«Домашнее животное»

Андрей Дашков Домашнее животное

Примерно раз в месяц он выводил ее на прогулку за пределы двора. Они ходили по пустынным улицам, держась как можно дальше от людей и тех мест, где она могла спрятаться от него. Но вряд ли Рита смогла бы бежать. Страх парализовал ее волю, и она всегда послушно шла рядом с ним, чувствуя леденящее душу влияние, исходившее от ножа, спрятанного в его кармане.

В своем дворе, отгороженном от мира высокими и глухими каменными стенами, он позволял ей прогуливаться на поводке. Он сидел на веранде в плетеном дачном кресле, читая Раджниша или Паскаля, а второй конец поводка был обмотан вокруг его запястья.

Строгий собачий ошейник с металлическими шипами впивался в нежную кожу на ее горле, как только она делала одно неловкое движение, поэтому ей приходилось заботиться о том, чтобы поводок всегда был ослаблен. Рита медленно бродила от стены к стене внутри своей тоскливой тюрьмы и спустя несколько месяцев после того, как она стала его домашним животным, у нее уже не осталось мыслей. Ее поведение определяли несколько простых рефлексов и затаенное желание бежать, больше похожее на инстинкт.

Кричать внутри этого каменного мешка было бесполезно. Один раз она пыталась. Тогда ее никто не услышал, тем не менее, с тех пор каждая получасовая прогулка начиналась с того, что он выносил на веранду акустические системы и включал усилитель на полную громкость. Обычно она гуляла под оглушительные звуки «Воя на луну» Оззи Осборна и «Крепкой руки закона» группы «Саксон», включенных одновременно, чтобы не возникало пауз. Эти пластинки она знала наизусть.

Странно, но ему громкая музыка не мешала. Вначале Рите казалось даже, что он жертвует чем-то ради нее. Ради того, чтобы она иногда ощутила под ногами свежую траву и увидела голубое небо. Оно всегда представлялось ей пронзительно голубым. Даже если было затянуто грозовыми тучами, похожими на чудовищ. На тех чудовищ, которые приходили к ней во время ее снов.

Воспоминания о прошлой жизни тревожили ее все реже. Прежде они были мучительны и она доводила себя до истерики; ее сердце порой было готово разорваться от безысходности. Потом воспоминания превратились в тупую боль, а настоящего, прошлого и знакомых лиц больше не существовало. Только размытые пятна, которые становились все меньше и все тусклее, как удаляющиеся огни в тумане.

Она знала, как ее зовут, где и с кем она жила раньше и как попала сюда, но теперь это знание было всего лишь набором символов и слов, за которыми не возникало видений.

Четыре года она жила в наглухо запертом доме и стала домашним животным человека, о котором не знала ничего, кроме того, что он жесток, что он ОЧЕНЬ ЛЮБИТ свое домашнее животное, и что он убьет его, если ОНО попытается бежать.

В один проклятый день, затерявшийся теперь в далеком прошлом, она ехала в машине с мужчиной, которого, наверное, любила, и с которым провела медовый месяц. Сейчас она не помнила его имени, его лица, его запаха и того, как занималась с ним любовью. Все это были мелочи, исчезающе незначительные по сравнению с кошмаром ее нынешнего существования.

Но тогда она и он были слишком заняты друг другом, чтобы обратить внимание на старый черный пикап, в течение получаса следовавший за ними по шоссе, а ведь это был призрак ее ужасного будущего.

Их машина сбила того злосчастного велосипедиста, когда впереди уже показались одноэтажные постройки пригорода. Лицо мужчины, сидевшего за рулем, изменило свое выражение слишком поздно.

Он вывернул руль влево, одновременно начиная тормозить, но избежать столкновения было уже невозможно. А вместо одного трупа появилось два.

И еще одно домашнее животное…

Скрежет и двойной удар тела – вначале о капот, а затем об асфальт, но машину неудержимо несло дальше, к стремительно надвигавшейся стене деревьев, в кронах которых копошилась жизнь. Искореженный велосипед и труп велосипедиста остались на шоссе, а перевернутый автомобиль с мертвым водителем, грудь которого смяла рулевая колонка, и потерявшей сознание пассажиркой оказался зажатым между расщепленными древесными стволами.

