перейти в наступление, и молодой доминиканец наклонился вперед.

— Значит, вы признаете, что похитили эти картины?

— Какие картины?

— «Семелу» и «Персефону». — Глаза фра Марио заблестели. Противник ушел в оборону. Еще секунда, и он будет смят.

— Разве их похитили? — спросил Ракоци невозмутимо.

— Да. И вы прекрасно об этом знаете!

— Разумеется… с ваших же слов. — Ракоци заметил замешательство на лицах старших монахов и почувствовал облегчение. Но торжествовать победу было еще рано. — Я рад, — добавил он, — что у кого-то хватило храбрости их украсть!

Признание ошеломило доминиканцев, на что, собственно, Ракоци и рассчитывал. Фра Марио нервно забегал возле стола, потом резко остановился.

— Вы сами это сказали! — вскричал растерянно он.

— Да, — согласился Ракоци. — Сказал. Потому что именно так я и думаю. И еще скажу вот что. Придет время, и мир будет благодарить этого человека.

— Значит, вы тоже могли бы украсть эти картины?

Вопрос был дурацким, ибо открывал карты противника. Незадачливый фра Марио недвусмысленно сообщал, что не уверен в виновности стоящего перед ним человека. Ракоци внутренне возликовал, но ответил не сразу.

— Да, — сказал он наконец. — Если бы мне представилась такая возможность, я обязательно попытался бы. Но я бы унес «Юпитера», а не «Семелу».

Иноземец смотрел Марио прямо в глаза. Его искренность не вызывала сомнений.

Один из сидящих молча монахов кашлянул.

— Синьор Ракоци. — Его голос был удивительно звучным. — Меня зовут фра Станислао. Позвольте и мне задать вам вопрос-другой.

— Я к вашим услугам. — Ракоци понял, что в схватку вступает сильный противник. — Я постараюсь быть с вами откровенным, ибо ваш вид внушает мне уважение. — Он не смотрел на Марио, но знал, что тот уязвлен.

Фра Станислао кивнул.

— Вы говорите, что являетесь наследником Франческо да Сан-Джермано?

— Да, это так.

— У вас есть тому доказательства?

— У меня имеется гербовая печать, которая должна быть вам известна: затемненный солнечный диск на серебряном поле. Кроме того, у меня есть несколько писем от дядюшки и письменные свидетельства двух португальских монахов о его смерти. Я уверен, вы знаете, что он нашел приют в Португалии — у своего знакомца, алхимика Бранко.

Фра Станислао снова кивнул.

— Вы можете предъявить нам все это?

Ракоци тяжело вздохнул.

— Я с момента приезда пытаюсь все это кому-нибудь предъявить, но складывается впечатление, что никому во Флоренции нет до меня дела. Если вы возьметесь за меня ходатайствовать, я с огромной охотой готов довериться вам.

Фра Станислао сморгнул и побарабанил пальцами по столу.

— Хорошо, мы вернемся к этому позже. — Он заглянул в пергамент, лежащий у него под рукой. — Поговорим теперь о донне Деметриче Воландри. Вы ведь хлопочете о ее освобождении, так?

— Да, — согласился Ракоци, ощутив укол в области сердца — Мой дядюшка передоверил мне заботы о ней. Он хотел, чтобы донна Деметриче ни в чем не знала нужды, и положил ей за службу приличное содержание.

— Но она обвиняется в ереси, — тихо заметил фра Станислао.

— Она не признала себя виновной. Обвинение можно и отозвать. Возможно, ее оболгали, запутали, неправильно поняли, — Он горделиво выпрямился и словно бы от волнения заговорил с сильным акцентом, — Я не знаю, как принято здесь, во Флоренции, но в Трансильвании воля покойного — это закон. Освободить бедную женщину, если хотите, — мой долг.

Фра Станислао переменил тон, в его голосе появилась угроза.

— Долг — понятие христианское, а не светское. Вы ведь христианин? И кажется, даже католик?

Ракоци оскорбленно кивнул.

— Мне странны ваши сомнения. Вам ведь известно, что я ежедневно хожу к мессе. Или меня тоже кто-нибудь оболгал? — Он решил вновь рискнуть и грубым ходом сбить допросчиков с толку. — Фра Марио полагает, что я ворую картины. Вы тоже считаете так?

Фра Станислао нахмурился. Чужеземец опередил его, ему ничего не осталось, как пробурчать:

— Я пока что воздерживаюсь от суждений.

— Что ж, обыщите палаццо. Христовы воители уже шарили там, но они были больше заняты порчей вещей и, возможно, что-нибудь пропустили, — Ракоци сдвинул брови, голос его гневно возвысился: — Только прошу, отправьте с этими варварами какого-нибудь достаточно взрослого и разумного человека, чтобы за ними был хоть какой-то пригляд.

— Вы довольно дерзко ведете себя, синьор Ракоци, — сухо заметил фра Станислао.

— Это неудивительно, я возмущен, — Ракоци склонился к столу. — Осмотрите палаццо!

Фра Станислао пренебрежительно отмахнулся:

— Раз вы настаиваете на этом, значит, картин там уже нет.

— Что? — воскликнул Ракоци и осекся, как человек, осененный ужасной догадкой. — Так-так… я понимаю. Если бы мне вздумалось уклониться от обыска, это укрепило бы вашу уверенность в том, что картины украл я. А поскольку я сам прошу осмотреть мое обиталище, вы заявляете, что умыкнутое попросту перепрятано. Чудно, чудно. В любом случае я остаюсь на крючке. А у вас пропадает необходимость опрашивать флорентийцев. Иноземцы всегда во всем виноваты, это очень удобно, не правда ли? — Он в негодовании фыркнул и сжал кулаки.

— Дело вовсе не в том, что вы иноземец! — запальчиво выкрикнул Марио, несмотря на предостерегающие жесты старших доминиканцев. — Просто факты указывают на вас. Вас видели возле картин. Вы разговаривали с Боттичелли.

— Я этого и не отрицаю, — быстро ответил Ракоци. — Он попросил меня вернуть ему картину, купленную у него моим дядюшкой несколько лет назад. Я обыскал все палаццо, но ее не нашел. Об этом мы с ним и говорили. Я даже сказал ему, что очень рад, что она не сгорит. — Он удивленно покрутил головой и продолжил: — Мне хотелось в последний раз взглянуть на холсты, но Христовы воители очень ревностно их охраняли. Туда допускали только монахов. Спросите тех, кто стоял в оцеплении, они подтвердят.

Еще бы не подтвердить, если Ракоци специально там терся. А вот как он прятал холсты под накидку, не видел никто.

Фра Станислао пришлось признать истинность его слов.

— Мы знаем — охрана работала хорошо. Однако один из охранников утверждает, что видел монаха в таких же синих, как у вас, сапогах.

Ракоци неожиданно расхохотался. Фра Станислао осенил себя крестным знамением и озадаченно на него посмотрел.

— Прошу прощения, — сказал Ракоци, задыхаясь — Доминиканец в модных сапожках! — Он вновь засмеялся. — Это слишком нелепо! Я стоял рядом с монахами, там было тесно. Возможно, охранник ваш не разобрал, где чьи ноги… там яблоку было негде упасть. Во всяком случае, обувью я ни с кем не менялся. — Ракоци вновь весело улыбнулся и смолк.

Фра Станислао поморщился.

— Что ж, возможно, наш молодой человек и ошибся.

Он потянулся к пергаменту и сказал со скучающим видом:

— Аутодафе назначено на десятое марта. Сегодня — шестое. Завтра или днем позже дознаватели нашего ордена допросят обвиняемую Воландри, чтобы определить, еретичка она или нет. Первый допрос ее не привел к ожидаемым результатам.

Ракоци похолодел.

— Что это значит?

— Это означает, — осторожно пояснил доминиканец, — что с ней пока ничего не делали, а лишь попросили признаться в содеянном. Она отказалась нам отвечать. Поэтому завтра ее подвергнут допросу с пристрастием.

Ракоци хорошо знал, что за этим стоит. Но слова его прозвучали почти безразлично:

— Разве в таких случаях не достаточно клятвы?

Фра Станислао с сожалением покачал головой.

— Вы человек светский, вам этого не понять. Дьявол хитер и упорен. Словесных внушений тут мало. Ради спасения души тело должно пострадать.

Молодой доминиканец также счел нужным дать пояснения. Повернувшись к Ракоци, он сказал:

— Либо она признается в ереси, либо докажет свою невиновность. В этом случае мы вам ее отдадим.

— Но чем она может доказать свою невиновность? — спросил Ракоци, уже зная ответ.

— Смертью своей, чужеземец. Лишь смертью. Отрицая свою вину до конца.

Фра Станислао поморщился. Ответ молодого священника показался ему жестоким. Он ласково улыбнулся.

— Будет достаточно лишь подвести ее к этой грани, а дальше останется только ждать. Смертью своей она будет прославлена в царстве небесном, а если выживет — мы отпустим ее. Ежели же она признает свою вину, десятого марта ее сожгут. На костре, вместе с другими еретиками.

Ракоци пристально посмотрел на доминиканцев.

— Скажите мне, добрые пастыри, а многие ли выживают? Из тех, что… доходят до грани?

Фра Марио с особенным удовольствием ответил на этот вопрос:

— Пока таких не было. Впрочем, нам следует допросить еще одиннадцать человек.

— Я понимаю. Это удобно. — Ракоци отошел от стола. — Хорошо, добрые братья, и что же дальше? Вы намерены обвинить меня в ереси? Или в краже картин? Или хотите послать за моими бумагами, чтобы выяснить, не самозванец ли я?

Фра Станислао поджал губы, словно слова эти причинили ему боль.

— Все это вскорости прояснится. Мы еще побеседуем с вами. Когда у нас будет достаточно времени — после аутодафе. Вы должны понять, чего мы хотим, вы должны убедиться, что нами движет лишь забота о вашей душе. Пока же мы к вам приставим охрану, которая постоянно будет находиться при вас. Если вы попытаетесь ускользнуть, вас арестуют, а мы сочтем это доказательством вашей вины.

Темные глаза Ракоци загорелись.

— Понимаю. Противясь обыску своего дома, я навлекаю на себя подозрения; соглашаясь на обыск, я их усугубляю. Приглядывая за мной, ваш человек будет собирать факты против меня; попытавшись уйти от надзора, я буду обвинен и обесчещен. Очень ловко, добрые братья!

Казалось, монахов ничуть не затронул сарказм его слов. Фра Станислао, перекладывая бумаги, невозмутимо сказал:

— Мы займемся вашим делом через несколько дней, синьор Ракоци. Пока же, я думаю, вам придется со всем согласиться. Фра Сансоне, — он сделал знак доминиканцу, сидевшему молча, — будет вас охранять.

Фра Сансоне встал из-за стола и поклонился. Это был мускулистый, высокий и широкий в кости человек.

— Доброго дня вам, фра Сансоне, — вежливо поклонился в ответ Ракоци. — Будьте уверены, я сделаю все, чтобы вам в моем скромном обиталище было удобно. Если церковь, конечно, не сочтет это грехом, — добавил он, обращаясь к фра Станислао.

Монах улыбнулся.

— Такой уважительностью вы окажете и себе, и донне Деметриче большую услугу. Фра Сансоне исполняет приговоры церковных судов. У него много возможностей влиять на развитие ситуации. Я полагаю, вам это понятно?

— Да, — мрачно кивнул Ракоци. Что тут непонятного? К нему приставили палача.

— В таком случае мы вас не задерживаем. Встретимся после аутодафе. — Фра Станислао встал и повернулся к своим сотоварищам.

— Но… я не могу ведь оставаться все это время в неведении? Дадут ли мне знать, что сталось с донной Воландри? И сообщат ли, какие обвинения будут направлены против меня?

— После аутодафе. — В голосе фра Марио звучала издевка. — Ваш дядюшка был крепким орешком. Посмотрим, таков ли племянник!

Ракоци ничего не ответил, он смотрел на фра Станислао.

— Я полагаю, что до одиннадцатого мне нельзя посещать мессу и причащаться?

— Да, это так.

— А если я нарушу запрет? — Он привалился к столу и, опираясь на руки, наклонился вперед. — Ответьте мне, добрые братья. Что в этом случае будет со мной?

Фра Станислао спокойно встретил его взгляд.

— Вас обвинят в ереси. И вы разделите судьбу всех еретиков. Вас сожгут на площади, возле столба, а ваш пепел развеют по ветру. До встречи, синьор Ракоци. У нас еще много дел.

* * *

Письмо Папы Алессандро VI к Джироламо Савонароле.

Его святейшество Алессандро VI шлет последние предупреждения непокорствующему отступнику Джироламо Савонароле.

Мы весьма обеспокоены тем, что, упорствуя в гордыне своей и не признавая свое отлучение от святой церкви, вы продолжаете вершить церковные службы и приводить к причастию флорентийцев, чем усугубляете свою вину и вовлекаете в грех прихожан, доверяющих вам.

Поэтому мы с большим неудовольствием сообщаем, что начинаем процесс против вас, призванный истолковать ваши деяния как самую вредную ересь, за которую вам придется тяжелейшим образом поплатиться как в этом мире, так и в жизни иной.

