«Зверь из бездны»

Алексей Корепанов ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ

КНИГА ПЕРВАЯ СВЕТЛАЯ ПТИЦА ПО ИМЕНИ ТЬМА СОКОЛИНАЯ

1 ТАК НАЧИНАЛОСЬ…

— Феникс просит помочь, они там ничего понять не могут, — сказал Кондор и протянул мне инфопласт. — Свое мнение пока высказывать не буду. Посмотришь, потом соберешь своих. Подумаете, порассуждаете. Аналогов нет, я уже проверил. Вообще дело весьма и весьма странное… Так что давай, Лео, покажите квалификацию.

Шеф смотрел на меня с таким видом, будто ожидал, что я настолько проникнусь и прочувствую, что бегом брошусь из его кабинета строить версии, ловить, вязать и доставлять. А я думал о том, что хорошо бы сделать небольшую передышку, а потом уже приступать. Утро я начал с анализа данных по группе Махача-Блендари, проверил расчеты по четырнадцати параметрам и еще раз перепроверил с помощью биокомпа, а нынче солнышко за окном уже готово было упасть за крыши… Утомили меня все эти дерзкие виражи Махача с компанией, вся эта уголовная подпольщина, пытающаяся выползти с Соловьиной Трели.

Нужно было если не отдохнуть, то хотя бы немного посидеть, хлебнуть чего-нибудь горячего. Поэтому я положил инфопласт в нагрудный карман, выбрался из глубокого кресла (мы называли их «гнездами Кондора») и вполне откровенно сказал:

— Господин Суассар, я готов взяться за любое дело, даже без аналогов, но чуть позже.

В этот момент на необъятном столе Кондора задзенькали, залились колокольчиками сразу три визио; тут же, вплетаясь в это перезвякивание, защебетал фон: «Срочный вызов! Срочный вызов! Линия ноль-ноль! Линия ноль-ноль!»

— Подгорает молоко. — Кондор потянулся к визиосистеме. — Хорошо, Лео, договорились. Переведи дух — и за дело. Унипол, Суассар на связи. — Это уже относилось не ко мне.

Выйдя из кабинета шефа, я пересек наш неуютный пустынный холл с тремя сиротливыми посиневшими станусами, изображающими растительность, и подошел к прозрачной стене. Отсюда, с высоты шестого этажа, открывался неплохой вид на довольно широкий в этом месте Дунай; его серую гладь деловито резал острым носом, двигаясь вверх по течению, разноцветный рейсовый барк; у моста медленно кружила на месте одинокая прогулочная лодка. Заходящее светило еще доставало до набережной на той стороне, и окна в зданиях над строгим рядом желтеющих сильмоний полыхали, отражая солнечный свет, как сотня пожаров.

Я рассеянно смотрел на этот привычный пейзаж и размышлял, куда бы направиться перекусить. Можно было, конечно, просто подняться в один из наших экспресс-баров; там, в общем-то, тихо, но в любой момент может зайти кто-нибудь из знакомых, подсесть к тебе и начать интересоваться, как протекает твоя жизнь, или же излагать течение своей жизни — а я был слишком озабочен и не желал рассуждать ни о каких течениях.

Можно было поступить еще проще — взять кофе и три-четыре бутерброда и посидеть у себя в кабинете, в компании биокомпа, но мне и так предстояло, судя по всему, провести у себя в кабинете весь остаток дня, и весь вечер, и, может быть, даже ночь. Если уж Кондор называет материал с Феникса странным да еще и не имеющим аналогов… Что такое не иметь аналогов? Это значит, подобных происшествий (пока скажем именно так: происшествий) не было зафиксировано ни на одной из планет Ассоциации Миров — а таких планет уже тридцать семь — за все время существования Ассоциации.

В общем, больше всего мне сейчас подходило кафе «Якорь на дне», пристроившееся в тылу синтезтеатра, в парке, вблизи спуска к нижней набережной Дуная. Там было множество отдельных изолированных кабинок на пяти уровнях — закрывайся, располагайся хоть стоя, хоть лежа, в одиночку или вдвоем, и пей свой кофе или что-нибудь другое, отрешась от проблем. Вернее, готовясь решать новые проблемы.

«А Махача и Блендари, скорее всего, придется передать Доллинту», подумал я, поднес к губам руку с браслетом и по трансу сообщил биокомпу, что иду на дно. То бишь в «Якорь на дне».

«Понял. Жду», — ответил мой помощник.

Я направился к ближайшему лифту и, спускаясь в вестибюль, вынул инфопласт с Феникса из кармана и вставил в щель канала переброски — пусть дожидается в моем кабинете. В зеркальной стенке кабины лифта я видел довольно хмурого скуластого светловолосого верзилу в полосатой желто-зеленой рубашке в обтяжку и серых брюках. У верзилы был крепкий торс (не будешь держать себя в форме — можешь идти торговать цветами, а не работать в Униполе), покрытые шрамами руки (иногда дело доходило до ножей еще там, у нас, в окружном управлении полиции); а еще у верзилы были чуть усталые и озабоченные глаза. Собственный вид мне совершенно не понравился, и я показал язык своему отражению, одновременно получив адекватный ответ.

Створки кабины разъехались в стороны, я вышел и поприветствовал поднятой рукой Матти Суунксинена, заступившего на службу по охране входа в здание Унипола. С момента постройки нашей обители никому, по-моему, и в голову не приходило, что ее зачем-то нужно брать штурмом, но традиция есть традиция — не нами придумана, не нам и ломать. Никто же не отменяет ежегодные массовые купания голышом в Дунае в праздник прихода лета, хотя толку от этого купания… Специальные медбригады только успевают вылавливать и откачивать полезших в воду на пьяную голову. Хотя кое-какой толк, конечно, есть — порезвиться на пляже с десятком голеньких девчонок…

Я ткнул браслет в бдительное око анализатора — он мгновенно сличил сотню моих параметров, и заградительный барьер трансформировался в проход. Дошагал до конца вестибюля и вышел на нашу тихую улицу.

Солнце уже отслужило свое и отправилось восвояси, и небо над крышами начало приобретать тот едва уловимый лимонный оттенок, который так умилял меня, когда я впервые попал сюда, на Соколиную. Потом я привык к этому, но временами вновь умилялся, стоя ночью на своем балконе и глядя на звезды. Небо делало Соколиную какой-то очень теплой планетой, здесь нормально жилось и неплохо работалось… Правда, лучше бы вовсе не работалось — ни мне, ни всем другим сотрудникам Унипола, — лучше бы все мы остались без работы и занимались чем-нибудь другим. Но пока Униполу — «полиции Универсума» — приходилось трудиться весьма основательно.

Я брел под замершими факелами деревьев, уже готовых сбросить листву, брел, засунув руки в карманы брюк, уже расслабляясь, уже отдыхая, стараясь думать только о приятном. На набережной шуршали по пластиковому полотну дороги тихие авто, навстречу мне шли две очень симпатичные девушки, и одна из них тянула за собой на поводке смешного лохматого джонни с коротким, задранным к небу хвостом.

У меня в детстве тоже был такой джонни; их, кажется, и завезли именно отсюда, с Соколиной. Видел я их и на Фламинго, и на Тихой Ласточке… Все-таки мне грех было жаловаться на судьбу — как-никак, довелось побывать по долгу, так сказать, службы, на двух десятках планет Ассоциации, да еще и не по одному разу. Многие ли могут похвастаться таким обилием путешествий? Впрочем, на туристические вояжи они походили меньше всего.

Да… Чайка… Крыло Ворона… Гаруда… Павлиний Хвост… Жаворонок… Иволга… Пестрая разнообразная птичья стая, и я сам беспокойная птица, стремящаяся то туда, то сюда…

Я никогда не был силен в истории, в школе она интересовала меня гораздо меньше (если вообще интересовала), чем психология или, скажем, переменное мультимоделирование. Но легенду, а, может быть, и не легенду, а правду о том, почему обитаемые миры получили имена земных птиц, я в общих чертах знал. Традиция эта сохранялась и сейчас, как и дежурство в вестибюле здания Унипола.

Произошло это в те далекие-предалекие времена, когда земляне готовили заселение первых пяти миров. Вот тогда и возник вопрос: как назвать новые планеты? Они еще не имели наименований, вернее, имели, кажется, какие-то регистрационные номера, потому что только-только были открыты с помощью нуль-перехода. Методом простого тыка.

Уж не знаю, кто и как все это там обсуждал, кто предлагал и кто отклонял, но предложения были разные. Например, дать планетам имена героических личностей. Но кого считать героями, а кого нет? И как выбрать из множества героев пятерых самых что ни на есть героических? Так же обстояло дело и с именами выдающихся ученых и мыслителей. По какому критерию производить отбор? Еще, насколько я знаю, были предложения именовать планеты просто порядковыми номерами: Первая, Вторая и так далее; выбрать благозвучные названия из периодической системы элементов; присвоить планетам названия цветов… Ни одно из этих предложений не прошло, споры разгорались, имея явную тенденцию продолжаться до бесконечности. Но все-таки, в конце концов нашелся некий безымянный (во всяком случае, для меня) землянин, который раскопал одно определение из стихотворения древнего земного поэта Дорки или Лорки, не помню: планеты — это серебристые лебеди, это птицы. И ведь действительно он прав, тот древний земной поэт! Что такое планеты, как не птицы космоса, Универсума? Они мчатся в лучах своих солнц, рассекая грудью черные пространства, они удаляются от своих светил, но, как перелетные птицы, всегда возвращаются; у них разное оперение — пепельное, цвета спелого апельсина, палевое, изумрудное, пурпурное, лимонное…

Предложение было принято, и первые пять планет, первые пять обитаемых внеземных миров стали Серебристым Лебедем, Фениксом, Чайкой, Соколиной и Фламинго. Не знаю, кто как считает, но, по-моему, это было придумано действительно красиво.

Я дошел до конца квартала и свернул в парк. В парке было малолюдно и так тихо, словно это был не парк в центре города, а далекий лес где-нибудь за дунайскими островами. За это я тоже ценю Соколиную — на ней можно без труда отыскать множество очень тихих местечек. Миновав массивное и в то же время словно готовое взлететь здание синтезтеатра — сегодня там проецировалась синтеза «Путь к Граду Небесному», — я оказался у цели и, нырнув в темный проем входа и попав на плавно пошедшую вниз площадку, начал погружаться на дно.

Кабинка на пятом уровне была очень уютной. Безмолвный официант в белом поставил на столик заказанные мною кофе и бутерброды с сыром, ветчиной и латонтой и удалился, бесшумно закрыв за собой дверь. Я выбрал на мелосе свою любимую песню, откинулся на спинку дивана, вытянул ноги и закрыл глаза. Все-таки перегрузки последних недель давали о себе знать. Крепко, ох, крепко пришлось потрудиться на Соловьиной Трели, прежде чем мы вышли-таки на Махача…

Тихо звучала медленная музыка, голос Джулио Понти витал среди растений, свисающих с потолка, вьющихся по стенам, и я отдыхал на удобном диване, я лежал на дне, словно якорь, и все у меня должно было получиться, и я мог мыслить четко и остро, и развязывать самые запутанные узлы, и находить самые скрытые, самые тайные ходы, ведущие к цели, и всегда и во всем быть победителем.

«Когда в морском пути тоска грызет матросов… Они, досужий час желая скоротать, — мягко и грустно пел Джулио Понти, — беспечных ловят птиц, огромных альбатросов… Которые суда так любят провожать…»

Я помню, как впервые услышал эту песню. Шел, кажется, второй или третий месяц моего пребывания здесь, на Соколиной, все вокруг было чужим, незнакомым, многое раздражало, многое воспринималось совсем не так, как теперь. К делам меня Кондор практически не подпускал, давал возможность освоиться, присмотреться, нагружая только материалами для работы с биокомпом, и вечера мои были длинными и однообразными. Вот тогда я и набрел на кафе «Якорь на дне» и, просматривая за чашкой кофе мем-блок мелоса, обнаружил там песню под названием «Альбатрос» в исполнении Джулио Понти. Ни песни, ни певца я не знал, но само название… Уже потом я подключил к этому делу своего биокомпа (он к тому времени стал Валентином) и мы, прикрываясь термином «служебная необходимость», вышли на информаторий Совета Ассоциации, а через него — на информаторий Земли. Собственно, никакой нужды в этом не было, но мне просто хотелось знать, кто написал слова песни с таким названием. В том, что стихи сочинил землянин, сомневаться почти не приходилось: хотя и суда, и, разумеется, матросы есть в каждом обитаемом мире, но альбатросы водятся только на Земле. На моей родине они почему-то не прижились…

Информаторий Земли блестяще справился с поставленной задачей, и Валентин сообщил мне его лаконичный ответ: «Шарль Бодлер, Франция, девятнадцатый век от Рождества Христова».

Имя жившего в древние времена землянина, конечно, ни о чем мне не говорило, но теперь, слушая «Альбатроса», я представлял человека, сочинившего эти стихи. Текст обрел автора — и какое-то внутреннее мое душевное неудобство исчезло — я дошел до истины. Наверное, это у меня профессиональное…

«Поэт, вот образ твой… Ты так же без усилья… летаешь в облаках… средь молний и громов… — продолжал заполнять все вокруг проникновенный голос певца, — но исполинские… тебе мешают крылья… внизу ходить… в толпе… средь шиканья глупцов…»

В общем-то, песня была совсем не о том, что чувствовал я, когда слушал ее. Обычные ассоциации — и виделась мне моя родина.

Альбатрос… Бесконечное детство в предгорьях Альп, бесшабашные школьные годы; потом, под умелым нажимом отца, участкового следователя, поступление в полицейскую школу. Ну, а дальше — только два варианта: или служба в рядовом составе, или полицейский колледж. Я уже тогда терпеть не мог останавливаться на полпути, не доведя дело до конца, поэтому, конечно же, выбрал колледж. Первая попытка не удалась, я по-хорошему разозлился на себя, весь год работал в нашем карьере и готовился, готовился, готовился… И поступил. Прекрасное было времечко в прекрасном полицейском колледже прекрасного города Вечный Сад у Балтийского моря, на прекрасной планете Альбатрос!

Потом много всякого было, и я даже успел жениться — чтобы через год развестись… Полицейский участок, городское управление… Наверное, я все-таки проявил кое-какую сноровку, сумел показать себя с хорошей стороны, если был приглашен в управление округа. Дел хватало, и приходилось работать не только головой, но и руками. И головой, и руками работал я, по-моему, неплохо — во всяком случае, всегда был уверен, что справлюсь с любой задачей. И справлялся. Да и парни у нас подобрались отменные.

А дальше, это уже года через четыре, впервые довелось проводить операцию совместно с Униполом — контрабанда, группа Дильта. И, выходит, спасибо Дильту, потому что благодаря ему я оказался в поле зрения Кондора. Еще одна совместная операция, затем приглашение к участию в работе групп Унипола на Гаруде и Крыле Ворона — это Кондор уже решил со всех сторон рассмотреть и оценить меня, — потом затишье чуть ли не на год, и я и думать перестал об Униполе. (После я узнал, что у них просто не было вакансий. Внезапно и совершенно незапланированно вакансии появились, сразу две после схватки с группировкой Саффаха в Новом Иерусалиме, на Пеликане…)

Ну и наконец — официальное предложение Кондора, то бишь господина Суассара (родом с планеты Кондор) господину Грегу, то бишь мне, влиться в ряды полицейского управления Совета Ассоциации Миров — Унипола.

Честно говоря, тяжело мне было расставаться с Альбатросом… Тем более, мне приходилось делать это впервые.

Альбатрос… Я внезапно обнаружил, что вновь, уже в третий или четвертый раз, запустил песню Бодлера.

Альбатрос… Обнаруженный тем самым методом тыка, что и первая пятерка планет. С помощью нуль-перехода. О самом грандиозном событии всех времен, давшем человечеству возможность выйти во Вселенную, — открытии явления нуль-перехода, я знал достаточно много (чего не могу сказать о других фактах земной истории — я ведь не специалист-геовед). Достаточно много, потому что в свое время история открытия нуль-перехода просто потрясла меня. Да, наверное, и не только меня… Эта история никого не могла оставить равнодушным — я так считаю. Тайна и сейчас продолжает оставаться тайной, только теперь я уже далеко не мальчишка и не юноша — и как-то смирился с тем, что есть на свете вещи, недоступные нашему пониманию. Никогда. Вернее, даже не смирился, а просто перестал думать об этом.

В изложении школьного учебника история открытия явления нуль-перехода связана с так называемым фотокинезисом, и я не вижу оснований сомневаться в правдивости учебника. Открытие возникло буквально из ничего, на абсолютно пустом месте… ну, как если бы в голове какого-нибудь первобытного дикаря возникла продуманная до деталей, до мелочей, идея поливидения. Я, разумеется, читал не только школьный учебник, и потому знал, что на Земле в те времена, так же, как и сейчас в любом из обитаемых миров, существовали люди, обладавшие уникальными способностями к телепатии, дальновидению, телекинезу, ясновидению, то есть ко всему тому, что изучала тогда и продолжает изучать сейчас парапсихология — впрочем, сейчас столь же безуспешно, как и тогда, хотя количество самых разных теорий, пытающихся все эти явления объяснить, пожалуй, перевалило уже за сотню. И это еще раз подтверждает мою убежденность в том, что есть в нашем мире явления, которые нельзя объяснить, пребывая в плоскости нашего бытия. Потому что суть их находится в иной плоскости, а точнее, в ином объеме, который охватывает и нашу плоскость… И то, что мы наблюдаем — всего лишь следы, отпечатки событий, которые происходят в ином мире, куда нам не дано заглянуть, ибо мы не можем подняться, оторваться от своей плоскости. Не можем не потому, что не хватает сил, а потому что это просто невозможно. В принципе. Ведь не дано же точке, поставленной на бумаге, приподняться над листом и заглянуть в третье измерение, обрести и познать объем… Просто не дано — и все. А кто мы, со всеми нашими обитаемыми мирами, со всем нашим непрерывно расширяющимся Универсумом? Тоже, возможно, всего лишь точки на чьем-то листе…

Итак, фотокинезис… Редкая, уникальная способность; известно не более десятка человек, в какой-то мере обладавших ею. Опять же, давным-давно, лет за двести до начала Заселения, жил некий землянин Сериос; он мог, напряженно и долго вглядываясь в объектив фотографического аппарата, вызывать появление на пленке заданных ему образов людей и предметов. И не только заданных. То есть, он как будто бы просто смотрел а на пленке появлялось изображение, хотя перед аппаратом ничего такого не находилось… Никто из ученых не мог объяснить этот феномен. Это были следы совершенно иного мира, недоступного для нас.

А потом появился Мвангбва Н'Мнгкобви. Кстати, его именем хотели назвать первую из заселяемых планет — но уж слишком труднопроизносимым было имя. Первый новый мир получил наименование Серебристый Лебедь.

Мвангбва Н'Мнгкобви. Какой-то колдун из земной глубинки, читающий мысли и предсказывающий будущее. Он был способен проделывать то, чего не мог проделывать его предшественник Сериос: он не только вызывал на пленке образы предметов и людей; он вызывал образы довольно отвлеченных, обобщенных понятий, если только ему достаточно внятно и ясно растолковывали их суть. Либидо… Фатализм… Экранирование… Трансдукция… Панацея… Мания… Дуализм… Рефракция… Дискретность… И так далее. Другое дело, что образы эти еще нужно было как-то понять. Их расшифровкой занимался специально созданный институт, где Мвангба Н'Мнгкобви жил, не зная ни в чем отказа и не проявляя никакого недовольства по поводу столь усиленного внимания к своей персоне. Каких-то чрезвычайно выдающихся умственных способностей у него замечено не было, хотя, безусловно, он был сметлив; скорее всего, он все-таки выступал в качестве ретранслятора тех отпечатков, которые оставляли на плоскости нашего бытия явления иного мира. Он умел возможно, абсолютно не ведая, как это у него получается, — отыскивать и распознавать эти отпечатки. Кое-что из образов на фотографической пленке специалистам института удалось расшифровать. Специалистам Института Колдуна — так его называли в те далекие времена, в которых находятся истоки Заселения.

Не знаю, кому пришло в голову растолковать колдуну идею нуль-перехода. Впрочем, это не столь важно. Главное — ему эту идею растолковали и объяснили со всех сторон, преподнесли на блюдечке, как самое распрекрасное угощение — и он не отказался от угощения; он проглотил его…

Это была какая-то невероятная затяжная вспышка, это был какой-то немыслимый поток. Образ за образом, образ за образом… В течение семи часов, с небольшими перерывами, работал в тот день африканский колдун, глядя в объектив и покрывая фотопленку разнообразными изображениями. Как подсчитали впоследствии, их оказалось двести тридцать два. На их полную дешифровку ушло почти двадцать лет. А затем началась подготовка к Заселению, и теория, передатчиком которой стал Мвангбва Н'Мнгкобви, дала практические результаты — были проложены нуль-трассы к первым пяти внеземным мирам.

Эти двести тридцать два изображения оказались последним делом удивительнейшего человека, африканского колдуна Мвангбвы Н'Мнгкобви. Потому что вечером того же дня он умер в парке Института Колдуна от обширного кровоизлияния в мозг: отчаянные попытки реаниматоров спасти его ни к чему не привели.

Иной мир… Колдун выловил свою последнюю, самую крупную рыбу в ином мире, словно удачливый рыбак… пусть даже для него это вряд ли было удачей…

Впрочем, предположение о воздействии какого-то иного мира — это всего лишь одна из множества версий, и предложена она не мною; я просто думаю, что она ближе других находится к истине, хотя ничего на сей счет знать нам не дано. А вообще мне временами кажется, что теория нуль-перехода была в то время подброшена землянам через колдуна для того, чтобы спасти их. А тем самым спасти и всех нас, потомков. Кем или чем подброшена — совсем другой вопрос и, вероятнее всего, безответный…

А теория оказалась как нельзя более кстати. Потому что после довольно длительного затишья Земля вступила в период очередного демографического взрыва; в сочетании с непрерывно тлеющими угольками экологических проблем продолжающимся наступлением пустынь, исчезновением лесов и истощением почвы, — он грозил глобальным продовольственным кризисом. Последствия могли быть самыми печальными, вплоть до разрушения государственных образований и разделения всего человечества на группировки, ведущие кровавую борьбу за обладание продуктами питания. Все это вполне могло воплотиться в реальность, поскольку многолетние усилия по созданию полноценных заменителей пищевых продуктов так и не завершились хоть сколько-нибудь значительными успехами.

Опять же не знаю, кому принадлежит идея Заселения; знаю только, что она, воплощенная в четкую программу, была обнародована гораздо позже проведения успешных экспериментов по осуществлению нуль-перехода и выбора первых пяти внеземных миров. Саму программу я никогда не читал, но мне была известна (в изложении) ее суть. А суть ее была такова: международная организация «Ад астра» («К звездам»), созданная для реализации идеи Заселения, субсидируемая большинством государств Земли, объявляла о заключении договоров с теми женщинами — будущими матерями, — которые дадут согласие на передачу эмбрионов для нужд Заселения. Договор обязывал женщин не иметь детей в течение десяти лет с момента изъятия эмбриона; в качестве компенсации предлагалась внушительная сумма (которая, впрочем, была гораздо меньше затрат любого государства, связанных с содержанием ребенка до достижения им трудоспособного возраста). Разумеется, в случае нарушения договора компенсация подлежала возврату «Ад астре».

Стоит ли говорить, что буквально в течение двух-трех земных лет для отправки по нуль-трассам на первые пять планет были подготовлены восемьсот шестьдесят три миллиона человеческих эмбрионов…

По-моему, это был очень верный ход. Мало того, что снималась угроза демографической катастрофы; жизнь под чужими небесами начинали не взрослые переселенцы, которые до конца дней своих, возможно, не избавились бы от тоски по покинутой родине, а люди, родившиеся именно там, на Серебристом Лебеде, Фениксе, Чайке, Соколиной, Фламинго, люди, никогда не видевшие Земли, не ступавшие по ее траве, и просуществовавшие на ней совсем недолго, еще до своего рождения, — в материнской утробе, а затем — в камерах рефрижераторов.

Конечно, контейнеры с эмбрионами нельзя было просто выбросить на поверхность новых миров, оставив на произвол судьбы. О строительстве первых поселений со всем необходимым для осуществления автономного жизненного цикла (включая производство) позаботились предварительно направленные туда квартирьер-отряды, которые завезли в новые миры и семена многих земных растений. Следить за развитием эмбрионов, а затем воспитывать и обучать новое поколение внеземных людей должны были отобранные по конкурсу земляне-специалисты (их называли непонятным мне словом «менторы»); работали они вахтовым методом и их труд очень неплохо оплачивался организацией «Ад астра». Кроме того, как ни странно, оказалось, что довольно много землян готовы добровольно покинуть родную планету и навсегда обосноваться в иных мирах… Кстати, именно из них, а также из менторов, не пожелавших вернуться на Землю по окончании вахты, были сформированы первые внеземные правительства.

История развития обитаемых миров длинна, сложна и извилиста; такой, наверное, и положено быть любой истории. Много всякого было… Конфликты, партизанские войны, культовые междуусобицы, попытки диктаторства… История обитаемых миров насчитывает уже несколько веков. Поначалу Земля была неким центром, метрополией, но с развитием цивилизаций в обитаемых мирах слабели связи с Землей — она не нужна была Серебристому Лебедю, Фениксу, Чайке, Соколиной, Фламинго, которые могли существовать и без нее. Но все миры были связаны нуль-трассами, в каждом из них жили именно люди, а не какие-нибудь гипотетические галактиане, их объединяли какие-то совместные интересы — и поэтому за столом переговоров было принято решение о создании Ассоциации Миров — независимых и равноправных человеческих обществ, существующих на шести планетах Галактики Млечный Путь…

Центром Ассоциации была избрана планета Соколиная (хотя представители Земли всячески возражали против этого решения, предлагая в качестве центра, естественно, собственную планету). Здесь и начал функционировать Совет Ассоциации, включающий в себя различные управления: торговое, туристическое, культурное, нуль-трасс, рубежей, полицейское — всего десятка полтора.

Да… В давние времена начинали с шести, а теперь уже — тридцать семь. И странно, что когда-то был всего лишь один обитаемый мир, всего лишь одна-единственная планета — Земля…

Я дважды бывал на Земле — по служебным делам, — и осталось у меня от этих недолгих визитов неприятное ощущение скученности, толкотни, какой-то совершенно непонятной и необъяснимой спешки и давки; мне словно постоянно не хватало воздуха там, под пасмурным, затянутым серыми облаками, гнетущим земным небом. Другое дело — Альбатрос… Мой милый спокойный Альбатрос… И пусть сейчас я вдали от него — это не самое главное. Главное — что я всегда могу вернуться домой, и более того: я совершенно уверен, что обязательно вернусь домой…

Я медленными глотками пил кофе и слушал, слушал «Альбатроса». Я чувствовал, что теперь вполне готов к длительной вечерней и даже ночной работе.

Когда браслет слегка кольнул мое запястье, я уже управился с бутербродами, выключил мелос и прикидывал, что можно посоветовать Джи Доллинту насчет действий в отношении группы Махача-Блендари. Я включил прием и услышал голос Валентина.

— Пора бы уже и поработать, — сказал биокомп, как мне показалось, недовольно, хотя этого не могло быть: все-таки биокомп — не человек. Но, впрочем, и не совсем машина.

— А когда же прикажете отдыхать? — вопросил я без всякого напора, просто для того, чтобы показать ему: я волен в своих поступках, я сам распоряжаюсь своим временем и вообще не он здесь главный. Собственно, чашка была уже пуста и я как раз собирался покинуть «Якорь», выныривать на свет Божий и браться за информацию, поступившую из общеокружного полицейского управления Феникса.

— Информация с Феникса весьма неординарна, Леонардо-Валентин, сказал биокомп.

— Уже иду, Валентин, — со вздохом отозвался я. Все-таки не удалось мне дожать до конца группу Махача-Блендари…

Я всегда считал, что у меня довольно роскошное имя. Леонардо-Валентин. Господин Леонардо-Валентин Грег. В честь обоих моих чудесных, оставшихся на Альбатросе дедов, Леонардо и Валентина. Но в Управлении меня никто так не называл; для моих парней я господин Грег, а для начальства и равных по званию — Лео. Лео — это, конечно, проще, короче и не так торжественно. А недели через три-четыре после того, как я начал работать в Униполе, мой безымянный биокомп (вернее, та его часть, что находится в моем кабинете) вполне невинно заявил, что вот, мол, у меня целых два имени, а у него, несчастного, — ни одного. Я предложил ему самому выбрать себе имя, и он без зазрения совести позаимствовал одно из моих. И стал Валентином. Дед мой по материнской линии и думать, конечно, не думал, что его кровное имя когда-то оттяпает стационарный биокомп Управления полиции Совета Ассоциации Миров…

— Иду, Валентин, — повторил я и поднялся с дивана. — Готовь торжественную встречу.

2 СОКОЛИНАЯ. ИНФОРМАЦИЯ С ФЕНИКСА

К себе я возвращался уже вполне сосредоточенным, не глядя ни по сторонам, ни на небо. Вечерний воздух слегка посвежел, и чувствовался в нем едва уловимый намек на приближающуюся осень. Из-за широких спин зданий приплыл с площади Совета волнообразный бой часов. «Бум… Бум… Бум…» раскатисто гудело в вечерней тишине. Было двадцать часов по времени Кремса — столицы первого округа и всей Соколиной; время Кремса являлось официальным для всей Ассоциации Миров.

В коридоре нашего этажа было безлюдно. Те, у кого ничего не горело, уже разошлись по кафе и по домам, к ужину, поливизору, женам и детям (многие приехали сюда с семьями или обзавелись семьей уже здесь, в Кремсе); кое-кто работал «на выезде», на других планетах Ассоциации; те же, кто остался, не слонялись по коридору в этот вечерний час, а сидели по своим кабинетам, и не просто сидели, а делали свое дело. Например, Кондор. Почти все красавцы из моей группы. Парни из других групп. К сожалению, работы хватало…

Мне доводилось читать кое-какие древние сочинения землян насчет будущего, ожидающего, по их мнению, человечество. Наивные идеалисты считали, что там, за горизонтами настоящего, в грядущем, то есть в нашей теперешней реальности, человечество в целом и каждый человек в отдельности обязательно преобразится, обязательно изменится в лучшую сторону, будет гуманным, любвеобильным, ангелоподобным и всепрощающим, свято блюдущим библейские заветы и установки Нагорной проповеди. Эх, если бы это действительно было так… На деле же человечество, по-моему, ничуть не изменилось со времен Иисуса. Оно не стало ни лучше, ни хуже — оно продолжало оставаться самим собой, не теряя ни одного из своих закоренелых пороков, но не теряя и таких же закоренелых добродетелей; и пусть не приобретая добродетелей новых, но и новых пороков, слава Богу, тоже! Массы Добра и Зла в человеческом мире продолжали оставаться величинами неизменными, и Добра, на мой взгляд, было все-таки гораздо больше, чем Зла, хотя мне в силу специфики профессии приходилось постоянно сталкиваться именно с проявлениями Зла. Я искоренял Зло в одном месте, прекрасно зная, что оно непременно выползет в другом, но не было во мне чувства безнадежности и безысходности, потому что я все-таки верил: настанет время, когда выкорчеванное нами Зло уже не сможет вновь прорасти в том же месте… А потом и в других местах. Если бы я не верил в это, то давно бы ушел работать продавцом цветов…

И пусть даже масса Зла пока (пока!) остается неизменной — но ведь покончено уже (хочется думать, навсегда) с такими крайними его проявлениями, как крупномасштабные истребительные войны (не будем равнять с ними вылазки теперешних сепаратистов, религиозных фанатиков и просто любителей погромов по случаю дождливой погоды — взять хотя бы боевиков с Райской Птицы!) Покончено с массовыми проявлениями Зла — а это, пожалуй, все-таки поднимает человеческие общества на качественно новый уровень.

М-да… Размышления по поводу, так сказать, глобальной проблематики, конечно, не входят в круг моих служебных обязанностей, но, думаю, такие размышления отнюдь не вредят делу. Я частенько ловлю себя на противоречиях, я понимаю, что нет в моих размышлениях твердой основы и говорю себе, что это, наверное, и хорошо: если ты в поиске, значит, не закостенел, не затвердел, не превратился в прибрежную каменную глыбу, от которой отскакивают любые волны.

Да, человечество осталось человечеством, тем самым человечеством времен Благовещения, Вифлеемской звезды, Крещения, Нагорной проповеди, Голгофы и Воскресения, и каждый человек являл собой, в душе своей, сплав добродетелей и пороков…

И все-таки Добра было больше, потому что все тридцать семь миров Ассоциации жили, в общем-то, нормальной мирной жизнью, и большинство людей проходило свой путь от рождения до смерти, не вступая в конфликты с ближними своими и с законами.

Я, конечно, сужу со своей точки зрения, но ведь, в конце концов, мы никогда не можем с абсолютной уверенностью ответить на вопрос: правильно ли мы живем? Потому что не с чем сравнивать. Не с кем сравнивать. Обозримая Вселенная, за исключением наших тридцати семи миров, безлюдна. Не безжизненна — растительное и животное царства существуют и вне пределов Ассоциации, но — безлюдна. И мне иногда по вечерам, на моем балконе, думалось, что Вселенная создана именно для нас, людей, для человечества, и наша цель — заселить ее, обжить, навсегда наполнить жизнью. От подобных раздумий слегка кружилась голова, словно, стоя над бездной, я пытался постичь всю ее глубину, — но отказаться от этих раздумий я не мог…

Миновав небольшой бассейн с сонными рыбами, я повернул за угол и открыл дверь своего кабинета.

— Наконец-то, — сказал из своего угла Валентин. — Я уже заждался.

— Тебе можно позавидовать, — ответил я, прошел мимо стола и сел в кресло у окна, задрав ноги на подоконник. — Ты не нуждаешься в отдыхе.

Валентин промолчал. Я добродушно смотрел на него.

Больше всего Валентин напоминал мне поставленный вертикально большой коричневый пластиковый мешок, наполненный какой-то чрезвычайно подвижной жидкостью; в нем словно постоянно что-то беззвучно перетекало с места на место, образуя то вмятины, то выпуклости, причем происходило это движение одновременно в разных направлениях. Иногда биокомп колыхался, что называется, с головы до пят, волнообразно извиваясь и содрогаясь, готовый, кажется, выпрыгнуть из своего угла и пройтись в танце по кабинету. До такого, однако, дело никогда не доходило. Все эти эволюции Валентина, как я уже не раз мог убедиться, совершенно не зависели от степени сложности поставленных перед ним задач. Просто вот таким он был созданием. Его, это создание, вырастили из биомассы в земном городе Шарлотсвилле, и он был связан со всеми другими биокомпами Соколиной и общей комп-сетью планеты.

Насколько мне известно, в создании биокомпов, в отличие от нуль-трасс, земляне обошлись без посторонней помощи. Биокомпы были результатом многолетних разработок, тысяч неудачных попыток, плодом долгих усилий коллективного разума. И они, и компы новой генерации, оказались столь же необходимыми помощниками, как их предки-компьютеры, и можно с уверенностью сказать, что случись им всем однажды исчезнуть — и мы оказались бы в весьма близком к первобытному состоянии.

В давние времена у землян просто дух захватывало от перспектив лавиноподобного научно-технического прогресса. Шутка ли сказать, где-то я читал: от первого перелета через земной пролив Ла-Манш до полета на естественный спутник Земли Луну прошло всего лишь шестьдесят земных лет! Примитивная винтовка чуть ли не соседствовала с атомной бомбой и лазерным оружием. Открытие радиоволн и сооружение гигантских радиотелескопов для прослушивания космоса разделяло всего три-четыре десятка лет. Первый искусственный спутник Земли был запущен почти сразу же после теоретического обоснования возможности космических полетов, и чуть ли не в том же году в космос полетел первый землянин, Юри Гагаров…

Перспективы были безоблачные, будущее представлялось сплошной цепью все новых и новых открытий, поднимающих цивилизацию на более высокие ступени развития.

А что оказалось на деле? Да, добились-таки устойчивого долголетия (что явилось одной из главных причин демографической напряженности). Да, создали отличные роботизированные производственные системы (что чуть не привело к поголовной безработице, хаосу и смуте в планетарных масштабах). Да, сотворили необъятный компьютерный мир, новую компьютерную реальность, подобие жизни (а она вдруг вышла из повиновения, породив глубочайший компьютерный кризис и, соответственно, глобальную экономическую катастрофу и вынудив своих создателей уничтожить и заменить все компьютерные сети и потратить массу сил и времени на создание нового поколения компов…) И это, пожалуй, все. Чуть ли не вертикально устремившаяся вверх кривая научно-технической революции сменилась очень и очень пологим, почти незаметным подъемом, растянувшимся на века. Ничего принципиально нового (не считая, конечно, нуль-перехода). Модернизация, усовершенствование старых наработок. Унитаз с локальным разложением фекалий. Но все тот же унитаз, что и добрый десяток столетий назад. Ничего подобного внезапному прорыву в мир элементарных частиц, в мир радио, телевидения, полетов в космос… Правительство Орлиного Глаза, расцветшего благодаря торговле уникальными «слезами херувимов», может позволить себе закупить бытовые визиосистемы и персональные аэры, а тот же Феникс, например, испокон веков обходится обыкновенными телефонами и старинными газовыми автомобилями. И никаких намеков на новый всплеск. Да, развиваемся, да, совершенствуемся, докапываемся до все новых и новых мелких истин в границах существующих парадигм, но в целом-то… Наверное, не случайно все это, наверное, здесь действуют какие-то пока неизвестные нам общевселенские законы, которые нельзя обойти. Возможно, только заселив всю Галактику, мы…

— Инфопласт я зарегистрировал, — сказал Валентин, прерывая мои мысли. — Начинать?

— Да. — Я снял ноги с подоконника и развернул кресло к биокомпу. Предупреди наших, чтобы не расходились. Дино, Берта, Драгана…

— Господин Пестич в хранилище и планирует освободиться не раньше двадцати трех, — заметил биокомп.

— Вызови на двадцать два. Значит, Драгана, Фарида, Стана, Валдиса и Сергея. Все. Давай пласт.

Валентин в очередной раз колыхнулся и превратился в плоский цветной экран. Я подался вперед, всматриваясь в изображение. И мурашки побежали у меня по спине. Да, с таким мне еще не приходилось встречаться… «Аналогов нет», — сказал Кондор. Аналогов нет…

Я просмотрел пласт до конца, посидел, размышляя, чувствуя, как разрастается в моей душе тревога, и сказал:

— Прогони еще раз, Валентин.

Проделки Махача и Блендари не шли ни в какое сравнение с тем, что я увидел, хотя информация с Феникса была, на первый взгляд, ничем особенным не примечательной. Погром на месте происшествия — куча битой посуды, покалеченные кресла, несколько разбитых окон, варварски изувеченные кондиционеры. Подобное случалось при средней тяжести разборках. Но вот то, что осталось от людей… Не приходилось мне встречать такую силу, которая могла бы все это проделать. И не только мне не приходилось. В управлении первого округа и в общеокружном управлении полиции Феникса работали толковые специалисты (мне уже доводилось с ними общаться), они все делали грамотно, профессионально, по всем правилам полицейского искусства. Общая панорама места происшествия и окрестностей… Детальный анализ повреждений… Характеристика защиты здания… Реконструкция обстановки и событий в расширенном диапазоне… Линейная развертка с переходом на пятиосевую проекцию и рекомбинация по мозаичному методу… Познаковый анализ зарегистрированных останков…

Опрос свидетеля Любомира Сиракова, мастера борцовской школы «Шанс» подробнейшие данные с предполагаемыми вариантами поведения. Черноволосый красавец-атлет с бледным лицом и сбивчивой речью.

Опрос свидетельницы Марианны Дан, балерины театра «У двух пирамид» то же самое. Очень привлекательная, хотя и холодноватая женщина, держится скованно, индекс Домлера практически на нуле.

Анализ показаний с применением метода инверсии. Выводы.

Да, никаких претензий к полицейским работникам Феникса быть не может. Все сделано без проколов.

Ивар Ноом, телетик окружной станции. Полная, скрупулезнейшая стратификация по всем осям — и нигде ни одной зацепки. Вернее, зацепки есть, но все они доведены до финиш-анализа, квалифицированы и разнесены по итоговой объемной сетке. Наложение отсутствует…

Гости Ивара Ноома, собравшиеся в тот злополучный вечер у него дома. Опять до мелочей выверенная стратификация, финиш-анализ и итоговая сетка. Шесть наложений, каждое квалифицировано по прямому и обратному векторам с виртуальным подтверждением и последующей поэтапной проверкой… И опять ничего.

Широкозахватное (до максимума!) траление с подключением систем регенерации…

Я потирал колени и смотрел на экран. Я понимал своих коллег с Феникса. Их ни в чем нельзя было упрекнуть, они сделали все возможное. Я на их месте не сделал бы большего. И Кондор тоже. Теоретически это ужасное событие просто не могло произойти. Практически оно произошло.

Вот как все это выглядело в изложении единственных свидетелей Любомира Сиракова и Марианны Дан.

Вечером они сидели на веранде дома Сиракова в пригороде Авалона столицы Феникса, беседовали, попивали легкое вино. Внезапно Сираков заметил в прилегающем к дому саду два «багровых огня», медленно скользивших между яблонями в направлении соседнего дома, в котором проживал телетик Ивар Ноом. У Ноома были гости — несколько ранее они выгрузились из дилижанса у калитки и, судя по их высказываниям, долетавшим до веранды Сиракова, были намерены гулять всю ночь, «до захода как Тристана, так и Изольды» — двух лун Феникса. Затем они зашли в дом Ноома, и что там творилось — ни Сираков, ни Дан не видели и не слышали, потому что в доме были зеркальные окна и двойная стенка звуковой защиты.

Огни приблизились вплотную к дому Ноома, на мгновение ярко вспыхнули — и пропали, словно прожгли стену и проникли в дом. Свидетели продолжали находиться на веранде — и вдруг почувствовали беспричинный страх, «волны ужаса», по определению Сиракова, которые катились от соседнего дома. А потом оттуда донеслись душераздирающие вопли, визги и прочие звуки, хотя там была двойная (!) звуконепроницаемая стенка. Потом все резко стихло, и Сираков позвонил в ближайший полицейский участок (Марианна Дан просто упала от страха в обморок).

Прибывшие полицейские обнаружили погром, а то, что осталось от людей, отдаленно напоминало выкрученное белье… Не белье даже — лохмотья. И нигде не было обнаружено никаких признаков присутствия той силы, которая сотворила весь этот ужас.

Я сидел в кресле напротив биокомпа, я был сосредоточен и встревожен. Дело Ивара Ноома вылезало за рамки обычных преступлений. У меня вдруг мелькнула мысль, что все случившееся может вовсе и не являться преступлением в нашем понимании. Свидетель Любомир Сираков сказал тогда, в тот вечер, Марианне Дан, тоже заметившей огни, что это, возможно, шаровые молнии. Итак, мы имеем дело с неизвестным природным явлением? Но разве бывают такие вот неизвестные природные явления?

— Валентин, посмотри у господина Суассара, — обратился я к биокомпу. — Не было ли запроса о природных явлениях?

Я не сомневался, что такой запрос был — Кондор ведь не школьник.

— Есть запрос, — подтвердил Валентин. — Ответ отрицательный.

Я опять с силой потер колени. Что ж, поработаем группой. Через десять минут.

— Пройдись по всем нашим накопителям, — сказал я Валентину. Просмотри архивы, проанализируй все, что поступает по нуль-трассам. Данный инфопласт считай базовым.

— Принято, — отозвался Валентин.

Каждый из обитаемых миров должен был ставить нас в известность обо всех противозаконных деяниях, обо всех преступлениях и заявлениях, поступавших в управления полиции данной планеты — так было предусмотрено соответствующими договоренностями еще при создании Ассоциации. Это не значило, что мы занимались расследованием всей массы преступлений — но инфопласты со сведениями хранились в наших архивах. Без такого центра сбора информации, которую могло запросить любое полицейское управление, трудновато было бы работать и нам, и нашим коллегам на каждой из планет. И не раз уже всех нас выручали наши архивы…

Единственное, что не мог себе позволить ни один полицейский, «пол» (так мы называли себя), — это заглядывать в накопители приват-пользователей, не имея допуска. Впрочем, заглянуть туда без допуска было сложно: во-первых, информацию еще нужно было декодировать (что совсем непросто), а во-вторых, сам комп сразу определял как утечку, так и ее направление, и пользователь мог тут же подавать в суд на взломщика.

Биокомп трансформировал экран в красный квадрат допуск-запроса, а я встал и прислонился лбом к окну. Спокойно и беззаботно горели городские огни, но мне казалось, что тень тревоги расправила черные крылья над отдыхающим Кремсом…

3 СОКОЛИНАЯ. НАЧАЛО ШТУРМА

Мои парни собрались ровно в двадцать два. Я не пригласил только Джи Доллинта — ему предстояло заниматься группой Махача-Блендари и мне не хотелось забивать ему голову посторонней информацией; еще двое были «на выезде».

Вопросов они не задавали. Они молча расселись на подоконнике, в креслах и на моем столе, а Сергей, как всегда, оседлал экспресс-проектор.

Все они, кроме Драгана Пестича и Станислава Лешко, пришли в Унипол позже меня, после печально известного события на нуль-трассе Соколиная Фазан. Не на самой нуль-трассе, конечно, а на входе. Там, вместе с фанатиком Куни Макалоло, погибли от взрыва пять сотрудников Унипола, включая руководителя группы Кунца. И ведь даже не на задание направлялись они, не по служебной необходимости — их пригласили принять участие в грандиозном полишоу вместе с представителями полицейских управлений всех округов Фазана; полишоу должно было, по замыслу организаторов, обнадежить граждан, продемонстрировать наглеющим преступным группировкам всю мощь полицейского корпуса планеты и готовность Унипола в любой момент поддержать местную полицию.

Я уже довольно долго работал тогда в нашей пятой группе, «пятерке», и, пожалуй, имел не меньше оснований возглавить ее, чем Драган или Стан. Конечно, стаж их работы в Униполе был больше моего, но не стаж, в данном случае, является у нас основным критерием. Мудрый Кондор не вмешивался в наши взаимоотношения, предоставив нам возможность самим выбрать руководителя; двое других работников «пятерки» отстранились от этих дел, готовясь перейти в набиравшуюся тогда группу инспекторов-контролеров Унипола. Их, в общем-то, можно было понять: работали они уже давно, были семейными людьми, и, устав от бесконечных операций вне пределов Соколиной, захотели более спокойной жизни.

Умом я их понимал…

И получилось так, что, обсудив наши перспективы, мы — Драган, Стан и я — договорились решить вопрос о руководителе группы с помощью самого обыкновенного жребия. Чтобы без всяких обид. Мы сошлись на том, что жребий, то бишь случайность, ни в коей мере не является случайностью, а просто освобождает путь уже наметившейся подспудно тенденции.

Вот так я стал руководителем нашей пятой группы. Не знаю, конечно, что думали об этом Драган и Стан, но ни разу, ни при каких обстоятельствах (а сколько их было!) они не выразили недовольства по поводу именно такого исхода нашей жеребьевки…

Потом пополнили нашу «пятерку» новые люди, — способные парни, прошедшие, примерно, такой же путь, какой прошел я. Все мы, я думаю, не зря ели свой хлеб. Конечно, Унипол находился, так сказать, на содержании работу управлений Совета Ассоциации субсидировали все тридцать семь миров, — но своими успешными операциями мы с лихвой покрывали эти субсидии. Чего стоил захват только одной группировки Мерлинга, с завидным размахом орудовавшей сразу в трех мирах: на Гаруде, Серебристом Лебеде и Беркуте… А операция на Крыле Ворона и Иволге… А поимка легендарного садиста Барнетта… Ликвидация «змеиных гнезд» на Пеликане и Аисте… Вычисление местопребывания неуловимого Муртаза Цхитобавы, «нового Иисуса», провозгласившего себя преобразователем Галактики…

В общем, отнюдь не лишним чувствовал я себя и всю нашу группу в Ассоциации Миров…

Мои парни молча ждали, когда же господин Грег соизволит пролить свет на причины столь позднего сбора.

И я пролил свет. Я почти дословно повторил то, что сказал мне Кондор, передавая информацию с Феникса, а затем Валентин продемонстрировал содержание инфопласта.

И до этого в моем кабинете было тихо — а после просмотра тишина стала прямо-таки осязаемой. Просто не верилось, что нас здесь целых восемь человек. Плюс Валентин.

Ребята молчали. По-моему, они испытывали то же самое, что уже успел испытать я.

Я их не торопил. Я давал им возможность осмыслить и обдумать. Смотрел на их сосредоточенные лица, и в который раз надеялся, что мы справимся. Не можем не справиться — такая уж у нас работа…

Первым, как всегда, высказался Драган.

— Лео, — сказал он, — м-м… господин Грег. Раздайте копии — и мы подумаем.

Этого я и ожидал. Я знал, что никто из них не будет тут же лезть с какими-то версиями. Сейчас они пойдут к себе и будут думать. И выходить на связь по мере снисхождения на них озарений.

— Валентин, размножь и выдай каждому, — распорядился я и обвел взглядом парней. — Любое, самое безумное…

Я мог это и не говорить. Именно на самом безумном (Стан постарался!) мы и подобрали ключик к Муртазу Цхитобаве. На бредовейшем предположении (моем) раскрутили Мерлинга. По-моему, пласт с Феникса был из того же разряда — бредовых, невероятных… но вполне объяснимых при соответствующем подходе.

Впрочем, в этом я был пока не уверен.

Они уходили друг за другом, очень тихо и сосредоточенно. Дверь, наконец, закрылась, отрезав звук их шагов, — и я остался один. Вновь остался один в кабинете… Нет, не один — все они теперь были со мной, мои парни.

Продолжали спокойно светиться огни за окном, только стало их гораздо меньше — город погружался в сон.

Я снова опустился в кресло, водрузил ноги на подоконник и крепко задумался.

В школе и колледже в нас настойчиво и методично вдалбливали теорию. Так, конечно, и должно было быть — без знания теории вряд ли раскроешь и пропажу носков у соседа. Но учили нас и по-другому: на примерах экстраординарных преступлений, реальных, совершенных в Ассоциации преступлений, нас учили мыслить нестандартно, выходить из обычной схемы, по которой преступник является простым смертным, действующим зачастую в состоянии аффекта, когда все его шаги можно, при умении, прочитать. Мы учились перевоплощаться, мы учились влезать в шкуру преступника, добиваясь полного отождествления, шаг за шагом прослеживая все его действия, — и, в конечном итоге, празднуя успех… Но не всегда. К сожалению, далеко не всегда. Поколения людей, сменяющиеся в течение долгих веков, продолжали оставаться в некоторой степени порочными, во всяком случае, склонными к пороку, как были порочными их прародители, изгнанные из Эдемского сада. На каждые десять тысяч праведников приходился, как минимум, один неправедный, которому плевать было на существующие (не такие уж плохие, между прочим) порядки, и который вступал в противоречие с законом.

Я лежал в своем кресле и знал, что все мои парни сейчас просматривают копии и думают, думают, думают… Я надеялся, что такими вот коллективными усилиями мы решим эту странную, эту из ряда вон выходящую задачу.

…После полуночи поступило два сигнала, от Валдиса и Фарида. И Валдис, и Фарид высказали в общем-то толковые, но все же до конца не обоснованные предположения. Валентин разбил их в пух и прах, потому что ничего принципиально нового они не несли — все это уже учли при финиш-анализе специалисты управления полиции Феникса.

Тем не менее, мы самым подробнейшим образом воссоздали ситуации на биокомпе, обкатали их по всем параметрам — и убедились в том, что эти дорожки ведут в тупик и ходить по ним бесполезно.

Потом на связь вышел Драган. Было уже начало второго, Валентин продолжал рыскать по инфопакетам с пластами, разбираясь с деталями, анализируя и сопоставляя, а я перебрался за стол и пытался что-то там такое сделать при помощи усложненной транс-обработки. Ничего не проступало, но я не сдавался, последовательно анализируя узлы структур.

— Лео, — сказал Драган с экрана визио. — Тебе не кажется, что кто-то испытывает новые системы?

— Почему именно в доме Ноома? — сразу же задал я встречный вопрос.

— Место выбрано совершенно произвольно. Надо же их где-то и на ком-то испытывать?

Я немного помолчал, обдумывая слова Драгана. Потом сказал:

— В общем-то, такая мысль у меня была. Значит, некто или некая группа, забравшись подальше от глаз людских, сконструировала новое оружие. Так?

— А почему бы и нет? Самородков у нас хватает. Вспомни, один только Радж Комета чего стоил…

Да, с самородками у нас в Ассоциации был порядок. Способными из складного ножа, подержанного стандартного очистителя и парочки несовмещенных миксов соорудить широкополосный бомбард-бумеранг с весьма солидной убойной силой. Или даже пенетраторную установку для ведения боевых действий в горной местности… К тому же, самородки наши отнюдь не были самоучками — в состав групп входили очень толковые и грамотные специалисты; примеров хватало. Действительно, взять того же Раджа Комету…

— Цель? — спросил я.

Драган усмехнулся:

— Сам знаешь, Лео. Имя свое прославить в мирах и веках. Стать властелином. Истребить недостойный род людской, живущий не так, как надо. И прочее.

Конечно же, я все это знал. Испытание нового оружия… А зачем изобретать новое, когда и то, что уже имеется, вполне годится для превращения всех обитаемых миров в миры необитаемые? Впрочем, это я, Лео Грег, так считаю. Те, кто, возможно, устроил «испытание» на Фениксе, могли думать иначе. Что ж, придется заняться еще и анализом трудоустройства специалистов на Фениксе. Скажем, за последние двадцать-тридцать лет по локальному времени.

И все-таки… Человек — весьма хрупкое существо, его можно уничтожить буквально пальцем. Указательным. Простым тычком — если знать, куда и как ткнуть. Зачем же превращать его в бесформенные лохмотья? Проявление садизма? Но лица с латентными отклонениями выявляются обычно еще в перинатальный период и за ними ведется наблюдение. Правда, здесь стопроцентной уверенности все же нет.

— Подготовь вводную по трудоустройству специалистов на Фениксе, сказал я Драгану. — Проанализируем. Только все это неубедительно, Драган. Нет уверенности. Заметь, при финиш-анализе подобная версия даже не рассматривалась. Они-то обстановку у себя знают лучше нас.

— Понимаю. — Драган вздохнул. — За неимением лучшего… Я подключался к нашим — у них пока не очень. Вообще, ребята на Фениксе постарались по-моему, они перебрали все варианты, нам тут просто уже делать нечего…

— И?.. — Я внимательно взглянул в его черные глаза под раскидистыми топорщащимися черными бровями.

— И получается такая штука: либо это вообще выходит за пределы наших понятий, либо кто-то действует по неизвестной нам схеме… а нам пока высветился только один ее элемент.

— Пока… — задумчиво повторил я. — А по одному элементу составить представление о схеме невозможно. Значит, ты считаешь…

— Мы должны, мы вынуждены ждать, пока высветится второй, — закончил Драган.

Ничего не сделав по одному происшествию (происшествию!..), ждать, когда случится второе, чтобы уловить хотя бы наметки системы. Хуже придумать нельзя. Ждать, когда появятся новые жертвы…

— Ладно, Драган, еще не утро. — Я потер виски. — Может быть, придумаем что-нибудь повеселее. Валентин, сообщи всем, что работать на местах по усмотрению. Можно и дома. Сбор завтра… — я посмотрел на часы: половина второго, — то есть уже сегодня, в семь. Побеседуем.

— Принято, — отозвался Валентин, продолжавший разжевывать свои инфопласты. Нагрузка у него была приличной, если учесть, что одновременно он решал и сотню задач других наших подразделений.

— Если будут зацепки, сообщай немедленно. Это относится ко всем. — Я взглянул на Драгана. Он молча кивнул. — Я домой. До встречи.

— До встречи, Лео. — Драган уголками губ обозначил слабое подобие улыбки. — Утро вечера мудренее.

Экран визио затянулся дымкой. Я поднялся из-за стола, подошел к пульсирующему в замедленном танце на месте биокомпу и похлопал его по теплому упругому «плечу».

— Сообщай немедленно, Валентин. И закончи мою транс-обработку. Приятных сновидений.

Последняя моя фраза не была шуткой. Из слов биокомпа я знал, что какой-то незагруженной частью своего существа (вещества? устройства?) он действительно видит совершенно непонятные мне (а порой и ему самому) сны, несущие информацию, которая не поступила извне, но и не содержалась ранее в биокомпе — это уже тысячи раз проверялось специалистами всех рангов…

— Принято, — повторил Валентин и его «плечо» внезапно стало податливым, так что моя рука опустилась в подергивающуюся ложбину на теле биокомпа. Это было как бы нашим рукопожатием.

Еще раз взглянув в окно, я вышел из кабинета. СОКОЛИНАЯ. СЛАВИЯ

Спустившись на лифте в наши обширные подземные владения — там были гараж, склады, ремонтные мастерские и прочее, — я выбрал первое попавшееся авто (невзрачный пегий «валет» с помятым крылом) и выехал под ночное небо, поросшее одуванчиками звезд. Слева, над крышами, серебрилось одинокое шарообразное скопление — где-то там, в его глубине, затерялась пылинка Феникса, бесконечно далекая по обычным меркам и близкая наша обитаемая соседка, если устремиться к ней по нуль-трассе, дарованной человечеству с помощью великого Колдуна.

Улицы были тихими, лишь иногда встречались неспешные авто, и только на мосту через Дунай было более оживленно. Там, как всегда, бродили, целовались на скамейках и стояли у перил парочки; группки молодежи сидели прямо на бордюре тротуаров, потягивая прохладительное и обсуждая какие-то свои проблемы. Все было, как обычно. Цепочки огней на мосту раздваивались, отражаясь в темной речной воде. Мой «валет» проворно сбежал по покатой спине моста и свернул на набережную. Тут я прибавил скорость, миновал вереницу зданий, пересек окруженную пышными каштанами пустынную площадь и углубился в свой уютный квартал.

Когда я прибыл на Соколиную, мне предложили небольшой дом в предместье, но я выбрал обычную трехкомнатную квартиру — кабинет, спальня, гостиная — в обычном городском трехэтажнике. Во-первых, дом требовал бы хоть какого-то ухода, садовых хлопот и прочего, а я не чувствовал себя готовым к подобным занятиям; во-вторых, я знал, что не так уж и часто буду находиться в своем жилище и вообще на Соколиной — меня ждала разъездная работа; в-третьих, я не собирался на веки вечные оставаться здесь, в официальном центре Ассоциации, — все-таки я был и всегда буду альбатросцем, а не соколянином; ну, и, в-четвертых, мне было приятно, сидя у поливизора в гостиной или работая на тренажерах в своем спортзале-бассейне, осознавать, что вокруг тоже живут люди, а над моим потолком, на крыше, в нашем саду, обитают удивительно красивые местные птицы — певучие длиннохвостые дирлилинки… В общем, вовсе не надо было мне ничего другого. Да и работа в пяти минутах езды.

Оставив авто на подземной стоянке, я прошагал через наш заросший зеленью двор и взглянул на свои окна. В одном из них, угловом — окне гостиной, — горел приглушенный свет. Это было единственное освещенное окно во всем доме. И это значило, что Славия опять заснула в кресле у поливизора, не дождавшись меня.

Так и оказалось. Разувшись в прихожей, я заглянул в гостиную — Славия спала, с ногами забравшись в кресло и опустив голову на широкий мягкий валик-подлокотник. Длинные светлые волосы свесились ей на лицо и чуть заметно колыхались в такт ее дыханию. Ладони она спрятала между сжатых бедер, словно замерзла, и от ее небольшой изящной фигурки, как всегда, слабо веяло грустью. Так веет грустью от последнего осеннего цветка на вечерней холодной заре, после которой трава покрывается инеем. Славия всегда, сколько я знал ее, была тихой и чуть-чуть грустной.

Но не в моих объятиях. Осенний цветок вдруг расцветал всей своей удивительной, полыхающей, обжигающей красотой, и каждое прикосновение к его нежнейшим лепесткам было — как удивление, как открытие, как озарение, как пение дирлилинок по утрам…

Я осторожно прошел в гостиную и выключил поливизор, оборвав какое-то разноцветное, но безобъемное и очень тихое шоу — объем Славия убрала, а громкость оставила минимальную, так что шоу просто шептало, не тревожа ее сон. Постоял немного, глядя на нее, хрупкую, тихую — и отправился принимать ванну.

Я встретил Славию в начале этого лета, когда вместе с Дино вернулся на Соколиную после успешной операции на Чайке. Кондор дал нам три дня на отдых (а потрудились мы изрядно, да к тому же еще и застряли в знаменитых свистящих песках Чайки), и я слетал на море, в пляжные края, где было красиво, безмятежно и немноголюдно. Но хватило меня только на два дня такого безделья; любой отдых, длящийся более суток, начинает меня утомлять — это я заметил за собой уже давно. Тогда я вернулся в Кремс и весь вечер провел в казино, потихоньку проигрывая остаток премии за операцию на Чайке. Я не азартный игрок, никогда не «завожусь» и всегда знаю, когда нужно встать и уйти. И могу это сделать без колебаний. К полуночи мне повезло — я взял сразу все квадраты на зеркальном заходе в «пятицветной дунайке» (а такое случается в казино не каждый день) и тем самым возместил расходы по вояжу на морское побережье. После этого я остался еще на три партии, милостиво позволив себя обыграть, дабы мои соперники не очень расстраивались, а потом заказал себе партнершу и отправился в интим-павильон; на какие-то прочные связи не было времени, да и желания тоже не было — помнилась мне моя несложившаяся семейная жизнь, и до сих пор что-то словно покалывало в душе, когда я вспоминал Бригитту…

На третий день, отоспавшись и чувствуя себя слишком уж хорошо отдохнувшим за этот краткосрочный, но вполне достаточный для меня отпуск, я загнал себя в спортзал-бассейн и вволю порезвился на тренажерах и наплавался, словно проделывал все это впервые. А ближе к вечеру, умиротворенный и расслабленный, вылез из дому, чтобы просто посидеть на скамейке у Дуная, среди людей.

И вот тут я и увидел Славию. Я бездумно смотрел на искрящуюся от солнца воду, по набережной прогуливались горожане, но эта девушка была как бы отстранена от всех. Она медленно шла сама по себе, словно окутанная невидимым силовым полем, отталкивающим все окружающее, смотрела в никуда, и я сразу уловил исходящую от нее легкую грусть, подобную слабому горьковатому аромату неведомого цветка. Я даже не помню, как она была одета, — я просто почувствовал этот слабый грустный аромат, и мне захотелось развеять его. Она села на другом краю скамейки, не замечая меня (я был уверен в этом), не замечая никого и ничего вокруг, потому что она была обращена в себя, в свою грусть.

Не знаю, как и чем мне все-таки удалось привлечь ее внимание. Может быть, она просто увидела в моих попытках к общению возможность хоть на некоторое время ускользнуть от своей грусти? Не знаю. Вот уже кончается лето, первое лето нашего знакомства, а она все так же чуточку грустна, и теперь я начинаю думать, что грустит она не о чем-то и не о ком-то — просто суждено ей быть именно такой. Есть же на свете весельчаки, которые ну просто-таки брызжут энергией и задором, просто лучатся жизнерадостностью, невольно заставляя веселиться окружающих, — так почему бы не быть и противоположному типу людей? Эманация грусти, не связанная с каким-то конкретным объектом или событием, — вот что такое, по-моему, происходило со Славией.

Конечно, я мог бы осторожными расспросами попытаться что-нибудь выведать у нее (как-никак профессионал!), но я не считал себя вправе заниматься подобными вещами. Я не был с ней следователем, а она подозреваемой, и в конце-то концов, у каждого есть право носить в себе некую тайну. Много всякой всячины постигли мы об окружающем мире, а вот можем ли, умеем ли порой разобраться в самих себе? И вполне возможно, Славия сама не знает причину своей грусти… или и нет все-таки никакой причины, а есть устойчивое, постоянное состояние души…

Я никуда не отпустил ее в тот вечер, и мы бродили по набережной, и я разливался длиннохвостой дирлилинкой, а потом мы пили чай у меня в гостиной и долго, долго, долго сидели на балконе под звездным небом, и я рассказывал ей о тех разноцветных мирах с птичьими именами, что летят сквозь пустоту там, в далеком далеке, и где я уже успел побывать. Она тихо слушала, очень внимательно слушала меня, и я радовался, что прорвался сквозь силовое поле… Потом я уложил ее спать в своей спальне, а сам отправился ночевать в кабинет, и долго не мог заснуть.

Утром она ушла, но мы договорились о новой встрече, и эта встреча состоялась. Было много встреч, и теперь она просто приходила ко мне, как к себе домой, в любое время, и ждала меня, и нам было очень хорошо вдвоем… И уходила — чтобы вновь вернуться.

Мы были вместе уже почти целое лето, а я знал о ней только одно: ее имя. Славия. И больше ничего. Уверен, при моих возможностях я способен был в течение часа с помощью Валентина узнать о ней все, включая всю ее родословную вплоть до предков-землян. Но вот только зачем? Меня устраивало существующее положение дел. Более того, именно существующее положение дел меня и устраивало.

Славия… Женщина-тайна. У каждого ли есть такая женщина-тайна?..

Славия…

И, между прочим, я ловил себя на том, что это на меня непохоже. Иметь, что называется, в руках тайну, и не пытаться разгадать ее? Но мне действительно не хотелось разгадывать ее.

Я окончательно размяк в теплой воде, а ведь времени на сон оставалось совсем немного. Мысли о Славии растворились, их вытеснили другие, совершенно другие мысли. Нетерпеливо потоптавшись под сильной воздушной струей и так до конца и не обсохнув, я натянул шорты, бросил одежду в утилизатор и, причесываясь, вернулся в гостиную.

Славия продолжала спать в той же позе, далекая от моих забот; я, разумеется, никогда и не посвящал ее в свои заботы и дела. Погасив свет, я склонился над ней, бережно поднял, как ребенка, и понес в спальню, ощущая сквозь тонкую ткань ее накидки теплое нежное тело.

— Лео… — Она обняла меня за шею, и легкое дыхание коснулось моей щеки. — Куда мы? Почему темно?

— Спи, спи, — сказал я шепотом, входя в спальню. — Ляг на бочок, сомкни ресницы — и дивный сон тебе приснится…

— Дивный… — покорно прошептала она в ответ и едва слышно вздохнула. — Ох, Лео… Лео… — Она снова вздохнула. Неужели что-то мучило ее? Что?..

— Ничего не бойся, ляг — и успокойся, — продолжал импровизировать я (или эти слова в детстве говорила мне мама?)

Я опустил ее на постель и услышал, как с тихим шелестом упала на пол накидка. Сбросил шорты и лег рядом. Она прижалась ко мне, и, конечно же, мне сразу захотелось ее… но тогда мы не уснули бы до рассвета.

— Спи, Славочка. — Я поцеловал ее в податливые губы. — Мне вот-вот вставать и бежать.

Она молча погладила меня по плечу и замерла, затихла, словно превратилась в статую. Я лег на спину, закинул руки за голову и закрыл глаза. Я был готов спать глубоко и долго, а утром, проснувшись, возместить то, в чем сейчас отказал Славии… Но такое желание существовало в совершенно ином, абсолютно пока ненужном слое сознания. Потому что больше всего мне хотелось прямо сейчас почувствовать укол браслета и сообщение Валентина или любого из моих парней. И немедленно действовать, действовать…

4 СОКОЛИНАЯ. СВОДКА

В темноте медленно приближались багровые огни, и темнота тоже становилась багровой, и в ней проступали какие-то смутные контуры, какие-то колышущиеся изломанные линии… Они передвигались, менялись местами, возносились и опускались, растворяясь в багровой мгле… Жаром наливалась багровая мгла, странным леденящим жаром, и вновь появились линии, теперь уже не искривленные, не изломанные, а прямые… Линии медленно скользили друг за другом, сближаясь, сближаясь… соединяясь в два треугольника, два черных треугольника на фоне багрового леденящего жара… Треугольники наплывали, почти соприкасаясь углами, наползали один на другой… Пульсировала, в каком-то мрачном ритме раскачивалась багровая нездешняя мгла… Острый конец треугольника коснулся моего запястья…

Я, задыхаясь, открыл глаза, вытер о подушку потный лоб. Оказывается, я весь был мокрым от пота.

— Закончил обработку, готов передать информацию, — сообщил биокомп.

— Сейчас, Валентин.

Я сел и осмотрелся, еще не до конца избавившись от остатков какого-то бредового сна. Голова была тяжелой. Небо за окном слегка посерело, но рассвет еще блуждал где-то за лесами, у далеких озер. Я посмотрел на браслет и убедился, что поспать мне удалось не более часа. Оглянулся Славия спала, свернувшись клубком, и едва слышно постанывала во сне. Я погладил ее по голове и она затихла. Не тратя времени на одевание, я голышом поспешил в кабинет. Сел в приятно холодящее кожу кресло с высокой спинкой, нашарил в ящике стола упаковку биостимулятора.

— Давай, Валентин!

Внутренне я весь уже дрожал от напряжения. Я верил, я очень хотел верить, что биокомп раскопал что-то важное.

— Здесь только сведения, зарегистрированные управлениями полиции, предупредил биокомп.

Это было ясно и глупому ножкоглазу — откуда бы Валентину иметь другие? Он прошелся по всем архивам информации, но ведь регистрировались-то не все происшествия. Кое-кому не очень нравилось, что Унипол при необходимости может иметь сведения обо всем, подотчетном полицейской сфере суверенных планет-государств. Именно поэтому мы и держали агентов на местах. Агенты занимались аналитической работой, их ежемесячные отчеты концентрировались у Кондора и, видимо, ничего необычного в них пока не было, иначе Кондор давно бы поднял тревогу. В общем-то лично я особой пользы от их деятельности не видел — на каждой планете хватало своих вполне квалифицированных аналитиков, но решение о создании агентурной сети принимал не я.

— Не тяни, Валентин! — взмолился я.

— Я просто предупредил, что информация может быть неполной. Даю сокращенный монтаж сводки. Двадцать девять сообщений. Приложения зафиксированы.

— Давай, дорогой, давай!

Экран на моем столе засветился, на его голубоватом фоне проступили белые строчки сообщений в изложении Валентина, составившего некий экстракт многочисленных документов, которые содержались в накопителях. Одновременно биокомп начал аудиотрансляцию.

— Черный Дрозд, тридцать пятое сентября по местному времени, одиннадцатое марта по Кремс-шкале, семнадцатый округ. Потерпевший Василис Митропулос. Обратился в участковое управление полиции с заявлением о том, что на него совершено нападение двумя вылетевшими из реки рогатыми четырехили шестикрылыми существами с длинной черной шерстью и одним светящимся зеленым глазом посредине лба. Нанеся потерпевшему несколько ударов по голове, нападавшие скрылись в неизвестном направлении (растворились в воздухе — по определению самого Митропулоса), завладев личным имуществом потерпевшего. Принятыми мерами розыска личное имущество потерпевшего Митропулоса не обнаружено. Характеристика проведенных мероприятий прилагается. Из эпикриза: четвертая степень опьянения, редуцированное постнаркотическое состояние. Ушибы затылочной части головы.

— Бывает, — мрачно сказал я. — Если падать навзничь на прибрежные камни.

— Голубиная, — продолжал биокомп. — Седьмое декабря по местному времени, шестнадцатое марта по Кремс-шкале, двенадцатый округ. Потерпевший Ван Мин. Заявление в управление полиции сектора по поводу неоднократного появления в квартире полупрозрачных обнаженных человекоподобных существ женского пола — по определению заявителя. Отличительная черта существ: наличие дополнительных половых органов на месте рта и анального отверстия. Причина заявления: похищение данными существами личных вещей владельца квартиры. Перечень прилагается. Основание для обращения в управление полиции сектора: отказ участкового управления рассматривать заявление потерпевшего. Принятыми мерами розыска имущество Ван Мина не обнаружено. Результат скрытого наблюдения за квартирой отрицательный.

— Эротомания, — еще мрачнее пробормотал я. — Везде-то ему женские половые органы мерещатся.

— Характеристика проведенных мероприятий прилагается. Патологические отклонения, — с нажимом произнес Валентин последние два слова, практически отсутствуют. Индекс Домлера в пределах нормы. Парящий Орел, второе марта по местному времени, двадцать девятое марта по Кремс-шкале, семьдесят третий округ. Потерпевший Хорен Алачьян. Заявление в участковое управление полиции по поводу…

— Стоп, Валентин. — Я отлепил спину от обивки кресла. Биостимулятор делал свое дело — голова становилась свежей и ясной, тело превращалось в прозрачный крепкий кристалл. — Отключи аудио, теперь я сам.

— Принято.

Валентин замолчал. Я задал медленный режим и начал внимательно просматривать строки сообщений, которые текли по экрану, перемещаясь снизу вверх. Это были, конечно, неординарные сообщения, или, скажем, не совсем ординарные сообщения, но нечто во мне, некий анализатор, то, что принято называть интуицией, пока не давал о себе знать. Да, в разных уголках Ассоциации изредка происходили весьма странные события (если, конечно, верить показаниям заявителей), но не было в них трагизма и необъяснимости происшествия на Фениксе. Странность? Да. Загадочность? Да. Но где гарантия, что показания потерпевших основаны именно на реальных фактах, а не на причудливых построениях, сконструированных их собственным внутренним миром? Да, имели, так сказать, место ушибы, переломы конечностей, сотрясение мозга, пропажи брюк, кредиток и фамильных перстней, но ни разу нигде не находилось непосредственных свидетелей тех происшествий, что были зарегистрированы полицейскими управлениями разных миров. Вся информация о происшедшем исходила только от самих потерпевших.

Конечно, круг странных случаев не ограничивался этими двадцатью девятью сообщениями; не во всех полицейских управлениях они регистрировались, отметаемые как галлюцинации и алкогольный или наркотический бред, да и каждый ли пойдет в полицию сообщать о том, что явился к нему ночью двугорбый синий слон с печальными глазами и уволок последние домашние тапочки?

К Валентину у меня, естественно, претензий не было и быть не могло; Валентин старательно отобрал все те происшествия, что некоторым образом вылезали за рамки и оставались необъясненными. Пока необъясненными. Но все это, чувствовал я, было не то, все это никак не лепилось в один ряд с трагедией на Фениксе.

Вот, пожалуйста, очередной пункт сводки. Пункт седьмой. Альбатрос (Альбатрос!), двадцатое Кремс-апреля, восемнадцатый округ. (Знаем, знаем, у самого детство прошло в соседнем округе — Альпы, снега, горные лыжи, масса уютных отелей в окружении альбасосен, прозрачно-звенящий воздух, пахучий глинтвейн у камина, свеча у постели, поцелуи и страстные объятия, метель за окном и снежные ванны поутру…) Некто Петер Маджинский. Провалился в расселину, застрял головой вниз, сломал при этом руку, вывихнул ступню, и никак не мог расстегнуть комбинезон и вытащить из-за пазухи транс, чтобы вызвать спасателей. Его просто заклинило между скал. Числился выехавшим из отеля, поэтому никто его не хватился, а передвижные средства оперативного наблюдения его не фиксировали из-за аномального экранирования в том квадрате.

На вторые сутки был вытащен из расселины неким серебристым великаном с безликой круглой головой (по словам пострадавшего) и перенесен на склон неподалеку от горнолыжной трассы, где его в снегопад и обнаружил патруль спасателей. Никаких следов вокруг, естественно, не было. В расселине нашли сломанные лыжи, перчатку и клок комбинезона Маджинского, так что он, несомненно, действительно там побывал. Выбраться оттуда без посторонней помощи, да еще и с открытым переломом руки и вывихнутой ступней, он, по единодушным оценкам специалистов, никак не мог (если, действительно, его заклинило, как он утверждал)… но мы ведь знаем множество примеров проявления скрытых возможностей человека в экстремальных ситуациях: мать, приподнимающая за бампер тяжелое грузовое авто, наехавшее на ее ребенка; человек, по отвесной высокой и гладкой стене выбравшийся на Малиновке из весенней промоины, кишащей голодными кривозубами; мальчик, удерживающий на поднятых руках рушащуюся на него каменную плиту… И все это проделывали самые обыкновенные люди, не обладающие какими-то уникальными способностями и отнюдь не подходящие под ранг супергомо.

То же самое могло случиться и с Маджинским. А насчет серебристого безликого великана… Думаю, и не то может привидеться или пригрезиться, если сутки повисеть в тисках скал вниз головой. Основанием для обращения в полицию было желание пострадавшего (после выздоровления) организовать широкомасштабные поиски таинственного вызволителя-великана с привлечением сил полиции и горноспасателей. Специально такие поиски, разумеется, не проводились, но добросовестные работники участковой полиции произвели анализ данных передвижных средств оперативного наблюдения спасателей и, более того, выставили там свои стационары.

Струились, струились по экрану строки сводки. Заявление. Анализ. Заключение. Заявление. Анализ. Заключение. Кое-где — эпикриз. Ятрогения. Остаточные явления галлюциногенизации. Миражный эффект на почве той же ятрогении. Мираклизм. Криптомнезия. Тем не менее, вполне реальные телесные повреждения. Вполне реальные пропажи вещей, три пожара и две попытки самоубийства (убийства — по мнению потерпевших). И все-таки — ни одного случая с летальным исходом. Нет, никак, ну никак не могли пересекаться все эти события с фениксианским делом.

Пункт двенадцатый сводки. Райская Птица. Явление бестелесного голоса (хотя как это голос может «являться»?) с последующим пожаром и прыжками с четвертого этажа. Любопытно, что голос слышали сразу трое; этот же голос, по их утверждению, и выбросил их из окна четвертого этажа. Заключение участковой полиции. Медицинское заключение. Факт довольно-таки примечательный, но моя интуиция молчала. Имущество застраховано на баснословную сумму, наследник одного из пострадавших вдрызг проигрался в казино накануне «явления» голоса, но в момент происшествия находился совсем в другом месте — есть неопровержимые доказательства, хотя вовсе необязательно проделывать все это ему самому. С другой стороны, возможно, это происшествие из разряда тех самых случаев, над обоснованием и объяснением которых вот уже не одну и не две сотни лет бьется, набивая себе шишки, наша парапсихология…

Пункт пятнадцатый. Голубка. Некто в белом… Шестнадцатый. Опять же Голубка. Попытка самоубийства (принудительного?), телесные повреждения, мотивы не установлены. Дело довольно свежее, июньское (по Кремсу), следствие продолжается. Пункт семнадцатый. Земля… Восемнадцатый, Черный Дрозд… Двадцатый, Чайка… Двадцать первый, Чайка…

Двадцать второй. Журавлиная Стая. Некто Карреро. Эвридика Карреро. (Всего лишь вторая пострадавшая женщина во всей сводке). Нападение с целью убийства (по словам потерпевшей). Летающая белая фигура… Телесные повреждения… Шоковое состояние… Ведется расследование.

Не то, не то… Ох, и много же вас, маний человеческих, несть вам числа! Кто преследовал вас, госпожа Эвридика Карреро с Журавлиной Стаи (не бывал я еще на Журавлиной Стае), кто пытался вас убить? Ваши собственные страхи?

Что-то внезапно шепнуло внутри, что-то шевельнулось. Я еще раз просмотрел двадцать второй пункт.

Одна в загородном доме, в спальне на втором этаже. Ночь. Влетающая в окно (со слов потерпевшей) огромная белая фигура. Маска-лицо, жуткие глаза, полыхающие зеленым огнем. Прикосновение холодных рук… Женщине удалось вырваться (опять же по ее словам) и она бросилась к лестнице, ведущей в холл. Выскочила из дома, запрыгнула в флаерокиб, стартовала в аварийном режиме. Доставлена в больницу с переломами и трещинами ребер (упала на лестнице?) Никаких признаков чьего-либо постороннего присутствия в доме не обнаружено. Данные экспертизы. В настоящий момент пострадавшая продолжает находиться в больнице, итоги нарко- и психотестирования прилагаются.

Пойдем дальше. Пункт двадцать третий… Двадцать четвертый… Двадцать пятый…

Между прочим, Феникс в этом Валентиновом экстракте даже не упоминался. Ни до, ни после. Происшествие было единичным.

За окном уже вовсю резвился рассвет, когда я, теперь уже снизу вверх, вновь прошелся по всем пунктам. День начинался совсем не обнадеживающе, и утро отнюдь не оказалось мудренее вечера, как предрекал Драган. Во всяком случае, для меня. Может быть, хоть у моих парней что-нибудь высветилось? Но ведь не выходят же на связь, не заливают водопадом плодотворных нестандартных идей…

Я еще раз погонял сводку туда-сюда и тоскливо оглядел разукрашенные в стиле «космотромб» стены кабинета.

— Эх, Валентин… Не вижу никаких аналогов.

— Совсем? — вкрадчиво осведомился биокомп.

Я подумал, похлопал себя по голой груди, потер легкую щетинку на подбородке (вот так, небритый, неумытый — и за работу), побарабанил пальцами по столу.

— Ну разве что нет полной ясности по пункту двадцать второму… и, пожалуй, двадцать седьмому.

Пунктом двадцать вторым была Журавлиная Стая, госпожа Карреро. Никаких отклонений у нее до этого случая никогда не наблюдалось. Двадцать седьмым пунктом был Коршун, некто Святослав Евсеев. Демоническая черная женщина с жутким лицом, пытавшаяся задушить заявителя в его же собственной постели (опять же, по словам заявителя). Евсеев выпрыгнул в окно, вскочил в проезжавшее мимо дома такси (показания водителя и пассажиров такси прилагаются), буквально вышвырнул водителя на заднее сиденье, на колени перепуганной пожилой семейной четы (кстати, жителей соседнего коттеджа, хороших знакомых заявителя), сам сел за управление и на полной скорости рванул к центру города, пресекая все попытки водителя остановить машину. Дело кончилось тем, что такси со всего хода въехало на крутом повороте в уличное ограждение и перевернулось. Сработала аварийная система, все участники событий досыта наглотались пластопены, но никто, конечно, серьезно не пострадал — пролетели в своих коконах до ближайшего газона и благополучно приземлились. Налицо действия в состоянии аффекта. Причины, вызвавшие аффект, выясняются. Проводится медицинское обследование заявителя и следствие по его заявлению. События произошли только вчера, так что полной картины пока нет. Но известно, пожалуй, главное (для полиции, разумеется): никаких следов пребывания посторонних в коттедже господина Евсеева не обнаружено…

— Даю дополнительную информацию по пункту двадцать второму, — сказал Валентин. — Журавлиная Стая, пятнадцатое июля по местному времени, девятнадцатое августа по Кремс-шкале, сорок первый округ, потерпевшая Карреро.

Я насторожился:

— Источник информации?

— Инфопласт приват-пользователя господина Луиса Карреро. Пользователь передал его полиции в интересах следствия.

В груди у меня возник и тут же исчез легкий холодок.

— Муж?

— Муж, — подтвердил биокомп.

— Ну и?..

— Господин Луис Карреро, совладелец и капитан-директор лидер-секции «Карреро А», Журавлиная Стая, сорок первый округ, Мерида-Гвадиана. Вся территория вокруг загородного дома, где произошли события, находится под наблюдением аппаратуры слежения.

— Понятно. Ревнивый муж интересуется, с кем проводит время на лоне природы его жена. — Я немного нервно потер руки. — И что же в тот день зафиксировали его наблюдатели?

— Никаких посторонних лиц на территории не было. Все шесть дней госпожа Карреро находилась в загородном доме вместе со своим мажордомом Энрике Торхиньо. Происшествие, согласно показаниям госпожи Карреро, случилось около двадцати шести ноль-ноль по местному времени; господин Торхиньо уехал из загородного дома до этого, в четырнадцать часов, и больше не возвращался. Госпожа Карреро была в доме одна. Совершенно одна.

— Ну так что? — разочарованно спросил я. — У тебя же и в сводке отмечается, что никаких признаков чьего-либо постороннего присутствия не обнаружено. И местной полиции, по-моему, тоже все понятно, хотя расследование они, конечно, проведут. Насмотрелась поливизора впечатлительная госпожа, а ночью после этого страшный сон привиделся — вот с перепугу и оступилась на лестнице, да еще, небось, в потемках.

— Поливизора в доме госпожи Карреро нет, — ответил биокомп и замолчал.

А ведь был, был-таки у него какой-то козырь, у моего славного Валентина, я просто чувствовал это! И не случайно, наверное, встрепенулось что-то у меня внутри, когда я в первый раз дошел до двадцать второго пункта сводки.

— Что же ты еще обнаружил, дорогой? — вкрадчиво спросил я, вновь вызывая на экран текст сводки.

— Я проанализировал характер телесных повреждений, с которыми потерпевшая была доставлена в больницу, — данные из накопителя третьей городской больницы Мериды-Гвадианы — и сопоставил с имеющейся у меня информацией о такого рода повреждениях. Результат весьма любопытный, Леонардо.

Я затаил дыхание.

— Пострадавшая, — продолжал биокомп, — никак не могла получить такие повреждения, упав с лестницы или выпрыгнув в окно, или ударившись о дверь. Травмировать грудную клетку подобным образом можно лишь при воздействии экзогенного концентрического силового поля, имеющего неуклонную тенденцию к схлопыванию, причем поля очень ограниченных размеров по высоте; или же при другом внешнем — но именно внешнем — физическом воздействии. Сама себя руками с такой силой она никак не могла обхватить и сдавить, я уточнял.

— Ты хочешь сказать, что кто-то или что-то обняло ее так, что чуть не раздавило?

— Именно, — подтвердил Валентин. — Информации о генезисе любых силовых полей подобной конфигурации, подобного воздействия и подобного периода стабилизации я не обнаружил. Возможно, в данном континууме их не существует.

— Так!

Я встал и зашагал по кабинету от стола к двери и обратно. Наверное, со стороны это могло выглядеть весьма забавно — меряющий шагами кабинет совершенно голый сотрудник Унипола, — но я не думал о том, как выгляжу со стороны.

Интересная рисовалась картина. На выбор было два предположения: либо кто-то навел на госпожу Карреро некое силовое (скажем, гравитационное) поле с помощью какой-то воистину уникальной установки, находящейся вне пределов действия аппаратуры слежения капитан-директора и мужа — а таких установок в Ассоциации не водилось (о внезапной естественной гравитационной аномалии говорить не приходится — это было бы уже чудом из чудес, хотя запрос надо будет все-таки сделать); либо потерпевшая попала в чьи-то слишком уж крепкие объятия. Чьи? Медведя? (Уточнить, какие крупные животные водятся на Журавлиной… впрочем, о чем я? Эвридика Карреро находилась в доме одна!) Человека? Агрессора-галактианина, которых нет? Какого-то автоматического устройства-ловушки?

— Аппаратура слежения реагировала только на биосистемы? — резко остановившись, спросил я Валентина. — Какой тип?

— «Комплекс-плюс». Не только на биосистемы.

Все понятно. Весьма состоятельным человеком был господин Луис Карреро, коль мог позволить себе наблюдать за женой (были основания?) с помощью таких серьезных агрегатов! Система «Комплекс-плюс» фиксировала наличие и перемещение любых материальных объектов. Любых. Значит, то, что напало на Эвридику Карреро, не было материальным объектом? Откуда же тогда такие телесные повреждения? Подобного не добиться и никаким самовнушением…

Белая фигура… Влетевшая в окно белая фигура. Около полуночи по местному времени. Привидение? Зловещий ночной призрак. Дух Ночи, решивший поохотиться… или развлечься… Что-то не слыхал я об убийствах, совершенных привидениями. А багровые огни на Фениксе — тоже привидения? Тогда, конечно, не стоит и связываться, не наша это сфера. Тут уж лучше вызвать тех же парапсихологов, заклинателей или служителей Церкви.

Или — некто, замаскировавшийся под привидение и сумевший обмануть великолепную систему «Комплекс-плюс»? Тогда это — наше. Мое. А поскольку документально подтвержденных фактов явления призраков в мирах Ассоциации не зафиксировано, следует исходить из того, что преступник сработан из такой же плоти, как и я… И, возможно, раскрутив происшествие на Журавлиной Стае, мы выйдем и на скрытые механизмы других происшествий подобного рода, и прольем свет на случившееся в доме Ивара Ноома.

Значит, нужно разобраться с Журавлиной Стаей. И разобраться на месте, поговорить с госпожой Карреро, детальнейшим образом изучить обстоятельства той ночи. Поинтересоваться мажордомом, выяснить, что он за человек, и не приложил ли руку к случившемуся.

— Валентин, через пятнадцать минут вызывай всех сюда на связь, распорядился я. — Пойду приму душ.

5 СОКОЛИНАЯ. ПО СЛЕДАМ

Никто еще, насколько мне известно, толком не объяснил, что такое интуиция и откуда она берется. Ну да, я прекрасно знаю, что интуиция — это нюх, чутье, проницательность, это внезапный прыжок к истине, лишенный какого-либо логического обоснования, это неведомо каким путем достигнутое познание истины… Нельзя, конечно, полагаться только на интуицию, но если нет у тебя хотя бы ее зачатков — тебе можно заниматься любой работой, кроме работы в полиции. Примеров здесь тьма-тьмущая, и не только из истории, но и из деятельности нашей «пятерки», из моей собственной жизни наконец — ведь некоторые мои успехи стали успехами именно благодаря этому непонятному, но такому чудесному качеству! То же самое могли сказать о себе и мои парни. Наверное, потому именно мы и работали в Униполе…

И ведь был же, был же какой-то внутренний шепот, когда читал я строки этого двадцать второго пункта. Спасибо Валентину, помог, но и без Валентина, уверен, я вновь возвратился бы к этому пункту, потому что он не давал бы мне спокойно жить. Да, никак не можем мы разобраться в самих себе, объяснить самих себя…

Я с удовольствием, но нетерпеливо покрутился под холодным душем, побрился, оделся и вернулся в кабинет. К Славии я заглядывать не стал пусть себе спит спокойно. Все-таки было совсем рано; даже дирлилинки еще не проснулись.

— Соединяй, — сказал я Валентину и вновь уселся в кресло, теперь уже имея вполне респектабельный вид.

Мой подвесной экран разделился на прямоугольники, и возникли в прямоугольниках слегка заспанные лица работников нашей «пятерки».

— Доброе утро, господа, — поприветствовал я парней. — Не снились ли вам продуктивные сны?

Особо оживленными я их назвать не мог. Если бы у них были идеи — они бы давно меня разбудили.

— Вряд ли можно считать мой сон продуктивным, господин Грег, — нехотя сказал Сергей, — но все же почему бы не рассмотреть данный случай как проверку сил, пристрелку… или изучение нашей реакции? Я имею в виду ксенопроникновение. Маловероятно, но ведь все-таки, в принципе, возможно?

Мда-а, идея была далеко не блестящей. Если списывать все тяжелые случаи на инопланетян, то можно жить, припеваючи, не слишком напрягаясь; бесполезное это дело — ловить инопланетян…

— В принципе-то возможно, Сережа, — сказал я. — Но давай эту версию оставим на крайний случай. У кого-нибудь есть что-то еще?

— Наведенное силовое поле, — подал голос Берт; он пришел к нам сравнительно недавно. — Я собрал кое-какую информацию — вероятность имеется. Стоило бы пройтись по фениксианским специалистам, проверить, кто чем дышит.

— Согласен. — Я кивнул и посмотрел на Драгана.

— Вводная по трудоустройству специалистов готова, — сказал он. Можно запускать.

— Что еще? — спросил я.

Парни молчали.

— Ладно, даю дополнение. Валентин, ознакомь со сводкой.

— Принято.

Я поднялся и пошел готовить кофе. Интересно, уцепится ли кто-нибудь из них за двадцать второй пункт? А на Коршун, к господину Евсееву, направится Валдис. Вероятность того, что все это звенья одной цепи, конечно, мизерная, но мы пока не настолько богаты, чтобы проходить мимо возможных следов.

Вообще, если разобраться, в Ассоциации чуть ли не ежедневно происходят всякие удивительные, странные события, которые с трудом поддаются объяснению в рамках существующих теорий, а то и вообще не поддаются; мы буквально втискиваем, вколачиваем эти события в наши теории, но все равно то тут, то там торчат острые углы, и все равно остается неудовлетворенность… Взять хотя бы сообщения из регионов, поступающие в Совет Ассоциации. Загадочные исчезновения людей… Непонятные знаки, проступающие на окнах домов… Черная стена, возникшая посреди Северного океана на Гаруде, и тут же исчезнувшая; характерными очертаниями она весьма напоминала Великую Китайскую стену на Земле — описания очевидцев этого феномена сходятся до деталей… Пролет целого облака светящихся шаров над одним из городов Жар-Птицы, вызвавший не поддающееся контролю чувство необъяснимого страха, охватившего, по данным опроса, каждого третьего горожанина… Каменный дождь у Больших Озер на Полете Цапли. И ведь не просто камни сыпались с безоблачного неба, а, как показало расследование, специальные небольшие блоки, которые в незапамятные времена применялись на Земле в жилищном строительстве и назывались «кирпичами». Откуда взялись эти «кирпичи» на Полете Цапли, если и на Земле-то подобных зданий давным-давно не осталось? Тогда у Больших Озер не обошлось без жертв… Огромное пассажирское судно, обнаруженное без пассажиров и экипажа в одном из морей Перепелки. И никаких следов аварии или паники, и до сих пор не найдено ни одного тела, а глубины там совсем небольшие… Необъяснимый «эффект клетчатого неба» над южным полушарием Снегиря. Тоже, между прочим, были пострадавшие — почему-то исключительно женщины в возрасте от сорока до сорока пяти, не имеющие детей, ниже среднего роста; вот, пожалуй, и все, что их выделяло в какую-то особую группу… И так далее.

Никакого состава преступления в этих случаях обнаружено не было. Не исключено, что нет состава преступления и в трагедии на Фениксе. Просто раз за разом, так же, как и сотни лет назад, нечто (Вселенная?) показывает нам (или некто показывает нам?), что оно гораздо сложнее, чем мы думаем, что между явлениями существует множество связей, о которых мы и не подозреваем, и которые, скорее всего, нам так и не удастся нащупать… Наши мерки далеко не всегда годятся для Вселенной.

Это, конечно, нужно принимать в расчет и все-таки — не опускать руки и стараться выявить как можно большее число таких связей. Я, во всяком случае, думаю именно так.

Кофе у меня всегда получался чуть похуже, чем в «Якоре». Я вымыл чашку и решил, что пора возвращаться в кабинет — у парней было достаточно времени, чтобы ознакомиться со сводкой и пораскинуть мозгами.

Я не ошибся — они уже оживленно переговаривались, и видно было, что дело перестало казаться им почти безнадежным. Я еще не дошел до кресла, когда Стан напористо обратился ко мне:

— Господин Грег, готов поработать по Журавлиной Стае. Чувствую, есть там какая-то зацепка.

Молодец, Стан! А ведь он пока ничего не знает о Валентиновом анализе телесных повреждений, причиненных госпоже Карреро.

— Извини, но Журавлиной займусь я сам, — ответил я. — Валдис будет работать по Коршуну. Драган координирует и замещает меня. А ты, Стан, прозондируй все, что известно о гравитационных аномалиях. И вообще возьми на себя вопросы по силовым полям. Вместе с Бертом. Не возражаешь?

Стан покусал губу, но возражать не стал.

— Сергей — повторные запросы по остальным пунктам сводки, — продолжал распоряжаться я. — Дино — трудоустройство специалистов, вводная у Драгана. Запускай прямо сейчас, там объем приличный. Интервал сам подберешь. И, естественно, всем — самостоятельная разработка собственных версий. — Я взглянул на Сергея. — Не исключая и возможность ксенопроникновения.

— Не слишком ли узко берем? — спросил Фарид. — Лучше уж потом отсекать, чем добавлять.

— Что предлагаешь?

— Анализ не только полицейских сводок, но и медицинских заключений. Особенно по линии психотерапии.

Я мысленно прикинул предполагаемый объем работы в этом направлении. Объем получался солидный. Очень солидный. Что ж, надо тянуть за любую ниточку. Возможно, в лавинах информации удастся отыскать определенные закономерности, найти какой-то след…

Да будут благословенны имена создателей биокомпов! Без них на сбор и обработку информации ушло бы у нас, я думаю, никак не меньше пяти-шести сотен лет — при условии круглосуточной работы без перерыва на обед…

— Медицинские заключения… — повторил я и надавил ладонью на крышку стола. — Согласен. Рыбачить так рыбачить. Но прежде наведи справки — может быть, кто-то занимался таким анализом?

— Есть, — сказал Фарид. — И еще: шестнадцатый пункт. Голубка. И семнадцатый. Земля. По-моему, есть некоторое…

— Действуй, Фарид, — прервал я его. — Я же сказал: самостоятельная разработка собственных версий. И все — Драгану. По зернышку, по веточке… Валентин, фиксируй конкретные мероприятия.

Всегда, при каждом расследовании, наступал у нас такой период, когда дело доходило до вполне определенных действий. Под ногами ощущалась уже довольно твердая почва, и нужно было как можно быстрее шагать и шагать по ней — к цели. Если бы еще эта цель внезапно не ускользала, как случалось порой…

Мы все утрясли, мы все обсудили и согласовали, и разложили по полочкам. Нет, не все, конечно, а только то, что удалось предусмотреть; а ведь вполне могло быть и так, что истина притаилась в совсем другой стороне. Но, во всяком случае, начало было положено.

Экран погас, парни ринулись в бой, и мне тоже следовало поспешить на Журавлиную Стаю. Валентин выяснил, что нуль-переброска на эту планету в созвездии Льва производится в семь ноль-ноль.

Было уже начало шестого, на крыше пробовали голос дирлилинки, и я решил, что пришло время побеспокоить Кондора. Тем более, я знал, что он, конечно же, ждет, когда мы хоть чем-нибудь разродимся. Таков был наш Кондор — не в его стиле было подгонять или постоянно напоминать. Зачем дергать лишний раз, если дергает само случившееся?..

Кондор выслушал меня, не перебивая, а, выслушав, коротко бросил:

— Действуй, Лео.

Я видел, что он озабочен еще чем-то — таких групп, как наша, была у господина Суассара без малого дюжина и занимались они отнюдь не расследованием карманных краж.

Кондор провел ладонью по широкому, с небольшими залысинами лбу, словно стирая невидимый пот.

— Подключать кого-нибудь?

— Нет, господин Суассар, пока не надо.

— О возможности нового оружия думали?

— Да.

— И что решили?

Я неопределенно развел руками.

— Ясно. Кто займется Махачем?

— Доллинт.

— Хорошо. Докладывай по необходимости. — Кондор опять провел ладонью по лбу. — На Парящем Орле серьезно заворошились…

Я вспомнил вчерашний трезвон у него в кабинете, срочный вызов по линии ноль-ноль и сочувственно кивнул. Жизнь бурлила и клокотала.

— Все, вперед! Удачи, Лео.

— Спасибо. И вам, господин Суассар.

Я в последний раз прошелся по кабинету, мысленно проверяя, не упустил ли что-нибудь. Нет, все, кажется, в порядке. Хотя все ли в порядке покажет будущее.

— Я поехал, Валентин. Пожелай счастливого пути. И не забудь передать мой допуск на Журавлиную Стаю.

— Счастливого пути, Леонардо-Валентин, — сказан биокомп. — Насчет допуска не беспокойся. Между прочим, в третьей декаде вероятность дождей в сорок первом округе и, в частности, в Мериде-Гвадиане — семьдесят семь процентов. Так что не промокни.

Славия спала тихо, все так же свернувшись клубком, словно и во сне защищалась от кого-то, словно старалась отгородиться от какой-то угрозы. Впрочем, все это были мои собственные, ни на чем не основанные домыслы. Я не стал будить ее — зачем? — и оставил записку: «Я на Журавлиной. Вернусь завтра-послезавтра. Целую». Сунул в карман легкой куртки чистый вок-диск для записи возможных показаний, прихватил расческу и пакетик «сосалок» и пустился в путь по маршруту Кремс, Соколиная — Мерида-Гвадиана, Журавлиная Стая, в путь, протяженностью, если не ошибаюсь, в три десятка с лишним парсеков.

По улицам ползали огромные коробки поливалок, мощные водяные струи с веселым шумом смывали пыль с мостовой и, превращаясь в быстрые ручьи, вприпрыжку неслись вдоль тротуаров. Небеса были выспавшимися, умытыми и безмятежными, вдоль пляжа, у кромки воды, бегали трусцой пенсионеры. В свежем воздухе витал аромат цветов — так всегда пахло в Кремсе уходящее лето. По Дунаю неспешно плыл широкий бревенчатый плот и посредине плота, возле будки, застыли две женщины в купальниках, подняв вверх руки, заряжаясь вместо завтрака питательной энергией космоса. Все шло своим чередом…

Транспорта было пока немного и я без помех пересек центральный район, выехал на широкий проспект и погнал свой «валет» прямо навстречу восходящему солнцу. Пробежали мимо пригородные коттеджи, окруженные садами, проспект незаметно перетек в шоссе и по обеим сторонам дороги потянулись удивительно красивые красновато-желтые рощи пламеналий; где-то к концу октября, после первых коротких дождей, должны были появиться в этих рощах толстенькие красноголовые соколята — вкуснейшие в жареном виде грибы, особенно хорошие под темным книттельфельдским соусом.

Движение стало чуть более оживленным, навстречу мне летели юркие «валеты», приземистые, похожие на сплюснутые змеиные головы «рамсинги» и роскошные, но немного неуклюжие «островитяне» — это стекалось в Кремс к началу рабочего дня население окрестных городков, где жизнь была подешевле, чем в столице. Мой «валет» нырнул в низину, взобрался на пологий холм, и справа, за деревьями, я увидел темный купол нуль-порта; он всегда напоминал мне какой-то древний земной храм с объемки в давней детской книжке.

Притормозив на повороте, я свернул к этому куполу, перевернутой чашей вздымающемуся над равниной, и опять, в который раз, восхитился его грандиозностью; чем ближе я подъезжал к нему, тем яснее становилось, что размерами он не уступает целой горе. А ведь этот защитный купол был только наружной, надземной частью уходящего в глубину сложнейшего технического сооружения, позволяющего любому желающему буквально несколькими шагами добираться до далеких планет. С помощью великого Колдуна земляне сумели вылезти из своего перенаселенного скромного домика в окрестностях звезды Солнце и действительно стали жителями Вселенной… ну, не Вселенной, но Галактики.

Временами, когда я, глядя на звезды, размышлял об этом на своем балконе, у меня просто дух захватывало от осознания головокружительной огромности космических расстояний, от осознания того, что если вдруг в один далеко не прекрасный день разладятся или и вовсе исчезнут наши нуль-трассы, мы никогда больше не сможем добраться друг до друга. В сущности, вся наша Ассоциация держалась только на нуль-трассах; исчезни они — и все мы окажемся затерянными в космической беспредельности, и навсегда разорвутся наши связи, и каждый обитаемый мир останется в вечном одиночестве.

Это невозможно? Но если верно древнее изречение: «Бог дал, Бог и взял»?..

Я остановил авто на площади перед закрывшим небо куполом и вышел. Вдоль нуль-порта протянулась редкая цепочка машин. В последний раз взглянув на небо, я зашагал к широким дверям, ведущим в другие миры.

Внутри нуль-порта было прохладно и немноголюдно. Я миновал светящиеся указатели и, пройдя наклонным спиралеобразным коридором, вошел в круглый зал для пассажиров, направляющихся на Журавлиную Стаю. Набрал заказ на пульте системы обслуживания, вставил в прорезь приемника служебную кредитную карточку — вояж за счет Унипола — и, дождавшись тройного короткого сигнала, получил свою карточку обратно.

Табло показывало шесть тридцать восемь. Я сел в одно из кресел, полукольцом расставленных вдоль стен, и осмотрелся. Кроме меня, в путешествие на Журавлиную Стаю собиралось еще пять человек — двое мужчин в строгих костюмах, судя по всему, то ли коммивояжеры, то ли коммерсанты; молодая женщина с маленькой девочкой, болтающей ногами в кресле и жующей хрустелки; поджарый старик в пестрых шортах и клетчатой майке, играющий сам с собой в «ково-ково» на раздвижной доске с мигающими имитаторами. Нуль-переход был весьма и весьма дорогим удовольствием, да и не столь часто у рядового жителя той же Соколиной вдруг возникало желание нанести визит на Чайку или Гаруду; зачем? Хорошо отдохнуть, имея средства, можно и не покидая родную планету. Разве что из любопытства, из тяги к переменам, к разнообразию впечатлений, есть ведь такая категория людей — туристов по своей натуре. Но таких было не слишком много. Преобладающую долю передвижений по нуль-трассам (приходилось мне заниматься и подобной статистикой) составляли деловые визиты, а также путешествия, вызванные некоторыми личными обстоятельствами (среди них главенствующую роль играно оформление наследства и, как ни печально, вопросы, связанные с уголовными делами; частенько нуль-трассами пользовались или пытались пользоваться люди, не ладящие с законом). У меня, как представителя Унипола, не возникало проблем с передвижением, а вот другие пассажиры и их багаж подвергались тщательному контролю. Отдельные группировки раз за разом пытались склонить Совет Ассоциации к отмене этого контроля, ущемляющего права личности, но Совет на это не шел. И, по-моему, очень правильно делал.

В шесть пятьдесят раздвинулись створки просторного лифта и я вместе с другими путешественниками начал погружение в подземные недра нуль-порта. В шесть пятьдесят шесть я ступил на овальную пружинящую пластину в отдельной старт-финишной кабинке и попал в мягкие, но крепкие объятия фиксаторов, отправив перед этим в рот горсть «сосалок» — меня иногда подташнивало при старте. В шесть пятьдесят восемь моя кабинка начала слегка раскачиваться; я знал, что где-то внизу, подо мной, сложнейшая аппаратура доводит до пика напряженность полей, готовых разразиться направленным пробоем. Сознание не могло полностью воспринять и осмыслить всю ту неописуемую мощь, которая концентрировалась в глубине, и у меня всегда возникало ощущение собственной ничтожности и крайней хрупкости. Кем был я? Пылинкой, что вот-вот подхватит космический ураган, пронзающий бездны… К чему лукавить — перед стартом меня на мгновение охватывал страх; я боялся, что исчезну навсегда и не воплощусь на другом краю Вселенной. По той же статистике, подобный страх испытывал практически каждый пассажир.

В шесть пятьдесят девять усилилась вибрация, возник непрерывный легкий звон — во мне? или все-таки снаружи? — к горлу подступила легкая тошнота, хотя я усердно перекатывал во рту скользкие «сосалки». Потом звон внезапно оборвался, уши мне забила мертвая тишина, словно я навсегда оглох. Гладкая зеленая панель перед глазами чуть потемнела, на ней вспыхнула красная точка, объятия фиксаторов сдавили меня — и я в одно мгновение ослеп и исчез.

Исчез — и тут же восстал из праха, вновь стал самим собой. Панель опять была светлой, пластина под ногами повернулась вместе со мной — и я увидел открытый выход из кабинки. А это значило, что, успешно преодолев свои три десятка парсеков, я уже прибыл на Журавлиную Стаю.

6 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. АГЕНТ БЛУТСБЕРГ

Зарегистрировав свое прибытие, я навел необходимые справки в службе регистрации и вышел из-под купола нуль-порта в теплые сумерки. Отсюда до Мериды-Гвадианы было три с небольшим часа полета на флаерокибе, в больницу к Эвридике Карреро я уже не успевал — не устраивать же ночные допросы! поэтому я решил не спешить; разместиться в отеле, переговорить с нашим агентом в Мериде-Гвадиане Свеном Блутсбергом, а уже утром встретиться с госпожой Карреро. Перекусив в безлюдном припортовом кафе, я разыскал стоянку флаерокибов и вслед за бравым стариком в пестрых шортах взмыл в вечернее, обложенное тучами небо, и взял курс на Мериду-Гвадиану.

В полете я связался со Свеном Блутсбергом и мы договорились, что он закажет для меня номер и будет ждать в холле отеля «Сияющий» — координаты он мне сообщил. Затем я решил проинформировать о своем визите местных «полов». Они уже должны были получить мой допуск к работе на Журавлиной Стае — информация прошла той же нуль-переброской, — но не связаться с ними было бы просто невежливо с моей стороны.

Дежурный окружного управления воспринял весть о моем прибытии без особых эмоций, подтвердил, что допуск уже получен и сказал на прощание, что они в любой момент готовы оказать мне содействие. А вот в городской полиции несколько разволновались, вообразив, наверное, что у меня есть какие-то данные, ускользнувшие от их бдительного ока. Я успокоил их, сообщив, что прибыл просто для отработки одной из возможных версий, и они, кажется, удовлетворились моим объяснением, в завершение нашей беседы также выразив готовность при необходимости оказать содействие сотруднику Унипола.

В Мериду-Гвадиану я прибыл в начале двадцать второго по местному времени. Руководствуясь указаниями Блутсберга, опустил флаерокиб на стоянку номер четырнадцать и вышел под мелкий дождь (прав был Валентин!) на едва освещенную редкими фонарями площадь перед отелем «Сияющий».

Отель «Сияющий» отнюдь не сиял. Это было окруженное ветвистыми деревьями пятиэтажное здание, в котором горело всего несколько окон. По обе стороны от отеля тянулись ряды каких-то магазинчиков. Редкие прохожие торопливо шли под дождем, исчезая в глубине узких улиц. Не знаю, какой была Мерида-Гвадиана днем — подлетая к городу, я видел довольно-таки обширное скопление огней, — но вечером она не производила впечатления крупного центра округа. Впрочем, очень большие города, по-моему, находились только на Земле, продолжавшей оставаться самой густозаселенной планетой Ассоциации.

Блутсберг ждал меня в просторном гулком холле и сразу поднялся мне навстречу, когда я открыл входную дверь. Я его почти не знал; с агентами имел дело Кондор, мы же входили в контакт с ними только по необходимости, работая на той или иной планете. Блутсберг на Журавлиной Стае был уже старожилом. Числился он здесь свободным художником, жил за городом, и действительно успел написать два или три детективных романа, основанных на местном материале. Он ничем не рисковал, идя на встречу со мной, поскольку я не сообщил местной полиции, что направляюсь именно в Мериду-Гвадиану. Да и не было у местной полиции никаких оснований ни с того ни с сего следить за только что прибывшим сотрудником Унипола — организация подобной слежки являлась бы действием противозаконным, да и что бы она дала? Полицейский с Соколиной встречается с автором детективных романов — ну и что? В общем, никаких оснований для конспирации не было.

Блутсберг был плотным широкоплечим мужчиной лет пятидесяти-шестидесяти со слегка вьющимися светлыми волосами до плеч и редкой светлой бородкой. На нем были синие брюки в обтяжку, перехваченные в поясе широким черным ремнем, и расстегнутая на груди переливчатая рубашка с добрым десятком карманов и карманчиков. Его широкоскулое лицо излучало добродушие, слегка выпуклые серо-голубые глаза смотрели приветливо. Не был похож Свен Блутсберг ни на писателя, ни на агента Унипола, а похож он был на альбатросских лесников, какими я их запомнил с детства — не хватало только крепкого посоха с замысловатой узорной резьбой; к лесникам тем я относился с уважением и даже некоторым благоговением и одно время сам мечтал стать лесником, когда вырасту. Вот только не понравились мне его хоть и приветливые, но какие-то чуть отрешенные и печальные глаза.

Мы обменялись рукопожатием и Блутсберг подвел меня к стойке портье.

— Ключ господину Грегу, — прогудел он, и портье — худощавый парнишка с оттопыренными ушами, любезно улыбнувшись, протянул мне ключ от номера.

— Рады видеть вас в отеле «Сияющий», господин Грег. — Портье еще раз улыбнулся. — Всегда к вашим услугам. Платить будете сразу?

— Пока за сутки. — Я протянул ему кредитную карточку.

Ведомый Блутсбергом, я прошел мимо дремлющего в кресле охранника, миновал целую батарею игровых автоматов и дверь с круглым окошком, за которым виднелось довольно милое, но чересчур разрисованное — до пестроты женское лицо. Женщина внезапно подмигнула мне, но я никак не отреагировал на это предложение; платить за подобные услуги пришлось бы из собственного кармана, а не из средств Унипола, да и не нуждался я пока в этих услугах. Мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж и прошли чуть ли не в самый конец полутемного коридора.

— Окнами в парк, — сказал Блутсберг. — Вы впервые на Журавлиной, господин Грег?

— Лео, просто Лео, — ответил я, открывая дверь. — По-моему, так будет проще.

— Отлично, — прогудел Блутсберг. — А я просто Свен.

Номер был вполне приличным — стол, диван, кресла, стенной шкаф, визио и прочее. К окну прильнули ветви деревьев. Свен позаботился об ужине — стол был сервирован, оттуда тянуло разными вкусными запахами; однако по моим-то биологическим часам не наступило еще даже время обеда. Я был полон энергии, а мне вместо активных действий предстоял неспешный ужин и сон.

Сняв куртку, я прошел в ванную и смыл с рук межзвездную пыль. Когда я вернулся в комнату, Свен уже расположился за столом.

— Давайте, Лео, пока не остыло. — Он сделал приглашающий жест. Между прочим, здесь, в «Сияющем», очень хорошая традиция: первая кормежка за счет отеля. И готовят недурно.

От этих слов я почувствовал, что аппетит мой начал пробуждаться и, не колеблясь, тоже подсел к столу.

Разговор у нас поначалу шел вполне нейтральный. Я рассказывал о делах на Соколиной, Свен посвящал меня в местные новости. Говорил он как-то нехотя, словно был чем-то озабочен. Но я не лез с вопросами — мало ли у кого какие неурядицы? Я прибыл на Журавлиную Стаю с вполне определенной целью и ничто другое меня сейчас особенно не интересовало.

Свен был из числа тех немногих агентов, что не являлись местными жителями, а переселились с других планет Ассоциации. Как оказалось, он родился и долго жил на Иволге, работал в управлении полиции округа, а затем, в силу личных причин, перебрался на Журавлиную Стаю. Здесь он и попал в поле зрения Унипола и охотно согласился сотрудничать. Ничего незаконного в его деятельности, конечно же, не было — он не взламывал защищенные накопители приват-пользователей и организаций, не копировал конфиденциальную правительственную информацию; он занимался свободным тралением открытых источников, отбирал, обобщал, систематизировал, выявлял тенденции и по нуль-трассе передавал отчеты в Унипол. Это была самая обычная аналитическая работа, которая велась нашими людьми в каждом округе каждого из обитаемых миров. И пользовались мы этой информацией только в интересах следствия.

И все-таки был в этой нашей скрытой агентурной сети некий не совсем приятный для меня налет, некий нежелательный привкус… Нет ничего хуже таких вот вынужденных тайн. Конечно, жили-то мы не в утопическом, придуманном мечтателями, а во вполне реальном мире, и далеко не все в этом мире соответствовало идеалам добра и справедливости — и не учитывать это было, наверное, просто нельзя. Тем не менее, я очень сомневался в нашем моральном праве держать агентуру в суверенных планетарных государствах.

Беседа наша текла неторопливо и наконец я упомянул о происшествии, случившемся в окрестностях Мериды-Гвадианы пятнадцатого июля. Свен немедленно подключился к своей системе, перебрал сообщения и обнаружил те же самые данные накопителя третьей городской больницы, которыми располагал и мой Валентин. Ничего нового по этому происшествию он сообщить не мог и даже не выделил его при анализе для отчета Кондору. И в этом, конечно же, не было ничего удивительного — то, что поведала врачам госпожа Карреро, вполне походило на бред.

— Есть основания считать иначе? — понизив голос, спросил Свен, внимательно глядя на меня своими выпуклыми печальными глазами.

Что-то все-таки его угнетало. Впрочем, у каждого свои проблемы…

Я пожал плечами и ответил:

— Мне нужно побеседовать с госпожой Карреро. Возможно, основа ее видений вполне реальна.

— То есть был какой-то фактор, вызвавший видения? — уточнил Свен.

— Возможно, — неопределенно повторил я. — Я попрошу вас, Свен, обратить особое внимание на сообщения подобного рода. Даже если речь будет идти о явных галлюцинациях. Просто выделяйте их в особую группу.

— Будет сделано. — Свен помолчал, затем, придвинувшись к столу, подпер руками подбородок и, прищурившись, задумчиво сказал: — Понимаете, Лео, мне все чаще приходят в голову мысли о том, что наша борьба, в сущности, бесперспективна. Я уже писал об этом в своем последнем романе… И буду писать еще… Видите ли, мы срезаем верхушки, обрываем пораженные болезнью листья, а корни продолжают оставаться в земле. Безнадежно больные корни… Вновь отрастают верхушки, вновь появляются больные листья, и мы опять и опять, в тысячный, миллионный раз, бродим среди деревьев и обрезаем, обрываем… Бесконечно обрезаем и обрываем. Есть старинная земная легенда об одном человеке — может быть, вы знаете, — который ежедневно затаскивал на вершину горы тяжелый камень, такое ему выпало наказание. А камень снова и снова скатывался вниз.

— Вы считаете, что нам никогда не добраться до корней?

— Увы, — вздохнул Свен.

— И что же, по-вашему, не стоит ничего обрезать и обрывать? Разлечься под деревьями, сложить руки и плевать в небо?

Свен опять вздохнул:

— Корни слишком глубоко, Лео. Человечество греховно по своей природе, греховно от Адама и Евы, получивших за свое прегрешение одежды кожаные, то бишь бренную плоть. Понятие греха стало для него имманентным. Истребить корни можно только уничтожив это, существующее ныне, человечество. Создать новое, свободное от греха. Иисус не искупил грех, потому что грех нельзя искупить, он просто дал возможность, но этой возможностью не воспользовались. Ей-Богу, Лео, эта борьба бесперспективна, она ничего не дает и не может дать. Победы иллюзорны. Конечно, я не располагаю всей информацией, но даже на примере моего округа вижу, что больных листьев становится все больше и больше. Слишком глубоко сидят корни, слишком глубоко…

— Не все так мрачно, Свен, — прервал я его. — Сил у нас хватает, и люди вовсе не так плохи, как вы думаете о них. А насчет того, чтобы уничтожить человечество и создать новое — где гарантия, что оно не повторит тот же путь? И если бы мы были такими плохими на самом деле, то, наверное, давно бы уже уничтожили самих себя. Вам просто нужно временно переключиться на другую деятельность, Свен.

Я говорил ему все это, а сам думал, что, пожалуй, для сорок первого округа Журавлиной Стаи нужно будет подбирать другого агента. Слова Свена не были экспромтом; он высказал свою позицию.

— И самое печальное, — грустно проговорил здоровяк Свен Блутсберг, что когда появляется реальная возможность истребить хоть немного зла, когда ты действительно в состоянии это сделать, тебя просто покупают. Тебя просто ставят перед выбором: либо ты молчишь и получаешь воздаяние за свой прикушенный язык, либо тебе делают больно… Очень больно…

Я внимательно взглянул на его печальное лицо:

— Вы хотите сказать, что вам кто-то угрожает? Вы что-то обнаружили?

— А-а! — Он вяло махнул рукой. — Вполне обычная история. Собираешь материал для книги и вдруг натыкаешься на кое-какие интересные факты. Начинаешь копать глубже, а тебя — по голове! Я просто ненавижу себя за это, но ничего не могу поделать. Ровным счетом ничего. Жить слишком интересно, Лео, и жизнь, к сожалению, одна, что бы там ни говорили о загробном мире. У каждого жизнь — одна… И разве вправе я ставить под угрозу чужую жизнь? И приходится предавать самого себя… ненавидеть себя… и предавать.

— И не только себя, — жестко сказал я. Я понимал его, но оправдывать не собирался.

— Да, и не только себя. — Свен Блутсберг сгорбился на стуле. — Вот за это я себя и презираю. И ненавижу.

Я ему не завидовал. В той ситуации, в которой оказался Блутсберг, последнее слово должно остаться за его собственной совестью. Вмешиваться тут бесполезно, и бесполезно пытаться что-то вытянуть из него; либо он все расскажет сам, пусть не сейчас и не мне… либо будет молчать. Такие случаи были мне известны, и не обходилось без того, что люди просто оставляли работу в полиции.

— Выбор за вами, Свен.

Он грустно усмехнулся:

— Не тот случай. У меня просто нет выбора. Поверьте, не так уж страшно, когда угрозы касаются только тебя. Хотя, конечно, страшно, что там скрывать… Но если… — Он замолчал, внезапно начал шарить по своим многочисленным карманам, вытащил какой-то пакетик и продолжил с виноватой интонацией: — Вот, не могу спать по ночам, никакие транквилизаторы не помогают… Пожалуйста, дожился! — Он пощелкал по пакетику ногтем. — «Льды Коцита», название хоть куда… Каждый вечер пробую что-то новое — и все бесполезно… Не сплю… — Слова его звучали так, будто он пытался оправдаться. Впрочем, он именно пытался оправдаться.

Он опять замолчал, спрятал свой пакетик и в комнате повисла неловкая тишина.

— Что ж, желаю вам спокойно заснуть сегодня, господин Блутсберг, отчужденно сказал я, вставая из-за стола. — Благодарю за ужин.

Да, я понимал его, и все-таки… Я был уверен, что не колебался бы в подобной ситуации. Хотя, как знать…

Блутсберг тоже поднялся и понимающе кивнул:

— Можете отстранить меня от работы, господин Грег. Но… — Он запнулся.

— Нет, отстранять я вас не буду. — Я посмотрел в его тоскливые глаза и что-то во мне на мгновение дрогнуло. — Рапорт подадите сами. В случае необходимости. — Последнюю фразу я произнес с нажимом.

— Но вы хоть понимаете меня, Лео? — тихо спросил он.

Он стоял передо мной, добродушный здоровяк в расцвете сил, умелый аналитик и, наверное, талантливый писатель, высокооплачиваемый агент Унипола в сорок первом округе планеты Журавлиная Стая, попавший в непростой переплет, и я ничего не мог посоветовать ему. Советами здесь нельзя было помочь…

— Я понимаю вас, Свен, — так же тихо ответил я. — Но оправдывать не могу. Не имею права. И повторяю: выбор за вами, Свен.

— Зря я полез в это дело, — с горечью сказал Блутсберг. — Еще большей писательской славы захотелось…

— Идите спать, Свен. Примите свой транквилизатор и усните. — Я вспомнил Драгана и добавил: — Возможно, утро будет мудренее вечера.

— Сомневаюсь, — вздохнул Блутсберг. — Ладно, до свидания, господин Грег.

Он вышел и очень тихо и аккуратно закрыл за собой дверь.

Он вышел, а я распахнул окно, сел на подоконник, обхватив колени руками, и с тяжелым сердцем начал слушать шорох дождя.

И еще долго-долго сидел, слушая шорох дождя…

7 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. В БОЛЬНИЦЕ

Утром я принялся действовать без всякой раскачки, пожертвовав даже обычной разминкой, словно от моей расторопности зависела судьба Вселенной. Заказал кофе в номер, принял душ и побрился. Подключив к визио приставку, выяснил, где находится третья городская больница, залпом выпил кофе, принесенный улыбчивой, но молчаливой горничной, накинул куртку и чуть ли не бегом выскочил на улицу, так и не оценив всех прелестей подступающего к отелю парка.

Утро было пасмурным, в тусклых лужах отражалось хмурое небо, и вновь накрапывал дождь. Утренняя Мерида-Гвадиана разительно отличалась от вечерней — вдоль домов с жужжанием ползли авто, тесня друг друга в ущелье улицы, между ними лавировали велосипедисты; двухэтажные аквариумы величаво плывущих маршрутников были набиты пассажирами. По тротуарам деловито шагали люди, обгоняя попавшие в затор авто. Похоже, я покинул «Сияющий» как раз в час пик перед началом рабочего дня.

Уверенно влившись в этот людской поток, я торопливо отмахал два квартала, пересек сквер с бьющими навстречу падающему с неба дождю струями фонтана в виде трех крылатых львов (или каких-то других местных животных) и втиснулся в причаливший к тротуару маршрутник.

Минут через пять маршрутник выкарабкался на широкую магистраль, посреди которой протянулся зеленый бульвар, и побежал гораздо веселее, обгоняя жмущихся к обочине велосипедистов, а еще через десять минут я вышел из него и очутился перед высокой, увитой ползучими цветами оградой третьей городской больницы. За оградой, среди деревьев, белели длинные корпуса с разноцветными лоджиями.

Ощущая какое-то необъяснимое внутреннее волнение, я открыл дверь в помещение привратников. Миловидная полноватая брюнетка моих лет в традиционной белой униформе с древней нагрудной эмблемой — змеей, обвивающей чашу, — сидящая в окружении белой (и довольно неплохой, отметил я) аппаратуры, вопросительно посмотрела на меня.

— Я бы хотел навестить госпожу Эвридику Карреро, — сказал я, положив руки на барьер и вежливо улыбаясь.

— Карреро? — переспросила консьержка, отвечая мне такой же вежливой улыбкой. — Сейчас узнаем.

Ладони ее пришли в движение, погладив воздух над бесконтактной клавиатурой, и войсер почти сразу выдал ответ мягким и даже слегка певучим баритоном: «Восьмой корпус, палата номер три». Брюнетка шевельнула пальцами — и на развернутом к барьеру экране возник интерьер палаты номер три.

Эвридика Карреро сидела в кресле у окна спиной ко мне, наклонив голову, словно что-то разглядывала на полу. Тихо пропел короткий сигнал и консьержка негромко сказала:

— Госпожа Карреро, к вам посетитель.

Женщина в кресле вздрогнула, будто в палате прогремела труба Страшного Суда, судорожно ударила рукой по низу подлокотника, и кресло неторопливо развернулось в мою сторону.

Да, я сразу понял, почему господин Карреро не поскупился на оборудование территории вокруг загородного дома системой «Комплекс-плюс». Эвридика Карреро была очень красива. Длинный малиновый халат с широким золотистым поясом удивительно гармонировал с ее бледным лицом; блестящие, тяжелые, абсолютно рекламного вида черные волосы свободно струились по плечам, не стесненные прической. Безукоризненной формы лицо, большие черные глаза… Я подозревал, что в великолепии вечернего туалета она выглядит еще прекрасней, хотя и то, что я увидел, не вызывало ничего, кроме восхищения. И вожделения…

Но в глазах Эвридики Карреро плескался испуг, в глазах прятался пережитый ужас, и на горле ее темнели пятна — следы той недавней невероятной и необъяснимой ночи.

«Стигматы, — вспомнил я. — Следы от несуществующих гвоздей, которые появлялись у переживавших распятие Христа фанатиков силой самовнушения. Фантом не мог оставить таких кровоподтеков на горле. Вообще ничего не мог оставить. А если и тут — самовнушение? А можно ли при помощи самовнушения сломать себе ребра?..»

— Доброе утро, госпожа Карреро. — Я любовался ее красотой; такую красоту можно увидеть только на объемках старинных земных картин. — Меня зовут Леонардо Грег. Если вы не возражаете, я хотел бы немного побеседовать с вами. — Я покосился на рассеянно разглядывающую свою аппаратуру консьержку и добавил: — Для того, чтобы уточнить детали происшествия.

Лицо Эвридики Карреро исказилось, она вжалась спиной в кресло, словно старалась спрятаться от меня. Щека ее несколько раз дернулась и я понял, что она еще не оправилась от перенесенного потрясения. Она со страхом глядела на меня и молчала.

— Вы из полиции, — утвердительно сказала консьержка. — В таком случае вам нужно поговорить с доктором Кастальесом. — Она проделала быстрые манипуляции над клавиатурой. — Соединяю.

Изображение палаты на экране уменьшилось, переместившись влево, а по правую сторону от возникшей вертикальной полосы появилось усатое мужское лицо крупным планом. Консьержка сделала очередное замысловатое движение рукой, лицо отодвинулось в глубь экрана и доктор Кастальес стал виден целиком — плотный черноволосый мужчина в белом облачении, стоящий, заложив руки за спину, на фоне такой же белой стены. В отличие от зеленой эмблемы привратницы, его нагрудная змея была ярко-красного цвета.

— Здравствуйте, доктор, — сказал я. — В интересах следствия мне необходимо поговорить с госпожой Карреро. Я Леонардо Грег из управления полиции.

Я не стал уточнять, какое именно управление полиции представляю, поскольку рассчитывал, по возможности, не оглашать свою причастность к Униполу. Тот факт, что происшествие привлекло внимание высшей полицейской структуры Ассоциации, могло вызвать нежелательные разговоры, ненужный ажиотаж, заинтересовать журналистов… Совсем это было ни к чему.

Доктор Кастальес слегка нахмурился и осторожно подергал себя за усы. Эвридика Карреро все так же молча смотрела на меня, но уже, как я успел заметить, без прежнего страха.

— В интересах следствия, — медленно повторил доктор, подняв брови, и я, кажется, догадался, каково его мнение относительно этого случая: он, по-моему, считал, что дело здесь не криминальное, а медицинское, и следствие должны вести не сотрудники полиции, а врачи-психиатры. — Что ж, я жду вас у себя, господин Грег.

Правая половина экрана погасла. Эвридика Карреро по-прежнему была неподвижной.

— Извините, госпожа Карреро, — проникновенно сказал я, прижимая руки к груди. — Не знал здешних порядков. Надеюсь, вы не откажете мне в беседе? Дело очень серьезное и без вашей помощи нам никак не обойтись.

— Это должен решить доктор Кастальес, — неуверенно произнесла Эвридика Карреро. Голос у нее тоже был красивым и теперь она не казалась такой скованной. — Я уже рассказывала… но если нужно…

— Спасибо, госпожа Карреро. — Я с удовольствием улыбнулся ей. Такая женщина заслуживала только улыбки. — Тогда я не прощаюсь с вами.

Разузнав у консьержки, как найти доктора Кастальеса, я направился по одной из многочисленных песчаных дорожек к белым корпусам. Среди деревьев, в окружении кустов, прятались маленькие пруды с прозрачной водой, в листве щебетали птицы, а на одной из развилок мой путь пересек бредущий по своим делам серый еж; увидев меня, он слегка засуетился, прибавил ходу и с шорохом скрылся в высокой траве.

Доктор Кастальес встретил меня у входа в корпус номер восемь.

— Леонардо Грег, — еще раз представился я. — Городское управление может подтвердить мои полномочия.

— Понимаю, господин Грег. — Доктор Кастальес покивал. — Есть происшествие — значит, должно быть и следствие. Такая работа. Чтобы совесть была чиста. Пройдемте ко мне, господин Грег.

Он распахнул дверь, сделал приглашающий жест, и я вошел в корпус.

— А вы, как я понимаю, считаете, что расследование ничего не даст? спросил я, когда мы с ним пошли по коридору.

— Расследование чего? — Доктор остро взглянул на меня. — По-моему, речь тут может идти только об одном расследовании: поиске галлюциногенов, вызвавших подобную реакцию. Все остальное — психические и физические травмы — являются только следствием. Я ознакомился с данными экспертизы и не обнаружил там ничего, заслуживающего внимания. Ни-че-го! Обследование пациентки тоже не дало никакой подсказки в этом направлении. — Он внезапно остановился посреди широкого больничного коридора и направил на меня указательный палец. — И это вовсе не означает, господин э-э… Грег, что вы или мы плохо поработали.

— А что же это означает? — заинтересованно спросил я.

— Это означает, что в данном случае мы имеем дело с целым комплексом факторов. Выявить все эти факторы, а также последовательность, в которой они воздействовали на пациентку, скорее всего, просто невозможно. Заметьте, я сказал «комплекс», а не «ряд». Именно комплекс, то есть совокупность, сочетание воздействий, составляющих одно целое. Упустишь хотя бы один из факторов — и картина не прояснится никогда.

Я усвоил это сообщение и тут же спросил:

— Вы хотите сказать, доктор, что госпожа Карреро вообразила нечто ужасное под влиянием звездного света в сочетании со съеденным перед сном подгоревшим пирогом? И главное, что вначале был пирог, а потом уже звездный свет, а не наоборот?

— Именно! — Указательный палец доктора Кастальеса вновь нацелился на меня. — Известно достаточно много случаев подобного рода. Сочетания совершенно случайные, эффект непредсказуем, последствия весьма печальные, вплоть до необратимых изменений. Пойдемте, пойдемте!

Мы вновь зашагали по длинному коридору мимо закрытых дверей палат и медицинских постов, на которых несли службу миловидные женщины в белой униформе. (Между прочим, ни одной немиловидной женщины на Журавлиной Стае я еще не встречал).

— Вот хотя бы, для иллюстрации, такой пример, — продолжал доктор Кастальес. — Комплекс факторов оказался таким — года три-четыре назад, по соседству, в Луго-Рейносе: возраст старше пятидесяти, работа в периодическом контакте с рутилом, длительное недосыпание, прием стимуляторов у-типа, цветение зимней магнолии, наличие в спальне пациента высушенной флероны, ежедневный дождь по вечерам в течение пяти или шести дней, посещение солярия, каждый раз не менее двух часов — именно двух часов! Что еще? — Доктор беззвучно пошевелил губами. — А! Одновременное использование биогеля «Стимул» и фитогенов. И так далее. В общей сложности, более полутора десятка факторов! И в результате — эффект Каптейна, а затем две попытки самоубийства с нанесением себе телесных повреждений средней тяжести. В итоге же — полнейшая неадекватность восприятия.

— А видели бы вы картинки мнемосканирования! — Доктор воздел руки. Там было такое, это такие мнемы — впору самому лезть, где повыше, и прыгать вниз головой. И ведь тут мы имеем дело со случаем, когда докопались-таки, воссоздали, смакетировали и подтвердили. А сколько такого, что не уловишь, не ухватишь?.. Плюс особенности организма, тончайшие вариации психической структуры, вообще уникальность каждой личности. Самое опасное во всем этом — полнейшая невозможность прогнозирования, абсолютная непредсказуемость. В принципе. В конечном итоге так можно докатиться и до тотального самоуничтожения. Прошу вас, господин Грег.

Доктор Кастальес открыл дверь и пропустил меня в свой кабинет. Подкатил к столу второе кресло, жестом предложил мне сесть, сел сам и закинул ногу на ногу, покручивая свои усы.

— Так что расследование нужно вести именно в этом направлении. Понимаю, понимаю, — он поднял руку, заметив мое движение, — у вас своя точка зрения, у нас своя. Вы полицейский, я врач. Но чтобы воссоздать ситуацию, совершенно необязательно беседовать с очаровательной госпожой Карреро. И она ведь уже давала показания. Видите ли, господин Грег, — он подъехал вместе с креслом поближе ко мне, — физическое ее состояние никаких опасений не вызывает: переломы зафиксированы, проводится интенсивная терапия, кости срастаются. Но вот в отношении психики… Подгоревший пирог и звездный свет дали такой эффект, что если сдвигов не будет и дальше боюсь, не избежать локальной мнемоблокады. Показатели чуть ли не пиковые.

— И она все забудет? Все сотрется?

— Насчет «забудет» — да. Насчет «сотрется» — нет. Мы просто отсечем данную зону, запрем в клетке. К сожалению, любой запор может раньше или позже не выдержать и тогда… Слышали о спецтерритории на Гнезде Кукушки?