…Рита провела без сознания целую вечность, а потом она услышала звуки падающих капель и чьих-то осторожных шагов. Она лежала на крыше перевернутого автомобиля, выброшенная из своего кресла; ее обнаженные колени оказались прямо перед лицом и они были изрезаны осколками лобового стекла. Возле ее левого глаза болтался паук, спускавшийся откуда-то сверху на невидимой нити… Раздался скрежет открываемой дверцы.

Сильные руки выволокли Риту наружу, вынесли на дорогу и усадили в кабину пикапа, черного, как катафалк.

Ее веки были полузакрыты и ничто в мире не могло бы сейчас заставить ее повернуть голову, откинутую на спинку сидения, но именно поэтому вся картина катастрофы оказалась у нее перед глазами. Она была слишком слаба, чтобы протестовать, и слишком плохо соображала, чтобы удивляться, но то, что она увидела, наполнило ее душу предчувствием кошмара, которому еще только предстояло родиться.

Водитель пикапа поднял труп велосипедиста и положил его в перевернутую машину на то место, где недавно находилась женщина. Потом Рита услышала металлический грохот и это мог быть только велосипед, брошенный в кузов. Водитель пикапа оглянулся по сторонам, облил машину и пятна крови на дороге бензином из канистры, а затем щелкнул зажигалкой.

Столб огня ослепил ее – и это было последнее, что она помнила, прежде чем снова провалилась в небытие…

Самым унизительным вначале казалось то, что во время прогулок она должна была отправлять свои естественные потребности. Двор внутри замкнутого четырехгранника стен был гол, как пустыня, и она вынуждена была заниматься ЭТИМ на глазах у своего хозяина. Справедливости ради надо заметить, что он редко смотрел на нее в это время. Не самое приятное зрелище… В любом случае, Рита чувствовала себя ужасно. Она доводила себя до крайности, когда сдерживаться не было сил. А тогда уже было почти все равно…

Однажды она была вынуждена мочиться в доме, когда он отсутствовал целый день. После этого он жестоко избил ее, несмотря на объяснения, проклятия и мольбы. Потом он наказал ее тем, что в течение недели внимательно следил за нею во время прогулок, не упуская ни малейшей подробности.

О, эти муки на голом, как стол, дворе! Кто мог их понять?!.. Сцены этих мук стали фильмом, который многократно прокручивал затем ее мозг. Например, то, как она выбирает место в тени у каменной стены. Если он выводил ее в полдень, тени не было вообще. Двор был залит безжалостным светом солнца, и Рита чувствовала себя жалкой тварью, которую равнодушно и бесцельно рассматривало могущественное существо, Хозяин Вселенной, держа ее на конце своего указательного пальца. А вокруг еще грохотала музыка. Осборн пел «Бунтарь рок-н-ролла». Рита садилась, снимала трусики, но несмотря на мучительное желание, в течение нескольких секунд не могла выдавить из себя ни капли. Немилосердное солнце смотрело на нее одним слепящим глазом с небес, чистых, как кафель в операционной, и во всем этом был ужас, по-настоящему понятный только ей одной.

Вечер приходил, неся с собой недолгое облегчение. Немного прохладного воздуха, немного луны и темный двор, где возникала иллюзия, что она может сделать хоть что-нибудь так, как это делают все остальные люди.

Иногда Рита не видела в темноте стен и о ее положении напоминал только ошейник, позвякивавший на шее, и черная полоса, очертившая небо, на которой уже не было звезд. Поводок, пристегнутый к ошейнику, уходил в темноту, чтобы возникнуть на слабо освещенной веранде змеей, обвившей запястье хозяина.

Рывок – и стальные зубья впивались в ее горло.

Значит, хозяин считал, что его домашнему животному пора спать.