Но Господь милосерд и призывает нас более печься о заблудшей овце, чем о смиренном стаде. Процесс, нами начатый, идет пока без огласки, дабы дать вам время отречься от ваших богопротивных поступков. Даем вам неделю с момента получения настоящего документа, чтобы публично покаяться в неповиновении нашей булле и в остальных своих грехах. Ваше раскаяние должно быть искренним, безоговорочным и письменно зафиксированным, чтобы о нем мог узнать весь католический мир. После сей акции вам вменяется в обязанность предать себя в руки верховного настоятеля доминиканского ордена, дабы тот указал, какой из монастырей примет вас в качестве добродетельного монаха-затворника.

Сим шагом вы удержите вашу паству от великих грехов, чем, несомненно, заслужите наше благоволение.

В противном случае на вас обрушится вся мощь католической гвардии в соответствии с волей Господней.

Алессандро VI, верховный понтифик престола святого Петра Рим, праздник святого Фомы Аквинского 8 марта 1498 года

ГЛАВА 12

Гелата вскинула морду, готовая пуститься галопом. Ракоци натянул поводья. Мрак конюшни освещала всего лишь одна свеча, и лица Руджиеро практически не было видно.

— Как долго фра Сансоне проспит? — спросил слуга, готовясь открыть боковые ворота.

— До утра. Я вернусь много раньше. Если он начнет просыпаться, брось в жаровню еще несколько корешков. Этого вполне хватит, чтобы его успокоить. — Ракоци поплотней завернулся в плащ — Я выеду через ворота Корса дель Прато, как мусорщик. Там открыто всю ночь, — Он сунул руку в сапог и проверил, на месте ли нож. — Я готов. Не мешкай же, Руджиеро.

Тот колебался.

— Что мне сказать, если явятся доминиканцы? Вдруг они захотят видеть вас?

— Скажи, что хозяин молится и не велел себя беспокоить. Будь уверен, они отнесутся к этому с уважением.

— Ладно, — кивнул Руджиеро с сомнением.

— Положись на меня, старый друг.

Ракоци наклонился вперед и, когда ворота открылись, дал волю Гелате. Та исчезла во мраке ночи, прежде чем Руджиеро успел что-либо возразить.

Флоренция спала и в сиянии звезд казалась городом-призраком. Ракоци молча скакал по пустым улицам и придержал кобылу только возле Санта-Мария Новелла. Грохот копыт смолк, но в нескольких кельях зажегся свет, там забубнили молитвы. Всадник помедлил, затем пустил лошадь шагом и через десяток минут проехал через ворота Корса дель Прато — в соседстве с парой повозок, нагруженных всяческим хламом.

Он гнал Гелату, пока мог хоть что-то перед собой различать, а когда тьма сгустилась, перешел на рысь, потом на трусцу, потом и вовсе остановился. Скачка во мраке сулила множество неприятностей. Ракоци постоял с минуту, изучая дорогу. Вдруг Гелата прянула в сторону, из-за холма послышался лай. Что там — застава, засада? Ему показалось, что в темноте что-то движется, приближаясь к нему, он дернул поводья. Кобыла легко рванулась вперед и унесла его от опасного места.

Где-то в полумиле от конечной цели своего путешествия Ракоци спешился и, потянув за узду, свел Гелату с дороги. Близился день аутодафе, и подступы к древнему замку могли усиленно охраняться. Он привязал кобылу к толстому корню дерева, вросшего в холм, и продолжил свой путь.

Камни стены были сухими, и на подъему него ушло менее четверти часа. Ракоци тенью проник в келью и, присев под окном, позвал Деметриче. Голос его был не громче шелеста тростника.

Она не ответила, Ракоци скользнул к ее ложу и, встав на одно колено, тронул спящую за плечо.

Жалобно всхлипнув, Деметриче с трудом разлепила опухшие веки. Губы и щеки ее покрывали струйки засохшей крови.

— Нет, — шепнула она и вновь погрузилась в забытье.

Ракоци, задыхаясь от ярости, принялся ощупывать Деметриче, пытаясь определить, как тяжелы нанесенные ей увечья. Он действовал с большой осторожностью, всякий раз обмирая, когда бедняжка начинала стонать. К счастью, серьезных повреждений не обнаружилось, и он еще раз попытался ее разбудить.

Узница вздрогнула и вскинула руку к лицу, словно бы защищая себя от удара. Глаза ее лихорадочно заблестели.

— Не надо. Пожалуйста. Я все вам сказала.

Захлебнувшись слезами, женщина съежилась и откатилась к стене.

— Деметриче, прошу вас, это я, успокойтесь…

Остановленный ее ужасом, Ракоци смолк.

— Я снова скажу вам все, что вы хотите, — повторяла она как в бреду. — Я скажу. Все, что угодно. Только не мучьте меня. — Голос ее прерывался рыданиями, надрывавшими ему сердце. — Не надо. Уберите эти ужасные вещи. Нет, нет…

— Деметриче, — заговорил Ракоци снова, чувствуя, что его усилия тщетны. — Это я, Сан-Джермано, успокойтесь, карина. Я вернулся, я здесь. Я пришел к вам, как обещал.

Он уже не надеялся, что она услышит его, когда стены узилища огласил бурный, безудержный плач. Ракоци замер, он понял, что это плач облегчения.

— Сан-Джермано, — пробормотала потерянно Деметриче. — О, Сан-Джермано, я во всем им призналась! Я сказала, что оскверняла крест и подбрасывала в святилища экскременты, — Глаза ее внезапно расширились, она покачала головой, словно не понимая, как ее губы могут такое произносить. — Я должна была это сказать. Иначе они не остановились бы.

Он осторожно взял ее за руку — чуть выше запястья, чтобы не потревожить подсохшую ссадину. Он порадовался, что оковы валялись под стенкой. Получив свое, монахи, как видно, не сочли нужным использовать их.

— Это не имеет значения, дорогая.

Это и впрямь не имело значения. До аутодафе оставалось два дня. Савонарола, бросивший вызов Папе и Риму, не выказывал никакого желания отступиться от своего ужасного замысла. Деметриче, как и многим несчастным, томившимся в этих стенах, грозила страшная смерть.

— Я знаю, что пойду на костер, — спокойно произнесла узница. — Они сказали мне это. Я буду гореть и в этом мире, и в том.

Ее глаза закрылись, но лишь на мгновение. Справившись с приступом слабости, Деметриче храбро продолжила:

— Я знаю, что ваше ходатайство не помогло. Они все заранее предрешили, не так ли? Любые хлопоты были обречены на провал.

— Пожалуй, — сказал он, вспоминая часовню Санта-Мария Новелла и стараясь не глядеть ей в глаза.

— Что ж, зато я успела узнать вашу любовь.

Она помолчала какое-то время, затем сказала:

— Ох, как я боялась вас поначалу! А теперь о том сожалею! Столько времени потеряно зря!

Глаза Ракоци наполнились нежностью.

— Но… дорогая, оно ведь у нас еще есть.

— Да, и я этому рада, — Она прислонилась к стене, но скривилась от боли и вновь села прямо. — Я боюсь пламени, Сан-Джермано. Я жалею, что не погибла под пытками, но плоть моя слишком слаба. У меня не хватило духу идти до конца… Я хочу умереть, но… как-нибудь безболезненно. Я не гожусь в мученицы, Франческо.

Он вздрогнул, и вовсе не потому, что его впервые назвали по имени. И не потому, что Деметриче заговорила о самоубийстве. Нет — на ум ему вдруг пришла странная мысль.

— Что?

Он обдумывал эту мысль, он пытался ее отбросить, но она властно стучалась в сознание, утверждаясь в правах.

— Я боюсь мучительной смерти.

На мгновение Ракоци усомнился, стоит ли говорить ей о том, что он надумал, но тут же отбросил сомнения прочь. Ситуация торопила и заставляла идти на риск. Он придвинулся к Деметриче. Лицо его, попав в квадрат бледного света, идущего от окна, словно бы засияло.

— Деметриче, выслушайте меня. Я не могу уберечь вас от гибели. Но в моих силах помочь вам ее пережить. Если, конечно, вы этого захотите.

Она изумленно взглянула на него.

— Пережить? Что это значит?

Он снова взял ее за руки.

— Вы помните наши прежние разговоры? О том, что для вас существует опасность стать такой же, как я? Если мы будем какое-то время встречаться. Это долгое дело, но имеется и короткая тропка. Вкусите моей крови. Сегодня, сейчас.

— Но… для чего? Меня ведь сожгут, — мягко возразила она, не принимая всерьез этих слов, но взглядом благодаря его за лучик надежды.

— Они не станут делать это с мертвой. Им придется похоронить вас на каком-нибудь пустыре, и в первую же ночь вы проснетесь. Вы обретете новую жизнь, через мою кровь. — Ракоци говорил быстро, опасаясь вопросов.

— Но… для этого надо ведь умереть! Как? На новом допросе? — Лицо Деметриче болезненно побледнело. Воспоминание о недавно перенесенных страданиях заставило ее задрожать.

— Нет. Совсем нет. — Ракоци достал из сапога нож. Узкое лезвие его тускло блеснуло. — Вы уйдете легко. Всего два надреза, две небольшие царапины, и вы ускользнете от палачей. — Он нежно погладил ее по плечу. — Решайтесь же, Деметриче. Примите новую жизнь. Спасите себя. Пожалуйста, я прошу вас.

Слова его были ласковы, но их смысл… Деметриче внутренне напряглась, прислушиваясь к своим ощущениям. Каждое движение причиняло ей острую боль, а утро обещало новые муки. Они сказали, что доведут следствие до конца, перебирая свои ужасные инструменты… Узница содрогнулась и поднесла руки к лицу.

— Нет, Деметриче.

Ракоци испугался. Он принял ее жест за отказ и замер в отчаянии, не зная, на что решиться. Насильно заставить ее принять свой дар он не мог и понимал, что уговоры будут напрасны. Если она чувствует отвращение, перерождение невозможно. Душу его охватила тоска.

Она вытерла слезы и тихо спросила:

— Что мы должны делать?

Ракоци облегченно вздохнул.

— Ничего страшного, дорогая. Просто на этот раз вам придется взять у меня то, что беру у вас я. Немного, всего несколько капель. А потом, — он бережно обнял ее, — мы сделаем остальное. Возможно, вам будет больно, но боль быстро пройдет…

— Это не имеет значения, — спокойно сказала она и быстро поцеловала его в губы.

Его руки были уверенно-нежными, а поцелуи грели и врачевали. Он тихо приговаривал что-то, она замерла, вслушиваясь в размеренный речитатив и ощущая, как в глубине ее существа возникает желание.

— О женщина, ты подобна Венере, разгорающейся на утреннем небосклоне. Деревья склоняются пред тобой, как трава, земля ковром расстилается под твоими ногами. Близость твоя волнует мне кровь, подобно тому как приближение луны волнует морские пучины. Губы твои источают дыхание вечности, я растворяюсь в нем, очарованный твоей красотой…

Голос его пробуждал в ней жажду и нетерпение. Деметриче порывистыми движениями сорвала с Ракоци плаш и принялась расстегивать пуговицы рубашки. Пальцы не слушались, он ей помог, потом сверкнул нож, и на смуглой коже мужчины появился разрез, через мгновение оросившийся кровью.

Он снова поцеловал ее и отстранился.

— Ну же, карина. Возьмите мою жизнь.

Она передвинулась и припала губами к солоноватой ранке, обмирая от щемящего чувства восторга и ощущения невероятной свободы. Он обхватил рукой ее голову и замер, покорный, ожидая, когда ее упоение разрешится экстазом, он знал, что теперь она всего достигнет сама.

Миг-другой, и она застонала, содрогаясь, плача, слабея — освобождая дорогу его нарастающей страсти. Он взял ее нежно, но властно и успел насладиться последними всплесками ее содроганий. Он хотел большего, но понимал, что медлить нельзя.

— Деметриче, готовы ли вы?

Она все еще дрожала, однако сумела с собой справиться и протянула ему обе руки.

— Великие римляне в свое время делали это в термах, услаждая свой слух торжественной музыкой, но тут нет ни музыкантов, ни ванн с благовонной водой. И все же, карина, не огорчайтесь, я что-нибудь вам спою.

Шуткой Ракоци пытался ее ободрить, она поняла это, но промолчала. Он вгляделся в нее и кивнул.

— Потерпите чуть-чуть.

Лезвие ножа было холодным. Ракоци подержал его между ладонями, чтобы согреть сталь, затем сделал два неуловимо быстрых движения. Запястья Деметриче окрасились кровью. Уверившись, что артерии перерезаны, Ракоци привалился к стене и притянул возлюбленную к себе.

— Теперь остается лишь ждать. Ни о чем не тревожьтесь. Упритесь ладонями в пол, чтобы раны не затянулись.

Руки его напряглись, взгляд сделался отстраненным. Спустя какое-то время он стал напевать. Мотив песенки был вовсе не элегическим, ее сочинил когда-то Медичи, восславляя юность как лучшую пору человеческой жизни.

Все в годы юности возможно. Все манит нас, чарует нас. Стремись продлить веселья час. Поскольку завтра ненадежно.

Деметриче узнала слова, в душе ее ворохнулось нежное чувство. Лоренцо словно бы сам вошел в эту келью и присел с ней рядышком на старый тюфяк, чтобы облегчить ей минуты прощания с жизнью. Она с благодарностью посмотрела на человека, подарившего ей не только себя, но и встречу с прежней любовью. Ей захотелось улыбнуться ему, но улыбка не получилась. Умирающая с глубоким вздохом приникла к груди Ракоци и закрыла глаза.