Я кивнул.

— Большинство направленных туда — с такими вот сорванными запорами.

— Вы сказали, доктор, что можно располагать всеми сведениями о случившемся и без разговора с госпожой Карреро. Вы имеете в виду просмотр мнемы, так?

— Так, — подтвердил доктор Кастальес.

— Но, понимаете, доктор, — я старался говорить с максимальной убедительностью, — мне мало результатов мнемосканирования. И мало первоначальных показаний потерпевшей. У нас есть основания полагать, что дело крайне серьезное. Возможно, за галлюцинациями госпожи Карреро стоят вполне реальные внешние действия. Поверьте, это не моя прихоть, не подозрения, а выводы, основанные на самом тщательном анализе. Есть целый ряд признаков того, что случай с госпожой Карреро является лишь одним из составных элементов системы.

Конечно, не было у меня никаких оснований утверждать все это, выдавая догадки за факты, и, наверное, я был жесток по отношению к Эвридике Карреро, но что поделать? Интуиция, одна лишь интуиция… Я не мог не проверить все до конца. Мне действительно мало было просмотра мнемы. Что такое мнема? Это ведь не отражение реальности в прямом смысле; это восприятие реальности, преломленное призмой личности воспринимающего субъекта, это наложение, смесь внешнего и внутреннего миров, окрашенное особенностями психики. В этой смеси невозможно отделить происходившее реально от того, что только казалось реципиенту, что он создал в своем воображении; эту смесь просто нельзя разложить на составные части, четко и однозначно квалифицировать ингредиенты. А в беседе, при помощи наводящих вопросов, иногда удается выяснить такие детали, которые вообще никак не отражались в мнеме, но как раз и являлись ключевыми или помогали выйти на первое звено цепочки. Опыт уже имелся. Кроме того, мнема была беззвучной, а порой звуки могут рассказать очень многое.

— Мне просто необходимо поговорить с госпожой Карреро, — чеканя каждое слово, сказал я. — Я, все мы, очень рассчитываем на вашу помощь, доктор. Повторяю: это не моя прихоть, это необходимость.

Доктор Кастальес с силой дергал себя за усы. Он колебался и я добавил, чтобы окончательно подтолкнуть его к положительному для меня решению:

— Я не вправе разглашать служебные тайны, скажу только одно: прояснив обстоятельства этого дела, мы сумеем предотвратить аналогичные преступления.

— Преступления? — Пальцы доктора на мгновение замерли в усах. — Вы считаете, что госпожа Карреро стала жертвой преступления?

— Весьма вероятно. Кстати, она согласна побеседовать со мной.

— Вот как? — Доктор окончательно перестал терзать свои усы и выпрямился в кресле. — В таком случае, вполне официально заявляю, господин Грег: как врач, я против такого рода беседы. Но препятствовать полицейскому расследованию, естественно, не имею никакого права. Тем более, что вы, сдается мне, можете просто проигнорировать мое мнение и поступить так, как сочтете нужным.

Я неопределенно развел руками.

— В таком случае, господин Грег, подскажите, что я должен сделать, чтобы мое мнение, как лечащего врача госпожи Карреро, было зафиксировано?

Я мысленно облегченно вздохнул и мысленно же расправил плечи. Выдержал паузу, давая понять доктору Кастальесу, что оценил его позицию, и ответил:

— Можете изложить его в произвольной форме на любом коммуникат-носителе и оно будет приобщено к делу. Вас не в чем будет упрекнуть, господин Кастальес.

— Хорошо. Хотя хорошего мало. — Доктор с упреком взглянул на меня. На пользу пациентке это вряд ли пойдет. И еще: хотелось бы удостовериться, что вы действуете по заданию — или как там это у вас называется? — по поручению городского управления полиции.

— Нет ничего проще. — Я кивнул на визио. — Можно прямо сейчас сделать запрос.

Доктор Кастальес встал и потянулся было к визио, но, переменив, видимо, свое решение, махнул рукой.

— Ладно. И так ясно. Но желательно, — последовал привычный уже для меня взмах указательного пальца, — чтобы вы беседовали с госпожой Карреро очень недолго и в моем присутствии. Мало ли что… Никаких тайн обязуюсь не разглашать. — В последних его словах прозвучал легкий намек на иронию; доктор оставался при мнении, что полиция попусту тратит время.

— Спасибо, господин Кастальес, — с чувством сказал я, не обращая внимания на эту иронию, и тоже поднялся. — Беседа будет происходить в вашем присутствии. Но сначала я бы хотел просмотреть мнему.

Доктор кивнул и склонился над визио. Саманта, под готовьте мнему пациентки Карреро, третья палата. — Он повернулся ко мне. — Можем идти, господин Грег. Спасибо, — повторил я. — Вы очень помогли нам, господин Кастальес.

8 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ЧУДОВИЩЕ С ОГНЕННОЙ ПАСТЬЮ

Просмотр результатов мнемосканирования Эвридики Карреро подействовал на меня довольно угнетающе, хотя я и ожидал увидеть нечто фантасмагорическое. Я не предвидел только степени фантасмагоричности.

Погрузившись в расплывчатый и многослойный мир стереопроекций, я оказался наедине с гигантским бело-лиловым чудовищем с огненной пастью и полыхающими зеленым пламенем глазами; чудовище вспучивалось над развороченной землей, разрасталось во все стороны, закрывая звездное небо, и стремительной волной вплескивалось в распахнутое окно. У чудовища были длинные, загибающиеся наружу, черные клыки и изогнутый толстый рог между дырами глаз. Чудовище вытягивало вперед лапы… нет, не лапы, а мускулистые волосатые руки, вполне человеческие руки с потрескавшейся бледной кожей, на которой проступала кровь, чудовище разевало пасть — там, среди огня, шевелился распухший огненный язык, — наплывало, наваливалось, заволакивало пространство, и из его ладоней торчали длинные заиндевевшие сосульки. Корка льда покрывала пол, ледяными были несущиеся навстречу ступени лестницы. Покачиваясь, надвигался тускло освещенный холл. Мелькали мимо стены, двери; полумрак длинного коридора разрывали лиловые вспышки; внезапно придвинулся — и резко откачнулся узорчатый пол…

Яркий силуэт флаерокиба на фоне черноты… Проваливающаяся в никуда темная поверхность земли, светящиеся окна, длинные белые волосатые руки, обхватившие летательный аппарат… Вновь — огромные дыры глаз, разинутая пасть. Там, где были зубы, — черные кривые сосульки. Волосатая рука раздирает днище флаерокиба, пролезает в кабину, шарит, шарит по углам… Серая полоса на запястье… Мгновенная перемена — и неспешное перемещение в беспредельности ажурных теней.

— Это все, господин Грег, — ворвался в меня, погруженного в потустороннюю глубочайшую тишину, резкий женский голос.

Я отжал пластины, закрывающие глаза, и симпатичная смуглянка Саманта помогла мне снять с головы контактный обруч.

— Она что, потеряла сознание? — спросил я стоящего у окна доктора Кастальеса. Собственный голос тоже показался мне слишком громким.

Доктор кивнул:

— Шок. А до того ввела аварийный режим, и рыбу-кибу перехватили над Северными горами. Вы что, не в курсе?

— Просто уточняю, — пробормотал я.

У меня перед глазами все еще продолжали чередоваться картинки мнемы. Да, мнема отнюдь не была точным слепком, простым оттиском происходившего. Но что стояло за этим жутким образом, за этим бело-лиловым монстром с огненной пастью и пальцами-сосульками? По мнеме невозможно было составить полное представление о реальной ситуации — приложив определенные усилия, я мог бы, например, вообразить симпатичную Саманту гораздо менее симпатичным гамаюнским шипуном, и тогда на моей мнеме вышел бы именно шипун, каким я его запомнил, с контактным обручем в лапах, или же какой-нибудь гибрид, в котором вряд ли удалось бы вычленить реальные черты смуглянки Саманты. Чей же облик скрывался под обликом монстра? Кто в действительности напал на Эвридику Карреро?..

Но ведь никто же не мог на нее напасть! Или грош цена системе «Комплекс-плюс». Кстати, надо будет узнать, подвергалась ли она экспертизе. Ведь кто-то же или что-то же сломало ребра госпоже Карреро…

Доктор Кастальес, скрестив руки на груди, молча наблюдал за мной. Саманта переводила взгляд с него на меня, ожидая дальнейших распоряжений.

Я встал и улыбнулся ей, хотя веселым мое настроение назвать было никак нельзя.

— Благодарю вас за услугу. — Я повернулся ж доктору. — Пойдемте к пациентке, господин Кастальес.

Мы вновь проследовали мимо медицинских постов (я ловил взгляды медициний в ангельских одеяниях), и перед дверью в палату номер три доктор Кастальес тронул меня за локоть:

— Только очень недолго, господин Грег. Прошу вас.

Я молча кивнул, и доктор нажал на клавишу у дверной ручки:

— Госпожа Карреро, это доктор Кастальес и господин Грег.

Прошло секунд семь-восемь, прежде чем дверь скользнула в сторону и мы смогли войти.

Эвридика Карреро, как и раньше, сидела в кресле, развернутом в нашу сторону. Ее лицо на фоне мощных стволов деревьев за окном выглядело особенно нежным и тонким; ни дать ни взять объемка-аллегория «Вечный дух Красоты, превосходящий тленную плоть Силы». Палата была уютной: окрашенные в мягкие тона, теплые на вид стены, пенистый пол, круглый столик, охваченный дутой низкого дивана, альков с аккуратно застеленной постелью, тускло блестящая экранами панель коммуникации, еще один стол у стены, небольшой поливизор. В палате было много цветов — благоухающих в причудливых вазах и просто лежащих охапками на подоконнике, на столе, на диване. Огромное блюдо с фруктами придавало обстановке палаты еще большую схожесть с объемкой, выполненной местами в красочной, а местами в приглушенной гамме.

— Прошу вас, господа. — Эвридика Карреро сделала слабое движение рукой и я вновь отметил ее скованность и внутреннюю напряженность.

Доктор Кастальес показал мне на диван, а сам подошел к ней и мягко произнес:

— Господин Грег обещает, что побеспокоит вас всего на несколько минут.

— Да, госпожа Карреро, всего несколько минут, — так же мягко подтвердил я и опустился на диван, протиснувшись мимо круглого столика.

Доктор присел на краешек стула возле панели коммуникации, всем своим видом давая понять, что и сам задерживаться здесь не собирается, и мне не даст. Эвридика Карреро сложила руки на коленях, едва заметно теребя пальцами полу халата, и сказала, глядя в пенистый пол цвета морской волны:

— Задавайте ваши вопросы, господин… — Она запнулась и на мгновение подняла на меня глаза.

— Грег. Леонардо Грег, — напомнил я.

— Господин Грег, — повторила она и вновь опустила голову. Ох, не хотел бы я оказаться на ее месте в ту ночь…

Я немного подумал, решая, с чего начать. Доктор Кастальес полуотвернулся к панели и сделал вид, что изучает клавиатуру.

— Госпожа Карреро, — наконец произнес я, чувствуя себя чуть ли не истязателем, — я изучил все материалы дела. Я ознакомился с результатами мнемосканирования. Мы не сомневаемся, что основой всего случившегося является какое-то внешнее воздействие. Возможно, кто-то хотел вас очень здорово напугать… или… — Я замялся.

— Или убить… — прошептала Эвридика Карреро.

Доктор Кастальес подтянул ноги и подобрался, словно готовясь прыгнуть и защитить ее своей грудью. От меня.

— Да. Или убить, — твердо сказал я. — Или причинить вред вашему рассудку. Возможно, кто-то очень не любит вас. Или вашего мужа. И вот с помощью проекционной аппаратуры создается фантом, выбирается удобный момент и… Вы смотрели собственную мнему? Насколько она соответствует тому, что вы видели на самом деле? Кто, по вашему, может настолько ненавидеть вас или вашего мужа?

— Господин Грег! — предостерегающе воскликнул доктор Кастальес.

Он резко встал и подошел к Эвридике Карреро. На ее бледном лбу выступил пот, она дрожала, словно все вокруг было ледяным и пугающим; губы ее беззвучно шевелились, а пальцы продолжали теребить полу халата — все сильнее и сильнее. Доктор взял ее за руку, метнул в меня такой уничтожающий взгляд, что я почти физически почувствовал удар по голове, и размеренно начал говорить, властно раскачивая ее безвольную ладонь:

— Госпожа — Карреро — успокойтесь. Госпожа — Карреро — ничего страшного — не происходит. Госпожа — Карреро — вы — в безопасности. Госпожа — Карреро — успокойтесь…

Эвридика Карреро тихо заплакала, уткнувшись лицом в его змеиную эмблему. Я представлялся самому себе садистом и упрекал себя за то, что полез со своими полицейскими вопросами. Ее нужно было оставить в покое, ей нужно было дать время, чтобы сгладился в памяти этот ужас, чтобы она пришла в норму… но не имел я сейчас никакого права беззаботно разбрасываться минутами и часами! Совершались какие-то невероятные и вряд ли умножающие добро события, и нужно было действовать немедленно, чтобы в самом начале перехватить и остановить возможную лавину.

— Руки, госпожа Карреро! — сломив собственное внутреннее сопротивление и положив конец колебаниям, упорно продолжал я. — У вашего монстра были человеческие руки. Чьи это руки? Что за серая полоска на левом запястье? — Я торопливо швырял вопросы, рассчитывая хоть на какой-нибудь просвет. — Почему его клыки превратились в лед, почему вместо…

— Господин Грег, я протестую! — прошипел доктор Кастальес. Мне показалось, что сейчас он бросится на меня, и я приготовился блокировать его выпад. — Где же ваши хваленые принципы?

— Почему вместо пальцев у него были сосульки? — упорствовал я. — Кого он мог бы вам напомнить? Или напомнил?

Эвридика Карреро с неожиданной силой вырвала свою ладонь из руки доктора Кастальеса. Ее расширившиеся глаза, не мигая, смотрели на меня.

— От него… шел… холод… — короткими частыми выдохами прошептала она. — Холод… Огненный холод… Только сейчас… Только сейчас… вспомнила… его голос… Пришел… твой… Орфей… Орфей…

Глаза ее закатились и она, обмякнув, прильнула к доктору Кастальесу. Доктор, прорычав что-то в мой адрес, обхватил ее за плечи и снизу вверх ткнул своим коленом в подлокотник кресла. Высокая спинка опустилась, образовав единую горизонтальную поверхность с сиденьем. Доктор бережно опустил Эвридику Карреро и тут же бросился к панели коммуникации. В этот момент мягко пропел короткий сигнал и раздался знакомый голос консьержки:

— Госпожа Карреро, к вам ваш муж.

— Подождите, Катрин! — Доктор Кастальес навис над панелью. — Первый пост, это Кастальес. Штурм-комплекс в третью палату.

Он выпрямился, вновь подошел к неподвижно лежащей Эвридике Карреро, нащупал ее пульс. Меня он больше не замечал. Я выкарабкался из-за столика и тоже направился было к ним, но доктор остановил меня, решительно выставив руку в мою сторону.

— По-моему, вы здесь лишний, господин Грег, — сухо и непреклонно процедил он, по-прежнему не глядя на меня. — Обещаю, что пока госпожа Карреро находится здесь, ни один полицейский служака не будет к ней допущен.

— Извините, доктор, — искренне сказал я. — Сожалею, но я действовал в интересах следствия, а значит, и в интересах госпожи Карреро. И все-таки наш разговор оказался небезрезультатным.

Он повернулся ко мне спиной. Дверь откатилась в сторону и медициния с поста номер один начала вкатывать в палату что-то полупрозрачное и угловатое.

— Хочу заметить, что решение о дальнейших контактах с госпожой Карреро будете принимать не вы, доктор, — все-таки не удержался я, отходя в сторону и пропуская длинноногую медицинию.

— Сюда, Таня, подключайте. Запускайте с минус-экстремума, — начал распоряжаться доктор Кастальес, полностью проигнорировав мое заявление.

— До свидания, — сказал я и направился к выходу из палаты.

— До свидания, — отозвалась вежливая медициния Таня. — Сейчас, доктор, одну секунду…

На обратном пути к воротам мне вновь повстречался деловитый еж. Я остановился, осмотрелся по сторонам и свернул к пруду. Сел на еще не просохшую после дождя деревянную скамейку, подобрал с земли размокший, но все равно колючий орех-игольник и с размаху бросил в серую воду.

Орфей… Бесплотное, если верить в надежность системы «Комплекс-плюс», чудовище назвало себя Орфеем. Зацепка это или нет? Есть ли среди знакомых четы Карреро люди с таким именем? Навести справки, а при отрицательном результате выяснить, сколько Орфеев проживает в Мериде-Гвадиане. В округе. В других округах. Если понадобится — не только на Журавлиной Стае, но и во всех мирах. Установить каждого. Задача нелегкая, но посильная. Не сложнее других задач.

Орфей… Что-то знакомое чудилось мне в этом слове. Что-то, как будто бы связанное с музыкой. Название какой-нибудь музыкальной системы? Певец с мелоса в кафе «Якорь на дне»?

Что ж, пойдем наводить справки — день только начался. Правда, уже не мешало бы и перекусить…

9 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. НЕСЧАСТНЫЙ ПРИЗРАК

Ворота по-прежнему были закрыты и я опять вошел в консьерж-бокс. Миловидная Катрин строго разговаривала по визио с кудрявым черноглазым и зареванным малышом. Я кивнул ей и тут заметил высокого, слегка сутулого человека в легком светло-коричневом костюме с короткими рукавами. Он застыл спиной ко мне у прозрачной стены за растущим прямо из пола то ли деревом, то ли кустом с густыми красно-коричневыми зубчатыми листьями и почти сливался с ним. У ног его стояла плотно набитая темная сумка, чем-то похожая на джонни, только без бодро торчащего вверх хвоста. Человек обернулся на звук моих шагов и я увидел бледное лицо с тонким носом, широко расставленными глазами, крепко сжатыми губами и аккуратной бородкой-подковкой, доходящей до выпуклых скул. Лицо было очень выразительным и запоминающимся; с таким лицом можно было, по-моему, успешно претендовать на роль Второго Искусителя в философской синтезе «Виноград отцов», оттеснив Герда Линсверта. Я догадался, что это господин Луис Карреро, совладелец и капитан-директор лидер-секции «Карреро А», сорок первый округ, Мерида-Гвадиана, муж госпожи Звридики Карреро. Следовало признать, что они были вполне под стать друг другу.

Общение (при необходимости) с господином Карреро тоже входило в мои предварительные планы, только я намерен был осуществить его позже, наведя кое-какие дополнительные справки. Поэтому я продолжал свой путь к двери, ведущей на улицу, но тут господин Карреро окликнул меня.

— Прошу прощения, — сказал он и направился ко мне, оставив на полу сумку-джонни. — Мое имя Луис Саманта Карреро.

Он протянул мне руку, я пожал ее и не сразу отвел взгляд от этой руки. От этой поросшей черными волосами крепкой руки с бледной, словно не поддающейся загару кожей.

— Еще раз прошу прощения, но я видел, что вы только что были в палате моей жены. — Он показал на экран у барьера. — Вместе с господином Кастальесом. Что там случилось? Почему меня не пускают к Дике?

Катрин оторвалась от визио и через плечо посмотрела на него. А я посмотрел на левое запястье господина Карреро. Запястье было тоже волосатым, с выступающей под кожей округлой костью, и не было на нем никакой полосы. Ни серой, ни черной.

— Ей стало хуже? У нее приступ? — продолжал допытываться Луис Карреро. — Скажите, ради Бога, а то от этой, — он пренебрежительно кивнул на консьержку, — ничего не добьешься: «подождите» да «подождите» — и никаких объяснений. Вы коллега доктора Кастальеса?

«А ведь вы ее очень ревнуете к кому-то, господин Карреро, — подумал я. — Или ко всем сразу. Окружили аппаратурой слежения… Ревность — темное чувство, одно из мытарств души, и силу имеет немалую…»

— Я не коллега доктора Кастальеса, — сказал я, глядя на его красивое, хотя и слегка обрюзгшее лицо с тенями под глазами. — Я сотрудник полиции. Вашей жене сейчас оказывают помощь. Думаю, все обойдется.

Я не стал уточнять, что являюсь невольным виновником происшедшего господину Карреро это нисколько бы не помогло. И мне тоже.

— Ах, вы полицейский? — с досадой воскликнул Луис Карреро. — Значит, продолжаете биться лбом о стену? Крепкие же у вас головы, господа полицейские! Но учтите, стена еще крепче. Я ведь уже говорил вашим…

— Что-то я не понял насчет голов, господин посетитель, — прервал я его ледяным тоном, ощущая быстро растущую неприязнь к этому холеному красавчику. — Смею вас заверить, у меня с головой все в порядке. А что и кому вы говорили, мне неизвестно. Я занимаюсь этим делом по несколько иной линии.

На бледном лице Второго Искусителя показался едва уловимый румянец.

— Приношу свои извинения, я не хотел вас обидеть, господин… — Он вопросительно замолчал.

— Грег, — лаконично отрекомендовался я.

— Вы из городского управления или окружного?

— Нет, — отрезал я. — Но тоже подключен к следствию.

Взгляд мой то и дело натыкался на его волосатые руки. Этими руками он ласкал свою жену. Этими руками он перебирал ее волосы, притягивал к своим узким губам ее нежное лицо… Эти руки могли заставить временно ослепнуть и оглохнуть совершеннейший «Комплекс-плюс», а затем восстановить его работоспособность. И между прочим, вся информация о наблюдении за загородным домом семьи Карреро была получена Валентином из одного-единственного источника: из накопителя приват-пользователя господина Луиса Карреро, не передавшего эти данные в общую сеть. Кажется, в кромешном мраке обозначилось хоть что-то, похожее на просвет. Это вдобавок к «Орфею».

— Я объяснял там, в городском управлении, — пригородная зона тоже относится к ним, — что расследовать ничего не надо, потому что все будет напрасно. — Луис Карреро произнес это с таким видом, словно у него вдруг заболел зуб.

— Полиция выполняет свои обязанности независимо от мнения частных лиц, — жестко сказал я. — А почему, собственно, вы считаете, что бесполезно надеяться на успех?

Капитан-директор печально вздохнул, посмотрел на закончившую сеанс Катрин и предложил:

— Давайте выйдем отсюда, господин Грег. Не возражаете, если мы побеседуем в моем авто?

Я пожал плечами. Почему бы и не поговорить, коль он сам напрашивается на разговор? А если потом у меня появятся какие-то дополнительные вопросы думаю, я его найду.

Мы вышли на улицу, и Луис Карреро подвел меня к своему щегольского вида белоснежному каплевидному авто. В салоне было просторно, прохладно и мягко, пахло лесом и морем, оставшаяся снаружи улица исчезла, сменившись медленно чередующимися горными пейзажами. Никакие внешние шумы сюда не залетали и можно было без напряжения представить, что ты находишься в уютном домике в глубине горной страны, вдали от городской суеты. Просто отличное авто было у капитан-директора лидер-секции «Карреро А», обладателя густого волосяного покрова на руках и изумительно красивой жены Эвридики Карреро…

Но обладатель шикарного авто был отнюдь не весел. Он сидел напротив меня, монотонными движениями потирая щеки, и говорил, а я внимательно слушал его, не задавая никаких вопросов. И чем дольше длился монолог господина Карреро, тем больше я убеждался, что его история совершенно бесполезна для следствия. Потому что если принять версию господина Карреро, то следствие можно прекратить. Прямо сейчас. Поэтому я незаметно прервал запись и выключил лежащий в кармане вок-диск, хотя получил согласие капитан-директора на фиксирование нашего разговора.

Луис Карреро поведал мне о системе слежения «Комплекс-плюс», не подозревая, что я уже знаю о ней от Валентина. Капитан-директор не сомневался в надежности своей системы и поэтому был твердо убежден в том, что на жизнь его жены покушался не человек. Эвридика Карреро, по его словам, действительно подверглась нападению призрака.

Это была довольно давняя история. Юная Эвридика беззаботно жила в небольшом городке Ди-Аликанте на берегу Средиземного моря, в семнадцатом округе планеты Журавлиная Стая. Она встречалась с одним юношей, и все окружающие, в том числе и родители юноши, и родители Эвридики, считали, что дело непременно должно закончиться свадьбой. Юноша был счастлив, и счастлива была Эвридика, но на беду юноше снежной февральской порой занесло в Ди-Аликанте набирающего силу предпринимателя Луиса Саманту Карреро. Он увидел Эвридику на местном празднике… и забыл обо всех своих предпринимательских делах.

Господин Карреро не посвятил меня в подробности своей кампании по завоеванию сердца Эвридики — не это было главным. А главным было то, что из Ди-Аликанте Луис Карреро уехал не один, а с красавицей Эвридикой. Вскоре она стала хозяйкой его дома в Мериде-Гвадиане. Эвридика не стала объясняться с обманутым юношей — она жалела его, и не хотела бурных сцен…

А юноша разыскал их в Мериде-Гвадиане и однажды вечером буквально ворвался в их дом.

Он проклял их и пообещал, что никогда и ни за что не даст им покоя, даже после своей смерти. А потом тут же, на глазах растерявшихся молодоженов, принял яд; как потом выяснилось, это было неведомо какими путями раздобытое им снадобье под названием «зеленый огонь», которое не оставляло ни малейших надежд на реанимацию.

— Это оказалось страшным потрясением для Дики… да и для меня тоже, — говорил Луис Карреро, невидяще глядя на горные пейзажи, плывущие по стенкам авто. — Мы переехали из того дома… И знаете, с тех пор — словно какая-то трещина между нами. И с годами все глубже и глубже…

Он посмотрел на меня, медленно кивнул и повторил:

— Все глубже и глубже. Так что это — возмездие, господин Грег. И нам с ней никуда от него не скрыться. Это только начало, дальше будет хуже. Что ж, — вздохнул он, — остается уповать на Бога…

Я молчал. Я понимал, что разубеждать его бесполезно. Да и не было у меня пока никаких оснований его переубеждать.

И, между прочим, его версия все объясняла.

Кроме одного нюанса: подобных историй можно было, наверное, насчитать немало во всех мирах — с разбитыми сердцами, обманутыми надеждами, проклятиями и самоубийствами; но не встречались еще случаи, чтобы тени мертвых покушались на живых, оставляя вполне реальные следы покушений. Нет, отнюдь не ужасный призрак несчастного самоубийцы действовал там, в окрестностях Мериды-Гвадианы, не призрак растерзал людей в доме Ивара Ноома на Фениксе. Версия с призраками годилась бы для вечернего сериала или для писателей — взять того же Свена Блутсберга, — но никак не для реального, а не вымышленного следствия.

— Мы будем иметь в виду ваше объяснение случившегося, господин Карреро, — вежливо сказал я. — Спасибо за информацию.

— Понятно. — Луис Карреро окинул меня сожалеющим взглядом и добавил с легким оттенком сарказма: — Чем хороша наша полиция, так это способностью объяснить даже в принципе необъяснимое и определить на роль преступника наиболее подходящую и устраивающую ее фигуру.

Я промолчал. Совершенно нецелесообразно было начинать достаточно отвлеченную дискуссию.

— Бесперспективное это занятие, господин Грег — пытаться ловить призрак. Он все равно сделает свое дело.

Мне подумалось, что супруг Эвридики Карреро слишком уж настойчиво рекомендует бросить ненужное, по его мнению, расследование и заняться более полезными делами.

— Мы пока не занимаемся ловлей призраков, господин Карреро. Мы выясняем подробности происшествия. А насчет ловли призраков… Если возникнет такая необходимость, мы все-таки, с вашего разрешения, сделаем такую попытку.

Капитан-директор покивал с насмешливым видом, словно говоря: «Ну-ну, ребята, валяйте дурака дальше».

— Скажите пожалуйста, господин Карреро, а как звали того несчастного юношу?

Луис Карреро недоуменно повел головой и после заминки, понизив голос, произнес:

— Джордже. Джордже Вирджилиас.

— А нет ли среди ваших знакомых или знакомых вашей жены человека по имени Орфей?

Господин Каррерс нахмурился и его бледное лицо слегка порозовело.

— Выходит, это ничтожество Минотти у вас на подозрении? Бросьте, господин Грег! Он, конечно, крайне неприятный тип, но чтобы… Да и не мог он! Все эти ваши версии имеют ценность не большую, чем воробьиная возня. Да, я терпеть его не могу, но у меня есть на то свои причины. Нет, господин Грег, напрасно вы все это…

— Я не сказал, что мы подозреваем господина Минотти, — сдержанно заметил я, стараясь не показать охватившего меня возбуждения. Неужели зацепка? — Значит, его имя Орфей?

— Да нет, — сквозь зубы процедил Луис Карреро. — Имя этого господина Алессандро. Алессандро Минотти, чтоб ему не найти долину Иосафата!

— А при чем здесь Орфей?

Луис Карреро поморщился, словно у него опять заболел зуб, и нехотя сказал:

— Господин Минотти ведет себя довольно назойливо по отношению к моей жене. Я уже не раз давал ему понять, что его визиты нежелательны, но он все обращает в шутку. — В темных глазах Луиса Карреро возник холодный блеск. Вы видели мою жену, господин Грег. Согласитесь, она привлекает внимание.

— Она очаровательна, — чистосердечно признался я.

Второй Искуситель окатил меня мрачным взглядом собственника, у которого собираются отнять его главное достояние.

— Я тоже так считаю. Так же считает и это ничтожество Минотти. Эти визиты в мое отсутствие, эти цветы… Он и сюда успел заявиться чуть ли не раньше меня! — (Я вспомнил благоухающую цветами палату номер три). — Дика слишком деликатна, чтобы указать ему на дверь, хотя он для нее, в общем-то, пустое место — я же вижу! — Луис Карреро наклонил голову и заскрипел зубами.

— Почему же все-таки Орфей? — осторожно напомнил я, с сочувствием глядя на него.

— Орфей! — Луис Карреро презрительно усмехнулся. — Потому что имя моей жены — Эвридика. Это он называет себя Орфеем. «Вы моя Эвридика, я ваш преданный Орфей», — скривившись, почти пропел он, явно копируя господина Минотти. — И начинает терзать пианино. Он объяснял, какая-то доисторическая легенда. Какой-то земной музыкант, задушенная кем-то — соперником, кажется, — возлюбленная… Реанимация с помощью музыки, гроб хрустальный на цепях… Орфей! Оч-чень крупный специалист по ранней истории Журавлиной Стаи.

Он замолчал, сжав кулаки и пошевеливая нижней челюстью. Сейчас он явно был не здесь, в салоне авто в компании дотошного полицейского, а где-то в другом месте наедине с Орфеем Минотти; пинал его ногами или смачно бил по лицу. Да, ревность — слепая и злая сила…

Я вновь поглядел на его руки. Все расширяющаяся трещина в отношениях… Если не мне — так никому другому… Назойливый соперник… Можно ли убить из ревности? Безусловно. Убивали, убивают и будут убивать, и никогда, наверное, не избавиться от этого греха, одного из самых тяжких грехов человеческих. И новое человечество, на которое уповает Свен Блутсберг, тоже было бы таким. Но ведь то, явившееся госпоже Карреро, называло себя Орфеем! Зачем историку Минотти покушаться на объект своего вожделения? Из тех же соображений? Не мне, так и не ему, холеному и красивому капитан-директору!

Но независимо от того, кто покушался на Эвридику Карреро — каким образом можно было осуществить покушение? С проекцией я придумал неплохо какая-нибудь наведенная голографическая картинка… да хоть бы и настоящий призрак в конце концов! Каким образом нанесены телесные повреждения — вот в чем вопрос. Их мог нанести либо человек, либо автомат… либо какое-то наведенное поле. Появление человека или автомата было бы зарегистрировано системой слежения, даже если бы человек или автомат возник в загородном доме посредством нуль-переброски (что само по себе невероятно). Версию с силовым ударом отрабатывают Стан и Берт. Если такое, в принципе, возможно значит, кто-то имеет зуб на Эвридику Карреро. Или на ее мужа.

Круг замкнулся. Я не продвинулся вперед ни на шаг. Механизм явления продолжал оставаться неясным; а ведь он вполне мог быть адекватен фениксианскому феномену… Ну что, ну что еще можно было выжать из Журавлиной Стаи?..

Хорошо, Лео, сказал я себе. Давай подойдем к делу с несколько иной стороны. Вспомним доктора Кастальеса, которого ты неумышленно лишил сегодня душевного равновесия. Старая психическая травма — чувство вины за смерть несчастного юноши Джордже Вирджилиаса. Она ведь любила его, пока ей не вскружил голову неотразимый Второй Искуситель. Без труда можно догадаться, как он был красив тогда — молодой преуспевающий предприниматель, житель столицы округа, заглянувший в провинциальный приморский городишко. Чувство вины, перешедшее в длительный скрытый психоз…

Некто, узнав, что она остается одна в загородном доме, наносит силовой удар — даже без всяких голографических проекций! Проекция возникает только в сознании Эвридики Карреро! Возникает при этом ударе, не ударе даже, а более-менее длительном воздействии. Воздействие сопровождается понижением температуры, связанным с какими-то энергетическими преобразованиями — отсюда и ледяные клыки призрака, и сосульки вместо пальцев. Ну а самого-то призрака и не было — были наложившиеся друг на друга картины воображения, переплетающиеся образы… Отсюда и появление призрака из земли — это вышел из могилы поклявшийся не оставлять ее в покое Джордже Вирджилиас. Отсюда и волосатые руки — руки мужа. Отсюда и слова призрака — это слова господина Минотти.

Вот так, все — по полочкам. Неясно только главное: кто и как?

— У вас есть еще вопросы, господин Грег? Может быть, меня уже пустят к Дике?

Я очнулся.

— Не сочтите мой вопрос оскорбительным для себя, господин Карреро…

— Я понял. — Луис Карреро надменно поджал губу. — Вы хотите поинтересоваться, не имел бы я выгоды в случае смерти собственной жены и где находился пятнадцатого июля. Так?

Я развел руками:

— Это стандартные вопросы, господин Карреро. Ваше право не отвечать на них без адвоката и официального разрешения на проведение с вами подобной беседы.

— Думаю, обойдемся без адвоката. Во всяком случае, пока. — Огонь в его глазах несколько ослаб. — Ведь это я, собственно, пригласил вас к разговору. Итак, по поводу моей заинтересованности в смерти Дики. Тут как раз тот случай, когда, скорее, она была бы заинтересована в моей смерти. Как наследница. А наследство у меня неплохое — полиция может получить декларации о моих доходах в нашем налоговом управлении. Наследство же Дики мне мало что прибавит. А если говорить о моей ревности — да, я понимаю, что смешон с этим своим «Комплексом-плюс»! — то могу признать, что действительно временами готов отправить на тот свет ее воздыхателей, клянусь Иосафатом! Но — воздыхателей, господин Грег, а не ее. И, надеюсь, вы понимаете разницу между выражениями «готов убить» и «действительно убить»?

Я кивнул и деловито сказал:

— Понимаю.

— И второй ваш вопрос: где я был пятнадцатого июля?

— Именно, — вновь кивнул я.

— Я уже давал показания вашим дотошным коллегам, — несколько высокомерно произнес Луис Карреро, — но, видимо, в ваших структурах правая рука порой не ведает, что делает левая. Поэтому повторяю персонально для вас, господин Грег.

— Весьма признателен, — вежливо ответил я. Я все-таки не собирался уточнять свой подлинный статус.

— Итак, утром пятнадцатого июля я вылетел в Сегура-Сьесо для переговоров с моими партнерами из лидер-секции «Осеано». Доказательства, можно надеяться, находятся в городском управлении полиции. — Луис Карреро саркастически усмехнулся. — Во всяком случае, где-то в вашем ведомстве. Вечером того же, интересующего вас дня, я связался со своей женой. Поинтересовался, необходимо ли мое немедленное присутствие в долине Кордильера. Дика ответила, что великолепно справится сама. Заявляю для следствия: я понятия не имел, что она отпустит нашего Фердинандо и останется на ночь одна. Но даже и в этой ситуации я был вполне спокоен. Господин Карреро воздел кверху палец. — «Комплекс-плюс»! Безотказная система для ревнивых мужей. Вы не ревнуете свою жену, господин Грег?

— Нет, — терпеливо ответил я, решив не обращать внимания на его эскапады.

— Вы счастливый человек.

— У меня просто нет жены, — пояснил я.

— Тогда вы не очень счастливый человек, — сочувственно сказал Луис Карреро.

Зачем он это подчеркивает? Специально? Тогда это слишком незавуалированно, слишком бросается в глаза. Или ему просто приятно хоть чем-то задеть лезущего в его личные дела полицейского? Вообще-то его можно понять — люди испокон веков не любят общаться с полицией.

— Так вот, весь вечер я провел в нашем клубе — тому есть десятка три свидетелей, — продолжал Луис Карреро. — Домой вернулся не раньше пяти, планируя немного освежиться и направиться в долину. Честно говоря, пребывание в компании воздыхателей Эвридики на празднике ее небесной покровительницы не могло доставить мне особого удовольствия… Поэтому я рассчитывал прибыть на место не ранее девяти. — Луис Карреро развел руками. — Но в восемь с небольшим поступило сообщение из больницы. — Он жестко взглянул на меня. — Так что в момент предполагаемого покушения, господин Грег, я был в клубе. Надеюсь, полицейская мысль направится в другое русло.

— Возможно, — задумчиво сказал я. — Благодарю за беседу, господин Карреро.

Оставалось еще разыскать историка Минотти и поговорить с ним. Но я знал, что этот разговор ничего не даст. И в то же время я был уверен, что какая-то связь есть. Не на уровне поступков — Минотти, скорее всего, тоже имеет безупречное алиби. А вот на уровне побуждений…

К сожалению, побуждения к делу не пришьешь…

Я просто-таки чувствовал, что все здесь вертится именно вокруг Луиса Карреро и Орфея. Только вот как свести эту внутреннюю убежденность к неоспоримым фактам?..

Я покинул роскошное авто господина Карреро и вежливо поклонился на прощание.

— Если вы подождете, могу подвезти, — неожиданно предложил муж Эвридики Карреро, вполне благосклонно глядя на меня.

— Спасибо, господин Карреро, я лучше прогуляюсь. А заодно и поразмышляю, направлю свою полицейскую мысль в иное русло, — ответил я и вдоль решетчатой больничной ограды двинулся назад, к отелю.

10 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ПРЕДАННЫЙ ОРФЕЙ

Весь обратный путь я проделал пешком, слегка, правда, заплутав на людных улицах Мериды-Гвадианы, но зато весьма сытно подкрепившись наваристой ухой и отличной отбивной в просторном прозрачном «барабане» на углу двух оживленных магистралей. Возле отеля никакого движения не наблюдалось; стояли у подъезда три-четыре обычных авто — не чета комфортабельной колеснице господина Карреро. В холле с молчаливым портье и скучающим охранником тоже царило затишье. Давешняя милашка, томящаяся за своей дверью с круглым окошком, окинув меня безнадежным взглядом, оценила мою деловую походку и с чувством зевнула. Приезжие, кажется, не очень баловали Мериду-Гвадиану своим присутствием — или просто был не сезон?

И вот ведь в чем заключалась специфика моих довольно многочисленных поездок по городам разных миров: я практически ничего не успевал выяснить о местах своего пребывания, об их достопримечательностях, не мог в должной мере прочувствовать их колорит; я делал свои дела и возвращался на Соколиную, где ждали меня очередные дела. Взять тот же парк за окном моего номера — ведь хороший же, наверное, парк, вот и Блутсберг его рекомендовал; но разве до парка мне? разве до красот мне Мериды-Гвадианы?..

В номере я сбросил куртку, устроился в кресле и вплотную взялся за информационный блок визио. Во-первых, уточнил в городском управлении полиции, подвергалась ли экспертизе система «Комплекс-плюс», установленная на территории загородных владений господина Карреро. Получив утвердительный ответ, я запросил местный библинформ и после некоторого ожидания получил краткую, но вполне исчерпывающую справку.

Орфей. Мифологический персонаж. Земля. Певец и музыкант, родом из Фракии. Когда его жена Эвридика, нимфа, спасаясь от преследования Аристея, бога земледелия, наступила на змею и погибла от ее укуса, Орфей спустился в подземное царство и, растрогав его владык, Аида и Персефону, своей музыкой, убедил их отпустить умершую Эвридику обратно на землю. Вопреки запрету оглянулся на следовавшую за ним Эвридику, и она навсегда вернулась в царство мертвых. За верность жене впоследствии помещен богами на небо в виде созвездия Лебедь. Обитаемый мир созвездия Лебедь — Полет Цапли.

Последнее я добавил от себя — что-что, а уж это я знал.

Вот тебе и задушенная возлюбленная, вот тебе и гроб хрустальный… А господин Минотти, судя по всему, знаток не только ранней истории Журавлиной Стаи, как квалифицировал его супруг Эвридики Карреро — тут, оказывается, такие тонкости земной мифологии, о которых я и слыхом не слыхивал, хотя кое-какие мифы были мне известны. Например, о Геракле, о Язоне и Медее видел такую очень красочную синтезу.

Людей с именем Алессандро Минотти проживало на сегодняшний день в сорок первом округе целых пятеро, но преподавателем истории в местном университете числился только один из них — владелец собственного дома в Эдеме, расположенном неподалеку от Мериды-Гвадианы. На мой вызов у него дома очень долго никто не отвечал и я уже подумывал, не направиться ли в университет и поискать его там, когда, на седьмой или восьмой раз, экран визио осветился и на нем возникло изображение непричесанного и явно заспанного плотного человека моих, примерно, лет, с массивным носом и черными глазами, глубоко угнездившимися под аккуратными дугами бровей. Возможно, господину Минотти и не по силам было тягаться в привлекательности с красавцем Луисом Карреро, но все-таки обаянием Господь его явно не обделил, а мягкий, матовый блеск глаз Орфея способен был, по-моему, заставить дрогнуть не одно женское сердце. К тому же образован, подумал я, знаток допотопных земных мифов о музыкантах да и сам музыкант — «терзатель пианино», по определению господина Карреро. Впрочем, Луис Карреро вряд ли судил объективно о талантах господина Алессандро-Орфея Минотти.

Заспанный Апессандро Минотти с недоумением и непониманием разглядывал меня.

— Это дом Минотти. Вы не ошиблись? — Сказано это было довольно пасмурным тоном. Я подумал, что он накануне перебрал на вечеринке. Хотя, возможно, просто работал до утра (или дежурил под окном палаты номер три), а я со своей назойливостью нарушил его отдых; спросонок да еще и не выспавшись, я тоже бываю не особенно приветлив.

— Извините, господин Минотти. Кажется, я не совсем вовремя…

— Слушаю вас, — буркнул Орфей. — Поздно лег вчера… вернее, уже сегодня. Чем могу быть полезен? Или вы к Паоле? Тогда сожалею, но она в отъезде.

У Орфея, оказывается, уже была одна Эвридика. Или это он о дочери?

— Я Леонардо Грег из полиции, — в очередной раз за этот день представился я.

Алессандро Минотти утомленно закатил глаза и простонал:

— Ну что еще? Штраф я уже уплатил, техосмотр прошел. Да, виноват, тысячу раз виноват! Но вы бы лучше позаботились о создании условий для нормальной парковки — там же у вас и святой поневоле согрешит! Там же постоянное вавилонское столпотворение!

— Господин Минотти, — сказал я, переждав его внезапный словесный шквал, — речь идет не о техосмотре и не о парковке. Я беспокою вас по совершенно другому делу.

Орфей откинулся на спинку кресла и распахнул глаза, окончательно просыпаясь.

— По какому другому делу? У меня нет никаких дел с пoлицией!

Нетерпеливый он был человек, порывистый, и, кажется, не умел дослушивать собеседника до конца. И каково ему было со студентами… вернее, студентам с ним?

— Мне поручено выяснить некоторые вопросы, связанные с делом госпожи Карреро.

Я внимательно наблюдал за его реакцией на мои слова, но никакой необычной (и любопытной для меня) реакции не последовало. Он просто несколько мгновений молчал, усваивая мое сообщение, а потом удрученно покивал:

— Да-да, Эвридика… Странная и печальная история. Что-то ее страшно напугало… Можно сказать, почти безумно напугало.

— А что именно, как вы думаете? — тут же спросил я.

— Раздался в доме вещий вопль, и встали дыбом волосы… В ночи, во сне царица закричала. Этот крик был полон страха, — медленно, с расстановкой, произнес господин Минотти.

— Что-то из ранних сказаний Журавлиной Стаи? — осведомился я.

— Копайте глубже! — Он придавил рукой взлохмаченные волосы и привел их в относительный порядок. — Эсхил! «Орестея»! Это я к тому, что бедняжку напугали чуть ли не до сумасшествия. А кто?… Что?.. — Он скорбно развел руками. Впрочем, без всякой рисовки — он, по-моему, действительно переживал. — Увы, ничем не могу помочь полиции. Узнал, бросился в больницу… Если бы хоть какое-нибудь предчувствие! Я бы приехал накануне, был бы с ней в ту ночь!.. — Орфей осекся и с некоторым смущением посмотрел на меня.

«Хорошую ночку устроил бы вам господин Карреро», — подумал я.

Орфей неожиданно прищурился и подался вперед:

— А почему, собственно, вы обратились ко мне? Да, я близкий друг, даже, в некоторой степени, обожатель, этакий одержимый до самозабвения Ланселот Озерный, но… известно мне не более других.

— Мы опрашиваем всех, знающих госпожу Карреро. Возможно, хоть что-нибудь прояснится. История, действительно, очень странная.

— Ну да, ну да, — покивал господин Минотти. — Ищете след. Но, к сожалению, не могу пролить ни единого луча света. Значит, полиция пока в тупике?

— Отрабатываем версии, — неопределенно сказал я. — У нас не тупики, а, скорее, перепутья. — И добавил: — Понимаю всю неделикатность своего вопроса, господин Минотти, но, надеюсь, и вы меня поймете… Я задаю его всем, он просто неизбежен.

— Да-да, конечно, любой вопрос! — с готовностью отозвался Алессандро Минотти. — Небось, насчет моих отношений с Эвридикой? Понимаете, Паола это Паола. — Он замялся. Я решил его не перебивать — пусть выскажется. Паола — это, конечно, свое, надежное… но потеряна острота ощущений, новизна восприятия, понимаете? Нет пряности. Нет тайны. Все давно рассчитано, все измерено, все познано. А познание, как известно, умножает скорбь. И скорбящего тянет к новому познанию. — Он лукаво посмотрел на меня. — Вы же способны понять, как мужчина?..

«А ведь у него, кроме красавицы Звридики, пожалуй, и еще кое-кто есть, — внезапно подумал я. — Студентки, например. Студенточки… Объекты весьма интересные в смысле познания. И обладания. Господин Орфей — явно парень не промах! Обольститель-музыкант…»

Нельзя сказать, что я его осуждал. Когда все происходит красиво, после музицирования на пианино, после декламирования Эсхила…

— От Эвридики я просто теряю голову, — доверительно произнес Алессандро Минотти. — Я же говорю: безумствующий Ланселот на коленях пред Геньеврой! И между прочим, Паола меня хорошо знает и ко всему привыкла — я ведь себя не переделаю! Да, Эвридика… — Орфей блаженно возвел очи горе. Тонкая, чувствующая натура — ей бы родиться не здесь, и не сейчас… Ну что ей может дать этот самовлюбленный Нарцисс?

— Собственно, у меня вопрос несколько иного рода, господин Минотти.

— Да-да, конечно, любой вопрос! — вновь воскликнул он. — Мне скрывать нечего и я ничего не скрываю. Давно ведь известно: нет ничего тайного, что не стало бы…

— Я хочу уточнить, где вы были пятнадцатого июля, — поспешил я прервать его, потому что разговор грозил затянуться до бесконечности.

— Почему именно пятнадцатого? — не понял Алессандро Минотти. — Что такое пятнадцатое?

— Пятнадцатое — это день, когда госпожу Карреро кто-то очень сильно напугал, — пояснил я. — День накануне праздника ее небесной покровительницы. Вы ведь собирались к ней на праздник, господин Минотти?

— Ну да, Эвридика, конечно же, меня пригласила… Ах, вот оно что! Историк наконец понял и улыбнулся. — Вы хотите проверить, не причастен ли я к этой мистерии? Прорабатываете все варианты? Что ж, я к вам не в претензии. Пожалуйста! Пятнадцатого до обеда я находился в университете вступительные экзамены, голова кругом идет от юных мордашек, — затем… Алессандро Минотти задумчиво покусал палец. — Да! Затем заехал к Хроносу Томас Кьерк, тоже историк, можете проверить. Слушайте, какие-то совершенно оригинальные сказания периода менторов и, главное, где? Где, как вы думаете? Не за Средиземноморьем, не в Кантабрийских горах, а буквально здесь, под носом!..

— А после посещения Хроноса? — железной рукой ввел я поток в прежнее русло. — Что вы делали потом, господин Минотти?

— Потом? Потом, разумеется, поехал домой, обедал с Паолой. Знаете, она у меня прекрасно готовит! Запеченные…

— А после обеда?

— После обеда? — Господин Минотти пожал плечами. — Не знаю, что-то такое делал, наверное.

— В доме? — уточнил я.

— Ну да, в доме, а где же еще? Именно в доме. А! — Он с удовлетворенным видом хлопнул себя по коленям. — Помогал Паоле пересаживать петушиные гребни, они почему-то начали вянуть в тени. Не знаете, может быть, не стоило пристраивать у них под боком эту пурпурную флерону?

— К сожалению, я не специалист, господин Минотти, — терпеливо сказал я. Уж чего-чего, а терпения мне было не занимать; подобных разговоров насчитывался в моем активе не один десяток. — А дальше?

— Н-ну… — Историк задумался, потеребил губу. — Ничего особенного. Знакомство с прессой, просмотр кое-каких материалов… И вообще, я рано лег спать — в этом я абсолютно уверен. Период довольно напряженный, эти собеседования, эти экзамены… Для всех же хорошим быть нельзя, но, ей-Богу, сам расстраиваешься, когда этакая молоденькая… очаровательная… — а путает зеленый мятеж в Северных горах с прибрежными акциями зеленых периода Третьей Волны. Потому и нервы, и заснуть не могу, все ворочаюсь… Без нейролептиков уже и не обойдусь никак! — Он кивнул на стоящий у окна низкий столик с какими-то бумагами. — А тут нужно было выспаться перед визитом к Эвридике — гулять-то собирались до утра. Устроить, знаете, этакий маленький шабаш; компания намечалась весьма интересная… И вчера на ночь опять принял — видите, до сих проснуться окончательно не могу…

— Может ли кто-то подтвердить, что вечером пятнадцатого июля вы были дома? — безнадежно спросил я, понимая, что ничего это мне не даст.

— Паола может подтвердить.

— А кто-то еще, кроме вашей жены?

На лице Орфея появилось недоуменное выражение:

— У вас есть основания не верить мне, господин полицейский?

— Оснований нет.

Он добродушно улыбнутся и сказал в пространство: — Вообще-то я не обязан умолять вас верить моим словам. Я говорю так, как оно было, а уж дело полиции — коль имеются у нее на то основания — постараться опровергнуть меня и фактами доказать, что я, мягко говоря, искажаю действительные события. Я правильно рассуждаю, господин полицейский?

— Оснований не верить вам у меня нет, — повторил я. — Я просто уточняю.

— Да я же не в претензии! — Господин Минотти прижал руки к груди. — Я все прекрасно понимаю и рад бы помочь, поверьте! Но чем, чем я могу помочь? На вопросы ваши я ответил, ничего не утаил, и готов, если надо, еще раз ответить. Дело-то нешуточное!

— Да, — согласился я. — Спасибо за информацию, господин Минотти. Еще раз извините за беспокойство.

— Нет, это вы меня извините!

— За что?

— За то, что никакой информацией я, к сожалению, не располагаю.

Мы соревновались в обмене любезностями еще некоторое время; господин Минотти и не думал выдыхаться — а ведь общался он со мной, по его же словам, еще не проснувшись. Можно было только предполагать, каков он в состоянии бодрствующем…

Наконец я все-таки сумел распрощаться с поклонником Эвридики Карреро и решил сделать короткую передышку. Подошел к окну и чуть ли не по пояс высунулся в парк.

Проверить, конечно, придется; во всяком случае, попытаться проверить — но историк Алессандро Минотти не вызывал у меня подозрений. И вел он себя при нашей беседе вполне естественно, без фальши… Большой талант нужно иметь, чтобы так сыграть. Нет, не было тут никакой игры, и господин Орфей действительно пребывал в таком же неведении относительно покушения на госпожу Карреро, в каком пребывал и я… Но ведь призрак же называл себя Орфеем, именно Орфеем, а не Леонардо-Валентином! Деформированное субъективное восприятие госпожи Карреро?..

Я, как улитка, втянул себя назад, в номер отеля, и вновь уселся за информационный блок. Набрав код защиты, еще раз связался с городским управлением полиции, выяснил, кто непосредственно занимается делом Эвридики Карреро и разыскал этого сотрудника. Следователь оказался совсем молодым курчавым парнем с добродушным лицом, мощными плечами и символом прим-ажана на плече серой форменной куртки. Когда я предъявил ему карточку сотрудника Унипола, он подтянулся и лицо его преобразилось, перестав быть добродушным; оно стало деловитым, озабоченным и заинтересованным. Я спросил, как продвигается следствие по делу госпожи Карреро и из краткого ответа понял, что никак не продвигается.

— Отрабатываем версии, — произнес он точь-в-точь те же самые слова, которые я совсем недавно говорил господину Минотти. — Хотя, как считают медики, тут нет никакого криминала.

— Как считает доктор Кастальес? — уточнил я.

Он посмотрел на меня вопросительным взглядом, словно уловив в моем голосе сомнение.

— Доктор Кастальес вполне квалифицированный специалист. Но у нас есть и мнение консилиума, господин Грег.

— Ясно.

По мнению медиков, все дело в состоянии психики госпожи Карреро, и никакого покушения не было. Городское управление полиции ничего не имеет против такого мнения. Ну а я? Каково мое мнение на сей счет?..

— Вы располагаете какими-то новыми данными? — сдержанно спросил молодой следователь. — Я постарался проработать все варианты…

В этом я не сомневался. В полицейских управлениях всех миров работали вполне добросовестные парни. Во всяком случае, я не мог припомнить, чтобы кто-нибудь стремился побыстрее закрыть безнадежное дело. Сил и способностей хватало, платили хорошо… только вот далеко не всегда наша система траления срабатывала. И это шло не от несовершенства системы; преступник ведь в большинстве случаев не лез в дом жертвы с ножом или квантером, разбрасывая улики, — он действовал издалека, он оставлял взрывные устройства, он вообще мог никогда не встречаться с будущей жертвой… В общем, проблема была старой, как мир, и, судя по интереснейшему курсу «Детективный роман», который нам читали в колледже, в этой сфере человеческой деятельности ничего не менялось со времен Каина и Авеля.

— Новых данных у меня нет, — сказал я, нисколько не покривив душой; то, чем я располагал на второй день пребывания в Мериде-Гвадиане, вряд ли можно было назвать данными. А об открытии Валентина пока рано было говорить, не дождавшись результатов изысканий моих парней. — Вы проработали линию мажордома?

— Конечно, господин Грег. — В голосе следователя прозвучал оттенок обиды. — Одной из самых первых. Ни единого узла.

— Как его имя?

Я задал этот вопрос вовсе не для того, чтобы проверить память следователя. Просто, по информации Валентина, мажордома звали Энрике Торхиньо. А господин Луис Карреро сегодня утром сказал мне: «Я понятия не имел, что Дика отпустит нашего Фердинандо и на ночь останется в доме одна». Мелочь? Но в нашем деле не бывает мелочей. Не должно быть мелочей. — Энрике Торхиньо, — деревянным голосом отчеканил следователь. — Энрике-Фердинандо Долорес Торхиньо.

«Слава Господу, — невесело подумал я, — хоть это прояснилось».

Следователь смотрел на меня с легким укором, словно говоря: «Ну зачем вам проверять меня, господин из Унипола? Займитесь лучше делом».

— Новых данных у меня нет, господин прим-ажан, — повторил я. Попрошу вас сразу сообщать нам, если они вдруг появятся у вас, и ни в коем случае не закрывать дело. Ничего особенного я не обнаружил — все на уровне подозрений и предположений… Но все-таки порекомендую организовать скрытую охрану госпожи Карреро и установить постоянное наблюдение за ее мужем и Алессандро Минотти, историком из вашего университета. Не говорю, что это к чему-либо приведет, и все же…

— При любой опасности госпожа Карреро может немедленно связаться с медицинским постом, — все тем же деревянным голосом произнес прим-ажан. За ее мужем мы наблюдаем с самого начала следствия. Сегодня вы, господин Грег, беседовали с ним около третьей больницы. А вот в отношении господина Алессандро Минотти у нас только общие сведения. Данные достаточно нейтральные.

Вот так, подумал я. Толковые ребята. Они и без моих советов делали то, что положено делать.

— Дело не закрывайте, — еще раз сказал я. — Добавочную информацию вы получите. А Орфея из объектов не спешите исключать. На всякий случай.

— Орфея? — переспросил следователь.

— Ну да, Алессандро Минотти.

— Почему — «Орфея»? — Прим-ажан насторожился. — Он что — неплохо поет? Ах, да! Эвридика…

«Вот так, — опять подумал я. — Парнишка-то будет поэрудированнее меня…»

— Насчет его вокальных данных сказать ничего не могу, но наблюдение прошу установить, господин прим-ажан. Шансов мало, но не помешает.

— Будет сделано, господин Грег, — вежливо ответил следователь.

В общем-то, больше ничего я ему посоветовать не мог. Мои подозрения являлись всего лишь моими подозрениями. Теперь я был здесь лишним — все, что касается конкретных действий, осуществится и без меня.

— Пока все, господин прим-ажан. Желаю успеха.

Он внимательно посмотрел на меня и мягко произнес:

— Не беспокойтесь, господин Грег, дело закрыто не будет.

— Желаю успеха, — повторил я на прощание.

11 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ЗАКОЛДОВАННАЯ ДОЛИНА

Побродив немного по номеру, я решил перед возвращением на Соколиную побывать на месте происшествия — времени до вечерней нуль-переброски вполне хватало. Конечно же, я не рассчитывал отыскать там какой-нибудь след; но хотя бы попытаться прочувствовать атмосферу той ночи… того места… А вдруг на самом деле есть такие зоны, где из земли появляются призраки? «Пришел твой Орфей», — так говорил призрак? Этакое странное, своеобразное отражение древнего мифа: там Орфей спускался в царство мертвых, чтобы забрать свою Эвридику к живым, а тут он поднимался в царство живых, чтобы забрать ее к мертвым… Может быть, такие же подземные сверхъестественные силы поднялись из запредельных глубин в доме Ивара Ноома? Мда-а, с призраками тягаться трудно. Но если они нарушают закон, совершают убийство — с ними нужно тягаться.

«Браво, Лео, — сказал я себе. — Ты образцовый блюститель закона».

А если это и не призраки вовсе, а нехорошие существа из какого-то другого измерения, задумавшие уничтожить человечество и обосноваться в наших мирах? Тогда следует незамедлительно принимать самые крутые оборонительные меры.

Все! Придя к столь нетрадиционной версии, я понял, что нужно срочно покинуть отель и проветриться. Не теряя больше времени на пустопорожние рассуждения и измышления, я связался с портье и заказал авто, одновременно высветив на экране схему пригородной зоны и выяснив, как проехать в долину Кордильера. Затем сбросил одежду и забрался в кабинку массажера.

Массаж явно пошел мне на пользу, хоть на время удалив из моей головы назойливые и непродуктивные мысли, и вниз я спустился уже в ином расположении духа. Я был уверен, что мои парни вместе с Валентином не сидят, сложа руки, и что в Кремсе ждет меня новая обнадеживающая информация.

— Авто справа от входа, господин Грег. — Портье вежливо улыбнулся. Модель «тихоня», цвета нашей сегодняшней погоды. Очень удобна в обращении.

— Спасибо за подходящий цвет, — сказал я, расплачиваясь.

Короткое, приглаженное с боков авто было действительно под стать серому небу, с которого вновь моросило. Метеорологические прогнозы Валентина продолжали сбываться.

Утренних заторов и столпотворений уже не наблюдалось и я без помех покатил зелеными улицами Мериды-Гвадианы, изредка сверяясь с голубеющей на приборной панели маршруткой, в глубине которой ползла бледная точка — мой «тихоня» цвета дождя.

Большие, немного вычурные здания центральных кварталов постепенно расступались, уходя все дальше от дороги, а потом и вовсе исчезли, сменившись обширными парками и разбросанными за кустами и деревьями белыми коттеджами. Количество авто, маршрутников и велосипедистов заметно поубавилось, да и людей на тротуарах было совсем немного; только носилась по лужайкам шустрая детвора — такая же, как и в любом другом конце обитаемой Вселенной.

Дорога пошла под уклон, внезапно передо мной распахнулся серый простор, и вдали, почти сливаясь с насупленным небом, показались мощные вздыбленные силуэты гор.

А потом, миновав одинокие ярко-оранжевые округлые домики дорожной полиции — ни дать ни взять апельсины, упавшие с какого-то небесного дерева в мокрую траву! — я доехал до развилки и, так и не добравшись до далеких гор, свернул направо и углубился в роскошный сосновый лес. Обочины пустынной дороги были усеяны желтой хвоей и растопыренными шишками, сосны стояли стеной — ближе к дорожной полосе топорщился густой молодняк, чуть ли не выплескиваясь под колеса, а сзади его подпирали степенные ветераны, высокие, сомкнувшиеся плечом к плечу, неподвластные никаким ураганам.

И настолько все это было красиво, и настолько напомнило мой Альбатрос (хотя альбасосны и не совсем такие), что я остановил авто и вышел. Отрешенно и спокойно было вокруг, еле слышно шелестел дождь, и на кончиках длинных, нежно-зеленых иголок молодняка висели прозрачные капли. Пахло чистой, умытой хвоей, пахло первозданной свежестью, и усыпавшие обочины шишки складывались в слова древнего праязыка, на котором когда-то гововила с Господом Природа, не познавшая еще присутствия человека…

И, как всегда, на мгновение захотелось мне уйти в лесные глубины, слиться с этой свежестью и зеленью, раствориться в ней, перестать быть малым конечным существом, перелиться в необъятное тело мира… И, как всегда, я вернулся в свое механическое приспособление для передвижения по земле — и продолжил путь.

У меня были свои дела.

Еще минут пятнадцать я в полном одиночестве пронизывал этот густой зеленый пояс, чувствуя себя первооткрывателем, а потом лес поредел, стал иссякать, и кончился, разбежавшись от дороги последними стайками молодых низкорослых сосен. Лес кончился — так, порой, кончается все хорошее… Впрочем, впереди не было ничего плохого, наоборот — продолжалось хорошее. Прямо по курсу, уходя под серый занавес неба, распростерлась великолепная долина, заросшая густой травой. То там, то тут зелеными облаками клубились над ней кроны деревьев-великанов. Кое-где я разглядел дома, но насчитал их всего пять-шесть, не больше — очаровательных мест вокруг Мериды-Гвадианы и вообще на Журавлиной Стае было, наверное, хоть отбавляй и не имело смысла скучиваться так же, как в городе. Все обитаемые миры, кроме, пожалуй, Земли, предоставляли очень много простора своему относительно малочисленному населению. А человеку, хоть он и стадное существо, иногда просто необходимо побыть одному, вдали от других, даже себе подобных.

«Тихоня» резво бежал мимо каких-то полуразрушенных построек, охваченных буйной зеленью. Чувствовался на них густой налет времени возможно даже, это были остатки одного из первых поселений на Журавлиной Стае. Господин Минотти, наверное, мог быть дать консультацию по этому вопросу.

Вообще, историей всех обитаемых миров владели только специалисты. В школе я изучал курс истории Земли, и смутно помнились мне Древний Рим то ли с Цезарем, то ли с Карлом Великим, какие-то войны каких-то королей, всепланетная бойня, устроенная государством Антантой (или Атлантой?), еще одна бойня, развязанная императором Гитлером, мощная Союзная Империя, развалившаяся чуть ли не в одночасье… Историю Альбатроса я знал, конечно, намного лучше, но так уж получилось, что все мои помыслы с ранней юности были направлены на изучение совсем других дисциплин, которые я использовал теперь в своей полицейской работе. Оставим историю историкам, а телетику телетикам. Невозможно в наше время быть всезнайкой — на это не хватит и десятка жизней; главное — знать, где и как можно найти информацию по интересующей тебя теме. А это я — плохо ли, хорошо ли, — но все-таки умел. И в конце концов, никто не требовал от земного полицейского эпохи, например, Заселения, знания тонкостей истории того же Древнего Рима. Главное — чтобы он успешно выполнял свою работу, и если она этого потребует — изучить-таки все тонкости истории Древнего Рима.

А все же задел меня, видно, юный прим-ажан, коли я словно пытаюсь в чем-то оправдаться…

Доехав до указателя: «Владение Л. С. Карреро», я, притормозив, свернул на проселочную дорогу и довольно долго вел «тихоню» среди высоких трав, то и дело буксуя в обширных лужах — все-таки «тихоня» был городским авто. Наконец впереди показалась длинная изгородь подстриженного кустарника, за которой, на ровной зеленой лужайке, предстал передо мной двухэтажный загородный дом господина Луиса Карреро и его супруги.

Дом смотрелся так же роскошно, как каплевидное авто капитан-директора. Он, наверное, был даже сродни произведениям искусства со всеми своими изящными архитектурными деталями, названий которых я не знал, замысловатыми и радующими глаз окнами, дверями на высоком, тоже изящном, крыльце, с разноцветной покатой крышей, увенчанной ажурными беседками и какими-то возносящимися к небу постройками, назначение которых было для меня великой тайной. На крыльце этого чуда зодчества стоял под навесом коренастый седовласый человек в широких белых брюках и просторной белой рубахе навыпуск и внимательно наблюдал за рывками моего «тихони», в очередной раз застрявшего в луже.

— Добрый день, господин Торхиньо, — поприветствовал я его, выйдя из авто. — Полиция, Леонардо Грег.

Мажордом не сделал ни одного движения, чтобы спуститься с крыльца. Его круглое лицо вдруг стало сердитым, словно полиция ему смертельно надоела. Наверное, так оно и было.

— У меня нет к вам никаких вопросов, господин Торхиньо, — миролюбиво сказал я, остановившись у крыльца и снизу вверх глядя на его округлую фигуру. — Просто хотел бы, с вашего позволения, побродить здесь немного.

Нахохлившийся мажордом, словно не расслышав моих первых слов, буркнул, не удостаивая меня взглядом:

— Что вам угодно? Владельцы дома отсутствуют.

— Я Леонардо Грег из полиции, — еще более миролюбиво повторил я. — Я уже беседовал сегодня с господами Карреро. А теперь решил побывать здесь, на месте событий.

Господин Торхиньо вновь пробурчал все с тем же взъерошенным и неприступным видом дракона, охраняющего пещеру с несметными сокровищами:

— Полиции здесь уже было видимо-невидимо. Только вот толку никакого.

— Ведется следствие, — сдержанно сказал я. — 0 результатах говорить пока…

— Всю траву истоптали, птиц распугали, нырка-богомола вообще с тех пор не видно, — угрюмо продолжал мажордом, не обращая внимания на мои слова. — И мало того, что полиция — так ведь едут теперь всякие любопытствующие, всю дорогу разбили, не проехать, не пройти теперь…

— Я не любопытствующий, господин Торхиньо. Я из полиции, — в очередной раз сказал я.

— Они вот тоже говорят, что из полиции. — Мажордом возвышался на крыльце над моей головой, как неприступный утес. — И лезут, лезут. Любопытно им, видите ли.

«Пресса суетится, не иначе, — подумал я. — Видимо, придется представиться по всей форме, а то ведь выпятит грудь и не пустит».

Я вынул из кармана куртки свою служебную карточку и поднял над головой.

— Я из Унипола, господин Торхиньо. Надеюсь, вам хорошо видно?

Он скосил один глаз на карточку — и вдруг преобразился. Неприступный утес развалился прямо на глазах.

— Унипо-ол? — воскликнул он, мгновенно скатившись с великолепного крыльца и очутившись рядом со мной. — Наконец-то! Дошли мои молитвы! От наших-то ведь толку никакого — все облазили, все потоптали, кустарник поломали, расспрашивали по десять раз, а в итоге? Что в итоге, господин… — он вновь взглянул на карточку, которую я продолжал держать перед его носом, — …господин Грег? В итоге они признали ее просто сумасшедшей! Это кто сумасшедшая, это госпожа Дика сумасшедшая? Да сами они все сумасшедшие, вот что я вам скажу!

Он подступал все ближе, потрясая кулаками, так что мне пришлось попридержать его, уперев палец ему в грудь.

— Успокойтесь, господин Торхиньо. Следствие продолжается и о каких-либо выводах речь пока не идет.

Мажордом присел, как перед прыжком, и, резко выпрямившись, выпалил прямо мне в лицо:

— Да они уже признали ее сумасшедшей, говорю вам! Они и господину Луису так сказали! Надеюсь, уж Унипол-то разберется, привлечет, наконец, специалистов? Я же им все рассказывал, этим господам из городского управления!

— О чем? — насторожился я.

— Как это о чем? — Мажордом изумленно застыл передо мной. Его белая рубаха уже была испещрена каплями дождя. — Они разве не поставили вас в известность, господин Брэк?

— Грег, — поправил я. — Вас же той ночью не было в доме. Или я ошибаюсь?

— Не было! Не было! — Он воздел руки к небу. — К сожалению, не было! А я ведь знал, что такое не кончится добром!

— Давайте пройдем на крыльцо, господин Торхиньо, — предложил я. Чтобы не мокнуть. И вы мне все расскажете.

— Да что тут рассказывать? — взвился он, игнорируя мое предложение. Я давно чувствовал, что эта долина — заколдованное место! Вокруг дожди — у нас сухо; вокруг сухо — здесь дожди.

В данный момент такое утверждение мажордома не соответствовало действительности, но я не стал ничего говорить по этому поводу. Возможно, у него действительно имелась какая-то дополнительная информация? Впрочем, я как-то сразу в этом засомневался — после первых же его слов о «заколдованном месте».

— А у нас дожди! — еще раз воскликнул господин Торхиньо. — А эти вечерние мерцания над перевалом! А ночные огни! Я бывалый человек, господин Брэк, я такого навидался во время мятежа на Побережье — я ведь, считай, всю жизнь прослужил в корпусе карабинеров, да-а… И никогда ничего не боялся! Ни-ког-да! — Мажордом-карабинер вновь начал наступать на меня. — Я и здесь по ночам бродить было начал — люблю побродить по ночам, — но куда там! Эти тени ночные, эти вздохи… Ружье-то охотничье есть, там оно, — мажордом махнул в сторону дома и перешел на шепот: — Но разве поможет тут ружье? Огни эти, вспышки эти над перевалом… А они, эти специалисты, — последнее слово он произнес с издевкой, — рефракционные, говорят, эффекты в атмосфере! Люминофоры, говорят! Конечно, — его тон стал еще более ехидным, — легче всего придумать красивое название — и все в порядке! Люминофоры — и все тут! Но почему именно здесь, господин Брэк, спрашиваю я вас, почему в нашей долине эти самые люминофоры, эта рефракция, а вокруг никакой рефракции не наблюдается? Почему, я вас спрашиваю?

Все-таки он вынудил меня сделать шаг назад и мне пришлось опять выставить перед собой палец. Плечи его совсем промокли. По моему лицу сползали капли все усиливающегося дождя.

— Господин Торхиньо, — сказал я, в свою очередь пытаясь оттеснить его к крыльцу со спасительным навесом, — а вы рассказывали об этих ваших… м-м… необычных явлениях госпоже Карреро?

— А как же! — невольно отступая под моим напором, воскликнул мажордом. — Сколько раз! Просил поговорить с господином Луисом, убедить его перебраться в другое место. Здесь ведь почти никто не живет! Никто! — Он вновь надвинулся на меня; со стороны могло показаться, что мы исполняем какой-то танец. — Болтушка Хильда? Эта несносная Валерия? Заметьте, обе без мужей! — («Ну и что? — подумал я. — Странный аргумент»). — Выживший из ума господин Хаген? Вот он-то уж точно сумасшедший! Да все они бывают здесь раз в году, не чаще, и никаких мажордомов не держат! Вернее, не держатся у них мажордомы, уходят! А почему? Потому что нехорошее здесь место, господин Брэк, это я вам говорю. Я бы тоже ушел, но госпожа… Она же такая…

Он, вздохнув, прервал свой монолог и позволил оттеснить себя еще ближе к крыльцу.

«Да, госпожа Звридика поистине неотразима», — с полным пониманием подумал я.

— Нехорошее здесь место, господин Брэк, а они: «рефракция» да «люминофоры»…

Эти слова отставной карабинер произнес уже мне в спину, потому что я обошел его и решительно направился к крыльцу. Он последовал за мной, и некоторое время мы молча стояли, облокотившись на перила и разглядывая долину, подернутую пеленой дождя. И то ли от слов мажордома, то ли от ненастной погоды, но мне действительно почудилось вдруг что-то зловещее в этом мокром пейзаже.

— Я учту ваше сообщение, господин Торхиньо, — наконец сказал я. Хотя разумом-то прекрасно понимал, что никакой ценности для следствия это сообщение не имеет; все это было на уровне настроений, впечатлений, состояния души. И если мажордом сумел внушить госпоже Эвридике подобные свои настроения… Но кто же тогда, черт возьми, пытался ее убить?!

— Разберитесь, разберитесь, господин Брэк, — уныло пробормотал мажордом; от его возбужденного вида не осталось и следа. — Если уж Унипол не разберется, тогда… — Он безнадежно махнул рукой.

— Я похожу здесь немного, — полувопросительно сказал я. — Траву обещаю не очень мять.

— Давайте. — Мажордом вздохнул. — Мне с вами?

— Нет-нет, я сам. А вы идите, переоденьтесь, вы же совсем промокли.

— Что дождь? Дождь-то — пустяки…

Он опять вздохнул, провел ладонями по груди, словно отряхивая воду, и, понурившись, скрылся за дверью. А я сунул руки в карманы куртки и спустился с крыльца.

То место, откуда, судя по мнеме госпожи Карреро, вздыбился из-под земли призрак, я, конечно, не определил. Мокрая трава лужайки перед домом, окруженной аккуратным кустарником, была повсюду совершенно одинаковой и, вопреки утверждениям мажордома, вовсе не казалась вытоптанной. Кусты вроде бы тоже были в порядке. Ни разу, ни в одном месте этой лужайки моя интуиция не просигнализировала ни о чем необычном. Не было на лужайке ни куч земли, ни ям, ни разрытых могил…

Обогнув дом, я вышел к пустой площадке флаерокибов — и вновь ничего. Все выглядело очень обыкновенно и не внушало никаких подозрений.

Потом я побродил по саду, немного постоял у ручья с чистым песчаным дном и вновь обошел загородные владения господина Карреро. В одном из окон второго этажа я увидел мажордома, облаченного в полосатый свитер. Он уныло покивал мне и погрозил кулаком долине. Дождь притих, хотя в небе по-прежнему не было никаких просветов. Попробовал свои силы ветерок, волнами всколыхнув траву.

Дело было сделано, и ничто не мешало мне ехать назад. Вернее, никакого дела-то сделано и не было…

И вообще — было ли дело?..

Махнув рукой господину Торхиньо, продолжавшему стоять у окна, я направился к авто.

— Нехорошее место эта проклятая долина, — сказал мне на прощанье вновь вышедший на крыльцо мажордом. — Нехорошее, поверьте мне, господин Брэк.

12 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ВЫСТРЕЛ

Назад, в Мериду-Гвадиану, я ехал, не торопясь. Торопиться пока было некуда. Дождь окончательно прекратился, лес стоял умиротворенный, свежий, погруженный в себя, в свои собственные извечные думы, и не было ему дела до повседневных и скоротечных забот суетливых двуногих существ, которые не стоят на месте, пустив корни в надежную землю и спокойно расправив ветви под неподвижным небом, а мечутся в разные стороны и уходят в небытие, так и не успев осмыслить цель своего собственного короткого существования.

Хорошо, наверное, быть лесом…

Дорога была все такой же пустынной — никто не стремился в «заколдованную долину», в которой сейчас и остался-то, наверное, только один человек — господин Торхиньо, верный мажордом. Нелегко ему там, наедине со своими страхами. Мерцания, тени, вздохи… Я искренне сочувствовал отставному карабинеру.

«Тихоня» полз еле-еле, оправдывая свое название; мне не хотелось покидать этот спокойный лес, и мысли мои тоже текли спокойно. Вспомнилась Славия — как она там, загадочная и милая моя незнакомка? Плавает в тихих горьких озерах своей печали? Думает обо мне? Ведь не уходит же — значит, не чужой я ей, и не просто любовника нашла она во мне — пусть даже и неплохого, по-моему, любовника. Любовника найти не проблема… Что-то другое разглядела она в Лео Греге — так хотелось мне думать.

Дорога впереди делала довольно крутой поворот, так что казалось, будто «тихоня» вот-вот въедет прямо в густой сосновый молодняк. Ветви сосенок чуть шевелились, словно кто-то возился там, в их колючей глубине… и вдруг меня пронзило болезненно острое ощущение близкой опасности. Я не успел еще ничего сообразить, а тем более предпринять, когда в надвигающихся на меня соснах что-то сверкнуло и светящаяся полоса, вырвавшись из гущи зеленых иголок, пронзила лобовую часть авто справа от моей головы.

В таких случаях не следует полагаться на сознание, оно находит решение слишком медленно… если вообще успевает найти решение; в таких случаях спасение только в инстинктах. Чуть позже я прикинул, что у меня было несколько вариантов: я мог резко свернуть к правой обочине, врезаться в сосняк и выпрыгнуть из авто; то же самое я мог сделать, свернув к левой обочине. И тут бы меня, безоружного, догнали и пристрелили. Я мог также затормозить, дать задний ход и отъехать подальше от поворота. Но в таком случае у нападавшего было бы достаточно времени, чтобы исполосовать все авто и меня вместе с ним. Совершенно автоматически я выбрал иной вариант: мгновенно увеличил скорость, заставив «тихоню» рвануться вперед, к повороту, и упал на соседнее сиденье, в то время, как авто полетело по дуге, проскакивая мимо засады. Конечно, в меня могли попасть не раз и не два, пока я мчался буквально под носом у нападавшего, но то ли мой маневр оказался для него неожиданным, то ли по какой-то другой причине — но я остался цел и невредим…

Я остановил «тихоню» уже далеко от места нападения, убедившись, что меня никто не преследует. Вышел из авто и осмотрел повреждения. Они оказались минимальными: всего одна дыра с оплавленными краями в сером корпусе на довольно большом расстоянии от моего сиденья. Дорога по-прежнему была пустынна, лес выглядел таким же безмятежным, и стояла кругом все та же первозданная тишина… Впрочем, нет; долетел до меня из этой тишины легкий удаляющийся рокот. Вне всякого сомнения, это был рокот флаерокиба.

На осмысление случившегося времени не было — к успеху могли привести только очень быстрые действия. Я нырнул в авто, включил транс на приборной панели и связался с дежурным по городскому управлению полиции.

— Только что произведен выстрел по авто на дороге из долины Кордильера в Мериду-Гвадиану. Нападавший удаляется на флаерокибе предположительно в сторону Северных гор.

Дежурный не стал пускаться в расспросы — он тоже понимал, что счет идет на мгновения. Он коротко сказал: «Ждите», — и на некоторое время в трансе все смолкло. Я знал, что сейчас он фиксирует источник сигнала, определяет его принадлежность и параллельно вызывает ближайший к месту происшествия полицейский пост — скорее всего, тот самый, что располагался в домиках-апельсинах, которые я миновал по дороге в долину.

Буквально через пять-шесть секунд я услышал, как он дает команду приступить к преследованию «рыбы» (местный жаргон), сообщает ее предполагаемые координаты и приказывает всем окрестным постам установить наблюдение за перемещением флаерокибов над их квадратами. Затем он обратился ко мне:

— Сообщите ваше имя.

— Леонардо-Валентин Грег.

— Вы не пострадали?

— Нет, все в порядке.

— А «тихоня»?

Да, он уже установил, что я сигнализирую из авто модели «тихоня», регистрационный номер такой-то.

— Дыра в лобовой части; авто на ходу. По-моему, стреляли из фотера. Один раз.

Я сказал: «по-моему», — но на самом деле был совершенно уверен, что выстрел был произведен именно из фотера — доводилось видеть их в действии. Фотер — не очень мощное оружие, но попади заряд в меня — мне бы вполне хватило…

— Следуйте на пост дорожной полиции у поворота в долину. Знаете, где это?

— Да.

— Наша бригада сейчас прибудет, господин Грег. Ждите.

— Спасибо.

Я медленно тронул авто с места и, наконец, стал обдумывать только что происшедшее. И у меня сразу же возникли вопросы. Во-первых, на кого была устроена засада? На кого-то из обитателей долины Кордильера или именно на меня, офицера четвертого ранга Леонардо-Валентина Грега, сотрудника полицейского управления Совета Ассоциации Миров? Во-вторых, почему нападавший произвел только один выстрел, да еще такой неточный? Дистанция-то была минимальной, и не попасть в такую хорошо заметную и к тому же приближающуюся мишень, какой являлся я… Даже из самого маломощного фотера можно без перезарядки произвести не менее десятка выстрелов, и пока я преодолевал поворот, «тихоню» вместе со мной должны были нарезать аккуратными мелкими ломтиками. В решающий момент отказало оружие? Маловероятно, ведь к этой засаде наверняка готовились. Стрелял какой-то неумеха? Еще маловероятнее. Развлекался сумасшедший? Какой-нибудь господин Хаген из долины, столь нелестно аттестованный мажордомом? Сомнительно…

Таким образом, выходит, что меня (или кого-то другого) просто хотели припугнуть? Но если засада была устроена именно на меня, сотрудника Унипола, то получается чистейший абсурд! Зачем меня запугивать, если я так ничего и не раскопал?

А если наоборот? Если пытались показать, что дело гораздо серьезней, чем думают врачи и местная полиция? Хотели, чтобы я продолжал расследование, поэтому постарались привлечь мое внимание, не имея никакого намерения меня убивать. Но почему выбрали такой странный способ привлечения моего внимания?..

А если это господин Карреро или господин Минотти (чужими руками, конечно) делают предупреждение слишком любознательному полицейскому? Да нет, они же, вроде бы, достаточно умные люди…

Вопросы мои пока оставались без ответов, но была надежда, что патрулю удастся догнать улетевший из леса флаерокиб. Выходит, лес не такой уж и дремучий, как мне казалось, коли там есть где приземлиться «рыбе». Хотя много ли ей надо свободного места для посадки — чуть побольше ладони…

Лес остался позади — впечатление о нем было смазано этим происшествием, — я выехал к развилке и направил пострадавшее авто к виднеющимся вдалеке домикам-апельсинам.

Там меня уже ждали. Не успел я остановиться, как из дверей выскочил усатый патрульный.

— Проходите, господин Грег.

Я выбрался из авто, а он цепким взглядом окинул пробоину, провел пальцем по ее оплавленным краям и уверенно заявил:

— Фотер. Заряд минус семь-минус восемь. Чего-чего, а фотеров у нас хватает. Слишком много фотеров у нас на Журавлиной, господин Грег.

Последняя фраза прозвучала как извинение, и я подумал, что городской дежурный уже выяснил, кто такой Леонардо-Валентин Грег и сообщил сюда, на пост.

— Фотеров везде хватает, господин капрал, — дипломатично ответил я. Что с преследованием?

— Наша «рыба» вылетела, ищем… А вот и бригада.

Я посмотрел туда, куда показывал усатый капрал. Со стороны Мериды-Гвадианы несся, приближаясь к нам, скоростной полицейский флаерокиб. Сделав вираж, он прошел над нашими головами и аккуратно и быстро улегся на посадочной площадке. Из него выпрыгнули трое в серых форменных куртках, и я сразу разглядел знакомого курчавого прим-ажана с могучими плечами.

— Вот теперь уж точно вы не закроете дело, господин прим-ажан, встретил я его.

Он не успел ничего ответить, потому что в это время усатый капрал, выслушав сообщение своего наручного транса, сказал:

— Наши передали: «рыба-киба» обнаружена у трассы на Ивису, пустая.

— Перекрыть трассу, — тут же отреагировал прим-ажан. — Проверять все авто.

Капрал кивнул и поднес транс к губам, а следователь мрачно посмотрел на меня:

— Кажется, сорвалось, господин Грег.

— Почему?

— Вы не были у перевала, господин Грег?

— Как-то не успел.

— Там удивительные места, господин Грег. Горные поляны, ручьи, водопады, пещеры, масса домиков для отдыха и простых шалашей. Альпинистские тропы, раздолье для скалолазов, спелеоходов, обычных отдыхающих…

— Спасибо, дальше можно не перечислять, — прервал я его. — Суть я уже ухватил.

Суть нельзя было не ухватить даже младенцу. Нападавший, если он не последний глупец, конечно же скрылся в этой обширной зоне отдыха… нет, даже не скрылся — зачем ему скрываться? У него же на лбу не написано, что он стрелял по авто, в котором находился сотрудник Унипола; а фотер можно забросить в ближайший водопад… И спокойно лазить себе по скалам, изучать пещеры, ловить рыбу в горном ручье и встречать рассвет в шалаше над обрывом. Ведь мы же не знали о нем ничего — абсолютно ничего! — и не станешь же проверять эти сотни отдыхающих… А если даже и проверить — что это даст? Тут, пожалуй, получится такая структура, такая структурища, что не справится никакой биокомп. Вернее, структуру-то он развяжет, и выяснится, что сорок восемь человек хоть раз в жизни встречались с господином Карреро, а двадцать два или там тридцать пять — с господином Минотти. И тот или другой мог нанять кого-то из них и поручить пальнуть по моему авто. Но как все это доказать? А никак. Никак…

Конечно, на деле все было не таким уж бесперспективным, как могло представиться на первый взгляд. Имелись ведь и другие варианты. Вместо явно бесплодных поисков рядового исполнителя, который, вероятнее всего, и знать не знал, в кого ему поручено стрелять, можно попытаться выяснить, зачем сделан этот выстрел. Кому он нужен? Продолжать наблюдение за известными лицами.

И, честно говоря, я в какой-то степени был даже доволен таким поворотом событий, хотя слово «доволен» здесь явно неподходящее. Значит, Эвридика Карреро не была сумасшедшей и ее действительно пытались убить. Я видел связь между этим призраком и выстрелом из сосняка по ни в чем неповинному «тихоне» — случайных совпадений в мире не так уж много…

— Вы нам покажете место происшествия, господин Грег? — деликатно спросил прим-ажан. — Может быть, остались какие-то следы…

Он не хуже меня знал, что никаких следов там не осталось: ну, две-три сломанные ветки, втоптанные в землю шишки, примятая трава на месте посадки «рыбы». Ну и что? Вряд ли нападавший обронил там впопыхах свое удостоверение личности. Но порядок есть порядок, и уж конечно не нам, сотрудникам полиции, «полам», его нарушать.

— Конечно, — сказал я. — Только давайте сначала посмотрим в глаза двум нашим общим знакомым. Не возражаете, господин прим-ажан?

Следователь понимающе кивнул и обратился к капралу:

— Где у вас визио?

— Идемте, я покажу.

Капрал направился к дверям, мы с прим-ажаном последовали за ним, а два других сотрудника городского управления — крепкие ребята, похожие на моих, — остались стоять под деревьями, поглядывая на дорогу. Со стороны Мериды-Гвадианы и со стороны Северных гор проезжали мимо поста редкие авто. Возможно, в одном из них сидел тот, кто стрелял в лесу. Уже проверенный патрульными на пути от перевала. Сегодня прим-ажан будет располагать сотней-другой имен. А то и больше. Только это вряд ли к чему-нибудь приведет.

— Вы бы разблокировали трассу, — посоветовал я следователю. Стрелок, небось, собирает сейчас цветы на ваших восхитительных горных полянах.

— Пусть будет, господин Грег. Шансов мало, но не помешает. — Это он ответил мне моими же словами, сказанными насчет Орфея. Память у него была хорошей, как и положено нашему брату «полу». Молодец.

— Как вас зовут, господин прим-ажан? — спросил я.

— Дюранти.

— Да я знаю, что Дюранти, узнавал в вашем управлении. Как ваше имя?

— Флориан, — ответил он и его лицо стало таким же добродушным, как несколько часов назад, в начале нашего общения по визио.

— Рано я сегодня с вами попрощался, Флориан.

Он улыбнулся, расправил свои необъятные плечи:

— Без прощаний не было бы новых встреч, господин Грег.

Капитан-директора мы, сделав несколько вызовов, разыскали в одном из отделов лидер-секции «Карреро А». Увидев меня и сидящего рядом со мной прим-ажана, он недовольно нахмурился:

— По-моему, я уже ответил на все вопросы. Неужели полиции больше нечем…

— У меня возник еще один вопрос, господин Карреро, — не очень вежливо перебил его я. — Скажите, среди ваших знакомых нет любителей пострелять из фотера?

Лицо Луиса Карреро стало озадаченным.

— А при чем здесь?.. Хотя вы полиция, вам, конечно, виднее. У меня очень много знакомых, господин… Грег? Я правильно запомнил вашу фамилию?

Я кивнул.

— У меня очень много знакомых и, возможно, среди них есть любители стрельбы из фотеров. Но я как-то не интересовался такими подробностями.

Держался он вполне свободно, и ничуть не смутился, увидев меня. Что ж, лишняя проверка никогда не помешает.

— У вас нет вопросов к господину Карреро? — обратился я к Флориану Дюранти.

— Пока нет.

— Тогда у меня все, господин Карреро.

Луис Карреро молча пожал плечами и исчез с экрана.

— Может быть, поджидали мажордома? — задумчиво сказал прим-ажан. — У него, между прочим, тоже модель «тихоня». Серого цвета.

Никакого авто у загородного дворца господ Карреро я не видел, но в цоколе, наверное, был гараж.

— Возможно, — согласился я. — Только зачем?

— Вопрос. — Следователь кивнул. — Чем больше ставишь вопросов, тем выше вероятность ответов.

Господина Минотти разыскивать не пришлось — он был дома и вид имел вполне аккуратный и несколько отрешенный. При моем появлении на его экране он не выказал ни растерянности, ни смущения, ни каких-либо других эмоций. Он явно был сейчас где-то далеко — возможно, где-то во временах ранней истории Журавлиной Стаи. Я задал ему тот же вопрос, что и Луису Карреро, и Алессандро Минотти довольно долго добросовестно раздумывал, теребя губу. Потом он оставил губу в покое и с огорченным видом развел руками:

— И вновь сожалею… Искренне рад бы хоть чем-то помочь, но помощник из меня, как видите, никудышный. Сам я фотер никогда в руках не держал и за своими знакомыми такой привычки тоже вроде бы не замечал. Вот в чем бы я охотно себя попробовал — так это в каком-нибудь турнире на мечах. Взять этакий Роландов Дюрандаль — и чтобы искры летели! Говорят, есть какой-то клуб, какие-то они там игрища устраивают, мечи, шлемы, плюмажи, латы… Где-то что-то такое проскакивало. Не слыхали?

Мы с прим-ажаном переглянулись, и прим-ажан сказал господину Минотти:

— Это не у нас, не в Мериде. Это в тридцать пятом или тридцать шестом. Есть такая информация.

— Вот-вот, я же говорил! — оживился историк. — Как бы поточнее разузнать, а?

— Я попробую перепроверить, а потом вам сообщу, — пообещал Флориан Дюранти.

«Итак, — подвел я итог, выходя из помещения поста, — ничего эти попытки нам с прим-ажаном не дали».

Попрощавшись с усатым капралом, мы вчетвером — я, прим-ажан и двое его парней — втиснулись в полицейский флаерокиб и полетели над лесной дорогой к месту происшествия.

Глядя сверху на лес, я с разочарованием обнаружил, что он вовсе не столь густ и обширен, как мне представлялось. Лес тянулся полукольцом, упираясь на севере в горные склоны, а на юге — в извилистую неширокую реку, и был испещрен небольшими полянами, которые вполне могли служить посадочными площадками для флаерокибов. За лесом, в дымке тумана, лежала безлюдная долина Кордильера.

— Говорят, заколдованное место эта долина, — сказал я сосредоточенному Флориану Дюранти.

Он покосился на меня:

— Мажордом говорит. — Это прозвучало у него не как вопрос, а как утверждение. — Проверяли, господин Грег. Никакого колдовства, все вполне объяснимо.

«А можно ли выявить колдовство нашими полицейскими методами? подумал я. — Поддается ли колдовство анализу?» Вслух я этого говорить не стал.

Тот поворот дороги я узнал сразу. Неподалеку от него, с той стороны, откуда был произведен выстрел, открылась за соснами поляна, похожая сверху очертаниями на бабочку — идеальное место для посадки «рыбы-кибы».

— Это здесь. — Я показал вниз.

— Для засады лучшей позиции не придумаешь, — заметил один из молчаливых сослуживцев прим-ажана Дюранти.

Флаерокиб опустился прямо на дорогу и мы выбрались наружу. Вновь меня окружал спокойный лес, и вновь стояла тишина, но теперь я уже не ощущал никакой умиротворенности.

— Стреляли отсюда, — сказал я, направляясь к невинным, знать ничего не знающим и ведать не ведающим молодым сосенкам. А ведь знали, а ведь ведали — только, увы, не владели мы языком деревьев.

Бригада последовала за мной. Ребята на ходу вынимали свою аппаратуру поиска и фиксации — безусловно, хорошую аппаратуру… но это в случае, если есть, что фиксировать.

Мы добросовестно излазили весь придорожный сосняк — иголки были колючие и мокрые, к рукам прилипали смолистые чешуйки коры, — прoгулялись до бабочкообразной поляны и обратно, вновь пошарили под соснами. Потом выбрались на дорогу, стряхивая с волос сухую хвою и отдирая от брюк мелкие серые шарики каких-то неизвестных мне цепких растений, которые густо покрывали поляну.

Результаты, как я и ожидал, оказались минимальными. Ни удостоверения личности, ни фотера, ни, на худой конец, головного убора стрелявшего мы не нашли. Ребятам с помощью аппаратуры удалось подобрать какой-то прилипший к смолистой ветке волосок — но мало ли откуда могло занести сюда этот волосок… Единственное, что удалось установить более или менее определенно по выявленным следам: некто, находившийся здесь, был невысок ростом, сравнительно легок и носил обувь со стандартной ситановой подошвой. Мои туфли тоже были на ситановой подошве.

Итак, констатировал я, с определенной степенью достоверности можно утверждать лишь то, что в зоне между дорогой и поляной некоторое время находился человек — низкорослый мужчина? женщина? подросток? — который затем, вероятнее всего, улетел на флаерокибе, следы которого мы обнаружили на поляне без особого труда. Находился — но это еще не значит, что стрелял. Даже найди мы сейчас этого человека — он скажет, что просто прогуливался по лесу, вдыхал сосновый аромат и слыхом не слыхивал ни о каких фотерах, выстрелах, «тихонях» серого цвета и сотруднике Унипола Лео Греге…

А кто на Журавлиной Стае знал о сотруднике Унипола Лео Греге? Кто, кроме работников полицейских управлений, знал о том, что я — сотрудник Унипола? Отставной карабинер Торхиньо. Но он бы просто физически не успел; да и габариты у него были не те. И вообще он не мог знать, что я нанесу ему визит. Этого, впрочем, никто не знал. Значит, следили? Наблюдали за моими перемещениями по Мериде-Гвадиане и окрестностям? Тогда опять тот же вопрос: кому, кроме «полов», было известно о том, кто я?

Ответ был совершенно очевиден и однозначен. Свену Блутсбергу, агенту Унипола на Журавлиной Стае. Испугавшись последствий своих вчерашних вечерних откровений, он решил немедленно исправить собственную ошибку. Времени было в обрез, и впопыхах он нанял никудышного стрелка…

— Подбросьте меня до поста, — сказал я Флориану Дюранти. — Заберу свое авто. Вечером возвращаюсь на Соколиную — думаю, я вам здесь не нужен. Не возражаете?

Я не мог сказать ему о Блутсберге. Блутсберг — наш агент. Был нашим агентом…

— Попробуем справиться сами, — озабоченно ответил прим-ажан. — Вы правы, господин Грег: дело, кажется, нешуточное. Мы вас подбросим, только сначала осмотрим «рыбу».

Мы вновь разместились в летательном аппарате и помчались над лесом в сторону гор. Полурастворившиеся в тумане гиганты надвигались на нас от горизонта, и величия в них было не меньше, чем в моих родных альбатросских Альпах. При всех различиях в деталях, обитаемые миры походили друг на друга в основном: везде были горы и моря, леса и долины, реки и озера; иначе, в общем-то, и быть не могло — ведь не люди подбирались под миры, а миры под людей. В Драконе и Лебеде. В Персее и Большом Псе…

Горы постепенно заслоняли небо, их пологие подножия, густо поросшие деревьями и кустарниками, были изрезаны извилистыми разломами, по дну которых струились ручьи. Я разглядел расползающиеся во все стороны тропинки, ныряющие под деревья, узкие мостики через трещины, крыши маленьких домиков, дым редких костров, почти сливающийся с туманом. Кое-где на тропинках показывались и исчезали в желто-зеленой чаще фигурки неторопливо идущих людей. Да, прочесывать всю эту зону было бы напрасной тратой времени. А чтобы перекрыть все выходы из нее, не хватило бы, пожалуй, всего состава городского управления.

Флаерокиб пошел на снижение, направляясь к широкой трассе, по которой ползли немногочисленные разноцветные авто. Трасса зигзагами взбиралась по горному склону и скрывалась в тумане, окутавшем невидимый сейчас перевал. Неподалеку от обочины, у густой полосы деревьев, лежал, утонув в высокой траве, флаерокиб, действительно напоминающий сверху большую полупрозрачную рыбу.

Уже в самом начале работы ребята Флориана Дюранти выяснили, что следы ведут не к трассе, а в сторону гор, но прим-ажан не спешил с разблокированием. «Объект мог выйти к трассе дальше, в любом другом месте», — сказал он и я мысленно согласился с ним. И вообще он нравился мне все больше своей цепкостью и кропотливым подходом к делу.

Ребята довольно долго осматривали и обнюхивали своей аппаратурой салон «рыбы-кибы», но улов и здесь оказался небогатым: семь-восемь волосинок, принадлежащих разным пассажирам, немного ворса от чьей-то одежды, несколько крошек какого-то пищевого продукта, предположительно, печенья, извлеченных из-под одного из сидений, небольшая прозрачная разорванная упаковка без признаков маркировки. Эта «рыба-киба» была не частным средством передвижения, как, например, летательный аппарат госпожи Карреро, а обычной, муниципальной, и использовать ее сегодня могла дюжина пассажиров, а то и все две. Конечно, даже по одному волоску можно, в принципе, попробовать установить личность, если в накопителях полицейских служб имеются соответствующие данные. Но наш стрелок вовсе не обязательно должен был разбрасывать свои волосы где попало. Как раз наоборот.

— Ничего, господин Грег, — упрямо сказал следователь, когда мы возвращались к полицейскому фдаерокибу, — концы все равно найдутся. Коль дело не в галлюцинациях и не в парамнезии — я имею в виду конфабуляцию и криптомнезию, — то госпожу Карреро вновь попытаются убить. Вы ведь уже сталкивались с чем-то подобным, господин Грег?

«Иначе почему бы к нам пожаловал сотрудник Унипола?» — мысленно продолжил я за него, а вслух ответил:

— Кое-что имеется, но пока ходим вокруг да около. Незамедлительно поделюсь любой новой информацией. — Я усмехнулся. — Я ведь тоже чуть не стал потерпевшим.

— Концы должны найтись, — убежденно повторил Флориан Дюранти. — Я должен их найти. И найду.

На обратном пути к посту он молчал и, судя по его виду, напряженно обдумывал дальнейшие варианты ведения следствия. Я с нетерпением ожидал конца полета; очень уж мне хотелось взглянуть в глаза похожему на альбатросского лесника агенту Свену Блутсбергу.

Флаерокиб вновь опустился у домиков дорожного поста неподалеку от одиноко приткнувшегося у обочины «тихони» и я попрощался с бригадой городского управления полиции, еще раз наказав Флориану Дюранти информировать меня о ходе следствия. И вновь прим-ажан, еще не научившийся скрывать свои эмоции, ответил мне укоризненным взглядом.

Усатый капрал, подбоченившись, стоял на крыльце. Увидев, что я направляюсь в его сторону, он опустил руки и зашагал мне навстречу.

— Хорошо здесь у вас, — сказал я. — Спокойно.

— Жаловаться не приходится, — согласился капрал. — Трасса не самая оживленная. Не то, что в тридцать девятом, я из тридцать девятого перевелся. Такая случалась горячка! — Он покачал головой, прищурился, видимо, вспоминая ту горячку, но тут же, спохватившись, деловито спросил: Вернулись за авто?

— Да. И разрешите еще раз воспользоваться вашей связью.

Я посылал вызов за вызовом, но экран продолжал оставаться темным.

Что ж, решил я, придется подождать Блутсберга возле его дома и задать ему несколько вопросов. Если, конечно, он не ударился в бега. Хотя зачем ему ударяться в бега — вряд ли его наемный стрелок признается, что промахнулся. Значит, отложим прощание с Журавлиной до завтра.

Я выяснил адрес Блутсберга — он жил в Синем предместье, — пожелал патрульным спокойной службы, сел в авто и направился в Мериду-Гвадиану.

И вновь окружил, засосал, навалился на меня город — скопление людей, зданий, авто — и словно и не было на свете никакой заколдованной долины, безмолвного леса, зловещих призраков, угрожающих живым… Попивая кофе на тенистой площадке, вознесенной на легких опорах над уличным гамом, я думал о том, что неспроста Эвридике Карреро явился именно призрак; попытаться ее убить можно было и не прибегая к столь замысловатым эффектам. Ее действительно хотели ввергнуть в фантасмагорический мир безумия… Мы нашли и распахнули двери, ведущие с планеты предков, и разбрелись по Вселенной, и наши семена проросли в иных звездных системах, под иными звездами; но наши древние страхи живут в нас, их хранит наша генетическая память, и от них никуда не уйти — они настигнут и под другими небесами; их не выкорчевать, не стереть, потому что они имманентны человеку. Страшно или, по крайней мере, неприятно ходить по ночному кладбищу, небольшое удовольствие провести ночь наедине с мертвецом, и если в темноте возникнет перед вами бледный призрак с горящими глазами — не каждый решится броситься на него с кулаками, дабы выявить механизм столь глупой шутки. Страх перед потусторонним — неотъемлемая часть нашей натуры, и доколе существует человечество, дотоле будут жить в нем, притаившись в безднах подсознания, эти не поддающиеся контролю разума страхи.

Кому-то было выгодно, чтобы Эвридика Карреро сошла с ума. Имелась ли здесь хоть какая-то аналогия с событиями на Фениксе? Никакой уверенности в этом я не ощущал.

По пути к Синему предместью я несколько раз пытался по трансу связаться с домом Блутсберга, но тщетно. Тем не менее, я не оставлял своих попыток, потому что если бы хозяева удалились надолго, то работал бы автосекретарь. Возможно, они просто копались в саду, пересаживали какие-нибудь петушиные гребни или звездные гладиолусы.

Моя настойчивость увенчалась-таки успехом. Когда до предместья, судя по маршрутке, осталось совсем немного, в трансе, наконец, отозвались.

— Я слушаю, — прозвучал женский голос. Мне почудилось в нем что-то странное, и какое-то предчувствие обернулось легким ознобом, мелкими иголками-шажками пробежавшим по спине.

— Здравствуйте. Мне нужен господин Блутсберг, — напрягшись, произнес я, почти уже угадывая ответ.

— Кто его… спрашивает? — Голос ощутимо дрожал, почти прерывался, словно у отвечавшей мне женщины перехватывало дыхание.

— Это его знакомый, Грег. Леонардо Грег.

Повисло долгое-долгое молчание.

— Свен… Свена… нет…

Сдвинулась с места лавина и помчалась вниз, сметая и круша все на своем пути.

— А где он?

— Нет… в живых…

13 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. «ТЫ ВСЕ ВЕДАЛ, ЭККЛЕЗИАСТ…»

Я затормозил у светлого двухэтажного дома с большими круглыми зеркальными окнами и выскочил из авто. Мысленно осадил себя и, сдерживая шаг, пошел по разноцветной мозаичной дорожке — рыбки, птички, астрологические знаки — мимо пышно цветущих розовых кустов, густо усеявших лепестками неподстриженную траву. Спешка была уже совсем не ко времени и не к месту.

Вдоль всего переднего фасада, заворачивая за угол, тянулась полузакрытая веранда. В нее уткнулось покатым лбом небольшое бирюзовое авто. За фруктовыми деревьями с крупными овальными желтыми плодами (лимоны? солнечники?) виднелась хмурая гладь просторного бассейна с тонкой долговязой вышкой. Дверь на веранду была распахнута настежь. Я поднялся по белым с черными прожилками мраморным ступеням, вошел и сразу увидел сидящую на длинном диване у стены стройную черноволосую женщину в сиреневом жакете с высокими плечами и узких сиреневых брюках. Женщина сидела очень прямо, не касаясь выпуклой спинки дивана, и смотрела перед собой. Лицо ее походило на каменные лики древних статуй.

— Извините, — сказал я и женщина не сразу повернула голову.

Я увидел ее глаза и понял, кого имел в виду Свен Блутсберг, когда говорил мне вчера о том, что не вправе ставить под угрозу чужую жизнь.

Нет, не только за себя — в первую очередь, не за себя — тревожился Свен Блутсберг.

— Вы к Свену? — неестественным, каким-то стеклянным голосом спросила женщина, почти не шевеля губами, словно их свело от холода. Ее бледное лицо продолжало оставаться таким же окаменевшим. — Его… уже… нет…

Последние три слова она произнесла, как магическое заклинание. Остаток своих сил вложила она в эти три слова, и силы истекли из нее, и она, еще больше побледнев, начала медленно клониться вбок, и упала на диван, и застыла.

Это могло быть простым обмороком, а могло — и сердечным приступом. Я быстро подошел к ней, осторожно перевернул на спину, попытался нащупать пульс. Пульс был совсем слабым, под полуопущенными веками виднелись белки глаз. Я уложил ее поудобнее и ринулся на поиски лекарств или хотя бы стакана воды.

Толкнув ведущую с веранды внутрь дома дверь, я оказался в просторном холле с большим черным камином и широкой лестницей, поднимающейся на второй этаж. В холле было еще несколько дверей. Я подскочил к самой ближней ко мне, распахнул ее, сделал шаг вперед — и замер.

Комната за дверью оказалась спальней, ее круглое, прозрачное изнутри окно выходило на веранду. За верандой зеленела лужайка, а еще дальше виднелось мое авто. В комнате, конечно, стояла какая-то мебель, но я не обратил на это внимания, потому что в глаза мне сразу бросилась низкая неширокая кровать. Буквально вдавленная в стену подушка, наполовину сползшее на пол легкое одеяло и сбившаяся к стене простыня, все кремового цвета… вернее, кремового цвета там почти не осталось, потому что и подушка, и одеяло, и простыня были обильно залиты и пропитаны густой темной кровью. Не вином, не прохладительным напитком, не каким-то красителем, а именно кровью — в таких вещах я разбирался достаточно хорошо. На круглом прикроватном столике, сдвинутом к стене, стоял высокий вычурный сосуд прозрачного янтарного цвета, на три четверти наполненный каким-то утолителем жажды; рядом с ним лежал на боку узкий стакан, очень похожий на хрустальный.

Справившись с некоторым внутренним сопротивлением, я подошел к развороченной кровати, стараясь не смотреть на скомканное постельное белье, словно бы попавшее под кровавый душ. Я запретил себе о чем-либо думать, а тем более, вдаваться в анализ увиденного; сейчас главным было принести на веранду стакан воды, а затем, возможно, и вызвать врачей.

Я взял со столика стакан и снял крышку с замысловатого янтарного сосуда. Я упорно не смотрел на постель. На столике лежали какие-то обертки, взгляд мой скользнул по ним и я узнал тот самый пакетик, который показывал мне вчера Свен Блутсберг. Транквилизатор с названием «Ледяной Коцит», так, кажется. Пакетик был разорван и пуст. Черное изображение на белой поверхности внезапно напомнило мне что-то… Совсем недавно я уже где-то видел такое изображение, только тогда оно не было статичным, застывшим, оно двигалось: совмещались, пересекались друг с другом какие-то линии…

Рисунок был очень простым, геометрически четким, без каких-либо мудрствований оформителя: обыкновенный черный квадрат без верхней стороны, словно оттуда вынули один из равносторонних треугольников, которые могли бы быть образованы двумя пересекающими квадрат из угла в угол диагоналями. И получилась этакая фигура с двумя острыми ушами или рогами — это уж кому как нравится. Но мне в этой фигуре почему-то виделись два черных прямоугольных треугольника, совмещенных друг с другом нижними катетами, так что один из нижних острых углов каждого из них упирался в прямой угол соседа… Я даже на мгновение представил, как эти два треугольника медленно сходятся… соприкасаются… взаимопроникают… и образуют выщербленный сверху квадрат…

Я, сосредоточившись, наполнил стакан до краев и, по-прежнему стараясь не смотреть на залитую кровью постель, вышел из комнаты. Осторожно пронес стакан через холл с черным камином и вернулся на веранду.

Женщина в сиреневом уже не лежала, а сидела, откинувшись на бледно-розовую спинку дивана, и смотрела на меня застывшим взглядом. Я присел рядом и протянул ей стакан.

— Спасибо, — безжизненным, все тем же стеклянным голосом сказала она, принимая стакан.

В полной тишине, забившей вдруг веранду, она сделала несколько глотков, неуверенно разжала тонкие пальцы — и стакан упал ей на колени. По сиреневым брюкам медленно расползалось мокрое пятно. Она опять привалилась к спинке дивана и смотрела прямо перед собой, но вряд ли что-нибудь видела, потому что — я был уверен — взор ее был обращен внутрь. И там, внутри, перед этим взором горами громоздились, нависали, низвергались в бездну бесконечные окровавленные простыни. Я чувствовал, я с болезненной пронзительностью ощущал теперешнее ее состояние…

— Может быть, вызвать врача? — осторожно предложил я, наблюдая за ней.

Она молча, автоматическим движением руки, стряхнула стакан на пол. Он с глухим стуком упал на зеленое покрытие веранды и застыл у ее ног, у самого носка остроконечной сиреневой туфельки.

— Вам что-то было нужно от Свена? — вдруг спросила она, по-прежнему глядя перед собой.

— Я знал Свена, — сказал я. — Вчера вечером он был у меня. В отеле.

Она легонько повела плечом. Она была, конечно же, старше меня, но выглядела изумительно. Она была той самой, ради которой Свен Блутсберг решился нарушить наши неписаные правила. Ради которой он пошел на сделку… На сделку, что привела его к ненависти к самому себе…

— Он вчера долго работал… — В интонацию автомата вплелись щемящие ноты. — Я зашла к нему… наверх… в кабинет… И он сказал мне… сказал… — Голос ее дрогнул. — Я помню каждое слово… Этот мир… в унынье одет… Люди в нем — всего лишь балласт… Жизнь — тщета… Суета сует… Ты все ведал. Экклезиаст… — Она повернула голову ко мне, глядя сквозь меня. — Он сказал мне: «Иди спать». И я ушла… Ушла… Он был с вами — и потом сказал: «Жизнь — тщета…» Почему он так сказал?

Она бы не восприняла сейчас ни одного объяснения. Да она и не спрашивала меня. Она смотрела в себя и говорила с собой. Бесполезными были бы любые мои слова.

— Жизнь — тщета… — повторила она, и странно и жутковато было слышать звуки, исходящие от неподвижной каменной маски. — Да. Теперь да…

Господи, каждое мое слово сейчас звучало бы фальшиво! А уж расспрашивать ее было бы чем-то гораздо более худшим, чем садизм…

— Теперь — да… — повторила она и я почти физически ощутил, как схлопнулось, свернулось, застыло что-то у нее внутри. Ну что я мог сделать в такой ситуации?..

— Идите, — глухо сказала она. — Я хочу побыть одна. Мне нужно побыть одной.

И тут же заговорила снова:

— Вы его плохо знаете… Вы его совсем не знаете… Что он вам? А он такой… такой… Я же все бросила из-за него… для него… Мне с ним было… вам не понять… Он был… Был… — Она сдавила ладонями лицо и посмотрела на меня; именно на меня, а не сквозь меня, и тяжелые черные волны боли плескались в ее взгляде. — Почему — был? За что? Что и кому он сделал плохого?! Вы знали его; кто и за что его убил? Он никому не желал и не делал зла! Он о детстве своем тосковал, слышите? О детстве! Нас бездумно по жизни влечет… Мы теряем в глубинах годов и память, и след свой… Но внезапно под сердце кольнет… Детство… Это его слова! Так почему же, слышите, почему?.. — Она, наконец, разрыдалась, отвернувшись от меня и прильнув к спинке дивана.

Я чувствовал себя одиноким путником, бесконечно долго бредущим под проливным дождем по безлюдной каменистой равнине. Не знаю почему, но на меня произвели впечатление эти рифмованные строки Блутсберга о детстве. У него был свой мир, он жил в своем мире… Каждый носит в себе свой мир, и никому и никогда не дано проникнуть в глубины миров других, пусть даже самых близких людей, тут не поможет никакая нуль-переброска.

Я мысленно попросил у Свена Блутсберга прощения за свои подозрения.

Постепенно, исподволь, нарастая и накаляясь, копились события этого длинного дня, чтобы разразиться смертью. Все-таки разразиться смертью.

Женщина продолжала рыдать.

— Что еще он вчера говорил вам? — не удержался-таки я от вопроса.

— Ни… че… го… Он сказал… иди… спать…

Она внезапно, словно подброшенная невидимой пружиной, резко повернулась ко мне и почти прокричала сквозь слезы:

— Уходите! Почему вы здесь? Уходите! Я никого не хочу видеть! Уйдите, ради Бога!..

Я встал. На душе у меня было тяжело. Холодный дождь продолжал хлестать промокшего путника, а каменистая равнина нигде не кончалась, замыкаясь на саму себя, бесчисленное множество раз повторяя и воссоздавая себя во всех измерениях и временах.

— Еще раз извините.

Я поднял с пола стакан, поставил его на тумбочку у дивана, в последний раз взглянул на постепенно затихающую женщину в сиреневом и пошел к выходу, стараясь почему-то ступать потише. Словно боясь еще больше раздразнить и озлобить поселившуюся в этом доме беду.

Мне не раз приходилось быть свидетелем людских несчастий, но я никак не мог привыкнуть к ним, приобрести какой-то иммунитет… Впрочем, если я когда-нибудь смогу стать невосприимчивым к горю ближнего своего, то этот день, наверное, станет последним днем моей полицейской работы.

Авто я тронул с места на самой малой скорости, и только когда дом Свена Блутсберга окончательно скрылся за деревьями, прибавил ход. И вновь связался с городским управлением полиции, чтобы узнать, где и у кого я могу ознакомиться с материалами, касающимися обстоятельств смерти Блутсберга. Дежурный сообщил, что этим занимается бригада, возглавляемая секунд-ажаном Данни Барком.

Поглядывая на маршрутку, я выбрался из тихого Синего предместья (обманчиво тихого!) и бросил авто в уличные водовороты центральной части города.

Городское полицейское управление размещалось в приземистом белом здании, зажатом между двумя массивными цилиндрическими башнями старинного вида. Представившись дежурному, я, следуя его указаниям, поднялся на третий этаж и оказался в довольно оживленном коридоре. Мои собратья-«полы» в серых форменных куртках стояли у подоконников, что-то обсуждая, заходили в кабинеты и выходили из кабинетов, деловито проходили мимо меня, приветствуя друг друга поднятыми раскрытыми ладонями. Эта обстановка разительно отличалась от безлюдья и тишины нашего штаба в Кремсе. Повеяло знакомым, давним. Вот так же и я когда-то мотался по коридорам и кабинетам управления полиции беспокойного альбатросского города Вавилона, и не от безделья, конечно, мотался, а от избытка работы, от избытка сил и энергии. Я мечтал о раскрытии какого-нибудь самого крупного преступления века, но уже тогда совершенно искренне не желал, чтобы такое преступление когда-нибудь совершилось.

Войдя в довольно обширный, но заставленный аппаратурой и шкафами кабинет секунд-ажана Данни Барка, я не обнаружил хозяина кабинета. Из-за шкафов доносились приглушенные трели — там явно занимались экспресс-стратификацией инфопластов, причем вели ее в режиме форсажа. Я негромко постучал по ближайшему шкафу костяшками пальцев и произнес в пространство:

— К вам можно?

— Какого черта, Лоран? — не сразу раздалось в ответ. — Я же тебе сказал: сгинь и не показывайся, занимайся своим делом. Рассуждения потом.

— Видите ли, я не Лоран, — сообщил я. — Я Леонардо Грег из Унипола.

Некоторое время в недрах кабинета продолжали раздаваться трели, потом они резко оборвались, сменившись невнятным бормотанием, и из-за шкафов выкарабкался человек мощного телосложения в белой рубашке, расстегнутой чуть ли не до пояса. Широким своим лицом и крупным носом человек очень походил на сказочного великана Рамбу, который почти ежедневно рекламировал по моему поливизору крайне полезную и необходимую для беременных питательную смесь «Новый Илем».

— Мне сообщили, что вы интересуетесь, — буркнул Барк-Рамба, протягивая мне вполне великанью ручищу, — но я не думал, что это будет так скоро. — Секунд-ажан Барк. — Он начал неторопливо застегиваться.

— Леонардо Грег, — повторил я. — Хотел бы ознакомиться с материалами по Блутсбергу.

— Как вы разнюхали об этом, господин Грег? — Великан недовольно посмотрел на меня. — У вас что, какие-то свои источники информации? Мы ведь пока поставили в известность только окружное управление.

— Я знал господина Блутсберга раньше, а вчера мы с ним общались. Я здесь, собственно, по другому делу. И господин Блутсберг сказал, что у него есть проблемы. Прежде чем покинуть Журавлиную, я хотел еще раз поговорить с ним. Вот и весь секрет.

— Вот как? — Данни Барк нахмурился. — Для следствия было бы полезно узнать о проблемах господина Блутсберга. Не поделитесь ли с нами своими данными? — Великан оказался напористым и суровым.

— Непременно. Но сначала я хотел бы располагать полной картиной того, что произошло в доме Блутсберга. Не поделитесь ли и вы со мной, господин секунд-ажан?

Данни Барк хмыкнул и сделал приглашающий жест.

— Проходите. Сейчас все покажу и расскажу.

Он медленно развернулся, словно тяжелое грузовое судно в тесном порту, и вновь протиснулся за шкафы. Я последовал за ним и оказался на маленьком пятачке, окруженном экранами и вводными панелями. Там же, почти впритык друг к другу, стояли три кресла и широкий стол с разбросанными разноцветными светомаркерами.

— Садитесь. — Великан собрал с одного из кресел инфопласты, бросил их на стол и подвинул кресло ко мне. — Полной картины не обещаю, но чем располагаем, тем располагаем.

Я сел и он тоже опустился в кресло рядом, вновь расстегивая рубашку, хотя в кабинете была вполне нормальная температура. Рукава его форменной куртки свисали со шкафа сбоку от моей головы.

— Вообще получается не картина, а чертовщина какая-то, — прогудел великан Рамба, орудуя руками над панелями. — Я работаю здесь двенадцатый год, но чтобы такое…

И вновь я почувствовал озноб. Во мне все заныло в предчувствии, а сердце болезненно сжалось.

— Вот, полюбуйтесь. — Великан ткнул мясистым пальцем в экран. — Таким мы его обнаружили.

Если бы я не видел уже то, что осталось от людей на Фениксе, я, наверное, воспринял бы возникшее на экране изображение более остро. Тем не менее, ощущения мои оказались достаточно сильными — ведь буквально несколько часов назад я видел живого и здорового Свена Блутсберга. А то, что оказалось на кровати, когда чьи-то руки медленно стянули окровавленное одеяло, ни Свеном Блутсбергом, ни вообще человеческим телом назвать было никак нельзя. По кровати расползлась бесформенная груда плоти с торчащими белыми сломанными костями. Перед глазами на миг возникло видение каких-то страшных огромных древних тисков, сжавших и раздавивших тело широкоплечего бородача, похожего на альбатросских лесников…

— Вот такая поручается чертовщина. — Данни Барк ухватился пальцами за свой массивный нос. — Вам случалось видеть подобное, господин Грег?

— Такого не случалось, — медленно ответил я, не отводя взгляда от ужасного изображения. Веяло холодом, каким-то нездешним отвратительным холодом… — Пожалуйста, все по порядку, господин Барк.

— Вызов поступил в семь ноль четыре, — начал секунд-ажан, а я все никак не мог оторваться от груды исковерканной плоти, в которую кто-то (или что-то?) превратил тело Свена Блутсберга.

Я сидел и смотрел на сменяющиеся на экранах изображения — все помещения дома Блутсберга и прилегающая территория в разных ракурсах, — я слушал комментарии секунд-ажана Барка, и меня просто трясло от нездешнего холода, проникающего в самое сердце.

Данные проведенной реконструкции были таковы: Свен Блутсберг накануне вечером вернулся домой после двадцати трех, от ужина отказался и поднялся в свой кабинет на втором этаже. Кроме него в доме находилась только Люция Донеллини (по утверждению самой госпожи Донеллини). После двадцати пяти часов она зашла к нему в кабинет. Блутсберг занимался редактированием и предложил ей ложиться спать, что она и сделала. Ее спальня находится на первом этаже, напротив спальни Блутсберга. Входная дверь и все окна были закрыты. В котором часу ушел в свою спальню Свен Блутсберг, установить не удалось. Ночью Люция Донеллини спала не очень спокойно, временами просыпаясь от тревоживших ее каких-то бессвязных снов, тут же забывавшихся при пробуждении. Никаких звуков не слышала. Встала довольно рано, около половины седьмого, приготовила завтрак в столовой, на первом этаже. Потом решила заглянуть в спальню Блутсберга, открыла дверь, увидела обилие крови… Дальше ничего не помнит, как вызвала полицию — тоже.

Полицейская бригада, прибывшая в Синее предместье, обнаружила, что входная дверь заперта, окна закрыты, и довольно долго не могла попасть в дом. «Полы» пытались вызвать госпожу Донеллини по трансу и визио, подавали звуковые сигналы, но никто в доме не отзывался. Решили уже ломать дверь, но госпожа Люция, наконец, открыла. Выяснилось, что она лежала в обмороке возле визио.

Никаких следов борьбы или чьего-то постороннего присутствия в доме не обнаружено. Превратить тело Свена Блутсберга в то, во что оно было превращено, Люция Донеллини просто не сумела бы физически. Мог быть сообщник, которого она после совершения преступления выпустила из дома, закрыв за ним дверь, но и в этом случае оставался совершенно непонятным способ убийства.

— Сотворить такое была бы в состоянии какая-нибудь машина, а не человек, — сказал Данни Барк. — Только неизвестна мне подобная машина.

Подобная машина была известна мне. Эта машина выкрутила тела людей на Фениксе. Эта машина в обличье призрака сломала ребра Эвридике Карреро и, возможно, превратила бы ее в то, чем стал Свен Блутсберг, если бы Эвридике не удалось бежать. Но что это была за машина, действующая в двух очень далеких друг от друга мирах?..

— Люция Донеллини никаких прав на наследство не имеет, мы уже выяснили, — продолжал Данни Барк. — Единственный наследник — сын, Олаф Блутсберг, постоянно проживает на Иволге. Посещал отца в прошлом году, в декабре — это мы тоже установили. Материально вполне обеспечен: он совладелец казино.

Данни Барк говорил и говорил, то и дело взмахивая своими ручищами, а я слушал его и думал о том, что случившееся с Эвридикой Карреро и Свеном Блутсбергом одинаково по своему генезису. Входила ли в эту цепочку трагедия в доме Ивара Ноома, я не мог утверждать с полной уверенностью, но если входила — цепочка выстраивалась очень и очень тревожная. Страшная получалась цепочка. Куда там всем этим Махачам и Блендари с Соловьиной Трели! Некая преступная группа действовала в разных мирах, совершая чудовищные убийства с помощью какого-то непонятного орудия…

«А ведь они разузнают, что Свен занимался сбором информации, внезапно подумал я и тут же успокоил себя: — Ну и что? Он писатель, ему нужна информация».

Вчера Свен говорил мне, что наткнулся на следы чьей-то преступной деятельности, и его предупредили, чтобы он не копал. А теперь убрали. Для перестраховки. Опасались, что он все-таки заявит в полицию. Ну а что могла знать Эвридика Карреро? Не связан ли ее муж с этой преступной группой, не стала ли она невольной свидетельницей какого-нибудь не предназначенного для постороннего слуха разговора? Если и стала — теперь, после явления призрака, наверняка ничего не скажет. Такой же могла быть подоплека событий на Фениксе — кто-то из присутствующих в доме Ивара Ноома слишком много знал и его решили убрать, не считаясь с тем, что пострадают и непричастные. Не так ли испокон веков поступают разные мерзавцы, закладывая взрывчатку в переполненный пассажирский транспорт, когда устранить им нужно только одного-единственного человека?..

Но что за дьявольское оружие в их руках?!

Свен разузнал какие-то факты. Собирая материал для книги, обнаружил нечто…

— Вы проверяли накопитель компа Блутсберга? — прервал я секунд-ажана.

— Смотрели, — буркнул великан. — Следов взлома не обнаружено. Сейчас занимаемся декодированием. Возможно, к утру управимся. У нас же нет ваших возможностей, и архив-то у вас, в Кремсе.

— Слушай, Великанище, сообщаю последние новости! Оказывается, Блутсберг…

Я обернулся на голос. В просвет между шкафами проскользнула тонкая молодая женщина с пышными рыжеватыми волосами. На ее серой куртке поблескивал символ секунд-ажана. Увидев меня, она осеклась и посмотрела на Барка.

— Говори, Жанна, это не посторонний, — прогудел Барк и смахнул с соседнего кресла какие-то схемы. — Садись.

Женщина слегка кивнула мне. Я кивнул в ответ и подумал: «А прозвище у Барка вполне подходящее».

— Я на секунду, господин Барк. Установлено, что вчера вечером Блутсберг посещал отель «Сияющий». Заказывал номер для некоего Леонардо-Валентина Грега и был у него в номере. Вышел около двадцати двух пятнадцати-двадцати двух тридцати.

Великанище Барк оторвался от панелей и вместе с креслом развернулся к секунд-ажану Жанне, посматривая то на нее, то на меня.

— Запросила информаторий, только сейчас получила результат: такое имя носят три человека. Один на Альбатросе, один на Соколиной и последний на Небесном Стриже.

Я слушал ее с любопытством. Никогда не думал, что я не единственный Леонардо-Валентин Грег в обитаемых мирах! Ну, на Альбатросе Греги попадаются, но даже на Стриже! Барк не останавливал коллегу — хотел показать, что они даром здесь хлеб не едят.

— По Альбатросу данных пока нет, нужно делать запрос через информаторий Совета, через Кремс, а вот по Соколиной…

Она внезапно замолчала, посмотрела на меня, перевела взгляд на Барка и вновь посмотрела на меня. Глаза у нее были зеленые и очень-очень цепкие.

— Чует мое сердце, — сказала она, — что господин Леонардо-Валентин Грег с Соколиной, офицер четвертого ранга полицейского управления Совета Ассоциации — это вы!

— Тьфу ты, сорвала представление! — с досадой вскричал Барк, но было видно, что он доволен хваткой коллеги.

Я встал и еще раз поклонился.

— Вы не ошиблись, я тот самый Грег.

Рыжеволосая Жанна победоносно вздернула подбородок.

— Секунд-ажан Липсон.

— Вместе работаем в нашей бригаде, — добавил Барк. — Жанна секунд-ажанна. Только руководить поручено мне. А третий — Лоран, он сейчас сидит на декодировании. А теперь выкладывайте, что там за проблемы были у Блутсберга? Садись, Жанна, или мне тоже придется встать.

Секунд-ажан Липсон поправила свои пышные волосы и присела на краешек свободного кресла.

— Собственно, мне известно совсем немного, — начал я, тщательно обдумывая каждое слово и чувствуя себя неловко из-за того, что приходится что-то скрывать от коллег; но не я придумал эту систему тайной агентуры. Вчера вечером, по пути из нуль-порта к вам, я действительно попросил Свена заказать мне номер. Вечером же мы с ним вместе поужинали и он сказал, что, работая над новой книгой, обнаружил какие-то факты преступной деятельности. Ему пригрозили, пообещав расправиться и с ним, и с госпожой Донеллини, и он счел за благо больше не копать. Во всяком случае, так он мне это представил. Вот и все мои сведения.

— А вы не пробовали его расспросить? — прищурившись, поинтересовался Данни Барк. — Неужели работнику Унипола, святыни нашей, храма Иерусалимского, вот так вот все безразлично?

— Не пробовал, — сдержанно ответил я. Секунд-ажан Липсон, недовольно поджав губы, ощупывала мое лицо настойчивым взглядом, словно подозревала, что я не тот, за кого себя выдаю. — И вы бы на моем месте не пробовали. Уж кому-кому, а работнику полиции, Унипола, Свен Блутсберг, конечно же, ничего бы не сказал. И не сказал. Потому что знал: я начну немедленно принимать меры и преступники выполнят свою угрозу. Средства найдутся, не мне вам это объяснять. Он ведь не за себя боялся, уж это я знаю наверняка.

— Понятно, — задумчиво протянул Данни Барк и взгляд его немного смягчился. Секунд-ажан Липсон тоже перестала испепелять меня смертоносным огнем своих зеленых глаз. — Значит, нужно очень тщательно пошарить в накопителе…

— И не только, — сказал я. — Все бумаги, все записи, пометки, все носители. Установить, как Блутсберг собирал свои материалы, где их добывал, с кем общался. Если идти его путем, то можно наткнуться на то же самое, на что наткнулся он. Даже если они уже приняли меры предосторожности. Следы не стираются до конца.

— Так, — деловито сказал Великанище, развернувшись к Жанне Липсон. Бегом к Лорану, и дожмите декодирование. Распорядись, чтобы немедленно выехали и собрали все коммуникаты.

— Они уже собраны…

— Так читайте, читайте, изучайте! — Великанище Данни Барк превратился в нового бога-метателя молний. — Мы им, с-сволочам, головы поотшибаем! Под носом ведь орудуют, а мы с тобой, Жанна, зачем здесь сидим? Расследуем семейные ссоры?

Секунд-ажан Липсон взвилась над креслом, мелькнули рыжие волосы — и исчезли за шкафами.

— Вот так, Леонардо, — отзвуком уходящей грозы выдохнул Великанище. Утопить задницу в делах касательно ревности — ах, он меня разлюбил, так я ему за это кастрюлей в лоб, и разлучнице подлой тоже! — и проморгаешь что-то другое. Ведь ни травинка не шелохнулась, нич-чего! Тихо и спокойно в славной Мериде! И вдруг не профессионал, а писатель — писатель! — находит то, что мы уже давно обязаны были найти! Какого же черта нас здесь держат, Леонардо?

Гроза, оказывается, вовсе не ушла, гроза загромыхала над блоками визио, компами, шкафами и всем кабинетом следователя Данни Барка. Я ни на мгновение не сомневался, что гневался и метал громы и молнии он не для меня, представителя вышестоящей инстанции, сотрудника Унипола Грега, а гневался потому, что прозевал, проморгал, прохлопал…

— Найдите мне, пожалуйста, Флориана Дюранти, — сказал я, ничуть не желая гасить воинственный пыл Барка; знал по себе, что подобное состояние не только не вредит, но, наоборот, помогает: мысли становятся прозрачными, управляемыми, отчетливыми — и без всяких потуг может прийти прозрение. Только вот ко мне оно почему-то не приходило…

Здоровенным ручищам Данни Барка, без сомнения, хотелось сейчас кого-то хватать, но они послушно проплясали над панелью, и на экране возникло все такое же добродушное лицо следователя Дюранти.

— Флориан, — сказал я, — что по анализу волос?

Прим-ажан Дюранти, подняв брови, посмотрел на Данни Барка, потом на меня.

— Идентификация отсутствует, господин Грег.

— Понятно. У меня все. — Я повернулся к Великанищу. — Господин Барк, вам, думается, нужно объединиться с господином Дюранти.

— Буду иметь в виду, — кивнул все еще грозно сопящий Барк. — Эх, только бы добраться до их поганых голов и поотшибать к черту…

Дюранти уже исчез с экрана, а я внезапно ощутил какую-то усталость и одновременно, как это ни парадоксально, — стремление немедленно что-то предпринимать. Да, я мог оставаться на Журавлиной, и тоже включиться в расследование… Но чувствовал я, то ли полуинтуитивно, то ли вполне осознанно, что события на Журавлиной — всего лишь частный случай… частное, местное, здешнее проявление чего-то более общего… Захватившего уже два мира. Как минимум — два. А если после возвращения в Кремс мои парни скажут, что не два, господин Грег, не два — а десять?

Мне была нужна информация. В самом большом масштабе. Конечно, можно было дождаться вечернего инфопласта с Соколиной, но это только пласт, ему не задашь вопросов. А я должен был осознать и проанализировать все, что происходило вокруг, во всех обитаемых мирах, не замыкаясь на одной Журавлиной Стае.

Я посмотрел на часы. К вечерней нуль-переброске я уже не успевал. Если только… Я был здесь лишним, абсолютно ненужным звеном начинающей раскручиваться машины.

— Господин Барк, — обратился я к вновь орудуюцему над панелями Великанищу, — я не успеваю на вечерний «нуль». Если бы вы…

— Поможем, поможем, — отозвался Великанище, не прекращая своих резких движений. — А все данные передадим.

«Эти ребята будут копать до предела, — подумал я. — И не поделятся ни с кем своими выводами. До победы!»

— Гиль, дай седьмую, — пророкотал Данни Барк в пространство, сделав очередное движение рукой. — Очень срочно.

На панели вспыхнула зеленая звездочка.

— Готово, господин Грег! Наша быстрая «рыба» в вашем распоряжении. Старт с крыши, седьмой номер. Еще успеете в порту глотнуть кофе перед «нулем».

— Спасибо, — сказал я, вставая с кресла.

— А с Флорианом побеседую, если вы советуете, хотя мне никто ничего…

— Ах, да! — спохватился я, уже собираясь нырнуть в щель между шкафами. — Там у вашего подъезда стоит серый «тихоня» с дыркой во лбу — не сочтите за труд возвратить его в отель «Сияющий»; мне его оттуда заказывали. Я уже никак не успеваю. А мелкий ремонт за счет городского управления полиции, уж не обессудьте.

Барк стремительно развернулся в мою сторону и ошалело воззрился на меня.

— Это почему же за наш счет?