После аварии Рита отделалась шоком и несколькими болезненными царапинами на лице и теле. Но очнулась она с уже надетым ошейником и первое, что она увидела, была грубая металлическая миска, стоявшая на полу посреди комнаты без мебели и окон. Нелепость всего этого она сочла лучшим свидетельством того, что ее мозг поврежден.

Рита закрыла глаза, собираясь с мыслями. Она ощущала непреодолимую слабость во всем теле и тупую боль в груди. Боль не физическую, а больше похожую на страх перед жизнью, начинавшейся вновь. Теперь в этой жизни были катастрофа, раздавленное тело мужа, труп велосипедиста, сгоревший вместо нее в машине, и ошейник на ее собственной шее.

Потом она сообразила, что ни один безумец не подозревает о своем безумии. Во рту у нее пересохло. Сухость распространилась внутрь и вскоре все ее тело стало одним колеблющимся куском картона.

Когда сухость прошла, Рита почувствовала, что хочет есть. Спустя несколько часов голод стал невыносимым.

Она проползла по холодному полу, приближаясь к миске. Миска оказалась наполненной какой-то вязкой смесью с не очень аппетитным запахом, но Рита была слишком голодна, чтобы обращать на это внимание. Не было ни ложки, ни вилки. Немного поколебавшись, она стала пить из миски, подолгу ожидая, пока смесь соберется в липкий комок и попадет ей в рот. То, что осталось на дне, Рите пришлось доесть руками.

А потом появился водитель черного пикапа и, не произнося ни слова, налил в миску воды. Она пыталась расспросить его о чем-то, пока у нее хватало сил, но тогда, как, впрочем, и всегда с тех пор, ответом ей было молчание. Молчание, худшее, чем ненависть, побои и унижения, потому что для Риты в нем не было вообще ничего человеческого. Уже тогда она с непередаваемым ужасом ощутила, что дверца клетки захлопнулась навсегда.

Возможно, ей было бы легче, если бы она знала, зачем нужна этому человеку. Но никогда, ни единым жестом, взглядом или поступком он не выдал ей этого.

В первые недели своего пребывания в доме Рита всерьез ожидала того, что он может попытаться изнасиловать ее или потребует чего-то, пусть неприятного, грязного, мерзкого, но хотя бы объяснимого… Она ожидала напрасно. Все, что она получила, это еду и воду два раза в день и первые прогулки на длинном поводке по замкнутому со всех сторон внутреннему дворику.

Хорошо ощутимая сила хозяина не оставляла ей надежд покалечить или убить его. Спустя месяц после аварии Рита возненавидела себя за то, что два раза в сутки покорно принимала миску с едой из его рук… Несмотря на полную безысходность, она не могла совершить самоубийство. Разбить голову о стену или перегрызть себе вены было выше ее сил. Еще более страшным казалось дать убить себя этому человеку. Презрение лишь усугубило дневную боль и извращенность ее снов.

В своих снах она видела, как полчища липких мух гнездятся в самых интимных частях ее тела, а еще там шевелились отрезанные змеиные головы.

Вскоре такой образ жизни привел к тому, что она пахла, как животное, и уже почти не испытывала потребности в одежде. Всякие представления о человеческих предрассудках, в том числе, о «приличиях», стерлись из ее памяти. Ее кожа загрубела; теперь Рита воспринимала холод, ветер и дождь, как нечто неизбежное, как то, что нужно переносить терпеливо, не испытывая страданий и тоски.

Ее волосы, которые не расчесывались несколько лет, всегда были спутаны; когда они становились слишком длинными, хозяин подстригал их, кое-как кромсая тупыми ножницами, и это была для нее еще одна периодическая пытка. Она предпочла бы этой пытке паразитов.

Когда хозяин считал, что Рита стала слишком грязной, он мыл ее, но это не приносило ей облегчения и, тем более, не казалось блаженством, – она просто тупо глядела на мыльную воду, сквозь которую проступали зыбкие очертания ее болезненно-бледного тела.

Она одевалась только для прогулок, а ночью спала голая, поджав ноги, прямо на твердом холодном полу. Она не боялась заболеть и умереть, Рите даже хотелось этого, но природа не сделала ей такого одолжения.

