«Утро мертвых живцов»

Олег Овчинников Утро мертвых живцов

На окраине гигантского мегаполиса, внутри по всем параметрам средней двухкомнатной квартиры, посреди большой прямоугольной комнаты плакал девятилетний мальчик.

Плакал оттого что боялся. Беззвучно, только слезы ручейками стекали по закрывающим глаза ладошкам. А между пальцами он оставил маленькие щелочки. Чтобы подглядывать.

Сейчас в щелочку были видны только напряженные мамины губы, которые уверенно говорили:

– Естественно, показалось! Ты же был спросонок, не умывался даже. Вот и померещилось с сонных глаз. А может, сон на ходу досматривал. Что тебе снилось, помнишь?

– Не-ет! – он мотнул головой; в щелочке между пальцами промелькнули озабоченно приподнятые брови отца и обвисший седой чуб деда.

– Точно, сон. Это все из-за твоих ужастиков! – губы матери ушли в сторону, когда она взглянула на отца, на их месте возник кусочек щеки и мочка уха с маленькой золотой сережкой. – Что вы там смотрели позавчера? Ночь мертвых мертвецов?

– Живых, – поправил отец.

– Ох уж этот ваш видик! Вот раньше было хорошо: маленький черно-белый телевизор, всего три канала и по всем – программа «Время»! И спали спокойно и просыпались без слез.

– Какое там! – впервые за утро подал голос дед. – Один канал, и тот только с семи вечера!

– Зато фильмы какие были! «Весна на Заречной улице», «Три тополя на Плющихе», «Завтрак тракториста»…

– Это не фильм, а картина, – заметил дедушка, хотя, как правило, именно он все фильмы называл «картинами».

«Если не название рыбных консервов», – саркастически подумал папа и сказал вслух:

– Да при чем здесь эти фильмы…

Мальчик согласно кивнул. Ни в одном, даже в самом страшном фильме он не видел такого.

– Ну, хочешь, мы устроим проверку? – предложила мама. – Это ведь несложно! Давай, ты сейчас резко откроешь глаза и еще раз посмотришь на деда. Или на меня. Или на папу…

– Они и так открыты, – признался мальчик.

В щелочке между средним и указательным пальцами возник улыбающийся мамин глаз.

– Подсматриваешь? Хи-итренький!

– …Только все равно ничего бы не получилось. Это как… – когда вам всего девять лет, образные сравнения даются вам не так уж легко, – как лампочка в холодильнике! Пока холодильник закрыт, лампочка не светит. Только увидеть этого нельзя, потому что когда открывается дверца, лампочка уже горит. И это неправда, что она включается одновременно с открыванием двери! Она зажигается заранее, потому что знает, что кто-то собирается открыть дверь. Вы тоже… знаете. Еще за секунду раньше, чем я открою глаза или просто обернусь в вашу сторону – вы уже знаете… И успеваете превратиться обратно.

«Вот это теория! – с невольным восхищением подумал папа. – И ведь, что самое интересное, практически неопровержимая…»

А мама, которой, по большому счету, не было дела ни до каких теорий, за исключением тех, что обещали «быстрое снижение веса без диеты и изнурительных нагрузок», лишь беззаботно рассмеялась в ответ.

– Ну так не открывай глаза! Просто потрогай на ощупь. Вот сейчас подойди к деду и потрогай.

– И то правда, Андрейка, потрогай! – седые усы изогнулись в улыбке.

Мальчик вспомнил, как час назад эти самые усы, отраженные в двух зеркальных поверхностях, точно так же изгибались, обнажая совершенно белые десны с криво торчащими из них черными, уродливыми зубами – и отчаянно замотал головой.

– Нет, его не буду!

Дед сокрушенно вздохнул.

– А меня? – ласково спросила мама, придвигаясь ближе.

– Тебя?.. – мальчик задумался. – Буду…

– Потрогай, не бойся…

Он зажмурил глаза, она отняла левую руку от его лица и приложила к своему.

– Вот лоб, вот глаза, вот щеки, чувствуешь?.. А губы… разве это мертвые губы? – она нежно поцеловала его соленую от слез ладонь. – Разве я похожа на мертвую?