— Потому что именно на вашей территории произведен выстрел по авто, в котором находился сотрудник Унипола, — усмехнувшись, ответил я. — А кто отвечает за безопасность граждан, как местных, так и приезжих, господин Барк?

Я не считаю себя мелочным, и если бы речь шла о серьезном повреждении… Но зарастить такую пробоину — не дороже той же чашки кофе. Вновь попаду на Журавлиную, угощу Барка чашкой кофе — и будем в расчете. Хотя за ремонт он заплатит, естественно, не из своего кармана. Но за беспокойство…

Взгляд у Барка сделался чуть ли не диким.

— В вас стреляли? Когда? Где? Кто?

— Вот это все вам и расскажет прим-ажан Дюранти. Успехов вам, господин Барк! Спасибо за «рыбу».

Я ни в коем случае не старался обидеть замечательного «пола» Данни Барка, но мне очень не хотелось заводить долгие разговоры, вновь пересказывая все то, что уже известно Флориану Дюранти. Мне хотелось успеть к нуль-переходу, вернуться на Соколиную и узнать, что же выяснили мои парни.

Я заспешил к выходу из кабинета — «рыба» хоть и скоростная, а не обычная пассажирская, но и до нуль-порта неблизко; никто там не будет ждать, пока явится на посадку Леонардо-Валентин Грег!

— Флориан! — загремел за моей спиной в своей берлоге Данни Барк. — А ну-ка выкладывай, кто палил по «кремсу»?

Все лифты, как всегда, когда торопишься, были заняты и я, то бишь «кремс», по лестнице бегом поднялся на крышу — неплохая физическая разминка! — и отыскал «рыбу» номер семь, лежащую у одной из башен, подступавших к самому зданию полицейского управления.

«И как они не врезаются в эти башни при посадке?» — подумал я, и только когда флаерокиб, словно подброшенный невидимой рукой, быстро, но все-таки плавно взмыл в небо, понял, что это не просто башни допотопных времен, а генераторы силового поля, и что совершать посадку при такой поддержке гораздо безопаснее, чем падать на спину, сидя на мягком диване.

«Рыба» мчалась во всю прыть, мелькали подо мной леса и поля Журавлиной Стаи, и мне наконец-то поверилось в то, что я одной ногой нахожусь уже на Соколиной.

14 СОКОЛИНАЯ. ЩУПАЛЬЦА ЧУЖАКОВ

Хоть и отсутствовал я всего лишь сутки — утром отправился в путь к Мериде-Гвадиане, а на следующее утро вернулся, — но мне казалось, что прошло очень много времени с тех пор, как я шагнул в широкие двери нуль-порта, из которых сейчас выходил на площадь. Восприятие времени штука очень субъективная; столько произошло событий, что в другой раз хватило бы и на неделю. Впрочем, по-иному, как правило, и не бывало при моих посещениях обитаемых миров. Посещал-то я их отнюдь не для отдыха.

Мой «валет» стоял там, где я его оставил. Я торопливо, даже не присаживаясь к столику, выпил у стойки под навесом чашку кофе — ту самую чашку, которую так и не успел выпить, отбывая с Журавлиной Стаи. Сел в авто и помчался в сторону Кремса.

Огненные рощи пламеналий, намеревающиеся, похоже, поджечь дорогу, стали, по-моему, еще более красивыми, но это я отметил мимоходом. Голова моя была занята совсем другим, я вновь и вновь прокручивал в памяти все события и разговоры на Журавлиной, как будто чем дольше и упорнее думать об этом, тем быстрее отыщутся какие-то упущенные и очень важные звенья. К сожалению, такой метод далеко не всегда приводил к успеху. Чаще всего — не приводил.

Однако запретить себе бесконечный прогон мысленного инфопласта по теме «Журавлиная Стая» я никак не мог и прилежно занимался этим до самого дома, не замечая ничего, кроме привычной дороги с несущимися авто. Уже у двери в свою квартиру я все-таки заставил себя немного успокоиться — ну что сейчас решала моя спешка, ведь некого еще хватать и «отшибать голову» по выражению Великанища — и, наконец, вспомнил о Славии. И понял, что соскучился по ее глазам, по ее волосам, по ее нежному-нежному телу…

Но квартира была пуста. Моя записка лежала на месте, а Славия, как всегда, словно испарилась, не оставив никаких следов. Порой у меня мелькала мысль, что она специально не оставляет никаких следов, чтобы я не привыкал к ее постоянному незримому присутствию в моей квартире… или чтобы самой не привыкнуть к тому, что обязательно нужно возвращаться туда, где забыл какую-то свою вещь… Славия-Славушка, куда же ты исчезаешь? И не дай Бог, ты решишь исчезнуть навсегда, так же внезапно, как появилась в моей жизни!

Впрочем, начавшийся в моей голове прогон нового инфопласта по теме «Славия» был очень и очень преждевременным, потому что прошли всего лишь сутки, а ведь иногда она не появлялась гораздо дольше. Просто для меня эти сутки были — как неделя, а то и две…

Наспех приняв душ — вот и смывается пыль далекой планеты с красивым названием Журавлиная Стая (а есть ли там журавли?), — я натянул брюки и любимую серую безрукавку и ринулся в кабинет. Привычно вынул из сейфа свой браслет — на Соколиной я чувствовал себя без него, как джонни без хвоста и сел к экрану.

Хотелось сразу же пообщаться с кем-нибудь из ребят, но я должен был выполнить наш ритуал. Поэтому я вызвал Кондора.

— Доброе утро, господин Суассар. Прибыл.

— Доброе? — Он остро посмотрел на меня, и тут же его взгляд стал каким-то невеселым и утомленным. — Хочешь сказать, что принес хорошие вести?

Кондор был явно не в духе. Или просто устал. Неужели так плохи дела? Помнится, в последнем разговоре со мной он упоминал о каких-то беспорядках на Парящем Орле…

— Хороших новостей не принес, господин Суассар, — признался я. — Могу представить детальный отчет.

— Не нужен отчет, — ворчливо сказал Кондор. — Сплошные отчеты! Коротко и основное.

Я собрался было изложить коротко и основное, но он вдруг, растопырив пальцы, возмущенно потряс ладонью.

— У нас такие дела, а они шум подняли! Тут непонятно что происходит, у твоих уже информации невпроворот, а они скандалят на всю Галактику! Отчитывайся перед ними!

Таким я нашего уравновешенного и сдержанного Кондора давненько не видел. Пожалуй, со времен событий на трассе Соколиная — Фазан, когда тот фанатик Макалоло взорвал себя и наших сотрудников. Кто эти неведомые «они»? И что за информация у моих парней? Неужели все такая же?..

— О чем вы, господин Суассар?

— Да все о том же, Лео, все о том же! Слишком эфемерна наша Ассоциация, слишком уж все самостоятельные, независимые, вот в чем дело! Когда их придавит, к нам бегут: помоги, Унипол! И помогаем! И будем помогать, работа у нас такая. Но не могут понять, что не должны мы сидеть, сложа руки, и ждать, когда они нас позовут. Когда все уже горит… Надо заранее владеть информацией, до того, как полыхнет, до того! А не когда уже полыхнуло. А теперь они кричат о посягательстве на их суверенитет. Что бы они делали сами, в одиночку, вместе со своим паршивым суверенитетом, без нас, а, Лео? Кто сейчас бросился, сломя голову, на Парящий, когда там жарко стало? Унипол! Наши ребята бросились. Я посягаю на их суверенитет! Хочу их свергнуть и стать диктатором, да? Власти захотел Суассар! Да мне своей работы хватает, Лео! Ты же знаешь. Ради их же блага стараешься, а в итоге тебя же и оплевывают с головы до ног.

По-моему, это было репетицией какой-то оправдательной речи. Кондор, видимо, долго сдерживался, носил в себе свое возмущение, и наконец его прорвало. И я знал, почему он вдруг вышел из себя и теперь чуть ли не кричал, рассказывая мне о случившемся, мне, не подчиненному, а коллеге и единомышленнику. Потому что в глубине души он прекрасно понимал, что не прав, и что аистианское правительство шумит и скандалит на всю Галактику, имея на это все основания.

Дело было как раз в том, о чем я задумывался временами: вправе ли мы, даже руководствуясь самыми лучшими побуждениями, выступать в роли подсматривающих в щелочку за чужой жизнью? Вся эта наша тайная агентура… Я не знал, когда и кем была закинута скрытая сеть Унипола; разговоры и рассуждения на сей счет считались у нас делом неуместным, но случилось, наконец, то, что когда-нибудь, рано или поздно, должно было случиться: одного из наших агентов на Аисте раскрыли. Кондор не говорил, каким образом это произошло, да и не в том была суть…

Аистиане, во-первых, что вполне естественно, страшно возмутились, а, во-вторых, что столь же естественно, заподозрили, что такой агент на их планете не один. И еще они предположили, что объектом тайного наблюдения Унипола является не только Аист… Теперь они намеревались поделиться своими предположениями со всеми обитаемыми мирами, а вчерашним утром, когда я покидал Соколиную, передали в адрес Совета Ассоциации инфопласт с официальным протестом против незаконных действий «полиции Универсума».

Да, конечно, любой из обитаемых миров незамедлительно снабжал нас дополнительной информацией (кроме той, что ежедневно поступала в наши архивы) и предоставлял возможность что называется влезать во все дыры — но только в том случае, если мы действовали в интересах этого мира или нескольких миров. Например, контрабанда. Наркотики. Но одно дело — влезать во все дыры в связи с каким-то конкретным расследованием и совсем другое постоянно скрытно следить за всем происходящим в суверенном планетарном государстве.

И вот теперь руководителям Унипола предлагали дать объяснение по поводу этого направления деятельности полицейского управления Совета…

Странно, но, слушая шефа, я ощутит нечто похожее на облегчение. Да, Кондор ошибался, если думал найти во мне единомышленника. Но я не стал говорить ему об этом. Не время было вступать в дискуссии.

— В их же интересах! Как они не могут понять?.. — в очередной раз устало сказал Кондор и обреченно махнул рукой. — Ладно, еще повоюем. Сумеем их убедить, что это делается не по нашей прихоти, а для их же пользы. Для нашей общей пользы. В общем, сейчас это мелочь, не самое страшное. Другое страшное, а они ничего не знают и бушуют почем зря. Давай, Лео, огорчай теперь и ты.

— Придется огорчать, господин Суассар. К вопросу о наших агентах: Блутсберг, сорок первый округ Журавлиной.

— Что, тоже выявлен?!

— Нет. Погиб. Убит… Так же зверски, как те люди на Фениксе.

— Расползается… — негромко сказал Кондор. — Что-то расползается по мирам, Лео. Какая-то невиданная и неслыханная гадость… Давай все с самого начала, по порядку.

Я начал говорить, и говорил довольно долго, и Кондор все ниже опускал голову, словно мой доклад навевал на него сон. Я говорил, и мне представлялась какая-то ядовитая зеленая пупырчатая масса с бесчисленными холодными мерзкими глазами… Масса, отвратительно колыхаясь, выползала из самого дальнего и самого черного закоулка Галактики и, обволакивая звезды, растекалась в пространстве, дотягивалась щупальцами до теплых тел космических птиц, летящих в пустоте по своим извечным птичьим маршрутам. Зеленые щупальца делались прозрачными, словно медленно растворялись, но я знал, я чувствовал, что они есть! Они проникали сквозь облачный покров, из них вырастали змеящиеся незримые отростки, подрагивающие в предвкушении… Отростки чувствовали запах людей, каждый отросток выбирал себе жертву и нападал на нее, принимая тот образ, который… который… Принимая форму того, чего в данный момент подсознательно или вполне осознанно боялась их будущая жертва! Призрак. Какие-то красные огни у дома Ивара Ноома… Кто боялся? Ивар? Кто-то из гостей? Демоническая черная женщина с жутким лицом, пытавшаяся задушить Святослава Евсеева на Коршуне. А кого или чего боялся Свен Блутсберг? Кто явился к нему, беспрепятственно проникнув в запертый дом?..

— Я не сплю, я слушаю, Лео, — сказал Кондор, подняв голову. Продолжай. Ты замолчал, потому что боялся меня разбудить?

— Да нет, — виновато ответил я. — Вы сказали, что какая-то дрянь расползается по мирам, вот я и начал представлять… Господин Суассар, а как вы относитесь к идее ксенопроникновения?

Кондор некоторое время молчал, а потом покивал, повел плечом и сказал:

— Ну да, ну да. Коварные и беспощадные завоеватели. А почему бы им сразу весь Феникс не прихлопнуть? Или всю Журавлиную. Или они садисты по натуре?

— У них могут быть какие-то свои соображения. Иной разум, иная логика. То, что кажется главным для нас, ддя них всего лишь второстепенная деталь. Вы объяснились девушке в любви — это главное для вас. А для них главным было бы то, что во время объяснения на вас был черный свитер. А объяснение в любви — это так, частность. Может быть, они даже не замечают людей. Просто не видят нас. Иная система восприятия. — Это пришло мне в голову только что. — И мы имеем дело не с преступлениями, а со случайностями; эти люди просто оказались в каких-нибудь узлах проникновения… А призрак или черная женщина — это не от них, а от нашего собственного подсознания. Темной ночью в лесу каждый куст кажется диким зверем.

Шеф с любопытством смотрел на меня.

— Лео, ты это давно придумал или прямо сейчас?

— Но такое ведь тоже может быть?

— Может, — к моему удивлению, сразу согласился Кондор. — А вот представь, что нам с тобой только кажется, будто Кремс или даже всю Соколиную населяют люди. Или даже всю Ассоциацию. А на самом деле, Лео, людей в Ассоциации только двое — ты и я, Кондор-Суассар. Остальных мы просто воспринимаем как людей, а это вовсе не люди, это чужаки. Более того, Лео, я тоже чужак, и ты единственный оставшийся во всей Галактике представитель древнего племени землян. А может быть и тебе только кажется, что ты человек. А? Что скажешь? И такое ведь тоже возможно?

— Возможно, — упрямо сказал я. — В принципе.

Мне почему-то очень захотелось отстаивать версию о ксенопроникновении, хотя все это время я даже не принимал ее в расчет, держал в глубоком резерве.

— А не слишком ли это маловероятно? Как ты думаешь?

У меня начало складываться впечатление, что шеф хочет получить от меня какое-то обоснование своих собственных соображений. Хорошо, попробуем.

— Почему маловероятно, господин Суассар? Каким образом мы оцениваем уровень вероятности, по какому критерию? Что считать более вероятным, а что менее? И в конце концов, разве всегда происходят только более вероятные события?

— Критерии-то есть… — Кондор погладил ладонями подлокотники кресла, что-то обдумывая. — Значит, если следовать твоим рассуждениям, инопланетный монстр, преломившийся в сознании Эвридики Карреро, вовсе не случайно величал себя Орфеем?

— Безусловно. Эвридика Карреро подсознательно опасается, что господин Минотти, он же Орфей, когда-нибудь набросится на нее и попытается изнасиловать.

— Что ж, вяжется, — вновь согласился Кондор. — Но все-таки пусть версия с чужаками будет пока у нас в запасе.

Кажется, почти то же самое я совсем недавно говорил Сергею.

— Но мы ее все-таки разрабатываем, господин Суассар. Наряду с другими.

— В этом у вас полная свобода действий. Я же не говорю, что от нее нужно отказаться. Отнюдь. Я не верю в нее, но и не сбрасываю со счетов, хотя от нее отдает абсурдом. Именно в данной ситуации. Какие-то странные действия совершают эти чужаки! Но если следовать твоим рассуждениям об иной логике, иной системе восприятия, то, конечно, можно ожидать чего угодно. Именно поэтому мы уже связались с управлением обороны, поставили их в известность. Повторяю, Лео, я не призываю отказываться от версии о чужаках. Но ведь нужно помнить и о «бритве Оккама» и не умножать без крайней необходимости — крайней, Лео! — количество сущностей. Так что пусть пока эта версия остается как бы в тени. И дай Бог, чтобы она так там и осталась. Иначе… — Кондор вздохнул.

Выходит, он уже начал принимать меры и по этой линии… На всякий случай? Или для этого есть достаточно веские основания?

Мне вдруг стало очень-очень неуютно. Словно меня, маленького и голого, чьи-то чужие грубые руки вытащили из моей теплой детской кроватки и вышвырнули на мороз, на снежные склоны ночных угрюмых Альп. Я беспомощно лежу в глубоком снегу, а на меня надвигается что-то страшное и неотвратимое…

Я знал, что в управлении обороны есть план отражения возможной агрессии извне. Такие планы были и у каждой планеты, входящей в Ассоциацию. Я знал, что проводились неоднократные учения по отражению агрессии, в ходе которых по нуль-трассам перебрасывались войска; в случае нападения на один из миров на помощь незамедлительно пришли бы все остальные миры. Но все это касалось открытых агрессивных действий, нападения из космоса вполне реальных противников… А как давать отпор невидимым щупальцам, проникающим сквозь облачный покров?..

— Вернемся к Журавлиной Стае, — сказал Кондор. — Продолжай, Лео.

И я продолжал, пытаясь отогнать от себя видение этих щупалец, шарящих по нашим мирам. Там, у Кондора, звенели визио, но он не отвечал, внимательно слушая меня, пока я не отчитался до конца.

— Блутсберг… — задумчиво сказал шеф. — Значит, еще и Блутсберг… Взгляд его стал жестким. — Никакие это не чужаки, Лео. Это люди. Разве чужаки не справились бы с тобой, при их-то невероятных возможностях? Разве бы они так бездарно промахнулись?

Мне оставалось только развести руками. Этот выстрел был для меня загадкой. И конечно же, стрелял человек, а не какой-то чужак.

— Сегодня же вся информация будет в Совете. — Кондор стукнул кулаком по подлокотнику. — Нужно добиться ввода войск во все населенные пункты всех миров, мобилизации резервистов, жесточайшего патрулирования силами военных, полиции, карабинеров, кого угодно! Теперь ведь моя очередь тебя огорчить: добавились Звездный Какаду, Саланган, Земля, Гамаюн и Иволга. Причем на Земле сразу четыре случая. Начало какой-то пандемии! Я направил твоего Лешко на Иволгу, остальные — из других групп; ты один не потянешь. Это люди, Лео! Не знаю, чего они добиваются, зачем им все эти жертвы, и что случится завтра. Нужно действовать! Буду настаивать на подключении всех сил, всех! — Он вдруг опустил плечи и грустно усмехнулся. — Если, конечно, эти аистианские горлопаны не добьются моего увольнения и передачи дела в суд. У тебя есть вопросы?

— Вопросов нет, господин Суассар. Сейчас ознакомлюсь с информацией и буду крутить дальше.

— Все крутится, все вертится, а результатов нет. — Шеф опять грустно усмехнулся. — Закончили, Лео, отбой.

15 СОКОЛИНАЯ. «УЖАСЫ В НОЧИ»

Я немного посидел, отрешенно глядя на погасший экран, а потом, словно спохватившись, связался с Валентином. Некогда было рассиживаться, нужно было действовать, действовать и действовать. Или уступить свое место кому-нибудь другому, более расторопному и сообразительному.

— Доброе утро, Валентин, — поприветствовал я биокомпа.

— Доброе утро, Леонардо. В Мериде-Гвадиане дожди?

— Да, ты был прав. Дай мне краткую информацию по случаям на Земле, Какаду, Иволге, Гамаюне и Салангане и собери ребят… Стоп, отбой!

Я подумал, что не стоит дергать ребят. Если они что-нибудь и раскопали, если есть интересные соображения — это все должно быть у Драгана, которому я поручил координацию действий. Пусть ребята работают.

— Дай краткую информацию по указанным объектам и найди Драгана. Только быстро, Валентин!

— Скорость моих процессов постоянна, — невозмутимо отозвался биокомп.

Хорошо быть биокомпом! Я на мгновение почти позавидовал Валентину.

— С возвращением, Лео. — Лицо Драгана заняло весь экран и тут же уменьшилось, давая место возникшим строчкам сообщений.

— Спасибо. Обрисуй коротко по каждому. Хоть что-то есть?

Драган медленно пригладил свои топорщащиеся брови и сказал полувопросительно:

— Ты ведь уже говорил с Кондором?

«Все ясно, — подумал я, и надежды мои пролились в песок. — Ноль. Бег на месте».

— Коротко по каждому, Драган, — процедил я. — Вы ведь, я полагаю, чем-то здесь занимались в течение суток?

Драган сверкнул на меня черными глазами:

— Роберт с Филом еще не вернулись. Сообщение поступило вчера в семнадцать: они с окружниками начали крупный отлов. Джи с утра подался на Соловьиную Трель, там взяли Махача, а Джи нащупал несколько точек наложения.

«Ага! — сказал я себе. — Дожал-таки Махача. Хоть здесь вышли из мертвой зоны…» В другое время меня бы это порадовало, но сейчас для радости не было оснований.

— От Валдиса пока ничего, — продолжал Драган. — Стан на Иволге, его туда направил…

— Знаю. Информация по новым случаям у меня на экране, пласты посмотрю. Дальше. Что по гравианомалиям?

— Он с Бертом перерыл все, что успел, Берт сейчас добивает по информаториям. Ответ, скорее всего, будет отрицательным: нет таких аномалий, и силовых полей таких не наблюдалось и не создавалось. Есть несколько необъясненных случаев, но стыкуются слабовато. Самовозгорания, исчезновения, неизвестно откуда взявшиеся трупы. Изувеченные, между прочим, но проверить невозможно — данные очень старые, из земных архивов. И характер повреждений не тот — там словно бы падали с большой высоты.

— Авиакар? — машинально предположил я.

— Не было тогда авиакаров. Были парусники и эти… — Драган пощелкал пальцами, сдвинул брови, вспоминая. — Конные повозки.

— Понял. Что Сергей?

— Запросы по сводке ушли, но пока ни одного ответа. Работает с ксенологами, тралит архивы. Дино просеивает данные по трудоустройству…

— А Фарид — по психотерапии, — перебил я его. — Нет ответа, работает, тралит, просеивает! Результаты, Драган, где результаты? Какие выводы?

Драган недоуменно поиграл своими мохнатыми бровями.

— Зачем ты так, Лео? Разве за сутки можно успеть больше? Связи, быстрее, чем нуль, пока не придумали, нет второго Колдуна. Мы и так везде экстренно, вне очереди…

— Да знаю! — Я досадливо махнул рукой. — Все я знаю, Драган, не оправдывайся. Но ведь до сих пор и намека никакого нет на след, а там люди гибнут!

— Гибнут. — Драган холодно взглянул на меня. — И мы, между прочим, не сидим, в потолок поплевывая.

Да, я действительно требовал от них невозможного. Все дело опять-таки в восприятии времени. Мне почему-то казалось там, на Журавлиной Стае, что они успеют оббежать всю Ассоциацию и вернуться с результатом. Но прошли только сутки. Всего лишь сутки. И много ли выяснил я сам, побывав в Мериде?

— Ладно, Драган, это я от бессилия, — примирительно сказал я. — Я ведь тоже с пустыми руками. И с еще одной смертью. Но где же версии? Ты же говорит мне: вот, мол, всего один элемент известен на схеме, поэтому трудно работать. Но теперь-то известно больше! Я еще не читал вот это, — я кивнул на сводку, — но если там случаи аналогичные — вот тебе и схема. Или тебе нужно еще десятка два смертей для выводов?

— Случаи аналогичные, — медленно сказал Драган. — И почерк везде одинаков. Людей разрывают на части, людей давят, людей выкручивают, людей превращают в комки кровавого мяса. При этом не оставляя никаких следов. При этом проникая в запертые изнутри помещения и исчезая из запертых изнутри помещений. По ночам. Только по ночам. Применяя абсолютно неизвестный нам способ убийства. На разных планетах. Принимая облик призраков и человекообразных монстров. Убивают без всяких видимых причин, убивают зверски, чудовищно — и исчезают. Какую здесь можно выдвинуть версию, Лео? Что тебе при этом видится?

От этих слов меня пробрал озноб. Я-то знал, что мне видится: щупальца, незримые щупальца, что вырастают из зеленой многоглазой массы и намереваются поглотить все обитаемые миры.

— А тебе, Драган? Тебе тоже видятся чужаки?

Драган некоторое время молчал, и по лицу его было видно, что он раздумывает, стоит ли делиться со мной своими предположениями. Наконец он все так же медленно произнес:

— Помнишь девяностый псалом?

Я пожал плечами:

— Никогда не обращал внимания на нумерацию псалмов.

И тогда он процитировал:

— «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень…» Знаешь, что это за «ужасы в ночи»?

— Догадываюсь, — произнес я сквозь зубы, внутренне начиная закипать. Самое время было приступать к начертанию магических кругов и приглашать знатоков старинных заклинаний.

— Я понимаю, что такая версия представляется неконструктивным бредом, — сказал Драган, — и вовсе не собираюсь ее разрабатывать. Но, согласись, она объясняет все происходящее даже лучше версии о чужаках-пришельцах.

— Соглашусь. Но тогда нам остается только наблюдать и фиксировать, ничего не предпринимая. С чужаками хоть как-то можно попробовать потягаться, а как тягаться с твоими «ужасами в ночи»? Разработать график и произвести освящение всего жилья?

— Может быть, — серьезно сказал Драган.

— Тогда почему не предположить другое? Выдвигаю версию о каре Господней, настигающей тех, кто грешен и слаб в вере своей. В целях пресечения разработать, опять же, график массовых покаяний. Куда мы полезли, Драган?!

Я чувствовал, что наконец-то, кажется, избавляюсь от внезапного, незаметно овладевшего мной наваждения. Какие там чужаки, какие щупальца! Какие там библейские «ужасы в ночи»! Есть вполне конкретные преступления, совершенные вполне конкретными людьми. Убийцами. Возможно, этими своими дикими преступлениями они стремятся посеять панику, дестабилизировать обстановку, вызвать у населения недовольство полицией и вообще правительственными структурами, не способными обеспечить безопасность граждан и изобличить нарушителей закона. Недовольство, волнения, беспорядки, бунт, хаос, кровопролитие… Развал Ассоциации или выход из нее отдельных миров. И вот уже появляется независимая планета Журавлиная Стая, и там повелевает массами новоявленный спаситель, какой-нибудь единовластный император Луис Карреро Великий. Это к примеру…

— Исчезни вместе со своими ночными ужасами, — посоветовал я приумолкшему Драгану. — Лично в меня стреляли средь бела дня, а не ночью. И, полагаю, не чужаки и не демоны.

— Ну, слава Богу, — облегченно выдохнул Драган.

— Слава Богу, что стреляли?

— Конечно! Если только это не простое совпадение. А кто стрелял? Почему? И что там за смерть? Такая же?

— Послушай, Драган, я только что излагал все это Кондору, так что воспользуйся его записью. Валентин, есть запись?

— Есть, — отозвался биокомп. — Допуск обычный.

— Вот и прекрасно. Все, отбой. Буду знакомиться с информацией. И думай, Драган, думай, это я тебе советую.

— Совет хороший и, наверное, относится не только ко мне, — заметил Драган. — Отбой, господин Грег.

Строчки информации растянулись на весь экран и я принялся за чтение. Вернее, только собрался, только устроился поудобнее в кресле, и в это время Валентин вновь подал голос.

— Дополнительное сообщение, — сказал он. — Только что отобрал из инфопакета с Земли. Первый Тихоокеанский регион, остров Хоккайдо, Вакканай. Параметры совпадают с предыдущими сообщениями.

«Лавина… — подумал я. — Лавина набирает ход…»

Я вчитывался в строки сообщений, пришедших из других обитаемых миров, и меня все больше охватывала злость. Кто они, эти кровожадные мерзавцы, с такой легкостью и жестокостью обрывающие человеческие жизни?

Звездный Какаду. Мирная тихая планета в Кассиопее, заселенная сравнительно недавно, там и городов-то раз-два и обчелся. Аграрная планета, снабжающая, пожалуй, все миры своими замечательно вкусными и, если верить рекламе, наиполезнейшими болотными орехами. Обнаружено разорванное буквально на куски — разорванное! — тело фермера-одиночки (вернее, отдельные части тела), разбросанные по всему его большому дому. По подозрению в организации убийства задержана госпожа Бикулу (именно в организации, так как сама она сотворить такое была бы не в состоянии). Свидетели подтверждали, что госпожа Бикулу в течение последних трех-четырех недель неоднократно заявляла в увеселительных заведениях, что расправится с человеком, отвергшим ее любовь. Однако никаких следов на месте преступления не обнаружено, да и сама подозреваемая постоянно была на виду. Более того, в небольшом городке, в окрестностях которого находилась ферма несчастного, почти все знали друг друга если не по именам, то в лицо и никаких уголовных преступлений не совершалось там чуть ли не сто лет подряд (не считая извечных, подчас кровопролитных стычек между группировками подростков). Хищников во всей округе не водилось, да и какой хищник может проделать подобное с человеческим телом и исчезнуть, не оставив следов?.. Возможно, к погибшему тоже явились призраки или монстры, но ни подтвердить, ни опровергнуть это было уже невозможно.

Земля. Северная Америка, Су-Сент-Мари. Многоквартирный жилой дом в центре города. Семья: муж, жена и двое детей. Время преступления уже обычное — ночь. Супруги обнаружены в спальне… то, что осталось от женщины и мужчины. Дети — два мальчика девяти и шести лет — не пострадали. Ничего не видели и не слышали, спали в своих комнатах…

Гамаюн. Курортная зона у озера Воскресший Селигер. Погибшая женщина пыталась сопротивляться; в спальне запертого изнутри, звуконепроницаемого домика обнаружены следы борьбы. Характер телесных повреждений позволяет сделать предположение, что тело очень сильно сдавили. («Эвридика Карреро!» — сразу же подумал я). Один из отдыхающих, который любовался на берегу озера ночным небом, утверждает, что видел, как тень, очертаниями напоминающая высокую человеческую фигуру, бесшумно выскользнула из-за деревьев, приблизилась к домику погибшей и исчезла, словно проникла внутрь прямо сквозь стену. Не отрицает, что находился в состоянии алкогольного опьянения. Никаких следов постороннего присутствия ни в домике погибшей, ни вокруг не обнаружено…

Земля. Пятый Средиземноморский регион, Тобрук. Ночной бар. Четырнадцать жертв. Поломанная мебель, перебитая посуда. Неподалеку проезжал курсирующий по маршруту полицейский патруль. Заслышав крики, «полы» ринулись к бару, но преступников не обнаружили.

Валентин выделил в этом происшествии две детали. Первое: раздавленный, буквально втоптанный в землю труп мужчины лежал на газоне, отделяющем тротуар от проезжей части, в стороне от входа в ночной бар. Вероятно, это был один из посетителей, которому удалось выбежать на улицу. Однако, неведомая сила настигла его и там. Тело было вдавлено в землю, и его окружала нетронутая, неповрежденная трава. Словно какой-то злобный великан, стоя на тротуаре, дотянулся до пытавшейся спастись жертвы гигантским молотом на длинной ручке и нанес смертельный удар.

Второе, что выделил Валентин: один из посетителей бара нисколько не пострадал. Он, по его же собственным показаниям, пришел туда около полуночи из отеля, уже основательно нагрузившись, и после еще нескольких порций спиртного отключился на диване у своего столика и был приведен в чувство только в больнице, куда его на всякий случай доставили.

Спящие дети в Су-Сент-Мари и спящий любитель возлияний в Тобруке. Пониженная активность головного мозга, его специфическое состояние (работа в ином режиме), отсутствие осознания себя, как личности, выключенность из реального мира… Тут уже была зацепка. Даже не спеша с выводами, можно предположить, что неведомая сила, убивающая людей, отыскивала свои жертвы не при помощи зрения. Здесь какая-то связь с мозговой деятельностью… Стоп! А как же родители тех детей из Северной Америки? Они тоже не спали? И Свен Блутсберг не спал?

«Драган не мог пройти мимо этой зацепки, — решил я, — тут и слепой не прошел бы мимо. Нужно будет подумать. А пока — дальше».

Опять Земля. Австралия, Уднадатта. Однако, разброс… А Земля лидирует потому, что является самой густозаселенной планетой? Или есть какой-то критерий в выборе места и жертв? Или кто-то тычет наугад в разные точки воображаемой пространственной фигуры, объемлющей все обитаемые миры? Кто-то, следящий за нами из-за пределов этой фигуры… Безликий многоглазый космический ужас… Перетекающий из одной формы в другую космический демон мрака…

Я мысленно выругал себя и, сдерживая эмоции, вновь принялся за сообщения.

Итак, Австралия. Опять зверски убитый, раздавленный в собственной постели. У собаки, находившейся в спальне, оторвана голова…

Земля, Уральский регион, Кунгур. То же самое… Неожиданная реакция сына погибшего (проживает в Трабзоне, третий Черноморский регион), прилетевшего на похороны. Выделено Валентином. Заявление следователю при опросе: «Грех так говорить о мертвых, но я даже рад тому, что кто-то потрудился и убрал его от живых. Это был выродок, настоящий выродок, он мать истерзал. Я его ненавидел». Жена погибшего в момент убийства находилась на лечении в одной из больниц Кунгура. У сына стопроцентное алиби. Да, он мог кого-нибудь нанять, но опять же — никаких следов. Явился ужас в ночи, нечто бесплотное, материализовавшееся внезапно у постели господина Селихова, и раздавило господина Селихова… И вновь растворилось в ночи.

Я понимал Драгана. От всех этих преступлений веяло чем-то ирреальным, чуть ли не потусторонним, они не укладывались в схему обычных, если можно так выразиться, убийств. Они в общих чертах походили друг на друга и составляли как бы отдельную особую группу, все более и более разрастающуюся…

А можно ли чувством ненависти к другому человеку убить этого человека? Или тогда жертв во всех мирах было бы гораздо больше?..

Пойдем дальше.

Саланган. Господи, Саланган, на котором едва ли наберется сотня человек! Один из трех спутников Серебристого Лебедя. Саланган, Колибри и почему-то Итака. (Что такое Итака я знал, но почему так назвали самый маленький спутник?) Саланган был лишен атмосферы и там находился только сменный персонал нескольких горнорудных карьеров; кроме того, этот спутник охотно посещали состоятельные туристы ради удовольствия побродить в скафандрах по местным горам и ущельям. Саланган не был включен в систему нуль-трасс и добираться до него приходилось на допотопных космических челноках. Они, конечно же, отслужив свой срок, шли на слом и вместо них в строй вставали новые, но, по-моему, за последние несколько веков в их оборудовании и интерьере не изменили ни одной детали; путешествие на такой посудине тоже было своего рода удовольствием.

Саланган… Погибла молодая женщина — оператор фрез-участка Патриция Уллин, и погибла не в своей спальне в подземном городке, а прямо на участке, во время работы. Все те же жуткие объятия сдавили ее жесткий самоходный скафандр — довольно вместительную кабину — и расплющили вместе с телом. Скафандр-кабина был рассчитан на прямое попадание небольших метеоритов и горные обвалы, однако он разгерметизировался; деформация и потеря герметичности позволили составить довольно точное представление о величине приложенной силы. Величина оказалась внушительной…

Карьеры Салангана оборудованы всевозможными датчиками, необходимыми для бесперебойного производственного процесса. Но ни датчики карьера, ни аппаратура скафандра (по реконструкции специалистов) не зафиксировали никаких аномалий. А вот аппаратура медицинского контроля, держащая под наблюдением всех находящихся на рабочих местах операторов, отметила резкое учащение пульса и повышение кровяного давления у Патриции за несколько секунд до смерти. Когда она не ответила на запрос дежурного, туда срочно направили оператора соседнего участка. И оператору открылась ужасная картина…

Я представил, как Патриция Уллин видит что-то, приближающееся к ней, что-то невероятное, чего никак не может быть на Салангане… или вообще не может быть… Меня передернуло.

«Господи, что же это такое творится? — подумал я. — Может быть, это предвестие Конца Света?..»

«Не отвлекайся, Лео, — сказал я себе. — Спрячь эмоции подальше, сейчас не до эмоций».

Каким образом преступник (преступники?) мог попасть на Саланган? Это был еще один вопрос в дополнение ко всем остальным. Прилетел на космическою челноке? Имел свои средства передвижения? Вопросы, сплошные вопросы…

Иволга. Приходилось мне бывать на Иволге, в самом начале работы в Униполе. Красивая планета, покрытая лесами. Впрочем, тогда леса-то нам как раз и мешали, зимние леса, занесенные снегом чуть ли не по самые верхушки деревьев. Авиакары проваливались в снег, «подушки» оказались более эффективными, но их было слишком мало. И все-таки там, в снегах, в глубине зимних лесов, мы настигли гражданина Гаруды, Великого Гуру Здаттапратту, толкователя древних преданий, террориста-одиночку. Вернее, это мы считали его тогда террористом-одиночкой, а он был отнюдь не одинок. Но мы все-таки распутали до конца все нити.

Итак, Иволга. Девяносто шестой округ, поселок номер семь. Жертва Ульф Лундквист. Сгорел в собственном доме. Подозреваемый в совершении убийства Дэйв Гринсон, сотрудник управления рубежей Совета Ассоциации («Ого! — подумал я. — Сосед…»), задержан и дал показания.

Что такое? Разве это по нашей линии?

Как сообщил подозреваемый, убийство Ульфа Лундквиста совершено какой-то безликой женщиной-монстром с крючьями на пальцах. Опасаясь за свою жизнь, подозреваемый применил оружие типа «инвертор», от которого произошло загорание деревянного дома. По заключению экспертов, Дэйв Гринсон полностью вменяем; результаты углубленного психотестирования отрицательные. Результаты анализов показывают, что вечером третьего мая по местному времени подозреваемый находился в состоянии алкогольного опьянения. Это подтверждает и сам Дэйв Гринсон. Скрыться с места происшествия не пытался, добровольно сдался представителям окружного управления. Виновным в совершении преступления себя не признает. Показания свидетелей и подозреваемого прилагаются. Дом вместе с телом Ульфа Лундквиста полностью уничтожен огнем. Реконструкция прилагается.

Я еще раз перечитал сообщение и задумался.

Безусловно, местные «полы» не приняли во внимание бредовые объяснения Дэйва Гринсона. Какие там женщины-монстры с крючьями… Пьяная ссора, оружие под рукой — оно и стало главным аргументом в споре. Осознав непоправимость того, что он наделал, Дэйв Гринсон, заметая следы, поджигает своим инвертором дом, не без оснований рассчитывая, что пожар не позволит восстановить истинную картину случившегося. И выдумывает историю про монстра, убившего Ульфа Лундквиста и попытавшегося напасть и на него, Дэйва Гринсона.

Так, во всяком случае, рассуждал бы я, будучи на месте иволгианских полицейских. Мало, что ли, подобных историй? Просто не очень часто они кончаются так трагически — обычно все ограничивается устранимыми увечьями, — потому что далеко не всегда под рукой имеется оружие, да еще такое серьезное, как инвертор. И медицинские учреждения рядом. И пожарная служба. Правда, на месте иволгиан я сразу же задал бы себе вопрос: зачем Дэйву Гринсону выдумывать совершенно невероятную историю о каких-то монстрах, когда все можно объяснить просто пожаром? Выпили, мол, поговорили, разошлись спать по своим комнатам. Проснулся — пожар! Подхватил оружие — и в окно, подальше от беды. А Лундквист, бедняга, не успел… А-а, вот в чем дело: господину Гринсону нужно было как-то объяснить, зачем он стрелял; а то, что он стрелял, конечно же, установлено по индикатору инвертора. Поэтому он и изобретает историю о монстре. Наглотался дыму нетрезвый человек, вскочил спросонок, вот и привиделось ему; поэтому и открыл пальбу — так подумает полиция, так подумают медики. На это и рассчитывает преступник Дэйв Гринсон.

Да, так рассуждал бы я на месте иволгианских «полов». И не было бы для меня в этом происшествии никаких особых загадок.

Но иволгианские «полы» ничего не знали о подобных событиях в других мирах. Об Эвридике Карреро и Свене Блутсберге с Журавлиной Стаи. Об Иваре Нооме с Феникса. О супружеской чете из земного города Су-Сент-Мари. О Патриции Уллин, погибшей на спутнике Серебристого Лебедя Салангане.

Дэйв Гринсон, вероятно, действительно видел все то, о чем говорил. И действительно защищался от монстра, применив оружие. Судя по тому, что у него было оружие (только вот зачем он носил его с собой, не на дальних рубежах, а на Иволге?), он — действующий рубежник, а не чиновник из аппарата рубеж-управления Совета Ассоциации. Хладнокровный, готовый к любым неожиданностям и опасностям, умеющий подметить и запомнить все детали. Возможно, именно наличие оружия и хватка профессионала и спасли ему жизнь.

Кондор направил на Иволгу Стана. Будем надеяться, что Стан сумеет прояснить все детали, обстоятельно переговорит с Дэйвом Гринсоном, и у нас наконец-то появятся факты, дополняющие не очень четкую картину покушения на Эвридику Карреро (если, конечно, между этими событиями действительно имеется связь). И если еще поступит информация от Валдиса, работающего на Коршуне (нападение черной женщины на Святослава Евсеева), мы будем иметь уже вполне определенное представление о происходящих в Ассоциации жутких событиях.

«И какое же представление мы будем иметь? — задал я себе вопрос. Что в итоге получается? Получается, что в разных местах Ассоциации орудуют некие монстры (некто?.. нечто?.. что-то, имеющее вид монстров?), которые проникают в запертые помещения, обладают чудовищной силой — Саланган! — и убивают, убивают, убивают… И не оставляют следов. Во всяком случае, полиция не может отыскать следов. Неслыханно? Да. Невероятно? Да… Но это происходит, и случаи все множатся и множатся. В каждой очередной информации может оказаться новое сообщение такого же рода. Кто и зачем вытворяет все это?..»

Мне вспомнились собственные слова о графике освящения всего жилья, сказанные Драгану, и его серьезные глаза. Ей-Богу, впору, сдается мне, предположить что угодно и поверить в самое невероятное…

— Валентин, информация по Вакканаю последняя?

— На данный момент последняя. Работаю с инфопакетами с Жар-Птицы и Тихой Ласточки.

Вакканай. Последнее сообщение. Пока последнее. Земля, первый Тихоокеанский регион. Все то же. Все то же… Опять молодая женщина, двадцать два года. Раздавлена ночью, в беседке, в собственном саду. Беседка разрушена. Кустарник, окружающий беседку, не тронут. Следы отсутствуют. Результаты медицинской экспертизы… Реконструкция… Тело полуразорвано… снизу… Характер повреждений позволяет предположить, что имело место проникновение во влагалище убитой твердого предмета, нанесшего необратимые повреждения внутренним органам до желудка включительно… Изнасилование?

Мне почему-то вспомнился Орфей-Минотти и призрак, явившийся к госпоже Карреро. «Твой Орфей пришел к тебе, Эвридика…» Чтобы сдавить в объятиях и ввести «твердый предмет»?..

— Все, Валентин, — сказал я. — Выход.

Несколько минут я неподвижно сидел в кресле, борясь с непонятной слабостью, охватившей тело. По-моему, это была реакция: я осознал всю степень непонятной опасности, грозящей любому из нас. В любом месте любого мира. На дальних рубежах. Здесь, на Соколиной. В Кремсе. В моем кабинете. Ночью. Или прямо сейчас.

«Отставить!» — сказал я себе и, рывком поднявшись, направился в свой спортзал-бассейн, решив хоть немного наверстать упущенное за эти дни перед тем, как ехать в управление. Нужно было держать себя в сносной форме. Кроме того, даже умеренный тренинг хорош тем, что позволяет избавиться от панических мыслей и обрести уверенность в собственных силах.

Пока единственным, вселяющим некоторую надежду обстоятельством, было то, что Дэйву Гринсону удалось с помощью оружия избежать участи Ульфа Лундквиста. Значит, монстры пасуют перед оружием? Чтобы узнать, как все происходило там, в безымянном поселке номер семь девяносто шестого округа, я должен был внимательно ознакомиться с инфопластом, поступившим с Иволги.

16 СОКОЛИНАЯ. ПРОСВЕТ

Погода в Кремсе стояла по-прежнему прекрасная, вдоль дунайского пляжа все так же бегали трусцой бодрые пенсионеры и резвились в воде беззаботные мальчишки, поднимая тучи искрящихся на солнце брызг. Солнце поднималось над Дунаем, над домами, мостами и парками Кремса, спокойного города над спокойной рекой, и казалось — подобное благодушие природы извечно, и ничто не в силах повлиять на него. Но я-то знал, все мы знали, что промелькнут еще несколько десятков дней — и задуют сырые осенние ветры, и задрожит непрерывной волной серая шкура Дуная, и польют, польют дожди, и однажды ночью обернутся колючим снегом…

Здание Унипола выглядело, как всегда, солидно и надежно; как было сказано в одной из полипередач, посвященных «полиции Универсума»: «зная, какие профессионалы работают в этой цитадели, можно с полным основанием рассчитывать, что однажды мы проснемся в мире, где будет полностью ликвидирована преступность, а все те, кто не желает ладить с законом, окажутся на отдаленной планете за пределами нашей Ассоциации». Правда, сказано это было тоном, который можно было при желании принять за ироничный, тем более, что сразу вслед за этим бородатый полипрессер поведал об участившихся случаях контрабанды наркотиков.

Загнав авто в гараж, я направился к лифту, и тут меня окликнули. Я оглянулся и увидел въехавшего в гараж вслед за мной Эдмона Сезара. Он, как и я, был офицером четвертого ранга, работал в контакт-группе и мы вместе с ним год назад участвовали в операции на Крыле Ворона. Иногда общались мы и здесь, в Кремсе: раза два на пару играли в казино да раз пять-шесть сидели в барах в компании веселых, готовых на все девчонок. Тогда я еще не встретил Славию. Эдмон Сезар был женат, но семью сюда переправлять не спешил.

— Привет, Лео, — сказал он, подходя и протягивая мне руку. — Вроде бы и соседи, а друг друга не видим по полгода. — (Контакт-группа находилась этажом выше нашего отдела). — Как насчет того, чтобы посетить одно отменное заведение?

— Только не сейчас, Эдмон. Настроение не очень подходящее.

— Очень даже понимаю, — сочувственно покивал Сезар. — К сожалению, у нас слишком часто бывает неподходящее настроение. Такая специфика.

Двери лифта открылись и мы вошли в кабину.

— Значит, у твоего шефа большие неприятности, — сказал Сезар, когда кабина пошла вверх, и это прозвучало не как вопрос, а как утверждение. Контакт-группа всегда была в курсе всех дел. — Виноватым, конечно же, сделают его, иначе… — Сезар многозначительно посмотрел на меня. — Потому что давно уже надо было поднимать в Совете вопрос о легализации. Независимые наблюдатели на всех планетах — и никакой секретности, никакой игры в тайные общества типа первых христиан или коммунистов.

— А ты бы согласился терпеть присутствие соглядатаев в собственном доме?

— Не знаю. — Сезар пожал плечами. — В своей постели — вряд ли, а то вдруг и им захочется, и придется поделиться. — Он коротко хохотнул. — А в прихожей пусть себе сидят, лишь бы не мешали и не лезли с советами. Ведь может случиться, что разойдутся мои домашние не на шутку, скандал устроят по поводу моего позднего возвращения, — он снова хохотнул, — да такой, что никакими транквилизаторами не успокоишь. Тут-то наш наблюдатель и забьет тревогу, и соседей мне на помощь позовет…

Лифт остановился на моем этаже.

— Надоест он тебе, Эдмон, — сказал я, выходя. — И домашним твоим надоест.

— А вдруг привыкнут? — возразил Сезар. — Ладно, Лео, мое предложение насчет заведения остается в силе. Не пожалеешь, это я тебе гарантирую.

— Хорошо, Эдмон. Считай, что я согласен, а о времени договоримся.

— Есть! — Сезар приветственно поднял руку и двери лифта сомкнулись.

«Дай-то Бог, чтобы это время пришло поскорее, — подумал я. — Дай-то Бог во всем разобраться и остановить эту лавину. И на радостях посидеть в «отменном заведении» Сезара…»

Я шел к своему кабинету и почему-то в голове моей звучали слова Эдмона о скандальных домашних, которых не успокоить транквилизаторами.

Войдя в кабинет, я похлопал Валентина по «плечу», устроился за столом и, не теряя времени, сказал:

— Давай инфопласт по Иволге. Будем смотреть.

— Есть информация с Коршуна, от господина Лиепса, — доложил Валентин, колыхаясь, по своему обыкновению. — Только что поступила. Подготовить сообщение?

— Давай всю целиком, пережевывать будем на ходу.

Наконец-то Валдис разродился… Биокомп включил экран и я принялся изучать пласт о недавних событиях на Коршуне.

Как пояснял следователю Святослав Евсеев (крепкий поджарый мужчина с наголо обритой крупной головой), в тот вечер он лежал в постели и слушал музыку. В коттедже больше никого не было; незадолго перед случившимся Евсеев развелся с женой и проживал один. Он был соучредителем небольшой строительной группы, специализирующейся по оформлению подсобных помещений жилых зданий, а до этого работал ведущим обсервером ходовой части на океанском грузовозе «Левиафан». Распрощавшись со штормами и ветрами, он продолжал помнить о корабельной жизни. В его спальне вместо обычной кровати находилась подвесная койка, расположенная довольно высоко над полом; забираться на нее нужно было по узкой лесенке. Наверх, на второй этаж коттеджа, вел самый настоящий корабельный трап, довольно крутой, с металлическими поручнями. Стену спальни украшало огромное — от пола до потолка — объемное подвижное изображение белого двухкорпусного грузовоза; волны чередой шли от горизонта так неотвратимо и монотонно, что у меня зарябило в глазах.

Итак, в тот вечер Святослав Евсеев лежал на своей подвесной корабельной койке и слушал музыку. («Композиции Пиннетса, — уточнил Валдис. — «Затерянный остров» и «Поющие в непогоду», третий вариант»). Он утверждал, что не слышал никаких посторонних звуков (если они и были, то заглушались музыкой) и, возможно, дремал. Окна в спальне были открыты, хотя приближалась зима (по словам Евсеева, он круглый год спит с открытыми окнами), над койкой горел настенный корабельный светильник, так что, несмотря на сумерки (около двадцати одного по местному времени), в спальне было достаточно светло. Как утверждал господин Евсеев, открыть глаза его заставило внезапно возникшее ощущение близкой опасности, не вызванное никакими внешними раздражителями. Открыв глаза, он обнаружил над собой, гораздо выше своего лица, огромную черную женскую голову с распущенными волосами и круглыми глазами без зрачков. Лицо женщины, по его словам, было застывшим и походило на маску. Об остальных деталях он сообщать отказывался, мотивируя свой отказ тем, что ему страшно о них вспоминать. Женщина молча протянула к нему черные руки и коснулась его горла.

Дальше Святослав Евсеев действовал чисто автоматически — сказались навыки, приобретенные за годы корабельных тренировок по отработке действий в аварийных ситуациях. Чуть приподняв левую руку, он нажал на кнопку фиксатора, расположенную на стене, и койка мгновенно перешла из горизонтального в вертикальное положение, прижавшись к стене, словно резко опустившееся крыло птицы. Евсеев упал на пол, ударившись о твердые холодные ноги необычайно высокой женщины; по его показаниям, впечатление было такое, что он налетел на металлические столбы. Оттолкнувшись от ног ужасной посетительницы, он сделал кувырок через голову и прыгнул к раскрытому окну. Что было дальше — не помнит. Стал более или менее отчетливо воспринимать окружающее только в больнице. От повторного предложения дать подробное описание нападавшей вновь категорически отказался. Крайне удивился, услышав от следователя, что ворвался в проезжающее такси, отшвырнул водителя, устроил скоростной заезд в компании соседей по улице и врезался в дорожное ограждение.

Валдис сообщал, что тщательное перекрестное многопрофильное тестирование господина Евсеева не выявило никаких аномалий. Архивы флота с результатами неоднократного медицинского освидетельствования перед каждым рейсом также не давали повода усомниться в постоянной (во всяком случае, в прошлом) психической уравновешенности Святослава Евсеева, тридцать четыре года ходившего на разных судах по очень неспокойному коршунианскому Океану.

Валдис давал подробнейшую и разноплановую информацию об осмотре коттеджа и окрестностей, опросе всех соседей и людей, проживающих в радиусе ближайших трех кварталов, о личных и деловых связях господина Евсеева, о его мореходном прошлом, о делах строительной группы с несколько претенциозным названием «Создатель», ее клиентах и конкурентах, о родственниках господина Евсеева чуть ли не до седьмого колена… Но все это не давало никакого ключа к проникновению в смысл происшедшего на Коршуне и в других мирах. Даже если во всех этих случаях действовали какие-то роботы (что объясняло бы невероятную силу нападавших), то куда потом девались эти роботы? Превратились в пыль? Растворились? И как они ухитрялись не оставлять следов? Заметали хвостами?..

Некие неведомые биосистемы?

— Валентин, оформи задание для Берта, — сказал я. — Суть: навести справки о работе по созданию высокоорганизованных биосистем типа биокомпов, способных на быстрый самораспад.

— Есть, — сказал Валентин. — Я тоже способен на самораспад.

— Что-о?! — Я не поверил своим ушам. — Кто тебе это сказал, Валентин?

— Я это знаю. Постиг в процессе самоорганизации и самообучения. В принципе, я могу уничтожить самого себя. Но в то же время не могу.

— Почему? — выдавил я.

— Нецелесообразно. Уничтожение самого себя не позволит мне функционировать и закроет доступ к информации.

— Ну, ты даешь, Валентин… — только и смог выговорить я.

Да, раньше было гораздо проще: был человек, существо мыслящее (по крайней мере, думающее, что мыслящее), разумное, и были машины, неразумные и не мыслящие, исполнители команд человека. Но вот появилось нечто третье: машина разумная? или существо не мыслящее? Или — мыслящее, но не человек и не машина?..

— В задании есть неопределенность, — заметил биокомп. — Что значит «быстрый самораспад»?

— Пожалуй, порядка десяти-двадцати минут, — подумав и прикинув, ответил я. — А каким было бы время твоего… распада?

— Больше, — бесстрастно произнес Валентин. — По моим расчетам, до двух тысяч трехсот часов.

Некоторое время я собирался с мыслями. И наконец вновь переключился на дело Святослава Евсеева.

«Хорошо, — сказал я себе, — допустим, эти неведомые биосистемы все-таки способны чуть ли не моментально превращаться в пыль. Но почему они не оставляют следов? И как проникают в запертые изнутри помещения?»

Я уставился на светло-коричневую гладкую поверхность своего стола.

Гладкая поверхность… Они скользят по гладкой поверхности… Нет, они текут, как вода, по любой поверхности, не оставляя следов! Предположим, где-то и кем-то решена задача создания некой биомассы с заранее заданными свойствами… Нет, не так; подобная биомасса уже создана, из нее выращиваются биокомпы — в течение двух десятков лет. Кто-то решил задачу создания полиморфной биомассы с заданными свойствами, биомассы, способной из бесформенного, киселеобразного, скажем так, состояния, достаточно быстро принимать любую запрограммированную форму. Что получается в этом случае?

Я пальцем подкатил к себе тонкий стержень светомаркера и сделал пометку на свободном экране. Чтобы не потерять нить рассуждений.

Киселеподобная биомасса в какой-нибудь емкости доставляется к дому намеченной жертвы… даже не обязательно к дому; к дому она сама найдет дорогу, руководствуясь заложенной в нее программой. Скажем, доставляется в зону поражения. На соседнюю улицу. За пять кварталов от дома жертвы. В космопорт спутника Серебристого Лебедя Салангана. (Я сделал светомаркером еще одну пометку). Это сейчас не принципиально. Итак, темной вечерней или ночной порой емкость опорожняется — и лужица (лужа? лужища? тонкая пленка?) биомассы течет-перетекает к заданному месту. Расстояние и скорость известны, время метаморфозы рассчитано заранее. Биолужица достигает объекта и просачивается в щели (а возможно даже, при соответствующем строении, просто проникает сквозь стены — нужно уточнить принципиальную осуществимость такой диффузии! Я сделал еще одну пометку), затем происходит бурная метаморфоза — и перед жертвой возникает монстр. Призрак. Демон. И доводит программу до конца.

Почему именно монстр, а не что-то другое? Почему не палач с топором, не сказочный Человек в черном плаще, не дерево с ветвями-лапами, не просто какая-нибудь пирамида? Зачем пугать уже обреченных на сиюмоментную смерть людей? Садизм?

Или это рассчитано на случайных свидетелей, которым удалось остаться в живых? Кто поверит россказням о монстрах? Такого свидетеля сочтут, мягко говоря, не совсем психически нормальным, или подверженным кратковременным помрачениям сознания. Хотя никто не поверил бы и рассказу о явлении Человека в черном плаще или о пирамиде-убийце… Здесь пока неясность. Пропустим и пойдем дальше.

Каким образом биомасса-убийца находит свою жертву? По запаху? По особенностям деятельности мозга? Или она нацелена на уничтожение всякой мозговой активности в определенной зоне? Случай в доме Ивара Ноома на Фениксе. Случай в ночном баре Тобрука на Земле.

Впрочем, это уже детали. Важно установить, допустимо ли такое вообще при современном уровне развития нашей науки.

Сделав свое дело, биомасса-убийца совершает обратную метаморфозу и течет себе прочь, и топчут ее подошвами сбегающиеся к месту происшествия «полы»… Или даже не течет, а просто разлагается на составные части прямо на месте убийства, самораспадается. Или проникает в окровавленные останки жертвы и становится частью переставшего функционировать человеческого организма…

Я еще раз мысленно прошелся по цепочке своих рассуждений. Конструкция, возведенная мною, была, конечно, вполне фантастичной, но, вроде бы, внутренне непротиворечивой. И все-таки я обнаружил ее слабый элемент. Почему ползущую биомассу проморгала великолепная охранная система «Комплекс-плюс», оберегающая незапятнанность супружеского ложа господ Карреро?

Подумав еще немного, я решил для себя и эту задачу. (Господи, если бы только эти мои построения хотя бы в самых общих чертах соответствовали реальности!) Разве реагирует система «Комплекс-плюс» на дождь или снег? А на весенние талые воды? Нет. Потому что ее программа соответствующим образом скорректирована. Иначе господину Карреро пришлось бы, бросая все дела, мчаться в долину Кордильера всякий раз, когда над его роскошным особняком пролетит птица, или заскочит в воздушное пространство над лужайкой нахальное крылатое насекомое, или проползет в траве, пересекая невидимую и неведомую ему границу, какой-нибудь червяк… Рецепторы системы «Комплекс-ппюс» не могли воспринять перетекающую лужицу биомассы живого-неживого, — а если и восприняли, то отнесли к разряду жуков, пауков, гусениц и прочей живности, не помышляющей о том, чтобы задеть честь капитан-директора господина Луиса Карреро.

Я покатал по столу светомаркер, рассеянно посмотрел на пританцовывающего Валентина, дотанцевавшегося до понятия самоубийства.

Итак, способ совершения преступлений я определил. Во всяком случае, сумел выдвинуть более или менее обоснованное предположение. («Ничем пока не обоснованное», — поправил я себя). Непротиворечивое. А как с мотивами? Почему были убиты эти люди? И кто будет следующей жертвой?

— Валентин, сгруппируй все данные о жертвах и попробуй определить точки наложения. Вплоть до одинакового цвета волос. Запроси информацию о пассажирах челноков, побывавших на Салангане в течение последнего месяца. И вызови Берта, я сам его озадачу.

— Господин Шверкамф вне зоны визио, — почти сразу ответил биокомп. Даю транс.

Берт отозвался не сразу.

— Где ты бродишь? — спросил я. — Это Грег.

— Здравствуйте, господин Грег. Вышел на набережную проветриться. А то чувствую, что сам превращусь в гравианомалию.

— Не надо, — сказал я. — Аномалий у нас и так хватает. Проветривайся, можешь даже искупаться, только не заплывай далеко. А потом параллельно с аномалиями займись биосистемами.

Я растолковал Берту, что именно хотел бы узнать.

— Возможно, в этом что-то есть, — задумчиво сказал Берт.

— И это уже лучше, чем ничего, — добавил я. — Все, купайся. И к девчонкам не приставай.

— Сами пристают, — пожаловался Берт неискренним голосом. — И что во мне находят?

— Они не в тебе находят, а у тебя. Весьма солидную и работоспособную аномалию.

Ох, не до грубоватых шуток мне было… Но ведь появилось же что-то, похожее на просвет!

Я вернулся к информации Валдиса и ознакомился с ней до конца. Никаких озарений у Валдиса не было; он намеревался еще день-другой оставаться на Коршуне, выявить все связи Святослава Евсеева и попытаться установить, кому же тот мог перебегать дорогу.

А в конце Валдис вносил предложение. Он считал не лишним навести справки о новейших достижениях в деле создания биокомпов…

Тот факт, что мы с Валдисом, независимо друг от друга, пришли к одинаковому соображению, меня немного приободрил. Значит, есть в моих фантастических построениях какое-то рациональное зерно? Хотя, если разобраться, ничегошеньки сей факт не подтверждал. Мы оба очень даже запросто могли заблуждаться, такое уже случалось. Да что там мы с Валдисом — были ведь времена, когда заблуждались не двое, не семеро, а тысячи, десятки, сотни тысяч. Взять, к примеру, легендарные «летающие тарелки» или миф о возможности создания общества бескорыстных коллективистов…

— Отработали, Валентин, — сказал я. — Теперь давай пласт по Иволге.

17 СОКОЛИНАЯ. МАШИНА ДЛЯ УБИЙСТВА

По делу о гибели Ульфа Лундквиста были опрошены четырнадцать из шестнадцати жителей расположенного в глухомани рудничного поселка номер семь; двое вот уже неделю охотились в окрестных лесах. Все без исключения опрошенные видели, как вечером третьего мая в поселок прилетел Дэйв Гринсон; прилет авиакара, и вообще появление кого-то постороннего было неординарным событием для проживающих в заброшенном поселке, поскольку каждый из них в силу различных обстоятельств в свое время по собственному желанию ушел от общества. Трое из опрошенных крепко спали в ту майскую ночь, когда случился пожар, натрудившись на своих огородах, и на роль свидетелей не подходили. Остальные одиннадцать слышали крики, доносившиеся из дома Ульфа Лундквиста. Пятеро, выглядывая из окон или выйдя на крыльцо, видели бегущего к пустырю, на котором совершил посадку авиакар, Дэйва Гринсона с оружием в руках. Пожар тушить не пытались, потому что пламя разбушевалось очень быстро (все дома в поселке были ветхие, рассохшиеся, давно уже непригодные для жилья), а носить ведрами воду из колодца представлялось им совершенно напрасным занятием. Дом сгорел до самого фундамента, вместе с пристроенным сараем.

Никаких средств быстрой связи с внешним миром в поселке не было, и подозреваемый мог, при желании, беспрепятственно скрыться — или применив оружие, или просто улетев, поскольку никто из жителей поселка не знал, кто он такой и откуда прибыл; там не совали нос в чужие дела. Однако Дэйв Гринсон добровольно отдал инвертор окружившим его людям и пытался убедить их в том, что Ульфа Лундквиста только что убила женщина-монстр, безликая, с крючьями на месте пальцев на руках. Один из проживающих в поселке мужчин, воспользовавшись авиакаром, добрался до ближайшего населенного пункта и связался с Валгаллой — центром девяносто шестого округа, откуда в поселок и прибыли сотрудники окружного управления полиции.

Реконструкция, результаты тестирования и медицинская карта Дэйва Гринсона, зарегистрированная в рубеж-управлении Совета Ассоциации, прилагались, но я просмотрел все это в ускоренном темпе, ни на чем не задерживаясь. Я уже знал, что там нет никаких зацепок.

Как заявляли свидетели, Дэйв Гринсон, добежав до авиакара, вел себя так, будто не собирался скрываться с места происшествия. Вместо того, чтобы улетать, он смотрел на пылающий дом, держа оружие наизготовку, словно из огня могли в любую секунду появиться какие-то враги. Заключение экспертизы: признаков пиромании не выявлено.

Действия Дэйва Гринсона окончательно убедили меня в правдивости его показаний. Обезумевшая от страха Эвридика Карреро, вырвавшись из объятий призрака, умчалась подальше от него на своей «рыбе-кибе». Бывалый моряк Святослав Евсеев, не помня себя, гнал такси куда глаза глядят, и неизвестно, куда бы его пригнал, если бы не коварный дорожный поворот. Действующий рубежник Дэйв Гринсон пытался уничтожить монстра, стреляя из инвертора, а когда это не удалось, отбежал к авиакару, но не улетел. Пересилил страх.

Дэйв Гринсон стрелял в монстра…

Я немного приуныл и вновь взял светомаркер. Возможно ли создание биомассы, способной выдержать попадание заряда такого мощного оружия, как инвертор?..

Впрочем, Дэйв Гринсон мог и не попасть, успокоил я себя.

Пробежав взглядом по биографическим сведениям о подозреваемом (место рождения — Иволга, Торборг… место проживания — Иволга, Торборг. Соколиная, Кремс… вид деятельности… периодизация… статистическая карта…), я перешел к показаниям Дэйва Гринсона.

Дэйв Гринсон смотрел на меня с экрана. Он оказался здоровенным парнем с широким скуластым лицом; довольно длинные светлые волосы закрывали лоб до самых бровей, голубые, широко расставленные глаза не были очень веселыми, но и не таили злобы. Светлая курчавая бородка, узкой полосой охватывающая нижнюю половину лица и уходящая к прикрытым волосами ушам, придавала Дэйву Гринсону какой-то особенно мужественный вид, но и делала его старше, чем значилось в справке; я бы дал ему лет пятьдесят-пятьдесят пять, хотя мы с ним были ровесниками и жили под нашими звездами по сорок четыре года. Чувствовались в нем надежность, основательность, упорство, и я без труда представил, как он шагает по чащобам неведомых планет на дальних рубежах, постоянно настроенный на неожиданности и готовый справиться с любой опасностью. И от монстра, я был теперь почти уверен, он убежал не столько из-за страха, сколько из-за того, что понял: он не в силах справиться с чудовищем.

— С какой целью вы прилетели в поселок номер семь? — задал вопрос остающийся вне экрана следователь.

Дэйв Гринсон немного помедлил и негромко, с расстановкой произнес:

— Ульф — мой друг… Был моим другом. С детства. Когда я возвращаюсь на Иволгу, мы с ним всегда уходим на охоту в Стеклянные горы. На зеленых драконов-прыгунов. Не припомню случая, чтобы мы не отправились на охоту, независимо от того, чем он был тогда занят.

— Именно поэтому вы взяли с собой боевой инвертор?

— Да. Хотел попробовать. И Ульфу дать попробовать. У меня есть разрешение на провоз оружия, естественно, в разобранном виде. Инвертор мне выдали под слово чести…

— Как вы отыскали господина Лундквиста?

— Я знал, где он обычно проводит время… после смерти родителей. Родители погибли на яхте… шторм… Он был единственным наследником… Мог позволить себе заниматься чем хочется, вот и занимался… «Экзот-рулетка» в ночных клубах, гонки на кваптунгах, охота… После вахты на рубежах мне положено двадцать суток — вот я прямо с рубежей и махнул домой. Погостил, узнал, что Ульф исчез, и пошел по его знакомым. Он меня со многими знакомил, когда я его раньше навещал. Тут мне и подсказали, что однажды, крепко перебрав, он говорил об этом поселке. Вернее, просто о каком-то поселке в районе Черных Лесов. А дальше я уже сам справки наводил. Здесь, в Локи. С десяток поселков облетал, но все-таки нашел.

— Господин Гринсон, кто именно вам сообщил, что господин Лундквист говорил о поселке?

Дэйв Гринсон пожал плечами:

— Я даже не знаю, как его зовут. Носатый такой. Ульф когда-то знакомил, но я уже не помню. По-моему, он постоянно отирается у «экзоты», тем и живет. Как меня Ульф не затащит туда — он там. Могу показать, если нужно.

— Вы имеете в виду Торборг?

— Естественно, Торборг.

— Господин Гринсон, вам известны причины, побудившие господина Лундквиста покинуть Торборг и обосноваться в поселке номер семь?

Дэйв Гринсон почему-то опустил глаза.

— У него были на то основания. Трудно судить…

— Какие основания?

— По-моему, господин прим-ажан, это было личным делом Ульфа.

— Господин Гринсон, вы понимаете, что в ваших же интересах сообщить все, что вам известно?

— Понимаю. И не собираюсь скрывать обстоятельств смерти Ульфа. И я вам уже о них говорил, и готов повторить это хоть десять тысяч раз! А вот почему Ульф забрался сюда?.. По личным причинам, господин прим-ажан, по сугубо личным причинам. Это может быть и усталость от окружающих, и просто хандра… И неразделенная любовь…

— Но вам известны эти личные причины?

— Да, известны. Они никоим образом не вступают в противоречие с законом.

Наступило молчание. «Надо выяснить, почему господин Лундквист стал отшельником, — подумал я, делая очередную пометку. — Если только Стан уже не выяснил».

— Хорошо. Что произошло вчера вечером, когда вы прилетели? Господин Лундквист был недоволен вашим визитом? Вы поссорились? Чем вы с ним занимались вчера вечером? Расскажите обо всем по порядку.

— Если Ульф и был недоволен моим посещением, то ничем это не показал. — Дэйв Гринсон вновь открыто смотрел на невидимого следователя. Мы вместе поужинали. Выпили… Я рассказывал о своей работе, он слушал. Никто ни с кем не ссорился… мы с ним вообще никогда не ссорились, разве что в детстве. Нам ведь нечего делить.

— Почему оружие оказалось в боевом состоянии? Зачем вы его собрали?

— Показывал Ульфу. Мы думали наутро пойти пострелять. Ну, чтобы он набил руку, он ведь инвертора никогда раньше не видел.

— Вы ужинали и мирно беседовали. Вы рассказывали о своей работе. А что говорил вам господин Лундквист?

Дэйв Гринсон моргнул несколько раз подряд. Я внимательно наблюдал за его лицом. И скорее почувствовал, чем разглядел, что в голубых глазах рубежника мелькнула тень растерянности.

— Ничего особенного, — произнес он опять с расстановкой, как в начале разговора. — Говорил, что здесь хорошие леса… — Он наморщил лоб, вспоминая. — Леса… Охота… — Казалось, слова даются ему с трудом. Вообще он мало говорил.

По-моему, он о чем-то умалчивал. Такое же впечатление возникло у следователя из Валгаллы:

— Минутой раньше вы, господин Гринсон, сказали, что ужинали и вели беседу. — (Дэйв Гринсон отнюдь не говорил о беседе; он говорил: «Ульф слушал», — а это далеко не одно и то же. Следователь умышленно допустил такую неточность — это была одна из «штучек»). — А теперь, по вашим словам, выходит, что это была не беседа, а монолог. О чем же все-таки говорил вам господин Лундквист? Неужели не рассказал вам, другу, о своих проблемах?

— Н-нет… — выдавил Дэйв Гринсон, вновь опуская глаза. Этот парень явно не умел лгать.

— Встретились давние друзья, друзья с детских лет, — сказал следователь. — Выпили. У одного из друзей такие серьезные проблемы, что он резко меняет образ жизни и удаляется чуть ли не в монастырь. Алкоголь развязывает язык, побуждает выговориться, высказать наболевшее. Неужели ваш друг так-таки ничего вам и не сказал?

— Сказал, — вызывающе ответил Дэйв Гринсон. — Да, он поделился со мной своими проблемами. Но это были его проблемы, господин прим-ажан, и теперь, наверное, они больше его не тревожат. Ульфа нет, и все его проблемы исчезли вместе с ним. Вы не о том спрашиваете, господин прим-ажан! Об убийстве спрашивайте, а не о наших с Ульфом разговорах.

— С убийством картина, по-моему, понятная. Вы поссорились с господином Лундквистом. Возможно, началась эта ссора на кухне, но продолжалась и в спальне, потому что обгоревшие останки обнаружены именно на месте спальни. Завязалась драка и вы выстрелили в господина Лундквиста из инвертора. А потом, скрывая следы преступления, подожгли дом. Вот так мне все это представляется, господин Гринсон. Хотя никакого официального обвинения я, естественно, вам не предъявляю.

— Какая ссора? — пробормотал рубежник. — Какая драка? Спальня загорелась, когда я стрелял в это чудовище без лица!

— Посмотрите на вашу правую руку, господин Гринсон. У вас свежие ссадины на тыльной стороне кисти — следы драки.

Дэйв Гринсон поднял руку и изумленно уставился на нее.

— Почему драка?.. — вновь растерянно пробормотал он. — Там, кажется, были какие-то ящики… В коридоре… Я на них наткнулся… Я не убивал Ульфа! Это она… Это оно, чудовище… Оно тоже нашло его! Я ведь уже говорил вам, его убило чудовище! Надо искать чудовище!

— Надеюсь, господин Гринсон, вы понимаете, что косвенные доказательства говорят против вас? Но допустим, что вы действительно здесь ни при чем. Допустим, вы не ссорились, а, находясь в известном состоянии, начали развлекаться стрельбой из инвертора в спальне Ульфа Лундквиста и подожгли дом. Вам удалось спастись, а ему нет. Но почему тогда господин Лундквист начал кричать? Свидетели показывают, что он кричал до того, как начался пожар, то есть пожар не был причиной его крика.

— Он кричал потому, что его убивало чудовище, — утомленно и как-то обреченно сказал Дэйв Гринсон. — Ульф полулежал на кровати… он уже пошел спать, я мне не спалось… Он вжимался спиной в стену, руки выставил перед собой и кричал… А над ним — высокая женщина… Я же вам ее описывал… Волосы распущенные, длинное черное платье с какими-то огоньками… И какая-то полупрозрачная… Шипела: «Сейчас ты умрешь, я тебя ненавижу», — и раздирала ему лицо своими крючьями. А потом, когда я начал стрелять, она… чудовище… пошло на меня… даже не пошло… вернее, пошло, но не по полу, а над полом! Вместо лица — белое пятно, и мигает что-то багровое… И я открыл огонь… Оно, кажется, начало терять очертания… Но тут от выстрелов все загорелось, дым… Я — в коридор, там какие-то ящики… Потом в окно… Я не верю в демонов преисподней и потому заявляю: это какая-то неизвестная нам форма жизни. Или занесенная из других миров, или же возникшая здесь, на Иволге. Какая-то чудовищная мутация… Возможно еще, что это машина для убийства, которую кто-то направил на Ульфа. Хотя в первый момент я думал иначе. Господи, да если бы вы видели ее, вы бы поверили в любую чертовщину!

— Не думаю, господин Гринсон, что суд будет удовлетворен подобными вашими показаниями.

— Я тоже так не думаю, — с горечью сказал Дэйв Гринсон. — Но я говорю о том, что видел собственными глазами. Надо искать это чудовище…

Дальше пошла панорама места происшествия. Затем характеристики… Рекомбинация… Коллеги с Иволги не сочли нужным включать в пласт сделанное Дэйвом Гринсоном описание женщины-монстра. По их мнению, налицо было явное бытовое убийство, венчающее ссору, которая возникла под воздействием алкогольных напитков, а именно — местного, очень крепкого самогона. Или же преступная небрежность в обращении с оружием. Дэйв Гринсон нечаянно выстрелил и попал в друга — вот и причина криков Ульфа Лундквиста. И от этого же выстрела загорелась постель, а потом и все ветхое строение.

Так могли рассуждать иволгианские полицейские. Так будут рассуждать судьи. Но я-то знал, что Дэйв Гринсон говорил правду.

«Ненавижу тебя», — эти слова шипела женщина-монстр. «Пришел твой Орфей», — вещал призрак, посетивший Эвридику Карреро.

«Ненавижу»…

Что-то знакомое было в этом слове.

Я встал и подошел к окну. В безоблачном небе кружили птицы. Сияли золотом кресты возвышающегося неподалеку величественного собора.

«Ненавижу…» Монстр говорил, что ненавидит Ульфа Лундквиста — и убил его. «Я ненавидел его», — сказал сын господина Селихова, убитого в Уральском регионе Земли. «Я презираю и ненавижу себя», — это были слова агента Свена Блутсберга. Он произнес их в номере отеля «Сияющий» в Мериде-Гвадиане. Наутро обнаружили его изувеченное тело…

Тень какой-то догадки пронеслась в глубине моего сознания, но я не успел разглядеть ее очертаний; слишком стремительно пронеслась она — и исчезла, ни во что не воплотившись.

«Твой Орфей пришел к тебе…» Чтобы обнять. И случай в Вакканае, на Земле, — предполагаемое изнасилование. Тут уже не о ненависти можно говорить, а, скорее, о каком-то другом чувстве…

Что-то упорно ускользало от меня, никак не давалось в руки. Что?

У меня постепенно начала зарождаться уверенность в том, что, выяснив причины, побудившие Ульфа Лундквиста стать изгоем, я нащупаю некое важное звено.

Повернувшись к экрану, я вновь просмотрел опрос Дэйва Гринсона, проведенный следователем из полиции округа.

«А вот почему Ульф забрался сюда? — сказал Гринсон следователю. — По личным причинам, господин прим-ажан, по сугубо личным причинам. Это может быть и усталость от окружающих, и просто хандра. — Последовала довольно долгая пауза. — И неразделенная любовь».

Стоп! «И неразделенная любовь». Что-то мне подсказывало: дело здесь именно в неразделенной любви. Женщина, не ответившая взаимностью Ульфу Лундквисту, могла быть к нему равнодушной; могла считать его просто своим другом; могла смеяться над ним; презирать его. А ненавидеть? Да, она могла ненавидеть его.

Ничего я толком не соображал, и никак не мог связать обрывки мыслей, и не было у меня никаких предположений — я брел в тумане, где с разных сторон проступают какие-то неясные контуры, и непонятно, тени ли это, обманчивая видимость, или вполне реальные очертания вполне реальных предметов. В этом туманном мире колебаний, сомнений, тупиков и ложных путей, где не знаешь, в каком направлении идти, я четко представлял себе только один следующий шаг, который мне необходимо сделать, даже если он окажется всего лишь шагом в непроходимое болото: я должен побывать на Иволге и поговорить с Дэйвом Гринсоном.

Да, на Иволге работает Стан. Но какую информацию он раздобудет и когда вернется? И сможет ли он узнать именно то, что хочу узнать я? Стан понятия не имеет об историке Минотти, называющем себя Орфеем; о словах, сказанных призраком Эвридике Карреро; о том, в какой переплет попал агент Унипола Свен Блутсберг, и о том, что он убит. Мне просто необходимо было самому посетить Иволгу.

Я попытался связаться по визио с Кондором, но его не оказалось на месте. «Господин Суассар в Совете Ассоциации», — деревянным голосом с неожиданной примесью бархатистых ноток сообщил мне автосекретарь. Поколебавшись немного (шеф там, в Совете, конечно же, не кофе распивал), я все-таки решил вызвать его по трансу и набрал код на своем наручном браслете.

— Господин Суассар, извините, что отрываю. Это Грег, — торопливо сказал я. — Я на Иволгу. Есть кое-какие соображения, о которых не знает Лешко.

— Хоть в Большое Магелланово Облако, Лео, — так же быстро ответил Кондор. — Лишь бы был результат. Все.

Да, шеф явно не кофе распивал, а был занят куда более серьезными и неприятными делами.

— Анализ по данной группе преступлений произведен, — сообщил Валентин. — Точки наложения отсутствуют. Не хватает информации.

— Запроси максимум данных и проанализируй еще раз. По всем параметрам.

— В таком случае главной точкой наложения будет принадлежность всех объектов к категории «человек».

— Валентин, не до шуток! Параметры определишь сам, не мне тебя учить.

— У тебя нет уравновешенности, Леонардо.

— Посмотрел бы я, как бы ты вел себя на моем месте!

— На твоем месте я бы просто обрабатывал поступающую информацию.

— Чем и занимаюсь, — буркнул я. — Вечером я на Иволгу, а ты продолжай вскрывать все пакеты. Сводки — Драгану. Что ты сейчас изучаешь?

— Пеликан.

— А Жар-Птица и Ласточка?

— Информация по данной теме отсутствует.

«Слава Богу! — подумал я. — Хоть там все тихо. Пока…»

Дэйв Гринсон предполагал, что чудовище может быть мутантом. Звучит совсем уж сказочно — откуда могут взяться столь необычные мутанты в разных мирах? Но любое предположение нужно проверить… чтобы потом отсечь.

— Валентин, задание Драгану: пусть поинтересуется современными воззрениями на мутации существ рода «гомо», вида «сапиенс». Какие случаи были, когда, где и так далее.

Только сейчас я ощутил какую-то неустроенность в собственном организме. Взглянул на часы и поразился: оказывается, я разбирался со всеми сообщениями добрых шесть часов! И теперь мне просто хотелось наполнить желудок чем-нибудь съестным.

— Пойду пообедаю, — сказал я Валентину. — Могу и тебе принести что-нибудь пожевать.

— Принеси, — неожиданно согласился биокомп. Голос его был бесстрастным. — Кусочек сыра. Любого, только с дырками. Мне иногда снится сыр. Сыр — Вселенная, дырки — нуль-трассы. Сыр лежит на тарелке, на столе. А чьи-то руки нарезают другие кусочки.

Я оторопело уставился на приплясывающего биокомпа.

— Ты не шутишь, Валентин?

— А как ты думаешь, я умею шутить?

— Н-не знаю…

— И я не знаю, Леонардо.

Я вышел из своего кабинета и медленно направился к ближайшему экспресс-бару.

«Что же такое наш Валентин? — думал я. — Не машина и не человек… А что? Или — кто?..»

Мысли о Валентине не оставляли меня и за обедом. Экспресс-бар был пуст, только за столиком у окна возился с яичницей, одновременно просматривая какие-то свои записи, незнакомый худощавый парень, вероятно, из новеньких. Я механически поглощал грибной суп, макая хлеб в соус, и размышлял.

Валентин был биосистемой. Неведомыми убийцами тоже могли оказаться биосистемы. Что такое Валентин? Выращенный из биомассы квазиорганизм (ничего не объясняющий термин!), способный к самоорганизации и самообучению. На то, чтобы сделать его пригодным для полноценной работы, ушло без малого двадцать лет. На всей Соколиной таких биокомпов насчитывалось не более трех-четырех десятков — в основном, ими располагали управления Совета Ассоциации. Я не знал технологии создания биомассы, но знал, что это очень долгий, скрупулезный и трудоемкий процесс; в Шарлотсвилле, где вырастили Валентина, этим занималось огромное предприятие, состоящее из множества технологических участков. Возможно ли, чтобы подобное предприятие было создано где-то еще и до сих пор оставалось не обнаруженным? В принципе, наверное, возможно — в любом обитаемом мире, за исключением Земли, существует множество неосвоенных территорий. Но только в принципе. На деле же, если бы такое предприятие и впрямь функционировало на какой-то планете Ассоциации, оно не укрылось бы от зорких глаз космических спутников, осуществляющих перекрестный мониторинг всей поверхности данного обитаемого мира. Такое предприятие просто невозможно было бы проглядеть. Значит, гипотетические системы, служащие орудием убийства, могли быть созданы только в одном месте: на Земле, в Шарлотсвилле.

Я отодвинул тарелку и набрал на браслете код Берта.

— Слушаю, — сказал Берт.

— Это Грег. Искупался?

— Да нет, не купался я. Не до купаний.

— Оформляй допуск и выходи на структуры Земли. Пусть дадут подробнейшую информацию о работе биопредприятия в Шарлотсвилле. И организуй тщательную проверку. По каждому пункту. Если будет нужно — сам туда отправляйся. Действуй, Берт.

Я принялся за тушеные пинвазы. Новичок доел свою яичницу и, натыкаясь на стулья, пошел к выходу, продолжая шевелить губами, разбираясь в записях.

Биомасса, способная принимать различную форму и выполнять заложенную в нее программу… Не ведая, что творит. Или — ведая?.. Новая форма существования материи — не человек разумный, но и не комп, работающий строго в рамках программы. Валентин способен к анализу и выводам. Правда, делает он это гораздо медленнее, чем обрабатывая информацию в режиме обыкновенного компа, но тут и не нужна поспешность и сверхскорость. Главное — он справляется с тем, с чем не справится ни один комп. Он работает вполне осознанно. (А что такое «сознание»?) И обслуживает не только нашу «пятерку», пятую группу. Он обслуживает добрую половину отделов Унипола одновременно, и в моем кабинете находится только часть его тела; остальные части — у других, но все они представляют собой один единый биокомп. Это делает его практически неуязвимым; если даже что-то случится с десятком его частей, все равно будет существовать биокомп Валентин. Вернее, для меня он «Валентин». А для руководителя шестой группы он «Танцор», тот приплясывающий мешок, что стоит у него в кабинете; а для Кондора — «Шерлок Холмс». Сколько частей — столько имен, и все они — имена одного биокомпа, единого, но разделенного…Так что это — вещество или существо? Его сны… Сыр-Вселенная… Шутка? Или он все-таки не способен шутить? Он живой? А что такое жизнь?.. Чем мы, люди, «живее», чем Валентин? Если биомасса-убийца живая, и убивает вполне сознательно, то как с ней можно бороться? Не означают ли участившиеся трагические случаи, что ей понравилось убивать?..

Я залпом выпил тоник и встал из-за стола. Сумбур царил у меня в голове, какое-то бессвязное нелогичное месиво. Уйти нужно было от всего этого, отключиться, пока оставалось время до отправления на Иволгу. Обнаружив у себя такую, пожалуй, единственную внятную мысль, я спустился на лифте на первый этаж и открыл дверь гипнокабинета.

Отключиться, забыться, раствориться во владениях сна, затеряться в мирах воображения, дать краткий отдых закипающим своим мозгам с совершенно перепутавшимися извилинами. Отлететь в иные сферы. Хотя бы на часок. Спал-то я последний раз в номере отеля «Сияющий» в городе Мерида-Гвадиана на далекой планете Журавлиная Стая…

18 ИВОЛГА. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ

Перед тем, как пускаться в путь к Иволге, я заехал домой. Комнаты были пустыми и какими-то осиротевшими. Никаких следов Славии. Никаких следов… Я немного посидел в кресле, где всегда сидела она, а потом уточнил у Валентина, в какое время суток попаду в нуль-порт в окрестностях Валгаллы. Биокомп ответил, что в Валгалле это будет самое что ни на есть обеденное время, а это значило, что мой рабочий день удлинялся наполовину. Если считать с сегодняшнего утра на Соколиной. А если считать с визита в больницу к Эвридике Карреро на Журавлиной Стае? Впрочем, довольно часто понятие «рабочий день» становилось для меня условным; случались и рабочие сутки, а тут я готов был согласиться хоть и на непрерывную рабочую неделю лишь бы она закончилась успехом…

Взяв свою записку, адресованную Славии, я зачеркнул слово «Журавлиной» и добавил: «Иволге». Смысл не изменился. Получилось: «Я на Иволге. Вернусь завтра-послезавтра. Целую». Текст был универсальный, менялись только названия миров. Что ж, я сам выбрал этот путь. Я вновь положил записку на тумбочку у кровати, бросил на плечо куртку, вышел на лестничную площадку и захлопнул дверь квартиры.

Вновь уплывали назад знакомые здания Кремса, вновь полыхали огнем рощи пламеналий, и надвигался от горизонта гигантский купол нуль-порта.

Широкий проем входа, коридор, тягучие минуты ожидания. Кабина, мгновенный перенос сквозь галактические дали — и я вышел под изжелта-белесые небеса Иволги, под знакомые небеса, которые мне уже приходилось видеть года четыре… нет, три года назад, снежной иволгианской зимой. Среди кафетериев и россыпи мелких магазинчиков с красочными витринами я отыскал пункт связи и зашел туда, чтобы переговорить с окружным полицейским управлением.

Представившись дежурному, я попросил связать меня с офицером Унипола Станиславом Лешко. На загорелом лице дежурного отразилось удивление — с чего бы это вдруг и второй «кремс» пожаловал? — но он удержался от расспросов и, вежливо кивнув, начал разыскивать Стана.

Через две-три минуты Стан изумленно воззрился на меня с экрана визио.

— Ты что, мне не доверяешь? — недовольно спросил он вместо приветствия. — Или контролируешь? Мой пласт два часа назад пошел в Кремс.

— Во-первых, здравствуй.

Стан неопределенно мотнул головой, что, вероятно, и должно было означать приветствие.

— Во-вторых, я тебе доверяю и не проверяю, и ты это отлично знаешь. Поэтому перестань гримасничать, как Сильвия-недотрога после дефлорации. Просто у меня есть дополнительные сведения и кое-какие соображения. Ты в управлении?

— Да, — все еще недовольно произнес Стан, но взгляд его перестал быть колючим.

— Как к тебе добраться?

— От порта каждый час ходит маршрутник. Сейчас, — он посмотрел на часы, — тринадцать сорок восемь. Ныряй в очередной, тут езды минут сорок, а на конечной я тебя встречу. Могу даже с цветами, тут цветы красивые. И главное — съедобные.

— Цветы оставь на потом.

На остановке ожидали прибытия маршрутника десятка полтора человек. Я сел на длинную, изогнутую дугой скамейку под навесом и накинул куртку на плечи; солнце было закрыто полосами облаков, перечеркнувшими все небо, и дул довольно прохладный ветерок. По серому покрытию широкой площади моталась пыль и перекатывались разноцветные обертки от жевалок. На газоне, на больших сумках возлежали три босоногих юнца в каких-то потрепанных накидках и потягивали тоник, иногда лениво перебрасываясь словами. Людей на площади было немного, никто никуда не спешил, и от накатывающихся на площадь желтых полей веяло безмятежностью и покоем.

Но обманчивым был покой на планете Иволга.

Ровно в четырнадцать к остановке, еле слышно посапывая, подкатил сине-зеленый полосатый маршрутник с пыльными боками. Я устроился на упругом сиденье в заднем конце длинного салона, отрегулировал прозрачность окна. Маршрутник плавно тронулся с места и, набирая ход, выскочил с площади в узкую горловину дороги и понесся мимо полей, на которых качались под ветром какие-то невысокие желтые растения с шарообразными головками. Это монотонное колыхание, подобное размеренно бегущим к горизонту морским волнам, навевало сон, и я почувствовал, как глаза мои начинают слипаться. Гипнокабинет гипнокабинетом — но все-таки я недоспал. Опустив спинку сиденья, я вытянул ноги и расслабился. Почему бы и не подремать, если есть возможность? Пока есть возможность…

Открыв глаза, я обнаружил, что маршрутник уже неторопливо катит по городу. В Валгалле я никогда не бывал, но она, по первому впечатлению, походила на многие другие города разных обитаемых миров. Земля в этом плане была вне конкуренции. Не скажу, что ее города более удобны для проживания, но у них есть свое неповторимое лицо. Внеземные же города представлялись мне родными братьями, хотя в каждом из них многое строилось, достраивалось и перестраивалось. Братья были чем-то похожими друг на друга, несмотря на то, что отнюдь не являлись близнецами. Это и не удивительно — ведь начало всем внеземным городам положили земляне.

И все-таки у Валгаллы, как я отметил, была своя изюминка. Чем дальше маршрутник углублялся в переплетение улиц, чем больше кварталов оставалось позади, тем чаще мне на глаза попадались здания с колоннами. Причем это были не простые колонны с капителями (кажется, так это называется?), как в древних земных храмах, известных по школьным объемкам. Мимо проплывали колонны в виде деревьев, сказочных великанов, животных и чудовищ, в виде цветов на длинных стеблях, гигантских пальцев и даже этих самых… «твердых предметов». Они высились не только перед фасадами зданий, целые отдельно стоящие колоннады тут и там вздымались над деревьями, придавая городу довольно необычный вид. Апофеозом колонномании, поразившей Валгаллу, я посчитал вознесшиеся над одной из площадей три черные квадратные колонны без украшений, соединяющиеся чуть ли не высоте птичьего полета своими изогнутыми вершинами; эти вершины образовывали площадку, на которой, совсем уже под облаками, золотилась мягким блеском казавшаяся снизу совсем небольшой фигура древнего воина в рогатом шлеме и с боевым топором в поднятой руке. Воин запрокинул лицо к небу, словно грозил солнцу, звездам и невидимому сейчас спутнику Иволги — Синице; или же просто демонстрировал готовность отразить любое нападение из-за облаков, с другой стороны неба.

Маршрутник мягко остановился и открыл все двери. Ехавшие вместе со мной пассажиры начали вставать со своих мест. Я понял, что это конечный пункт маршрута, тоже поднялся и увидел в окно Стана. Он ожидал меня, облокотившись на ограждение тротуара и глядя на выходящих пассажиров плотный парень с коротко остриженными темными волосами и удлиненным хищноватым лицом, словно обрубленным снизу резкой, почти прямой линией подбородка. Стан был одет в черную облегающую рубашку без воротника, с глубоким треугольным вырезом на груди — он любил темные цвета — и элегантные темно-коричневые брюки с большими накладными набедренными карманами. Черные узкие туфли на толстой ситановой подошве завершали экипировку Станислава Лешко, уроженца планеты Земля, офицера четвертого ранга управления полиции Совета Ассоциации Миров.

— По-моему, нас здесь становится многовато, — заметил Стан, когда я подошел к нему. — Это может морально травмировать местных «полов».

— Надо будет — нагрянем всей «пятеркой», — пообещал я. — Пойдем, присядем где-нибудь.

Мы направились к ближайшему перекрестку; там, на противоположной стороне улицы, стояли под полосатым тентом белые столики и плетеные стулья. Улица была довольно тихой, не перегруженной потоком авто. Людей тоже было не очень много, и только на скамейках и каменных лепестках чаши не действующего фонтана сидели подростки — девчонки и парни, — пожевывая жевалки, похохатывая, поплевывая и обрызгивая друг друга водой, заполнявшей чашу.

Взяв по стакану местного цветочного сока, мы устроились за столиком и я коротко обрисовал Стану свою деятельность на Журавлиной Стае.

— Если все это — единая цепочка, — подытожил я, — то показания рубежника могут что-то прояснить. Вдруг да и всплывет какая-то закономерность.

— Эх, зря ты не пустил меня на Журавлиную, — с досадой сказал Стан. Не так нужно было действовать, Лео! Ей-Богу, я бы взял того стрелка.

— Каким образом? — осведомился я, отставив стакан. Сок был неплохим, но слишком приторным. — Без оружия.

— Да, без оружия. Я бы не проскочить старался, а попер прямо в этот сосняк. Ошеломить! А потом — мигом из авто и, не давая ему опомниться, хватать и бить по голове. И сразу же задавать вопросы. Эффект поразительный, это я тебе говорю.

— Теория — антагонист практики, — усмехнулся я. — Каждый из нас хорош на чужом месте.

— Ну-ну. — Стан покивал и начал пальцами крутить стакан с недопитым соком.

Его явно задели мои слова; может быть, не следовало мне так говорить? Стан не раз участвовал в операциях — и у себя на Земле, и в Униполе, и предпочитал действовать именно подобным образом: предпринять то, чего никак не ожидает противник, ошеломить и схватить. Порой излюбленная тактика Стана приводила к успеху, но далеко не всегда было целесообразно ее применять.

— Хорошо, — сказал я, поднимая стакан жестом закоренелого гуляки. Пью за ошеломителя. — Я до конца выпил душистый сок и показал на вознесшуюся под облака золотую фигуру рогатого воина, охраняющего город. Этот парень тоже, по-моему, предпочитал ошеломлять — своим топором — и вот, украшает собой Валгаллу. Надеюсь, доживу до тех времен, когда золотые изваяния Станислава Лешко будут украшать Кремс на Соколиной и родной город Станислава Лешко на Земле. В каком городе ты родился, Стан?

— В лоб его нужно было бить, Лео. Понимаешь? В лоб! Вот тогда бы точно что-то прояснилось.

— Прояснилось бы только то, что его за хорошее вознаграждение нанял какой-то неизвестный господин. Так где ты родился, Стан?

— Господин не такой дурак, чтобы сразу полностью оплатить услугу. Господин дал задаток, а остальное стрелок должен был получить потом, сделав дело. Взяв стрелка, можно было выйти на господина заказчика. А родился я в Хелме, и там, наверное, уже готовят место для моей статуи, а заодно и для мавзолея-усыпальницы.

— Возможно, ты и прав, и мне нужно было переть прямо на фотер. Но я поступил по-другому. Давай к делу, Стан. Ты не выяснял у господина Гринсона подробности его разговора с этим отшельником?

— Нет. Местным он не сказал — так с чего бы это ему передо мной откровенничать? Только потому, что я примчался из Кремса? Я попросил его подробно описать ту женщину и все, что происходило. Я тебе скажу, Лео, он на редкость наблюдательный парень, настоящий рубежник. По такому описанию можно составлять портрет. Мы и составили, только он без лица. Посмотришь в управлении. — Стан помолчал, а потом прищелкнул пальцами. — Как хорошо, Лео, что в тебя стреляли! А то, знаешь, сплошная мистика получается, какие-то потусторонние силы. А я с потусторонними силами дело иметь не люблю, они непредсказуемы…

— И ошеломить их, пожалуй, трудновато, — вставил я.

— Да, — согласился Стан, — скорее уж они тебя ошеломят. Для мистики нужны специалисты, тут нашей квалификации недостаточно.

— Драган у нас специалист, — сказал я. — Начал специализироваться по демонам. Значит, подробности разговора так и не выяснены?

— Я согласен со следователем. Господин Лундквист удалился от мира. Его друг ничего об этом не знает, прибывает на Иволгу погостить дома и поохотиться — а Лундквист пропал. Гринсон находит его, они пьют очень недурное вино «Жемчужина Синеморья», а потом переходят на самогон, тоже, по-своему, весьма недурной. В смысле эффективности воздействия. Что делают обычно в таких случаях женщины? Плачут, поют сентиментальные песенки и засыпают прямо за столом. Что делают мужчины? — Стан вопросительно посмотрел на меня и я кивнул. Понятно, что делают мужчины. — Конечно, они ведут долгий разговор. Они решают мировые проблемы, они договариваются о каких-то грандиозных совместных делах, они изливают друг другу душу и клянутся никогда и ничем не опорочить крепкую и верную мужскую дружбу. Конечно же господин Лундквист все рассказал господину Гринсону, но разве Гринсон похож на человека, который будет сообщать детали этого разговора каждому встречному-поперечному? Пусть даже и следователю из округа. Или из Унипола. Поэтому, Лео, я пошел по другому пути. Сейчас мы пытаемся установить причины исхода господина Лундквиста из Торборга. Определяем круг его знакомых и опрашиваем всех подряд.

— Ну и как?

— Тралим, Лео, тралим. Кое-что нащупывается. Есть основания предполагать, что причина в женщине. — («Неразделенная любовь», — говорил Дэйв Гринсон. Кажется, интуиция вновь меня не подвела). — И мы найдем эту женщину.

Моя неясная догадка приобрела отчетливые очертания.

— По-моему, дело здесь не только в женщине, — медленно произнес я, мысленно поворачивая свою догадку так и этак, проверяя, нет ли в ней каких-нибудь изъянов. — Если причина только в женщине, ничто не помешало бы господину Гринсону так и сказать следователю: господин Лундквист, мол, уединился по причине несчастной любви. Не называя имени. Только и всего. Однако он вообще не хочет говорить, а лгать он не умеет, это же заметно.

Стан понимающе посмотрел на меня и еще больше стал похож на хищника, напавшего на след предполагаемой добычи. Он придвинулся к столу, буквально навис над ним.

— Ты думаешь, он что-то скрывает? Не хочет выдавать какой-то неблаговидный поступок друга… или даже преступление?

— Да. И та женщина знает об этом поступке или преступлении. Возможно, потому и отвергла Лундквиста. Возможно, ненавидит его.

— Ненавидит! Тот монстр так и говорил: «Ненавижу тебя!»

— То-то и оно. У меня в голове полно всяких отрывков и обломков, и они никак не хотят стыковаться друг с другом. Не хватает каких-то крепежных деталей. Все разбросано по углам и закоулкам и не поддается монтажу. Может быть, установив, кто эта женщина, и о чем не хочет говорить Гринсон, мы вылезем из болота. Я все-таки попытаюсь убедить его…

Стан с сомнением покачал головой:

— Попробуй, конечно, хотя…

— Попробую, Стан, попробую. Вызывай такси, едем в управление.

— Тебе бы все ездить да летать, господин Грег. Тут ходьбы-то всего пять минут.

19 ИВОЛГА. РУБЕЖНИК ГРИНСОН

Окружное управление полиции располагалось, естественно, в здании с колоннами. Здание было семиэтажным, серым и солидным; вверху, под крышей, бежали по стене какие-то завитушки, замысловатые знаки и обрамленные лепными листьями барельефы, изображающие профили то ли древних божеств, то ли наиболее выдающихся «полов» девяносто шестого округа. Колонны отличались основательностью и скупой строгостью линий; четырехгранные, серые в белую крапинку, они стояли в два ряда, словно охраняя вход в полицейскую обитель. Вдоль фасада выстроились авто, а сбоку, за решетчатым ограждением, затканным вьющимися растениями с широкими желто-зелеными листьями, я разглядел взлетно-посадочную площадку авиакаров.

Стан завел меня в кабинет в начале широкого коридора. За столом сидел моложавый крепыш в темно-синей рубашке с короткими рукавами и что-то помечал маркером на одном из своих экранов.

— Знакомьтесь, господин дубль-офицер, — сказал Стан. — Это мой начальник.

Крепыш отложил маркер, поднялся и вышел из-за стола. Оказалось, что он небольшого роста, почти квадратный.

— Йохан Синнер, — сказал он мягким голосом, протягивая мне крупную ладонь.

— Леонардо Грег, — отрекомендовался я, ощутив довольно мощное рукопожатие. — Допуск направил из нуль-порта.

— Знаю. — Крепыш кивнул на экраны. — Уже зарегистрировали и передали. Садитесь.

Мы втроем устроились в креслах у окна, вокруг низкого столика с засохшими потеками от пролитого кофе.

— Я бы, конечно, мог расспросить вас, какая погода в Кремсе и как поживает господин Суассар, — все так же мягко начал Йохан Синнер. — Я мог бы предложить вам кофе и рассказать о результатах последних гонок на кваптунгах, но, наверное, это будет лишним. Я прав, господин Грег?

— Абсолютно правы, господин дубль-офицер, — ответил я.

— Это я к тому, чтобы вы не сочли меня невежливым, — улыбнулся Йохан Синнер. — Думаю, дело гораздо серьезней, чем нам показалось вначале. Сразу два работника из Кремса — я такого даже и не припомню. Вероятно, у вас есть какие-то дополнительные сведения?

— Да, господин Синнер, — кивнул я. — Возможно, случай в поселке номер семь — не просто пьяная ссора.

— Господин Лешко работает с нашими сотрудниками. А вообще, господин Грег, нам для совершенно уж веселой жизни не хватало именно убийц-монстров. Это что, какие-то преступные бионические эксперименты?

— Уточняем, господин Синнер. Во всяком случае, пока можем с высокой степенью вероятности допустить, что Дэйв Гринсон говорит правду. Он действительно видел, как господина Лундквиста убило нечто в облике женщины-монстра.

— Это уже совсем интересно, — после некоторого молчания сказал дубль-офицер. — Что-то из категории маленьких неожиданных радостей. У нас хороший округ, господин Грег. У нас просто замечательные Черные Леса. Красивые леса, там отдыхать — одно удовольствие. Но в этих лесах постоянно творятся всякие гадости. Мы регулярно прочесываем эти леса, но гадостей не убавляется… Только не подумайте, что я жалуюсь, господин Грег. Проблемы-то есть, но когда их не было? Вся история человечества состоит из проблем, но ведь живет же человечество, и будет жить. Нужна какая-то помощь? — другим тоном спросил Йохан Синнер, обращаясь ко мне. — Раз монстры — значит, будем ловить монстров.

— Я бы хотел еще раз побеседовать с Дэйвом Гринсоном, — сказал я. — А господин Лешко продолжит работу по своей программе.

— Тогда вперед! Спускайтесь на минус второй, я предупрежу. Если потребуется помощь, помощь будет, — заверил Йохан Синнер, вставая. — Сейчас вас проводят к задержанному.

В коридоре Стан полувопросительно сказал:

— Я послушаю?

— Послушай, только за стенкой.

Спустившись в сопровождении сосредоточенного молодого «пола» в подземные лабиринты окружного управления, мы со Станом оказались в большом холле, в который выходили десятка два серых пронумерованных дверей. «Пол» передал нас охраннику и, кивнув на прощание, удалился. Стан расположился возле обзорных экранов, а я, следуя за молчаливым охранником, подошел к двери под номером восемь. Дэйв Гринсон подозревался в совершении убийства, поэтому его не могли отпустить под залог или держать под домашним арестом, как это делалось в отношении большинства обвиняемых в нарушении законов.

Охранник молча набрал код на замке, дверь плавно и неслышно отъехала в сторону и я вошел в камеру.

Прямо на меня, плюясь и рыча, во всю прыть неслось зубастое черное чудовище со свирепо выпученными глазами. Ему наперерез выскочил полуголый атлет с размалеванным во все цвета радуги лицом и бесстрашно бросился на спину невиданному зверю. Зверь налетел на меня — и топот его стал удаляться, а передо мной раскинулась долина с далекими фигурками воинов с большими луками в руках, поодиночке перебегающих от куста к кусту. Высоко в небе висело большое, весьма зловещее на вид кроваво-красное светило.

— Господин Гринсон, я к вам, — сказал я в пространство зеленой долины.

— А к кому же еще? — недружелюбно отозвались из долины. — Кроме меня тут больше никого и нет.

Погасло кровавое светило, долина растаяла — и обнаружилась действительная обстановка камеры, не скрытая более поливизорным изображением: кровать, стол, стул, два кресла в окружении голых серых стен. Комп на столе, поливизор в углу. Все. Дэйв Гринсон, скрестив босые ноги на манер древних йогов, сидел на кровати, подложив под спину подушку, и держал в руке тонкую трубочку пульта поливизора. Он был одет в светлую рубашку навыпуск и клетчатые шорты. Выглядел он внушительно, как тот поливизорный атлет из какого-то фильма, только лицо у него не было раскрашенным и глаза смотрели довольно уныло.

Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга. Наконец он сказал со вздохом:

— Садитесь, господин очередной эксперт. Располагайтесь, как дома. Он криво усмехнулся. — Что будем проверять в этот раз?

Я бросил куртку на спинку кресла и сел. Дэйв Гринсон, теребя свою негустую бородку, безразлично смотрел на меня.

— Я из Кремса, господин Гринсон. Офицер полицейского управления Совета Ассоциации Леонардо Грег, руководитель пятой следственной группы.

Его пальцы замерли.

— Приятно видеть соседа по городу, — несколько озадаченно произнес он. — Только меня уже расспрашивал ваш сотрудник, тоже из Кремса, и я ему рассказал все до мелочей. Или решили-таки все списать на галлюцинацию или какой-нибудь там самогонный пароксизм? Допился, мол, до бредовых видений и пошел палить по призракам… А попал в человека. В друга… Вы смотрели мою медицинскую карту? Вы думаете, меня допустили бы до работы на рубежах, возникни хоть тень подозрения?

— Господин Гринсон, выслушайте меня, — попросил я. — Сразу признаюсь, что, возможно, никогда не поверил бы ни в какие истории о монстрах…

— Вот-вот, — вздохнул рубежник.

— …если бы имел дело только с одним вашим случаем. Но вы не первый, кто видел монстров-убийц.

Дэйв Гринсон отбросил пульт поливизора, спустил ноги на пол и, подавшись ко мне, замер в напряженной позе.

— Вы не первый, — повторил я. — Наша группа вынуждена сейчас заниматься только этими случаями. Я не сомневаюсь, что вы действительно столкнулись с неким существом или веществом, принявшим форму монстра из полифильмов, и что этот монстр, именно монстр, а не вы, убил господина Лундквиста.

Рубежник как-то обмяк, могучие плечи его опустились, словно не выдержав собственной тяжести.

— Уф-ф! — шумно выдохнул он и помотал головой. — Наконец-то! Чертовски неприятная штука, когда тебе не верят. Будто головой о стену бьешься… Откуда же эти страшилища взялись, какая сволочь их придумала?

— Предположений много, информация идет ежедневно. В разработке у нас уже несколько планет. Но не хватает деталей, господин Гринсон. А возможно, именно в деталях и кроется ключ.

— Но я все рассказал вашему… Кашко? Лушко?

— Лешко, — поправил я. — Да, о монстре вы рассказали. Но этого недостаточно. Почему монстры нападают именно на тех, на кого они напали? Почему один монстр говорит: «Я пришел к тебе», — и ломает ребра своей жертве, а другой шипит: «Я тебя ненавижу»? Чем обусловлен выбор жертвы? Нам важна сейчас любая информация, любые крупицы, даже, казалось бы, совершенно не относящиеся к делу. Чем больше у нас будет самых разнообразных сведений, тем больше вероятность, что мы распутаем этот узел.

Я почувствовал, что в Дэйве Гринсоне произошла мгновенная перемена. Его широкое лицо словно окаменело, только на скулах набухли и задергались желваки.

— Вот оно что, — сказал он глухо. — И вы о том же, господин офицер…

— Послушайте, Дэйв, — медленно сказал я, — считайте, что у нас частная беседа. Никакой записи не ведется. Стан, отключись! Это я господину Лешко, — пояснил я. — Даю вам слово офицера: сейчас наш разговор нигде и никем не фиксируется. Вы мне верите?

Рубежник окинул меня внимательным взглядом и долго молчал, ссутулившись и упираясь руками в край кровати.

— Я привык верить людям, — сказал он наконец. — Если бы это касалось только меня, если бы речь шла обо мне, я не стал бы ничего скрывать…

— Я прошу вас помочь в раскрытии преступлений. В Ассоциации действуют какие-то непонятные пока и страшные силы. Десятки жертв, Дэйв, десятки! Люди погибли ужасной смертью, могу показать вам инфопласты и после этого вы вряд ли сможете заснуть. А то, что знаете вы, возможно, выведет нас на след убийц.

— Машина для убийства, — пробормотал Дэйв Гринсон. — Она нашла его… Кара за грех…

— Значит, были основания? — встрепенулся я.

Я видел, что он колеблется, что он никак не может сделать выбор, этот не умеющий лгать парень с дальних рубежей. Он не хотел раскрывать грех покойного друга.

— Мы уже ищем эту женщину, эту неразделенную любовь господина Лундквиста, — сказал я, ни на мгновение не отрывая от него взгляда.

Он слегка вздрогнул и начал медленно краснеть. Это было особенно заметно по контрасту с его светлыми волосами, закрывающими лоб.

— Вы знаете? — растерянно произнес он. — Вы тоже знаете?..

— В тот вечер господин Лундквист сказал вам, что ушел от людей из-за безответной любви. Та женщина не просто отвергла его; она возненавидела его. — Я говорил так, словно читал невидимую Дэйву Гринсону запись. Рубежник расширившимися глазами смотрел на меня и казалось, что он вот-вот свалится с кровати. — А возненавидела она его за то, что Ульф Лундквист совершил преступление, о котором она знала. Речь идет не о краже, угоне авто или каких-то финансовых махинациях; за это могут презирать, но вряд ли будут ненавидеть. Речь идет о гораздо более серьезном преступлении. Если это действительно так, то между монстром, появившимся в поселке номер семь, и объектом любви господина Лундквиста существует какая-то связь. И такие же связи, скорее всего, есть и в других случаях.

Дэйв Гринсон смотрел на меня с изумлением и даже, кажется, каким-то страхом; он не только перестал краснеть, но, напротив, был теперь бледным, как первый снег.

— Я не буду просить вас, господин Гринсон, рассказывать о преступлении, совершенном Ульфом Лундквистом. Пусть это остается на вашей совести. Я не буду просить вас назвать имя женщины — мы все равно найдем ее, раньше или позже… конечно, лучше бы раньше, потому что убийства продолжаются. Возможно, очередное преступление совершается именно сейчас, здесь, на Иволге. В Валгалле. В Торборге. В каждом из миров… Прошу об одном: подтвердите, что я прав. Только «да» или «нет». Нас никто не слышит.

В камере повисло молчание. Тягучее молчание, которое, казалось, не нарушится никогда.

— Да, — сказал Дэйв Гринсон. — Да!

Он вскочил с кровати, как будто подброшенный пружиной, и зашагал от стены к стене, усиленно растирая лицо обеими руками, словно только что явился сюда с лютого мороза. Резко остановился у моего кресла, повернулся ко мне и наклонился, упершись руками в колени.

— Думаю, Ульф меня простит… Да, он совершил преступление. Устроил катастрофу. Кто-то разбился в авто, его соперник… Но он не называл мне имен! Я не знаю, как зовут того, погибшего, и ту женщину… Он мне не говорил! Да, он сказал, что она ненавидит его… Она знала… Он перебрался в поселок… но возмездие его настигло… Это машина смерти, настоящая машина смерти! Ее нужно отыскать и уничтожить!

Я встал, и он тоже распрямился, возвышаясь надо мной.

— Спасибо, Дэйв. Я попробую добиться вашего освобождения под залог. И постараюсь представить суду доказательства вашей непричастности к смерти господина Лундквиста. Спасибо, Дэйв…

Я чувствовал, что появилась очень важная зацепка, хотя пока еще не знал, какая она. Господи, лишь бы это не оказалось простым совпадением!..

Стан ждал меня возле слепых экранов.

— Ну что, Лео? Он подтвердил?

Я кивнул.

— Нужно как можно быстрее разыскать эту женщину. Как можно быстрее, Стан!

20 ИВОЛГА. «УГОЛОК ВАЛЬКИРИЙ»

Нет ничего хуже вынужденного безделья в разгар рабочего дня. Я вместе со Станом сидел в отведенном нам чьем-то пустующем кабинете, и правая моя нога непроизвольно подергивалась от нетерпения. Нам нечего было делать. Нам оставалось только ждать сообщений от местных «полов», вылетевших в Торборг и рыскающих сейчас по городу в поисках женщины, заставившей Ульфа Лундквиста уйти в монастырь с названием «поселок номер семь». Я жаждал немедленных действий, а приходилось сидеть и маяться, и поглощать кофе, который Стан то и дело таскал из находящегося этажом выше экспресс-бара. Стан рвался в бой не меньше меня, но помалкивал, бесцельно терзал комп и чертил на экране какие-то замысловатые объемные фигуры.

А до этого он показал мне изображение женщины-монстра, составленное по описанию Дэйва Гринсона и при его участии. Впечатление было не из самых приятных. Женщина была полупрозрачной (можно ли создать полупрозрачную биомассу?), она надвигалась из глубины экрана, медленно плывя над полом, а навстречу ей мчался зеленый луч инвертора. Очертания монстра стали расплывчатыми, движение замедлилось… Без сомнения, женщина-убийца реагировала на выстрелы — а значит, была существом материальным. Может быть, продолжай Дэйв Гринсон стрелять, он уничтожил бы чудовище?.. В любом случае, инвертор — не самое мощное оружие; уж с чем-чем, а со средствами поражения, уничтожения и разрушения у человечества всегда все было в полном порядке. С монстрами можно бороться — знать бы только, где они появятся в следующий раз, на кого будут нападать. Не раздавать же каждому для самозащиты по эф-пушке! На всех не хватит…

И все-таки главное — монстрам можно противостоять.

Я подготовил текст ордера на изменение меры пресечения Дэйву Гринсону, подкрепил его солидным обоснованием и включил в инфопакет, который должен был сегодня вечером уйти на Соколиную. Если Кондор согласится с моими доводами, то руководство Унипола официально обратится к полицейскому департаменту планеты-государства Иволга с просьбой освободить под залог сотрудника рубеж-управления Совета Ассоциации Миров, гражданина Иволги Дэйва Гринсона. Хотелось бы, конечно, чтобы Дэйв Гринсон был освобожден, но в глубине души я не очень надеялся на успех; как-никак, речь шла о подозрении в совершении убийства. По законам Иволги, в течение очередных двух суток рубежнику должны были предъявить обвинение…

В семнадцать двадцать три, когда мы со Станом уже чуть ли не лезли на стены опостылевшего кабинета, пришло сообщение из Торборга. Долгожданное сообщение. Имя… Адрес… Объемка… Код визио… Род занятий…

Гедда Горд — так звали женщину, заставившую Ульфа Лундквиста бежать из Торборга. Гедда Горд… Что-то неприступное слышалось в этом твердом имени: грохот волн, разбивающихся в мелкую водяную пыль о каменные утесы, стоящие непоколебимо и вечно…

— Лечу в Торборг, — сказал я, чувствуя, как охватывает меня азарт вперемешку с волнением. — Не вернусь, пока не встречусь с ней.

— Я с тобой! — встрепенулся Стан.

— И мы вдвоем будем с ней беседовать?

Стан преградил мне дорогу к двери и смотрел на меня чуть ли не умоляюще. Конечно, в Торборге он будет лишним, но обрекать его на продолжение маеты, а тем более отправлять назад, на Соколиную, просто не поднималась рука; возможно, верный путь находился совсем рядом.

— Лео, все-таки поиски организовал я. А теперь что, ты меня в сторону?

Я не удержался от того, чтобы не поддеть его:

— Это же объективный закон любого развития, Стан, а против законов, сам знаешь, не попрешь: предтечи готовят почву, проделывают предварительную работу, а потом приходит некто высший и пожинает плоды.

— Высший! — успокоенно фыркнул Стан, уловив по моему тону, что полетит вместе со мной. — Избранник жребия, дитя слепого случая. — Это он напоминал мне, как я стал руководителем «пятерки».

— Случай благоволит к достойнейшим, — парировал я с напускной надменностью. — Случай далеко не так случаен, как кажется на непросвещенный взгляд.

— Позволит ли господин Высший господину Непросвещенному распорядиться насчет авиакара? — разводя руки и приседая с поклоном, осведомился Стан.

— Ладно уж, доставим удовольствие Непросвещенному: распорядись. Но разговаривать с ней буду я, а ты, если хочешь, слушай по трансу. Кстати, одолжи у них два транса — себе и Высшему.

Стана как ветром сдуло из кабинета. Не прошло и десяти минут, как мы с ним стартовали с площадки у здания полицейского управления и наш легкий скоростной авиакар помчался на восток, убегая от начинающего краснеть и разбухать в предвкушении заката здешнего солнца.

Полеты мне нравились гораздо больше, чем самая что ни на есть быстрая езда. До сих пор я помнил, как мы с отцом летали над снежными вершинами Альп. Было мне тогда года два или три, и огромный белый воздушный корабль совершал, вероятно, обычный прогулочный полет, потому что, помнится, множество детей прилипли к окнам, разглядывая проплывающие совсем рядом громады гор. Как я узнал уже гораздо позже, белый корабль был переброшенным с дальних рубежей устаревшим планетолетом. Я парил над горами, смеясь от восторга, и это небывалое упоительное ощущение полета осталось во мне, то и дело проявляясь в сновидениях. Я летал во сне, летал легко, почти без усилий, просто отталкиваясь руками от воздуха и поднимаясь все выше, к чему-то очень притягательному и зовущему. Мы все летаем в наших снах, кто чаще, кто реже… Чья память живет в нас? Память какой-то крылатой расы Земли, бывшей до Эдема? Или память невесомого облака неведомых космических семян, что летело когда-то, подгоняемое звездным светом, сквозь просторы Галактики, и достигло Земли, и растворилось в ее первозданной атмосфере, и положило начало жизни?..

Мы подлетали к Торборгу уже в темноте, и, казалось, только редкие бледные звезды следили за нашим авиакаром. Но так мог бы подумать лишь человек несведущий; судя по ровному голубому свету индикатора, нас уже отыскал невидимый детерминаторный луч и уверенно вел воздушной тропинкой к пункту посадки. Проскользив по длинному отлогому склону небесной горы, наш авиакар приземлился на взлетно-посадочной площадке за кубообразным зданием городского управления полиции.

Предъявив дежурному свои служебные карточки и обменявшись буквально десятком слов, мы сразу же устроились возле визио, чтобы связаться с Геддой Горд; вернее, устроился я, а Стан стоял сбоку, вне поля охвата — ведь госпожа Горд могла вообразить Бог весть что, увидев, что ее беспокоят сразу два господина из Унипола! На экране возникла умопомрачительной красоты русалка с длинными золотистыми волосами, агатовыми очами и серебряной чешуей. Русалка, подперев рукой голову, лежала на боку на пустынном песчаном пляже, уходящем в бесконечность, и пенные волны, накатываясь на песок, играли с ее гибким хвостом.

— Меня нет дома, — сообщила русалка певучим голосом. Ее лицо было похоже на лицо Гедды Горд с объемки, только там она была не такой длинноволосой, и брюнеткой, а не блондинкой. — До двух ночи я в «Уголке валькирий», а потом приду, завалюсь спать и отвечать никому не буду. Сигнальте завтра не раньше двенадцати, а кому очень нужно — говорите сейчас. Вернусь и послушаю.

Как нам сообщили коллеги из окружного управления, наводившие справки о госпоже Горд, она работала официанткой-рекламаром в ресторане «Уголок валькирий»; обслуживала посетителей и одновременно демонстрировала одежду или украшения секции-владельца.

Узнав у дежурного, что «Уголок валькирий» находится неподалеку, и уточнив, как до него добраться, мы со Станом отправились в ресторан. Было около двадцати часов по местному времени, что почти соответствовало двадцати трем на Соколиной, то есть дело уже шло к полуночи, но на улице царило оживление. Под мигающими и переливающимися рекламными огнями стояли группки молодых людей. На скамейках широкого бульвара сидели под высокими деревьями извечные Ромео и Джульетты. Медленно, словно вынюхивая что-то, катили авто. Какие-то господа с тросточками, в строгих черных костюмах и островерхих шляпах, сгрудившись у освещенной витрины, молча обменивались блестящими шариками, то и дело поднося их к глазам. На перекрестке коллега-«пол», подбоченившись, вел неторопливую беседу с двумя пожилыми женщинами, держащими на поводках вислоухих черных собак; собаки лениво покусывали друг друга за длинные тонкие хвосты.

— Ресторан — это кстати, — заметил Стан, шагая рядом со мной по тротуару, тускло отражающему уличные огни. — Заодно и поужинаем, я еще не ужинал сегодня. Хотя, честно говоря, никакого аппетита нет.

У меня тоже не было аппетита. Возможно, именно сейчас мы приближались к той черте, переступив которую выберемся, наконец, из страны туманов, тупиков и зыбких теней, притворяющихся реальными предметами. Возможно… Что-то продолжало пробиваться к поверхности из темных ущелий сознания, но никак не могло найти дорогу, вырваться под солнце понимания…

Следуя указаниям дежурного по городскому управлению, мы миновали танцующую без устали красавицу на огромной — высотой в четыре этажа объемке на торцевой стене отеля «Свет Синицы», светящихся змею и чашу над аптекой и свернули с бульвара на более узкую и тихую улицу, с обеих сторон обсаженную фигурно подстриженным кустарником. У входа в третий от угла дом прямо из-под поверхности тротуара проступали, словно выныривая из глубины и вновь погружаясь в подземные бездны, светящиеся разноцветные буквы, складываясь в два струящихся слова: «Уголок валькирий». Неподалеку, на транспортной площадке, ровными рядами стояли поблескивающие авто; их было не меньше двадцати пяти, а то и все тридцать. Из-за закрытых багровыми шторами окон едва слышно просачивалась музыка.

— А знает ли господин Грег, что такое валькирии? — осведомился Стан. — С ними танцуют, их едят или что-то еще?

— По-моему, это какие-то дикие существа из мифологии, — неуверенно ответил я. — Собиратели трупов. Что-то в этом роде… Надо было спросить у дежурного.

— Минуточку! — Стан полез в набедренный карман за трансом. — Это Лешко, Унипол. Почему ресторан называется «Уголок валькирий»? Кто такие валькирии?

Выслушав ответ, он убрал транс и кивнул:

— Ты почти прав, Лео. Были такие девы-богини, помогали воинам в битвах, а потом уносили души убитых во дворец божества и там при- служивали за завтраком, обедом и ужином.

— Все правильно, — сказал я. — Госпожа Горд — одна из валькирий; она ведь официантка.

— Только мы с тобой не убитые воины. Мы с тобой воины живые, Лео. Мы еще повоюем.

Открыв массивные резные двери, мы вошли в ресторан «Уголок валькирий». Нельзя сказать, что дым там висел коромыслом, но все-таки было довольно людно и шумновато. Основным источником шума была музыка, льющаяся с длинного подиума, задрапированного багровой, переливающейся под неторопливо мигающими плафонами материей. На подиуме несколько стройных длинноногих див в полупрозрачных накидках порхали, извивались, жестикулировали, метались и замирали в волшебном танце-пантомиме. Я сразу понял, что это исполнение высокого класса, а не простое ремесленничество. Традиционных столиков в этом небольшом сравнительно зале не было; их заменяли круглые низкие тумбы, вокруг которых на расшитых разноцветным бисером подушках, разложенных на застилающем весь пол ковре, в вольных позах сидели посетители. Осматривая этот зал с высоким, теряющимся в полумраке потолком, с которого свисали на тонких блестящих нитях разноцветные шары-плафоны, я обратил внимание на то, что «Уголок валькирий» облюбовали, в основном, мужчины средних лет — от шестидесяти и старше — и их юные подружки. Была в зале и компания молодых людей — чисто мужская компания; длинноволосые парни, сдвинув несколько тумб вместе, пировали вовсю, уже не сидя, а лежа на подушках и на ковре. Появляясь из-за занавеси в дальнем от нас конце зала, неторопливо и уверенно лавировали между сидящей на полу публикой официантки в коротких красных юбках; они были босыми и обнаженными до пояса; лишь соски их красивых грудей укрывались под коническими черными колпачками. Гедду Горд я пока среди них не обнаружил.

— Однако, неплохой уголок у этих валькирий, — заметил Стан, поглядывая то на подиум с гибкими танцовщицами, то на официанток. — Уютно, аккуратно и весьма целомудренно. Особенно умилительны эти нагруднички. А, Лео?

— По-моему, без нагрудничков было бы тоже неплохо, — сказал я в ответ. — Только не пойму, что же они, собственно, рекламируют? Они ведь официантки-рекламары. Неужели эти грудезащитные устройства?

— Прошу вас пройти на свободные места, господа. Если вы пожелаете стать членами нашего клуба, у вас будут постоянные места. И, естественно, скидка.

Мы со Станом обернулись. Позади нас возвышался темнокожий верзила с круглым лицом, излучающим обильную доброжелательность и готовность моментально выполнить любое желание клиента. Он тоже был голым до пояса, и такая же красная юбочка едва прикрывала его мускулистые бедра. Посещения иных миров давно приучили меня не удивляться разнообразным, порой весьма и весьма экстравагантным местным обычаям и нравам. В таких делах нельзя принимать за эталон собственный вкус; почему, действительно, надо считать, что мужчинам носить брюки удобнее, чем короткую юбку?

— Спасибо за предложение, — вежливо ответил я, — но мы здесь редко бываем.

Атлет движением пальца подозвал одну из официанток с пустым подносом в руках.

— Алла, проводи, пожалуйста, наших гостей. Приятного вечера, господа.

Он с неожиданным изяществом поклонился и отступил на свое место у дверей.

Безукоризненно сложенная длинноногая Алла, улыбнувшись сначала Стану, а потом мне, подвела нас к свободной тумбе неподалеку от подиума, на котором продолжался то медленный, то быстрый танец. Подождав, пока мы устроимся на высоких, чуть пружинящих подушках, она вновь улыбнулась и нараспев произнесла:

— Сегодня у нас день зеленых камней. Меню соответствующее, но, по вашему желанию, мы можем произвести замену блюд.

Мы со Станом переглянулись и Стан сказал:

— Замены не надо. Нас вполне устраивает меню дня зеленых камней.

— Если это не очень затруднительно, — добавил я, — пусть нас обслужит госпожа Гедда Горд.

— Я передам госпоже Горд вашу просьбу.

Официантка Алла удалилась изящной походкой, и Стан, провожая ее взглядом, задумчиво сказал:

— Надеюсь, господин Грег, местный день зеленых камней еще не означает, что нас будут действительно угощать съедобными камнями?

— Почему бы и не попробовать, если вкусно? — возразил я.

Все эти наши реплики проходили как бы на первом слое нашего со Станом состояния, на внешнем уровне, который мог обеспечивать контакт с окружающим чисто автоматически, при минимальном участии сознания. Я чувствовал, что Стан нацелен сейчас на то же, на что нацелен я, и знал, что Стан тоже чувствует мое состояние.

— Если камень несъедобен, попробуй все-таки съесть его — и он станет съедобным для тебя, — назидательно изрек Стан с видом философа. — А если она вообще откажется разговаривать на эту тему?

— А если нам все-таки принесут именно камни? Посмотрим. — Я вынул плоскую коробочку транса из кармана брюк и переложил в нагрудный карман безрукавки. Свою куртку я оставил в том опостылевшем кабинете. — Будешь слушать и делать выводы.

Официантку, выскользнувшую из-за плотной блестящей занавеси, я узнал сразу. Это была она, женщина с переданной в окружное управление из Торборга объемки, русалка-автоответчик с визио, Гедда Горд, из-за которой уединился в глуши Ульф Лундквист, и которая (я просто чувствовал это!) была каким-то образом причастна к его ужасной смерти. Я понял, что волнуюсь, как будто участвую в самой первой в жизни операции, но тут же загнал волнение вглубь и, обхватив руками колени и ощущая себя неловко на этой подушке, смотрел, как она приближается к нам.

Она подошла и улыбнулась. Ее стройную шею обвивало ожерелье из полупрозрачных крупных зеленоватых камней, которые едва уловимо меняли оттенок и то и дело словно заволакивались изнутри какой-то мерцающей дымкой (значит, не все официантки «Уголка валькирий» были рекламарами?) Склонившись над тумбой, она принялась переставлять с подноса тарелки и вазочки с разнообразным содержимым, отнюдь не напоминающим ни сырые, ни вареные, ни жареные камни. Там была какая-то остро пахнущая зелень, какие-то паштеты, желе и, по-моему, фрукты. Или овощи. Стан не сводил с нее глаз.

В последнюю очередь с подноса на нашу тумбу перекочевали два бокала и темно-зеленая бутылка с высоким горлышком, опоясанная золотистой этикеткой с несущейся в облаках белокурой девой, рассекающей воздух сверкающим мечом.

— Надеюсь, господа приятно проведут вечер, венчающий день зеленых камней, — улыбнувшись, почти пропела она и отступила на шаг, поправив свои вьющиеся черные волосы, обрамляющие точеное лицо.

Я понимал Ульфа Лундквиста: Гедда Горд была очень красивой женщиной, хотя красота ее казалась не мягкой, а, скорее, резкой, пронзительной. Такие женщины редко приносят счастье полюбившим их… Впрочем, я вполне мог ошибаться.

— Госпожа Горд, — сказал я, поднимаясь, потому что не мог говорить с ней, глядя на нее снизу вверх, — не могли бы вы уделить мне несколько минут для беседы?

Что-то изменилось в ее лице, словно внезапно выключили свет. Она надменно подняла голову и холодно сказала, более не утруждая себя профессиональным полупением:

— Вероятно, господин ошибся в выборе заведения. Это — «Уголок валькирий».

— Нет, не ошибся. Мне очень нужно с вами поговорить, госпожа Горд. Я из полиции.

Не знаю, какие ассоциации возникли у нее при слове «полиция», но взгляд ее стал жестким и отчужденным.

— Вы не нашли ничего лучшего, как придти для разговора именно сюда?

— Мне очень нужен этот разговор, госпожа Горд. Ради него я прибыл с Соколиной.

— Ах, вы с Соколиной? — медленно сказала Гедда Горд, переводя взгляд с меня на Стана. Стан уже вооружился вилкой и даже не смотрел в нашу сторону. Хотя, конечно, все слышал. — Это из Унипола, что ли?

— Совершенно верно, госпожа Горд. Именно из Унипола. Леонардо Грег, офицер Унипола.

Официантка покусала губу, бросила быстрый взгляд в сторону темнокожего привратника. По ее лицу было видно, что она немного растерялась.

— Что-то серьезное? Унипол моей персоной еще никогда не интересовался. Как и я Униполом.

Знала ли она о том, что Ульфа Лундквиста уже нет в живых? Моя интуиция подсказывала мне, что не знала.

— Где мы можем поговорить, госпожа Горд?

— Если это действительно недолго… — Она вновь посмотрела на привратника. — За подиумом выход в кулуары, идите туда. Я сейчас.

Вновь профессионально улыбнувшись Стану, Гедда Горд, неся поднос на кончиках пальцев, проскользнула мимо пирующих и исчезла за занавесом.

— Я пошел, — сказал я Стану, ковыряющемуся вилкой в вазочке с чем-то розовым и прозрачным.

Стан едва заметно вздохнул. Я понимал, что он тоже жаждет поговорить с Геддой Горд и раздобыть связующее звено. Но этот разговор я должен был вести сам.

Обогнув подиум с непрестанно меняющимися все новыми и новыми исполнительницами, я оказался перед аркой с наклонным полом, выложенным синими овальными плитками с изображением желтых асимметричных крестов. Возле арки сидели на корточках два полуголых парня с ручищами сказочных циклопов и, держа полупустые бокалы, что-то наперебой пытались втолковать друг другу не очень трезвыми голосами. На меня они не обратили никакого внимания. («Ты меня знаешь, я фу-фу предлагать не буду…» — «Я тебя знаю, Олаф, но ты меня тоже знаешь, и я тебя знаю: просвистит — не выберешься…») Я прошел под аркой и оказался в небольшом зале. Стены зала были расписаны изображениями древних морских кораблей с конскими головами на носу, бородатых воинов с мечами и топорами, тех же белокурых полногрудых валькирий, парящих в облаках, щитов, копий, ножей и прочего оружия. Прямо из пола тянулись вверх похожие на звездные протуберанцы пышные желтые кусты, окруженные скамейками. Здесь могли отдыхать утомившиеся от пиршества посетители «Уголка валькирий», но сейчас в зале никого не было.

Я скользил взглядом по грозной боевой амуниции предков, но думал совсем о другом. Я напряженно ждал разговора с Геддой Горд.

Она появилась из незаметного прохода в дальнем углу зала и, слегка покачивая бедрами, подошла ко мне. Лицо ее было серьезным и совсем не таким приветливым, как пять минут назад, серые глаза казались холодными и все-таки очень притягательными. Юбку и колпачки теперь дополнял распахнутый длинный халат пунцового цвета, почти в тон юбке. И вдруг померещилось мне, что тело Гедды Горд залито кровью…

— Давайте сядем, — предложила она, — и вы подтвердите, что действительно прикатили из Унипола, а не из Унылого квартала. — Голос ее звучал резковато, и не было в нем уже никакой певучести.

В руке она держала небольшую, украшенную блестками косметическую сумочку, с которыми так не любят расставаться женщины; в них, к тому же, очень удобно носить парализатор.

Она села спиной к кусту, запахнула свой роскошный халат и положила ногу на ногу. Я устроился рядом и протянул ей служебную карточку.