Зеркала и случайные отражения с некоторых пор пугали ее – она забыла, как «должна» выглядеть. Увидеть себя означало для Риты испытать почти мистический ужас, непереносимый для сознания, сжавшегося в точку. Этой точкой была ненависть, не имевшая ничего общего с обыкновенной человеческой ненавистью. Ненависть, которую она испытывала, не затрагивала ее уснувший мозг, но зато пропитывала каждую клетку тела, дрожала в каждом нерве, жила где-то рядом с паническим страхом и имела все шансы не проявиться никогда.

Изредка, не чаще нескольких раз в год, хозяин выходил с Ритой за пределы двора и тогда на ней не было ошейника, однако нож в его кармане и укол какого-то наркотика делали ее смирной и послушной. Во время этих прогулок она испытывала лишь покорность и страх, которые настолько явно читались в ее глазах, что заставляли людей, попадавшихся навстречу, внимательнее присматриваться к странной паре – хорошо одетому мужчине и девушке с абсолютно диким лицом, одетой кое-как. Но никогда ни один из прохожих не захотел познакомиться с этой парой поближе.

Постепенно она забывала о том, что значит цивилизация. Дома, машины и люди стали для нее не более, чем предметами, наделенными запахом, цветом, шумом, способностью заполнять пространство и вызывать страх. Все они были возможными причинами неведомой смерти и во время прогулок она бросала вокруг частые осторожные взгляды. Названий этих предметов она не помнила и уже не отождествляла одни и те же вещи, увиденные в разное время.

Это превращало каждую ее прогулку в путешествие, полное пугающих чудес и странных событий, в которых она не принимала никакого участия. Вернее, ей была отведена единственная и неизменная роль – бояться собственной тени.

В ней проявилось нечто, скрытое за толстой стеной человеческой фальши, нечто, живущее по своим законам, неузнаваемое и немыслимое; сущность, чуждая всякой логике и всякому рассудку, поднявшаяся из темной пропасти бессознательного и помнящая времена, когда моста через эту пропасть не существовало вовсе, как не существовало и стены, отделившей первозданную душу от вещей привычных и слишком реальных, чтобы думать о том, что находится по другую ее сторону.

Она была теперь существом из другого мира, в котором все имело свое таинственное значение и, одновременно, не имело никакого значения – мира бродячих собак, крадущихся теней, зыбких лун, ночных невнятных звуков, неузнанных форм и никем не названных ощущений.

Она осталась одна, если не считать Хозяина Ее Вселенной, но его место было слишком огромно, чтобы принадлежать этому миру. Он владел пространством, в котором она жила, небом потолка, землею пола, горизонтом стен, холодным светом и непроглядной тьмой, едой, дававшей силы жить, временем спать и смотреть на мир, видениями, сменявшими друг друга, чудесами прогулок и жестокостью ошейника.

Мысль о том, что спасение может прийти извне, давно не появлялась в ее голове – она жила ощущениями и инстинктами. Для нее больше не существовало властей, законов, государства и ее собственных прав. Поднять руку на Хозяина или хотя бы сбежать – такие поступки казались слишком ужасными и почти не осталось причин, которые могли заставить ее сделать это. Только один, совсем слабый зов, звучавший все реже и реже, но, наконец, дождавшийся своего часа…

Рита шла по дну ущелья, стены которого сверкали огнями, и пыталась привыкнуть к пугающему ощущению свободы. Не было ошейника, связывавшего ее с Хозяином; теперь она сама выбирала дорогу.

Она не испытывала радости по поводу своего внезапного освобождения, потому что воспоминания о случившемся недолго жили в ней. Зато не существовало и чувства вины. Все, что произошло, растворялось в тягучем киселе ее тлеющего сознания, а настоящими казались лишь каменные ущелья, движущиеся силуэты вокруг и жуткое отсутствие ошейника, к которому она так привыкла…

Возможность бежать от Хозяина появилась у нее совершенно неожиданно, но она вряд ли воспользовалась бы ею и даже не заметила бы ее, если бы в это время к ней не пришел необъяснимый зов – из прошлого, будущего или просто из мира за стеной; во всяком случае, этот зов превратил ее волю из бесформенной лужи в быстро текущий ручей, искавший выход. И он его нашел.