* * *

Письмо Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри к Марсилио Фичино, отправленное 19 декабря 1497 года и врученное адресату 19 апреля 1498 года.

Высокочтимый учитель! Ваш ученик Фебо Воландри шлет вам из Парижа свой нижайший поклон!

Это письмо найдет вас благодаря любезности Рене Бенуа Ричезе, моего однокашника, направляющегося через Мантую в Рим, чтобы продолжить учебу. Он согласился передать мое послание вам с условием, что вы удостоите его личной беседы. Я взял на себя смелость пообещать ему это.

Меня очень расстроило известие об аресте сестры. Я ведь предупреждал Деметриче, что ее тяга к алхимии не принесет ей добра, — так, похоже, и вышло. Впрочем, надеюсь, обвинения вздорны и недоразумение разрешится раньше, чем это письмо вас отыщет.

И все же ситуация неприятна и побуждает меня искать ваших советов. Что бросает тень на сестру? Возможно, неблаговидные делишки приютившего ее чужеземца? Но она была у него всего лишь домоправительницей и, по ее же собственным уверениям, в близкие отношения с ним не вступала. Даже если между ними что-то и было, чужак этот давно покинул Флоренцию, время и расстояние должны все списать. Или он все же каким-то образом ее опекает? В таком случае ничего хорошего ждать не приходится. Бесцеремонность этого человека известна, он может поставить сестру в трудное положение, сам не желая того.

Мне надо бы лично во всем разобраться, но я, к сожалению, не могу сейчас оставить Париж и потому целиком полагаюсь на вас. Если вам покажется, что Деметриче следует покинуть Флоренцию, я тут же пошлю кого-либо за ней или приеду сам, но это случится не ранее лета. Я тут стеснен и учебой, и обстоятельствами, однако занятие для нее, конечно же, подыщу. Впрочем, лучше бы все оставалось как есть, разумеется если ситуация позволяет. Вам на месте виднее, я очень рассчитываю, что вы все оцените и дадите мне знать, как целесообразнее поступить.

Надеюсь, вы понимаете, что я очень привязан к сестре. Она всегда была ко мне бесконечно добра, она изыскала средства, чтобы я мог продолжить образование, и потому она первая выругает меня, если я вдруг, прервав обучение, примчусь во Флоренцию из-за дела, которое не стоит выеденного яйца. Наверстать упущенное будет весьма нелегко, я прошу вас, составляя свое суждение, помнить об этом.

Еще прошу, буде благодетель сестры появится во Флоренции, взять на себя обязанности моего доверенного лица и убедить его прекратить всяческие сношения с Деметриче. Я почему-то уверен, что все ее неприятности идут от него, как и в том, что все тут же уладится, если их связь распадется.

Остаюсь в ожидании ваших мудрых советов; впрочем, если ситуация сносна, умоляю, не затрудняйте себя ответом. Я сочту ваше молчание признаком того, что все идет хорошо. Деметриче достаточно рассудительна, и стороннее вмешательство в дела, с которыми она может справиться самостоятельно, несомненно ее возмутит.

Надеюсь, что вы находитесь в полном здравии, и прошу, как и всегда, считать меня вашим покорным слугой, искренне вам благодарным за доброту и заботу.

Фебо Джанарио Анастасио ди Бенедетто Воландри Парижский университет 10 декабря 1497 года

ГЛАВА 13

Огромный монах смотрел на Ракоци с подозрением, ибо проспал почти до полудня и не понимал, как могло такое произойти. Он уходил куда-то, но скоро вернулся и теперь угрюмо топтался за спиной своего подопечного в комнате мер и весов.

— У нас новости.

— Какие? — Лениво спросил Ракоци. Он знал, о чем пойдет речь.

— Еретичка, о какой вы хлопочете, выдала себя с головой.

Ракоци привел в равновесие медные чаши и поднялся из-за стола.

— Что это значит?

Фра Сансоне улыбнулся.

— Это значит, чужеземец, что женщина, которую вы так защищали, этой ночью лишила себя жизни, чтобы избежать очищающего костра.

Ракоци вскинул брови.

— Чушь, — заявил он высокомерно. — Вы сами убили ее. Замучили пытками, а теперь обвиняете в самоубийстве. — Он ссыпал порцию перца в маленький ящичек и занялся новой порцией ароматного порошка. — Кто сообщил вам об этом?

Фра Сансоне раздраженно откашлялся.

— Фра Станислао… около часа назад. Двое охранников пришли за ней утром и нашли ее тело холодным. Она взрезала себе вены, сомнений тут нет.

— В самом деле? — спросил скептически Ракоци.

— Да. Никаких. Вчера умерли еще трое, но они доказали свою невиновность. Их похоронят по-христиански, — фра Сансоне сложил молитвенно руки, — а вашу донну зароют на каком-нибудь перепутье.

— Она не моя. Впрочем, так или иначе, честь нашего семейства задета. — Ракоци покачал головой. — Возможно, мне будет позволено позаботиться о ее погребении? Чтобы придать всей этой истории благопристойный вид.

— Но она еретичка, — напомнил фра Сансоне.

— Для меня она прежде всего домоправительница моего дядюшки, — возразил Ракоци твердо и повернулся к монаху. — Где находится ее тело, достойный отец?

Вопрос этот явно не пришелся доминиканцу по вкусу. Фра Сансоне поморщился и неохотно сказал:

— Ее должны привезти в Сан-Марко. Наведайтесь, если хотите, туда. Возможно, вам и удастся с кем-нибудь столковаться. — Монах презрительно оглядел окружавшие его вещи. — Все тщеславие, все суета.

— Отчего же? — спросил язвительно Ракоци. — Эти приборы весьма полезны, их изящные формы отнюдь им не вредят. А хорошо сработанные укладки очень практичны. Специи, например, нуждаются в тщательной укупорке.

— Это просто куски дерева, — усмехнулся фра Сансоне. — Как их ни складывай — это только куски.

— Крест, как я полагаю, тоже сложен из двух кусков дерева, — надменно сказал Ракоци и повернулся к озадаченному монаху спиной.

Осторожно наполнив медную чашу корицей, он установил ее на весы, потом произнес безразличным тоном:

— Если у вас имеется ко мне еще что-нибудь, выкладывайте это сейчас, если же нет, я вас не задерживаю. Только поплотнее прикройте дверь за собой, чтобы сквозняк не сдувал порошки. Специи нынче в цене и стоят дороже золота.

— Я буду осторожен, — угрюмо пообещал фра Сансоне.

— Вот и прекрасно. Если Ферруджио околачивается поблизости, пришлите его ко мне, хорошо?

В ответ на снисходительный кивок чужеземца доминиканец что-то пробормотал и ушел. Ракоци усмехнулся. Монах явно озлился, однако дверь прикрыл тщательно и даже пристукнул ее кулаком.

Через какое-то время пришел Руджиеро. Его встревоженное лицо сказало Ракоци, что он уже все знает.

— Неужели вы опоздали? — тихо спросил слуга по-венгерски.

— Нет, опоздали доминиканцы, — ответил Ракоци на том же наречии. Он сел на краешек стола, небрежно покачивая ногой.

Закатный луч красным кантиком очертил его высокий сапог, — Оказывается, они доставляют мертвых в Сан-Марко. Сейчас я отправлюсь туда. Надеюсь, ты мне поможешь присыпать тело землей?

Руджиеро кивнул.

— Не сомневайтесь, хозяин.

— Говори лучше по-итальянски. В венгерском ты не очень-то тверд.

Слуга покосился на дверь, и Ракоци понял.

— Что ж, хорошо. Ты получил землю? Сколько ее у нас?

— Мешка два-три. Они хранятся в конюшне. — Слуга повел плечами и кашлянул. — Скажите, а вы уверены, что она… преобразится? Вы… хм… встречались с ней только три раза. Этого может быть недостаточно. — Руджиеро совсем смутился и хриплым голосом пояснил: — Я… я очень о ней беспокоюсь. Мне не хотелось бы ее потерять.

— Мне тоже, — коротко бросил Ракоци. — Мы обменялись с ней кровью, — добавил он примирительным тоном, сожалея, что обидел слугу.

Руджиеро не обратил внимания на невольную грубость хозяина, он был озабочен другим.

— Как это вышло? Ведь вы говорили, что она к этому не готова.

— Так и было. До вчерашнего дня. Но эти мерзавцы подвергли ее пыткам. К счастью, лишь устрашающим, отложив основной допрос на сегодня. Выхода не оставалось. — В голосе Ракоци прозвучало отчаяние. — Потом… она позволила мне вскрыть ей вены. Я думаю, она была несколько не в себе.

Руджиеро кивнул, но продолжил расспросы:

— Значит, очнувшись, она может… не принять свою новую участь?

— Возможно. Не знаю. Да.

Ракоци опустил голову и надолго умолк.

— Поверь, у меня не было выбора. А она очень боялась пыток. — Он вскинул голову и невесело усмехнулся. — Не очень-то обнадеживает, не так ли? Что ж, будь что будет, сейчас самое главное — ее увезти.

— Когда она начнет приходить в себя, я попытаюсь ее успокоить. — Руджиеро двинулся к выходу. — Боковые ворота будут открыты, хозяин, — сказал он уже по-итальянски. — Подвозите тело туда. — Слуга резко толкнул дверь, чуть не сбив с ног припавшего к ней фра Сансоне.

— Мне вменено в обязанность слушать, — пробурчал смущенно монах.

— Я знаю, — кивнул Ракоци. — Каждый из нас верен долгу. Правда? Поэтому я сейчас поеду в Сан-Марко, а вам надлежит обо всем кому следует доложить, — Он снисходительно улыбнулся, потом хлопнул в ладоши. — Ферруджио, время уходит! Ступай, приготовь мне коня!

Собор Сан-Марко сиял в сумраке, все окна его были освещены.

Припозднившийся прихожанин, решительно шагнувший внутрь храма, тоже переливался, сиял и сверкал. Его белый парчовый наряд с черным высоким воротом осыпали сотни крошечных бриллиантов, короткую белую накидку, небрежно наброшенную на плечи вошедшего, удерживали от падения черные шелковые шнуры.

Суетившийся в центре огромного помещения доминиканец прервал свои хлопоты и спросил:

— Вы — наш сосед-чужеземец, не так ли?

— Да. Не подскажете ли, к кому я могу обратиться по поводу выдачи тела.

— Какого тела? — Монах вытаращил глаза.

— Фра Сансоне сообщил мне, что тела еретиков, не вынесших допроса с пристрастием, направлены к вам. Среди них должно находиться и тело бывшей домоправительницы моего покойного дядюшки. Я хотел бы устроить ей приличное погребение, но, разумеется, не в освященной земле. — Он наклонился к монаху и шепнул доверительно: — Я знаю, что просьба моя необычна, однако волю покойных родственников следует уважать.

— Конечно-конечно, — согласился монах, нервно сжимая в руках какой-то пергамент. — Скорее всего, вам нужен фра Каталине. Пройдите в южную часть храма. Его конторка находится там.

— Спасибо вам, добрый брат, — поклонился Ракоци, поворачиваясь к алтарю и осеняя себя крестным знамением.

Возле конторки толпились монахи. Ракоци самым почтительным образом поприветствовал их. Ответом ему было молчание. Добрые братья-доминиканцы явно не собирались его замечать.

Ракоци вскинул голову и выпятил грудь.

— Эй, уважаемые, кто из вас фра Каталине? Дело мое срочное и отлагательства не терпит. Ну же, любезные братья, я жду! — Голос его, усиленный эхом, раскатился по всей церкви и возымел нужное действие: из конторки выскочил плотный востроглазый монах.

— Не шумите, я занят, — напустился он на ожидавшую братию, — и, пока не заполню свидетельства, никого не приму.

— Тысяча извинений, фра Каталине. Это я осмелился вас позвать, — Ракоци бесцеремонно растолкал ожидающих и приблизился к рассерженному доминиканцу.

Фра Каталине с любопытством воззрился на расфранченного чужеземца.

— Кто вы, сын мой?

— Жермен Ракоци, — представился незнакомец. — Я пришел забрать у вас тело Деметриче Воландри. Она умерла прошлой ночью в какой-то тюрьме.

— Забрать тело? — недовольно переспросил фра Каталине. — Пожалуйста, но… после сожжения.

— Что? — Ракоци побледнел. — А почему не сейчас? Какой смысл в этой задержке?

Доминиканец вздохнул.

— Никакого, но тел здесь уже нет. Их увезли час назад. Вы опоздали.

— И куда же? — Голос чужеземца был тих, но у фра Каталине от страха похолодела спина, а остальные монахи, крестясь, отшатнулись.

— На… на площадь Синьории, — пробормотал фра Каталине, опуская глаза. — Наш настоятель, благословенный Савонарола, распорядился сжечь тела всех умерших грешников вместе с живыми еретиками.

Ракоци закрыл глаза. Гнев, боль и отчаяние помутили его сознание. В нем вспыхнуло бешеное желание убивать.

Жизнь каждого из поджавшихся в кучку монахов повисла на волоске. Он знал, что сумеет справиться с ними, но… секунда-другая — и вспышка прошла. Долг перед Деметриче призывал его оставаться спокойным.