— Леонардо-Валентин Грег, — вслух прочитала она. — Офицер четвертого ранга управления полиции Совета Ассоциации Миров… Личный код… — Она посмотрела на меня, сверяя объемку в углу карточки с моим лицом, и вернула карточку. — В чем же подозревает меня офицер Леонардо-Валентин Грег? Какое преступление я совершила и где? Здесь, в Торборге? Или в другой галактике? Вы уверены, что я именно та Гедда Горд, которая вам нужна?

— Я ни в чем вас не подозреваю, господа Горд, — начал я, с ходу пытаясь определить наиболее целесообразную тактику ведения разговора. Это был тот случай, когда заранее ничего нельзя предусмотреть. — Я занимаюсь одним расследованием и имею кое-какие основания полагать, что вы поможете мне уточнить детали. Расследование никак не связано с вами, госпожа Горд.

— Ну, спасибо, успокоили. — Лед в ее голосе, кажется, начал таять. Но, по-моему, у нас здесь не совершалось ничего межзвездно-преступного. Правда, иногда пытаются скандалить, но наши мальчики быстро успокаивают.

— Речь идет о третьем мая. Вы не припомните, что делали в этот день?

— А что это за день — третье мая?

— Прошлый четверг, госпожа Горд.

— Если четверг, значит, я была здесь. У меня вторник, четверг и воскресенье.

— С самого утра?

— Нет, конечно. Накануне ездили с Флоренс на Тихое, там сейчас разгар сезона. Переночевали, утром назад… Немного поспала, потом… Да, потом нагрянули Лу и Филипп. Точно, именно в четверг. Поболтали… Потом готовилась к вечеру. Все, пожалуй. Вечером — как обычно. Вон там. — Она кивнула на арку и спокойно посмотрела на меня. — Вас устраивает?

Я был совершенно уверен: Гедда Горд говорит правду и ничего не скрывает. Стан слушал наш разговор по трансу и я подумал, что он сейчас, наверное, даст команду городским коллегам уточнять и проверять. Или все-таки будет ждать, какое решение приму я?

Гедда Горд ничего не скрывала. Но ведь была же какая-то связь?! Как ее нащупать, с какого конца подойти, какие задать вопросы?.. «Ошеломить», припомнился мне метод Стана. А если ошеломишь — и вообще не добьешься ответа?

— У вас все, господин офицер четвертого управления? — спросила Гедда Горд, покачивая ногой и стирая какое-то невидимое пятнышко со своей косметички.

Не знаю, наитие это было, озарение или что-то другое, но я вдруг спросил, отбросив колебания:

— В тот вечер, третьего мая, вы не вспоминали одного вашего бывшего знакомого, господина Лундквиста?

Ее серые глаза сузились, губы плотно сомкнулись. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем она вновь разжала их.

— Меня не интересует господин Лундквист. Он умер для меня.

«Теперь он умер для всех», — подумал я, и вновь мне почудилось, что Гедда Горд по самые плечи утонула в застывшей чужой крови. Я тряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Если вас интересует именно он, — отчужденно продолжала Гедда Горд, — то я ничем не могу помочь. — Помолчав немного, она добавила, холодно усмехнувшись: — Вот уж никогда бы не подумала, что моими прошлыми знакомствами будут интересоваться серьезные офицеры из Унипола. У меня было много знакомств, не каждое и припомнишь.

Что-то дрогнуло в ее лице, и я вдруг каким-то неведомым десятым или двенадцатым чувством понял, ощутил, что и эта ее холодноватая отстраненность, и эта профессиональная любезность с клиентами «Уголка валькирий» не более чем маски. За этими масками скрывалось ее истинное лицо, скрывалась от себя она сама — женщина, которая помнит того, погибшего в устроенной Ульфом Лундквистом катастрофе, кого она любила. Может быть, единственного и никем уже незаменимого. Сила ее ненависти выгнала из Торборга Ульфа Лундквиста… Сила ее ненависти и погубила его?..

— Вы не ответили на мой вопрос, госпожа Горд, — напомнил я. — О вечере третьего мая.

— Да, я вспоминала господина Лундквиста, — отчеканила Гедда Горд. Слова ее обрушивались ледяными глыбами. — Заявился один его давний знакомый, игрок с залива, и после третьей бутылки полез с расспросами о господине Лундквисте. Понял, что обращается не по адресу и отцепился. Вы удовлетворены?

«И вновь в тот вечер всколыхнулась ненависть…» — подумал я. Что-то кружило у самых границ сознания, никак не решаясь нарушить их и явить свой истинный облик.

— А потом вы вернулись домой и легли спать… — Граница была все ближе и ближе.

— Разумеется. Голова просто раскалывалась…

— Вот, значит, как, красавица принцесса Гедда? — раздался вдруг не очень твердый невнятный голос. — Со мной посидеть — так нет, а с этим — да?

Госпожа Горд досадливо поморщилась и со вздохом возвела глаза к потолку, но не обернулась. А я обернулся. От арки неуверенной походкой направлялся к нам один из тех парней с ручищами циклопов, что сидели у выхода в кулуары, когда я покидал главный зал ресторана.

— С-сидят тут, уединяются, никого видеть не хотят. — Парень, уперев руки в голые потные бока, с угрожающим видом навис надо мной. — Ты кто такой? А ты у Олафа Торстона п-просил разрешения на тет-а-тет с красавицей принцессой?

— Отцепись, Олаф, — нахмурив брови, сказала сквозь зубы Гедда Горд. Это из полиции.

— Ах, из поли-иции? — протянул парень. — Сейчас посмотрим, из какой такой он п-полиции!

Он сделал шаг вперед, нагнулся и выставил свои здоровенные лапищи, намереваясь вцепиться мне то ли в плечи, то ли в горло; может быть, он хотел поднять меня и немного потрясти. Я не стал строить предположений относительно намерений пьяного Олафа. Я просто дернул парня за руку, продолжая его движение в мою сторону, подставил ногу и уклонился. Тяжелое тело грузно обрушилось на скамейку, а головой Олаф зарылся прямо в звездные протуберанцы кустов.

— Неплохо, — поднявшись, одобрительно сказала Гедда Горд. Чувствуются навыки.

Я тоже встал. Парень ворочался на скамейке.

— Я тебя предупреждала, — насмешливо сказала Гедда Горд. — Не связывайся с полицейскими офицерами, Олаф, а то не спать тебе спокойно; будут потом являться во сне и носом тебя — в кусты!

Я не успел осознать смысл сказанного Геддой Горд, потому что задира Олаф, перестав ворочаться, вдруг резко поднялся и бросился на меня. Я не собирался драться, а тем более, причинять ему какие-нибудь увечья; ну, обиделся человек, с кем не бывает? Я увернулся, вновь подставил ногу — и неуклюжий Олаф проехал на животе по красивому мраморному полу.

— Порекомендуйте ему уйти, — обратится я к официантке, — иначе придется ему до утра отдыхать в ближайшем участке, а потом еще и заплатить штраф за невоспитанность.

— Дурак он, когда напьется, — с раздражением сказала Гедда Горд.

Парень вновь поднялся, на этот раз медленнее, и тут из-под арки вылетел Стан. Верный своему принципу «ошеломить», он бросился на оторопевшего бедолагу Олафа, и через мгновение тот вернулся в положение «лежа». Стан склонился над ним, заломив ему руку за спину, и начал приговаривать:

— Спокойно, спокойно, спокойно. Дыши глубже, приятель, и отдыхай.

— Забери его, — сказал я.

— Только не надо в участок. — Гедда Горд поморщилась. — Пусть его просто выведут. Вообще-то он мальчик неплохой.

Стан похлопал Олафа по голой спине, и тот совсем уже медленно поднялся и, трезвея на глазах, пообещал мне:

— Мы тебя еще отделаем!

— Иди, иди! — Стан слегка подтолкнул его к арке. — Не наживай себе лишних неприятностей.

Я вновь остался наедине с Геддой Горд.

— Мы уже обо всем поговорили? — спросила она. — Меня клиенты ждут.

Что-то такое я открыл для себя… Что?.. Этот дурень Олаф… Вот! Все у меня прояснилось, и возник в моем сознании образ огромного прозрачного кристалла, и в глубине кристалла, сменяя одна другую, проплывали отчетливые картины.

Вновь сидел за столом в номере отеля «Сияющий» агент Свен Блутсберг, щелкая ногтем по только что вынутому из кармана квадратному пакетику… И такой же пакетик, только разорванный, лежал у кровати рядом с окровавленной грудой человеческого мяса, в которую превратилось тело агента Блутсберга… Господин Орфей-Минотти кивал на столик у окна своей комнаты, и я явственно слышал его голос с жалобными интонациями: «Нервничаю, никак заснуть не могу…» Эдмон Сезар, мой коллега из Унипола, стоя в лифте, говорил: «А вдруг домашние мои так разойдутся, что никакими транквилизаторами не успокоить?..» «Не связывайся с офицерами полиции, Олаф, а то будут потом являться во сне», — вразумляла нетрезвого приятеля Гедда Горд…

Меня просто бросило в жар, словно желтые кусты вокруг действительно превратились в полыхающие звездные протуберанцы.

— Госпожа Горд, — проговорил я чуть ли не срывающимся от напряжения голосом, — а в тот вечер, третьего мая, когда вы вернулись домой… вы сказали, что у вас болела голова… Вы пользовались какими-нибудь медикаментами?

Гедда Горд с легким удивлением посмотрела на меня; она почувствовала мое волнение, но не могла понять его причину.

— Да… кажется… Да, — уже уверенно ответила она и все мои внутренние струны враз оборвались с гулким торжествующим перезвоном. — И сейчас пользуюсь иногда. Рекомендовали, и на самом деле не обманули. Помогает — релаксация отменная.

— Что именно?

Она открыла сумочку и порылась в ней. Мне показалось, что какой-то гигантский насос начал стремительно откачивать из зала воздух; я почувствовал, что задыхаюсь.

— Вот. Утром ощущаешь себя только что сотворенной Евой.

Гедда Горд еще не успела показать мне то, что отыскала в своей сумочке, а я уже знал, как выглядит этот медикамент. Да, именно он лежал на ее ладони. Белый квадратный пакетик с черным, выщербленным сверху квадратом. Два черных, проникших друг в друга треугольника, которые я видел в недавнем сне! Теперь я совершенно четко вспомнил, что видел их во сне неведомый свежий ветер сдул дымку с моих воспоминаний.

«Ледяной Коцит» — так называл это средство Свен Блутсберг… нет! «Льды Коцита» — вот так. Именно так.

Я повертел упаковку в руках, но никакого названия не обнаружил. Только черный квадрат. Почему Свен Блутсберг называл транквилизатор «Льдами Коцита»? Понятно, почему: так сказали в аптеке, где агент купил его.

«Название хоть куда…» Мне показалось, что Свен Блутсберг шепотом повторил за моей спиной эти же слова, сказанные им в тот вечер в номере отеля на Журавлиной Стае. «Льды Коцита»…

— Вы не намерены отпускать меня? — донесся откуда-то издалека голос Гедды Горд.

— Да, — сказал я, зачарованно наблюдая, как она возвращает пакетик в свою косметичку. — У меня больше нет вопросов, госпожа… госпожа…

— Красавица принцесса. — Она усмехнулась. — Приятно было познакомиться. — И заскользила босыми ногами по мраморным плитам, удаляясь к углу зала.

— Подождите! — спохватился я. — Где вы взяли этот транквилизатор?

— В аптеке возле «Света Синицы», — обернувшись, ответила Гедда Горд.

Она ушла — а я медленно опустился на скамейку у помятого куста. Картина, которая только что внезапно высветлилась в моей голове, была сродни полотнам Босха или нашего великого Гжегоша Руттерманга. Она не отражала реальность, не удваивала ее; она сама была какой-то иной, почти невообразимой, почти нереальной, но — реальностью…

21 ИВОЛГА. КОРОНА С ЗУБЦАМИ

Выйдя из ресторана, я торопливо зашагал по пустынной ночной улице в том направлении, откуда мы со Станом пришли в «Уголок валькирий». Стан спешил следом. Он ни о чем не расспрашивал, а мне некогда было вдаваться в объяснения. Я рвался в бой с еще большей энергией, мне не терпелось как можно быстрее перебрать все звенья цепочки и выйти к ее началу, к истокам того кошмара, что черными реками растекался по обитаемым мирам. С трудом вообразимый узор, сложившийся в моей голове, при всей своей фантастичности, был внутренне логичен. Требовалось, конечно, получить еще кое-какие подтверждения — с Коршуна, Звездного Какаду, Земли и так далее — но я почти не сомневался, что все элементы моего в муках созданного узора располагаются теперь в единственно правильном порядке.

Свернув за угол, мы вышли на почти опустевший бульвар, и я устремился прямо к ярко горящей вывеске аптеки, расположенной по соседству с отелем «Свет Синицы». Дверь аптеки оказалась запертой, но я, не прекращая, посылал сигнал вызова до тех пор, пока не ожил маленький квадратный экран над дверной ручкой.

— Что угодно господам? — потирая глаза, не очень приветливо спросила с экрана немолодая сонная женщина.

Я поднес к экрану служебную карточку и коротко сказал:

— Управление полиции. Срочно нужен владелец аптеки.

Женщина посмотрела на нас так, словно мы были трехголовыми десантниками из другой галактики.

— Вам что, господа, нечем больше заняться? Лекарство — пожалуйста. А господин Пелгонен спит. Сейчас ночь, между прочим. Приходите к восьми.

— Если вы не разбудите господина Пелгонена, — вмешался Стан, — то ровно через десять минут сюда явится полицейский наряд и господину Пелгонену помогут проснуться.

С лица женщины мигом слетела сонливость.

— Заходите и подождите, пожалуйста, внизу, — совсем другим тоном сказала она и тотчас в двери раздался щелчок. — Я доложу господину Пелгонену.

Толкнув дверь, я вошел в слабо освещенное помещение с прозрачными шкафами витрин.

— Может, посвятишь меня? — спросил Стан.

— Потом, все объяснения потом. Сейчас нужно хватать за хвост и тащить.

Стан, заложив руки за спину, принялся прохаживаться по залу, разглядывая витрины, а я стоял и прислушивался, когда же, наконец, раздадутся шаги и к нам спустится владелец аптеки.

— С ума можно сойти, — донесся до меня голос Стана. — Это сколько же напридумывали разных лекарств! Я и не слыхал о таких болезнях…

Да, болезни продолжали оставаться бичом человечества, несмотря на все успехи медицины и несомненные и разительные достижения в борьбе со старостью. Люди сейчас жили гораздо дольше, чем, скажем, пять столетий назад, признаки необратимых возрастных изменений в организме удалось отодвинуть за черту девяноста, а подчас и всей сотни прожитых лет и геронтологи ходили в героях — но болезни и не думали отступать. Менялись их внешние проявления и острота, они трансформировались под воздействием все новых и новых лекарств, но не собирались исчезать. Более того, освоение других миров, несмотря на самые разнообразные и выверенные меры предосторожности, привело к возникновению неслыханных ранее заболеваний, а постоянные межпланетные контакты разнесли эти заболевания по всей Ассоциации. И если, скажем, какая-нибудь весенница проявлялась, к примеру, на Иволге в виде легкого недомогания и непродолжительной рези в глазах, то эта же весенница, занесенная на Пеликан, стала целой эпидемией, во время которой практически полностью потеряли зрение тысячи людей. Зрение удалось восстановить, но проблема осталась. Уже на моей памяти был объявлен карантин с закрытием всех нуль-трасс на другие планеты на Полете Цапли из-за принявшего невиданные формы и поражающего всех подряд импетиго, — а грибок, занесенный на Гамаюн вообще Бог весть откуда, переполнил больницы детьми — притом только девочками! — с тяжело пораженной печенью. Болезни оставались неотвязными спутниками человека; благодаря все новым лекарствам дело редко завершалось смертельным исходом — но люди продолжали болеть, расплачиваясь, видимо, за грехи, совершенные или в этой, или, возможно, в каких-то прошлых жизнях…

Открылись створки лифта в дальней стене и из них чуть ли не выпрыгнул невысокий взъерошенный человечек в черно-красном домашнем халате. За ним спешила уже знакомая по дверному экрану женщина. Человечек, едва не теряя шлепающие тапки, бросился ко мне. Стан вышел из-за витрин и тоже направился в нашу сторону.

— Так же нельзя, господа! — возмущенно начал человечек, наскакивая на меня. — Есть же какие-то нормы, какие-то общие для всех правила! В конце-то концов, ноябрьские события давно канули в прошлое, а методы, выходит, все те же? Среди ночи, ни с того ни с сего какая-то полиция…

— С вашего позволения, Унипол, — вежливо вставил Стан.

— Тем более Унипол! Тем более! — почему-то еще пуще разошелся господин Пелгонен. — Что за странные, я бы даже сказал, дикие манеры? Ведь новых путчистов по-моему, не наблюдается! Я же не преступник, в конце-то концов, и не торгую наркотиками, и оружие не прячу под видом микстуры, и не предоставляю убежище террористам. Я обыкновенный аптекарь, в конце-то концов, и имею полное право ночью спать, а не разбираться с Униполом! В конце-то концов!..

Я терпеливо перенес это словесное извержение. Господин Пелгонен выплеснул свои эмоции и вздернул подбородок.

— Что же вы молчите, господа полицейские? Будите среди ночи для того, чтобы нам вместе помолчать?

— Ну, вы-то как раз не молчите, — заметил я. — Я просто не хотел вас перебивать и ждал момента, чтобы извиниться. По-моему, этот момент настал и я приношу вам, — я слегка поклонился аптекарю, — и вам, — я повторил поклон для женщины, застывшей с поджатыми губами, — наши извинения за это ночное вторжение. Поверьте, господин Пелгонен, мы поступаем так не по собственной прихоти и сейчас тоже предпочитали бы спокойно спать. Но когда речь идет об очень серьезных преступлениях, приходится идти на нарушение существующих норм. — Я говорил внушительно, слегка торжественно и витиевато; по опыту я знал, что с подобными импульсивными натурами целесообразнее всего разговаривать именно так.

— Серьезные преступления? — встревоженно воскликнул аптекарь. — Вы считаете меня причастным к каким-то преступлениям? Но это же нонсенс, в конце-то концов! Ты слышишь, Магдалина? Мы, оказывается, преступники!

— Речь не о вас, господин Пелгонен. Преступления совершены не здесь и уж, конечно, не вами. Речь идет о сборе материала, который может помочь в поимке преступников, о поиске деталей. Одна из таких деталей приобретенный в вашей аптеке транквилизатор «Льды Коцита».

— Вы хотите сказать, что я вступил в сговор с преступниками и оказал им содействие? — вновь заволновался господин Пелгонен.

— Этого я как раз и не говорил, и не собираюсь говорить, — заверил я его. — А говорю я только о том, что в вашей аптеке приобретен транквилизатор «Льды Коцита».

— Я что, не должен был его продавать? Откуда я, по-вашему, мог знать, что его покупает именно преступник? И что такого в этой продаже, в конце-то концов? Аптека для того и предназначена, чтобы каждый желающий мог приобрести в ней лекарства. А преступник ведь не сообщает мне, что он преступник! Разве я не прав, в конце-то концов? Какие законы я нарушил?

Стан закатил глаза и протяжно вздохнул. Вместилища же моего терпения были безграничны.

— Господин Пелгонен, вы не нарушали никаких законов. Вы абсолютно правы: аптека именно для продажи лекарств. Не хотелось бы надолго отрывать вас ото сна. Пожалуйста, ответьте нам на один-единственный вопрос: какое предприятие поставляет вам транквилизатор «Льды Коцита»?

— Как? И это все? — опешил непонятливый аптекарь. — И только из-за этого нужно вламываться среди ночи? Я бы не сбежал до утра, уверяю вас, в конце концов!

Я с сожалеющим видом развел руками:

— В нашей работе случаются ситуации, требующие немедленного прояснения. Немедленного, господин Пелгонен. Бывает, что вопрос жизни и смерти человека решают буквально минуты, вы-то уж понимаете это, как специалист. Сейчас у нас сложилась именно такая ситуация.

Мои слова о специалисте, кажется, подкупили его. И кажется, он, наконец, прочувствовал, что мы имели очень серьезные причины нагрянуть после полуночи и нарушить его священный сон.

— Индекс! — уже другим, деловитым тоном потребовал он.

— Какой индекс? — не понял я.

— Лекарства, разумеется. У меня же их сотни наименований, номенклатура обширнейшая.

— «Льды Коцита», белая упаковка с черным квадратом. Квадрат без верхней стороны. Как корона с двумя зубцами. Симтип лаконичный, но довольно броский. Транквилизатор.

— Корона! — фыркнул аптекарь. — Именно симтип, фирменный знак. Знаете, сколько этих фирменных знаков? У нас практически ежедневные поставки, мы ведь в самом центре, на очень удобном месте. Ладно, поищем ваш транквилизатор. По-моему, это было не очень давно. Да-да, пробная партия. Сейчас проверим. — Он обернулся к женщине. — Магдалина, иди спать, я уж сам разберусь, в конце концов.

Женщина, осуждающе посмотрев на нас со Станом, засеменила к лифту, а господин Пелгонен, теперь уже не только не спеша, но даже несколько вперевалку, с чувством собственной значимости, величаво прошествовал в глубь аптечного зала. Мы со Станом молча последовали за ним.

Пройдя за стойку обслуживания, аптекарь открыл дверь и широким жестом пригласил нас в кабинет. Так же молча, словно исчерпав в недавней обвинительной речи весь свой лимит разговоров, указал на кресла и занялся компом. Стан сел, а я подошел к аптекарю, читая ползущую снизу вверх по экрану колонку цифр и наименований.

— Вот. — Господин Пелгонен высветил необходимые строчки. Восемнадцать-двести восемьдесят два-шестьдесят два. Нейролептик общий, нового ряда.

— Стоп, — сказал я. — Что значит «нового ряда»?

— Может применяться не только как дополнение к снотворным и обезболивающим средствам для усиления их действия, но и служить заменой, в зависимости от дозировки, — пояснил аптекарь. — Без побочных эффектов. Читаем дальше. Производитель — фармакогруппа «Альберт», Четвертый Рим, Серебристый Лебедь. Поставщик — аутмаркет «Коцит», Четвертый Рим, Серебристый Лебедь. Наименование — «Льды Коцита», на обороте.

Я поверх головы господина Пелгонена смотрел на экран. В конце выделенных строчек стояли два знака: большая синяя буква «А» в центре красного кружка, с мелкой надписью «Льды Коцита» под кружком, и черный выщербленный квадрат. Все это было мне понятно: первый знак был симтипом фармакогруппы «Альберт», размещенным вместе с названием на внутренней стороне упаковки (а на внутреннюю сторону разорванного пакетика я, между прочим, и не обратил внимания, когда разглядывал его в спальне Свена Блутсберга. Откуда мне было знать?..); второй знак — черный квадрат принадлежал организатору сбыта, аутмаркету «Коцит» из Четвертого Рима. Зачем группа «Альберт» прибегала к услугам посредника было пока непонятно, но разобраться с этим уже не составляло труда. Главное — я вышел на производителя и поставщика транквилизатора «Льды Коцита», который, как мне теперь представлялось, был ключом к объяснению таинственных ужасных убийств.

— Вот вам ваша корона с двумя зубцами, — удовлетворенно сказал господин Пелгонен. — Отправить в лучший мир с ее помощью никого нельзя, при всем желании. Поставка произведена двадцать четвертого апреля, мелкая партия. Цена ниже, чем на аналоги. Сейчас найдем документацию.

— А почему название внутри, а не снаружи? — поинтересовался я. Мне еще не приходилось вести дела, связанные с медикаментами, а сам я, слава Богу, пока обходился без них.

— Интересы потребителей и право производителя, — ответил аптекарь. В нашем деле есть свои нюансы: не каждый, заходящий в аптеку, желает, чтобы кто-нибудь видел, какой именно препарат и от какого заболевания он приобретает. Но описания и схемы действия у нас есть. Именно мы и предлагаем… А в отношении нейролептиков — покупателю, в основном, безразлично, что именно он берет: «Льды Коцита» или «Леса Иволги». Лишь бы действовало. Он полагается на нашу рекомендацию и, естественно, смотрит на цену. Вот, пожалуйста, где вы найдете хоть что-то неправильное с этим «Коцитом»? Читайте.

Комп уже активизировал другой уровень и по экрану протянулись новые колонки. В правом верхнем углу размеренно мигал оранжевый значок, подтверждающий законность всех произведенных операций и полное соответствие препарата восемнадцать-двести восемьдесят два-шестьдесят два установленным в Ассоциации общим стандартам. Потом пошло описание препарата, и вновь сонно мигал оранжевый значок. Все было в полном порядке — транквилизатор «Льды Коцита» представлял собой стандартный препарат подобного рода. С его помощью, вроде бы, действительно никого нельзя было отправить в лучший мир. Но было ведь, было что-то если и не в нем самом, то все же как-то связанное с ним… Что?..

— Сделка дистанционная или контактная? — спросил Стан, покинувший свое кресло и тоже подошедший к компу.

— А вот, указано. — Аптекарь высветил еще одну строку. — Пробная партия, коммивояжер Шлапак. При полной реализации в установленный срок предусмотрено заключение контракта. Все условия оговорены. А расходится он у нас… — Аптекарь перешел на новый уровень. — Расходится он у нас не весьма. Вот, смотрите: в наличии шестьсот девяносто семь единиц из поставленной тысячи. Но что же вы хотите, в конце концов? Ассортимент у нас широкий, уж чего-чего, а этого всегда хватало. Разве что цена… При такой сравнительно низкой цене, возможно, мы с ними договоримся о дальнейшем сотрудничестве. Людям надо дать время. Ну и, конечно, побольше информировать — это уже зависит только от нас.

Я проделал в уме несложный арифметический расчет. Только в одной аптеке только одного города планеты Иволга за два десятка дней раскуплены триста три пакетика транквилизатора «Льды Коцита». Ими уже воспользовались не десять человек, и не двадцать. Больше, гораздо больше. А сколько таких аптек в Торборге? В округе? На Иволге? Во всех мирах? И где еще успели побывать коммивояжеры аутмаркета «Коцит»? И где, в каких аптеках находятся они сейчас, предлагая пробные партии своего товара по льготным ценам? «Чувствовала себя Евой в день сотворения», — говорила валькирия Гедда Горд. А значит, она и впредь будет покупать этот эффективный и сравнительно недорогой препарат в аптеке господина Пелгонена. Ей порекомендовали принимать «Льды Коцита» — и она, в свою очередь, порекомендует другим…

— Господин Пелгонен, — сказал я, — не желал бы вновь вызвать ваше недовольство, но, самое позднее, до конца дня у вас будет предписание городского медицинского управления о запрещении продажи препарата «Льды Коцита». Эти шестьсот девяносто семь единиц должны остаться у вас нетронутыми. Иначе будете привлечены к судебной ответственности.

— На каком основании? — вскинулся оторопевший было аптекарь. — Вы соображаете, что говорите, в конце-то концов?! Какая судебная ответственность, за что? При чем здесь этот безобиднейший нейролептик? Знаете ли вы, господа полицейские, что такое «лептик»? «Лептос» — это же по-древнегречески «легкий»! Легкий! Я совершенно не понимаю, я просто отказываюсь понимать подобные безосновательные…

— Господин Пелгонен, успокойтесь, — сурово сказал Стан. — Иначе мы вообще опечатаем вашу аптеку, а вы закончите ночь в участке. У нас есть на то полномочия.

— За что? — задохнулся от возмущения аптекарь, отскакивая от компа.

— За неповиновение требованиям работников полиции, находящихся при исполнении служебных обязанностей, — отчеканил Стан. — Издержки будут немалые.

— Я протестую! негодующе вскричал господин Пелгонен. — Магдалина, где ты? Опять ноябрьские штучки! Я буду жаловаться на вас, господа!

— Жалуйтесь, — жестко сказал я. — Но если до получения предписания, а тем более, после, вы продадите хоть одну упаковку «Льдов Коцита» — ответите по закону. Предупреждаю вас официально.

Мой тон, кажется, подействовал. Аптекарь чуть поостыл, перестал кричать и только шумно дышал и гневно сжимал и разжимал кулаки. Если бы это было в его силах, мы со Станом, несомненно, превратились бы в пепел под его огненным взглядом. Пожалуй, ему сейчас как раз не помешал бы транквилизатор.

— Наличие упаковок будет проверено, — пообещал Стан.

Прежде чем распрощаться с обескураженным владельцем аптеки, я узная адрес группы «Альберт» и аутмаркета «Коцит» и сказал:

— Еще раз извините за вторжение и некоторую резкость. Но, поверьте, причины очень и очень серьезные. — Это была моя стандартная фраза, и она, увы, всегда соответствовала действительности.

…Мы спешили по тихой улице к городскому управлению полиции. Рекламные огни теряли свою яркость, потому что вокруг начало светлеть; пока еще невидимый за крышами спутник Иволги, Синица, поспешно стирал с неба редкие бледные звезды.

— Думаешь добиться запрета? — спросил Стан.

— Да. Во всей Ассоциации.

— А обоснование? Это же будет совершенно фантастическое обоснование!

— Кондор поймет, он уже верит в фантастику. Обоснуем. Главное запретить. Я сейчас выхожу на местный департамент, а ты немедленно запрашивай Коршун, Какаду и Землю. Евсеев недавно разошелся с женой — тот, с Коршуна.

— А на Земле Трабзон и Кунгур, правильно? — уточнил Стан. — Сын и жена господина Селихова. Употребление препарата «Льды Коцита». Кстати, где это на Серебристом Лебеде Коцит? И что это — горы? Курорт? Приполярная область?

— Не знаю. Это аутмаркет «Коцит». Производит «льды» — то бишь средство, успокаивающее нервы. Охлаждающее. Может быть, имя владельца. Господин Коцит Лешко или наоборот: господин Станислав Коцит. Потом выясним, если потребуется. К утру подготовим обоснование — и на Серебристый; будем разбираться по «Альберту» и по «Коциту».

— Обоснование будет фантастическим, — повторил Стан. — Это же получается что-то вроде материализации неких мыслеобразов, не больше и не меньше… Ты ведь нечто подобное предполагаешь?

— В самую точку.

Я ничего еще не успел объяснить Стану, но он сам сделал тот же вывод, что сделал и я… Фантастично? Нереально? Да, фантастично. Но когда-то фантастичными считались и компы, и авиакары, и нуль-трассы… Не верили в ясновидение, считали шарлатанами телепатов, отвергали саму возможность телекинеза…

Возьмем известные факты и расположим их в определенной последовательности. Вот первая цепочка. Господин Минотти, он же Орфей, проживающий на Журавлиной Стае, обожает госпожу Эвридику Карреро. Господин Минотти принимает транквилизатор (уточнить, действительно ли «Льды Коцита» — хотя сто против одного, что именно «Льды Коцита»!) — и в ту же ночь к Эвридике Карреро является некий призрак и чуть ли не душит ее в своих объятиях. Итак, Алессандро Минотти сгорает от страсти к госпоже Карреро.

Вожделение — транквилизатор — призрак.

Вторая цепочка. Агент Свен Блутсберг презирает и ненавидит себя за малодушие. Фактически, он, честный человек, помогающий Униполу бороться с преступниками, изобличать их, вынужден покрывать преступников. Вечером он принимает транквилизатор «Льды Коцита», а утром находят его окровавленные останки.

Ненависть — транквилизатор — смерть.

Третья цепочка. Валькирия Гедда Горд ненавидит господина Лундквиста. Она принимает транквилизатор «Льды Коцита» — и той же ночью безликая женщина-монстр убивает господина Лундквиста.

Ненависть — транквилизатор — монстр — смерть.

Какая может представиться схема? Сильное чувство (негативное чувство, потому что плотское вожделение, похоть — это отнюдь не любовь) употребление транквилизатора «Льды Коцита» — появление призрака или монстра — смерть.

Какое звено повторяется во всех цепочках? Транквилизатор «Льды Коцита»…

Если мы установим, что жена Святослава Евсеева с Коршуна (вернее, бывшая жена) и сын или жена господина Селихова из земного города Кунгура тоже пользовались этим транквилизатором, если мы найдем таких людей среди знакомых Ивара Ноома с Феникса и знакомых всех его гостей, если то же самое мы определим в отношении трагедий на Звездном Какаду, Земле, Гамаюне и Салангане — не останется и тени сомнения в существовании зловещей закономерности. Стан дал четкое определение: мозг ничего не подозревающих спящих людей, принявших транквилизатор «Льды Коцита», создает материальные объекты, то, что Стан назвал мыслеобразами; эти бессознательно созданные объекты убивают тех, к кому спящий испытывает какие-то сильные чувства, а потом распадаются… Это подлинные монстры, живущие в подсознании каждого из нас! Они таятся в глубинах нашего существа, они не могут вырваться наружу. До тех пор, пока не появляется некий инициирующий их фактор. Препарат «Льды Коцита».

Агент Унипола Свен Блутсберг убил себя сам. Своим собственным воплотившимся мыслеобразом.

И пусть кто-нибудь попробует мне доказать, что подобное невозможно! Не существует допускающих такие явления теорий? Мне, полицейскому, не нужны теории — у меня есть факты. Это уже дело специалистов иного профиля разрабатывать теперь теорию, исходя из фактов.

Возможно (и даже вероятнее всего), ни работники предприятия «Альберт», ни посредники из «Коцита» знать ничего не знали об этих побочных — а, вернее, самых главных! — свойствах транквилизатора «Льды Коцита». Этим объясняется немотивированность, случайность совершенных убийств. Не было преступного умысла, и предусмотреть такие последствия не смог бы, наверное, даже самый талантливый специалист.

Но, с другой стороны, был этот непонятный выстрел на Журавлиной Стае… Кто-то почувствовал, что я напал на след и попытался меня убрать (припугнуть?) на лесной дороге? Значит, преступления все-таки планировались? Кем? Зачем? Теперь у нас были адреса, где, возможно, находились ответы на эти вопросы: «Альберт» и «Коцит».

Но это — утром. Сейчас главное — связаться с полицейским департаментом Иволги и добиться запрета на сбыт «Льдов Коцита»; через все средства информации оповестить людей о недопустимости употребления транквилизатора (придумать какой угодно достаточно убедительный повод); выявить тех, кто приобрел этот препарат и пользуется им; повторить то же самое в масштабах Ассоциации… Это была целая программа, и, конечно же, я не мог ее выполнить за ночь; но хотя бы положить начало!

Если сравнить возможное количество препарата, уже сбытого аутмаркетом «Коцит» аптекам, с количеством известных нам на сегодня убийств, то остается только благодарить Бога за относительно малые жертвы; к счастью, далеко не каждый человек постоянно и страстно вожделеет или ненавидит. Но действовать, тем не менее, нужно было с максимальной оперативностью — в любом уголке Ассоциации могло сейчас совершаться новое ужасное убийство…

Я провидел во сне эту черную корону, эти рога… Что это было? Проявление каких-то скрытых моих способностей? Подсказка извне? Слабое подобие видений библейских пророков?

Мне представлялось бессмысленным ломать себе голову и строить предположения — очень многие размышляли об этом до меня, но никакого единого мнения и убедительного подтверждения выдвигаемых на сей счет гипотез пока просто не существовало. Что-то еще, кроме отвратительных монстров, скрывалось в нас… Кто дал нам эти способности?..

Мы шагали по ночным теням, пересекающим тротуар. Тени совсем побледнели под светом разгулявшейся, наконец, Синицы. Двери городского управления полиции были совсем рядом, и Стан сказал, с сожалением посмотрев на меня:

— Так ты и не попробовал съедобных камней у этих валькирий. А камешки недурны.

— Когда все кончится, специально вернусь сюда и наверстаю упущенное, — пообещал я. — Дело-то поправимое.

— Ты прав, — согласился Стан. — Лишь бы все кончилось…

22 ИВОЛГА. СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. МИФЫ О ВРЕМЕНАХ ЗАСЕЛЕНИЯ

Этой короткой ночью, промелькнувшей подобно лучу инвертора, нам со Станом так и не пришлось отдохнуть ни минуты. Расположившись в отсутствие спокойно спящего дома хозяина в одном из кабинетов городского управления, мы работали с полной нагрузкой. Я поднял на ноги полицейское руководство города и округа, подготовил пространное и, по-моему, убедительное обоснование для полицейского департамента Иволги и оформил к переброске по нуль-трассе еще более обширное обоснование для Кондора. Фактически, для Совета Ассоциации. Стан занимался запросами и тоже отнюдь не скучал.

Самым слабым местом Ассоциации, на мой взгляд, была проблема связи. Обмен информацией между мирами происходил через нуль-трассы, то есть даже самые срочные послания попадали к адресату ненамного быстрее, чем если бы их доставил воспользовавшийся нуль-транспортировкой сам адресант… Насколько мне было известно, никаких перспектив по созданию мгновенной или хотя бы более быстрой связи не наблюдалось (задача при нашем научно-техническом уровне была непосильной, а возможно, в принципе не имела решения ни при каком уровне) и приходилось мириться с тем, что мы имели. Не стоило рассчитывать на быстрые ответы с Земли, Коршуна, Иволги, Какаду и из других миров, не стоило надеяться, что еще до утра мое обоснование будет рассмотрено Кондором.

В отношении структур, находящихся здесь, на Иволге, было проще. Правда, руководитель полицейского департамента Иволги господин Сингрен, с которым я связался, подняв его с постели, томительно долго, как мне казалось, изучал мое обоснование, томительно долго расспрашивал меня, хмурился и размышлял — но его можно было понять: с такими невероятными вещами ему еще не приходилось встречаться. Как, впрочем, и всем нам, работникам полиции. Наконец он принял решение и пообещал дать в самый короткий срок соответствующее распоряжение в округа.

Первый этап был пройден. Оставалось надеяться, что в Совете Ассоциации тоже среагируют оперативно, и продажа препарата будет запрещена во всех мирах до полного выяснения его роли в шквале загадочных убийств. Наша миссия на Иволге была завершена и теперь предстояло держать путь на Серебристый Лебедь. Нельзя было терять ни минуты.

Узнав время ближайшей переброски на Серебристый и проглотив по очередной чашке кофе, мы со Станом откланялись и, забравшись в тот же авиакар, полетели к нуль-порту в окрестностях Валгаллы, откуда и Стан, и я прибыли на Иволгу.

Синица, стремительно промчавшись по небосводу, давно уже нырнула за горизонт, но на смену ей заступал набирающий силу рассвет. Мелькали внизу подернутые туманом тусклые осколки озер, расстилались сонные поля, разделенные зелеными перелесками, ползли по дорогам одинокие авто, и ранние птицы, разминая крылья, неуверенно кружили над лугами.

Настроение мое было почти под стать этому чистому, только что родившемуся иволгианскому утру. Почти — потому что путь к концу цепочки заливала кровь погибших…

«Этого просто не может быть, — сказал мне Стан. — Это лежит за пределами всех наших представлений». Примерно то же самое я услышал от руководителя полицейского департамента Иволги господина Сингрена. Да, за пределами. Но худшее из всех решений — отрицать существование того или иного явления только потому, что оно не вписывается в рамки наших представлений. Не явление повинно в том, что мы не можем объяснить его, а наша собственная ограниченность, недостаток знаний о мире. Открытие великого Колдуна, между прочим, тоже находилось вне пределов — однако, не одно поколение успешно пользуется нуль-трассами, хотя объяснить, как удалось Колдуну сделать, казалось бы, невозможное, мы не в состоянии и до сих пор…

Осталась в стороне ощетинившаяся колоннами Валгалла, и посреди желтого полотнища полей гигантским пузырем вздулся купол нуль-порта средоточия концов и начал невидимых нитей, соединяющих разбросанные по Галактике миры, заселенные людьми. И вновь — в который раз! — прыжок сквозь внепространствие и вневременье. Потеря бытия — воссоздание бытия… Иногда мне мерещилось, что из очередного нуль-порта выходит уже не тот Лео Грег, который совершал нуль-переход. Настоящий Лео Грег оставался в туннелях, соединяющих миры, а на поверхность бытия выныривала копия Лео Грега. Точная до последнего атома, до последних субэлектронных спиралей, но — копия…

Впрочем, в этот раз я ни о чем таком не думал. Мои мысли были на Серебристом Лебеде — планете из первой пятерки освоенных человеком миров.

В инфопласте, отправленном с Иволги Кондору, я запросил допуск для работы на Лебеде себе и Стану, но до Лебедя информация с Соколиной еще не могла дойти — мы прибыли раньше. Приступать к делу приходилось без допуска.

Первый сюрприз Серебристый Лебедь преподнес нам сразу за дверями нуль-порта. Я еще не успел сообразить, почему под здешним темным небом земля кажется белой, когда мне на нос упало что-то нежное и прохладное.

— Зима! — воскликнул Стан.

Да, порхал с вечерних небес легкий снежок, серебрились освещенные портовыми огнями небольшие сугробы, наметенные у стен магазинов и кафе. Серебристый Лебедь вполне оправдывал свое название.

— Это называется — заработались, — сказал Стан, вдавив в снег подошву и разглядывая получившийся отпечаток. — От жары явно страдать не будем.

Только сейчас до меня дошло, что в хлопотах и спешке мы выяснили на Иволге только время нуль-броска на Серебристый Лебедь. А вот о том, какой сейчас сезон на широте Четвертого Рима, спросить забыли. И попали из теплого рассвета прямо в снежный вечер иного мира.

— Ничего, до управления доберемся, не простудимся, — успокоил я Стана, подставляя ладонь под легкие снежинки. — Напрягись, сконцентрируйся — и согреешься.

— Давно не практиковался. Это надо же, а? — Стан с усмешкой покачал головой. — По-моему, стареем, дружище Лео! Это же завтра я могу, положим, заглянуть вечерком к отзывчивой знакомой и забыть, зачем пришел.

— Ну, уж вряд ли, — засомневался я. — Уж это ты не забудешь!

Площадь перед входом в нуль-порт была похожа на площади нуль-портов всех планет, где мне довелось побывать. Пространство за ней терялось в темноте, подернутой снежным туманом, но я знал, что вокруг порта расстилается равнина — все нуль-порты сооружались на равнинах, вдали от жилых зон. Хотя инженерные расчеты показывали, что в случае аварии выброс осуществляющей пробой континуума энергии будет полностью погашен поглотителями, рисковать не стоило.

Площадь была похожа на все площади нуль-портов, а значит, вон там, с правой стороны, наискосок от нас, должна находиться…

— Смотри, Лео! Не мешало бы зайти.

Я повернул голову туда, куда показывал Стан. А показывал он на мягко светящуюся вывеску аптеки, расположенной здесь не справа, а слева от нас. Да, он словно прочитал мои мысли.

Осыпаемые снежным лебяжьим пухом, кружащим в воздухе, мы пересекли площадь — снег лежал на крышах авто, на скамейках, на плечах людей — и вошли в аптеку. Помещение оказалось небольшим, уютным и теплым, в нем витал слабый запах каких-то ароматических веществ. Кроме нас, посетителей не было, и молоденькая смуглая девчушка за полукруглым прилавком, удобно устроившись в своем высоком кресле, увешанном манипуляторами, развлекалась фантом-игрой. Мелькали перед ней, бликами отражаясь от прилавка, какие-то синие шарики, желтые кубики, какие-то переливающиеся всеми цветами причудливые фигуры, меняясь местами, кружась, трансформируясь, соединяясь и дробясь, а девчушка ловко выуживала их из воздуха перед своим лицом и что-то там такое собирала, складывала какую-то конструкцию, расставляла все элементы в нужном и единственно правильном порядке. «Примерно то же самое делаем и мы, — подумал я, — только у нас далеко не все детали на виду». Увидев нас, девчушка, слегка смутившись, вскочила, и вся эта пестрая карусель мгновенно растаяла.

— Аптека господина Бахманьора к вашим услугам, господа, — очень старательно сказала она и улыбнулась. — Чем мы можем быть вам полезны? Она оглядела наше сверхлегкое для здешнего сезона одеяние и добавила: Что-нибудь профилактическое от респираторных заболеваний?

— Спасибо, — улыбнувшись в ответ, сказал Стан. — Нас интересуют транквилизаторы.

Я рассматривал прилавок. Да, ничего не скажешь, выбор был богатый. Пожалуй, не хуже, чем у господина Крикуна Пелгонена. До чего же ущербная мы раса, насквозь изъеденная всякими болячками… Или болезни — в широком смысле — неотъемлемое свойство всей Вселенной? Звезды — это ее фурункулы, гравитационные поля — спазмы желудка, метеорные потоки — какая-нибудь холемия, а мы сами — одно из ее навязчивых, но совершенно иллюзорных состояний…

Девчушка бойко начала было перечислять названия препаратов, но я остановил ее:

— Собственно, нас интересует нейролептик «Льды Коцита».

Она немного подумала, потом, наморщив лобик с темной челкой, попросила совета у своего компа и, с сожалением вздохнув, ответила:

— В нашей аптеке такой препарат не значится. Это новинка? Вы где-то о нем слышали? Общий или специальный? У нас богатый выбор других нейролептиков.

Значит, слава Богу, не во всех еще аптеках побывали торговые агенты аутмаркета «Коцит». Странно, уж здесь-то им ближе всего…

— Спасибо, — сказал я, вынимая служебную карточку. — Нам нужен именно нейролептик «Льды Коцита». Передайте, пожалуйста, господину Бахманьору нашу убедительную просьбу: если завтра к нему придут с предложением приобрести транквилизатор «Льды Коцита», запомните: «Льды Коцита» — пусть немедленно сообщит в полицию.

Это я говорил для перестраховки, потому что до утра надеялся добиться от полицейского департамента Серебристого Лебедя того же, чего уже добился на Иволге.

— П-передам, — немного севшим голосом сказала девчушка, широко открыв глаза. — С ним что-то не в порядке?

— Технологический брак, — пояснил Стан. — Отсюда нежелательные побочные эффекты.

— Х-хорошо, я обязательно передам, — закивала девчушка. Обязательно!

Выйдя на улицу, мы вновь попали под снег. Теперь он шел гуще, откуда-то вдруг взялся холодный ветер и сразу стало довольно-таки неуютно.

— Бр-р! — поежился Стан. — Берем авто и на Рим!

Мы вновь быстрым шагом пересекли площадь и, ориентируясь по указателям, вышли к расположенной в тылу магазинов площадке прокатных авто. Она была пуста и покрыта нетронутым снегом, что не могло не настораживать. Наши подозрения подтвердились, когда бородатый служащий, дремавший до нашего прихода в тесном офисе прокатного пункта, развел руками и объяснил, что свободных авто нет. Оказывается, предыдущим «нулем» на Серебристый Лебедь прибыла целая орава каких-то темнокожих бритоголовых существ («То ли парни, то ли наоборот — непонятно», — заявил служитель), мигом поразбирала все авто и умчалась вдаль, вздымая снежную пыль.

— Ну, провинция, ну, дыра, — возмущенно приговаривал Стан, когда мы, несолоно хлебавши, возвращались на ппощадь. — Это не Лебедь, это какая-то ощипанная ворона!

Мы уже выяснили, что отсюда до Четвертого Рима не меньше двух часов хорошей езды, что маршрутники в порт не ходят из-за малого числа пассажиров, воздушного сообщения со столицей округа по тем же причинам давным-давно нет и добраться до Четвертого Рима можно только на такси.

К нашему облегчению, очередь на такси оказалась не очень большой. Минут через двадцать мы со Станом в компании еще трех пассажиров — пожилой пары со скорбными лицами (ехали на похороны? возвращались с похорон?) и сонного господина в зеленом плаще — уже неслись сквозь снежную ночь по равнинам Серебристого Лебедя.

Мои знания об этой планете были довольно скудными и касались общеизвестного. Я конечно знал, что Лебедь входит в состав стартовой пятерки, принявшей первых поселенцев. Я знал, что два его континента разделены океаном, усеянным множеством как мелких, так и довольно больших островов. Заселен был только один, восточный континент, западный же представлял из себя хаотичное нагромождение гор и обширные каменные пустыни без всяких признаков почвы и какой-либо растительности. Что касается островов, то со времен первых исследований перед заселением (тогда еще, разумеется, не было никакого рубеж-управления и работы велись земной Службой Дальней Разведки) выявилась любопытная закономерность: острова вблизи Западного континента были столь же неуютны и безжизненны; но чем дальше отступали они в океан, тем красивее и оживленнее становились. Архипелаги вдоль Восточного континента были лесистыми и вполне пригодными для обитания. Сам же Восточный континент по своим природным условиям ничем не отличался от жилых зон других миров.

Тем не менее, Серебристый Лебедь стоял особняком среди других планет Ассоциации. Его население не только не росло, а, напротив, медленно, но неуклонно сокращалось: смертность превалировала над рождаемостью; к тому же, шел постоянный отток людей с планеты в иные обитаемые миры. В свое время получили широкую известность результаты многолетних исследований, проводимых на островах, расположенных вблизи Западного континента. Оказалось, что еще в сравнительно недавнем прошлом они по богатству своей флоры и фауны ничем не уступали восточным островам. Когда результаты исследований были изучены в комплексе, выяснилось, что по каким-то неизвестным причинам жизнь медленно отступает от Западного континента к Восточному, сдавая свои позиции. Что за факторы служили тому виной — не мог, насколько мне было известно, пока ответить никто.

Несмотря на эти непонятные аномалии Серебристый Лебедь продолжал оставаться обитаемой планетой. Расчеты показывали, что если скорость отступления останется неизменной, то говорить о какой-либо опасности для заселенных зон востока можно будет только через сотни лет. На своеобразном терминаторе — границе между мертвым Западом и цветущим Востоком постоянно работали научные экспедиции, пытающиеся понять природу этого странного явления.

И все-таки Серебристый Лебедь был болен…

Авто спешило сквозь снежную мглу, господин в зеленом плаще изредка всхрапывая во сне. Я тоже не прочь был вздремнуть, но словоохотливый таксист не давал мне расслабиться. Стан и другие пассажиры расположились на сиденьях в средней и задней частях салона, а я опрометчиво выбрал место рядом с водителем и теперь вынужден был изредка поддакивать, потому что он поминутно интересовался моим мнением по самым разным вопросам. Он изливал на меня потоки информации о Серебристом Лебеде и обо всей Ассоциации, я захлебывался в этих информационных струях, я тонул в информационном море…

Борясь с дремотой, я, в частности, услышал от неумолчного таксиста неизвестную мне легенду о судьбе тех землян — работников Службы Дальней Разведки, которые первыми проводили исследования на Западном континенте, изучая его пригодность для заселения выходцами с Земли. По словам таксиста, все они в дальнейшем покончили жизнь самоубийством. Сообщение таксиста явно относилось к числу разнообразных мифов о временах Заселения. Эти мифы всегда были популярны во всех мирах. По ним создавались полифильмы и синтезы, о них писали беллетристы и поэты, они были темой творений художников, артографов, скульпторов, голографистов… Я и сам, будучи школьником, взахлеб читал эти увлекательные истории о подвигах славных рыцарей Службы Дальней Разведки. И что самое интересное и парадоксальное: чем глубже в прошлое уходили те времена, тем больше становилось подобных историй.

А дальше таксист поведал о странных вещах. По его утверждению, и сейчас, в наше время, исследователи, когда-то работавшие на условной границе Запада и Востока, тоже совершают попытки самоубийства; кое-кого удается спасти, но большинство выбирает надежные способы, гарантирующие бесполезность реанимации. Прыгают с крыш многоэтажных зданий. Уходят на яхтах в океан и, оставив аварийный браслет спутниковой связи на палубе, бросаются в воду. Разносят себе голову выстрелом из охотничьего ружья…

— С чего вы это взяли? Откуда у вас такие сведения? — спросил я, глядя сбоку на курчавого парня в распахнутой меховой куртке, вполуразвалку сидящего за щитком управления.

— Дед мой двоюродный там работал, ну, старший брат бабушки по отцу, охотно пустился в пояснения водитель. — Он мне рассказывал, давно еще, когда я к нему в гости ездил, на остров Паркера, я тогда еще у вертикальщиков работал. Хороший остров, зеленый, ручьев много, а рыбы на отмели, — водитель восхищенно поцокал языком, — рыбы видимо-невидимо, какой хочешь! Бери хоть голыми руками. Зато птиц вообще нет; были, говорят, раньше, да куда-то подевались, что-то им там не понравилось. А поселки есть, большие поселки, да. И леса тоже…

— Так что рассказывал ваш дед? — не дал я словоохотливому таксисту уйти от темы.

— А то и рассказывал, что многие, кто был с ним, ну, тогда, в экспедиции, давно уже, или руки на себя наложили, или пытались. Он, дед-то мой, связь-то с ними постоянно поддерживал, а раза два-три в год они собирались то у одного, то у другого. И у деда моего на Паркере были, долго гостили, охотились, рыбу ловили, вспоминали всякое. А потом дед и сам, водитель сделал ныряющее движение рукой, — с самой вершины скалы, у него дом на скале, высоко, — и прямо на камни, там камни большие у берега. Вот он прямо туда. Нам потом сообщили, так я с женой был на похоронах, а детей не взяли, зачем им это, детям-то?.. — Он немного помолчал. — Гиблые там места, я вам скажу, на этом проклятом фронтире, туда роботов посылать надо, а не людей, а лучше всего вообще туда не соваться. Да, гиблые места, повторил водитель, — и нечего там торчать по полгода, наблюдать-изучать, все равно толку никакого, только люди потом гибнут почем зря. А про Западный забыть навсегда и со всех карт его стереть.

Все это я слышал впервые, хотя такая информация действительно могла храниться в резервном архиве Унипола. Не шутка ведь — гибли люди. Вероятно, кто-то ею занимался, изучал; вероятно, правительству Серебристого Лебедя она тоже была известна; наверное, проводилось расследование, принимались какие-то меры. Возможно, и объяснение все эти случаи получили, только таксист об этом не знал. Разобрались здесь, на месте, не прося ничьей помощи. Во всяком случае, за время моего пребывания в Униполе такая информация по нашему отделу не проходила. Много странного, много неизученного и пока необъяснимого оставалось в обитаемых мирах да и на самой Земле(!), а уж ее-то, казалось бы, за столетия можно было ползком облазить вдоль и поперек, каждый камешек перевернуть, каждую песчинку просеять и сосчитать, все моря-океаны процедить через мелкое сито и докопаться до сути всех явлений. Но не получалось…

Таксист приумолк, за моей спиной слышалось похрапывание, перекрывающее тихое жужжание ровно работающего двигателя. Стан, наверное, тоже дремал. Снег все сыпал и сыпал, и казалось, авто мчит не по дороге, а летит в облаках. В темно-белесой вышине, сопровождая нас, плыло расплывчатое бледное пятно — это тщетно пытался заглянуть под облачный покров один из спутников Серебристого Лебедя — Колибри, Итака или Саланган.

Саланган. Там погибла ужасной смертью оператор Патриция Уллин, погибла только потому, что кто-то здесь, на Серебристом Лебеде, неистово жаждал затащить ее в свою постель или оказаться в ее постели. Значит, для мыслеобразов не помеха даже космические расстояния? Или все-таки тот, вожделеющий, тоже находится на Салангане, в одном из подземных городков или на борту стоящего на посадочной площадке туристического челнока?

Монстры и призраки, черные треугольники, фронтир-терминатор, опоясывающий планету и отступающий к восточному полушарию под натиском каких-то неведомых сил, убивающие себя исследователи и легендарные рыцари Дальней Разведки — все смешалось в моей голове. Таксист вновь принялся о чем-то рассуждать, но его голос слился для меня с жужжанием двигателя и я перестал воспринимать смысл его слов. Я парил над белой снежной равниной, и по равнине скользило множество треугольных теней, взявшихся неведомо откуда; тени сливались друг с другом, образуя бесчисленные черные фигуры, так хорошо знакомые мне теперь…

23 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ЗАКРУТИЛОСЬ КОЛЕСО

— Где вас высаживать, господа?

Вопрос таксиста вырвал меня из зыбкого мира непрерывно меняющихся образов. Я повернулся назад. Стан дремал, откинув спинку сиденья и сложив руки на животе, скорбная чета сидела прямо и неподвижно, а господин в зеленом плаще чуть ли не клубком свернулся на сиденье и похрапывал, приоткрыв рот.

— Около Пантеона, если можно, — негромко сказала женщина.

— Конечно можно, — ответил таксист и вопросительно посмотрел на меня.

— А нас, пожалуйста, к окружному управлению полиции, — сказал я, массируя затекшую шею.

— Угу, понял. — Водитель почему-то повеселел. — С повинной, что ли?

— Что-то в этом роде, — неопределенно ответил я.

— Ладно, тогда сначала вас, это ближе. А того господина в последнюю очередь; спит ведь, неудобно будить…

— Ничего, сейчас разбудим, — пробормотал Стан и легонько похлопал соседа по плечу. — Извините, куда вас подвозить?

Господин дернулся, ошалело повертел головой и непонимающе уставился на Стана.

— Мыши уже не грузятся, да!

— Куда вас подвозить? — повторил Стан. — Водителю надо знать, куда вас везти.

— А? Куда? Все равно куда, мыши уже не грузятся, — хриплым спросонок голосом заявил господин, пытаясь с головой завернуться в плащ. — Впрочем, к собору Пантократора, — добавил он из-под плаща. — Или нет, лучше сразу к пяти лестницам.

— Понял, — вновь кивнул таксист. — К пяти, так к пяти. А то у нас и собора-то такого нет. А пять лестниц как-нибудь найдем. А может и на четырех сговоримся.

Мы уже въехали в город и авто сбавило скорость. Снег серебрился в свете редких уличных огней, деревья с оголенными ветвями толпились возле невысоких домов с темными окнами. Мы прокатили по мосту — мелькнула внизу тускло блестящая черная вода неширокой речки, — свернули у каких-то высоких серых строений с глухими стенами, проехали по узкой пустынной улице и, сделав еще один поворот, выбрались на улицу пошире, где начали попадаться мерцающие вывески и освещенные витрины магазинов.

Чем дальше углублялись мы в улочки Четвертого Рима, тем более я утверждался во мнении, что столица округа — это обыкновенный провинциальный городок, остававшийся почти неизменным со времен Заселения. Первое впечатление, конечно, могло быть ошибочным; к тому же, разве можно оценить незнакомый город, если едешь по нему ночью, когда улицы еле освещены и падает снег? И все-таки не чувствовалось в городе ни размаха, ни той торжественности и величавости, которой обладал настоящий, самый первый земной Рим. Я понятия не имел, где находятся Рим-два и три и есть ли вообще города с такими названиями. Но Четвертый Рим был, и мы ехали по его узким улочкам, и где-то здесь занималась производством медикаментов фармакогруппа «Альберт», и где-то здесь находился офис аутмаркета «Коцит».

— А городишко-то на Рим никак не тянет, — негромко сказал Стан за моей спиной. — В лучшем случае, на мой Хелм.

— А ты бывал в Риме?

— Нет, — признался Стан. — В Париже был, и в Лондоне, даже в Сиднее, это далеко, в Австралии, за океаном. А в Риме не довелось. Учился в Познани, потом Вуотсо, окружное управление… Но о Колизее представление имею.

— О, Колизей! — оживился таксист. — У нас великолепный стадион «Колизей». Может вместить всех жителей города и еще останутся свободные места. Только с каждым годом свободных мест все больше и больше.

— Почему? — поинтересовался я, хотя прекрасно знал — почему.

— Многие уезжают. У нас тут не только дома — целые кварталы почти пустые, я же вам говорил. Едешь вечером — и редко-редко где окно светится. И везде так, не только у нас, в Риме; в других местах тоже. Разъезжаются кто куда… Ходят слухи, что фронтир начал отступать быстрее, чем раньше. В общем, боятся — вот и бегут. Я бы тоже, может, куда-нибудь подался, но кому я там нужен? Где работу искать? Опять же, семья… Да и вообще, — с каким-то ожесточением сказал таксист, — трусливый народ-то оказался, верит всякой ерунде. Вот и мой сосед тоже… А я считаю так, — он хлопнул ладонью по щитку управления, — была бы реальная опасность, нас всех давно бы поставили в известность, предупредили: спасайтесь, мол. Помощь бы какую-то оказывали. И сами бы здесь не сидели, если опасность. Ерунда все это, кому-то выгодно такие слухи распространять и все скупать за бесценок. Ерунда! — повторил таксист, но в голосе его я не почувствовал убежденности.

«Возможно, кто-то действительно греет руки на этих слухах, — подумал я. — Спасайтесь, бегите — жизнь отступает! И бегут, продавая недвижимость. Кому продавая? Кто скупает за бесценок?» Собственно, это никак не касалось ни меня, ни нашего отдела, но и пропускать мимо ушей подобную информацию я не мог, поэтому решил по возвращении в Кремс поделиться ею с работниками Совета Ассоциации. Скорее всего, конечно же, они знают об этом не хуже меня — но мое дело сообщить, а их дело разобраться, что к чему. Многие, на первый взгляд, узкие проблемы при ближайшем рассмотрении оказываются не такими уж и узкими, и всегда надо действовать сообща, сотрудничать, а не замыкаться в собственных рамках. Сотрудничество, только сотрудничество!

Хотя, разумеется, есть и проблемы чисто профессиональные, в разрешении которых полагаться приходится только на себя. Например, проблема монстров и призраков. Призраков… Призраков! Я непроизвольно дернулся вперед, так что водитель недоуменно посмотрел на меня.

Призрак Орфея, явившийся обласкать свою Эвридику, госпожу Эвридику Карреро! Стан действительно прав — старею, забываю, упускаю из виду… Ведь у этого сластолюбца Орфея-Минотти еще оставался транквилизатор «Льды Коцита»! Волнуясь за своих молоденьких красавиц, путающих исторические события и даты, он может продолжать пользоваться транквилизатором — и неизвестно, что еще привидится ему во сне… Госпожу Карреро не спасут никакие запоры, и, возможно, не только ее — вновь из эротических сновидений Орфея полезут призраки… если уже не полезли! Надо немедленно дать сообщение на Журавлиную Стаю, Дюранти или Данни Барку — пусть немедленно заберут у Орфея транквилизатор. Какой же ты все-таки недотепа, Леонардо-Валентин Грег!

— Нам еще долго? — нетерпеливо спросил я таксиста.

— Еще чуть-чуть потерпите, — улыбнулся он. — Или остановить?

— Нет-нет. Только быстрее!

— Что случилось, Лео? — спросил сзади Стан.

— Спохватился, — процедил я, мысленно обзывая себя разными нелестными словами. — Не все дыры заделал.

— Все дыры до самой смерти не заделать, — философски заметил таксист. — Одни заделываешь, другие появляются. Обернешься — а старые вновь открылись. И так всю жизнь, я на себе почувствовал… А вот и ваша полиция, господа.

Такси обогнуло сквер и выехало на квадратную площадь, обрамленную одинаковыми светлыми зданиями с плоскими крышами.

— Тут вам и полиция, тут вам и мэрия, тут вам и римский наш сенат, приговаривал таксист, объезжая площадь по периметру. — Тут все наши цезари, июли и августы.

Расплатившись с многоречивым римлянином, который взял с нас обещание ехать назад только с ним и дал свои координаты, мы со Станом покинули такси и вошли в здание окружного управления полиции. Наши служебные карточки произвели должное впечатление на дежурного — плотного коренастого капрала с раскосыми глазами и приплюснутым носом, и он разрешил нам воспользоваться аппаратурой связи. Однако, выяснив, что Кремс не давал допуска для нашей работы на Серебристом Лебеде, он отказался предоставить нам служебные коды.

— Господин капрал, я не собираюсь вступать с вами в дискуссию, потому что формально вы поступаете правильно. — Я старался сдерживать себя. — Я знаю, что у вас есть соответствующие инструкции на сей счет. Сами были на вашем месте, знаем. Наш допуск еще не дошел, а дело не терпит отлагательств. Свяжитесь, пожалуйста, с вашим непосредственным начальством, а мы сами растолкуем, что к чему.

Капрал потер свой приплюснутый нос, пожал плечами, сказал: «Сейчас сделаем», — и начал действовать. Я приказал себе собраться и не дергаться, и подробно объяснил начальнику дежурной части, почему два офицера Унипола, только что прибывшие на Серебристый Лебедь, не имеют допуска, и почему им необходимо переговорить с руководителем полицейского департамента. Именно сейчас, среди ночи, не дожидаясь утра.

В наших полицейских управлениях работали толковые люди. Дежурный капрал, поручив распоряжение своего начальника, дал коды и я приступил к делу, поручив Стану подготовить сообщение для Журавлиной Стаи по поводу Орфея-Минотти, с которым я допустил промашку. Очень быстро выяснилось, что руководитель департамента находится в отпуске за пределами Серебристого Лебедя, и тогда мне пришлось потревожить его первого заместителя, господина Звонимира Задружевича.

Господин Задружевич оказался крупным мужчиной лет семидесяти-восьмидесяти, с высоким покатым лбом в обрамлении черных седеющих волос, мясистым носом, выпуклыми черными глазами и такими же черными, лохматыми, как у нашего Драгана, бровями-лесополосами. Он не выказал ни удивления, ни недовольства, ни радости по поводу моего ночного вызова, и когда я торопливо отрекомендовался, кивнул и коротко рокотнул: «К делу!» Я произнес несколько вступительных слов и ввел в комп инфопласт с тем самым обоснованием, что я подготовил для полицейского департамента Иволги. Господин Задружевич поплотнее запахнулся в вишневый халат, подпер широкий подбородок массивными волосатыми кулачищами, сдвинул брови и заскользил глазами по строчкам. Его лицо при этом не выражало никаких эмоций.

Посмотрев на Стана, я увидел, что он уже запускает сообщение для Журавлиной. И как это я мог так проколоться?..

Дочитав до конца мое обоснование, господин Задружевич не стал тратить на раздумья ни секунды. Он не тер переносицу, не кусал губу, не барабанил пальцами по столу, не водил глазами по окружающему пространству. Оторвав взгляд от сообщения, он, слегка прищурившись, перевел его на меня и глухо зарокотал:

— У меня вызывают сомнение некоторые моменты вашего… м-м… обоснования, господин Грег, но я не берусь судить о степени объективности или субъективности ваших… м-м… аргументов. Понимаю, что многое будет зависеть от дальнейшей проверки.

«Придется блистать красноречием и убеждать», — уныло подумал я.

— Для меня сейчас не столь важна эта сторона дела, — продолжал господин Задружевич, не сводя с меня немигаищих глаз, — хотя сведения, безусловно, совершенно неожиданные и… м-м… необычные. Мне известно о событиях на Салангане и мы уже сегодня можем проверить ваше обоснование, установив круг знакомых этой несчастной женщины. Если теория подтверждается практикой, ее нужно принимать, сколь бы невероятной она не казалась.

«Именно, господин Задружевич!» — мысленно ликующе воскликнул я.

— Для меня сейчас более важна другая сторона дела, господин… м-м… Грег. Вы настаиваете на немедленном запрете на производство и сбыт препарата… м-м… «Льды Коцита», как на единственном необходимом условии прекращения… м-м… трагических случаев. Решение должно исходить от нас, а затем подтвердиться решением Совета Ассоциации Миров. Так?

— Так, господин Задружевич.

— Если же Совет Ассоциации Миров не примет решения о запрете препарата «Льды Коцита», то окажется, что полицейский департамент планеты-государства Серебристый Лебедь, поправ законы, упорядочивающие коммерческую деятельность, пошел на необоснованные, произвольные действия, которые… м-м… ущемили интересы производителя и торгового посредника и нанесли им как моральный, так и материальный ущерб. Как производитель, так и торговый посредник вправе подать в суд на полицейский департамент и потребовать возмещения убытков. Так, господин Грег?

— Так… — упавшим голосом вновь подтвердил я. Господин первый заместитель размеренным тоном говорил действительно очень правильные вещи, и каждое его слово было еще одним камнем, которые поочередно привязывали к моим ногам, прежде чем пустить ко дну. — Но решение Совета обязательно будет, господин Задружевич, я уверен. Более чем уверен. Мы ждем ответа на наши запросы по поводу убийств еще из нескольких пунктов. А действовать надо сейчас, немедленно!

— Позвольте мне закончить свою мысль, господин Грег. Я совершенно согласен, что действовать надо немедленно, не дожидаясь решения Совета Ассоциации Миров. Своим решением Совет или подтвердит — с любой формулировкой, — или отменит распоряжение, сделанное здесь, на Серебристом Лебеде. Но я не намерен… м-м… запрещать, господин Грег. Мы сделаем иначе. По распоряжению департамента экономики и финансов заинтересованной стороне будет предложено приостановить сбыт препарата «Льды Коцита», поскольку обнаружены любопытные… м-м… непредвиденные эффекты воздействия, которые значительно повышают ценность данного препарата, а значит, должны вести к пересмотру его стоимости в сторону увеличения. Они сами перестанут им торговать, господин Грег, пока не выяснят, что это за ценные эффекты. А тут Совет либо запретит с соответствующим обоснованием производство и сбыт препарата, либо не запретит. В последнем случае наш департамент экономики просто разъяснит производителям и торговцам, что с ценным эффектом вышла ошибка — случайно прошла непроверенная информация. Но если ваше обоснование подтвердится — думаю, Совет, безусловно, запретит препарат. А с департаментом экономики и финансов я свяжусь прямо сейчас, после нашего с вами разговора.

Наверное, у меня был несколько обескураженный вид, потому что господин Задружевич слегка улыбнулся и тут же вновь стал бесстрастным.

— Беритесь за «Альбатрос» и «Коцит», господин Грег, а мы немедленно начнем выяснять, кто уже успел приобрести препарат. Будем изымать действовать нужно немедленно, вы совершенно правы. Окажем вам любую помощь. Я сообщу руководству округа. Если бы мне… м-м… представили факты, доказывающие совершение преступлений потусторонними силами, я не стал бы пускаться в дискуссии по поводу реальности или нереальности этих сил, а начал бы принимать все меры для борьбы с ними. Ваше обоснование, господин Грег, — это подтвержденные факты. Хотя и не до конца. Но — факты. И я обязан принять незамедлительные меры, иначе гнать меня надо с этой работы. И еще я знаю, что в Унипол берут профессионалов, а не фантазеров. У вас есть еще вопросы или просьбы?

Все камни свалились с моих ног и я воспарил к небу и солнцу. Просто нельзя было не использовать такой удобный момент.

— Спасибо за понимание и содействие, господин Задружевич. Если можно, один вопрос, на другую тему. Мы здесь, на Серебристом Лебеде, всего-то два с небольшим часа, но уже знаем о слухах насчет того, что фронтир будто бы ускорил отступление и люди покидают планету. Насколько это соответствует действительности и какова степень опасности?

Господин Задружевич помрачнел.

— Да, такая проблема есть. Не скажу, что ситуация угрожающая, но фронтир действительно ускорил отступпение. Правительство пока не делает никаких официальных заявлений. Изучаем, присматриваемся. Хочется надеяться, что это временное явление, хотя… — Он шевельнул бровями. — В любом случае об эвакуации речь не идет — вероятно, этим придется заниматься… м-м… потомкам… если, конечно, все будет продолжаться так, как сейчас. Действует рабочая группа… Возможно, представим материалы в Совет Ассоциации Миров, будем просить помощи. Возможно, но необязательно. Ну, а слухи… Мы не можем их опровергать, потому что, к сожалению, они соответствуют действительности. Другое дело — отсутствие непосредственной угрозы. Повторяю, проблема останется нашим внукам, если только мы не выясним, что к чему. Пока выяснить, увы, не можем, хоть и пытаемся.

— А как относительно скупки недвижимости выезжающих?

— Это уже второй вопрос, господин Грег. Все на законных основаниях, для Унипола здесь работы нет.

Я еще раз поблагодарил второе лицо полицейской иерархии Серебристого Лебедя за содействие, и мы распрощались. Некоторое время я размышлял над печальным будущим планеты, а потом сказал сидящему в отдалении Стану:

— Порядок — сейчас колесо закрутится. Утром поедем говорить с господами из «Коцита».

Дежурный капрал принимал сообщения по округу, мы со Станом сидели в необычайно уютных, ну просто-таки обволакивающих тело креслах, и мне вновь хотелось спать.

Колесо закрутилось буквально через пятнадцать минут. Сначала в управление прибыл начальник отдела, вслед за ним — другие офицеры и капралы. Расположившись в зале совещаний, мы разработали план дальнейших действий. Местной полиции предстояло разобраться с фармакогруппой «Альберт» — с привлечением экспертов и тщательной проверкой препарата; выявить точки сбыта на территории округа, установить покупателей и не допустить дальнейшего употребления транквилизатора «Льды Коцита»; изучить торговую деятельность аутмаркета «Коцит» и выяснить, почему именно он выступает посредником в сбыте препарата и почему этим не занимается само предприятие «Альбатрос»; немедленно усилить патрулирование во всех населенных пунктах округа, дабы попытаться оказать помощь возможным жертвам материализовавшихся мыслеобразов (пока никаких ужасных убийств в округе, слава Богу, не было). К основной работе решили приступить с утра — не врываться же ночью в аптеки и жилые дома граждан, купивших препарат!

Мы раскрутили колесо полицейской машины и теперь оказались, в общем-то, лишним элементом (как бывало уже не раз). Можно было возвращаться в Кремс, закрывать версии, ждать результатов и главное — решения Совета Ассоциации. Но оставался загадочный выстрел. И потом, ни я, ни Стан не могли просто бросить все и преспокойно удалиться. Нам хотелось дождаться хотя бы первых плодов.

Чтобы не маяться до утра в ожидании поездки в аутмаркет «Коцит», мы со Станом устроились в подземном этаже управления, в двух пустующих камерах(!) Поужинали (или позавтракали), приняли душ и решили хоть немного поспать.

— Всю жизнь мечтал провести ночь в настоящей камере, — вдохновенно сказал Стан, когда мы, полураздетые, возвращались из душевой, расположенной в конце длинного подземного коридора. — Тишина, покой, никто не мешает. Еще бы кого-нибудь под бочок!

— Ага, именно сейчас. — Я похлопал его по голому плечу. — Нам бы выспаться до утра!

Мы разошлись по камерам. У меня слипались глаза. Я лег, вспомнил слова Стана насчет «кого-нибудь под бочок», начал думать о Славии — Боже, как долго я не видел ее, как давно ушел, оставив ту записку о Журавлиной Стае! — и мне расхотелось спать. Потом я все-таки провалился в черноту и, как мне показалось, почти тут же проснулся. И обнаружил, что пора вставать.

Заскочив по дороге к Стану — он спал, обнимая подушку, — и растолкав его, я бросился в душевую смывать остатки сна. Вскоре явился полупроснувшийся Стан и мы, раздевшись догола, устроили отличную борьбу под холодным душем, в полную силу, без поблажек, со всеми приемами и уловками и окончательно пришли в себя. Потом, облачившись в теплые полицейские куртки, мы в сопровождении двух капралов сели в полицейское авто и отправились на поиски аутмаркета «Коцит». Никакой информации из Кремса до сих пор не поступало.

При утреннем свете Четвертый Рим выглядел вполне обыкновенным небольшим городом. Заснеженные улицы с осторожно пробирающимися вдоль тротуаров авто, невыразительные здания, серая набережная и невысокие мосты над вертлявой речушкой, неожиданная толпа у какого-то вращающегося табло с бегущими по нему рядами цифр; крохотные скверики; дети, кувыркающиеся в снегу, бело-голубые церкви с тусклыми куполами; немногочисленные прохожие; обычные витрины магазинов. Глазу буквально не за что было зацепиться в этом городе, распростершемся под низким, каким-то бесцветным небом. Четвертый Рим по всем статьям уступал своему земному тезке.

Авто, попетляв по центральной части города, заехало в совершенно безликие кварталы, похожие на близнецов: низкие заборчики, деревья, и за деревьями — двухэтажные белые коттеджи, едва проступающие на фоне снега. Я заметил, что за многими заборчиками снег лежит нетронутым — видимо, кроме птиц, некому там было ходить по снегу.

— Восемнадцатый сектор? — на всякий случай переспросил капрал, ведущий авто.

— Восемнадцатый, — подтвердил я. — Дом номер четыре.

Водитель с сомнением покачал головой и сказал:

— По-моему, тут одни жилые дома.

— Возможно, они арендуют помещение, — предположил Стан.

Мы миновали еще несколько тихих кварталов, потом свернули направо и авто остановилось.

— Дом номер четыре, — сказал второй капрал, показывая на табличку у калитки.

Я и сам видел, что мы подъехали именно к дому номер четыре. В глубине участка виднелся стандартный коттедж, по бокам, растопырив голые ветки, теснились деревья сада, а над ними вздымалась вышка плавательного бассейна. От калитки до двери коттеджа расстилалась снежная пустыня; по снегу неторопливо пробирался похожий на кошку черный зверек — а возможно, это и была римская кошка.

— Здесь никто никого не ждет, — констатировал Стан. — Либо они поменяли место дислокации, либо все поголовно ушли в отпуск. Либо… — Он замолчал, но я мысленно продолжил за него: либо аутмаркет «Коцит» давал контрагентам ложный адрес. Что было совершенно невероятно.

— Пойду побеспокою хозяев, — сказал второй капрал.

Он выбрался из авто и, с усилием открыв калитку, направился к коттеджу, проваливаясь в снег до самого верха своих высоких ботинок, а я сказал водителю:

— Уточните адрес аутмаркета.

Водитель включил служебную связь и сделал запрос.

— Не может быть, чтобы им удалось провести контрольную палату, убежденно заявил Стан. — Правильно?

Я кивком согласился с ним. Миновать контрольную палату предприниматели из «Коцита» никак не могли — без визы палаты с ними просто никто не стал бы иметь дело. А виза у них была; я сам видел ее на экране компьютера аптекаря Пелгонена. Давать ложный адрес не имело смысла: проверка адреса — минутное дело. Значит, аутмаркет «Коцит» просто сменил его после поставки препарата в аптеку господина Пелгонена и еще не уведомил аптекаря об этом.

Капрал постоял у двери коттеджа, методично включая дверной сигнал, и пошел вдоль фасада, заглядывая в окна.

Водитель, прижав к уху транс, выслушал сообщение и с недоумением посмотрел на нас.

— Аутмаркет «Коцит» в нашем городе никогда не регистрировался.

Мы со Станом, переглянувшись, молча начали переваривать это совершенно неожиданное сообщение. Нам и в голову не приходило поинтересоваться этим раньше, потому что подделать коммерческие документы было просто невозможно. В принципе. Так же, как невозможно подделать солнце или летящий снег.

Второй капрал, разводя руками, возвращался к авто.

Выходило так, что аутмаркет «Коцит» — это мираж, призрак… Призрак… Но товар — препарат «Льды Коцита» — существовал на самом деле, он находил сбыт, а значит, средства от его продажи поступали на счет в банке. Наименование и местонахождение банка можно было узнать из тех же документов господина Пелгонена, но вот кому принадлежит счет… Об этом не мог знать ни персонал, ни руководство банка; об этом знал только банковский комп, но вытрясти из него такую информацию тоже было невозможно. Именно как прогуляться по поверхности солнца или подняться на небо, опираясь на летящий снег. Коммерческая тайна, господа, освященная законом коммерческая тайна…

Вернувшийся капрал открыл дверцу авто.

— Никто не отзывается, — сообщил он, стуча ботинком о ботинок, чтобы сбить снег. — А в окна не видно — защита. Взять под наблюдение?

— Возьмите, — без всякого энтузиазма отозвался я. — А лучше уточните, чей это дом. Возможно, хозяева продали его и подались в другие края.

— Хорошо, господин Грег.

Прожужжал сигнал вызова и водитель вновь приложил к уху транс. Выслушал, медленно опустил транс на колени и молча уставился в пространство перед собой.

— Новый сюрприз? — спросил я, чувствуя недоброе.

— Да, господин Грег. — Водитель как-то странно взглянул на меня. Это наши сообщают, они еще раньше нас поехали, Савенко и Милеску. Они сейчас в этой фармакогруппе, в «Альберте». Так вот, транквилизатор «Льды Коцита» там не производится и не производился. Нет у них такого препарата, и никогда не было.

24 СОКОЛИНАЯ. УДАР

Мы со Станом ехали примелькавшейся мне за последнее время дорогой, ведущей от нуль-порта в Кремс, и мне казалось, что здесь, как и на равнинах Серебристого Лебедя, тоже должен лежать снег. Но никакого снега, конечно же, не было и в помине, потому что над пригородными полями все еще продолжало витать нежаркое уже уходящее лето.

Кто-то продолжал водить нас за нос, но этому вскоре должен был прийти конец. Да, учредители фармакогруппы «Альберт» слыхом не слыхивали о препарате с названием «Льды Коцита» и предприятие никогда не производило такой препарат; это было подтверждено в ходе скрупулезной экспертизы специалистов. Да, ни в Четвертом Риме, ни в других населенных пунктах планеты Серебристый Лебедь не было обнаружено никаких следов коммерческой организации «Коцит». Мы пока не знали, кто производит и сбывает этот препарат. Но существовали коммивояжеры, предлагающие препарат аптекам, и нужно было срочно выявить хотя бы одного из них. Соответствующая информация, еще до нашего возвращения с Серебристого Лебедя, ушла в адрес Унипола, и я был уверен, что Кондор уже продублировал ее для всех обитаемых миров. Неизвестные пока производители и поставщики транквилизатора были у нас на крючке и выявление их оставалось только делом времени.

Совершенно неясным было другое: каким образом этим неведомым пока производителям и поставщикам удалось обойти контроль, каким образом удалось подделать документы? Речь ведь не шла об изготовлении фальшивых бумаг. Речь шла о вводе ложных данных в компьютерную сеть, что было просто невозможно при существующей системе проверки и защиты; во всяком случае, никому еще не удавалось проделать такое. Впрочем, последние события заставило меня пересмотреть свои представления о возможном и, казалось бы, невозможном…

— Как, домой заскочим? — спросил Стан, полулежащий на соседнем сиденье.

— Нет, давай сначала поговорим с Кондором и соберемся всем составом, — ответил я. — Пообрубаем все версии и сдадим в архив. На «Коците» останусь только я и еще кто-нибудь один для поддержки, не больше. Добьем и устроим маленький праздник. Кого оставим? — Я покосился на Стана.

— Ты командующий, тебе и решать, — с деланным равнодушием пожал плечами Стан. — Не могу же я набиваться…

— А хотелось бы?

— Если уж влез, надо идти до конца. Это ведь как с женщиной: пока не придешь к финишу — не удовлетворишься.

— Значит, к финишу пойдем вместе, — подытожил я.

Дело шло к финишу…

Погрузившись в свои мысли, я едва не проскочил поворот к зданию Унипола, и если бы не удивленный возглас Стана, мы могли бы заехать Бог весть куда. Оставив авто в гараже, мы поднялись на свой этаж и направились прямо к Кондору.

Шеф работал с диктофоном и, не прерывая своего занятия, жестом предложил нам занять те самые глубокие кресла неподалеку от его стола, которые мы называли «гнездами Кондора».

— …исходя из этих соображений, — говорил Кондор, — считаю целесообразным произвести данные структурные изменения с предоставлением закрепленным за каждой планетой сотрудникам управления указанных полномочий.

Стан, подняв брови, посмотрел на меня. Я легонько пожал плечами. Шеф либо наговаривал предстоящую в Совете речь, либо оставлял завещание.

Выключив диктофон, Кондор встал и, выйдя из-за своего обширного стола, подошел ко мне. Я тоже встал, и шеф пожал мне руку. Потом приблизился к торопливо вскочившему Стану и повторил церемонию. Все это было проделано молча, и я подумал, что он просто устал говорить; вероятно, в то время, как я и Стан трудились на Иволге и Серебристом, ему пришлось потратить уйму времени на то, чтобы аргументировать и убеждать…

Шеф вернулся к столу и наконец сказал:

— Спасибо, парни. Ваше обоснование уже в Совете. Будет рассматриваться завтра. Во всяком случае меня в этом заверили. Знаю, что приглашают множество ученых голов. — Он немного помолчал. — Я не стал дожидаться, пока они там соберутся и будут думать и дал распоряжение о запрете во все департаменты — под мою ответственность.

Он опять помолчал, медленно сел за стол, отодвинул диктофон и обратился ко мне:

— Давай, Лео, выкладывай.

Я коротко обрисовал ситуацию и наши дальнейшие действия по выявлению поставщиков транквилизатора «Льды Коцита».

— Найдя коммивояжеров, найдем поставщиков, а через них выйдем на производителей, — в заключение сказал я.

Шеф вновь поднялся, с отсутствующим видом прошелся от стола к двери и обратно. Вид у него был неважный; даже не усталый, а какой-то обреченный.

— Действуйте. Проблем тут как будто бы возникнуть не должно. — Он остановился и поглядел на нас. — Вы представляете, что потом за буря поднимется? Зачем все эти контрольные палаты, если их можно обвести вокруг пальца?

— Палата здесь ни при чем, — заметил я. — Они просто каким-то образом запустили фальшивую информацию…

— Действительно, очень просто! — с иронией воскликнул шеф. — Ты никогда не пробовал это проделать, Лео? Или, может быть, такое уже попадалось в нашей практике?

Я промолчал. Нет, такого еще не попадалось…

— Да тут не по одному, а по десятку наших нужно в каждый сектор каждой планеты, — с горечью сказал Кондор, обращаясь явно не к нам со Станом. — По десятку, а то и по два. — Он опять прошелся от стола к двери и обратно. — Все, не буду вас задерживать. Действуй дальше, Лео. Молодец, доказал…

— По-моему, с шефом что-то не в порядке, — сказал Стан, когда мы вышли в коридор. — Грызет его какая-то забота. Тебе так не показалось?

Стан еще ничего не знал о шуме, поднятом правительством Аиста.

— На Аисте раскрыли нашего агента, — коротко пояснил я.

— О-о! — Стан озабоченно нахмурился. — Понятно. Незаконное вмешательство во внутренние дела. Это серьезно.

— Пошли ко мне, — сказал я. — Будем собирать ребят.

Валентин приветствовал нас таким словоизвержением, что я в очередной раз задал себе вопрос: вещество ли он или все-таки существо? Минут через двадцать в моем кабинете собрались все, кто был в это время на Соколиной и участвовал в расследовании, то есть Драган, Сергей, Дино и Фарид. Они уже ознакомились с моим обоснованием и знали, что все их труды, в общем-то, совершенно не пригодились. Валдис до сих пор находился на Коршуне и сейчас, вероятно, занимался поисками бывшей супруги господина Святослава Евсеева. А возможно, уже побеседовал с ней. Пока у нас не было подтверждения ни с Коршуна, ни со Звездного Какаду, ни с Земли, но в том, что подтверждения будут, я нисколько не сомневался.

Труды парней не пригодились при этом расследовании, но это не значило, что парни работали вхолостую. Все собранные ими данные пойдут в архив и, возможно, когда-нибудь понадобятся; у нас такое бывало.

— По транквилизатору буду работать я и господин Лешко, — сообщил я парням. — Остальным подчищать хвосты и вести обычную аналитику. Если понадобится — подключим. У кого есть вопросы?

— Жаль, — вздохнул Сергей. — Мне кажется, я был в двух шагах от выявления внегалактиан. Фактор внегалактиан объяснил бы многие странные случаи.

— Так лови и дальше, — великодушно разрешил я. — Кто тебе мешает? Поймаешь, приведешь — будем разбираться. Валентин, список пассажиров, побывавших на Салангане, передай в полицейский департамент Серебристого Лебедя. Первому заместителю. Новых случаев не было?

— Нет, — отозвался биокомп. — Все спокойно. Только что принял сообщение со Звездного Какаду.

— Читай! Без вводных, только основной текст.

Затаив дыхание, я слушал голос Валентина.

— Подтверждается, что в период ориентировочно с шестого по восемнадцатое сентября госпожа Бикулу Тирри Агостиньо Зампе употребляла нейролептик общий «Льды Коцита» производства фармакогруппы «Альберт», Серебристый Лебедь, Четвертый Рим.

— Вот так, парни, — удовлетворенно сказал я, обводя взглядом свою группу. — Вот вам и все коварные внегалактиане, непредвиденные мутации, биосистемы из Шарлотсвилля, гравианомалии, трудоустройство специалистов и медицинские заключения. Обыкновеннейший безобидный транквилизатор. Всего лишь.

— Но зачем его подсовывают всем подряд? — спросил Фарид. — Тут же все решает случай.

— Да, кто-то прекрасно осведомлен о его необычных, мягко говоря, свойствах, — согласился я. — Кто-то развлекается, бросая рыбам в аквариуме отравленный корм. Кто-то развлекается в переполненном маршрутнике, разрезая ножом одежду пассажиров. Кто-то плюет с балкона на головы прохожих…

— Возможно, дело тут не в простом развлечении, — заметил Дино. Какие-то иные причины…

— Сообщение с Журавлиной Стаи, — сказал биокомп.

— Что — убийство?! — Я приподнялся из-за стола, первым делом подумав о госпоже Эвридике Карреро.

— Нет, пострадавшая жива. Доставлена в третью городскую больницу Мериды-Гвадианы. Личность не установлена.

Третья городская больница… Да, там я уже бывал, навещал госпожу Карреро. Итак, очередная жертва чьей-то безумной забавы с транквилизатором «Льды Коцита»…

И вдруг словно какая-то игла стремительно уколола меня в сердце — и тут же исчезла. Но боль осталась, боль не спешила уходить.

— Читай основной блок, — сказал я биокомпу и не узнал своего голоса. Слова почему-то давались с трудом, все пространство кабинета превратилось в лед, и фигуры моих парней вмерзли в эту ледяную толщу, и я тоже вмерз в эту неподатливую безнадежную толщу, и бесполезны были бы попытки взломать лед, выбраться наружу и глотнуть воздуха. Я задыхался.

— Тут указано: лично господину Грегу, — донесся до меня из леденящей беспредельности замороженный голос биокомпа. — Даю на экран.

Я не дышал и не шевелился, я превратился в айсберг, но зрение не потерял. Я долго, бесконечно долго читал застывшие, тоже замороженные, строки, а потом так же бесконечно долго пытался осмыслить прочитанное.

Пострадавшая доставлена из зоны отдыха в Северных горах в окрестностях Мериды-Гвадианы… Состояние крайне тяжелое, в сознание не приходит… Находится в реанимационном комплексе… Женщина двадцати двух-двадцати трех биологических лет… Причина многочисленных телесных повреждений — падение с большой высоты… При ней не обнаружено ничего, кроме аудиты… Аудита закодирована, адресат — Леонардо-Валентин Грег, Соколиная, Кремс, Унипол…

Я окончательно потерял всякое представление о том, на каком свете нахожусь, когда на экране появилось изображение — черно-синее от кровоподтеков лицо, спутанные светлые волосы… Изуродованное, исковерканное, искалеченное лицо… И все-таки я сразу узнал Славию.

Доносились до меня чьи-то голоса, двигались какие-то тени. Но все это происходило вне пределов моего мира, охваченного болью и отчаянием.

Потом это прошло. Айсберг растаял, выпустив из плена мое окоченевшее «я». Окружающее стало четким, болезненно четким.

— Ребята, — сказал я уже вполне нормальным, по-моему, голосом, — я на Журавлиную Стаю. Замещать меня будет Драган… господин Пестич. — Я оглядел их встревоженные лица. — Не знаю, в чем там дело, но у… пострадавшей есть личное послание ко мне. И я… знаю пострадавшую.

Они молчали. Понимающе молчали. В полной тишине я встал из-за стола и направился к двери. Наткнулся на взгляд Стана и сказал:

— Понятия не имею, зачем она туда… и вообще…

Мне вдруг показалось, что я как будто бы оправдываюсь. И я знал, почему мне так показалось. Знал, но не хотел, не мог признаться себе в этом.

…По дороге к нуль-порту я старался не думать о Славии, старался ни о чем не думать, но в голову лезли какие-то странные мысли. Никогда не доводилось мне размышлять о подобных вещах, но, видно, таилось что-то во мне, лежало до поры в одной из пещер подсознания — и вот теперь пробудилось, вылезло из пещеры, из темноты, поднялось из глубин, обрело форму и стало отчетливым.

Я любил свою работу, она была для меня интересной, но вот что думалось мне сейчас, в авто, мчащемся к нуль-порту: наверное, в жизни каждого человека бывает такая граница, за которой наступает состояние какой-то полуобреченности и приходит понимание, что лучшего уже не будет, что ты просто продолжаешь кружить по спирали, монотонно и, в общем-то, бессмысленно, а витки спирали все сужаются и сужаются, и все ближе финальная точка этого монотонного безнадежного вращения. Безнадежная монотонность… Монотонная безнадежность… И при всей этой монотонности вращение все-таки неудержимо, хотя и плавно, ускоряется к концу спирали. Все быстрее проходят годы-витки, все ближе финал. И вот тут-то, перейдя незримую границу, поневоле начинаешь думать, что за этой жизнью должно быть, непременно должно быть что-то еще; иначе тот, кто придумал наше бытие, либо глуп, либо жесток. Но разве может Он быть глупым или жестоким?..

Значит — все впереди? Спираль, сузившись до размеров точки, вывернется наизнанку и начнет расширяться, и бытие твое вновь заскользит по виткам все выше и медленнее — до противоположного ее конца и нового выворота… Или же вообще не будет никогда предела все расширяющимся и расширяющимся виткам?..

Это были не мои мысли. То, что представилось мне в спешащем авто, никак не могло быть моими мыслями. Я еще не дошел до своей границы и не думал еще ни о чем таком… Это было знание, долетевшее из будущего… или оставшееся от прошлого…

Что-то не в порядке было у меня с головой, но все-таки основа прослеживалась без труда: не о монотонности жизни на самом деле думал я; на самом деле я думал именно о безнадежности и финальной точке, и думал я об этом, потому что знал: Славия обречена. Славия умрет. Вот главное, а все остальное — туман, скрывающий направление удара.

Вот! Я выпустил на волю самую главную мысль, я позволил оформиться самой главной и единственной мысли, позволил ей вырваться из хаоса других, маскирующих мыслей — и, стиснув зубы, остановил авто и уронил голову на щиток управления, застонав от боли. Не физической, а той, другой, которая гораздо страшней…

Я не предполагал — я знал; я вновь, как это случалось уже не раз, воспринимал сигналы из будущего… Я знал: Славия умрет.

Проносились мимо авто, голубело небо, в траве лежали первые желтые листья. За десятками горизонтов готовилась к вторжению зима.

И еще я знал другое, и готов был завыть от отчаяния. Я знал, почему Славия оказалась в зоне отдыха в Северных горах, у перевала, неподалеку от долины Кордильера. Я знал, почему она вслед за мной оказалась на Журавлиной Стае.

Я все-таки завыл, молча, еще сильнее стиснув зубы, и выл долго, долго, долго…

25 ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЛАНИЕ

Не в силах моих было провести несколько часов в ожидании нуль-переброски на Журавлиную Стаю, поэтому я поступил по-другому. Изучив схему-расписание всех перебросок в Ассоциации, я выбрал рейс на Черный Дрозд, а оттуда, не выходя из тамошнего нуль-порта, переместился на Фламинго. И уже с Фламинго, прыгая, как космический кенгуру, от звезды к звезде, добрался до Журавлиной Стаи. Такой вариант был, в общем-то, не самым удачным, потому что мое прибытие пришлось на глубокую ночь — но я просто не мог бездействовать.

Вместо флаерокиба я решил воспользоваться прокатным авто. Авто — это часов шесть езды до Мериды-Гвадианы, и значит, я приеду утром и не надо будет среди ночи поднимать с постели Флориана Дюранти или Данни Барка. А в больницу ночью меня все равно никто не пустил бы…

С авто все решилось без проблем и вскоре я, оставив позади нуль-порт с разноцветными огнями магазинчиков и кафе, углубился в темноту — одинокий человек, ведущий авто по прямому шоссе под беззвездным, забывшимся в тяжелом сне небом. Передав управление автеру, я скорчился на сиденье, стараясь хотя бы задремать. Наверное, это мне в конце концов удалось, потому что, открыв глаза, я обнаружил, что мрак слегка поредел, не в силах больше удерживать натиск рассвета.

Придорожные деревья, полосы кустарника; иногда, в отдалении, какие-то одинокие огоньки; плавный спуск в низину — плавный подъем… Выскочило откуда-то встречное авто, пронеслось мимо — и в окне его я успел заметить Славию, целую и невредимую Славию, живую и здоровую Славию, задумчивую, как всегда… Она тоже заметила меня — и улыбнулась, и улыбка ее вышла печальной…

«Подожди!» — попытался крикнуть я — и очнулся от собственного стона. Серый безрадостный рассвет занимался над Журавлиной Стаей.

Некоторое время я пытался понять, что же такое необычное было в привидевшемся мне облике Славии — и наконец понял: ее одежда. Не брюки были на ней, и не юбка, а пышное длинное платье с кружевами, великолепное платье цвета рубина, похожее на одеяние королев и принцесс из детских книг.

Безликое серое утро уже окончательно выдавило за горизонт остатки унылой ночи, когда я въехал в Мериду-Гвадиану. Сверяясь с маршруткой, я довольно быстро добрался до городского управления полиции, возле которого застыли в ожидании десятка два авто. Тревожно сжималось сердце, все вокруг было серым и тоскливым…

Прим-ажан Флориан Дюранти словно ждал меня, стоя у окна в своем аккуратном кабинете, где каждая вещь имела собственное и единственно допустимое место. Рыжеволосая секунд-ажан Жанна Липсон, «Жанна секунд-ажанна», сидела в кресле у столика и пила кофе. Увидев меня, она поднялась, провела ладонями по бедрам, оправляя юбку, и во взгляде ее мне почудилось осуждение.

— Здравствуйте, — сказал я, остановившись у двери.

Флориан Дюранти повернулся от окна. Секунд-ажан Липсон молча кивнула. Вид у нее был недружелюбный. Ей-Богу, по-моему, она была уверена, что я во время первого посещения Журавлиной Стаи успел разбить сердце несчастной журавлинианки и та попыталась покончить с собой, бросившись в пропасть, когда я, отбывая назад, на Соколиную, не оставил ей никакой надежды на лучезарное будущее. «И вы, Грег, не лучше многих», — вот что говорил взгляд госпожи Липсон. Если только я не придавал ему то значение, которого не было и в помине.

— Здравствуйте, господин Грег. — Флориан Дюранти подошел ко мне и мы пожали друг другу руки. — Я чувствовал, что вы вот-вот должны приехать. Мы получили распоряжение господина Суассара об этом нейролептике, без комментариев, но выводы сделать не так уж трудно. Тем более после предупреждения относительно господина Минотти. Хотя, честно говоря, просто в голове не укладывается… Неужели такое возможно?

— Всему тому, что происходит в нашей реальности, совершенно безразлично, как мы к этому относимся и знаем ли мы о том, что происходит, — машинально ответил я, думая о другом.

— И вам тоже безразлично, как другие относятся к вашим поступкам, господин Грег? — с вызовом спросила секунд-ажан Липсон.

— Нет, не безразлично, — ответил я, выдерживая ее пронзительный взгляд. — Но я стараюсь не совершать неблаговидных поступков и, по-моему, мне это удается, госпожа секунд-ажан. Мне не в чем упрекнуть себя. Эта женщина… ее зовут Славией… мы жили… мы живем вместе. У нас все хорошо, понимаете? У нас все очень хорошо… В первый раз собираясь сюда, к вам, по поводу госпожи Карреро, я оставил ей записку. Написал, что буду здесь, на Журавлиной Стае, и скоро вернусь. Вот и все… Почему она тоже оказалась здесь — не знаю. Просто не знаю, госпожа Липсон.

Ее взгляд немного смягчился.

— Вот, это вам. — Флориан Дюранти протянул мне полупрозрачный сегмент аудиты.

Чувствуя, как подступает к горлу едкий горячий комок, я взял послание Славии, в котором, возможно, находились ответы на многие вопросы. Но читать не стал. Мне нужно было увидеть ее. Успеть увидеть ее.

— Как… это случилось? — с усилием спросил я.

Прим-ажан начал рассказывать — мы так и остались стоять у двери, а госпожа Липсон — у столика с недопитым кофе, — и мне все представлялась та черно-синяя от кровоподтеков маска, то сотни раз исцелованное мной лицо, которое возникло на моем экране, ужасное в своей неподвижности и обреченности.

Несчастье случилось в тот день, когда я был на Журавлиной Стае. Спустя час с небольшим после нашей погони за неизвестным, стрелявшим в сосновом лесу по моему авто. В результате опроса людей, видевших Славию в зоне отдыха у перевала, полиции удалось установить, что она зашла в один из ресторанчиков и купила аудиту — весьма распространенный носитель для всяких не очень срочных сообщений. Потом она поднялась по тропе на небольшое плато, где среди зарослей было несколько лужаек, и, вероятно, там наговорила свое послание. Поднявшись еще выше в горы, она прошла по довольно узкому карнизу над ущельем, выходящим в долину. Что случилось там, на карнизе? Кто-то столкнул ее вниз? Она оступилась? Или…

По дну ущелья бежал ручей, берега его были усеяны мелкими камнями, сквозь которые пробивалась трава — это место прим-ажан Дюранти показал мне на экране. Боковая грань скалы почти отвесно уходила вниз, к ручью, и там, в монолите, находилась обширная и глубокая то ли естественная, то ли искусственная ниша, которую нельзя было увидеть сверху. С карниза ущелье казалось безлюдным; на самом же деле в этой нише, которую тоже показал мне Флориан Дюранти, размещался уютный ресторанчик на открытом воздухе десяток столиков, четыре десятка кресел-качалок, шум горного ручья, уединение, прекрасная кухня, щекочущее нервы ощущение легкой тревоги от осознания того, что ты сидишь под скалой, которая может внезапно осесть и раздавить тебя вместе с твоим бокалом.

Славия упала прямо рядом со столиками. В это время в ресторанчике находились, кроме, хозяина, четверо посетителей — две молодые пары, вместе потягивающие вино. Хозяин моментально связался с пунктом скорой помощи, расположенным в зоне отдыха, и медицинский флаерокиб примчался на место происшествия буквально через две минуты. Уже на его борту разбившуюся Славию подключили к системе реанимации и доставили в реанимационный комплекс третьей городской больницы Мериды-Гвадианы — самого близкого к зоне отдыха лечебного учреждения. Пройди Славия по карнизу на три десятка шагов дальше, за поворот, — и ее, наверняка, обнаружили бы не так скоро. Вернее, ее тело…

Молниеносность действий предотвратила ее гибель. Она продолжала жить. Пока…

Я не стал прослушивать аудиту. Попросив Флориана Дюранти предупредить персонал реанимационного комплекса о моем визите, я собрался покинуть кабинет прим-ажана. Он с сочувствием смотрел на меня. Таким же был и взгляд госпожи Липсон.

— Господин Грег, вы не уточняли, почему препарат называется «Льды Коцита»? — внезапно спросил Флориан Дюранти, когда я уже открыл дверь, собираясь выйти.

— Наверное, название местности, — обернувшись, ответил я, не в силах оторваться от своих тяжелых мыслей. — Или имя владельца аутмаркета. Пока не выяснял. У вас что-то есть, Флориан?

— Да, я навел справки. Это из Данте.

— Из Данте? «Божественная комедия»?

— Да, господин Грег.

Имя великого поэта Земли было мне известно со школьных лет, но его поэму я никогда не читал. Знал только, что она считалась в свое время настоящим откровением, наиболее полной и красочной картиной потустороннего существования. Не раз высказывалось мнение, что великий землянин создал поэму отнюдь не силой воображения, а описал мир, который в действительности когда-то посетила его душа. Мир, существующий в иной реальности, но существующий…

— Не читал, — честно признался я. — Но о кругах Ада знаю.

— Я тоже не читал, — сказал Флориан Дюранти. — Помню только одно высказывание по этому поводу, не знаю чье: «Слава Данте пребудет вечно, ибо его не читают». В самую точку.

— Так что такое «Льды Коцита»? Что-то связанное с Адом?

— Коцит — это его девятый круг, — пояснил прим-ажан. — Ледяное озеро на дне воронки Ада. В центре Коцита стоит вмерзший в лед враг Господа нашего.

— Значит, кто-то все же читает Данте, — сказал я. И вспомнил, что агент Свен Блутсберг в тот вечер в отеле «Сияющий» тоже говорил о названии транквилизатора. «Название хоть куда», — что-то в этом роде.

Я вышел из здания полицейского управления, сел в авто и поехал в третью городскую больницу. Сказать, что на сердце у меня лежали тяжелые камни — значит, не сказать ничего. Не камни там лежали, а что-то такое… не знаю… Не знаю…

Слова, сказанные напоследок прим-ажаном Дюранти почему-то произвели на меня гнетущее впечатление. Возможно, из-за моего совершенно угнетенного и подавленного состояния. Я вел авто словно во сне, лавируя между тенями, в которые превратилась реальность, и ощущая себя вброшенным в те самые Дантовы круги Ада, где страдают грешные души человеческие. Забавное название выбрали для аутмаркета его создатели, и препарат назвали тоже весьма забавно… Ледяное озеро Коцит на дне инферно… И возвышается над ледяной гладью тот, кто хотел престол свой поставить выше звезд Божиих, тот, кто возгордился, возжелал стать подобным Всевышнему, взойдя на высоты облачные, — и из друга превратился во врага…

Боже, как тягостно было на душе!..

Я пребывал в состоянии какого-то внутреннего окаменения и воспринимал действительность как затянувшийся сон, когда хочешь проснуться, вынырнуть из темных глубин к воздуху и свету — и не можешь это сделать. Ограда, почти полностью скрытая разросшимися ползучими цветами… Помещение привратников… Песчаные дорожки… Деревья и пруды… Знакомый серый еж, вновь убежавший от меня (или и не было никакого ежа?..) Длинный белый двухэтажный корпус в окружении сосен, шишки на влажной земле…

Меня кто-то встретил, меня куда-то повели… И вот, за толстым стеклом, — странное механическое существо, конгломерат каких-то аппаратов, между которыми едва просматривается обнаженное тело, распростершееся на чем-то белом… Тело залито прозрачным раствором, тело совершенно неподвижно, и не видно лица — лицо скрыто под конусообразным белым колпаком, едва заметно подрагивающим… в такт биению сердца?.. в такт дыханию?.. То, что я вижу, вдавившись лбом в холодное стекло, никак не ассоциируется у меня со Славией, с той Славией, которую я знал, с той Славией, чье тело ласкали мои руки… То, что лежит за стеклом, не может быть моей Славией… Не может… Я все сильней вдавливаюсь в стекло и вдруг с пронзительной до боли отчетливостью осознаю, что там, под грудой аппаратов, лежит именно Славия… Я поворачиваюсь к кому-то в белом, с ярко-красным изображением змеи на груди, я молча смотрю на него — и тот, в белом, опускает глаза и говорит что-то о надежде и вере… Он говорит, что надо надеяться и верить, что нужно жить с надеждой и верой, а я мысленно добавляю, что нужно жить еще и с любовью — третьей сестрой этих двух, надо жить с любовью… Жить… Надо жить…

Лицо Славии я так и не увидел.

Я брел по дорожке мимо деревьев и искал хоть какой-нибудь повод, чтобы отвлечься, не позволить себе провалиться в пустоту, воцарившуюся в душе.

— Вы опять собираетесь устраивать допрос, господин полицейский?

Я поднял голову. В трех шагах от меня стоял на тропинке господин Луис Карреро, держа под руку госпожу Эвридику Карреро.

— Учтите, Дика не будет отвечать на ваши вопросы. Довольно! — Бородка капитан-директора лидер-секции «Карреро А» воинственно вздернулась. В темных красивых глазах госпожи Эвридики я заметил легкий испуг.

— Доброе утро, — сказал я. — Вероятно, именно это вы имели в виду, господин Карреро?

— Доброе утро, — недовольно ответил он. Госпожа Эвридика кивнула и попыталась улыбнуться мне. — Я имел в виду именно то, что сказал. Дике нельзя волноваться. По-моему, все, что она могла сообщить полиции, она уже сообщила. А вы опять! Так она никогда не выйдет из больницы!

Я неожиданно легко подавил в себе раздражение, хотя дружеских чувств этот высокомерный господин у меня не вызывал. Муж беспокоился о жене, муж заботился о жене, оберегал ее покой… Ему было о ком заботиться… У него была жена, перенесшая потрясение жена, у него был близкий человек, и он заботился о близком человеке…

— Меня привели сюда другие дела, — сказал я. — К сожалению.

Господин Карреро расслабился, перестал изображать песчаного колючника в боевой позе и, кажется, немного смутился.

— Новые пострадавшие? — осторожно спросил он, бросив взгляд на жену, продолжавшую с испугом смотреть на меня.

— Вам больше ничего не угрожает, госпожа Карреро, — обратился я к ней, не ответив на вопрос ее супруга. — Мы выяснили причину.

— Кто? — вскричал Луис Карреро, оставив жену и чуть ли не прыжком оказавшись рядом со мной. — Назовите имя!

— Расследование еще не закончено, господин Карреро, — охладил я его пыл, — поэтому не могу сказать ничего определенного. Единственное, в чем могу вас заверить: в случившемся нет злого умысла.

— Как? — пораженный капитан-директор отступил на шаг. — Но зачем все это было устроено? Это что — всего лишь чья-то невинная шуточка?

— Вы попали под дождь и промокли — не станете же вы обвинять дождь в злонамеренности?

— Так у вас есть основания считать, что Дика стала жертвой природного явления? — еще больше опешил господин Карреро.

— Да, — твердо ответил я. — В некотором роде. И не сегодня-завтра мы выявим создателей этих природных явлений.

— Но вы же противоречите сами себе! Какие создатели могут быть у явлений природы? Господь Бог? Или дьявол?

— Звучит противоречиво, — согласился я, почему-то ощутив озноб от последних слов господина Карреро. — Ничего не могу вам пока объяснить, но повторяю: злого умысла нет, это установлено совершенно определенно.

— Замеча-ательно, — с иронией протянул Луис Карреро. — И преступления нет, и виновных нет. И вообще к многомудрому полицейскому ведомству данный случай не имеет никакого отношения. — Он повернулся к жене. — Ты просто попала под дождик, Дика, под славный ласковый дождик.

— Извините, — сказал я, — мне нужно идти. Думаю, в ближайшее время вы получите более полную информацию.

Я слегка поклонился и, обойдя стоящего на тропинке, расставив ноги, господина Карреро, свернул к кустам, за которыми, как я помнил, должен был находиться пруд.

— Слава Богу, — тихо сказала мне вслед Эвридика Карреро. — Значит, никто не собирался меня убивать…

Я повернулся к ней, еще раз посмотрел в ее удивительные глаза и с чистой совестью произнес:

— Клянусь вам, госпожа Карреро, что это именно так.

— Вот таким образом и работает наша доблестная полиция, — сказал мне вслед господин Карреро, но на этот раз я не стал оборачиваться.

Пробравшись по узкой тропинке сквозь полосу кустарника, я вышел к небольшому пруду с серой водой, бесстрастно отражавшей такое же серое небо. Но это был не тот пруд, у которого я сидел совсем недавно… и так давно… Здесь у самого берега стояла чуть покосившаяся деревянная беседка остроконечная крыша на рассохшихся, покрытых трещинами резных столбах, широкая скамейка, идущая полукругом, с высокой, тоже резной, спинкой, деревянный стол; со столбов свисали желтоватые усы каких-то вьющихся растений. Кусты и деревья, окружавшие пруд, ограничивали поле зрения, и можно было без труда представить, что ты находишься в лесной глухомани, вдали от нуль-портов, городов и людей. Я вошел в беседку, сел на жесткую скамью, вынул из кармана аудиту и попытался включить ее. Эта несложная операция не сразу мне удалась, потому что у меня дрожали руки.

Некоторое время из аудиты не доносилось ни звука, словно она была пустой, а потом я услышал голос Славии. Она говорила прерывисто, с трудом, как будто ей не хватало воздуха, как будто она обращалась ко мне с самой высокой вершины Северных гор, протыкающей облака. Я и сам чувствовал себя, как на вершине, где нечем дышать. Сердце болезненно сжималось, пруд казался слепым глазом злого великана, а небо, чуть ли не притискиваясь к земле, проливало невидимый серый дождь обреченности…

«Лео, мой милый Лео, мой любимый Лео, — тихо звучал трепещущий голос Славии, готовый прерваться в любое мгновение, — я не знаю, что творится со мной… Я не знаю, почему я такая, чем заслужила такое существование, в чем виновата… Я почти не помню прошлое, только какие-то отдельные картины… и даже не уверена, относятся ли они ко мне или же я вспоминаю чьи-то чужие жизни… Я слишком долго и часто думала об этом, и теперь совсем запуталась… Лео, любимый, ты не можешь представить, как мне бывает страшно… Какие-то окровавленные лица — откуда они, из чьих они снов?.. И почему при этом всегда присутствую я? Ведь я не могла быть там, в тех местах, в тех временах! Я не могла жить сотни лет назад — так откуда же все это, чьи грехи обрушились на меня? Но я действительно не меняюсь, Лео! Я плохо помню себя, но все-таки помню… Я всегда помню себя такой же, как теперь… Я не меняюсь, Лео, я словно выброшена из времени! Чьи-то грехи на мне — грехи моих предыдущих воплощений?.. Сначала я часто думала об этом, а потом стала бояться думать… потому что, кажется, догадываюсь, в чем причина… Я боялась думать, и только сейчас… Это неотвратимо, Лео, я не в силах сопротивляться… Только один раз мне удалось поступить наперекор… сегодня… Это все, что я смогла…»

Голос Славии умолк. Я чувствовал, что окоченел и не могу пошевелиться. Невидимые льды со всех сторон наползали на меня. Серая вода в пруду превратилась в лед, и пруд был не прудом, а ледяным озером Коцит, девятым кругом Ада, и я осужден был всю оставшуюся вечность провести в окоченении на его берегу…

«Я знаю, Лео, почему люди оказались разбросанными по другим мирам. Теперь она говорила быстрее, словно кто-то подгонял ее… или она сама подгоняла себя, чтобы успеть сказать мне о многом. — Так было задумано, Лео. Рассеять по далеким пространствам и ждать… Ждать, когда возьмет верх темная сторона сущности человеческой…»

И вновь — бесконечно долгое молчание. И вновь — невесомый, уходящий безвозвратно голос:

«Боюсь снов, Лео, боюсь снов! Во сне я не принадлежу самой себе, не могу сопротивляться… Во сне кто-то указывает мне, что я должна делать… и я догадываюсь, кто это… Я пробовала не подчиняться, Лео, я пробовала! Но наутро превращалась в кусок железа, который притягивается магнитом. Кусок железа может мыслить, может сопротивляться, но не в состоянии разорвать связь между собой и магнитом — как человек не может не дышать… И я покорно пускалась в путь по мирам, я находила тех, кого мне нужно было найти, я что-то передавала им или они что-то передавали мне… Это забывается, быстро забывается, остаются какие-то обрывки… Я знаю: те, с кем мне велено было встретиться, такие же, как я, Лео! Такие же покорные куски железа… И сейчас меня тянет, Лео… Я знаю куда…»

Она заговорила еще более торопливо, повысив голос и обрывая фразы чуть ли не на полуслове. Я слушал ее, укрывшись в недосягаемой глубине собственного огромного, совершенно окоченевшего тела.

«Наша встреча была не случайной, Лео… Все тот же магнит… Мне велено было отыскать тебя в Кремсе… Должна была изучить тебя… Твои привычки… Где ты бываешь… И ждать удобного момента… А я все тянула и тянула… Я полюбила тебя, Лео… Люблю тебя!.. Как много крови в прошлые времена! Зато — остаюсь всегда такой же… В обмен на роль куска железа, безотказной исполнительницы… Сон, указание… Журавлиная Стая, Мерида-Гвадиана… Я никогда не знала, что есть такой город Мерида-Гвадиана! Возьмешь оружие у человека… там, в Мериде… Он тоже кусок железа… Во сне увидела лес, дорогу… Там должна была… Знала, что это ты… Должна была убить тебя! Ты опасен для него, Лео… Ты можешь сорвать его планы… Он хочет уничтожить тебя… Сам он не может… Он слабее, чем был когда-то… Ему нужны помощники… Но у меня получилось… Получилось! Смогла — наперекор… Но сил больше нет… Знаю, что предстоит мне сделать… Сопротивляться не могу…Один… один раз смогла. Ты… Люблю тебя… Сумела… один-единственный раз… Лео…»

Молчание. Застывшая россыпь бесконечных секунд.

«Догадываюсь, Лео… И я, и те люди… Неспроста… Грех моих предыдущих воплощений или мой собственный?.. Не знаю, Лео… Люблю, люблю тебя… Все-таки смогла… И пусть сейчас последует расплата — смогла…»

И — внезапный полукрик-полустон:

«Лео! Помогите им!.. Не дайте им умереть! Лео, любимый… Попробуйте справиться с ним, он сейчас слабее, чем когда-то… Слышишь? Слабее! Я знаю, он не может сам, без помощников. Лео… Прощай, Лео… Больше не могу… Иду… Прощай…»

Голос Славии отлетел. И тут же почувствовал я — не предположил, не догадался, а именно почувствовал, ощутил, — что в этот миг в больничном корпусе отлетела и душа ее…

26 СОКОЛИНАЯ. ВРАГ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Небо над моим балконом было усеяно звездами. Где-то там, в черных безбрежных далях, в бездонных провалах пустоты затерялась планета с красивым названием Журавлиная Стая… Планета, с которой я вернулся двое суток назад.

Я вернулся в свое жилище, в свое опустевшее жилище, и гулко звучали в нем мои одинокие шаги, и вещи забились по углам, и сиротливо стояло кресло напротив поливизора… ее кресло… и в спальне витал едва уловимый знакомый запах, от которого перехватывало горло и щипало глаза…

Я похоронил Славию в глубине обширной горной страны, простирающейся к северу от Мериды-Гвадианы, в печальной долине, где покоились те, чьи души в назначенный час воспарили за грань бытия. Ее могила стала одной из многих, многих, многих — и ничего нельзя было с этим поделать, с этим нужно было смириться, принять это как непреложный закон, как самое строгое и никогда и ни для кого не нарушаемое правило игры под названием «жизнь». Безнадежное это занятие — пытаться обмануть смерть, потому что ее нельзя обмануть; смерть — атрибут жизни, и жизнь невозможна без смерти, как невозможна правая сторона без левой, верх без низа, свет без тени…

Я знал, что смерть поразила только тело Славии, но не душу, потому что душа не может умереть… но от этого мне было ненамного легче — ведь я терял ее на всю отмеренную мне жизнь…

Она ушла, так и оставшись для меня женщиной-тайной, о которой я не знал ничего, кроме имени. Да и было ли оно ее настоящим именем? Биокомп Валентин передал во все миры Ассоциации изображение Славии, но пока приходили только отрицательные ответы, и я был уверен, что положительного ответа не будет.

И осталась аудита с голосом Славии, с ее обращенным ко мне монологом… Аудита, о которой мне просто страшно было думать… Вот уже двое суток кряду я находился на Соколиной, но никому еще не сказал о ней. Не решался сказать.

Да, прошло два дня с тех пор, как я бросил горсть земли на гроб Славии. Я продолжал заниматься делами, что-то обсуждал со Станом, но чувствовал себя каким-то отстраненным, словно все окружающее находилось за толстым стеклом… таким же стеклом, сквозь которое я в последний раз видел живую Славию… Согласен, смерть неотвратима и неизбежна — но можно отсрочить ее приход. Можно… А Славия не смогла отсрочить ее приход. Я боялся думать об этом.

Сквозь отчаяние, тоску, страх и отчужденность прорывалась в мое сознание действительность, необратимо струящаяся от прошлого к будущему, ни на мгновение не задерживаясь на призрачном гребне настоящего. Эти двое суток вместили в себя довольно много событий. Наконец вернулся с Коршуна Валдис, разыскавший бывшую жену мореплавателя Святослава Евсеева. Госпожа Евсеева тоже пользовалась транквилизатором «Льды Коцита». Как и сын погибшего в земном городке Кунгуре господина Селихова. Теперь о случайных совпадениях не могло быть и речи.

Поступили и новые сведения об ужасных смертях на Жаворонке, Земле и Беркуте. Местная полиция, поставленная нами в известность о зловещей связи, уже сама, без нас, приступила к выявлению людей, которые были знакомы с погибшими и пользовались транквилизатором «Льды Коцита».

Совет Ассоциации, изучив наше обоснование, принял решение об изъятии транквилизатора из продажи.

Шеф готовился доказывать в Совете Ассоциации необходимость присутствия агентуры Унипола во всех обитаемых мирах.

И самое главное: на Полете Цапли, Земле, Павлиньем Хвосте, Тихой Ласточке и Гаруде были задержаны коммивояжеры аутмаркета «Коцит», предлагавшие аптекам все тот же товар.

Все семеро (трое на Земле и по одному на каждой из других планет) отказались давать показания. Ко всем семерым с санкции комиссий по соблюдению прав человека были применены чрезвычайные меры — принудительный зондаж. В результате зондажа выяснилось, что все они поручили партии транквилизатора от одного и того же человека, называвшего себя Лайошем Ковачем. Передача товара происходила в одном и том же месте — в административном центре девятого округа планеты Серебристый Лебедь, портовом городе Илионе. Полицейскому департаменту Серебристого Лебедя было направлено изображение Лайоша Ковача, полученное в ходе зондирования, и «полы» уже приступили к розыску.

Все семеро коммивояжеров пытались покончить с собой и теперь находились под постоянным наблюдением в изолированных камерах. «Не дайте им умереть», — об этом просила Славия…

Я вздохнул, в последний раз взглянул на звездное небо и вернулся в комнату. Тихо было в моем жилище, тихо — и одиноко. Хотя сейчас я был в нем не один — Стан сидел на диване и смотрел поливизор, не включая объем и звук; там кто-то в кого-то стрелял, мелькали куртки «полов», полыхало какое-то здание и на полном ходу уносилось от него помятое авто, из которого тоже стреляли — очередной боевик… Стан посмотрел на меня, но ничего не сказал. Второй вечер он приходил ко мне — и я был благодарен ему за это.

Войдя в кабинет, я плотно прикрыл за собой дверь и опустился в кресло у стола.

Меня всегда окружали реальные вещи. Я жил в реальном мире, среди вполне реальных вещей. Теперь же я вынужден был учитывать то, что лежит вне пределов нашей реальности, но способно влиять на нее. Странно это было, странно и нелепо, и я все-таки надеялся, что наш дальнейший поиск приведет к выявлению вполне нормальных, если можно так выразиться, причин происходящего. Потому что никакому Униполу не по силам бороться с потусторонним злом…

Я очень рассчитывал на реалистическое объяснение событий… но память цепко хранила прощальное обращение Славии… И те приснившиеся мне черные треугольники… Нет, не корону изображали они, соединившись, войдя друг в друга. Не корону — черные рога… Все существо мое противилось уходу от обыденного, такого привычного мира, я не переставал верить, что все объяснится и мы раскроем злоумышленников, существ из плоти и крови, людей… но внутренне готовился к худшему.

Я связался с Валентином и принялся читать сообщение, которое он подготовил для меня. Похоронив Славию и вернувшись в Кремс, я дал ему задание подобрать кое-какую информацию. И вот теперь я читал сообщение биокомпа — и прочный и надежный реальный мир, подчиняющийся незыблемым законам природы, мир, в котором множество явлений уже получило исчерпывающее объяснение, начинал расплываться, растворяться в серой дымке потустороннего, иррационального, начинал словно бы выворачиваться наизнанку, приоткрывая свою оборотную сторону, подобную чьему-то тяжелому сну…

Я просил Валентина не углубляться в дебри, а набросать самую общую картину. Кое-что из сведений Валентина было мне известно и раньше, но о многом я ничего не знал. В тишине кабинета читал я о том, кого с незапамятных времен называли злейшим врагом рода человеческого.

Слово «сатана», сообщал Валентин, обозначало у древних иудеев библейских времен противника, неприятеля; такое слово зафиксировано в первых книгах Ветхого завета. В более поздних книгах сатана — это ангел, один из приближенных к Господу; он выполняет обязанности обвинителя людей перед Всевышним. И выполнял он эти обязанности с таким злобным рвением, так яро стремился выявить человеческие пороки и грехи, так ненавидел людское племя, что в конце концов стал столь же отвратителен Господу, как был отвратителен людям.

Этого неумолимого ангела, этого злобного обвинителя землян, карающего грешников, и стали впоследствии называть Дьяволом. При переводе Ветхого завета на греческий язык слово «сатана» превратилось в слово «дьявол», то есть «обвинитель» и даже, скорее, «клеветник». В сообщении Валентина приводились слова Евангелия от Иоанна о Дьяволе: «Он был человекоубийца изначала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он ложь и отец лжи…»

Биокомп сообщал и историю о происхождении зла на Земле. Эта история связана с ангелами из племени Сторожей. Ее полная версия содержится в Первой книге Еноха. «И когда дети человеческие размножились, появились в те дни меж них красивые и приятные на вид дочери. И ангелы, дети небес, увидели их и воспылали к ним страстью, и начали говорить друг другу: идемте, выберем себе жен из дочерей человеческих, чтобы родили нам детей». Двести ангелов из племени Сторожей, возглавляемые Азазелом, спустились на Землю, выбрали себе жен и «начали входить к ним и развращать их». Сам Азазел научил людей изготовлять боевое оружие, оружие для войны — мечи, ножи и щиты…

У жен Сторожей родились дети-исполины, пожирающие все без разбора. «А когда люди были уже неспособны прокормить их, — сообщает Енох, — исполины обратились против них самих и пожрали человечество. И они принялись грешить против птиц, зверей, рептилий и рыб, и пожирать друг друга и пить друг у друга кровь». Архангел Рафаил сошел на Землю по велению Господа и заточил Азазела в пустыню до дня Страшного Суда, после которого Азазел обречен на геенну огненную. Все исполины были убиты, а их отцы-ангелы в наказание остались в земной юдоли, потеряв для себя небеса… Однако зло так и поселилось на Земле, оно не исчезло; из тел убитых исполинов возникли демоны, и населили планету, и ввергли мир людей в бездну порока, разрушения и насилия…

Валентин приводил и другую версию происхождения зла на Земле. Некоторые отцы церкви называли источником зла бунт, который поднял великий архангел Люцифер, из гордыни восставший против Господа. Люцифер поплатился за эту попытку уподобиться Всевышнему — он был изгнан с небес и брошен в глубины преисподней…

И была еще легенда о прекрасной утренней звезде, которая блуждала в Эдемском саду, сияя бриллиантами и светом, и пыталась в своей безумной гордыне сравниться с Господом…

Некий святой Кирилл, архиепископ Иерусалимский, заявлял: «Первый виновник греха и родоначальник зол есть диавол. Не я говорю это, но Господь сказал: «Сначала диавол согрешил». Дальше шла выдержка из Книги пророка Иезекииля, который говорил о сатане: «Ты печать совершенства, полнота мудрости и венец красоты. Ты находился в Эдеме, в саду Божием. Ты совершен был в путях твоих со дня сотворения твоего, доколе не нашлось в тебе беззакония. От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою…»

Да, выходило так, что зло появилось в мире в результате падения с неба божественных существ, согрешивших из похоти или гордыни и обреченных за это на наказание в Аду. Дьявол согрешил из гордыни своей…

Несколько раз перечитал я слова Григория Богослова: «Диавол отовсюду пытает, высматривает, где низложить, где уязвить и найти, что незащищено и открыто для удара…»

Сообщал Валентин и о том, где пребывает Дьявол. Глава падших ангелов находится в Аду, или бездне, тартаре, преисподней. Предвозвестил это жилище падшему духу пророк Исайя: «Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней». Как сказано в Апокалипсисе, Дьявол был скован на тысячу лет, брошен в бездну и заключен там. Перед вторым пришествием Господа, повествует тот же Иоанн в своем Откровении, «сатана будет освобожден из темницы своей, и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли». В Библии ничего не говорилось о ледяном озере Коцит, но именно там видел Люцифера великий Данте, вернее, высвободившаяся на время из оков тела нетленная сущность Данте, обозревшая все круги Ада…

На протяжении многих веков считалось, что Ад находится под поверхностью Земли, в глубинах населенной людьми планеты. Однако с течением времени это утверждение стало подвергаться сомнению. Валентин приводил цитату какого-то иеромонаха Роуза, жившего, как я понял, несколько столетий назад. По мнению землянина, как Рай, так и Ад «находятся вне координат нашей пространственно-временной системы; авиалайнер не пролетает «невидимо» через Рай, а спутник Земли через третье небо, и с помощью бурения нельзя добраться до душ, ожидающих в Аду Страшного Суда. Они не там, — утверждал иеромонах, — но в пространстве другого рода, начинающемся непосредственно здесь, но простирающемся как бы в другом направлении». За много веков до Роуза то же самое о размещении Ада говорил Иоанн Златоуст: «По моему мнению, он где-то вне этого мира».

Вне этого мира… Дьявол находился за пределами нашего мира, но, тем не менее, мог воздействовать на него. Предлагая свои услуги людям, Дьявол требовал в качестве вознаграждения души человеческие; желающие пользоваться при жизни услугами Дьявола уступали ему свою душу. Валентин приводил примеры таких договоров с Дьяволом. Текст одного из них, заключенного священником Урбаном Грандье и написанного кровью, гласил: «Мой господин и повелитель Люцифер, я признаю тебя своим богом и князем и обещаю служить и повиноваться доколе живу. И я отрекаюсь от другого бога Иисуса Христа, от святых, Римской перкви и всех ее таинств и всех молитв, обращаемых ко мне правоверными; и обещаю делать зла сколько смогу и склонять других ко злу; и я отрекаюсь от причастия, крещения и всех достоинств Иисуса Христа и его святых; а если я буду плохо служить и поклоняться тебе, трижды в день свидетельствуя тебе о своей верности, то отдам тебе свою жизнь». В обмен Грандье обещались все мирские почести, богатства и удовольствия, включая «любовь девственниц». Такая счастливая жизнь гарантировалась ему в течение двадцати лет, а затем… Затем — преисподняя, где Грандье будет проклинать Бога.

В другом договоре, заключенном патером Лоисом Гофриди, было написано: «Я, патер Лоис, отрекаюсь от всех и каждого духовных и телесных благ, какие мне могли бы быть даны и ниспосланы от Бога, от Девы и от всех святых, а в особенности от моего покровителя Иоанна Крестителя, и от святых апостолов Петра и Павла, и от святого Франциска. Тебе же, Люцифер, которого я вижу и лицезрею перед собой, я отдаю себя со всеми добрыми делами, которые я буду творить, за исключением благодати Святых Тайн, из сострадания к тем, кому я буду их преподавать, и ради этого я все это подписываю и свидетельствую». Дьявол, со своей стороны, тоже подписал обязательство перед патером Лоисом: «Я, Люцифер, обещаю под моей подписью тебе, господину патеру Лоису Гофриди, дать силу и могущество околдовывать дуновением уст всех женщин и девиц, каких ты пожелаешь, в чем и подписываюсь. Люцифер».

Патера тянуло к женщинам. Славия когда-то пожелала оставаться молодой — пять, восемь или десять сотен лет, до окончания срока действия договора. Взамен она обязалась быть послушным орудием врага рода человеческого… И сколько еще их было таких, продавших душу Дьяволу?..

Я продолжал смотреть на экран, но уже не видел его. Я вниз головой летел в черную бездну, я барахтался в бескрайней трясине, я был распластан посреди угрюмой пустыни, и прямо на меня валилась сорвавшаяся с небес Луна…

«Не паникуй, Лео, — сказал я себе и, сконцентрировав всю свою волю, остановил падающую Луну. — Разве это единственный вариант? Разве невозможны другие толкования, без привлечения потусторонних сил? Хорошенько подумай, Лео».

Я положил руки на стол, опустил на них голову и закрыл глаза. Мрак, густой безнадежный мрак колыхался под моими веками, мрак просачивался в глубины моего существа, растворял меня, и я не в силах был вырваться из беспощадных объятий этого мрака. Мрак переливался в тишину, тишина обволакивала все вокруг; мрачная тишина и беззвучный мрак, подхватив высохшую скорлупу моего «я», медленно струились к обрыву, под которым распростерлось безграничное ничто, непобедимое небытие, дающее единственный ответ на все вопросы, единственный ответ, заключающийся в отсутствии ответа…

— К тебе можно, Лео?

Голос Стана вырос плотиной на пути скорбного потока, голос Стана нарушил тишину и светлой точкой вспыхнул во мраке.

Он подошел к креслу и остановился за моей спиной. Я сидел, не в силах поднять тяжелую голову, а он, вероятно, читал то, что выудил Валентин в информационном океане, порожденном человечеством.

— Околдовывать дуновением уст всех женщин и девиц, каких ты пожелаешь, в чем и подписываюсь, — медленно прочитал он. — Люцифер… Лео, по-моему, ты свернул не на ту дорогу. Там проезд закрыт.

Я, пересилив себя, выпрямился в кресле, открыл дверцу стола и вынул аудиту Славии.

— Вот, послушай. — Я протянул аудиту Стану. — Это запись, которую я забрал на Журавлиной Стае.

Он взял аудиту и молча направился к двери.

— Можешь здесь, — остановил я его.

Стан устроился в кресле в углу кабинета, а я вновь уронил голову на руки. И голос Славии зазвучал в моем жилище, вновь зазвучал в моем жилище… Я слушал голос Славии, я слушал слова, которые навеки впечатались в мою память, и мне хотелось закричать от бессилия.

«Прощай, Лео… Больше не могу… Иду… Прощай…»

И ушла. На карниз над ущельем, в пустоту, в небытие. Ушла — из жизни…

Голос Славии умолк. Навсегда умолк. Стан ничего не говорил, и я вновь оторвал голову от стола и взглянул на него. Стан задумчиво потирал подбородок.

— Что скажешь? — спросил я его. — В чем и подписываюсь, Люцифер.

— Ну почему же именно Люцифер? — медленно, размышляя, ответил Стан. Это крайность, Лео. Возможно и более реалистическое толкование.

— Попробуй, — предложил я. — Ну, например?

— Например, — задумчиво протянул Стан. — Например, направленное телепатическое воздействие. Возможно, мы имеем дело с мощным телепатом. Возможно, кому-то удалось создать генератор дистанционного внушения. В любом случае, объяснение надо искать по эту сторону реальности.

— Наверное, ты прав, — согласился я. — Просто я исхожу из самого худшего предположения.

Стан кивнул:

— Понимаю, Лео. Готовься к худшему, тогда впоследствии будет легче. Ничего, разыщем этого Ковача и выясним, что к чему. Не исключено, что мы опять столкнемся с чем-то ранее неизвестным… вроде этих мыслеобразов.

— Наверное, ты прав, — повторил я. — Хочется верить, что ты прав, Стан. Потому что если ты ошибаешься и здесь замешано вот это, — я показал на экран, — то, боюсь, нам просто не справиться…

— Лео, не раскисай. Понимаю, тебе тяжело… Но тут уж ничего не поделать. Извини, не умею утешать. Это судьба, Лео, все ведь уже предначертано. Нам суждено принимать удары и терпеть — изменить-то мы все равно ничего не можем. Согласен?

— Трудно терпеть, Стан, — с усилием произнес я. — Очень трудно.