Ее побег был случайным, но по-звериному тихим и быстрым.

Наступал вечер.

Она проснулась и сидела, уставившись в темноту, в ожидании прогулки. Какая-то часть ее существа отметила, что после возвращения Хозяина не было слышно привычного скрежета запираемых замков. Дыхание вошедшего к ней человека было тяжелым и смрадным. С ним появился давно забытый Ритой запах алкоголя. Хозяин долго смотрел на нее, слегка покачиваясь, а потом, не раздеваясь, прошел к себе в спальню. Она с тихим отчаянием поняла, что сегодня у нее не будет вечерней прогулки.

Он пренебрег мерами предосторожности не столько потому, что был пьян, сколько из-за твердой и давно сформировавшейся уверенности в том, что его домашнее животное уже не способно на побег.

Он полагал, что убил в Рите не только тоску о потерянном мире, но и саму память о нем.

И он был почти прав.

Тихое отчаяние и далекий зов снаружи выгнали ее из клетки. Она распахнула дверь комнаты, в которой жила и спала на голом полу, и ее взгляду открылся длинный коридор. В конце коридора чернел прямоугольник заветной двери; за этой дверью был ее теперешний рай.

…Давным-давно, в другой жизни, на одной из верхних планет, она пыталась представить себе рай и ей никогда не удавалось сделать это; но зато она очень хорошо представляла приближение к нему – долгий полет внутри мрачного коридора, стены которого были сгустившимся мраком.

С каждым мгновением удалялось оставшееся позади грязное, плоское, человеческое и не было ничего хуже человеческой грязи – омерзительной блевотины с одуряющим запахом. Ни одно животное не могло произвести такой исключительной грязи, какую производили люди, – может быть, потому, что она имела значение только для им подобных…

Но впереди, в конце черного коридора, было разлито волшебное сияние, нежное, как лунный свет, однако обещавшее гораздо больше – целый блистающий мир, слишком прекрасный, чтобы пачкать его жалкими человеческими словами. От этого свечения захватывало дух; даже в снах, а может быть, именно в снах у Риты щемило сердце от тоски по всему несбыточному, тому, что существовало только в конце черного коридора и нигде больше в целом мире. Бывало, она просыпалась со следами высохших слез на висках и после этого целый день была, как больная.

Сейчас ее не коснулась даже слабая тень тех ощущений. Только инстинкт двигал ею, инстинкт, гнавший Риту в ночь.

Она бесшумно выскользнула из комнаты, готовая каждую минуту шмыгнуть обратно, и услышала хрипы, вырывавшиеся из ЕГО полуоткрытого рта. Острое отвращение, охватившее ее, было уже совсем человеческим чувством, но она не поняла этого. Возможно, именно отвращение помогло Рите нарушить табу, казавшееся незыблемым, и превратило липкий страх перед Хозяином Вселенной в кнут, подстегнувший ее.

Целую вечность она кралась по длинному коридору под аккомпанемент его хрипов к двери, за которой были луна, небо и отсутствие стен. Она столько раз ходила этой дорогой с надетым ошейником, впившимся в горло, что знала наизусть каждый квадратный сантиметр пола; ей были неизвестны только последние несколько метров перед самой дверью – ее terra incognita. Здесь Хозяин всякий раз поворачивал направо, в узкий боковой проход, ведущий во внутренний дворик, где она три раза в сутки справляла нужду.

И в это время еще одно рудиментарное чувство шевельнулось в ней – она ощутила сладкое предвкушение мести. Кухня находилась где-то рядом; Рита никогда не была в ней, но видела, откуда Хозяин приносил еду и воду. По какой-то странной, болезненно-необъяснимой для нее причине она ассоциировала с кухней блеск металлических предметов, среди которых могли быть и предметы для убийства.