— Синьор чужеземец, — в дрожащем тенорке фра Каталине послышались нотки сочувствия, — вы потом сможете забрать ее пепел. Вряд ли наш настоятель наложит на это запрет.

Ракоци резко развернулся на каблуках, монахи шарахнулись в стороны. Не глядя на них, он поспешно двинулся к выходу. Мысли его путались, однако в них брезжило нечто, на подъезде к палаццо да Сан-Джермано оформившееся в подобие туманного плана — достаточно авантюрного, но имевшего шансы увенчаться успехом.

— Как быть, если опять что-то не сложится? — спросил Руджиеро.

Ракоци покачал головой.

— Тогда, мой друг, ты немедленно покинешь Флоренцию, прихватив с собой холсты Боттичелли. Возьмешь Гелату, она вынослива и надежна.

— А вы? — Слуга знал ответ, но не спросить не мог.

— Лошадь мне не понадобится. Если Деметриче сожгут, я умру.

* * *

Письмо сестры Мерседе к Джироламо Савонароле.

С чистым сердцем и светлыми помыслами настоятельница монастыря Сакро-Инфанте шлет свои приветствия Джироламо Савонароле, настоятелю флорентийского собора Сан-Марко.

У меня нет желания обременять вас лишней докукой, однако я все же должна обратиться к вам прежде, чем ситуация сделается совсем уж неразрешимой. Завтра вашими попечениями на площади Синьории возгорятся костры, сожигающие еретиков во имя славы Господней. Что ж, на все воля Божия, и чему быть, тому быть. Меня же сейчас очень заботит состояние одной из наших монахинь — Эстасии, сестры, приобщенной к тайнам Господним, которой вы повелели явиться на площадь, дабы она поведала всем собравшимся о своих видениях и восславила происходящее в хвалебных молитвах.

Досточтимый приор, я смиренно прошу вас отменить свой приказ. Вы по своему обыкновению можете счесть, что мной движет ревность к получившей широкую известность сестре, уверяю вас — это не так. Я стала монахиней совсем не затем, чтобы снискать славу и почести, моя жизнь отдана служению Богу. Удивительные способности сестры Эстасии привлекли внимание верующих к нашему монастырю, способствуя его расширению, что даровало нам возможность протянуть руку помощи еще большему числу страждущих и нуждающихся, чему я несказанно рада.

Однако, досточтимый приор, позвольте вам сообщить, что в последнее время сестра Эстасия много постилась и очень ослабла. Ее обуревают противоречивые чувства, толкая подчас на странные действия, божественный промысел в каковых узреть весьма нелегко. Прошлой ночью, к примеру, она сорвала с себя всю одежду и принялась хлестать себя плетью столь яростно, что я попыталась ее унять. Сестра с грубой бранью, привести здесь которую я просто не в силах, обрушилась на меня и заявила, что демоны все еще являются к ней и что она не видит другого способа с ними бороться.

Я очень опасаюсь, что вид ревущего пламени и крики гибнущих без покаяния грешников могут ввергнуть сестру Эстасию в состояние, способное причинить много вреда как ей самой, так и тем, кто увидит ее и услышит.

Вспомните, как вела она себя перед тем, как принять монашеский сан, и вы получите полное представление о том, что может произойти. Ее разум мутится, ее душа пребывает в смятении, и за вспышками благочестия следуют припадки отчаяния, сопровождаемые безумными выходками, каковые я также не берусь сейчас описать. Молитесь за нее, досточтимый приор, но не подвергайте несчастную столь тяжкому испытанию. Сандро Филипепи, заехавший к нам на прошлой неделе, очень обеспокоился ее самочувствием. Будучи кузеном сестры Эстасии, он жил с ней долгое время бок о бок и повидал всякое. Он, будьте уверены, не стал бы волноваться по пустякам.

Еретиков, несомненно, сожгут, и Флоренция, несомненно, получит все ей с того причитающееся. Отсутствие сестры Эстасии вряд ли как-либо повлияет на вышеуказанное, однако хрупкое душевное равновесие, в котором она сейчас пребывает, будет сохранено.

Подумайте обо всем этом, досточтимый приор, и примите единственно правильное решение. Сестра Эстасия уже более часа недвижно лежит на полу в часовне. Лицо прижато к камням, руки раскинуты в стороны. Ей, по ее заявлению, хочется полностью раствориться в лучезарном сиянии славы Господней.

Я боюсь за нее. Позвольте бедняжке остаться здесь, под присмотром сестер, которые любят ее и почитают. Ее вера сильна, но плоть слаба и не выдержит испытаний. Господь привел страдалицу к месту, не отторгайте ее от него. Вы окажете ей плохую услугу. Преданность сестры Эстасии вам такова, что, будь она обыкновенной мирянкой, я бы сказала, что вы для нее — кумир и что подобное почитание сродни богохульству.

Взвесьте все сказанное, досточтимый приор, не подвергайте риску все лучшее, что хранит в себе столь страстная, ревностная и самоотверженная натура. Я буду ждать вашего ответа всю ночь, и если к рассвету не получу его, то с большим нежеланием подчинюсь вашей воле и доставлю сестру Эстасию туда, куда вы указали.

Послушная вам во всем, кроме того, что может нарушить обеты, принесенные мной Господу нашему,

сестра Мерседе, настоятельница монастыря Сакро-Инфанте Предместье Флоренции, 9 марта 1498 года

ГЛАВА 14

Первый рассветный луч выбился из-за восточных холмов. Улицы Флоренции все еще были темны, но красные крыши ее уже засверкали. Над гладью реки стелился низкий туман, в прибрежных кустах начинали тенькать первые птицы.

И все-таки, несмотря на столь ранний час, город не спал. Самые любопытные его обитатели понемногу подтягивались к площади Синьории. Сегодня им было обещано редкое зрелище — сожжение еретиков, и некоторые флорентийцы неодобрительно хмурились. Флоренция самым недвусмысленным образом ставила себя на одну доску с Испанией, и ничего хорошего это сулить не могло. Однако большая часть толпы находила предстоящую акцию весьма полезной и в какой-то мере даже более поучительной, чем недавнее уничтожение роскошных вещей.

Юнцы из Христова воинства деловито сновали по площади, подсовывая вязанки под помосты, сооруженные вокруг высоких столбов. Их назначением было поддерживать грешников над кострами, пока жадное пламя окончательно не пожрет древесину настилов и еретики, потерявшие точку опоры, не провалятся в огненную пучину, символизируя тем самым схождение в ад. Таких платформ было девять. Десятый помост — очень широкий и уже без столба — возвели перед дворцом Синьории, с него Савонарола намеревался лишний раз вразумить свою паству и дать знак к началу аутодафе. Платформы выглядели внушительно, но плотники то и дело проверяли их прочность, постукивая деревянными молотками по брусьям опор.

Когда зазвонили колокола, к месту сожжения прибыла процессия доминиканцев, монахи прикатили с собой просторную клетку с осужденными. Глаза семерых еретиков, в ней стоящих, были красны от страданий и слез. Они непонимающе озирались вокруг, стыдливо запахивая лохмотья, покрытые кровью и грязью. На днище клетки валялись два голых тела. Ноги мужчины свисали с телеги и представляли собой месиво из мяса и обломков костей. Женщина, неестественно бледная и словно бы выточенная из единого куска алебастра, лежала ничком.

Нетерпеливый ропот прошел по толпе, которая против ожидания устроителей жуткого действа не выглядела особенно многолюдной. Полюбоваться мучениями своих ближних пришли всего две-три тысячи горожан, зато в глазах почти каждого из пришедших горел огонек нездорового любопытства. Зеваки вставали на цыпочки и напирали на щиты ограждения, чтобы получше видеть, как еретиков выводят из клетки и привязывают цепями к столбам. Процедура тянулась медленно, и, когда все было закончено, рассветное солнце уже заливало золотыми лучами Флоренцию и холмы. Туман над водами Арно начинал понемногу рассеиваться.

С западной стороны к площади подтянулись доминиканцы из Санта-Мария Новелла, они неспешно передвигались от платформы к платформе, и фра Станислао громко и обстоятельно зачитывал вину несчастных, томящихся возле столбов.

Толпа забурлила. Христовы воители кинулись к заграждению, не позволяя зевакам перелезать через щиты. Добрые флорентийцы ответили на утеснение криками возмущения, но быстро угомонились, завидев, что Савонарола, обменявшись несколькими словами с фра Станислао и Иезекилем Аурелиано, ступил на широкий помост.

Приор Сан-Марко глядел на толпу, чувствуя, как в нем растет волна горделивого упоения. Несмотря на огромные трудности, он все-таки подчинил Флоренцию своей воле и вырвал ее из пучины порока. Теперь ничто — ни жалкое сопротивление приверженцев Медичи, ни вся мощь католической гвардии Папы — не в силах остановить его крестовый поход против ереси. Лицо маленького доминиканца пылало, когда он шагнул к краю помоста и вскинул обе руки к небесам.

Толпа мгновенно утихла, наиболее благочестивые горожане рухнули на колени. Солнце, выглянув из-за облачка, осветило главную площадь Флоренции, согревая своими лучами как приговоренных к сожжению, так и тех, кто пришел поглазеть на их муки.

— Флорентийцы! — воскликнул Савонарола. — Зрите же свой триумф! Сегодня безбожники, вас растлевавшие, отправятся в ад! — Его резкий голос эхом отдался от стен городских зданий и рухнул на головы притихших людей. Он выждал какое-то время, наслаждаясь своей безграничной властью над раболепно внимающей ему паствой, и вновь возопил: — Ликуйте же, благочестивые флорентийцы! Ликуйте, но помните, что случается с теми, кто, отрицая Господа нашего, погрязает в пучинах мерзости и греха! — Приор приосанился и широким движением указал на несчастных, привязанных к скорбным столбам.

Ракоци, хмурясь, проталкивался через толпу, она была плотной, но белое нарядное одеяние ему помогало. Чужеземцу давали дорогу даже там, где не пропустили бы земляков. Однако он не стал пробиваться к первым рядам, не желая до времени себя обнаруживать, и принялся изучать обстановку. Мертвую Деметриче привязали к столбу, окруженному группой других эшафотов, и это значительно осложняло задачу. Пробежать между разгорающимися кострами не составляло труда, но хворост занимается быстро. Удастся ли ему совершить обратный маневр, да еще с ношей и задыхаясь от дыма? Глаза Ракоци сузились, он лихорадочно размышлял. Получалось, что самым безопасным путем был проход, ведущий к помосту Савонаролы. Главное — проскочить мимо этой преграды. Дальше — легче: забирая к востоку, можно скрыться среди домов и кружным путем выбраться к Санта-Кроче.

Пока он раздумывал, на намеченном им пути отступления возникло дополнительное препятствие. Повозка, влекомая парой волов, потеснила толпу и встала возле помоста. Пятеро женщин, закутанных в белое, сошли с нее, одна из них пребывала в глубокой задумчивости. Толпа зашепталась, узнав в ней сестру Эстасию — монахиню монастыря Сакро-Инфанте, приобщенную к тайнам Господним.

Сестра Мерседе взяла ее за руку и тихо сказала:

— Повторяю еще раз, вам вовсе не обязательно здесь находиться, моя дорогая. Одно ваше слово, и я отвезу вас обратно.

На исхудавшем лице сестры Эстасии засветилась улыбка.

— Со мной все в порядке, любезная матушка. Не беспокойтесь, прошу вас. Я чувствую, что душа моя просто поет в ожидании желанного озарения. — Она подняла четки и поцеловала распятие. — Сегодня прекрасный день, сестра Мерседе.

Савонарола, завидев монахинь из Сакро-Инфанте, торжествующе усмехнулся и жестом велел сестре Эстасии подняться к нему. Затем он вновь обратился к толпе:

— В этот день, добрые флорентийцы, много веков назад сорок благочестивых каппадокийцев пострадали за веру. Восславим же их! Укрепимся духом, вспомнив об этих отважных солдатах, не отрекшихся от Господа нашего и замерзавших на заснеженном льду, в то время как их языческий вождь грелся возле огня, обещая жизнь и тепло каждому, кто откажется от заветов Христовых. Думайте об их обнаженных телах, охваченных лютой стужей, о метели, беснующейся в ночи, и об охранниках, взиравших на мужественных своих сотоварищей с недоумением, неприязнью и страхом. Они терпели страшные муки, но Господь, превратив лед в купель, облегчил их страдания, а позже, ликуя и радуясь, принял мучеников в царстве своем!

Сестра Эстасия тихо ахнула, потом рухнула на колени и, завладев ступней проповедника, принялась ее целовать.

— Я пришла, дорогой отче. Вы позвали меня, и я здесь. — Она вскинула голову и перекрестилась с таким радостным исступлением, словно в этот миг сам Спаситель явил ей свой лик.

Савонарола принял все это как должное и милостиво перекрестил свою обожательницу, потом, словно вспомнив о чем-то, покосился на сестру Мерседе. Их взгляды встретились. Проповедник нахмурился и повернулся к притихшей пастве.

— А теперь поглядите на этих людей! — Он показал, на каких. — Жалкие и ничтожные, они изнывают от страха! Еще минута, и их пожрет тот огонь, которым вводили в соблазн замерзавших на льду христиан и который сейчас превратит искусителей в пепел!