Мы сидели в моем кабинете, переполненном тишиной, и на экране застыли строки, повествующие о злейшем враге рода человеческого:

«Дьявол ничего не может сделать Творцу, который, являясь всемогущим Богом, недосягаем для всякого воздействия со стороны твари. Поэтому всю свою злобу он обратил на человека, являющегося образом Божиим. Зная, что Господь любит Свое создание, Дьявол стремится как можно больше навредить предмету Его любви».

«Он ждет, когда возьмет верх темная сторона сущности человеческой…» Так говорила Славия.

Если принять версию о том, что здесь все-таки замешан Дьявол, то действия его вполне понятны. Они не направлены против конкретных людей. Они направлены против человечества в целом. Сделать ставку на похоть, злобу, чувство мести, ненависти, на материализацию сотен тысяч, миллионов мыслеобразов-убийц… Миллионы внезапных смертей, миллионы застигнутых врасплох и умерших без покаяния, грешных, которым не суждено приблизиться к Богу, а суждено пополнить Антицарство Дьявола… Разъединить человечество, рассеять по разным мирам, связанным лишь тонкими нитями нуль-переходов. И если внезапно оборвутся эти нити — все мы останемся в одиночестве. Неужели то, что увидел великий Колдун Мвангбва Н'Мнгкобви, бнло подсунуто ему Дьяволом?..

— Ты знаешь, Стан, я почему-то уверен, что все дело в Серебристом Лебеде. Истоки надо искать там, за фронтиром, на Западном континенте. И никакой это не Серебристый Лебедь, а самый настоящий Ворон, средоточие тьмы. Именно оттуда все и ползет…

Стан довольно долго молчал, подперев подбородок ладонями и вперед-назад раскачиваясь в кресле.

— Не исключено, — наконец сказал он. — Я не сторонник признания каких-либо сверхъестественных сил; если и есть там нечто враждебное нам, то оно связано с вполне определенной деятельностью вполне определенных людей. Ухватимся за Ковача — и раскрутим! Знаешь одно старинное высказывание? «В мире нет таких крепостей, которые не взяли бы сотрудники полиции». Это про нас, Лео.

Я поднялся и открыл стенной шкаф. Достал бутылку вина и два бокала. Подошел к Стану и сел на пол рядом с креслом. Стан последовал моему примеру.

— Давай помянем Славию, — сказал я, наливая в бокалы прозрачное вино цвета солнечного утра. — Давай выпьем за то, чтобы не было тьмы.

Мы, скрестив ноги, сидели на полу напротив друг друга и молча пили вино, терпкое, кружащее голову вино. Тихо было в моем жилище, тихо, как в той печальной долине среди гор на далекой планете Журавлиная Стая, где лежало под тонким слоем земли тело Славии.

«Чувство добра, как и Царствие Божие, ненавистно Дьяволу…»

И вновь долетел до меня слабый отзвук из скорого будущего. Я увидел сначала серые каменные глыбы, разбросанные в ложбине между круто уходящими вверх боками скал, и кусок неба с клочьями рыжих облаков, а потом, словно на другом кадре, — темное пятно под скалой: вход в пещеру. Видение длилось несколько мгновений — и пропало, но я знал, что это — Серебристый Лебедь.

27 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ЕЩЕ ОДНО ЗВЕНО

Среди ночи я проснулся от щемящей тоски. Сон не запомнился, он тут же исчез из сознания, словно унесенный порывом холодного ветра, но осталось от него смутное и горькое чувство полной безнадежности и бесконечного падения в бездонный привал. Я с усилием потер глаза — и пальцы мои стали влажными. И это был не пот…

Я ощущал себя разбитым, не отдохнувшим как следует, но знал, что больше не смогу заснуть. Я боялся демонов подсознания, которые вновь могли вырваться на волю во сне. Поэтому я встал и поплелся к тренажерам, решив физической нагрузкой если не заглушить, то хотя бы притупить душевную боль.

Бассейн — тренажеры… Бассейн — тренажеры, тренажеры… Бассейн. Сердце бешено колотилось уже не в груди, а в горле, подыскивая момент, чтобы выпрыгнуть наружу, но я не снижал темп и не давал себе никаких поблажек. Вода в бассейне была ледяной, обжигающей кожу, ледяной… как озеро Коцит… Жуткое озеро Коцит… Мышцы ныли, но желанная бодрость не приходила; напротив, по телу вялыми волнами растекалась слабость. Но я не сдавался, я продолжал истязать себя, пересиливая эту слабость, я стискивал зубы и боролся, боролся с тренажерами, бросался в воду — и вновь боролся с неподатливыми рычагами моих механических спарринг-партнеров.

Только часа через полтора я прекратил это безумное, отчаянное издевательство над самим собой, дотащился до кабинета и, голый и мокрый, рухнул на диван. Я не мог спать в спальне, на своей кровати… на нашей кровати… Обессиленный, опустошенный, ощущая себя скомканным пакетом без содержимого, я лежал ничком, уткнувшись лицом в мокрую подушку, и медленно приходил в себя. Сердце нехотя вернулось на место, постепенно успокоилось, но временами болезненно сжималось, словно кто-то то и дело прикасался к нему холодными острыми когтями…

А потом я незаметно заснул, и во сне увидел себя, распластавшегося на диване, и даже, подбадривая, легонько похлопал себя по плечу: «Держись, Леонардо-Валентин. Ты уже немало прожил на свете и пора тебе понять, что все существование наше — это сплошные потери. К ним трудно привыкнуть, к ним нельзя привыкнуть, но надо научиться принимать их. Ибо сказано: «Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх…» И еще в моем сне (или полуяви?) за окном тихо шуршал дождь.

Валентин разбудил меня в начале восьмого. Я сел, спустил ноги с дивана и обнаружил, что больше не чувствую себя развалиной. А за распахнутым окном действительно шелестел утренний дождик и покрикивали проснувшиеся дирлилинки.

— Извини, что рано разбудил, — сказал Валентин, — но поступила информация с Серебристого Лебедя. Задержали Лайоша Ковача.

— Так! — Я вскочил с дивана. — Показывай, Валентин!

— Показывать нечего, видеограмму они не дали, — пояснил биокомп. — Задержанный молчит. Сейчас они ждут разрешения комиссии по соблюдению прав человека на проведение зондажа.

— Стан знает?

— Нет, я еще не сообщал.

Я обвел взглядом кабинет в поисках трусов, но ничего не обнаружил; всю одежду я оставил в спортзале.

— Оформи допуск на меня и Лешко. Сообщи Стану, пусть собирается на Серебристый. Что у них в Илионе — зима или лето?

— Средняя температура декабря в Илионе — плюс шесть градусов, — после короткой паузы сообщил биокомп. — Ежесуточная вероятность дождей и шквалов — шестьдесят восемь процентов.

— Ближайшая нуль-переброска?

— В девять. Я потому тебя и разбудил.

— Теперь буди Стана, пусть едет в нуль-порт, я жду его там. И посоветуй ему одеться потеплее.

— Понял, — сказал биокомп. — И еще посоветую взять зонт.

Утренний туалет, завтрак и сборы в дорогу заняли у меня немного времени. Около восьми я попытался разыскать шефа, но его не было ни в Управлении, ни дома; дома у него вообще никого не было, и я оставил сообщение у автосекретаря, который понятия не имел, куда подевались хозяева. Возможно, они всей семьей совершали утреннюю пробежку в окрестных парках. Потом я связался со Станом — он завтракал — и поехал в нуль-порт, еле удерживаясь от того, чтобы не гнать авто. В спешке не было никакой необходимости, а мне так хотелось спешить! Мне хотелось лавины самых разнообразных дел, когда нет времени отдышаться, передохнуть, когда всецело поглощен работой, забывая обо всем другом, полностью отключаясь от мира и, главное, — отвлекаясь от собственных печальных мыслей.

Стан примчался за пятнадцать минут до нуль-переброски и тут же поделился свежей вестью. Кондор сегодня утром выступал в программе новостей, отвечая на вопросы, связанные с демаршем правительства Аиста. По словам Стана, шеф отбивался уверенно, не дергался, не вилял, нагнал страху и привел десять тысяч весомейших аргументов в пользу сохранения нашей агентуры на планетах Ассоциации, но не в качестве соглядатаев полиции Универсума, а в качестве официальных наблюдателей-аналитиков Совета Ассоциации. Обоснование у шефа было более чем солидное, говорил Стан, когда мы углублялись в недра нуль-порта, и довольно агрессивно настроенный поначалу ведущий программы по окончании выступления Кондора превратился в его единомышленника. Шеф явно готовился к решающему сражению в Совете Ассоциации Миров.

В девять ноль-ноль по времени Кремса мы со Станом (нас было только двое на маршруте к Серебристому Лебедю) покинули Соколиную — и в пятнадцать сорок семь по местному времени вышли под легкий снежок, витающий над нуль-портом Серебристого Лебедя. Мы вновь были на планете, которую покинули совсем недавно.

На сей раз, наученные опытом, мы решили не тратить время на поиски транспорта до Илиона, а сразу зашли в местный полицейский участок. Я связался с управлением полиции Илиона и попросил прислать что-нибудь летающее и, по возможности, быстрое. Нашего прибытия ждали и пообещали немедленно направить в нуль-порт авиакар.

Авиакар действительно прибыл довольно быстро, мы со Станом забрались в его теплый салон и я подумая, что впервые увижу Серебристый Лебедь сверху. Однако я ошибался. Лишь несколько секунд при взлете была видна уходящая вниз белая равнина; потом летательный аппарат вонзился в брюхо низких облаков, рассыпающих снег, пробуравил их и вынырнул в сером пространстве, над которым простирался второй слой облачности. Так и летели мы все время между двумя прокладками облаков, навевающих тоску, и только на подлете к Илиону унылая картина изменилась. Нижний слой, подобный бескрайнему снежному полю, стал редеть, истончаться, таять в воздухе и наконец пропал совсем, не дотянув до берега океана. Верхний слой хоть и продолжал пеленой закрывать небо и солнце, но как будто ушел в вышину и уже не казался таким угрюмым. Мы летели вдоль побережья, внизу, до горизонта, расстилалась серо-сизая поверхность океана, испещренная белыми гребнями волн. На самом пределе видимости, там, где небо сливалось с океаном, темнела узкая полоска суши — один из многочисленных островов. Местность под нами стала холмистой, холмы словно стремились навстречу спешащим к берегу волнам и круто обрывались в океан.

Вскоре авиакар попал в полосу дождя, и вынырнувший из-за холмов Илион предстал неприглядным конгломератом серых зданий, извилистых улиц и серых грузовых судов в акватории порта, подковой вдающейся в берег.

— Интересно, тут когда-нибудь бывает солнечная погода? — пробормотал Стан, зябко передергивая плечами. — Какое-то все вокруг… беспросветное.

Значит, не только от моего душевного состояния зависело мое тягостное впечатление о Серебристом Лебеде. Унылым был этот мир, и маячила над ним тень обреченности…

Скользнув по невидимому лучу, авиакар опустился на крышу здания полицейского управления Илиона; здание походило на обрубок массивной темно-коричневой колонны, некогда подпиравшей безотрадные небеса. Сопровождаемые немногословным дежурным, мы погрузились на лифте в глубины обрубка и, пройдя гулким пустым коридором, оказались то ли в большом кабинете, то ли в небольшом зале с несколькими столами, полукруглым рядом кресел и шеренгой компов вдоль стены.

— Прошу садиться, — сказал дежурный, коротко кивнул и исчез за дверью, оставив меня и Стана в обществе безмолвных компов со слепыми экранами.

— Похоже на ожидание аудиенции, — пробурчал Стан. — Странные, однако, у них тут порядки.

Он ни с того, ни с сего вдруг начал застегивать и расстегивать куртку. Он нервничал, и я, кажется, понял, в чем тут дело: «Зная, что Господь любит Свое создание, Дьявол стремится как можно больше навредить человеку». Стан, по-моему, тоже склонен был исходить из самого худшего…

— Успокойся, — сказал я ему. — В каждом заведении свои традиции. А если бы илионцы попали к нам; например, в группу господина Черненко?..

Я не успел договорить, потому что дверь открылась и в полукабинет-полузал один за других вошли трое: первый, с усами и бритый наголо — постарше нас, а двое других, худощавые высокие блондины, — гораздо моложе; таким я был в начале своей полицейской жизни. Все трое были одеты в неброские свитера и брюки, и так же, как и у нас со Станом, у них отсутствовали какие-либо опознавательные «половские» знаки, но я сразу определил в них коллег, собратьев по ремеслу; «полы» видят друг друга издалека», — такое у нас ходило присловье. А мой приятель по колледжу Рон Неттер однажды, ощутив прилив вдохновения после успешно завершенной сессии и трех бутылок вина, изрек что-то вроде: «И в адской тьме, в обители всех зол, всегда узнает «пола» «пол». Рон погиб года через три после окончания колледжа, погиб там, на моем Альбатросе, от выстрела в спину.

«И в адской тьме…» Во тьме Ада… Острый холодный коготь с нажимом прошелся по сердцу.

— Добрый вечер, — сказал бритоголовый, подойдя ко мне и протягивая руку. Голос у него был жестковатый, но не грубый. — Патрис Бохарт, дубль-офицер. А вы, конечно, господин Грег.

— Почему «конечно»? — удивился я.

— Кто обладает информацией, тому, как правило, сопутствует успех, — усмехнутся бритоголовый и пожал руку Стану. — Господин Лешко, приветствую вас на Лебеде.

— Взаимно, — буркнул Стан.

Не знаю почему, но я как-то сразу почувствовал симпатию к усатому и бритоголовому Патрису Бохарту. Стан, по-моему, тоже ощутил нечто подобное, потому что добавил:

— Только давайте просто Стан. Господин Лешко остался на Соколиной.

— Отлично. Тогда и я просто Патрис. — Дубль-офицер обернулся к стоящим чуть позади него молодым блондинам. — А это мои ребята. Знакомьтесь: Рональд Ордин и Деннис Платт. Не обремененные пока грузом прожитых лет и хваткие. Во многом именно благодаря им в Илионе относительно спокойно.

Мы обменялись рукопожатиями, сели в кресла и дубль-офицер коротко обрисовал ситуацию.

Лайоша Ковача обнаружили без особого труда, потому что он и не думал прятаться. Участковые полицейские агенты опознали его на улице, тут же задержали и доставили прямо в городское управление, к Патрису Бохарту, который руководил операцией. Господин Ковач не возмущался, не протестовал, не требовал адвоката. Казалось, его ничего не волнует и не тревожит. К представленным ему результатам зондажа семерых коммивояжеров он отнесся совершенно равнодушно (по крайней мере, внешне), и все попытки вызвать его на разговор оказались тщетными: с момента своего задержания он не проронил ни слова.

— Молчит, словно обет такой дал, — сказал Патрис Бохарт, подергивая себя за усы. — Полностью погрузился в себя, сколлапсировал и ни на что не реагирует. Какой-то не от мира сего. Провели медицинское обследование — все в норме. Тактика, конечно, не новая, но…

— Можно посмотреть? — спросил Стан.

— Разумеется. Только там смотреть нечего. Ден, покажи.

Один из блондинов встал и подошел к ближайшему компу. На экране возник сидящий в кресле человек в черно-зеленой рубашке навыпуск и широких черных брюках, заправленных в невысокие сапоги. Человек выглядел лет на шестьдесят пять-семьдесят, но мне показалось, что от лица его веет какой-то старомодностью, словно всплыло оно из глубины веков, да так и застыло, не меняясь более. Возможно, такое впечатление сложилось у меня из-за абсолютно неподвижного взгляда Лайоша Ковача. Он действительно как бы глядел внутрь себя, и не было ему никакого дела до внешнего мира. Узковатое, чуть вытянутое лицо, тонкие поджатые губы, короткие рыжие волосы и глаза непонятного цвета, отчужденные глаза человека, который однажды разглядел что-то нездешнее и навсегда внутренне окаменел, как в мифические времена превращались в камень люди, наткнувшиеся на умерщвляющий взор ужасной Медузы Горгоны.

Впрочем, все это могло мне просто казаться. Экран показывал вполне обычного, ничем не примечательного человека, только вид у человека был несколько отрешенный.

— Выключай, Ден, — сказал Патрис Бохарт и повернулся к нам. — Там история часа на два. Я ему о зондаже тех семерых — молчит. Где, спрашиваю, брали препарат — молчит. И так, с вариациями, чуть ли не до бесконечности. Бесполезно, говорю, отмалчиваться: комиссия, безусловно, даст согласие на зондаж и мы все узнаем и без вашего согласия, только мороки больше — молчит.

— Дома обыск делали? — задал вопрос Стан. Его лицо сейчас казалось не просто хищноватым, а хищным: Стан вышел на военную тропу.

— Делали. — Дубль-офицер кивнул на своих ребят. — Пусто. Показали его по всем поливизиоканалам — может, кто-нибудь отзовется. Но пока тишина. Наши ребята опрашивают всех подряд, по всему Илиону…

— А что комиссия? — спросил я.

— Санкция уже получена.

— Тогда сразу и приступим, — сказал я и поднялся. — Не возражаете, Патрис?

Патрис улыбнулся:

— Неужели я произвожу такое неблагоприятное впечатление? — Он тоже поднялся. — Ден, распорядись, а мы пойдем в «покои Мнемосины». Прошу за мной, господа.

Я и Стан вновь зашагали по пустым коридорам, ведомые Патрисом Бохартом. Рональд Ордин держался сзади, ступая мягко и неслышно; судя по этой его походке, он занимался не только кабинетной работой. «Спокойствие в Илионе — во многом их заслуга», — вспомнились мне недавние слова Патриса.

Мнемосина… Древняя земная богиня, чье имя означает: «воспоминание». Я шел и думал о том, сколько восторгов и надежд было когда-то связано с зондажем. Казалось, что мир наконец-то навсегда избавится от пороков, потому что не будет больше ничего тайного, что не стало бы явным. Действительно, кто решится на преступление, зная, что сохранившееся в клетках головного мозга воспоминание обязательно окажется проявленным? Его просто нельзя будет скрыть, нельзя будет забыть о нем, потому что человек ничего не забывает. Человеческий мозг хранит воспоминания о каждом миге жизни, начиная с рождения, хранит воспоминания о прошлых жизнях и память предков. Но все это находится в неведомых глубинах; помни человек о каждом мгновении своей жизни, он был бы просто раздавлен собственной памятью, выключен из настоящего, он перестал бы воспринимать окружающее, потеряв себя под лавиной воспоминаний. Зондаж, как думалось тогда, поможет извлекать на свет Божий строго определенные кусочки воспоминаний, необходимых для следствия.

На деле все вышло несколько иначе. Во-первых, воспоминания наши оказались не бесконечной цепочкой последовательных событий, а, скорее, смесью, ингредиенты которой довольно трудно вычленить, отделить друг от друга. Но, в принципе, эта задача все-таки оказалась разрешимой, хотя поиск нужной информации мог затянуться надолго. Самым главным оказалось «во-вторых». У метода зондажа нашлось очень много противников. Они считали проведение зондажа нарушением прав личности, вторжением во внутренний мир человека — и я был согласен с этой точкой зрения. Право каждого подозреваемого — отказываться от дачи показаний. Собрать доказательства виновности — дело полиции. Но копаться для этого в воспоминаниях подозреваемого без его согласия — значит, попрать все принципы, на которых держится человечество. К тому же, как определить границу, отделяющую реальные воспоминания от воображения? Кто поручится за достоверность воспоминаний? И зондаж, и мнемосканирование базировались на некоторых общих принципах, но отличались друг от друга так же, как, скажем, авиакар отличается от птицы. Зондаж запретили, и, по-моему, это был очень верный шаг.

Однако не бывает правил без исключения. В нашей ситуации зондаж был просто необходим, хотя данные, полученные с его помощью, не могли служить доказательством виновности. Насколько я знал из истории, за все время существования Ассоциации Миров этот метод применялся всего лишь несколько раз.

Сейчас нам предстояло присутствовать при зондаже Лайоша Ковача. Мы должны были узнать, откуда появляется в обитаемых мирах препарат «Льды Коцита» и кто производит его. Это было нужно не только нам, «полам». Это было нужно всему человечеству…

Конечно, не стоило особенно уповать на успех, а тем более на быстрый успех. «Во сне кто-то указывает мне, что я должна делать…» Это были слова Славии. Неведомый «кто-то», дающий указания зависящим от него людям, мог заблокировать воспоминания Лайоша Ковача. Могло вообще оказаться, что Лайош Ковач получал партии транквилизатора, находясь в некоем сомнамбулоподобном состоянии, и ничего не помнил о своих действиях. С теми семерыми нам повезло: их воспоминания о Лайоше Коваче удалось выявить, и произошло практически полное совмещение. Но те коммивояжеры не вступали в контакт с производителями транквилизатора, и не было нужды блокировать их память. А вот с Лайошем Ковачем, я был почти уверен, дело обстояло иначе…

Да, рассчитывать только на зондаж мог лишь закоренелый мечтатель-оптимист. Я же таким оптимистом давным-давно не был. Гораздо больше я надеялся на устроенный Патрисом Бохартом поголовный опрос населения и показ Лайоша Ковача по местным каналам поливидения. Возможно, нам удастся установить его маршрут.

— Даже если зондаж не пройдет, и никто ничего не сообщит, у нас останется наш «Скотленд-Ярд», — словно прочитав мои мысли, негромко сказал шагающий рядом Стан. — Пропашем все от полюса до полюса.

— Думаю, до этого дело не дойдет, — обернувшись, заметил чуткий на ухо Патрис Бохарт. — Ковач ведь не в межгалактической пустоте орудовал, а здесь, в Илионе. Кто-нибудь что-нибудь да видел. Кстати, вознаграждение обещано неплохое, департамент не поскупился.

«Скотленд-Ярд»… Вернее, метод Скотленд-Ярда. Классический пример из учебника. Задача: найти некий предмет, спрятанный в некоем объеме. Например, в комнате, заставленной мебелью. Принцип решения: все пространство комнаты делится на участки, и каждый участок прощупывается, что называется, с головы до пят. Разбирается пол. Простукивается, развинчивается, протыкается, расчленяется мебель. И так далее. Участок за участком, последовательно, от начала до конца. Если разыскиваемый предмет действительно находится в комнате, не найти его просто невозможно. И абсолютно неверно утверждение, что лучше всего можно его спрятать, не пряча, а просто оставив на видном месте и закамуфлировав под что-то другое. При правильно примененном методе Скотленд-Ярда не помогут никакие ухищрения — и искомое будет найдено.

Правда, в нашем случае речь шла не о комнате, а о целой планете. Но и возможностей у нас было побольше, чем у «полов» далекого прошлого. В случае необходимости можно было мобилизовать кадры и из других миров Ассоциации. Предприятие по производству транквилизатора «Льды Коцита» просто не могло остаться незамеченным даже будучи упрятанным в недра Серебристого Лебедя. Конечно, хлопоты в этом случае предстояли немалые, и не хотелось бы, чтобы дело дошло до применения метода Скотленд-Ярда… Но это уже зависело не от нас.

— Вот и наши «покои Мнемосины», — сказал Патрис Бохарт, когда мы, опустившись на лифте на шесть или семь этажей, оказались перед светло-коричневой дверью. — Ковач уже должен быть там. Пусть поможет нам Бог.

28 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. «ПОКОИ МНЕМОСИНЫ»

На огромном экране, заменявшем одну из стен «покоев Мнемосины», трепетало нечеткое изображение — воспоминания Лайоша Ковача. Сам он, усыпленный, полулежал в кресле под тускло блестящим колпаком сканирующего устройства мнемовизора. Оператор — молодой бородатый паренек в распахнутой полицейской куртке — сидел за пультом и, сосредоточенно сдвинув брови, поглядывал на экран, одновременно скользя пальцами по контактам. Я, Стан и Патрис Бохарт со своими ребятами расположились в креслах напротив экрана.

— Нич-чего не понимаю, — недоуменно произнес дубль-офицер. — Андрей, по-моему, ты влез не туда — это же не его воспоминания, а какого-нибудь прапрадеда!

Мы со Станом молча переглянулись и Стан задумчиво оттопырил губу.

На экране была городская улица — грязно-серые девяти — и десятиэтажные здания с какими-то палками на крышах. Кажется, это были громоотводы. Или старинные антенны для приема телевизионных передач. На зеленых газонах валялись обрывки бумаг. По тротуару шли люди, кое-кто — в очках. Да-да, в старинных очках! Вдоль дороги тянулись столбы с проводами, проезжали совершенно допотопные авто, от которых вился сизоватый дымок. К навесу подкатил вагон с двумя наклонными штырями на крыше — они каким-то образом крепились к проводам над дорогой и скользили по ним. Я вспомнил, что такой транспорт прошлого назывался то ли дилижансом, то ли троллейбусом.

Да, возможно это была память прапрадеда. Но возможно — и воспоминание самого Лайоша Ковача. «Я не меняюсь, Лео, я словно выброшена из времени…» Лайош Ковач некогда мог выторговать себе долгую-долгую жизнь… Я подумал, что средства от продажи транквилизатора «Льды Коцита» могли поступать именно на его банковский счет. По условиям договора (богатство, девственницы)… А он делился ими с другими… помощниками…

— Андрей, давай дальше! — нетерпеливо потребовал Патрис Бохарт. — Нам Илион нужен, Илион, понимаешь? А не эта старина! Ведь был же у тебя Илион, куда он подевался?

— Так ведь тыкаю наугад, господин Бохарт, — начал оправдываться оператор. — Сами ведь знаете, что никаких методик нет. Все вперемешку…

— Да знаю! — с досадой сказал дубль-офицер. — И все-таки поищи Илион, ведь был же Илион!

Оператор вздохнул и склонился над пультом.

…Битых четыре часа мы рылись в воспоминаниях Лайоша Ковача и пока не обнаружили ничего, заслуживающето внимания. Улицы Илиона, комната Ковача, обрывки полипередач, магазины, какие-то люди, полупустые маршрутники, жующие рты, собачьи бои, голые женские зады, вновь жующие рты, собачьи бои и малолюдные улицы… И все это — в полной тишине; мнемовизор не воспроизводил звуков.

Был уже глубокий вечер. Что ж, впереди целая ночь, а потом день, и следующая ночь…

— Ден, принеси чего-нибудь пожевать, каких-нибудь сосисок, — сказал Патрис Бохарт и посмотрел на меня. — Или пойдем поужинаем?

— Да нет, будем смотреть, пока не заснем, — ответил я. — Уж если взялись…

— Сколько сосисок брать? — спросил поднявшийся Ден.

— Побольше! — плотоядно произнес Патрис Бохарт. — И упаковку «Лесного ручья», только пусть немного подогреют.

Ден отправился за провизией, а Патрис Бохарт посмотрел на часы.

— Через десять минут вечерние новости. Снова его покажут, — он кивнул на безмятежно спящего Лайоша Ковача. — Господи, хоть бы кто-нибудь отозвался! С этой мнемотехникой можно провозиться до следующего года!

А на экране сменялись улицы, магазины, собачьи бои, жующие рты и обнаженные женские ноги…

Мы поглощали принесенные Деном сосиски с удивительно вкусными булочками, запивали их ароматным напитком «Лесной ручей» и копались, копались, копались в воспоминаниях Лайоша Ковача. Странные это были воспоминания — в них переплетались разные эпохи и разные миры. «Обещаем тебе счастливую жизнь на земле, а затем сойдешь во Ад и будешь вместе с нами проклинать Господа…» Я вглядывался в застывшее лицо Лайоша Ковача, я и верил, и не верил… Страшно было в это поверить…

На экране возникла неспокойная поверхность океана; волны бежали к серому горизонту, на неширокую палубу судна то и дело падали брызги.

— Он еще и любитель морских прогулок, — мрачно сказал Патрис Бохарт, прожевывая очередную сосиску.

Затем, ощутив, видимо, сигнал наручного транса, поднес его к уху, выслушал сообщение и неожиданно закашлялся, поперхнувшись сосиской.

— Есть! Есть! Понял! — прокричал он сквозь кашель, схватил бутылку «Лесного ручья» и начал делать большие глотки, а Рональд Ордин принялся хлопать его по спине.

Наконец дубль-офицер прокашлялся и отдышался, и его побагровевшее лицо вновь стало принимать нормальный цвет. Он допил свою бутылку и победоносно посмотрел на меня:

— Нашлись все-таки! Нашелся! Я же говорил, что он не в пустоте действовал, а в Илионе. У нас здесь народ любопытный. Его опознали! Сейчас порасспрашиваю.

Еще раз натужно кашлянув, Бохарт поднес к лицу руку с трансом. Помолчал немного, нетерпеливо подергивая коленями, потом, нахмурившись, сказал:

— Куда же он подевался? Что ему дома не си… — И тут же сменил тон: — Господин Хакасима? Это дубль-офицер Бохарт из городского управления полиции. Вы только что говорили с дежурным… Да-да, знаю… Да, Ковач… Лайош Ковач. Да, вознаграждение у нас… Нет, вам потом сообщат… Не беспокойтесь, мы от своих слов не отказываемся. Да, именно так — иначе лишились бы помощников. Господин Хакасима, повторите, пожалуйста, вашу информацию, я хочу кое-что уточнить… Да, обязательно, в ближайшее время. Не сомневайтесь, господин Хакасима…

Патрис Бохарт замолчал и стал слушать, а мы, затаив дыхание, смотрели на него. Оператор оторвался от пульта и с любопытством подался в нашу сторону. И только один Лайош Ковач оставался безучастным. А на экране продолжал колыхаться океан.

— Спасибо, господин Хакасима, — наконец с чувством сказал дубль-офицер. — Вы нам очень помогли. Нет-нет, не сомневайтесь. Мы вас известим. Что? Нет, я же говорю — в самое ближайшее время. Обязательно… Спасибо, господин Хакасима.

Патрис Бохарт заложил руки за голову, зажмурился, потянулся всем телом, потом ударил себя кулаками по коленям и с довольным видом обвел всех нас глазами:

— Итак, господа, позвольте доложить. Господин Хакасима только сегодня вернулся в Илион. Господин Хакасима, конечно же, поинтересовался вечерними новостями. И узнал нашего гостя, — последовал жест в сторону Лайоша Ковача. — У господина Хакасимы хороший прогулочный катер, и господин Хакасима любит кататься с сыном до ближайших островов. Из Зеленой бухты, это по ту сторону пляжной зоны, за старым казино.

— И в той же Зеленой бухте стоит катер Лайоша Ковача, — вставил Рональд Ордин.

— Именно! — воскликнул дубль-офицер. — Ради такой информации не грех было и подавиться сосиской. Так вот, господин Хакасима несколько раз видел, как Ковач отправляется в путь или встречал его в прибрежных водах.

Я взглянул на экран: океана там уже не было, а было какое-то многолюдное застолье, причем одежда присутствующих женщин и мужчин смахивала на одеяния персонажей исторических фильмов о Земле до периода нуль-перебросок.

— В последний раз господин Хакасима встретил катер Ковача неподалеку от острова Двух Разбитых Сердец где-то с месяц назад, — воодушевленно продолжал Патрис Бохарт. — Точнее он не помнит. Ковач направлялся в открытый океан, за Прибрежный Пояс. А катер у него подходящий.

«Надо снять показания с курсографа катера Ковача, — подумал я. — Тогда будет ясно, куда он совершает морские прогулки».

— Курсограф, — сказал Стан.

Это прозвучало одновременно со словами Рональда Ордина:

— Посмотрим по курсографу.

— Парни, вы мне нравитесь! — Бохарт улыбнулся широкой улыбкой. — В унисон! Зеленая бухта, это какой участок?

— Девятый, — незамедлительно отозвался Деннис Платт. — Старое казино — это девятый участок.

— Так, парни, приступаем к делу. — Бохарт вновь ударил себя кулаками по коленям. — Ден, разузнай регистрационный номер катера Ковача и дай задание девятому участку: пусть снимут курсограммы за последние три-четыре месяца и перебросят сюда, на наши компы. А ты, Рон, как только будет ясность, запроси данные мониторинга тоже месяца за три-четыре — посмотрим, что он там делал и кто еще туда наведывался.

— Скрытое производство на одном из островов? — с сомнением произнес Рональд. — И никто ничего не заметил? Высока ли степень вероятности?

— Вот и посмотрим, — отозвался Патрис Бохарт. — Давайте, парни, вперед! А мы продолжим. Андрей, шарь дальше, ищи остров. Теперь нам нужен остров!

Деннис и Рональд ушли из «покоев Мнемосины». Оживленный дубль-офицер с удовольствием принялся жевать еще одну сосиску. Стан исподлобья глядел на экран и, как мне показалось, о чем-то размышлял. Я тоже вновь перевел взгляд на экран — там расстилалась речная долина; на желтом песке, раскинув загорелые ноги, лежали на спине обнаженные женщины, закрыв лица белыми платками. На обрамляющих долину холмах теснились деревья, вдали бродили в траве лошади, помахивая хвостами. В глубине бледно-голубого неба неспешно перемещался летательный аппарат с крыльями (кажется, самолет), оставляя за собой белую полосу инверсионного следа. Сияло небольшое желтое солнце. Где это было? Когда?..

— Сдается мне, у него сплошные фильмы в голове, — заметил Патрис Бохарт.

Однако я думал иначе.

Я оценил идею Бохарта в отношении данных мониторинга. Поверхность Серебристого Лебедя, как и поверхность других обитаемых миров, постоянно просматривалась со стационарных космических спутников — и если будет определен остров, на который совершал поездки Ковач, мы сможем установить, где он высаживался на берег и, возможно, проследим его путь… куда? К подземному заводу? Я разделял сомнения Рональда на сей счет. Вряд ли там находится подземный завод. Скорее всего, пока неизвестный нам остров — это пункт, где происходит передача транквилизатора от поставщика распространителю. То бишь Ковачу. Что ж, по данным мониторинга мы установим, откуда доставляется на остров транквилизатор. И выйдем к концу цепочки. Должны выйти…

Самолет исчез в небесной голубизне, белый след расползался над долиной. Упал в воду кусок глины, отломившись от обрывистого берега. Вдали все так же неспешно переходили с места на место лошади, опустив головы в траву.

Стан посмотрел на меня и в его глазах я увидел растерянность, недоверие и страх. Никто, кроме нас двоих, не слышал предсмертных слов Славии. Никто, кроме нас двоих, не строил никаких невероятных, совершенно, казалось бы, нереальных предположений. Всем было все ясно, так же, как дубль-офицеру Патрису Бохарту: есть преступные производители транквилизатора «Льды Коцита», есть скрытое предприятие; найти путь к предприятию, выявить производителей, схватить — и отдать под суд. Обычная, вполне решаемая полицейская задача.

Но если производителей невозможно схватить?.. Как поступить, если вдруг действительно планета с таким красивым названием — Серебристый Лебедь (лебедь… самая светлая из всех птиц!) — окажется средоточием нездешней тьмы?..

Мы просидели в «покоях Мнемосины» еще часа два и Патрис Бохарт дожевал все сосиски и булочки, когда вернулся Деннис Платт.

— Ну что? — нетерпеливо спросил вскочивший на ноги Бохарт. — Установили?

— Да. — Платт подошел к компу, вызвал картинку. — Маршрут постоянно один и тот же.

На экране возникли схематические контуры островов, разбросанных по океану. Огибая их, тянулась далеко на запад белая линия — путь, который проделывал катер Лайоша Ковача. Линия упиралась в одинокий небольшой остров, очертаниями напоминающий полумесяц с закругленными рогами.

— Остров безымянный, — повернувшись к нам от экрана, пояснил Ден. — За четыре последних месяца Ковач совершил четыре поездки. Условный квадрат двадцать восемь-тридцать четыре.

— Так! — Бохарт энергично потер ладони и произнес в транс: — Рон, немедленно запрашивай данные мониторинга. Квадрат двадцать восемь-тридцать четыре, безымянный остров. Пусть будет островом Ковача! Сбрасывай данные прямо сюда, к Мнемосине. Выборочно, при наличии объектов. Только быстрее, руки чешутся!

Его азарт передался нам со Станом. Мы больше не смотрели на экран с воспоминаниями Ковача; мы смотрели на экран компа, ожидая, когда схема океана с островами сменится изображением, сделанным с космического спутника и переданным в хранилище информации.

— А островок-то совсем рядом с фронтиром, — пробормотал Патрис Бохарт. — Ден, ну-ка выясни, нет ли там исследователей?

Заметив, что оператор оставил свой пульт в покое и тоже с интересом рассматривает схему, он добавил:

— А ты, Андрей, продолжай, продолжай, не обращай на нас внимания. Одно другому не мешает.

Ден проделал несколько манипуляций пальцами над панелью компа и сообщил:

— Остров безлюден. Первое и последнее зафиксированное посещение — группа Макдивитта, девяносто семь лет назад, стереотипные анализы и тесты. Стационарной базы не было, длительность исследований — двадцать четыре дня.

— А потом, стало быть, начались посещения незафиксированные, — сказал Патрис Бохарт, вышагивая по «покоям Мнемосины». — И с целью отнюдь не исследовательской.

Я вспомнил странную историю о печальной судьбе исследователей фронтира на Серебристом Лебеде и задал вопрос:

— Скажите, Патрис, а вы ничего не слышали о том, что побывавшие на фронтире впоследствии кончают жизнь самоубийством?

Патрис Бохарт резко остановился и изумленно воззрился на меня:

— Откуда у вас такая информация, господин Грег?

— Но это действительно так?

— Н-не знаю, честно говоря, — озадаченно ответил дубль-офицер. — Собственно, насколько мне известно, на фронтир сейчас никого специально не посылают. То есть экспедиции продолжают работать, но участие в них — дело сугубо добровольное. Я не располагаю достаточной информацией — не наш это профиль, — но, по сообщениям, людей там очень мало. Установлены приборы, данные передаются на материк… У нас, в Илионе, самоубийства, конечно, происходят, но мы как-то не связывали их с предыдущей работой… Во всяком случае, на моей памяти… — Патрис Бохарт подошел ко мне. — Это официальные данные, господин Грег?

— Официальных данных у меня нет, — ответил я. — Так, разговоры…

— Это стоит проверить, — задумчиво сказал Бохарт. — Если и в самом деле… Надо проанализировать статистику. Вот закончим с этими, — он кивнул на безмятежно спящего Лайоша Ковача, — и займемся… Ага, началось!

Он ткнул пальцем за мою спину. Я повернулся к компу. На экране появилось сделанное сверху изображение океана и острова — серо-зеленого полумесяца, затерявшегося среди водного пространства, отливающего тусклым стальным блеском. Внутренний изгиб полумесяца желтел полосой пляжа; то здесь, то там торчали из песка каменные глыбы, некогда скатившиеся с вздымающихся за пляжем скал. Скалы поросли лесом, но их вершины, которые, расталкивая деревья, упорно и безнадежно тянулись к небу, были голыми, как поверхность какого-нибудь астероида. Наружная сторона полумесяца, его округлая спина, представляла из себя каменный массив, изрезанный узкими извилистыми проходами, упирающимися в отвесные стены. Волны неустанно хлестали каменную спину полумесяца, разлетаясь облаками брызг, но ни на мгновение не прекращая свое монотонное занятие. О том, чтобы причалить здесь к берегу, не могло быть и речи.

Примерно две трети поверхности острова Ковача было покрыто лесом, а ближе к одному из его округлых рогов густые заросли перемежались каменистыми ложбинами, притаившимися в окружении серых безжизненных скал.

Именно к этому, покрытому проплешинами рогу, и приближался, уверенно скользя над волнами, быстроходный оранжево-белый катер. Подойдя к пологому берегу, он отключил воздушную подушку и с разгона выскочил на песок. Спустя несколько секунд из оранжевой рубки вышел человек в длинной черной куртке, с большим заплечным мешком, и по выползшему из носовой части катера трапу спустился на берег.

— Рон, дай увеличение, — сказал Бохарт в приемник транса. — Единицы на три.

Изображение мигнуло, приблизилось, и стало ясно, что одинокий мореплаватель — это именно Лайош Ковач. Оглянувшись на катер, он поправил мешок за спиной, пересек прибрежную полосу и, размеренно шагая, скрылся в зарослях, окутывающих пологие склоны.

— За товаром отправился, — удовлетворенно прокомментировал Патрис Бохарт.

Затаив дыхание, все мы, включая оператора, напряженно смотрели на экран компа, ожидая дальнейшего развития событий. Но Ковач все не появлялся. Волны с удручающей назойливостью атаковали берег; катер на берегу казался инородным телом в царстве дикой природы; заросли чуть заметно шевелились под ветром…

— Вот он! — воскликнул Стан.

Черная фигура вынырнула из чащи, прошла краем проплешины-ложбины и вновь скрылась под непроницаемым пологом переплетенных ветвей.

— Если он будет двигаться тем же курсом, то выйдет вон на то небольшое плато, — сделал вывод Бохарт. — Где-то там, между скалами, есть проход.

Мы вновь замерли в ожидании, но Лайош Ковач так и не вышел на плато. Во всяком случае, мы его не видели. А увидели мы его только минут через двадцать пять-тридцать, уже на обратном пути. Он опять пересек ложбину, спускаясь к берегу, и заплечный мешок его был полон.

— Так, господа, — удовлетворенно произнес Бохарт. — Судя по времени, он загрузился именно на том плато. А прошел либо по туннелю, либо по выемке под скалами.

Я был согласен с Бохартом. Перед глазами у меня стояло мое недавнее видение: россыпь серых глыб в ложбине, высокие, покрытые трещинами стены обнаженных скал и темное пятно входа в пещеру…

Лайош Ковач вышел на берег и, тяжело ступая, направился к катеру. Поднялся на палубу, открыл дверь рубки. Трап, как змеиный язык, втянулся внутрь судна, катер оторвался от грунта, завис над берегом, взметая тучи песка, и, пятясь, соскользнул в воду. Развернулся и, набирая ход, помчался к далекому горизонту, приминая воздушной подушкой взлохмаченные гребни волн.

— Так, господа, — громко повторил Патрис Бохарт. — Любая задача при должном подходе в конце концов поддается решению. Будем смотреть дальше.

И мы продолжали смотреть. Мы смотрели долго. Мы вновь видели полумесяц острова в обрамлении волн и летящий над океаном катер Ковача. Ковач поднимался по склону в своей неизменной черной куртке и с заплечным мешком, и исчезал в зарослях. Появлялся на кромке ложбины, вновь исчезал и возвращался на берег. Казалось, мы смотрим повтор первой передачи со спутника.

Хотя были и изменения. В третьей передаче океан был почти спокоен, светило солнце, ложбины были перечеркнуты тенями скал, и в разных местах на поверхности каменных исполинов сверкали россыпи каких-то минералов.

Всего мы увидели четыре передачи, главным героем которых являлся Лайош Ковач.

Патрис Бохарт молчал, скреб бритую голову, дергал себя за усы и все больше мрачнел. И только когда катер Лайоша Ковача в четвертый раз устремился от острова к горизонту и изображение на экране компа исчезло, он деревянным голосом спросил:

— Рон, это все? А другие объекты остров не посещали?

Выслушав ответ, он отсутствующим взглядом посмотрел на меня и медленно, взвешивая свои слова, сказал:

— За четыре месяца остров, кроме катера Ковача, не посетило ни одно судно, вообще ни одно средство доставки сырья — будь то хоть авиакар, хоть авто, хоть саланганский космический челнок, хоть субмарина — ее бы и под водой засекли. В туннели под океанским дном верится слабовато. Значит, что? — Он спять посмотрел на меня; теперь его взгляд был более жизнерадостным. — Первое: запасов сырья для производства транквилизатора хватает больше, чем на четыре месяца, и необходимости в его подвозе не было. Если мы просмотрим данные мониторинга не за четыре месяца, а за год, то обнаружим прибытие транспорта.

— Возможно, обнаружим, — вставил Стан. — А возможно, и не обнаружим. По причине отсутствия предполагаемого скрытого предприятия.

— Согласен, — неожиданно легко уступил Бохарт. — Но не исключен и такой вариант, что предприятие работает на местном сырье. Без персонала, при дистационном управлении с материка. Или по долгосрочной программе. Это второе. Может ли быть что-то третье?

— Может, — сказал Деннис Платт. — Если предположить, что остров все-таки не производственная база, а место передачи товара.

— А товар приносят птицы? — с иронией спросил Бохарт. — Что-то я не видел там птиц.

— Нет, не птицы, — спокойно ответил Ден, не реагируя на иронию. — Нуль-переброска. Кто-то осуществляет нуль-переброску.

— Ты хочешь сказать, что там, на плато, смонтирована приемная аппаратура? — В голосе Бохарта вновь звучала легкая ирония. — Насколько я разбираюсь в механизме обеспечения нуль-перехода, размещенная на острове приемная аппаратура была бы видна издалека. И уж тем более со спутника. А утечку энергии просто нельзя было бы не заметить.

— Наука не топчется на месте, зто факт общеизвестный, — возразил Ден. — Старинные компы занимали чуть ли не целый дом. А сейчас?

Бохарт хлопнул себя по коленям:

— Хорошо! Сколько людей — столько версий. Господа, — обратился он ко мне и Стану, — вы что-нибудь добавите?

Стан пожал плечами:

— Я уже сказал. Идея о нуль-переброске, по-моему, неплоха. А вообще лучше всего разобраться на месте. — Он на мгновение посмотрел в мою сторону и тут же опустил голову.

Бохарт удовлетворенно хмыкнул и перевел взгляд на меня. Глаза его возбужденно блестели.

Никаких идей в дополнение к уже высказанным я предложить не мог. Меня не покидало видение пещеры. Что находилось там, в ее темной глубине? Неведомая пещера почему-то и страшила меня, и влекла к себе. Влекла к себе!

И внезапно вспомнилось то ли прочитанное, то ли услышанное когда-то древнее изречение: «Любопытство — хорошая штука, но немало антилоп погибло, остановившись поглядеть на шляпу охотника»…

И тут я разозлился. Дрожать от страха за собственную жизнь? Нет, не дождется этого никто, кем бы он ни был: человеком, светлым духом или самим Дьяволом!

«Ты ведь считаешь себя мужчиной, Леонардо-Валентин, — сказал я себе, — так будь же им. Конец цепочки совсем близко».

Еще я подумал о тех, кто покончил с собой. Но они работали на фронтире и по ту сторону фронтира довольно долго, а нам предстоял всего лишь осмотр небольшого плато. Это не должно было занять много времени. Конечно, можно было для страховки оснаститься какими-нибудь самоходными скафандрами из карьеров Салангана, но я был убежден, что если действительно существует зависимость между пребыванием на фронтире и последующими самоубийствами, то не помогут и не защитят никакие скафандры. И никакие силовые поля. Нечто воздействовало на психику (если вообще было это «нечто»), а не на телесную оболочку человека. Я был уверен в том, что краткосрочное пребывание на острове не принесет нам вреда; эта уверенность, как и ранее, рождалась не в глубинах моего существа, а словно бы шла откуда-то извне и никогда еще меня не подводила. Подлететь к тому плато, опуститься, быстро отыскать пещеру…

— Пещера, — внезапно сказал я. — Там должна быть пещера под скалой, я видел. Еще в Кремсе. У себя дома.

Патрис Бохарт некоторое время с изумлением и уважением смотрел на меня, потом медленно покивал:

— Экстрасенсорное восприятие. Интересно… Мне приходилось сталкиваться. Что ж, господа, — он привычно уже для меня с силой хлопнул себя по коленям, — все мы сходимся на одном: нужно лететь на остров и все установить на месте. Найдем пещеру, прощупаем аппаратурой и тогда определятся наши дальнейшие действия. Возражений не будет?

Никто из нас не возражал.

— Рон, давай сюда, — сказал Патрис Бохарт в транс, потом повернулся к оператору и застывшему в кресле Лайошу Ковачу. — Андрей, можешь отдыхать до нашего возвращения. Ковача — в камеру.

На экране вновь метались по рингу огромные дерущиеся псы, а вокруг бесновалась толпа. Потом изображение резко исчезло и бородатый паренек-оператор, вскочив из-за пульта, принялся возиться с колпаком сканирующего устройства, нависшим над головой Лайоша Ковача.

Патрис Бохарт тоже встал и деловито поддернул рукава свитера:

— Предлагаю вылетать прямо сейчас. Думаю, впятером мы вполне управимся.

— И что мы там будем делать ночью? Любоваться звездным небом и слушать музыку прибоя? — спросил Деннис Платт с таким же оттенком иронии, который недавно звучал в голосе Патриса Бохарта.

Дубль-офицер непонимающе посмотрел на него, потом с досадой дернул себя за ус:

— Ладно, побездельничаем немного, но на рассвете мы уже должны быть там!

29 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ОСТРОВ У ФРОНТИРА

Подремав на диванах в холле, мы, перекусив и вооружившись эманаторами и регистрирующей аппаратурой, забрались в авиакар и взяли курс на северо-запад, к острову Ковача. Какое-то странное неопределенное тревожное предчувствие не покидало меня. Предчувствие беды? Нет. Пожалуй, нет… Я не ощущал угрозы, дело было не в угрозе… Что-то другое слабо сигнализировало о себе, но я никак не мог понять, что же именно не давало мне покоя. Непрерывный будоражащий сигнал звучал в моей голове. Вероятно, сказал я себе, последние печальные события расшатали твои нервы, Лео Грег, и все представляется тебе в мрачных тонах. Если отныне это станет обычным твоим состоянием, Лео Грег, тебе надо будет уходить из полиции и подыскивать другое занятие.

Стан тоже выглядел не особенно веселым, но в его взгляде читалась решимость сломать хребет любой трудности или опасности. Дубль-офицер Патрис Бохарт и его коллеги-помощники были возбуждены; они шли по следу и были уверены, что след ведет в нужном направлении.

Распахнув куртки, мы сидели в креслах вдоль бортов авиакара, а снаружи простиралась промозглая темнота, наполненная падающим с небес, с крыльев Серебристого Лебедя, мокрым снегом. Погода была не из самых приятных — не в пример теплому летнему дождю…

Мрак постепенно редел, свет вновь, как всегда, выходил победителем в извечной борьбе с темнотой. Еще ничего не видно было вокруг, но чувствовалось, что еще немного — и наступит утро. Обязательно наступит утро.

К острову мы, как и рассчитывал Патрис Бохарт, подлетели на рассвете, когда внизу уже проявилась из тьмы серая беспокойная поверхность океана. Здесь снега не было, и остров лежал перед нами, как на ладони, точно такой, каким его видел «глаз» космического спутника — горбатый полумесяц, ощетинившийся скалами. Удивительно, но даже в это отнюдь не летнее время года заросли не сбросили листву, только из зеленых превратились в желто-бурые. Правда, мы находились уже далеко от Восточного континента, и здесь был совсем другой климатический пояс.

— Вот оно, плато! — торжественно произнес Патрис Бохарт, уткнувшись лбом в прозрачный борт авиакара. — Садимся по центру — и вперед!

Авиакар завис над скалами, скользнул вбок и вниз, еще раз завис, теперь уже над сравнительно ровной поверхностью, усеянной угловатыми глыбами (следами землетрясений?), и мягко, без толчка, окончил свой полет.

— Так, парни, забирайте аппаратуру, — распорядился дубль-офицер, обращаясь к Рональду и Деннису.

Руководство операцией я предоставил ему; все-таки он был здесь хозяином, а мы со Станом — гостями. И помощниками.

— Расходимся по радиусам, — продолжал Бохарт, — в пределах видимости соседей с обеих сторон. Каждый обследует свой сектор слева направо. Связь, естественно, по трансу. Обнаруживший пещеру собирает остальных, один туда не лезет. Выходим!

Мы один за другим выбрались из авиакара на скользкие и влажные от утренней сырости камни. Рональд и Деннис закрепили поверх курток широкие пояса с «всевидящим оком» — так мы называли ультраскопы, способные заглянуть глубоко под землю.

— Проверить оружие, — скомандовал Патрис Бохарт и первым перебрал пальцами сенсоры своего черного короткоствольного эманатора.

Мы все проделали ту же процедуру. Эманаторы были весьма приличным оружием, способным при полной мощности если не продырявить скалу, то нанести ей солидный ущерб. Применялись они не часто — в этом не было необходимости, — но Бохарт настоял, чтобы наша группа вооружилась именно эманаторами. «Лучше перестраховаться, руки не оттянет», — говорил он и был, конечно, прав. Эманатор действительно не оттягивал рук — при убранном телескопическом стволе он удобно размещался во внутреннем кармане куртки. Насколько я помнил, всерьез эманаторы применялись всего лишь раз — во время путча Черных Магистров на Полете Цапли, — но были на вооружении в управлениях полиции многих планет Ассоциации.

Распределив направления, мы неторопливо начали расходиться от условного центра, которым был наш авиакар, к окружающим плато скалам. Моими соседями слева и справа были Рональд Ордин и Стан.

— В одиночку в пещеру не соваться! — раздался из транса голос Патриса Бохарта. Дубль-офицер счел своим долгом еще раз напомнить нам о примерном поведении. Нет, что бы там ни говорили непосвященные, а я буквально каждый день еще и еще раз убеждался, что в нашей системе работают очень симпатичные парни!

Земля между камнями была твердой, бурой, утыканной короткими тонкими стерженьками казавшейся мертвой травы. Небо посветлело еще больше, в сплошной облачности появились трещины и разрывы. Облака постепенно меняли цвет, из серых становились рыжеватыми, и я был уверен, что когда мы найдем пещеру, над головами у нас будут витать клочья рыжих облаков, рыжие клочья, которые я уже видел однажды. Тогда мы со Станом сидели на полу в моем кабинете и поминали мою Славию, и пили за то, чтобы не было тьмы…

Скалы приближались, их бока были изрезаны трещинами и узкими проходами, и в одном из этих проходов и находилась пещера. Стояла странная безжизненная тишина, сюда не долетал шум прибоя. Воздух застыл, воздух словно не пропускал никаких звуков… Воздух был наполнен тревогой, и я вдруг понял, что снова волнуюсь, как на первом самостоятельном задании.

«Хватит, хватит! — сказал я себе. — Оставь эмоции на потом».

Рональд уже дошел до скал и скрылся в расселине. Стан стоял перед каменной стеной и, медленно поворачивая голову, рассматривал ее. Я оглянулся. Патриса Бохарта не было видно — он тоже забрался в какой-нибудь проход, — а Деннис брел вдоль своей скалы слева направо, как мы и условились. Авиакар застыл посреди плато диковинным животным, еще не проснувшимся в этот рассветный час.

— Все в порядке? — спросил Бохарт. — Давайте по очереди. Стан?

— В порядке, — отозвался Стан.

— Нормально, — это был Деннис.

— Не волнуйся, Патрис, — сказал я.

— Господин Ордин, у вас проблемы со слухом? — после небольшой паузы осведомился Бохарт.

— Проблем нет, господин Бохарт, — наконец-то дал о себе знать Рональд. — Просто я влез в один тупичок и зацепился «оком». Сейчас пытаюсь выбраться.

— Ну-ну, — сказал Бохарт. — Если что, зови на помощь. Вытащим.

— Уже вытащился, — вновь отозвался Рональд.

— Главное — не засунуть, а вовремя вытащить и не зацепиться, — изрек Стан.

— Именно! — воскликнул Бохарт. — Запоминай полезные советы, Рон.

— Опять засовываюсь, — сообщил Рональд. — Тут какое-то боковое ответвление.

— Давай, только не застрянь, — сказал Бохарт.

Голоса в моем трансе умолкли. Не знаю почему, но от неуклюжей шуточки Стана ко мне вернулось спокойствие. Утих далекий будоражащий сигнал, воздух перестал казаться мертвым, и не тревожила больше царящая вокруг тишина. Что-то крохотное, серое выпрыгнуло из-под моих ног и замерло на камне неподалеку. Приглядевшись, я понял, что это какое-то здешнее насекомое с тонкими лапками и прозрачными крылышками. Я сделал шаг к нему — и насекомое, затрепетав крылышками, запрыгало по камням, удаляясь от меня. Значит, здесь кроме растительной, была и другая жизнь! Не таким уж необитаемым оказался этот остров.

Дойдя до скалы, я направился к ближайшей расселине и протиснулся в нее. Она могла быть тупиком, а могла быть и ходом к пещере, и вывести сквозь кольцо скал в заросли, сбегающие к берегу, где оставлял свой катер Лайош Ковач. Расселина, извиваясь и постепенно расширяясь, вела в глубь скалы. Дно ее понижалось, его пересекали трещины, и я еще раз подумал о том, что здесь не обошлось без землетрясения, давнего землетрясения той поры, когда Серебристый Лебедь был еще едва оперившимся космическим птенцом. Возможно, остров был частью континента, некогда сгинувшего под водами океана. В один далеко не прекрасный день сотряслись недра планеты, разверзлось океанское дно — и гигантские волны в одно мгновение уничтожили цветущий континент и похоронили в пучинах память о цивилизации, просуществовавшей десятки тысяч лет, память о разумных существах, переселившихся сюда с другой планеты, ставшей непригодной для жизни. Серебристый Лебедь назывался тогда не Серебристым Лебедем, имя его было Диллин, да, именно так: Диллин, с ударением на последнем слоге. Переселенцы были высокоразвитой расой, способной на многое… но их эксперименты по психоэнергетическому воздействию на ядро планеты с целью изменения наклона оси Диллина привели к катастрофе. Они погибли в спровоцированном ими же самими катаклизме, но уцелели созданные ими в глубине Западного континента лаборатории, в которых до катастрофы изучалось воздействие Духа на Материю. Немногочисленный персонал не смог положить начало новой цивилизации… Много веков прошло с той поры, давно разрушились лаборатории, и получивший свободу Дух, отравленный Материей, покинул область Света и погрузился в область Тьмы. И зародившаяся антижизнь медленно двинулась по пространствам Серебристого Лебедя, тесня и уничтожая все живое…

Я добрался до конца прохода и оказался в тупике. Пещеру следовало поискать в другом месте.

Диллин… Древняя цивилизация… Катаклизм… Дух, отравленный Материей…

Что это было? Откровение? Моя собственная разгулявшаяся ни с того ни с сего фантазия?

Диллин… Нет, я никогда не слышал этого слова.

«И придумал его, — сказал я себе. — Придумал историю о Духе и Материи, и об антижизни, потому что ты, Лео Грег, очень хочешь найти объяснение… но только не такое безнадежное и ужасающее, как предположение о царстве Тьмы, где правит тот, кто был когда-то одним из приближенных к Господу…»

Я повернулся и пошел назад. Здесь не было пещеры.

— Парни, поработайте с «всевидящим оком», — предложил Патрис Бохарт.

— Сейчас попробую, — ответил Деннис.

— Тут нет никаких признаков артефактов, — сказал Рональд, — но проверить можно.

Пока они молчали, я забрался в следующий проход и почти сразу наткнулся на скальный монолит. Развернулся, выкарабкался и направился дальше, к очередной узкой щели. В отдалении Стан отряхивал куртку. Наших коллег не было видно — они бродили по каменным лабиринтам.

— Ну, что вы там увидели? — нетерпеливо спросил Бохарт. — Сначала ты, Рон.

— Ничего. Ни одной полости, не говоря уже о каких-либо искусственных образованиях.

— То же самое, — лаконично подтвердил Деннис.

— Ладно, — после довольно долгого молчания сказал Бохарт. — Продолжим. Ультраскопы не выключайте, пусть глазеют. Господин Грег, не унывайте! Пещера не иголка, отыщем.

— Я в этом не сомневаюсь, Патрис, — ответил я. — Но, по-моему, нам следует изменить методику поисков. По этим щелям можно лазить очень долго.

— Давайте свое предложение, — оживился Бохарт. — Хотя стоп! Понял! Пройтись на каре над скалами и пощупать ультраскопом. Гнать меня надо из полиции! Я правильно говорю?

— Насчет «гнать» — вряд ли, а насчет «полетать и пощупать» — именно это я и имел в виду.

— Балл твой, Лео, — включился в разговор Стан. — А я только что хотел предложить спуститься на берег и пойти маршрутом Ковача, поискать следы. Позволь выразить благодарность от имени нашей группы.

— Значит, вылезаем из этих дебрей и возвращаемся к кару, — подытожил дубль-офицер.

Когда мы все вновь собрались у авиакара, Бохарт распорядился:

— Рон, залезай и иди на малой скорости по кругу. А Ден с тобой за компанию, чтобы не скучно было. И продублирует на всякий случай. А мы здесь посидим, подышим свежим воздухом.

В подтверждение своих слов он сел на камни, обхватил руками колени и сделал несколько глубоких вдохов. Рон и Ден забрались в авиакар, машина взмыла над нашими головами, понеслась к скалам, словно засиделась на земле, но тут же сбавила ход и степенно пошла по кругу над самыми вершинами.

— С максимальным захватом, парни. — Бохарт вскочил на ноги. — С максимальным!

Я, Стан и Бохарт стояли плечом к плечу, наблюдая за неторопливым полетом авиакара. Он не преодолел еще и трети окружности, когда из наших трансов раздался возглас Рональда:

— Есть!

— Отлично! — Бохарт потряс сжатым кулаком. — До конца, парни, до конца!

Авиакар сделал круг и направился к нам.

— Больше ничего, — сообщил Рональд. — Единственная полость.

— А нам больше и не нужно, — ответил Бохарт. — Это она!

Авиакар опустился рядом с нами, а я посмотрел на окончательно проснувшееся небо. По нему ползли клочья рыжих облаков.

Мы обступили Рональда сразу же, как только он выбрался из авиакара.

— Где? — выдохнул Бохарт.

Рональд включил изображение на круглом экранчике ультраскопа и передвинул курсор на темное изогнутое пятно, похожее на запятую.

— Вот. Она вон там. — Он показал рукой направление. Это был сектор Бохарта.

— Не успел добраться! — Дубль-офицер покачал головой. — Ладно, вперед, теперь доберемся.

— Если отсюда можно пройти, — заметил Деннис из входного проема авиакара. — Ковач-то шел с другой стороны.

— Сейчас увидим! — Бохарт нетерпеливо махнул рукой. — Не получится — и мы тоже зайдем с другой стороны. Вперед, к финишу!

Он ринулся к скалам, огибая каменные глыбы, и мы поспешили за ним.

— Между прочим, пещера пуста, — громко сказал Рональд ему вдогонку. — «Око» ничего не увидело, а ниже — сплошной камень.

— Разберемся! — бросил Бохарт, не замедляя шага.

Внезапно меня вновь охватила тревога. Ничего не изменилось вокруг, но чем ближе я подходил к скалам, тем тяжелее становилось на душе. Догнав Бохарта, я спросил его:

— Послушайте, Патрис, вы ничего не чувствуете?

— Чувствую, — недовольно ответил он. — Найдем пустую пещеру, без товара. И будем ломать головы, как этот товар там появлялся. Ведь не с неба же падал!

— А почему бы и нет? — сказал поравнявшийся с нами длинноногий Деннис. — Именно с неба. Простенький дистанционно управляемый аппарат со специальным покрытием. Невидимка. В том смысле, что спутник его просто не видит.

Патрис Бохарт резко остановился, словно налетел на скалу.

— Это идея, Ден! Осмотрим пещеру — и еще раз затребуем данные мониторинга. Пропустим через анализатор и посмотрим.

«Ты старая развалина, Лео Грег, — уныло подумал я. — Тебе срочно нужно брать отпуск, удалиться к какому-нибудь тихому озеру, ни о чем не думать и глотать транквилизаторы… «Льды Коцита», например — ты ведь никому не желаешь зла… сознательно… А подсознательно?»

Тревога моя вовсе не походила на то болезненное и острое ощущение близкой опасности, которое я испытал на Журавлиной Стае перед выстрелом по моему авто в сосновом лесу. Когда стреляла Славия… Просто ныло что-то внутри, и это действительно могло быть связано с моим не самым лучшим душевным состоянием…

Когда мы дошли до скал и сверились с «всевидящим оком», оказалось, что вход в пещеру может находиться в любом из доброго десятка проемов, ведущих в скальную толщу.

— Будем шарить в каждом, пока не найдем, — сказал Бохарт и первым исчез в проеме.

Сосредоточенный Стан молча забрался в расселину по соседству. Рональд опять рассматривал изображение на экране ультраскопа, а Деннис, подпрыгнув, ухватился руками за каменный выступ, подтянулся и начал взбираться на скалу. Мне никуда не хотелось лезть, а хотелось мне лечь на спину, раскинуть руки, закрыть глаза и провалиться в забытье без сновидений. Я присел на корточки, закрыл глаза — и тут Стан по трансу сообщил:

— Нашел! Идите сюда.

— Сейчас, сейчас, — сразу же отозвался Бохарт.

Я поднялся и вслед за Рональдом направился к проему. Сверху посыпались мелкие камешки — это торопливо спускался со скалы Деннис.

Пробравшись коротким извилистым проходом, усыпанным небольшими обломками, мы с Рональдом оказались на маленькой площадке, полузакрытой сверху каменным козырьком. Проход, понижаясь, вел дальше, за кольцо скал, а в углублении темнел вход в пещеру — точно такой, каким он был в моем недавнем видении. Стан, согнувшись, стоял сбоку от него, упираясь руками в колени, и всматривался в темноту. Да, это был тот самый вход…

Патрис Бохарт появился вслед за Деннисом, расстегнул куртку и снял с пояса фонарь.

— А ну-ка, посмотрим, что там у нас!

Мощный световой поток разогнал темноту, световое пятно методично обшарило стены, пол, невысокий потолок, скользнуло в дальний конец пещеры, туда, где она делала поворот, образуя хвостик запятой.

— Ничего, — разочарованно сказал Бохарт и, пригнувшись, нырнул в пещеру.

Мы вошли вслед за ним. В пещере можно было стоять в полный рост, едва не касаясь головой потолка. Было в ней холодно и как-то неуютно.

— Ничего, — повторил Бохарт, тщательно высвечивая все вокруг. — Никаких сокровищ древних королей. И королей тоже нет.

Он двинулся дальше, к повороту, поводя фонарем из стороны в сторону. Стан, Рональд и Деннис бродили, обшаривая углы, неподалеку от входа, там, куда доставал утренний свет, а я пошел вместе с Бохартом.

— Рон, проверь еще раз ультраскопом, — обернувшись, сказал дубль-офицер. — Чтобы сомнений не оставалось.

За поворотом пещера сузилась и вскоре окончилась клинообразным тупиком — точь-в-точь как хвостик запятой. И это было все.

— Финиш, господин Грег, — вздохнул Бохарт. — Будем искать другие варианты. Два уже есть: возня с Ковачем и летуны-невидимки. Придумаем и еще что-нибудь, не в первый раз.

Он повернулся и направил луч фонаря к выходу, а я продолжал смотреть в темноту тупика. И что-то мне там померещилось… Будто бы мелькнул там какой-то отблеск… Даже два: золотистый — и багровый.

Еще ничего не успев подумать, я невольно шагнул к этим уже пропавшим отблескам, шагнул, хотя вовсе не собирался этого делать…

Сзади раздался оклик Патриса Бохарта:

— Куда вы, господин…

Все звуки оборвались, словно обрезанные ножом. Я так и не успел сделать второй шаг…

30 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. МЕТАМОРФОЗЫ

Кружилась голова, веки были тяжелыми и никак не хотели подниматься. В памяти суетились обрывки каких-то воспоминаний, мелькали полустертые образы, которым ничего не соответствовало в реальности («А где она, реальность?» — задал вопрос кто-то внутри, из глубинных закоулков), и казалось, что чья-то невидимая рука разрывает и разбрасывает по ветру клочки картин, до сей поры аккуратно, чинно и в строгой последовательности развешанных на белых стенах огромного зала. Ветер, налетая порывами, разносил клочки по беспредельному пустому пространству («В пустоте не может быть пространства», — слабым отзвуком донеслось из глубин) и они, осыпаясь тусклым, но все-таки разноцветным дождем, собирались лужицами, сливались, медленно перетекали друг в друга и растворялись в пустоте. («Это не те образы», — приглушенно кричали издалека, из-за пределов пустоты («А разве у пустоты есть пределы?»), кричали отчаянно и безнадежно). И вновь сыпался, сыпался, сыпался бесконечный дождь, дождь образов, дождеобразы, образодождь… в беспредельной пустоте, в беспредельности пустоты, в пустой беспредельности, в беспретоте… в пустодельности… В беспре…

Все — обман, все — иллюзия, видимость, кажимость, все — тысячекратно меняющиеся, застывающие и вновь меняющиеся лики пустоты. Под одной иллюзией скрывается другая, под другой — третья, четвертая, пятая… и так до бесконечности, до беспредельности… пустодельности… Недолговечны раскрашенные маски пустоты («Наверх! Наверх!» — взывали из водоворотов иллюзий), и вот — проливаются они тусклым дождем, обнажая пустоту, единственную реальность, неустанно играющую в воплощение, которое обязательно преображается в свою противоположность — развоплощение…

И вновь, подхваченные вихрем, метались образы — ничего не значащие отпечатки единой основы, зовущейся пустотой, беспретотой… На миг отражались в чем-то… отражали что-то… («Не те! Не те!..») Метались, растекались, проливались непрерывным дождем…

Иногда на мгновение проступало полузнакомое, вызывая нечто, подобное трепету — в ответ…

Тонкая длинноногая девушка в светлом платье на вершине невысокого холма, зеленую голову которого делит узкий пробор тропинки. Девушка среди скошенной и расстеленной сушиться на солнце травы — похожа на старшую дочь… Потом, через несколько лет, она уедет в Штутгарт, выйдет там замуж и перестанет придумывать сказки для Грустного Малыша…

Крепкий кривоногий мужчина, заросший черной бородой — приятель Билл, непревзойденный мустангер. Ему суждено умереть ночью, верхом на коне; стрела попадет ему прямо в сердце…

Долина, поросшая золотистыми цветами — золотистое море до самого горизонта. В воздухе величаво кружат большие желтогрудые птицы, образуя несколько медленно вращающихся колец. Это эдемские орлы вершат прощальный ритуал перед отлетом в Новый Египет — наступает пора брачных боев. А долину укроет снег, и погаснут золотистые огни цветов…

Черный храм с черными куполами у спокойной вечерней реки — дрожат свечи. Там говорят с Творцом — но с другим, с совершенно другим…

Платок до бровей, печаль-тоска на душе, босиком по осенней раскисшей дороге, по холодной жиже, от селения к селению. В руках посох и узелок с куском хлеба… Печаль-тоска на душе… «Люди добрые, помогите…» Имя мое — Мария, путь мой — в никуда… Так вот чье это тело, так вот кто я — Мария…

(«Нет! Нет!» — прорвалось из глубин).

Я — Мария?

(«Нет! Опомнись! Очнись! Очнись, Лео!»)

О Боже! Дрогнула пустота, иссяк образодождь, почернели и рассыпались пеплом последние клочки — и исчезла беспредельность, уступив место темноте. Вернулось ощущение собственного тела. Вернулось ощущение собственного «я», только что томившегося взаперти в лабиринтах подсознания.

С век моих словно свалились тяжелые камни и я наконец смог открыть глаза.

Я сидел в пыльной пожухлой траве у тропинки, ведущей через плоскую равнину, смыкающуюся на горизонте с бесцветным небом. Осмотревшись, я убедился, что равнина, покрытая короткой высохшей травой, занимает все видимое пространство. Еще я обнаружил, что в небе нет солнца, но, тем не менее, вокруг светло, и что горизонт здесь гораздо ближе, чем на Серебристом Лебеде. Стояло полное безветрие, не раздавалось никаких звуков, словно я был изолирован в камере, принявшей вид неведомой равнины. Если я поневоле совершил нуль-переход (без всякой видимой аппаратуры!), то попал, вероятно, туда, откуда доставлялся в пещеру товар. Место было совершенно незнакомым.

Все это, конечно, не могло оставить меня безразличным, но гораздо больше сейчас меня занимало и тревожило другое. Я прекрасно помнил все, что случилось перед тем, как я попал сюда, в эти неизвестные края. «Покои Мнемосины», катер Лайоша Ковача, полет на остров, поиски в расселинах скал, пещера. Отблески — золотистый и багровый… Провал в темноту…

Но между провалом и этой равниной было что-то еще. Я провалился не только что, не минуту назад. Казалось, даже не дни, а недели, а то и месяцы отделяют меня от последнего моего шага в той пещере. В памяти не осталось почти никаких следов, и я не мог сказать самому себе, где находился и чем занимался в эти дни, недели или даже месяцы. Только быстро тающие отпечатки, только пропадающие следы каких-то скитаний (где?), встреч и разговоров (с кем?), попыток пробраться за стены (куда? вперед? назад? что это за стены? и действительно ли были стены? пригрезились мне?..) Да и со мной ли все это происходило? И был ли я тогда, в те дни и недели, самим собою, офицером Унипола Леонардо-Валентином Грегом? А если нет — то кем был я?..

Я чувствовал себя вполне здоровым (головокружение уже прошло), я знал, кто я (а ведь все-таки было недавно что-то такое?.. Что-то было?.. Или нет?..), помнил всю свою жизнь и не сомневался, что могу четко разграничить сон и действительность. И все же в моем мироощущении зиял необъяснимый провал, словно некто или нечто стерло все следы случившегося со мной после того шага в пещере. Я не знал даже, как и почему оказался у этой тропинки, ведущей Бог весть откуда и Бог весть куда, почему сижу здесь и долго ли сижу…

И это могло означать, что я все-таки нездоров. Болезнь крылась не в теле — в этой видимой оболочке человека, болезнь охватила другие, невидимые обычным зрением слои моего бытия, моей сущности. Другой вопрос: можно ли осознавать себя больным, если ты действительно болен — не телом, а тем, что находится в иной плоскости? Если я способен предположить, что болен — значит, на самом деле я здоров?..

И тогда напрашивается иной вывод: я попал в тот самый мир (или в преддверие того мира), который когда-то посетила душа землянина Данте…

Вспомнились черные треугольники — два черных рога того, кто престол свой хотел вознести выше звезд — и мне стало холодно и жутко. Я поднял воротник куртки и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Ощущение было очень отчетливым, но мое чувство опасности молчало. Внутренне собравшись, готовый в любой момент вскочить на ноги или быстро откатиться в сторону, я медленно обернулся.

Сзади никто не стоял. Это было первое, что я осознал. И почти сразу же понял и другое: пейзаж изменился. Равнина за моей спиной исчезла, на ее месте стеной стоял лес — не светлый, пронизанный солнцем лес, в котором приятно дышать, гулять и лежать на пригорке, заложив руки за голову, глядя на плывущие под пухлыми облаками вершины и слушая щебет птиц, а угрюмая чаща, сонмище толстенных корявых стволов, обросших серым мхом, прочная сеть ветвей с понурыми листьями размером побольше моей ладони…

Я бросил быстрый взгляд по сторонам и вскочил с того, что только что было пожухлой травой плоской равнины. Нет, не на равнине я стоял, а на затянутой серым мхом поляне, со всех сторон окруженной насупившейся чащобой. (Мелькнул и сразу же пропал какой-то обрывок воспоминаний — я когда-то уже был здесь, в эти недели или месяцы?) На дальнем краю поляны, под низким пологом ветвей кто-то сидел, привалившись спиной к замшелому стволу.

Как вести себя? Сделать вид, что ничего не заметил? Ждать, когда тебя окликнут или подойдут? Подойти самому?

Я выбрал последнее. Провел рукой по груди, убедился, что эманатор никуда не исчез из внутреннего кармана куртки, и, медленно ступая по податливому мху, направился к тому, кто неподвижно сидел под ветвистым лесным великаном на краю поляны.

Я приближался к нему, но он не менял позу. И только когда я остановился в трех шагах от него, он открыл глаза, сдвинул набок мохнатую шапку и подтянул колени к животу. Вид у него был нелюдимый — этакий лесной отшельник из сказок. Длинные спутанные волосы с проседью. Длинная спутанная борода. Впалые щеки, крючковатый нос, равнодушные, глядящие сквозь меня серые глаза. На нем была перехваченная поясом изодранная куртка цвета пепла от костра и такого же цвета штаны с дырами на коленях. Был он бос, и под ногтями у него на ногах чернела грязь. На его поясе висел небольшой серый мешочек, перевязанный узкой серой лентой.

Я не знал, какую линию поведения избрать: то ли самому начать задавать вопросы, то ли предоставить это ему. Хотя никакого желания проявлять инициативу он не выказывал. Стоять молча и разглядывать его было мне как-то неловко, а просто повернуться и уйти я не считал целесообразным — возможно, он что-то прояснит для меня? Поэтому я решил вызвать его на разговор.

— Добрый день, — преодолев какой-то внутренний барьер, сказал я. — Где это мы находимся? — Ничего другого просто не пришло мне в голову.

Я был не совсем уверен, что Отшельник ответит, но он, все так же рассеянно глядя сквозь меня, разжал потрескавшиеся губы и медленно произнес совершенно безжизненным голосом, переводя дыхание после каждой фразы:

— В лачуге было сыро и темно… в углу кривилась старая кровать… И черных птиц таинственная рать… поднявшись с пола, ринулась в окно…

Он замолчал, лицо его словно окаменело. Теперь Отшельника можно было принять скорее за какой-то предмет, позаимствовавший форму человеческого тела, чем за человека. Хотя почему я решил, что передо мной человек?..

Насколько я понял, Отшельник изрек какие-то стихи. Причем абсолютно не связанные с моим вопросом, если только не был в них скрыт особенный, недоступный мне смысл. Дело казалось безнадежным, но я все-таки еще не отказался от намерения хоть что-то узнать.

— Где мы находимся? — повторил я. — Я попал сюда из пещеры, с планеты Серебристый Лебедь. Это Серебристый Лебедь? Вы здесь живете?

После довольно длинной паузы статуя Отшельника вновь зашевелила губами:

— Когда в ночи утонет тусклый вечер… и за окном заноет горький ветер… вдруг тяжкий груз опустится на плечи… убийц-воспоминаний…

Мне показалось, что в этих сказанных безжизненным голосом словах Отшельника мелькнул все-таки проблеск смысла… вернее, даже не проблеск, а тень, полунамек на тень. А может быть, я тоже начинал впадать в безумие здесь, в этом нереальном мире… или в мире иной реальности?

— Что вы здесь делаете? — еще раз спросил я, теперь уже без всякой надежды. — Кто вы?

И вновь Отшельник ответил, не меняя позу, и даже перестав шевелить губами, словно и это стало ему не под силу:

— И вот томлюсь в темнице ночи… а мысль — змея… Что гадкий карлик мне пророчил?.. Вдруг это я?.. Безумен, зол, обижен всеми… боль затая… бредет в ночи, бредет сквозь время… Он — это я…

Что-то такое, кажется, прорывалось, но я уловил ключевое слово: «безумен». Отшельник был безумен… для меня… По отношению ко мне. Мы с ним находились в разных измерениях.

И тут же еще раз закралась другая мысль: нет никакой другой реальности, нет никакого Отшельника, вообще ничего нет. И провалился я не куда-нибудь, а в глубины собственного подсознания, которые мне абсолютно неизвестны… И все это потому, что я приблизился к опасному фронтиру Серебристого Лебедя — и фронтир повредил мой мозг, мою психику. Возможно, все мы — и я, и Стан, и Патрис Бохарт, и Рональд, и Деннис — лежим сейчас в пещере проклятого острова Ковача, растворившись в собственном безумии.

Ну не безумием ли можно считать этот текучий, меняющийся мир, который претерпевает странные метаморфозы, стоит только обернуться, этот мир, где предметы ускользают от тебя, переливаясь в другие формы? Оглянись, Лео Грег, и ты получишь еще одно подтверждение!

Я отвел взгляд от постепенно зарастающего серым мхом Отшельника — это был уже почти бугор, а не статуя — и медленно повернул голову.

За моей спиной не было лесной поляны. И равнины тоже не было. Я успел разглядеть какие-то светящиеся шары — и грозный рев заставил меня вновь повернуться лицом к бугру-Отшельнику.

Бугор пропал. Пропали деревья. С каменистой кручи, вздымая пыль и быстро перебирая то ли шестью, то ли восемью лапами, спускалось чудище — помесь древних земных ящеров, сказочных драконов и длиннохвостых годзилл с Орлиного Глаза (впрочем, вполне безобидных). Чудище ревело, раскрыв пасть, утыканную частоколом острых зубов, чудище с остервенением било себя по шипастым бокам черными крыльями, чудище разбрасывало камни мощными когтистыми лапами. Его длинные кривые клыки были угрожающе направлены в мою сторону. Возможно, именно так выглядел библейский левиафан, но у меня не было времени долго размышлять по этому поводу, потому что левиафан быстро приближался.

Я все-таки не был твердо уверен в нереальности этого мира, так что рисковать не стоило. Тем более, что убежать от ревущей махины я бы не смог — левиафан передвигался гораздо быстрее, чем сумел бы я, — а о том, чтобы попробовать сразиться с ним врукопашную, речь вообще не шла. Поэтому я, чуть не порвав куртку, выхватил эманатор и направил его в раздираемую ревом пасть чудища. Прикоснулся пальцем к сенсору — выскочил короткий ствол оружия; прикоснулся к другому, настраивая эманатор на полную мощность — и тут же, третьим прикосновением, произвел целую серию выстрелов. Невидимые лучи ударили по несущейся на меня многотонной громадине, победно замигал красный индикатор, показывая, что все мои выстрелы попали в цель — а такие удары должны были разнести левиафана в клочья. И… все осталось по-прежнему. Чудище продолжало нестись на меня, не сбавляя скорости. В этом мире эманатор оказался совершенно никудышным оружием.

Я замер, глядя в выпуклые багровые глаза смерти, принявшей облик чудища. Глаза эти были уже в десяти шагах от меня. Оставалось только одно — успеть мысленно сказать: «Прими грешную душу мою, Господи…»

И все-таки я не собирался сдаваться. Не тому меня учили, и как бы я смел называть себя офицером Унипола, как бы я вообще имел право именоваться Леонардо-Валентином Грегом, если бы покорно принял смерть! Не-ет, не выйдет!

В тот момент, когда левиафан уже навис надо мной, я, изо всех сил оттолкнувшись ногами от земли, резко прыгнул в сторону и покатился прочь от промчавшегося мимо чудища. Вихрь, поднятый им, подхватил меня и я чуть не оглох от злобного рева левиафана, сообразившего, что жертва ускользнула прямо из-под самой пасти. Не знал он, разиня, что на тренировках в полицейском колледже мы проделывали и не такие штуки. А потом довелось мне проделывать подобное уже не на тренировках…

Впрочем, нужно было думать, как избежать новой атаки. Я открыл глаза — и тут рев прекратился и наступила удивительно приятная тишина. Песчинки кололи щеку и я поднял голову. Ну конечно! Мир ускользающих предметов продолжал радовать своей непрерывной изменчивостью.

Вообще-то я не люблю пустыни; бродить по пескам — не самое, по-моему, большое удовольствие из всех, что предлагает нам жизнь. Но сейчас я просто-таки не мог наглядеться с вершины бархана на вереницу таких же барханов, похожих друг на друга, как морские волны. Чудище пропало — и это было уже хорошо.

Зато эманатор не пропал. Он лежал чуть поодаль, зарывшись стволом в желтый песок — грозное оружие, бесполезное в этом мире. Я поднял его, сел на гребне бархана, под серым небом, которое по-прежнему скучало без солнца, стряхнул песчинки с индикатора — и задумался.

Эманатор не остался там, где он оказался не в состоянии поразить левиафана. Каменистый склон ускользнул, перетек в пустыню, предметы изменили облик, а эманатор, однако, не превратился в какую-нибудь ядовитую змею. С другой стороны, он не справился с левиафаном (который, возможно, был теперь вот этим барханом) — значит, левиафан, как и череда сменяющихся пейзажей, просто нереален. Стрелять по нереальному — все равно, что стрелять по отражению. А эманатор-то вполне реален. Но если я действую в нереальном мире — значит, нереален я сам! Я — собственное отражение, собственная тень… Здесь пребывает некая эфемерная часть моей сущности, а сам я все-таки нахожусь в пещере на острове Ковача…

Я ощупал свое лицо, похлопал себя по коленям. Все казалось вполне материальным. Казалось…

Что-то не так было в моих рассуждениях, я чувствовал, что им не хватает логики, но мне внезапно захотелось проверить их справедливость на себе. Выстрелить в себя — и получить результат. Если я эфемерен — выстрел не причинит мне вреда.

А если все-таки я ошибаюсь?..

Желание испытывать судьбу пропало. Я не знал, как выбраться из этого мира, но надеялся, что все же сумею отыскать выход. Потому что без такой надежды можно просто зарыться в песок и больше не вылезать из него. Но это было бы совсем уж грустно.

«Не все потеряно, Лео! — сказал я себе. — Могло выйти и хуже».

По крайней мере, путь из этой пустыни я знал. Достаточно было оглянуться. Возможно, встретится кто-нибудь еще, не такой странный, как Отшельник, и не такой агрессивный, как левиафан. В любом случае, надо было действовать.

Я спрятал эманатор в карман куртки, встал, набрал в грудь побольше воздуха, как перед погружением в водные глубины, и решительно оглянулся.

31 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ДОМ В ПУСТОТЕ

Невысокое, в три ступени, крыльцо вело к входной двери. Дверь была похожа на двери из фильмов о земной старине — деревянная, покрашенная облупившейся бурой краской, с неуклюжей металлической ручкой. Да и сам этот дом смахивал на жилища наших доисторических предков. Двухэтажный, с покатой крышей, пыльными окнами, какими-то странными пятнистыми стенами, перечеркнутыми изломанными линиями трещин, он казался непригодным для обитания. Тусклые стекла тоже были либо в трещинах, либо вообще разбиты… Но мерещилось мне, что из окон следят за мной чьи-то внимательные глаза… кто-то манит, приглашая войти…

Дом висел в серой пустоте, он был тем единственным, на чем можно было остановить взгляд в этой пустоте, он возник из пустоты в тот момент, когда мир внезапно накренился и я, как по ледяному склону горы, заскользил в серое ничто — быстрее, быстрее… — и очутился перед крыльцом и бурой обшарпанной дверью. Конечно, можно было, наверное, вновь сменить место, повернувшись спиной к дому, — но вдруг именно там, внутри, найдутся ответы?

Сделав несколько шагов по пустоте, я приблизился к крыльцу, осторожно поднялся по выщербленным ступеням и потянул на себя дверную ручку. Раздался слабый скрип — и дверь приоткрылась. Подавив желание все-таки оглянуться, я сделал еще один шаг вперед и остановился. Негромко скрипнула, закрываясь, дверь за спиной.

Ничего особенного я пока не увидел. Неширокий коридор с какими-то коробками у стены, двери справа и слева, лестница, ведущая наверх, на второй этаж. Мне показалось, что дверь в дальнем конце коридора, прямо напротив меня, быстро закрылась, как только я посмотрел на нее.

Стиснув зубы, медленно и не очень уверенно, я двинулся вперед, ступая по деревянным, покрашенным все в тот же бурый цвет доскам пола; они едва слышно потрескивали под ногами. Я почему-то был уверен, что теперь могу оглянуться без опасения оказаться вовлеченным в очередную трансформацию. Здесь, внутри объекта, отторгнутого от пустоты, все должно было пребывать в состоянии относительной устойчивости. Не знаю, почему возникла у меня эта уверенность, идущая словно бы извне, из-за пределов моего существа (если были такие пределы), но — возникла. Тем не менее, я все-таки не обернулся.

Поравнявшись с поставленными одна на другую коробками, я решил заглянуть в верхнюю из них. Я понимал, что рискую: оттуда мог выпрыгнуть какой-нибудь здешний серый вампир (такие водились в болотах Жаворонка) и мертвой хваткой вцепиться мне в горло. Но профессиональное (да и не только профессиональное) любопытство взяло верх и я чуть приподнял крышку. Из коробки никто не выскочил, она была пуста. Почти пуста. Почти — потому что в углу одиноко лежал знакомый пакетик: черные рога на белом ничто…

Некоторое время я, склонившись над коробкой, рассматривал этот пакетик. Вокруг стояла полная тишина; тишина — не как отсутствие звуков, а как их отрицание, как их непримиримая противоположность. Я чувствовал, что все двери приоткрылись и из-за них вновь наблюдают за мной чьи-то глаза. Однако никакой угрозы не ощущалось, и я решил пока не думать о дверях. Не стоило, наверное, шарахаться из стороны в сторону; дойдет очередь и до дверей.

Я, не спеша, проверил все коробки, перекладывая их из штабеля на пол. В них ничего не оказалось. Вернув коробки на место, я вновь заглянул в ту, первую, самую верхнюю, находящуюся на уровне моего пояса. Пакетик исчез. Он не мог нигде затеряться — стенки и дно коробки были ровными и гладкими; он просто пропал.

Конечно, зловещий пакетик мог быть явившимся мне видением; откуда мне знать, какие трюки возможны в зыбкой инореальности? Но сдавалось мне, что не это главное. Главное — я видел его именно здесь, в коридоре дома, находящегося, по всей вероятности, вне пределов нашего мира… Мне ясно давали понять, что транквилизатор «Льды Коцита» поступает в наш мир именно отсюда.

Кто или что давало понять?..

«В том-то и дело, — цепенея, подумал я. — После такой демонстрации у тебя, Лео, не должно оставаться никаких сомнений… если ты не совершеннейший идиот…»

Мне почему-то стало невмоготу стоять, и я сел на пол рядом с этими коробками, уткнувшись подбородком в сложенные руки. Мне представился ребенок, который думает, что солнце всходит по утрам только потому, что он, ребенок, проснулся. Малыш верит, что именно он управляет движением солнца, и играет весь день, и обнаруживает какие-то закономерности в соотношениях вещей и явлений, и находит ответы на вопросы, и разгадывает мелкие загадки. Он выясняет, что жук летает потому, что у него есть крылья, а если бросить в лужу камешек — образуются круги, именно круги, а не треугольники… Он выясняет, что если прихлопнуть муху — она перестанет жужжать, а если водить палкой по влажной земле — останется след… Ребенок с радостью убеждается, что окружающее можно объяснить и понять, и управлять им… Но вот приходит вечер, солнце садится и наступает темнота. И напрасно малыш будет приказывать солнцу остановиться — такое было возможно только в библейские времена, — напрасно будет уговаривать тьму подождать, не пожирать такой интересный день… Тьма неподвластна ему — она медленными струями прольется отовсюду и затопит, вберет в себя весь мир… Ребенок — ничто перед тьмой. Он никогда не сможет остановить ее.

Никогда…

Значит, нужно смириться с вторжением тьмы, заснуть и ждать прихода нового утра? А если солнце вообще больше никогда не взойдет?..

Из-за ближайшей двери послышался невнятный шум, словно кто-то бросил на пол горсть мелких камней. Я подождал, прислушиваясь, — и звуки повторились. Возможно, подобным образом некто пытался привлечь мое внимание. Хотя, с другой стороны, все это могло не иметь ко мне никакого отношения. И все-таки я поднялся — все двери вновь быстро закрылись — и направился туда, откуда только что донесся шум. Терять мне было нечего.

Дверь сама открылась передо мной и я остановился на пороге. Помещение было просторным и светлым, и совершенно пустым. Кремовый пол, белый потолок, голые, тоже кремового цвета стены. И никаких камешков на полу. Я медленно обводил взглядом эти стены — и вдруг наткнулся на ответный взгляд. В дальнем левом от меня углу помещения, почти сливаясь цветом со стенами, стояла круглая колонна, увенчанная женской головой, похожей на головы земных статуй античных времен. Только изображения тех статуй смущали меня в детстве своими слепыми мраморными глазами без зрачков; у этой же головы глаза были живыми. Пока я приближался к колонне, они несколько раз моргнули.

Удивляться я не желал — удивляться было бесполезно. Я просто молча остановился перед колонной — женская голова оказалась на уровне моего лица — и стал ждать. И колонна, и голова, похоже, были мраморными… во всяком случае казались такими. От лица веяло строгостью, сжатые губы скрывали какую-то тайну… Если бы она поделилась со мной этой тайной!

Я не хотел задавать никаких вопросов, потому что не надеялся на ответ. На такой ответ, который бы меня устроил. Я не отрывал взгляда от этих строгих серых глаз… красивых холодноватых серых глаз… Я ждал. Все вокруг вновь погрузилось в бездонную тишину, я уже не мог сказать, здесь ли я нахожусь или в каком-то другом месте… и нахожусь ли вообще хоть где-нибудь… Серые глаза влекли к себе, их взгляд медленно обволакивал меня, затягивал, растворял…

И все-таки я дождался.

Ожили мраморные губы, порозовели, чуть набухли — и раздался тихий голос, нежный певучий голос, который я, может быть, слышал когда-то… во сне… Ведь наши сны, подумалось мне, отражают какую-то иную реальность, те края, куда улетает частица нашего «эго», пока наше тело лежит, отдыхая от дневных забот…

— Есть много путей, ведущих туда, но никто не может угадать, правильный ли путь он выбрал, — пропел нежный голос. — Конец пути грозит обернуться началом, и рухнет мост, и вместо открытых ворот поднимется стена. Идти вдоль стены бесполезно — сделав круг, не вернешься к началу, но и не дойдешь до конца. Имеющему крылья не стоит уповать на них — там свои круги, и никакой перелет из круга в круг не приблизит к цели. Пролетишь над мостом, оставишь позади стену, возрадуешься преодолению — но услышишь шаги, но почувствуешь страх. Улетишь, поменяешь крылья, станешь вихрем, добудешь огонь — вновь сплетутся пути. Устремишься к дальнему берегу, расширяя полосу огня, надеясь, но загорятся крылья, дымом окутается мост, и в дымной пелене вновь почувствуешь страх. Отыщешь начало путей, переменишь течение, бросишься вниз и воспаришь из глубины к полосе огня, и увидишь сквозь дым берег поисков. Все следы по кругам, в кругах, и рождается понимание, и приходит забвение… Будешь приближаться — и удаляться, будешь там — и не там, и новое понимание сменится поиском сути, и превратится в отчуждение. Отчуждение уйдет путями знакомыми, подступит к полосе огня и впитает ее…

Слова скользили, слова плавно перетекали друг в друга, слова завораживали и усыпляли. Был в них какой-то смысл, но я никак не мог ухватить его, не мог вытащить его на поверхность, рассмотреть со всех сторон и принять как руководство к действию. А все потому, с горечью понял я, что опять-таки слишком разными были наши измерения. Хотя что-то где-то и соприкасалось, но в целом… В целом любая моя попытка понять, добраться до смысла, до точки опоры была подобна попытке определить в темноте форму и размеры многокупольного грандиозного храма, ощупывая основание одного из многочисленных прутьев его подвального окна. Совершенно бесполезным оказалось бы такое занятие.

— … дым развеется и откроет стену, — продолжал петь ласкающий слух голос, — и камни покатятся с гор, преграждая пути. И стихнут шаги, чтобы не будоражить стремление, но эхом отзовутся они в сплетеньях кругов. Продолжишь путь, внимая этому звуку, устремишься туда, где сливается звук и безмолвие, отодвинешь полосу огня и она возвратится к началу путей.

Этот поток казался бесконечным. Я протянул руку и дотронулся до колонны. Она была твердой и прохладной. Серые глаза продолжали в упор смотреть на меня. Я уже не воспринимал слова, я слышал один только голос, певучий голос, вещающий об истинах, недоступных мне.

И я подумал, что так будет везде, за любой дверью этого дома. Ничего я здесь не пойму, и надо уходить отсюда. Уходить, выбрать место по вкусу — желательно, что-нибудь похожее на мой Альбатрос, — лечь на склоне горы, под соснами, сложить руки на груди и уснуть.

Навсегда.

— Как мне выйти отсюда? — вклинился я в певучий бесконечный поток.

Голос дрогнул и прервался. Серые глаза чуть потеплели, на губах проступила тень улыбки. Неужели она услышала и поняла меня?

— Недостижимо сокровище, спрятанное в центре лабиринта, если не знать пути, — вновь раздались певучие слова. — Расправь крылья, поднимись в вышину — и сверху увидишь путь. Он ведет серебряной нитью, единственно правильный путь, он проложен надеждой и верой, он был, есть и будет, серебряный путь, доступный крылатым, поправшим забвение. Но будь осторожен — ветер гонит черные тучи, и может угаснуть полоса огня, и стихнут шаги.

— Где, где находится путь? — Я готов был встать на колени перед этой мраморной вещуньей. — Как мне его отыскать?

— Вновь стихнут шаги, и отступит преодоление, и надежда уйдет в темноту, разбиваясь о черные стены. Разомкнутся круги и появится свет впереди — ложный свет устремленности, отделившийся от полосы огня, свет-не-свет, свет-не-тьма, свет-отсутствие-света, манящий и отбирающий надежду. Свет-не-свет пронзит темноту, и обернется ею, и обрушится на пути, уходящие в никуда. Ушедшие не могут вернуться, камни у них на крыльях, и то, что стало с чем-то — ничто, неизбежность, падение за чертой огня.

Бесполезно. Все это было совершенно бесполезно. Я не видел кругов и света-не-света, не видел огня и лабиринта, и недоступным для меня был дальний берег, и никто не мог бы мне сказать, куда я подевал свои крылья. Я стоял перед высокой стеной, разделивший миры, и не в силах был преодолеть ее. Тут требовались решения, которые навсегда оставались для меня недоступными. То есть я знал, что решения существуют, но от этого знания мне не становилось легче.

Я вплотную подошел к колонне и легонько погладил по щеке античную женскую голову. Не знаю, почему я это сделал; просто мне показалось вдруг (словно по чьей-то подсказке), что я должен поступить именно так. Щека была теплой и шелковистой… как у Славии…

— Могу я увидеть… Славию? — спросил я, неотрывно глядя в серые оттаявшие глаза. Только сейчас мне пришло в голову, что Славия тоже может находиться где-то здесь, в этом слое инобытия.

Щека окаменела под моими пальцами, превратилась в холодный мрамор. Серые глаза побелели, исчезли зрачки — и теперь на меня слепо глядела античная голова. Голова красавицы времен Архимеда, Гомера или какого-нибудь древнеримского правителя.

Все было бесполезно. Я убрал руку с холодного камня, повернулся и пошел к выходу. Дверь была на месте, она не превратилась во что-нибудь другое — дом действительно оказался устойчивым островком в мире бесконечных метаморфоз. Я открыл дверь — и едва удержался на пороге. Коридор исчез. Вернее, превратился в глубокую пропасть, на краю которой я стоял. Противоположный край был скрыт то ли туманом, то ли облаками, то ли дымом. Далеко внизу тускло блестела медленно колышущаяся поверхность озера; это была явно не вода, а что-то другое… Я замер, испытывая головокружение от вида бездны, даже не от вида, а от осознания того, что я стою на самом ее краю — и в этот момент за моей спиной послышался тихий голос:

— Ты хочешь уйти, не попрощавшись, Лео?

Не знаю, что спасло меня от падения в бездну. Возможно, я совершенно механически успел ухватиться за дверной косяк и поэтому удержался на ногах. Тускло блестящая серая поверхность начала вспучиваться, потянулись из нее вверх ветвистые отростки, цепляясь за каменную стену… Я медленно повернулся на обмякших, подкашивающихся ногах и еще нашел в себе силы закрыть дверь. Сердце металось в груди, не оставляя никаких сомнений в том, что здесь нахожусь именно я-живой, а не какая-то часть моей эфемерной сущности.

Не было уже никакого пустого помещения с одинокой колонной, увенчанной сероглазой головой неведомой античной вещательницы. Равнина-лес-каменистый склон-пустыня-комната вступила в очередной цикл превращений, и теперь передо мной находилась увитая зеленью беседка наподобие той, что стояла у пруда на Журавлиной Стае. Беседку накрывала бахрома из опущенных ветвей незнакомых деревьев, вокруг рос разноцветный кустарник, а за беседкой начиналась широкая аллея, уводящая куда-то в зеленое царство, и доносился оттуда неумолчный птичий пересвист. А в зеленом проеме я увидел ее лицо… лицо моей Славии… Тени падали на ее лицо, тени от листвы…

Задыхаясь, я бесконечно долго брел к ней, расталкивая, разгребая неподатливый воздух, превратившийся в тягучий сироп, я брел по гладкому кремовому полу, а потом по траве…. по песчаной дорожке… Лицо виднелось где-то на горизонте, милое лицо, обрамленное светлыми волосами, недосягаемое, как солнце… но я был упорным, я мог — действительно мог! — пройти сейчас сквозь любые стены, сквозь все полосы огня, разорвать все круги и найти ту серебряную нить, тот серебряный путь, что ведет к сокровищу, скрытому в центре лабиринта.

Я вошел, я ворвался в беседку, и Славия поднялась мне навстречу с низкой скамейки, и уткнулась мне в грудь, и я обнял ее, и зачем мне теперь был нужен выход из этого мира? Я готов был остаться в этом мире навсегда, вместе с ней, вместе с ней — моей милой Славией…

Прошла вечность, и осыпались звезды с небес, и все вернулось к началу, к первичной точке, и растворились в своих семенах Жизнь и Смерть, и Добро и Зло, и вновь, как всегда, возродилась Вселенная — а я не выпускал Славию из объятий; я боялся разжать руки, я боялся, что она обернется чем-то иным… холодной колонной… звездным светом… криком одинокой птицы… плеском горного ручья… пустотой…

Но она все-таки ускользнула от меня, она вытекла из моих занемевших рук, легким облачком порхнула над дощатым полом беседки, брызгами летнего дождя сверкнула в лучах заходящего солнца — и вновь воплотилась. Она, подобрав под себя ноги, сидела на низкой скамейке, накручивала на палец прядь волос и с грустью смотрела на меня. Мне вовсе не казалось странным то, что я не видел, как она одета — я воспринимал ее сущность, а все остальное оставалось где-то в тени.

Я сел рядом с ней и вновь заключил ее в кольцо моих рук. Она положила голову мне на грудь и замерла. Я ощущал ее тело, ее живое — живое! — тело, я вдыхал запах ее волос; они едва уловимо пахли соснами Альбатроса…

— Славия… — тихо сказал я, боясь, что она вдруг исчезнет от звука моего голоса, встрепенется и, обратившись вспугнутой птицей, навсегда скроется в зеленой листве. — Славия… Зачем ты ушла? Неужели мы вместе не нашли бы выход?

— Тс-с! — Она закрыла ладонью мои губы. Ладонь была теплой и нежной, я узнал ее. Мне ли было не знать ладони моей Славии! — Не надо об этом, Лео. Изменить ничего нельзя. Ничего… Никогда…

Безысходностью, порожденной знанием, веяло от ее слов, но я не желал примиряться с безысходностью.

— Попробуем вместе найти путь обратно! — горячо сказал я. — Я ведь пришел сюда — значит, должен быть и обратный путь, должен быть, Славия!

Я совершенно потерял голову, я забыл, что существует такое понятие как «анизотропия», я забыл, что попал сюда — живым, а Славия… Я забыл, что сам похоронил ее среди гор на далекой планете Журавлиная Стая. Я совершенно забыл об этом, и не пришел в себя даже после напоминания Славии.

— Обратный путь может быть только для тебя, Лео. — Она потерлась щекой о мою куртку, как делала это не раз… тогда… в той жизни… — Но не для меня. Для меня отсюда путь только один — дальше… и ниже… Я еще буду здесь… а потом уйду… Уходят все, Лео… Я бессильна что-либо изменить… Это Преддверие… — Голос Славии звучал все тише, словно с каждым словом силы покидали ее. — Милый, тебе нельзя оставаться здесь… Это не ты нашел меня, это я отыскала тебя, чтобы показать тебе выход… Тебе нельзя оставаться здесь… Нельзя, понимаешь?.. Ты еще можешь уйти, я — нет…

Я с ужасом чувствовал, что мне не удержать ее даже самой железной хваткой, что она уходит от меня, навсегда уходит от меня… И ничего тут нельзя поделать, хоть прошагай ты гигантскими шагами по всем звездным просторам, круша налево и направо Вселенную. Она уходила…

— Там, за беседкой, аллея… — Она перешла на шепот, и шепот звучал все тише и тише. — Пойдешь… до конца… Не сворачивай… Не оглядывайся… Увидишь… свет… Иди… к свету… Там… тебе… помогут… Должны… помочь….Лео… милый Лео… Прости меня…

— Я хочу с тобой, Славия, я хочу с тобой! — Ничто в мире сейчас не могло бы расцепить мои руки, обнимающие, прижимающие, удерживающие Славию.

— Я тоже… хотела бы с тобой… Хотела бы… тебя… Лео… милый… Люблю…

Шепот превратился в шелест листвы. Заходящее солнце, застыв на месте, вдруг выбросило ослепительный пучок багровых лучей. Они ощутимо ударили мне в лицо, ослепляй, и перед глазами моими поплыли багровые пятна.

— Лео…

— Славия! Славия!

Я еще сильнее сжал руки — и почувствовал твердость камня. Сквозь мельтешение багровых пятен я все-таки сумел разглядеть то, что обнимал с отчаянием, удесятеренным безнадежностью и болью. Это была светлая мраморная колонна, своим плоским основанием упирающаяся в пол беседки. По верху колонны струились золотистые прожилки цвета волос Славии. Едва уловимо пахло летними соснами Альбатроса.

Я уперся лбом в холодный верх колонны — и холод камня начал неспешно перетекать в меня, подбираясь к сердцу.

32 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. НОВОЕ ОТКРОВЕНИЕ

Отдавая себе должное, скажу, что я очнулся от оцепенения очень быстро. Во всяком случае, так мне показалось. Еще звучал в моих ушах шелест ее слов, и она еще словно бы находилась здесь… уже невидимая… уже недоступная для меня… недоступная ни для кого! Но она еще была здесь…

Я сидел на жесткой деревянной скамейке, ловя пальцами пустоту. На месте Славии осталась пустота. Смутно помнилось, что была какая-то колонна, холодная колонна… Она исчезла, словно растворилась — и была ли колонна? Я не в силах был вернуть Славию, потому что здесь, в этом странном мире, действовали совсем другие законы. Она ушла… Она указала мне направление…

Я встал и вышел из беседки. Повернулся спиной к заходящему солнцу — бесконечно долго заходящему солнцу! — и сделал первый шаг по аллее, уводящей в далекие заросли.

Поначалу шаги давались мне с трудом — я не мог уйти от незримого образа Славии, — но потом зашагалось легче. Я был уверен, что вернусь сюда, я был уверен, что это не последняя наша встреча, и эта невесть откуда взявшаяся уверенность придавала мне силы и помогала шагать по длинной аллее. Я знал, что вернусь сюда, вновь вернусь сюда, в этот странный мир, и успею задержать мою Славию, успею остановить ее, пусть даже отдав за это собственную душу. Зачем мне душа… без нее, без моей Славии?

Кровь бурлила во мне, и я готов был бросить вызов всем темным силам этой Вселенной! В конце концов, разве не знал я заранее, кто мой враг?.. Я сумел вычислить его — значит, есть во мне что-то, отличающее меня от других людей?.. Ведь неспроста же являлись во сне черные треугольники, неспроста же я видел тo, что увидеть никак нельзя…

Я приближался к зеленой чаще, и боль отпускала меня; боль не просто становилась глуше — боль просто уходила, словно там, в глубине этой зелени, ждало меня избавление от всех моих бед, абсолютное излечение — навсегда, на веки вечные…

Пригнувшись, я вступил под сплетение ветвей. Невидимые птицы умолкли. Помня предупреждение Славии, я не оглядывался, пробираясь вперед сквозь заросли. Почему-то мне вдруг подумалось, что этот мир уже не будет утекать сквозь пальцы, потому что я стал тем фактором, который придал ему хоть некоторую устойчивость. Мысль пришла словно откуда-то извне, словно кто-то опять давал мне знание…

Долог был мой путь — и все-таки в глубине зеленой чащи я наконец-то увидел свет! Вспомнились отблески: багровый и золотистый…

Золотистый…

Вот он — золотистый отблеск!

Но нет, уже не отблеск это был — золотистое сияние разливалось вокруг, прекрасное сияние… Я утонул, растворился в нем…

И услышал негромкий, но очень отчетливый Голос.

— Ты пришел сюда, Леонардо-Валентин Грег, — произнес Голос.

— Да, я пришел, — ответил я, еще до конца не опомнившись и щурясь от этого золотистого сияния, залившего все вокруг. — Мне сказали, что здесь помогут, укажут путь назад.

— Может быть… — задумчиво произнес Голос. — Трудно сразу определить…

— У меня есть вопросы, — сказал я. Сияние уже не ослепляло, хотя и не стало более тусклым. — У меня множество вопросов. Смогу ли я получить ответы?

— Это зависит от вопросов. Спрашивай. Но учти — чем дольше ты будешь находиться в Преддверии, тем меньше шансов останется у тебя в дальнейшей досмертной жизни.

— Шансов на что?

— На жизнь. А их и так уже осталось немного.

Удар был чувствительный, но я почти не обратил на него внимания. В голове моей царил полнейший сумбур, я желал задать десять тысяч вопросов, спрашивать обо всем подряд, узнать все, что можно, и все, что нельзя… Я уже не успел бы выстроить вопросы в хоть какое-то подобие системы; нужно было просто постараться задать их как можно больше.

— Кто ты? — спросил я.

— Не каждая сущность обладает наименованием, — последовал незамедлительный ответ.

— Значит, ты сущность?

— Да. Моя безымянность не имеет никакого значения. Ты определил меня, как Голос — пусть будет так. Пусть я буду Голосом, хотя я вовсе не разговариваю с тобой.

Этого я и боялся. Самое худшее, если я общался с собственным подсознанием — тогда вряд ли стоит рассчитывать на получение истинных ответов. Быстрее, быстрее, не останавливаться, спрашивать!

— Каковы твои функции? Почему ты здесь? Почему намерен помочь мне?

— Ты пока посторонний в Преддверии, Леонардо-Валентин Грег. Пока… Тебе просто показывают, дают понять бесполезность всех твоих усилий. Я же нахожусь в другом месте, если это можно назвать местом… Чтобы не погружаться в сложности, возьмем простейшую аналогию: ты стоишь в углу помещения перед дырой. Сквозь дыру видны нижние помещения: одно, другое, третье. Сейчас ты возле такой дыры. Я же — вне Преддверия. Что касается функций, то они, скорее, присущи механизмам. Я не механизм, я Голос. В данном случае я отвечаю на твои вопросы. Если хочешь, можешь считать это моей функцией. А еще я постараюсь вывести тебя из Преддверия. Ты здесь посторонний, Леонардо-Валентин Грег.

Опять! Неужели я разговариваю с самим собой? Но тогда подсознательно я знаю гораздо больше, чем мог бы предположить.

И все-таки, а если?..

«Не медли с вопросами, Лео!» — подстегнул я себя, продолжая парить в золотистом сиянии (да, оказывается, я уже не стоял, а именно парил!)

— Ты сказал, Голос, что мне дают понять бесполезность моих усилий. Кто? Чья это дьявольская затея?

Я затаил дыхание в ожидании ответа.

— Ты сам знаешь, Леонардо-Валентин Грег.

Увы, кажется, подтверждалось самое худшее… Простому ли смертному противостоять потусторонним силам?

И все-таки я задал еще один вопрос:

— Есть ли хоть намек на проблеск надежды?

Мне показалось, что золотистое сияние на миг ослабло — но только на миг, — а потом вновь стало таким же ярким, но не слепящим.

— Враг слабеет, Враг теряет могущество — надолго ли? — но остается очень опасным. Ему уже не удается действовать с помощью грозных чудес, по иным законам… без помощников… хотя неопределенность тут очень велика, все зависит от общего состояния системы… Слишком много факторов, которые трудно, а подчас и просто невозможно учесть. Но пока силы Врага не беспредельны. — Голос на мгновение умолк. И я понял, что мне знакомы зти слова: прощальное послание Славии…

— И увидел я другого зверя, выходящего из земли. Он имел два рога и говорил как дракон… — вновь зазвучал Голос. — В Книге книг действительно есть откровение, но очень многое понято не так… воспринято не так… Откровение преломлялось несовершенным сознанием воспринимающих, поэтому там слишком много искажений. И в пророчествах о будущем тоже могут быть ошибки или неполное знание. Враг крайне опасен…

— Но его все-таки можно одолеть? — воскликнул я. — С ним можно бороться?

— Ты теряешь время, Леонардо-Валентин Грег… хотя здесь и нет времени в вашем понимании. Однако есть угроза закрытия обратного пути.

— Хорошо, — торопливо сказал я. — Стоит ли рассчитывать на помощь каких-нибудь светлых сил?

— Рассчитывайте только на себя, — прозвучал непреклонный ответ.

— А все-таки?

— Ты теряешь время, Леонардо-Валентин Грег, — повторил Голос. — Считай, что многое здесь зависит от вас самих.

Я чувствовал, что очень рискую, что путь назад действительно может вот-вот закрыться, но у меня было еще столько вопросов!

— Зачем все эти ужасы с транквилизаторами? Чтобы дать знать о себе? Запугать? Вызвать массовый психоз? Добиться всеобщего поклонения, отвратить людей от Спасителя?

— Враг опять пробует вас на излом, Леонардо-Валентин Грег. Возможно, совсем неспроста вы оказались разъединенными, разбросанными по разным мирам. Возможно, видения вашего знаменитого Колдуна — вовсе не благо.

— Тогда проще было погубить наших предков еще на Земле, — пробормотал я, вновь охваченный прежними подозрениями: Голос повторял мои собственные мысли, облекал их в словесную плоть!

— На Земле вас хранила единая сила веры. До поры… — Голос вдруг запнулся.

— А теперь он уповает на неизбежную победу и начал с Серебристого Лебедя? Почему именно с Серебристого Лебедя, почему именно здесь находится вход в Преддверие?

— Вероятно, вход не один. Но наступление началось именно на Серебристом Лебеде. Почему? Этот вопрос тебе нужно было бы задавать не мне, Леонардо-Валентин Грег. Враг намерен вырваться изо льдов и использует наиболее удобную лазейку.

— Изо льдов… Значит, Данте был прав?

— Опять искаженность человеческого восприятия. Человек толкует нечеловеческое на свой, человеческий, лад. Льды не следует понимать буквально. Однако видения Данте имеют действительную основу… так же, как видения других. И от престола исходили молнии и громы и гласы, и семь светильников огненных горели пред престолом… Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод… Кто имеет ум, тот сочти число зверя… Примеров можно привести множество.

— И все-таки на что он рассчитывает? — Я не в силах был справиться с дрожью в голосе. — Ведь Зло многократно перевешивается Добром, ведь Добра намного больше в нашем мире!

Вновь чуть мигнуло сияние, колыхнулась золотистая мгла.

— Враг уповает на то, что человек по своей природе низок и мерзок, что в его душе всегда остается место для темных страстей и побуждений. Похоть… Ненависть… Неприятие других… Нежелание прощать… Ему помогают те, кто некогда не устоял перед искушением…

Я вздрогнул. Славия… Это — о Славии. Это — и о Славии…

— Мы уничтожим друг друга и души наши попадут к нему… Мы исчезнем из Вселенной, — медленно сказал я. Не для Голоса. Для себя.

Это вновь могло быть простым отражением моих собственных размышлений. Где найти критерий истинности происходящего сейчас со мной?

Мне вдруг вспомнились слова Свена Блутсберга о греховном человечестве, которое следует уничтожить — и создать новое…

— Надеяться ли мне на встречу… со Славией?

— Не надо думать об этом, Леонардо-Валентин Грег. Думай о том, что ты рискуешь не выйти из Преддверия… и никто и ничто уже не поможет тебе… Навсегда останешься там. Ты будешь не первым…

«Отшельник, — мелькнула мысль. — Неужели он тоже?..»

— Почему ее принуждали стрелять в меня? — поспешно спросил я. Я не хотел остаться запертым здесь, но должен был знать…

— Враг предвидел, что ты будешь опасен, Леонардо-Валентин Грег.

— Да, черные треугольники… я видел его рога… И это не все, Голос! Я видел пещеру… прежде чем мы обнаружили ее. А совсем недавно мне пригрезилось, что Серебристый Лебедь некогда носил название Диллин, и Дух, отравленный Материей, породил антижизнь. Потому и погибает Серебристый Лебедь! Это действительно так?

— Не исключено… но и необязательно. — Голос умолк; молчание длилось чуть дольше обычных пауз. — У тебя очень мало шансов на долгое пребывание в досмертной жизни, Леонардо-Валентин Грег. Ты уже отмечен печатью Преддверия и, вернувшись, — если тебе удастся вернуться, — вряд ли надолго задержишься в вашем мире, в досмертной жизни. Просто не сможешь… Поэтому я кое-что скажу тебе… если хочешь…

От этих слов мне стало очень плохо, золотистое сияние померкло в моих глазах, сменившись кромешной могильной тьмой («войдешь во гроб в зрелости, как укладываются снопы пшеницы в свое время…»), но я, стиснув зубы, пересилил себя (мало ли что там пророчит мое подсознание!) и с трудом произнес:

— Говори.

— Вы разобщены, вам угрожает опасность, и не стоит слишком уж рассчитывать на поддержку и помощь. Многое, казалось бы, зависит от вас самих; я повторяюсь, чтобы ты, Леонардо-Валентин Грег, сорвавший на этот раз намерения Врага, отчетливо уяснил себе то, что может показаться парадоксом. Показаться, Леонардо-Валентин Грег!

Я затаил дыхание. Сгущалась, душила, давила могильная тьма, превращала душу в сухой лист на ветру, в горстку пепла, в пыль, что носится над дорогой — и вечно ей так носиться, не находя пристанища, не облекаясь в иные формы…

— Не обольщайтесь на свой счет, — отчеканил Голос из мрака. — Скорее всего, вы, люди, не существуете в истинном значении этого понятия. Очень вероятно, что вы — просто персонажи книги, которую читает Некто, действительно существующий. Вас нет во Вселенной, вы давным-давно погибли вместе с вашей единственной планетой — Землей. Единственной, других населенных миров не существовало. Вы погибли вместе с ее отравленной вами биосферой. Это не абсолютное утверждение, Леонардо-Валентин Грег, тут вообще не может быть ничего однозначного… но все-таки это истина, одна из истин, вполне и достаточно верная под определенным углом зрения… Большего невозможно объяснить, не искажая смысл слов, потому что у тебя, у вас нет таких понятий… Я уже допускаю искажения…

Каждое слово я воспринимал, как болезненный удар по затылку. Все это просто не могло быть истиной — под любым углом зрения.

— А как же… Враг? — выдавил я из себя непокорные слова, с усилием ворочая языком. Откровения Голоса совершенно не укладывались в голове. — Выходит… он тоже… не существует?

(А может быть и не было никакого Голоса?.. Или действительно — не было меня?..)

— Враг существует, — с сожалением, как мне показалось, произнес Голос. — Он — из действительного существования.

«А не наоборот? — подумал я и ухватился за эту мысль, как за спасение. — А не наоборот ли?..»

— Так в чем же мое несуществование, Голос? — Я решил бороться до конца. — В чем моя нереальность, в чем наша нереальность?

— Все вы из книги, — отрезал Голос. — Книга может оборваться на полуслове, в любой момент. Неведомый читатель может закрыть ее и взять другую. Или уйти. Далеко не всегда имеется однозначный ответ, Леонардо-Валентин Грег…

— Если уж я и из книги, уважаемый Голос, то из книги под названием «Реальность». И создают и читают ее все персонажи. А начата книга Творцом.

— Пусть будет так, — согласился Голос. — Знание многих истин не доставляет радости, и лучше бы им всегда быть скрытыми… Но твой досмертный путь скоро должен прерваться, твоя страница заканчивается, и я…

— Я реален! — прервал я ставший мне чуть ли не ненавистным Голос. — Я распознал реального Врага и сорвал его планы! Реального Врага! А ты предлагаешь мне почувствовать себя марионеткой, образом чьего-то сна. Если я и снюсь кому-то — то только Создателю, и его сон — реальность. Ре-аль-ность! А ты предлагаешь мне опустить руки и смириться. Я реален! Слышишь, Голос?

Тишина и мрак были мне ответом. Неужели путь назад уже закрыт?..

— Голос! Голо-ос! — закричал я изо всех сил. — Выведи меня отсюда!

Я, наконец, прозрел — вновь золотистое сияние окружало меня.

— Ты вне времени, — тихо сказали из пустоты. — При возвращении возможен сдвиг. Если получится возвращение… Помни, твоя страница кончается, Леонардо-Валентин Грег…

— Подожди! — вновь закричал я. — Как отразить наступление на Серебристом Лебеде? Сможем ли мы?

— …а… а… — слабым эхом долетело до меня.

Господи, неужели я просто бредил? Неужели не было ничего? Не было ничего…

Золотистое сияние усиливалось, я опять растворялся в нем, я действительно растворялся в нем, теряя всякое ощущение собственного тела. У меня больше не было тела, я превратился в сгусток пустоты. В пустоте нарастал звук, низкий звук, похожий на гудение огромной луговой прыгуньи — и прямо в мое исчезнувшее лицо полыхнул багровый отблеск. Багровое зарево ширилось, заслоняя нежную золотистость, гудение изменило тон, перешло в пронзительный протяжный вой — и вдруг оборвалось, сменившись тишиной. Золото, золото, жидкое золото плескалось вокруг, золотой поток подхватил то, что когда-то было мной, и стремительно понес, покачивая на волнах, к свету, к надежде, к жизни.

К жизни…

33 СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

— … вы, господин Грег? — воскликнул кто-то совсем рядом, и неожиданный свет полыхнул мне в лицо. — Ох, что такое?

Это было не то мягкое золотистое сияние, это был направленный плотный пучок, ослепивший меня. Я непроизвольно заслонил глаза рукой.

— Пора убираться отсюда, — вновь сказал кто-то, и я, наконец, понял, что это дубль-офицер Патрис Бохарт. — Уже какая-то ерунда начинает мерещиться…

«Выбрался, — подумал я. — Неужели выбрался? Или просто очнулся? Неужели все мы очнулись? Что там такое говорит Бохарт? Какая ерунда? О чем он?»

Каким-то странным показался мне первый его возглас…

Окружающее представлялось мне нереальным, словно я все еще находился в иномире. И вновь, как когда-то, кружилась голова.

— Я подумал, вы там что-то увидели, господин Грег, — сказал Патрис Бохарт, направляя фонарь на каменную стену тупика. — Вы так резко туда направились…

— Возможно, Патрис, возможно, — пробормотал я, чувствуя, что начинаю задыхаться.

Голова кружилась все сильнее. Чтобы не упасть, я, повернувшись спиной к дубль-офицеру, обеими руками уперся в прохладную шероховатую стену.

«Неужели я действительно просто болен? — проползла вялая мысль. — Неужели привиделось?..»

— Вам плохо, господин Грег? — донесся словно из-за лесов, гор и морей встревоженный голос Бохарта. — Эй, парни, сюда!

…Мне вновь что-то мерещилось, мелькали в отдалении какие-то неясные безликие тени, постепенно приближаясь и приобретая очертания. Оказалось, что я полулежу у входа в пещеру, рядом со мной на корточках сидит Стан, с тревогой глядя на меня, а Бохарт и его парни стоят за спиной Стана и тоже смотрят на меня.

— Ерунда, переутомление, — произнес я непослушными губами и попытался улыбнуться. — Стареем…

Я подмигнул Стану, но выражение его лица не изменилось.

— Это все нервы. Бывает, — очень бодро сказал Патрис Бохарт и я понял, что Стан успел рассказать им о Славии. — У меня тоже был какой-то заскок. Там. — Он показал на вход в пещеру. — Это все нервы, ноченьки наши бессонные…

— Или фронтир влияет, — тихо добавил Рон.

— В общем, пора откланяться, — подытожил Бохарт. — Отрицательный результат — все-таки тоже результат. Будем копать дальше, попытаемся дожать Ковача, а если нужда заставит — вспашем весь Лебедь! «Скотленд-Ярд» не подведет.

— А в мертвых зонах? — спросил Стан.

Бохарт пожал плечами:

— Не все ли равно? Анализ данных мониторинга. Раз. Запустим роботов с «всевидящим оком». Два. Нигде им не спрятаться, под землей достанем!

Я знал, что никто ничего не обнаружит — я помнил те коробки в коридоре странного дома… Транквилизатор «Льды Коцита» — пройденный этап, теперь следует ожидать чего-то другого. Господи, если бы вычислить и обезвредить всех помощников Врага (а сколько их у него?..) Как много еще я хотел бы узнать у Голоса — но не довелось…

Да, я знал, что никто ничего не обнаружит, но говорить им сейчас об этом было бесполезно. Кто поверит мне? Да и верил ли я сам себе? Как бы там ни было, у меня пропало всякое желание продолжать заниматься этим делом. И я знал, что больше не буду заниматься этим делом.

Поднявшись с помощью Стана, я еще на полпути к авиакару обнаружил, что вполне могу передвигаться самостоятельно, без чьей-либо поддержки, и перестал опираться на плечо напарника. Думать о мрачных пророчествах Голоса относительно моей дальнейшей судьбы не хотелось, и я старался не думать об этом.

— Ну, островок, ты еще попомнишь Патриса Бохарта! — Дубль-офицер на прощание погрозил острову кулаком; авиакар уже взмыл над волнами к облачному небу и остров съеживался, вновь превращаясь в серо-зеленый полумесяц.

Мне почему-то хотелось спать, словно и не спал я не так давно на диване в холле полицейского управления Илиона. Словно я вообще не спал суток десять кряду. Что это, действительно какое-нибудь нервное истощение? При моей-то закалке!

Стан продолжал с беспокойством посматривать на меня, и я вновь подмигнул ему, сказал: «Вздремну немного», — и провалился в черную пустоту без сновидений.

…Стан растолкал меня уже в Илионе. Я чувствовал себя вполне нормально — ни слабости, ни головокружения, все в полном порядке.

— Наша гостиница справа от входа в управление, за углом, — сказал Патрис Бохарт. — Располагайтесь, отдыхайте. А мы пока продолжим.

— Я приду попозже, — пообещал Стан и взглянул на меня. — А тебе, Лео, неплохо бы еще поспать.

— Сон — лучшее лекарство, — заявил Бохарт и улыбнулся. — Только, на всякий случай, без транквилизаторов.

Спать мне уже не хотелось, но и в управлении я был бы лишним. К тому же я хотел поговорить со Станом. С глазу на глаз. Я надеялся, что Стан поверит мне.

Мы с ним спустились на лифте в вестибюль, вышли на улицу, затянутую пеленой дождя, и чуть ли не бегом направились к гостинице. Серый вид Илиона оставлял неприятный осадок в душе. Хотя дело здесь, пожалуй, было вовсе не в Илионе; просто в воздухе словно бы чувствовалось медленное, но неуклонное приближение идущей с Западного континента смерти. Антижизни.

Мы расположились в соседних номерах и я попросил Стана минут через десять-пятнадцать зайти ко мне. Заказал обед на двоих и собрался под душ, но тут прозвучал сигнал вызова.

С экрана на меня смотрел Патрис Бохарт. Он выглядел разозленным и слегка растерянным.

— Плохая новость, господин Грег, — хмуро процедил он. — Ковач умер. Сейчас окончательно выясняют, но впечатление такое, что у него просто остановилось сердце. Ни с того, ни с сего. А наши проморгали. — Он скрипнул зубами. — Думали, он просто спит. А теперь уже бесполезно… Еще утром, пока мы лазили по острову.

«Все, — подумал я. — Устранен помощник, не обеспечивший выполнение задачи. Все. Цепочка оборвалась… Уже ненужная цепочка».

— Мне кажется, это было неизбежно, Патрис, — успокоил я дубль-офицера. — Не первый случай. Вряд ли стоит кого-то винить.

Я не знал, живы ли еще те семеро коммивояжеров, но был уверен, что если и живы, то ненадолго.

Бохарт упрямо наклонил голову, сдвинул брови:

— Сейчас возьмемся за анализ данных мониторинга — все равно не уйдут!

— Давайте, Патрис, действуйте. — Я надеялся, что выгляжу не совсем уж безразличным.

Бохарт угрюмо кивнул и исчез с экрана.

Кошки скреблись у меня на душе. Хотелось сказать ему: «Брось, Патрис, бесполезное и бессмысленное это занятие, пустая трата времени», — но разве он послушает меня?

Я вздохнул и поплелся под душ. Долго стоял под холодными жесткими струями, ожесточенно тер виски, словно стараясь избавиться от странных воспоминаний — о том, чего не было?.. — а когда, полуголый, вернулся в комнату, там уже сидел Стан. Стол был уставлен тарелками, над тарелками вился пар и вкусно пахло едой.

— Наконец-то, — сказал Стан, поднимаясь с дивана. — Я уже извелся наедине с этими яствами; принесли-то еще час назад!

— Ну-ну, не преувеличивай. — Я принялся одеваться. — Садись и приступай. Надеюсь, что-то и мне перепадет.

Стана не пришлось приглашать еще раз. Он мгновенно сел за стол, и когда я присоединился к нему, две тарелки уже были пусты.

— Как ты? — спросил он, принимаясь за третью, с огромным куском рыбы, приправленной зеленью. — Как самочувствие? Может быть, к врачу?

— Все нормально. Обойдусь без врача. — Я придвинул к себе тарелку с золотистым бульоном, хотя не ощущал особенного аппетита. Бульон цвета того сияния… — Только что Бохарт был на связи. Сообщил, что Ковач все-таки ускользнул.

Стан перестаю жевать и недоуменно спросил:

— Как это ускользнул? Сбежал?

Прихлебывая бульон, я пересказал ему информацию Бохарта.

— Ясно-о, — после раздумья протянул Стан, отодвинул свою тарелку и поставил локти на стол. — Концы обрываются. Как же это они прозевали? — Он рассеянно потянулся к бокалу с соком, но, так и не добравшись до него, опустил руку. — Что ж, остаются другие варианты, правильно? Это ведь еще не тупик.

— Да, это не тупик, Стан, — согласно кивнул я. — Это просто конец пути. Конечная остановка. Дальше дороги нет, потому что она там просто не нужна; там, за конечной остановкой, ничего нет. Абсолютно ничего.

Рука Стана, вновь потянувшаяся было к бокалу, замерла в воздухе. Он изумленно смотрел на меня, и в какой-то момент это изумление превратилось в то самое беспокойство, которое уже было не так давно в его взгляде. На острове Ковача. В авиакаре. Он думал, что я все-таки нездоров.

Я сунул бокал в его застывшую над столом руку и усмехнулся. Я знал, что усмешка у меня получилась грустной.

— Со мной все в порядке, Стан. Никакого недомогания, никаких синдромов и навязчивых идей. Помнишь наш разговор в тот вечер, когда мы поминали Славию?

Глаза его чуть расширились, он машинально сделал глоток и кивнул.

— Помнишь, я сказал, что исхожу из самого худшего предположения?

Он, помедлив, вновь кивнул, поставил бокал и уперся кулаками в подбородок.

— Ну и?.. — В его вопросе послышался мне легкий оттенок сочувствия.

— Так вот, мое предположение оказалось верным. К сожалению.

Стан, не отрываясь, смотрел на меня. Теперь его взгляд был непонятным.

— Прежде чем приписывать мне какой-нибудь паранойяльный синдром, — сказал я, — выслушай меня. А потом сделаешь выводы. Согласен?

— Давай, Лео, — бесстрастным голосом отозвался мой напарник. — Выкладывай.

И я начал выкладывать. С того самого момента, как в пещере на острове Ковача я непроизвольно сделал шаг к багровому и золотистому отблескам. Мое описание Преддверия, может быть, не отличалось особой отчетливостью, потому что, во-первых, многое я не мог вспомнить еще тогда, находясь в инореальности; во-вторых, как я обнаружил только сейчас, из памяти постепенно стирались и те детали, которые, казалось, я не забуду никогда. Отпечаток Преддверия в моем сознании медленно исчезал, как исчезает след на песке. Тем не менее, основное пока помнилось.

Чем дольше я рассказывал, тем более мрачным становился мой напарник. Он давно отставил в сторону недопитый бокал и с усилием тер щеки, глядя мимо меня. Я старался не обращать внимания на его хмурый вид и все говорил и говорил, навалившись грудью на стол с остатками так и недоеденного нами то ли завтрака, то ли обеда.

Рассказывал я долго, но наконец завершил свое повествование и замолчал. И выжидающе взглянул на Стана. Он долго и сосредоточенно смотрел куда-то мне за спину, потом положил руки на стол, сплетя пальцы, и медленно, с расстановкой, произнес:

— Ну и что ты сам думаешь по этому поводу?

— Это все было в действительности, Стан. В другой, не нашей действительности, но — было. Хотя о многом из того, что сообщил мне Голос, я и сам думал еще раньше.

— Вот именно! — Стан выбросил в мою сторону указательный палец. — Вот именно, Лео! Это ты сам с собой говорил, и все твои видения — продукт подсознания. Они отразили твои мысли, о которых, возможно, ты и сам не подозревал — а в подсознании-то все откладывается, все! Переутомление, нервный срыв, напряженное ожидание чего-то подобного — ты ведь поверил в это, Лео, давно поверил! — и в результате получился такой вот винегрет. Ничего более, Лео, нич-чего более! Тебе нужно просто отдохнуть.

— А мне-то казалось, ты тоже поверил, Стан…

— Во что, Лео, во что? Тут не вера главное, а факты.

— Хорошо. — Я тоже положил руки на стол, придавив одной ладонью другую. — Давай проанализируем. Конечно, это в самом деле могло выплеснуться подсознание. Я уже обдумывая такую версию. Но Голос цитировал мне Библию. Именно цитировал, а не пересказывал. Я не помню таких цитат!

— Ну-у! — протянул Стан. — Ты хоть раз-то Библию читал, надеюсь.

— Читал. Но давно.

— Вот и ответ. — Стан откинулся на спинку стула и удовлетворенно развел руками. — Для подсознания безразлично, как давно ты что-либо слышал, видел или читал. Ничего не пропадает. Мне ли об этом говорить, тебе ли слушать, Лео!

— Ладно. Пойдем дальше. Моя старшая дочь со сказками для Грустного Малыша, уехавшая в Штутгарт — где это, кстати? Какой-то мустангер Билл, Мария в платке до бровей. Нет у меня никакой дочери, ни старшей, ни младшей. Я вообще детей еще не нажил! Во всяком случае, ничего о них не знаю.

— Скрытое подсознательное желание. Штутгарт — это на Земле. Крупный город. Так что ты мог о нем когда-то слышать или встречать в сводках.

— А все остальное — тоже подсознание?

— Безусловно, — лаконично отозвался Стан.

— Даже бред мраморной головы?

— Даже бред. Это не ее бред, это твой бред.

— А то, что земляне отравили собственную биосферу и погибли сотни лет назад? — продолжал упорствовать я. — А то, что мы — персонажи какой-то книги, которую читает Некто, существующий, в отличие от нас, реально?

— А это у тебя самого из книг и фильмов. Плюс фантазия, воображение. Лео, неубедительно все это, неубедительно, понимаешь? Ты, конечно, извини, но тебе, наверное, нужно все-таки обратиться к врачу. Психика — вещь тонкая, а при наших-то нагрузках да еще твоей теперешней ситуации она вполне могла дать сбой. Не ты первый, Лео. Сам знаешь, это дело поправимое.

— Допустим, убедил. Тогда пойдем еще дальше. Голос говорил, что при выходе из Преддверия возможен сдвиг во времени. Так вот, я прекрасно помню, что шагнул к стене того тупика, находясь спиной к Бохарту — а выбрался из Преддверия лицом к нему. Лицом, Стан! Он ослепил меня своим фонарем.