Она оказалась у приоткрытой двери в спальню. Бог, поверженный не столько алкоголем, сколько ее безграничным отвращением, предстал перед ее взглядом в необычном ракурсе – она видела только его тяжелый, плохо выбритый подбородок и кадык, заметно дергавшийся при каждом выдохе. Все лишнее исчезло, растворившись в зыбком мареве, – остался только кадык, пульсирующий бугор плоти, в котором была заключена враждебная жизнь.

Дальнейшее видение упало на нее кровавым занавесом – сверкающее лезвие аккуратно вскрыло этот нарыв и из него толчками стал извергаться гной, а затем и кровь. Рита всхлипнула от ужаса и звук собственного голоса заставил ее броситься прочь из спальни.

С дрожащими коленями она преодолела последние несколько метров, оставшихся до двери, ведущей во внешний мир, и коснулась ее ладонью. Пальцами, потерявшими чувствительность, она обхватила ручку и потянула дверь на себя…

В раю не было сияния. Рай был холоден и темен, а еще в нем накрапывал дождь. Все равно, ее восторг нарастал и с каждой секундой становился сильнее страха. Она открывала дверь все шире, пока не увидела свою тень, падавшую вовне. Голова тени терялась во мраке.

Тогда она с ужасом осознала, что больше не слышит хрипов, исходивших из хозяйской глотки. Ее собственная глотка как будто покрылась коркой сухого асфальта.

Рита начала оборачиваться, уже догадываясь о том, что увидит за спиной. По ее внутреннему времени это движение было долгим и мучительно неуклюжим, но на самом деле она обернулась стремительно, а потом выдавила из себя приглушенный крик.

Сквозь сетку спутанных волос, упавших на глаза, она увидела грузную фигуру Хозяина, опиравшегося на стену. Казалось почти невероятным, что в таком состоянии он мог проснуться и подняться с кровати… Он стоял в полутемном коридоре и рассмотреть нож в его руке было невозможно, но обостренное чутье жертвы подсказало Рите, что нож там все-таки есть.

Потом он сделал движение, слишком быстрое и ловкое для пьяного, и она успела отшатнуться только потому, что ожидала чего-то в этом роде. Нож с чудовищной силой ударился о дверь рядом с ее головой и больше ей уже не нужно было никаких предупреждений.

Она выскочила из дома и стремительно помчалась по аллее, ведущей к дороге, преследуемая затихающими проклятиями, которые были для нее не более, чем угрожающим шумом.

Спустя час Рита вошла в город. Все-таки она была домашним животным и устремилась не в лес и не к унылой ленте реки, а к острову миллиона огней, зыбко мерцавших на горизонте сквозь завесу дождя. Что-то подсказывало ей, что там есть еда, места, куда не проникает дождь, и немного тепла, совсем немного, чтобы согреться.

Она забыла человеческий язык и была обречена на абсолютное одиночество. А потом ее ожидало и нечто худшее. Бездомная, без имени и почти без одежды, она не могла просить и не могла ни о чем рассказать. Представление о том, что кто-нибудь может ей помочь, давно выветрилось из ее головы. Сознание Риты давно стало сознанием существа, единственного во всей вселенной. Хозяин был не в счет, как высшая и отвратительная сущность.

…Она бродила по городу двое суток и уже пошатывалась от голода. Воду она пила из реки или из луж. Вода была омерзительной на вкус, но это было лучше, чем ничего.

В последнюю ночь ее избили нищие, собравшиеся под мостом, когда от отчаяния она приблизилась к их костру. Чем-то она взбесила их – немая и босая женщина с пугающе бледным лицом, пришедшая из ночного мрака.

Инстинкт подсказывал ей, что днем надо прятаться в безлюдных местах, но и там у нее случались неприятные встречи… Ее щека была порезана бутылочным горлышком и постоянно кровоточила.

Рита оказалась в изгнании, худшем чем заточение.

Сжавшись в комок от холода, она сидела под каким-то мостом и смотрела в черную ледяную воду вяло текущей реки. Рита была согласна умереть и даже ждала смерти, но только не здесь, рядом с этой чернотой, медленно, по каплям высасывающей жизнь.