Ракоци уже стоял подле помоста, но старался держаться в тени, дыша в затылок худосочному флорентийцу. Прикрытие не очень надежное, зато легко устранимое. Оставалось дождаться момента. Один из еретиков, совсем еще молодой человек с изуродованным лицом и переломанными ключицами, выпрямился на дрожащих ногах и, набрав воздуха в легкие, крикнул:

— Это ты — искуситель! Ты — еретик! Тебя отлучили от церкви! Ты не имеешь права судить нас!

Он умолк, кашляя кровью, и обвис на цепях.

Какой-то юнец из Христова воинства вскочил на помост и короткой дубинкой ударил его по лицу. Толпа закричала, приветствуя эту выходку; молодчик, посмеиваясь, спрыгнул на мостовую.

Иезекиль Аурелиано прошагал в дальний конец площади и заговорил с двумя бойцами из своего отряда. Перед ними на специальной подставке лежали короткие факелы, толстые концы которых были погружены в чашу со скипидаром. Аурелиано взял один факел и сунул его в стоящую рядом жаровню. Тряпки вспыхнули, и Аурелиано вскинул пылающий факел над головой, словно бы проверяя, может ли он соперничать с сиянием солнца.

Сестра Эстасия, не поднимаясь с колен, начала ритмично покачиваться из стороны в сторону, издавая горлом странные низкие звуки. Глаза ее, полуприкрытые веками, закатились под лоб. Толпа всполошилась и стала повторять движения отмеченной Богом монахини, теперь все собравшиеся следили только за ней. Внезапно она вскочила с колен — так резко, что едва не упала. С раскинутыми руками и запрокинутой головой провидица походила на большую белую птицу — подраненную и не могущую взлететь. Горестно искривив изнуренное личико, Эстасия закричала:

— О боже! Боже! Я вся предаюсь Тебе! Почему Ты не хочешь со мной говорить?

Савонарола и сестра Мерседе обменялись короткими взглядами. Доминиканец казался растерянным. Он двинулся было к Эстасии, но та закричала вновь:

— О, я понимаю Тебя! Понимаю! Здесь столько греха, что Ты отвращаешь свой лик! Ты покидаешь нас, Ты скрываешься в облаке! Ты сияешь, но слава Твоя не для нас!

Толпа застонала, напуганная выкриками провидицы. Через мгновение этот стон перешел во всеобщий истерический плач.

— Не покидай нас, милосердный Господь! Неужто Тебе неугодна жертва, приносимая нами? Мы любим Тебя! Мы отдаем Тебе этих еретиков! Мы молим об очищении, почему же Ты нас презираешь? — Сестра Эстасия рухнула на колени и зарыдала.

Савонарола воспользовался моментом и крикнул Иезекилю Аурелиано:

— Пора!

Аурелиано со злобной усмешкой бросил горящий факел стоящему рядом юнцу.

— Начинайте с подветренной стороны. Иначе вы задохнетесь от дыма.

Толпа зашумела. Со всех концов площади понеслись возбужденные вопли. Вязанки хвороста весело затрещали, охваченные огнем.

Ракоци понял, что мешкать больше нельзя, и побежал через площадь. Отблески пламени, отразившись в крошечных бриллиантах отделки камзола, на какой-то миг окровавили его безупречно белый наряд. Осмотревшись, он ринулся к центральному эшафоту.

Охранники закричали, но вопли толпы заглушили их крики. На них обратил внимание только один человек. Это был плотник, проверявший крепость помостов. Пользуясь своим положением, он задержался возле костров, и теперь ему вздумалось оказать страже поддержку.

Ракоци был уже близок к цели, когда за плечо его уцепилась чья-то рука. Он повернулся и сильным толчком сбил противника с ног. Тот, выронив молоток, откатился к костру и завизжал — рукав его загорелся. Сильные руки выдернули рабочего из огня, темные пронзительные глаза заглянули, казалось, прямо в его душу.

— Вы — Франческо да Сан-Джермано, — потрясенно выдохнул Лодовико Ронкале и потерял сознание, грянувшись оземь.

Схватка была короткой, но эта заминка позволила изготовиться к бою двум поджигавшим хворост юнцам. Один из них размахивал факелом, другой выхватил маленький меч. Оба разом атаковали, намереваясь опрокинуть чужеземца в огонь.

Ракоци отступил, но лишь для того, чтобы получить свободу маневра. Примерившись, он подпрыгнул и резко выбросил ногу вперед. Сильный удар в челюсть оглушил малого с факелом, тот зашатался и, споткнувшись о тело Ронкале, упал в кучу хвороста, которая тут же вспыхнула и затрещала. Ракоци перевернулся в воздухе и присел, поворачиваясь к другому юнцу.

Тот наступал, угрожая мечом, но Ракоци, уклонившись от лезвия, перехватил руку противника и резким движением завел ее ему за спину. Раздался отвратительный хруст, юнец завопил и, корчась, закрутился юлой, ничего не видя от боли.

Толпа выла, костры разгорались. Большое облако темного дыма накрыло всю площадь. Рев пламени заглушал крики жертв.

Ракоци разбежался, вскочил на центральный помост и кинулся к Деметриче. Соседний костер выстрелил, ей на голову упала горящая ветка. Он выхватил нож и, забрав в кулак ее волосы, отсек их решительным взмахом руки. Звенья цепей были спутаны и раскалились немилосердно. Обжигаясь и дуя на пальцы, Ракоци принялся раздергивать их, стремясь поскорей со всем этим покончить, ибо помост под его ногами угрожающе закряхтел.

Сильный порыв ветра принес прохладу и отвел в сторону дымовую завесу. Сбоку послышались тревожные крики — зеваки увидели чужеземца, отвязывавшего мертвую еретичку от загоравшегося столба.

Дикие вопли, свист и улюлюканье донеслись до слуха Савонаролы. Там что-то творилось — неприятное, непредвиденное, но что именно — он не мог разобрать. Едкий дым застилал всю площадь, выжимая слезы из глаз. Доминиканец засуетился и побежал к краю помоста — туда, где стояла сестра Мерседе. Он злобно глянул на селестинку.

— Что там? Вы видели? Отвечайте скорей!

— Я ничего не видела, любезный приор. Разбирайтесь со всем, что вы затеяли, сами. — Лицо настоятельницы под белым чепцом было враждебным и неприступным.

Пробормотав сквозь зубы проклятие, Савонарола приставил ладонь ко лбу, напряженно вглядываясь во мглу, но ничего не увидел и попробовал обратиться к юнцу из охраны. Тот, возбужденный зрелищем и нарастающим гвалтом, не услыхал слов пастыря и остался стоять как стоял.

Взвалить на плечо непослушное женское тело оказалось делом нелегким, но Ракоци справился с ним. Соседние эшафоты уже обвалились, в ноздри бил одуряющий запах пылающей плоти. От толпы беснующихся зевак исходили почти ощутимые волны животной злобы. Ступням его сделалось горячо. Он надел обычные сапоги, чтобы было легче бежать, и теперь сожалел об этом. С землей в подошвах никакой ад под ногами не доставил бы ему особых хлопот.

Ракоци выпрямился, осторожным движением переместив тело возлюбленной в удобное положение, и спрыгнул с накренившегося настила на мостовую. Там, к его удивлению, было чуть попрохладнее, чем наверху. Сквозняк, питавший огонь, нес благословенную свежесть, он же указывал дорогу к спасению, прокладывая в дыму своеобразный тоннель, в конце которого стояла на коленях Эстасия с простертыми в благословляющем жесте руками. Времени на раздумья не оставалось, и Ракоци кинулся к ней.

Савонарола все еще находился на дальнем конце помоста. Он не мог разобрать, кто возник перед монахиней — многорукий демон или полощущий крыльями ангел, зато Эстасия прекрасно узнала человека, вынырнувшего из пылающей мглы.

Ракоци видел, что она узнала его, и на какое-то время замер, не в силах пошевелиться.

— Эстасия, — произнес он тихо, глядя в ее измученные глаза.

— Франческо. — Она протянула свои забинтованные руки к нему, принимая его за видение. — Ты уносишь меня?

Ракоци вздохнул и огляделся вокруг в поисках выхода. Между повозкой и стенкой помоста обнаружилась щель. Губы Эстасии были полуоткрыты, он прикоснулся к ним пальцем.

— Не выдавай меня, дорогая. Прошу тебя. Хорошо?

Она любовалась им, его бриллиантами, его белой одеждой, не замечая ни пятен копоти, ни многочисленных дыр, проделанных в ткани угольками.

— Нет, — прошептала она, зажимая себе ладонями рот. — Я не выдам тебя. Ни за что. Будь спокоен.

Он кивнул и повернулся к повозке. Эстасия проводила его ласковым взглядом, в глазах ее появился лихорадочный блеск.

— Нет, — повторила она. — Я не выдам тебя. — Сделав гримаску, монахиня принялась разоблачаться. Сначала она стащила с себя чепец, потом размотала бинты, скрывавшие руки. Ее каштановые короткие волосы полыхнули огнем. — Никогда. Никому. — Эстасия встала, переступив через соскользнувшее с нее одеяние, и медленно, как сомнамбула, двинулась к онемевшему от ужаса Савонароле, но потом передумала и повернулась к кострам. Наступившую вдруг тишину разорвали мучительные всхлипывания сестры Мерседе.

Жар костров поднял дым к небесам, гул пламени сделался однообразным и ровным. Толпа получила возможность видеть, и то, что она увидела, поразило ее. Сестра Эстасия, абсолютно голая, стояла на фоне здания Синьории карикатурным подобием прекрасных скульптур, уничтоженных режимом Савонаролы. Недоуменно оглядев свое исхудавшее и покрытое уродливыми шрамами тело, монахиня вскинула подбородок.

— О милосердный Господь, — заговорила она, — я знаю, Ты послал мне его в знак великой Твоей благосклонности к своей недостойной рабе. Я была слепа и теперь молю Тебя о прощении! — Эстасия подняла руками свои плоские груди и смяла их в страстном пожатии. — Взгляни же, как плоть моя стремится к Тебе. О Боже, возьми меня, я изнываю от сладостной муки!

Маленький доминиканец уже стоял возле нее, она, не глядя, обвила рукой его шею. Настоятель Сан-Марко оторопел, Эстасия затрепетала. Извернувшись, как кошка, она прильнула к нему и в нетерпеливом порыве бесстыдно ощупала пах своего духовного пастыря, сминая сутану. Савонарола взвыл, пытаясь ее оттолкнуть, но достиг лишь того, что сам отлетел к сестре Мерседе с лицом, перекошенным от возмущения.

Порыв ветра взметнул над площадью тучу искр, пламя бешено заревело. Сестра Эстасия улыбнулась, осторожно спустилась с помоста и принялась пританцовывать перед огнем, бросая на притихшую от изумления и страха толпу лукавые взгляды.

Ее действия были на руку Ракоци. Он, прячась за повозкой, так удачно поставленной сестрами-селестинками, проскользнул к зданию Синьории и на секунду остановился, чтобы перевести дух. Остановка эта, как выяснилось, оказалась вовсе не лишней. Она позволила беглецу заметить, что трое доминиканцев проталкиваются к нему сквозь людское столпотворение. Осторожно поправив плечом свою ношу, Ракоци выхватил из-за пояса крошечную рапиру. Она выглядела игрушкой, но клинок ее был закаленным и гибким.

С первым доминиканцем, который к нему подобрался, он справился довольно легко. Это был старый монах, тщедушный и очень неловкий. Ракоци с силой двинул его эфесом в живот, и старец, сложившись вдвое, рухнул на мостовую. Остальные преследователи предпочли отступить. В конце концов, аутодафе состоялось, и мертвая еретичка вовсе не стоила того, чтобы из-за нее рисковать.

Сестра Эстасия подошла к ревущему пламени, ее глаза сияли, как майские звезды.

— Смотри, о Господи, как я жажду Тебя! — Она положила руку на свое лоно и вся передернулась, ощутив первый спазм — Любовь Твоя опаляет меня, мой Боже! Она здесь, она рядом — Твоя всепоглощающая любовь! — Эстасия протянула свободную руку к огню и рассмеялась, когда та потемнела и пошла волдырями. Позволь же мне стать частью Твоей! Мой возлюбленный, мой супруг, мой спаситель и избавитель! Никто во всем мире не сравнится с Тобой! Я иду к Тебе и надеюсь, что Ты меня не отвергнешь!

Толпа глухо ахнула и вновь замерла в напряженном молчании, наблюдая, как селестинка Эстасия, монахиня, приобщенная к тайнам Господним, легким танцующим шагом уходит в толщу бушующего огня и стена беспощадного пламени смыкается за ее худенькими, покрытыми уродливыми рубцами плечами.

* * *

Отчет о мартовских флорентийских событиях, составленный для его святейшества Папы Алессандро VI францисканцем Орландо Риччи и впоследствии фигурировавший в процессе против вероотступника Джироламо Савонаролы.

Его святейшество Алессандро VI смиренно приветствует францисканец Орландо Риччи и посылает ему настоящий отчет.

С великой печалью в сердце я вынужден вам сообщить, что 10 марта сего года вероломный доминиканец Джироламо Савонарола обрек на сожжение восемь мужчин и одну женщину, облыжно обвиненных им в ереси. Вышеупомянутое аутодафе закончилось тем, что погибли еще пять ни в чем не повинных людей: сестра-селестинка Эстасия, приобщенная к тайнам Господним, строитель Лодовико Ронкале, два юноши из Христова воинства (боевой молодежной организации, которую Савонарола использует для достижения своих неправедных целей), а также юная флорентийка, сгоревшая при попытке вытащить из огня своего отца, приговоренного к мучительной смерти.