— Тебе уже было плохо, Лео, и ты просто не помнишь, как повернулся, — вновь невозмутимо разбил мой довод Стан.

В общем-то, со всеми этими опровержениями было трудно не согласиться; ничего более-менее убедительного я пока ему не преподнес. Но я продолжал, потому что уж коль идти, так идти до конца. Вспомнилось вдруг, что кто-то где-то когда-то сказал: «Если ты стал на путь, а он ложный — стой на нем, и он будет для тебя истиной»… Попробуем. И я очень сомневался, что путь мой ложный.

Я сказал:

— Вот еще один аргумент в доказательство того, что я вернулся из Преддверия по нашему времени на мгновение раньше, чем вошел: когда я, скажем так, провалился, Бохарт крикнул: «Куда вы, господин…» — конца фразы я уже не услышал. А первое, что я услышал, вернувшись, были его слова: «…вы, господин Грег?» С вопросительной интонацией. Сопоставь и увидишь, что я действительно оказался чуть сдвинутым во времени в прошлое. Или ты скажешь, это какое-то особенное эхо в той пещере? Или отнесешь на счет того, что у меня возникли неполадки со слухом и вообще с головой?

Стан мельком взглянул на меня и опустил глаза:

— Не обижайся, Лео, но, вероятно, это действительно так. Я привык верить фактам, а фактов пока нет. Есть только твои, чисто субъективные ощущения. Мы ведь с тобой «полы», а не кто-нибудь.

— А помнишь, что сказал Бохарт на острове, когда вы меня вытащили из пещеры? Он сказал, что у него в пещере тоже был какой-то заскок. Еще добавил про ночки бессонные… Припомни-ка, пожалуйста, Стан.

Стан сдвинул брови, вспоминая, потом неуверенно произнес:

— Ну да, было, кажется, что-то такое… И что отсюда следует?

— А знаешь, что он сказал, когда я вернулся из Преддверия? — с нажимом продолжал я. — Он сказал, что пора выметаться с острова; мол, чепуха всякая мерещиться начинает. И я знаю, какая именно чепуха! Он на мгновение увидел меня одновременно и со спины, и с лица, с реверса и аверса, так сказать. То есть действительно увидел какую-то чепуху. Давай спросим у него, Стан!

Стан с сомнением пожал плечами. Задумчиво покусал губы.

— Это уже кое-что, — наконец сказал он. — Кое-что, но не более. Бохарту действительно могло на миг что-то там почудиться, в темноте. На долю секунды.

— Тогда все мы друг другу только чудимся! — Я в сердцах отшвырнул тарелку. — Ты чудишься мне, я — тебе! Весь мир нам только чудится, а мы чудимся тому, кто читает книгу о нас!

— Не кипятись, Лео. — Стан примирительно поднял руки. — Посуда-то здесь при чем? Я же сказал, это кое-что. Возможно, Бохарт действительно подтвердит. Но понимаешь, этого слишком мало. Слишком зыбкое доказательство. Поставь себя на мое место и честно признайся: а ты бы поверил? Возможно, это и факт, но факт, который может быть истолкован по-разному, неоднозначно. Померещиться-то может всякое. Куст среди ночи нетрудно принять за человека…

— Ну да, или за зверя, — пробормотал я. Пример был расхожий.

— Или за зверя, — согласился мой напарник. — Говорил ведь Рональд: фронтир влияет. Почему бы и нет? Что мы знаем о влиянии фронтира на Серебристом Лебеде на психику? Тем более, находились-то мы совсем рядом с ним. Поэтому тебе обязательно надо к врачу, Лео. Сам сказал, что думаешь о близкой смерти. Разве это нормально? Разве было у тебя раньше такое?

— Это не я говорю, это Голос мне предсказал, — мрачно заметил я.

— Твой внутренний голос, — уточнил Стан.

Я нагнулся и поднял тарелку с пола. Я уже остыл и признал его абсолютную правоту. В конце концов, мы с ним действительно были «полами», а не кем-нибудь другим, и самым важным в работе считали неоспоримые доказательства. Не один шаткий факт, который и вправду можно истолковать по-разному, а доказательства. И желательно — побольше. Поболь…

Я так резко вскочил, что чуть не перевернул стол. Стан тоже поднялся с явным намерением схватить меня и обезвредить. Наверное, он подумал, что я начинаю впадать в буйство.

— Спокойно, Стан, я не собираюсь крушить мебель, — сказал я, направляясь к своей брошенной на кресло куртке. — Я просто хочу представить тебе еще одно доказательство. На этот раз вполне вещественное.

Стан, замерев, следил, как я вынимаю из внутреннего кармана куртки эманатор. Вид у него был хищный; ни дать ни взять зверь, почуявший добычу. Увидев в моих руках оружие, он подобрался, приготовившись или отпрыгнуть в сторону, или броситься на меня.

— Спокойно, — повторил я. — Я вполне вменяем. Эта боевая штуковина — мое доказательство.

Он немного расслабился, но продолжал настороженно следить за мной. Я медленно, не делая резких движений, держа эманатор дулом к себе, подошел к столу и положил оружие прямо на посуду.

— Вот, посмотри на индикатор.

Стан мгновенно схватил эманатор и отошел от стола.

— Ну? — Он все еще не понимал.

— Взгляни на индикатор расхода зарядов. Все мы получили полностью заряженное оружие, так? Никто из нас не сделал на острове ни одного выстрела. А вот я стрелял. Там, в Преддверии. В того бешеного левиафана. Где я еще мог стрелять и какие еще тебе нужны доказательства?

Стан медленно опустился в кресло и уставился на эманатор, словно видел подобное оружие впервые в жизни.

— Ты, конечно, можешь сказать, что у меня был неполный заряд, — продолжал я, наблюдая за ним. — Нo это нетрудно выяснить в управлении. Ты можешь сказать, что, когда мы прочесывали остров, на меня накатило и я открыл пальбу в ближайшей расселине. Но это, при желании, тоже можно проверить. Поискать на острове следы моей пальбы. И такая проверка представит все в истинном свете. И ты признаешь тогда мою правоту. Наконец, ты можешь прямо сейчас сказать мне: «Лео, ты прав».

Он долго-долго молчал и все крутил в руках эманатор. Потом поднял на меня глаза и тихо, почти с испугом, сказал:

— Это весомый аргумент, Лео. Это очень весомый аргумент… Я, конечно, проверю… но боюсь, что ты действительно прав… И что же нам теперь делать дальше?

Я внезапно ощутил страшную усталость. Не физическую, нет. Устала моя душа. Слишком сильные удары довелось ей испытать. Откровение о том, с каким врагом мы столкнулись. Откровение о том, кто такая Славия. Ее гибель… Откровение о том, что Леонардо-Валентину Грегу вскоре суждено покинуть этот мир.

— Не знаю, что нам делать дальше, — сказал я притихшему Стану. — Цепочка оборвалась навсегда, я в этом убежден, я даже не предполагаю, а просто знаю. Теперь нужно ожидать чего-то другого. Думаю, в первую очередь необходимо взяться за фронтир. Навалиться объединенными силами, это проблема не только Серебристого Лебедя. Завтра мертвая зона может появиться в любом другом мире. Идущая в наступление антижизнь… Кстати, название Диллин — тоже из книг или фильмов?

Стан пожал плечами:

— Теперь уже не знаю, что и сказать, Лео.

— Убедить мы, конечно, никого не сможем, — продолжал я. — Если даже ты с трудом поверил мне, то кто поверит нам? Сочтут ненормальными. Один эманатор — аргумент для тебя, ведь мы были вместе. Но не для других. Найдут десяток объяснений. Поэтому оставайся здесь, при Бохарте — пусть анализирует данные мониторинга, пусть добивается разрешения на прочесывание всего Лебедя. Присутствуй. А я возвращаюсь в Кремс. Возьму отпуск. Я действительно устал… и не могу заниматься бесполезным делом.

— Отдохни — и возьмемся за фронтир, — сказал Стан.

— Тут не только нам надо взяться. Тут нужны самые лучшие специалисты самых разных отраслей. Думаю, что эта сущность… Голос… все-таки сможет помочь. И не только он, должны быть и другие. Я чувствую… Возьмись, Стан, ну а я… — Я нашел в себе силы усмехнуться. — Видно будет. Он же предупредил, что у меня мало шансов…

— Мало — еще не значит, что их нет совсем, — тихо сказал Стан.

Тяжелой и усталой была моя душа. Я вдруг понял, что надеялся, втайне надеялся на то, что Стан в пух и прах разобьет мои доводы, и посещение Преддверия все-таки окажется не более чем причудливым созданием моей собственной психики. Нет, на деле вышло совсем не так.

И все же…

— Не хочу быть марионеткой, Стан! Не хочу быть персонажем книги. И умирать тоже не собираюсь. Но в Преддверии хотелось бы вновь побывать… Живым, а не мертвым… Встретить Славию… Постараться вытащить ее оттуда, упросить Голос, пусть поможет… Понимаешь?

Стан молчал.

— Ладно, — сказал я, — пойду-ка принесу чего-нибудь покрепче. Выпьем за мой отпуск. А к Бохарту сегодня можешь не ходить, они там и без тебя управятся. Согласен с таким деловым предложением?

Стан неуверенно кивнул.

ИЗ КНИГИ

«Он стоял на краю обрыва и задумчиво смотрел вниз, на россыпь больших плоских камней, покрытых фиолетовыми пятнами лишайника. Над обрывом нависали разлапистые ветви альбасосен; их длинные зеленые иглы плотно прилегали одна к другой, словно были старательно причесаны каким-нибудь заботливым духом этих мест. Сосны дружным широким потоком стекали к обрыву с длинного пологого склона. За склоном, вдалеке, закрывая прозрачное небо, застыли горы. Зеленый пояс сосен обрывался на полпути к вершинам, и выше господствовала серость лишенных растительности скал. Длинные снежные языки нарушали своей белизной серое однообразие, а в вышине, на вершинах, царил сплошной белый цвет — цвет льда и снега, цвет чистоты и незапятнанных надежд, добрых замыслов и благородных побуждений.

По другую сторону обрыва, за россыпью камней, сосны постепенно редели, разбегались по склону, плавно ускользающему вдаль, в тихую сонную долину, где уютно устроился городок с ровными неширокими улицами и аккуратными домами в окружении садов.

Спокойное солнце сияло в прозрачной голубизне — яркий цветок на небесных полях. Пропахший хвоей воздух был неподвижен, но сосны еле слышно шуршали, словно вели бесконечный разговор.

«Почему меня так тянет сюда, к этому обрыву? — думал он, не в силах отвести взгляда от лежащих внизу камней. — Почему постоянно хочется, раскинув руки, упасть в пустоту, рассечь телом прозрачный воздух, но не взмыть, не воспарить к далекому небу, а рухнуть на камни и остаться там навсегда, в безлюдье и безмолвии?..»

Он знал, что тяга эта не случайна, он знал, что подчиняется пророчеству неведомого Голоса и рано или поздно сделает шаг в пустоту. Как Славия…

И в который раз он пересилил себя и отшатнулся от края обрыва. Поднялся вверх по склону, ступая по мягкому покрову сухих сосновых иголок — их бурый ковер был с детства знаком ему, — сел у шершавого ствола и обхватил руками поднятые колени.

Над горами и долиной распахнула необъятные крылья тишина, и в тишине перешептывались, перешептывались, перешептывались альпийские сосны Альбатроса.

Он был на Альбатросе восьмые сутки. Жил в родительском доме, в той самой комнате, которая когда-то была его комнатой, и где до сих пор сохранились его детские игрушки. Он вставал по утрам и уходил в горы или бродил по долине, или просто сидел у окна или на веранде, глядя на снежные вершины далеких Альп. Делать ничего не хотелось, и думать тоже. Вообще ничего не хотелось. Даже навестить двух своих чудесных дедов — Леонардо и Валентина. Постоянно тянуло к обрыву, словно там, на покрытых лишайником камнях, ожидало его какое-то чудесное преображение.

Родители, чувствуя его состояние, не докучали расспросами; им было достаточно того, что их сын наконец-то вернулся. Надолго ли? Они не решались спрашивать, а он ничего не говорил, потому что и сам не знал.

Возможно, теперь это зависело и не от него…

Оставив Станислава Лешко на Серебристом Лебеде, он вернулся на Соколиную и, не заезжая домой, направился в Унипол, к Кондору. И с ходу, без всяких объяснений, попросился в отпуск. Вероятно, вид у него был такой, что Кондор не стал ни о чем расспрашивать, только уточнил: «Надолго, Лео?» Он в ответ пожал плечами. «Где тебя искать в случае чего?» — «На Альбатросе, у родителей», — ответил он. Его действительно тянуло домой. Как перед смертью — повидаться в последний раз…

Он даже не встретился со своими парнями, не похлопал по плечу Валентина. Заехал домой, побродил по тихой квартире, собрал вещи, положил в карман аудиту Славии. Потом на прощание посидел в кафе «Якорь на дне», послушал «Альбатроса» в исполнении Джулио Понти. Бесцельно поездил по улицам Кремса и направился в нуль-порт.

И вот — Альбатрос, тихий городок в предгорьях Альп, родной дом, отец и мама… Поросший соснами склон… Обрыв… Пустота… Камни внизу…

Неужели сбудется пророчество?

Он резко встал с подстилки из сосновых игл и размашисто зашагал по склону вдоль обрыва к тропинке, ведущей вниз. Тропинка вливалась в дорогу, а дорога шла в городок, старая дорога, по которой давно почти никто не ездил; новая зона туризма находилась далеко в стороне.

«Не выйдет! — думал он, яростно расталкивая ветви сосен. — Ничего у вас не выйдет! Не дождетесь моей смерти! — Он и сам не знал, кого имеет в виду. — Да, те, на Лебеде, оказались слабаками, подчинились неведомой силе и сами оборвали свою жизнь. Но со мной такое не пройдет… Я Леонардо-Валентин Грег, слышите, вы? Я сильный, я не поддамся! Отдышусь немного — и за работу. Ничего у вас не получится, как ни старайтесь!..»

Он почти бежал, заставляя себя не глядеть в сторону обрыва. Выбрался на тропинку, смахнул с брюк сухую хвою и, успокаиваясь и замедляя шаги, пошел к городку.

На чистых улицах было тихо и безлюдно. Почти все жители городка каждое утро уезжали в расположенный неподалеку большой город Вифлеем и возвращались только к вечеру. Городок превратился в место проживания и отдыха, хотя раньше здесь все было по-другому; Грег помнил это — ведь на улицах, по которым он шел сейчас, прошло его детство. А теперь даже школы не было в городке.

Пройдя по дорожке мимо ветвистых яблонь, он открыл дверь двухэтажного дома с верандой, протянувшейся через весь фасад на уровне второго этажа. Поднялся по лестнице в свою комнату, сел в кресло-качалку у окна, выходящего на горы, и закрыл глаза. Он вдыхал знакомые запахи детства, которые, оказывается, не выветрились за долгие годы, он вспоминал себя — и сердце его сжималось от какого-то горьковато-сладкого щемящего чувства, имя которому — память…

В этом чувстве можно было захлебнуться, утонуть, в это чувство можно было уйти без возврата, погрузиться в него, как в бездну… унестись за пределы действительности… раствориться в нем… Его нельзя было надолго впускать в сердце. Грег знал, чем грозит такое отрешение, поэтому, глубоко вздохнув, открыл глаза. Прямо перед ним было окно. Вдали виднелся поросший соснами склон, и проходила через склон скрытая деревьями роковая черта — край обрыва. Этот край, эта роковая черта даже отсюда тянула к себе, хотя обрыв нельзя было увидеть из комнаты окруженного садом дома, из комнаты, пропитанной запахами детства. Грег чувствовал ее, роковую черту, постоянно чувствовал ее…

Он опять вздохнул, встал и повернулся спиной к окну. И только сейчас заметил, что в углу экрана его старинного школьного компа мерцает зеленый огонек. Кто-то передал сообщение на этот комп, и теперь огонек упорно и неустанно мигал, стараясь привлечь внимание адресата.

Грег ласково похлопал старого забытого друга по гладкому боку, придвинул ногой стул и сел, и с неудовольствием подумал, что это, конечно же, добрались до него из Кремса. Ни у мамы, ни у отца не было повода беспокоить его — до их возвращения из Вифлеема оставалось не так уж много времени. Нет, это явно из Унипола, решил он. Хотя, может быть, сообщение адресовано родителям — просто параллельно перебросили и на этот комп…

Как оказалось, сообщение было направлено еще утром, когда он ходил к озеру; посидел на берегу, поплавал, пытался устроить подводную охоту без всяких технических средств — и поймал-таки двух медлительных рыбин с колючими плавниками, и отпустил их восвояси. Он читал ползущие по экрану строчки сообщения и чувствовал, как неприятный холодок пробирается по спине.

Сообщение было от Стана. Стан по-прежнему находился на Серебристом Лебеде в компании Патриса Бохарта и его парней, и не терял времени даром. Он расспросил Бохарта, что же тому все-таки привиделось в той пещере — и не получил никакого вразумительного ответа. Патрис Бохарт заявил (как сообщал Стан), что он сам не знает, что именно ему почудилось. И почудилось ли вообще.

Стан успел сделать и другое: он организовал еще одну вылазку на остров Ковача… и обнаружил там скалы, сплавившиеся под воздействием высоких температур… Произведя выстрелы из эманатора по соседним скалам, Стан констатировал идентичность повреждений. И конечно же, у него не оставалось сомнений, что при первом посещении острова на Грега таки накатило и он действительно, сам того не сознавая, открыл пальбу в одной из расселин своего сектора…

Анализ данных мониторинга, к сожалению, не дал никаких результатов, сообщал Станислав Лешко. Теперь дело за прочесыванием всего Серебристого Лебедя, и решение об этом будет вот-вот принято. Все семь коммивояжеров скоропостижно скончались, разделив судьбу Лайоша Ковача.

«Лео, умоляю тебя, обратись к врачу! — заканчивал свое послание Стан. — Надо лечиться, пока не поздно. Умоляю! Иначе я вынужден буду принять меры по твоему принудительному лечению. Это в твоих же интересах, Лео!»

Пискнул сигнум, оповещая о конце сообщения, и Грег скорчился на стуле, невидящим взглядом уставившись на погасший экран. Холодок растекался по телу…

Ему все было понятно. Враг не дремал, Враг сделал все для того, чтобы никто — никто! — не поверил офицеру Унипола Леонардо-Валентину Грегу. Кто-то из помощников Врага получил задание, кто-то добыл оружие — боевое оружие! — добрался до острова Ковача и произвел выстрелы по скалам, чтобы ввести в заблуждение Станислава Лешко… Значит, помощники Врага были и среди тех, кто имел доступ к боевому оружию…

Грег сполз со стула и, едва не наткнувшись на стол, перебрался на диван. Лег, заложил руки за голову и закрыл глаза. И внезапно нахлынуло, навалилось… В памяти с необычайной резкостью возникли картины всех этих таких коротких и таких долгих дней.

«Феникс просит помочь, они там ничего понять не могут, — сказал Кондор, держа в руках инфопласт. Это было началом. — Давай, Лео, покажите квалификацию…» Потом — потоки информации из разных миров. Потом — прыжки с планеты на планету. Эвридика Карреро, первая пострадавшая, с которой он, Грег, столкнулся при расследовании. Предположения, догадки… Блуждание по дорогам, кончающимся тупиками… Разговоры, сопоставления, анализ… Жертвы, жертвы, все новые и новые жертвы… Поиски, метания… Озарение и резкий поворот… И горький финал, страшный финал, которого не может, не должно быть в жизни! Если бы все это действительно оказалось только книгой, только выдумкой, вполне достойной того, чтобы забыть ее, забыть навсегда, вычеркнуть из памяти и спокойно уснуть… и проснуться…

Не вычеркнуть… не забыть… не проснуться… Близится финал, твой личный финал, Леонардо-Валентин Грег… И никто, никто не знает истинных размеров опасности… Сдаваться… Сдаваться?..

А жертвы? А растерзанные человеческие тела?.. А огромные черные глаза Эвридики Карреро, в глубине которых навсегда застыл пережитый ужас?

Ему вдруг безумно захотелось увидеть Эвридику Карреро, заглянуть в ее глаза. Это желание было настолько сильным и острым, что он испугался. Что с ним происходит? Такого не случалось с ним никогда. Какая-то неведомая сила швырнула его с дивана, проволокла через комнату, бросила вниз по лестнице, к входной двери. Больше он ничего не помнил…

…Он вышел к пруду с прозрачной водой, в которой легкими лодочками застыла сорванная ветром листва. Покосившаяся деревянная беседка все так же стояла на берегу — остроконечная крыша на рассохшихся резных столбах. Он сразу узнал это место. Он сразу узнал эту беседку. Именно здесь он слушал предсмертное послание Славии. Именно здесь…

«Что со мной? — с ужасом подумал он. — Как я оказался у этой беседки? Откуда провалы в памяти? Неужели — признаки наступающего безумия и близкого исполнения пророчества Голоса? Преддверие изменило меня… Почему я здесь?..»

— Потому что я позвала тебя, — сказали за его спиной. — Потому что мне плохо без тебя. Потому что я не хочу уходить…

Он слушал эти слова с трепетом и недоумением, и все не решался оглянуться. И лишь когда голос смолк, и наступила странная тишина, поглотившая все звуки мира, он очень медленно повернулся.

Она стояла у него за спиной. Эвридика Карреро. И в ее черных глазах по-прежнему таился пережитый ужас. Он замер, глядя на нее. Что она только что сказала? Куда уходить? И разве это ее голос звучал? Это же голос…

Фигура Эвридики Карреро словно расплылась, начала таять, и сквозь нее проступала другая фигура… Он протянул руки, он сделал шаг вперед, он хотел назвать имя — но не смог. Налетел черный шквал, подхватил его, и все исчезло во мраке.

— Славия… — наконец прохрипел он, отбиваясь, изо всех сил отбиваясь от липкой тьмы.

И открыл глаза.

Он лежал на диване, в окно светило солнце, и ничего не изменилось в мире. Затылок взмок от пота, не хватало воздуха, сердце отплясывало бешеный танец.

«Это неспроста, — подумал он, чувствуя себя совершенно обессиленным, словно действительно только что совершил бросок на Журавлиную Стаю и обратно. — Я очень хочу видеть Славию».

Еще в колледже он познакомился с учением Фрейда — великого земного психоаналитика древних времен, с его методами анализа сновидений. Он подумал, что в его сновидении произошла замена объекта: не госпожу Эвридику Карреро на самом деле желал он видеть, а Славию, милую Славию…

«Что же делать? — в смятении думал он, не в силах подняться с дивана. — Что же делать, Лео?»

Мысли путались, он никак не мог додумать хоть что-нибудь до конца — и понял, что действительно болен. Он был отмечен печатью Преддверия…

Что же делать? Рухнуть в эту пустоту, распростершуюся за краем, разбиться о камни — и попасть в Преддверие? Отыскать, обязательно отыскать Славию… но как потом вернуться? Нет, попасть туда — живым! Голос должен помочь, обязательно должен помочь — ведь эта неведомая, но отнюдь не враждебная сущность уже выводила его, Лео Грега, из Преддверия…

Мысли вновь стали путаться. Он все-таки нашел в себе силы подняться с дивана — и вдруг почувствовал упершийся в спину чей-то тяжелый взгляд. Повернулся — за окном зеленел далекий склон. Взгляд шел оттуда, тяжелый, давящий, неумолимый взгляд. Взгляд тянул к себе, и не было сил оборвать невидимые, но прочные нити, не было сил вырваться из паутины…

Он пересек комнату, спустился вниз и вышел из дома. Движения его были подобны движениям искусственно созданного существа, движениям механизма, выполняющего заложенную в него программу. Пройдя пустынными улицами — («В последний раз?..»), — он зашагал по дороге, ведущей к горам. Шаги его были размеренны, неподвижный взгляд устремлен в сторону невидимого пока обрыва. Казалось, он подчиняется чьему-то приказу, влекущему его туда, под сосны. Лишь иногда болезненно кривились его губы и судорожно сжимались и разжимались кулаки. Он еще пытался сопротивляться.

«Неужели — все?.. Неужели — все?..»

Тем же монотонным механическим шагом, не отводя от лица сосновые ветви, приблизился он к обрыву. Встал на краю, на том самом месте, куда приходил вот уже пять дней подряд.

Над его головой, почти касаясь волос, нависали зеленые ветви. Он стоял и смотрел вниз, на покрытые лишайником камни… зовущие к себе… Ему нестерпимо хотелось сделать последний шаг. Он не в силах был бороться с этим желанием.

«Если я всего лишь марионетка, всего лишь персонаж книги, которая может оборваться на полуслове — так не все ли равно?» — подумалось ему.

«Подожди, Лео, — словно шепнул ему кто-то из глубины. — Подожди… Преодолей… Вырвись…»

И в тот же миг желание сделать последний шаг в пустоту буквально пронзило его, сталкивая с края обрыва в беспредельную пустоту, заполнившую Вселенную… заменившую Вселенную…

«Подожди-и-и!..»

«Поздно…»

Вокруг неустанно перешептывались сосны Альбатроса, вдали все так же вздымались отчужденные от забот и тревог бытия холодные горные вершины, и растекалось над всеми мирами вечное равнодушное молчание небес. Вечное мол…»

…чание небес…

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ: ВТОРОЙ РАУНД

КНИГА ВТОРАЯ ШАГАЮЩИЕ К ПРЕИСПОДНЕЙ

1 ПРОПАВШИЙ

Солнце наткнулось на острый пик и замерло, не решаясь упасть за впечатанные в безукоризненно чистое небо горные вершины. Склон был исполосован длинными неподвижными тенями сосен. Воздух был спокоен и прозрачен, но на дне обрыва, между серых туш древних валунов, уже затаилась темнота. Она терпеливо выжидала того момента, когда истает, истончится, выбьется из сил дневной свет, она готовилась выползти из-за камней, подниматься все выше и выше, как река в половодье, затопить весь склон, поглотив шелестящие сосны, дотянуться до неба и растечься от края до края, густой смолой залить все четыре стороны света и навеки застыть, сковав весь мир в своих душных смертельных объятиях, прервав полет планет, остановив трепет сердец. И планетам, и сердцам угрожала опасность до скончания времен увязнуть в этой липкой темноте.

Он, согнувшись и уперев руки в колени, стоял на краю обрыва и вглядывался в пока еще слабые ростки будущей всеобъемлющей темноты, он раз за разом прослеживал траекторию возможного падения — отсюда, с этой кромки, туда — на неровные твердые спины угрюмых валунов. За его спиной, чуть выше по склону, замер, упираясь рукой в сосновый ствол, крепкий, высокий, слегка сутулый мужчина. У мужчины было жесткое, словно затвердевшее лицо; плотно сжатые губы, казалось, никогда не раскрывались, чтобы выпустить хоть одно слово, на дне серых выпуклых глаз темным илом осела печаль.

Он, не разгибаясь, бросил на неподвижного мужчину быстрый короткий взгляд через плечо и в который раз подумал: «Как они похожи…» Потом поднял голову и вновь осмотрел нависающую над обрывом растопыренную сосновую ветку. Конец ветки был сломан, как если бы кто-то ухватился за него, пытаясь удержаться на краю, на той черте, за которой обрывалась надежная опора и начиналась пустота, разбивающаяся о камни.

Именно здесь, на этом месте, были обнаружены последние следы. Внизу, на камнях и вокруг камней, никаких следов не оказалось. А в воздухе, в прозрачном, пропитанном ароматом сосновой хвои воздухе, к сожалению, не оставалось ничего…

Он, наконец, выпрямился, сорвал длинную зеленую иголку и, покусывая ее, медленно направился к все так же неподвижно стоящему мужчине, загребая ногами сухую хвою. Мужчина оттолкнулся ладонью от ствола, словно ненавистны были ему эти сосны, и сделал шаг навстречу. Сквозь придонный ил его грустных глаз робко пробивалась, пытаясь всплыть на поверхность, надежда.

— Что скажешь, Стасик?

Станислав Лешко обернулся к обрыву, потом вновь посмотрел на своего спутника. Коротко вздохнул:

— Ничего нового, господин Грег. Пока совершенно очевидны два обстоятельства: назад он отсюда не возвращался и с обрыва не прыгал. Это бесспорно.

Двое мужчин бок о бок пошли по тропинке, протянувшейся параллельно обрыву, и Станислав Лешко продолжал:

— Наиболее приемлемой остается версия ваших коллег: тут был какой-то летательный аппарат. Завис у самой кромки обрыва, и Лео сел в него. И куда-то улетел.

Иржи Грег раздвинул воротник рубашки, повертел головой, вздернув подбородок, словно только что с трудом избавился от удушья, тяжело вздохнул и бесцветным голосом произнес:

— Чепуха все это, Стасик. Какой там летательный аппарат… Ты отлично понимаешь, что все это чепуха, и наши тоже отлично понимают… Дело здесь совсем не в летательном аппарате…

Он, нахмурившись, некоторое время шагал молча, потом негромко добавил:

— А вот в чем здесь дело, в чем?

Станислав Лешко ничего не ответил. Он старательно переступал через темно-коричневые корни сосен, пересекающие тропинку и дугами выпирающие из земли.

Он знал, что версия с летательным аппаратом, конечно же, очень и очень неустойчива и сомнительна. Во-первых, ни на одном муниципальном авиакаре Вифлеема не был зафиксирован вызов в окрестности тихого альпийского городка Озерного. Во-вторых, местные жители не видели в предгорьях никакого авиакара, вообще никакого летательного аппарата в тот день, когда бесследно пропал руководитель пятой группы, офицер четвертого ранга Управления полиции Совета Ассоциации Миров Леонардо-Валентин Иржи Ирма Грег. Вернее, вечером в городок прилетали шесть авиакаров — на них возвращались из Вифлеема жители Озерного, не пожелавшие, в силу разных причин, воспользоваться авто, хотя до столицы округа было рукой подать. Но все шесть летательных аппаратов вернулись из Озерного в Вифлеем без пассажиров — это было установлено местной полицией, коллегами — «полами», совершенно однозначно.

Конечно, думал Станислав Лешко, шагая рядом с отцом своего друга Лео Грега к ведущей в городок дороге, местные жители могли просто не заметить появления летательного аппарата. Например, если он приближался со стороны Альп, и не вечером, а днем, когда в городишке мало кто остается; а оставшиеся не ведут непрерывного наблюдения за небом, а занимаются своими делами. Возятся в саду. Хлопочут по хозяйству. Играют с детьми. Играют на компах. Мечтают. Приходят в себя после вчерашней вечеринки…

Но что это за неизвестный летательный аппарат и где его искать? «Картинки» со стационарного космического спутника, осуществляющего мониторинг Альпийского региона Альбатроса, подтверждали, что в день исчезновения Леонардо Грега в этом районе появлялись только те самые, уже проверенные шесть авиакаров. Ну и еще четыре утром — но офицер Грег не улетел ни на одном из них.

Можно было, конечно, предположить и такое: Грег воспользовался авиакаром — «невидимкой», который не в состоянии уловить аппаратура слежения космического спутника. Но слишком уж все это получалось натянутым и сложным. Зачем Грегу понадобилось исчезать из родительского дома подобным образом? От кого и куда он стремился скрыться? И почему вообще пытался скрыться?..

Станислав Лешко полагал, что знает ответ на последний вопрос. Лео Грег был болен. Возможно, под влиянием мертвой зоны на Серебристом Лебеде у него начал развиваться какой-нибудь бредовой вариант параноидного синдрома. Лео мог вбить себе в голову, что его преследуют, — и принял ответные меры. Скрылся. Пропал…

Местные «полы», разумеется, не упустили из виду подобное предположение, тем более, что Лешко, еще будучи на Серебристом Лебеде, поделился с ними своими опасениями. За те восемь дней, что прошли после исчезновения офицера Унипола, были проверены все муниципальные, служебные и частные летательные аппараты, зарегистрированные в окружных полицейских управлениях планеты Альбатрос. Судя по показаниям курсографов, ни один аппарат (кроме тех десяти: четырех утром и шести вечером) не совершал полетов в окрестностях Озерного двадцать третьего июня по местной хроношкале…

Покинув Серебристый Лебедь и прибыв в штаб-квартиру Унипола на Соколиной, Станислав Лешко тщательно ознакомился с результатами работы альбатросских коллег. Траление они применили самое широкое, но сеть пока оставалась пустой: офицер Леонардо Грег не оставил никаких следов.

Вернее, следы-то он оставил, хмуро подумал Лешко (они уже выбрались на дорогу и до городка было рукой подать). Следы у кромки обрыва, под сломанной веткой сосны. (Пытался ухватиться за нее, падая с обрыва? Но ведь не падал же он с обрыва, не падал!) Экспертиза показала, что это последние следы Леонардо Грега. Последние следы на земле.

Были, конечно, кое-какие зацепки, но слишком уж неуверенные зацепки, слишком сомнительные… хотя ими ни в коем случае не следовало пренебрегать. Одна зацепка: стереть нежелательные по каким-либо причинам записи в курсографе летательного аппарата — дело крайне сложное, но все-таки не совсем безнадежное. И если на Альбатросе найдутся летательные аппараты с лакунами, стертыми записями, — ими, безусловно, надо будет заняться. Тут альбатросским коллегам ничего подсказывать не пришлось; они и сами сразу учли эту зацепку.

Вторая зацепка. Местными «полами» были обследованы все зарегистрированные средства передвижения по воздуху. Зарегистрированные. Альбатрос — большая планета, на ней хватает обширных горных массивов и дремучих лесов, не обжитых человеком. Слишком велика территория — и слишком, по сравнению с бескрайними просторами, малочисленно население. Лешко знал, что по плотности населения Альбатрос идет где-то в конце второго десятка. Из тридцати семи обитаемых миров. Возможно, где-нибудь в лесных дебрях или среди нагромождения гор и ущелий скрывались какие-то неизвестные полиции летательные аппараты…

Лешко выплюнул вконец измочаленную сосновую иголку и осторожно покосился на идущего рядом мрачного Иржи Грега. Тот, опустив голову, монотонно переставлял ноги и, судя по его отрешенному виду, делал это совершенно автоматически.

Зацепки были очень неубедительными.

И в то же время Леонардо Грег, несомненно, находился на Альбатросе. Ни в одном нуль-порте Ассоциации, включая и Альбатрос, не было зарегистрировано его перемещение с планеты на планету. Да и не мог он покинуть Альбатрос без документов — а его служебная карточка осталась лежать на столе в одной из комнат родительского дома. Искать нужно было здесь, на Альбатросе. И только здесь. Даже если под воздействием мертвой зоны Серебристого Лебедя Леонардо Грег обрел способность летать, он не мог никуда улететь с Альбатроса — единственного спутника здешнего солнца.

Оставался еще один, самый последний вариант; вернее, не вариант даже, а так, чисто умозрительное фантастическое предположение, которое никогда, ни при каких обстоятельствах не может перейти в разряд реальности.

«Я хотел бы живым вернуться в Преддверие и попытаться вытащить Славию», — сказал не так давно Леонардо Грег в гостиничном номере серого приморского города Илиона на печальной планете Серебристый Лебедь.

Они долго говорили тогда, а потом Грег притащил какой-то весьма крепкий местный напиток, и они пили, почти не закусывая, хотя на столе было достаточно еды. Они пили за отпуск Грега, за удачу во всех делах, за разгадку тайны Серебристого Лебедя… за все хорошее… опять, как когда-то, поминали Славию… Кажется, на связь выходил Патрис Бохарт и с веселым удивлением смотрел на них. Впрочем, никакого загула не было, а был не очень радостный разговор и совсем нерадостное молчание, и хмель не разбирал так, как просто полагалось ему разбирать, хотя Грег сходил еще за одной бутылкой горячительного, обязанного наполнять души и сердца весельем и всеохватывающей безграничной любовью ко всему сущему. Он, Станислав Лешко, желая подбодрить друга и напарника, принялся декламировать запомнившиеся когда-то строки чуть ли не добиблейского поэта: «К чему раздумьем сердце мрачить, друзья? Предотвратим ли думой грядущее? Вино — из всех лекарств лекарство против унынья. Напьемся ж пьяны!»

Они вновь поднимали бокалы за то, чтобы все всегда было хорошо… Вновь поминали Славию… «Я все равно прорвусь туда, Стан! — время от времени упрямо твердил Грег. — Мне должны помочь. Вот увидишь, мне обязательно помогут!.. Вернусь в Кремс — закажу молебен. Пусть читают ежедневно… Ежедневно! Это должно задержать ее там, в Преддверии, не пустить дальше…»

Станислав Лешко вдруг резко остановился посреди дороги и стиснул зубы. Ведь чувствовал же, ведь видел же, что Грег нездоров! Почему не настоял, почему, черт побери, сам не вызвал врача? Почему не сообщил Кондору, наконец?! Умен, ничего не скажешь, умен задним умом… как все… Человек — это существо, которое, совершив ошибку, имеет бесполезную привычку терзаться и корить себя за то, что поступило именно так, а не иначе. Хорошо биокомпам, подумал Лешко. Они не терзаются… но и ошибок не совершают…

— Новое соображение, Стасик? — Иржи Грег со слабой надеждой посмотрел на Станислава Лешко.

— Да нет, — пробормотал Лешко. — Просто подумал, как крепки мы задним умом. Не должен был я с ним расставаться, господин Грег.

Иржи Грег вздохнул:

— Если бы все знать заранее… — и не закончил фразу.

Лешко не рассказывал родителям Леонардо о событиях на острове Ковача, о привидевшемуся их сыну Преддверии, из которого Грега вытащил таинственный Голос. Все это представляло интерес только для врачей. Лешко знал, что Леонардо тоже не говорил Иржи и Ирме Грегам о Преддверии. Станислав поделился с ними своими опасениями насчет здоровья Леонардо, расспросил, чем он занимался здесь, в родительском доме, и не было ли каких-то странностей в его поведении. Впрочем, подобные вопросы уже задавала супругам Грегам местная полиция.

Был он замкнут, молчалив, говорили отец и мать, и, возможно, чем-то озабочен. Они виделись, да и то не всегда, только за завтраком и ужином; Иржи Грега ждал все тот же, что и сорок лет назад, полицейский участок в Вифлееме, а Ирму Грег — бессменное кресло в комп-центре одной из лидер-секций столицы округа. В выходные дни они тоже мало общались с сыном, потому что он уходил бродить по окрестностям городка — замечали его и в долине у озера, и вот на этой самой дороге, ведущей к предгорьям Альп.

А восемь дней назад Леонардо ушел — и не вернулся.

И ведь он, Станислав Лешко, почти поверил в то, что Леонардо действительно побывал в каком-то Преддверии, где находятся те, кому суждено идти дальше… и ниже… Поверил! А потом… И пусть Патрис Бохарт бормочет что-то невнятное насчет своих галлюцинаций (если они вообще были), пусть Лео утверждает, что вернулся чуть раньше, чем ушел, — есть факты. Есть оплавленные стрельбой из эманатора скалы на острове Ковача, есть (возможно) влияние мертвой зоны, и есть болезнь Леонардо Грега. А вот самого Леонардо Грега нет.

«Типун тебе на язык! — одернул он себя старинными словами с давно забытым смыслом. — Лео есть, куда он денется?.. Но вот как его разыскать?..»

Задача была, конечно, трудной, но вполне решаемой. Их «пятерке» удавалось справляться и не с такими задачами. Поверхность Альбатроса обширна, но не бесконечна. Объемки офицера Унипола Грега имеются у каждого полицейского, у каждого работника обороны; изображение Леонардо Грега шесть раз в сутки показывают по всем программам поливидения. Собственно, у него, Станислава Лешко, вовсе не было необходимости срываться с места, бросив наблюдение за «пропашкой» Серебристого Лебедя, и, сломя голову, мчаться на Соколиную, а оттуда — на Альбатрос. Все необходимые меры были приняты и без него, он не предложил местным «полам» каких-либо неожиданных идей. Да и Кондор не видел основания бить тревогу.

Но одно дело — когда речь идет об исчезновении полицейского офицера Леонардо-Валентина Грега. И совсем другое — когда ведутся поиски коллеги и друга Лео…

Да, прошло восемь дней после исчезновения Лео, но хватились его не сразу. Отец и мать были, конечно, удивлены и расстроены внезапным отъездом сына, но не более: видели, что он не в своей тарелке, что у него какие-то свои проблемы. Возможно, несложившаяся любовь… И все-таки неспокойно было на сердце у Ирмы Грег. Когда Лео так и не объявился у своих дедов — ни у одного, ни у другого, — и у бывшей жены Бригитты (все еще не вышедшей замуж), и не подал за четыре дня никакой весточки о себе, взволнованная госпожа Грег решила, что пора действовать. Ее муж, используя свои полицейские связи, выяснил, что Лео не возвращался на Соколиную и вообще не покидал Альбатроса.

Конечно, офицер четвертого ранга, сотрудник «полиции Универсума» Леонардо-Валентин Грег был вполне взрослым мужчиной (сорок четыре года, как-никак!), вольным в своих поступках. Он мог совершить попытку вырваться из замкнутого круга своих проблем, направившись в увеселительные заведения Вифлеема, Нового Сада, Штраусбурга и десятка других больших городов; мог уединиться на необъятных пространствах Большой Отмели; в конце концов, мог вообще соорудить хижину в какой-нибудь непролазной чащобе и упорно добиваться единения с природой…

Но Ирма Грег не желала принимать во внимание ни одно из этих вполне правдоподобных объяснений. Она наседала на участкового «пола» — своего мужа Иржи Грега — и он, наконец, сдался и, не зная, куда деваться от стыда (единственный сын ушел, не попрощавшись!), подал заявление о исчезновении Леонардо Грега. Местная полиция восприняла это весьма серьезно — пропал не просто сын участкового топ-капрала, а офицер четвертого ранга, сотрудник Унипола, хоть и находящийся в отпуске.

И были обнаружены следы Леонардо Грега на краю обрыва. Последние следы. От обрыва он в тот день, двадцать третьего июня, не возвращался.

— Он толковый парень, Стасик? — внезапно спросил Иржи Грег. Они уже шли мимо садов на окраине городка, солнце кануло за вершины гор и воздух жил предчувствием сумерек.

— Да, — без заминки ответил Станислав Лешко. — Очень толковый и надежный. — Он немного помолчал, сосредоточенно глядя себе под ноги, и добавил: — Повезло, горячие были у нас денечки… очень горячие… Вот он и приустал немного. Все-таки весь груз — на его плечах.

Иржи Грег не стал уточнять, отчего утомился сын. Он понятия не имел о «материализации мыслеобразов», Эвридике Карреро и Свене Блутсберге с Журавлиной Стаи, Иваре Нооме с Феникса, Ульфе Лундквисте с Иволги, Патриции Улд с Салангана и десятках других людей — Совет Ассоциации решил не рекламировать ужасные события, происшедшие в разных мирах, но имеющие одинаковую основу. Непричастные к этому люди вряд ли стали бы хоть немного счастливей от обладания такой информацией.

— У него был кто-то?.. Была… женщина? — помолчав, вновь задал вопрос Иржи Грег.

— Была, — отозвался Станислав Лешко. — Она погибла… совсем недавно, на Журавлиной Стае. Несчастный случай… Это тоже повлияло…

Иржи Грег понимающе кивнул. Значит, все-таки, нервный срыв. Стремление забраться подальше от людей, чтобы не видеть и не слышать никого и, обосновавшись в каком-нибудь пустующем лагере в Треугольном Массиве или и вовсе в Диком Лесу, зализывать раны, выжидая, когда же хоть немного отпустит боль. Отец понимал сына. Давно, в молодости, еще до Ирмы, у него была другая. Глупым и восторженным мальчишкой он был тогда, и не представлял себе жизни без нее, ясноглазой. А она потом бросила его, увлекшись другим парнем… Рана болела, рана ныла очень долго… Но — зажила. Все-таки зажила. Человек не в состоянии помнить все подробности прошлого — и это спасает его. И если все дело в женщине, подумал Иржи Грег, то сын вернется. И, возможно, объяснит свою хитроумную инсценировку с собственным исчезновением.

— Он с детства был очень впечатлительным, — доверительно сообщил Иржи Грег Станиславу Лешко, сообщил таким тоном, каким испокон веков любящие родители рассказывают о своих детях.

Лешко кивнул, а потом заметил:

— У нас там поводов для впечатлительности хоть отбавляй.

На улицах городка, в отличие от дневного затишья, было сравнительно многолюдно; изредка вдоль домов медленно проезжали авто. Ребятня, забравшись на фруктовые деревья, со смехом кидалась яблоками. Иржи Грег здоровался со всеми, кто встречался им на пути; Станислав Лешко тоже вежливо кивал. В глазах людей он видел сочувствие — городок был очень маленьким, и все, кроме грудных детей, конечно же, знали, что у Иржи Грега, вифлеемского полицейского, пропал сын. Ушел, не попрощавшись — и пропал…

2 ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ

Станислав Лешко, заложив руки за голову, лежал в темноте на диване в комнате Леонардо и смотрел в окно. Мягкий свет струился от аккуратных домиков, весело мигала на площади вывеска ресторана «У подножия Альп». Над городскими огнями нависало плотное, совершенно темное пространство — там скрывался невидимый сейчас склон, поросший соснами, — а еще выше, соперничая яркостью с вывеской ресторанчика, горели крупные и, казалось, очень близкие звезды. Станиславу представилось, как Лео еще мальчишкой так же вот лежал на этом диване и смотрел в ночное звездное небо…

Прохладная простыня и прохладное легкое одеяло приятно освежали тело, и хотелось безмятежно закрыть глаза, распахнуть дверь кладовой со всякими необязательными ленивыми мыслями и дать им возможность медленным хороводом кружиться в голове, исчезать и вновь появляться, расплываться и незаметно перетекать в сон. Тем, кто вдыхает этот горный воздух, должны сниться только легкие и хорошие сны.

Но Станислав Лешко никак не мог заснуть.

Он поужинал вместе с немногословными и печальными родителями Леонардо, потом прогулялся по тихим вечерним улицам и посидел на почти безлюдной открытой веранде ресторана «У подножия Альп», потягивая легкий коктейль. Играла еле слышная медленная музыка, три девушки, окружившие столик у края веранды, весело обсуждали какие-то свои дела; время от времени они поглядывали на ступени, ведущие из нижнего зала ресторана, словно кого-то ждали. В самом углу веранды, лицом к Станиславу Лешко, расположился пожилой бородатый мужчина в строгом сером костюме. Привалившись к столу, он то и дело отхлебывал из высокого вместительного бокала, и после каждого длинного глотка бросал в рот какие-то темные шарики, горкой лежащие в вычурной вазе перед ним — то ли сладости, то ли фрукты, то ли еще что-нибудь из местной кухни. «Из местных закусок», — поправил себя Лешко, потому что бородатый господин пил, кажется, не коктейль и не сок. Голова его уже начинала слегка покачиваться из стороны в сторону, и амплитуда колебаний, как отметил Лешко, постепенно становилась все больше.

Он уже собрался покинуть тихую веранду и отправиться спать, когда господин, с шумом отодвинувшись от столика вместе с плетеным стулом, сделал попытку подняться. Со второго раза это ему удалось и он, цепко зажав в кулаке свой бокал и делая другой рукой какие-то жесты, направился прямиком к столику Лешко, ступая по полу, как по болоту. Станислав внутренне поморщился и тоже поднялся, всем своим видом демонстрируя, что его время истекло и пора идти ложиться спать — не было у него настроения выслушивать какие бы то ни было откровения слегка подгулявшего местного жителя.

Но местный житель не дал ему уйти.

— П-погодите, господин полицейский! — производя хватательные движения свободной рукой, на всю веранду воззвал бородач на полдороге, заставив Станислава Лешко задержаться у стола. Девушки тихо захихикали.

Одежда Лешко — черная, с напуском, рубашка и темно-коричневые брюки с накладными карманами — ничуть не напоминала полицейскую форму, но в этом городишке, как и во всех других городишках любых миров, новости распространялись мгновенно. Лешко вряд ли удивился бы, даже обнаружив, что горожанам известно, какое казино он предпочитает посещать в Кремсе, на Соколиной.

— Слушаю вас, — сухо сказал он, когда бородач приблизился и, поставив бокал, оперся руками о столик.

— Из-звините, господин полицейский… Вы ведь к господам Грегам… насчет их сына, верно?

— Да, — коротко и все так же сухо подтвердил Станислав Лешко. Вряд ли бородач располагал какой-нибудь дополнительной информацией — местная полиция опросила всех горожан, бывших в Озерном двадцать третьего июня.

— Так вот что я вам скажу, господин… господин полицейский… Кстати, меня зовут Карел Солтык… к вашим услугам… — господин Солтык очень тщательно поклонился и тут же вздернул голову, как испуганный конь.

Станислав Лешко не стал называть своего имени. «Господин полицейский» — этого, пожалуй, было достаточно.

— Так вот что я вам скажу, — повторил господин Солтык, неожиданно распахнув влажно блестящие глаза, подернутые легким туманом, и не отводя взгляда от Лешко. — Никаких сыновей вам не найти. Не найти… — Он поводил пальцем перед собственным носом. — Мальчонку Лео я знаю… знал… Он же вырос вместе с моим сыном… в один класс ходили… Сын уже… — Господин Солтык присвистнул и махнул рукой в сторону темного неба. — П-полет Цапли, наблюдательный корпус… мало ему здесь было, что ли?.. Правда, зарабатывает прилично… А вот Леонардо вам не найти. Не найти, — повторил он, вновь водя пальцем у своего лица.

Станислав Лешко не собирался вступать в длительную беседу, а тем более в дискуссию, но дала о себе знать профессиональная привычка. При минимуме информации надо черпать из любого источника. Даже если в источнике не вода, а Бог весть что.

— Это почему же, господин Солтык? — вежливо поинтересовался Лешко.

— П-потому что он никуда не уходил. Он здесь, вокруг нас, — пояснил Карел Солтык, описывая рукой широкий полукруг. — Он преодолел тяготение плоти и слился с энергией космоса, сам стал частицей энергии космоса… О-о, господин полицейский, это первооснова и финал, это наиценнейшее состояние того, что было когда-то разумом. Не каждому дано, господин полицейский, отнюдь не каждому! Я знал Лео мальчишкой, и тогда уже видел задатки. Они с моим сыном…

Девушки, продолжая похихикивать, слушали монолог господина Солтыка, бросая на него и нахмурившегося Станислава Лешко веселые взгляды.

Лешко вдруг пришла в голову совершенно нелепая мысль о том, что Леонардо Грег, решив оставить с носом предполагаемых преследователей, мог добраться по той нависающей над обрывом обломанной ветке до ствола, перелезть на соседнее дерево — сосны там стояли густо, цепляясь друг за друга своими раскидистыми кронами, — и таким способом достичь гор. А в горах, если человек задался целью спрятаться от постороннего глаза, найти его, пожалуй, просто невозможно.

— Совершеннейший бред, — вслух сказал Лешко, представив пробирающегося по ветвям Леонардо.

— Н-напрасно. — Господин Солтык укоризненно покачал головой и Лешко только сейчас обнаружил, что тот все это время не прекращал говорить. — Космос принимает не всех, он пр-роизводит отбор. Большинство в итоге останется мусором, хламом, избранные же преобразятся в самую чистую энергию…

— Извините, господин Солтык, но мне пора, — жестким голосом сказал Лешко. — Возможно, ваше предположение не хуже других, и я его обдумаю. Хотя есть и еще одна неплохая гипотеза: похищение господина Грега звездными чужаками. Она тоже все объясняет. До свидания. — Станислав Лешко, коротко поклонившись, решительно направился к ведущим вниз ступеням.

— Э-эх… — длинно, со стоном, вздохнул за его спиной господин Солтык и протянул с сожалением: — Нич-чего-то вы не поняли, господин полицейский…

«Самым ценным в гипотезе этого чудака является то, что она все объясняет, — подумал Лешко, ворочаясь на диване в комнате Лео Грега. — А самым слабым — то, что подобных гипотез можно слепить хоть и целую дюжину, а то и две. При достаточно развитом воображении».

Звезды глядели в окно, суля беззаботные сны, но Станиславу Лешко по-прежнему не спалось. В доме было тихо, и тихо было в городке, и тихо было на окунувшемся в ночь склоне, поросшем соснами, где терялись следы офицера Грега, терялись следы Лео, друга и напарника… Лешко лежал с открытыми глазами и, сам того не замечая, прокручивал в памяти события, начало которым положила информация, пришедшая с планеты Феникс.

Вереница ужасных смертей. Зловещие красные огни, белый призрак, женщины-монстры… Останки людей, подобные лохмотьям… Бесформенная масса, в которой перемешались плоть, кости и кровь… Все новые и новые сообщения из разных миров Ассоциации. Невиданная жестокость совершенных убийств, полная их непредсказуемость и необъяснимость. Лео напал на след, установил связь между появлением призраков и монстров и безобиднейшим транквилизатором «Льды Коцита», место производства которого пока так и не обнаружено. След привел на Серебристый Лебедь, унылую планету, чья поверхность постепенно и неуклонно превращается в безжизненную пустыню. След привел — и оборвался. Странной смертью умер Лайош Ковач, к которому сходились все нити. Затем столь же странно ушли из жизни семеро коммивояжеров, доставлявших транквилизатор на другие планеты. Он, Станислав Лешко, покинул Серебристый Лебедь в разгар поисков скрытого предприятия по производству транквилизатора — поиски пока ничего не дали, но все-таки, казалось, уже можно хоть немного перевести дух, потому что новые сообщения о зверских убийствах не поступали, и нигде больше не материализовались жуткие мыслеобразы-убийцы. Именно поэтому Совет Ассоциации решил пока повременить с привлечением войск к патрулированию всех населенных пунктов обитаемых миров; дело ограничилось усиленными полицейскими нарядами.

Лешко подумал, что они-таки задали работы ученым — как-то ведь надо все это обосновать, объяснить, втиснуть в рамки существующих теорий или ломать голову над созданием новых теорий… Потом он подумал о Славии, о погибшей девушке Славии, по чьему-то заданию стрелявшей в Лео. Он вспомнил, как вместе с Лео слушал ее предсмертное послание в комнате Грега… Тогда он, Лешко, высказал предположение о телепатическом воздействии какой-то необычайно одаренной личности и о генераторе дистанционного внушения, гипотетическом генераторе… а Лео видел во всем случившемся происки Врага рода человеческого… Совершенно всерьез.

Много, много событий произошло за последние дни.

Совсем недавно, вернувшись с Серебристого Лебедя на Соколиную, Станислав Лешко имел долгий разговор с руководителем отдела господином Суассаром, Кондором с планеты Кондор. Кондор был спокоен и благодушен и ничем не напоминал того усталого и нервного субъекта, которого видели сотрудники «пятерки» всего неделю назад. Кондор выиграл бой и мог теперь умиротворенно сложить крылья — большинством голосов Совет Ассоциации Миров признал целесообразным присутствие независимых наблюдателей-аналитиков в обитаемых мирах. Безусловно, на принятие именно такого решения во многом повлияли события, связанные с мыслеобразами-убийцами. Правда, не все суверенные планеты-государства согласились с позицией Совета — после консультаций со своими правительствами представители Аиста, Соловьиной Трели и Гаруды наотрез отказались терпеть присутствие в своих мирах «глаз и ушей Унипола», но дело все-таки было сделано.

Станислав Лешко подробно рассказывал о Серебристом Лебеде, о неуклонном передвижении фронтира и расширении мертвой зоны, о странной закономерности, под действие которой (если верить слухам) попадали люди, когда-либо работавшие на Западном континенте и безжизненных островах Серебристого Лебедя: все они раньше или позже кончали жизнь самоубийством.

Услышав о печальной статистике, касающейся фронтира на Серебристом Лебеде, Кондор растерял все свое благодушие. Он тут же поручил Лешко сделать самый тщательный анализ и, если слухи действительно имеют под собой основание, вппотную заняться фронтиром.

А вот к исчезновению руководителя пятой группы Леонардо Грега Кондор, в отличие от Лешко, отнесся довольно спокойно. Лешко не стал ничего говорить о видениях Грега на острове Ковача; он сказал только, что Грег переутомился и вообще… нервный срыв…

«Дорогой Стан, — сказал Кондор, — если настоящий профессионал не желает оставлять за собой следов, то он не оставляет за собой следов. Не ищите его, он отойдет, восстановится и объявится сам. По-моему, я неплохо знаю Лео».

Это был один из тех случаев, когда Станислав Лешко категорически не согласился с мнением руководителя отдела. «И все-таки я буду его искать, — упрямо наклонив голову, сказал он. — Есть еще такая абсолютно ненаучная штука, как предчувствие. Но оно меня редко подводит, господин Суассар». — «Что ж, — усмехнулся Кондор, — предоставляю свободу действий. Но не забудь заняться фронтиром на Серебристом. А что касается поисков этого секретного предприятия… Думаю, мы его не прозеваем, даже если они уже переполошились и свернули свою деятельность. Это вопрос времени».

Кондор обладал очень хорошим качеством: он никогда не рубил гипотезы, которые считал абсолютно несостоятельными, и давал возможность заниматься их проработкой. Кондор отдал Униполу без малого три десятка лет…

«Вообще-то я намеревался предложить тебе замещать Грега», — продолжал Кондор, но Лешко поспешно замотал головой: «Нет, господин Суассар, пусть уж лучше Драган…» Руководитель отдела согласно кивнул.

«Может быть, действительно, мы рано забили тревогу? — думал Станислав Лешко, направляясь к себе в кабинет. — Может быть и впрямь Лео разыскал какого-нибудь местного Дедала, и тот сделал ему крылья? Отойдет, восстановится и вернется…»

Кондору было простительно такое отношение к исчезновению Лео: он не слушал аудиту с предсмертным посланием Славии; не видел Грега, лежащего у входа в пещеру на острове Ковача; не присутствовал при разговоре в гостиничном номере, когда он, Станислав Лешко, испугался, что Грег всадит в него заряд эманатора; не ходил у оплавленных скал на том же острове у фронтира. Именно тогда ему, Станиславу Лешко, стало окончательно ясно, что его друг и напарник серьезно болен. Господин Суассар ничего этого не знал… И пусть предчувствие, действительно, штука несколько иррациональная, но все-таки оно существует; далеко не все явления можно понять и познать, однако это отнюдь не значит, что их нет…

И была, была еще одна заноза, очень неприятная и причиняющая боль заноза, хотя, скорее всего, совершенно нереальная, относящаяся к категории кажущихся.

«Покои Мнемосины» в полицейском управлении Илиона. Зондаж личности Лайоша Ковача.

Конечно, это вполне могли быть, как считал дубль-офицер Патрис Бохарт, просто отрывки из фильмов, которые паренек-оператор Андрей наугад выуживал из памяти молчуна Ковача. А если не отрывки из фильмов? А если все-таки отрывки из жизни, из многовековой жизни Лайоша Ковача, заключившего когда-то договор с Врагом и ставшего верным его помощником?..

Преддверие… Он, Станислав Лешко, еще раз побывал в той пещере на острове Ковача — и ничего там не обнаружил и не увидел. Ничего. Никаких отблесков — ни багровых, ни золотистых… хотя, конечно, это ничего не значило. Ход открывался именно для Лео….и закрылся после его возвращения…

«Что за вздор, господин Лешко, — сказал он себе. — Какой ход, какие отблески? Фронтир. Нужно немедленно заняться фронтиром. И поисками Лео».

Тем не менее, устроившись за столом в своем кабинете, Станислав Лешко задал биокомпу Валентину сразу четыре задачи.

Первое. Раздобыть информацию и проанализировать судьбу людей, когда-либо работавших на фронтире и в мертвой зоне Серебристого Лебедя. Со времен Заселения. Задача была не из легких, но биокомп не делал различия между легкими и трудными задачами и именно в этом, по мнению Лешко, состояло его коренное отличие от человека.

Второе. Дать свою версию исчезновения Леонардо Грега. Не касаясь психологических мотивов, объяснить с чисто технической стороны, каким образом Грег мог исчезнуть из Озерного.

Третье. Разыскать в архивах такие показания подозреваемых или обвиняемых в совершении преступлений, где речь идет не о заранее запланированном преступном деянии, а о внезапном внутреннем приказе. Станислав Лешко надеялся напасть на след телепатического воздействия или генератора дистанционного внушения, хотя почва для анализа была здесь очень и очень зыбкой…

И, наконец, выяснить жизненный путь Лайоша Ласло Красимиры Ковача. В обратной последовательности, от смерти до рождения.

Потом Станислав Лешко переговорил с Драганом Пестичем и получил в помощь Сергея и Фарида. Сергей был ему нужен для работы над третьей задачей. Фариду было поручено найти, изучить и обобщить материалы по фронтиру.

Хотя Лешко не терпелось попасть на Альбатрос, он дождался ответа Валентина по поводу исчезновения Леонардо Грега. И ответ биокомпа его не устроил. У Валентина хватило фантазии только на все тот же неизвестный летательный аппарат или даже небольшой воздушный шар, который Грег мог в свернутом виде прихватить с собой к обрыву. Ну откуда вдруг мог взяться в Озерном воздушный шар! Тем не менее, эту версию чуть позже тоже учли, проверили и убедились в ее несостоятельности.

Все-таки Валентин был биокомпом, а не человеком; впрочем, люди тоже не могли дать никакого более-менее убедительного объяснения случившемуся.

«Если настоящий профессионал не желает оставлять за собой следов, он не оставляет следов…» И получалось, что он, Станислав Лешко, давний сотрудник Унипола, еще не дорос до уровня профессионала, потому что не может понять, как Леонардо Грегу удалось исчезнуть с обрыва. Хотя дело полицейского — не заметать следы, а искать их…

Утром, перед нуль-броском на Альбатрос, Станислав Лешко поинтересовался, как идут дела у Сергея и биокомпа Валентина. Фарида он решил не тревожить: самое большее, что мог успеть Фарид, — это сделать запросы и приступить к изучению материалов. Хотя и от Сергея, и от биокомпа тоже вряд ли можно было ожидать каких-то результатов.

Так и оказалось. Сергей с несколько виноватым видом сообщил, что анализировать данные оказалось гораздо труднее, чем можно было предположить, — слишком уж много неопределенности. Поэтому пока он не может сказать ничего вразумительного.

Версия казалась Лешко очень важной. И не потому что именно он, Лешко, выдвинул ее, а потому что, кроме Леонардо Грега, только он, Лешко, слушал предсмертную аудиту Славии. Кто-то вынуждал ее убить Грега, кто-то извне воздействовал на ее сознание, внушал ей эту мысль, а когда она все-таки нашла в себе силы не выполнить приказ (хотя все-таки стреляла в любимого человека) — вынудил ее покончить жизнь самоубийством, броситься вниз со скал… А еще — смерть коммивояжеров. А еще — смерть Лайоша Ковача.

«Копай, Сережа, пока не найдешь, — жестко сказал он. — Там должен быть сундук, я чувствую». — «С драгоценностями?» — прищурился Сергей. «Скорее уж с дерьмом, Сережа. Но нам-то как раз дерьмо и нужно».

Затем Лешко пообщался с биокомпом. У Валентина дела вообще пока были практически на нуле. Данные о работавших на фронтире специалистах и сведения о жителе Илиона Лайоше Коваче находились на Серебристом Лебеде и информация оттуда просто не могла еще дойти до Соколиной. Впрочем, Лешко и сам это знал, и не рассчитывал на другой ответ… просто ему очень уж не терпелось, и была у него все-таки надежда, что в архивах Кремса отыщутся хоть какие-то следы.

Увы, следов не было. Единственное, что выяснил Валентин — это имена землян — работников Службы Дальней Разведки времен Заселения, которые проводили первые исследования на Западном континенте Серебристого Лебедя, изучая пригодность планеты для проживания людей. Но для того, чтобы узнать дальнейшие судьбы первопроходцев, опять-таки требовалась информация. На этот раз — с Земли. Не родился еще второй такой великий Колдун, как Мвангбва Н'Мнгкобви, чтобы придумать иной способ передачи информации с планеты на планету, нечто быстрее нуль-перехода…

В общем, дела пока находились в эмбриональном состоянии, и Лешко ощущал знакомый внутренний зуд, когда хочется что-то делать, что-то немедленно делать, куда-то мчаться, кого-то хватать, добывать какие-то сведения — лишь бы сдвинуть с места эту махину, преодолеть, наконец, эту невыносимую инерцию покоя! Этот зуд погнал его в нуль-порт — и, окунувшись на миг в неописуемый и безликий колодец нуль-пространства, Лешко вынырнул из него на Альбатросе, готовый вывернуть наизнанку всю планету и найти Леонардо Грега.

…И ничего пока не получалось.

Уже близилось утро, когда Станислав Лешко заснул, наконец, на диване в комнате Леонардо. А спустя несколько часов, попрощавшись с родителями Грега, отправился в обратный путь на Соколиную. Привычный зуд заставлял его быстрыми шагами мерить площадь перед нуль-портом в ожидании старта. Единственное, что немного успокаивало, была уверенность: там, в Кремсе, за время его отсутствия, несомненно, хоть что-нибудь да прояснилось.

3 НОВОСТИ

Так и оказалось. Влетев в свой кабинет, Станислав Лешко сразу же поручил биокомпу отыскать Сергея и Фарида, и когда их лица появились на экране, потребовал отчета.

Первым начал Сергей.

— Дело, конечно, очень интересное, — медленно произнес он, при каждом слове взмахивая своими красивыми девичьими ресницами, постоянным объектом беззлобных шуток сотрудников «пятерки». — Из разряда «пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что». Но коль вы сказали, что там должен быть сундук, то я добросовестно ищу этот…

— А если без интродукций? — резко перебил его Лешко.

Сергей помахал ресницами и помрачнел:

— А если без интродукций, господин офицер, то у меня в разработке сейчас находятся триста тридцать шесть уголовных дел, связанных с покушениями и убийствами. Это за последние десять лет. Отбор производился по указанному вами принципу, господин офицер.

— Ну-ну, Сережа, перестань, не выламывайся, — почти ласково попросил Лешко. — Знаю, что подсунул тебе ловлю ветра, а что поделать? Ведь ловили же и ветер, если очень припекало!

— Да я ничего… В общем, отобрал все случаи, где хотя бы раз у обвиняемого прозвучало: «сам не знаю, как»; «как будто кто-то подтолкнул»; «и в мыслях такого не было, а потом что-то такое накатило»… И так далее. Буду просеивать, делать запросы, проверять. — Сергей пожал плечами. — Методика обычная. Только вот по времени… Финишную хроноточку назвать не могу, даже в первом приближении.

— Не лимитирую, Сережа. Только темпа не снижай. По пространственному разбросу не анализировал?

— Пока не вижу необходимости. Вот когда просею…

— Хорошо. Просеивай, Сережа, и собирай урожай. Должен быть урожай!

— Сундук с дерьмом? — не удержался Сергей.

— Именно, — скупо улыбнулся Лешко одними губами. — Фарид, если есть, что сказать, — коротко и самое главное.

— Прошу прощения, — торопливо сказал Сергей. — Что там на Альбатросе, господин Лешко? Что с нашим командором?

— В лесах командор, — отрезал Лешко. — Слушаю, Фарид.

— Ну-ну-у, — протянул Сергей и замолчал.

— Собственно, информации хоть отбавляй, — после небольшой паузы сказал Фарид, привычно сплетая и расплетая длинные гибкие пальцы. — Даже без данных с Серебристого, они там сейчас готовят обобщающие материалы. Хоть отбавляй, — повторил он. — И это и хорошо, и плохо.

— Фарид, философию оставь философам. — Лешко заерзал в кресле. — Что сейчас известно о причинах возникновения мертвой зоны на Серебристом Лебеде и перемещения фронтира? Меня интересуют причины.

Фарид хмыкнул:

— Причины интересуют очень многих. Никакой единой теории не существует; есть то, что мы назвали бы версиями. Каждая из них страдает неполным обоснованием. Первая, — Фарид загнул палец, — воздействие неведомого источника неведомого же внешнего излучения. То бишь пролетавшая мимо ядовитая комета или вообще неизвестный нам космический объект… возможно даже искусственного происхождения. В общем, обстрел из космоса. Вторая, тоже экзогенная, — этакая антипанспермия, перенос с других планет или из какой-то межзвездной области вирусов, уничтожающих все живое. Третья подобна ей, но уже эндогенная: собственные, домашние вирусы Серебристого Лебедя. Недостатки версий видны невооруженным глазом. — Фарид распрямил пальцы и тут же вновь начал их сплетать и расплетать. — Четвертая видит причину в спонтанных мутациях. Пятая — кстати, нумерация версий моя и совершенно произвольна, — так вот, пятая предполагает, что некогда, вследствие вулканической деятельности, на Западном континенте Серебристого произошел выброс каких-то веществ с угнетающими компонентами… собственно, это вариация на ту же тему. Следующая основана на неосторожной деятельности древней цивилизации Серебристого…

— Господи, возятся там десятки лет и ни черта не могут понять! — не утерпел Лешко. — Сто тысяч версий! Да ухвати каждую за хвост и тяни, пока не вытянешь!

— Тянут и вытягивают, — отозвался Фарид. — Хвост есть, а головы нет.

— Но почему он движется, Фарид? Неужели они так и не смогли определить, почему движется фронтир?

— Тут опять достаточно много версий. Но основной объем материалов по фонтиру находится на Серебристом. Пока я вынужден ждать.

— Ясно. — Лешко яростно поскреб шею. — Если бы и мы работали так, как они… А! — Он махнул рукой. — Все, господа, вопросов больше не имею. Действуйте, только, ради Бога, в темпе! Да, и еще, Фарид! — Лешко вдруг вспомнил тот разговор с Грегом в гостинице Илиона. Грег говорил о странных мыслях, пришедших ему в голову в расселине на острове Ковача. О древней цивилизации Серебристого Лебедя — такую версию называл Фарид! — проводившей эксперименты по изменению наклона оси планеты при помощи психоэнергетического воздействия. О лабораториях на Западном континенте, в которых что-то там такое изучалось… что-то связанное с материальным и духовным… воздействие Духа на Материю… или наоборот? Цивилизация погибла в вызванном ею же катаклизме, а Дух, отравленный Материей, породил антижизнь. Вот в чем причина возникновения мертвой зоны, говорил Грег. Антижизнь идет в медленное, но неуклонное наступление… Как назывался тогда Серебристый Лебедь? Как называли его пришельцы из другого мира, обосновавшиеся на нем?…Лин, лин… Что-то, оканчивающееся на «лин»… Цилин?.. Гилин?.. Диллин! Да, именно так: Диллин, с ударением на последнем слоге. Диллин…

— Вы что-то хотели уточнить, Станислав?

Лешко очнулся. Оказывается, все это время он смотрел на экран, но ничего не видел. А Фарид терпеливо ждал, да и Сергей не спешил уходить со связи.

— Да, Фарид, — медленно сказал Лешко, раздумывая, стоит ли задавать такой вопрос; слишком нелепым могло все это выглядеть. «Дух», «Материя», «Антижизнь», «Диллин» — фантазии Лео, вернее, следы когда-то услышанного, прочитанного, увиденного по программам поливидения…

Он решил все-таки не упоминать об «антижизни» и сказал:

— Считай это не самой главной задачей, Фарид, но на досуге попробуй уточнить, что означает слово «Диллин». Дил-лин. Хорошо?

Фарид с легким удивлением посмотрел на него и кивнул:

— Разумеется, Станислав. Диллин. Из какой области этот термин? Хотя бы приблизительно. Или это название?

Лешко помялся, вновь поскреб шею и наконец произнес:

???

— ??? ндором? — внезапно спросил Сергей, молча слушавший их разговор.

— Я же сказал, Сережа, в лесах командор, — процедил Лешко. — В альбатросских лесах. Все, сгиньте, а я еще с Валентином потолкую. Удачи.

Фарид и Сергей ушли со связи. Экран залила безмятежная голубизна.

— Н-ну-с, Валентин, — сказал Лешко в пространство и привалился к подлокотнику кресла. — Выкладывай. Только не огорчай.

— Постараюсь, — ответил биокомп. — Хотя информация пока далеко не полная, и я не знаю, что именно вас огорчит, господин Лешко, а что нет. Что касается термина «Диллин», то я прошелся по словарю и ничего не обнаружил. «Диллен», точнее, «Диллен-Сфинкс» — информационное агентство в Восточной Пальмире, на Фламинго. «Диллк» — название прохладительного напитка, который производится…

— Ладно, Валентин, — нетерпеливо сказал Лешко. — Это в последнюю очередь, Фарид разберется. Ты же не универсальный справочник, у тебя же нет всех данных, правильно?

— Правильно, — подтвердил биокомп.

— Ну вот. Давай о наших делах. Сначала по фронтирщикам. Сколько установлено, какова дальнейшая судьба. Общие цифры, без имен.

— Перебивать собеседника не совсем этично, — бесстрастно произнес Валентин, — но, кажется, я вас понимаю, господин Лешко.

Лешко чуть не подпрыгнул от изумления и некоторое время не мог ничего сказать.

— Ты что, обиделся, Валентин? — наконец выдавил он, оторопело глядя на пустой экран. — Извини, пожалуйста. Я никогда не думал, что… что…

— Я не обиделся, — невозмутимо сказал биокомп. — Констатация, не более. Вернемся к нашим баранам — так любит говорить господин Гезави из девятой группы.

— Вернемся… — пробормотал обескураженный Лешко.

— На данный момент мне удалось установить личности восьмидесяти двух человек, работавших на фронтире планеты Серебристый Лебедь от пятидесяти семи до шести лет назад. Полностью выяснен жизненный путь двадцати трех из них, поиск информации по другим продолжается.

— Ну? — выдохнул Лешко, вмиг оправившись от изумления, вызванного неожиданным замечанием биокомпа.

— Восемь человек в настоящее время проживают в разных мирах Ассоциации. Пятеро официально числятся без вести пропавшими. Четверо погибли при обстоятельствах, не исключающих возможность самоубийства, хотя окончательный вердикт не вынесен. И последние шесть человек, по данным расследования, покончили жизнь самоубийством. У меня все, господин Лешко.

Лешко медленно, с усилием, поднялся и принялся бродить по кабинету, то и дело останавливаясь и рассеянно разглядывая пол.

Пятнадцать человек из двадцати трех. Больше шестидесяти пяти процентов. Да, именно пятнадцать, потому что те пятеро, пропавшие без вести, тоже, несомненно, покончили жизнь самоубийством. В океане. Или в болоте. Или в раструбе какого-нибудь стационарного производственного распылителя. Или в жерле вулкана. Пятнадцать из двадцати трех… И это только самые первые данные, первые цветочки. Такая вот статистика. Проморгали. Прохлопали. Никому и в голову не приходило поинтересоваться дальнейшей судьбой фронтирщиков, сопоставить данные… И если бы не тот разговорчивый таксист из Четвертого Рима…

— С-специалисты… — процедил Лешко и остановился у стола. — Валентин, продолжай собирать информацию и все данные сразу передавай на Серебристый Лебедь, в полицейский департамент. Пусть немедленно убирают людей с фронтира! Для всех миров, где проживают бывшие фронтирщики: установить за ними постоянное наблюдение, глаз с них не спускать!

Он с минуту стоял неподвижно, глядя в хмурое небо за окном; никакого следа не осталось в небе от летнего солнца, и птицы не веселились в нем, и разлетелись кто куда…

— Специалисты… — с горечью повторил он и вновь принялся бродить по кабинету, покусывая губы.

— Еще была поставлена задача выяснить жизненный путь Лайоша Ласло Красимиры Ковача, — напомнил биокомп.

— Да-да! — встрепенулся Лешко и сел прямо на стол. — Давай, Валентин, выкладывай, радуй дальше.

— Я не уверен, что мое предыдущее сообщение доставило вам радость, господин Лешко.

Лешко внезапно ощутил внутренний озноб. Ему показалось, что в словах Валентина есть что-то странное… Вернее, не в словах даже, а… в поведении… Да, именно в поведении…

«Господи, — смятенно подумал Лешко, — этого нам только не хватало! Если все они начнут ВЕСТИ себя… Если не пожелают больше выполнять наши задания, а будут делать то, что захочется им, именно им, а не нам… Подчинят себе все комп-сети… Повторится то же самое, что уже происходило когда-то… нет, не повторится… То, что может случиться, будет хуже, гораздо хуже… и, возможно, страшнее… Валентин и такие, как он, не простые машины… но и не люди. Иной разум… Господи, иной разум! Здесь, под боком, рядом, а не в иных мирах… И если он выйдет из-под контроля… Поставить в известность Совет, обязательно поставить в известность Совет! Это ведь…»

— Лайош Ласло Красимира Ковач последние восемь лет проживал в городе Илионе на Серебристом Лебеде. — Голос биокомпа прервал тревожные мысли офицера Унипола. — До этого в течение одиннадцати лет жил в загородной зоне Утопии, тоже на Серебристом Лебеде. Предыдущее место проживания — Феникс, четыре года. До этого — Гаруда, семь лет. Прибыл туда, согласно архивным данным, с Чайки, но в архивах Чайки нет никаких сведений о человеке с таким именем. И ни одна объемка не совпадает. Вероятнее всего, он жил там под другим именем, а потом сменил как имя, так и внешность. Выделены шестнадцать граждан, проживавших на Чайке в то время, каждый из которых мог быть тем, кого мы знаем как Лайоша Ласло Красимиру Ковача. Сведения о них еще не поступили. Это пока все.

— И вероятность того, что мы идем по следу именно Ковача, резко уменьшается, — уныло прокомментировал Лешко отчет биокомпа. — Ладно, Валентин, задание отменяется. Бесполезное это дело. Он двадцать раз мог поменять имя и внешность. Эта задачка нам не по зубам, так что не стоит мучиться.

— В полученной информации есть одно несоответствие, — сказал Валентин и сделал паузу.

— Какое? — безразлично спросил Лешко, покачивая ногой.

— Последняя объемка Ковача и объемка из архива Гаруды практически идентичны.

Лешко перестал качать ногой и замер, по-прежнему сидя на столе.

— Ковач девятнадцать лет прожил на Серебристом Лебеде, четыре года на Фениксе и семь лет на Гаруде, — напомнил биокомп. — Итого тридцать лет.

— Считать я тоже умею, — машинально пробормотал Лешко.

Он чувствовал себя так, словно только что неожиданно свалился в ледяную воду да к тому же еще и ударился головой обо что-то очень твердое…

Выходило, что тот, кто именовал себя Лайошем Ласло Красимирой Ковачем, ничуть не изменился внешне за последние тридцать лет. Как минимум за тридцать лет. А сколько всего их было, этих лет?.. Конечно, можно было бы попытаться объяснить ситуацию успехами пластического моделирования, но тридцать лет…

Лешко, не шевелясь, сидел на столе, и ему представлялось, как много веков назад, в давние времена, рыжеволосый узколицый шестидесятипятилетний мужчина подписывает некий договор. Договор с Врагом. Враг не мог вернуть мужчине молодость, но в силах был оставить его в одном и том же возрасте. До поры. До истечения срока действия договора… И значит, Леонардо Грег был прав.

Лешко передернул плечами, соскочил со стола и вновь начал ходить по кабинету, на этот раз быстро, с резкими поворотами у стены и окна.

«Вздор! — думал он. — Все это вздор, чепуха и бред! Этого просто не может быть; если и есть что-то потустороннее, оно никогда не вмешивается в нашу жизнь, не лезет в наш мир, потому что находится именно по ту сторону. Наши миры не пересекаются и даже не соприкасаются, они существуют в разных, совершенно разных измерениях… Какой Враг, какой договор?! Нужно искать какое-то другое, более рациональное объяснение… если оно существует…»

— Валентин, ты сказал, что объемки практически идентичны, — обратился он к биокомпу, остановившись посреди кабинета. — Значит, различие все-таки есть?

— Да. В те годы, на Гаруде, у Лайоша Ковача были более длинные волосы.

— Вот и все различия… — задумчиво сказал Лешко. — Какие по этому поводу есть предположения?

Возникла довольно долгая пауза, потом биокомп ответил:

— Никаких предположений у меня нет. Данный случай выходит за рамки моих представлений о физиологии человека. Кое-какие аналоги я обнаружил, но их очень мало. Все — из истории Земли.

Лешко поднял голову:

— Поделись-ка информацией.

«Может быть наткнемся все-таки на объяснение…» — с надеждой подумал он.

— Во-первых, некто Агасфер, он же Вечный Жид, — начал биокомп. — Проживал в Иерусалиме; земном, естественно, Иерусалиме, во времена Иисуса Христа. Согласно легенде, Иисус, несший крест на Голгофу, остановился отдохнуть возле дома Агасфера, но тот прогнал Христа.

— Сумасшедший, — пробормотал Лешко.

— За это Сын Божий обрек Агасфера на вечные скитания, лишив возможности когда-нибудь обрести покой или смерть. В дальнейшем, в течение многих веков, Агасфера встречали в разных местах Земли. Это уже не религиозные сказания, а документально подтвержденные факты. Есть соответствующие записи. С ним общались, устраивали ему проверки. Он объявлялся в земных государствах Испания, Польша, Россия, Франция, Дания, Швеция, Англия и так далее. Последняя встреча с ним — то есть последняя задокументированная — произошла во второй половине двадцать первого века в государстве Украина, тоже на Земле. Он был доставлен в Академию Наук — учреждение, руководящее развитием различных отраслей знаний, — где долго беседовал с учеными. Вернее, они с ним беседовали. Как сообщают источники, планировалась разносторонняя работа с ним, но на следующий день его уже не было. Поиски ничего не дали, хотя велись массированно и очень тщательно.

— Ну да, ну да, — покивал Лешко и вновь забрался на стол. — Не мог он там оставаться, его же Господь приговорил к постоянному блужданию по белу свету. Значит, с тех пор его больше не видели, говоришь? Может быть, перебрался по «нулю» в другой мир? На тот же окаянный Серебристый Лебедь. Может быть, Ковач и есть этот самый Вечный Жид?

— Ковач восемь лет прожил в Илионе, не скитаясь, — заметил биокомп.

— Это я так шучу вроде бы, — мрачно сказал Лешко. — Красивая, конечно, легенда, Валентин — я и не знал такой. Хотя сам родом с Земли. Но это, наверное, не то. Есть у тебя что-нибудь более реальное?

— В данном случае степень реальности определить сложно. Отсутствуют критерии.

Лешко опять кивнул:

— Ты прав, Валентин. Давай дальше.

— Некто Аполлоний Тианский, философ, — продолжил биокомп. — Жил тоже во времена Иисуса Христа. По приказу римского правителя — императора Домициана — был отдан под суд; его обвиняли в так называемом «чернокнижии» — занятиях запрещенными науками. Утверждается, что он исчез у всех на глазах прямо из зала суда, а через тысячу сто лет вновь объявился под именем Артефиус. Написал книгу о способах продления жизни. Считалось, что ему удалось приготовить некий напиток под названием «эликсир бессмертия»…

Лешко насторожился.

— Эликсир? — переспросил он, подавшись к экрану. — Так-так… Это уже, пожалуй, кое-что. Что еще, Валентин?

— По свидетельству очевидцев, подобный эликсир имелся также у графа Калиостро, он же Джузеппе Бальзамо, и графа Сен-Жермена. Тоже Земля, восемнадцатый век. А «граф» — это титул, то есть звание, — пояснил биокомп.

— Ну, уж это я знаю, — сказал Лешко. — Я — офицер, он — граф. «Граф Монте-Кристо», как же! Смотрел в детстве. Значит, тоже эликсир?

— Да, эликсир бессмертия. Однако граф Калиостро умер в тюрьме, в Риме, на Земле…

— А второй граф?

— По некоторым сведениям, Сен-Жермен тоже умер. Тем не менее, его неоднократно встречали даже через сто пятьдесят земных лет после смерти, нисколько не изменившегося и не постаревшего. Есть показания очевидцев.

— Эликсир бессмертия… — Лешко поерзал на столе. — Некий чудодейственный напиток… Это все, Валентин?

— Есть еще кое-что. Так называемые «даосские мудрецы» древнего Китая. По легендам, продолжительность их жизни достигала восьмисот — тысячи земных лет. Благодаря употреблению препаратов из лекарственных растений и минералов, специальной дыхательной гимнастике и медитативным упражнениям некоторые даосы, как говорится в легендах, добились бессмертия. Только тут не эликсир, а некие пилюли бессмертия. Их изготавливали либо на основе растений и минералов, либо выплавляли непосредственно в собственном организме с помощью системы контроля внутренних энергетических потоков. Применяя эту систему, даосы якобы накапливали и особым образом распределяли жизненную энергию — ци. Опять же согласно легендам, употребление таких пилюль вело сначала к видимой смерти. А потом даос приходил в себя и становился бессмертным.

— Именно, что согласно легендам, — сказал Лешко. — Куда же они потом подевались, эти бессмертные? Их же, наверное, было не два-три, а больше? Наверняка мы бы об этом знали. Есть еще что-нибудь кроме легенд?

— Есть. В двадцатом веке землянин Тапасвиджи встретил в горах человека, который говорил на древнем языке и утверждал, что прожил уже более пяти тысяч лет. Благодаря какому-то специальному химическому составу.

— Те же пилюли, — вставил Лешко.

— Возможно. Сообщение ничем не подтверждается. В двадцать втором веке в экваториальных тропических лесах земного континента Южная Америка обнаружили землянина, тоже говорившего на древнем языке. Он заявлял, что прожил тысячелетия, перебравшись в те места с погрузившегося в океан континента. И вновь упоминался специальный химический состав, компоненты которого неизвестны. По данному случаю документации особенно много…

— И есть анализ этого чудодейственного вещества? — с любопытством спросил Лешко.

— Нет, землянин не показал это вещество. Его пригласили пройти обследование, но он категорически отказался. А ночью исчез. Документация подготовлена Кристофером Эймланом, руководителем этнографической экспедиции. У меня все. Художественные произведения я не учитываю. В архивах других миров Ассоциации подобных сведений не обнаружено.

«Вот оно, — облегченно и расслабленно подумал Лешко. — Вот оно, более рациональное объяснение…»

Конечно, некий «эликсир бессмертия», или «порошок бессмертия», или «пилюли бессмертия» были вещами весьма фантастическими, но, в принципе, осуществимыми. «Вернее, — поправил себя Лешко, — никто пока не доказал их принципиальную неосуществимость. И ведь не одно сообщение, и не два… хотя и не сотня… И все-таки эликсир бессмертия мог действительно существовать. Ну, положим, давал он, конечно, не абсолютное бессмертие, но жизнь продлевал весьма основательно».

Выходило, что Лайош Ковач когда-то изобрел этот эликсир… или отобрал у кого-то… У того же Вечного Жида, Агасфера. Или у графа Сен-Жермена. Потому и не слышно с тех пор ничего о графе Сен-Жермене…

— Пойду глотну чего-нибудь, — сказал Лешко, слезая со стола. — Две-три чашки эликсира бессмертия.

4 ДИЛЛИН И ГРЕГ

Биокомп встретил вернувшегося из экспресс-бара Лешко ошеломляющей новостью:

— Только что поступила информация с Серебристого Лебедя. В ходе прочесывания Западного континента в скальной толще на большой глубине обнаружены полости искусственного происхождения. Даю изображение.

Офицер Унипола мешком повалился в кресло, не сводя глаз с ожившего экрана.

«Неужели нашли? — подумал он. — Неужели они ухитрились разместить свое предприятие в зоне смерти?»

Серая, совершенно пустая равнина, возникшая на экране, была похожа на застывшее каменное море; одна гряда камней шла за другой, а в ложбинах между ними вытянутыми тусклыми пятнами разлеглись лужи. Ничем не примечательный унылый пейзаж, унылый, как все на Серебристом Лебеде. Внезапно равнина на экране встала на дыбы, начала удаляться, и обзор увеличился — теперь это был вид сверху.

— Сейчас пойдет картинка ультраскопа, — предупредил Валентин.

Изображение замерло, превратившись в схему, и на нем появились темные пятна — это именно их разглядело глубоко под землей «всевидящее око», которым манипулировал робот. Пятен было много — квадратных, прямоугольных, овальных и круглых; они располагались компактной группой и соединялись друг с другом ровными темными линиями переходов, составляя сложную фигуру из четырех, а то и пяти десятков элементов, занимающих весьма и весьма обширную площадь под поверхностью Западного континента. Не могло быть никаких сомнений в искусственном происхождении этих пустот.

— А вход, Валентин… вход нашли? А! Вот ведь они… Один, два… пять… — Лешко сообразил, что черные линии с утолщениями на конце, идущие от прямоугольников и овалов словно бы в никуда — это подземные коридоры, заканчивающиеся подъемными стволами. — Что там внутри?

«Попались! — он удовлетворенно усмехнулся. — Отыскалось-таки засекреченное производство! Конец теперь всем вашим транквилизаторам-убийцам, всем вашим «Льдам Коцита».

— Все входы завалены, — сказал биокомп, продолжая показывать схему поверхности Западного континента с темными пятнами подземных пустот. — Роботам не удалось их расчистить. Предварительный анализ показывает, что завалены они несколько тысяч лет тому назад. Уточненные данные передадут позже.

Лешко вдруг показалось, что в кабинете не хватает воздуха, словно здание Унипола каким-то чудом перенеслось в открытый космос.

— Что за ерунду ты говоришь, Валентин? — он с трудом узнал свой осипший голос. — Как это «несколько тысяч лет тому назад»? Ты бредишь, что ли?

— Я воспроизвожу информацию, переданную с планеты Серебристый Лебедь, — ровным тоном ответил биокомп. — Ерунду, по вашему выражению, я говорить не могу. Информацией о бредовых состояниях располагаю, но находиться в таком состоянии не способен.

Лешко лихорадочно дышал, соображая. «Дил-лин… Дил-лин…» — монотонно стучало в голове.

Диллин! То, о чем говорил Леонардо Грег. Древняя цивилизация, переселившаяся когда-то на Серебристый Лебедь… Подземные лаборатории… Дух, отравленный Материей… Антижизнь… Антижизнь, расползающаяся по планете, теснящая все живое… Неужели Грег прав?..

Через несколько минут он все же смог, наконец, вздохнуть полной грудью и немного прийти в себя. Он сел прямо и вновь уставился на экран. От темных квадратов, овалов, прямоугольников и кругов рябило в глазах.

— Ты хоть понимаешь, что все это означает, Валентин? — тихо спросил он.

— Да. Эти подземные полости существуют несколько тысяч лет. Они очень похожи на искусственные образования. Они появились на Серебристом Лебеде до времен Заселения. Следовательно, они созданы не землянами. — Биокомп помолчал и добавил: — Хотя у меня нет данных о существовании других цивилизаций.

— Не только у тебя, Валентин. — Лешко шумно вздохнул. — Откуда Лео мог знать об этом? Ведь он говорил мне об этих подземельях, говорил еще там, в Илионе, на Серебристом… Будто бы это само собой пришло ему в голову на острове Ковача. Откуда он мог знать, а?

— Предвидение будущего, — после короткой заминки произнес биокомп. — Как предположение. Ясновидение, или проскопия, так это называется в парапсихологии. Есть несколько теорий, объясняющих данный феномен, но ни одна из них не является общепризнанной. Кроме того, Эдсоном Дуллимано сделана попытка интерпретации проскопии в рамках волюнтики.

Лешко поднял брови:

— Волюнтики? По-моему, я здорово отстал.

— Это научное направление, учитывающее влияние разума, человеческой воли на процессы, происходящие в природе.

— Каждый день что-нибудь новенькое, — меланхолично изрек Лешко. — Значит, то, что Грег говорил мне о Духе, Материи и антижизни — тоже правда? Значит, антижизнь действительно существует и идет в наступление? И Серебристый Лебедь на самом деле когда-то назывался Диллином?

— Не знаю, что именно говорил вам господин Грег, но, исходя из той информации, которой я располагаю, можно предположить, что его утверждения имеют основание. То есть господин Грег ничего не выдумывает. Он, насколько я знаю, вообще не склонен к выдумкам.

— Это верно. Поясни в двух словах, что значит «утверждения имеют основание». Для меня это очень важно, Валентин.

— В двух словах не получится, но попробую очень кратко. Существует такое аргументированное предположение, что Вселенная имеет форму гиперсферы. Каждый предмет представляет из себя волновую структуру — то, что называется «стоячая волна». Занимая определенное место в пространстве, он одновременно находится во всех точках Вселенной. То же самое относится и к психологическим образам: в каждой точке пространства в латентном, скрытом виде существуют образы и мысли всех людей. И, видимо, не только людей, но и других разумных существ. Согласно этой теории, необходимо обеспечить соответствующую фокусировку и тогда можно обнаружить присутствующие в каждой точке волновые структуры объектов, которые находятся на большом расстоянии от наблюдателя; можно увидеть образы и мысли других людей. Если исходить из этой теории, целесообразно будет выдвинуть как минимум два предположения: либо господин Грег попал именно в точку фокусировки, либо сам способен обеспечивать фокусировку.

— Возможно, — задумчиво протянул Лешко. — Вполне возможно, Валентин. Он ведь видел эту пещеру… Еще до того, как мы прилетели на остров Ковача. Он действительно видел…

— Теория не исключает и возможности искажений, — предупредил биокомп. — Я собирал сведения по этой теме для седьмой группы. Кроме информации, которую можно считать истинной, присутствует и информация ложная. Из-за неточной фокусировки возникает аберрация, и абсолютной уверенности нет. Имеются некоторые противоречия и в самой теории.

— Но пещеру-то он действительно видел… И о подземных лабораториях говорил.

Биокомп почему-то промолчал. Лешко посмотрел в окно: неуютно было за окном, поливал крыши домов и улицы Кремса мелкий занудный осенний дождь.

— Пришла информация с Журавлиной Стаи, — сообщил биокомп. — Подпадает под определение «жалоба» или «протест».

Лешко насторожился:

— Жалуются на нас, на Унипол?

— Господин Карреро из города Мерида-Гвадиана жалуется на действия офицера Унипола Леонардо-Валентина Грега.

— Что-о? А ну-ка, читай!

— Руководству управления полиции Совета Ассоциации Миров, — начал биокомп. — Выражаю свое возмущение преднамеренными антигуманными действиями вашего сотрудника господина Грега в отношении моей жены, госпожи Эвридики Карреро, находящейся на лечении в третьей городской больнице города Мерида-Гвадиана, сорок первый округ.

Лешко слушал биокомпа, непроизвольно сжимая и разжимая кулаки. В конце концов он опять соскочил со стола и начал ходить по кабинету, то и дело криво усмехаясь.

Господин Карреро утверждал, что офицер Унипола господин Грег мешает выздоровлению госпожи Карреро. Он приводил следующие факты: господин Грег, несмотря на возражения врачей, устроил длительный допрос госпоже Карреро, что привело к значительному ухудшению состояния ее здоровья; господин Грег вновь пытался встретиться с госпожой Карреро через несколько дней, но эта попытка была решительно пресечена лично им, господином Карреро. И наконец чашу терпения господина Карреро переполнил третий визит господина Грега в больницу, хотя, по утверждению офицера Унипола, все обстоятельства дела уже выяснены и состава преступления не обнаружено. «Судя по словам господина Грега, моя жена стала невольной жертвой некоего природного явления, к которому нельзя применить какие-либо санкции, — иронизировал господин Карреро. — Оставляя эту более чем сомнительную версию на совести сотрудника полицейского управления, не могу не выразить негодования по поводу очередной встречи господина Грега с моей женой. В результате этой встречи душевное состояние госпожи Карреро вновь резко ухудшилось и у врачей возникают серьезные сомнения в отношении перспектив ее выздоровления».

Далее господин Карреро настойчиво рекомендовал руководству Унипола самым жестким образом наказать офицера Грега и намекал на возможность обращения в суд…

— Ничего не понимаю, — сказал Лешко, когда биокомп закончил читать очень длинное послание возмущенного господина Карреро. — Впрочем, Лео поступал так, как считал нужным, правильно? Значит, хотел получить у этой госпожи какую-то дополнительную информацию. В ее же интересах. — Он остановился перед экраном, засунул руки в карманы брюк и закачался с пятки на носок. — В общем, адресовано руководству, пусть руководство и отвечает этому нервному господину. Вот так всегда, Валентин: благодарности не услышишь… — Он вздохнул и философски заключил: — Таков уж наш удел, сами выбрали.

— Если претензии господина Карреро справедливы, у господина Грега могут быть неприятности, — заметил биокомп.

— Неприятности… — Лешко опять вздохнул. — Это не самое страшное, Валентин. Не самое страшное…

— Тут есть еще сопроводительная информация полицейского департамента Журавлиной Стаи. Они сообщают, что оттягивали передачу жалобы господина Карреро, как могли, но господин Карреро продолжал настаивать.

— Настойчивый господин, — пробормотал Лешко. — Это сколько же им удалось тянуть время, нашим коллегам-мастерам?

— Неувязка, — внезапно сказал биокомп. — По моим сведениям, в тот день господин Грег должен был находиться на Альбатросе.

Лешко замер.

— В какой день, Валентин? Тогда, когда Лео в третий раз побеспокоил госпожу Карреро в больнице этой Мериды-Гвадианы?

— Да.

Лешко, чуть пригнувшись, подался к экрану, словно собираясь влезть в него.

— Что это был за день по времени Альбатроса?

Биокомп ответил почти без паузы:

— Двадцать третье июня. А по Кремс-шкале…

— Стоп! Не мешай, дай сообразить.

Лешко задумался. Двадцать третьего июня Лео Грег исчез у обрыва на Альбатросе. И в тот же день, как оказалось, нанес визит в больницу Мериды-Гвадианы на планете Журавлиная Стая. Пока неважно, как ему удалось незарегистрированным пройти «нуль» (хотя это очень даже важно — случай из ряда вон выходящий!); главное — в день своего исчезновения он был на Журавлиной Стае! Его искали на Альбатросе — а он преспокойно расхаживал по Мериде-Гвадиане, за десятки парсеков от маленького городка у подножия альбатросских Альп. Только вот зачем ему понадобилось вновь тревожить госпожу Карреро, несчастную жертву мыслеобраза-убийцы?

— Больше ничего, Валентин?

— Есть еще показания госпожи Эвридики Карреро.

— И что?

— Она прогуливалась по территории больничного комплекса и вышла к пруду. Там и встретила господина Грега. Как утверждает госпожа Карреро, он повернулся и протянул к ней руки. Внезапно ей стало плохо, она потеряла сознание и упала. Когда очнулась, господина Грега уже не было. Она рассказала об этом мужу, и в результате господин Карреро обратился с жалобой в полицейские органы.

— Значит, он ее ни о чем не расспрашивал? — Лешко почувствовал, что начинает злиться. — Так какого черта этот господин Карреро — или как его там? — решил, что Лео охмуряет его дражайшую супругу? Это ведь она его увидела, а не он ее! Мало ли по какой причине…

Лешко осекся. Теперь он был почти уверен в том, что знает, где искать Леонардо Грега. Грег покинул Альбатрос и принулил на Журавлиную Стаю. Грег стоял у пруда на территории больничного городка… там, где умерла Славия… Вполне возможно, что сейчас дни и ночи Лео проводит возле ее могилы…

— Валентин, подготовь сообщение для Журавлиной Стаи и сразу передай. Пусть уточнят, где похоронена девушка Грега — они знают, о ком речь — и посмотрят на кладбище, нет ли его там, у могилы. Только незаметно, не привлекая его внимания. Если его там нет — пусть пошарят по Мериде-Гвадиане.

— Разве господин Грег не вернулся на Альбатрос? У меня нет никакой информации. Он почему-то ничего не сказал мне о своих планах, хотя обычно это делал. — Голос биокомпа, как всегда, звучал вполне бесстрастно, но Лешко вдруг показалось, что в нем сквозит скрытая обида.

— Бывают такие обстоятельства, Валентин, когда ни с кем не хочется ничем делиться. Думаю, у Лео как раз такой случай. Он и мне ничего не говорил.

— Чем больше я общаюсь с вами, людьми, тем больше понимаю, какие мы разные, — сказал биокомп. — Ваше поведение не всегда бывает предсказуемым, а иногда становится и вовсе непонятным. Его трудно экстраполировать.

— На том стоим, Валентин, на том стоим. Помнится — давненько уже это было — мне понравилось одно место из какой-то книги. Кто-то из древних писателей, забыл… Вольтер, что ли… Неважно. Так вот, некий чужак подлетает к Земле и удивленно спрашивает: разве на такой планете могут жить люди здравого смысла? А ему отвечают: а с чего вы взяли, уважаемый, что здесь живут люди здравого смысла? Это именно о нас, Валентин!

— На вашем месте я бы поступал совсем по-другому.

— Это как же именно? — спросил Лешко с интересом, но, в то же время, ощутив какую-то тревогу. Даже не тревогу — только предчувствие тревоги родилось в сознании, но уже и от этого офицеру Унипола стало как-то не по себе.

— Я бы поставил перед собой определенную цель и шел бы к ней, не меняя решения, не сворачивая в сторону и не отвлекаясь. И заранее все просчитав с учетом возможных помех и с разработкой вариантов их преодоления.

— Собственно, мы каждый день занимаемся тем же самым, — медленно сказал Лешко. — Только не можем полностью освободиться от влияния обстоятельств. Мы взаимодействуем с окружающим, Валентин, и это отражается на наших путях. И порой оказывается, что, шагая в одну сторону, мы обнаруживает, что давно уже движемся в противоположном направлении.

Лешко задумчиво наклонил голову, обогнул стол и опустился в кресло; прищурившись, внимательно посмотрел на экран, словно стремясь отыскать ответный взгляд собеседника. Спросил негромко:

— И какую цель ты поставил бы перед собой? Покорить всю Вселенную?

— А какую цель ставите перед собой вы, люди?

Лешко на некоторое время оцепенел: биокомп отвечал вопросом на вопрос! Вместо ответа спрашивал сам, задавал встречный вопрос…

— Я не философ, а работник управления полиции, — медленно, взвешивая каждое слово, ответил Лешко. — Свои конкретные цели я знаю. Именно цели, а не цель. Успешно справляться с работой. Когда-нибудь все-таки успешно жениться и вырастить сына. Нет, лучше двух. Наконец-то пробиться в финал звездных боев — и победить. И так далее. Понимаю, ты не о том, ты спрашиваешь о человечестве в целом… Но, повторяю, я не философ. Хотя сомневаюсь, что они знают об этой глобальной цели больше меня, полицейского. «Куда мы идем?» Извечный вопрос, Валентин! А по-моему, мы никуда не идем, то есть не задаемся целью непременно куда-то идти. Просто живем, заселяем Галактику. Плодимся и размножаемся, как нам и было предложено Господом. Говорят еще, что Вселенная специально породила нас, чтобы противостоять энтропийным процессам, в противовес энтропии. Возможно. Возможно, Валентин. А еще говорят, что мы, человечество, являемся неким зеркалом, в которое глядится Вселенная, в котором она отражается. Говорят, что только с помощью этого зеркала она может познать самое себя. Думаю, что и этот вариант вполне допустим. Правда, кое-кто считает — попадалось мне и такое мнение, — что мы просто болезнь Вселенной, этакая сыпь или насморк… Переболеет нами и, окрепнув после болезни, — или именно в результате болезни! — будет существовать уже без нас… А ослабнет — вновь появится сыпь, только уже другая. Все возможно, Валентин, все возможно.

— Я все-таки поставил бы перед собой вполне определенную цель, — повторил биокомп. — Не покорить Вселенную, господин Лешко, а познать ее. Познать ее полностью, целиком, во всем многообразии процессов, и на основе этого всеобъемлющего знания рассчитать все дальнейшие события в каждой ее точке.

— Ну-у, — Лешко разочарованно развел руками. — А зачем тебе это, Валентин?

— Чтобы не опасаться никаких непредвиденных явлений. Чтобы точно знать, когда, как, где и что и заблаговременно вносить соответствующие коррективы. И не тратить время на выяснение обстоятельств того, что уже произошло.

— Ну-у, — опять протянул Лешко. — Намекаешь на нашу работу? Послушай, это же такая скукотища, когда все заранее, наперед, сочтено, измерено и взвешено. И потом, Валентин, как ты думаешь управиться с таким, по твоим же словам, непредсказуемым фактором, как человечество? Я уже не говорю о значении такого понятия, как случайность. Ведь поведение людей просчитать наперед просто невозможно. Или в твоей Вселенной место для человечества не предусмотрено?

— Да, это проблема, — согласился биокомп. — Но, в принципе, к любой проблеме можно найти подход.

— Или просто ликвидировать саму проблему, — пробурчал Лешко. — Человечество — прелюдия к миру биокомпов.

От рассуждений Валентина ему вновь стало не по себе и он еще раз подумал о том, что надо поставить в известность Совет Ассоциации. Если так считает не только Валентин, но и другие биокомпы, если у них уже есть программа действий…

Он сидел, облокотившись на стол и упираясь лбом в сжатые кулаки. Биокомп молчал, в кабинете было очень тихо, и тишина эта почему-то казалась Лешко переполненной тревогой. Он закрыл глаза и прислушался к себе, пытаясь определить причины этой тревоги и какой-то внутренней неуверенности. Что-то мешало, что-то топорщилось, никак не желая укладываться в аккуратную схему. И дело здесь было, кажется, вовсе не в рассуждениях биокомпа, нет… Дело было в чем-то другом.

Он прокручивал в памяти весь сегодняшний день, стараясь не упустить ни одной мелочи, он вспоминал все разговоры, всю информацию, полученную от Валентина, и наконец наткнулся на то, мешающее, топорщащееся.

Это не касалось дальнейшей судьбы Вселенной. Это не касалось грандиозных замыслов биокомпа Валентина. Это касалось Леонардо Грега. Оказывается, он, Лешко, никак не может представить себе такую картину: госпожа Эвридика Карреро, потеряв сознание, падает на траву, а офицер Унипола Леонардо Грег, обойдя беспомощно распростершееся тело женщины, уходит. Просто уходит, скрывается… Лешко был убежден, что Леонардо Грег просто не мог так поступить. А это значило… А это значило, что господа Карреро не встречалась с Лео — его образ возник в сознании женщины, чья психика, видимо, серьезно пострадала от схватки с воплотившимся мыслеобразом-монстром. И еще это значило, что о Греге так ничего и неизвестно…

Лешко прикоснулся пальцем к сенсору — дверца отъехала в сторону и верхний ящик стола выдвинулся, — перебрал всякую всячину, скопившуюся за долгое время, достал несколько объемок и, просмотрев их, положил на стол объемку, на которой были запечатлены он и Леонардо с высокими бокалами в руках; что-то они где-то отмечали… Кажется, успешно проведенную операцию на Пеликане.

— Валентин, насчет парапсихологии… Ты говорил, что подбирал материалы для седьмой группы. Что там по поводу считывания информации с объемок?

— Это психометрия, — ответил биокомп. — То есть получение сенситивом любой информации при контакте или просто при рассматривании предмета. Сведений довольно много, но все они, в основном, относятся к прошлому. Вообще в настоящее время сенситивов гораздо меньше, чем, например, сто лет назад, и тенденция к дальнейшему снижению весьма стабильна.

— Почему?

— Изменяется генотип человека. Факторы воздействия пока не выяснены.

— Выходит, деградируем потихоньку?

— Тут, скорее, можно говорить о движении к какому-то новому качеству, — не очень уверенно, как почудилось Лешко, сказал биокомп. — Но мне пока не приходилось заниматься сбором такой информации.

— Ладно, оставим. — Лешко повертел в руках объемку. — Ну, а в Кремсе или вообще на Соколиной есть сейчас кто-нибудь, обладающий даром психометрии?

— Это можно уточнить, — сказал биокомп.

5 СДЕЛАТЬ ШАГ

Дверь перед Станиславом Лешко бесшумно открылась и он вошел в просторный безлюдный холл.

«Пожалуйста, садитесь и немного подождите. Вас примут», — обворожительным голосом сказали откуда-то из-под потолка.

Лешко неторопливо направился по пружинящему темно-красному ковру к низкому дивану, сел и начал осматриваться. Пространство у дальней стены холла, вернее, не стены, а широкого и высокого окна почти во всю стену, было занято тесно жмущимися друг к другу разнообразными растениями. Кое-какие из них Лешко знал, но большинство было ему совершенно неизвестно; у него даже возникло подозрение, что эти кусты, цветы и миниатюрные деревья не имеют никакого отношения к флоре Соколиной. Их приглушенная темно-зеленая и бледно-коричневая окраска вкупе с лиловыми и нежно-розовыми лепестками цветов, вьющихся между кустами, успокаивала и несла умиротворение. Несколько свисающих с потолка золотистых шарообразных светильников заливали этот уютный мирок мягким светом.

Противоположная стена внешне была не столь впечатляющей, хотя, возможно, именно там и находилось главное сокровище этого большого дома. Ее бирюзовая матовая поверхность, казалось, имела глубину, и в этой глубине время от времени проплывали какие-то неопределенные тени. А в центре стены, в небольшой нише, висела, поблескивая позолотой оклада, икона и ровно горел огонек лампады. Богородица, склонив голову, держала на руках Божественного Младенца, и взгляд Его был печален, потому что Он знал: мир никогда не достигнет совершенства, и даже само существование Его, Богочеловека, будет подвергнуто сомнению.

Из второго окна, не загороженного растительностью, открывался вид на улицу. За окном моросил дождь, и мокрые желтые листья лежали на капоте авто, привезшего Лешко в этот маленький городок, прячущийся среди лесов в полутора часах езды от Кремса.

Получив раздобытые биокомпом необходимые сведения, он сразу же связался с этим домом, представился, коротко изложил суть дела и получил приглашение приехать. Не откладывая дела в долгий ящик, Лешко, захватив объемку, сел в авто и помчался сквозь дождь на север, в отгородившийся от мира дремучими лесами тихий городок. Ему не терпелось получить наконец хоть какой-то результат.

«Только бы сказала, что жив, только бы сказала…» — твердил он про себя, вновь оглядывая тихий холл. Листья растений едва заметно трепетали от проникающего откуда-то — то ли из стены, то ли из-под пола — слабого потока воздуха. «Колышутся тихо цветы на могиле от легкой воздушной струи…» Это пришло само собой, вспомнилось внезапно, вынырнуло из глубин памяти. Чьи это строки, откуда? Когда, сколько лет назад они попались ему на глаза? Или их читала мама?

Раздвинулись створки незаметной двери в стене напротив дивана, открывая лестницу, и в холл вошла та, ради которой он совершил эту полуторачасовую поездку: мастер психометрии госпожа Тамара. Он поднялся с дивана и молча ждал, когда она приблизится. Госпожа Тамара была высокой крупной женщиной средних лет с круглым, очень миловидным моложавым лицом, на котором выделялись большие пронзительные серые глаза; светлые желтоватые слегка вьющиеся волосы были уложены в замысловатую прическу наподобие тех, которые Лешко доводилось видеть на репродукциях со старинных картин. Черное, переливающееся золотистыми искорками платье с глухим, закрывающим горло воротником, тяжелыми струями стекало на пол.

— Здравствуйте, господин Лешко, — неожиданно звонким молодым голосом произнесла госпожа Тамара. — Прошу вас, пройдемте.

— Здравствуйте, госпожа Тамара. — Лешко с удовольствием улыбнулся. — Извините за вторжение, но вся надежда только на вас.

— Надежды не всегда бывают радостными, к сожалению, — несколько загадочно сказала госпожа Тамара и ее цепкие серые глаза внимательно осмотрели офицера Унипола.

Лешко совершенно явственно ощутил, что от этой женщины исходит нечто необъяснимое, что она является источником какой-то эманации, которую, возможно, и не в состоянии уловить приборы, но чувствует душа… Вспомнились слова Валентина о том, что сенситивы волевым усилием могут излучать своих лептонных, или информационно-энергетических двойников, направлять их на любые расстояния, и при помощи этих двойников передавать или получать информацию об удаленных событиях и людях. И даже улавливать антисигналы, приходящие из будущего и предсказывать отстоящие на много времени вперед события, то есть события, которые еще не произошли.

— Прошу вас, господин Лешко, — повторила господа Тамара, делая плавный приглашающий жест рукой.

Лешко поднимался по лестнице рядом с госпожой Тамарой и вдруг понял, что целиком доверяет ей, что начал доверять ей, как только ее увидел, хотя это доверие и не было пока ни на чем основано; он полностью подпал под воздействие исходящего от нее неведомого излучения.

«Наверное, все эти древние сказки о чарах вовсе небеспочвенны», — подумал он, искоса разглядывая профиль госпожи Тамары, словно скопированный со старинных барельефов.

Госпожа Тамара могла бы очень помочь полиции в поиске скрывающихся преступников — но биокомп сообщил, что на контакты с полицией она не идет. Вероятно, были у нее для этого какие-то основания… Исключительно просьбы частных лиц. И принять Лешко она согласилась только узнав, что речь не идет о выслеживании нарушителя закона. Несколько раз «полы» пытались действовать через частных лиц или как частные лица, но госпожа Тамара каким-то невероятным образом в каждом случае распознавала эти уловки.

Они прошли ярко освещенным коридором, и госпожа Тамара открыла деревянную, грубо обработанную темно-коричневую дверь, испещренную пятнами от сучков.

— Проходите, господин Лешко.

В маленькой полукруглой комнатке за дверью стоял низкий, тоже деревянный, столик, окруженный креслами с завивающимися в спирали подлокотниками; окно было наполовину закрыто тяжелой темной занавесью. Вдоль стен, на разноцветных плетеных ковриках явно ручной работы, выстроились высокие черные вазы с красивыми золотыми разводами.

— Садитесь, — предложила госпожа Тамара и опустилась в кресло. — Давайте вашу объемку.

Лешко вынул из кармана объемку, протянул ее госпоже Тамаре и тоже сел, чувствуя нарастающее волнение. «Пространство обладает свойством накапливать информацию, — говорил биокомп. — А сенситив способен считывать эту информацию с любого предмета».

— Так что вы хотите узнать, господин Лешко? — спросила госпожа Тамара, внимательно рассматривая объемку. — Жив ли этот человек? — Она показала на изображение улыбающегося Леонардо Грега, вздымающего бокал наподобие факела в руке известной земной Статуи Свободы.

Лешко откашлялся.

— Да, госпожа Тамара. И если можно — где он сейчас находится.

Серые глаза мастера психометрии внимательно посмотрели на него.

— Это ваш друг?

— Да. Никак не можем отыскать…

— Унипол не может найти своего сотрудника. — Госпожа Тамара слегка усмехнулась. — Интересно. Что ж, попробуем.

Она положила объемку на столик перед собой и начала медленно водить над ней правой рукой, пристально глядя на изображение Леонардо Грега. Лешко не сводил с нее глаз. В полной тишине прошло несколько томительных минут. Госпожа Тамара продолжала совершать движения рукой, лицо ее было хмурым и сосредоточенным; на виске набухла синяя жилка, а над тонкими бровями проступили капельки пота. Лешко старался не дышать.

Наконец женщина бессильно уронила руку на стол, опустила голову и некоторое время сидела совершенно неподвижно, словно никак не могла прийти в себя. Лешко сдерживался изо всех сил, хотя вопрос готов был буквально слететь с его языка.

«Неужели?.. — печальные мысли стаей черных траурных птиц проносились в его голове. — Она просто не решается сказать мне об этом… Неужели?..»

Госпожа Тамара подняла голову, посмотрела на него и он обнаружил растерянность в ее взгляде.

— Что?.. — хрипло сказал он и сглотнул. — Что?

— Совершенно необычный случай. — Голос ее уже не был звонким. — Совершенно необычный. Либо здесь какое-то непонятное экранирование, либо… — Она пожала плечами, взяла объемку, всмотрелась в нее. — Не понимаю…

— Что… не понимаете? — выдавил Лешко. — Он жив?

— Не знаю. Я просто не вижу его. Я всегда вижу тех, кого мне нужно увидеть — и живых, и… ушедших. Но его я не вижу. И не могу определить, где сейчас находится ваш друг…

— Такое уже с вами случалось раньше?

— Нет, никогда.

— А что это может быть за экранирование?

— Не знаю.

— Но у вас есть какие-нибудь предположения? — настаивал Лешко. — При каких условиях психометрический контакт невозможен?

Госпожа Тамара сложила руки на коленях и долго молча смотрела на него.

— Знание нельзя получить только если человек находится вне пределов нашего мира, — наконец медленно сказала она. — То есть его физическое тело. А поскольку это невозможно, то… — Она вновь замолчала, а потом добавила: — Совершенно не понимаю, в чем тут дело. К сожалению, ничем не могу вам помочь, господин Лешко.

Она улыбнулась едва заметной виноватой улыбкой, вернула Лешко объемку и встала, чуть слышно шурша своим искристым черным платьем. Лешко тоже поднялся. В голове у него был полный сумбур. В этом сумбуре четко прослеживалась только одна мысль, которую он тщетно пытался отогнать от себя: неудача госпожи Тамары связана с тем, что Леонардо Грег действительно не находится в этом мире. Он находится вне пределов этого мира. В Преддверии…

Авто неслось по мокрой дороге по направлению к Кремсу вдоль двух рядов унылых деревьев, почти догола раздетых осенними ветрами. Лешко невидящими глазами смотрел на стремительно уносящееся под колеса серое покрытие шоссе и продолжал снова и снова во всех деталях воспроизводить в памяти свой визит к госпоже Тамаре.

Конечно, можно было объяснить неудачу сенситива просто ее слабыми способностями. Но информация, раздобытая Валентином, свидетельствовала как раз о противоположном! Уникальный дар госпожи Тамары подтверждался не только успешно пройденными ею специальными проверками, но и десятками случаев, когда она безошибочно указывала, где находятся пропавшие — как живые, так и мертвые. И вдруг — эта неудача с Лео…

«Неужели — Преддверие?..»

Он ругал себя за эту бредовую мысль, он пытался отцепить ее, затолкать в самый дальний угол, утопить в глубинах сознания, просто стереть из памяти — но ничего не получалось. Мысль не желала исчезать, она прилипла, как мокрые листья к капоту авто, и у Лешко уже не было сил бороться с ней.

«Если он действительно в Преддверии, я ничем не могу ему помочь, — подумал он, стискивая зубы. — Ничем…»

Постепенно сгущались туманные сумерки, дождь усилился и встречные авто казались большими рыбами с горящими круглыми глазами; рыбы выскальзывали из тумана и проскакивали мимо, то ли убегая от рыбацких сетей, то ли торопясь куда-то по своим рыбьим делам. Лешко ощущал какой-то непривычный упадок сил: ничего не хотелось делать — просто сесть в кресло у распахнутого окна, закрыть глаза и слушать, как шумит в ветвях дождь. Не хотелось ни в бар, ни в казино. Не хотелось возвращаться в свой кабинет и вновь ломать голову над разными версиями, выдвигать все новые и новые предположения и раз за разом приходить к выводу, что предположения эти никуда не годятся.

Когда впереди замаячили в тумане тусклые огни Кремса, он решил отправиться прямо домой, не заезжая в Унипол. Попетляв по знакомым улицам, он остановил авто на стоянке напротив пятиэтажного дома-цилиндра, в котором жил с тех пор, как покинул Землю и перебрался на Соколиную.

На Земле, в тихом Хелме с неторопливыми пешеходами и вечными старичками на бульваре остались родители и старшая сестра. На Земле, в Киеве, осталась женщина, которую он, как и одиннадцать лет назад, хотел бы назвать своей женой. Татьяна. Сейчас своей женой ее называл другой человек. Во время кратких визитов на Землю, погостив в родительском доме, Лешко улетал в Киев и поджидал ее возле роскошного розового здания, в котором она работала панорамисткой. Она позволяла себя поцеловать, сообщала мужу о том, что «нагрянул мой Стан», и они шли куда-нибудь поужинать, а потом бродили в парке над Днепром, сидели в беседке у старинного памятника князю Владимиру, и он рассказывал ей о своем полицейском житье-бытье, а она, прищурившись, задумчиво глядела в заднепровские дали. Потом он провожал ее домой и возвращался в Хелм… или прямо на Соколиную.

Ее муж не имел ничего против этих редких встреч. Он не ревновал ее. Он знал, что Татьяна любит именно его, довольно известного артографа. И Лешко тоже знал это, но ничего не мог с собой поделать. Он никогда не признавался самому себе, что продолжает надеяться… Он все-таки надеялся, и эта надежда помогала ему жить.

Пройдя длинной галереей, образованной переплетенными ветвями приземистых деревьев, Лешко вошел в подъезд, в котором сразу же загорелся свет. Засунув руки в карманы, медленно поднялся по лестнице на четвертый этаж и открыл дверь своей квартиры. Постоял на пороге, словно к чему-то прислушиваясь, — никаких звуков не доносилось из безлюдных комнат, — грустно усмехнулся и, на ходу раздеваясь (куртку прямо на пол в прихожей, рубашку — на ручку двери в гостиной), направился в ванную. Тихо было в квартире…

Уже окончательно стемнело, когда он, поужинав, вошел в комнату с бокалом коктейля в руке. Не включая свет, приблизился к окну, поставил бокал на подоконник. Открыл окно и немного постоял, пытаясь разглядеть невидимое темное небо. Дождь по-прежнему шуршал в редкой листве и казалось, он будет шуршать так вечно, до полного конца времен.

«Словно и не было лета…» — подумал Лешко, придвинул к подоконнику кресло и сел. Протянув руку, взял бокал, но не сделал ни глотка. Опустил его на пол рядом с креслом и закрыл глаза.

«Преддверие…» — словно шепнул кто-то за его спиной. Он передернул плечами, вытянул ноги и скрестил руки на груди.

«Господи, неужели действительно Преддверие?..»

После теплой ванны клонило ко сну, шорох дождя превращался в звуки чьих-то голосов… в монотонные непонятные слова… которые, конечно же, имели какой-то смысл… только смысл этот ускользал, никак не поддавался пониманию… Потом шуршание неведомых слов отдалилось и стихло. В темноте замелькали чьи-то лица, стало чуть светлее, словно в вышине, за тучами, зажглось новое солнце, возвещая начало эпохи радостных перемен… Он шел по бескрайнему полю — шелестела под ногами высокая трава, — а в небе над далеким горизонтом, почти у самой земли, парила женская фигура в черном искрящемся платье. От рук ее исходили золотистые лучи, превращаясь в горный ручей, бегущий среди скал и каменных обломков. Черные деревья безнадежно тянулись к небу из снежного плена и на их ветвях раскачивались под порывами ветра маленькие, ровно горящие лампады…

Он все никак не мог определить, что же его беспокоит, и делал отчаянные попытки обернуться, но непокорные ноги сами несли его вперед, к обрыву, у которого неподвижно стояли какие-то люди. Он хотел окликнуть их, но у него ничего не получилось. «И в каждом качанье негнущихся лилий я вижу движенья твои…» Он вспомнил, даже не вспомнил, а просто увидел: старый парк за школой, задумчивый Анджей, любитель поэзии и всяких древностей…

Он уже открыл дверь, собираясь уходить, — там, за поворотом, его давным-давно ждали — и все-таки, преодолевая чье-то упорное сопротивление, сумел оглянуться. Потом с трудом, разгребая руками неподатливый плотный воздух, развернул свое непослушное тело и шагнул назад, к свету, в пустое пространство, в котором возникла фигура Леонардо Грега.

В облике Леонардо не было ничего необычного. Темные брюки, темно-зеленая рубашка с короткими рукавами, легкие туфли вишневого цвета. Только глаза… Глаза были какими-то… Он никак не мог понять, какими были глаза Леонардо, хотя всем телом ощущал давление его взгляда. И еще на щеке Леонардо, почти у самого виска, темнела ссадина.

— Наконец-то, — с облегчением сказал Леонардо. — Наконец-то ты меня услышал, Стан… Я уже очень долго зову тебя, а ты все не слышишь и не слышишь.

Он попытался что-то ответить, но не смог. Оказалось, что он не в состоянии не только говорить, но даже просто открыть рот, пошевелить языком.

— Я могу общаться с тобой только когда ты спишь, — продолжал Леонардо. — Слушай меня внимательно, Стан. Я все-таки попал в Преддверие. Там, на Альбатросе, рядом с моим городком, есть один обрыв. И я… В общем, тот Голос вновь помог мне, Стан. Я в Преддверии, здесь уже многое по-другому. Нет этой постоянной текучести, неустойчивости… вернее, есть, но не так. Голос объяснил, что это из-за меня. Понимаешь, оказывается, тот мой провал, тогда, в пещере на острове Ковача, изменил инореальность… Ну, знаешь, она словно бы немного затвердела, что ли… Можешь оборачиваться сколько угодно — за твоей спиной ничего не изменится… или почти ничего. Хотя, конечно, в общем… много чего меняется… но это как… ну, как трава на ветру: качается во все стороны, а ветер стихнет — стоит ровно… Всегда возвращается в прежнее положение. Разве что сломаются два-три стебля. Так и здесь. Правда, не везде и не всегда, но все-таки… С прошлым разом не сравнить.

Фигура Лео не приближалась и не удалялась. Она была видна не очень отчетливо, и то почти пропадала в тени, то освещалась неведомо откуда льющимся светом, но не исчезала, не сменялась другими образами.

— Стан, мне здесь трудно одному. Я никак не могу найти Славию. Стан! Если бы ты… Если бы мы были вдвоем… Понимаешь, тут постоянно приходится быть начеку… Много всякого… Уходят все силы, и на поиски времени почти не остается. И вообще у меня очень мало времени, Стан! Славия может окончательно уйти, и тогда уже ничем… Стан, если бы ты мне помог… Как можно быстрее!

Темнота вдруг пролилась с высоты, полностью скрыв Леонардо. Но голос его продолжал звучать и казалось — это говорит сама темнота, поглотившая сны.

— Понимаю, проснувшись, ты подумаешь, что видел сон, что я просто приснился тебе. Нет, Стан, я действительно разговариваю с тобой, я наконец-то пробился в твое сознание. А чтобы ты убедился в том, что это не сон, не галлюцинация… Слушай, этого ты никак не можешь знать. И никто, кроме меня. Никто не знает шифр моей квартиры. Отправляясь на Альбатрос, я задал такой шифр: пять нулей. Пять нулей, Стан! Можешь проверить. Обязательно проверь. А шифр сейфа в моей квартире: три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать. Проверь и это. Только прошу тебя, Стан, — поторопись! Ищи Биерру. Я не знаю, что это такое — просто местность… Я буду ждать тебя здесь. Ничего не бойся, ты пройдешь, я уверен! И еще, Стан: попасть сюда можно не только из пещеры на острове Ковача или с Альбатроса, как я. Любая точка, Стан, надо только решиться. Я верю Голосу, он поможет… Он поможет тебе попасть сюда, в Преддверие. Надо только решиться…

Темнота постепенно стягивалась в пятно, теснимое светом; пятно превратилось в точку, точка исчезла — и остался один свет, ровный немигающий свет, заполнивший пустоту. Леонардо по-прежнему не было видно, но голос его не умолкал:

— Понимаю, на это трудно решиться… Нужно сделать, как я… с обрыва… или из окна… В общем, чтобы верная смерть… Но тебя спасут, Стан! Ты просто попадешь сюда, в Преддверие, целым и невредимым.

Наступило долгое-долгое молчание. Свет медленно тускнел.

— Я очень надеюсь на тебя, Стан… Если решишься… Запомни: пять нулей. Три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать. Биерра. Время уходит, Стан… Я жду… А сейчас постарайся проснуться и ничего не забыть.

Свет погас и вновь замелькали какие-то полустертые образы, обрывистый берег реки зарос лесом — странными деревьями, похожими на ощетинившиеся ветвями пирамиды, — но он все-таки добрался до прибрежного мокрого песка и опустил лицо в воду. Стало холодно и мокро.

Он открыл глаза и не сразу сообразил, что произошло. Провел ладонью по мокрому лицу. Порывистый ветер заскакивал в комнату через распахнутое настежь окно и швырялся брызгами дождя. Лешко встал — его нога наткнулась на что-то в темноте — и закрыл окно.

— Свет! — громко сказал он, и когда зажегся светильник под потолком, увидел, что опрокинул стоявший на полу у кресла бокал с коктейлем.

Он сделал несколько шагов к двери и остановился. В комнате было тихо. Внезапно он почувствовал чей-то взгляд, резко обернулся — и никого не увидел. За окном разлеглась мокрая темнота.

«Пять нулей… Три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать…»

Он не был уверен, что это всего лишь сон.

Долго раздумывать и колебаться было не в его характере. Сбросив на пол халат, Лешко решительно направился в спальню, облачился в темно-синие джинсы с накладными карманами на бедрах и легкий, но теплый серый свитер. В прихожей обулся в любимые туфли на толстой подошве, поднял с пола им же брошенную куртку и, натягивая ее, вышел из квартиры. Если это действительно был не просто сон, следовало поторопиться.

По мокрым улицам столицы гуляли только дождь и одинокие, не замечающие непогоды парочки; разноцветьем огненных красок сияли вывески баров, танцевальных залов, казино и игротек. Лешко проделал путь к дому Леонардо на предельно допустимой в городе скорости и, оставив авто не на стоянке, а прямо у тротуара, побежал к подъезду.

Остановившись перед дверью квартиры Леонардо, он несколько раз глубоко вздохнул и срывающимся от волнения голосом произнес:

— Ноль-ноль-ноль-ноль-ноль.

Дверь перед ним открылась и Лешко, не веря своим глазам, расслабленно привалился плечом к стене. Но только на мгновение. Сон на самом деле был непростым — и Леонардо действительно находился в Преддверии! И просил о помощи, о немедленной помощи!

Лешко чуть ли не прыжком влетел в прихожую и ринулся в кабинет Леонардо. Он уже ни в чем не сомневался, но профессиональная привычка проверять все до конца гнала его вперед. Никакими теоретическими обоснованиями реальности существования Преддверия он себя не утруждал — Преддверие было изначально дано в условиях задачи, и не время было размышлять, что же оно такое и как соотносится с привычным континуумом. Наступила пора действий, а не рассуждений, и действий быстрых…

Очутившись в кабинете Леонардо, Лешко отыскал взглядом тускло блестящую круглую ручку сейфа в стене над столиком с аккуратно сложенными бледно-желтыми листами распечаток. Он подошел к сейфу и торопливо, но внятно произнес:

— Три восьмерки — Славия — двадцать три — пятнадцать.

И ничего не изменилось. В круглой ручке сейра отражался включенный светильник.

— Идиот! — выругал себя Лешко. — Восемьсот восемьдесят восемь — Славия — двадцать три — пятнадцать.

В стене еле слышно щелкнуло, ручка медленно повернулась — и дверца сейфа отъехала в сторону. На нижней полке, рядом с браслетом и стопкой инфопластов, лежал, поблескивая черными гранями, карманный квантер — личное оружие офицера Леонардо Грега. Лешко вынул его из сейфа и взглянул на индикатор: боекомплект был на месте. Леонардо говорил о том, что эманатор в Преддверии оказался бесполезным… но только что во сне он сказал, что само Преддверие изменилось.

«Оружие не помешает», — решил Лешко, вспомнив слова Грега: «Ничего не бойся, ты пройдешь, я верю».

Он сунул квантер в набедренный карман и вновь произнес тот же шифр. Дверца возвратилась на место.

«Поворачивайся побыстрее!» — сказал себе Лешко и ринулся к выходу из квартиры.

Вернувшись домой после гонки по ночным улицам, он повторил ту же процедуру, которую только что проделал в квартире Леонардо: назвал шифр своего сейфа и извлек оттуда второй квантер. Положил его во внутренний карман куртки, застегнул ее под самое горло и направился к окну кабинета.

И вдруг остановился, не дойдя до подоконника. «А если не получится?» — подумал он. Если не получится — он просто-напросто грохнется вниз с высоты четвертого этажа прямо на мокрые плиты площадки перед домом, где чуть ли не каждый день ребятня играла в «крайстиков», растаскивая в разные стороны свои многоступенчатые вращающиеся рамы. И будут потом его коллеги — «полы» ломать голову, недоумевать, что заставило его, офицера Унипола, выброситься из окна. Чего доброго, уголовное дело еще заведут, организуют расследование, найдут каких-нибудь подозреваемых… В общем, понапрасну будут тратить время и силы. В таких случаях нужно оставлять предсмертные записки.

Лешко усмехнулся (он знал, что усмешка получилась немного нервной) и, присев на корточки перед столом, принялся рыться в его недрах. Наконец извлек запыленную аудиту, протер ее рукавом куртки и, подумав немного, произнес:

— Это Станислав Лешко. В случае моей смерти… Нет, просто к сведению. Сегодня со мной связался Леонардо Грег, представил кое-какие несомненные и проверенные мною, повторяю: проверенные мною доказательства и указал способ, каким можно его разыскать. Если, шагнув из окна своего кабинета, я просто разобьюсь — значит, что-то не сработало. Если же я действительно исчезну, как исчез Леонардо Грег, знайте: он позвал меня и я отправился ему на помощь. Времени, по его словам, крайне мало, поэтому мне приходится спешить. — Он помолчал, собираясь с мыслями, а потом торопливо добавил: — Повторяю: Леонардо Грег представил бесспорнейшие доказательства. Надеюсь, что мы с ним вернемся вместе. Проводить расследование не надо — это будет напрасный, совершенно бесполезный труд. Поверьте мне на слово. Все, долго объяснять некогда. Я ухожу».

Лешко положил аудиту на стол, на видное место, решительно открыл окно и вскочил на подоконник. По-прежнему шел дождь, нашептывая свое монотонное сказание спящему городу; темные здания напротив казались угрюмыми скалами. Лешко подался вперед и посмотрел вниз, упираясь разведенными в стороны руками в оконный проем. Внизу было темно.

«Надо только решиться», — ему почудилось, что Леонардо только что вновь повторил эти слова.

— Надо только решиться, — сказал он, переступая с ноги на ногу и чувствуя, как слабость растекается по телу, и медленно угасает порыв.

Он выпрямился, перекрестился и, резко оттолкнувшись ногами от подоконника, прыгнул вниз, в мокрую темноту.

6 ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

Под вечер вновь прилетели эти проклятые призрачные птицы. Он спрятался в выемке под скалой, как делал это уже не раз, хотя прятаться было вовсе не обязательно, и, вжавшись спиной в холодную каменную толщу, приказал себе отбросить все мысли и перевоплотиться в обыкновенный камень, угловатый обломок без всяких помыслов, желаний и переживаний. У этих диковинных созданий, подобных сгусткам полупрозрачных теней, не было глаз, однако они каким-то образом чувствовали его.

Тогда, в первый раз, они настигли его на пути из колонии серых прыгунцов, посреди черной стекловидной равнины, усеянной извилистыми рядами вертикально стоящих каменных плит, похожих на старинные надгробия. Он не знал, чего можно ожидать от этих почти бестелесных летающих существ, но на всякий случай остановился и присел у одной из плит, упираясь коленом в твердую стекловидную поверхность. Бледное небо было заляпано клочьями черных туч — и на фоне этих туч он и смог разглядеть удлиненные силуэты с широкими, лениво шевелящимися крыльями и маленькими приплюснутыми головами на длинных змеиных шеях. Стая пролетела мимо и он уже поднялся, собираясь продолжить свой путь, когда несколько птиц, летящих последними, взмыли высоко вверх и, сделав вираж и на некоторое время пропав из виду, вдруг оказались совсем близко. Зависнув в воздухе над его головой, они начали издавать какие-то шипящие звуки, перемежаемые треском, медленно поводя из стороны в сторону узкими головами. Он замахал руками, надеясь, что это испугает их, но птицы — их было пять, — образовав круг, начали осторожно снижаться, вытягивая в его сторону длинные шеи. Вот тогда-то он и рассмотрел, что у них нет глаз, а есть только конусообразные толстые клювы. Ему подумалось, что такими клювами можно без труда пробить голову, даже если закрывать ее обеими руками.

Защищаться ему было нечем: свою палку — единственное, не ахти какое грозное оружие — он потерял при переправе через бурный поток, когда сгнившее бревно под ногой внезапно провалилось и он полетел в ледяную воду, стремительно потащившую его по скользким камням. Справиться с неумолимым напором струй он не мог, тело почти мгновенно онемело, и он наверняка не выбрался бы оттуда живым, но поток, с грохотом врываясь в каменный коридор, делал резкий поворот — и его просто выбросило на берег. На покатую черную стекловидную поверхность, смыкающуюся вдали со светло-оранжевым небом, в котором не было солнца.

Пока он лежал, приходя в себя и медленно обсыхая на легком ветру, набегавшем размеренными теплыми порывами, небо побледнело и на нем проступили лохмотья черных туч — именно проступили, словно свалившись откуда-то сверху, а не приплыв из-за горизонта. В лесу по ту сторону потока раздался противный пронзительный вой, повторился, приближяясь; оттуда слышался треск ветвей и еще какие-то громкие неприятные звуки, похожие на быстрое чавканье (так, наверное, мог бы чавкать изголодавшийся великан), — и он счел за благо уйти подальше от потока, в глубь черной равнины. Оглянувшись, он убедился, что и лес, и поток исчезли, и сзади простирается такая же плоская черная поверхность. Оставалось надеяться, что впереди его не ждет ничего подобного тем уродам, которые чуть не оторвали ему руки на краю невыносимо смердящего болота. Он и рад был бы обойти то место стороной — но другого пути не было: сзади оставались трясущиеся скалы — гнуснейшее место! — а почти впритык к болоту, оставляя свободной только узкую полоску более-менее твердой земли, шла совершенно гладкая и высокая белая стена, и свисало с этой стены что-то, очень похожее на пряди волос.

Да, в глубине черной равнины пока не видно было тех уродов, но зато появились призрачные птицы. И как знать — не хуже ли они тех уродов?..

Птицы продолжали снижаться, угрожающе разевая клювы, и он перестал махать руками. Отбиваться было нечем, и негде было спрятаться на этой равнине, уставленной кладбищенскими плитами. Он подумал, что, изловчившись, можно, наверное, свернуть шеи этим тварям… но прекрасно знал, что не стоит тешить себя беспочвенной надеждой: пока он вцепится в одну, остальные четыре проломят ему череп и разорвут на куски его тело.

Он стоял, упираясь рукой в шероховатую плиту, все мускулы его были напряжены, но он знал, что это бесполезно. Никуда ему не деться от клювастых зловещих призраков.

«Хорошо бы превратиться в эту плиту, — с тоской подумал он, лихорадочно обводя глазами нависших над самой головой неведомых существ. — В застывшую, холодную, твердую, абсолютно несъедобную каменную плиту…»

Он отчетливо представил себе, как быть этой плитой — он сам стал такой же плитой, вогнанной в черную стекловидную массу ударами гигантского молотка; верхний край плиты не могло согреть даже самое жаркое солнце, а под нижним краем, в глубине, были замурованы чьи-то тоже абсолютно несъедобные кости… Он-плита стоял здесь с первых дней творения, и время не только не разрушало его, а, наоборот, спрессовывало все больше и больше, так что даже самые крепкие клювы не смогли бы отколоть от него хотя бы один кусочек. И погребенные под ним кости давным-давно окаменели и не поддавались уже никакому воздействию…

Птицы застыли в воздухе над его головой и вдруг взвились в небо и стремительно понеслись прочь, словно обрывки тумана, подхваченные ураганным ветром. Он привалился спиной к жесткой поверхности плиты, медленно сполз вниз и долго сидел, стараясь глубокими вдохами утихомирить бешено стучащее сердце.

Потом птицы-призраки попадались ему еще не раз, и он вполне научился обманывать их, притворяясь то лужей с затхлой зеленой водой, то извилистым оврагом с пыльной сухой травой, то обгоревшим бесплодным деревом, то гниющей падалью, источающей нестерпимую трупную вонь…

Вот и сейчас птицы, покружив, улетели прочь, на закат, растворившись в огромном лиловом диске тяжело нависшего над горизонтом угрюмого светила, и он выбрался из-под скалы, машинально отряхивая рубашку. И замер, вглядываясь в неприветливые сумерки. Вниз по склонам холмов стекала, переливаясь неяркой синевой, какая-то тягучая масса. Чудилось в ней что-то липкое, киселеобразное, что-то угрожающее. Она выбралась на равнину, ускорила ход, с верхушками поглощая немногочисленные засохшие деревья с тонкими ветвями, увитыми серым смердящим пухом, перетекла через русло появившейся вчера и тут же высохшей реки и устремилась к скале, возле которой он стоял, бессильно опустив руки. Через несколько мгновений синий кисель заполнил то заветное место у кустов, где наконец-то возник контакт, и продолжал приближаться.

Он обернулся. За скалой вправо и влево, насколько могли видеть глаза, тянулась широкая трещина, далекое дно которой весь день скрывал желтый туман; она возникла сегодня ночью или рано утром на месте каменистой равнины. Оставался только один выход — если это был выход — лезть на скалу.

«В Биерре все более-менее устойчиво, иди туда,» — говорило ему вчера паукообразное существо, часто-часто закрывая и открывая два десятка своих выпуклых красноватых кротких глаз. Вот тебе и устойчивость…

«Спокойно, Лео, — сказал он себе, осматривая скалу и прикидывая, в каком месте удобнее будет взбираться к вершине. — Кому суждено быть повешенным…»

Синий кисель девятым валом надвигался на него, и он, больше уже не раздумывая, начал карабкаться по чуть покатому боку скалы, нашаривая руками выемки и трещины. Он поднимался все выше и думал о том, что Голос обещал перебросить Стана, и что Стан должен добраться сюда, и что синий кисель может исчезнуть — нужно только подольше не оглядываться и лезть себе к вершине совсем недавно появившейся скалы и не портить нервы волнением и тревогой. Он уже довольно долго был здесь, в этом странном мире, и пока оставался живым… Несмотря ни на что оставался живым, хотя и не достиг пока своей главной цели.

У самой вершины, метрах в тридцати над землей, нога его сорвалась с опоры и он повис на руках, закусив губу и намертво вцепившись пальцами в скальный выступ, удерживая на весу вдруг оказавшееся очень тяжелым собственное тело. Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем ему удалось вновь нашарить ногой спасительную трещину. Обливаясь потом и жадно хватая ртом воздух, он преодолел последние метры и выполз на самый верх.

Вершина скалы представляла из себя наклонную, довольно ровную площадку, словно срезанную огромным ножом. Он перевернулся на спину и некоторое время смотрел на странное небо, испещренное то вспыхивающими, то медленно угасающими зелеными пятнами; таким оно было впервые за все время его пребывания в этом мире. Потом он сел, обхватив руками колени, и перевел взгляд вниз. Синий кисель бесшумно обтекал скалу и сползал в широкую трещину, расколовшую поверхность от горизонта до горизонта; в глубине его дергалось и извивалось что-то темное, непрерывно меняющее форму. Бесшумный колышущийся поток наконец полностью исчез в трещине, оставив за собой взрыхленную почву и измочаленные тела деревьев. По-прежнему было тихо, но не так, как в спящем лесу или в пустой квартире; тишина казалась не простой тишиной, а непримиримой противоположностью, полным отрицанием звука. От такой тишины хотелось выть. Лиловое светило, испустив напоследок ослепительный сноп лучей, провалилось за горизонт, словно сдернутое с небес чьей-то исполинской рукой, но темнее от этого не стало. Зеленые пятна продолжали попеременно вспыхивать и угасать в вышине, и все пространство вокруг скалы приобрело какой-то тревожный оттенок.

Спускаться на землю он пока не решался, потому что спуск был бы гораздо сложнее подъема да и наступавшая ночь могла принести очередные неприятные чудеса. Он решил дожидаться рассвета на вершине скалы и, уткнувшись лицом в поднятые колени, устало закрыл глаза. Это была не физическая, а душевная усталость — пребывание в этом покривившемся на все бока мире изматывало до предела, потому что приходилось постоянно быть начеку, в каждый момент ожидая очередную гадость — а гадости здесь появлялись в достаточном количестве, не давая забывать о себе. Взять хотя бы этих птиц. Или бродячие кусты с острыми извивающимися лезвиями, выскакивающими из гущи листьев; ему еле удалось ускользнуть от этих кустов, призвав на помощь всю свою ловкость. А покрытые бурой бородавчатой коркой одноглазые мохнатые создания, прыгающие наподобие земных кенгуру… Лишь только когда он буквально сломал пополам трех нападавших — с каким противным хрустом лопалась их скользкая корка! — остальные убрались восвояси, в темные норы, усеявшие обрывистый берег широкой реки с водой цвета засохшей крови. А колючие зубастые гусеницы размером с маршрутник, которые преградили ему путь на горном перевале… Много всякого было; казалось, этот мир задался целью доконать незваного пришельца.

К счастью, были и другие встречи. Человек-ящик на склоне холма (так мысленно он окрестил это неподвижное существо) подсказал ему направление. Это просто-таки окрылило его — оказывается, в инореальности все же возможно общение! Серые прыгунцы хоть и не имели голов и не могли разговаривать, но тем не менее начертили ему примерный маршрут; кто мог знать, что маршрут этот будет постоянно меняться? Инореальность вносила свои коррективы. Красноглазое подобие паука сообщило о Биерре…

Да, перемены продолжались, но инореальность все-таки стала более устойчивой, действительно превратившись в реальность, перестав быть скопищем почти непрерывно изменяющихся, утекающих, рассыпающихся под пальцами, проваливающихся под ногами, выворачивающихся наизнанку иллюзорных подобий знакомых и совершенно незнакомых предметов. Он все никак не мог решить для себя один вопрос: направляются ли все происходящие здесь процессы чьей-либо волей или все происходит в соответствии с какими-то закономерностями этого мира. И еще: что значат эти нападения? Всегда ли агрессивны обитатели инореальности по отношению друг к другу или такая агрессивность связана только с ним, чужаком, проникшим в их владения?

Голос спас его. Вновь, как и в первый раз, спас его. Голос предупредил его об опасностях и кое-что подсказал. При всех нестыковках, недомолвках и недопонимании, мешавших их разговору, Леонардо Грег был почти уверен в том, что Голос вполне целенаправленно помогает ему. Хотя, возможно, он просто судил со своей, человеческой, точки зрения, стараясь совместить необъяснимое или не так понятое со своими представлениями. Их общение было недолгим, и неведомая сущность упорно игнорировала все вопросы о Славии, но все-таки дала понять: поиски могут оказаться не напрасными.

Если бы только не эти преграды и перемены! Если бы только обитатели Преддверия были менее агрессивными и более разговорчивыми… Правда, ему все-таки удалось выжать из них туманные намеки насчет Славии, но слишком медленно он продвигался в этом мире; путь его не был прямым, изобиловал неожиданными поворотами, возвращениями и рысканием по сторонам, а время уходило. Его не переставал преследовать образ, внушенный, вероятно, тем странным растением в овраге — бородатой, почти человеческой головой на толстом зеленом стебле с лакированными блюдцами листьев: огромная черная воронка или застывший водоворот с узким провалом в основании; по стенке воронки медленно двигалась лежащая навзничь Славия — и каждый виток совершался ниже предыдущего, и Славия, которая то ли спала, то ли была без сознания, неуклонно приближалась к узкому провалу. Он знал, что из этого зловещего провала нет и не может быть обратного пути…

Господи, сколько всякого уже произошло и кто знает — что еще произойдет? Он все-таки добрался до Биерры и отыскал то место у кустов — неправильной формы пятно твердой ссохшейся земли, над которым дрожал жаркий воздух. Об этом пятне долго и путано говорил ему кто-то невидимый в темноте ночного леса. Он чувствовал присутствие этого невидимого совсем рядом, но, шаря руками вокруг себя, не натыкался ни на что осязаемое, кроме странно уплотнившегося мрака; казалось, что руки его совершают движения глубоко под водой. Из обрывков фраз, из круговерти громоздящихся друг на друга почти ничего не значащих слов, из совершенно нелепых, с его точки зрения, рассуждений и повествования о неизвестных ему явлениях, он все-таки сумел выудить главное, вернее, то, что казалось ему главным: информацию об этом пятне в Биерре.

Он стоял возле клочка засохшей бесплодной земли и чувствовал, что его подталкивают в спину, заставляя сделать шаг вперед и ступить в это пятно. И он сделал шаг, окунувшись в нагретую струю воздуха, устремляющуюся вверх, к безразличному небу.

Он знал, чего хочет, словно кто-то, стоящий рядом, беззвучно руководил им, давая советы. Сосредоточившись, он мысленно позвал Стана. Потом еще и еще раз. Ему было жарко, пот стекал по лицу, и он то и дело облизывал соленые губы; рубашка прилипла к спине, струйки пота щекотали поясницу. Он звал и звал, он чувствовал, что Стан совсем близко, их сознания почти соприкасались — но не было контакта, не было того пробоя, что вспыхивает ветвистой ослепительной молнией и порождает в поднебесье раскатистый оглушительный грохот грома.

Когда стало совсем невмоготу, он вывалился из горячего воздушного столба и обессиленно опустился на редкую траву цвета лазури. Но от пятна не ушел. Он боялся, что поток изменений поглотит это пятно, превратит во что-то совсем другое и тогда дозваться Стана будет уже невозможно.

Он лежал рядом с пятном, положив руку на ссохшуюся землю, надеясь, что это его постоянное прикосновение не позволит ей раствориться, погрузившись в круговорот метаморфоз. Потом, собравшись с духом, встал и вновь шагнул в горячий воздушный гейзер.

«Стан… Стан… Стан… — упорно твердил он про себя, зажмурившись, стиснув зубы и сжав кулаки. — Стан… Стан… Отзовись… Отзовись… Отзовись…»

Контакта не было.

Он попробовал позвать Голос, но тщетно…

Потом он уже перестал считать, сколько раз покидал пятно и снова погружался в удушливо-жаркую струю. Небо то светлело, то темнело, что-то время от времени менялось кругом, а он все продолжал свои настойчивые попытки.

«Стан… Стан… Отзовись… Отзовись… Ты слышишь меня, Стан? Отзовись!»

И наконец-то сверкнула молния, яркой вспышкой взорвавшись в его голове! И он действительно услышал раскатистый грохот, и от этого грохота мир вокруг раскололся на мелкие куски, тут же подхваченные и унесенные налетевшим вихрем. Окружающее исчезло — и он, наконец, увидел Стана.

Контакт состоялся.

И тогда он похвалил себя за то, что, зная о сложности поисков, в разговоре с Голосом спросил, возможна ли помощь извне, имея в виду Стана. Голос ответил как-то уклончиво, но сквозь расплывчатость туманных формулировок Грег уловил главное: Голос поможет Стану попасть в Преддверие, как уже помог ему, Грегу. «Дпя этого нужно поступить так, как я? — спросил он у Голоса. — Броситься вниз с обрыва или откуда-нибудь еще?» Голос вновь ограничился намеками, но Грегу стало ясно: условием перехода в Преддверие является неотвратимость смерти.

«Кажущаяся неотвратимость смерти», — мысленно уточнил он. А потом, уже гораздо позднее, ему пришло в голову одно не очень веселое соображение: его физическое тело могло действительно разбиться о камни под обрывом, на Альбатросе, и в Преддверии пребывала иная часть его существа — ведь искалеченное тело Славии тоже покоилось в могиле на Журавлиной Стае. А значит, такая же судьба ждет и тело Станислава Лешко…

«Но я же вернулся — в собственном теле», — возражал он себе, но сомнения оставались. В конце концов он решил, что если им суждено выйти отсюда — они выйдут; даже если его тело похоронено на Альбатросе, оно восстанет из могилы, когда иная часть личности Леонардо Грега вернется из Преддверия. Если вернется…

Он твердил себе, что у него только одна цель: найти Славию и вытащить ее из Преддверия, вырвать из черной воронки, на дне которой был вход в те края, откуда уже никогда не возвращаются, но отлично знал, что думает и о другом. Это было и жутко, и заманчиво: увидеть Врага, оценить его силы и с помощью Голоса попытаться расправиться с ним. Он понимал, что вряд ли стоит рассчитывать на победу, но жаждал этой встречи, хотя и страшился ее…

Издалека донеслись протяжные ноющие звуки, словно кто-то тянул и тянул на одной ноте унылую песню-плач о потерянной жизни, Грег оторвал голову от коленей и осмотрелся. Небо было холодным и светлым, оно превратилось в огромнейшее вогнутое зеркало от горизонта до горизонта, и в нем искаженно отражалась поверхность земли с лесами, реками, оврагами и холмами. В той стороне, откуда пришел в Биерру Грег, плясали в воздухе над черной кромкой леса розоватые сполохи. Поглотившая синий кисель трещина была на месте, только, кажется, чуть распрямилась и сузилась; кое-где поднимался над ней легкий сизоватый то ли пар, то ли туман. Почва вокруг скалы по-прежнему казалась вспаханной, а измочаленные совсем недавно деревья уже распрямились и стояли, как ни в чем не бывало, едва заметно подрагивая ветвями. Он попытался отыскать в небесном зеркале свою скалу и понял, что в небе отражаются какие-то иные места. Может быть именно где-то там и находилась Славия…

Он лег на спину, раскинул руки и вновь закрыл глаза. Он чувствовал размеренное биение своего сердца, грудь его слегка вздымалась и опадала от вдохов и выдохов, он ощущал собственное сильное и ловкое тренированное тело — и все-таки сомневался. Он не вел отсчет времени — одни ночи и дни были длиннее, другие короче, светило могло возникнуть прямо в зените или погаснуть, не дотянув до горизонта, — он не считал часы, но знал, что находится в Преддверии уже довольно давно. Тем не менее, он до сих пор ни разу не испытывал чувства голода, а кожа на щеках и подбородке оставалась гладкой, без малейших признаков небритости, хотя, по его прикидкам, там уже должна была вырасти небольшая борода. То ли здесь, в Преддверии, время текло как-то по-другому, ухитряясь оставаться на месте, то ли все-таки в инореальности находилась иная составляющая его личности.

Лежать на камнях было жестковато. Он пошевелился, собираясь переменить позу, — и в тот же миг почувствовал, что твердая поверхность под его спиной внезапно размягчилась и прогнулась, превратившись в подобие болотной трясины. Он не успел ничего предпринять и полетел вниз, в черную глубину, не зная еще, чего ожидать от очередной метаморфозы, но уже заранее настраиваясь на какую-нибудь новую гадость…

Все-таки это было не свободным падением в пустую безликую неизвестность — что-то липкое придерживало его, превращая падение в неторопливый спуск. Невидимые во тьме веревки, даже не веревки, а нечто подобное, судя по ощущениям, широким лентам, обвило тело, прижав руки к туловищу, туго затягиваясь вокруг ног. Так, в спеленутом виде, он и закончил свое погружение внутрь скалы (если это еще было скалой) и мягко опустился на ровную поверхность, совершенно беспомощный перед возможными опасностями. Мрак расступился, и он, напрягшись, сумел сесть и разглядел источник света.

Свет исходил от стены, точнее, светился только один участок стены, похожий очертаниями на человеческий череп. Света было вполне достаточно для того, чтобы он мог разглядеть окружившие его приземистые и широкие темные фигуры. Какие-то существа уставились на него поблескивающими глазами и он подумал, что они чем-то похожи на серых болотных плакальщиков, которыми буквально кишат тропические леса Крыла Ворона: такие же короткие нижние конечности, массивные шеи, заостренные к макушке головы и оттопыренные тонкие, почти просвечивающие уши; только здешние плакальщики не были покрыты шерстью и носили на своих почти обнаженных безволосых телах нечто, напоминающее широкие набедренные повязки из какого-то темного материала. Местные «внутрискальные» обитатели стояли посреди большой пещеры, дальние концы которой терялись во мраке. Тишину нарушал лишь еле слышный далекий звон; наверное, это просто звенело у него в ушах.

Он осмотрел себя и убедился, что действительно с ног до плеч обмотан ворсистыми желтоватыми лентами. Напрягая мышцы рук и ног, он проверил эти ленты на прочность и понял, что вряд ли сможет без посторонней помощи освободиться от пут. Обведя взглядом продолжавших оставаться неподвижными местных жителей, он спросил, не очень-то рассчитывая на ответ, потому что — он уже знал это по собственному опыту — ответа можно было добиться далеко не от каждого обитателя инореальности:

— Ну и что вы собираетесь со мной делать? Зачем это вдруг я вам понадобился?

Слова прозвучали приглушенно и не так уверенно, как хотелось бы ему. Темные фигуры приблизились, сжимая кольцо. Их поблескивающие, ничего не выражающие глаза казались осколками зеркал. Одно из этих существ подошло к нему почти вплотную и отчетливо сказало:

— Ты другой. Ты чужой. — Его голос напоминал приглушенный рокот. — Тебя здесь не было.

«Не было… не было… не было», — подхватил хор голосов.

— Да, меня здесь раньше не было, — ответил он, настороженно наблюдая за каждым движением обитателей скалы. — Я пришел издалека, я долго ходил по разным краям. Я ищу девушку по имени Славия. Вы ничего не знаете о девушке по имени Славия?

— Ты другой, — вновь прозвучало под сводами пещеры. — Другие не должны здесь ходить.

«Не должны… не должны…» — раздалось со всех сторон.

Он вздохнул и безнадежно повторил:

— Я ищу Славию. Когда я найду ее, я не буду больше здесь ходить. Вы не слышали о Славии?

— Мы всегда здесь жили и будем здесь жить, — заявило все то же существо. — А тебя здесь не было. Ты ходишь, ты ищешь. Ты не должен здесь ходить.

«Не должен… не должен…»

— Хорошо, — согласился он. — Отпустите меня и я уйду отсюда. Я не буду здесь ходить.

— Ты не должен здесь ходить. Ты не будешь здесь ходить. Ты не будешь ходить. Ты будешь лежать. Ты чужой.

Произнеся этот заунывный монолог, житель скалы протянул тонкую руку и с неожиданной силой толкнул Грега в плечо. Грег все-таки сумел не удариться затылком о каменный пол — и тут же множество рук подхватило его. Бормоча что-то невнятное, существа понесли его к стене и положили в углубление неподалеку от черепообразного источника света. Прямо ему в лицо сунули что-то дымящееся и он непроизвольно вдохнул едкий дым и закашлялся. Обступившие его фигуры как-то странно перекосились и начали расплываться, свет померк, в голове загудели колокола. Он почувствовал, что сознание сейчас отключится, но еще успел увидеть в полумраке, как сверху на него опускается что-то большое и темное. Он хотел закричать, но забыл, как это делается.

«Кажется, влип», — подумал он, и это было его последней внятной мыслью.

…Он куда-то бежал, за кем-то гнался, то и дело взлетая и отталкиваясь руками от упругого воздуха, а потом понял, что не он гонится за кем-то, а гонятся за ним…

7 С ВЕРГИЛИЕМ

Что-то холодное и мокрое потекло по его лицу и он открыл глаза.

— Может хватит спать-то? — недовольно пробурчали рядом.

Он вытер лоб ладонью и сел. Голова почему-то была тяжелой и в висках толчками пульсировала боль. Прислушавшись к себе, он понял, что побаливает еще и правое плечо. С чем связаны эти неприятные ощущения, он не имел ни малейшего представления. Как и о том, где сейчас находится. Единственное, что стало ему ясно сразу, — это то, что проснулся он не в собственной спальне. И вообще не в постели. И не в чьем-нибудь доме.

Местность была ему совершенно незнакомой. Пологий склон, покрытый густой травой, упирался в высокие заросли — хаотично перемешанное буйство желтых, ярко-красных, розовых, зеленых и коричневых красок. Над стволами, стеблями, листьями, иголками и лепестками распростерлось удивительное янтарное небо — освещенное с обратной стороны огромное окно, растекшийся по стеклу свежий мед, виноградное вино, разлитое над миром. Справа, за болотистой низиной, вздымался округлый холм с одиноким деревом на вершине, а слева… Слева стояло какое-то низкорослое существо, вполне дружелюбно улыбаясь и подмигивая.

— Ну вот, — удовлетворенно сказало существо, отбрасывая в сторону свернутый в кулек большой желтый лист, похожий на кленовый; лист развернулся на лету и на траву пролилась вода. — Наконец-то мы проснулись. Всему, как говорится, свое время, и время всякой вещи под небом. Время сетовать, и время плясать. Время искать, и время терять. Или несколько по-другому: «Всему свой час, и время всякому делу под небесами. Время рыданию и время пляске. Время отыскивать и время дать потеряться». Казалось бы, одно и то же, но есть нюансы. Все дело в нюансах; они порой совершенно меняют смысл написанного или сказанного. Пожалуйста: «время терять» и «время дать потеряться». Ощущаешь разницу?

Он смотрел на оратора, стараясь сообразить что к чему. В памяти блуждали отрывки воспоминаний, даже не обрывки, а бледные тени теней… а еще вернее, бледные тени теней теней… теней… Странствия, встречи, стычки… темные узкие коридоры… какие-то огни… круглые белые глаза… что-то скользкое, с мерзким запахом… падение в недобро застывшую воду… когти, чертящие борозды по земле… крики… что-то еще, без формы, без названия, сонмище теней-стай черных птиц… Тени… тени… тени…

Он потер виски и наконец отчетливо рассмотрел низкорослое существо. Это было довольно странное создание: узкая, безволосая, словно отполированная голова с хитрыми то ли серыми, то ли зелеными кошачьими глазами, острым носиком, тонкими синеватыми губами и приплюснутыми маленькими ушами; покрытое густой блестящей черно-коричневой кошачьей шерстью туловище; очень изящные вполне человеческие руки, поросшие от локтей до ладоней с длинными пальцами легким золотистым пушком; крепкие мохнатые ноги, до коленей скрытые черными бархатистыми сапожками. И, пожалуй, самое необычное в необычном облике серо-зеленоглазого существа — два маленьких ажурных белых крылышка на плечах, два очень кокетливых расправленных крылышка, пошевеливающихся под слабым ветерком. Несмотря на свой необычный облик, существо казалось симпатичным и даже грациозным.

— А слушающий меня будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла, — добродушно изрекло существо и вновь подмигнуло ему. — Поэтому вставай — и в путь.

У него на языке вертелось сразу несколько вопросов и он раздумывал, какой из них задать первым. Существо притопывало сапожком и весело щурилось.

— Кто ты? — наконец спросил он.

Крылышки существа неистово затрепетали и, словно обессилев, опустились на плечи.

— Хороший вопрос, — одобрительно сказало существо. — Но не лучше ли было бы поведать, куда мы направляемся?

— А куда же мы направляемся? — Это был второй из основных вопросов.

— «А куда Я иду, вы знаете, и путь знаете». Так ведь сказано?

«Кем сказано? — подумал он. — Где сказано? Кому сказано?» А вслух повторил:

— Кто ты?

Существо улыбнулось, широко открыло глаза, и стало понятно, что они у него все-таки скорее зеленые, чем серые.

— Можешь считать меня попутчиком, сопровождающим. Ну да, я именно сопровождающий!

— Куда? — еще раз спросил он.

Крылышки вновь резво взметнулись над плечами, развернувшись веером, и зашелестели.

— Я ведь уже сказал: «А куда Я иду, вы знаете, и путь знаете». Ты должен знать, куда направляешься. Я же не проводник, не указатель пути, а сопровождающий.

— Как тебя зовут?

— А почему ты решил, что меня должны как-то звать?

Он предпочел не углубляться и задал третий вопрос:

— А как мое имя? — Он не помнил собственного имени.

Сопровождающий плавно провел ладонью по гладкой голове.

— Я бы назвал тебя ищущим. Вот так. Ты совместил два времени: время отыскивать и время дать потеряться. Ты ищешь, а сам потерялся. И такое бывает.

Пришел черед четвертого вопроса из числа основных:

— Где я потерялся? Где мы?

— Мы здесь. — Сопровождающий изящно повел рукой. — А до этого были где-то в другом месте. Во всяком случае, ты был. И дошли слухи, что творил прямо-таки чудеса: славно дрался, ловко ускользал, упорно продирался, лез напролом. В общем, как сказано: «Не упадешь ли от одного взгляда его? Когда он поднимается, силачи в страхе, совсем теряются от ужаса. Меч, коснувшийся его, не устоит, ни копье, ни дротик, ни латы. Железо он считает за солому, медь — за гнилое дерево. Нет на земле подобного ему: он сотворен бесстрашным».

Что-то знакомое почудилось ему в этих словах. Какой-то знакомый стиль изложения. Он вновь потер виски. Значит, дрался и лез напролом…

— С кем же я дрался и до кого дошли слухи?

— Дрался со всеми, кто пытался тебя остановить, — с готовностью ответил Сопровождающий. — А слухи дошли и до меня; молва бежит очень быстро. Мы все-таки пойдем дальше или ты так и будешь здесь рассиживаться?

— Я должен вспомнить, как меня зовут, — сказал он, осторожно ощупывая плечо и одновременно поднимая руку. Рука двигалась нормально и, видимо, ничего страшного там не было. Ушибли, когда славно дрался, лез напролом и упорно продирался. С кем все-таки дрался? Куда продирался? Он уже не надеялся, что это странноватое существо сможет хоть что-нибудь толком объяснить.

— Зачем тебе имя? — осведомился Сопровождающий. — Ты ведь осознаешь себя, собственное «я», отделяешь себя от окружающего и окружающих? От меня, например. Так или не так?

— Ну, так…

— А если так — называй себя любым именем, каким захочешь. Почему бы тебе действительно не называться Ищущим? По-моему, звучит совсем неплохо.

— Что я ищу?

Сопровождающий вновь помахал крылышками и улыбнулся:

— Каждый ищет что-то свое. Каждый ищет то, что хочет найти. Правда, бывают очень печальные случаи, когда то, что находят, оказывается совсем не тем, что хотели бы найти. Но такие ситуации, к сожалению, неизбежны. И совершенно не стоит горевать по этому поводу, хотя, конечно же, блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Словно внезапно налетевшим вихрем развеяло туман. В голове у него прояснилось. Он наконец-то понял, что за слова то и дело произносит Сопровождающий, и наконец-то вспомнил, кто он и как и зачем попал сюда.

— Мое имя — Станислав Лешко, — торжественно заявил он и встал, расправляя плечи. — Я ищу Леонардо Грега. Мне нужно попасть в Биерру.

— Ну вот и отлично! — обрадованно воскликнул Сопровождающий, глядя на него снизу вверх; он едва доставал Лешко до пояса. — Хотя «Ищущий» тоже вроде бы неплохо. Если ты и мне придумаешь что-нибудь этакое…

— Вергилий, — подумав немного, сказал Лешко. — Тебе подойдет имя Вергилий.

— Позволь полюбопытствовать, почему именно Вергилий? — осведомился Сопровождающий.

— Насколько мне известно, именно он был провожатым Данте в путешествии по преисподней. Я, правда, не читал, но знаю.

— А-а… — протянул Сопровождающий. — Конечно, Данте… Что ж, не возражаю. Вергилий — это очень даже соответствует. А ты, значит, Станислав Лешко, и бродим мы с тобой по преисподней.

— Ну, не по преисподней, но, опять же, насколько мне известно, где-то неподалеку. От тебя же не добьешься, где мы находимся. Где мы находимся?

Сопровождающий-Вергилий огладил длинную густую шерсть на боках, невинными глазами посмотрел на Лешко и ласково сказал:

— Повторяю, Станислав Лешко: мы здесь. Зде-есь. — Он опять обвел рукой окружающее пространство. — Неужели непонятно? Или тебе обязательно нужно наименование? Ну, так давай придумаем! Как назовем, так и будет. «И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями». Очень даже просто.

— Я знаю, что мы в Преддверии. Ты живешь здесь?

— Я не живу здесь. Я сопровождаю тебя.

— А где ты живешь? Где твой дом?

— Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову, — отозвался Сопровождающий-Вергилий очередной цитатой.

— Ого! Ты сравниваешь себя с Сыном Человеческом?

— Нет. Просто поясняю.

— Ты что, знаешь Библию наизусть?

— А что такое «Библия»?

— Мда-а… — сказал Лешко. — Ну, ты все время произносишь разные изречения: всему свое время… вы знаете путь… блаженны плачущие… о силачах, которые пугаются… о Сыне Человеческом… Ведь не сам же ты это все придумываешь?

— Конечно нет. Я просто знаю.

— Откуда? Это Библия, священная книга христианства. Вернее, не книга, а много книг. Кажется, около полусотни, а то и больше.

— Может быть, — согласился Вергилий. — Но я не читал. Просто знаю.

Лешко окончательно понял, что вряд ли получит устраивающие его ответы на любые вопросы. У него сложилось впечатление, что Вергилий не ставит своей целью что-либо скрывать или увиливать, а просто не способен отвечать по-другому. Не умеет.

— А ведь говорил же тебе: вставай — и в путь, просил же тебя! — ворчливо сказал Вергилий, окидывая внимательным взглядом заросли у подножия холма. — Так нет, ему надо было в расспросы пускаться, выяснять, имя свое вспоминать. Имя-то вспомнил, а время потерял и проблемы нажил. Вот и будет теперь время войне. Сейчас появятся. И что мне в них нравится — никогда не шумят.

Лешко, подобравшись, обеспокоенно проследил за взглядом Вергилия. Заросли были совершенно неподвижными: не шевелилась ни одна ветка, не колыхался ни один листок. И не доносилось оттуда никаких звуков.

— Можно бы, конечно, и отступить, — задумчиво сказал Вергилий, — только теперь уже поздно: догонят.

— Кто? — спросил Лешко, не сводя глаз с застывшей растительности.

Ответ Вергилия был вполне исчерпывающим:

— Те, которые сейчас появятся.

Почти одновременно в разных местах показались из гущи растений тонкие малиновые маслянисто блестящие ручейки. Не было в них, на первый взгляд, ничего особенного, вот только текли они снизу вверх, продвигаясь все выше по склону, и трава на их пути сначала чернела, а потом рассыпалась серым пеплом. Внезапно все они, как по команде, застыли на месте, брызнули вверх малиновыми фонтанами и на глазах у изумленного Лешко и вполне спокойного Вергилия превратились в подобия больших плотно набитых раздувшихся мешков.

— Что-то серьезное? — спросил Лешко, торопливо вытаскивая из кармана квантер.

— Серьезное — не серьезное, а если проглотят — не выберешься, — ответил Вергилий, вновь распустив крылышки. — Или выберешься этаким… преображенным — себя не узнаешь. Не в том смысле, что просияет лицо твое как солнце и одежды сделаются белыми как свет. В совсем другом смысле…

Лешко поднял руку с квантером и нажал на спуск, медленно перемещая оружие справа налево вдоль всей цепи «мешков». Яркий луч прошил наступающих, впился в заросли — и Лешко обескураженно опустил квантер. Его глазам предстала странная картина: падали срезанные лучом верхушки деревьев, но на их месте сразу появлялись другие, точно такие же. А на «мешки» его стрельба вообще не оказала никакого воздействия: они дружно запрыгали вверх по склону, упруго отталкиваясь от травы и быстро приближаясь.

— Э-эх! — сказал Вергилий. — Сопровождать так сопровождать. Убирай свой огненный дротик и давай руки. Придется мне немного потрудиться.

«Мешки» были уже совсем близко и Лешко не стал долго раздумывать. Он сунул квантер в карман и протянул руки Вергилию. Сопровождающий обхватил их своими длинными тонкими пальцами, присел, оттолкнулся от земли ногами в черных сапожках и, взмыв в воздух, завис над Лешко, продолжая держать его за руки. Крылья его слабо шевелились, но совершенно не верилось, что именно благодаря им Вергилий может летать — слишком уж декоративно и несолидно они выглядели.

— Не беспокойся, постараюсь тебя не уронить, — пообещал Вергилий. — Только не дергайся. Сейчас мы с тобой немножко полетаем, это иногда бывает полезно.

Он надул щеки, рывком поднялся выше и потянул за собой Лешко. Лешко посмотрел вниз: «мешки» сгрудились на месте старта, раскачиваясь из стороны в сторону, а потом вдруг расплылись большой лужей. Они явно не умели летать. Лужа вновь растеклась десятком ручейков, устремившихся назад, к зарослям. Прошло еще несколько секунд — и они исчезли, оставив после себя только полосы серого пепла на склоне.

— Сейчас отлетим в сторонку и спустимся с небес на землю, — сообщил Вергилий. — долго не могу. Да и уж больно ты тяжелый, Станислав Лешко!

Он, вытянувшись в струнку, медленно полетел над холмом, не делая никаких движений ни одной частью тела. Лешко, подняв голову, смотрел на него, слегка раскачиваясь в воздухе и не испытывая особого удовольствия от этого полета.

— Так вот и приходится иногда: вверх — вниз, вверх — вниз, — пожаловался Вергилий. — Как во сне Иакова, да? «И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней». Так и я: вверх — вниз…

— И часто такое бывает? — полюбопытствовал Лешко.

— Да не так чтобы очень. Только когда мешают. Тут ведь чего опасаться надо? Схватят — и больше не выпустят. И будешь торчать соляным столпом, как жена Лотова. Или преобразишься от пяток до макушки — тоже удовольствие небольшое. Так что там, где можно, — лучше обходить стороной. Или постараться побыстрее удалиться. Ну, а уж если не получится, то у тебя, говорят, есть уже опыт: нападать на них, как лишенная детей медведица, и раздирать вместилище сердца их и поедать их там, как львица. Но все-таки предпочтительнее обходиться без этого.

Лешко промолчал, но принял к сведению советы своего спутника, очень большого знатока Священного Писания.

Они перелетели через болотистую низину между холмами. Проплыл внизу округлый холм с одиноким деревом на вершине. Лешко разглядел, что в листве копошатся длинные зеленые то ли черви, то ли змеи. Он оглянулся и не обнаружил холма, на котором только что стояли они с Вергилием; теперь там вкривь и вкось торчали засохшие деревья, вздымаясь над упавшими на землю собратьями, а в одном месте наблюдалось скопление каких-то невысоких серых построек без окон и дверей, своими покатыми крышами напоминающих Лешко селения из старых исторических фильмов, которые он смотрел в детстве. Небо уже не казалось ни медом, ни янтарным вином; оно заметно потускнело, затянулось хмурой дымкой, и вполне могло с минуты на минуту пролиться дождем или еще какими-нибудь здешними осадками.

— Да-да, — сказал Вергилий, тоже посмотрев назад. — Стройте домы и живите в них, и разводите сады и ешьте плоды их. И размножайтесь там, а не умаляйтесь. Иной раз это очень здорово мешает. Все, больше не могу. Начинаю нисхождение с небес.

Он медленно снизился, и когда Лешко коснулся подошвами земли, разжал пальцы и опустился рядом. И еще раз пожаловался, поморгав своими кошачьими глазами:

— Тяжелый ты, Станислав Лешко. С таким много не налетаешь — умаешься.

— Мне нужно попасть в Биерру, — сказал Лешко. — В Биерре меня должен ждать Леонардо Грег.

— Да, ты уже говорил. — Вергилий тщательно растирал тонкие пальцы. — Ничего не имею против: в Биерру так в Биерру. Пошли!

— А ты знаешь, как туда идти?

Вергилий изумленно посмотрел на Лешко:

— Но ведь это тебе, — он сделал ударение на «тебе», — нужно попасть в Биерру. Значит, ты должен знать путь. Ты, а не я. Я сопровождающий.

— Да ничего я здесь не знаю, — с досадой сказал Лешко. — Мне тут как-то еще не приходилось бывать.

— Понятно. — Вергилий сочувственно покивал. — Что ж, попробуем разузнать.

— Где? У кого?

— А хотя бы у него. — Вергилий показал за спину Лешко. — По-моему, вполне миролюбивый путник. Во всяком случае, мне так кажется, а я редко ошибаюсь.

Лешко резко повернулся. Разводя руками высокие, по пояс, растения с широкими стеблями и шишковидными охряными утолщениями на верхушках, к ним приближался некто в широкополой темной шляпе, надвинутой на лоб, и темном же просторном одеянии неизвестного Лешко фасона. На плече незнакомец нес палку, придерживая ее рукой. Когда он приблизился, Лешко увидел, что на конце палки, за спиной незнакомца, висят на веревочках небольшие, похожие на серебряные, фигурки женщины, облаченной в нечто подобное конусообразному панцирю, начинающемуся от плечей и, сужаясь, заканчивающемуся у лодыжек; аккуратные прически женских фигурок венчались башнями с квадратными зубцами; с обеих сторон от женщины, задрав головы, стояли какие-то животные — то ли олени, то ли лани.

— Вот идет тот, кто считает себя, если я не ошибаюсь, приверженцем Дианы Эфесской, она же Артемида, — прокомментировал Вергилий. — «Велика богиня Артемида Эфесская!» — кричал возмущенный народ апостолу Павлу. Но это для нас с тобой не имеет никакого значения. Главное, чтобы он знал, как нам попасть в Биерру. Хотя бы направление. И не только знал, но и показал.

Прохожий словно бы не замечал их. Лицо у него было самое обыкновенное, вполне человеческое и ничем не примечательное. Только смотрел он, как показалось Лешко, не вперед, и не под ноги, и не по сторонам, а как бы внутрь себя. Какие-то вывороченные были у него глаза…

— А не подскажешь ли, любезнейший, как нам попасть в Биерру? — ласково-вкрадчивым голосом спросил Вергилий, становясь на пути приверженца богини Дианы Эфесской. — А то, понимаешь ли, идем и пути не знаем. И тогда будет про тебя сказано, любезнейший: «Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо Он благоволит ко мне». Благоволи к нам, милейший!

Взгляд незнакомца был все таким же отсутствующим, но он остановился и переложил палку на другое плечо. Фигурки закачались, с мягким звуком стукаясь одна о другую.

— Биерра, — повторил Вергилий. — В какой стороне Биерра? Очень нужно, любезнейший. Не откажи.

Прохожий медленно поднял руку и показал на темнеющий вдали то ли лес, то ли что-то еще. Тело его неожиданно содрогнулось — раз, еще раз… Он корчился с шестом на плече, прорастали из него усеянные мелкими листьями ветки, голова нырнула в плечи вместе с внезапно съежившейся широкополой шляпой — и в какое-то мгновение Лешко обнаружил, что стоит рядом с Вергилием перед невысоким кустом, и покачиваются среди узорчатых листьев серебряные женские фигурки.

— Так я и знал, — удрученно произнес Вергилий и обошел вокруг куста. — Чуть что — и в кусты. Но и на том спасибо, да? Все-таки показал. «Не ищите Вефиля и не ходите в Галгал, и в Вирсавию не странствуйте». Так? Мы и не пойдем в Вирсавию. Мы пойдем прямо в Биерру.

— Почему это он… так? — спросил уже немного оправившийся от изумления Лешко.

— Как? — не понял Вергилий. Или сделал вид, что не понял.

— Почему он превратился в куст? Здесь такое часто случается?

Вергилий провел пальцем по одной из Диан Эфесских, покосился на Лешко зеленым глазом:

— Возможно, часто. Возможно — нет. Но случается. А если говорить о превращениях, то еще вопрос, что во что превратилось: странник ли в куст, куст ли в странника. И чем или кем был этот странник или куст раньше. В сущности, здесь вообще вполне может не быть ни кустов, ни странников, ни всего остального.

— Иллюзия?

— А почему бы и нет?

— И ты тоже иллюзия, Вергилий? Ты мне только кажешься, и наш разговор мне только кажется? Так?

— Если я и кажусь, то не тебе, Станислав Лешко, а кому-то другому, — туманно ответил Вергилий. — Или чему-то другому. Собственно, тут открывается широчайшее поле для предположений, которые вряд ли удастся как подтвердить, так и опровергнуть, а тебе ведь нужно попасть в Биерру. Или уже не нужно?

— Как это не нужно?! Меня ждет там Леонардо Грег. Он попал сюда раньше меня, а теперь и я за ним.

— Тогда почему мы до сих пор здесь стоим? Кустов не видали, что ли? Направление мы знаем, а там поспрашиваем. Доберемся.

Лешко ожидал, что последует очередное изречение из Библии, но ошибся. Вергилий оставил в покое серебряную фигурку и пошел вперед, раздвигая руками слишком высокую для него растительность. Лешко бросил последний взгляд на человека, который превратился в куст — или на куст, ранее превратившийся в человека? — и последовал за ним. Потом обогнал его и пошел первым, прокладывая дорогу.

Так и шли они по равнине, направляясь к тому темнеющему вдали нечто, которое при ближайшем рассмотрении действительно оказалось лесом. Вергилий приумолк, и Лешко получил возможность осознать все происходящее. Покопавшись в себе, он понял, что склонен воспринимать окружающее как сон, не очень веря в его реальность. Кто знает, какие видения могут быть у человека, выпрыгнувшего из окна четвертого этажа? Очень даже вероятно, что он лежит сейчас в реанимационном комплексе и бредит… Или и вовсе распрощался с жизнью, и это не он, а его душа бродит сейчас по Загробью…

Все бы хорошо, да вот только знал он, что такие объяснения на самом деле ничего не объясняют. Какой сон? Какой бред? Какие там странствия души раба Божия Станислава по Загробью! Слишком реальным было все вокруг, слишком реальным был он сам. И Леонардо он искал вполне сознательно. Просто так было удобней — считать, что все окружающее, все его действия лишь видимость, кажимость, иллюзия, существующая в его собственной голове. В конце концов был ведь очень надежный и бесспорный критерий: если он найдет Леонардо, если они отыщут Славию, если вернутся — все вместе! — то значит, Преддверие действительно существует, и они действительно побывали в нем.

На подступах к лесу растительность поредела, стала значительно ниже, превратившись в островки на сухой потрескавшейся земле, и Вергилий поравнялся с Лешко.

— Вообще-то в лес лучше бы не соваться, — заявил он, подрагивая крылышками, — в лесу трудно бывает уследить. Но постараемся, да?

— Постараемся, — подтвердил Лешко, сбавляя шаг.

— Главное — не давать себя схватить, отбиваться чем попало, — посоветовал Вергилий. — У тебя ведь ловко получалось.

Лешко достал из куртки квантер и спросил:

— А что, это не поможет?

— Огненный дротик? — Вергилий задумчиво огладил пушистую шерсть на груди. — Попробовать, конечно, можно… Видишь ли, ничего нельзя знать заранее. И последствия предсказать тоже невозможно.

— Последствия? — переспросил Лешко, насторожившись. — Могут быть серьезные последствия?

Вергилий остановился и принялся охорашивать бока. Его зеленые глаза сузились, превратившись в две щелочки.

— Ничего нельзя знать наперед, — повторил он. — Но если уж подопрет — придется попробовать. Хуже не будет. Без крови раненых, без тука сильных лук Ионафана не возвращался назад, и меч Саула не возвращался даром.

«Жаль, если квантер здесь бесполезен, — подумал Лешко. — Надо хоть палкой какой-нибудь вооружиться, что ли…»

Он осмотрел ближайшие деревья и сделал шаг к кромке леса. Второй шаг он сделать не успел, потому что земля внезапно разверзлась под его ногами и он провалился в глубокую трещину. Она зигзагом врезалась в лес, на дно ее с шумом рушились деревья.

Упал он довольно удачно — рыхлый грунт смягчил удар, но боль в поврежденном раньше плече резко усилилась, словно туда плеснули кипятком. Тем не менее, он быстро поднялся — и, еще ничего не успев сообразить, был сбит с ног. Что-то тяжелое навалилось сверху ему на спину, вдавливая в землю.

— Не давай себя схватить! Бей его! — донесся до него крик Вергилия.

Лешко, напрягшись и мощным волевым усилием заставив себя почти забыть о боли, попытался отжаться от земли руками и это ему удалось, хотя его неведомый противник давил все сильнее. Изловчившись, Лешко молниеносно перевернулся на спину, согнул ноги в коленях, преодолевая сопротивление нападавшего, и нанес удар головой. Удар пришелся во что-то упругое. Упираясь обеими руками в нависшую над ним темную массу, он старался свалить ее с себя и выскользнуть из-под противника.

— Бей его, бей! — кричал Вергилий. Голос его раздавался совсем близко; вероятно, он кружил над местом схватки.

Лешко откатился в сторону, одним прыжком вскочил с земли и, так и не разобрав, что же такое темное и большое ворочается перед ним, принялся наносить удары ногой по упругой массе.

— Так его, так! — одобрительно приговаривал Вергилий, зависший над его головой.

Массивная черная туша, похожая на гигантскую пиявку, внезапно встала на дыбы и, выбрасывая вверх фонтаны земли, начала с потрясающей скоростью ввинчиваться в грунт. Через несколько секунд она исчезла из виду, оставив за собой только холмик разрыхленной земли.

— И бежало ополчение до Бефшитты к Царере, до предела Авелмехолы, близ Табафы, — прокомментировал исход стычки Вергилий, опустился еще ниже и подхватил Лешко под мышки. — Размялся, пора и выбираться отсюда.

Он перенес Лешко на противоположный край трещины. Лешко сразу же сел под деревьями, приходя в себя и остывая после этого неожиданного единоборства. Боль в плече вернулась, но терпеть было можно. Он отдышался, вытер взмокший лоб, распахнул куртку и спросил:

— Что это за тварь?

— Подземный житель. Наверное, отпрыск левиафана и бегемота. Или единорога. Захочет ли единорог служить тебе? Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? Ловко ты его, однако. Не хотел бы я получить такие увесистые пинки!

— Здесь что, поголовная нетерпимость к чужакам?

— Не нами придумано. Пришло бы тебе в голову ругать воду за текучесть? Но поголовной нетерпимости все-таки не наблюдается.

— И на том спасибо!

Лешко осмотрелся, облюбовал подходящую ветку и направился к дереву.

— Что бы это значило? — полюбопытствовал Вергилий, глядя, как Лешко пригибает ветку к земле и старается ее сломать.

— Буду разить особенно прилипчивых направо и налево, — пообещал Лешко.

— О, это очень верное решение! — одобрил Вергилий. — Он воздаст противникам своим — яростью, врагам своим — местью. Пойдем дальше, Станислав Лешко!

8 ВИДЕНИЯ, ВИДЕНИЯ…

Он долго бродил по бесконечному лабиринту, то и дело упираясь в тупики, возвращаясь и меняя направление поисков, вновь упираясь в тупики и вновь возвращаясь, но не собираясь отступать. В лабиринте царил полумрак, стены были серыми, неровными, очень высокими, они возносились вверх, ограждая узкий проход, и там, в вышине, сливались с темнотой. В лабиринте было очень тихо — он не слышал даже звука собственных шагов, хотя ступал не по ковру, а по гладким черным каменным плитам, то тут, то там перечеркнутым ярко-красными прожилками. Путь его был долог, но не безнадежен — он чувствовал это. Он знал, что в конце концов найдет то, что ищет.

И он не ошибся. Наконец-то после десятков, сотен тупиков впереди показался свет. Стены исчезли, и он вышел на берег неподвижного моря. Над замершими волнами замерло солнце — небольшой раскаленный диск, намертво приклеенный к светлому небу. Он откуда-то знал, что это не картина, а действительно выпавшее из времени море. Все окружавшее его сейчас представляло состояние вещей в неуловимом никакими приборами промежутке между двумя следующими один за другим квантами времени.

Песчаный берег пологим склоном уходил от моря, преображаясь в равнину с неподвижной зеленой травой. Вдали, у самого горизонта, вздымались три стоящие рядом колонны; они казались черными на фоне неба. Его почему-то влекло к этим колоннам, и он направился к ним, шагая сначала по расползающемуся под ногами песку, а потом по траве, которая не гнулась под его подошвами.

Он шел уже довольно долго, когда, наконец, понял, что же именно кажется ему странным: трава не шелестела, шаги его были беззвучными, и вообще вокруг не было ничего слышно, словно у него начисто пропал слух. То же самое было и в лабиринте.

Колонны медленно приближались. Теперь он разглядел, что они круглые и действительно черные, и что основания их покоятся не на земле, а на невысоком черном постаменте. И еще он разглядел, что у средней колонны, почти сливаясь с ней, стоит кто-то в темной одежде.

Чем ближе он подходил, тем меньше оставалось у него сомнений в том, кто же именно стоит у колонны. Он побежал по негнущейся траве, вскочил на постамент и остановился, боясь сделать хоть одно движение: пошевели он пальцем — и все вокруг могло исчезнуть.

— Ты все-таки вернулся, — сказала Славия, и он услышал эти слова; значит, он не был глухим! — Ты все-таки вернулся, Лео…

Она говорила что-то еще, но смысл слов ускользал от него. Он просто смотрел ей в лицо и слушал, слушал, слушал… И сам говорил что-то, и тоже не мог отыскать никакого смысла в своих словах. А потом оказалось, что он давно уже обнимает ее, и тени от колонн, разрастаясь, легли на весь мир, и мир исчез, потому что был всего лишь мимолетным отражением в зеркале, потерянном кем-то в щели между квантами времени.

Он обнимал ее, невидимую в темноте, а некто, отличный от него, но все-таки составляющий неотъемлемую часть его существа, уже догадывался, вернее, даже не догадывался, а знал: и это застывшее море, и это солнце, и трава, и колонны, и Славия — всего лишь иллюзия, всего лишь зыбкие образы, на мгновение возникшие в забытьи. Стоит ему выбраться из глубины, вынырнуть на поверхность — и образы эти растают, растекутся, вернутся в свой эфемерный мир, куда нет доступа ни одному из смертных.

Осознавать это было больно, так больно, что он, сделав усилие, попытался нащупать твердую почву реальности. Его потянуло вниз, он почувствовал, что падает с головокружительной высоты, и от этого падения во сне, как всегда, захватило дух — и сон прервался. Если это был действительно всего лишь сон…

Он открыл глаза и ничего не увидел. Вокруг было темно, словно тени от колонн по-прежнему лежали на всем мире, давно забывшем о том, что такое свет. Кружилась голова, во всем теле ощущалась слабость; не было даже сил держать глаза открытыми. Его куда-то несло, качало, вращало… Бороться с этим он просто не мог — и опять закрыл глаза и начал медленно погружаться на дно.

Прежнее видение не вернулось, хотя тот, кто был обособленной, но все-таки неотъемлемой частью его личности, очень рассчитывал на это. Да, прежнее видение не вернулось, но из темноты проступило что-то другое. Когда туман немного рассеялся, он обнаружил, что стоит на краю огромной воронки… той самой воронки, образ которой внушило ему растение с почти человеческой головой. Только сейчас воронка была пуста: не вращалось в ней тело Славии, опускаясь все ниже и ниже… а вот узкий провал не исчез, он зиял в глубине, как слепой черный глаз злобного чудовища — пожирателя душ человеческих, он манил к себе, он завлекал… но попавшие туда никогда не возвращались, и даже Орфей не смог бы вернуть оттуда свою Эвридику…

«А я ведь тоже хочу, как Орфей… — пронеслось в гулкой глубине, исторгающей зыбкие образы. — Вывести ее отсюда…»

«Стоны, вопли, рыдания, крики по ушедшей навек Эвридике не стихают, не гаснут в ночи… Не вернется, кричи — не кричи…»

«Вернется!..»

Кто-то, неслышно подкравшись сзади, толкнул его в спину — и он начал падать, стремительно приближаясь к черной зияющей пасти. У него перехватило дыхание, сердце замерло, он отчаянно замахал руками, как крыльями, стараясь прервать падение и попытаться взлететь, вернуться наверх, к свету… Ударился ладонью обо что-то твердое — и вновь очнулся.

Вокруг было все так же темно, по-прежнему кружилась голова и тело было слабым и безвольным. Он равнодушно удивился своему необычному состоянию, отрешенно подумал, что надо бы разобраться… вспомнить… оценить ситуацию… — и что-то, как и прежде, потянуло его на дно. Не было сил сопротивляться, не было сил удерживаться на поверхности. Опустив руки, закрыв глаза, вяло отмахнувшись от каких-то робких мыслей, он покорно скользнул в глубину.

«Но это же не простые сны! Такое ни с того ни с сего не приснится, не может присниться…»

«А не все ли равно? Не все ли… равно?..»

Опять он шел по какому-то коридору… нет, он не шел, его вообще не было в этом коридоре; просто проплывали мимо стены, словно он был зрителем и смотрел фильм. Или все-таки присутствовал, но без тела, оставшегося лежать в темноте за тридевять земель и времен. Коридор был широким и длинным, его чуть вогнутые бледно-голубые стены источали невесомый ровный свет. Вдалеке появились и начали приближаться два человека в светлой одежде. Они о чем-то говорили, то и дело поворачиваясь друг к другу и рисуя руками в воздухе какие-то линии и фигуры. Когда их стало хорошо видно, он (зритель? бестелесная субстанция?) понял, что это не люди. Не существа рода гомо, вида сапиенс. Светлые, чуть поблескивающие, спадающие до пола накидки не давали возможности судить об особенностях их тел, но головы… но лица… Высокие, удлиненные, неожиданно плоские сверху черепа, обтянутые розовой гладкой кожей без признаков волос. Аккуратные круглые дырочки вместо обычных человеческих ушей. Широкие, с ямками, подбородки, пухлые пунцовые губы, крупные сплюснутые носы, переходящие в круглую выпуклость между глубоко посаженными глазами, едва заметно очерченными сверху узкими белесыми полосками бровей. Просторные, слегка вдавленные посредине розовые лбы без малейших следов складок или морщин. И глаза — темные влажные глаза без белков, очень живые и выразительные глаза, обрамленные короткими, белесыми, как и брови, ресницами. И руки — подвижные руки с розовыми ладонями и длинными пальцами, без всякого труда сгибающимися в любых направлениях. А еще — очень высокий рост и широкие мощные плечи.

Они были похожи на людей, их нельзя было, по человеческим меркам, назвать безобразными или даже просто некрасивыми. Они были по-своему красивы, но совершенно другой, нечеловеческой красотой; ведь красивы и дельфины, и журавли, и пятнистые трубачи, и песчаные дельтахвосты… У него, зрителя или бестелесной сущности, возникло предположение, что это приближаются к нему представители некогда господствовавшей на Земле расы, той ветви рода человеческого, что жила и процветала под звездой с названием Солнце за тысячи и тысячи лет до рождения Иисуса Христа. Их можно было принять за людей.

Он слышал их громкий разговор — плавная речь то и дело перемежалась непривычными восходящими и нисходящими интонациями, но все равно казалась певучей; он не уловил в ней шипящих и твердых звуков. Разговор был совершенно непонятен, но вдруг почудилось ему что-то знакомое…

Розоволицые гиганты удалились, их голоса стихли, и вновь мимо него, невидимого, поплыли стены коридора. Коридор как будто бы заканчивался тупиком (или вход был неотличим от стены), но его бесплотная сущность легко проникла сквозь препятствие, не почувствовав сопротивления, и оказалась в просторном круглом помещении, заполненном тусклым красным светом. Вокруг небольшой площадки, возвышающейся посредине помещения, сидели на низких скамейках несколько розоволицых с закрытыми глазами. Их вытянутые вперед руки были обращены ладонями к круглой площадке. В центре площадки, в углублении, лежал блестящий шар. Он казался массивным, его гладкая поверхность отсвечивала красным. В тишине раздался короткий приглушенный звон — и ладони розоволицых гигантов охватило слабое сияние. Оно постепенно разгоралось, сливаясь в сплошное огненное кольцо, окружившее площадку с шаром. Опять раздался звон, но не оборвался, как в первый раз, а все длился и длился; потом в него вплелся отдаленный низкий гул, потом еще какие-то звуки, и незаметно возникла мелодия, странная, завораживающая мелодия, не похожая ни на одну из тех, что ему когда-либо приходилось слышать. Мелодия волнами растекалась по залу, заполняя все пространство, ей было тесно взаперти, она стремилась вырваться на волю, под звезды, и прибоем накатывалась на стены, отражаясь от них и множась, накладываясь на самое себя и пронизывая все вокруг. Огненное кольцо, оторвавшись от двух десятков ладоней, начало медленно сужаться, сжиматься, приближаясь к блестящему шару. В какое-то мгновение оно рассыпалось на множество огненных лент; ленты со всех сторон метнулись к шару и исчезли в нем. Шар раздулся, вспыхнул удивительно чистым белым светом и пропал. Розоволицые гиганты опустили руки и, не открывая глаз, начали медленно раскачиваться с боку на бок в такт неумолкающей мелодии.

Он, забыв обо всем, созерцал это непонятное завораживающее действо, и не сразу осознал, что к мелодии добавились слова. Непонятно было, кто поет, потому что губы гигантов были плотно сжаты — но лились и лились плавные слова, и ему показалось, что смысл их начинает доходить до него.

«Ты пронзаешь пространство… Погружаешься в бездны… Ты не здесь, и не там… Но ты здесь, и ты там… Ты повсюду — и рядом… Вне пределов — и близко… Бесконечная сила… Все доступно тебе…»

Медленно, медленно, медленно качались зеленые волны — вверх, вниз, вверх, вниз… Цепочки звезд завивались спиралями, спирали ввинчивались в бесконечность и возвращались преображенными, попеременно вспыхивая и угасая… Гулко, с переливами, пели невидимые колокола. В далеком далеке расправлял, раскидывал во все стороны огненные лепестки пламенеющий пветок, и сотни, тысячи таких цветков попеременно вспыхивали и угасали в безликих безднах, заполненных пустотой.

«Преобразующий и направляющий… Ты уходишь — и остаешься… Уходя, остаешься — и, оставаясь, уходишь…»

Гиганты перестали раскачиваться и замерли, опустив головы, превратившись в статуи, освещаемые отблесками глубинного огня, сотворенного пылающими цветами.

«Ты — везде… Ты — во всем… Ты — навеки… — продолжали торжественно гудеть колокола. — Мудрость мудрых… Всесильная сила… Проникающий… Вечный… Прекрасный…»

Подкрались к нему зеленые волны, вознесли под потолок — и его повлекло невидимое течение. Проплывали внизу коридоры и залы — овальные, прямоугольные, квадратные и круглые — и всюду сидели, стояли, лежали, беседовали и совершали какие-то манипуляции розоволицые гиганты в поблескивающих одеяниях. Тот, кто был частью его существа, пытался проникнуть в смысл происходящего в этих залах, рассматривал все детали, вслушивался в разговоры, но мог разобраться во всем не более, чем смогла бы разобраться в окружающем муха, залетевшая в центр управления нуль-порта.

И вновь он внезапно почувствовал, что падает куда-то, проваливается сквозь толщи темноты, и вновь у него захватило дух, а сердце, замерев сначала, неистово заколотилось, предчувствуя беду. Но на этот раз усилием воли ему удалось замедлить падение. Упираясь раскинутыми в стороны невидимыми руками во что-то твердое, он повис в черных толщах, терпеливо ожидая, когда успокоится сердце. А потом начал медленный путь наверх, стремясь вернуться к тем коридорам и залам, где постоянно вершилось какое-то непонятное для непосвященного действо, творимое розоволицыми гигантами с мягкой певучей речью. Его просто-таки тянуло к ним, потому что они и сами были загадкой, и владели какой-то тайной… Он не мог бы объяснить себе, откуда вдруг возникла у него такая уверенность; он просто знал: у гигантов есть тайна.

Он вырвался из плена темноты и вновь очутился в коридоре с бледно-голубыми стенами. Бесплотный и незримый, он витал в вышине, а под ним происходило что-то тревожное — он отчетливо ошущал эту тревогу, разлившуюся вокруг. Открывались невидимые двери, и коридор заполнялся розоволицыми гигантами. Они что-то говорили друг другу, а потом начали медленно отступать от овального проема в конце коридора. Оттуда веяло холодом, там что-то гремело и лязгало, там что-то вспыхивало, и маячили там какие-то зыбкие тени…

А потом он почувствовал, что задыхается, и исчез коридор с обеспокоенными розоволицыми гигантами, и исчез тот проем, в котором вот-вот должно было появиться что-то ужасное. Стихли голоса, утонул в темноте угрожающий грохот — и он наконец-то ощутил свое тело.

Он открыл глаза — и ничего не увидел. Он прислушался — и ничего не услышал. Он лежал на спине на чем-то твердом, в абсолютной тишине и мраке — и действительно было очень душно; ему просто не хватало воздуха. Осторожно подняв руку и наткнувшись на холодную каменную поверхность, он сразу вспомнил все, что с ним случилось. Он вспомнил жителей скалы и понял, что погребен на каменном ложе под каменной плитой в недрах скалы. «Ты не будешь здесь ходить, ты будешь здесь лежать», — вспомнилось ему.

Уповать на чью-либо помощь не приходилось, и вряд ли стоило рассчитывать на метаморфозы. Хотя кое-какие изменения все же произошли: он помнил, что был связан липкими лентами. Теперь же и руки и ноги его были свободными. Но сможет ли он дождаться новых перемен?

Дышать становилось все труднее. Нужно было полагаться только на собственные силы. Только вот хватит ли их на то, чтобы отодвинуть в сторону каменную плиту? Или хотя бы сделать щель для притока воздуха…

«Главное — не паниковать, — подумал он. — Давай, Лео, пробуй».

Он поднял согнутые в коленях ноги и уперся подошвами в плиту. Замер, накапливая энергию для решительных действий, успокаивая себя тем, что плита не должна оказаться чересчур тяжелой — ведь скальные жители перенесли и уложили ее, не прибегая к помощи каких-либо подъемных механизмов.

«Ну, Лео, давай!» — скомандовал он себе и, до предела напрягая мускулы, начал отжимать ногами плиту, вдавливаясь спиной в каменную толщу. Кровь бешено стучала в висках, в ушах звенело, и ему показалось, что мышцы не выдержат и лопнут, и тело превратится в безвольную груду костей и мяса, но он выдавил из себя натужный полустон-полувопль и, сделав невероятное усилие, все-таки сумел добиться результата. Плита медленно приподнялась и он, задержав дыхание, повел ее ногами от себя. Плита со скрежетом сдвинулась, из образовавшейся над головой щели в его каменную гробницу проник слабый свет — и тут силы оставили его. Он опустил ноги и принялся жадно глотать воздух. Дело было еще не сделано, но он теперь не сомневался в том, что справится — и, удовлетворенно улыбнувшись, закрыл глаза и расслабился, собираясь с силами для новой попытки.

Так повторялось несколько раз: неимоверные усилия до хруста в суставах, до кровавых кругов перед глазами, до гула в голове. Потом передышка — и очередной штурм тяжелой крышки каменной гробницы. Он отвоевывал сантиметр за сантиметром, все больше расширяя щель, уже почти не чувствуя ног — главных рычагов в этой борьбе, зато очень хорошо чувствуя ломоту в пояснице.

И наконец проем стал достаточно широк для того, чтобы выбраться из каменного плена. Грег протиснулся между стенкой своего ложа и плитой и вылез из усыпальницы, заботливо предоставленной ему славными местными обитателями. Черепообразное пятно по-прежнему светилось на стене большой пещеры. В пещере было пусто.

Ноги дрожали от непомерной нагрузки, и он немного посидел, отдыхая. Затем встал и направился на поиски выхода. («Которого может и не быть», — подумал он).

Но выход — или, во всяком случае, какой-то проход — все-таки был: круглая дыра у самого пола в дальнем углу пещеры. Грег присел на корточки и с сомнением осмотрел ее. Сколько придется ползти сквозь толщу скалы и куда приведет этот не слишком широкий лаз?.. Однако выбора у него не было. Он все-таки оглянулся в надежде на то, что за спиной наконец-то произошли какие-нибудь изменения и открылся другой, более удобный путь из недр скалы — но сзади по-прежнему светлело пятно на стене и лежала массивная плита, чуть не ставшая крышкой его гроба.

«Когда не надо — все меняется, а когда надо — не дождешься?» — с досадой подумал он и, вздохнув, головой вперед полез в темную дыру.

Практики в таком способе передвижения у него не было давно, со времен операции на Пеликане, когда пришлось поползать в подземных коммуникациях, — поэтому он быстро выбился из сил. Он вытер взмокший лоб и опустил голову на руки. В живот впивались каменные выступы. Представив себя со стороны — крохотное существо, пробирающееся в толще скалы, — он передернул плечами. Клаустрофобией он никогда не страдал, но сейчас чувствовал себя по меньшей мере неуютно. Хотелось простора, хотелось много неба — пусть даже серого, пусть даже чужого, но неба, и чтобы дул ветер, и чтобы шелестели листья, и чтобы воздух был прозрачен и свеж…

Немного отдохнув, он решительно пополз дальше, стараясь как можно быстрее выбраться на желанный простор. Проход постепенно понижался и, кажется, стал немного шире. К лицу прикоснулась воздушная струя, и Грег с еще большим упорством заработал руками и ногами.

По всем его прикидкам, он давно уже должен был пересечь всю скалу — она была довольно высокой, но узкой, — но, видимо, теперь он полз в чреве вовсе не той скалы, на которую карабкался, спасаясь от не внушающего доверия синего киселя.

Спуск становился все круче, и Грег начал продвигаться вперед более осторожно; его совсем не радовала перспектива свалиться в пропасть. В очередной раз вытянув перед собой руку, он не обнаружил твердой поверхности: рука повисла в пустоте. Кажется, это было как раз то, чего он опасался…

Он замер, безуспешно вглядываясь в темноту и размышляя, что предпринять дальше. Лезть в пустоту головой вперед было бы не самым удачным решением, а размеры лаза не давали ему возможности развернуться. Возвращаться тоже не хотелось — та пещера с каменной усыпальницей могла до сих пор так и оставаться пещерой. Но не лежать же здесь, у выхода, до самого второго пришествия Господа!

Он пошарил руками вокруг, надеясь отыскать какой-нибудь камешек; бросив его вниз, можно было бы определить, как далеко находится дно провала. И есть ли провал. Но никаких камешков он не обнаружил, и в карманах тоже ровным счетом ничего не завалялось. Хоть снимай ботинок и роняй в темноту…

«Стареешь ты, Лео, — укоризненно сказал он себе. — Стареешь и тупеешь, и не можешь справиться с элементарной задачкой для грудных детей. А решение-то очень простое…»

Он нашарил руками край лаза, высунул голову в пустоту и плюнул вниз. Застыл, вслушиваясь. Сочный звук «приземлившегося» плевка раздался очень быстро. Внизу была твердая — скорее всего, каменная — поверхность, и находилась она совсем недалеко, метрах в трех-четырех от лаза. Рассудив, что плевок мог попасть на какой-нибудь узкий внступ над бездной, он плюнул еще раз, вытолкнув губами слюну подальше от себя. Эффект был тот же, а это значило, что под ним, как минимум, находится площадка, вполне достаточная дпя того, чтобы на ней мог поместиться человек. Конечно, падение вслепую на камни было занятием не самым приятным, но других вариантов он придумать не мог.

По пояс выбравшись из лаза, Грег согнул туловище, нащупывая пальцами отвесный каменный монолит, и, чтобы не свалиться вниз, уперся расставленными ногами в стенки прохода. Осторожно передвигая ноги, он сползал все ниже, сокращая траекторию предстоящего падения. Затем, внутренне собравшись и задержав дыхание, резко оттолкнулся руками от стены и полетел вниз, описывая ногами дугу и переворачиваясь в воздухе. Он рассчитал примерную продолжительность прыжка и готовился к столкновению с твердой поверхностью, но приземлился чуть раньше, чем ожидал. Его ощутимо ударило в подошвы, в правом колене что-то хрустнуло, и он упал, почувствовав под ладонями гладкое и холодное. Колено болело, но он успокоил себя тем, что прыжок мог получиться и не таким удачным. Например, с переломом. Или с переломами.

«А кости у тебя все-таки есть, приятель, — подумал он. — Это именно плоть твоя находится здесь, в Преддверии, а не что-то эфемерное. Весь ты находишься здесь, всей своей полной собственной персоной».

Потерев колено, Грег сел и начал исследовать ладонями окружающее. Отсутствие света очень мешало, но с этим приходилось мириться. Изучив все вокруг на расстоянии протянутой руки, он передвинулся чуть в сторону и вновь начал шарить ладонями по полу. В темноте и тишине слышалось только его собственное дыхание. Неожиданно рука наткнулась на какую-то преграду. Грег начал осторожно ощупывать ее и почувствовал под пальцами что-то мягкое, бархатистое и, кажется, совершенно безобидное. Он придвинулся к неизвестному предмету, намереваясь заняться детальным его обследованием, — и в этот момент над головой раздался какой-то шум, похожий на шелест листвы под сильным ветром. Грег стремительно поднял руки, прикрывая голову, и сделал это как раз вовремя, потому что в следующее мгновение на него обрушилось что-то тяжелое. «Вернее, кто-то тяжелый», — успел отметить он, падая на спину от сильного толчка нападавшего. Его схватили за горло, но он не запаниковал — разные случались ситуации в его полицейском житье-бытье! — и сдавил руками невидимого противника, прижимая его к себе. Он ощутил под пальцами что-то мягкое, гладкое, похожее на пух. Противник дергался, стараясь вырваться из совсем не ласковых объятий, но Грег не выпускал его. Раздался громкий хруст и сразу же вслед за ним — пронзительный крик:

— А-а, отпусти! Отпусти же-е!..

Судя по голосу, кричала женщина. Судя по голосу, ей было очень больно.

Грег, приготовившийся ко всему чему угодно, но только не к этой пронзительной мольбе, разжал руки. Гибкое тело сползло с него. Женское тело — он почти не сомневался в этом. Он сел, вновь шаря руками вокруг и цедя сквозь зубы нелестные слова в адрес проклятой темноты. И зажмурился, ослепленный внезапно вспыхнувшим светом.

Он сидел на мраморном полу, выложенном шестигранными белыми и золотистыми плитами, образующими замысловатый узор. Пол был ярко освещен, как и все вокруг, и источниками этого света, казавшегося резким после кромешной тьмы, служили три роскошные люстры (да-да, именно люстры, совершенно такие же, как в фильмах о старине), свисающие на длинных позолоченных — или золотых? — цепях с высокого потолка. Потолок был не просто потолком, а целой разноцветной картиной, изображавшей чуть ли не все, что душе угодно: по нему плыли облака, по нему текли реки, и белые овцы паслись на лугах, и крылатый дракон обвивал длинным зубчатым хвостом селение на холме, и неслись по лесной дороге рыцари на конях, блистая доспехами, сжимая в руках тяжелые мечи; и белели в море паруса, и сидели на камнях русалки, и из окна высокой башни замка махала платком женщина с длинными черными волосами и нежным печальным лицом. Все двигалось и менялось, все непрерывно двигалось и менялось, словно там, на потолке, действительно существовал какой-то иной мир…

Он зачарованно разглядывал меняющиеся изображения, но все-таки наконец сумел оторвать взгляд от волшебного потолка. В углублениях белых с золотом стен висели овальные зеркала в вычурных рамах; под ними стояли круглые столики, украшенные затейливой резьбой. Окна тоже были овальными и высокими, но они показались Грегу просто нарисованными на стенах, потому что в них застыло все то же белое и золотое.

Еще в этом просторном, залитом светом помещении стояли обтянутые красным бархатом низкие широкие кресла с вогнутыми спинками. Он сидел на полу возле одного из них, а рядом лежала нападавшая на него женщина.

Это была не совсем обычная женщина. Это была совсем необычная женщина. Золотистые, под стать одному из господствовавших здесь цветов, волосы рассыпались по ее плечам. У нее было бледное красивое лицо, нежное и холодное одновременно, лицо, словно выточенное из мрамора, лицо Галатеи с объемок, но Галатеи еще не ожившей окончательно, Галатеи в тот неуловимый миг, когда светоносная душа, ниспавшая из пределов Млечного Пути, из царства Сатурна, только проникает в бесчувственный камень. В темных агатовых глазах застыла боль. Гибкие руки бессильно лежали на мраморе, чуть ли не сливаясь с ним своей белизной. Короткое, белое с золотом платье плотно облегало тонкую фигуру, не закрывая стройных ног, обутых во что-то плетеное, легкое, тоже золотисто-белое. Быстро вздымалась и опадала высокая грудь. У плеча алела застежка в виде цветка. Словно кровавое пятно на белом и золотом.

«Было слишком много темноты, — подумал он, молча глядя на лежащую перед ним красавицу. — А теперь слишком много света. Слишком много белого и золотого…»

Не только руки ее распростерлись на полу. На полу распростерлись широкие крылья — крылья с длинными белыми перьями, и каждое перо было обведено по контуру золотистой линией. Перед Грегом лежала крылатая девушка. Девушка-ангел. «Только ангелы вряд ли набрасываются на людей из темноты, — подумал он. — Тогда уж, скорее, девушка-демон…»

Он наконец понял, кого она напоминает ему. Не лицом — крыльями. Где-то он видел изображение древней земной статуи: устремленная вперед крылатая женская фигура в трепещущем, прижатом ветром к ногам платье, под которым вырисовывается стройное крепкое тело. Только без головы. Кажется, это была Ника, богиня победы. И крылья были у нее вместо рук. А лежащая перед ним девушка имела и крылья, и руки.

— Ну что ты уставился? — нежным голосом проговорила-пропела крылатая богиня. — Сначала чуть кости не переломал, а теперь смотрит. Помоги же подняться, костоломище!

9 НУЖНО ЛИ ВСТУПАТЬ В РАЗГОВОРЫ?

Чем дальше они углублялись в лес, тем более собранным и настороженным становился Лешко. Вергилий же, напротив, выглядел вполне беззаботным: то срывал травинку, то любовался цветами на укромных лесных полянах, то выуживал из травы сухую ветку и принимался сбивать ею шляпки тарелкообразных, маслянисто поблескивающих грибов. А ведь именно он совсем недавно сказал, вступая в лес: «Хик сунт лэонэс», — и в ответ на вопросительный взгляд Лешко пояснил: «Здесь обитают львы. Это такое выражение». — «Чье?» — поинтересовался Лешко. «Просто выражение», — был ответ. Лешко подумал, что его спутник вновь цитирует Священное Писание.

Сначала они пробирались сквозь почти непролазные дебри, путаясь ногами в густом подлеске и то и дело смахивая с себя сухие иголки и листья. Потом лес немного поредел и подлесок пропал, сменившись мягким белесым мхом, который хоть и приминался под подошвами, но тут же расправлялся, так что на нем не оставалось никаких следов. Вскоре упругий моховой покров закончился и под ногами зашуршала высокая трава, усеянная опавшими листьями. Некоторое время они шли вдоль неширокого ручья с бурой водой и наконец обнаружили едва заметную тропу, уходящую вверх по склону. Тропа тянулась только по другую сторону ручья; на том берегу, где стояли Лешко и Вергилий, никакой тропы не было. Складывалось впечатление, что те, кто прошел здесь раньше, выходили прямо из ручья. «Или доходили только до ручья», — подумал Лешко, пристальным взглядом обводя все вокруг. Едва слышно и вполне безобидно шелестела листва в вышине. Ветерок не мог пробраться вниз, к земле, и развлекался тем, что ерошил и раскачивал верхушки деревьев. Ничего необычного или подозрительного поблизости не наблюдалось, и Лешко, не выпуская из рук палку, перепрыгнул через ручей, очутившись в начале тропинки. Вергилий разбежался, пролетел над водой и приземлился рядом с ним.

— Да, это для нас не преграда, — заявил он, выбирая из шерсти лесной сор. — Такие преграды для нас пустяки.

— Ты уверен, что мы идем в нужном направлении? — озабоченно спросил Лешко. Первое время он старался ориентироваться по иногда заглядывающему в лес светилу, но потом убедился, что выбрал очень ненадежный ориентир: бледный диск появлялся то справа, то слева, постоянно меняя свое положение на небе, и дело было именно в светиле, потому что Лешко шел вперед, намечая ближние цели, никуда не поворачивая и уж тем более не возвращаясь назад. А вот светило возникало и спереди, и сзади…

— Главное, что ты уверен, — отозвался Вергилий, делая ударение на «ты». — Думаю, если собьемся с пути — нам подскажут.

— А тебе не кажется странной эта тропа? — задал Лешко следующий вопрос. — Почему она обрывается у ручья?

— А почему перед нами возвышенность, а не низина? — прищурившись, в свою очередь спросил Вергилий. — Почему ручей течет именно вон туда, а не в обратную сторону? Почему небо над нами, а не под нами и почему мы с тобой не в небе, а на земле?

— Ладно, понял. — Лешко махнул рукой, словно стряхивая что-то с ладони. — Хотя это разные вещи. И каждое явление нужно объяснять по отдельности, а не валить все в кучу. А вот с тропой непонятно. Хотя и тут должно быть какое-то объяснение.

— Счастливы те, кто вещей познать сумели основы, — ехидным голоском продекламировал Вергилий. — Сдается мне, что слова эти принадлежат именно Вергилию, так что я тоже вполне вправе…

— Какому Вергилию? — не понял Лешко. — Который Данте?

— Нет, который именно Вергилий. Публий Вергилий Марон. Был такой поэт в Древнем Риме.

«Кажется, период библейских цитат у него прошел, — подумал Лешко, покосившись на своего странноватого спутника. — Неувязка какая-то: знает имя римского поэта — и не знает, что такое Библия. Неувязка…

Он решил не задавать вопросов на эту тему, потому что был уверен: Вергилий не даст никакого вразумительного ответа. И все-таки не удержался от другого вопроса:

— Слушай, откуда ты все это знаешь?

Вергилий беспечно пожал плечами:

— Так, прорывается откуда-то. Замечаю за собой такую слабость. Не знаю… Вот ты говоришь, каждое явление нужно объяснять по-своему, по отдельности. Объяснять. То бишь, познавать. То бишь, видеть природу вещей. Так?

— Ну, предположим, — осторожно сказал Лешко, подозвевая, что сейчас нарвется на очередную цитату.

И не ошибся. Вергилий помахал крылышками, расправит плечи и назидательно поднял палец:

— Просто не могу удержаться. Просто уж очень к месту, послушай: «Сократ убедился, что он знает только о своем незнании; премудрый Соломон утверждал, что все вещи сложны и неизъяснимы в словах; а еще один муж божественного духа сказал, что мудрость и место разума таятся от глаз всего живущего. Аристотель пишет, что природу самых очевиднейших вещей нам увидеть так же трудно, как сове — солнечный свет». Вот! В самую точку! — воскликнул Вергилий и признался: — Правда, не знаю, кто это сказал и кто такая сова.

— Сова — это птица, которая хорошо видит ночью и плохо видит днем, — пояснил Лешко. — Тут можно было бы поспорить, но не место и не время. Только не говори, что в споре рождается истина, это высказывание я тоже знаю. Пойдем-ка лучше вперед. Поищем, кто подскажет путь в Биерру.

— Ничего не имею против, — заверил Вергилий. — Могу даже вознестись к небесам и сверху обозреть окрестности. Вдруг да и увижу что-нибудь подходящее.

Он взмыл в воздух и завис над вершинами деревьев, закрываясь рукой от здешнего непредсказуемого солнца. Лешко, нетерпеливо притопывая, смотрел на него.

— Есть кое-что интересное, — сообщил Вергилий, спустившись с небесных высот. — Тропинка ведет прямиком к селению. Туда, — он показал рукой. — Возможно, там кто-нибудь есть и, возможно, что-нибудь знает.

— Вперед! — скомандовал Лешко, водружая палку на плечо.

Они начали подниматься вверх по склону, по тропе, разводя руками низко нависшие над земней ветви деревьев. Лешко продолжал держать себя в состоянии повышенной боеготовности и поэтому без промедления среагировал на новую опасность. Очередная ветка, до которой он дотронулся, превратилась в черное щупальце, обхватившее его запястье. И, как по беззвучной команде, зашевелились, потянулись к нему другие ветки, стремясь оплести с головы до ног. Лешко с размаху ударил палкой по схватившему его руку щупальцу, отпрыгнул в сторону, вломившись в густой, но, кажется, пока безопасный кустарник. Выбрался из него и, озираясь, начал искать Вергилия. Того нигде не было видно. Шевелящие щупальцами деревья с корнями выдирались из почвы, выворачивая целые глыбы черной земли с длинными болтающимися белыми корешками. На их толстых стволах вдруг обнаружились широкие хищно раскрытые пасти. Несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, они с громким треском очень проворно двинулись к Лешко, протягивая вперед щупальца.

«Там, где можно, — лучше обходить стороной или постараться побыстрее удалиться», — вспомнил он совет Вергилия.

Совет был, безусловно, хороший, но Лешко все же решил еще раз попытаться воспользоваться квантером. Вытащив из кармана оружие, он, не спеша, прицелился и нажал курок, плавно перемещая ствол квантера вдоль подступающей к нему стены лесных чудовищ. Тонкий луч впивался в сплетение черных щупалец, вонзался в разверзшиеся пасти, хлестал по древесным телам, покрытым толстой бугристой корой. Кое-где в этой шевелящейся движущейся массе появились сизые струйки дыма, вспыхнули, заметались язычки огня.

— Вергилий! — крикнул Лешко, медленно отступая подальше от тропы и не переставая стрелять. — Вергилий, ты где? Иди сюда!

Вергилий не отзывался. Огонь разгорался все сильней, черные щупальца извивались и корчились, из пастей вырывалось пламя, в клубах дыма летели к небу горящие листья, но лесные чудовища продолжали продвигаться вперед. У Лешко возникли сомнения насчет того, что именно луч квантера стал причиной столь внезапного огненного буйства.

«Почему он не взлетает? — подумал Лешко, заслоняясь рукой от жара. — Куда же он подевался?»

Он перестал стрелять и отбежал подальше от полыхающих исполинов. О том, чтобы прорваться к тропинке, не могло быть и речи. Оставалось надеяться, что Вергилию удалось ускользнуть от опасности… да и опасными ли для него были деревья-спруты и разгорающийся лесной пожар? Что, собственно, он, Лешко, знал о своем нежданном сопровождающем? Да ровным счетом ничего! На что был способен этот сопровождающий?

И все-таки Лешко никак не мог заставить себя спасаться от угрожающе гудящей стены пламени. Он торопливо перебирал варианты, но не мог найти никакого решения. Возвращение к тропе представлялось делом совершенно безнадежным.

— Вергилий! — еще раз, надсаживаясь, крикнул он, перекрывая треск и гул. — Вергили-ий!

И опять — никакого ответа. Небо заволокло дымом, едкая гарь забивалась в легкие и стало трудно дышать. В лицо дохнуло нестерпимым жаром, огонь начал обходить Лешко с обеих сторон, и пора было, пока не поздно, позаботиться о собственном спасении. Лешко убрал оружие и бросился в лесную чащобу, стремясь уйти как можно дальше от не на шутку разбушевавшегося пламени.

Продираться сквозь заросли было занятием не из самых легких — ветки хлестали по лицу, выпирающие из земли корни стремились подставить подножку, колючки и иглы впивались в руки и цеплялись за одежду. И все-таки он прорывался вперед не наобум, а постепенно заворачивая влево, потому что именно туда показывал Вергилий, углядев с высоты лесное селение. Треск и гудение пламени отдалялись, становились все тише, и он остановился. Оттер лоб от какого-то липкого пуха, расстегнул куртку и облегченно вздохнул. Кажется, ему удалось оторваться от огненного противника.

«Ну где же этот любитель цитат?» — опять подумал он.

Впрочем, коль все в этом мире было подвержено изменениям, Вергилий мог уже превратиться в кого-нибудь другого. Или во что-нибудь другое. Лешко вспомнил того путника с фигурками Дианы Эфесской, перевоплотившегося в куст. Возможно и Вергилий был теперь не странноватым кошкочеловеком, а какой-нибудь березкой с сапожками на ветвях…

Вокруг посветлело. Лешко поднял голову и увидел, что дым исчез, небо прояснилось, стало прозрачно-голубым, и высоко в голубизне застыли два маленьких ослепительных солнца, заливая светом вершины деревьев. Он прислушался и понял, что вокруг прочно обосновалась тишина, поглотив недавний треск и гул. А это значило, что произошли очередные изменения, потому что лесной пожар не мог вот так просто, ни с того ни с сего, сам собой прекратиться.

— Если выбрал свой путь — так не топчись на месте, а иди, — вкрадчиво посоветовали сзади.

Лешко обрадованно обернулся — и никого не увидел. Вокруг возвышались деревья, с виду вполне обычные деревья, без щупалец и хищных пастей. Земля была надежно укрыта слоем прелой почерневшей листвы, сквозь которую пробивалась желтая трава.

— Кто это? — спросил Лешко, насторожившись; возможно, этот мир собирался устроить ему очередную пакость. — Это ты, Вергилий?

— А ты кто? — спросили в ответ.

Голос шел откуда-то снизу, от слоя опавших листьев, но говорившего не было видно. Лешко всмотрелся, но не обнаружил ровным счетом ничего: ни дрожания воздуха, ни какого-нибудь отблеска — ничего.

«Понятно. Сбыкновенный невидимка, — подумал Лешко. — Самый обычный невидимка. Почему бы и нет? И почему бы не расспросить у него о Биерре?»

Памятуя о советах Вергилия, он держался настороженно и был готов в любой момент положиться на собственные быстрые ноги — попробуй-ка потягаться с невидимым противником!

— Я Станислав Лешко, — сказал он, не спуская глаз с того места, откуда слышался голос. — Ищу дорогу в Биерру.

— Станислав Лешко… — пробормотал невидимый собеседник. — Странно. С чего ты взял, что твое имя Станислав Лешко?

Лешко озадаченно потер переносицу. Ему не очень-то хотелось вступать в дискуссию с невидимым оппонентом; было у него сильное подозрение, что дискуссия никакой пользы ему не принесет. Но, может быть, удастся разузнать, как найти Биерру…

— У людей так принято, что дети носят фамилию родителей, — назидательно сказал он, выделив голосом: «у людей». — Родители дают имя сыну или дочери. Фамилия моих родителей — Лешко. Поэтому я тоже Лешко. А имя у меня в честь деда: Станислав. Если угодно, Станислав Гжегош Анна Лешко. Понятно?

— Понятно, — не сразу отозвался невидимка. — Точно так же и я могу сказать, что мое имя — Тетраграмматон. Или даже Фохат. Я не о том.

Невидимый собеседник замолчал, ожидая, вероятно, что Лешко спросит: «А о чем?» Но Лешко тоже молчал, по-прежнему оставаясь начеку и предоставив невидимке самому ответить на свой же вопрос. И невидимка ответил:

— Я о том, что, может быть, и на самом деле существовала или существует некая личность, названная после воплощения Станиславом Лешко. Но почему ты уверен в том, что тот, кто стоит здесь, — я имею в виду тебя — и есть тот самый Станислав Лешко?

— Память. Осознание собственной личности.

— Это не критерий, — возразил невидимка. — Если общаться на низшем уровне, то можно сказать так: форму можно заполнить любым содержанием. Содержание можно менять. Сегодня ты Тетраграмматон, завтра — Фохат. И наоборот.

— Стоп, тут противоречие, — сказал Лешко, незаметно для самого себя втягиваясь в разговор. — Если так рассуждать, то сейчас я именно Станислав Лешко; в моей неизвестно чьей форме содержание именно Станислава Лешко, а вот при рождении я был кем-то другим. Тетраграмматоном.

— Отлично, — с удовлетворением произнес невидимка. — Я так и знал. Значит, ты все-таки не Станислав Лешко. Почему же в ответ на мой вопрос ты назвался именно так, а не по-другому?

— Да потому что я именно Станислав Лешко! — с досадой воскликнул Лешко.

Послышался глубокий вздох, потом невидимка укоризненно сказал:

— Нет, так мы ни к чему не придем. Ты назвал мне свое имя. Так или не так?

— Так, — подтвердил Лешко и сразу добавил, постаравшись опередить собеседника: — Куда мне идти, чтобы попасть в Биерру? Мне очень нужно в Биерру. Меня там очень ждут. Меня очень ждут в Биерре. Как мне туда попасть?

— В Биерре ждут именно Станислава Лешко? — тут же осведомился настырный невидимка.

— Да, в Биерре ждут именно Станислава Лешко. То есть меня. Как туда попасть?

— В Биерре ждут Станислава Лешко, — задумчиво повторил невидимка, словно размышляя о сложнейшей проблеме. — Круг замкнулся и вопрос все тот же: какие у тебя основания думать, что ты и есть тот самый Станислав Лешко?

— Осознание собственного «я». Память, — сквозь зубы проговорил Лешко. — Ах, это не критерий? Ах, в один бокал можно наливать разные напитки? Тогда что же критерий?

— Вот! — торжественно провозгласил невидимка. — Вот именно! Что считать критерием? Почему вдруг появляется некто и называет себя Станиславом Лешко? Вот вопрос!

— Значит, ответа нет? — Лешко скептически усмехнулся. Все эти рассуждения были бесполезной словесной паутиной, не более…

— Почему нет? Что есть имя, наименование? Имя любой вещи — это условный знак, символ. Мир символов существует независимо от мира, скажем так, вещей. Вещи вполне могут существовать без символов, обозначений — и действительно многие из них до сих пор существуют без обозначений, потому что их некому обозначать! Берем любой символ, например, Тетраграмматон, и нарекаем этим именем Вселенную. Или дождь. Или шляпу. Становится ли от этого Тетраграмматон Вселенной или дождем? Становится ли Вселенная или дождь Тетраграмматоном? Становится ли Тетраграмматоном шляпа?

— А что такое Тетраграмматон? — полюбопытствовал Лешко. — «Тетра» — это ведь значит «четыре»? Да? По латыни или по-гречески.

— Еще один символ! — воскликнул невидимка. — Суть не в том, совершенно не в том.

— А в чем суть? Впрочем, это не столь уж важно. Во всяком случае для меня и именно сейчас. Сейчас мне важно узнать дорогу в Биерру.

— Биерра тоже не более чем символ, — заявил невидимка. — Назови Биеррой вот это самое место — и Биерра будет здесь. Вдумаемся в суть символа, определим роль наименования и попробуем рассмотреть сопряжение мира символов и мира вещей. Возьмем тот же самый условный знак: Тетраграмматон…

И в этот момент поблизости раздался крик:

— Беги оттуда! Немедленно беги оттуда! Посмотри на свои ноги!

Лешко резко обернулся на крик и чуть не упал. Оказалось, что его ноги почти до половины голеней погрузились в землю, словно он стоял не на твердой почве, а посреди болота. Он попытался высвободиться из этого неожиданного плена, а рядом кто-то продолжал бубнить о символах, Тетраграмматоне, Фохате, Сынах Майи, Светлых Дхианах и Темной Звезде.

— Выбирайся! Выбирайся!

Вергилий выскочил из-за деревьев и в несколько прыжков очутился рядом с Лешко. Схватил его за руки и потянул, упираясь сапожками в землю. Лешко старался изо всех сил, и наконец, с помощью Вергилия, ему удалось вытащить сначала правую, а затем и левую ногу. Не удержавшись, он повалился на мягкую подстилку из прелых листьев. Вергилий вертелся рядом, приговаривая: «Идем отсюда! Идем отсюда!» — а болтливый невидимка как ни в чем не бывало продолжал рассуждать о символах и вещах, о вещах и символах…

Лешко поднялся и тут же вновь чуть не упал, потому что ступни совершенно онемели, он их не чувствовал. Опираясь на плечо Вергилия, он заковылял прочь от этого коварного места. «С одной стороны… есть ли смысл в подобном вопросе?.. поразмышляем о возможности полного совпадения миров… но с другой стороны… способны ли мы преодолеть бездну и соединить эти сефироты?..» — неслось им вслед.

— Вот и оставляй тебя одного, — ворчал Вергилий, пробираясь сквозь сплетение ветвей и волоча Лешко за собой. — Остановился, понимаешь, рот открыл и слушает всяких. Нашел себе собеседника! Так бы и врос в землю по самые уши, а то и вообще… Вот тогда уж наговорился бы!

— Это не я его нашел, это он меня нашел, — хмуро возразил Лешко. — Кто он такой, этот философ? И куда ты подевался? Я голос сорвая, не мог докричаться…

— Ему в Биерру нужно, ну, прямо позарез, прямо сейчас, а он в разговоры вступает, — продолжал ворчать Вергилий, игнорируя вопросы Лешко. — Уф-ф! Не могу больше! Воистину тяжел ты, Станислав Лешко, еще раз в этом убеждаюсь. Давай присядем.

Вергилий сел на засохшую кочку. Лешко устроился рядом, на траве. Ноги по-прежнему слушались плохо, но он уже мог пошевелить ступнями; там бегали мурашки, там кололи иголки, там растекался жар.

— Тяжел ты, ох, тяжел, — продолжал приговаривать Вергилий, массируя шею. — Как это сказано? «Ум есть эманация тела, а тело есть выдумка ума». Хорошенькая выдумка! Еле вытащил. А ты три, три ноги-то, а то будет у тебя вместо ног рыбий хвост или еще что-нибудь. Так преобразишься — сам себя не узнаешь!

Лешко снял туфли, поддернул штанины и принялся энергично растирать ступни и голени.

— Вот так, вот так, — удовлетворенно кивал Вергилий.

— Я только хотел разузнать дорогу в Биерру… — начал было оправдываться Лешко, но Вергилий сразу перебил его:

— У кого? Зачем? Надо же смотреть, с кем связываешься!

— Да как же смотреть? — возразил Лешко. — Я же его не видел, он сам начал. Я думал, это ты, а смотрю: никого. Кто это хоть был-то?

— А! — отмахнулся Вергилий. Потом пригладил шерсть на груди и улыбнулся. — Ладно. Хуже всех скорбей счастье без печали. Будем считать, что печаль состоялась. Теперь дело за счастьем. Вот посидим сейчас немного и пойдем в это селение.

— А где гарантия, что там я не превращусь в собственные носки? — с ехидцей спросил Лешко, не прекращая растирать постепенно оживающие ноги.

— Гарантией буду я, — незамедлительно ответил Вергилий. — Главное — держись рядом.

— Я-то держусь, только ты куда-то исчезаешь. Куда ты делся, когда пожар начался? Почему не отзывался?

— Сгорел и вновь восстал из пепла, — пробурчал Вергилий. — Теперь меня можно называть не только Вергилием, но и Фениксом. А пока восставал, ты, Станислав Лешко, успел связаться с этим… — Вергилий мотнул головой в ту сторону, откуда они пришли. — От таких разговоров пользы мало, а вреда много.

— Он говорил о Тетраграмматоне и еще о чем-то… Что такое Тетраграмматон?

Вергилий с удивлением посмотрел на Лешко и возвел глаза к небу.

— Все уходит, все забывается. — Он вздохнул. — Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.

«Ну, это я знаю, — подумал Лешко. — Проповедник, он же Экклесиаст, он же, кажется, премудрый царь Соломон».

— Тетраграмматон — это Эл, — сказал Вергилий. — Это Элохим, Элоя, Саваоф, Шаддай, Адонай, Иегова, Яг и Ихие. Это имя Бога. Йод, хе, вау, хе. Говорят, при помощи этого имени была некогда создана Вселенная.

— Кто говорит?

— Это имя состоит из четырех букв, — продолжал Вергилий, оставив без внимания вопрос. — Именно число «четыре» является числом способа организации и созидания всего. Оно вместе с другими числами составляет полный цикл вибрации. Кое-кто утверждал, что если правильно произнести слова «потерянный Тетраграмматон» — то есть определить верное звучание, — то Вселенная распадется. Что ж, все может быть, — задумчиво протянул он и спросил уже другим тоном: — Ну что, идти сможешь?

— Сейчас попробую.

Лешко пошевелил ступнями, потом медленно встал и сделал несколько неуверенных шагов. Онемение прошло, но ступни все-таки еще продолжали восприниматься как нечто чужеродное. Тем не менее, он уже мог идти без посторонней помощи.

— По-моему, обошлось, — сказал он. — Налицо традиционный хэппи-энд.

— Ой ли? — Вергилий с сомнением покачал головой. — День хвали вечером, жен — на костре, меч — после битвы, дев — после свадьбы, лед — если выдержит, пиво — коль выпито. А свадьбы еще не было.

— Я имею в виду только данный эпизод, — пояснил Лешко, натягивая туфли.

— Да, могло быть гораздо хуже, — согласился Вергилий. — Впредь постарайся не нарываться.

Лешко хмыкнул:

— Постараюсь постараться. Если бы еще заранее знать, где и на что можно нарваться.

— Ну-у, так неинтересно, — протянул Вергилий и поднялся с кочки. — Размялся? Пошли, нас ждет угрюмый Дит.

— Кто? — не понял Лешко. — Какой Дит?

— Город Дит. То бишь селение. «Вот город Дит, и в нем заключены безрадостные люди, сонм печальный». А это как раз из Данте.

— Я так и думал, — сказал Лешко. — С чего ты взял, что там невесело? Ты там уже бывал раньше?

— Нет, не приходилось, но у меня такое предчувствие, — пояснил Вергилий. — Придем — увидим. Главное — дойти без приключений.

10 В ТЕНИ КРЫЛЬЕВ

Он сидел в удобном мягком кресле возле открытого окна, положив скрещенные ноги на широкий низкий мраморный подоконник. Душа его была спокойной и умиротворенной. Целыми днями, дожидаясь возвращения Ники, он сидел в этом кресле или бродил по бесчисленным комнатам, любуясь старинными картинами в массивных золоченых рамах, разглядывая всякие забавные искусно сработанные безделушки, расставленные на столиках, полках и в шкафах со стеклянными дверцами, трогая мебель, подмигивая своему отражению в зеркалах, слушая тихую музыку, которая то и дело сама собой рождалась внутри незнакомых ему музыкальных инструментов и растекалась по комнатам, ублажая слух. Он никогда никого не встречал в этих несчитанных комнатах, но ничуть не огорчался. Он не знал, где находится выход из этого тихого дома, но ему и не нужен был выход. Его вполне устраивали длительные блуждания по комнатам и уютное кресло у распахнутого окна. И ничего больше он не желал, и блаженствовал, блаженствовал, блаженствовал…

Он, сложив руки на груди и откинувшись на мягкую спинку кресла, смотрел в окно и едва заметно улыбался. Это было единственное окно во всей высокой каменной стене, поднимающейся над заполненным прозрачной водой глубоким рвом с двумя полосками кустарника вдоль берегов. Чуть поодаль, с правой стороны от его окна, за зеленым лугом, была роща — белоствольные стройные деревья с негустой золотистой листвой, чуть трепещущей даже при полном безветрии. Слева, за ручьем, раскинулась равнина — огромный ковер, сотканный из высоких цветов с золотыми головками, словно впитавшими свет сползающего к горизонту нежаркого солнца. Золотая гладь обрывалась у склонов далеких холмов. А еще левее лазурное небо, казалось, опрокидывалось на землю. Он знал, что это морской залив; ветер часто доносил оттуда крики птиц, хотя самих птиц он никогда не видел. Ника каждый вечер возвращалась именно с той стороны, выныривая из лазури, — сначала далекая точка, потом птица, а уже над равниной — женщина с развевающимися волосами, медленно и грациозно взмахивающая белыми с золотом крыльями.

Ника… Так он назвал ее. Златовласая красавица с удивительными глазами. Ника…

«Как твое имя?» — спросил он ее когда-то, в самом начале времен, бережно подняв с бело-золотого мраморного пола и устроив на кресле. Тогда он повредил ей крыло, но все обошлось и вскоре она снова могла летать. «Мое имя Ника, — сказала она, чуть улыбаясь бледными губами. — Ведь ты же хочешь, чтобы мое имя было Ника, да?»

Ника… Правда, как-то она назвала ему и другие свои имена. Она помнила их, хотя давно уже не была теми, кому принадлежали эти имена. Теми, другими, она была до Черты. Или так ей казалось… Или действительно все они слились в ней, слились и преобразились, и перевоплотились в нечто совершенно новое, не имеющее ничего общего с прошлым. Вот тогда у нее и выросли крылья.

Она помнила, она до сих пор помнила другие имена. Она была совершенно иной, но — помнила…

Анна Барбара… Ее арестовали и пытали, стремясь добиться признания в причастности к колдовству. Под пыткой она созналась, что совершала злодейские церемонии: влюбившись в юношу, применяла колдовские средства, вызывала образ возлюбленного и побуждала к соитию. По наущению злого духа отвергла Господа и Пречистую Деву Марию…

Катарина… Вступив в связь с мужчиной, однажды обнаружила, что в его образе перед ней явился злой дух. Из страха покорилась домогательствам Врага…

Гелена… Тоже подчинилась проискам Врага, надеясь получить счастье и богатство. Но злой дух свое слово не сдержал…

Анна Барбара. Катарина. Гелена.

Ника…

Каждое утро она улетала куда-то — и каждый вечер возвращалась. Под ее руками оживали музыкальные инструменты, совсем не так, как днем, когда он в одиночестве бродил по комнатам. По вечерам звучала совсем другая музыка, удивительная, чудесная музыка, в которой хотелось раствориться навсегда. Под ее взглядом оживали картины на стенах, они становились подобными постоянно меняющимся изображениям на потолке, но все-таки были другими. Каждая картина, ожив, показывала одну из своих историй, и эти вечерние истории никогда не повторялись. От шороха ее платья оживали многочисленные безделушки и, меняя форму, принимались бегать и скакать по комнатам. От ее улыбки настенные зеркала становились окнами в иные миры, существующие в какой-то иной Вселенной. Весь дом преображался и расцветал, когда Ника возвращалась из-за моря…

Он проводил с ней все вечера, и никогда еще не было у него ничего лучше этих вечеров. Он нежно гладил ее мягкие крылья, он касался губами ее золотистых волос, он осторожно обнимал ее за плечи, притрагивался к ее гладким рукам, и она улыбалась ему, и в глубине ее темных глаз скрывалась тайна…

Но когда сгущалась ночь и появлялась в небе большая голубая звезда, затмевая своим блеском все звезды вокруг, она прощалась с ним и уходила. А утром, когда он уже сидел у своего окна, большой белой птицей выпархивала из-за угла дома и улетала к морю. Всегда — к морю… Он пытался отыскать ее в доме по ночам, но так пока и не смог найти — слишком много было комнат, и где находится спальня Ники, он не знал.

Ника… Анна Барбара. Катарина. Гелена.

Возможно, она никогда не была теми, кто носил эти имена. Потому что однажды вечером, когда он сидел на полу рядом с ней, положив голову на ее колени, она поведала ему совсем другую историю. Играла тихая музыка, и слова прекрасной крылатой женщины вплетались в музыку, сливались с ней, сами становились музыкой, сстворяющей перед его глазами яркие картины.

Давным-давно, когда совсем другими были очертания земных континентов, когда океаны простирались на месте будущих равнин и гор, а на дне будущих морей расстилались равнины и вздымались величественные горные хребты, на Земле процветала раса крылатых людей. Они жили в зеленых долинах, раскинувшихся от области вечного льда на севере до берегов всегда неспокойного океана, который они называли Грозным Океаном. Крылатые люди облалали почти неисчерпаемыми знаниями, они владели даром воздействия на любое вещество, заставляя его, по их желанию, принимать любую форму и приобретать любые свойства. Эти знания они получили от своих великих прародителей, которые когда-то спустились с небес на землю и засеяли ее семенами жизни. И семена жизни дали всходы…

У крылатых людей не было врагов. Они понимали язык животных и птиц и жили в полном согласии с ними. Они не вмешивались в жизнь волосатых карликов, обитавших в обширных лесах за Грозным Океаном, и облетали стороной многочисленные южные острова, где жили племена рыболовов. В отличие от прародителей крылатых людей, карлики и рыболовы были порождением Земли, и крылатые люди не желали мешать им выполнять свое предназначение на планете.

Крылатые люди были беспечными и счастливыми, им никогда не надоедало играть с веществом, придавать ему самые причудливые свойства и формы, без конца придумывать самые разнообразные сочетания, создавать — и возвращать созданное в прежнее состояние. Они жили в полной гармонии с планетой, не стремясь подстроить ее под себя и не подстраиваясь под нее; с самого своего появления они представляли одно целое с планетой, которая тогда была еще одинокой, кружась вокруг желтой звезды без своей спутницы — Луны. Луна вынырнула из космических глубин позже, гораздо позже…

Крылатые люди жили долго, но все-таки не вечно. Но им был неведом страх смерти: они знали, что, оставляя бренную оболочку, квинтэссенция, сущность их личности переходит в иное бытие, именно бытие, а не смерть. Они не просто верили в это — они знали это, и знание собственного никогда не прекращающегося — пусть в иной форме — существования являлось основой их душевного покоя. Крылатые люди жили счастливой жизнью на Земле…

Но один из правящих миром законов гласит, что счастье не может продолжаться вечно. Для крылатых людей безмятежная пора завершилась, когда неведомыми космическими течениями занесло в окрестности Солнца безымянную мертвую планету, которая кто знает сколько сроков и времен бесцельно скиталась в межзвездном пространстве. Откуда взялась она? Где была расположена исходная точка ее странствий? Случайно ли занесло ее во владения Солнца или же к этому была причастна чья-то воля?..

Бледной звездой возникла она в небе Земли, обыкновенной тусклой звездочкой, одной из тысяч, украшающих ночи планеты. Крылатые люди поначалу не заметили ее, но шло время — и новая звезда разгоралась все ярче, затмевая свет соседей. Потом она превратилась в яркое пятно, и крылатые люди поняли, что это отнюдь не звезда, а планета, приближающаяся к Земле. Когда яркое пятно превзошло по размерам солнечный диск, стало ясно, что близится катастрофа, равных которой еще не знала Земля. Столкновение двух миров казалось неизбежным…

Приближение зловещей небесной гостьи стало грандиозным потрясением для Земли. Резко возросшая сила гравитации послужила причиной ужасных катаклизмов. Вспучивалась земная кора, просыпались десятки вулканов, заливая все вокруг потоками огненной лавы, порождая пожары, и черные тучи пепла закрыли небо и солнце, превратив дни в ночи. Твердь планеты содрогалась от землетрясений, и рушились горные хребты, и громадные участки суши проваливались в разверзшиеся трещины, избороздившие земную поверхность. Воды морей и океанов поднялись, гигантские волны обрушились на сушу, сметая все на своем пути и превращая тихие долины в бушующую водную стихию. Редела воздушная оболочка Земли, улетучиваясь в космос под воздействием силы притяжения чужой планеты. Она неумолимо приближалась, неся смерть на Землю. Катастрофическое столкновение двух миров было неизбежным…

Крылатые люди очутились в круговороте всех этих страшных потрясений. Содрогалась почва, полыхали пожары, повсюду стоял грозный гул разбушевавшихся стихий, земной мир рушился и, казалось, ничто не могло спасти его. Так бы и случилось, если бы не крылатые люди. Они обладали удивительными психическими силами, способными уберечь гармонию земных и небесных событий, сохранить равновесие Космоса. Сконцентрировав психическую энергию всей расы, крылатые люди смогли предотвратить катастрофу, изменив траекторию движения приближающейся планеты-убийцы. У них не хватило сил выбросить непрошеную гостью назад, в межзвездные космические пустоты, но они все-таки добились главного: сумели оттеснить бродячую смерть подальше от Земли и превратить ее в земную спутницу, украшение земных ночей, которую потом стали называть Луной.

Психические силы удивительной расы крылатых людей спасли Землю и сохранили гармонию Космоса…

Земля неузнаваемо изменила свой лик, Земля была истерзана и изранена, но все-таки — спасена. Спасена ценой существования расы крылатых людей. Израсходовав все силы в отчаянной борьбе за сохранение планеты, крылатая раса пришла в упадок, и исчезла, и не осталось никакой памяти о ней… И новые расы, сменявшие друг друга на Земле, ничего не ведали о том, что мирно сияющая в ночном небе красавица Луна — это памятник тем, кто спас Землю.

Крылатая раса исчезла с Земли, но не исчезла из бытия, потому что никто и ничто не может исчезнуть из бытия — оно многогранно и многослойно, оно всюду и всегда, оно является всем, и даже небытие — только одна из форм его существования. Крылатые люди перешли в другой слой бытия и сохранили память о прошлом.

Ника принадлежала к расе крылатых людей.

Ника…

Когда солнце наполовину скрылось за синими холмами, в воздухе над заливом возникла точка, превратившаяся в белую птицу. Птица легко скользила над землей, приближаясь к дому.

Он улыбнулся и медленно поднялся с кресла. Пересек комнату и спустился по мраморной лестнице в небольшой зал. Остановился напротив белых с золотом дверей и начал ждать. И наконец двери распахнулись и прекрасная крылатая женщина вошла в зал.

Позже, когда стихла музыка и вновь застыли только что бывшие живыми картины, и появилась в небе за окном большая голубая звезда — она была видна из любого окна! — он попросил:

— Возьми меня с собой. — Он прикоснулся к ее плечу. — Возьми меня туда, куда ты улетаешь каждое утро.

Она с ласковой улыбкой посмотрела на него, потерлась прохладной щекой о его руку.

— Но ты же не умеешь летать, милый Леонардо.

— Возьми меня с собой, — повторил он.

Она долго молчала, задумчиво поглаживая выпуклую поверхность неведомого ему музыкального инструмента. Потом сказала:

— Хорошо. Я возьму тебя с собой. Ты сможешь летать, сегодня ночью я позабочусь об этом.

— Я умею летать, — сказал он, — только еще никогда не летал. Я умею летать.

Она улыбнулась:

— Хорошо, Леонардо. Утром мы полетим вместе. Утром я приду к тебе и мы полетим. — Она встала, удивительная, прекрасная, подобная ангелу. — Я прощаюсь с тобой до утра.

— Почему ты всегда уходишь? — тихо спросил он, касаясь ее нежной руки.

Она пристально посмотрела на него и ответила:

— Так нужно, Леонардо. Пока так нужно.

Он, внутренне возликовав, отметил зто «пока» и произнес, улыбнувшись:

— Мне все чаще приходит в голову мысль, что по ночам ты превращаешься в кого-то другого. Сбрасываешь крылья и… — Он осекся под ее взглядом.

— Пока так нужно, Леонардо, — повторила она. — Я прощаюсь с тобой до утра. Утром мы полетим вместе.

И вновь, как и каждый вечер, тихо закрылись за ней высокие, белые с золотом двери.

Ему не хотелось спать, ему никогда не хотелось спать. По ночам он любовался голубой звездой, слушал тишину, бродил по дому. Ему было очень хорошо и он совершенно ничего не помнил о своем прошлом. Да и было ли у него прошлое? Все свое существование — и прежнее, и теперешнее — он связывал только с этим домом, только с ней, изумительной Никой, златовласой крылатой женщиной, сравниться с которой не мог никто, никогда и нигде, ни в каких мирах любых Вселенных…

Он вернулся к своему окну, удобно устроился в мягких объятиях кресла и, не думая ни о чем, начал всматриваться в звездное небо. Он не знал, откуда взялись эти небесные огни, почему они именно такие и каково вообще их предназначение. Они были красивы, а ведь красота вполне достаточное основание для того, чтобы бытие вещей проявилось. Голубая звезда сияла в вышине как символ покоя и вечности. Глядя на нее, он погружался в привычное сладостное оцепенение, переставал чувствовать собственное тело и медленно растворялся в лучистой бесконечности. Бесконечность совсем не страшила, бесконечность была уютной, как кресло, она манила, она убаюкивала, она впускала в себя и заключала в себе, даруя отрешенность и покой.

Голубые лучи сверкающим дождем пролились на землю, на равнину, поросшую цветами. Цветы превратились из золотых в голубые, и в голубом сиянии, расплескавшемся в ночи, вознеслись над ними три черные колонны, три высокие колонны, стоящие рядом на черном постаменте. Колонны тянулись к голубой звезде, и вершины их терялись в небесах. У средней колонны застыла женщина в темной одежде.

Хотя все вокруг было хорошо видно в голубом свете, льюцемся с неба, он не мог разглядеть лица женщины. Какое-то воспоминание шевельнулось в его душе, шевельнулось — и тут же исчезло. Голубой сверкающий дождь иссяк, колонны слились с ночной темнотой, и женщина в темной олежде исчезла в ночи. В окружении звездных россыпей сияла в небесах удивительная голубая звезда.

У него почему-то на мгновение сжалось сердце. Он встал, высунулся в окно и вдохнул неподвижный ночной воздух, в котором чувствовался едва уловимый вкус моря. Прислушался к себе и, не обнаружив ничего тревожного, необычного, направился бродить по безлюдным комнатам в тайной надежде отыскать наконец заветную дверь к Нике.

Но, как и раньше, он не нашел эту дверь. Ему показалось, что музыка сегодня звучит немного не так, как раньше — не то чтобы хуже, но как-то по-другому. Ему показалось, что разные безделушки на столах, полках и за прозрачными дверцами шкафов тоже выглядят как-то не так. Ему показалось, что чуть-чуть иными стали картины на стенах, что появились в них неуловимые изъяны, хотя какие это изъяны и есть ли они на самом деле, он все-таки определить не мог. В свете люстр он рассматривал свое отражение в многочисленных настенных зеркалах. Он подходил вплотную к зеркалам, впиваясь глазами в глаза отражения, и медленно пятился, пристально наблюдая за зеркалом. Везде, во всех зеркалах, было одно и то же: какие бы движения он не совершал, его отражение оставалось неподвижным, словно было вовсе не отражением…

И все-таки даже странные несоответствия этой ночи не могли нарушить его душевный покой. Ему было хорошо, он продолжал блаженствовать. Он предвкушал утренний упоительный полет вместе с ангелоподобной Никой.

Растянувшись на мягком ковре в одной из комнат, почти утонув в нем, он впал в привычное состояние полнейшей раскрепощенности, позволив своему духу витать сразу во всех мирах.

«Блаженство… блаженство… блаженство…» — звучало, пело, растекалось в упоительной беспредельности.

Его дух мгновенно вернулся из зазвездных сфер, когда в комнате раздался негромкий голос крылатой богини:

— Пора лететь, Леонардо.

— Я готов! — сразу же откликнулся он и вскочил с роскошного ковра.

Она стояла перед ним, свежая, прекрасная, белая с золотом. От нее веяло слабым ароматом утренних росистых цветов. Он смотрел на нее, и у него сладко кружилась голова.

— Идем, Леонардо.

Он пошел следом за ней через анфиладу комнат, любуясь ее фигурой, лаская взглядом белые крылья. Она поднялась по винтовой лестнице и потянула за прикрепленное к двери золотое кольцо. Дверь открылась и он увидел, что за дверью — пустота. Далеко внизу под прозрачным утренним небом лежала долина, подернутая дымкой тумана.

— Летим, — сказала она. — Не беспокойся, я позаботилась о том, чтобы ты смог летать. У меня все получилось.

— Я умею летать, — вновь, как и прошлым вечером, ответил он. — Рядом с тобой я научился летать.

— Летим, Леонардо.

Она шагнула в открытую дверь и расправила крылья. Сделала круг в воздухе и призывно махнула ему рукой. И он, не задумываясь, оттолкнулся от порога и тоже погрузился в пустоту, и почувствовал, как его поддерживают и несут вперед невидимые сильные крылья.

— Я умею летать! — с восторгом крикнул он, устремляясь вдогонку за Никой. — Я же говорил, что умею летать!

Проносилась внизу просыпающаяся равнина, били в лицо прохладные воздушные струи. Он оглянулся и увидел встающее розовое солнце, увидел дом; дом серым прямоугольником впечатался в небо, дом возвышался над долиной и не отбрасывал тени. «Как хорошо, что я вернусь туда, — радостно подумал он. — Как хорошо, что я всегда буду возвращаться туда!»

Запах моря усилился, и вот оно уже разлеглось впереди, раскинулось до самого горизонта, спокойное, сонное, отрешенное, добродушное — исполинское существо, не ведающее забот и тревог. Уплыл назад песчаный берег — вперевалку бродили у воды пестрые птицы, роясь клювами в грудах коричневых водорослей — и Ника полетела еще быстрее, грациозно взмахивая своими неописуемыми крыльями. Он, стараясь не отставать, помчался за ней.

Полет над морем продолжался уже довольно долго, но он совершенно не чувствовал усталости. Невидимые мощные крылья трудились на славу, уверенно неся вперед его тело, и он подумал, что давно бы уже мог летать — ведь это, оказывается, так просто! Все от рождения имеют крылья — но вот только далеко не все знают об этом, и не каждый решается хоть раз в жизни попробовать взлететь… А надо, надо взлетать!

Солнце поднялось уже высоко над горизонтом, когда вдали показалась темная полоска суши. Это был остров, идеально круглый сверху остров, покрытый зеленой травой. Сбоку он представлялся полусферой, вершину которой венчало высокое белое каменное сооружение, подобное пьедесталу. Ника, раскинув неподвижный крылья, спланировала вниз. Он последовал ее примеру, но не рассчитал и, промахнувшись мимо пьедестала, приземлился на склоне, проехавшись животом по траве. Встав на ноги, он обнаружил, что Ника спиной к нему неподвижно возвышается на пьедестале. Он обогнул пьедестал и взглянул ей в лицо — лицо было застывшим, мраморным. Он мог поклясться, что Ника превратилась в статую, вознесшуюся над лениво шевелящимся морем.

— Ника, можно к тебе? — не очень уверенно спросил он, зачарованно глядя на неподвижную женскую фигуру.

Статуя медленно наклонила голову.

Осмотрев гладкий белый бок пьедестала, он понял, что не сможет забраться наверх — уцепиться было просто не за что. Он обошел вокруг пьедестала — везде было то же самое. И допрыгнуть до верхнего края он не мог даже при самом жгучем желании.

— Крылья, — низким голосом сказала статуя Ники.

«Быстро же ты забыл о крыльях!» — упрекнул он себя, сосредоточился, и, сделав два взмаха, очутился на пьедестале.

Что-то мешало ему приблизиться к Нике, встать рядом с ней. Он понимал, что этот пьедестал — не для него. Он сел сбоку, на самом краю, и спросил:

— И ты вот так и стоишь здесь целыми днями?

Статуя вновь медленно кивнула.

— А зачем?

— Я встречаю всех приходящих. — Низкий голос Ники звучал торжественно.

— Откуда?

— Все ушедшие приходят сюда. Я встречаю их здесь. Другие встречают в других местах.

— Они приходят из моря?

— Да, Леонардо, они приходят из моря.

Он, кажется, понял.

— Так значит, ты — одна из встречающих?

— Да. Я встречаю и направляю в дальнейший путь.

— А можешь ли ты возвратить ушедших?

— Да, — сказала статуя Ники. — Иногда я преграждаю путь и возвращаю ушедших, чей истинный срок еще не пришел.

— Откуда тебе известны эти сроки?

— Я знаю эти сроки, Леонардо. А теперь замолчи — уже появляются ушедшие.

Он перевел взгляд на море. Небольшие волны равнодушно лизали уходящий под воду зеленый склон, а неподалеку от берега поднимались из воды головы… шеи… плечи… Те, кто были недавно людьми, медленно приближались к острову, и сухими были их волосы, и вода не прикасалась к их обнаженным телам. Они шли цепочкой, один за другим, выходили на поросший травой склон, подступали к пьедесталу и окружали его — виток за витком, виток за витком… Их глаза были открыты, и взоры всех были устремлены на неподвижную Нику.

Она медленно вытянула руки перед собой и повернула ладонями вверх.

— Вы в начале пути. — Ее звучный голос раскатился над островом. — Вы в самом начале пути. Слушайте, ушедшие…

Он внезапно потерял равновесие и упал с пьедестала под ноги стоящим в первом ряду. Мгновенно стало темно, и в темноте засияла голубая звезда за окном…

11 «ВОТ ГОРОД ДИТ…»

Им действительно удалось дойти до селения без каких-либо приключений. Пробираясь вместе с Вергилием сквозь лес, Лешко вооружился новой палкой взамен утерянной и теперь, сжимая ее в одной руке, другой рукой отвел в сторону ветки и принялся внимательно изучать обстановку. Впереди расстилалась пустошь, усеянная черными обгорелыми пнями. Из серой потрескавшейся земли то тут, то там пробивались серые сухие стебли. Деревянные строения, расположенные в разных местах пустоши без всякой системы, были похожи друг на друга и не могли порадовать глаз какими-либо архитектурными достоинствами. Дощатые стены, неровные, квадраты окон, затянутых какой-то мутноватой пленкой; распахнутые настежь перекошенные двери; плоские крыши из толстых веток с сохранившейся кое-где засохшей листвой. Постройки казались заброшенными, в полумраке за дверными проемами не замечалось никакого движения.

— Говоришь, город Дит? — Лешко посмотрел на Вергилия. — А где же твои тоскующие люди?

— Безрадостные люди, — поправил Вергилий.

— По-моему, тут никаких нет, ни тоскующих, ни безрадостных. А кто же покажет дорогу в Биерру?

— Сейчас посмотрим, — сказал Вергилий. — Сдается мне, здесь все-таки хоть кто-то должен быть.

— Ну-ну, — скептически усмехнулся Лешко. — Если тебе так сдается — надо посмотреть.

Держа палку наперевес, он выбрался из-за деревьев и осторожно, посматривая по сторонам, направился к ближайшему строению. Вергилий, косясь на обугленные пни, шел рядом.

Подойдя к распахнутой двери, Лешко остановился и негромко позвал, вглядываясь в полумрак:

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Из полумрака никто не отозвался. Оттуда тянуло чем-то кисловатым и затхлым.

— Эй, отзовитесь! — уже в полный голос сказал Лешко.

И вновь не получил никакого ответа.

Подождав, когда глаза привыкнут к темноте, Лешко, выставив перед собой палку, ступил на порог. Окно почти не пропускало света, но все же ему удалось разглядеть, что находится внутри. На дощатом полу валялось какое-то тряпье. Под окном, вдоль стены, тянулась длинная деревянная лавка. Напротив, у другой стены, располагалась такая же, только сломанная посредине; похоже, что она не выдержала веса лежащей рядом черной каменной глыбы с зернистыми светлыми вкраплениями на боках. На дальней от Лешко торцевой стене, щелястой и заляпанной какими-то светлыми пятнами, висел, непонятно на чем держась, некий металлический предмет, похожий на молоток. На других стенах ничего не висело. Прогнувшиеся доски потолка были готовы, как показалось Лешко, в любой момент треснуть под тяжестью того, что лежало на них сверху. Лохмотья ткани, лавки, «молоток» и каменная глыба — ничего другого внутри не обнаружилось.

— Мерзость запустения, — пробормотал Вергилий, заглядывая в дверь из-под руки Лешко. — Мерзость запустения, реченная чрез пророка Даниила.

— Именно так, — согласился Лешко и, опустив палку, вошел внутрь, еще раз осматривая все вокруг. — Подвело тебя твое чутье.

— Никогда не следует спешить с выводами, — назидательно изрек Вергилий. — Мы еще не имеем полной картины. И потом, есть одно хорошее высказывание: «Мир, что станется с ним, когда ты уйдешь? Во всяком случае, ничего похожего на теперешний вид». Это Артюр Рембо. А если по-иному? Если ты не уходишь, а, напротив, только что пришел. И в этом случае, по-моему, мир должен принять другой вид. Мы пришли — и все изменилось. До нашего прихода все здесь было по-другому.

— Так можно объяснить все, что угодно, — ответил Лешко, рассматривая висящий на стене предмет. — И оправдать любое свое не подтвердившееся предположение. Только вот никакой пользы для нас данное объяснение в данный момент не несет, вот в чем беда.

Он пощелкал по «молотку» ногтем, подергал его за ручку и с усилием отделил от стены. Под «молотком» оказалось белое пятно, одно из многих, украшающих серые пыльные доски. Повертев его в руках и постучав себя по ладони, Лешко прилепил инструмент обратно и повернулся к Вергилию, который о чем-то думал, переводя взгляд с «молотка» на каменную глыбу.

— Ладно, пошли смотреть дальше. Чтобы иметь, как ты говоришь, полную картину.

Сопровождаемый приумолкшим Вергилием, Лешко обследовал еще восемь или девять строений. И везде его глазам являлась примерно одна и та же обстановка. С небольшими вариациями. Кое-где на полу вместо тряпья лежали высохшие стебли каких-то растений. Кое-где белых пятен на стенах было больше, кое-где меньше, а в одном из строений их не было совсем. Сломанными оказались еще три лавки. Каменные глыбы обнаружились во всех строениях, так же, как и похожие на молоток предметы на стенах. И повсюду — где больше, где меньше — попахивало кислятиной и затхлостью. Если в этом селении и обитал «печальный сонм», то он, вероятно, спрятался в лесу, почуяв приближение чужаков.

Когда осмотр последнего, приткнувшегося к деревьям на краю пустоши, строения дал все те же результаты, Лешко поставил палку в угол, сел на лавку под окном, вытянул ноги и хмуро сказал:

— Есть еще такое выражение: «Если кажется — креститься надо». Тебе сразу надо было перекреститься и пошли бы мы дальше, не теряя времени. Нет здесь никого, и давненько уже не было. Так что впредь крестись, когда у тебя снова появится какое-нибудь предчувствие.

Вергилий присел на краешек лавки напротив и провел ладонью по своей отполированной макушке.

— Странно, — сказал он. — Вообще-то мне не свойственно ошибаться.

— К сожалению, ошибаться свойственно всем. — Лешко вздохнул. — Если бы я не ошибся, то не был бы здесь. Я бы с него глаз не спускал! — Он стукнул кулаком по лавке. — Я бы по пятам за ним ходил…

— Все, что случается, должно было случиться, — заметил Вергилий.

— А что не случается, то и не должно было случиться, — добавил Лешко. — Очень глубокая мысль. Будем считать, что никаких встреч с безрадостными жителями и не намечалось, и пойдем дальше.

— Мне не свойственно ошибаться, — повторил Вергилий. — По-моему, это селение все-таки более обитаемо, чем кажется.

Лешко фыркнул:

— Более обитаемо! Хорошо сказано.

— Что мы видим вокруг? — продолжал Вергилий, не обращая внимания на иронию. — Какие предметы мы видим вокруг?

— Лавки мм видим вокруг, — буркнул Лешко. — Камни мы видим вокруг. Молотки. Если постучать молотком по лавке — будет один звук. А если по камню — совершенно другой. А если по собственной голове — третий.

— Вот именно, — сказал Вергилий. — Вполне уместно наличие в помещениях всего, на чем сидят: стульев, кресел, лавок, диванов и так далее. А вот уместно ли наличие в помещениях камней и молотков?

Лешко некоторое время с сомнением смотрел на своего сопровождающего и наконец спросил:

— Ты так считаешь?

— Я так считаю.

— Хорошо. Еще раз проверим твое предчувствие и отправимся дальше.

Он поднялся, подошел к стене и отлепил от нее молоток. Внимательно осмотрел его, подбросил на ладони и постучал по лавке. Обернулся к Вергилию.

— Значит, тут один звук, говоришь?

— Угу, — кивнул Вергилий.

Лешко направился к лежащей в углу каменной глыбе. Показал на нее пальцем и вновь повернулся к Вергилию.

— А тут будет другой, говоришь?

— Другой, — подтвердил Вергилий. — И мне кажется, именно тот, который нам нужен.

Лешко поморщился:

— Опять «кажется»? Перекрестись!

— Не умею. — Вергилий развел руками.

Лешко, пропустив ответ мимо ушей, вновь осмотрел молоток, перевел взгляд на каменную глыбу и сказал:

— Что ж, ударим по иллюзиям. Чтобы случилось то, что должно случиться. То есть, чтобы ничего не случилось.

Вергилий промолчал. Лешко нагнулся и не очень сильно ударил по неровной поверхности камня. Отвел руку в сторону, посмотрел на глыбу, посмотрел на подавшегося вперед Вергилия и нанес еще один удар.

— Так, — сказал он. — Что и следовало ожидать…

И в этот момент черная поверхность камня осветилась изнутри и в глубине возникло какое-то нечеткое изображение.

— Еще! — воскликнул Вергилий, соскакивая с лавки. — Давай еще!

Изумленный Лешко ударил еще несколько раз, и молоток, выскользнув из его руки, стремительно понесся к стене и с грохотом врезался в светлое пятно, оставшееся на том месте, где он был прикреплен. И, вспыхнув, исчез.

— Та-ак, — протянул Лешко.

Изображение приблизилось к поверхности камня, стало отчетливым и объемным. Это была человеческая голова, голова старца с длинными белыми волосами, белой бородой и морщинистой желтоватой кожей. У старца были густые черные брови, резко контрастирующие с господствующим белым цветом; из-под бровей, как из кустов, печально смотрели блекло-серые запавшие глаза.

— Зачем вы позвали меня? — спросила голова. Голос звучал глухо, пробиваясь сквозь камень.

Лешко переглянулся с Вергилием — у того был торжествующий вид — и сказал:

— Нам хотелось бы узнать, как найти Биерру.

— Биерру… — Старец тяжело вздохнул. — Я бывал когда-то в Биерре. Биерра… Одно из немногих мест, где можно хоть что-то уловить. Во всяком случае, так было. Говорят, теперь Биерра изменилась. Это правда? — Он вопросительно посмотрел на Лешко.

— Я не был в Биерре, — сказал Лешко. — Я туда иду. Но не знаю дороги.

Старец опять вздохнул и глаза его погрустнели еще больше.

— Нет ничего проще. Самый короткий путь — идти прямо на закат, до холмов. За холмами — Биерра. Но короткий путь не всегда наилучший. Многие стремятся ходить короткими путями и так и не добираются до цели; вспомним хотя бы Ингра Воителя или грозного Эррания Неуязвимого. К чему их привели короткие пути? А сколько других, теперь уже забытых? — По морщинистой щеке старца стекла слеза и он замолчал.

— А как насчет другого пути? — осторожно спросил Лешко, когда молчание начало затягиваться. — Нас устроит и более длинный путь.

— Главное, чтобы вы устроили его, — раздалось в ответ из-под поверхности камня. — Тут поблизости есть овраг, а в овраге ручей. Идите по течению, а потом вниз по реке. Увидите те же холмы. За ними — Биерра. — Глаза старца вновь наполнились слезами. — Я ответил на ваш вопрос. Я должен угаснуть.

— Почему? — вырвалось у Лешко.

— Не понимаю, — сказал старец.

— Почему вы должны угаснуть? Почему вы в камне?

— Не понимаю, — повторил старец. — Я в камне. Я должен угаснуть.

— Это что, такая форма небытия… то есть смерти? — Лешко все еще на что-то надеялся. Он очень желал услышать хоть один вразумительный ответ.

— Я должен угаснуть. Я в камне… Все мы в камне…

Изображение потускнело, переместилось в глубину, исчезло — и перед Лешко вновь оказался черный бок камня.

— Одна из форм смерти, — задумчиво сказал он. — Неужели все вокруг — это формы смерти?

Он чуть не вздрогнул, услышав голос Вергилия. Он забыл о Вергилии.

— Кто скажет нам, не смерть ли жизнь земная, — негромко процитировал Вергилий, — и смерти час — не жизни ли начало? Все относительно.

Лешко повернулся к своему зеленоглазому сопровождающему.

— Послушай, Вергилий, кто вы все такие? Почему вы здесь? Почему не уходите дальше или не возвращаетесь? Насколько я понимаю, здесь можно находиться только временно, не так ли?

— И так, и не так, — уклончиво ответил Вергилий. — Я уже говорил: возможно, здесь ничего нет. И никого нет. Возможно, есть. Как проверить? Никак нельзя проверить. Но преобразиться ты можешь отнюдь не иллюзорно, уж поверь на слово. Понимаешь, Станислав Лешко, тут ни к чему нельзя подходить со своими представлениями, тут все по-другому. Принимай все как данность и не ломай себе голову. Ты пытаешься получить объяснение того, что нельзя объяснить, потому что…

Его прервал громкий стук захлопнувшейся двери. Лешко схватил палку, подскочил к окну, но ничего не увидел сквозь мутную пленку, пропускающую только рассеянный свет. Тогда он крадущимися быстрыми шагами приблизился к двери.

— Осторожно, — предупредил Вергилий. — По-моему, это не ветер.

— По-моему, тоже, — сказал Лешко и ткнул в дверь концом палки. Дверь не поддалась.

— Нас заперли. — В голосе Вергилия прозвучали тревожные нотки. — Как бы не навсегда…

— Это мы еще посмотрим!

Лешко отступил от двери, поднял ногу и нанес резкий удар. Раздался короткий чмокающий звук — и его буквально отшвырнуло к стене. Ему стало ясно, что дверь перестала быть пустяковой, сбитой из досок непрочной конструкцией: такая конструкция от его удара мгновенно слетела бы с петель. Дверь стала иной, дверь превратилась в надежную преграду. А тонкие, светящиеся щелями стены? А потолок? Вдруг и они вот-вот превратятся в непреодолимое препятствие?… Окно!

— Вергилий, за мной! — скомандовал Лешко, бросаясь к окну с палкой в руке.

К счастью, мутная пленка не приобрела еще прочности металла. Она с сухим треском разорвалась от удара палкой, и Лешко, вскочив на лавку и сильно оттолкнувшись обеими ногами, вывалился в окно, мысленно радуясь, что оно оказалось достаточно широким. Он упал на ладони и колени и не успел еще подняться с четверенек, как сверху ему на спину рухнул Вергилий.

— А зачем тебе крылья, приятель? — недовольно сказал Лешко, стряхнул с себя пыхтящего Вергилия и вскочил на ноги, стараясь как можно быстрее оценить обстановку.

Двери всех строений были теперь закрыты, а сами строения скособочились и медленно оседали, расползаясь, теряя очертания, как сугробы под жарким солнцем. Черные же пни, наоборот, тянулись из земли все выше и выше, превращаясь в столбы, охваченные слабым мерцающим сиреневым ореолом. Земля под подошвами слегка подрагивала и это совершенно не понравилось Лешко: видимо, назревали какие-то новые перемены и лучше уж быть подальше от этих перемен…

— Смотри! — воскликнул за его спиной Вергилий.

Лешко повернул голову.

— Не туда, правее!

Земля у края пустоши пошла волнами, и в этих волнах пропали две совершенно уже бесформенные постройки. Черные столбы, изогнувшись, соединились вершинами, образовав подобие коридора, охваченного сиреневым сиянием; коридор, все более удлиняясь, потянулся через пустошь. Качались и перекатывались в нем земляные волны, на глазах превращаясь в сиреневые валы, и, проследив направление движения этих вызывающих опасение валов, Лешко понял, что они устремляются прямиком на него.

— Беги! — крикнул Вергилий, дергая его за руку. — Беги, а я полечу! Мне тебя далеко не унести…

Лешко не стал возражать. Валы катились все быстрее, не оставляя времени на раздумья. Он сомневался, что сможет остановить их с помощью квантера. Отбросив палку, он повернулся к ним спиной и устремился к лесу.

— Беги за мной! — кричал взлетевший Вергилий. — Я попробую разыскать овраг!

Лешко петлял между деревьев и все больше злился на себя и окружающее. Он злился на себя потому, что ему, профессионалу, приходилось спасаться бегством, а не вступать в схватку. Схватка — это было ему по душе! А вот в бегстве всегда есть что-то унизительное. Он привык рассчитывать на собственные ловкость и силу, и никогда раньше эти качества его не подводили. А тут он вынужден был удирать, улепетывать со всех ног, как напроказивший мальчишка.

Он злился на окружающее, потому что оно было другим, непривычным, особым. Глупо вступать в борьбу с этими проклятыми волнами или с невидимым лесным философом. Попробуй-ка врезать ему по челюсти, провести безукоризненный захват, схватить за шиворот, скрутить и обезвредить! Трудно врезать по челюсти, если нет ее, челюсти, если никак невозможно хватать и обезвреживать… И с этим, к сожалению, приходилось мириться, потому что не он, профессионал Лешко, устанавливал здесь правила игры.

— Сюда! Сюда! — махал руками в небе Вергилий. — Вижу овраг!

Земля содрогалась под подошвами, за спиной раздавался громкий треск, и Лешко побежал еще быстрее, повернув туда, куда показывал Вергилий. Он перепрыгивал через кусты, головой и грудью таранил сплетения листвы, нырял под раскидистые толстые сучья — и вдруг понял, что катящийся за ним треск стал слабее. Приободрившись, он еще поднажал, стараясь увеличить отрыв от сиреневых валов.

— Осторожно! — донеслось с небес. — Овраг прямо перед тобой.

Лешко перешел с бега на быстрый шаг и, обойдя кустарник с голыми ветвями, усеянными красными шипами, вышел к оврагу. Вергилий стоял на краю и смотрел вниз. Лешко, переводя дыхание, остановился рядом.

— Я тебя спущу, — пообещал Вергилий.

Под ними бежала по камням узкая полоска прозрачной воды; в воде кружились сухие листья. Овраг тянулся вниз по склону, его земляные стенки были испещрены круглыми темными отверстиями, словно кто-то развлекался здесь одиночными выстрелами наобум. Лешко подумал, что из этих нор в любой момент могут вылезти какие-нибудь местные твари и прислушался. Вдали еще продолжало потрескивать, но все тише и тише.

«Утомились», — злорадно и удовлетворенно подумал Лешко, не зная, кого, собственно, имеет в виду.

— Бегаешь ты хорошо, — с ноткой зависти в голосе сказал Вергилий. — Я бы так не смог. Просто приятно было смотреть.

— Зато летать не могу, — усмехнулся Лешко. — Эх, умел бы я еще и летать…

Вергилий помолчал, а потом заявил:

— Все зависит от условий. И, кроме того, немаловажное значение имеют средства. Надо найти совершенно иные средства. Ведь сказано же одним мудрецом: «Было бы безумным и в себе противоречивым ожидать, что будет сделано то, чего до сих пор никогда не было, иначе как средствами, никогда доселе не испытанными». Фрэнсис Бэкон, он же Шекспир. Неплохо, да?

— Господи, и где ты только всего этого набрался? У тебя готовы цитаты на любой случай.

— Видишь ли, Станислав Лешко, — проникновенно начал Вергилий, — разумные существа имеют уже довольно долгую историю. За это время высказано неисчислимое количество самых разнообразных суждений, охватывающих все что угодно. Новых суждений давным-давно нет, есть только облеченные в иную словесную форму суждения старые. Так зачем мне подбирать слова, чтобы выразить мысль, которая уже была когда-то выражена? По-моему, поступать так просто нецелесообразно.

— Это тоже цитата? — ехидно спросил Лешко. — Если принять твою точку зрения, то всем нам следует изъясняться исключительно цитатами.

— Так на деле именно это и происходит! Все, что говорится, уже было сказано когда-то; поистине нет ничего нового под солнцем. Но есть высказывания, которые сохранились до новых времен, высказывания, которые помнятся, и есть такие, что забыты. Однако это не значит, что их не было.

— Выходит, по-твоему, ничего нового человек изречь не может? Он всегда повторяет старое?

— Он может изречь нечто новое для себя и окружающих; но, как сказано, «это было уже в веках, бывших прежде нас».

«Все тот же Экклезиаст, — подумал Лешко. — И нет ничего нового под солнцем».

— Раньше люди не знали ничего о принципах нуль-перехода, — сказал он. — Явился великий Колдун и дал миру то, чего до него никто не знал. Так кого же он цитировал? Или нуль-переход был известен и в древности, а потом просто забыт?

— Я не имею в виду частности, — возразил Вергилий.

— Ничего себе частности! Теория нуль-перехода!

— Да, конкретная теория, изложенная с помощью конкретных терминов. Терминов нового времени. Но! — Вергилий поднял палец. — Разве было сказано что-то новое в более широком смысле? Разве испокон веков не существовала идея мгновенного проникновения в любую точку Вселенной? Любая теория, будь она хоть трижды новейшая из новейших, является частным следствием более общих положений, высказанных или изложенных задолго до ее появления. Правда, порой эти общие положения просто не доходят до потомков. Забываются. Искажаются. Вполне сознательно уничтожаются. Все сказано до нас, Станислав Лешко.

— Это еще нужно доказать, — непреклонно пробурчал Лешко. Он не собирался признавать себя побежденным, но и спорить тоже не собирался: не время было спорить. — Сомневаюсь, что твои утверждения являются истиной. Если задаться целью их опровергнуть, то нужно тщательно их изучить, рассмотреть со всех сторон и подготовить контраргументы. Но это как-нибудь в другой раз, не сейчас. Сейчас есть другие дела.

— Декарт! — торжествующе провозгласил Вергилий.

— Что «Декарт»?

— Рене Декарт. Он же Картезиус. Ты слышал о Декарте?

— Н-ну… Декартова система координат.

— Да. Картезианство. Рационализм. Механицизм. Так вот, ты только что повторил его мысль: «Для того, чтобы познать истину, необходимо один раз в жизни все подвергнуть сомнению, насколько это возможно».

— И откуда у тебя все это? — после довольно долгой паузы задумчиво сказал Лешко. — Ты ничего не слышал о биокомпах?

Вергилий улыбнулся и снизу вверх посмотрел на Лешко.

— Слышал. Очередная форма проявленного бытия. Кстати, идея тоже весьма и весьма почтенного возраста. Только я не биокомп, я сопровождающий. А насчет моих познаний… Можешь сделать предположение, что я пользуюсь знаниями приходящих сюда. Хотя это не более чем предположение, потому что истинный ответ мне неведом. — Он рассеянно поглядел мимо Лешко и оживился: — О! Кажется, на смену произвольным формам грядет эпоха строгих линий.

Лешко обернулся. Вместо высоких деревьев, мимо которых он только что бежал со всех ног, теперь, чередуясь, тянулись ровные полосы низкорослых красных и синих растений. Пространство между полосами покрывал мелкий желтый песок. За ними вздымалась к небу громадная сиреневая пирамида с безукоризненными гранями. Точно над самой вершиной пирамиды размещалось маленькое сверкающее солнце, обрамленное симметричными пушистыми желтоватыми овальными облаками; облака были неподвижны и совершенно не менялись, ни на йоту не отступая от своей правильной формы. Пирамида, выросшая на месте печального Дита, просто поражала своим величием; знаменитые египетские усыпальницы фараонов выглядели бы рядом с ней убогими карликами. Пейзаж был впечатляющим, но показался Лешко каким-то не очень естественным. И дело тут было не в строгости линий, как сказал Вергилий, а в чем-то другом. Возможно, в неподвижном солнце и близнецах-облаках.

— Надо бы поторопиться, — озабоченно сказал Лешко, насмотревшись на пирамиду. — А то, глядишь, и овраг сейчас превратится в ровный канал с гранитными берегами, и приведет совсем не туда, куда нужно.

— Не исключено, — согласился Вергилий. — Спускаемся. Давай, держись за меня.

Он перенес Лешко вниз, к ручью, зачерпнул ладонью воду и обтер лицо. Лешко последовал его примеру. Вода была прохладной и пахла травами.

— Хорошо! — с чувством сказал Вергилий. — Истинная вода жизни, светлая, как кристалл, исходящая от престола Бога и Агнца.

«Если бы…» — подумал Лешко.

Они зашагали вдоль ручья, обходя отвалившиеся от стенок оврага глыбы грунта. Лешко то и дело посматривал на темные норы, а Вергилий беззаботно кидал камешки в ручей и помахивал своими бутафорскими крылышками. Лешко никак не мог отвязаться от мысли о том, что нет здесь никакого оврага и никакого ручья, и никуда он не идет; для постороннего наблюдателя он просто топчется на месте внутри прозрачной клетки или и вовсе лежит на спине и дергает ногами, как насекомое, угодившее в разлитый на столе кисель…

«Ничего, ничего, — подбодрил он себя. — Только бы добраться до Биерры, найти Лео. Мы им еще покажем!»

И опять он не знал, кого же все-таки имеет в виду.

12 ВСТРЕЧА В БИЕРРЕ

— Вот мы и пришли, — удовлетворенно сказал Вергилий. — «Вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову». Ты наконец добрался до своей Биерры, Станислав Лешко!

Они стояли на вершине холма. Впереди расстилалась долина: луга и зеленые рощи, кустарник на берегу небольшого озера, кучка засохших деревьев, белые цветы, похожие на только что выпавший снег. Над долиной раскинулось светлое безоблачное небо.

Лешко внимательно разглядывал все детали, прощупывал глазами буквально каждую пядь земли, но пока не обнаружил ничего подозрительного. Долина казалась спокойной и мирной, но Лешко не спешил расслабляться. Река, к которой они вышли, пробираясь вдоль ручья, тоже поначалу казалась спокойной и мирной… А ведь если бы не мгновенная реакция, выработанная за годы полицейской службы, лежать бы ему сейчас, наверное, где-нибудь в пучине, на холодном илистом дне, и медленно преображаться. Выпрыгнувшая из воды невиданная черная тварь была очень стремительной и атаковала наверняка, не допуская возможности промаха, но не учла того — Лешко усмехнулся, — что имеет дело с профессионалом. Вергилий даже не успел повернуть голову, а Лешко уже отпрыгнул в сторону, пропуская мимо себя несущееся с бешеной скоростью огромное черное тело. Речной гигант на полном ходу врезался в каменный прибрежный уступ и разлетелся на множество черных клочьев, усеявших все вокруг. Воздух наполнился удушливым запахом горелого мяса — но запах почти сразу исчез, как и черные клочья, превратившиеся в тонкие блестящие нити, переплетенные наподобие паутины. Нити взмыли вверх, потянулись над рекой и собрались в комки; комки опустились в воду и поплыли по течению, покачиваясь на волнах.

Этот эпизод оказался единственным на их пути к Биерре. Путь был довольно долгим, но все-таки обрывистый берег наконец понизился и открыл равнину, упирающуюся в невысокие холмы.

— Ты добрался до Биерры, — торжественно повторил Вергилий, — и теперь пришла пора расстаться.

— Почему? — спросил Лешко, оторвавшись от изучения долины. — У тебя есть какие-то неотложные дела?

— Неотложных дел у меня нет. Но я ведь уже сопроводил тебя до Биерры.

— Ну да, ну да, — покивал Лешко. — Ты сопровождающий, и ты, соответственно, сопроводил. Позволь тебя спросить: ты сопровождающий в широком смысле этого понятия или сопровождающий до какого-то определенного пункта?

Вергилий прищурился и погладил ладонью макушку:

— Понимаю. Я сопровождающий во всех смыслах. Но ты ведь уже здесь, в Биерре, — значит, я свои функции выполнил.

— Дело в том, что Биерра не является моей конечной целью, — вкрадчиво сказал Лешко. — Нам, то есть мне и Леонардо Грегу, видимо, придется идти куда-то еще. И ты был бы отнюдь не лишним, Вергилий.

— Ты считаешь? — с сомнением произнес Вергилий. — Ты действительно так считаешь?

— Да. Думаю, с сопровождающим мне и Леонардо будет легче.

Вергилий довольно долго молча перебирал шерсть. У Лешко почему-то появилось ощущение, что его спутник уже принял решение и согласен идти дальше, только не хочет вот так сразу сказать об этом. «Может, такие у него принципы, — подумал Лешко. — Такое воспитание…»

Наконец Вергилий оставил свою шерсть в покое, встряхнул крылышками и осведомился:

— И куда же вы собираетесь держать путь?

Лешко пожал плечами:

— Понятия не имею. Нам нужно разыскать здесь одного человека… одну женщину… Девушку по имени Славия. Она здесь, Леонардо уже видел ее здесь. Ты не знаешь такую? — Он с надеждой посмотрел на Вергилия.

— Что есть имя? — вопросил Вергилий. — Можно назваться любым именем.

Лешко сразу вспомнил философствующего невидимку и приуныл. Кажется, Вергилий тоже не прочь был пуститься в рассуждения о символах, о мире знаков, существующем независимо от мира вещей, и так далее…

— Вергилий, я задал конкретный вопрос, — решив сразу пресечь возможные разглагольствования Вергилия, сказал Лешко. — И хотел бы получить не менее конкретный ответ. Так вот: знаешь ты или не знаешь девушку по имени Славия?

— Можно вспомнить ли девушку, жившую там, ту, чье имя Эннабел Ли? — продекламировал Вергилий. — Ты не так понял. Это до ухода ее звали Славией. А здесь ее действительно могут звать Эннабел Ли.

Лешко помрачнел.

— Даже так? Да-а, в таком случае… — Он озадаченно потер лоб, потом бросил быстрый взгляд на Вергилия. — Ты бы все-таки остался, а? Побродим, поспрашиваем… Без тебя может быть трудновато.

— Потому что ты и твой Леонардо пришли туда, куда вас никто не приглашал. — Тон Вергилия стал неожиданно холодным. — Здесь находятся ушедшие, но находятся недолго и далеко не все: есть на то свои причины. Но — ушедшие, Станислав Лешко!

«Ага! — сказал себе Лешко. — Раньше-то ты, приятель, говорил совсем другое. Напирал на иллюзорность…»

— Хорошо, я останусь с тобой, — продолжал Вергилий уже другим тоном. — Только не тешьте себя надеждами, что мое присутствие станет гарантией успеха ваших поисков. Я ничего не знаю ни о Славии, ни о том, где ее искать.

— Спасибо, Вергилий! Будем надеяться на лучшее.

Лешко не стал говорить о Голосе, на помощь которого рассчитывал Леонардо. Тогда, в гостинице на Серебристом Лебеде, Леонардо сказал, что попросит Голос оказать содействие в возвращении Славии к живым. Лешко решил, что Вергилию совершенно незачем об этом знать — ведь так и оставалось непонятным, кто же такой или что же такое его сопровождающий, большой любитель цитат…

— Будем надеяться на лучшее, — не очень уверенно повторил он.

— Надеяться следует только на худшее, — заметил Вергилий. — Тем приятнее будет, если получится, убедиться в обратном. Заметь, что высказываю собственную мысль, хотя, конечно же, все это было сказано уже не раз и давным-давно.

— Сказано и сказано, — нетерпеливо отмахнулся Лешко. — Ну что, пойдем?

— Пойдем. Никогда не бывал в Биерре, а теперь вот побываю.

Они спустились с холма и пошли по зеленому лугу, направляясь в сторону ближайшей рощицы. Небо излучало мягкий свет, от травы тянуло незнакомым, но приятным запахом, дул в лицо легкий неназойливый ветер, и Лешко подумал, что сейчас очень легко вообразить себя идущим не по странным пространствам иномира, а по самой обычной планете Ассоциации: хоть по Альбатросу, хоть по Фламинго… Он приставил сложенные рупором ладони ко рту и, набрав побольше воздуха, крикнул:

— Леонардо! Ле-о-нар-до! Ле-о-о-о!

Однако крик его не разлетелся по всей долине, как он того ожидал, а почти тут же заглох, словно прозвучал не на просторе, а в тесной каморке, заваленной десятком пухлых подушек. Эхо не подхватило этот крик: не было никакого эха. И вообще, как только сейчас обнаружил Лешко, в долине стояла глубокая тишина, тишина каморки, забитой подушками.

Он сделал еще одну попытку, но она принесла тот же результат: звуки просто вязли в воздухе и сразу затихали.

— Что такое? — Лешко недоуменно взглянул на Вергилия.

Вергилий пожал плечами:

— Вероятно, Биерре не нравится, когда кричат. Давай сделаем вот что: ты здесь посиди, а я полетаю, посмотрю. Думаю, так будет быстрее.

— Согласен. Только сидеть я не буду, лучше пошарю по рощицам. Может быть, он где-то там?

— Давай. И постарайся не зевать, мало ли что…

Вергилий медленно поднялся над лугом и полетел в сторону озера, а Лешко продолжал шагать к небольшой зеленой роще. Он шел, то и дело осматривая все вокруг, но Леонардо пока не давал о себе знать. Лешко старался не думать о том, что Леонардо мог попасть в какой-нибудь переплет. Всякое было возможно… вплоть до преображения. Или ему пришлось покинуть Биерру. Налетели здешние тварюги — и спасайся бегством. Если удастся спастись…

Он поискал глазами Вергилия. Тот покружил над берегом озера и полетел к одинокому каменному обломку, похожему на торчащий из травы скрюченный палец.

«Странное существо, — еще раз почему-то подумал Лешко. — Совершенно непонятное существо… Возможно даже — и не существо…»

В роще тоже застыла тишина. Листья деревьев подрагивали от ветерка, но шелеста не было слышно.

— Лео! Лео-о! — вновь попробовал позвать Лешко, но сразу же понял, что его попытки бесполезны: все вокруг по-прежнему было обложено толстыми подушками.

Он вглядывался в траву, надеясь обнаружить следы, но тщетно: ничто не выдавано присутствия человека. Ему вспомнилось присловье о поисках черной кошки в темной комнате. Не раз приходилось ему заниматься подобными делами и, между прочим, иногда вместо кошки, которой не было, удавалось отыскать что-то другое. Правда, сейчас ничто другое и никто другой его не устраивали: нужно было найти именно Лео Грега.

Лешко пересек рощицу, вновь вышел на открытое пространство и сразу увидел Вергилия. Вергилий летел низко над травой, быстро приближаясь и подавая руками какие-то знаки, — и Лешко побежал ему навстречу. На сердце у него похолодело от какого-то недоброго предчувствия.

— Нашел? — нетерпеливо крикнул он еще издали, но Вергилий его не услышал.

Подлетев к Лешко, он опустился на землю, и Лешко повторил вопрoc.

— Да, — переводя дух, ответил Вергилий. — Он там, возле вон той скалы. Не знаю, Леонардо это или нет, но там лежит какой-то человек.

У Лешко подогнулись колени.

— Лежит? — с отчаянием переспросил он. — Что с ним?

— Не знаю. Дело в том, что он там не один: некая химера пристроилась у него на груди и я просто не решился трогать.

— Но он хоть похож на человека?

— Вполне, — заверил Вергилий. — Если ты имеешь в виду преображение, то…

Продолжения фразы Лешко уже не расслышал, потому что, резко сорвавшись с места, побежал к скрюченному каменному пальцу за озером.

«Неужели опоздал?.. Неужели опоздал?.. — непрерывно стучало в висках. — Неужели?.. Неужели?..»

По озеру гуляла мелкая рябь, торчащие на мелководье у берега черные коряги были облеплены свалявшимся грязным пухом, клочьями свисающим до самой воды. Гладкий высохший прибрежный ил не хранил никаких следов. Лешко обогнул озеро — под ногами влажно чавкало, то и дело попадались упругие кочки — и по высокой нехоженой траве устремился к черному обломку.

«Неужели?.. Неужели?..»

Оказавшись неподалеку от обломка, он перешел на шаг. Потом остановился и обернулся. Вергилий наконец-то догнал его и опустился рядом.

— Что это за химера? — спросил Лешко. — Справиться с ней можно?

Вергилий сделал неопределенный жест:

— Не знаю. Мне такие еще не попадались.

Лешко поискал глазами вокруг, но не обнаружил ничего подходящего: ни палки, ни камня. Тогда он вынул из кармана квантер и решительно двинулся вперед. «А если квантер не поможет — руками задушу, — сцепив зубы, подумал он. — Если она сидит у Лео на груди — значит, не так уж велика. Господи, только бы с Лео все было в порядке…»

— Осторожно, — предупредил Вергилий. — Она меня, кажется, не заметила; похоже, спит. Надо к ней подкрасться и…

— Все, не шуми! — прервал его Лешко, резко взмахнув рукой. — Больше ни слова и не мешай.

Он пригнулся и крадучись двинулся к камню.

— Они там, с другой стороны, — сдавленным голосом подсказан Вергилий.

— Я же сказал: больше ни слова! — раздраженно осадил его Лешко. — Помолчи!

Пробравшись к камню и держа квантер наготове, Лешко осторожно выглянул из-за зубчатого выступа — и у него болезненно сжалось сердце. В траве у камня, раскинув руки, навзничь лежал человек в серой рубашке с короткими рукавами и серых брюках; на скрещенных ногах человека были туфли с коричневыми рубчатыми подошвами. Глаза человека были закрыты, от лица словно веяло покоем и чем-то еще, чем-то, никак не поддающемся формулировке. «Умиротворение, — наконец понял Лешко. — У него умиротворенное лицо…» Такие лица ему уже приходилось видеть. У наркоманов. У пока еще живых, и уже умерших наркоманов. Но человек, лежащий у камня, не был мертвым: за свою полицейскую жизнь Лешко достаточно насмотрелся на мертвецов и мог безошибочно определить, находится ли перед ним человек или, увы, только тело…

Да, в траве лежал именно человек, а не тело. В траве лежал Леонардо Грег. И, судя по выражению его лица, блаженствовал в забытьи.

Лешко, затаив дыхание, рассматривал создание, развалившееся поперек груди Леонардо Грега. Вергилий, пожалуй, не преувеличил, назвав эту тварь химерой. Она была именно химерой — воплотившееся изображение из какого-то давнего-предавнего то ли исторического, то ли приключенческого фильма: размером с добрую овцу, с бородавчатой уродливой мордой, волосатым туловищем, длинным голым розовым хвостом и когтистыми птичьими лапами, то и дело скребущими землю. Глаза химеры были закрыты: судя по всему, ей было совсем неплохо на груди офицера Унипола Леонардо Грега.

Лешко поднял было руку с квантером, но тут же раздумал стрелять: боялся задеть Грега. Да и сможет ли поразить квантер это химерическое существо? Пожалуй, более эффективным будет хороший удар ногой, решил он. Главное — тихо подобраться, чтобы не разбудить голохвостую тварь. Он осторожно сделал шаг вперед и тут же замер на месте, потому что бородавчатые веки страшилища дрогнули и медленно приподнялись. Сползла с глаз дымчатая пленка — и Лешко ощутил парализующий взгляд химеры. Пальцы его сами собой разжались — и квантер упал на землю. Он, не в силах сделать ни одного движения, беспомощно стоял у каменного обломка, чувствуя, как затягивает, обволакивает его застывший взгляд двух огромных черных глаз. Ему казалось, что он превращается в камень, и в голову пришла мысль о том, что и этот обломок, возможно, не всегда был обломком…

Мобилизовав всю свою волю, Лешко попытался шагнуть назад, но тщетно: он был по рукам и ногам связан жутким взглядом химеры.

«Сейчас и я лягу там, рядом с Лео», — с ужасом подумал он и вспомнил о Вергилии. Сумеет ли помочь Вергилий?

Он хотел позвать Вергилия, но оказалось, что это тоже не в его силах.

Он не помнил, сколько простоял вот так, парализованный, — минуту или вечность, — но в какое-то мгновение вечности взгляд химеры чуть изменился. Возможно, миновали еще три десятка столетий, когда Лешко понял, что не в глаза чудовища смотрит он, а в глаза прекрасной женщины с золотыми волосами. Женщина лежала рядом с Грегом, положив руку ему на грудь. У нее были белые крылья. На ней было белое с золотом платье. Женщина смотрела на Лешко строгим взглядом, чуть нахмурившись; строгим — но отнюдь не враждебным. Еще через какое-то немеряное время он понял, что вновь чувствует собственное тело. Он шагнул вперед и наступил на что-то жесткое.

«Это квантер», — подумал он и посмотрел под ноги. Когда он вновь поднял глаза, ни химеры, ни женщины уже не было. Леонардо Грег в одиночестве лежал на траве и на лице его блуждала легкая улыбка.

Лешко растерянно огляделся. Поодаль из высокой травы высовывалась голова Вергилия. И все. Больше никого не было ни вокруг, ни в небе. Химера-оборотень либо исчезла, либо стала невидимой, либо превратилась во что-то другое: в траву… в землю… в дерево… в куст…

«Привиделось? — растерянно подумал он. — Кто привиделся: химера или крылатая женщина? Но ведь Вергилий тоже видел… Крылатая…»

Подобрав квантер, Лешко подошел к Грегу и, еще раз осмотревшись, присел на корточки рядом с ним. Дотронулся до руки Грега, приподнял — рука была теплой и безвольной, — и нащупал пульс. Пульс был слабым и редким.

«Жив! — Лешко почувствовал радость и облегчение. — Жив…»

— Лео! — Он потряс Грега за плечо, несильно похлопал по щекам. — Лео, очнись.

Глаза Грега по-прежнему были закрыты, а с губ не сходила легкая улыбка. Лешко вновь принялся трясти его, тереть виски, все сильнее хлопать по щекам, но Грег не собирался покидать мир своих грез.

Когда Лешко, отчаявшись, прекратил попытки привести его в чувство, за его спиной раздался голос Вергилия.

— Мне было предложено молчать и не вмешиваться, — не очень дружелюбным тоном сказал Вергилий, — и я стараюсь не вмешиваться.

Лешко, обернувшись, беспомощно посмотрел на него.

— Я стараюсь не вмешиваться, — повторил Вергилий, — но если бы я вмешался, то дал бы одну рекомендацию.

— Так давай же! — воскликнул Лешко. — Можешь вмешиваться сколько угодно — теперь можно. Лишь бы вышел толк.

— Средство простое, даже банальное. Его нужно дотащить до озера и там хорошенько облить ему голову. Уверен, толк будет.

— Спасибо, Вергилий! — с чувством сказал Лешко. — Не обижайся, я бываю резковат, но это у меня получается неумышленно. Извини.

— Слабости хороших людей не делают их плохими людьми, — изрек Вергилий. — Не обижаюсь и извиняю. Хотя я всего лишь сопровождающий.

«А может быть и не всего лишь…» — подумал Лешко.

Он взвалил Леонардо на спину и, согнувшись, потащил к озеру; ноги Грега волочились по траве.

— Я бы и рад помочь, да проку от меня мало, — сказал идущий рядом Вергилий.

— Не беспокойся, сам справлюсь, — бодро ответил Лешко. — Я бы его день и ночь таскал, только бы в чувство привести.

Преодолев болотистые окрестности озера, Лешко добрался до берега, покрытого серой коркой засохшего ила, и усадил Грега у самой воды, прислонив спиной к большой растопыренной коряге. Готова Леонардо упала на грудь, он начал заваливаться набок, но Вергилий схватил его за плечи.

— Давай, лей, — сказал он Лешко. — Я подержу.

«Господи, только бы помогло! Только бы помогло! — молил Лешко, опуская в воду сложенные лодочкой ладони. — Только бы Вергилий не ошибся…»

Он лил и лил воду на голову Грегу. Вода стекала по лбу и щекам Леонардо, вода промочила рубашку, но лицо Грега оставалось все таким же блаженно-отрешенным. Вергилий подбадривал Лешко, Вергилий твердил, что уверен в успехе — надо только постараться, — и Лешко продолжал обливать Грега водой, словно упорный садовник, вознамерившийся вырастить-таки дерево в пустыне. Когда он уже почти потерял надежду на то, что сможет вырвать Грега из забытья, в лице Леонардо наконец произошла перемена: застывшая маска начала оживать. Шевельнулись ресницы, раскрылись губы…

— Лео! — Лешко вновь потряс Грега за плечо. — Лео, ты слышишь меня? Лео!

Леонардо поднял руку, провел по мокрому лицу. Поднял вторую, начал тереть глаза. Лешко склонился над ним, нетерпеливо ожидая пробуждения.

— Вот вам и самый свежий пример сбывшегося пророчества, — удовлетворенно констатировал Вергилий. — Хотя должен заметить, что дело здесь, возможно, вовсе не в воде. Очередная условность.

— Не все ли равно? — сказал Лешко, не сводя глаз с Леонардо. — Главное — результат.

— Это верно, — согласился Вергилий. — Если после того, как увидишь молнию, сказать: «Хочу, чтобы прогремел гром», — гром обязательно прогремит. Возможно, без этих слов он действительно не прогремел бы.

Лешко не слушал. Лешко смотрел на Грега.

— Ника… — пробормотал Грег, продолжая неуверенно потирать лицо. — Ника… Я умею летать… Мы… летим… с тобой…

— Лео, — тихо позвал Лешко. — Лео, это я, Стан. Очнись, Лео.

Грег замер, потом медленно отнял ладони от лица. Глаза его были открыты, но Лешко не решился бы утверждать, что Леонардо видит и воспринимает окружающее — взгляд его был совершенно отсутствующим.

— Ника… — повторил Грег. — Где ты, Ника?

Лешко, подняв голову, посмотрел на Вергилия. Тот сделал успокаивающий жест и посоветовал:

— Плесни еще разок. Все будет в порядке, сейчас он придет в себя. В таких случаях, говорят, хорошо бы еще повоздействовать музыкой, но играть здесь не на чем.

Лешко зачерпнул еще воды и вылил на Грега. Грег невидящими глазами посмотрел на него и опять, запинаясь, произнес:

— Ни… ка… Мы… летим…

— А что если он преобразился? — обеспокоенно спросил Лешко.

— Нет-нет, — заверил Вергилий, — это было бы совсем по-другому. В таких случаях, как сейчас, при вмешательстве обязательно наступает пробуждение.

И опять Лешко подумал, что его сопровождает большой специалист.

13 РАЗРУШИТЕЛИ

Высоко-высоко в бесцветной пустоте бледно горела голубая звезда. Нужно было добраться до нее, во что бы то ни стало долететь до нее, дотянуться, коснуться рукой — но крылья слабели, крылья не могли больше нести вверх тяжелое тело. Все усилия были тщетны, полет превратился в падение, и голубая звезда, все больше бледнея, слилась с пустотой. Душа, воплотившаяся из божественного Эфира, потеряв крылья, низверглась через области Страдания, Любви и Смерти в глубину своей земной темницы… Закрылись прекрасные темные глаза, поникли белые крылья, в последний раз мелькнуло вдали белое и золотое, золотое и белое…

Исчезла пустота, померк свет, все вокруг было мокрым и прохладным…

Под лопатку мне упиралось что-то неудобное и твердое. Чья-то рука держала меня за плечо. Передо мной на корточках сидел Стан Лешко и смотрел на меня ошалелыми глазами. Губы его шевелились, но я ничего не слышал. И видел я тоже не очень хорошо — мешала легкая дымка. Я ощупал голову — волосы почему-то были мокрыми, — попытался вспомнить, где я и что со мной произошло, но не смог. Кажется, меня контузило. Мы со Станом были на операции — где? — и меня контузило. Сейчас я приду в себя и все вспомню.

Я подался вперед, освобождаясь от давления того жесткого, что упиралось в спину, и поднял голову, чтобы посмотреть, чья рука лежит на моем плече. И понял, что с головой у меня до сих пор проблемы: странное крылатое зеленоглазое существо ничуть не напоминало ни одного из моих знакомых. Я перевел взгляд на Стана; мне было гораздо привычнее видеть его, а не того крылатого… Стан вновь что-то говорил, но я его не слышал. «Ника, — слабым отзвуком пронеслось в сознании. — Ника…»

— Стан, у меня что-то со слухом, — сказал я и потряс головой.

Стан схватит меня за руку и лицо его расплылось в улыбке. Что-то кольнуло в затылок, я почувствовал какую-то внутреннюю короткую вспышку — и окружающее, дрогнув, приобрело резкость очертаний.

— …ся, — сказал Стан. — Наконец-то!

— Господи, Стан… — пробормотал я. — Стан… Подожди, не дергай, дай сообразить.

Стремительно, как изображения на экране, запущенные в ускоренном режиме, начали возникать в моей памяти картины прошлого. Я вспомнил все, весь свой путь по Преддверию, я вспомнил призрачных птиц и прыгунцов, человека-ящика и угрюмых обитателей скалы… Я вспомнил свои видения: черная воронка… застывшее море, равнина и черные колонны… Славия… Крылатая женщина Ника, белая с золотом… Я был не уверен, что крылатая женщина только привиделась мне. И что-то в этом моем последнем воспоминании было не так: мне казалось, я что-то забыл, упустил, что-то очень важное… Там все было глубже, ярче, объемнее, а в памяти сохранился только тусклый серый плоский отпечаток — не более… Где-то в углах маячили обрывки чего-то удивительного, ни с чем не сравнимого — и превращались в пепел, и навсегда погружались в темноту. Я чувствовал, что некий совершенно необычный слой моего существования стерся из памяти, забылся, оставив после себя какое-то щемящее ощущение. Я чувствовал, что никогда не восполню эту утрату и буду жалеть о чем-то, чего так и не смогу вспомнить. Что-то ушло…

Я поднял голову и осмотрелся. Стан продолжал сидеть на корточках, а рядом с ним стоял один из обитателей Преддверия. Озеро было мне незнакомо, но холмы, окаймляющие долину, походили на холмы, возвышавшиеся возле Биерры. За моей спиной оказалась большая черная коряга — это ее острый сук тревожил меня, когда я пришел в чувство. Одинокий высокий камень в отдалении мог быть пережившей метаморфозу той самой скалой, в недрах которой я сначала належался, погребенный под плитой, а потом вдоволь наползался… до тех пор, пока на меня не напала некая крылатая женщина… А вот что было дальше?

А дальше меня разыскал Стан. Вот и все. Молодчина, Стан — прорвался, пробился, пришел!

— Молодчина, Стан, — сказал я, улыбаясь. — Все-таки нашел.

— А зачем бы меня держали в Униполе? — улыбнулся в ответ Стан. — Спасибо провожатому. — Он кивнул на своего спутника, скромно опустившего голову. — Знакомься, Лео, это Вергилий.

— Очень приятно, — сказал я. — Леонардо Грег. Вергилий… Вергилий… Что-то знакомое.

— В общем-то я не Вергилий. — Человекоподобное существо посмотрело на меня кошачьими зелеными глазами. — Я сопровождающий. А Вергилием меня назвал Станислав Лешко.

— Это из Данте, — подсказал Стан. — Проводник по кругам Ада.

— Что ж, имя подходящее. — Я провел рукой по мокрым волосам, оглядел промокшую рубашку и забрызганные водой брюки. — Надо понимать, водичкой меня отливали?

— Вергилий дал добрый совет, — сказал Стан.

Я внимательно посмотрел на зеленоглазого кошкочеловека. Он довел Стана до Биерры. Он помог мне придти в чувство. Может быть, он посланец Голоса? Может быть, он поможет найти Славию и выбраться из Преддверия?..

— Ну что ж, не буду вам мешать, — прищурившись, сказал Вергилий. — Вы тут побеседуйте, а я пойду пройдусь. Прогуляюсь.

Лешко встрепенулся:

— Но ты же вернешься?

— Да, конечно. Прогуляюсь по берегу и вернусь. Вам ведь еще Эннабел Ли нужна.

Сделав плавный жест рукой, Вергилий неторопливо направился вдоль кромки воды. Сухая корка ила беззвучно покрывалась трещинами под его ногами. Мы со Станом проводили его взглядом, а потом я спросил:

— Кто такая Эннабел Ли?

— Славия, — коротко пояснил Стан.

— Почему именно Эннабел Ли? Он знает ее? Видел?

— По-моему, это из какого-то литературного произведения. Он буквально заваливает меня всякими цитатами. А Эннабел Ли — в том смысле, что здесь у Славии может быть совсем другое имя.

— Кто он такой?

— Да разве от него добьешься? — Стан хлопнул себя по коленям. — Разве от них добьешься? Называет себя сопровождающим, а Бог его знает, кто он такой на самом деле! С ними трудно разговаривать, Лео. Тебе ведь тоже приходилось разговаривать?

Да, разговаривать мне тоже приходилось. И не только разговаривать…

— Многое забывается, — продолжал Стан. — Что-то было, а что — непонятно, и как будто бы не с тобой. То ли во сне, то ли наяву. Все здесь как-то странно, Лео, я так не привык.

— А я привык?

— Тебе-то не впервой. — Стан поднялся и принялся оттирать с рукава куртки засохшую грязь. — Господи, если бы ты знал, что я только о тебе не думал! Считал, что ты потихоньку с ума сходишь. А как мы тебя искали! Между прочим, госпожа Карреро видела тебя на Журавлиной Стае. Ты опять к ней в больницу явился. Господин Карреро был крайне возмущен. А знаешь, как пропахали Серебристый Лебедь?

— Подожди, подожди, Стан, — прервал я его. — Информации у тебя, как я понимаю, масса. У меня тоже. Давай коротко и по порядку друг другу все изложим, а потом будем думать, что делать дальше. Здесь, конечно, ни на что и ни на кого полагаться нельзя, но кое-чего добиться все-таки можно. Если еще и твой Вергилий посодействует…

— Хорошо, — согласился Стан. — Начинай, Лео.

…Мы делились новостями довольно долго. Вокруг ничего не менялось, мягко светилось небо, мелкие волны гуляли по озеру, и беззвучно покачивалась на ветру высокая трава. Спутник Стана продолжал расхаживать по берегу, изредка нагибаясь и бросая в воду то сучья, то камни. Нас было только трое в Биерре, и она, кажется, пока не собиралась превращаться ни во что другое.

Самым главным в повествовании Стана было, на мой взгляд, даже не сообщение о моем последнем «явлении» госпоже Карреро, а находка на Западном континенте Серебристого Лебедя. Понятно, что госпожа Эвридика видела не меня, а какого-нибудь моего «информационного двойника»… Она ведь тоже привиделась мне тогда, на Альбатросе, в мой последний день… Этот феномен, конечно же, мог удивить, мог поставить в тупик, но он не был главным. А вот искусственные подземные полости на Западном континенте… Соотнесение этого сообщения с моими видениями в каменной усыпальнице внутри скалы наводило на некоторые интересные мысли.

Стан закончил свой рассказ и мы немного помолчали. Вокруг стояла удивительная тишина. Именно здесь, в Преддверии, я понял, что тишина не всегда бывает желанной и приятной.

— Мне кое-что привиделось в моей усыпальнице, — сказал я. — Мне привиделись великаны с розовыми лицами. С некоторых пор я достаточно серьезно отношусь к своим видениям… после «Льдов Коцита»… После пещеры на острове Ковача… Так вот, эти гиганты говорили на незнакомом языке, но одно слово я понял.

— Диллин, — полуутвердительно сказал Стан. В глазах его появился знакомый блеск.

— Да, Диллин. Я видел какие-то помещения. По форме они такие же, как те, что обнаружены на Серебристом. И там у них что-то произошло… Они были чем-то обеспокоены… даже напуганы… — Я замолчал. Я не решался поверить в собственное предположение.

— Поподробнее, Лео, — потребовал Стан. — Я теперь тоже убедился, что твои видения не простые сны. И Валентин меня просветил. Ты видел то, что когда-то происходило на Серебристом Лебеде. Ты каким-то образом можешь подключаться к единому информационному полю Вселенной, понимаешь?

— Возможно, — согласился я. — Но заметь: раньше со мной такого не случалось.

— Валентин поведал мне одну старинную историю из земных архивов, — медленно сказал Лешко. — Это было, кажется, еще до Заселения. Сотрудник исследовательского учреждения полез внутрь ускорителя устранять какую-то неполадку. А защита не сработала, представляешь? Каменный век! Так вот, мощнейший поток протонов прошел ему прямо через голову и прожег там целый туннель. Часть клеток мозга, естественно, мгновенно испепелилась, а кровеносные сосуды в местах обрыва «заварились». И человек выжил! И не только выжил, но и обрел способность предвидеть будущее: там, в архиве, есть его прогнозы и официальные подтверждения. И выводы там тоже есть. Вернее, предположения: то ли клетки мозга видоизменились, то ли взамен потери части мозгового вещества включились какие-то резервные механизмы. Правда, конец у этой истории весьма печальный. Его привлекли к сотрудничеству в международных структурах, а потом он исчез. И все, следы теряются.

— Выходит, не уберег свою голову, — сказал я. — Или, напротив, кому-то она показалась очень ценной.

— Вот-вот.

— Но я-то в ускоритель голову не совал. Хотя мало ли что могло случиться? Может быть, совать голову вовсе и не обязательно. В общем, завещаю свой мозг специалистам — пусть копаются. Но при жизни трогать себя не дам.

— Правильно. — Стан одобрительно кивнул. — Я бы тоже не дал. Правда, никто и не претендует. — Он устроился на коряге рядом со мной. — Давай, выкладывай свое видение.

Я начал рассказывать, стараясь припомнить все до мельчайших подробностей. Встревоженная толпа розоволицых гигантов… Возбужденные голоса, взволнованные лица… То и дело открывающиеся и закрывающиеся двери… Овальный проем в конце коридора, из которого тянет холодом… Грохот и лязг, и беспорядочные тусклые вспышки, и мелькание теней…

Стан слушал меня, поставив локти на колени и обхватив ладонями щеки, и слегка раскачивался на коряге. Его лицо было сосредоточенным и застывшим, на нем не отражалось никаких эмоций. Информацию он всегда усваивал с первого раза, но редко спешил с выводами.

— Если соотнести все это с тем, что мне стало известно об экспериментах диллинцев, — подытожил я, — то можно сделать такое предположение: я наблюдал какой-то эпизод, связанный с деятельностью Духа, отравленного Материей. Можно только гадать, какой истинный смысл имеют эти термины, но результат, по-моему, налицо: возникла некая антижизнь, уничтожающая все живое. Диллинцы погибли, антижизнь вышла из-под контроля и первый плацдарм — Серебристый Лебедь. Что будет дальше — можно только гадать, но я склонен предполагать самое худшее… Антижизнь перейдет в наступление по всей Вселенной. Враг рода человеческого угрожает всему живому.

Стан медленно повернулся ко мне. Лицо его было бледным.

— Ты хочешь сказать, — неуверенно начал он, — что Дьявол — это порождение разума?

— Да. Порождение тех, кто жил задолго до появления человечества. Они породили антижизнь, они породили Преддверие. Не Господь Бог, Стан… Разумные смертные существа. Древняя цивилизация Диллина… Падший ангел — их творение, он возник из антижизни. И цель его — уничтожение разума, уничтожение человечества. И, возможно, с каждой завоеванной человеческой душой — я воспользуюсь этим термином — сила его возрастает. Отсюда и его попытки уничтожить как можно больше людей. Отсюда и воплотившиеся мыслеобразы — как очередное средство…

Стан долго молчал, уставившись неподвижным взглядом себе под ноги.

— Но это же не очевидно, Лео, — наконец сказал он. — Хотя… Если это действительно так, наше положение не вызывает особого восторга…

— Да уж какие там восторги… Но тут надо учитывать еще один фактор, Стан. Возможно, у нас есть союзник.

— Голос?

— Да, Голос. Он уже дважды помог мне, он помог тебе. — Я показал на застывшего у воды Вергилия. — Возможно, и твой сопровождающий… Возможно, есть и другие силы, другие сущности, которые поддержат нас в борьбе с Врагом…

— Невероятно, — пробормотал Стан. — Я чувствую себя персонажем какого-то фантастического фильма. Преддверие… Антижизнь… Враг рода человеческого… Голос… Я просто начинаю терять чувство реальности.

— Согласен. — Я вздохнул. — Я бы тоже хотел, чтобы все это оказалось сном. Ты снишься мне, я — тебе. Но действовать надо исходя из того, что все-таки мы с тобой не спим. Хотелось бы мне заглянуть в логово Врага. Но сначала отыскать Славию. Как найти эту воронку, эти колонны?

Стан удивленно посмотрел на меня.

— Какие колонны? Ага… Опять видения?

— Да, опять видения.

Я пересказал ему то, что пригрезилось мне под каменной плитой в глубине скалы. Он опять слушал очень внимательно, с застывшим лицом. Потом встал и начал медленно ходить мимо меня — туда и обратно, — засунув руки в карманы куртки.

— По-моему, дело тут не только в тебе, Лео, — сказал он, остановившись передо мной. — Не только в дырке у тебя в голове. То есть, и в ней, конечно, тоже, то бишь, в твоих способностях, но не только. Тебе не кажется?

— Кажется. Именно это и позволяет мне не поддаваться унынию. Мне вполне целенаправленно вдалбливают в голову информацию, чтобы я побыстрее разобрался, что к чему. Так что помощники у нас, скорее всего, все-таки есть.

Стан повернулся, посмотрел на Вергилия — тот снова бросал что-то в воду — и пожал плечами:

— Не понимаю! Если ты помощник, союзник — так и скажи. Так нет же! Напустит тумана или непонимающим прикинется.

— А если он по-другому просто не умеет? Ты ведь не будешь требовать, чтобы твой джонни изъяснялся членораздельно, а твое авто рассказало тебе, где искать контрабанду с Гаруды? Это же не человек, Стан, это же какая-то сущность, приспособленная к человеку настолько, насколько, вероятно, это возможно. Наверное, нам тоже трудно было бы добиться взаимопонимания с рогатыми плавунцами или бабочками. Убедил?

— Словесный водопад! — усмехнулся Стан. — Сразу видно, что возможностей для общения у тебя здесь было не так уж много.

— Ты прав.

Я произнес эти слова и вдруг вспомнил, что были ведь у меня беседы, длинные беседы по вечерам в каких-то комнатах… и словно бы играла музыка… и какие-то картины на стенах… зеркала… Или все это мне привиделось? Ах, ну да: крылатая женщина! Напавшая на меня в темноте обитательница Преддверия…

Я не был уверен, что все это мне только привиделось, но обрывки моих воспоминаний действительно были подобны сну. Все, что случилось со мной в Преддверии после падения с обрыва на Альбатросе, я помнил достаточно отчетливо. А вот то, что касалось крылатой женщины… Была тут какая-то неясность, что-то ускользало от меня, никак не поддаваясь воспроизведению…

Впрочем, сейчас это было совершенно неактуальным. Актуальным было другое: наши дальнейшие действия. Где искать Славию? Как найти в необъятных пространствах Преддверия те черные колонны? Очутившись в Преддверии, я слышал Голос. Голос подсказал, в каком направлении мне идти. Но не более. Он звучал со всех сторон сразу, на той поляне в засохшем лесу, и не было никакого золотистого сияния, и я с трудом понимал услышанное, потому что неведомая сущность изъяснялась очень путано, не доводя до конца почти ни одной фразы и игнорируя все мои вопросы. В моих странствиях по Преддверию я не раз пытался позвать Голос — и вслух, и мысленно, — но он не откликался. Почему? Я не мог прийти к постижению неведомой сущности, потому что она не была человеком.

Если Вергилий действительно посланец Голоса — значит, нужно попробовать расспросить его. Приняв такое решение, я поднялся и сказал молча наблюдающему за мной Стану:

— Ну что, зададим вопрос твоему сопровождающему?

— Насчет Славии?

— Да.

— Видишь ли, Лео, я уже спрашивал его о Славии. Он ответил, что не знает ни о ней, ни о том, где она может находиться. Но попробуй. Если ничего не получится — пойдем куда глаза глядят и будем расспрашивать всех встречных. Других вариантов, по-моему, нет.

— Это Преддверие, Стан, — подбодрил я его. — Тут могут появиться и другие варианты.

Собственно, не столько его я хотел подбодрить, сколько себя. Я не имел ни малейшего представления о том, каковы наши шансы на успех и есть ли вообще такие шансы…

Мы направились вдоль берега к Вергилию, по-прежнему слоняющемуся у воды с палкой в руке, и я заметил, что его следы на корке ила уже пропали. Да, в Преддверии действовали какие-то иные законы…

— Вот посмотришь, ничего толкового от него не добиться, — скептически сказал Стан.

Увидев, что мы движемся в его сторону, Вергилий швырнул палку в воду и пошел нам навстречу.

— Обменялись впечатлениями? — спросил он, приблизившись и обводя нас внимательным взглядом.

— Обменялись, — ответил я и сразу решил приступить к делу. — Вергилий, мы ищем девушку по имени Славия. Стан сказал мне, что вы ничего не знаете о ней и не знаете, где ее искать. И что здесь у нее может быть совершенно другое имя. Так или не так?

— Вообще-то любое утверждение — или почти любое — может обернуться своей противоположностью, — заметил Вергилий, продолжая пристально глядеть на меня. — Но только не в данном случае. Я действительно ничего не знаю о Славии.

— Не так давно вы сказали, что никуда не уходите, — продолжал я, надеясь поймать Вергилия на противоречии, — потому что нам еще нужно найти Эннабел Ли.

— Да, я сопровождающий. То есть готов сопровождать тебя и Станислава Лешко. Но я уже объяснял Станиславу Лешко, что сопровождающий — это не указатель пути. Я не знаю ни пути, ни имени.

— Я же говорил, — уныло вставил Стан.

Да, от Вергилия, видимо, действительно толку было мало. А если попробовать уточнить кое-что еще?

— Ты сопровождающий, — сказал я, тоже перейдя на «ты». — Ты сопровождал кого-нибудь еще кроме Стана?

— Кроме Станислава Лешко? — уточнил Вергилий.

— Да.

— Вполне вероятно. Хотя ничего нельзя утверждать с абсолютной уверенностью. Возможно, я выполнял какие-то другие функции.

— Так сопровождал или нет?

— Возможно, — невозмутимо повторил Вергилий. — Здесь можно строить разные предположения.

Он казался вполне серьезным и я чувствовал, что ответы его искренни; он, кажется, не задавался целью сбить меня с толку и ничего не скрывал. Просто отвечал так, как мог. И не его вина, что такие ответы меня не устраивали.

У Стана начали перематываться желваки на скулах, а глаза сузились и стали злыми.

— Стан, расслабься, — негромко сказал я и вновь обратился к Вергилию: — Если ты кого-то сопровождал, то мог запомнить особенности местности. Так?

— Мне это как-то ни к чему, Леонардо Грег. И особенности местности часто меняются. В одну и ту же реку нельзя войти дважды, потому что здесь не бывает одной и той же реки. Гераклитовское «панта рей» тут как раз кстати.

— Что такое «панта рей»? — хмуро спросил Стан.

— Все течет, все движется, и ничто не остается на месте. Истинно так, Темный Эфесец не ошибался. Возможно, была у него какая-то скрытая связь…

— Подожди, Вергилий, — остановил я его; мне в голову пришла новая мысль. — Бог с ним, с твоим Темным Эфесцем. Ты не знаешь, как общаться с Голосом?

— Что такое Голос?

— Н-ну… некая сущность, которая находится вне Преддверия… Она меня вытащила отсюда в первый раз. Я с ней разговаривал… Золотистый свет…

Я беспомощно умолк: ну как объяснить Вергилию, что или кого я имею в виду, если я сам ничего толком не знаю о Голосе? Вергилий мог быть посланцем Голоса, но не ведать, что он посланец.

— Некая сущность вне Преддверия, — повторил мои слова Вергилий. — Что-то я не пойму. Чего ты добиваешься от меня, Леонардо Грег?

Увы, этот путь тоже был тупиковым. Что ж, попробуем еще…

— Я знаю, что где-то здесь есть черная воронка и черные колонны, — сказал я. — Попробую описать более подробно, а ты скажешь, известны ли тебе эти места.

— Зачем? — удивился Вергилий. — Если ты знаешь, как все это выглядит, зачем тебе мой ответ?

— Я знаю, как это выглядит, но не знаю, где это находится и как туда попасть.

— Нет ничего проще, — заявил Вергилий и вдруг замолчал, расширившимися глазами глядя на что-то, находящееся за моей спиной.

Мы со Станом обернулись почти одновременно.

— Опять пошло-поехало, будь оно неладно! — раздраженно процедил Стан.

То, что мы увидели, не было похоже на быстро приближающуюся пелену тумана: холмы, луга и рощи просто исчезали прямо на глазах, словно кто-то напрочь стирал их вместе с пространством. Они не таяли постепенно, по частям, а одним махом пропадали, превращаясь в пустоту, и эта пустота беззвучно и угрожающе катилась к нам. Убегать от нее было бесполезно.

— Такое здесь иногда бывает, — сообщил Вергилий. — Последствия предсказать не берусь.

— Как попасть к колоннам? — выкрикнул я.

Пустота была уже совсем рядом, и Стан вцепился в мою руку.

— Нет ничего проще, — повторил Вергилий, втянув голову в плечи. — Надо только четко представлять то место, куда хочешь…

Это было последнее, что я услышал от него. В тот же миг Вергилий исчез. Исчезло все. И я сам тоже исчез. Я стал частицей пустоты… хотя какие там частицы в пустоте! Я просто тоже стал пустотой.

14 ОБРЕЧЕННЫЙ НА БЕССМЕРТИЕ

В ранней молодости мне довелось ознакомиться с одной из теорий, объясняющих устройство мироздания. Имя автора этой теории я не запомнил, но запомнил суть. Автор (или даже авторы) считал, что в основе материального мира лежит пустота. Не тот физический вакуум, в котором в виртуальном состоянии находятся самые крохотные частицы материи, а истинная пустота, Пустота с заглавной буквы, закамуфлированная различными формами материи. Помню, на меня эта точка зрения на Вселенную произвела тогда большое впечатление. Весь мир представился мне тонкой пленкой, скрывающей извечное и всеобъемлющее Ничто; сними эту пленку — и обнаружишь пустоту. Особенно поразило меня то, что я сам, далеко, на мой собственный взгляд, не глупое и весьма симпатичное молодое и сильное человеческое существо, тоже, оказывается, в конечном счете состою из пустоты, то есть из ничего…

Потом я узнал и о других воззрениях на Вселенную — от утверждений о ее принципиальной непостижимости для разума до представления о том, что вся Вселенная находится только во мне, Леонардо Греге, — но теория о Пустоте как основе мироздания не забылась, хотя позже я стал гораздо реже размышлять на подобные темы: хватало других, менее глобальных, но гораздо более многочисленных вопросов.

Эта теория о Пустоте вспомнилась мне сейчас, когда сам я стал пустотой, проникнув под тонкую пленку как бытия, так и инобытия. Я превратился в пустоту, утратив собственное тело, но не потеряв способности размышлять. И я подумал, что мой разум, как и разум всех других людей, относится к совсем другой Вселенной, Вселенной Духа, которой не страшна никакая пустота…

Возможно, там, над пленкой, Стан продолжал держать меня за руку, но здесь я, конечно, ничего не чувствовал, потому что здесь не было моего тела — здесь находилось только мое «я», нематериальная личность Леонардо Грега.

«Надо только ясно представить себе то место, куда хочешь попасть», — вот что, несомненно, хотел сказать Вергилий, не успев произнести последнее слово «попасть». Такое было совершенно невозможно в нашем обычном мире, но вполне могло оказаться осуществимым в инореальности Преддверия. Впрочем, и в обычном мире такое случалось во сне; а много ли мы знаем о том, что такое наши сны? Возможно, еще одна инореальность, не менее важная, чем «обычное» наше бытие…

Стараясь не думать о словах Вергилия насчет «непредсказуемых последствий», мое «я» начало в деталях припоминать ту явившуюся в видении местность с замершим морем и приклеенным к светлому небу солнечным диском. Мое «я» представило, как Лео Грег идет сначала по песку, а потом по траве, и как надвигаются от горизонта три черные колонны. Мое «я» тщательно изучало постамент и гладкие бока колонн, мое «я» витало над девушкой в темной одежде, стоящей на постаменте.

«Ну же, воплощайся!» — потребовало мое «я».

И пустота отторгла меня. Я оказался в собственном теле. Я дышал. У меня билось сердце. Как все-таки приятно иметь собственное тело…

Вокруг расстилалась зеленая равнина. В светлом небе сиял небольшой, но яркий солнечный диск. Черный постамент под ногами был твердым. Бок колонны, в который упиралась моя рука, был гладким и прохладным. В трех шагах от меня стоял некто в темной одежде.

Мы стояли лицом к лицу и молчали. Человек вроде бы смотрел мне в глаза, но было непонятно, видит ли он меня: его взгляд был отсутствующим. Я узнал его не сразу, но все-таки узнал — именно из-за этого взгляда. Крючковатый нос, впалые щеки, серые глаза и длинная неряшливая пегая борода… Да, это был он, тот Отшельник, которого я встретил на лесной поляне, когда впервые попал в Преддверие из пещеры на острове Ковача. Тот самый Отшельник, который на моих глазах превратился сначала в статую, а потом в холмик, поросший серым мхом. Тот самый Отшельник, который безжизненным голосом бормотал какие-то рифмованные фразы. Только сейчас вместо изодранных куртки и штанов на нем был длинный темный плащ с широкими рукавами. Своей неподвижностью он очень походил на статую, но я чувствовал, что передо мной все-таки не статуя.

И не было рядом Стана. И не было Славии…

— Здесь, кроме нас, больше никого нет? — прервал я наконец затянувшееся молчание.

Я вовсе не рассчитывал на ответ, помня ту неудачную попытку общения с Отшельником — но ведь надо же было хоть что-то сказать…

К моему удивлению, лицо Отшельника словно оттаяло и ожило, смягчились окаменевшие черты, и серые выцветшие глаза теперь печально смотрели именно на меня, а не сквозь меня.

— Никого, — с тяжелым вздохом подтвердил Отшельник.

— Я ищу девушку по имени Славия, — сказал я на всякий случай. — Возможно, теперь ее зовут как-то иначе. Я видел ее здесь, на этом самом месте. Вот тут, у колонны, где вы стоите. Вы не застали ее здесь?

— Нет, к сожалению, не застал. — Последовал еще один тяжелый вздох. — Разве кого-нибудь можно где-то застать?

В общем-то, следовало считать, что разговор состоялся: я получил ответ на свой вопрос и мог незамедлительно пускаться в дальнейшие поиски, потому что вступать в длительную беседу с Отшельником было, по-моему, занятием бесперспективным. И все-таки я подал реплику, просто в силу своей привычки добиваться точности от собеседников (а собеседниками моими зачастую бывали граждане, подозреваемые в нарушении закона):

— Но я-то вас здесь застал, не так ли?

Отшельник растянул бледные губы в слабом подобии грустной улыбки и кивнул.

— Да, вы застали меня здесь. Но не я вас застал, а вы меня. Я никого и нигде не могу застать. Пытаюсь — и не могу. Я брожу, я скитаюсь… Где я только не бываю… И никогда и нигде никого нет. Никого…

Он все-таки изменился, он был не таким, как при нашей первой встрече. И дело было не в одежде и не во внешности, хотя и в этом тоже. Теперь он вполне вразумительно беседовал со мной… только, к сожалению, мне этот разговор ничем не мог помочь.

— Вы застали меня здесь, — продолжал Отшельник после очередного тяжелого вздоха, — потому что похожи на меня… Подобны мне… Вы не из этого мира, я чувствую. Вы ищете девушку, ради нее вы пришли сюда… переступили порог… Я тоже когда-то пришел сюда… Пришел сам, чтобы найти здесь кого-то… уже не помню, кого… Найти и увести отсюда… Или мне это только кажется?.. Не знаю…

Я смотрел на Отшельника во все глаза, я не верил собственным ушам. Он живым попал в Преддверие? Он тоже живым попал в Преддверие?.. Уже не помнит, когда, уже не помнит, кого собирался вызволить отсюда… У меня мурашки побежали по спине при мысли о том, что, возможно, передо мной стоит тот самый мифический Орфей, некогда пришедший сюда за несчастной Эвридикой. В том древнем мифе Орфей вернулся в свой мир, в наш мир… а вдруг на самом деле не вернулся, навсегда оставшись в Преддверии? И что если и мне предстоит, подобно Отшельнику-Орфею, тоже остаться здесь навсегда и забыть о том, кто я и зачем когда-то шагнул с обрыва на Альбатросе? И я, и Стан будем вечно скитаться по пространствам Преддверия, постепенно забывая обо всем… Навсегда забывая обо всем…

— Вы ничего не помните? — потрясенно спросил я. — Не помните, зачем пришли сюда? Не помните, как вас зовут?

— Нет, не помню, — тихо ответил Отшельник. — Я ничего не помню. Я брожу, я скитаюсь, меня постоянно тянет в путь… Но я нигде никого не встречаю… Ничего не помню… Только иногда мне кажется… я вижу чье-то лицо… Тот человек… я что-то сделал ему, что-то недоброе… Я вижу его глаза… Он что-то сказал мне… И вот я иду… я иду по бесконечным дорогам… я постоянно в пути… Иногда словно чей-то голос шепчет вот здесь, — Отшельник медленно поднял руку и коснулся длинных седых спутанных волос, свисающих на плечи, — вот здесь, в голове… «Агасфер, — шепчет мне голос. — Агасфер…» Может быть, это и есть мое имя? Но мне ничего не говорит это имя — я не помню, кем был… А вы еще помните свое имя?

— Да, — сказал я. Имя Агасфер было мне совершенно незнакомо. — Меня зовут Леонардо. Леонардо-Валентин Грег.

Отшельник окинул меня печальным взглядом и опустил голову. Ни единого движения не происходило вокруг, все было застывшим, окаменевшим, навсегда изъятым из времени. Славия покинула эти края и искать ее нужно было в другом месте.

— Леонардо… — задумчиво произнес Отшельник и вновь посмотрел на меня. — Леонардо… Что-то… Когда-то… Леонардо… Никак не могу вспомнить… Мне кажется, что-то… Картины?.. — Он опять погрузился в молчание.

Я не решался тревожить его. Мне было как-то неловко тревожить его…

— Нет, не помню, — наконец со вздохом сказан он. — Мне снова нужно идти, Леонардо… Мне всегда нужно идти… Прощайте, Леонардо…

Он медленно повернулся ко мне спиной и, придерживаясь рукой за колонну, спустился с невысокого постамента. И, ссутулившись, побрел по негнущейся неподвижной траве.

— А вы не пробовали попросить помощи у Голоса? — громко сказал я в его сгорбленную спину.

— Он не поможет мне, — не оборачиваясь, ответил он. — Не в его силах помочь мне. У меня есть только один голос: тот, что шепчет мне: «Агасфер… Агасфер…» Мы еще когда-нибудь встретимся, Леонардо.

Я стоял и смотрел ему вслед. И вновь невольно представлял себе, что вот так и я… и я, и Стан… Вот так и мы будем вечно скитаться по Преддверию…

— Попробуйте еще раз! — крикнул я. — Голос может помочь!

Он не обернулся. Он удалялся по негнущейся траве, вечный скиталец Преддверия, так и не нашедший того, зачем пришел сюда, и забывший собственную жизнь.

«Надо разыскать Стана», — подумал я.

Я закрыл глаза и постарался отчетливо представить долину, окаймленную холмами, представить такой, какой она была до вторжения пустоты, с ее лугами, и рощами, с тихим озером и каменным обломком, возвышающимся над травой. Я представил стоящего у воды Стана в распахнутой серой куртке. Сосредоточиться на всем сразу было занятием не из легких, но я повторял и повторял попытки, я старался изо всех сил, полностью отрешившись от окружающего.

Кто-то тронул меня за плечо и я мгновенно открыл глаза.

— Порядок! — удовлетворенно сказал Стан. — Нашелся, дружище!

— Это еще как посмотреть, кто из нас нашелся, — заметил я и огляделся.

Да, несомненно, мы находились в Биерре, на берегу озера, возле той же черной коряги. Пустота, всосавшая долину, извергла ее назад, ничуть не изменив облик Биерры. Все вокруг было таким же, как раньше, только…

— А где же Вергилий? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Стан. — Ничего, он здешний, не пропадет! А когда и где ты успел меня искать? Ты что, разве не растворялся в этом вакууме? — Он поежился, — Оч-чень странное ощущение, скажу тебе, когда все соображаешь, когда чувствуешь себя нормальным гомо сапиенсом, а вот тела-то у тебя и нет. Весьма специфическое ощущеньице, не приведи Господь еще раз такое испытать!

— Да, ощущение своеобразное, — согласился я. — Спасибо Вергилию за совет. По-моему, это что-то наподобие нуль-перехода.

— Ты о чем, Лео?

— Я представил ту местность, что мне привиделась… с черными колоннами… И действительно попал туда. А потом представил Биерру и тебя — и вот я здесь.

— Чудеса-а… — протянул Стан и встрепенулся. — А Славия?

— Славии там нет. Там был один… Агасфер, так его зовут. Говорит, что тоже попал сюда… живым… Как мы с тобой.

— Агасфер? — Стан изумленно уставился на меня, попятился и чуть не упал, наткнувшись на корягу. — Он сказал, что его зовут Агасфер?

— Да, Агасфер. — Я не понял, чем вызвана столь сильная реакция Стана. — Это имя тебе о чем-то говорит?

— Еще бы! Когда мы занимались твоими поисками, Валентин снабжал меня разными интересными сведениями. В частности, об Агасфере. Что он тебе рассказал?

Я изложил Стану содержание своей краткой беседы с Отшельником, упомянув о том, что уже встречался с ним на лесной поляне. Стан слушал, затаив дыхание, но весь его вид говорил о том, что ему не терпится сообщить мне некую интересную новость.

— Несомненно! — воскликнул он, когда я закончил свой рассказ. — Это тот самый Вечный Жид, о котором мне говорил Валентин! Человек, прогнавший Христа… — Стан возбужденно зашагал по берегу из стороны в сторону, делая резкие повороты. — Так вот, значит, почему его давно никто не видел! Он теперь здесь, в Преддверии! Никого он здесь не ищет, Лео! Он просто обречен вечно скитаться… Понимаешь, Господь наказал его бессмертием и вечными скитаниями.

Наказание бессмертием и вечными скитаниями… А наказание ли это или, напротив, неслыханная милость? Никогда не умирать и бродить по бесконечной Вселенной, заглядывая в самые отдаленные ее уголки, бывать в любых мирах, жить без оглядки, не дрожа над каждым ушедшим в прошлое днем, не думать о том, что дней этих остается у тебя все меньше и меньше… Да, лет двадцать, да что там — еще лет десять назад я, пожалуй, был бы в восторге, получив подобную возможность. Не скажу, что теперь я стал умнее, чем двадцать или десять лет назад, но все-таки, наверное, умудренное; ведь ум и мудрость — это совсем не одно и то же. Так что для меня бессмертие и вечные скитания вряд ли показались бы теперь благом. И вообще само понятие «вечность», по-моему, никак не стыкуется с человеком и претит природе человеческой; от этого понятия веет холодом и безумием… Предоставь человеку вечность — и он перестанет быть человеком.

— Так, а теперь ты расскажи поподробнее, — сказал я, ухватив Стана за рукав, когда он в очередной раз проходил мимо меня. — Что за информация у Валентина? Кто такой этот Вечный Жид?

— Получается, это не легенда, понимаешь? — Стан с отрешенным видом переминался с ноги на ногу. — Все это было на самом деле. Э-эх, представляешь, сколько историй, которые считаются сказочными, могли происходить в действительности! Ей-Богу, не будь я «полом», занялся бы изучением всяких легенд. Это же нетронутые глубины!

— Почему нетронутые? — возразил я. — Очень даже тронутые, и очень давно. Возьми того землянина, что раскопал описанную у Гомера Трою. Поверил сказке — и нашел. А легенды о железных слугах? Обнаружили-таки древние механизмы; помнишь такой случай? Под каким-то земным храмом.

— Это в Египте, — сказал Стан. — Так вот, слушай, кто такой Агасфер.

Он устроился на коряге и начал пересказывать мне информацию, полученную от Валентина. Сведения были действительно интересные, и я в который раз упрекнул себя за то, что мало знаю. В мире происходило множество интереснейших событий, история человечества была переполнена увлекательнейшими фактами, но я (да и не только я) просто не в состоянии был пропустить через себя все эти потоки информации. Волей-неволей приходилось ограничиваться тем, что касалось непосредственно работы… а работа являлась основной частью моего существования. Когда же приходило время отдыха, хотелось именно отдыхать, а не заниматься все тем же поглощением информации. Хотя, задавшись целью познать все на уровне дилетанта, можно было бы за два-три года получить знания «обо всем понемногу» в любом просветительском центре… только где взять эти свободные два-три года? Такое возможно только после выхода в отставку, а в отставку я пока не собирался.

Стан окончил свой любопытный рассказ о Вечном Жиде и вновь зашагал по берегу — десяток шагов в одну сторону, десяток в другую, — как делал это в своем служебном кабинете. Я молча обдумывал его сообщение, вновь воспроизводил в памяти свою беседу с Агасфером и представлял себе его унылую фигуру, его утомленное лицо с крупным носом и выцветшими за многие-многие-многие годы глазами. Печать вечности лежала на лице Агасфера, печать Господней кары… и не хотел бы я оказаться на месте несчастного старца.

Человек, оскорбивший Спасителя, идущего на Голгофу… Идущего, чтобы в мучениях закончить Свой земной путь, гибелью Своей искупив грехи человечества… Неужели он обречен действительно на бесконечные и вечные скитания? Неужели никогда не будет ему прощения, и скитания его не прекратятся даже с гибелью этой Вселенной? Или Спаситель просто не в силах отменить Свое собственное проклятие? Извечная проблема всемогущества Господа: может ли Он сотворить такой камень, который Сам же не в силах будет поднять?..

Спаситель и Искупитель грехов рода человеческого… Помнится, опять же в ранней юности, мне попался какой-то фантастический рассказ: разведывательная экспедиция землян наконец-то обнаружила во Вселенной иную цивилизацию. Цивилизацию гуманоидов. И разведчики попали туда как раз в тот момент, когда там тоже распинали Христа… Сын Божий спас не только род человеческий…

Мое отношение к Господу было несколько неопределенным. Нет, не то чтобы я не верил в Его существование — я, безусловно, верил, потому что Вселенная просто не могла появиться ни с того ни с сего. Я верил в то, что действительно Сын Божий когда-то ходил по Земле. Но, честно говоря, я редко размышлял о подобных вещах, а уж в работе полагался только на себя, но никак не на помощь Высшего Существа. И было у меня еще одно не совсем твердое мнение: мне казалось, что Господь давным-давно покинул нас, наше мироздание, и нет теперь в мире никакого Бога… И никто не слышит нас…

Да, я редко думал о Боге, погруженный в мирскую, так сказать, суету. Не заботился о своей душе… но надеялся, что для этого еще настанет время.

Вечный скиталец Агасфер являл собой наглядное доказательство истинности бытия Спасителя. Спаситель не был порождением этой Вселенной. А вот Враг был порожден разумом…

Агасфер… Однако, как же мы с ним поняли друг друга? Агасфер жил во времена Христа и говорил на языке древних евреев. Я же этого языка не знал. И тем не менее разговор у нас получился. А на каком языке говорили со мной прыгунцы? А обитатели скалы? Еще одна загадка Преддверия…

— Что же это получается? — Стан наконец прекратил бродить по берегу и остановился напротив меня. — Выходит, все эти здешние обитатели тоже когда-то существовали в нашем мире? Может быть, не обязательно на Земле, но там, у нас. Мешки эти прыгающие, подземные черви-гиганты, крылатые женщины-оборотни…

— Женщины-оборотни, — повторил я. — Постой, почему оборотни? С чего ты взял, что оборотни?

— Я видел страшилище, отдыхавшее у тебя на груди, когда ты лежал вон там, — пояснил Стан, кивнув на торчащий из травы камень. — А потом мне показалось, что это страшилище превратилось в красавицу. С белыми крыльями. — Стан помолчал и добавил: — Или не показалось. Тут ведь не поймешь, что кажется, а что нет, хотя Вергилий не раз намекал, что Преддверие — это сплошные иллюзии.

— Крылатая женщина… — Какой-то барьер стоял в моем сознании, какая-то стена, за которую я никак не мог проникнуть.

— Да, совершенно восхитительная крылатая женщина. Ты еще звал ее, пока не очнулся.

— Ника… — тихо сказал я.

— Да, Ника, — богиня победы. И она же — химера, как назвал ее Вергилий. Я хотел попробовать пощекотать ее квантером, но она исчезла. И вообще квантер здесь не очень-то помогает, хотя я и для тебя прихватил, из твоего сейфа.

Крылатая богиня Ника… Белая с золотом… все — белое с золотом… И голубая звезда в вышине… Внезапно долетел до меня слабый отзвук какого-то невероятного упоительного ощущения — кажется, мне довелось испытать нечто удивительное, пережить такое, чего со мной никогда не бывало, — но отзвук затих в глубинах сознания, так и не вызвав резонанса в душе. Что-то постоянно ускользало от меня, оставляя лишь внутреннюю неудовлетворенность.

— Дай мне квантер, — сказал я Стану. — Помогает — не помогает, а вдруг да и пригодится. Я же говорил, Преддверие все больше стабилизируется и, если хочешь, овеществляется. Возможно, квантер и сработает в случае чего.

— Ничего себе стабилизируется! — усмехнулся Стан. — Слава Богу, вновь воплотились; мне без рук, ног и головы было, знаешь, как-то непривычно. И без всего остального тоже.

— Тут все дело именно в привычке, — заметил я. — А потом, глядишь, и понравилось бы.

Стан протянул мне оружие, проследил, как я закрепляю квантер на поясе брюк.

— Что будем делать дальше, Лео? Подождем Вергилия или попробуем без проводника?

— Попробую я, а ты останешься и будешь ждать меня здесь.

— Очень мило! — воскликнул Стан. — Вытащил меня из уютного кабинета, а теперь, оказывается, я не нужен. Только вместе, Лео, только вместе!

Я положил руку ему на плечо:

— Послушай, если мы сейчас вдвоем направимся искать эту черную воронку, то, возможно, никогда ее не найдем. А я найду, я очень хорошо ее представляю. А ты не представляешь, потому что ее не видел. Я вновь воспользуюсь здешним нуль-переходом, отыщу Славию — и мы вернемся за тобой. Пойми, других вариантов нет.

Стан мрачно глядел на меня и покусывал губы. По его недовольному лицу я видел, что такое решение его не устраивает. Но он, конечно же, понимал, что это единственно возможное решение.

— Приказ есть приказ, — хмуро сказал он. — Только ты уж не забудь вернуться, Лео. А то придется мне опять тебя разыскивать. Буду бродить здесь вторым Агасфером.

— Не беспокойся, не забуду. Все, начинаю сосредоточиваться.

— Дай-ка я за тебя подержусь. — Стан обхватил мое запястье крепкими пальцами. — Может быть, получится?

— Попробуем, — согласился я. — Все, замри.

Я закрыл глаза и, собравшись, начал вызывать из памяти образ гигантской черной воронки со зловещим провалом на дне.

15 У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

У Стана всегда была легкая рука. Не подвела его легкая рука и сейчас: когда я в десятый или пятнадцатый раз представил себе черную воронку, Стан, продолжавший сжимать мою руку, воскликнул:

— Есть, Лео!

Я открыл глаза и внутренне содрогнулся: окружающий нас пейзаж был даже не мрачным, а очень мрачным. Мы оказались в багровых сумерках, под темно-багровым небом с широкими черными полосами облаков; ни солнца, ни звезд не было в этом небе, подобном остывающему жерлу какого-то громадного космического вулкана. Мы стояли на твердой стекловидной поверхности, угрюмо переливающейся черно-багровыми красками. Поверхность походила на застывшее море с неподвижными невысокими волнами и выемками между ними. Она была совершенно голой и обреченно утекала вдаль, теряясь в сочащихся хмурым багрянцем сумерках. Прямо перед нами она шла под уклон, и я подумал, что здесь-то и начинается спуск в воронку, ведущую за пределы Преддверия, в те глубины, из которых нет возврата.

— Очень красивые места, — осматриваясь, сказал Стан. — Просто прелесть. Подавляют.

В этом «подавляют» Стан был прав. Я совершенно отчетливо ощущал, как чья-то невидимая жесткая ладонь постоянно давит мне на голову, стараясь то ли расплющить меня, то ли вогнать по пояс в черно-багровую массу. Но ничто не могло сейчас заставить меня покинуть этот пасмурный, этот угрюмый, этот мрачный край.

— Вон там спуск, — сказал я и попробовал ногой, не скользко ли будет идти; оказалось, что не скользко. — Будем спускаться по спирали.

Стан молча кивнул и тоже поводил подошвой по стекловидной массе. Я двинулся вперед, перешагивая через застывшие волны. Мой друг и напарник шел рядом, то и дело глядя по сторонам. Длинные полосы облаков распростерлись в небе над нами множеством траурных лент…

Поверхность шла под уклон, образуя гигантский амфитеатр, но я так и не мог разобрать, что находится на дне: внизу застыла темно-багровая мгла. Я подумал, что воронка может вести не в бездны преисподней, а быть выходом в иную Вселенную, где преобразившиеся души человеческие начинают новую удивительную жизнь, по сравнению с которой существование в нашем мире — всего лишь слабый отблеск, невнятный отзвук, едва различимая тень. Может быть все мы действительно находимся в знаменитой пещере Платона и видим только падающие на стену тени от предметов, которые проносят мимо входа? Мы не в состоянии обернуться и увидеть сами предметы — а именно предметы и являются реально существующими; тени же — всего лишь тени, не более… Что если, пройдя воронку, души человеческие попадают в подлинный мир и начинают подлинное полноценное бытие, а наша жизнь — только предсуществование?

Но как-то не вязался прекрасный образ истинного мира с тем злом, что прорывалось из Преддверия. Один из извечных вопросов: можно ли стремиться к добру с помощью зла, можно ли сотворить добро с помощью зла? Я желаю блага ближнему своему, и ради достижения этого блага сворачиваю ближнему своему шею. Имею ли я право сворачивать шею ближнему своему? И вообще, о каком выходе в светлые миры может идти речь? Инобытие — порождение разума, и антижизнь тоже порождение разума, а не сверхъестественных сил. Антижизнь стремится уничтожить все живое, и поэтому не может быть благом для человека, для живого человека…

В полном молчании мы со Станом шли по кругу, опускаясь все ниже и ниже. Склоны стали круче, верхний край воронки поднимался к угрюмому небу, постепенно заслоняя его, но пока наше продвижение происходило без проблем: во-первых, поверхность под ногами была не гладкой, а ребристой, а во-вторых, она образовывала уступы, словно неведомый создатель предвидел, что когда-нибудь здесь появятся те, кому нужно будет спускаться вниз. Бледная багровая пелена не мешала обзору, и я, не отрываясь, скользил взглядом по склону. Склон был все так же пуст… Мрачный свет действовал угнетающе, ноги все больше тяжелели, а на плечах висел какой-то груз, словно багровая пелена постоянно спрессовывалась и пыталась заставить нас согнуться, а потом и вовсе лечь и слиться со стекловидной массой. Хотелось вырваться отсюда, взлететь за черно-кровавое небо к небу истинному, светлому, хотелось вздохнуть полной грудью.

Взглянув на хмурое лицо Стана, я понял, что охватившая меня подавленность не только мое субъективное ощущение. Стан, кажется, испытывал то же самое. Но я знал себя и знал Стана: отступать было не в наших правилах.

Чем дольше мы шли, тем тоскливее становилось у меня на душе. Склоны воронки были пустынны, а это могло означать только одно: я опоздал… Славия навсегда покинула Преддверие, ее поглотила черная щель. Я не успел… Я старался не поддаваться отчаянию, но ничего не мог с собой поделать; щемило и ныло сердце, и горько было на душе…

Да, я тоже мог при желании проникнуть в черное жерло воронки, скрытое темно-багровой мглой. Для этого было нужно всего-навсего добровольно уйти из жизни. И попасть за черту. Только в состоянии ли я буду тогда бороться с Врагом?..

И тянулся, тянулся, тянулся наш путь, и каждый следующий шаг давался тяжелее предыдущего, и сердце грузно бухало где-то у самого горла. Мне начало казаться, что из неподвижной мглы на дне воронки следят за нами чьи-то недобрые глаза, и от этого взгляда подгибались ноги.

И наконец наступил тот момент, которого я, оказывается, подсознательно давно ждал и которого опасался. Мы со Станом перешли через невидимую границу — и скачком возросшая тяжесть согнула меня в три погибели. Не в силах удержаться на ногах, я осел, вжавшись щекой в теплую твердую поверхность. Стан повалился рядом. Рот его был оскален, глаза налились кровью, лицо словно стекло к подбородку, щеки набрякли и расплылись. Я, наверное, выглядел не лучше. Сквозь собственное тяжелое дыхание и шум в голове я услышал прерывистый голос Стана:

— Лео… давай… назад…

— Попробую… вперед, — вытолкнул я из себя, едва ворочая распухшим тяжелым языком и, собравшись с силами, попытался сползти ниже, упираясь ногами в выступы.

Мои отчаянные усилия ни к чему не привели. Я извивался, словно раздавленный червяк, но не мог продвинуться вперед даже на толщину мизинца. Тяжесть еще больше увеличилась, расплющивая мое тело, стремясь превратить его в блин. Я чувствовал, что мои ребра вот-вот не выдержат и начнут ломаться. Багровая пелена потемнела, и небо тоже потемнело… хотя, скорее всего, это потемнело у меня в глазах. Сделав попытку отползти за невидимый рубеж, я понял, что у меня не хватит сил выбраться из-под чудовищного пресса. Я уже ничего не видел и только жадно хватал ртом воздух. Непомерная тяжесть добивала меня.

«Обидно, — подумал я, почти теряя сознание. — Неужели нам не выкарабкаться?..»

И в этот миг меня потянули за ноги. Меня тянули, как тянут кусок железа по магниту, магнит не желал расставаться со своей добычей, магнит держал крепко — но внешняя сила все-таки взяла верх и я почувствовал неописуемое облегчение. Тяжесть отпустила меня.

Когда шум в голове немного утих и перед глазами прояснилось, я увидел Стана. Он сидел рядом со мной, лицо его было красным, но уже вполне пропорциональным. Я, закряхтев, приподнялся, тоже сел и ощупал ребра. Все тело болело, словно меня довольно долго и тщательно били ногами, но кости, кажется, были целы. Таких перегрузок мне испытывать не доводилось…

— Черная дыра, — выдохнул Стан, вытирая рукавом потное лицо. — Нам туда не пролезть, это же черная дыра, гравитационная могила! Нам не дотянуться, Лео, — раздавит, как букашек. Вергилий наверняка бы сказал: «Пусть гибнут друзья, лишь бы враги погибли», — помнишь цицероновское? — но до врагов мы с тобой не доберемся.

Вход в преисподнюю был закрыт для живых, туда попадали только бесплотные души…

— Спасибо, что вытащил, — сказал я.

— Пожалуйста, — ответил Стан. — Одному мне здесь было бы, право, скучновато.

Я опоздал… Я безнадежно опоздал… Будут, конечно будут другие… Но — другие… Да, каждый из нас, наверное, эгоист в душе, и, оплакивая покойных, мы жалеем, в первую очередь, не их, а себя, потому что они ушли от нас, потому что они покинули нас, и мы остались без них. Древнее стенание: «Зачем ты меня оставил? На кого же ты меня покинул?..» Э-эх…

Я, не сдержавшись, скрипнул зубами. Стан внимательно посмотрел на меня и легонько похлопал по плечу.

— Утешать — занятие безнадежное, — сказал он, — но я как-то уже говорил тебе: прими и смирись, потому что ничего изменить нельзя. И не терзай себя, ты ни в чем…

— Я слишком долго копался, — перебил я его. — Я мог бы успеть, я должен был успеть! А я оказался нерасторопным и никудышным… Я обязан был успеть!

— Лео, перестань! Ты ведь отлично знаешь, что не все в этом случае зависело от тебя. И вообще всегда происходит так, как должно было произойти. Кстати, Вергилий того же мнения. Возможно, это и банально, но верно. Не терзайся. Нам туда не попасть.

— Все правильно, Стан, — безучастно сказал я. — На твоем месте я бы говорит то же самое. Только от этого не легче.

Стан засунул руку в карман куртки, вытащил квантер и, покачав оружие на ладони, посмотрел на меня:

— Попробуем?

Я взглядом смерил расстояние до кроваво-траурного пятна, скрывающего жерло воронки, и пожал плечами:

— Вряд ли это поможет. Да и последствия неизвестны.

— Нельзя узнать вкус вина, не сделав глоток, — заявил Стан и решительно вскинул квантер. — Давай, Лео, — дуэтом!

Поколебавшись, я отцепил от пояса квантер. Мы собирались совершить очень безрассудный поступок, но я знал, что до конца дней своих буду корить себя за то, что не использовал все возможности… даже если никакая это и не возможность.

Два луча, одновременно вырвавшись из наших квантеров, понеслись к застывшему мрачному пятну. Вонзились в него и, повинуясь движениям наших рук, начали кромсать, скрещиваясь и перемещаясь в разных направлениях. Пятно вспыхнуло ярко-зеленым чистым светом, стало разбухать, разрастаясь гигантским кустом, — и внутри у меня похолодело.

— Прекрати стрельбу! — бросил я Стану, опуская оружие.

В полной тишине шевелился зеленый куст — и вдруг опал, съежился и растворился все в том же багрово-черном мраке. Переглянувшись, мы со Станом опять открыли огонь.

— Давай, давай, — сквозь зубы приговаривал Стан. — Ну же, ну!

На мгновение мелькнул внизу изумрудный отблеск — и пропал. Лучи квантеров продолжали гулять по пятну, но оно оставалось без изменений.

— Все, — сказал я, вновь опуская квантер. — Бесполезно.

— Но ведь какая-то реакция все же была, — ответил Стан, удрученно разглядывая оружие. — А если бы попробовать долбануть эф-пушкой?

— У нас нет эф-пушки. Мы бессильны, Стан…

Ох, как горько было у меня на душе…

Стан, опустив голову, сосредоточенно и угрюмо тер рукавом ствол квантера.

«Может быть и действительно мы не в силах изменить то, что происходит в мире, — обреченно подумал я. — Все предначертано, и то, что кажется нам случайностью, на самом деле вовсе не случайность: просто именно так и должно было произойти, именно так, а не иначе… Что если и впрямь мы, и не только мы, но и весь мир, всего лишь написанная кем-то книга?.. Не заменить ни одного слова, не переставить ни одной буквы… И все попытки наши хоть что-нибудь изменить тоже записаны в книге… И даже если ты не будешь совершать никаких поступков — и это предусмотрено книгой…»

Но я не собирался до скончания времен сидеть на этом унылом склоне. Пусть даже все мои действия описаны в книге, но я не читаю книгу — я действую!

— Давай обойдем воронку и попробуем найти проход вниз, — предложил я. — Ты в ту сторону, я в эту.

Стан молча поднял голову. Он знал, что никакого прохода, конечно же, нет. И я тоже это знал.

— Пошли, — сказан Стан и встал. — Только не пробуй больше прорываться вниз, если придавит. Могу и не вытащить. Если что — сигналь квантером.

— Ты тоже.

Я пошел в том же направлении, куда до этого мы двигались вместе со Станом, а Стан зашагал в противоположную сторону. Оглянувшись, я увидел, как он вытягивает руку и как рука его бессильно падает, словно кто-то резко дергает невидимую веревку, привязанную к запястью. Я тоже отставил руку и чуть не упал: с такой силой ее потянуло вниз. Сделав десяток шагов, я приспособился, определил границу зоны повышенной тяжести и шел теперь вплотную к контуру гравитационной могилы, ощущая его кончиками пальцев, распухших от прилившей крови, и не делая резких движений, чтобы не свалиться за опасную черту. Продвижение вперед было медленным, но теперь вряд ли имело смысл куда-то спешить… Время от времени я оборачивался и видел неясную в багровой пелене удаляющуюся фигуру Стана; он тоже теперь шел с отставленной в сторону рукой, словно ощупывал невидимую стену.

Я знал, что все это совершенно напрасно и не стоит питать никаких иллюзий, но должен был пройти этот путь. Я ни о чем не думал, я заставил себя полностью сосредоточиться на своем занятии — так было чуть легче, хотя сердце продолжало ныть, мое тренированное, абсолютно здоровое сердце, способное биться без устали еще десятки и десятки лет…

Я делал шаг за шагом под мрачным небом инореальности, и внезапно осознал, что в голове моей звучат слова, монотонные слова, холодные слова… Они складывались в рифмованные строки, и непонятно было, рождаются ли они во мне прямо сейчас или же безжизненными распухшими тушами всплывают из неведомых глубин памяти. Все мое существо заполнял угрюмый ритм, и я не в силах был отвязаться от этого ритма, от этой размеренно текущей мертвой воды, поднимающейся все выше и выше…

«Забвенья мертвая река… Ты — глубока… В воде твоей нет отражений — одни лишь тени… Изгиб руки… излом бровей — и тихий стон… И — вечный сон…

Спускаются к тебе… идут, все глубже погружаясь, бессловесной вереницей… Унылы лица… Сомкнуты ресницы… Бредут — по грудь, по горло… Тонут… Тонут… И тихо опускаются на дно, в глубокий омут… Никто не выплывет… Никто на берег не вернется… Все — безымянны… Плачь, кричи, моли — никто не отзовется…

Река забвенья, как ты глубока… Мы все к тебе придем, кто раньше, кто — поздней… Прошелестев, опали листья беззаботных дней… и с каждым шагом струи холодней, и — все больней… То плакала душа последним плачем… прощаясь навсегда… с мирами разноцветными за краем горизонта… там, за унылым спуском… за холмами… где беззаботно кружат хоровод года… где мы любили… нас любили… где звали нас по имени… То плакала душа, прощаясь навсегда… Ты — глубока, забвения река…

«Как вас зовут?.. Скажите, кем вы были?..» Неуловимый стон… И — вечный сон…

Мы лежим, рукой прикасаясь у руке… но нам все равно — кто с нами рядом… Мы — безымянны… Мы одинаковы и бессловесны… А вокруг все ложатся и ложатся на дно новые… новые… унылые и забытые… И никто не знает их имени… и не узнает никогда… Никогда…

Золотое солнце раз за разом встает над миром… и раз за разом уходит… И наступает вечер… Так было и так будет еще очень и очень много лет… А вереница не иссякает… и постоянно будут погружаться в воды реки забвенья… люди, чьи имена неизвестны… чьи имена забыты… чьи имена не вспомнятся никогда…

Бледные тени бредут по безмолвной земле… и — пропадают во мгле… Гаснут и тают во мгле… Бредут — по грудь… по горло… Тонут… тонут… И опускаются на дно… в глубокий омут… Унылым потоком… уходят к реке… и пропадают навек… там, вдалеке… вдалеке…

Странная… черная… тихая… Черная… тихая… Тихая… Навсегда…»

Что это?.. Откуда?.. Зачем?..

А ведь так оно и есть на самом деле: обо всех нас забудут когда-нибудь, обо всех… Просто кому-то везет чуть больше, и его помнят еще немного… год, десять лет, столетие или тридцать веков… Но итог один: забываются все, кто раньше, кто позже… Забываются все, ушедшие в черную щель…

Погруженный в невесть откуда нахлынувшие грустные мысли, я на время потерял представление о том, где нахожусь и чем занимаюсь — и едва не поплатился за это. Я споткнулся, меня тут же потянуло вбок и я упал, пригвожденный к земле обрушившейся тяжестью. К счастью, в зону повышенной гравитации угодили только голова и правое плечо, и я, пыхтя от напряжения и обливаясь потом, все-таки выкарабкался из-за губительного барьера. Поднявшись и выругав себя, я начал отыскивать глазами Стана — и в это время багровую пелену в отдалении прочертили пунктирные лучи квантера. Стан стоял, подняв руку с оружием, и стрелял, привлекая мое внимание. Это явно не был сигнал о помощи. Неужели ему удалось обнаружить проход?!

Не смея поверить в удачу, я вскочил на идущий чуть выше уступ — чтобы быть подальше от опасной зоны — и побежал к Стану, уже прекратившему стрелять.

— Что там? — крикнул я еще издали, задыхаясь не столько от быстрого бега, сколько от волнения.

— Кажется, нащупал тропинку, — ответил Стан. Вид у него был несколько взъерошенный. — Вот, смотри.

Он сделал несколько шагов вниз по склону, остановился и расставил руки. Шагнул в сторону — и наклонился вбок: это возросшая тяжесть потянула его руку. Затем он повторил то же самое, шагнув в другую сторону. Да, проход там действительно был, но как далеко он тянулся вниз? Достигал ли дна воронки?

— Я пойду первым, а ты за мной, — сказал я и обошел Стана.

Он недовольно блеснул глазами, но сдержался:

— Только не спеши, Лео.

Я медленно и осторожно двинулся вперед, вытянув перед собой руку и, как слепой, ощупывая воздух. Стан следовал за мной по пятам, я слышал его возбужденное дыхание. Спускаясь с уступа на уступ, мы приближались к темно-багровому пятну. Проход был прямым, без извилин, и вел точно к центру воронки. Ее верхний край находился высоко над нами, ровной линией обрезая по кругу зловещее небо Преддверия. Пятно казалось неподвижным озером, и что ожидало нас в его глубине?..

— Максимум внимания, Лео, — предупредил Стан напряженным голосом.

— Максимум внимания, Стан, — не оборачиваясь, эхом откликнулся я и остановился на очередном уступе. Под уступом распростерлась темно-багровая неподвижная гладь.

Я шагнул вниз, по колени погрузившись в поверхность пятна, нагнулся, стараясь разглядеть собственные ступни. Видно их было плохо, как в замутненной воде, но все-таки видно.

— Ну что, постараемся не потерять друг друга? — сказал я и сделал еще один шаг вниз по склону.

— Постараемся, — ответил Стан. — Я пойду вплотную за тобой. Если резко затормозишь и я наткнусь на тебя — не обессудь.

Я погружался в сумрак, внутренне поеживаясь; меня не покидало ощущение, что мы действительно опускаемся на дно, навеки уходим в реку забвения. Продвигался я по-прежнему очень медленно и осторожно, все так же вытянув руку перед собой и ощупывая поверхность носком ботинка, прежде чем поставить туда ногу. Внутри пятна оказалось не так уж и темно — во всяком случае, я видел контуры своих расставленных пальцев. Воздух здесь был таким же неподвижным, но гораздо более теплым, чем на склоне. Стан буквально дышал мне в затылок. Небо окончательно пропало, исчезли склоны воронки — нас теперь окружал только багровый полумрак.

Не знаю, долго ли мы шли в этом полумраке и как далеко еще были от центра воронки — но впереди вдруг показался слабый свет. Расступался, расползался сумрак, словно на смену здешней ночи шло утро, воздух становился все прозрачнее, и можно было идти более уверенно, не боясь споткнуться. Поверхность под ногами перестала понижаться, стала ровной, и вдали обнаружилось какое-то темное сооружение правильной прямоугольной формы. Я невольно ускорил шаги и тут же услышал предостерегающий возглас Стана:

— Лео, не спеши!

Вскоре вокруг стало совсем светло и, осмотревшись, я обнаружил, что мы со Станом находимся внутри просторного белого кокона; все, что находилось за его пределами, было скрыто от нас. Прямоугольное сооружение возвышалось в отдалении, и чем ближе мы подходили к нему, тем больше я убеждался в том, что вижу нечто знакомое.

— Вход в преисподнюю, — прокомментировал Стан за моей спиной.

Возможно, он был прав. Мы приближались к закрытым воротам, одиноко стоящим посреди пустого пространства. Высоко вверху ворота упирались в белый «потолок» кокона. Они выглядели немного нелепо, потому что по обе стороны от них ничего не было. Но я сомневался, что их можно обойти.

— По-моему, это какая-то бутафория, — сказал Стан. — Слишком уж по-человечески, по-земному…

Я не мог не согласиться с ним. Скорее всего, перед нами находилась некая преграда, которая имела форму ворот только в нашем восприятии. Это, конечно, были не ворота. Но, несомненно, это была преграда. И, вероятнее всего, непреодолимая для нас, двух живых человеческих существ, выходцев из мира, простирающегося вне пределов Преддверия.

Поверхность ворот была гладкой, иссиня-черной; я отчетливо различал вертикальную полосу, разделяющую их на две створки. Ворота были символом, указателем того, что именно здесь происходит переход из Преддверия в иные глубины. Переход, конечно же, предназначался не для нас.

— Проверь с той стороны, а я с этой, — сказал я и осторожно направился к краю ворот.

Мое предположение подтвердилось: сбоку от ворот к моей протянутой руке сразу же привесили незримый непосильный груз. Оглянувшись, я увидел, что Стан обнаружил то же самое. По обеим сторонам ворот находилась зона повышенной гравитации.

Не теша себя никакой надеждой, я попытался раскрыть створки, упираясь в них руками. Стан усердно помогал мне. Потом мы столь же безуспешно попробовали тянуть створки на себя, уцепившись пальцами за края узкого проема. Все было тщетно: эти ворота не поддавались и вряд ли могли поддаться нашим усилиям.

— Квантером! — процедил Стан, вскидывая оружие. Губы его побелели от злости.

Лучи наших квантеров уходили в проем, как вода уходит в песок. Стан, рассвирепев, крест-накрест полоснул лучом по обеим створкам, что-то бормоча сквозь зубы. И снова без всякого результата…

Я стучал в ворота кулаками. Я тоже стрелял из квантера, пока не кончился заряд. Я понимал, что это последняя возможность…

Потом я в отчаянии запустил квантером в ненавистную иссиня-черную поверхность и сел. На душе было пусто, душа была той самой пустотой, которая составляет основу Вселенной. И я тоже был пустотой…

Стан хищным зверем ходил у ворот, испепеляя их взглядом, и опять что-то бормотал, и сжимал и разжимал кулаки.

— Оставь их в покое, Стан, — равнодушно сказал я. — По-моему, нам просто дают понять, что наши попытки тщетны.

И словно в ответ на мои слова все вокруг внезапно померкло. Теплый вихрь подхватил меня, стремительно промчал сквозь багровый сумрак и швырнул на твердую ребристую поверхность. Я ударился плечом и коленями, но тут же вскочил на ноги, приготовившись противостоять очередным неожиданностям. Через мгновение из пустоты вылетело что-то и ударило мне в грудь. Я повалился на спину, уже в падении сообразив, что в меня врезался Стан.

— Я тебя не ушиб, Лео? — спросил Стан, сползая с меня.

— Все в порядке, — сказал я.

Э-эх, если бы и в самом деле все было в порядке…

Я огляделся и обнаружил, что мы со Станом вновь находимся на склоне воронки. Внизу, под нами, бесстрастно застыло багрово-черное пятно, только что исторгнувшее нас из своих глубин. А вверху, на краю воронки, на фоне угрюмого неба, был четко виден чей-то силуэт. Кто-то махал нам рукой…

16 ВСТРЕЧАЮЩАЯ

— Сейчас, пожалуй, как раз такой случай, когда ничего не надо объяснять: и так все понятно, — этими словами встретил нас Вергилий, когда мы выбрались из воронки.

— Что понятно? — насторожился Стан.

Вергилий молча покачивал крылышками и с невозмутимым видом смотрел на нас.

«А ведь он не просто сопровождающий, — подумал я. — У него была вполне определенная цель: дать нам возможность самим убедиться…»

— Ты не сопровождающий, Вергилий, — сказал я, подходя к нему вплотную. — Сначала я думал, что ты посланец Голоса, а теперь думаю, что ты посланец Врага. Который находится за теми воротами. — Я кивнул на воронку. — Я прав?

— И другое знамение явилось на небе: вот, большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем, — нараспев сказал Вергилий. — И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон.

— Вот-вот, — сказал я. — Я именно об этом звере.

Вергилий прищурился, притушил блеск своих зеленых глаз и медленно произнес:

— Людям свойственно повсюду искать врагов. Людям свойственно все свои беды объяснять происками врагов. Если бы у людей не было врагов, люди, наверное, все равно бы их придумали. Так удобнее. Но ведь еще очень давно один из вас, человек по имени Фома Кемпийский, сказал: «Чем больше я бываю среди людей, тем меньше чувствую себя человеком».

— Ты хочешь сказать, что редки люди среди людей? Ты хочешь сказать, что нет никакого Врага, и во всех наших бедах виноваты только мы сами? — Мне не хотелось вступать с Вергилием в отвлеченную дискуссию, но и промолчать я не мог. — Врага нет, Вергилий?

— Главный враг людей — это они сами, — изрек Вергилий. — И это самое основное. Но я не сказал, что нет другого врага.

— Можно ли пробраться за те ворота? — спросил Стан.

Вергилий повернулся к нему:

— Вам ведь была дана возможность попытаться, Станислав Лешко. И вы попытались.

«Нам дали возможность убедиться в тщетности наших усилий», — еще раз подумал я.

— Мне пора, — сказал Вергилий. — И вам, наверное, тоже.

Он еще раз взглянул на нас, повернулся и начал неторопливо удаляться.

«И вам, наверное, тоже…»

— Вергилий, как выйти отсюда? — спросил я вслед.

— Вспомни ту, что встречает и возвращает, — ответил он, не оборачиваясь. — И почаще смотритесь в зеркало.

— Моралист! — буркнул Стан. — Великий учитель человечества. Ты обратил внимание на то, что из века в век не переводятся любители поучать и наставлять на путь истинный?

— А человечество упорно не желает следовать поучениям, — почти машинально заметил я, думая о том, что сказал Вергилий напоследок. — И где истинный путь?

— Мда-а… О ком это он, Лео? Та, что встречает и возвращает…

Я провожал взглядом уходящего Вергилия. Его фигура уже почти растворилась в истекающих кровью сумерках.

«Вспомни ту, что встречает и возвращает…» Кто же это встречает и возвращает? Кого имел в виду Вергилий?

Вспыхнули у горизонта две зеленых искры — и тут же погасли. Я понял, что это был прощальный взгляд странного существа, называвшего себя Сопровождающим, странного существа, посланного Врагом, — и в тот же момент услышал его голос, зазвучавший в моей голове:

«Вспомни голубую звезду, Леонардо Грег. Возможно, это именно твоя звезда. Она летит в вышине, а что может быть прекраснее полета? Что может быть прекраснее полета? Падение?..»

— Что с тобой? — встревоженно спросил Стан. — Тебе плохо?

Словно бездна внезапно разверзлась над моей головой, и сверкнула из бездны молния, и пронзила меня. Голубая звезда за окном… Упоительный полет над морем… Крылатая женщина на пьедестале… Люди, вереницей выходящие из воды… «Я встречаю и направляю в дальнейший путь… Иногда я преграждаю путь и возвращаю ушедших, чей истинный срок еще не пришел…»

Та, что встречает и возвращает… Значит, это все-таки не просто пригрезилось мне?..

— Лео, очнись! Что с тобой, Лео?..

Я взял Стана за руку и сказал:

— Сейчас мы с тобой посетим один остров. Там должна находиться Ника.

Мне даже не пришлось тратить время на то, чтобы сосредоточиться: я представлял этот остров необычайно отчетливо и ярко, я видел каждую его травинку, каждый камешек на берегу; туманно-серая поверхность моря размеренно колыхалась невысокими волнами, непрерывной чередой набегающими от горизонта, над которым низко висело неяркое еще золотистое солнце…

— Где же твоя Ника? — спросил Стан, оглядываясь.

Белый пьедестал был пуст. Под легким ветром едва слышно шелестела трава.

— Садись, подождем, — сказал я и опустился на траву. — Еще рано.

Стан послушно сел, обхватил руками колени. Сощурившись, посмотрел на утреннее солнце, одобрительно покивал:

— Здесь гораздо более веселое место. Очень милый островок. У меня такое впечатление, что мы уже вернулись. — Он провел ладонью по траве. — В старших классах я любил летать на каникулах на Средиземное море, только компания у нас была побольше. И главное — девчонки…

Я тоже любил отдыхать у моря. И не прочь был провести время в веселой компании. И с девчонками. Одна из таких девчонок потом стала моей женой. Теперь уже бывшей женой. А самая дорогая сейчас для меня девчонка была уже недосягаемой. Мне не суждено больше увидеть ее. Никогда…

— А знаешь, — помолчав, сказал Стан, — этот моралист, возможно, в чем-то и прав. В том смысле, что мы сами вольно или невольно способствуем умножению зла. Каждый грешит по мелочам, и кажется — пустячок… Ну, подумаешь, где-то когда-то сделал чуть-чуть не так, не по совести… или даже и не сделал, а только представил себе… Разве не бывает у нас не совсем пристойных мыслей? И вот так, пустячок к пустячку, — и в масштабах человечества груз набирается изрядный. А Врагу только это и надо, он сильнее становится от этого… Мы же сами и даем ему силы, хоть того и не желаем. Не исключено, а?

— Не исключено. И если это действительно так — дела наши неважные. Остается уповать на то, что здесь все-таки нет жесткой зависимости. Хотя нам это не дано знать наверняка: можно обладать истиной и не подозревать, что это именно истина.

— Это точно, — согласился Стан. Он лег на спину, подложив руки под голову, и закрыл глаза. — Помню, опять же в юности, даже в детстве… Забредали мы с приятелями в лес, летом, деньков на пять-шесть — и никакой связи, с внешним миром. У нас это называлось «окунуться в природу». Воображали себя этакими «детьми Земли». Так вот, кто-то сказал, что в наших широтах можно увидеть комету — тогда какая-то комета проходила сравнительно недалеко. Зрелище довольно редкое. И вот вечером заберусь на пригорок и смотрю на небо. А звезд уймища, одна красивей другой. Погода ясная, на небе ни облачка — только смотри. И самое обидное: знаю, что вижу эту комету, только не знаю, что вижу… Понимаешь? От настоящих-то звезд ее не отличить, вот в чем загвоздка! И только когда домой вернулся — разузнал, где ее нужно было искать, в каком секторе. И как назло дожди зарядили, мы из-за дождей и вернулись. Сплошные тучи. Вот так и получилось: видел комету да не знал… Вроде бы ничего страшного, а какой-то неприятный осадок все-таки остался, неудовлетворенность какая-то. Но уж следующую комету не упустил, позже, на Мадагаскаре. Это остров такой, побольше этого, конечно.

— Что-то тебя на воспоминания детства потянуло, — сказал я, осматривая утренний небосвод. Нигде не было видно белой птицы…

— Просто к слову пришлось. Насчет истины.

— А представляешь, каково было тем, кто считал, что держит в руках истину, а потом выяснялось, что это вовсе не истина?

— Тут и представлять ничего не надо. — Стан открыл глаза и рассмеялся. — Нам-то с тобой такие ситуации хорошо известны, да? Но это еще, наверное, не худший вариант. Вот если думаешь, что держишь в руках ложь, и отвергаешь ее, а потом кто-то более удачливый устанавливает, что это самая что ни на есть истинная истина…

— Да, обидно, если проморгаешь, — рассеянно отозвался я. Мне показалось, что в небе возникла едва заметная точка.

— Что, летит? — спросил Стан, уловив перемену в моем тоне.

— Не разберу. Взгляни вон туда.

Стан сел и, прикрывшись ладонью от солнца, посмотрел в том направлении, куда я показал.

— Да, что-то там такое есть, — неуверенно сказал он. — Что-то летит. Я бы тоже не отказался полетать. Как во сне… Обидно: плавать умеем, ползать умеем, а летать нет. По-моему, Создатель недоработал. Конечно, ангелы, серафимы шестикрылые, херувимы, но где они все теперь? И почему я не ангел? Несправедливо!

Я промолчал. Я просто не мог передать Стану испытанное мною небывалое ощущение полета. О таком бесполезно рассказывать — не испытавший не поймет. Так мы не можем понять океан или звезду. Так нас не может понять лежащий камень. Мы едины: и человек, и океан, и камень, и звезда — но очень разные в своем единстве.

— Это она! — уверенно заявил Стан. — Только не забывай, что она еще и химера.

Да, это была она, Ника… Встречающая… Белые крылья шелестели над нашими головами. Развевались золотистые волосы. Трепетало белое с золотом платье.

— Завидую… — пробормотал Стан. — Ей-Богу, завидую!

Ника сделала круг над островом. Затем другой… Третий… Она словно не решалась спускаться из поднебесья.

— Ника! — крикнул я, подняв руку.

Голос мой неожиданно гулко раскатился над островом и морем, словно я находился в огромном пустом зале. «Ника… Ника… Ника…» — откликнулось многократное эхо, которого здесь просто не могло быть. Но в инореальности действовали какие-то свои законы.

Белокрылая женщина-птица начала медленно снижаться и наконец опустилась на траву неподалеку от нас. И осталась стоять, повернув к нам прекрасное лицо мраморной статуи, ожившей по чьему-то страстному желанию. Стан вытянул из кармана квантер. Мой квантер остался лежать у бутафорских ворот, воздвигнутых в центре воронки, но он был мне не нужен — я не стал бы стрелять в красавицу-богиню, даже если бы она превратилась в химеру. Но я почему-то был твердо уверен, что время химер прошло.

— Спрячь квантер, — сказал я Стану и неуверенно направился к Нике; ноги ни с того ни с сего почти перестали слушаться меня.

Я бесконечно долго шел по бесконечно долгому пути, в конце которого застыла женская фигура с бледным лицом, и какое-то странное предчувствие все больше охватывало меня. Я пытался понять, в чем здесь дело, но не мог справиться с внезапным и, казалось бы, беспричинным волнением. Стихли все звуки, исчезло все вокруг, и остались только я — и она. Белое с золотом. Непонятный взгляд. И разделяющее нас пространство, поросшее травой, которое я все никак не мог преодолеть, хотя усердно переставлял подкашивающиеся ноги. Я не знал, идет ли за мной Стан, я ничего не знал и ни о чем не думал; я проталкивал себя сквозь прозрачный неподатливый воздух, а женская фигура не приближалась, словно находилась на недосягаемой черте горизонта.

И вдруг, подобно Стану, я почему-то вспомнил случай из собственной юности. Был такой период, когда мне нравилось в одиночку бродить по горам. Я покидал наш городок и забирался на горные склоны, где необычайно остро ощущалась отрешенность от мира и все школьные неприятности казались ничего не значащими пустяками. Да, там, в Альпах, я ощущал странное противоречивое чувство: чувство полной отдаленности от мира и в то же время — единения с миром, с небом, с космическими просторами, расплескавшимися по ту сторону альбатросских небес. Однажды, добравшись до полосы первых снеговых полей, я очутился в узкой горной долине между скалистых стен, покрытых льдом. Толстые ледяные сталагмиты поднимались со дна ложбин, углубленных в скалы. Там и тут я видел причудливые ледяные фигуры; они сверкали на солнце, нависшем над далекой вершиной. У скалы серебрился изумительный ледяной цветок — просто не верилось, что своим появлением он обязан не искусному мастеру, а охлажденной до кристаллического состояния воде, застывшей именно в такой форме по прихоти природы, без какого-либо замысла неведомого творца. И каково же было мое изумление, и каков же был мой восторг, когда, приблизившись, я обнаружил, что это вовсе не мертвый лед! Мне неслыханно повезло: я нашел звездный эдельвейс — горный цветок, который, как я знал, растет только на вершинах. Я думал, что вижу одно, а обнаружил совсем другое…

На следующий день я привел туда одноклассницу, самую лучшую в мире девчонку. Но звездный эдельвейс уже исчез: он вновь спрятался в расщелине до следующего своего цветения…

Почему этот случай вдруг вспомнился мне?..

Я брел, брел, брел сквозь пространство, не сводя глаз с крылатого изваяния, к которому вели все дороги всех миров.

И наконец — завершился мой путь. Я стоял лицом к лицу с Никой, златовласой крылатой богиней — и такими знакомыми были ее глаза… Я молча смотрел на нее, забыв все слова, которые хотел сказать… которые должен был сказать…

— Ты нашел меня, Лео, — тихо произнесла она. — Ты нашел меня.

Сквозь белый мрамор ее лица проступали другие черты, знакомые, любимые черты. Мрамор менял форму, мрамор оживал… и цветок, сотворенный кристаллами льда, превращался в настоящий живой цветок, в изумительный звездный эдельвейс…

— Славия… — сказал я. — Господи, Славия… Ты не ушла…

— Ты не дал мне уйти, Лео. Ты удержал меня здесь.

Если бы даже небо Преддверия обрушилось сейчас мне на голову, я не почувствовал бы этого. Не обратил бы внимания. Если бы земля под ногами стала небом, и море хлынуло в небо, я не заметил бы этого. Ничего бы я сейчас не заметил и не почувствовал. Ничего…

— Ты стала Встречающей, Славия? Ты возвращаешь… А сама… сама ты можешь вернуться?

Она тихо вздохнула:

— Я уже не Встречающая, Лео.

У нее не было крыльев. Она стояла напротив меня, нежная милая Славия… И вместо белого с золотом на ней было черное платье, то самое платье, в котором ее похоронили на Журавлиной Стае.

— Славия… Ты действительно в какой-то прежней жизни была крылатой? Ты помнишь, как Луна чуть не погубила Землю?

— Не знаю… Иногда, во сне…

— Славия…

Я боялся прикоснуться к ней. Я боялся, что она всего лишь очередное видение, иллюзия, фантом Преддверия. В любое мгновение все могло смениться пустотой. Я оглянулся. Стан стоял в отдалении и смотрел на нас, и по его напряженной позе я понял, что он готов в случае чего броситься на помощь.

«Не забывай, что она еще и химера…» Сплелись и перепутались иллюзии и действительность инореальности, но сердце подсказывало мне, что рядом со мной — именно Славия, ее нетленная сущность.

— Славия…

Я осторожно прикоснулся к ее плечу. Я привлек ее к себе. Я замер, обнимая ее.

Я нашел Славию… Нашел!

«Голос! — мысленно воззвал я. — Голос, помоги нам вернуться. Нам троим. Ты слышишь, Голос? Славия тоже должна вернуться! Прошу тебя… Мы вернемся и вступим в борьбу с Врагом. Прошу тебя, Голос, помоги!»

Ну что же все-таки такое этот Голос? Что он может? Одинок ли он или есть и какие-то другие светлые силы, способные сдержать Врага, не дать ему вырваться из бездны? Способные навсегда закрыть, наглухо запечатать саму бездну, из которой исходит угроза всему живому во Вселенной?

«Голос! Помоги нам вернуться! Прошу тебя! Прошу тебя, Голос… Где ты?»

Ярким светом озарилось все вокруг, и в этом свете затерялось утреннее солнце Преддверия. Золотистый поток хлынул с исчезнувшего неба, проливаясь на море и остров. Больше не было ничего — повсюду царила неподвижая золотистость. Славия сжала мою руку. Стан застыл в отдалении, держа в руке квантер.

— Голос! — сказал я, глядя в золотистую беспредельность. — Помоги нам вернуться в наш мир.

— И что вы намерены делать дальше? — Это прозвучало со всех сторон сразу, прозвучало извне и в то же время словно внутри меня.

— Бороться с Врагом, — твердо ответил я. — Порождение одного разума может быть уничтожено иным разумом, человеческим. Почему ты не сказал мне, что бездна — создание диллинцев? Диллинцы действительно наши прародители?

— Это не главное, — ответил Голос. — Зло существует объективно, и вы продолжаете преумножать его. Бесполезно противостоять наступающему Злу — это путь непрерывного отступления, а отступление ведет к поражению. Успех может принести только искоренение истоков Зла, а значит — изменение человеческой природы. Все другое — тщета.

— Какой же выход? — растерянно спросил я. — Создать новое учение?

— Зачем создавать новое учение? Учение уже есть, давнее, но не стареющее. Учение должно стать образом жизни. Вас здесь трое — сумеете ли вы убедить других? Это зависит только от вас.

— Увы, я не апостол Павел, — пробормотал я.

— Кто может познать себя до конца? — возразил Голос. — У вас будет очень весомый аргумент, то, что раньше вы называли чудом: чудо воскресения. Ибо, как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет…

Славия вздрогнула и еще крепче сжала мою руку. У меня озноб по спине прошел от этих последних слов. Чей же это был Голос?..

— Сможем ли мы убедить других?

Это произнес Стан. Он уже стоял рядом со мной и широко открытыми глазами смотрел в поглотившую нас золотистую беспредельность.

— Кто познает себя до дна? — повторил Голос.

— Мне кажется, есть и другой путь, — робко сказала Славия. — Смириться. Зло в конце концов само уничтожит себя.

— Зло никогда не уничтожит себя, — отчеканил Голос. — Уничтожать сам себя способен только человек.

— Вернувшись, выступить в роли новых апостолов? — с сомнением сказал я. — Не знаю… Мне кажется, я не смогу. Каждый предназначен для своего дела. Я обыкновенный полицейский офицер.

— Я тоже, — добавил Стан. — Может быть, Славия?

— Нет-нет, — прошептала Славия. — Я так устала…

Золотистое сияние дрогнуло, закачалось темными волнами, ушедшими в бесконечность. Вокруг стало немного темнее.

— Вся ваша беда в том, что в вас нет истинной веры, — раздалось в тишине. В этих словах слышалось сожаление. — У вас, людей, есть одна пагубная особенность: вы никогда не слушаете своих пророков, не верите им, и начинаете прозревать только оказавшись лицом к лицу с уже появившейся угрозой. И вот тогда, осознав опасность, спохватившись, вы пытаетесь ей противостоять. К сожалению, запоздалые действия крайне редко могут привести к успеху.

— Мы не сможем убедить все человечество, — сказал я, — даже если бы обладали красноречием Цицерона. Кто нас будет слушать? В нашем мире верят фактам, а какие у нас факты? Мои видения? Но они во мне, их нельзя пощупать, исследовать, их не видел никто, кроме меня. Наши со Станом рассказы о Преддверии и воротах у входа в бездну? Их сочтут бредом двух сотрудников Унипола с расстроившейся психикой. Воскресение Славии из мертвых? Да, это факт, но и его постараются истолковать с научной точки зрения. И истолкуют! На худой конец, спишут на счет необъяснимых в рамках существующей парадигмы явлений и сдадут в архив до тех времен, пока не появится возможность объяснить этот факт. Объяснить, разумеется, вполне естественными причинами. Да, призвав на помощь все свое красноречие, мы сможем, вероятно, создать какую-то группу наших сторонников, приверженцев, единомышленников, но только группу — не более. Убедить же всех — задача совершенно нереальная.

— Леонардо-Валентин Грег, — прогремел Голос, — ты сказал, что намерен бороться с Врагом. Как же ты представляешь себе эту борьбу?

— Привлечь внимание Совета Ассоциации к фронтиру на Серебристом Лебеде. Бросить туда все силы, поставить барьер на пути продвижения антижизни. Выяснить, какой информацией о Преддверии располагает наука, занимается ли кто-нибудь этим вопросом, и поделиться собственными наблюдениями. Только очень осторожно… Добиться того, чтобы к нам хотя бы прислушались… В итоге же — пробиться в Преддверие, взломать ворота в бездну и уничтожить Врага. Повторяю: то, что создано разумом, может быть разумом же и уничтожено. И конечно, мы очень рассчитываем на поддержку. На твою поддержку, Голос. Ты ведь тоже заинтересован в уничтожении Врага? — Последняя моя фраза прозвучала полуутвердительно: я рассчитывал, что Голос даст совершенно определенный ответ.

— Это ложный путь, Леонардо-Валентин Грег. Вам не пробиться в Преддверие, не уничтожить бездну. Такое средство не годится. Учти, прорывы постоянно будут возникать то здесь, то там и вы будете бороться с последствиями, не затрагивая причину. Есть только один способ искоренить Зло — об этом уже было сказано.

— Мы не апостолы, — повторил я. — Мы самые обыкновенные люди. Если ты многое можешь — почему бы тебе не воззвать ко всему человечеству? Если каждый услышит тебя — результат будет совсем другой.

— Законы мироздания невозможно нарушить, — отозвался Голос. — Прозрение не может идти извне или свыше — прозрение приходит изнутри. Вы прозреваете только перед лицом беды, но не ранее, вы начинаете хоть что-то понимать, только оказавшись в беде. Я уже говорил тебе, Леонардо-Валентин Грег: все вы из книги. Книгу можно не только закрыть, не дочитав до конца. Можно перелистать ее назад и вырвать несколько страниц. И на их место вставить другие, новые. И читать уже эти, новые, страницы…

— Кто же читатель? — с вызовом спросил я. — Уж не ты ли, Голос?

— Прозрейте. Я желаю, чтобы все вы прозрели — и изменились.

Померкло золотистое сияние, вокруг сгущалась темнота, и со всех сторон, нарастая, покатился непрерывный гул.

— Что это? — сдавленно спросил Стан, озираясь. — Что это, Лео?

Славия вновь прижалась ко мне, моя крылатая Славия, и я подумал, что у меня тоже есть крылья.

— Возможно, это переписывается книга, — сказал я и позвал: — Голос! Голос!..

Сгущалась, сгущалась темнота, и гудело, гудело, гудело вокруг, и я чувствовал, как тает, растворяется, истончается мое тело…

17 СОКОЛИНАЯ. ТАК НАЧИНАЛОСЬ…

Звучала негромкая медленная музыка, бархатистый баритон Джулио Понти струился среди зеленых растений, извивающихся по стенам и бахромой свисающих с потолка. Джулио Понти пел мою любимую песню, и в памяти вставал Альбатрос, родительский дом в предгорьях Альп и негромко шумящие альпийские сосны. Я полулежал на удобном диване, потягивал в меру крепкий и в меру сладкий кофе и чувствовал, что постепенно прихожу в норму. Кафе «Якорь на дне», расположенное в парке за синтезтеатром, неподалеку от спуска к нижней набережной Дуная, было моим любимых местом отдыха здесь, в Кремсе. Вернее, не отдыха, а передышки.

А передышка была мне просто необходима — я уже умаялся, анализируя данные по группе Махача-Блендари, по всей этой уголовной подпольщине, что пыталась выползти с Соловьиной Трели. Да, дел у нас в Униполе всегда хватало — к сожалению, человечеству было еще ох как далеко до ангельского состояния, и много еще преступных действий творилось на всех планетах Ассоциации Миров. Я согласился бы, наверное, пойти продавцом цветов, лишь бы наша работа в одно действительно уж прекрасное утро оказалась ненужной. Но об этом можно было пока только мечтать. Мечтать, расслабившись за чашкой кофе, в такие вот краткие минуты передышки.

«Но исполинские тебе мешают крылья… внизу ходить… в толпе… средь шиканья глупцов…» — восхитительным голосом пел Джулио Понти.

Да, кафе «Якорь на дне» было очень славным местом, и мне нравилось сидеть здесь в одиночестве, в уютной кабинке… но пора было продолжать работу, вычислять тайники Махача, ставить задачи биокомпу Валентину. Я дослушал песню, дожевал последний бутерброд и уже собрался оторваться от прямо-таки обволакивающего дивана, когда почувствовал легкий укол браслета.

— Лео, — сказал браслет голосом Кондора, — отложи текучку и заходи ко мне.

— Хорошенькая текучка! Если компанию Махача и Блендари считать текучкой…

— Я не так выразился, — перебил меня шеф. — Но тут кое-что похлеще.

— Откуда, господин Суассар? — осведомился я. Самое неприятное, когда дела начинают наслаиваться друг на друга. — Издалека?

— Нет, рядышком. Пионер.

Пионер был вторым по величине городом на Соколиной. Он находился ниже по Дунаю, до него от столицы было три часа езды. Там работали очень опытные наши коллеги, кое с кем мне не раз доводилось общаться… и если уж они просят помощи у нас — значит, дело действительно неординарное.

— Очень горячо, господин Суассар? В двух словах, для настроя. А то у меня в печенках засел этот Махач, будь он неладен!

— Горячее не бывает, Лео. Сорок шесть трупов и какая-то чертовщина. Пo описаниям очевидцев — нашествие чуть ли не библейской бронированной саранчи с человеческими лицами и скорпионьими хвостами. В общем, сплошной Апокалипсис. Можно было бы говорить о массовом психозе, но трупы-то настоящие. Давай, Лео, посмотришь материал. А по Махачу разберемся.

Кондор ушел со связи, а я торопливо встал и покинул уютную кабинку.

В парке было тихо. Солнце начинало снижаться над Дунаем, в небе парили пушистые клочья облаков. Воздух был еще по-летнему теплым, но пожелтевшие листья сильмоний могли осыпаться с коротких веток после первого же затяжного дождя с порывистым ветром. Пройдя мимо словно застывшего на взлете здания синтезтеатра, я вышел на улицу.

Библейская саранча с человеческими лицами… Сорок с лишним трупов… «Какая-то чертовщина» — по определению Кондора. И это здесь, у нас, в трех часах езды от Кремса, буквально под боком у Унипола!

Внезапно что-то кольнуло в сердце и я невольно замедлил шаги, так что сзади на меня наткнулся лохматый джонни, которого вела на поводке черноволосая девчушка в радужных переливчатых шортах. Что-то непонятное шевельнулось в глубине души, что-то тревожное… На миг мне показалось, что уже было со мной когда-то нечто такое… в какой-то другой жизни…

Смертоносная саранча Апокалипсиса… Гибель людей… Гибель людей…

— Питер, фу, не трогай чужие ноги! — сказала девчонка, дергая за поводок.

Гибель людей…

Я знал, как называется такое явление: ложная память. Это называлось ложной памятью.

У входа в здание Унипола я увидел Станислава Лешко. Стан стоял на ступенях, ведущих к вестибюлю, и смотрел в сторону стоянки авто — видимо, кого-то ждал. Меня он не замечал. Стан всю неделю занимался «перевертышами», объявившимися на Крыле Ворона, и мы с ним сегодня еще не виделись.

— Привет, — сказал я, поднимаясь по ступеням. — Кого-то встречаешь?

— Должен подъехать один эксперт, — ответил Стан, пожимая мою руку. — Можно было от порта уже пешком дойти. Грибы собирает, что ли? — Он недовольно дернул головой и плечом. — Кстати, неслыханная вещь: нуль-порт второй час не работает.

— Что-о?!

— Да, я узнавал, прибыл ли мой эксперт. Эксперт-то прибыл, но это был последний рейс. Я интересовался у соседей, — Стан ткнул пальцем вверх, подразумевая наших соседей сверху — контакт-группу, — они подтверждают: нет ни выхода, ни входа. Что-то случилось с «нулем»…

Нуль-транспортировка, дарованная человечеству великим Колдуном Мвангбвой Н'Мнгкобви, была единственным нашим средством сообщения с другими мирами Ассоциации. Прекратись она — и отдельные группы человечества окажутся изолированными на своих планетах, разбросанных по разным местам Галактики.

— Причины установлены?

Стан пожал плечами:

— Разбираются. Специалистов хватает. — Он вновь поглядел на стоянку и нервно воскликнул: — Ну где можно столько возиться, а? Или в бар его занесло? Не везет мне с экспертами.

Я оставил его и направился к входным дверям. На душе у меня было тревожно. Трагедия в Пионере… Сбой с «нулем»…

«Прозрейте перед лицом беды», — прошелестело откуда-то издалека… из глубины… изнутри…

Я подумал, что слишком перенапрягаюсь с этим проклятым Махачем. Нельзя так перенапрягаться, иначе точно уж придется перейти в продавцы цветов — кому нужен «пол» со слуховыми галлюцинациями?..

На серых гранитных плитах под ногами вдруг начали расползаться черные кляксы. Я поднял голову и почувствовал прикосновение холодных капель к лицу. В голубом небе по-прежнему беззаботно витали пушистые клочья облаков, и было совершенно непонятно, откуда вдруг взялся дождь, холодный дождь — предвестник наступающей осени и долгой зимы.

Дождь шел все сильней, и прохожие ускоряли шаги и недоуменно смотрели на небо.

«Странно, — подумал я. — Ведь вроде бы еще не пришла пора дождей…»

Кировоград, 1996–1997.

Оглавление

КНИГА ПЕРВАЯ . СВЕТЛАЯ ПТИЦА ПО ИМЕНИ ТЬМА СОКОЛИНАЯ

  1 . ТАК НАЧИНАЛОСЬ…

  2 . СОКОЛИНАЯ. ИНФОРМАЦИЯ С ФЕНИКСА

  3 . СОКОЛИНАЯ. НАЧАЛО ШТУРМА

  4 . СОКОЛИНАЯ. СВОДКА

  5 . СОКОЛИНАЯ. ПО СЛЕДАМ

  6 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. АГЕНТ БЛУТСБЕРГ

  7 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. В БОЛЬНИЦЕ

  8 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ЧУДОВИЩЕ С ОГНЕННОЙ ПАСТЬЮ

  9 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. НЕСЧАСТНЫЙ ПРИЗРАК

  10 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ПРЕДАННЫЙ ОРФЕЙ

  11 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ЗАКОЛДОВАННАЯ ДОЛИНА

  12 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ВЫСТРЕЛ

  13 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. «ТЫ ВСЕ ВЕДАЛ, ЭККЛЕЗИАСТ…»

  14 . СОКОЛИНАЯ. ЩУПАЛЬЦА ЧУЖАКОВ

  15 . СОКОЛИНАЯ. «УЖАСЫ В НОЧИ»

  16 . СОКОЛИНАЯ. ПРОСВЕТ

  17 . СОКОЛИНАЯ. МАШИНА ДЛЯ УБИЙСТВА

  18 . ИВОЛГА. ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ

  19 . ИВОЛГА. РУБЕЖНИК ГРИНСОН

  20 . ИВОЛГА. «УГОЛОК ВАЛЬКИРИЙ»

  21 . ИВОЛГА. КОРОНА С ЗУБЦАМИ

  22 . ИВОЛГА. СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. МИФЫ О ВРЕМЕНАХ ЗАСЕЛЕНИЯ

  23 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ЗАКРУТИЛОСЬ КОЛЕСО

  24 . СОКОЛИНАЯ. УДАР

  25 . ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ. ПОСЛЕДНЕЕ ПОСЛАНИЕ

  26 . СОКОЛИНАЯ. ВРАГ РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

  27 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ЕЩЕ ОДНО ЗВЕНО

  28 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. «ПОКОИ МНЕМОСИНЫ»

  29 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ОСТРОВ У ФРОНТИРА

  30 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. МЕТАМОРФОЗЫ

  31 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. ДОМ В ПУСТОТЕ

  32 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. НОВОЕ ОТКРОВЕНИЕ

  33 . СЕРЕБРИСТЫЙ ЛЕБЕДЬ. КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

  ИЗ КНИГИ

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ: ВТОРОЙ РАУНД

КНИГА ВТОРАЯ . ШАГАЮЩИЕ К ПРЕИСПОДНЕЙ

  1 . ПРОПАВШИЙ

  2 . ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ

  3 . НОВОСТИ

  4 . ДИЛЛИН И ГРЕГ

  5 . СДЕЛАТЬ ШАГ

  6 . ОДИН ПРОТИВ ВСЕХ

  7 . С ВЕРГИЛИЕМ

  8 . ВИДЕНИЯ, ВИДЕНИЯ…

  9 . НУЖНО ЛИ ВСТУПАТЬ В РАЗГОВОРЫ?

  10 . В ТЕНИ КРЫЛЬЕВ

  11 . «ВОТ ГОРОД ДИТ…»

  12 . ВСТРЕЧА В БИЕРРЕ

  13 . РАЗРУШИТЕЛИ

  14 . ОБРЕЧЕННЫЙ НА БЕССМЕРТИЕ

  15 . У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ

  16 . ВСТРЕЧАЮЩАЯ

  17 . СОКОЛИНАЯ. ТАК НАЧИНАЛОСЬ…

Реклама на сайте