Поверхность реки маслянисто поблескивала, отражая свет фонарей на набережной. Вода несла отбросы, как схлынувший гной.

Рита услышала позади себя глухое рычание. Обернувшись, она увидела неясные тени и желтые точки глаз. К ней медленно приближалась стая бродячих собак. Страх быть съеденной пробудил в ней остатки воли. Она поднялась и стала уходить, прижимаясь спиной к гранитным плитам.

Свора не торопилась. Рита рассмотрела с десяток одичавших собак различного размера и окраса; всех их объединяло одно – поиски пищи и голодный блеск в глазах. Она чувствовала себя слишком слабой, чтобы обороняться.

Камень, попавший под ногу, лишил ее возможности бежать. С воплем отчаяния Рита заскользила вниз по гранитной плите, в клочья раздирая платье на спине. Боль от порезов на мгновение ослепила ее и эхо ее крика слилось с ликующим рычанием крупной собаки, бросившейся ей на грудь.

Рита отчаянно дернулась, пытаясь отползти в сторону, и челюсти зверя щелкнули в пустоте у самого ее горла. Потом ее отросшие ногти вонзились в шею собаки и сильнейший звериный запах ударил ей в нос. Она почти задохнулась, но еще сильнее сжала руки, чувствуя, как лопается кожа под ногтями.

Древние, темные, животные рефлексы проснулись в ней. Их только подстегнула боль, возникшая, когда еще чьи-то острые зубы впились в ее ногу. Тогда она сделала то, на что была совершенно не способна в своей прошлой жизни, и то, чего не совершала даже в самых мрачных снах.

Пульсирующее горло собаки оказалось поблизости от ее лица и в это горло, покрытое свалявшейся рыжей шерстью, она вонзила зубы, по-звериному обнажив десны.

Горячая липкая кровь, извергавшаяся толчками, заполнила ее рот, смешавшись с вонью, исходившей от собачьей кожи, и клочьями жестких, как проволока, волос.

В мире не осталось ничего, кроме хрипа и судорог смертельно раненой собаки. Риту едва не вывернуло наизнанку от отвращения, но она не разжимала зубы до тех пор, пока издыхающее тело, зажатое в тисках ее рук и челюстей, не обмякло и не перестало содрогаться. Тогда она отшвырнула от себя мертвого пса и остальная свора набросилась на него, привлеченная запахом свежей крови…

Ее грудь и ноги были изранены; теперь к ней пришла пронзительная боль, которой она раньше не замечала. Голова закружилась… Рита едва не рухнула в обморок. Только то, что опасность еще не миновала, заставило ее чудовищным напряжением оставшихся сил удержать себя по эту сторону границы между реальностью, в которой было одно только страдание, и благословенной чернотой беспамятства…

Потом она смотрела издали, как собаки заканчивают свое отвратительное пиршество, и не могла отделаться от странного ощущения, что у нее на глазах в собачьих желудках исчезает часть ее собственного существа, а все, что осталось – лишь тень, обреченная вечно скитаться во мраке под ледяным дождем, нигде не находя себе приюта.

Она смотрела на собак до тех пор, пока не почувствовала, что может идти; тогда она поднялась и, пошатываясь, пошла прочь, подальше от бродячей стаи четвероногих и оседлой стаи двуногих, от тоскливого рева монстров на колесах, мимо полей электрического света и каменных башен, среди которых заблудилось отчаяние…

В доме никого не оказалось, но дверь была открыта и она тихо прокралась по темному коридору в комнату без мебели и окон, а там сняла с себя изорванное платье, сдирая с ран засохшую кровь и тихо постанывая от боли. Однако это было ничто в сравнении с пережитым. Миска стояла на полу, но у Риты не оставалось сил, чтобы поесть.

Голая, она легла, поджав колени и почти упершись в них подбородком, на холодный пол своей камеры и обхватила предплечья кистями рук.

В таком положении она стала засыпать и, хотя знала, что утром ее ожидают жестокие побои, а может быть, и смерть, душа ее была спокойна – она вернулась к своему Хозяину.