Многие горожане получили ожоги. У людей выгорали волосы, брови, на тех, кто стояч ближе к кострам, вспыхивала одежда — и вообще, во всем этом было слишком много катастрофической неразберихи. Жар угрожал воспламенить здания, но никто из устроителей акции почему-то не озаботился тем, чтобы расставить и в толпе, и вокруг хотя бы бочки с водой, что не составляло большого труда, ибо Арно протекает в пяти шагах от площади Синьории.

Прежде чем дать сигнал к началу аутодафе, Савонарола призвал всех собравшихся одобрить кошмарное действо, утверждая, что оно угодно Господу нашему и что тем самым Флоренция очистит себя от скверны. Для вероотступника, заклейменного церковью и не допущенного к причастию, утверждать подобное — смертный грех.

Действия Савонаролы не упасают, а губят Флоренцию. Добропорядочные горожане, равно как и известные всему свету ученые бегут из нее, спасаясь от возведенных на них неправедных обвинений. У великих художников, чьими работами восхищается мир, опускаются кисти, музыканты молчат. Флорентийским торговцам нечего выложить на прилавки, ибо ввоза товаров в город не происходит. Савонарола относит к предметам роскоши шелк, тафту, парчу, батист и многие иные виды текстиля. Эти ткани запрещается производить, а поскольку Флоренция живет во многом за счет ткачества, подобные запрещения обрекают наш город на голод и нищету. Иноземные искусники и умельцы, прежде охотно обучавшие нас разнообразным полезным вещам, теперь объезжают республику стороной, чтобы не быть обвиненными в ереси.

Святой отец, поведение Савонаролы является вызовом Богу и церкви. Зловоние, им источаемое, уже достигло небес, и даже ангелы вопиют там от жуткого смрада. Умоляю, рассейте сгустившийся над Флоренцией мрак, подвергните этого безумца суду, покарайте его теми карами, какими он сам карает невинных. Савонарола — бешеный пес, чьи укусы губительны и заразны.

Клянусь, что все вышеизложенное — самая достоверная правда, но не могу утверждать, что в изложении моем нет предумышленности. Я не в силах взирать с беспристрастием на того, кто причинил Флоренции столько страданий, и молю небеса снять это бремя с моего сердца, чтобы и я мог простить ему его вины точно так же, как наш Спаситель простил своим истязателям и губителям их неслыханные злодейства.

Орландо Риччи, настоятель францисканской общины при Санта-Кроче Флоренция, 12 марта 1498 года

ГЛАВА 15

Руджиеро держал под уздцы гнедого, пока Ракоци приторочивал драгоценную поклажу к седлу.

— Вы уверены, что с ней все будет в порядке? А если это случится в пути?

— Мы справимся, — сказал Ракоци, осторожно затягивая ремни, — Где намечено в первый раз сменить лошадей?

— На одном хуторке. Там держат порядочных рысаков. Я уплатил им вперед.

— Хорошо. — Ракоци глянул через плечо на облако дыма, висевшее над флорентийскими крышами. — Нам надо поторопиться. Худшее позади, однако один мой знакомый доминиканец наверняка захочет еще раз меня повидать. — Он щелчком сбил порошинку копоти с рукава. — А что с фра Сансоне?

Руджиеро позволил себе улыбнуться.

— К несчастью, он сам себя запер в одном из подвалов. Это так на него не похоже. Я удивлен.

Ракоци поднял бровь.

— Как-нибудь ты расскажешь мне об этой истории поподробней. — Он огладил гнедого. — Картины?

— Они под вьюками.

— Превосходно. — Ракоци подошел к Гелате, но приостановился и вновь посмотрел на продолговатый вьюк, в котором покоилась Деметриче. — Надеюсь, там хватит земли. Она должна прийти в себя вечером. Хорошо бы к тому времени оказаться в Болонье. — (Руджиеро кивнул.) — Но это от нас не зависит, — спокойно добавил Ракоци. Минутой позже он уже находился в седле. — Не знаю, как все сложится дальше, но по этому дому я буду определенно скучать. Как, впрочем, и по Флоренции.

Не сказав больше ни слова, Ракоци пришпорил Гелату и покинул пределы своего обиталища. Руджиеро, поспешно вскарабкавшись на своего низкорослого жеребца, двинулся следом за ним, ведя двух вьючных лошадей в поводу. Ворота, ведущие во внутренний двор палаццо да Сан-Джермано, остались открытыми.

Флорентийские улицы были пустынны. Ракоци в последний раз оглянулся на строгую башню дворца Синьории и направил кобылу к воротам Санта-Кроче, охраняемым парой наемных солдат.

Охранники больше интересовались тем, что творилось на главной площади, чем двумя проезжавшими путниками, и не сделали никакой попытки их задержать. Эта беспечность, впрочем, не прошла для них даром. Через час ротозеев схватили и потащили в пыточную. Савонарола, узнав, что его провали, впал в бешенство, и ему требовалось сорвать на ком-нибудь злость.

В холмах пахло весной, и, хотя в низинах лежал ледок, на залитых солнцем пригорках пестрели цветы. Их аромат был столь силен, что окончательно перебил застоявшийся в ноздрях Ракоци смрад пылающей плоти.

На вершине одного из холмов они сделали остановку, чтобы еще раз взглянуть на Флоренцию. Дым, висевший над площадью Синьории, рассеялся, костры рассыпались в прах. С этого расстояния город казался игрушкой, рассеченной полоскою серебра. Белые стены зданий и их красные крыши напомнили Ракоци о древних селениях Греции. Вдруг он заметил, что из ворот Санта-Кроче выезжает небольшой конный отряд. Крошечные доспехи всадников ярко блестели.

— Наемники, — сказал Ракоци.

— Как скоро они нас нагонят? — щурясь, спросил Руджиеро.

— Не знаю. Возможно, часа через три. Без навьюченных лошадей мы бы легко от них ускакали. А так…

— Может, нам стоит где-нибудь спрятаться? — неуверенно предложил Руджиеро.

— И угодить в ловушку? — нахмурился Ракоци. — Все было бы проще, если бы к Болонье вели и какие-нибудь другие дороги. — Он повернулся в седле. — Но этого нет. Далеко ли до первой подставы?

Руджиеро поморщился.

— Час езды… с небольшим. Хуторок прячется в узкой лощине, в холмах.

— Что ж, постараемся двигаться порезвей. — В голосе Ракоци не было озабоченности, в нем слышалась лишь усталость. — Правда, галопа наши лошадки не выдержат. Придется пустить их рысью.

До хуторка они добрались после полудня. Никто их не встретил, хотя над трубой курился слабый дымок. Ракоци бросил на Руджиеро вопросительный взгляд.

— Хозяева, наверное, в деревне. В церкви или на рынке. Я думаю, это и к лучшему.

— А ты уверен, что лошади здесь? — резко спросил Ракоци. — Нам может не поздоровиться. Гелата уже устала, она не протянет и часа.

— Они взяли деньги. И поклялись, что не подведут.

Ракоци знал, чего стоят такие клятвы, но промолчал. Он спешился и повел Гелату к воротам загона. Конюшня представляла собой низенькое строение с покосившимися воротами и местами провалившейся крышей. Пересекая загон, Ракоци наклонился и достал из сапога нож. С неприятным ощущением, что за ним наблюдают, он приоткрыл створку ворот и вгляделся во тьму. Там виднелись какие-то лошади. Ракоци аккуратно вернул створку на место и, оставив Гелату на попечение Руджиеро, обошел конюшню кругом.

Нож он держал наготове, но все было спокойно. Теперь следовало осмотреть лошадей. Ракоци ощупал им ноги — никаких повреждений не обнаружилось. Он проверил копыта — одна кобылка была не подкована. Значит, вьюк с Деметриче, как самую легкую часть груза, придется положить на нее. Удовлетворенно кивнув, Ракоци пошел к двери и кликнул слугу.

Они быстро переседлали лошадей и занялись поклажей, стараясь при этом не очень шуметь. Ощущение, что за ними следят, не проходило, однако все обошлось. Через четверть часа всадники вновь были в пути, но Ракоци досадливо хмурился. Он сожалел, что оставил Гелату в такой развалюхе. Выносливая и спокойная лошадка хорошо служила ему.

Дорога сделалась круче, солнце ушло в облака, которые нагонял западный ветер. Конники ехали молча, погрузившись в свои думы. Говорить было не о чем, оба они знали, что группа вооруженных преследователей неуклонно приближается к ним. Далеко за полдень серо-коричневый мерин, несущий основные вьюки, взмок и стал задыхаться.

— Что его беспокоит? — спросил Ракоци, оборачиваясь.

Глаза мерина закатились, он щерился, тяжело всхрапывая и высовывая язык. Лицо Ракоци исказила гримаса. Он спешился, поймал несчастное животное за узду и подтянул его морду к себе. Раздутые бока и пена, идущая изо рта, сказали ему многое. Ракоци похлопал беднягу по шее, затем разнуздал его и мрачно глянул на Руджиеро.

— Клясться не стану, но готов спорить, что прошлой ночью его накормили чем-то соленым, а утром подпустили к воде. С океаном в желудке далеко не уедешь. Удивительно, что он вообще тронулся с места.

Руджиеро озадаченно крякнул и переступил с ноги на ногу.

— Но… зачем они так поступили?

— Кто знает. Но это сделано неспроста — Ракоци принялся отвязывать вьюки от седла. — Нам придется переложить их на верховых лошадей. — Он быстро кивнул в ответ на протестующее движение Руджиеро — Да-да, я знаю. Мы облегчаем страже задачу. Но что нам еще остается? Нас двое, оружия у нас нет. К тому же надвигается буря. Уходить от дороги нельзя. — Он снял с широкой спины мерина первый вьюк. — Вот, держи. Привяжи его к своему седлу.

Руджиеро машинально повиновался. Затянув ремни, он нарочито безразличным тоном спросил:

— Разбойники?

— Я тоже об этом подумал. — Ракоци переложил второй вьюк на круп своей лошади и принялся сосредоточенно возиться с ремнями. — Надеюсь, мы ошибаемся.

Руджиеро вздохнул, вскарабкался на присевшую от его веса гнедую, потом покосился на тюк, в котором покоилась Деметриче.

— Как скоро это случится?

Ракоци пожал плечами.

— Не знаю. Думаю, на закате. — Он покончил с поклажей и сел в седло. — Не стоит сейчас торопиться. Это изнурит лошадей. Возможно, их силы еще нам понадобятся.

Руджиеро вздохнул вновь и толкнул свою кобылу коленями. Животное перегружено, и — поторапливай его или не поторапливай — быстрее оно не пойдет.

Облака на западе все сгущались, вскоре задул сильный ветер. Ракоци остановился и повернулся в седле.

— Они уже где-то рядом, — сказал он. — Нам следует забраться повыше и поискать валуны, которые можно будет обрушить на них.

Руджиеро молча кивнул. Он слишком устал, чтобы что-нибудь говорить. Следующая деревня, где им надлежало сменить лошадей, должна была вот-вот показаться, но не показывалась, и сколько до нее оставалось, сказать было нельзя. Слуга посмотрел на большой вьюк.

— Нам надо о ней позаботиться.

— Да, — согласился Ракоци, — Раз уж драки не избежать, нужно увериться, что она ее не коснется. Мы спрячем ее под деревьями или в каком-нибудь придорожном амбаре, если, конечно, отыщется таковой. Главное, место должно быть приметным. Чтобы не долго плутать, когда придется к нему возвращаться.

Слуга, так же как и хозяин, прекрасно знал, что последнее маловероятно. Дернув поводья, он пустил свою лошадь вперед.

Уже темнело, когда за их спинами послышался отдаленный топот копыт. Дальнейшее бегство теряло смысл. Спешиваясь, Ракоци вдруг ощутил огромное облегчение. Напряжение последнего часа перестало его томить. Беглецы находились на небольшом возвышении, что давало им преимущество. Но — лишь теоретическое, ибо они не были вооружены. Руджиеро взял лошадей под уздцы и, продравшись сквозь мелкий кустарник, свел их с дороги к ручью, убегавшему вниз по склону. Ракоци крикнул:

— За ручей не ходи! Очнувшись, она не сможет пересечь бегущую воду.

— Сколько у нас времени до заката? — спросил Руджиеро, привязывая лошадей.

— Точно не знаю. Облачность слишком плотная, трудно что-либо сказать. Наверное, около часа. — Ракоци попробовал покачать огромный придорожный валун и убедился, что с места его сдвинуть нельзя. — Ладно, зато укрытие из него неплохое.

Даже отличное, если иметь стрелы и лук. Однако при нем не было ни того ни другого. Сборы в дорогу проходили достаточно спешно, и ему не хотелось перегружать лошадей. Боевое оружие весит прилично… Он вспомнил о своем тяжелом двуручном мече, сработанном оружейниками Толедо. Тот прорубал любые доспехи, но, к сожалению, не годился для уличных стычек. Впрочем, в его арсенале имелся и меч полегче, дамасский, прекрасно отбалансированный, — с ним можно было драться не только один на один. Но самым странным и удивительно разворотливым являлся третий клинок — он выиграл его в честном бою у японского самурая, правда, это случилось довольно давно…

Воспоминания толку не принесли, но странным образом подбодрили. Ракоци спустился к ручью и посмотрел, хорошо ли устроена Деметриче.