– Не-ет, – мальчик готов был расплакаться снова, от облегчения. – Не похожа…

А папа мягко, поскольку про себя, возразил: «Разве что когда возвращаешься домой в пятницу вечером, рухаешь на диван и говоришь, что на работе был полный аврал».

– Вот видишь, тебе просто показалось…

– Да не все так просто! – не выдержал отец. – Хотя тоже вполне объяснимо.

Он опустился на ковер рядом с мальчиком. Теперь уже большая часть семьи собралась здесь; не хватало только уехавшей на рынок бабушки и деда, который продолжал сидеть на своем стуле, отгородившись от остальных полированной столешницей, как подсудимый на заседании суда отгораживается от всего мира решеткой металлической клетки.

– Ты солипсист, Андрей! – сказал папа. – Есть такое направление в философии, солипсизм. Его приверженцы утверждают, что окружающий нас мир существует лишь постольку, поскольку мы его воспринимаем: видим, слышим, чувствуем. А та его часть, которая в данный момент остается вне зоны действия наших органов чувств – фрагмент комнаты за нашей спиной, машина на улице, до тех пор, пока мы не слышим шум от ее движения – эта часть реальности как бы и не существует. Она остается за кадром и ждет того момента, когда мы обратим на нее свое внимание. Тогда и только тогда она возникнет, начнет существовать, – отец улыбнулся. – Не зря говорят, что дети – замечательные солипсисты. Ты – не исключение, Андрей, только твой солипсизм почему-то любопытным образом перемешался с изрядной долей танатофобии, страха перед смертью. Тоже, в принципе, естественной в твоем возрасте, когда ребенок впервые постигает, что такое смерть, и начинает примерять это понятие к себе, к своим близким… Кстати, у кого-нибудь из твоих одноклассников недавно умирал кто-то из родственников?

– Нет. Кажется, нет…

Отец говорил спокойно и уверенно, и от его непонятных слов мальчик и сам успокаивался – значительно быстрее, чем от неуклюжих шуток деда и от нежных прикосновений матери.

– Эт-та что еще такое? – Никто не заметил, как на пороге комнаты возникла бабушка – прямо в пальто и с двумя большими сумками в руках, которые даже на глаз казались очень тяжелыми. От нее пахло морозом, весельем и какой-то сдобой. – Опять хвилосовствуешь, хвилосов? Ты б лучше сумки у меня принял, а хвилосовствовать потом будешь, со своими студентками…

– Мама!.. – только и ответил отец, но с такой интонацией, что мальчик, воспрявший было духом при появлении любимой бабушки, снова закрыл лицо руками, на этот раз – безнадежно, не оставив ни единой щелочки…

Отец, тем не менее, покорно забрал груз из рук бабушки и скрылся в кухне.

– А что мама? – неприятно громким голосом отозвалась та. – Смотри, вот устрою тебе солипсизм – по-нашему, по-простому, – получишь тогда у меня свой «фрагмент комнаты»! Ты б, сынок, не забывался, кто в этой квартире прописан, а кто просто жилец.

Последнее слово прозвучало у нее как «живец».

И лишь теперь заметила мелко вздрагивающее плечи внука и заговорила совсем другим, тонким и сладким голосом:

– Ох, а что это Андрюшенька мой? Ты чего, внучек, обиделся? Что с папкой твоим поругались немножко – обиделся? – Ее голос стал еще приторнее, еще ближе; запах морозного воздуха усилился. Старая паркетная доска скрипнула, когда бабушка тяжело опустилась на ритуальный ковер. – Так ты не обижайся, мы же просто шутим так. Ты же знаешь, старое – оно что малое, на него обижаться не след.

Ее рука примиряюще дотронулась до плеча мальчика, но тот обиженно отстранился: ничего подобного он не знал и знать не хотел.

«Почему они не могут любить друг друга? – плакал мальчик. – Почему я могу любить их всех, одинаково, а они – не могут?

Бог с ними, пусть превращаются в кого угодно, когда я их не вижу, но пусть хотя бы не ненавидят друг друга, пока я рядом…»

– Да он еще раньше, – пояснила мама. – Испугался…

– Чего это? – заботливо спросила бабушка. – Приснилось что? Это все от Шхварценеггеров всяких, от боевиков с мордобоями…

– Я это уже говорила, мама, – тактично заметила дочь. – Он говорит, что не приснилось. Его дед напугал.

– Дед? – удивленно повторила бабушка.

От окна раздался очередной полный раскаяния вздох.

– Почудилось ему чего-то. Я в ванной сидел, брился, когда он зашел, глянул на меня в зеркало – я ему только улыбнулся, а он – враз в лице переменился, закричал и выскочил оттуда как ошпаренный, я даже слова сказать не успел.

Мальчик поежился. Потому что вспомнил все, происшедшее с ним этим утром, особенно отчетливо.

…Он сонно ткнулся в дверь ванной. Та оказалась незапертой, хотя в комнате явно кто-то был. Щурясь от света тусклой шестидесятиваттной лампочки, мальчик разглядел слева голую ссутулившуюся над туалетным столиком спину деда. Мальчик попытался поздороваться, но голос пока не слушался его, и он отложил приветствие на «после помывки», как называл это дед.

Он пустил тонкую струйку теплой воды из крана, намочил ладошки и слегка потер глаза. Потом достал из пластмассового стаканчика над раковиной свою зубную щетку, выдавил из тюбика немного пасты, наклонился к зеркалу и… так и застыл с зубной щеткой во рту.

Зеркало над раковиной отразило его широко распахнутые глаза и побелевшее от ужаса лицо. И спину деда, который все еще не замечал присутствия мальчика. И небольшое овальное зеркало, в которое дед сейчас смотрелся. И отражение в этом зеркале.

Отражение второго порядка, как мог бы сказать отец.

Сначала мальчик увидел кисть руки, состоящую из одних костей – удивительного множества костей грязно-желтого цвета, непонятно как сцепленных друг с другом: в нескольких местах мальчик ясно видел промежутки между ними. Три костяных пальца уверенно сжимали знакомый дедовский помазок.

Потом овальное зеркальце изменило угол отражения (в этом месте рассказа папа мальчика мог бы, наверное, рассмеяться), и в нем отразилось, как рука с помазком приближается к лицу… нет, к тому месту, где должно было обнаружиться лицо, но наличествовал лишь желтый оскаленный череп с ощеренными зубами, пустыми глазницами и провалившимся носом, и – что самое ужасное! – с такими привычными дедовскими усами, и с его длинным чубом, конец которого слегка загибался внутрь левой пустующей глазницы, и с мутной металлической пластинкой над левым виском, в том месте, куда, по словам деда, в сорок четвертом угодил осколок фашистского снаряда.

– Встал, Андрейка?

Голос деда звучал совершенно обычно. Пустые глазницы черепа, казалось, уставились прямо на мальчика.

В смятении он обернулся -

(В овальном зеркальце отражалось нормальное лицо деда, с его глазами серого цвета, глубокими морщинами и наполовину замазанной кремом правой щекой. Губы его разошлись в улыбке: – Ты…)

и обернулся снова -

(-…чего, Андрейка? – синхронно словам деда произнес скелет. Губы у него отсутствовали напрочь, но оголенные челюсти шевелились весьма правдоподобно, как в иностранных фильмах, которые его зять называл «задублированными наглухо».

– Ты куда?)

и, преодолев оцепенение, вырвался из ванной, пугаясь еще сильнее от собственного крика…

– Это не дед был, – уверенно заявила бабушка, укачивая внука на своих коленях, как не укачивала уже давно. – Он у тебя, конечно, уж не тот красавец, каким я его помню, но все-таки… Или ты, дед, решил меня на старости лет молодой вдовой оставить? А? Так ты с этой затеей припозднился чуток. Вот если б хотя бы лет сорок назад…

Дед из-за стола недовольно фыркнул, бабушка беззлобно рассмеялась.

Лежать на ее коленях, уткнувшись лицом в начинающее оттаивать пальто, было очень удобно.

– А это, Андрюшенька, бука тебя напугал.

– Бука? – равнодушно переспросил мальчик. Убаюканный, он уже начинал клевать носом, несмотря на то, что и двух часов не прошло еще с тех пор, как он встал с постели, и на яркий солнечный свет, проникающий в окно, и на присутствие в комнате деда, на которого он уже мог смотреть, не ощущая внутреннего холода, мог, вот только веки тяжелели, что называется, на глазах, а сами глаза неотвратимо слипались. Мальчик зевнул и перестал сопротивляться.

– Да, бука, буковченок, бука-а-ашечка… – монотонно тянула бабушка на мотив старой колыбельной.

– Да, да, – чуть слышно вторила ей мама, – совсем как наш паркет. Он светло-коричневого цвета, цвета бука…

– Это вот так пишется, – дед зашелестел бумагой на столе. – «Б», «у», «к», «аз», «буки»… Ох, перелет! Всего четыре буковки…

– Буквализм, – голос незаметно вернувшегося из кухни папы звучал не громче бумажного шелеста, – неизвестное пока направление в литературе, возникшее в рамках неореализма и впоследствии выделившееся в самостоятельное течение. Буквалисты отрицали возможность наличия в письменном тексте какого-либо подтекста, второго, скрытого смысла, «подводных камней», настаивали на буквальном толковании всех аллегорий и метафор…

– Да хватит тебе, хвилософ! – прошептала бабушка. – Спит уже. От твоих поучений кто хочешь заснет… ну, кроме, конечно, студенток.

– Давайте, я отнесу, – папа просунул руку под колени спящего мальчика.

– Не надо! – остановила его бабушка. – Пусть полежит пока, мне не тяжело.

Мама неслышно вышла в меньшую комнату и вернулась с большой белой простыней.

– Вот так… И лицо накрой, а то солнце… – командовала бабушка. – Пусть заснет покрепче… – и продолжила резко изменившимся голосом:

– Что ж ты, старый, совсем из ума выжил? – зло зашипела она. – Что ж ты мальчика пугаешь? Девять лет всего – хоть бы Бога побоялся!..

– Да не слышал я, как он вошел, – посетовал дед. – Совсем глухой стал, ничего не услышал…

– А должен был! Тоже мне, бывший разведчик…

– Я ведь только побриться… Так ведь гораздо удобнее: и щетина виднее и не обрежешься.

– Ладно, все с тобой понятно, – бабушка властно прервала поток оправданий. – А скажите-ка мне, который из вас догадался второе зеркало в ванной оставить?

– Это, кажется, я, – призналась мама. – Когда причесывалась утром…

– Причесывалась, – передразнила бабушка. – Эх, зла на вас нет… Теперь на ощупь будешь причесываться. Чтобы через минуту – ни одного зеркала в доме не было, ясно тебе?

– Хорошо, мама.

– Мигом! – повторила бабушка и подвела итог: – И, пожалуйста, на будущее… контролируйте себя тщательнее! Чтоб больше никаких проколов!

Никто не ответил, но этого и не требовалось.

Тогда она перевела взгляд на своего внука, точнее, на белую простыню, в точности воспроизводящую контуры его тела: ручки и ножки, впалый животик и абрис лица, точно такого же, каким она привыкла его видеть, разве что ее любимый курносый носик выделялся сейчас не особенно четко, да на месте глаз простыня, казалось, слегка провисала, и подумала с улыбкой: «Ну и загрузил же ты нас сегодня, внучек. Шутка ли сказать: как лампочка в холодильнике! Умник растет, весь в папочку своего…»

Тонкая ирония ситуации заключалась в том, что даже родная бабушка не смогла бы сейчас с уверенностью сказать, что предстанет перед ее глазами, если резко сдернуть покрывало с лица мальчика. Только очень резко сдернуть, неожиданно даже для себя, чтобы он не успел подготовиться.

Она в задумчивости покачала головой.

Девять лет, конечно, это еще не возраст, однако… Случаются ведь и вундеркинды.