— Мне нужна веревка, — сказал он.

Руджиеро задумался.

— Какой длины?

— Чтобы хватило перебросить через дорогу.

Руджиеро кивнул и стал шарить в седельных мешках. Наконец веревка нашлась. Прочная, длинная — в четыре человеческих роста.

Они поднялись к дороге и разошлись по разным ее сторонам.

— Помни, — сказал Ракоци, заводя свой конец веревки за камень, — дергать надо только тогда, когда лошади доскачут до нас.

— Хорошо, — ответил Руджиеро, примеряясь к дереву, возле которого он залег.

— Если кто-то из стражников упадет, выхватывай у него любое оружие, до какого дотянешься. Иначе он ухватится за ногу лошади, и та его унесет. Это старый прием, он калечит животное, но спасает солдата.

На щеку Ракоци упала тяжелая капля. Другая, третья — потом хлынул дождь. Ракоци усмехнулся:

— Грязь тоже нам на руку.

Руджиеро попытался улыбнуться в ответ, но улыбка не получилась.

— Хозяин…

— Что случилось, мой друг?

Руджиеро долго молчал, потом произнес:

— Ничего. Все в порядке.

Он отвернулся и накинул конец веревки на сук, потом легонечко потянул за него и замер в недвижности.

Ожидание было мучительным, но недолгим. Размеренный стук копыт стал стремительно приближаться, странным образом совпадая с ритмом дождя.

— Готов? — прошептал Ракоци, когда стук превратился в грохот.

Руджиеро кивнул. Ракоци крикнул:

— Давай!

Резко натянутая веревка хлестнула головных лошадей по ногам. Те, испугавшись, вздыбились, на них налетели другие. Всадники, потеряв равновесие, скатились на землю. Одна из кобыл завалилась на бок, придавив седока, на нее, дико скалясь, упала вторая. Образовалась свалка, и полотно дороги в один миг перегородила странная баррикада, части которой отчаянно дергались, стремясь расцепиться, но эти панические попытки лишь усугубляли плачевное положение каждой из них.

Следовало воспользоваться моментом неразберихи, и Ракоци с Руджиеро побежали к упавшим. Пока наемники не опомнились, можно было попробовать вывести кого-то из строя и закрепить свой успех.

Ракоци подбежал к свалке первым и ухватился за рукоять офицерского палаша. Капитан наемников, придавленный лошадью и оглушенный падением, не оказал похитителю сопротивления, однако клинок застрял в ножнах, и Ракоци высвобождал его мучительно долго, помогая себе левой рукой.

Руджиеро, боевого опыта не имевший, подобрал отлетевшее к обочине дороги копье. Оно было тяжелым, громоздким. Впрочем, природная сметка подсказала дворецкому, как управиться с ним. Он взял наперевес мокрое древко, упер его тыльный конец в подножие валуна и замер в позиции, наиболее выгодной для отражения конной атаки. Он видел, что шестеро всадников, оставшиеся в седлах, приходят в себя.

Тучи сошлись плотнее, дождь хлынул как из ведра, дорога сделалась скользкой. На Ракоци набежал латник, выбравшийся из свалки, и попытался достать его коротким мечом. Ракоци увернулся и шипом, вделанным в рукоять капитанского палаша, распорол противнику подбородок, однако ноги его разъехались в жидкой грязи. Чтобы не потерять равновесие, ему пришлось соскочить с дороги. Там почва была потверже, но он стал заметен. Щеголеватый костюм Ракоци белым пятном выделялся на фоне темных кустов.

Он стал мишенью и понимал это. Шестеро всадников разворачивали коней. Наемники строились полукругом, изготавливая свои копья для боя. Секунда-другая, и еретик, устроивший всю эту кутерьму, будет наказан. Острия пик намертво пригвоздят его к склону холма.

Ракоци, пятясь к деревьям, остро осознавал безнадежность своего положения. Противостоять атакующим он не мог. Палаш хорош в пешей схватке, но в сражении с конницей бесполезен: древки копий длиннее любого клинка.

Руджиеро окликнул его, но Ракоци не посмел оглянуться. Он боялся удара в спину — гибельного, если чья-нибудь пика заденет хребет. Встретив атаку грудью, он мог надеяться на спасение, но разрушение позвоночника сулило ему истинную и скорую смерть.

Сбоку — стой стороны, где находилась Болонья, — внезапно послышались жуткие вопли и нарастающий топот копыт. Всадники замерли и повернули на шум головы. Забывший об осторожности Ракоци тоже глянул туда.

Около двадцати конников со свистом, криками и улюлюканьем неслись по дороге, размахивая рогатинами, дубинами и булавами. У некоторых имелись мечи. Столь разномастное вооружение и разношерстные одеяния нападающих позволили латникам предположить, что к ним приближается разбойничья шайка. Засуетившись, они принялись перестраиваться, чтобы отразить нападение. Еретик был забыт.

Ракоци не стал ждать, чем кончится дело, и проворно нырнул в заросли, махнув Руджиеро рукой. Только сейчас он ощутил, что его одежда промокла до нитки, и встал под деревом, ожидая, когда слуга догонит его. Стоны, крики, звуки ударов, лязг оружия, брань сказали ему, что противники сшиблись.

— Сколько это продлится? — спросил появившийся из кустов Руджиеро.

— Не знаю. Но думаю, что не очень долго. — Ракоци покосился на затянутое тучами небо. Дождь уже прекратился, и алая полоска на западе, заставила его встрепенуться, — Солнце садится, — сказал он и зашагал к ручью.

Лошади стояли на том же месте, где их и оставили. Возле них, забросанная ветками, срезанными с кустов, лежала Деметриче. Ложем ей служил пустой раскатанный вьюк. Лицо молодой женщины было по-прежнему бледным, однако мертвенной сизоватости в нем больше не наблюдалось. Деметриче спала.

Ракоци опустился рядом с ней на колени и покачал головой. Старое домотканое платье, в которое он успел обрядить ее перед отъездом, совершенно промокло.

Шум сражения сделался громче и неожиданно стих. Затем тишина нарушилась грубыми голосами чем-то занятых и переговаривающихся между собою людей. Так продолжалось какое-то время, потом прозвучал властный окрик, ответом которому были радостный гомон и топот множества лошадей.

— Похоже, наемников смяли, — прошептал Ракоци. — Победители обобрали убитых и отправились пировать. Нам тоже пора отправляться. Теперь нас не будут искать.

— Она очнется? — спросил Руджиеро. — Или мы снова завернем ее в мешковину?

Ракоци прикоснулся к лицу Деметриче. Влажные губы дрогнули, ресницы затрепетали.

— Она уже здесь, Руджиеро. — Он взял женщину за руку — Деметриче! — Оклик его был тих, как шелест ветра в ветвях. — Деметриче, проснитесь.

Она открыла глаза.

— Фран… ческо? — Рука ее вскинулась и безвольно упала. — Вы еще не ушли? — Она вдруг встревожилась. — Вам пора. Уходите.

— Не беспокойтесь. Все хорошо.

— Почему здесь так сыро? Они придумали новую пытку? Отвечайте же, не молчите! Меня пытали водой? — Деметриче приподнялась на локтях. В глазах ее вспыхнуло недоумение. — Но… мы не в тюрьме?

— Нет, — сказал Ракоци и умолк.

— Где мы? — Она замолчала. Недоумение в ее взгляде сменилось испугом. — Что это за место?

— Мы едем в Болонью.

Он молча ждал, когда к ней вернется память. Деметриче вздрогнула, потом села и поднесла руки к глазам. На запястьях виднелись два четких пореза — уже затянувшихся и словно бы давних. Ее зрачки изумленно расширились.

— Значит, это не было сном? Вы действительно вскрыли мне вены!

— Да. — Ему очень хотелось обнять ее, но он понимал, что этого лучше не делать. Потрясение чересчур велико. Ей надо привыкнуть к своему новому состоянию, и тогда… Что будет тогда, он не знал — Деметриче, вы были мертвы… Еще утром ваше мертвое тело висело в цепях на площади Синьории, и юнцы из Христова воинства разводили под ним огонь.

— В это трудно поверить. — Деметриче попробовала усмехнуться. — Что мы делаем здесь?

Ракоци улыбнулся в ответ.

— Мы прячемся. От стражников, от разбойников… Опасность вроде бы миновала, и все-таки нам следует поспешить. Обопритесь на меня, дорогая.

Она приняла помощь и крепко сжимала его руку, когда он вел ее к лошадям. Она старалась держаться, и он это понимал.

Уже сидя в седле, Деметриче спросила:

— Надеюсь, у вас есть сухая одежда?

— К сожалению, нет, — нахмурился Ракоци.

— Тогда что же в этих мешках?

После продолжительной паузы он ответил:

— Там грунт… из Римини. Земля вашей родины, Деметриче.

Тело ее внезапно ослабло, а сердце наполнилось леденящим ужасом первого понимания.

— Земля моей родины? — прошептала она.

— Потом вы поймете, как это важно. Чуть позже, когда начнете новую жизнь.

Не дожидаясь ответа, Ракоци толкнул свою лошадь коленями, и та потрусила к дороге, уже совершенно неразличимой в сгустившейся темноте.

* * *

Письмо флорентийского философа Марсилио Фичино к венецианской поэтессе Кассандре Феделе.

Кассандре Феделе, неоценимой и несравненной, Марсилио Фичино шлет свой привет!

От всего сердца благодарю вас за присланные стихи. Они пришлись весьма кстати, ибо апрель у нас был тревожным и обращение к вашей поэзии вселяло в мою душу покой.

Вы, конечно, уже слышали, что Савонаролу признали виновным в ереси, но, возможно, вам не известно, что приговор, ему вынесенный, приведен в исполнение. Это случилось пять дней назад на площади Синьории, еще, можно сказать, не остывшей от жара костров, на которых он сам предавал лютой казни ни в чем не повинных людей. Я испытал мистический трепет, увидев его тело, вздернутое над толпой. Группа фанатичных монахов кричала, что это и есть вознесение и что Господь забирает избранника в царство свое. Не знаю, слышал ли их Савонарола. Огонь развели сильный, и все скрылось в дыму.

Я никогда не восхищался Алессандро VI, однако не могу не считать, что тут он поступил мудро. Его суд был безжалостным, но на безумцев, подобных Савонароле, уговоры не действуют. Только жестокость может держать их в узде. Возможно, Борджа-и — Лара и впрямь находится на своем месте и его деятельность укрепит папский престол.

Флоренция еще не оправилась от пережитого ужаса. Синьория продолжает придерживаться порядков, заведенных доминиканцами. Впрочем, поскольку те обезглавлены, можно надеяться, что вскоре все вернется на круги своя. Не далее как вчера я встретил на улице женщину, украсившую себя венком, сплетенным из грубого вервия, и умилился. Тяжелые времена миновали. Христово воинство расформировано, и многие горожане достают из тайников вещи, в каких почему-то не видел пользы неистовый Джироламо. Не за горами день, когда Флоренция примет свой прежний облик, хотя мне до этого, наверное, не дожить.

И все же я благодарен Господу за то, что дозволил мне стать свидетелем нового ее возрождения. Чаяния Козимо[61], Пьеро[62] и Лоренцо не умерли — это несказанное счастье.

Я знаю, что Ракоци да Сан-Джермано удалось уцелеть и что сейчас он проживает в Венеции. При случае не сочтите за труд сказать ему от меня все ласковые слова. Он замечательный человек. Благородный, храбрый и много сделавший для нашего города. Флоренция помнит его.

Боттичелли весьма впечатлила гибель его кузины, шагнувшей в огонь во время печально памятного аутодафе. Я думаю, она была не в себе, но Сандро сильно мучается. Он почти ничего не пишет теперь.

Я откопал в библиотеке Лоренцо превосходные комментарии к Аристотелю и беру на себя смелость ознакомить вас с ними. Их вместе с этим письмом доставит вам нарочный кардинала Джованни. Самого Джованни во Флоренцию пока еще не пускают, но слугам его пути к нам не заказаны, и это хороший знак.

Будьте уверены в моей неизменной любви. Вы и представить не можете, что значила для меня ваша поддержка. Но Господь наш все прозревает и в Судный день, несомненно, узнает вас по сиянию, исходящему от вашей чистой души.

Марсилио Фичино Флоренция, день Сан-Джермано Парижского 28 мая 1498 года

ЭПИЛОГ

Письмо Оливии-римлянки к Франческо Ракоци да Сан-Джермано.

Оливия из Вечного города шлет свой привет Сен-Жермену — в Венецию, пропитанную водой!

Итак, Деметриче от тебя отвернулась?

Мне жаль, мой милый. Ты можешь не верить, но мне действительно жаль.

Переход от одного состояния к другому произошел слишком быстро. Девочка не успела к нему подготовиться, и потрясение вызвало шок. Впрочем, она умна и, безусловно, сумеет взять себя в руки. Душевные раны со временем заживут, и жизнь ее понемногу наладится. Правда, уже без тебя. Она не простит.

Я знаю — тебе очень больно. В течение долгого времени ты ищешь подругу, способную понять и принять твое одиночество ради тебя самого. Я не уверена, что такая женщина существует, но от души желаю, чтобы твои надежды сбылись.

Что до Эстасии, то, возможно, и справедливо, что она умерла. Поскольку связь ваша не была согрета любовью, перерождение в ней шло медленно, но оно, судя по всему, все-таки шло. И могло завершиться еще до ужасной развязки. Тогда она стала бы одним из тех жутких существ, от деяний которых содрогается мир и которые создают всему роду вампиров недобрую славу. Ты же знаешь, мы в чем-то подобны слонам. Эти сильные, умные, неприхотливые и выносливые животные в большинстве своем прекрасно ладят с людьми. Они нянчат детишек, таскают тяжести и отгоняют хищников от селений. Но стоит в округе завестись бешеному слону, и деревни трепещут. Слон-убийца, слон-разрушитель превращается в страшное бедствие, и Эстасия вполне могла стать подобным чудовищем — в силу свойств своей необузданной и неукротимой натуры. Ее смерть избавила мир от возможной опасности. Всплакнуть над участью этой женщины можно, но не стоит скорбеть.

У нас скончался еще один кардинал. Молва, конечно, винит в том Алессандро VI. Я, впрочем, не понимаю, чем мог мешать ему старец восьмидесяти шести лет. Возможно, Борджа отравил его просто для поддержания репутации? Вряд ли — она в том совсем не нуждается. Старик, скорей всего, умер сам.

Мы редко видимся, дорогой. Я очень скучаю. Когда и тебе наскучит Венеция, загляни на недельку в Рим. Лучше негласно, ибо меня опекают. Но мы все же сумеем выбраться на нашу старую виллу, а захочешь — махнем на Сицилию. У меня есть собственное суденышко, заботливо выстеленное землей.

Благодарю за подарок. История Семелы мне очень близка. Странно, что ты это помнишь. Я по твоей просьбе повешу эту картину подальше от чьих-либо глаз, хотя и не понимаю зачем, ведь прекрасное не греховно! Не буду ломать голову над этой загадкой. Когда-нибудь ты мне все объяснишь.

А теперь — извини. Слуга доложил, что ко мне приехал один юноша (просто красавец) — у меня с ним дела. Не слишком-то важные, но неотложного рода. Прощай, дорогой, я тебе еще напишу. И знай, что моя любовь всегда остается с тобою.

Оливия Рим, праздник святой Девы 15 августа 1498 года

P. S. Знал бы ты, какая у нас тут жара!

Примечания

1

Лоренцо Медичи Великолепный (1449–1492) — флорентийский поэт, банкир, с 1469 года — правитель Флоренции. Покровитель искусств. С его именем связан период наивысшего взлета ренессансной культуры.

(обратно)

2

Amico mio (um.) — друг мой.

(обратно)

3

Carino (um.) — дорогой.

(обратно)

4

Этруски — древнейшее население северо-западной части Апеннинского полуострова. В VI веке до н. э. господствовали над большей частью Италии. Обладали высокоразвитой материальной культурой. Окончательно покорены Римом в III веке до н. э.

(обратно)

5

Алессандро ди Мариано Филипепи — настоящее имя известного итальянского живописца Сандро Боттичелли (1445–1510).

(обратно)

6

Пико делла Мирандола (1463–1494) — итальянский философ и гуманист.

(обратно)

7

Прототипом этого персонажа повести послужил, очевидно, флорентийский поэт и филолог Анджело (Аньоло) Амброджини (1454–1494), больше известный как Анджело Полициано.

(обратно)

8

Леонардо да Винчи (1452–1519) — гениальный итальянским живописец, скульптор, архитектор, ученый, инженер. Свой творческий путь начинал во Флоренции. В 1482 году перебрался в Милан, где проживал до 1500 года.

(обратно)

9

Лодовико Сфорца иль Моро (Мавр) (1452–1508) — с 1476 года фактический правитель Милана, регент при своем племяннике Джан Гачеаццо Сфорца, по его смерти сделавшийся миланским герцогом (1494–1499).

(обратно)

10

Платон (428 или 427–348 или 347 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, высказывавший оригинальные взгляды на мироздание и мораль, разработавший схему построения идеального государства.

(обратно)

11

Микеланджело Буонарроти (1475–1564) — великий итальянский скульптор, живописец и архитектор, начинавший свой путь во Флоренции и на протяжении всей своей жизни не порывавший с ней творческих связей.

(обратно)

12

Джованни Медичи (1475–1521) — сын Лоренцо Великолепного. С 1513 года — Папа Римский Лев X.

(обратно)

13

Пьеро Медичи (1471–1503) — старший сын Лоренцо Великолепного. С 1492 года — правитель Флоренции. Объявлен тираном и свергнут в 1494 году.

(обратно)

14

Джулиано Медичи (1453–1478) — младший брат Лоренцо Великолепного. Пал на глазах у брата от руки заговорщиков, принадлежавших к семейству Пацци.

(обратно)

15

Пацци — семейство флорентийских банкиров, не уступавшее в богатстве и знатности дому Медичи и враждовавшее с ним. В 1478 году Пацци предприняли попытку убить братьев Медичи, напав на них прямо в соборе во время мессы. Народ не поддержал заговорщиков, но Джулиано погиб.

(обратно)

16

Клич сторонников Медичи, ибо герб этого дома составляли пять красных шаров.

(обратно)

17

Сократ (ок. 470–399 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист. Учитель Платона. Был приговорен современниками к смерти за «поклонение новым божествам» и «развращение молодежи».

(обратно)

18

Джироламо Савонарола (1452–1498) — итальянский религиозный и политический деятель. С 1491 года — настоятель доминиканского монастыря Сан-Марко во Флоренции.

(обратно)

19

Имеется в виду Папа Иннокентий VIII (годы папства: 1484–1492). Один из его незаконнорожденных сыновей, Франческетто Чибо, женился на дочери Лоренцо Великолепного Маддалене Медичи.

(обратно)

20

Bellina (ит,) — красивая.

(обратно)

21

Данте Алигьери (1265–1321) — итальянский поэт, создатель «Божественной комедии», вошедшей в сокровищницу достижений мировой литературы.

(обратно)

22

Висконти — династия, правившая Миланом с 1277 по 1447 год.

(обратно)

23

Атанор — специально устроенный алхимический тигль (небольшая печь, предназначенная для получения высоких температур).

(обратно)

24

Фичино Марсилио (1433–1499) — итальянский гуманист и философ, пользовавшийся покровительством семейства Медичи и имевший большое влияние на Лоренцо Великолепного.

(обратно)

25

Grazie (um.) — благодарю.

(обратно)

26

Теодора (Феодора) (ок. 500–548) — византийская императрица, супруга императора Византии Юстиниана I Великого (482 или 483–565). Обладая острым умом, красотой и проницательностью, управляла огромной империей наряду с мужем, решительно и сурово обходясь с теми, кого считала своими врагами. Причислена Православной церковью к лику святых.

(обратно)

27

Колизей — грандиозный римский цирк, вмещавший до 55 тысяч зрителей, считающийся наивысшим архитектурным достижением в истории Римской империи. Заложен в 75-м, завершен в 80 году. Поначалу назывался амфитеатром Флавиев, ибо был построен в эпоху правления этой династии (69–96).

(обратно)

28

Борджа Родриго (1431–1503) — испанец, видный религиозный деятель Италии XV века. С 1492 года — Папа Александр VI. Весьма неординарная личность, одержимая, по многим свидетельствам, низменными страстями.

(обратно)

29

Борджа Чезаре (1476–1507) — незаконный сын Родриго Борджа. С 1499 по 1503 год — капитан-генерал Римско-католической церкви. Прославился чудовищной сексуальной распущенностью, разбоями и жестокостью к неугодным ему лицам.

(обратно)

30

Гонзага — властители Мантуи с 1308 по 1708 год. Во времена, описываемые в романе, там правил Франческо II (?-1519).

(обратно)

31

Кларисса Орсини (1453–1488) — знатная римлянка из рода, тесно связанного с папским престолом, с 1469 года — жена Лоренцо Великолепного. Родила ему трех сыновей и четырех дочерей, но не отличалась крепким здоровьем и скончалась от чахотки в возрасте 35 лет.

(обратно)

32

Альфонсина Орсини (1472–1520) — с 1487 года — жена Пьеро, старшего сына Лоренцо Медичи.

(обратно)

33

Брунеллески Филиппо (1377–1446) — итальянский архитектор, скульптор, ученый. Один из создателей архитектуры Возрождения.

(обратно)

34

Вольтерра — тосканский свободолюбивый город с трехтысячелетней историей. В 1470 году 7000 флорентийских наемников вторглись в его пределы. Они предали Вольтерру огню и разрушили там самые высокие здания.

(обратно)

35

Имеется в виду Джулио Медичи (1478–1534), побочный сын Джулиано, ставший в 1523 г. Папой Климентом VII.

(обратно)

36

Двенадцатая ночь от Рождества — в западноевропейской христианской традиции финальная ночь череды рождественских карнавалов, праздник окончания празднеств.

(обратно)

37

Имеется в виду Папа Римский Сикст IV (годы папства: 1471–1484), славивщийся разгульным образом жизни и инициировавший в 1478 году заговор Пацци против Медичи, после чего в течение двух лет Флоренция вела с папским престолом войну, тяжело на ней отразившуюся.

(обратно)

38

Камальдулы — монашеский орден со строгим аскетическим уставом, основанный около 1012 года в селении Камальдоли близ города Ареццо (Италия).

(обратно)

39

Eccellenza (um.) — ваше превосходительство.

(обратно)

40

Тюдоры — английская королевская династия, правившая с 1485 по 1603 год.

(обратно)

41

Генрих Тюдор (1457–1503) — с 1485 года король Англии Генрих VII.

(обратно)

42

Имеется в виду Карл VIII (1470–1498), правивший Францией с 1483 года.

(обратно)

43

Лоренцо Великолепному удалость сделать своего второго сына. Джованни, кардиналом в 14 лет (1489). В момент, о котором упоминает Пико, ему было 17.

(обратно)

44

Орфей — в греческой мифологии певец и музыкант, пением своим очаровывавший богов и людей и укрощавший дикие силы природы.

(обратно)

45

Фра Анджелико (ок. 1400–1455) — флорентийский художник, доминиканец (мирское имя Гвидо ди Пьеро), известный своими фресками на религиозные темы.

(обратно)

46

Имеется в виду 1232 год, когда ордену доминиканцев была передана инквизиция — право преследовать инакомыслящих (еретиков) и предавать их сожжению.

(обратно)

47

Имеется в виду неаполитанский король Фердинанд I, умерший в январе 1494 года.

(обратно)

48

Сорбонна — парижский университет, основанный в 1253 году.

(обратно)

49

Оксфорд — английский университет, основанный в 1163 году.

(обратно)

50

Катары (альбигойцы) — приверженцы христианского вероучения, зародившегося в XI веке на юге Франции, в местечке Альби, и отвергавшего многие католическое догматы. Катары, объявленные католической церковью еретиками, на протяжении долгого времени подвергались беспощадным преследованиям, и, несмотря на активное сопротивление, в XIII веке был завершен их полный разгром.

(обратно)

51

Дафна — в греческой мифологии дочь богини земли Геи и бога рек Пенея, давшая обет безбрачия и превращенная богами, решившими воспрепятствовать ее соитию с Аполлоном, в лавр.

(обратно)

52

Калигула Гай (12–41) — римский император (37–41), славившийся своим жестоким нравом и сумасбродствами.

(обратно)

53

Popolano (um.) — человек из народа, простолюдин.

(обратно)

54

Имеются в виду короли Венгрии Матиас I и Владислав II, правившие соответственно с 1458-го по 1490-й и с 1490-го по 1516 год.

(обратно)

55

Кассандра Феделе — известная итальянская гуманистка тех лет.

(обратно)

56

Соломон — царь Израильско-Иудейского царства (965–928 гг. до н. э.), почитавшийся величайшим мудрецом всех времен, автор некоторых вошедших в Библию книг. Шеба — царица Савская, приехавшая его навестить и родившая от него сына.

(обратно)

57

Персефона — в греческой мифологии богиня плодородия, супруга похитившего ее бога подземного царства Аида.

(обратно)

58

Диана — в римской мифологии богиня луны, часто отождествлявшаяся с греческой богиней охоты Артемидой, превратившей, по одной из версий, осмелившегося подглядывать за ней охотника Актеона в оленя.

(обратно)

59

Юпитер — в римской мифологии царь богов, отождествлявшийся с греческим небожителем Зевсом, превратившим свою земную возлюбленную Ио в белоснежную телочку, чтобы оберечь ее от гнева своей ревнивой жены Геры.

(обратно)

60

Семела — в греческой мифологии возлюбленная Зевса, испепеленная молниями неосторожного небожителя, вздумавшего однажды (по коварному наущению Геры) явить ей свое величие.

(обратно)

61

Козимо Медичи (1389–1464) — дед Лоренцо Великолепного.

(обратно)

62

Пьеро Медичи (1416–1469) — отец Лоренцо Великолепного.

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

Часть 1 ЛОРЕНЦО ДИ ПЬЕРО ДЕ МЕДИЧИ, ПРОЗЫВАЕМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫМ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

Часть 2 ФРАНЧЕСКО РАКОЦИ ДА САН-ДЖЕРМАНО

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

Часть 3 ДОННА ЭСТАСИЯ КАТАРИНА ДИ АРРИГО ПАРМСКАЯ

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте