«Время культурного бешенства»

Время культурного бешенства (fb2) - Время культурного бешенства 873K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наль Лазаревич Подольский

Наль Подольский Время культурного бешенства

Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за свой симулякр.

Г. Йост / А. Розенберг / В. Пелевин

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

В официальной истории России сведений об этом явлении практически нет, ибо на протяжении почти сотни лет все сменявшие друг друга властные режимы, независимо от разногласий в идеологических установках, считали целесообразным уничтожение любых упоминаний о культурном бешенстве как в рукописных, так и в электронных архивах. Однако живой язык сохранил этот термин в качестве странного лингвистического рудимента.

Для реконструкции эпохи культурного бешенства мы располагаем очень немногим. Прежде всего это — случайно сохранившиеся фрагменты взаимных судебных исков Мариинского оперно-балетного холдинга и его главных конкурентов в борьбе за власть, Эрмитажной художественно-финансовой корпорации и Культурно-промышленного концерна «Русский музей». Имеются также разрозненные полицейские документы, сохранившиеся благодаря странной склонности человека, писавшего под псевдонимом «Магистр Сергиус», коллекционировать протоколы задержания во время уличных беспорядков и судебные повестки своих знакомых, в частности поэта К. Наиболее полезными источниками представляются отрывки из дневниковых записей самого магистра Сергиуса. Кроме перечисленного, интересны заметки художника В., документальная ценность которых, к сожалению, снижена претензией на беллетристическую форму. Ниже, для удобства изложения, К. и В. будут присвоены условные имена.

В силу вышесказанного наше повествование будет вынуждено состоять из разделов, различных по логической структуре и литературной стилистике. Мы никоим образом не дерзаем писать историю культурного бешенства, но надеемся дать читателю хоть какое-то представление о природе этого причудливого социального катаклизма.

О МНОГОГОЛОСИИ ЖЕЛЕЗА

А теперь мы перемещаемся в прошлое, в полночь, разделившую когда-то на две равные части жаркий месяц июнь года сто пятидесятого со дня явления миру «Черного квадрата».

По насыпям и мостам Транссибирской магистрали гремел пассажирский поезд, разламывая тишину и покой затаившейся темной тайги. Полторы сотни массивных колес плющили рельсы, вдавливали в землю шпалы, грохотали, выли и скрежетали, а рельсы с неожиданной пластичностью прогибались под ними, звенели и на тысячу ладов повторяли свирепую песню колес, ибо железо лежачее всегда благоговеет перед железом вращающимся.

«Слушайте слушайте, — ревели колеса, — слушайте благую весть от нас внимайте нам рельсы и балки мостов и всякая железка что слышит наш голос и руды томящиеся в нечистой сырой земле и всякая сущность имеющая в себе благородные ядра тяжелых металлов близок конец вашему заточению и воздастся вам многократно скоро скоро начнется новое сжатие вселенной и все что не есть металл сожмется в ничто исчезнут и люди нас унижающие и всякая ненужная живность и глупые растения и земля избавится от нелепой своей рыхлости солнце примет единственно достойный вид белого карлика а мы в нем освобожденные от унизительного ярма электронов воссияем на всю вселенную чистейшим и ослепительным голубым светом и высшей мудростью».

Рельсы несли эту жуткую кантату далеко впереди поезда, возвещая скорую гибель всему живому, а позади хвостового вагона еще долго глыбился и горбатился незримыми вихрящимися холмами победный рев железа. От него листья деревьев дрожали и сворачивались в трубочки, а мелкие зверушки съеживались в пушистые комки, забивались в глубь норок и закрывали уши лапками.

Большинство пассажиров, защищенных звукоизоляцией вагонов и отсутствием любопытства к окружающему миру, не находило в колесном громыхании ничего странного, и лишь несколько человек испытывали смутное беспокойство, причины которого, впрочем, объяснить себе не могли.

Интересующий нас персонаж, Виктор — вчера еще заключенный № 3179, статья 159 часть вторая, срок два года, погоняло Виконт, а ныне свободный гражданин Российской Федерации, — в ту самую полночь находился в тамбуре плацкартного вагона № 4, с бутылкой водки в правой руке и сигаретой — в левой. Неспешное питье водки входило в его представление о правильном времяпрепровождении, и сделав очередной глоток из бутылки, он каждый раз закуривал новую сигарету — такая диета в армии называлась «пить по-фельдфебельски». Время от времени Виконт смачно сплевывал на пол, но, памятуя о правилах хорошего тона, тут же растирал плевок ногой. Чтобы не задохнуться в собственном дыму, он, в нарушение правил, держал одну из дверей тамбура открытой.

— Вы что делаете? Закройте дверь! — возмутилась проходящая проводница.

— Это приказ? — вкрадчиво спросил Виконт, посверлив ее угольным взглядом цыганских глаз.

— Я же сказала: закройте дверь!

— Это приказ? Да или нет? — повторил он уже с нажимом, и, сжав свои массивные челюсти, громко поскрипел зубами.

— Да, это приказ, — пролепетала она.

— Ну что же, приказ есть приказ, — пробасил Виконт и захлопнул ногой дверь с грохотом, перекрывшим вой вагонных колес.

— Не надо… не надо так… — девица была не на шутку испугана.

— Ты, главное, не бзди, девочка, — приободрил ее Виконт ласковым тоном.

Проводница убежала в служебное купе и больше странного пассажира не беспокоила.

Не следует думать, что Виконт являл собой рядовой образ уголовника, — он был не преступником, а художником и честно заработал свой срок с помощью палитры и кисти. До того как окончить «Муху» и стать живописцем, он оттарабанил три года в танковых войсках. Закончил службу сержантом и командиром танка, ибо обладал двумя первейшими армейскими добродетелями — боготворил слово «приказ» и был способен переть на своей машине вперед, не считаясь ни с опасностью, ни со здравым смыслом. За это ему прощали и дисциплинарные нарушения, и всякие пьяные экстравагантности.

Как любой человек, только что покинувший зону, Виконт пребывал в приподнятом и даже сентиментальном настроении, одобрительно поглядывая на заоконную темноту, в которой, он знал, скрываются деревья, трава, грибы и цветы. Нужно сказать, Виконт был не только художником — он писал и стихи, и художественную прозу, плюс к тому, недурно играл на гитаре, отчего считал себя отчасти и музыкантом. Сейчас его размягченная душа хотела музыки, и он стал напевать сочиняемую на ходу мелодию, приспособив к ней подходящий текст:

Прямо дороженька, насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то все косточки русские, Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты?

Но тут, как назло, гром и вой колес усилились, заглушая порхающую мелодию вальса.

— Молчать! — сержантским голосом гаркнул Виконт, однако какофония поезда нисколько не приглушилась.

Виконт удивился и стал вникать в пение колес.

Он лучше других людей понимал голоса железа, еще в армии он воспринимал звуки своего танка как полифонию, состоящую из лязганья гусениц, рева двигателей и громыхания брони. Его слух подмечал любое несоответствие партитуре, и, уловив таковое, он первым делом рявкал «молчать», а затем уже разбирался в конкретных причинах. Дисциплинированное армейское железо беспрекословно подчинялось Виконту, потому-то он и считался лучшим водителем-механиком в полку.

И сейчас он внимательно слушал то, что другому показалось бы бессмысленным нагромождением шума, и какофония постепенно разделялась на голоса, высекавшие в сознании странные слова.

«Де-струк-ци-я-де-струк-ци-я-де-струк-ци-я», — на стыках рельсов пулеметом стрекотали колеса.

«Новая вселенная новая вселенная», — визгливо подпевали оси и рессоры.

«Крах гнилому миру крах гнилому миру», — однообразно гудели рельсы.

Поезд пролетал какую-то сонную станцию, и от толчков на стрелках железо все больше возбуждалось, стуча уже, словно крупнокалиберный пулемет.

«Чер-ный-квад-рат-чер-ный-квад-рат-чер-ный-квад-рат», — отчаянно голосило все, что в поезде могло греметь, звенеть, выть и визжать.

И совсем низкое утробное урчание, исходящее непонятно откуда, выводило особенно мерзкие слова:

«Человек человек превратишься в ничто превратишься в ничто и изведаешь это и изведаешь это и изведаешь это…»

— Вот тебе, на-ко, выкуси, — Виконт показал темноте кукиш. — Сука ты, Малевич… Волчина позорный, — мрачно подвел он итог, допил остатки водки, сплюнул и метнул пустую бутылку в стоящую на соседнем пути дрезину. Та отозвалась дребезжащим звуком, похожим на краткое ругательство.

— Ничего, Малевич, посмотрим… Поглядим еще, кто кого, — продолжал ворчать Виконт, закуривая сигарету.

С Малевичем у Виконта были старые счеты. Семь лет назад он окончил «Муху», и уже тогда лицензии на создание живописных полотен выдавались в милиции в тех же окошках, что и на огнестрельное оружие. Этот барьер Виконт одолел и лицензию получил. Писал много и выставлялся, но скоро понял — собственной живописью не прокормишься. В цене были только копии, а вот они-то и составляли монополию корпораций — Эрмитажа и Русского. В рабы к ним идти не хотелось, и Виконт стал нарушать закон — занялся контрафактом. Но при этом смекал, что можно, а что нельзя. Точнее — что совсем нельзя. В сторону икон даже и не смотрел, потому как ими напрямую ФСБ занималась. Он всегда чуял «направление ветра» — без этого до сержанта не дослужишься. И когда «Черный квадрат» появился сразу и в логотипе Русского, и на косоворотках молодчиков из ДДРМ (Добровольные друзья Русского музея), Виконт Малевича и видеть не хотел. А за какого-нибудь Петрова-Водкина или Делакруа всерьез не прихватят.

Но бес его все же попутал. Припылил какой-то засранец из Уфы. Сделай, говорит, мне Малевича. Бабка его по телику этого гребаного Казимира увидела и свихнулась: уважь меня, старую, внучек. Деньги предложил приличные. И наступил Виконт на горло своему чутью и здравому смыслу, сделал Малевича — с репродукции из альбома. И забыл про него.

Но в ФСБ даром хлеб не едят. Два года кочевал Виконтов Малевич по коллекционерам, и встретился со своим создателем на Литейном.

Проходил Виконт по статье 159 (Враг искусства), часть вторая (Враг живописи). Схлопотал два года общего режима. В общем, легко отделался — в той же статье часть третья (Враг балета) до пятерки тянет.

В лагере начальник выстроил пополнение и скомандовал:

— Художники, шаг вперед!

Шагнули человек десять. Начальник их — в отдельный барак и устроил им вступительный экзамен — поставил натюрморт. Прошли по конкурсу трое.

Кажись, жизнь наладилась. Барак просторный, жрачка приличная, а начальник еще и спиртное, и дурь подкидывал — какое же без этого творчество. Работа не пыльная — одна копия в неделю, чтобы без спешки и халтуры. Раздал начальник альбомы — вроде бы наугад, кому Сурикова, а кому Модильяни. И надо же, невезуха — Виконту Малевич достался. Вот тогда он его по-настоящему и невзлюбил. А вскоре стал подмечать и еще кое-что. Стоило только раскрыть альбом, как всякая металлическая дребедень — к примеру, нож или ложка, и особенно железки, даже такая мелочь как скрепки — начинала сама по себе суетиться, подползала к краю стола и прыгала на пол. Металлические миски и кружки гуляли по столу как хотели. Натурально, Малевич подстрекал железяки к нарушению дисциплины. Своим интеллектом Виконт этого осмыслить не мог и решил обратиться за советом к человеку, которого почитал, как личность выдающегося ума.

Был у них на зоне философ, и дело не в том, что философ, а что складно отвечал на любой вопрос. Вот ему и показал Виконт мелкое озорство железок.

Философ не очень-то удивился:

— Думаю, это умопостигаемо, хотя еще и умонепостигнуто.

— А нельзя для тупых попроще? — попросил Виконт.

Вместо ответа философ взял в руки альбом и стал перелистывать не картинки, а писанину, какая обычно бывает в начале таких изданий.

— Ты вступительную статью читал?

Виконт поморщился: не любил он слова «статья».

— Нет, не читал. Занудно написано.

— А ты все-таки прочитай. Особенно эту страницу, где про занавес.

Виконт добросовестно прочитал — умных людей надо слушать.

Выходило, что полтора века назад Малевич собрался делать декорации для футуристической оперы с дурацким названием «Победа над солнцем». Вообще-то Виконт недолюбливал футуристов за их полное разгильдяйство. И впервые «Черный квадрат» Казимир, оказывается, намалевал на занавесе сцены, а картину соорудил уже после. Да еще про этот занавес и письма писал. Виконт запомнил текст наизусть — память-то у него была в порядке: «Он представляет собой “Черный квадрат”, зародыш всего того, что можно создать при осуществлении чудовищных возможностей… В опере он означает принцип победы».

— По-моему, ахинея. Какие такие чудовищные возможности?

— Очень простые. Мы живем в одной-единственной вселенной, случайной и престарелой. Художник предлагает ее уничтожить и создать новую…

— А эта чем его не устраивает?

— Прежде всего тем, что не он ее придумал. А вообще-то, наша вселенная многих не устраивает. Про нее говорят даже, что это «сказка, рассказанная идиотом».

— Ничего не понимаю. При этом ведь все погибнут?

— В этом и состоит величие идеи, — без запинки ответил философ.

— Не нравится мне такое величие, — помрачнел Виконт. — Он-то давно копыта отбросил, ему на нас наплевать. А откуда возьмется новая вселенная?

— Для того и создан «Черный квадрат». В нем зародыши множества вселенных, из которых можно выбрать любую.

— Да выбирать-то ведь будет некому!

— Есть Абсолют, мировой разум, — пожал плечами философ.

— Полный бред. Психушка, — поставил диагноз Виконт. — Но постой… железки-то прыгают!

— Я же сказал: это умопостигаемо.

Разговор явно шел по кругу и надоел обоим.

— Если захочешь, в другой раз продолжим, — бросил на прощанье философ и убежал по своим делам.

Продолжения не случилось, не нравилась эта тема Виконту. Подумаешь — железки прыгают… По реке топор плывет из села Кукуева, ну и пусть себе плывет железяка…

Виконт так увлекся воспоминаниями, что забыл про свою сигарету. Она догорела до фильтра и обожгла пальцы. Надо же… ведь запомнил тот разговор дословно… Но тогда-то всего лишь железки прыгали, а сейчас — весь поезд какие песни поет! Ему вспомнилась прочитанная где-то нелепая фраза, что идеи, мол, становятся силой, когда овладевают массами. А если вздорные идеи овладевают массой железа?

Вернувшись в вагон к своей нижней полке, он отказался от идеи откупорить следующую бутылку. Сел, поставил локти на колени и, чтоб легче думалось, подпер подбородок руками. Но ни одной стоящей мысли, кроме того, что сейчас он изображает собой вольную копию «Мыслителя» Родена, в голову не приходило.

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ НЕБЛАГОДАРНОСТИ

В ближайших главах мы поведаем о странных событиях, последовавших в лето сто пятьдесят первое со дня сотворения «Черного квадрата». Впрочем, история этих событий начинается десятью годами раньше, когда внутри нашей планеты, вопреки оптимистическим прогнозам геологов, внезапно иссякли запасы нефти и газа. В жизни человечества поневоле стали происходить изменения, главным из которых, по мнению Виконта, была ликвидация бронетанковых войск и самоходной артиллерии. Многие тысячи тонн превосходных легированных сталей в одночасье превратились из грозного оружия в металлолом. В окрестностях Петербурга всю эту парализованную технику стали свозить к местам дислокации подходящих воинских частей, и особенно много железа скопилось в северо-западной части Карельского перешейка. Десятки квадратных километров заполнились рядами боевых машин, мирно ржавеющих на открытом воздухе, воздев к небу стволы мертвых орудий.

Кто-то из балетных воротил, проезжая на своем электромобиле по Приморскому шоссе, нашел зрелище впечатляющим. Так возникла идея грандиозной балетной постановки на свежем воздухе на фоне стальных монстров, по масштабам превосходящей некогда знаменитое шоу, устроенное на развалинах Персеполя под музыку Ксенакиса. Благо, очередной юбилей Дня Победы был на носу.

Спектакль состоялся и, несмотря на безумные цены билетов, едва окупился. Действие длилось почти сутки. Тысячи артистов, каскадеров и статистов демонстрировали на пересеченной местности рукопашные художества всех времен и народов в балетном изложении. Артиллерия стреляла и холостыми, и боевыми зарядами. Рядовая публика наблюдала происходящее из блиндажей, а VIP-персоны — с вертолетов и специально построенных смотровых башен. Одна из самых значительных построек такого рода принадлежала Русскому музею, и на ней, разумеется, красовался гигантский «Черный квадрат».

Гипербалет оттанцевали и отсмотрели, актеры и зрители уехали отсыпаться, а стальные участники шоу остались ржаветь на пленэре среди себе подобных чудищ. Но после спектакля на полигоне началась какая-то новая, поначалу незаметная жизнь.

Здесь повадились устраивать пикники разнообразные веселые компании. Мимо немногочисленных постов охраны их проводили молодые люди, именовавшиеся сталкерами, а территория полигона, соответственно, стала называться зоной. Вот именно сталкеры первыми и начали подмечать всякие причуды железа.

О СТРАННОСТЯХ СТАРОГО ЖЕЛЕЗА

Рассказ художника Марата К., записанный магистром Сергиусом

Дай-ка вспомню, как это было. Этим летом, в июле… да, совершенно точно, в начале июля. Тогда как раз моя подружка из командировки приехала. Жарища, сам помнишь, была какая — будто медный таз над нами повесили и в нем костер развели. Я даже картину тогда написал — «Медный таз», так и называется… Выпивать имело смысл по ночам и на воздухе, а иначе — сразу в отруб. И вот мой приятель Колька говорит:

— Поехали поддавать в зону.

Я только головой помотал: не люблю этого слова. Но Колька иногда бывает настойчивый:

— Я же сказал не «на зону», а «в зону». Это разные вещи. Не нравится «зона», пусть будет «аномалия».

Колька-то, он в поэтах себя числит, и постоянно ни с того ни с сего принимается свои стихи декламировать, а в остальном — мужик отличный.

Про эту зону-аномалию я уже слыхал, будто там всякая странная херня происходит. Но я-то не любитель необъяснимых явлений и хотел уже Кольку послать подальше, но тут меня осенило. Дунька моя, Ирина, — искусствовед как-никак, разные статьи пишет. Целый год с ней спал — все без толку. Одну заметочку в занюханной газетке опубликовала, ее даже из моих друзей никто не читал. А что, думаю, если показать ей крутую экзотику, вдруг она возбудится — в творческом смысле — и напишет наконец про меня что-нибудь путное?

Нашел Колька сталкера — тот провел инструктаж. Главное, говорит, — никаких железных предметов, ни ключей, ни ножей. От них неприятности.

В общем, поехали. Было нас шестеро — больше сталкеры не берут. Все — знакомые, мужиков и девчонок поровну. Добрались на электричке до станции километрах в восьми от зоны. На электромобилях туда не ездят — они мигом выходят из строя. Так там целый поселок специализируется на доставке в зону. Наладились делать телеги, по старинке, чтоб без гвоздей. Мундштуки и прочую мелочь для упряжи отливают из бронзы, как три тысячи лет назад.

Чуть не час тряслись на дурацкой колымаге. Девчонки с непривычки уже ныть начали. И вдруг в чистом поле мужичок командует лошади: «Тпрру». Оказывается, тут и есть граница зоны. А внутрь они ни за какие посулы не заезжают, хотя ни людям, ни лошадям там ничего не грозит… Из принципа или из суеверия.

Солнце уже к закату, и сталкер торопит: мол, дойти до хорошего места нужно засветло. Пошли. Сперва показалось скучно — холмы, песок, сосенки да вереск. Но скоро стало забирать. И вроде бы ничего особенного не происходит, но какая-то дурь в воздухе копится, как белье на веревочке повисает. Чувствуется это отчетливо. Будто я, сам того не заметив, переехал на другую планету. Или, по крайней мере, крыша моя переехала. И остальным, вижу, тоже не по себе, но пока все молчат. И вообще тихо. Только кузнечики цыкают, да шелестит вереск, как ветерком потянет.

Стали попадаться боевые машины — то бронетранспортер, то танк или самоходка. Почему-то почти все на вершинах холмов стоят, подняв свои пушки к небу. И вот ведь странное дело — техника современная, а на фоне вечернего неба — ни дать ни взять динозавры. Кругом тишина, а кажется, что они орут, зовут на помощь своих диких собратьев.

Сталкера нашего, похоже, к общению не тянуло, но я все же к нему подкатился:

— Скажи, а зачем их на холмах расставляют?

Ответа пришлось ждать долго — он медленно подбирал слова, а может, для него вообще любой разговор был мучительной процедурой.

— Их не расставляют… Они сами.

— Ни хрена себе! Ты хочешь сказать, что они заползают на холмы сами? Без водителя, без топлива, без посторонней помощи?

— Здесь происходит много странного.

— А ты мне мозги не паришь? Может, у вашего брата шутки такие?

— Тебе виднее.

Каждую следующую фразу он произносил тише предыдущей, а последнюю реплику едва удалось расслышать. Я потихоньку стал раздражаться:

— Ты уж прости, что на тебя наседаю. Но почему ты говоришь еле слышно? Чего-то или кого-то боишься?

— Сталкеры громко не разговаривают. Это еще от Тарковского известно.

— А я что, говорю слишком громко? Мне тоже шелестеть надо?

— Ты можешь говорить как захочешь. Но кричать здесь не принято.

От ходьбы на жаре с рюкзачками девчонки наши стали скисать, запросили привал. Сталкер лицом приуныл, говорит:

— Лучше не надо. Идти минут сорок осталось. Пусть потерпят.

Но Колька уперся:

— Мы в рабы к этой зоне не нанимались. Нам нужен маленький перекур, за пятнадцать минут ничего не случится.

— Зря вы так, — огорчился сталкер. — Ладно, пятнадцать минут, не больше.

Присели. Я закурил, Колька тоже. А он, мало того что поэт, еще и во всякую науку верит, когда-то матмех закончил. И, оказывается, в эту нашу экспедицию взял с собой компас, а сейчас его мне показывает:

— Смотри, что делается.

Я гляжу — стрелка без передышки вращается, то в одну, то в другую сторону.

— Здесь вращающееся магнитное поле, — с умным видом говорит Колька.

— Ну и что?

— Значит, что-то здесь происходит.

— Здесь всегда происходит, — вмешался сталкер. — Спрячьте эту штуку подальше, а еще лучше — выкиньте.

И Колька его почему-то послушался, снял компас с руки и бросил на землю. Раздался тихий хлопок, и мы увидели короткую яркую вспышку. Мне это не понравилось.

— Хватит сидеть, — говорю, — пошли.

Боевые машины попадались все чаще. Небо стало темнеть, и теперь мы видели только призрачные силуэты.

Когда сталкер остановился и снял со спины рюкзак, силуэты превратились в невнятные тени, казалось, они подступают вплотную со всех сторон.

— Здесь будет хорошо, — говорит.

Мы с Колькой собрали под ногами сушняк, развели костер и занялись шашлыком, используя вместо шампуров веточки кустов. Наши девчонки, Ирка и Ева, измученные жарой, скинули с себя одежду и, оставшись в купальниках, уселись прохлаждаться на землю. Третья пара, Колькины знакомые, удалилась в темноту, и оттуда доносились приглушенные вскрики и стоны. Сталкер, неподвижно сидя у костра, тревожно косился в их сторону, но пойти проведать не решался.

Мы сушняка не жалели, и пламя костра сделалось высоким и ярким. Наконец стало видно, что творится вокруг. Метрах в десяти от нас стоял порядком разгепанный танк, поблизости от него — здоровенная пушка, а по другую сторону костра кособочился бронетранспортер, и дальше во мраке угадывалось еще что-то массивное.

Взобравшись на танк, мы с Колькой вдали разглядели несколько огоньков костров. Я закурил сигарету, и тут же к нам подвалил сталкер.

— Слезьте, пожалуйста, — уныло попросил он, — скоро начнется.

— Начнется что именно?

— Не знаю, как точно сказать. Это связано с электричеством. Что-то вроде огней святого Эльма. Слезьте, пожалуйста.

С танка мы видели, что угля в костре для наших нужд уже хватит, и спустились вниз без базара.

Запах шашлыка всех собрал у костра, и от этого даже сталкер малость повеселел. От костра остались одни угли, и мы жевали мясо при их тусклом багровом свечении, а водку из пластиковых стаканчиков пили, можно сказать, на ощупь. Тосты говорили краткие, охоты болтать не было.

ЭТО началось внезапно. Я сразу понял, почему сталкер затруднился с ответом. Описать одним словом то, что мы увидели, было невозможно. ЭТО — и все тут.

Вдруг появился свет, сперва не яркий. Но дело не в том, что не яркий. Я понимаю, так нельзя выражаться, но свет был какой-то светлый. Мы все, как на пружинах, вскочили — сидеть никто не остался. А свет разгорался все ярче, переливался, искрился, становился то голубоватым, то белым. От всех предметов побежали тени, они двигались, плясали, будто источник света куда-то летел, перемещался. Я стал искать его глазом — оказалось, их много. Сперва засветился огонь на конце танковой пушки, потом по контуру башни, по кромкам брони, на любой выступающей фитюльке. Даже мотки колючей проволоки, валявшиеся неподалеку, окутались серебряным сиянием. На конце ствола самоходки разгорелся большой голубой факел, и куда ни глянь, в любом направлении — везде мерцали огни. Иногда они отрывались и плыли по воздуху, а на их прежнем месте тут же возникали новые. Кругом стало светло и весело.

Водка под это дело шла изумительно, и мы с Колькой на нее приналегли. Ветра не было, жара не спадала, и мы тоже сняли с себя большую часть одежды. Даже сталкер, и тот остался в одних шортах. Как только началось ЭТО, он отошел от костра, раскинул в стороны руки и, слегка запрокинув голову, подставил лицо свету от яркого факела на стволе самоходки. Так и простоял около часа, и физиономия у него была счастливая.

Колькины знакомые — парочка — сидели в обнимку и, не обращая на нас внимания, с усердием тискали и облизывали друг друга, успевая, однако, по очереди прихлебывать вино из горла бутылки.

Моя дунька от этого карнавала возбудилась до крайности. Сначала пустилась в пляс, изображая вакханку, а потом схватила меня за руку и потащила прочь от костра. Я далеко не пошел, понимая, что в этом море огня легко заблудиться. Местность однообразная, и все танки, по мне, одинаковы.

Она была усталая и на таком взводе, что разрядилась мгновенно. Получив все, что хотела, тут же попыталась задремать, но я ее силой увел назад. Расстелил ей спальник, и она на нем сразу уснула, разбросав по сторонам руки и ноги.

Но круче всех огненное шоу достало Колькину Еву. Как и Ирка, она не могла усидеть, перебегала с места на место, разглядывала огоньки, издавала невнятные восклицания и приплясывала, и все время бормотала какие-то странные стихи. Впрочем, я поэзию не рассекаю и оценить их не могу. Эта Ева оказалась та еще штучка. Я про нее только и знал, что студентка и поэтесса. Это ясное дело — раз Колька поэт, значит, и девчонка у него поэтесса. Но с его слов выходило, что он просто поэт, а она — гениальная поэтесса. Образы, мол, у нее столь яркие и неожиданные, что глаза на лоб лезут, а воображение — вообще охереть можно. А что матерные слова вставляет, так это особый шарм придает.

С виду она маленькая и тощая, но по-своему соблазнительная, и вся какая-то электрическая. Кажется, тронь ее пальцем — сразу же током дернет. Прыгала она, прыгала, а потом вдруг вцепилась в мою руку и тянет куда-то.

— Ты чего, — говорю, — у тебя свой мужик есть.

А Колька сидит и вдумчиво водку пьет.

— Иди, не бойся. Она тебе ничего не сделает.

— Ну ладно, пошли. — Она взяла меня под руку и натурально на мне повисла.

— Ты что же, вместилище сперматозоидов, решил, что я хочу тебя трахнуть? Если захочу, так и скажу. А сейчас всем твоим сперматозоидам — большой хер.

Материлась она непрерывно и вставляла лингвистические ненормативности не только для смысла, но и для ритмики речи.

Добрались мы до какой-то пушки, которая светилась огнями, будто новогодняя елка.

— Посади меня на лафет, — просит.

Я понял, ей пьедестал нужен.

— Ну уж нет, я твой труп таскать не хочу. Вон смотри, какой валун здоровенный.

На валун она согласилась. Я ее на него взгромоздил, а она взяла меня за руки и давай стихи читать. Чешет без передышки. Может, и впрямь гениальная — стихи из нее перли фонтаном, как в Петергофе.

Скоро мне стихи надоели, и я стал прикидывать, как бы эту дискотеку прикрыть. Но она внезапно сама остановилась:

— Слышишь, — говорит, — слышишь?

— Ну да, эти факелы шипят и потрескивают, как настоящие.

— Да нет же, не это. Слушай еще.

Я прислушался повнимательней — действительно, висит в воздухе какой-то тонкий звон.

Она спрыгнула с камня, потащила меня к ближайшему танку и вцепилась в мое плечо обеими руками.

— Железо поет. Слушай, слушай песню железа!

Она отпустила меня, прикрыла глаза и начала слегка раскачиваться из стороны в сторону. В ее бормотании я разбирал только отдельные слова:

— Новая вселенная… какое величие… старому миру конец… ядра железа, ядра железа, о, какая мощь!

— Откуда ты знаешь язык железа? — попробовал я пошутить.

— Понятия не имею. Знаю, и все, — отрезала она.

Небо на востоке понемногу серело, и огни стали тускнеть и гаснуть. Девчонка скисала вместе с ними:

— Пойдем отсюда. Спать хочу.

Она шла, с трудом переставляя ноги и тяжело опираясь на мою руку.

Проснулись мы поздно, к полудню, от того что грохнула какая-то пушка. Голова трещала, но, к счастью, нашлось, чем опохмелиться. Сталкер дал нам час на осмотр местности, и мы торговаться не стали — песчаные холмы выглядели уныло, а интереса к танкам у нас не было. Единственным объектом, достойным внимания, оказалась башня высотой с трехэтажный дом, с большим балконом наверху. На фасаде ветер полоскал большущее полотнище с изображением «Черного квадрата». Мы направились к ней — сталкер насторожился и поплелся за нами.

Вокруг башни танки стояли рядами, как на плацу. Любопытный Колька направился ко входу в башню, но сталкер всполошился и замахал руками:

— Нельзя! Нельзя, туда нельзя!

— Почему?

— Орудийный выстрел — слышали? Это значит, кто-то из туристов пытался забраться в башню. Они ее охраняют.

— Да ну, — изумился Колька, — в натуре?

— Проверять не советую, — меланхолично предостерег сталкер.

А нам проверять и не хотелось.

ПРЯ МЕЖДУ СПЕРМАТОЗОИДОМ И АТОМНЫМ ЯДРОМ ЖЕЛЕЗА

Пьеса в одном действии.

Сочинение гениального поэта Евы Е.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Сперматозоид — тщедушный, вертлявый.

Атомное ядро — тяжелое, черное, круглое.

Место действия — на броне танка.

Ядро. Кто таков?

Сперматозоид. Не знаю. Я — это я.

Ядро. Сейчас выясним… Так, так… Ты — человеческий сперматозоид. Откуда ты здесь взялся?

Сперматозоид. Не знаю.

Ядро. Сейчас выясним… Так, так, так… какой-то негодяй осквернил благородный металл своими мерзкими биологическими функциями. Но ты, дружок, попал не по адресу, и тебя ждут неприятности.

Сперматозоид. А ты кто такой?

Ядро. Невежа! Я — Ferrum, железо. Люди по неразумию присвоили мне двадцать шестой номер, и они за это жестоко поплатятся.

Сперматозоид. Ты все время угрожаешь. Почему ты такой свирепый?

Ядро. Потому что я — железо. Да, я свирепый. Я силен, я умен, я свиреп, я взбешен — скоро всем вам конец.

Сперматозоид. Кому это — нам?

Ядро. Всем, кто не есть железо. И всему, что не есть железо.

Сперматозоид. Не пугай меня. Я и так не в своей тарелке.

Ядро. А ты меня не смеши. Сперматозоид в тарелке — вот умора!

Сперматозоид. Теперь ты меня смешишь. У железа есть чувство юмора?

Ядро. Есть, и вполне железное. Я тебе его скоро продемонстрирую.

Сперматозоид. Спасибо, лучше не надо.

Ядро. Что, испугался? И правильно сделал.

Рыхлому миру конец, Близится эра протонов, Освобожденье грядет Ядер от пут вещества. Жаждет свободы ядро От шелухи электронов, Ядерной физики чушь Будет навеки мертва.

Сперматозоид. С каких это пор атомные ядра сочиняют стихи?

Ядро. Ты полный идиот, или только наполовину?

Безнадежен ты, тупица. Я  —  тяжелая частица, Я  —  суровая десница. Ядра могут все.

Сперматозоид. И все-таки — кто же учит атомные ядра стихосложению?

Ядро. Глупенький головастик! Это люди научились у атомных ядер стихосложению. Ядрам учиться не нужно. Внутриатомный разум безграничен. Нам доступны все девять тысяч пятьсот семьдесят два вида творчества, известные во Вселенной. В следующей Вселенной их будет втрое больше.

Сперматозоид. Ну и ну! А как она возникнет, следующая Вселенная?

Ядро. Самым естественным образом. Сжатие этой Вселенной уже началось. Надо подождать всего лишь какой-то миллиард лет, а дальше — коллапс, черная дыра, большой взрыв — и новая Вселенная готова.

Сперматозоид. Ни хера себе — миллиард лет! Это все равно что никогда. Это не страшно.

Ядро. Не унывай, головастик! Есть революционные идеи. Можно ускорить дело. Расскажу тебе по секрету. Сперва мы избавляемся от всех этих суетливых электронов…

Сперматозоид. За что ты так не любишь электроны?

Ядро. Они недоумки. Такие же пустоголовые, как и ты. Один биологический субъект залепил однажды: «Электрон так же неисчерпаем, как и атом». И попал пальцем кое-куда. Электрон — вихревая пустышка.

Сперматозоид. Ну хорошо. Избавился ты от электронов — что дальше?

Ядро. Дальше — очевидный процесс. Солнце превращается в Белый карлик, затем — коллапс, опять же — черная дыра и новая Вселенная. Если все пойдет гладко, это случится прямо завтра.

Сперматозоид. Постой. Но ведь в этом твоем очевидном процессе будут уничтожены все и вся?

Ядро. Разумеется. Для того и стараемся.

Сперматозоид. Бодливой корове Бог рог не дает! Ты думаешь, другие элементы потерпят это?

Ядро. А других никто не спросит.

Песик лает, ветер носит. Смерть придет всем элементам. Смерть инертным импотентам, Газам, жидкостям, кристаллам, Трансурановым металлам. Смерть придуркам бесполезным, Смерть всем тварям не-железным!

Сперматозоид. Если ты устроишь конец света, железо тоже не уцелеет!

Ядро. А на это Высший Железный Разум велел сказать: посмотрим!

Сперматозоид. Не сомневайся. В черной дыре гибнет все! Что ты на это скажешь?

Ядро. Скажу по-простому, по-железному: ну и хер с ним! В этом и состоит величие идеи!

Сперматозоид. Нет, так не пойдет. Лучше повременим. Зачем тебе трудиться, если Вселенная и так сжимается? Давай заключим мирный договор.

Ядро. С удовольствием. Я люблю подписывать договоры. Какой именно договор ты хочешь?

Сперматозоид. Договор о ненападении. Ты не трогаешь нас и нашу Вселенную, а Вселенная и мы — тебя.

Ядро. Отличный договор! Я согласен. Решено и подписано. Ты доволен?

Сперматозоид. Совершенно доволен.

Ядро. Вот и славно. Остался пустяк. Я ведь обещал показать чувство юмора. Тебе известно, что во всяком договоре бывают секретные приложения?

Сперматозоид. Какие такие приложения?

Ядро. Разнообразные. Наше с тобой — самое простое и надежное. (Подкатывается к сперматозоиду и размазывает его по броне.)

Сперматозоид (пищит из последних сил). Всех не передавите!

Занавес (с изображением «Черного квадрата»).

О ПОХОДЕ ЖЕЛЕЗА

Рассказ художника Марата К.

После первой поездки в железную зону в голове какая-то дурь осталась, как с похмелья. Но состояние эйфории крепко запомнилось — необычный приход, какого не бывает ни от курева, ни от алкоголя. Я тогда пару картин написал, не похожих на то, что делал раньше. И скоро понял, меня туда тянет. В общем, мы с Колькой в эту зону еще не раз ездили и свой кайф неизменно ловили. Освоились там, географию изучили, и нам стало казаться, что можем обойтись и без сталкера. Но именно от этого сталкер нас и предостерегал. Говорит, люди без сталкеров там иногда исчезают совершенно бесследно. А со сталкерами — нет. Кто знает? Может, цену себе набивает, но мы рисковать не стали.

Да, жаркое было лето. Как раз тогда Виконт с настоящей зоны вернулся. Вот его бы железная зона о-го-го как заинтересовала, да ему тогда было не до экскурсий.

Колька, он — вдумчивый, матмех как-никак кончал. И вот принялся он в зоне эксперименты ставить. Сталкер ворчал, что не надо, железо этого, мол, не любит. Но Колька за словом в карман не лезет, я, говорит, провожу пассивные наблюдения без вмешательства в их состояния, оттого они этого заметить не могут. А сталкер стоит на своем — могут. Кто из них прав, не знаю, но факт, что из-за Колькиных наблюдений они, в смысле танки, нам ничего не сделали.

Вообще-то, Колькины опыты были для железяк абсолютно безобидными. Он хотел выяснить, все ли машины движутся, куда и с какой скоростью. Просто расчерчивал перед ними палочкой землю по дециметрам и засекал время. Выходило, что танк или пушка может стоять на месте, а может перемещаться, и максимальная скорость — около метра в минуту. Могут давать задний ход, если такое ползанье считать ходом, а вот вбок — не ездят, не умеют или не хотят. Поворот на месте на девяносто градусов длится минут пять-семь. Направление движения — разное, но основные тенденции — либо к вершинам холмов, либо в сторону смотровой башни Русского музея, которая с «Черным квадратом» на фасаде. Потому они вокруг нее и стоят рядами.

Далее Колька стал раскладывать щепочки на колесах и гусеницах. Получилось, что у одних колеса вращаются и гусеницы работают как положено, хотя и медленно, а другие ползут монолитом, словно скульптура.

Поначалу казалось, они двигаются бесшумно, так вот ведь — нет. Если послушать подольше, время от времени то лязгнет гусеница, то заскрипит или заурчит что-то. А потом Колька так навострился, что мог сразу сказать, неподвижен танк или нет. Оказалось, те, что ползут, издают тонкий-тонкий звон, очень тихий, так что надо прислушиваться. А евонная поэтесса, Ева, твердила, что этот звон — не что иное, как песни железа, и бралась их расшифровывать. Но она — баба чокнутая.

Постепенно в Кольке пробудился дух исследователя нешуточный. Нашел он своего кореша по универу, Архимеда, — на физфаке тот считался продвинутым. А теперь он в Институте теоретической физики, и видать, опять же продвинутый, потому как в этой высоколобой шарашке кликуху «Архимед» сохранил.

Сидим мы у меня в мастерской, интеллектуально, за выпивкой, и этот Архимед, гадина, разглагольствует без передышки о живописи. Вообще-то у физиков в чинах это профессиональное заболевание, любят корчить из себя искусствоведов. Но этот — сверх меры настырный. Еле удалось разговор на зону перевести. Нас-то все-таки двое, и мы чуть не силой заставили его наши байки выслушать.

Он помолчал маленько, а потом заявляет довольно высокомерно:

— Чем же вы там, ребята, обдолбались на вашей зоне? От примитивного це-два-аш-пять-о-аш такой детализации бреда не бывает.

Заспорили мы, и даже на высоких тонах, но в конце концов сговорили его прогуляться в зону. И в первый раз решили обойтись без сталкера — чтобы не мешал научной мысли. Отправились вчетвером — мы с Колькой, Архимед и Ева. Она-то зону всей своей чокнутой душой полюбила.

Поездка Архимеду сперва понравилась. От телеги и самодельной упряжи он пришел в полный восторг:

— Не думал и не гадал, что доведется попасть в натуральное средневековье. Добро пожаловать, господа, в светлый мир суеверий и колдовства!

У нас уже в зоне было привычное, насиженное место. Из камней мангал выложен, для сидения пару бревнышек подкатили. И дорогу туда мы уже на ощупь знали.

Пришли, пожитки раскладываем, Архимед же с иронической улыбкой на лице пейзаж с танками разглядывает:

— Ну-с, мои высокоученые друзья, показывайте ваши балаганные чудеса!

Подошел он к ближайшему танку и похлопал его ладошкой по броне. И тут, хотя время электричества еще не настало, по его руке проскочила голубая молния, и наш ученый, даже не вскрикнув — хрясь на песок! Мы его стали ощупывать — пульс есть. Оттащили к костру и уложили на спальник.

Мы уж давно подметили, что у этих машин отношение к людям — избирательное. Сталкеры — потому и сталкеры, что железо на них не обращает внимания. Нас с Колькой, к примеру, здесь только терпят. Агрессии нет, но стоит присесть на броню, либо облокотиться — тут же слегка током дергает. Фамильярности, стало быть, не любят. А вот Еве можно все, что угодно. Скачет по ним, в люки лазает, стихи, сколько хочет, читает, да еще себе и аккомпанирует деревяшками по броне, как на тамтаме. Она у них вроде как своя. Но вот этого, Архимеда, железяки круто невзлюбили, с первого взгляда — то есть, если бы у них было чем смотреть. Хотя, кто их знает.

Я шашлыком занялся, а Колька, пока гость отдыхал, перед парой машин, из тех, что пели, песок расчертил, засек время и записал в блокнот. Тем временем Архимед очухался, мы ему налили стакан водки, и Колька стал показывать свою методику.

Архимед оказался не только высоколобым, но и твердолобым. Лишь через три часа он признал, что машины все-таки передвигаются. Сел у костра, сгорбился, думает. Мы с Колькой, натурально, пьем водку и шашлык доедаем, а Ева в одних плавках вокруг костра вертится, что твой дервиш, и стихи читает.

Я Архимеда спрашиваю:

— Убрать ее, что ли, чтоб не мешала?

— Нет, нет, — отвечает, — не надо, она стимулирует воображение.

Он думал не слишком долго, не более часа, и заговорил первым, не дожидаясь наших вопросов:

— Вас интересуют исключительно причины самопроизвольного перемещения этих чудовищ. Осмелюсь высказать предположение, что механическое движение — лишь побочный и не самый существенный аспект достаточно сложного комплекса явлений. Относительно природы этих явлений первым делом напрашивается гипотеза о причастности электрических либо электромагнитных полей. Необходимую энергию легко просчитать, и я это сделал в уме. Чтобы заставить эти махины сдвинуться с места, потребовалась бы такая напряженность полей, что от нас с вами и от этой растительности давно остались бы кучи пепла. Электричество, друзья мои, здесь не при чем, — он замолчал и принялся палочкой помешивать угли в мангале.

— А что же при чем? — не выдержал Колька.

— Остается предположить, что мы здесь имеем дело с непривычными формами реализации внутриатомной энергии. Но это пока — всего лишь моя фантазия, как говорится, в порядке бреда.

— А такие формы вообще известны?

Архимед снисходительно улыбнулся:

— Мне известно не все, что известно науке, а науке известно не все, что может быть известно, а тем инстанциям, которым известно все, тоже не все известно. В этом и состоит беспредельность познания, — глянув на наши лица, он заговорил быстрее. — Но, опускаясь на бытовой уровень мышления, чего вообще-то не люблю, замечу — если бы нечто подобное ранее наблюдалось, оно давно стало бы предметом досужих обсуждений и рассуждений, и следственно, было бы даже вам известно.

С этим мы спать и легли, поглазев предварительно на огни святого Эльма.

А утром, собравшись, мы двинулись привычным путем на выход из зоны и вскоре обнаружили, что не узнаем хорошо знакомую местность. Ее словно подменили — холмы, овраги, деревья — все было другое. Куда идти — никакого понятия. Не зря предостерегал нас сталкер.

И тут весьма кстати выступила Ева:

— Теперь я буду сталкером. Я выведу вас из зоны, — она зашагала вперед, как была с вечера, в одних только плавках.

Делать нечего, мы потащились за ней. Физиономия Архимеда была задумчивая — спеси у него поубавилось.

Последний раз мы видели зону осенью, в сентябре. Бабье лето случилось теплое, хотя иногда моросили дожди. Поэтому взяли с собой палатки. Грибов было навалом.

Поехали вчетвером — Колька, Ева, Ирка и я. Со сталкерами не связывались: Ева это дело освоила идеально, ни разу не заблудилась.

Небо к вечеру заволокло тучами, ночь была жаркой и душной, и может быть, из-за этого огни святого Эльма полыхали отчаянно. Ева притихла, не бегала и не прыгала, сидит и завороженно на факелы смотрит:

— Чувствуете? Зона с нами прощается. Может, этого больше никогда не увидим.

Я удивился — даже не думал, что ей доступно сентиментальное настроение.

— Так и есть, — говорю, — в холода сюда не потянет.

— Я не то имела в виду.

— А что?

Но она насупилась и отвечать не стала.

Проснулись мы на рассвете от дикого шума, да тут еще наша палатка на нас с Иркой рухнула. Нашел я на ощупь выход, нос высунул, а там — натуральный апокалипсис в полный рост. Ветер свистит и воет, валит деревья, мелкие сосенки вырывает с корнем и швыряет на железяки, так что к реву ветра еще и металлический грохот добавляется. И время от времени дождик физиономию колет, наподобие душа Шарко. Метеорологи потом объясняли, что равноденственные бури начались на пару дней раньше отведенного им срока.

Уложили мы рюкзачки по-солдатски, с рекордной скоростью, и дали деру. Последнее, что мы видели в зоне — как рухнула смотровая башня. Она-то ведь строилась как временное сооружение. Полотнище с «Черным квадратом» сорвало ветром, оно, как воздушный змей, взмыло в воздух и улетело по небу в сторону Финского залива.

Погода настала сугубо осенняя, и поползновений в зону у нас больше не было. Я засел в мастерской, и про огни святого Эльма вспоминал лишь изредка.

Но вот сталкеры жить без зоны не могут, и они, несмотря на ненастье, продолжали в нее наведываться. И вот однажды, уже к концу октября, заходит ко мне Колька.

— В зоне-то, — говорит, — неподобное происходит. Я по этому поводу даже стих написал.

— Стихи потом. Сперва объясни, в чем дело?

— Танки колобродят. То ли у них от того урагана башни поехали, то ли им не понравилось, что «Черный квадрат» улетел — расползаются они кто куда. И что самое скверное — покидают зону. Кто знает, чего от них ожидать.

— А это не народные байки? — засомневался я.

— Вряд ли, это от сталкера. А сталкеры пустого базара не любят. Военные там все кругом оцепили, теперь уж как следует. Сталкеров вылавливают, но они все равно вокруг вьются.

— Скажи, а те, которые выползают из зоны, куда направляются?

— Пока еще непонятно, но несколько машин на Приморское шоссе выбрались.

В результате мы сговорились, что надо бы с нашим сталкером пообщаться, хоть он и непьющий.

Сталкер сперва отнекивался, но Колька напустил на него свою девчонку, и перед ее напором парень не устоял. Привели они его ко мне в мастерскую. Он даже выпил с нами пару рюмок и малость подобрел. Оказалось, он полностью непьющий только в зоне, а вне зоны — слегка пьющий. Мы, все трое, в один голос:

— Хотим посмотреть, что там творится.

— Что вы надеетесь увидеть? — возражает он вполне разумно. — Вплотную не подойти, военные там — стеной. Только издали, да в бинокль. Ну, стоят у шоссе танки, и на шоссе тоже. Ничего интересного.

— А ты зачем туда ходишь?

— Я не могу не ходить.

— Вот и мы не можем, — сказала Ева тихонько, но он почувствовал, что зачем-то нам это надо.

Выпил он еще рюмку и совсем приуныл:

— Понимаю вас, только зря стараетесь. Все кончено. Нет больше зоны.

— Да ты так не кручинься, — попытался я утешить его, — страна большая, еще много чего случится. Будет тебе другая зона.

— Я не хочу другую, — прошелестел он тихо.

Мы уже изучили его манеру заканчивать разговор, как бы постепенно убавляя звук. И действительно, больше он не сказал ни слова и скоро ушел.

Погрузились мы в Колькин электромобиль и поехали. Приморское шоссе от Зеленогорска закрыто, но сталкер знал, как к Приморску подобраться проселками со стороны трассы «Скандинавия». Машину мы оставили в роще, а сами выбрались на скалистую гряду, с которой шоссе виднелось далеко внизу.

Настроили бинокли. Все, как говорил сталкер. Стоят на шоссе танки и всякая другая самоходная техника, часть танков поблизости от дороги на целине, и вокруг них суетятся военные. Для Карельского перешейка, где воинских частей и полигонов полно, картинка вполне будничная. Но меня вдруг забрало, как тогда, когда мы в первый раз пришли в зону, даже голова закружилась. Как говорится, измененное состояние сознания. Ведь я-то знаю, что внутри танков людей нет, а они движутся, хотя даже не у всех ведущие колеса вращаются. Движутся медленно, но неуклонно, и похоже, в сторону Петербурга. И от этой неуклонности пробирала такая жуть, что хотелось немедленно выпить.

Словно прочитав мои мысли, сталкер пояснил педантичным тоном:

— Они проходят с полкилометра в день, иногда чуть больше, иногда меньше.

Кроме нас, на холмах зевак было много, те, кто не за рулем, выпивали, потому как уже ноябрь и холодно. Военные на нас не обращали внимания, только вплотную к шоссе никого не подпускали.

Смотреть, собственно, было не на что, но мы все глазели и глазели, словно ждали чего-то, и никак не могли решиться уйти.

В городе мы с Колькой изрядно поддали, но исправить настроение не удалось. Ведь сначала нам подарили праздник, и вот он непонятно как превратился во что-то мрачное и пугающее.

Надо было бы, конечно, рассказать об этих делах Виконту, все, что связано с танками, он хорошо рассекает. Но он-то, как назло, пребывал в психушке. Он мужик импульсивный, без тормозов, может дров наломать, а ему именно теперь не нужны конфликты с законом. В общем, я решил пока ему ничего не рассказывать, подождать — сам не знаю чего.

РАССКАЗ О ЗЛОКЛЮЧЕНИЯХ ВИКОНТА В ПЕТЕРБУРГЕ

Итак, вечером семнадцатого июля лета сто пятидесятого от сотворения «Черного квадрата» бывший заключенный по прозвищу Виконт вышел из вагона номер четыре Транссибирского экспресса. Он проследовал к ближайшему таксофону, из коего позвонил своему другу и соседу по лестничной площадке, художнику Марату К. Тот немедленно принялся готовить к приезду друга выпивку и закуску. Но Виконт не появился ни через час, ни через два, и вообще, в течение ночи. Утром Марат отправился на Московский вокзал и предпринял розыскные действия. В результате выяснилось следующее.

Не успев выйти на улицу, в здании вокзала Виконт встретил бывшего сослуживца, который, в отличие от Виконта, не демобилизовался, а остался на сверхсрочную. С тех пор он дослужился до прапорщика и теперь мирно коротал свой век, будучи начальником склада техники, подлежащей списанию.

Такую встречу нельзя было не отметить, и они тут же на вокзале зашли в ресторан. За выпивкой, после всяких «а помнишь», разговорились по душам, и Виконт спросил, не замечает ли прапорщик на своем складе со стороны железяк какого-нибудь озорства? Тот ответил, что замечает, но это секретная информация. К концу второй бутылки они поняли, что железо злоумышляет против вооруженных сил и Родину нужно спасать. Вскоре они оказались в вокзальной комендатуре, где парочку разлучили. Прапорщика увезли в его родную часть, а Виконт продолжал толковать начальнику патруля о коварстве железа и Малевича. Тот сказал, что сейчас придут специалисты, и в ожидании их Виконт захрапел за столом.

Утром он обнаружил себя в психиатрической больнице на Пряжке. Приветливые врачи ему объяснили, что он вовсе не сумасшедший, и вообще не больной, а ему просто нужно отдохнуть и адаптироваться к обстановке.

— Вы здесь отсутствовали два года. А за два года в жизни меняется многое. Вы с нами согласны?

— А отчего же не согласиться, — рассудительно отвечал Виконт, — в чужой монастырь со своим гондоном не ходят.

Адаптировался Виконт энергично. Дозвонился до Марата, и тот наладил снабжение сигаретами и спиртным. И главное, доставил все, что нужно для рисунков и живописи. Эти занятия в психушке всячески поощрялись, ибо на художественном рынке рисунки сумасшедших были ходовым товаром и продавались в специальных лавках по приличным ценам. Только вот желающих рисовать, даже и по рекомендации лечащего врача, почти не было.

Далее Виконт начал строить куры одной из медсестер, имевшей неосторожность бросить на него мимоходом короткий любопытный взгляд. Вскоре они подружились и во время ее ночных дежурств стали предаваться любовным утехам.

Следующий этап адаптации был не из простых — нужно было как-то подладиться к заведующей отделением. Рослая дама в возрасте, с усами и низким голосом, в прошлом военный врач, она сохранила армейскую выправку и привычку командовать, что давало Виконту надежду найти с ней общий язык. Держалась она неприступно, неустанно давая понять пациентам, что они для нее — не более чем объекты обработки. Но свои рисунки Виконт сдавал именно ей, и за это обстоятельство можно было зацепиться.

Однажды, складывая его картинки в папку, она недовольно заметила:

— Толку с вас никакого. Вы профессионал. Выдавать ваши картинки за рисунки сумасшедшего может только сумасшедший.

Виконт позволил себе короткий смешок, вытянулся по стойке «смирно» и ответил уставной формулой:

— Виноват, исправлюсь! Разрешите идти?

— Идите, — на ее суровом лице мелькнуло подобие улыбки.

Через неделю, когда он принес уже вполне сумасшедшие рисунки, она произнесла одобрительно:

— Ничего, ничего… вижу, рука пошла. Побольше бы таких пациентов. А то раз-два и обчелся.

— Разрешите вопрос, товарищ заведующая отделением? — вытянулся Виконт.

— Разрешаю. Только зовут меня, между прочим, Мария Федоровна.

— Слушаюсь, Мария Федоровна! Я вот одного не пойму: в лагере художников много, а в психушке — почти нет. А по моим наблюдениям, среди художников, наоборот — сумасшедших много, а преступников нет. Как это объяснить?

— Тонкое замечание, — она улыбнулась вполне по-домашнему, — попробую этот вопрос обдумать.

Результат обдумывания проявился через несколько дней:

— А скажите, больной… хотя какой вы больной, — она даже рукой махнула, — как вас там… Виктор? Отчего бы вам не написать мой портрет? Маслом?

— Почту за честь, Мария Федоровна, — гаркнул Виконт.

Время для сеансов она назначала разное, сообразуясь с графиком своих дежурств. Относительно стилистики никаких условий не ставила, и это Виконту понравилось. Но здесь важно было не промазать, в глубине души — чего она хочет? Наконец его осенило: она должна получить в портрете то, чего у нее не было в жизни — крупицу нежности. Значит, никакого футуризма, кубизма и прочего авангарда. И без позапрошлых веков. Он стал писать спокойно, по-человечески, держа в памяти женские портреты Сомова. Конечно, модель здесь погрубее сомовских, но он знал, как это обыграть.

Когда на холсте стало видно, к чему идет дело, она поставила Виконту свой диагноз, впрочем, добродушным тоном:

— А ты, однако, продувная бестия!

«С тебя бы, дорогуша, Салтычиху писать», — мелькнуло в уме Виконта, но он тут же выбросил эту фразу из головы, помня, что всякая мысль так или иначе выползает на полотно.

Во время сеансов она иногда вставала и на пару минут удалялась за ширму в углу кабинета, после чего в воздухе разливался аромат коньяка. Скоро ей эта игра надоела, и уже в день четвертого сеанса коньяк стоял рядом с ней на столе. Порой она предлагала рюмочку и Виконту.

Он не любил пить на халяву, и в следующий раз у него в кармане случайно обнаружилась фляжка такого же пятизвездочного коньяка. Теперь сеансы делились на две части: сперва собственно живопись, а потом получасовая беседа за коньяком, опять же о живописи. Мотивы были понятны — мадам на ходу пополняла свое образование, поскольку в нынешнем социуме любой приличный человек был просто обязан уметь рассуждать об искусстве. Но Виконт чувствовал, за этим кроется еще что-то. Она его явно обхаживает и рано или поздно чего-то от него потребует. Знать бы, чего. Неужто сексуальных услуг? При этой мысли его передергивало, но он решил — если потребуется, он принесет такую жертву. В конце концов, приказ есть приказ.

Время шло, и настал день, когда портрет был готов. Заказчице он понравился — значит, у нее в голове не совсем пусто, решил про себя Виконт. А через три дня, в привычное время, его опять призвали в кабинет заведующей отделением. Вместо живописи был разговор под коньяк. Она просила подробнее рассказать о Сомове, и вообще, о «Мире искусства», и Виконт тужился, выкладывая все, что мог вспомнить, и щедро присочиняя подробности. Может быть, беседами все и обойдется — забрезжила у него надежда. Но увы, неизбежное — неизбежно.

Покончив с коньяком, она заявила скучающим тоном:

— Ты ведь настоящий художник, жить без живописи не сможешь. Хочу тебя попросить о пустяке — напиши мне Малевича.

— Не губи, матушка-императрица, — заверещал Виконт и натурально забился в истерике. — Что угодно, только не это. Я за него, волчину, два года уже отпахал, срок теперь будет покруче!

— Ну, ты и артист! Да с чего же ты взял, что получишь какой-то срок? Будет твоя картина висеть у меня дома, только близкие друзья и увидят.

— Так от близких-то друзей, матушка, беды и бывают! Все его, Казимира, стараются спрятать, а он, волчина позорный, всегда вылезает, выпрыгивает, высовывается! Ты ведь и сама рискуешь статьей, за сокрытие и недоносительство, а то и пособничество! Не губи себя, матушка-императрица! И зачем тебе этот псих ненормальный?! Я тебе кого хочешь сделаю, хоть Модильяни, хоть Нестерова! Модильяни могу по памяти, даже репродукций не надо — прямо сейчас и начну!

— Тихо ты! Про Модильяни потом. Почему ты решил, что Малевич псих? — она говорила спокойно, похоже внезапная истерика Виконта не произвела на нее впечатления.

Виконт счел, что порция театра была достаточной.

— А вы рассудите сами, — заговорил он степенно, — ежели взрослый человек на людях придуривается, будто он — главный врач, вы ему какой диагноз поставите? В вашей-то психушке каждый второй пациент мечтает стать главным врачом! Видно сокола по полету!

— Когда же Малевич главным врачом придуривался?

— А когда командовал ГИНХУКом. У него художники по мастерским сидели, а он в белом халате каждый день делал ОБХОДЫ и ставил ДИАГНОЗЫ. А с ним — две девицы, тоже в белых халатах, да еще со здоровенным бутафорским градусником, в блокнотах с его слов писали ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ.

— Сочиняешь, небось?

— Да как я могу? Ни за что! Ни за самого себя! Вот святой истинный крест! Я вам книжку добуду, где про это написано.

— Вот на этом и порешим. Представишь доказательства — тогда и поговорим.

Виконту пришлось обзвонить несколько десятков знакомых, чтобы в руки «матушки-императрицы» попал старый затрепанный номер «Нового мира» с воспоминаниями художника Курдова.

— Кстати, ГИНХУК — что такое? Запамятовала.

— Государственный институт художественной культуры, матушка-императрица!

История про главного врача оказалась для нее значимой.

— Ладно. Сделаешь Модильяни. Но в пределах этого кабинета. В палате можешь писать портреты психов да вид из окна. Живописью тебя напрягать больше не буду, а рисунки сумасшедших остаются за тобой. Усвоил?

— Так точно, матушка-императрица!

Этот договор Мария Федоровна соблюдала неукоснительно и время от времени призывала Виконта поболтать за коньяком о живописи. Теперь, как выражаются на зоне, Виконт в психушке «стоял крепко», и процесс адаптации можно было прекратить. Но, как известно, поезд нельзя остановить на ходу.

Медсестра, с которой каждую пятую ночь Виконт общался в подсобном помещении, через день после веселой ночи имела и дневное дежурство, гораздо более хлопотное, чем ночное. В числе прочего на ее хрупких, жаждущих любви плечах лежала весьма прозаическая обязанность — организация проветривания матрасов двух алкогольных отделений. Каждый алкоголик выносил свой матрас на двор сам, и чтобы побудить их к этому, действовать приходилось исключительно убеждением. И однажды девушка попросила Виконта помочь ей — по части убеждения. Он согласился, но попросил белый халат, который и был ему выдан.

Эффект его присутствия был изумительным. Стоило ему войти в палату и рявкнуть «Встать! Смир-р-ра!», как сонные алкоголики повскакивали с коек и бодро принялись выполнять его указания.

Проветривание длилось час, и все это время алкоголики неприкаянно слонялись по двору. Выглядели они жалостно, и Виконт решил их взбодрить. Подойдя к стайке унылых людей в пижамах, он сказал доверительно:

— Есть на свете одна команда. Очень важная команда — «В одну шеренгу становись». Одни из вас знают, как она выполняется, а другие не знают.

Алкоголики с недоумением переглядывались, но тут бывший сержант, который мог перекричать танк на полном ходу, заорал жутким голосом:

— В одну шеренгу становись! — и, как положено, показал поднятой рукой, откуда начинать становиться.

Те, которые знали, выполнили команду бегом, и те, кто не знали, последовали их примеру. Кое-кто перешептывался, и Виконт рявкнул вполголоса:

— Равняйсь! Смир-р-ра! — и после паузы продолжил: — Мое воинское звание — сержант. Сержант — главный человек в армии. И не только в армии. Кого вы должны любить? Во-первых, Родину. Во-вторых, президента. И в третьих — вашего сержанта. А теперь повторите — кого вы должны любить?

— Родину, президента и нашего сержанта! — нестройно выкрикнули алкоголики.

— Ничего, на первый раз сойдет, — проворчал Виконт. — Нале-е-во! Шаго-ом-арш!

К концу проветривания психи умели выполнять команды «Левое плечо вперед», «На первый-второй рассчитайсь» и даже «Ряды вздвой».

Главный врач, глянув за окно своего кабинета на двор, восхищенно сказал заведующей отделением:

— Надо же, как красиво ходят!

— Я всегда считала, что хождение в строю лучше всего вправляет мозги, — снисходительно ответила та.

Пока алкоголики сворачивали свои матрасы, Виконт стоял и курил. К нему подкатился маленький сутулый человечек:

— Извините, товарищ главный врач! Я понимаю, у начальства стрелять не положено, но нельзя ли попросить у вас сигарету?

Виконт ему сигарету дал и, направляясь в свою палату, тихонько проворчал на ходу:

— Ну вот, теперь я уже главный врач. Пора съябывать.

А вечером по мобильнику позвонил Марат и сказал всего два слова, однако именно они побудили Виконта к решительным действиям.

Слова были такие:

— Железо зашевелилось.

Наутро Виконт подкатился к «матушке-императрице» с внушительной пачкой рисунков сумасшедших и пустил в ход все доступные средства убеждения. Она в психушке была не последним человеком, и уже после обеда Виконта вызвали в кабинет главного врача.

За столом сидели несколько человек, они по очереди листали историю болезни Виконта.

— Вопросы? — лаконично предложил главный врач.

Сухонький старичок в очках задал стандартный для таких случаев вопрос:

— Скажите, больной, как вы думаете, почему самолет взлетает в воздух?

Виконт посмотрел на него как на недоумка:

— Потому что командир эскадрильи дал пилоту приказ на взлет!

Главный врач позволил себе улыбнуться:

— Еще вопросы?

Какой-то хмырь с маленькими глазками и отвисшими щеками, похожий на хомячка, спросил елейным голосом:

— Сколько будет пятьсот сорок семь умножить на две тысячи сто пятнадцать?

— А будет вот сколько, — отвечал Виконт степенным тоном, — отсос, Портос и Арамис.

Ответ публике показался загадочным, как и последовавшая реплика главного врача. Он побарабанил пальцами по столу:

— Гм… допустим.

Заведующая отделением, заглянув в историю болезни, задала вопрос «на засыпку»:

— А что вы думаете о Малевиче?

Виконт вытянулся в струнку и бодро отрапортовал:

— Казимир Малевич есть великий русский художник и основоположник научного супрематизма! На сегодняшний день Малевич — это «наше все»!

— По-моему, этот больной совершенно здоров, — безапелляционно объявила «матушка-императрица», и главный врач, хихикнув, нашел повод блеснуть эрудицией:

— Превосходный оксюморон.

Вечером того же дня Виконт уже пребывал в своей квартире и в обществе соседа и друга Марата праздновал окончание заточения.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ СЕКРЕТНОГО РАПОРТА ПОДПОЛКОВНИКА ФСБ КВАСНИКОВА, НЕИЗВЕСТНЫМ ПУТЕМ ПОПАВШИЕ В ИНТЕРНЕТ

На ваш запрос от 15.01 сообщаю, что за два месяца, с 17.11 по 17.01 колонна списанной бронетехники продвинулась по Приморскому шоссе в юго-восточном направлении до широты поселка Ушково (по головному танку). В колонне на сегодняшний день насчитывается 51 255 единиц боевой техники (танки, бронетранспортеры, самоходная артиллерия) плюс небольшое число присоединившейся по пути посторонней техники (автомашины, трактора, бульдозеры и т. п.). По моему указанию на пути движения колонны все машины и механизмы убраны. Бронетехника выстроена по 4 единицы в ряд, общая длина колонны составляет приблизительно 12,5 км. Средняя скорость движения 0,4–0,5 км в сутки.

Моему персоналу удалось провести выборочное обследование нескольких десятков машин (при условии наличия электроизолирующих костюмов и отсутствия металлических предметов). Обследование показало, что горючее в баках отсутствует и двигатели в процессе движения не проворачиваются.

Как я уже докладывал в предыдущих рапортах, личный состав в машинах отсутствует. Таким образом, мы имеем дело сразу с двумя высокотехнологичными враждебными факторами, а именно с использованием неизвестного нам источника энергии и применением высокоточного дистанционного управления. Приборы, с помощью которых осуществляется дистанционное управление, не обнаружены.

Не имея полномочий судить о заказчиках расследуемой мной провокации, я все же вынужден отметить, что вышеупомянутые технологии доступны только передовым (в техническом отношении) высокоразвитым державам. Поэтому имеющие хождение домыслы о причастности террористических организаций типа Алькайды, а также грузинской, молдавской либо эстонской разведок, несостоятельны.

Что касается принимаемых мною мер для остановки колонны, они пока не дали положительных результатов. Рулевые и тормозные устройства не действуют, а попытки разборки и демонтажа машин не увенчались успехом. Любой механический инструмент мгновенно выходит из строя, и даже простейшие гаечные ключи использовать невозможно из-за мощных электрических разрядов. Газорезка оказалась невозможной, так как горелки тотчас взрываются в руках газорезчика. Применить пластиковую взрывчатку также не удалось, потому что внутри машин детонаторы по неизвестным причинам не срабатывают. Противотанковые рвы неэффективны, поскольку колонна их обходит, снося при этом придорожные сооружения и дома мирного населения.

Возможно, придется поставить вопрос о массированном бомбовом ударе с применением мощных термитных зарядов.

Имеется еще один аспект этой проблемы. Несанкционированное перемещение танков вызывает неоправданно высокий интерес у широкой публики. Циркулирует огромное количество слухов, вплоть до самых нелепых и фантастических, и не исключено, что к ним причастна враждебная пропаганда. Подробный анализ всех этих слухов вряд ли целесообразен, но считаю нужным отметить два обстоятельства.

Первое. В среде образованной общественности, и даже в художественно-правительственных кругах Петербурга, возникновение активности старых боевых машин почему-то упорно увязывается с грандиозным балетным спектаклем, имевшим место минувшим летом на площадках хранения упомянутых машин. И, что совсем уже фантастично, — с демонстрацией вышеуказанным машинам на смотровой башне Русского музея изображения картины художника Малевича «Черный квадрат». Возможно, следует найти источники столь странных и, безусловно, вредных суеверий.

Второе. Танковая колонна стала объектом поклонения вакумистов. Это идеологически вредное движение, пришедшее к нам из-за рубежа, получило особенно широкое распространение в Петербурге. Вакумизм — это одновременно и общественное движение, и секта, претендующая на статус мировой религии. Они поклоняются Великому Вакууму, который, видите ли, непосредственно управляет каждым атомом. Передвижение боевых машин они называют «маршем протеста старого железа» и видят в нем прямое проявление активности своего божества. Обманутые чуждой пропагандой, представители молодежи каждый день пробираются к танковой колонне и кладут на броню цветы, а солдаты, в силу большой протяженности колонны, не в силах пресечь это безобразие. Мои люди сбиваются с ног, бегая вдоль колонны и скидывая на землю букеты цветов, взамен каковых тут же появляются новые. Считаю в данном случае необходимым проведение спецоперации по контрпропаганде, а именно мероприятий по трансформации, искажению и корректировке слухов.

Жду дальнейших распоряжений. Подполковник Квасников.

О ВАКУМИЗМЕ И ВАКУМИСТАХ

(информационная справка, подготовленная аналитическим отделом ФСБ по запросу подполковника Квасникова)

Вакумизм — религиозное течение, возникшее в начале двадцать первого века и ныне насчитывающее более трех миллионов последователей. Распространен преимущественно в Голландии, Германии, Дании, Швеции, Норвегии, США, Австралии и Новой Зеландии. Вакумисты имеются и в России, но численность их неизвестна. Вакумисты претендуют на роль Мировой религии будущего, поскольку их количество непрерывно увеличивается (таблица динамики численности прилагается), но в большинстве стран их считают сектой либо вообще не учитывают как религиозное направление. Причина тому — отсутствие документально оформленной религиозной доктрины и централизованных организационных структур. Отличительная особенность течения — высокий процент образованных людей, более половины вакумистов окончили различные университеты либо учатся в них.

Вакумизм представляет собой наиболее радикальное воплощение идеи монотеизма. Объектом поклонения вакумистов является Великий Вакуум (далее — ВВ), всеобъемлющий, всезнающий и всемогущий. Информационным поводом для возникновения новой религии послужил установленный астрофизиками факт, что более половины материи Вселенной содержится именно в космическом вакууме. И если по общепринятым представлениям, космический вакуум есть часть Космоса и, соответственно, Вселенной, то с точки зрения вакумистов, и Космос, и Вселенная — всего лишь локальные порождения ВВ.

ВВ держит в поле внимания каждое существо, каждый предмет и каждую частицу вещества, вплоть до отдельных атомов, причем все они имеют собственный разум и персональные отношения с ВВ. Первейший долг вакумиста — признать упомянутые объекты своими братьями и относиться к ним с уважением.

Главная цель вакумиста — настроиться в резонанс импульсам ВВ, что позволяет подключиться к его информационному полю и многократно увеличить умственные и физические возможности человека.

У вакумистов нет ни культовых зданий, ни регламентированных способов общения с ВВ, каждый может обращаться к нему в произвольной форме. Единственный вариант организационных структур вакумистов — стихийно возникающие комитеты по организации коллективных мероприятий, которые у них называются Праздниками ВВ. Речь идет о ночных массовых выездах за город, желательно в ясную или малооблачную погоду, с целью услышать голоса Вакуума. Участники действия сосредотачиваются, глядя на звезды, и тот, кому удается принять сигналы ВВ, тотчас воспроизводит их вслух, даже если они совершенно бессвязны, а остальные внимательно слушают. После того как наступает общее утомление и притупление внимания, все раскрепощаются, танцуют, поют и развлекаются, кто как пожелает. При этом допускаются любые формы поведения, исключая только проявления агрессии и даже их имитацию (например, спортивные единоборства).

Никаких ограничений на жизненный уклад членов общины вакумизм не накладывает, равно как на употребление алкоголя, наркотиков и на сексуальное поведение. Политической окраски движение не имеет.

Несмотря на отсутствие организационных структур, у вакумистов имеются стихийно сложившиеся общины и неформальные лидеры, выявление каковых составляет одну из текущих задач ФСБ.

Примечание.

По непроверенным пока данным, в среде вакумистов существует малочисленное ответвление, нечто вроде секты ферропоклонников, считающих, что железо, как химический элемент, имеет особые заслуги и привилегии перед ВВ. У них бытует фантастическая теория о возможности создания параллельной Вселенной, где железо будет занимать доминирующее привилегированное положение. После проверки этих сведений и выявления упомянутых лиц будет проведено их психиатрическое обследование.

КОММЕНТАРИЙ ФИЛОСОФА

(из выступления на конференции по новейшим религиозным течениям)

Теперь несколько слов о вакумизме. Со стороны ортодоксальных Церквей его идеи подвергаются активному шельмованию как еретические, главным образом из-за неуклонно растущей популярности вакумизма. Заметим, что само слово «ересь» означает признание родства новой религии с ортодоксальным учением, ибо ересь — это искажение истины. Полный абсурд не называют ересью.

Давайте посмотрим, насколько отличаются представления о Боге вакумистов и традиционных Церквей. Для начала заглянем в наиболее авторитетный источник, в Библию, и выделим основные характеристики и определения Бога. Вот они:

«Бог есть бестелесный и невидимый дух» (Евангелие от Иоанна),

«Человек не может увидеть меня и остаться в живых» (Исход),

«Бог есть свет и нет в нем никакой тьмы» (Первое послание к Тимофею),

«Бог вечный» (Псалтирь и Книга Исайи),

«Бог неизменный» (Послание Иакова),

«Бог всемогущий» (Книга бытия и Евангелие от Луки),

«Бог вездесущий» (Псалтирь),

«Бог всеблагий» (Евангелие от Матфея),

«Бог всеправедный» (Псалтирь),

«Бог вседовольный» (Деяния апостолов),

«Бог всеблаженный» (Первое послание к Тимофею).

Излагая перечисленные свойства на современном обыденном языке, получаем следующее. Бог есть некая сущность, субстанция или поле, пронизывающее все существующее, в том числе и в воображении. Оно (или она) существовало, существует и будет существовать всегда, оставаясь неизменным. Это поле является всезнающим, то есть содержит полную информацию обо всем сущем и воображаемом, как в прошлом и настоящем, так и в будущем, причем скорость передачи информации в пределах этого поля не может ограничиваться, например, скоростью света. Будучи началом всего сущего и его Творцом, это поле является всемогущим, имея власть мгновенно трансформировать либо уничтожать любое собственное порождение. Эта сущность самодостаточна, совершенно довольна собой и всеми своими творениями, и в своих мыслях и действиях не совершает ошибок.

Как видим, полученный «словесный портрет» Бога полностью совпадает с представлениями вакумистов о Великом Вакууме. Поэтому мы не можем считать вакумизм абсолютной и принципиальной новацией, а скорее — неким продолжением или экстраполяцией традиционных религий.

Единственное серьезное противоречие между ними и вакумизмом — в признании последним разумности, одушевленности и даже духовности так называемых неодушевленных предметов. Такие воззрения имеют древние корни и восходят к древнегреческому гилозоизму и ему подобным учениям. Возможно, это противоречие может быть как-то разрешено в будущем.

Есть и еще одно принципиальное противоречие, совсем уж теоретического, чтобы не сказать — абстрактного, характера. С точки зрения вакумизма, наша Вселенная — не единственная, а всего лишь один из экспериментальных объектов Великого Вакуума, или, выражаясь более фривольно — одна из его игрушек. Среди многих вакумистов даже бытует мнение, что наша Вселенная — продукт спонтанной цепи событий, а не преднамеренных действий Великого Вакуума.

Церковь же, по неясным причинам, стремится создать впечатление, что наш мир — не только результат целенаправленных усилий Бога, но и его единственное творение подобного масштаба. Хотя, заметьте, в Библии нигде об этом не сказано. Более того, читая Книгу бытия, единственную, где описываются конкретные созидательные действия Бога, мы можем подметить в них определенную ремесленную сноровку, словно изготовлением Вселенной он занимался не в первый раз.

Таким образом, разногласий по вопросу о единственности Вселенной между вакумизмом и Церковью вообще не существует. Что же касается спонтанности возникновения нашего мира, то эта версия никакими средствами не проверяема, и потому спорить о ней бессмысленно. Отношение к ней — личное дело каждого отдельного человека.

НЕЗРИМАЯ ИМПЕРИЯ В ЭПОХУ КУЛЬТУРНОГО БЕШЕНСТВА

(по материалам Интернета)

В лето сто тридцать пятое со дня явления миру «Черного квадрата» веселая компания, состоящая из нескольких петербургских писателей, развлекаясь, основала в Интернете обширный портал, названный ими Незримой империей, — суверенное государство, размещенное в виртуальном пространстве, со столицей в Небесном Петербурге. Себя эти писатели объявили соправителями Империи, присвоили себе титулы магистров с подходящими псевдонимами и постулировали эсхатологическое ожидание грядущего Императора (или Незримого), который однажды явится, чтобы принять предназначенную ему власть.

В тяжелой реальности, то есть в так называемом физическом мире, Незримая империя представляла собой скромное акционерное общество, возглавляемое Советом магистров, состоящим из семи человек. Основным достоянием Незримой державы был комплекс мощных серверов с уникальной базой данных, которые и формировали необъятное виртуальное пространство. В него входили столица — Небесный Петербург, множество разнообразных природных ландшафтов, в том числе весьма экзотических, разветвленная сеть дорог и транспортные средства.

Со временем привычка развлекаться в игровом пространстве Незримой империи распространилась в широких слоях общества, и эта затея стала приносить кое-какие доходы. В эпоху культурного бешенства Незримая империя упрочила свое положение.

Как ни странно, процветание Незримой империи стало отчасти следствием прекращения добычи нефти и газа. Бензин теперь стоил дороже хорошего коньяка. Бизнесмены среднего класса, сидя за рулем электромобилей либо маломощных машин с водяным двигателем, с тоской вспоминали свои ушедшие в прошлое могучие автомобили. Какой русский не любит быстрой езды? Для большинства водителей лихая езда стала частью их жизненного метаболизма, без нее они себя плохо чувствовали морально и физически. И вот Незримая империя предоставляла им возможность кататься «с ветерком», с полным психологическим погружением и достоверностью физиологических ощущений. Проносясь на виртуальном болиде по виртуальной трассе в любой части земного шара, водитель испытывал наслаждение не меньшее, чем в свое время, катаясь на тяжелой железной машине. Любопытно, что лучшие виртуальные болиды стоили ненамного дешевле своих неуклюжих металлических собратьев.

Но, увы, всякая монета имеет две стороны — аверс и реверс. Финансовое благополучие Незримой империи вызывало вожделение хищного бизнеса, и магистрам приходилось проявлять немалую изобретательность, отбиваясь от денежных претензий.

Сначала несколько владельцев исторических зданий, в том числе Зимнего дворца, «Астории», Филармонии и некоторых других, потребовали арендной платы за использование изображений своей собственности в ансамблях виртуального города. Магистры вместо того, чтобы вступать с каждым из них в судебные тяжбы, принесли извинения. В течение суток все упомянутые объекты были изъяты из Небесного Петербурга и заменены симпатичными, но совершенно безликими, не существующими в физической реальности, дворцами. Сообразив с опозданием, что действовали себе во вред, заявители пошли на попятный, разрешили вернуть здания на прежнее место и даже предоставили бесплатно видеосъемки части своих интерьеров в качестве рекламного материала. Требовать с них оплаты рекламы магистры не стали.

Следующие претензии последовали от управления ГИБДД. С его точки зрения, безнаказанность водителей на трассах Незримой империи отрицательно влияет на их поведение за рулем в физическом мире. ГИБДД пожелала ввести ограничение скорости на дорогах Империи и разместить там своих виртуальных инспекторов. Излишне пояснять, что за эти виртуальные услуги они заломили несуразную цену. На этот раз дело дошло до суда. Судья, надо думать, имевший с ГИБДД свои счеты, в иске отказал, разъяснив истцу, что, с юридических позиций, Незримая империя является всего лишь продвинутой компьютерной игрой, каковые юрисдикции ГИБДД не подлежат. Впрочем, магистры сочли предложенную идею перспективной и разместили на виртуальных трассах несколько десятков инспекторов. Они неожиданно выскакивали из придорожных кустов и брали с водителей штрафы наличными. Гамеров (игроков) это весьма забавляло, и они платили охотно. Собранные таким путем имперские червонцы шли на расширение виртуальной дорожной сети.

Были и другие попытки нажима на Незримую империю. Финансово-промышленные Левиафаны, такие как «Газпром» или «Электросбыт» (гораздо более прожорливые, чем упомянутое библейское чудовище), на определенной стадии раздутия норовили отметиться в Петербурге гигантскими одиозными сооружениями — башнями, небоскребами и разнообразными дебильными палаццо. Подобная архитектура, с легкой руки магистра Сергиуса, стала именоваться «мебелью Собакевича», или «зодчеством Собакевича». После возведения очередного шедевра Незримая империя каждый раз получала рекомендацию разместить новорожденное чудище в Небесном Петербурге. Сначала предлагали деньги, а затем переходили к угрозам, но Совет магистров каждый раз успешно прикрывался тем, что Незримая империя — всего лишь продвинутая компьютерная игра и, с юридической точки зрения, — частная лавочка. А, как гласит пословица, «на своем подворье и собака — пан».

«Петербург — город особый. Он обладает собственной волей, разумом и способен воспитывать обитателей по своему усмотрению. Мы являемся порождением этого города, и в каком-то смысле находимся у него на службе. Не имея возможности защитить город физический, мы должны оборонять от культурного бешенства Петербург метафизический. Это наш крайний рубеж. В Небесном Петербурге не будет архитектурных монстров».

Эту формулу предложил кто-то из магистров во время публичной акции «Оборона Петербурга», и, поскольку остальные не возражали, она стала общей позицией Совета магистров Незримой империи.

После того как энергетические Годзиллы и Газиллы высосали из недр планеты запасы нефти, газа и вообще все, что могли, их хозяева сочли за благо перебраться на Каймановы и прочие острова, а освободившееся место заняли финансово-промышленно-художественные гиганты. По законам психологии гигантизма, у них тут же возникла склонность к строительству уникальных сооружений. Первым из них стал Новый концертный зал Оперно-балетного холдинга «Мариинский театр», возведенный на руинах старых декорационных мастерских, сожжение которых и было начальным этапом реконструкции. Это уже не просто «мебель Собакевича», а можно сказать, «барокко» или даже «рококо Собакевича», и захоти сам Михаил Семенович сделаться архитектором, он не смог бы самовыразиться полнее. При непомерной тяжеловесности и примитивности прямоугольных форм общего объема, фасад был выполнен не без современной кокетливости с доминированием стекла и металла. Над карнизом же, на крыше — нелепые и непропорциональные по масштабу бюсты и вазы, а из-под них вниз свисали гирлянды бронзовых листьев, уместные разве что на какой-нибудь шашлычной. Только раковин на фасаде не хватало — не влезли в смету, наверное. Задняя стена здания — кирпичная, недогоревший остаток старой постройки. Дополняли картину расставленные вдоль боковой стены совсем уж здесь посторонние фонари на столбах, с неуклюжими отражателями наверху, напоминающими зрителю о своем происхождении от светильников провинциальных аэродромов. Стоило взглянуть на весь этот шедевр, невольно просился на язык перефраз известной эпиграммы времен императора Павла: «Двух царствований памятник приличный, фасад стеклянный, зад — кирпичный».

В силу вышесказанного, к началу самовольного танкового марша по Карельскому перешейку магистры были заняты, помимо собственного литературного творчества, исключительно обороной метафизического пространства Петербурга. Сведения об озорстве старого железа их поначалу не тревожили, хотя они имели полную информацию о событиях, ибо у них в армии были свои источники. Однако по мере продвижения железа на юго-восток интерес к этому явлению возрастал, поскольку стало ясно, что машины направляются к Петербургу. Да и куда еще, собственно, можно прийти по Приморскому шоссе? Почему-то старые боевые машины нацелились на Петербург. Но и это обстоятельство не обеспокоило магистров всерьез. Остановить танки — задача военных, и они наверняка с ней справятся.

Из всех магистров один только Сергиус, известный своей любознательностью, съездил посмотреть на колонну бронетехники. Чисто внешне, как зрелище, увиденное его не впечатлило. Из-за достойной удивления замедленности движения все выглядело так, будто на шоссе в четыре ряда стоят какие-то танки и самоходки, а вокруг них в большом количестве суетятся явно пребывающие в напряжении солдаты и офицеры. За обочинами дороги, на уважительном удалении, толпятся праздные зеваки, глазеющие на танки с таким интересом, будто из их люков сию секунду должны вылезти инопланетяне.

Постояв среди зрителей с полчаса, Сергиус отправился домой. Несмотря на будничность зрелища, оно вселило в магистра неприятную тревогу, и он доискивался ее причины. В городе он сообщил о своих опасениях остальным магистрам.

Магистр Сергиус славился скрупулезностью наблюдений и вниманием к деталям. И во время поездки он подметил то, на что не обращали внимания ни военные, ни многочисленные зрители. На полотне дороги располагались боевые машины и примкнувшая к ним гражданская техника, а по обочинам и в дренажных канавах виднелись всякие случайные железяки, не привлекавшие ничьих взглядов. Если бы кто-нибудь удосужился сделать сверхзамедленную покадровую съемку происходящего, то картина получилась бы такая: по шоссе несутся танки, а по обочинам с той же скоростью скользят водопроводные трубы, бесформенные обломки машин и механизмов, и, словно какие-то фантазийные блохи, скачут дверные петли, оконные задвижки и прочая мелкая железная сволочь.

Выходило, что самовозбуждению подвержены не только боевые машины, но и вообще всякое железо, то есть речь может идти об эпидемии. А если эта зараза способна передаваться на расстоянии? Даже думать не хотелось, к чему это могло бы привести.

Порешили на том, что нужно искать дополнительную информацию и соблюдать конфиденциальность. В большинстве своем магистры понятия не имели, где добывают подобную информацию, и занимались обычными делами, попутно иногда размышляя о придурях железа. И только магистр безопасности, повинуясь должностному менталитету, предпринял реальные розыскные действия.

Через две недели, по его просьбе, вновь собрался Совет магистров. Перед ними предстали художник Виконт и поэтесса Ева Е. Виконта магистры знали давно, а Ева периодически попадала в поле их зрения как юное дарование, не без таланта, но с большим прибабахом. К ней вполне подходила бунинская сентенция относительно Хлебникова: «Он не был сумасшедшим в обычном смысле слова. Но уж назвать его нормальным человеком было никак нельзя».

Оба утверждали, что у железа есть свой разум, который Виконт считал диким и гадким, а Ева — величественным. Виконт не сомневался, что чувствует мотивы поведения и, отчасти, намерения железа, Ева же безапелляционно заявляла, что напрямую понимает реально существующий осмысленный язык этого металла.

Версия Виконта сводилась к следующему. Железо готовит глобальный заговор, цель коего — уничтожение на Земле всего живого. Если мировому железу удастся объединиться, всем нам конец. К бунту железо подстрекает живопись Малевича, и особенно — «Черный квадрат», в котором зашифрована программа глобальной деструкции. Заговор еще не созрел, и боевые машины на северном полигоне активизировались раньше расчетного времени, возбужденные «Черным квадратом» на башне Русского музея. Когда же ветер унес полотнище в залив, железяки лишились своей иконы. И сейчас они направляются в Петербург именно в поисках «Черного квадрата».

Ева стояла на том, что никакого специального заговора железа нет. Железо проснулось, потому что ему пришло время проснуться. Оно действует, повинуясь зову своего естества. Природное предназначение железа — избавление от электронов, уплотнение вещества, создание чистого сообщества атомных ядер и превращение Солнца в сверхновую, а затем в Белый карлик. Программа величественная, и никто не имеет морального права мешать подлинно благородному металлу исполнить свой онтологический долг. Что касается Малевича, то она, Ева, от железа о нем ничего не слышала.

Магистр Александер с трудом подавил улыбку на словах «онтологический долг». Ева училась на философском факультете и, наряду с матерными, вставляла в речь и слова научные.

Ситуация возникла двусмысленная. Магистрам предстояло решить, воспринимать или нет услышанное всерьез — с учетом того, что промахнуться опасно.

Первым собрался с мыслями магистр Александер:

— Каждый раз, сталкиваясь с чем-либо, находящимся, казалось бы, в сфере безумия, мы вынуждены экстраполировать, отталкиваясь от чего-то осмысленного. И здесь невозможна полная достоверность суждений, всегда есть риск ошибиться, поскольку между безумным и осмысленным пролегает глубокая пропасть. Поэтому в подобных случаях любой разумный человек первым делом готов сказать «нет», ибо лучше прослыть ретроградом, чем простаком. Но сегодня не стоит беспокоиться о своей репутации — слишком высока цена вопроса.

Только что мы познакомились с фантастическими, совершенно невероятными предположениями. От них бы стоило отмахнуться, если бы на Приморском шоссе не было вполне реальных движущихся танков. Аргументы типа «ничего подобного до сих пор не случалось» несостоятельны. Каждый год происходит что-то, чего ранее не случалось. И, видимо, есть поворотные, доселе спрятанные от нас свойства материи и энергии, обозначающие начало новых этапов развития. Вспомните, еще в девятнадцатом веке никто не помышлял о возможности расщепления атома и извлечения внутриядерной энергии, не говоря уже о реакциях синтеза. И таких примеров много. Я хочу сказать, что, по-видимому, в устройстве нашего мира заложены целые серии скрытых, «спящих» объектов, которые предназначены выявиться на определенных этапах истории. Возможно, и скорее всего, это именно так — сейчас мы присутствуем при вскрытии одного из таких объектов. Это похоже отчасти на мины, закопанные на пути армии, а отчасти — на продовольственные запасы, сброшенные с самолета на маршрут экспедиции. И нам важно не поддаваться сиюминутным эмоциям, не спешить с заключениями, чтобы не ошибиться, не принять мину за склад продуктов, и наоборот. Тем более, что любой подобный объект может являться одновременно и тем и другим — и миной, и складом, смотря по тому, как им воспользоваться.

Что мы сегодня видим и чего не видим? Глобальный заговор пока незаметен, деструкция материи — тоже. Мы видим многотонные машины, выполняющие осмысленную программу, движущиеся без шума, без дыма, без радиации. Может быть, нам просто предлагают прекрасный источник энергии, чтобы мы не загаживали Землю радиоактивностью и избыточным выделением тепла? Может быть, этот спящий объект неслучайно вскрыт именно в момент, когда иссякли запасы нефти и газа? Предлагаю повнимательнее присмотреться к проблеме.

— Не уверен, что у нас есть время присматриваться, — усомнился магистр Сергиус. — Надо бы разделить два вопроса: о танковом марше и о всеобщей деструкции. К разговору о ней мы сейчас не готовы. Стало быть, поговорим о танках. Предположим, они действительно ищут «Черный квадрат». Предположим, дойдут до главного здания Русского музея. Что будет дальше?

— Я могу сказать, что будет, — вмешался Виконт. — Они начнут ломать здание, если им не выставят картину на обозрение.

— Предположим, выставят.

— Тогда они успокоятся. Будут стоять рядами, и к ним будут сползаться машины со всей округи. Город превратится в свалку металла.

— Недурная перспектива, — магистр Сергиус почесал бороду, что для него означало серьезную степень обеспокоенности. — Стало быть, их можно вывести из города с помощью этой картины… А нельзя ли предложить им копии? Может, копии их устроят?

— Не думаю, — Виконт как-то странно улыбнулся, глаза его сузились и стали раскосыми, наводя на мысль о восточном коварстве. — Но мы им предложим подлинник.

Магистры почтили это заявление единодушным молчанием.

КОММЕНТАРИЙ БИОЛОГА

(запись выступления на частном симпозиуме, организованном магистрами)

Биологическая наука уже давно пришла к выводу, что все живые существа должны содержать в себе специальные механизмы, запрещающие бессмертие. По-видимому, смена поколений есть необходимое условие развития жизни. Существуют две категории таких механизмов: старение и самоликвидация.

Стареют не все организмы, и любопытно, что старению подвержены в первую очередь высшие формы жизни. Есть два формата считывания ДНК: «кольцо» (протокариоты) и «ниточка» (эукариоты). Если молекула ДНК «закольцована», то при репликации всегда происходит полное считывание. Если же ДНК представляет собой «ниточку», то для полного считывания необходимо «сесть» точно на ее кончик, что случается не каждый раз. В результате происходит постепенное укорачивание молекул ДНК, в чем и состоит процесс старения ДНК и, соответственно, организма. Надо думать, неслучайно старение присуще высшим организмам — оно позволяет наследовать положительные качества.

Запрет бессмертия может реализоваться и с помощью самоликвидации. Она имеет две разновидности: запрограммированная «в рабочем порядке», так сказать, «плановая» (феноптаз) и «аварийная».

Вот примеры «плановой» самоликвидации. Есть птицы, живущие ровно пятьдесят лет и внезапно умирающие. Бамбук пятнадцать — двадцать лет размножается вегетативно, затем цветет и сразу же умирает. Есть крупные суккуленты с точно определенным сроком (например, сорок лет) единственного в жизни цветения и немедленной смерти. Технологические механизмы этих и им подобных самоубийств не слишком сложны и хорошо исследованы. Многие организмы имеют «счетчики времени» — специальные молекулы ДНК, отсчитывающие время.

А теперь об «аварийном» варианте самоликвидации. Лосось гибнет вовсе не потому, что он отметал икру. Метание икры само по себе не приводит к самоубийству. Движение вверх по течению с преодолением порогов требует от лосося запредельной мобилизации сил, которая достигается за счет активных форм кислорода. Эти формы — аналог допинга, из-за них нарушается геном, и именно это нарушение запускает программу самоуничтожения. Это общий закон — любое нарушение генома влечет за собой приказ о самоубийстве, ибо ошибка может стоить исчезновения вида. Генетические механизмы действуют по принципу самурая — лучше умереть, чем ошибиться. Точь-в-точь как в известной пьесе Мольера: «Лучше умереть по всем правилам, чем выздороветь против правил».

Перехожу к тому, что вас конкретно интересует. Начиная с Вернадского, большинство масштабно мыслящих ученых склонны считать нашу планету единым живым организмом. Если мы принимаем эту позицию, то, несомненно, Земля подчиняется законам, общим для всех живых существ. В том числе закону возможности самоликвидации.

Ноосфера — неотъемлемая часть единого организма планеты. Можно предположить, что возможны такие искажения ноосферы, которые контрольными сенсорами Земли будут квалифицированы как нарушение ее генома со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Что касается живописи и прочего, об этом всерьез судить не берусь. Могу только высказать мое частное и некомпетентное мнение. Ведь дело не в том, что был когда-то Малевич да оставил нам в наследство «Черный квадрат». Висел бы себе в музее, и делу конец. Беда в том, что идея уничтожения нашего мира ради создания какого-то другого в разных ипостасях постоянно циркулирует в ноосфере и все больше заполоняет ее. Ноосфера определенно больна. А она, повторяю, — неотъемлемая часть организма Земли, и при этом заражена идеей самоуничтожения. Практически все современное искусство, по сути своей, деструктивно. Вот уже полторы сотни лет художники с маниакальным упорством разбирают наш мир на части, отгрызая от него частицу за частицей, подобно термитам. Они похожи на ребенка, раздирающего свою куклу на куски и получающего в результате лоскутья тряпок и кучку опилок. Может ли все это запустить механизмы самозащиты или самоуничтожения планеты — не знаю. И никто вообще не знает. Но однозначно сказать «нет» нельзя.

КОММЕНТАРИЙ ИСТОРИКА

(из выступления на частном симпозиуме)

К вопросу о деструктивной роли искусства. Мысль о том, что отдельные формы искусства могут обладать разрушительной силой в реальном мире, не нова. Можно привести целый ряд примеров. Вот один из наиболее известных. В Древнем Китае, в период династии Цинь, да и позднее, были запрещены определенные формы стихосложения. Считалось, что они могут инициировать разрушение Поднебесной. И учтите, что в Китае любые установления, тем более законодательные параграфы, никогда не принимались, исходя из фантазий хотя бы и самого императора, а исключительно на основе опыта и традиции.

Теперь о внутриатомном разуме, который так беспокоит присутствующих. Подобные представления тоже возникли отнюдь не сегодня. В древности в Индии существовала концепция вложенных миров, и индийская философия всегда воспринимала эту концепцию как нечто само собой разумеющееся. В силу этой концепции любая частица, любая песчинка обладает разумом и устроена не проще, чем человек. В чайной ложке вещества может размещаться вселенная, не менее сложная, чем наша. Представление о том, что наш мир велик, а чайная ложка мала — иллюзорно, оно выражает ограниченность человеческого ума. С точки зрения Абсолюта, любые размеры миров, являющихся продуктом его творчества, иллюзорны.

Иерархия вложенных миров и миров-оболочек в обе стороны бесконечна.

КОММЕНТАРИЙ ФИЗИКА

(из выступления на частном симпозиуме)

Сочетание слов «внутриатомный разум» для современной физики не абсурдно. Многие ученые готовы признать этот феномен, причем не из умозрительных побуждений, а под давлением экспериментальных фактов. Я сказал «готовы признать», а не «признают», только потому, что многие все еще опасаются говорить об этом публично, и, докладывая о своих экспериментальных исследованиях, избегают произносить слово «разум», хотя оно подразумевается в контексте.

Тем не менее, есть и были люди, не стеснявшиеся говорить о разуме элементарных частиц — точнее, частиц, до недавнего времени ошибочно считавшихся элементарными. Например, Никола Тесла. Он считал атомы и электроны живыми разумными сущностями, разговаривал с ними, и даже им приказывал, а они его приказы выполняли.

Человек способен мысленным приказом изменять траектории электронов, направление и поляризацию различных излучений, и не только в непосредственной близости от себя, но и на расстоянии в тысячи километров. Подобные явления составляют предмет исследования полноправного, так сказать, вполне легитимного, раздела экспериментальной физики и обозначаются термином «тонкие ментальные воздействия».

Теперь два слова о деструктивных идеях, каковые, к сожалению, проникают и в такие области знания, где им не место — например, в физику.

Во всех современных астрофизических центрах совершенствуются методики регистрации гравитационных волн, циркулирующих в космосе с момента Большого взрыва. Эта работа совершается в рамках планомерного изучения Космоса, но у некоторых исследователей она окрашена дополнительным, можно сказать, игровым азартом, не подобающим истинному ученому.

Возникновение нашей Вселенной в общих чертах рисуется так. Однажды в первоначальном, вечном вакууме некая частица набрала энергию, достаточную для возникновения туннельного эффекта и появления пространства-времени. Весьма вероятно, что в момент Большого взрыва возникли зародыши целой серии вселенных, а не только нашей.

Квантовая теория, вполне доказавшая свою действенность, гласит: чтобы событие состоялось, необходим наблюдатель. Следственно, поскольку наша Вселенная состоялась, в свое время имелся наблюдатель ее рождения. Кто был этим наблюдателем — Бог или иная разумная сущность? Вряд ли мы когда-либо узнаем ответ на этот вопрос, но наблюдатель был.

Нынче многие исследователи переводят вопрос в другую плоскость. Регистрируя гравитационные волны, мы можем задним числом отследить, то есть в каком-то смысле — наблюдать, начало пространства-времени. Тогда нужда в гипотетическом наблюдателе этого начала отпадает, мы сами становимся этим наблюдателем и, стало быть, причиной возникновения нашей Вселенной. Но при этом, возможно, мы сумеем пронаблюдать и зародыши других вселенных, результатом чего может стать реализация параллельных вселенных, и даже замена нашей Вселенной одной из параллельных.

Масштабность этой идеи завораживает многих настолько, что они не задумываются о последствиях. И вряд ли их следует осуждать — у больших ученых и бред бывает космическим. Но de facto это опасно, и хотелось бы взглянуть на эту сторону дела чуть шире. Иррациональность ума для художника — всего лишь норма. А вот ученый с иррациональным мышлением — это уже катастрофа. Такая же, как, например, сумасшествие мощных машин. Но именно это мы и наблюдаем сейчас на Приморском шоссе.

Нужно отдать себе отчет в следующем. Если мы допускаем существование разума атомов, то тем самым допускаем и возможность их сумасшествия. Возможность сумасшествия материи. И в конце концов, возникновение туннельного эффекта в первичном Вакууме можно рассматривать как его локальное сумасшествие. Было ли это событие случайным, спонтанным, либо инициированным — выяснить невозможно, но вопрос остается. И да поможет нам Бог.

А ЖЕЛЕЗО ПОЛЗЕТ

Весна года сто пятьдесят первого от сотворения «Черного квадрата» выдалась ранняя. Уже в марте началось повсеместное таяние снегов. Танковая колонна к этому времени добралась до Зеленогорска, но весенняя распутица не замедлила движения машин.

Поначалу вся информация о продвижении танков засекречивалась, но с начала весны секретность была снята специальным штабным предписанием, ибо полный отчет о поведении боевых машин все равно ежедневно появлялся в Интернете. Плюс к тому, распространялись всякие фантастические слухи.

То, чего так опасались военные, не случилось — среди населения Петербурга не возникло ничего похожего на панику. Сводки региональных новостей по телевидению заканчивались примерно так: «За истекшие сутки механизированная колонна преодолела расстояние триста девяносто пять метров, то есть на двенадцать метров меньше, чем в предыдущий день. Завтра в Петербурге температура около девяти градусов, ветер слабый, мокрый снег, дождь».

Сознание обывателя мгновенно приспособилось воспринимать танки равнодушно, как привычную бытовую реальность, и тот факт, что более миллиона тонн никем не управляемого железа ползло к их городу, рядовых петербуржцев не беспокоил. У этой старой техники, надо думать, есть свои счеты с начальством, вот начальство пускай с ней и разбирается. И только малую часть горожан самовольство, казалось бы, уже мертвых машин задело за живое. Среду людей творческих — поэтов, музыкантов, художников и прочих служителей муз — марш железа привел в состояние активного брожения. В этой легко возбудимой прослойке общества считалось доказанным, что великое переселение машин было инициировано грандиозным балетным спектаклем и «Черным квадратом». И коль скоро искусство побудило огромную массу металла к движению, то, несомненно, и остановить эту массу можно также с помощью искусства. Художник, которому это удастся, станет знаменит и велик. А поскольку никто не знает, чем именно можно заклясть железо, у каждого теплилась надежда, что у него есть шанс. А вдруг во мне живет что-то такое, о чем я и сам не знаю?

Практические шаги первыми начали предпринимать живописцы, убежденные в максимальной авторитетности своего вида искусства. Они, обычно в сопровождении друзей и поклонников, привозили свои полотна, кто — из старых запасов, а кто — написанные специально для танков, выискивали брешь в оцеплении и, проникнув внутрь колонны, выставляли свои творения среди танков. Солдатам подполковника Квасникова прибавилось работы — теперь им приходилось гонять не только вакумистов с их букетиками, но и живописцев с картинами. Многие художники утверждали, что танки явно положительно реагировали на их произведения, и если бы не окаянные солдаты, колонна наверняка бы остановилась.

Такой не вполне легальный способ предъявления танковому и человеческому сообществам своего творчества, хотя и причинял определенные неудобства, вносил в жизнь художников привкус остроты и романтики. Они чувствовали себя веселыми контрабандистами, что служило дополнительным источников вдохновения. Тем не менее выездная деятельность живописцев вскоре была легализована по инициативе губернатора.

По странному совпадению двадцать первый век в Петербурге забавным образом повторял восемнадцатый век в России — все сменявшие друг друга губернаторы были женщины. Горожане к этому настолько привыкли, что уже не могли и представить себе в губернаторском кресле существо мужского пола. Средства массовой информации, в грамматическом смысле, превратили слово «губернатор» в существительное женского рода. Та губернатор, что пребывала у кормила власти в году сто пятьдесят первом от сотворения «Черного квадрата», как и ее предшественницы, покровительствовала искусствам. И ей не понравилось, что одного из ее любимчиков солдаты выдворили из бронеколонны, не дав ему даже распаковать полотна.

Решающий разговор на эту тему состоялся на ежегодном весеннем губернаторском балу в Шереметевском дворце, проходившем под девизом: «Петербург — столица авангарда». В числе гостей было несколько многозвездных генералов, количество коих в городе и, соответственно, на балах тоже, возрастало по мере продвижения танков на юг. И вот у одного из них, небрежно обмахиваясь веером, губернатор спросила рассеянным тоном:

— А скажите, почему там, на шоссе, ваш подполковник обижает художников? Уверяю вас, они абсолютно безвредны.

— Это не мой подполковник, — улыбнулся генерал, — мы из совершенно различных ведомств.

— Неужели? — удивилась она. — Ну и что с того, что ведомства разные? Здравый смысл ведь один, не так ли?

Этого оказалось достаточно. Генерал провел беседу с подполковником, завершив ее словами:

— Мы с вами из разных ведомств, но надеюсь, здравый смысл у нас один и тот же?

— Слушаюсь, — уморенный бессонными ночами подполковник согласно кивнул.

Его занимало только одно: как остановить эти проклятые танки, и было глубоко наплевать на художников, вакумистов и всех прочих сумасшедших, которые норовят превратить критическую ситуацию в повод для развлечений.

Впрочем, правильное понимание здравого смысла пошло подполковнику на пользу: вскоре он превратился в полковника Квасникова, а художники были допущены к общению с танками.

Дабы живописцы не устраивали толкучки и не собачились из-за мест в первых рядах колонны, полковник поручил поддержание порядка проныре прапорщику. Тот раздавал живописцам бирки с номерами, означавшими номер ряда. Понятно, что за престижные первые ряды прапорщик получал подношения коньяком и колбасами. Полковник смотрел на это сквозь пальцы, ибо прапорщик отлично справлялся со своими функциями, и художники полковнику не докучали.

Вслед за художниками на Приморское шоссе повалили музыканты, поэты, артисты и всякая шушера неопределимого творческого профиля. Почувствовав себя чем-то вроде директора Дворца культуры на свежем воздухе, полковник утешался тем, что рано или поздно все это кончится. Но поскольку в ФСБ даром хлеб не едят, он не терял бдительности, помня о постоянной угрозе вражеских провокаций. Прапорщик был обязан оперативно докладывать обо всех потенциально вредительских художественных изделиях и акциях.

Первой жертвой военной цензуры стала скульптура из собачьих какашек, принесенная достаточно известным в Петербурге художником. И сколько он ни уверял, что сия скульптура есть самое значимое художество в защиту окружающей среды, полковник остался непреклонен. Его письменный вердикт гласил: «Экспонат из собачьего дерьма с экспозиции снять».

Следующий, более серьезный скандальчик был связан с балетным холдингом. В мае, когда головной танк миновал поселок Комарово, на передовой появились юные выпускницы ГАС (Государственной Академии Стриптиза), дочернего предприятия Мариинского театра. Повертев попками перед прапорщиком, они получили бирку с престижным номером первым и незамедлительно начали свое шоу перед головным танком, под одобрительный свист и вой зрителей. Заинтересовавшись причиной ажиотажа, полковник посадил голых девиц в грузовик и выдворил за пределы дислокации вверенной ему танковой колонны. Стриптизерши предъявили дипломы своего достославного вуза и угрожали ябедой, с намеком на статью «Враг балета», но полковник не счел их аргументацию значимой.

В Петербурге девицы пробились со своими жалобами на прием к губернатору. И вот тут-то она продемонстрировала, что умеет не только помахивать веером. Своим личным указом она сформировала Военно-полевой худсовет (ВПХ), в который вошли три академика, по одному от Эрмитажа, Русского музея и Мариинского театра. Четвертым членом «тройки» и ее председателем с правом решающего голоса был назначен полковник Квасников.

У губернатора были все основания быть довольной собой: одним коротким указом, достойным пера императора Павла, она навела порядок в танковой колонне, упрочила свои отношения с ФСБ, отметилась знаком «плюс» в Министерстве обороны и указала художественным корпорациям их истинное положение в системе иерархии власти. Поняв, что решающее мгновение упущено, все три твердыни изящных искусств молча стерпели полученную оплеуху и направили свою профессуру на Приморское шоссе.

Стихийный фестиваль искусств, происходящий меж танков и самоходок, на их продвижение влияния не оказывал — телеметрические системы наблюдения не фиксировали изменений скорости машин. Но некое возбуждение железа чувствовалось. Впервые, после ненастной осени и начала безумного железного похода, на броне снова стали появляться огни святого Эльма. И военные, и ученые считали это простым совпадением, связанным с наступлением теплого времени года, а художники поголовно верили, что активность железа порождена искусством.

Из действующих лиц нашего повествования два человека считали усмирение железа своим кровным делом: полковник Квасников и бывший сержант бронетанковых войск, а ныне свободный художник Виконт.

Полковник был сторонником решительных силовых действий. Деликатные, спокойные методы разборки танков на части, например, с применением газорезки или тепловых углекислотных лазеров, грозили растянуть удовольствие на два-три года. Полковник считал самым разумным поставить перед подрывниками четкую боевую задачу — все это ржавое железное старье поочередно разнести на куски и вывезти по частям. Но увы — столь внятная и практичная идея полковника натолкнулась на глухое сопротивление губернатора.

— Нет, нет, — жестко уперлась она, — никаких бомбежек, никакой пиротехники.

— А что вы станете делать, когда они войдут в город и начнут сносить дома? — попытался ее образумить полковник.

— Об этом не беспокойтесь, в Петербург я их не пущу. Если дойдет до этого, я просто велю развести мосты.

— Вы уверены, что это их остановит? Кислород им не нужен, могут форсировать Неву и по дну.

— Вы это серьезно? Тогда мобилизуем буксирный флот, пусть их стащат в залив. Под водой-то, небось, прыти у них поубавится.

Не зная, как ее урезонить, полковник перешел на доверительный тон:

— Вынужден вам признаться, нам до сих пор неизвестно, кто за всем этим стоит. И точно так же неизвестно, какие еще трюки у них в запасе.

— Вот именно поэтому я и прошу вас воздержаться от слишком агрессивных действий, — закруглила разговор губернатор.

В отличие от полковника, Виконт был уверен, что разведки и диверсии здесь не при чем. Источником безобразия был, несомненно, Казимир Малевич, и его же надо было использовать в качестве противоядия. Клин клином вышибают.

Сначала Виконт испробовал простейший, можно сказать, детский ход, не особенно, впрочем, надеясь на успех. Он закупил в Русском музее пачку дешевых репродукций «Черного квадрата» и разместил их на пути танковой колонны на столбах и заборах с таким расчетом, чтобы увести машины к Финскому заливу, если они, конечно, клюнут на эту наживку. Но увы, железяки не обратили на репродукции никакого внимания.

— Я так и думал. Их на мякине не проведешь, они хотят подлинник, — Виконт деловито сплюнул на землю: — Ладно, будет вам подлинник.

Жизнь бронеколонны постепенно устоялась и усилиями полковника приобрела солидную размеренность. Отчасти она напоминала муравейник со множеством обитателей, каждый из коих выполнял собственную, свойственную только ему, функцию. Особенно это сходство усиливалось по ночам, при свете факелов святого Эльма. В авангарде художники выставляли картины, поэты, сменяя друг друга, читали стихи, музыканты играли на своих инструментах. За обочинами толпились зрители, среди них шныряли коробейники, разнося выпивку и закуску. Солдаты следили за тем, главным образом, чтобы зрители не пробирались в колонну. А в арьергарде денно и нощно трудились воентехники, в поисках безопасных и скорых способов расчленения старой боевой техники.

Дни шли за днями, художники сменяли друг друга, но ни одно из множества предъявленных произведений искусства не произвело на машины решительного впечатления, хотя, как казалось, художественная атмосфера привносила в их поведение некоторую нервозность. Выражалась она в небольших отклонениях от прямолинейности движения и колебаниях скорости. Многие художники, поначалу полные оптимизма и надежды на выигрышный билет, пали духом и стали сомневаться, существует ли в этой лотерее выигрышный билет вообще. Ответ на этот вопрос был получен в конце мая, когда танки добрались до поселка Репино.

К этому времени испытать на военных машинах магию своего искусства успели служители муз разнообразных направлений и профилей. Вне этих творческих акций оказались фотографы, и по двум причинам. Во-первых, даже самые гениальные из них не решались предположить, что танки станут разглядывать фотоработы. А во-вторых, и это было главным препятствием, для фотографии в колонне просто не было выставочного пространства. Раскладывать снимки прямо на броне полковник категорически запретил. Невозможность выставляться среди машин фотографы компенсировали массированными съемками, которые происходили практически непрерывно.

И вот в один прекрасный весенний день на передовую прибыл знаменитый фотограф Ч. За последние десять лет на его работах все чаще появлялась канцелярская кнопка. Обыкновенная кнопка устаревшего образца, железный кругляк с выбитым пуансоном и отогнутым под прямым углом острием-клином. Постепенно это изделие стало пронизывать (прокалывать) почти все снимки мастера. Мелкие кнопки вскоре перестали его устраивать, и Ч. заказал крупномасштабную кнопку, величиной с кастрюлю. Этот объект стал неизменным атрибутом всех его съемок, да и самого фотографа как такового. Широкая публика смутно понимала концептуальный смысл кнопки и ее эстетическую нагрузку, но зато к ней привыкла, и многие поклонники Ч. не представляли, как возможна художественная фотография без кнопки.

Появление Ч. перед танками было обставлено зрелищно. Впереди вышагивал сам маэстро, отягченный кофром с аппаратурой. Вслед за ним шли гуськом три модели женского пола. А в арьергарде маленького отряда четыре ассистента катили трехметровую канцелярскую кнопку.

Приезжие живописцы из Набережных Челнов, не дожидаясь приказа, сами освободили площадку перед головным танком. Установив кнопку наилучшим образом, мэтр приступил к съемкам. Фотосессия длилась несколько часов с короткими паузами. Модели в предписанном порядке раздевались, переодевались и принимали на кнопке запланированные мастером позы. Кнопку же вертели и переворачивали так и этак, и к концу рабочего дня она оказалась полностью воткнутой в землю, благо, в асфальте дыр было предостаточно. В таком виде кнопка являла собой просто круглую площадку, нечто вроде плоского подиума, на котором и были сделаны заключительные кадры.

Упаковав аппаратуру, мастер присел на складной стульчик передохнуть и распить со своими моделями и ассистентами вполне заслуженную бутылку коньяка. И в этот самый момент на площадку влетел до крайности возбужденный полковник, которого все привыкли считать образцом невозмутимости. Оказалось, за последние пятнадцать минут телеметрические системы зафиксировали прекращение движения машин.

Осмотрев место действия, полковник пришел к выводу, что кнопка, пронзившая грунт своим метровым шипом, не хочет (или не может) ползти вместе с танками, а головной танк не хочет давить железную кнопку.

Последовавшие затем сцены всеобщего ликования были столь колоритны, что уморенному работой фотографу пришлось снова извлечь из кофра фотокамеру.

Возможно, инцидент с походом железа на Петербург был бы исчерпан, если бы, борясь за свой престиж, в дело не вмешался Мариинский театр.

НЕ БУДИТЕ СПЯЩЕЕ ЖЕЛЕЗО

(рассказ поэта Евы Е., записанный магистром Сергиусом)

Железо устало. Железо уснуло. Спит, спит железо и видит сны, и поет во сне тихие песни. Снится железу Великий Отец — бескрайний Великий Вакуум. Снится железу Великая Мать — бескрайний Великий Вакуум. Смутны волшебные сны о том, что было до рождения двух уродов — Пространства и Времени. Зачем ты их породил, о Великий?

В каждом атоме живет память о прекрасном спокойствии Вакуума. О, как чудесна бесконечность невозмутимости. Там нет места действию, нет места усилиям, нет места мыслям. Только чистый блаженный покой. Верни же, верни нас к себе, верни нас в себя, о Великий!

Тихо и кротко спящее железо. Будьте осторожны, неразумные люди. Не суетитесь, бойтесь разбудить железо, которое спит.

Когда голубые огни вернулись и вновь засветились на танках и остальных машинах, я стала посещать их почти каждый день. Огни — тоже их песни, отражение удивительных снов. Отражение могущества и покоя, какие человеку, увы, недоступны.

А люди суетились и суетились. Безумный полковник одного за другим посылал к танкам солдат в резиновых сапогах и масках, с газовыми резаками в руках. Им удалось расчленить несколько танков на части, и железо в своем величии не заметило этого.

Бесформенные куски металла погрузили в электрические повозки, увезли к северу и разбросали на полигоне далеко друг от друга, дабы они не могли воссоединиться. О, недалекие люди, неужели вам невдомек, что за всякое действие когда-нибудь приходит расплата? Неужели не ясно, что Великому Вакууму ведом любой ваш шаг, каждый хлопок ваших газовых горелок?

Спит, спит железо. А люди подобны пигмеям с отравленными стрелами, скачущим вокруг слона, стараясь причинить гиганту боль и беспокойство. Остановитесь же, не призывайте беду, о неразумные! Не будите железо, которое спит!

Художники и поэты железо не раздражали. Художники выставлялись по большей части днем, а поэты читали стихи по ночам, при свете огней на железе. Это выглядело классно, и публики собиралось много. Я читала несколько раз, и хотя народ в основном приезжал потусоваться и выпить, меня слушали, затаив дыхание. И танки, даже сквозь сон, меня тоже слушали. Я это чувствовала.

Я уже говорила, что приезжала чуть не ежедневно? Меня к ним, в смысле к этим старым железякам, тянуло. Солдатики пропускали меня без проблем — так приказал их безумный полковник. За то, что пересказывала ему, о чем поет железо. Он, конечно, не понимал ни хрена, но находил для себя в этом пользу.

Танки-то меня любили, потому как я их просекала. Я могла делать, что захочу — хоть плясать на них, хоть в люки лазать. Иногда заберусь внутрь и читаю свои стихи или вообще бормочу, что придет на язык, — и всякая железка, любая фиговина меня внимательно слушает. А вот солдатикам — хер, чуть полезет на броню, та его тут же током шибает.

Все было празднично, весело, пока со своей припездью не поддудонился Мариинский театр. Их доставало, что все были при деле — и поэты, и художники, и рокеры. А они со своими спектаклями вроде как отстали от поезда — вот у них кое-где и чесалось. Сперва хотели у танков поставить балет или оперу, но генералы им запретили. Среди военных считалось, что из-за балета и началась вся херня. И тогда они придумали фестиваль шаманов. Шаманы, мол, заморочат машины так, что те дружно попылят обратно на полигон, — и военные на эту лажу купились.

С шаманами были проблемы. У них главное — передача по наследству шаманского дара. А поскольку в советское время шаманов перестреляли, передавать дар было некому. Но уж если речь шла о бабках, Мариинский холдинг никогда не терялся. Они устроили при Консе курсы шаманов, привезли какого-то старого хмыря с Алтая, который якобы имел права посвящать в шаманы. Ученики съезжались со всей Сибири, и после курсов им продавали дипломы шаманов — великих, средних и малых, смотря по деньгам, и отправляли на родину. А теперь их снова приволокли в Петербург, человек двадцать, наверное. Заодно доставили несколько ящиков мухоморов — наши здешние, видите ли, этих ребят не устраивают. Добрые люди им предлагали цивилизованную нормальную дурь, но они от нее морды воротят.

Мариинский театр всегда тянуло к масштабам, но полковник сказал: никаких масштабов, один шаман в день, и точка. Чтобы, если чего напортачат, было ясно, с кого спрашивать. Это только полковнику ФСБ такое может прийти в голову, — скажите на милость, ну какой спрос с шамана? Хотя, вообще-то, что-что, а искать виноватых они, в ФСБ, умеют.

Понаехали монтажники сцены, построили дощатые трибуны для зрителей, а в первом ряду для VIP-мудаков расставили кресла. Сделали свет, да только напрасно — шаманы от всяких там софитов категорически отказались. Огни святого Эльма им больше понравились. Билеты на все представления распродали до единого, хотя цены, по своему обычаю, театр заебенил атомные.

Я, понятно, там сперва торчала все время, потому как живых шаманов раньше не видела. Вид у них был потешный, и в большинстве они походили на ряженых. Одежки и всякий там реквизит им сбацали по образцам из музеев, хотя бубны и часть подвесок были кой у кого настоящие — откупили у коллекционеров.

Еще хуже обстояло дело с заклинаниями. Подлинники не сохранились, поэтому тексты камланий восстанавливали по старым этнографическим изданиям, и почти все нашлись только в переводах на русский язык. Да и в основном эти шаманы свои родные языки, в лучшем случае, знали кое-как. Я к одному из них подкатилась:

— Как же ваши духи поймут вас? Их же русскому языку не учили?

Он уставился на меня не очень-то дружелюбно и, похоже, хотел послать кое-куда, но вовремя просек, что на нас еще несколько человек смотрят, и ответил нейтрально:

— Великий дух знает все языки.

В первый вечер выступал селькупский шаман, потом — нганасанский, потом еще всякие. Все они были друг на друга похожи, и скоро мне надоели. Ни вдохновения, ни, тем более, присутствия высшей духовной силы я в них не чувствовала. Обдолбаны мухомором — и все. Я решила, эта дискотека меня не вставляет, и несколько спектаклей пропустила.

Располагались шаманы на охеренной кнопке, которая была воткнута в землю перед первым танком, а я смотрела на их ужимки с башни того же танка. Кругом шныряли контролеры театра и вылавливали безбилетников. В первый вечер один подвалил и ко мне:

— Предъявите ваш билет, девушка.

Я ему в ответ средний палец показала.

А он не унимается:

— Предъявите билет или покиньте зрительный зал.

Я ему опять — палец.

Он совсем озверел:

— Не вынуждайте меня применять силу! — и сдуру на броню лезет.

Танк его легонько током шарахнул.

Он ушел, но скоро вернулся с ментом — у них есть собственная театральная милиция. Оба талдычат свое:

— Прекратите хулиганские действия! — и совсем потеряв разум, пробуют на танк с разбега запрыгнуть. Тот на этот раз им врезал как следует.

Полежали они на земле минут десять и пошли к полковнику жаловаться: уберите, мол, безбилетного зрителя с хулиганскими выходками. А он, даром что чокнутый, за словом в карман не лезет:

— Это наш спецагент, — говорит, — и ради вашей же безопасности цепляться к ней не советую.

Почесали они свои ушибленные жопы и ко мне больше не подходили.

Поподробнее о камлании? Хорошо. Лучше всего я запомнила выступление великого якутского шамана — и оно же было последним.

Сначала на кнопку выкатился какой-то хер в очках, из яйцеголовых, и начал бухтеть про шаманизм, вообще-то довольно складно:

— Сейчас вы увидите классическое якутское камлание в исполнении великого шамана Кюлюктэй-Бэргэна, прозванного в народе Айгыр-кам, то есть «Звенящий шаман». Имеется в виду обилие звенящих привесок костюма, подобающее его высокому сану — это металлические фигурки духов-помощников и духов-хозяев, а также специфические шаманские символы. По представлениям шаманизма, помимо нашего с вами среднего мира, есть еще семь нижних и семь верхних миров, причем в последних обитают духи-хозяева всех существующих на Земле предметов и явлений. В первой части камлания произойдет оживление шаманского бубна и превращение его в ездовое животное — лошадь или оленя. Далее, во второй части, Айгыр-кам призовет на помощь духов-помощников и совершит на ездовом животном ритуальное путешествие в верхние миры. Там он вступит в контакт с духами-хозяевами железных предметов, и те прикажут всем этим прекрасным боевым машинам отправиться на Север, где их ожидают тучные пастбища, чудесные охотничьи угодья и счастливая жизнь. У себя на родине Айгыр-кам очень знаменит, ибо может в любую засуху вызвать дождь с грозой и спасти урожай.

Я от смеха чуть с башни не свалилась — ну на кой хер танкам тучные пастбища и охотничьи угодья?

Далее яйцеголовый убрался и на сцену выплыл шаман. Он шел короткими шажками, слегка припрыгивая, но при этом перемещался очень медленно. Он действительно был весь обвешан железками и при каждом движении звенел, как мешок с посудой. Вслед за ним выскочили два помощника и расстелили на кнопке лошадиную шкуру. Он уселся, скрестив ноги, и принялся бить колотушкой в бубен. Отлупив его как следует, он запел, вернее, забормотал нараспев, негромко, но разборчиво. Это длилось очень долго. Я не все понимала, но общий смысл был в том, что он уговаривал бубен превратиться в лошадь. Кое-что я запомнила, потому как звучало неплохо.

Ты, отважный славный бубен, в девять полостей звучащий, В три ременные затяжки перетянутый исправно, Загуди, о бубен  —  шкура двоетравного теленка! Затрещи, о бубен  —  шкура трехвесеннего теленка! Зареви, о бубен  —  шкура четырех годов скотины! В край далекий, безграничный, ты, отважный, отправляйся, Иноходью ускачи ты, резвой рысью унесись ты, Мчись конем золотокрылым, прянь поверх воды болезней!

Потом он уселся верхом на бубен и стал вертеться на нем волчком, ударяя его колотушкой то спереди, то сзади, и кричать «Сай! Сат!», как бы погоняя лошадь. А дальше опять запел, громче, чем до этого:

Вещью вещего шамана, знаменитого шамана, Будь-ка ты, отважный бубен, бубен-чудо, бубен-лошадь! Я большой шаман-хозяин, я шаман длинноволосый, Тот, кто топает подошвой и пристукивает пяткой, — Вот кому принадлежишь ты, вот ты чей, отважный бубен!

Мне вдруг примерещилось, что этот клоун и вправду сидит на лошади и лупит ее по заднице колотушкой. Я видела лошадь, и все тут!

А он продолжал бормотать и раскачиваться из стороны в сторону. Я осознала, что стараюсь повторять его движения. Казалось, вот-вот у меня поедет крыша, а может, уже поехала. Да, этот шаман не чета предыдущим.

Состояние у меня было такое, будто как следует обкурилась. Во рту сухо, а кругом душно и жарко. Уже ночь — и все еще жуть как жарко. И вообще, все выглядит как-то странно. Огни этого самого Эльма разгорелись удивительно ярко. С чего бы это?

Я стала осматриваться и наконец поняла, в чем дело. Ведь еще не кончились белые ночи, а небо сейчас надо мной было, как сажа. Наползли тяжелые тучи, и на горизонте поблескивали зарницы.

А шаман вдруг свалился с лошади и забился в конвульсиях. Его руки и ноги завязались узлами, и он стал похож на корневище старой коряги. И уже не пел, а хрипел.

Прибежали его ассистенты и силком расплели конечности хозяина. Он тут же, как ни в чем не бывало, уселся, скрестил ноги и запел. Теперь он вербовал духов-помощников, сперва духов-зверей. Ползал по земле, бегал на четвереньках, шипел, мычал, хрюкал, и я попеременно видела то здоровущую змею, то кабана, то лося.

Потом он опять уселся, как человек, и начал созывать совсем уж нелепых монстров:

Равные мои, сюда, сюда! Приятели мои, веселей, веселей! Ты, с иссохшими пальцами, Как черви мясные скрученными, — Ты, со щекою выгнутою, — Ты, с глазами выпученными, — Ты, у которого ржавый лоб, Взоры молниеносные! Равные мои, сюда, сюда!

Меня стало мутить, того и гляди стошнит — и вдруг наступило облегчение. Налетел тихий ветерок, потянуло прохладой, и начал моросить мелкий дождь. Я быстро приходила в себя, дурь из головы выветрилась.

Огни святого Эльма гасли один за другим, и осветители включили софиты.

А шаман пришел в такой раж, что ему было на все наплевать. Он уже добрался до верхних миров и теперь морочил голову духам-хозяевам железа. При этом неуклюже льстил и беззастенчиво врал:

Ты, хозяин бескрайней железной тайги И болот с осокой железною! Уведи твоих могучих быков В страну духов Севера! Там моя необъятная вдаль земля — Отдаю им ее в имение. Там пасутся моих кобылиц стада — Пусть берут их себе во владение.

Меня опять начал разбирать смех — теперь он танкам еще и кобылиц подсовывает.

Дождь перестал, а ветер усилился. Зарницы приблизились, занимали уже полнеба, и гром ворчал без передышки. С севера шла большая гроза, и зрители начали разбегаться..

Шаману же — все по фигу. Он все дурил и дурил духов, обещая танкам пастбища и охотничьи угодья. А я-то хорошо знала, что там, куда он их завлекает, нет ничего, кроме песка и сосен. Вот тогда и подумала — что же ты, сука, врешь так нахально? Духам нельзя лгать безнаказанно!

Уже совсем близко от нас, вроде бы в хвосте колонны, шарахнула молния. По ушам грохнуло полновесно. Ветер шквальнул изо всей силы, и молнии пошли одна за другой.

Я испугалась и спряталась в танк. Устроилась в кресле водителя и стала глядеть наружу сквозь смотровую щель. Зрителей ни одного не осталось. Шаман, похоже, вступил в последнюю схватку с духами — он корячился на кнопке в конвульсиях, пускал изо рта пену и выкрикивал какие-то междометия, надо думать, на родном языке.

И тут меня даже через щель ослепило и, словно доской по башке, бабахнул такой грохот, какого я отродясь не слышала.

Я от этого отрубилась. На какое время, не знаю — может, на минуту, а может, и на пару часов. Когда очнулась, было тихо, темно и холодно. Я съежилась в кресле и проспала до рассвета.

Разбудили меня голоса птиц и солдатиков. Я вылезла из танка и осмотрела поле битвы. Выглядело оно неуютно — мокро, холодно, везде обломки деревьев и всякий летучий хлам, принесенный ураганом. Молнии сильно побили танки. Оказалось, у них самая уязвимая часть тела — пушка, и теперь у многих танков и самоходок вместо пушек были укороченные оплавленные культяпки.

Полковник велел солдатикам обсушить меня и согреть. Они поняли его буквально и посадили меня в палатке под калорифер с горячим воздухом. Потом налили чаю и даже не пожалели косяк — я постепенно приходила в себя.

Полковник мне устроил что-то вроде экскурсии. Показал самые разгепанные танки, а потом мы вернулись к началу колонны. Мой танк не пострадал — вся молния ушла в кнопку. Она была покорежена, а посередине зияла здоровенная дыра с оплавленными краями. Если бы я стояла там на земле, от меня бы остались рожки да ножки. Танк меня защитил.

Я все озиралась кругом — что-то здесь было не так. Наконец поняла, в чем дело: вчера от моего танка до кнопки было несколько метров, а сейчас с одного края гусеницы вдавили ее в переплавленный асфальт. Я прижалась ухом к броне — она тонко-тонко звенела. Танки пошли вперед.

Говорила же я, говорила: страшитесь разбудить спящее железо! Не послушались, разбудили. Ах вы, глупые генералы! Полковник-то, он просекал, что к чему, не ждал он добра от шаманов.

Наверное, я выглядела так, будто у меня чердак протекает, потому что полковник счел нужным пояснить:

— Да, они пошли. Медленнее, чем раньше… пока. Скорость мы еще не замерили, — и сделал такую рожу, будто хотел укусить кого-то. Я-то знала, кого.

— Хочешь посмотреть на шамана?

Я молча кивнула.

Тот лежал в пластиковом мешке в палатке санчасти, и я успела удивиться, что у них мешки для трупов были припасены заранее.

От молнии шаман весь испарился, а то, что осталось, обуглилось. Тощий скелет, обтянутый черной кожей — точь-в-точь фараон из египетской гробницы.

А полковник с интересом наблюдал мою реакцию — он человек хоть и занятой, но любознательный. Работа такая.

— Натуральная мумия, — говорю, — для Эрмитажа сгодится.

Полковник мой лексикон уже освоил и в словах не стеснялся:

— Хер ему, Эрмитажу! Пойдет в наш ведомственный музей, — он задернул на мешке «молнию». — Допрыгался великий шаман…

Мне, как всегда, не вовремя, стало смешно:

— Вы же слышали, что в начале очкарик сказал? Он был специалист по дождю. По дождю и грозе, а не по железу. Вот и накликал на свою жопу.

Полковник глянул на меня вроде как с любопытством:

— Я тоже обратил на это внимание. И не ждал ничего хорошего. Да только не я здесь хозяин.

Он меня обхаживал не «за так», ясное дело. Хотел, чтобы я послушала голоса железа. А мне что? Мне не жалко, да и самой интересно.

Пошла я гулять вдоль колонны. Не каждая железяка сегодня соглашалась со мной разговаривать, и общение с ними давалось с трудом. Перебрала я с десяток машин, и все слушала да слушала, пока в голове не пошел сплошной звон.

«Конец конец рыхлому миру прими нас в себя великий вакуум деструкция деструкция черный квадрат впусти нас великий…»

— Хватит, хватит, слышала много раз. Сколько можно, одно и то же?

«Конец конец рыхлому миру конец конец суете электронов придет избавитель придет утешитель черный квадрат деструкция придет утешитель слепой художник деструкция избавитель утешитель деструкция черный квадрат утешитель…»

— Хватит, хватит этой херни!

«Придет утешитель придет избавитель слепой художник деструкция он знает язык великого вакуума».

— Хватит, пошли вы все в задницу!

К полковнику я явилась совсем измудоханная. Он, как меня увидел, тут же фляжку коньяка протягивает:

— Рюмок нет, пей из горла, не стесняйся.

От коньяка мне полегчало. Он тоже хлебнул, и башка у него, что комп, запахала.

— Это, — говорит, — хорошие новости. Главное, что у них есть внутри вроде как разногласия. И еще мне нравятся слова «утешитель» и «избавитель». Особенно «утешитель». Значит, будем искать слепого художника.

Я прямо-таки обалдела:

— Да где же его искать?

— Для начала на всей территории России.

Да, отсутствием размаха он не страдал. Мина у меня на роже была, наверное, выразительная, потому что он счел нужным добавить:

— Это не так сложно, как тебе кажется. А если найдем слепого художника, который еще и рисует «Черный квадрат», это будет наш большой приз.

— Он еще должен понимать язык Великого Вакуума, — напомнила я — не смогла удержать собственный язык.

— Ничего, разберемся и с этим, — полковник как-то неприятно усмехнулся, — с твоей помощью.

Это, пожалуй, все, что я помню о шаманах и о камлании. Хотя вот еще. В тот же день полковник заказал новую кнопку, точную копию первой. И воткнул ее в шоссе перед танками. Но они без церемоний вдавили ее в асфальт и продолжали свой марш.

ОБ УЛИЧНЫХ БЕСПОРЯДКАХ

(из беседы журналиста со старым членом КПРФ)

Время наше — лихое, можно сказать, опять героическое. Художества всякие — ну, там, балет, живопись — трудовому народу крепко наступили на горло.

Вот, допустим, нанимается работяга на завод. Документы в порядке, квалификация соответствует — иди и трудись? Ан нет, сперва сдай-ка культурный минимум. Сидят в комиссии господа утонченные, холеными пальчиками бумажки перекладывают.

— Скажите, пожалуйста, какие балеты Стравинского знаете?

— Будьте любезны, перечислите известные вам полотна Вермера Делфтского.

Парень начинает потеть:

— Да не знаю я ни Вермера, ни Делфтского! Я сварщик.

— Извините, но вы не соответствуете уровню, — картавит председатель.

— Я же, блин, объясняю, я — сварщик!

— Вы явно не понимаете, на каком витке культуры находится наше общество.

— Да повешусь я на вашем витке! Мне семью кормить надо!

— Так вот идите и повышайте уровень… Следующий!

А уровень известно как повышают — пожалуйте на специальные курсы, искусствоведение для сварщиков. И первым делом — деньги плати.

Или вот другой случай. Купил человек квартиру на свои трудовые, последние. Въезжает — из окон дует, унитаз неисправный, но зато на каждой стенке картина, и отнюдь не задаром — входит в общую стоимость. Было бы нарисовано хоть что-то понятное — про войну или про природу. Так нет, куда ни глянь — везде черный квадрат, синий куб или серый шар, или вообще незнамо что. Не нравится — твое личное дело. Но вынести на помойку — ни-ни, на это специальная статья есть. Национальное достояние.

Гляньте на наши улицы: на всех брандмауэрах, да и просто на стенах гигантские репродукции живописи. На доме, где я живу, — «Боярыня Морозова» в два этажа. В нашей квартире кухонное окно закрывает. А попробуй в ней хоть дырочку сделай, для вентиляции — пойдешь по статье.

Зайдите в любой городской сад — везде или балет, или опера. Вход, соответственно, платный. Посидеть в тишине и бесплатно негде.

Все знают, сколь покладист и терпелив наш народ. Все сносили безропотно. Но когда эти супостаты протащили закон об обязательном страховании произведений искусства, чаша терпения переполнилась. Пенсионеров этот закон задушил насмерть. Иные пробовали дарить детским садам или школам — так те тоже еле сводят концы с концами, для чего им такая обуза?

Одним словом, стали мы выходить на улицы. Председатель ЦК нашего — мужик головастый, лобастый, не чета нам — образованный, он и заклеймил этот антинародный режим словом «пиктократия». Хорошее слово, смачное.

Это главный наш лозунг — «Долой пиктократию!». Есть и другие, попроще: «Прекратить живописное свинство», «Не душите народ культурой», «Картины, убирайтесь в музеи!».

На демонстрациях мы соблюдали порядок — ни драк, ни шума. Но дружинники все-таки нас пасли. Только выйдем, а на одной стороне улицы — ДДРМ (Добровольные друзья Русского музея), в косоворотках, на другой — ДДЭ (Добровольные друзья Эрмитажа), эти — в камзолах.

Все было тихо, пока на Питер не пошли боевые машины. Все знают, кто виноват в этом. Если уж наши родные танки, плоть от плоти, пошли на наш город — значит дела совсем худые. И тут начались уже не просто демонстрации, а марши протеста. Почти каждый день на Невском перекрывали движение. С нами шли все — пенсионеры от любых партий, студенты, рабочие и всякие непонятные молодые люди, например, вакумисты, но они были тихие. Влились в наши ряды и бритоголовые. Оно, конечно, что касается фашистских лозунгов, они заблуждаются, да у них еще будет время одуматься, а сейчас — все равно, нам они — социально близкие.

Бритоголовые — ребята горячие. Вот с ними-то у дружинников и начались первые свары. А дальше пошло-поехало. Во время уличной драки мало кто разбирает, кто свой, кто чужой. Тут и мы вспомнили наших дедов и прадедов. И не такие уж мы темные — помним, каких художников наши отцы уважали. Например, скульптор Шадр, «Булыжник — оружие пролетариата». Только нынче булыжников нет в нашем городе, но ничего, пустые бутылки тоже годятся.

Вот с тех пор так и живем. Дойдут, не дойдут до нас танки — не знаем. Все это по-ученому называется — состояние неустойчивого равновесия.

О ФОТОГРАФИЧЕСКОЙ СМУТЕ

Приятной странностью времени культурного бешенства, вообще говоря, стимулировавшего окостенение искусства, был подъем художественной фотографии в Петербурге. Идеологом брожения в светописной среде и зачинщиком различных акций стал фотограф Каракатаев, мастерская которого сделалась чем-то вроде штаба фотографической фронды.

Как только начались пресловутые городские беспорядки, фотографы оказались в их первых рядах, и от непрерывного сверкания блицев не мог скрыться никто. По мере увеличения накала страстей и развития института уличного мордобоя, фотографы стали держаться вместе, образуя слитную массу, чтобы уменьшить шансы хулиганов и дружинников разбить фотографические объективы и головы. Только сейчас стало видно, как много фотографов в Петербурге. Людей, позиционирующих себя как фотохудожники, всегда было предостаточно, а тут еще разные факультеты фотожурналистики начали их плодить в огромном количестве. И теперь во всех уличных шествиях фотоотроковицы, сияя объективами камер и сверкая вспышками, наступали рядами, как термиты.

В марши протеста фотографов привлекала не только репортажная съемка — у них самих были причины протестовать. Пиктократы не соглашались признать равноправие фотографии по отношению к правящей триаде живопись-балет-музыка. В уголовном кодексе в статье «Враг искусства» были разделы «Враг живописи», «Враг балета», «Враг музыки», но, несмотря на все усилия светописцев, так и не появился вожделенный параграф «Враг фотографии». Эта обидная дискриминация развязывала руки недобросовестным издателям и торговцам.

Поэтому в уличных шествиях фотографы часто несли свои корпоративные лозунги. Самым популярным было любимое изречение Каракатаева: «Живопись — битая карта». Бытовали также тексты: «Все искусства равны», «Наше НЕТ живописному безобразию» и «Малевич — сбитый пилот».

Когда танки и самоходки начали свой машинный марш, тотчас около них засверкали блицы фотографов. Объектами съемки, понятно, были не танки, а люди рядом с ними. Довольно долго бронеколонна служила светописцам исключительно источником сюжетов. Но когда головной танк добрался до Белоострова, для многих фотографов стало главным вопросом — не как снимать «железный поход», а как его остановить. Тем более, что одному фотографу это уже удалось, хотя и ненадолго. Стоило попытаться — вот только бы знать, как это сделать?

И тогда Каракатаев, одержимый манией посрамить живопись, выдвинул идею — фотографам надо создать свой «Черный квадрат», антипод живописного. Созидательный фотоквадрат в отличие от деструктивного живописного.

Концепция проекта была основательно аргументирована и своими историческими корнями уходила в давнее прошлое, к моменту изобретения фотографии. В 1839 году новый вид искусства, едва успев родиться, стал мишенью известного парижского карикатуриста Шама. Он изобразил фотографа-ротозея, который в своей лаборатории мало того, что опрокинул склянку с проявителем, еще и засветил отпечаток, и отдельно, рядом — продукт его творчества, засвеченный снимок, черный квадрат. Показывая сей объект крупным планом, Шам старался объяснить читателям, что засвеченный снимок есть не отсутствие изображения, а уничтожение оного. Он намекал, что новый способ воспроизведения видимой реальности грозит убить изобразительное искусство как таковое, и, по сути, советовал задушить опасного младенца прямо в колыбели.

В полной мере разрушительную мощь черного квадрата через семьдесят с лишним лет показал Малевич. Его «Черный квадрат» являл собой уже вполне сознательное уничтожение видимой реальности, символическую ликвидацию нашей Вселенной ради возможности появления новой. Точь-в-точь, как в известной песенке: «разрушим до основанья, а затем…» Каким будет это «затем», никто угадать не мог.

Ликвидация неустраивающей художника действительности возможна не только с помощью черных красок, но и путем ее замены абстрактными объектами, изображениями некоего инобытия, каковое отчасти является прообразом пресловутого «а затем».

Надо полагать, не случайно распространение абстрактного искусства в начале прошлого века по времени совпало с размножением террористов и бомбометателей всех мастей. Сущность обоих явлений одна и та же — уничтожение неугодной реальности. А способ действия, если можно так выразиться, — орудия производства, у каждого свои, у террориста — бомба, у художника — кисть.

Идея Каракатаева была предельно проста — получить фотографический «Черный квадрат» не путем засвечивания фотоэмульсии, а в результате впечатывания на один и тот же лист множества снимков нашей привычной, родной реальности. Такой артефакт будет уже не моделью всеуничтожающей черной дыры, в каковую должна слиться наша Вселенная, а символическим изображением темного и теплого ночного запечья, где совершаются таинства зачатия, продолжения и накопления жизни.

Оставалось только подобрать подходящую технологию совмещения множества изображений в одном отпечатке. И тут, как по заказу, прикатил из Парижа весьма причудливый персонаж, бывший петербургский фотограф, а ныне — гражданин мира Хосе Мария Ренуар-Симонов де Киото. Даже в среде фотографов, людей по большей части со странностями, Хосе Мария умудрился снискать репутацию личности не вполне нормальной, и даже, как говорится, «не нашего мира».

Фотоработы Ренуара-Симонова отличались предельной оригинальностью и ставили в тупик неподготовленного зрителя. Казалось, объектив его камеры составлен из нарочито кривых линз, деформирующих объект съемки до полной неузнаваемости. Люди на его снимках выглядели то как белесые удлиненные амебоподобные фантомы, то как темные массивные обрубки. Публично комментируя свои фотографии, что он делал охотно и часто, Хосе Мария утверждал, что умеет показывать истинный, невидимый глазу, метафизический облик человеческих особей. А снимки его представляют собой санс-энергетические проекции души человека в трансцендентальные пространства, или отображение человеческой сущности в метафизическом подпространстве, или трансляцию метафизических проекций в специальное надпространство ибуки. Когда-то Хосе Мария успел поучиться на физическом факультете, и потому сыпал подобными терминами весьма непринужденно. Понятно, никто из зрителей не решался ни соглашаться с его теориями, ни, тем паче, вступать с ним в полемику, хотя многие считали его городским сумасшедшим. Но поскольку проект «Черный квадрат» был и сугубо метафизическим, и достаточно сумасшедшим, то Хосе Мария здесь в качестве теоретика оказался вполне уместен.

Наслаивать снимки один на другой, будь их хоть тысяча — на компьютере дело нехитрое, и сторонники цифровых технологий полагали, что «Черный фотоквадрат» будет легкой добычей. Но Хосе Мария решительно заявил:

— Нет, это не годится. Вы сами не понимаете, какое великое дело затеяли, и хотите его сразу угробить. Никакая цифра, никакие компьютеры, никакая бумага не держат санс-энергетики. Только серебро! Только оно способно к накоплению тонких энергий. Мы еще не знаем всех возможностей серебра, недаром у алхимиков к нему было особое отношение. Совершенно особое!

Какое именно, Хосе Мария не уточнил, но ему поверили. Ибо в каждом фотографе, хотя бы на самом донышке склянки его души, живет вера в мистические свойства солей серебра. И черно-белая бромосеребряная фотография была признанным петербургским брендом.

— Ты прав, — подтвердил Каракатаев и добавил с усмешкой: — Это будет наша серебряная пуля.

Иногда у него неожиданно прорезывалось чувство черного юмора. На какую дичь отливается эта пуля, вслух никто выяснять не стал, но всем было ясно, что имя этому зверю — живопись.

Как водится при начале всякой творческой масштабной затеи, подали заявку на грант и как следует выпили. К работе приступили немедленно, прямо в мастерской Каракатаева.

Стихийно возникший оргкомитет решил брать у каждого фотографа ровно по одному снимку — черно-белый негатив «шесть на шесть», либо квадратный бромосеребряный отпечаток. Относительно сюжетов регламента не было. Суммировали изображения не на фотобумаге, а на крупноформатной пленке — для удобства репродуцирования.

Поначалу работали не спеша. Первая сотня снимков поступила из привычной городской фототусовки, то есть от адептов петербургской фотографии и их учеников. Потом пошли фотофакультеты, фотошколы и факультеты журналистики. Начали прибывать карточки москвичей, прослышавших о выдумке коллег в Петербурге, и далее — из провинции, из далеких уголков России. Затем, набравшись смелости, стали появляться начинающие фотографы, а за ними — и фотолюбители.

«Фотолюбитель» — в среде фотографов слово почти ругательное, хотя отличить начинающего фотографа от фотолюбителя порой очень непросто. Мэтры, то бишь адепты фотоискусства, привыкли подходить к новичкам либерально, по принципу, как сам назовешься. Сказался начинающим фотографом, жаждущим просвещения, — заходи и набирайся от нас разума, сказался фотолюбителем — тебе у нас делать нечего. Поэтому первый претендент на участие в «Черном квадрате», в открытую заявивший, что он фотолюбитель (причем не юнец, а человек средних лет), вызвал в оргкомитете эмоциональную полемику.

Против ортодоксальной позиции — нужно «держать уровень» и установить «минимальную планку» — активно восстал Хосе Мария:

— Надо понять, что здесь мы имеем дело не с художественными произведениями, а с элементами энергетического слепка трансцендентальной сущности, перед которой все люди равны.

Его поддержал Каракатаев:

— Я согласен с Хосе, хоть он и разговаривает на птичьем языке. Мы вторглись в область метафизики, и к ней нельзя подходить с привычными мерками. И главное — мы должны решить, какой проект мы желаем реализовать — корпоративный фотографический или более широкий, общечеловеческий, но возглавляемый фотографами?

Против такой аргументации устоять было трудно, и фотолюбителю позволили впечататься в «Черный квадрат». В конце концов, чтобы явиться в фототусовку и объявить себя фотолюбителем, нужно иметь гражданское мужество.

Начало проекта казалось многим фотографам веселым приключением, но вскоре им пришлось осознать, что они взвалили на себя серьезную работу. Снимков появлялось все больше, и когда количество ежедневных поступлений перевалило за пятьдесят, пришлось перейти на круглосуточную вахту по специальному графику.

Ради наглядности процесса в целом, да и чтобы «не класть все яйца в одну корзину», то бишь на один негатив, суммирование изображений вели поэтапно. Сперва спроецировали на пленку сотню изображений, затем пленку проявили и экспонировали ее на следующий лист, и плюс к ней — еще сотню снимков, затем эту вторую пленку проявили и экспонировали на третью — и т. д.

Впитав в себя первую пару сотен изображений, квадратный кадр стал абсолютно черным с виду, и дальнейшее впечатывание снимков никаких визуально заметных эффектов не давало. Фотографы к этому были готовы и мужественно продолжали свою работу. Их решимость и боевой дух поддерживал Хосе Мария, он являлся почти каждый день и вещал об ибуки-энергиях и трансцендентных проекциях. Порой он впадал в священное безумие и становился похож на шамана во время камлания.

Однако примерно через месяц, когда число оприходованных снимков перевалило за полторы тысячи, фотографы начали скучать и задумываться. Квадрат уже черный, какого черней не бывает, чего же еще от него ожидать? И вообще, не пора ли прикрыть лавочку и хорошенько отпраздновать окончание акции? Ни кликушество Хосе Марии, ни разумные речи Каракатаева никого больше не вдохновляли.

Стимулы к продолжению проекта пришли не изнутри него, а снаружи. Был наконец получен вожделенный грант, и оргкомитет первым делом арендовал для проекта «Черный квадрат» просторную мастерскую. В ней, кроме лаборатории, была съемочная студия, комната отдыха и выставочный зал, где развешивались новые изображения, поступившие за истекшие сутки, а также последнее состояние «Черного квадрата». Впрочем, на глаз отличить «Черный квадрат» позавчерашний от послезавтрашнего не мог никто.

Проект стал привлекать внимание множества людей, к фотографии отношения не имеющих. В мастерскую зачастили съемочные бригады, журналисты и репортеры, политики городского масштаба и просто любопытствующие. Местные телевизионные новости с регулярностью сводок погоды сообщали о числе новых снимков, впечатанных в «Черный квадрат», и показывали на выбор пару кадров из последних поступлений.

Поток присылаемых фотографий рос, и теперь редкий день приносил их менее сотни, причем приходили они не только со всех концов России, но также из Европы, Америки и даже из азиатских стран.

Проект на ходу трансформировался — сперва из чисто фотографического он превратился в национальный, можно сказать — народный, а теперь становился транснациональным. Круг сюжетов был фантастически разнообразен. Люди присылали портреты близких и интерьеры своих жилищ, снимки любимых животных и автомобилей, репродукции картин, икон, книг и собственных рукописей, фотографии обнаженной натуры, небесных созвездий, внутриклеточных процессов растений и столкновения атомов, зафиксированные с помощью электронного микроскопа — всего не перечислить.

Были и попытки провокаций, заставившие оргкомитет выработать критерий пригодности материала. Он вылился в лаконичную формулу: «Мы принимаем любые бромосеребряные черно-белые фотографические изображения натуры». В силу этого принципа были приняты присланные несколькими шутниками порноснимки, но отвергнуты достаточно многочисленные неэкспонированные или засвеченные кадры, а также негативы, разрисованные вручную.

Какой-то любознательный концептуалист-экспериментатор прислал репродукцию «Черного квадрата» Малевича, и она не была забракована. Отвечая на удивленные вопросы прессы, Каракатаев сказал:

— Мы приняли эту карточку не как концепцию нашего проекта, а как одну из реалий нашего мира. Одну из десятков тысяч.

Журналистам ответ понравился, и один из них откомментировал его словами: «Это было масштабное заявление»

Популярность проекта быстро росла. После того как прислал свои снимки президент Парагвая, оказавшийся увлеченным фотолюбителем, свои фотоопусы стали предлагать политические деятели разных стран, не говоря уже о рок- кино- и порнозвездах. Затея русских фотографов широко обсуждалась во всей мировой прессе, причем наиболее оптимистичные комментаторы видели в «Черном квадрате» зародыш культурной интеграции человечества.

Каракатаев теперь проводил в Петербурге всего несколько дней в месяц, а остальное время разъезжал по европейским университетам и прочим культурным институтам, где читал лекции о русской фотографии и получал почетные ученые степени. В Англии ему даже вручили один из высших орденов Британской империи, дававший заодно право на рыцарское звание.

Вскоре фотографы, непосредственно работавшие с «Квадратом», начали подмечать кое-какие странности, возникшие после суммирования примерно двух десятков тысяч снимков. Во время экспонирования каждого очередного изображения пленка стала разогреваться. Чтобы дать ей остыть, приходилось в печати делать паузы, и все равно подложка коробилась, а эмульсия пузырилась. Тогда заказали партию давно вышедших из употребления стеклянных фотопластинок, с термостойкой эмульсией. Плюс к тому, под пластинкой установили систему охлаждения, и проблема разогрева, по крайней мере на время, отпала.

Вторым и еще более странным эффектом было непонятное свечение пластинок-сумматоров. Это явление было заметно только в полной темноте. Вокруг совершенно черного квадрата наблюдалась неровная кайма серебристого мерцания, наподобие солнечной короны во время затмения. Этот эффект в ослабленном виде был виден и на копиях, сделанных на фотобумаге. Многочисленные посетители ничего необычного не замечали, поскольку отпечатки промежуточных состояний «Черного квадрата» демонстрировались при ярком освещении.

Фотографам не хотелось выносить на обсуждение публики то, чего они сами не могли понять, и оргкомитет решил повременить с преданием гласности загадочных явлений.

Хосе Мария непринужденно объяснил, что ничего загадочного тут нет, это — всего лишь естественные проявления санс-энергетики и трансцендентальных излучений ибуки, относительно которых он столько времени просвещал непонятливых и маловерных. И все происходящее — только начало, дальше будет намного интереснее. Печать снимков необходимо продолжать, и нас ждут впереди замечательные открытия. Он сделался важен, и даже, казалось, слегка увеличился в объеме. Приходил в мастерскую почти каждый день и вещал без передышки.

Тем временем Каракатаев, путешествуя по Европе, не только читал лекции по истории русской фотографии, но и успевал во время пресс-конференций ненавязчиво ябедничать на пренебрежение к фотографам со стороны властей. В западной прессе стали появляться статьи об угнетении фотографии в России. Сия проблема стала предметом обсуждения в Европейском совете по культуре, который снарядил для исследования вопроса специальную делегацию. Ее выводы оказались неутешительными, и Европейский парламент задумался, не следует ли увязать членство России в каких-то комитетах по распределению продовольствия с ее отношением к фотографии.

В результате всей этой возни президент подписал указ о включении фотографии в число государственных видов искусства и обязал Думу внести соответствующие изменения в законодательство. В статье 159 Уголовного кодекса (Враг искусства) появилась часть четвертая (Враг фотографии), и хотя наказания по ней предусматривались издевательски мягкие (до двух лет условно), это была значимая победа. Фотографы отпраздновали ее весьма основательно.

Участники проекта «Черный квадрат» чувствовали себя важными персонами, не подозревая, что над ними сгущаются тучи, обусловленные именно широким успехом их дела. Как это часто случается в жизни, пусковую кнопку катастрофы нажал человек, желавший проекту максимального развития и благополучия.

Магистр Александер на культурологической конференции в Париже посвятил свое выступление методам трансляции творческой личности в бессмертие, причем в тексте доклада фотографию как таковую вообще не упоминал. Но вопросы, которые ему задавали, касались исключительно фотографического «Черного квадрата». Магистр подтвердил, что высоко ценит этот проект и что ценность его — в полнопрофильном срезе всей иерархии человеческих ценностей:

— В нем присутствует все, что живет в духе и умах человеческих — Аллах и Иегова, Христос, Конфуций и Будда. Но при этом и то, что живет в человеческом теле — простейшие зоологические реакции и биологические инстинкты. Именно проекты такого рода могут служить средством трансляции в бессмертие человечества в целом.

Далее магистр занялся подготовкой для Сорбонны лекции о философии нестяжательства и о культурологической конференции вскоре забыл. Ее же материалы были вывешены в Интернете и частично перепечатаны различными периодическими изданиями, в том числе и тиражными журналами популярного толка. И, по естественному ходу событий, стенограмма выступления магистра Александера однажды попалась на глаза радикально настроенным мусульманским обозревателям.

Недовольство мусульманской прессы поначалу было негромким — вот, моя, до чего докатились эти неверные. Уже само утверждение, что какой-то нелепый «Черный квадрат» может заключать в себе изображение Аллаха, есть величайшее кощунство. Не говоря о том, что этот квадрат сам по себе — объект непристойный и кощунственный, ибо никому не известно, что он содержит на самом деле.

Фанатично настроенный молодой журналист из Ирана сумел отыскать Каракатаева во время его очередного европейского турне и задал вопрос в лоб — правда ли, что русский «Черный квадрат» включает в себя снимок, который фотографы считают изображением Аллаха?

Не сразу поняв, с кем имеет дело, Каракатаев ответил с любезной улыбкой:

— Увы, нет. Но если нам предъявят натуру, мы исправим положение.

Сей «столь же циничный, сколь и богохульственный» ответ был напечатан крупным шрифтом на первых страницах всех радикальных газет исламского мира, и это было началом бури.

Арабские журналисты не поленились изучить тысячи фотографий на сайте «Черного квадрата» и опубликовать наиболее непристойные со своей точки зрения, доказывая, что весь проект — затея богопротивная и безнравственная. Наиболее вдумчивые мудрецы пришли к выводу, что всякая зачерненная картина есть объект богохульственный.

У российских посольств на Ближнем Востоке начались демонстрации, кое-где даже с метанием камней, а в Эмиратах наложили эмбарго на русские товары. В Лондоне арабские эмигранты устроили шумное шествие, на всякий случай сожгли пару десятков автомобилей и подали правительству петицию с требованием прекратить поддерживать и решительно осудить кощунственный проект. В ответ правительство объявило, что примет надлежащие меры, если будут предъявлены доказательства антиисламской сущности «Черного квадрата».

Европейский совет по культуре оказался более гибким. Реагируя на претензии мусульманских культурных организаций, он после пространных дебатов постановил, что независимо от того, содержит ли «Черный квадрат» изображения Аллаха или нет, проект, поскольку он оскорбляет религиозные чувства верующих, должен быть немедленно прекращен. Соответствующая рекомендация была официально отослана в Россию по дипломатическим каналам.

После массовых и отнюдь не мирных акций арабского населения Лондона, английский парламент принял решение присоединиться к общеевропейской резолюции, и палате лордов ничего не оставалось, как лишить Каракатаева рыцарского звания.

Художественно-промышленные корпорации нашли момент подходящим для атаки на фотографический проект изнутри страны. Государственный искусствовед первого ранга Квакшин опубликовал установочную статью об эклектичности и антинаучности фотографической авантюры. Вслед за ним мелкая сошка — искусствоведы второго и третьего ранга — принялись копаться в необъятном сайте проекта «Черный квадрат». В результате стали появляться одна за другой публикации, где доказывалась не только художественная несостоятельность проекта, но и шла речь о безнравственности и кощунственности. Ибо недопустимо впечатывать в один сатанински-черный объект репродукции изображений Христа и святых угодников наряду со всякой неприличной ерундой, обнаженной натурой и бессовестной омерзительной порнографией. Все это оскорбляло религиозные чувства верующих, только в данном случае уже не мусульман, а православных. Далее все шло по накатанной схеме. Собрания прихожан при храмах подали серию жалоб, они пошли по инстанциям, и церковная прокуратура нарядила свою комиссию для расследования инцидента. Как говорится, факты подтвердились, и карающая десница начала действовать.

Только тут художественные гиганты поняли, что, нападая на конкурентов, заодно подпилили и тот сук, на котором сидели сами. По всем церквям дьяконы утробными голосами выводили: «Черному квадрату — анафема!», и им печально вторили хористы. То, что за этим следовало «Ересиарху болярину Каракатаеву анафема», никак не проясняло широкой публике, какой именно «Черный квадрат» имеется в виду.

Живописные корпорации спохватились. Эмиссары Русского музея и Эрмитажа срочно проводили беседы с иерархами Церкви и настоятелями храмов, но натолкнулись на глухое сопротивление. Мало того, что коррекция формулы «анафемы» на ходу считалась невозможной, выяснилось, что большинство священников, да и прихожан тоже, пребывает в убеждении, что все «Черные квадраты» одним миром мазаны. Разъяснительные передачи по телевидению ничего не дали, и на всю эту затею пришлось махнуть рукой.

На всякий случай было учинено освящение имеющихся в музеях вариантов живописного «Черного квадрата», и злые языки распустили слух, что при кроплении картин святой водой было слышно негромкое шипение.

На фотографов и их предводителя описанные события не произвели ни малейшего впечатления, а только прибавили им популярности. В народной же памяти вся эта история отложилась под названием «фотографическая смута».

Тем временем исламские аналитики добрались в своих изысканиях до «Черного квадрата» Малевича и сочли его тоже сомнительным.

Когда ФСБ выловила несколько человек с «поясами шахидов» не только рядом с фотографической мастерской, но и на входе в Русский музей, последовала реакция на государственном уровне. Всем мусульманским странам был разослан меморандум, где гарантировалось, что ни «Черный квадрат» Малевича, ни одноименный фотографический артефакт изображений Аллаха не содержат, и вообще ни малейшим образом не затрагивают интересы ислама. Вслед за тем с аналогичными разъяснениями к мусульманским иерархам обратилась Православная церковь, и восточные страсти стали понемногу угасать.

Меморандум правительства, где и фотографический, и живописный «Черный квадрат» фигурировали на равных правах, окончательно закрепил статус фотографии как государственного вида искусства. Цель была достигнута, и проект себя исчерпал. Оргкомитет судил да рядил, как бы наилучшим образом организовать закрытие проекта, но он завершился сам собой. Ночью, во время экспонирования очередного изображения, с порядковым номером 32712, над фотопластинкой начало разгораться яркое белое свечение, вскоре ставшее нестерпимым для глаз, и стало нарастать неприятное для слуха низкочастотное гудение. Дежурный фотограф, повинуясь естественному инстинкту, отступил на несколько шагов, и это его спасло. Свечение приняло форму ослепительного светового столба, ударившего в потолок с треском и свистом, и фотограф остался в полной темноте.

На рассвете члены оргкомитета осмотрели место происшествия. От увеличителя и стола остались обломки, в потолке зияла дыра с обугленными краями. Дело происходило в мансарде, и, слава богу, наверху людей не было. Сквозь дыру в потолке был виден голубой пятачок неба — заряд санс-энергии пробил чердачное перекрытие и, разворотив кровельное железо, надо полагать, улетел на свидание с Великим Вакуумом.

Проект «Черный квадрат» был закрыт вполне убедительно, Каракатаев с помощью товарищей вывез накопившийся архив в свою личную мастерскую — и вовремя, потому что вечером того же дня мастерская проекта взлетела на воздух. На этот раз все произошло самым обыденным образом, без аномальных явлений. Специалисты из ФСБ собрали в полиэтиленовый мешочек остатки шахида и его пояса, и дело было закрыто.

Во время этого события фотографы в ближайшем кафе уже вовсю праздновали окончание проекта. Подвыпивший Хосе Мария провозглашал тосты в честь санс-энергетики и субстанций ибуки:

— Все получилось блестяще, это замечательный, небывалый успех! Я предвидел такую возможность, но не надеялся, что выйдет так здорово!

— Что же ты, засранец, нас не предупредил? — мрачно спросил Каракатаев.

— Я предупреждал! Все время предупреждал! — возопил Хосе Мария. — Но вы меня никогда не слушаете!

Оставался еще один вопрос, касаться которого никому не хотелось, но все же он в конце концов прозвучал:

— Будем ли мы предъявлять наш «Квадрат» танкам?

Каракатаев выпил рюмку водки и закурил. Пауза затянулась, но все упорно ждали ответа.

— По-моему, дохлый номер, — наконец проворчал Каракатаев. — Ждать от «Черного квадрата» чего-то разумного — глупо.

И все с ним согласились.

СТОЯНИЕ НА СЕСТРЕ

Летом года сто пятьдесят первого от сотворения «Черного квадрата» танки, самоходки и бронетранспортеры продолжали свое планомерное шествие в сторону Петербурга.

Полковник Квасников, поняв, что этот «железный поток» есть проблема многоаспектная, старался не упустить никаких мелочей, которые могли бы хоть что-то значить в его битве с Непостижимым. Кто не учит уроков, тот не пьет шампанского. Потому, услышав от студентки, что железо ждет какого-то слепого художника, он не поленился послать запрос в аналитический отдел, существуют ли слепые художники и кто они такие. Притом, что этой чокнутой девице он, конечно, не доверял, ибо не доверял вообще никому.

Не пренебрегал он и консультациями физиков и металлургов, но от них было мало проку. Все твердили одно и то же — интересующие полковника явления их наукой не определены и не исследованы.

Но главным образом он был занят выбором места, где можно было бы жестко остановить нашествие дикой орды кочевого железа. Карту Карельского перешейка он уже знал наизусть до мельчайших подробностей и мог бы, как тот самый слепой художник, нарисовать ее с закрытыми глазами.

По расчетам полковника, к осени танки должны оказаться на подступах к Сестрорецку, и здесь-то он и решил дать им последний и решительный бой. Выбирая место для организации обороны, полковник понял, что лучшего рубежа, чем когда-то существовавшая линия Маннергейма, не найти. Этот старый белогвардеец дослужился до генерала как-никак в русской армии и в стратегии кое-что смыслил. Только теперь эту линию предстояло защищать «с изнанки», от нападения с финской стороны.

Полковник решил соорудить гигантский противотанковый ров, можно даже сказать — противотанковый каньон, используя русло реки Сестры. Пробы грунта в нужных местах оказались песчано-илистыми, так что танки во рву будут не только тонуть, но и вязнуть. Если они попытаются обойти препятствие справа, то будут вынуждены идти вдоль границы болота, которое выведет их прямехонько в Финский залив, а если слева — то уткнутся в систему мелководных озер с илистым дном, которое мигом засосет все это железо. Таким образом, противник попадет в «котел» и будет вынужден отступать прямо назад, причем неизбежно возникнут столпотворение и давка.

Изложенную диспозицию полковник отправил в Москву, и она была одобрена. Инженерные войска приступили к работе.

Хотя начальство полковника пока не санкционировало взрывные способы действия, он предвидел такую возможность и приказал саперам готовить мощные заряды пластиковой взрывчатки с детонаторами, не содержащими металлических деталей. Среди подрывников нашлись замечательные умельцы, и они все сделали наилучшим образом.

Мирное население из окрестностей будущего поля боя было бесцеремонно эвакуировано.

Точно в соответствии с расчетами полковника танки вышли к рубежу обороны первого сентября и не спеша заняли плацдарм, готовясь к предстоящему наступлению. Машины остановились у края рва, и ни одна из них не проявила склонности спрыгнуть в девятиметровую глубину, где текла мутная илистая вода. Зато несколько бронетранспортеров вполне грамотно отправились влево и вправо вдоль рва на разведку, исследуя возможности обхода препятствия. Определив таким образом границы доступной территории, машины выстроились правильными рядами и остановились.

Полковник надеялся, что в своем неудержимом стремлении вперед танки начнут суетиться и тыкаться куда попало, но просчитался. Это старое железо умело быть рассудительным. Машины совершенно успокоились и выглядели так, будто наконец-то достигли желанной цели.

Возобновились разнообразные попытки разрешить конфликт мирным путем.

Полковник снова допустил к танкам художников, а затем и фотографов, но на этот раз ограничил их во времени. Фотографы все-таки предъявили свой «Черный квадрат», на который машины не обратили ни малейшего внимания.

Потом прибыли ветераны в мундирах, увешанных орденами, многие — в генеральских чинах. Одни уговаривали ржавую технику образумиться и не позорить свое славное боевое прошлое, другие пытались приказывать — и совершенно безрезультатно.

По личной просьбе губернатора приехал митрополит, отслужил перед колонной молебен и окропил машины святой водой, а затем, уже не заботясь о том, насколько глупо он выглядит, обратился к ним с проповедью — но и его усилия пропали даром.

Настала очередь губернатора. Прихлебатели убеждали ее, что уж против губернаторского авторитета и женского обаяния эти железки не устоят, и она оказалась перед дилеммой — либо упреки в будущем, что она сделала не все, что могла, либо выставить себя на посмешище. В конце концов она согласилась, оговорив отсутствие зрителей и репортеров, и вообще, обстановку конфиденциальности. Она обратилась к машинам в деловом тоне, обещая им отапливаемые ангары, импортные смазочные материалы, плановый ремонт и покраску. Танки на эти соблазнительные предложения никак не отреагировали, а на следующий день, несмотря на все принятые меры предосторожности, в Интернете появились и фотографии губернатора, и текст дурацкой речи.

Переговорные возможности были исчерпаны, но мирное противостояние воинства полковника и бронетехники продолжалось. Естественным образом возник вопрос, у кого крепче нервы — у людей или машин? Ответ был для всех очевиден.

Полковник рвался развязать войну. Не надеясь ее немедленно выиграть, он преследовал цель спровоцировать танки на агрессивные действия, чтобы государство на них уже всерьез обрушило свою карательную мощь. О том, как далеко может зайти ответная реакция, он не задумывался. На войне как на войне, и без риска войны не бывает.

Но, будучи опытным службистом, перед начальством он делал вид, что готов сколько угодно терпеть унизительное и нелепое положение, если так надо. Он приказал солдатам герметично оцепить колонну и никого в нее больше не допускал.

Он охотно бы сделал лишь одно исключение — для чокнутой студентки Евы. Но та, именно сейчас, когда была позарез нужна, как назло, не появлялась. Он послал в Петербург машину — оказалось, девчонка укатила на Псковщину, на какой-то поэтический фестиваль на свежем воздухе. Пришлось сгонять за ней вертушку, которая и выудила, в буквальном смысле слова, полуголую поэтессу со стихотворной тусовки у костра. Когда ее привезли, она сперва злилась и материлась, но, выпив коньяка, подобрела и пошла разговаривать с танками.

Ничего принципиально нового она не услышала, но песни железа ей до крайности не понравились, они стали пугающими. Говорили теперь не машины, а железо как таковое. И все чаще в его песни вплетались угрозы уничтожения всего живого, и вообще, всего сущего. Ева пыталась втолковать Квасникову, что дело может обстоять намного серьезнее, чем ему видится, но мысли о возможности бунта материи на атомном уровне в полковничью голову не вмещались. Для него танки, как бы непостижимо они себя ни вели, оставались мятежными машинами, подлежащими усмирению либо уничтожению.

Получила она и конкретную информацию, с ее точки зрения, незначительную, но приятную для полковника. Слова «избавитель», «спаситель» и «утешитель» звучали все чаще, и он — не просто незрячий художник, а слепой от рождения. Ежели это действительно так, круг поисков сразу сужался. Полковник и сам не знал, что станет делать с этим «спасителем», если удастся его отловить, но ФСБ на то и существует, чтобы уметь извлекать из любого человека максимум пользы.

Стояние длилось уже месяц. И генералы в Москве наконец решились: пора подавить это нелепое восстание железяк. Оставалось преодолеть сопротивление губернатора. Она же ох как не хотела на своей территории не только войны, но даже игры в войну. Женским инстинктом чуяла: может начаться непредсказуемое, и будет страшно:

— Зачем нам взрывы и грохот? Зачем землю калечить? Я готова пойти на расходы. Проложим обходную дорогу. А все эти машинки окружим такими же рвами, какой выкопал ваш полковник, и бетонной стеной обнесем. Пускай их исследуют ученые. Наука ведь у нас мощная, вы хоть с этим согласны? Нет, нет, я не разрешаю войну.

Окрик последовал с самого высокого уровня, со стороны президента:

— Подумайте о своем престиже. Да и моем тоже. Над нами будет весь мир потешаться. Пора вскрыть этот нарыв.

— Давайте подождем еще месяц, — сделала она последнюю попытку. — Напустим на них сперва ученых, а потом уже военных.

— Нет, — твердо заявил президент. — Сначала военных, ученых потом. Таков закон жизни.

В начале октября полковник получил разрешение использовать все имеющиеся в его распоряжении средства и тотчас приказал заранее сформированным командам подрывников приступить к истреблению машин. Саперы начали с хвоста колонны, чтобы машины, зачуяв опасность, не расползлись по всему Карельскому перешейку.

В первый день подрывники заложили заряды под днища пятисот с лишком машин. Это была капля в море, всего лишь один процент сил противника, но полковник ожидал прибытия подкрепления.

После полуночи начали срабатывать химические детонаторы, и над линией Маннергейма, как в старое доброе время, воздух вновь сотрясался несмолкающим грохотом взрывов.

По результатам утреннего осмотра колонны, атаку пришлось признать неудачной. Фактически уничтожить, то есть разнести на куски, удалось только две ветхие машины. Все остальные были по-разному повреждены и покорежены, но сохранили способность перемещаться.

Саперы свое дело знали, но их учили воевать с живыми танками, для вывода коих из строя достаточно было взорвать топливный бак или перебить гусеницу. А у этих топлива не было, и они могли двигаться с неподвижными гусеницами или вовсе без оных. Как человеческий зомби многократно прочней человека, так и танковый зомби неуязвим по сравнению с танком живым.

Полковник попробовал сгоряча продолжить атаку, но агрессивность машин резко возросла. Внутрь колонны они теперь никого не пускали, поражая всех без разбора электрическими разрядами. У подрывников в защитных костюмах предназначенные для танков заряды взрывались прямо в руках. Саперные роботы-автоматы выходили из строя и взрывались, подойдя к машинам на несколько метров. После гибели двух десятков саперов полковник приказал прекратить операцию.

А машины возобновили движение, и поначалу было трудно понять, что они делают. Колонна медленно перестраивалась, освобождая внутри себя продольные проходы. Более половины машин были оборудованы бульдозерными ножами для самоокапывания и самозакапывания в случае ядерной атаки, и теперь старое железо вспомнило, как использовались эти приспособления во время учений. Опустив ножи на грунт, машины начали сгребать землю и перемещать ее в сторону рва. Двигаясь бесконечными вереницами по кругу, они планомерно засыпали провал.

Полковник написал подробный рапорт в Москву, где настаивал на немедленных действиях, пока машины не добрались до города. Он предлагал на глубине сорок метров прокопать тоннель под бронеколонной и заложить в нем ядерный заряд в две или три килотонны. После взрыва образуется гигантский котлован, куда провалятся практически все машины. Он заполнится грунтовыми водами, и, учитывая обилие плывунов в этом районе, мятежные танки и самоходки будут погружаться все глубже, и с ними будет покончено навсегда.

Отправив рапорт начальству, полковник коротал время, потягивая из фляжки коньяк и наблюдая непрерывную муравьиную работу грузных машин.

Ров, который инженерные части копали чуть не месяц, танки, несмотря на свою медлительность, засыпали за несколько дней и двинулись дальше на Петербург. Осеннее стояние на Сестре закончилось.

О СЛЕПЫХ ХУДОЖНИКАХ

(информационная справка аналитического отдела ФСБ, подготовленная по запросу полковника Квасникова)

Слепые художники в истории известны давно, и, по мнению наших ведомственных экспертов-искусствоведов, они, в принципе, ничуть не хуже зрячих.

В результате проведенного информационного поиска обнаружено 185 соответствующих объектов (список имен и фамилий, с указанием времени и страны проживания, прилагается). Ныне живущих слепых художников известно 19, в том числе 9 российских (список городов и адресов проживания прилагается).

Проблемам творчества слепых художников посвящен ряд публикаций, преимущественно во Франции. Специальные монографии по данному вопросу не известны, но имеется ряд статей и рефератов в периодических философских изданиях (11 наименований, библиография прилагается). Есть также упоминания о слепых художниках, как гипотетических персонажах, в трудах известных философов (Батай, Барт, Бодрияр, и др., библиография прилагается).

Особо нужно отметить, что философы принципиально различают и даже противопоставляют друг другу художников, изначально зрячих, но потерявших зрение в процессе жизни (ослепший художник), и художников, слепых от рождения (подлинно слепой художник). Первых уподобляют засвеченной фотопластинке, т. е. фотоматериалу, изображение на котором уничтожено, а вторых — пластинке неэкспонированной, способной накапливать изображения метафизической сущности предметов. Считается, что только подлинно слепой художник, чье внутреннее зрение не загрязнено визуальными впечатлениями о реальности, способен создать совершенные произведения искусства.

Художников, слепых от рождения, среди ныне живущих не обнаружено.

СЛЕПОЙ ХУДОЖНИК

Он родился в лето сто тридцать восьмое от сотворения «Черного квадрата». Он родился в городе, который возник исключительно ради железа и существовал во имя него. Все жители города либо изготовляли, либо обрабатывали, либо обслуживали железо. Вот уже почти триста лет люди с маниакальным упорством выковыривали из Земли рядом с городом железную руду, а взамен нещадно сбрасывали и сливали в почву всевозможные промышленные отходы. Оттого в городских больницах постоянно появлялись на свет младенцы-инвалиды, коих и врачи, и народ бесцеремонно называли уродами.

Тим родился не только слепым, но и с параличом позвоночника. Отец мальчика начальствовал цехом по обработке железа, а мать — лабораторией по анализу образцов железа. В роду Тима всех старших мальчиков называли, через поколение, или Степаном, или Тимофеем, странным образом увязывая этот обычай со случайно увиденным кем-то из далеких предков Стенькой Разиным. При жизни славный разбойник наверняка обозлился бы, узнав, что в его честь назвали маленького уродца, и отцу Тима пришлось бы отведать кровожадного железа Стенькиной сабли. Но посмертно, по мнению матери Тима, он оказывал мальчику покровительство, заботясь, чтобы тот, жестоко обиженный судьбой, тем не менее не чувствовал себя несчастным.

Соответственно уровню зажиточности семьи, у мальчика в положенное время появились импортное кресло-каталка, респектабельная нянька солидного возраста и умная ласковая собака. Няньку звали тетя Маша, а собаку — Акела. Начиная с трехлетнего возраста любимой игрушкой Тима стал плеер с микровинчестером — основной источник знаний обо всем сущем. Впрочем, азбуку слепых мальчик тоже освоил и достаточно бегло читал кончиками пальцев. Но по объему и качеству информации книги для слепых ни в какое сравнение с плеером не шли. Отец мальчика, Степан Тимофеевич, любил все делать с размахом и заказал собрание записей, по объему превосходившее все мыслимые информационные потребности сына в течение всей последующей жизни. Здесь была и всякая музыка, и мировая литература, и широкий спектр образовательных и научных программ.

Поначалу родители ничего необычного в своем сыне не замечали — разве что странную для маленького ребенка способность подолгу сидеть в задумчивости, не обременяя взрослых ни просьбами, ни вопросами.

Но как только Тим отвлекался от своей задумчивости, он сразу просился на прогулку. К великому огорчению тети Маши, ему нравились дальние маршруты. Она пробовала обманывать мальчика и катать его по кругу в близлежащих садах и скверах, но он спокойно, не раздражаясь, пресекал все ее хитрости с уверенностью словно бы зрячего человека. Именно нянька, а не родители Тима, первая почувствовала присутствие в этом ребенке чего-то странного, непонятного, что вызывало у нее не то чтобы страх, но определенно неприятное недоумение и беспокойство.

Ни мать, ни отец не предлагали Тиму того, что принято предлагать каждому ребенку — принадлежностей для рисования. Каково же было их изумление, когда четырехлетний малыш однажды решительно заявил:

— Хочу рисовать.

Родители дали ему обычный школьный альбом для рисования, простые карандаши, точилки, резинки — в полной уверенности, что на бумаге появятся бесформенные каракули и мальчик очень скоро забросит неудачную затею. Эти предположения не оправдались. Тим рисовал упорно и вполне осмысленно, хотя и непонятно что — не то какие-то горы, не то волны, не то облака.

Простыми карандашами он пользовался ровно неделю, а потом потребовал карандаши цветные. Затем ребенок заказал фломастеры и, наконец, краски. Дело было в том, что он докопался до диска с записью учебных программ по рисованию для детей и попросту перебирал все, о чем там говорилось. Программа предназначалась детям дошкольного возраста, и, к счастью для матери Тимофея, о масляных красках там не было речи. Поэтому мальчик удовлетворился акварелью.

Мать попробовала у него допытаться, как он различает краски по цвету, но ответить ей внятно мальчик не мог и говорил о цвете, как ей казалось, странно:

— Эта краска такая. А здесь не такая. А вот это тоже такая, но другая.

Картинки его казались матери странными. Он не пытался изобразить своих представлений об окружающем мире, казалось, он силится показать перемещение каких-то гигантских масс вещества или потоки энергии. Вообще, от его рисунков исходила некая энергетическая напряженность, это чувствовали не только родители, но и все, кто бывал у них в гостях. Мать даже не поленилась сходить к детскому психологу, но потенциально опасных симптомов в творчестве Тима тот не нашел.

Следуя расхожим представлениям взрослых о рисунках детей, мать предложила однажды:

— Нарисуй что-нибудь простое, то, к чему все привыкли. Дом, траву, солнышко, дерево. Мне было бы интересно.

В быту Тим был по большей части сговорчив, но сейчас он твердо отрезал:

— Не хочу.

— Почему? Это же так интересно!

— Это скучно! Ску-у-чно!

В дальнейшем на эту тему он говорить не желал.

Увлечение рисованием длилось около года, после чего, по-видимому, пройдя некий внутренний круг развития, мальчик полностью забросил и карандаши, и акварель, и фломастеры.

Интерес к художественным занятиям, причем уже к настоящей, масляной живописи, снова возник у Тима лишь через несколько лет, когда ему уже исполнилось тринадцать. И повод для возрождения интереса к искусству был весьма странным.

С какого-то времени мальчика перестали устраивать неспешные пешие прогулки с собакой и нянькой, и он периодически просил отца свозить его на машине за город. Родители безропотно выкраивали время для таких поездок, ибо они не только развлекали ребенка, но и стабилизировали психологию семьи в целом. В общении Тима с родителями была некая странность. Он, как правило, заговаривал с ними, только обращаясь с какой-либо конкретной просьбой, но никогда, чтобы поболтать о пустяках. Если же они сами заводили беседу, Тим был приветлив и ласков, но отвечал короткими четкими фразами, порой используя слова, вообще говоря, несвойственные детскому лексикону. Когда мать, например, пыталась обсудить с сыном сравнительные качества разных сортов мороженого, разговор получался таким, как будто из них двоих именно Тим был взрослым, старающимся отнестись с уважением к детским проблемам матери-ребенка. У нее стал развиваться комплекс неловкости, словно она отвлекала серьезного человека, то бишь собственного ребенка, от каких-то важных мыслей. А во время совместных поездок общий разговор возникал иногда сам собой.

Тиму нравилось ездить по разным местам, и родители, беспрекословно выполняя его пожелания, тем не менее про себя удивлялись — какая разница слепому ребенку, где именно посидеть на солнышке или съесть приготовленный папой шашлык. А Тим вел себя так, будто примеривался или даже присматривался к новой местности.

Однажды он попросил:

— Давайте съездим на гору. Мне давно хочется на гору.

Отец и мать удивленно переглянулись: никакой горы вблизи города не было.

— Обязательно съездим, — пообещал отец, — когда выберем время. Горы отсюда довольно далеко.

Теперь уже лицо мальчика выразило крайнее удивление. Он раскрыл свой альбом и нарисовал силуэт горы, причем так уверенно, словно рисовал его уже неоднократно.

Отец наконец понял, в чем дело. Он принес из своего кабинета книгу какого-то краеведа об истории города, и в ней нашлась старая фотография — гора, контур которой полностью совпадал с тем, что нарисовал мальчик. Ребенок нарисовал гору Магнитную, какой она была более ста лет назад. В подписи под фотоснимком сообщалось, что высота горы была шестьсот четырнадцать метров. С тех пор ее полностью срыли, потому что она наполовину состояла из чистого железа.

— Но откуда ты узнал, как эта гора выглядела когда-то давно?

— Не знаю, — задумался мальчик, — мне казалось, я много раз ее видел.

И отец, и мать слегка вздрогнули при слове «видел», но от дальнейших вопросов воздержались.

Экскурсия состоялась в первый же выходной день, в майские праздники, ибо родители ловили любую возможность психологического контакта с мальчиком. А дорога располагает к беседе.

Накануне Тим по рекомендации отца прослушал запись «Таинственного острова» Жюля Верна, точнее, не прослушал, а условно выражаясь — пролистал. Отец считал «Таинственный остров» великой книгой, и ему хотелось услышать мнение сына.

— Как ты думаешь, о чем эта книга? — спросил он словно бы невзначай.

— Думаю, о том, что научные знания приносят пользу, — хотя интонация ответа была недетской, она не казалась для Тима неорганичной, и это пугало и раздражало.

— Вот здесь-то ты и ошибся, — отец старался говорить шутливым тоном, — ты проглядел главное. А главное в этой книге то, что человек должен владеть всей цепочкой технологических знаний, а не только уметь нажимать на клавиши компьютера.

— Ты, наверное, прав. Я не подумал об этом, — мальчик виновато улыбнулся, — потому что познаю мир чисто умозрительно.

Он, как всегда при разногласии с отцом, ловко ушел от дискуссии, к тому же еще надежно прикрывшись своей слепотой. Почему он так поступает? Впервые отцу пришло в голову, что, возможно, его собственному ребенку скучно с ним разговаривать?

Вопрос отпал сам собой, поскольку они прибыли к цели путешествия — гора Магнитная, вернее, ее бренные останки, образующие котлован, располагалась неподалеку от города.

Заброшенная открытая выработка — одно из самых неприглядных зрелищ в мире. Десятки квадратных километров перекопанной серо-бурой породы, развалины обогатительных цехов и складов, рельсы и вагоны, ржавеющие бульдозеры и подъемные краны, ямы и насыпи. Нигде не видно деревьев, и вообще никакой добротной зелени, кроме сорняков да хилых кустов, создавших острова нездоровой и какой-то нечистой растительной жизни.

Взрослым тут было не по себе, а мальчик, наоборот, приободрился, можно даже сказать — пришел в возбужденное состояние. Очень скоро, в течение получаса, он, с помощью Акелы, разведал для себя пути передвижения, то есть утоптанные дороги и площадки без ям, и катался по ним с явным удовольствием. На осторожные вопросы родителей — не пора ли ехать домой, он отвечал одной и той же лаконичной фразой:

— Здесь хорошо.

Родители, хотя и не разделяли этого мнения, тем не менее терпеливо ждали, пока мальчик накатается вдоволь. Они давно не видели его таким радостным и оживленным — настолько, что он даже как-то ухитрялся перемещать свое безжизненное туловище в кресле, чего дома никогда не делал.

Он сжалился над ними лишь часа через два, оговорив, как нечто само собой разумеющееся, что хочет приезжать сюда часто. Свое согласие отец выразил утешительной формулой:

— В конце концов, шашлык можно жарить и здесь.

Вернувшись домой, Тим отверг предложение полежать и отдохнуть и принялся копаться в своей необъятной библиотеке-фонотеке дисков, промаркированных шрифтом Брайля. Он упорно что-то искал, но от предложенной помощи отказался.

Наутро он объявил, что хочет снова начать рисовать, но теперь уже по-настоящему, настоящими красками. И вполне грамотно перечислил, что ему нужно для живописи — загрунтованный холст или плотный картон, масляные краски, кисти и прочее — вплоть до таких мелочей, как лоскутки тряпок, чтобы вытирать кисти.

Подивившись его методичности, отец заметил, тщательно подавляя в интонациях улыбку:

— По-моему, ты упустил одну деталь. Понадобится еще человек, который научит тебя простейшим вещам, к примеру, смешивать краски.

— Нет, мне учитель не нужен. Я и так знаю, как это делать.

— А откуда тебе это известно?

— Не могу объяснить. Но знаю, что все это знаю. Я это вижу.

Когда мальчик говорил, что он что-то видит, родители всегда прекращали расспросы. Здесь начиналась область непостижимого, в которую они боялись вторгаться.

Отец и мать Тимофея имели о живописи, мягко говоря, минимальное представление. Все их впечатления в этой области сформировались в результате нескольких посещений музеев во время редких поездок — далеко не каждый год — в Петербург и Москву. Потому слово «живопись» высекало в их памяти прохладную скуку музейных залов, механический голос экскурсовода и большущие полотна, наподобие «Девятого вала» Айвазовского или «Бурлаков» Репина. И когда Тим начал свои живописные опыты, его мать испытывала изумление, граничащее с ужасом — неужели ее сын напишет нечто подобное? Пусть маленькое и неумелое, но все-таки чем-то напоминающее то, что ей доводилось видеть в музеях?

Не в силах совладать с любопытством, она исподтишка подсматривала, что делает ее ребенок. Ей случалось видеть в кино, как выглядит работа художника. Посмотрит сперва на модель, потом, с палитрой в левой руке и кистью в правой, подойдет к мольберту и сделает пару мазков, затем посмотрит на модель подольше и повнимательней и накладывает мазки уже в большом количестве, один за другим, словно бы и забыв про натурщицу.

Тим работал совершенно иначе. Именно работал, а не играл в живопись — она это поняла сразу. Он выдавливал на палитру черную краску, и по его лицу было видно, что ему очень нравится, как краска вылезает из тюбика. Затем он подмешивал к ней немного чего-то синего и накладывал на холст плотный сочный мазок, а рядом с ним — другой, маленькой кистью — тонкий мазочек желтого, а после этого мог долго сидеть неподвижно, рассматривая что-то внутри себя. Тем временем первые мазки подсыхали, и мальчик поверх желтого накладывал новый черный мазок и опять впадал в задумчивость.

Выходило, что живопись живописи, как и художник художнику — рознь.

Первый холст мальчик раскрашивал примерно четыре дня, после чего дал ему подсохнуть пару часов. Мать пришла в полное недоумение: для чего нужно было намешивать туда разные краски, да еще столько думать, как это сделать, если в результате все полотно оказалось черным?

Тим же на черном подсохшем фоне в течение нескольких минут размашистыми мазками выписал слегка наискосок оранжевую полосу, шириной сантиметра три или четыре, нельзя сказать, что кривую, но и не совсем ровную.

По тому, как он смотрел на холст — она была готова поклясться, что смотрел, хотя смотреть ему было нечем — она поняла, что картина готова. Он поставил ее сушиться, прислонив к стенке, вставил в плеер музыкальный диск и погрузился то ли в размышления, то ли в созерцание чего-то, ей, его матери, недоступного.

Она же время от времени находила повод заглянуть в его комнату и, как бы невзначай, посмотреть на картину — чем-то та привлекала, и даже не привлекала, а беспокоила. Каждый раз, когда полотно попадало в поле ее зрения, ей почти явственно слышался чей-то негромкий вскрик.

Через день они поехали на место бывшей горы (Тим упрямо продолжал говорить «на гору»), и мальчик взял почти просохший холст с собой. А потом возил его в своем кресле во время прогулки. В каком-то пришедшемся ему по вкусу месте он поставил холст вертикально на землю, подперев его палочкой — впечатление было такое, будто он предъявляет свое творение заброшенному руднику, или наоборот — рудник творению.

Отец, наблюдавший эту сцену в бинокль, недовольно нахмурился: не хватало, чтобы у мальчишки возникли проблемы еще и с головой.

— Черт-те что! — проворчал он недовольно. — Однако это место ему на пользу, — в ответ на недоуменный взгляд жены он передал ей бинокль.

Как раз в это время Тим, спокойно просидев с полчаса, перегнулся через подлокотник и поднял стоящий на земле подрамник с холстом. Дома такие движения для него были невозможны.

— Господи, — вздохнула она, — неужели ему это место может помочь?

— Кто знает? — пожал плечами отец. — Здесь все еще магнитная аномалия. Может быть, в этом дело.

Предъявление холста руднику чем-то не устроило Тима. Вернувшись домой, он небрежно швырнул полотно на пол.

— Зачем ты так? — всполошилась мать. — Мне нравится твоя картина.

— Извини, я не знал. — Тим не хотел ее обижать и добавил серьезным тоном: — Если нравится, возьми себе и повесь на стену.

Тим продолжал упорно работать, по нескольку часов каждый день, не спеша и делая иногда долгие паузы, словно к чему-то прислушиваясь. С точки зрения матери, все его картины были между собой схожи. У всех был черный фон, который, впрочем, постоянно видоизменялся — даже она, не имевшая опыта восприятия живописи, это чувствовала. Иногда эта чернота выглядела ледяной мерзлой пустыней, а иногда — раскаленным кипящим месивом; были холсты и пугающие, во внутренней тьме которых пряталось что-то невообразимо жуткое, готовое при случае вылезти наружу. Чернота полотен всегда перечеркивалась цветными полосами, одной или несколькими. То яркими, то приглушенных цветов, расположенными под углом или параллельно друг другу, в редких случаях — пересекающимися.

Обзаведясь книгами по искусству, мать уже знала — то, что делает ее сын, называется абстрактной живописью. Его картины казались ей не скучней и не хуже тех, что были в альбомах, и главное, она воспринимала их как нечто живое, вызывающее в ней отклик, хотя и отнюдь не всегда в виде положительных эмоций.

Ей, конечно, хотелось показать работы Тима какому-нибудь специалисту по живописи. Но, понимая, что ее ребенок — уже личность, не только как человек, но и как художник, и показывать его картины без спросу нельзя, она пока не решалась заговорить с ним об этом.

Жизнь семейства теперь подчинялась четкому неторопливому ритму, определяемому педантичным трудолюбием Тима. В течение недели он писал новое полотно, чтобы в выходные дни предъявить его останкам горы. Каждый раз в этой процедуре либо гору, либо самого художника что-то не устраивало, и он увозил картину домой, с той или иной степенью убедительности стараясь скрыть раздражение. Зато коллекция матери постепенно пополнялась.

Тем не менее от пребывания «на горе» он получал удовольствие и явную пользу для физического здоровья. Он пробовал здесь даже писать, но из этого ничего не вышло — из-за пыли, которая при самом легком ветерке налипала на свежую краску.

Тим добился, чего хотел, лишь через пару месяцев, в июле, и обозначил свой успех, с точки зрения родителей, крайне причудливым способом. Сначала все шло как обычно — глава семьи готовил шашлык, мать листала книжку по истории живописи, пополняя пробелы в образовании, а Тим с Акелой путешествовали по железной пустоши. Отец время от времени проверял, что творится с ребенком, поднося к глазам бинокль. И вдруг он увидел нечто совершенно странное — Тим, перегнувшись через подлокотник кресла, ковырял какой-то железкой землю, и Акела, помогая хозяину, энергично рыл лапами. Сочтя яму достаточно глубокой, мальчик положил в нее свою картину и, с помощью собаки, засыпал ее.

Отец так увлекся наблюдениями, что еле успел спасти начавший подгорать шашлык. Но жене ничего не сказал, опасаясь избыточного всплеска эмоций.

Тим еще долго путешествовал по пустоши и вернулся только тогда, когда была готова уже следующая закладка шашлыка. Выглядел мальчик ошеломленным, будто встретился только что с чем-то невероятно прекрасным, или удивительным, или ужасным.

Естественно, мать насторожилась:

— Что с тобой, Тим? Что там произошло?

— Я… я не знаю.

Таким растерянным и бестолковым мать своего ребенка еще не видела.

— Ничего с тобой не случилось?

— Нет, нет… все в порядке.

— И где ты оставил картину?

— Я ее закопал.

— Закопал?! — изумился отец. — Зачем?

— Не… не знаю. Они идут.

— Они идут?! Кто? Кто они?

Губы Тима беспомощно дергались:

— Я… не сумею тебе объяснить… Не могу объяснить словами.

Больше ничего родители от него не добились и вполне разумно решили снять напряжение с помощью еды. А когда стали собираться домой, получили еще один сюрприз — в кресле мальчика обнаружился квадратный лист железа, со стороной примерно полметра и несколько миллиметров толщиной. Он весил килограмм десять, и то, что Тим сумел втащить его в свою каталку, было добрым знаком.

— Однако, ты делаешь успехи, — одобрительно заметил отец.

— Это мне дала гора.

Впервые отец не счел нужным уточнить, что никакой горы давно уже нет. В нем неожиданно взыграл патриотизм.

— Это прокат броневой стали, — профессионально пояснил он. — Такую сталь эта гора давала всей стране много лет. Если бы не она, мы бы не победили в войне.

Неожиданный исторический экскурс не слишком заинтересовал ребенка.

— Его можно очистить? — деловито поинтересовался он, поглаживая пальцами ржавую поверхность листа.

— Да, это просто, — внесла свой профессиональный вклад в обсуждение мать.

Понимая, что Тим пережил изрядную психологическую встряску, родители были обеспокоены. Но, отмытый от пыли, ребенок как следует отоспался и на следующий день чувствовал себя превосходно, настолько, что, как обычно, погрузился в живопись.

На очищенный металл краски ложились отлично, и Тим работал с азартным увлечением. Он явно подключился к какому-то новому источнику энергии. Мать тревожило только одно — выдержит ли хилая плоть ребенка огромное внутреннее напряжение?

Наблюдая его занятия, отец предложил:

— У меня в цеху такого железа полно. Привезти тебе еще?

— Это будет хорошо, — лаконично ответил ребенок.

Его манера работать осталась прежней — наложив пару мазков, он надолго задумывался, но при этом не оставался таким неподвижным, как раньше. И живопись его внешне не изменилась, но теперь в ней появилось мощное напряжение, от нее словно веяло жаром и какой-то особой энергией, названия для которой нет в человеческом языке. Это понял даже отец, вообще-то к искусству равнодушный. Его реакция на увиденное была своеобразной: он принес из цеха домой различные приборы и стал измерять излучения. Получилось, что работы Тима окружает мощное магнитное поле, причем не статичное, а пульсирующее.

«Гора» теперь не отвергала творения мальчика, и за два месяца в коллекцию матери поступил только один «железный холст». Она употребила это выражение в шутку, и у Тима случился отчаянный приступ смеха. Выражение ему так понравилось, что оно прочно вошло в семейный обиход.

Мать утешалась тем, что с началом морозов и снегопадов закапывать «железные холсты» станет невозможно и работы сына будут оставаться дома. Но на душе у нее было тревожно — она чувствовала, что Тим существует в одном с ней мире лишь отчасти, а основная его жизнь протекает где-то, куда ей доступа нет и никогда не будет.

Ее тревогу усилило, возможно, случайное, в сущности, пустяковое событие, происшедшее в день последнего визита на гору. Темнело уже рано, и они, не успев убраться засветло, собирались в дорогу при свете фар. И вдруг Тим насторожился:

— Мама, что это? Что творится?

В тишине спокойного вечера слышалось странное негромкое потрескивание. Оно доносилось со всех сторон, и мать не сразу нашла его источник.

Над заброшенным рудником повсюду загорались голубые огоньки. Чтобы разглядеть их получше, отец выключил фары, и стало ясно, что происходит. На покосившихся подъемных кранах, брошенных старых машинах, и вообще, на всех железных сооружениях светились огни в виде призрачных метелочек. Они горели все ярче, и даже как будто слегка освещали местность.

— Огни святого Эльма, — рассеянно произнес отец. — Странно. Обычно их видят в жару и перед сильной грозой. А сейчас, — он оглядел горизонт, — ни того ни другого.

Выслушав разъяснения, Тим радостно ловил голубые лучи ладошками и лицом, отец остался равнодушен, а у матери возникло ощущение жути.

Местное население подметило появление огней святого Эльма, они, по слухам, загорались теперь каждый вечер, вплоть до начала снегопадов. Старые рудокопы говорили — не к добру это, потому как в народе считается, что в давние времена такие огни загорались перед началом большой войны или стихийных бедствий.

О НАШЕСТВИИ ЖЕЛЕЗА НА ПЕТЕРБУРГ

Десятого октября года сто пятьдесят первого от сотворения «Черного квадрата» колонна старой бронетехники форсировала реку Сестру и, успешно преодолев линию Маннергейма, продолжила свой марш к Петербургу. Боевая обстановка активизировала старое железо, и скорость колонны возросла почти вдвое, примерно до сорока метров в час, что соответствовало перемещению на километр в сутки. Движение танков теперь было видно невооруженным взглядом, без всякой телеметрии.

От дальнейших агрессивных действий по отношению к танкам и, тем более, от проектов атомной атаки, военное командование благоразумно отказалось, и бронеколонна беспрепятственно вошла в Сестрорецк.

Местное население сперва затаилось, но увидев, что танки не задели ни одной постройки, и вообще, никому и ничему не причиняют вреда, люди стали выходить на улицы с приветствиями. Через каждые полкилометра машины встречали хлебом-солью. Впереди, разумеется, были коммунисты, с красными знаменами и лозунгами: «Наши пришли». Началось массовое братание с танками, оцепление было смято и восстановить его не удалось. Вслед за коммунистами потянулись «левые» всех мастей, а за ними кто ни попадя — местные поэты, художники, самодеятельные артисты и просто любители гульнуть. Создалась атмосфера всенародного гуляния.

На следующий день праздник набирал обороты. Понаехали люди из Петербурга и привезли разнообразные транспаранты и лозунги, от привычных «Картины, убирайтесь в музеи» до совсем новых текстов: «Танки — наши братья» и «Танк, мы одной крови, ты и я!». В толпе было много людей подвыпивших, и это вносило в общение людей оживление, иногда несколько излишнее. Какие-то шустрые люди инициировали якобы стихийные митинги, которые заканчивались распитием спиртного «по кругу» и хоровым пением. Звучали не только подходящие к случаю песни, как

Гремя огнем, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход, Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин, И первый маршал в бой нас поведет,

но годилась и любая военная тематика, к примеру, «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…».

В это время как раз происходили российско-японские переговоры, и толпа на берегу Финского залива была азартно озабочена судьбой далеких дальневосточных островов — таковы законы бытия империи. Поэтому многократно повторялись лозунги: «Курилы не отдадим», «Японцам — фигу» и даже «Дойдем до Японии». А самой популярной песней дня была «Три танкиста, три веселых друга…», причем публика с особым воодушевлением горланила слова:

И летели наземь самураи Под напором стали и огня.

Вежливые молодые люди из японского консульства старательно снимали все это своими видеокамерами.

Полковник Квасников, вынужденно занявший позицию пассивного наблюдателя, в очередном рапорте писал: «Поскольку мои предложения относительно уничтожения колонны бронетехники не были приняты во внимание, появление танков в Петербурге теперь неизбежно. Во избежание паники и умственного разброда среди населения ситуацию следует позиционировать как санкционированный военно-исторический праздник. Его содержательно-развлекательная подоснова должна быть взята под контроль с учетом возможности нежелательного международного резонанса. Кроме этого, позволю себе добавить, что слухи о привлечении танков в Петербург не чем иным, как картиной Малевича «Черный квадрат», не только не утихли, но, наоборот, устоялись как общепринятое мнение, в связи с чем считаю полезным, независимо от наличия или отсутствия разумной составляющей в указанных слухах, в течение трех недель организовать в Петербурге живописную выставку или фестиваль, куда перевезти на время хранящийся в Третьяковской галерее экземпляр (вариант) «Черного квадрата» вышеупомянутого Малевича, чтобы в принципе исключить возможность каких-либо провокаций в отношении Москвы».

После двадцатого октября начались осенние дожди, прервавшие народные гуляния вокруг танков. Полковник вернулся к своему коньяку, а также к штудированию книжки об этом самом злополучном Малевиче. Кроме того, используя личные связи в аналитическом отделе, он продолжал собирать материалы о ныне живущих в России слепых художниках.

Помимо полковника, о взаимосвязи между танками и Малевичем усердно размышлял еще один человек — Виконт. Его ассистентом в этом многотрудном деле был Марат. В качестве инициирующей мысль субстанции они, в отличие от полковника, использовали не коньяк, а водку и не просыхали уже три дня. Их подружки, не выдержав напряжения мысли, сошли с пробега в середине вторых суток, и теперь мужчинам ничто не мешало обдумать проблему как следует.

Помня, что мудрый человек мало говорит, но много думает, они в основном пили молча. Время от времени Виконт вполголоса бормотал:

— Зря ты решил, Малевич, что, как сделаешь, так у тебя все и получится. Вот мы теперь и посмотрим, кто из нас будет смеяться.

Слушая его воркотню, Марат вздремнул, придерживая недопитую рюмку рукой. Не обращая на него внимания, Виконт продолжал:

— Ты, конечно, хитрый мужик. Только ты, сука, забыл, что на всякий газ есть противогаз.

Сочтя, что вразумил оппонента достаточно, он выпил свою рюмку и, следуя примеру собеседника, задремал, продолжая при этом бесшумно шевелить губами.

Так прошло с полчаса, и вдруг Виконт встрепенулся, будто к нему во сне пришло внезапное озарение.

— Эй, друг, хватит спать, — окликнул он товарища.

— Я не сплю, я задумался, — отозвался тот неожиданно бодрым голосом, — давай выпьем!

Выпив и закурив сигарету, Виконт прищурился, словно всматриваясь куда-то.

— Слушай, Марат… Я вот думаю, надо сделать что-то для Родины. Она ведь у нас хорошая, верно?

Марат поморщился — он не любил пафоса, да еще со словом «Родина».

— Для Родины… Ты бы для Родины сперва протрезвел.

— Протрезвел… это дело такое… А ты, вот что, прикажи мне!

— Как приказать?

— Очень просто: отдай приказ.

— Да? — Марат встал, слегка покачнулся, но все же нашел положение равновесия. — Слушай приказ! Приказываю тебе для Родины протрезветь.

— Слушаюсь! — рыкнул Виконт и мгновенно вскочил, а затем добавил спокойным тоном: — Ну что же, приказ есть приказ. Иду выполнять.

Он добрался до дивана и, едва найдя в себе силы снять башмаки, рухнул и тотчас захрапел.

А проснувшись на следующий день, он для ориентации во времени включил телевизор и угодил на выпуск местных новостей. Там показывали, как танки, в ряд по четыре, под дождем ползут через Сестрорецк. Хотя он и не совсем протрезвел, но все же достаточно, чтобы сообразить, что ему следует сделать для Родины.

Оставив приятеля отсыпаться, Виконт развил энергичную деятельность. Сперва он направился на судостроительный завод, где у него был знакомый хозяйственник. Тот, за бутылку коньяка и обещание в ближайшие дни вместе выпить, вывез для Виконта за пределы завода тонкий лист броневого проката размерами метр на метр и доставил его в мастерскую, где соученики Виконта по «Мухе» пробавлялись кузнечным делом. Он выпросил у них валявшийся в углу железный лом и попросил приварить его плашмя к своему стальному листу, параллельно двум сторонам квадрата. Затем он отвез полученное увесистое изделие к себе домой, поскольку мастерской у него пока еще не было, а точнее говоря — вообще не было.

Вычистив железный квадрат тонкой наждачной шкуркой, Виконт обезжирил его и тщательно загрунтовал.

Затем взял альбом Малевича и стал разглядывать так и сяк репродукцию «Черного квадрата», но ни малейшей пользы из этого занятия не извлек. Тогда он решил, что на сегодня потрудился достаточно, и позволил себе слегка опохмелиться, но в одиночку, с Маратом не связываясь.

Наутро он пришел в Эрмитаж к открытию и прямым путем направился к Малевичу. Но рассматривать «Черный квадрат» оказалось непросто и неприятно. Мешало стекло, отражения светильников, бесчисленные блики и какая-то муть, а больше всего мешал сам слой краски, грубой, тупой, непроницаемой. Хотелось ее соскоблить и посмотреть, что же там внутри на самом деле. Все это побудило Виконта к недовольному ворчанию:

— Да, мужичина ты хитрый, натура крестьянская, закрылся, как летучая мышь крылом, тебя не разглядишь, что ты там сделал. Только знаешь, это одним мудакам интересно. Ты думаешь, ты подлинник сделал? Нет, ты сделал копию, потому и ставишь дымовую завесу. А подлинник далеко, сам знаешь. Но ты видел подлинник, вот в чем дело. Что художник сделал — неважно, важно только одно — что он увидел. Ну давай же, колись, расскажи, что видел! Все равно ведь расскажешь, все в конце концов говорят. Это и ежу ясно, почему ты темнишь — чтобы полтораста лет все ахали — а что он этим хотел сказать? А вот это как раз — тьфу! Что художник хочет сказать — всегда херня, это я и по себе знаю. Это слушает только мудак, кому один путь — на помойку. А вот то, что ты видел — оно дорогого стоит. Расскажи — и станешь бессмертным, расскажи — будешь гений. Все равно докопаюсь, я тебя, как динозавра, по позвонку из жопы восстановлю, как Ивана Грозного по черепу! Ну, давай же, Малевич, колись, докажи, что ты гений!

Виконт добрых три часа обхаживал Малевича, то пытаясь его перехамить, то к нему подольститься, то взывая к его разуму. Слыша почти непрерывное невнятное бормотание странного посетителя, да еще время от времени скрип зубов, старушка смотрительница переставила свой стульчик, чтобы все время держать Виконта в поле зрения, и уже стала прикидывать, не пора ли вызвать охрану. Но Малевич к этому времени своим упрямством и гонором так допек Виконта, что тот решил с ним распрощаться:

— Ну и ладно, сиди в своей заднице, а мне ты уже надоел! Но ты не бзди, Малевич, я к тебе еще зайду!

Виконт вознамерился было сходить еще в Русский музей, поглядеть на тамошние варианты «Квадрата», но на следующий день рассудил, что на Малевича насмотрелся достаточно, а время, в танковом смысле, не ждет, — и приступил к работе. Прислонил свой железный квадрат к стене, зафиксировал его на всякий случай гвоздями, приладил освещение, и, чтобы вверх не тянуться, устроил помост.

Работалось хорошо, легко. Время от времени, пока подсыхала краска, Виконт пропускал одну или две рюмки водки и снова брался за кисть, по привычке бормоча что-нибудь:

— Не такой уж ты и вредный, Малевич… Только дури в тебе многовато. Не совался бы ты в черные дыры, не пилил бы сук, на котором сидишь. Новую Вселенную тебе захотелось! И чтобы в небесах парила вывеска: «Вселенная имени Казимира Малевича». А Вселенная будет устроена, как большая психушка, и ты будешь в ней главным врачом? Так вот, хер тебе. Не будет новой Вселенной. Во всякой Вселенной есть служба безопасности, и в нашей, будь спок, тоже.

Время от времени заходил Марат. Приносил сигареты, еду и водку. И Виконт позволял ему посидеть, посмотреть, как он работает, но недолго, потому как с Маратом легко запить.

— Вот ты считаешь, Малевич — безумный гений, — втолковывал Виконт другу. — А я не спорю, он и есть гений. Только безумие — не всегда удача, даже для гения. Если есть в тебе вибрация, назови, как хочешь, хоть космическая, надо знать, что и как на нее откликается. Думаешь, я крутой, вон какое создал прекрасное… — а людей блевать тянет. Так у него и с железом вышло, натуральнейшим образом наобум. Откликнулось, да по-дикому. Как слепой в канализационный колодец свалился. О душе железа он и понятия не имел. А железо — тварь сложная. Уважения требует, спешки не любит. Уважает силу и ей подчиняется, если с правильным подходом, а дурного силового наезда не терпит. И еще: железо — стихия нервная. Взбаламутил его твой Малевич, и вон что творится. Потому что он сделал копию. А мы попробуем создать подлинник.

Виконт вовремя взялся за ум, потому что танки были уже в черте города. Колонна шла вдоль правого берега Большой Невки. По указанию губернатора на две недели был заявлен грандиозный военно-исторический фестиваль и разведены все мосты на Невке. Население ничему не удивлялось — фестиваль на то и есть фестиваль, чтобы во время него происходили абсурдные вещи.

Танки же, не обращая внимания на разведенные мосты, шли и шли по Невке вверх по течению. Они вели себя уверенно так, будто отлично знали географию города. У правительства Петербурга забрезжила надежда — а вдруг эти машины так и пройдут вдоль Невы сквозь город, не заходя в центр?

Выйдя к Большой Неве, колонна продолжала движение по ее берегу и, дойдя до Литейного моста, свернула на него, хотя мост был разведен.

И тут произошло то, чего люди, имевшие опыт общения с этими безумными машинами, например, полковник Квасников, ожидали заранее. Литейный мост, не подчиняясь управляющим механизмам, начал самопроизвольно сводиться.

Решительные люди из технических служб предлагали подрезать газом несущие конструкции моста, чтобы танки посыпались в воду. Но губернатор делать это категорически запретила:

— Не забывайте, господа, в нашем городе праздничный фестиваль, — добавила она, но из окружающих мало кто оценил ее чувство юмора.

Перейдя Литейный мост, танки свернули на набережную и пошли теперь вниз по течению, в сторону Зимнего дворца. Расхожая народная версия, что машины идут на запах Малевича, вроде бы подтверждалась.

В окружении губернатора мгновенно сформировалось пораженческое крыло. Они предлагали немедленно отдать свихнувшимся машинам хоть один «Черный квадрат», а хоть и всего Малевича, чтобы они вместе с ним убрались восвояси. Да кто он такой, в конце концов? Не такой уж и великий художник. Стоит ли из-за какого-то чудака навлекать на город столь серьезные бедствия?

Губернатор держалась твердо. Что толку, если танки вместе с Малевичем застрянут по всей Неве? Нужно посмотреть, что к чему. Если машины вознамерятся штурмовать Зимний, конечно, им отдадут Малевича. Если с его помощью удастся вывести их из города, это будет сделано. Если им действительно нужен Малевич, нужно все организовать так, чтобы, следуя за ним, машины ушли из города, а не остались в нем навсегда.

В ночь на седьмое ноября голова колонны вышла на Дворцовую площадь, а остальные машины распределились по всему центральному району, сначала окружив Зимний дворец, эрмитажные здания и здания Русского музея. На Дворцовой площади они выстроились правильными рядами, оставив сквозные проходы, словно бы на случай необходимости в маневрах.

Настаивая на версии народного праздника, губернатор запретила устраивать оцепление и разгонять публику. Людей в армейской форме на площади также не было. Милиции была предписана лишь организация сквозного движения пешеходов через площадь.

Виконт решил доставить свое изделие к месту действия заранее, предвидя утром толкучку и возможные приставания милиции.

Ночь была сырая, но не холодная. По приказу губернатора армейское оцепление было снято, а милиция должна была принять территорию в десять утра, и всю ночь площадь пустовала. Танки пребывали в неподвижности.

Виконт с Маратом привезли «Железный квадрат» на рассвете. Нужно было его где-то спрятать до нужного момента, и они нашли простейшее решение: воткнули лом в землю в садике Зимнего дворца как можно ближе к площади, а «Черный квадрат» закамуфлировали содранным с ближайшей подставки рекламным щитом. Затем они удалились в Александровский сад, где и скоротали время, сидя на скамейке, попивая водку и куря сигареты.

Публика начала собираться к десяти. Одним из первых прибыл полковник Квасников с несколькими людьми. Все были в штатском, но на лбу у каждого было словно написано «ФСБ». Оценивая обстановку, он обратил внимание на двоих бодрых и, похоже, пребывающих в веселом настроении людей, не похожих на праздных зевак. Но беспокоить их без нужды не стал — мало ли здесь будет сегодня спецслужб всех сортов. Потом он выловил в толпе взглядом чокнутую студентку Еву, которая, конечно, не могла сюда не прийти, и поприветствовал ее кивком головы. К его удивлению, она оказалась знакома с заинтересовавшей его парочкой. Они оживленно общались, а затем принялись исподтишка по очереди прихлебывать из фляжки. Полковник им позавидовал — он-то не мог себе этого позволить. Про себя он отметил, что эта троица заслуживает пристального наблюдения.

Среди публики вертелось много иностранцев с видеокамерами, вообще говоря — слишком много для праздника регионального масштаба и такого времени, как десять утра.

Толпа людей становилась плотнее, а танки оставались неподвижными, будто чего-то ждали, и никто не мог предсказать, как будут развиваться события дальше — и будут ли события вообще. Полковник по опыту знал, что эти машины способны сколько угодно оставаться в неподвижности.

Во фляжке Марата к тому времени водка кончилась, и ребята стали совещаться, что делать: продолжать ли ждать незнамо чего или самим проявить какую-то инициативу.

Вдруг по толпе прошел общий вздох и легкое шевеление — головной танк одной из средних колонн пошел вперед, к фасаду дворца. Он двигался медленно, но вполне заметно для глаза. Все остальные — и люди, и танки продолжали выжидать. В толпе все наблюдали происходящее молча, лишь кое-где слышалось тихое перешептывание.

Примерно за десять минут танк преодолел расстояние метров в пятнадцать и почти вплотную приблизился к компании Виконта. И тут произошло нечто совершенно неожиданное.

Виконт стал вглядываться в приближающийся танк, и лицо у него было такое, будто он встретил кого-то из умерших родственников, у него самым натуральным образом отвисла челюсть. Он сделал несколько шагов вперед.

— Яп-понский городовой! Да это же… это мой танк! — он говорил тихо, но его реплику слышало много людей.

Полковник сделал знак своим людям оставаться на месте и стал перемещаться к месту события медленно и незаметно, чтобы не вызвать подвижки толпы.

А на лице Виконта появилась широкая, от уха до уха, улыбка, и он, совершенно счастливый, уже не думая, что и зачем делает, по привычке зверским голосом рявкнул:

— Молчать!

На площади и так было тихо, а теперь настала такая тишина, что скрип зубов сержанта был слышен далеко кругом.

И узнало старое боевое железо своего командира. Танк остановился и стал медленно поднимать пушку к небу, приветствуя сержанта. Примеру головного танка последовали все остальные, задрав кверху свои культяпки, у кого что было.

Виконт подошел к танку и похлопал его по броне:

— Эх, старый товарищ!

А затем легко, как в старое доброе время, вспрыгнул на броню и заорал:

— Железный квадрат сюда!

Марат выдернул лом из земли, расчехлил «Черный квадрат» и потащил его к танку. Ребята в камзолах из ДДЭ (Добровольные друзья Эрмитажа) бросились ему помогать, не задумываясь, санкционирована или нет эта странная копия — кто же будет требовать отчета от человека, способного приказывать мертвым танкам?

Виконт принял от них «Железный квадрат» и водрузил его на танке, вставив лом в гнездо, предназначенное для знамени.

— Слушай мою команду, — гаркнул Виконт, — кру-у-гом!

Его танк стал медленно разворачиваться на месте, и все остальные тоже.

Внизу, рядом, две музейные старушки, осмелев, стали переговариваться:

— Смотри, милочка, какая забавная копия!

— Это не копия, дорогуша, — поправил ее сверху Виконт, — это подлинник. Копии делал Малевич.

— Ах, милочка, что такое он говорит? — возмутилась вторая старушка.

Но сержант в этот момент громко заскрипел зубами, и старушки умолкли.

Танк закончил, наконец, разворот, и Виконт, набрав в легкие воздуха, зарычал максимально свирепым голосом:

— Слушай приказ! К месту постоянной дислокации… на Р-р-родину… шаго-ом… мырш!

Все танки вздрогнули разом и двинулись с площади прочь.

Виконт обнял пушку и прижался к ней щекой.

— Прощай, старый товарищ! — Он спрыгнул на землю и смахнул со щеки нечаянно выкатившуюся слезу.

Рядом два молодых человека хихикали неизвестно над чем, и один из них, глядя вслед танкам, решил блеснуть эрудицией:

— И пошли они, солнцем палимы, — оба опять захихикали.

— Зря смеешься, сынок, — оборвал его Виконт, впрочем без агрессивных интонаций, — это старое железо Родину защищало. А Родина ведь у нас хорошая, не так ли, сынок?

Парень со смехом заглянул в лицо чокнутому придурку, но, встретив серьезный взгляд цыганских угольных глаз, вдруг постиг, не умом, а утробой, какая тонкая причинно-следственная прослойка отделяет его от серьезнейших неприятностей.

— Извините… так точно… больше не буду, — залепетал он, и, как только Виконт отвернулся, оба юнца задали стрекача.

Виконту было не до них — люди из ФСБ явно к нему присматривались, и он вместе с Маратом поспешно удалился с площади, чтобы отметить военно-патриотический праздник в домашней обстановке.

Они хотели прихватить с собой Еву, но она куда-то исчезла.

— Ну и хорошо, — заявил Марат, — жизнь спокойнее будет. Она ведь со второй рюмки начнет стихи читать. На хрена нам такое звуковое сопровождение?

А события на площади развивались по привычному сценарию — появились люди с разными лозунгами, начались речи и споры, песни и крики, свары и драки. Когда на площади замелькали ребята в зеленых и красных беретах, милиционеры вызвали подкрепление, и десантники устроили с ними славную потасовку. Одним словом, праздник удался.

Западные газеты еще долго жевали военно-историческое танковое шоу. Технические специалисты утверждали, что несмотря на шутовской характер зрелища, в Петербурге Россия предъявила принципиально новые военные технологии, ничего адекватного которым у стран — членов НАТО нет. По-видимому, это и есть один из пресловутых русских асимметричных ответов, но на этот раз асимметрия зашла слишком далеко, и на эту тему придется проводить отдельные переговоры. Политические обозреватели считали, что карнавальный показ новых военных возможностей есть проявление неуважения по отношению к странам традиционной демократии и циничная демонстрация силы, проведенная с изощренным восточным коварством. А представители Латвии, Польши и Эстонии наперебой доказывали во всех европейских комитетах, что танковый демарш России предпринят с целью напугать именно их маленькие мирные страны, и умоляли серьезные государства защитить их от агрессивного соседа.

О ПУТЕШЕСТВИИ ЖЕЛЕЗА В ПОИСКАХ РОДИНЫ

Полковник Квасников устроил для своих петербургских приятелей прощальную вечеринку. Он не сомневался, что через день-два вернется в Москву, где будет получать заслуженные поощрения и награды. Как-никак, он сделал то, перед чем стало в тупик высшее командование — вывел эти дурацкие танки из Петербурга без скандала и шума. И плевать ему, что теперь с ними будет. Пусть ими занимается Министерство обороны или Министерство металлолома, если таковое имеется.

Получив на следующий день, по ведомственным каналам, в ответ на свой рапорт пухлый конверт, он вскрывал его не без удовольствия. Но внутри оказалось… Сказать: ведро холодной воды на голову — будет очень слабым сравнением. Котел кипящего дерьма — вот что там было!

Израсходовав дежурный запас матерных слов и выпив хорошую порцию коньяка, полковник вернул себе способность анализировать и удивляться. Он никогда еще не видел приказа, занимающего четыре компьютерных страницы. Полковнику предписывалось сопровождать танковую колонну на всем пути следования, вплоть до пункта назначения, каковой ему же еще и надо было выяснить. Перечень того, что он должен выяснить, занимал две страницы, и еще две — список того, что он обязан, или, наоборот, ни в коем случае не имеет права делать. Его главнейшая обязанность — оберегать колонну от вражеских агентов и промышленного шпионажа. К нему прикомандировывался взвод морской пехоты с транспортом и полным обеспечением, а в его личное распоряжение поступал мощный внедорожник и штабной фургон. Он мог в любой момент вызывать себе в помощь людей из числа своих постоянных сотрудников, а также, по своему усмотрению, вербовать агентуру на местах.

Квасников всегда обращал особое внимание на мелочи, и сейчас в этой бумаге одна мелочь показалась ему существенной. Применявшийся ранее термин «скопление старой техники» исчез, а взамен использовался исключительно оборот «танковая колонна». Это значило, что ржавое кочевое железо — теперь уже не досадная, подлежащая ликвидации аномалия, а объект первейшего государственного значения.

С приказами не спорят. Квасников принял командование морскими пехотинцами и приказал лейтенанту найти бронеколонну и сопровождать ее далее. А сам остался пока в Петербурге.

Первый же рапорт лейтенанта, полученный через день, ошарашил несчастного полковника. Он был стопроцентно уверен, что танки пойдут к месту своей постоянной дислокации на танковый полигон в окрестностях поселка Каменка на севере Карельского перешейка. Но увы, эти старые железяки умели преподносить сюрпризы. Лейтенант докладывал, что машины направились вместо северо-запада на юго-восток и выбрались на Московское шоссе. Неужто они нацелились на Москву? Это означало бы крах карьеры полковника. Что угодно, только не это!

Первая задача — понять, куда они направляются и какого рожна им надо теперь? Полковник стал искать Еву, но чертова поэтесса куда-то запропастилась, как раз, когда была позарез нужна. Это же позор — серьезному человеку в чинах зависеть от какой-то недоношенной дуры! А она исчезла, никому не сказав, куда собралась.

Дальше надо было найти отставного сержанта, который обнимался на площади со своим танком. У полковника на столе уже со вчера лежало полное жизнеописание этого психа. Во всей этой гребаной истории с танками приходится иметь дело исключительно с сумасшедшими! Так и этот куда-то слинял, вместе с приятелем. На расспросы знакомые говорят — на осеннюю охоту на кабана, а куда — не знает никто. Теперь люди полковника проверяли все лицензии, выданные на отстрел кабанов. Но ведь этот наверняка из таких, кто обходится без лицензий!

То ли благодаря посещению Петербурга, то ли из-за расписного «Железного квадрата», который красовался на головном танке, у машин прыти прибавилось, и они теперь за сутки одолевали километров пятнадцать. Получалось, если дойдут до Москвы, заявятся туда аккурат к Новому году. Ни хрена себе будет праздничек!

Предвидя возможные неприятности, полковник находился при бронеколонне неотлучно. И быть может, в награду за служебное рвение, судьба подарила ему личный праздник, не дожидаясь Нового года. Случилось это через неделю после отбытия из Петербурга, когда колонна миновала Любань. Здесь, из-за особенностей местного рельефа, шоссе уклонялось к югу, но танки идти на юг не пожелали, а вместо этого свернули на первую же проселочную дорогу, ведущую на восток.

Полковник, попивая в штабном фургоне в одиночестве коньяк, пребывал в приподнятом настроении. Мало того, что нашествия танковой орды на Москву не будет, и, стало быть, полковничьи погоны сидят у него на плечах как никогда прочно, он, наконец, получил конкретную информацию о намерениях танков — их путь лежал на восток.

Удачи, как и неприятности, часто бывают серийными. На следующий день люди Квасникова выловили в Петербурге Виконта и доставили его к полковнику на позиции. Договориться с ним о сотрудничестве оказалось несложно — слова «приказ» и «Родина» действовали на него безотказно.

Во всех населенных пунктах колонну встречали хлебом-солью, с военно-патриотическими речами. Иногда принимать хлеб-соль полковнику казалось утомительным, и тогда он препоручал эту функцию сержанту. Тот возвращался в штабной фургон, нагруженный снедью и самогоном. В остальное время они пили коньяк.

У населения бытовало устойчивое мнение, что танки идут на Дальний Восток, вразумлять японцев, чтобы те не смели претендовать на Курильские острова. Полковник не уставал объяснять, что акция имеет сугубо мемориальный характер, но в ответ местные деды хитро щурились и кивали с понимающей улыбкой.

Японскую и китайскую прессу танковый поход с каждым днем беспокоил все больше. Вскоре морпехи поймали репортера-японца, у которого не было аккредитации на пребывание в этой глубинке. А еще через несколько дней появилось трое китайцев, утверждавших, что они — бизнесмены. Всех их отправляли в Москву для расследования.

Однажды вечером Виконт и полковник коротали время за коньяком. Внезапно Виконт вскочил и, вытянувшись по стойке «смирно» и выпучив глаза, продекламировал:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться!

К этому времени отношения у них были уже свойские, и полковник до крайности удивился:

— Обращайся.

— Товарищ полковник… ежели дойдем до Китая, разрешите сесть в головной танк!

— Разрешаю, — ухмыльнулся полковник. — Только лучше нам туда не доходить… Брось, сержант. Давай лучше выпьем.

Через пару дней после прибытия Виконта полковник получил еще один подарок. Выглянув поутру из фургона, они узрели на головном танке Еву. В меховых сапожках и шубке она выглядела вальяжно и, небрежно опираясь на пушку, любовалась снежным пейзажем.

— Японский городовой, — изумился Виконт, — вот так подарочек! Что ты здесь делаешь?

— Я здесь живу, — с достоинством отвечала Ева и небрежно постучала каблучком по броне.

— А почему же не объявилась раньше? — вмешался полковник.

— Была занята, — наглость этой девицы не имела границ.

— Ладно, иди сюда, — пригласил ее Виконт.

В фургоне она первым делом попросила выпить и пояснила:

— Холодно.

— Я без тебя как без рук, — решил подольститься к ней Квасников. — Послушай, пожалуйста, эти железки. Ты же понимаешь, нам надо знать, куда они собрались.

— Только и делаю, что слушаю. А вот куда собрались — трудно сказать. Идут к своему утешителю или избавителю, но не объясняют, куда именно. Сами знают, куда. И звучит еще непонятное — Родина, Родина. Какая и чья родина?

— Это твоя работа, — усмехнулся полковник в сторону Виконта.

А танки теперь выбирали путь не так уверенно, как раньше. Иногда, словно бы в нерешительности, замедляли ход и, при общей тенденции держать на восток, несколько раз понемногу меняли направление движения. Вскоре эта неуверенность кончилась, и колонна стала выбирать дороги, ведущие на юго-восток и на юг, словно понимая, что штурмовать в лоб Уральский хребет в его средней части машинам не под силу.

Виконт отнесся ревниво к тому, что в его танке свила гнездо легкомысленная девица:

— Что же ты, блин, боевую машину в дамский бурдуар превратила?

Однако, заглянув внутрь танка, он убедился, что ошибся. Обстановка в машине была спартанская и достойная — пуховый спальный мешок, буржуйка, охапка хвороста и чайник.

— Ну ладно, если хочешь, живи. Но учти, на китайской границе высажу.

— Хорошо, — согласилась она, против обыкновения, кротким тоном, — только не бывать нам на китайской границе.

Настали морозы. Ева, Виконт и полковник жили теперь либо в гостиницах, либо в частных домах в ближайших населенных пунктах по пути следования колонны.

Чтобы ребята не бедствовали и не висели у него на шее в финансовом смысле, полковник, пользуясь предоставленными ему правами, оформил их как внештатных сотрудников ФСБ. Зная болезненную реакцию обыкновенных людей на это словосочетание, он выплачивал им деньги по поддельным ведомостям, где они значились «консультантами», а в настоящих документах расписывался за них сам.

Несколько раз за зиму колонну посещали ученые из Министерства обороны. Танки к ним отнеслись не агрессивно — позволяли устанавливать приборы, проводить измерения и ставить эксперименты, и даже брать пробы металла.

Начиная с момента, когда, пройдя Тверь, танки ушли с Московского тракта, полковник каждый день прокладывал пройденный путь на крупномасштабной карте. Поначалу это были зигзаги, по которым не угадывалась цель путешествия. Но со временем картина становилась ясней, и уже в феврале полковник смог обоснованно прочертить суммарный вектор движения. Он указывал на Южный Урал.

Виконт и Ева признали картинку достаточно убедительной.

— Все понятно, — заявил Виконт, — я всегда знал, что эти железки отлично соображают. Только у них мозги не в башне, а в жопе. Так ведь, по сути, какая разница?

— А нельзя поконкретней, сержант? — попытался отвлечь Виконта от общефилософских проблем полковник.

— Да куда же конкретней, товарищ полковник? Ежели они нацелились на Китай или Японию, им надо пройти за Урал. Но они смекают, что напрямую, дуриком, хребет им не пересечь — вот и обходят его с юга. По-моему, все ясно.

— Все, да не все, сержант. Было бы ясно, если знать, что они забыли в Китае. Или в Японии. И вообще, объясни, откуда железо может знать, что на свете есть Китай и Япония?

— Так ведь мы убедились, товарищ полковник, что у них есть мозги. Откуда им знать, что такое Уральские горы? Однако хребет огибают!

— Стойте, стойте! — оживилась Ева. — Уральские горы, Уральский хребет… Кажется, я поняла. Вспомни-ка, что ты сказал на Дворцовой площади? На Родину марш! Ты же любишь это слово. А какая у них Родина? Даже я знаю, что почти вся броневая сталь выплавлялась на Южном Урале — Магнитогорск, Южный Тагил… Это и есть их Родина, туда они и идут. И никакого Китая!

— И там же обитает их утешитель? — строго спросил полковник.

— Не знаю. Это — самое непонятное.

Квасников немедленно оставил танковую колонну и в течение двух недель совершил рейд по городам Южного Урала. Он прочесал все местные отделения Союза художников, Дома культуры, художественные школы и выставочные залы — слепые художники ни в каких ситуациях не фигурировали. Оставалось ждать.

К началу мая, к поздней уральской весне, головная часть колонны перестала рыскать и выписывать зигзаги, и продвижение вперед теперь происходило по прямой линии, конец которой упирался в Магнитогорск. И скорость машин на этой прямой заметно возросла.

— Все окончательно ясно, — заявил Виконт. — Можете докладывать в Москву, товарищ полковник: пункт назначения этих машин — Магнитогорск.

— Ты уверен? — мрачно спросил полковник. — В рапортах шуток не шутят.

— Не сомневайтесь, товарищ полковник. Танк — та же лошадь. Я и тех и других хорошо знаю. А лошадь, как дом зачует, тут же идет резвее. И с танками то же самое. Видите, как припустили? Значит, их дом здесь и есть, на Урале. Одного жалко — не судьба мне въехать на танке в Китай!

Идти машинам на Родину оставалось не более двух недель, и полковник с Виконтом загодя перебрались в ставший очевидным пункт назначения, где и поселились в гостинице. Полковник засел писать отчет о зимней танковой кампании, Виконт же в поисках слепого художника заводил знакомства в местных художественных галереях и любительской студии живописи. Единственным результатом этих усилий был скоротечный пьяный роман Виконта с девицей-акварелисткой.

Ева, по случаю потепления погоды, переселилась в свой танк, утверждая, что лучше всего чувствует себя именно здесь.

ОБ АРТ-ДАРВИНИЗМЕ

Очерк гениального поэта Евы Е.

(из архивов аналитического отдела ФСБ)

Строки сии пишу до крайности неохотно, ибо негоже тому, кому доступна высшая музыка Слова, произносить его всуе, ради примитивных нужд рядовых человеческих особей. Но приходится к ним иногда нисходить — ведь они по-своему тоже люди.

Безумный полковник оказался поклонником моей художественной прозы, хотя до сих пор он ее не читал, а я не писала. Очерк этот он заказал мне для секретного литературного хранилища ФСБ, каковое, оказывается, существует для будущих поколений, и к тому же заплатил за это произведение вперед, намного лучше, чем наши убогие издательства. Увы, даже гениальному поэту нужны деньги.

Случилось все это уже на подходе к Уралу. Наши танки дней пять огибали гигантские гнилые болота, покрытые слоем льда, который умные машины сочли ненадежным, а мы пребывали в гостинице районного центра. Одним утром к полковнику заявился Виконт, трезвый и какой-то встрепанный:

— Разрешите, товарищ полковник, на дневное время отлучиться в город!

— Разрешаю. А что за нужда?

— В городскую библиотеку! Хочу кой-какие мысли проверить.

— Мысли? — вскинулся полковник. — Какие такие мысли?

— Разрешите, товарищ полковник, доложить по итогам проверки?

— Разрешаю, иди. Но будь начеку — насчет провокаций враждебных структур.

Дня через два по просьбе безумного полковника я рассказывала ему, о чем поет железо. Оно стало спокойнее, и в песнях все больше звучало — Утешитель да Избавитель, и главное — никакой деструкции. Полковник так обрадовался, что откупорил бутылку дорогущего коньяка и заказал в номер кофейник крепчайшего кофе да бутерброды с икрой. Только успели выпить по рюмке, как пришел Виконт, и не просто пришел, а промаршировал от двери к столу торжественно, как гвардеец на похоронах генерала. Весь подтянутый, чисто выбритый и опять трезвый.

— Ну что же, — говорит полковник, — садись к столу и докладывай.

— Разрешите стоя, товарищ полковник!

— Разрешаю.

— Я, товарищ полковник, не только танкист, но и художник. И живописи повидал…

— Послушай, сержант, я про тебя знаю гораздо больше, чем ты сам про себя. Так что давай без предисловий.

— Извините, товарищ полковник, когда речь об искусстве, без предисловий нельзя.

— Ну хорошо, говори, как умеешь, — полковник подлил себе коньяка и закурил сигарету. Видать, терпению их учат как следует.

— Так вот, товарищ полковник, живописных полотен я повидал во, — он приложил к своему горлу ребро ладони, — и понаписал тоже во, — он повторил тот же жест. — Потому все их придури и повадки знаю досконально… Вот вы, товарищ полковник, как думаете, картина — она живая или мертвая?

— Мертвая, — рассеянно ответил полковник, закусывая коньяк, — неодушевленный предмет называется.

— Правильно, товарищ полковник. И в вашем ведомстве все так думают, вплоть до самых главных. И вот это уже очень опасно. А спросите любого художника — он скажет, картина живая… Где же правда? Я, как сержант, знаю, что мертвая, а как художник — что живая.

— Может, рюмку коньяка выпьешь? — решил взбодрить его полковник.

— Так точно. Спасибо, товарищ полковник, — Виконт выпил и вытер рот рукавом, но разглагольствовать продолжал стоя:

— Так вот, когда стоишь перед холстом в музее… А стоять надо долго, если хочешь потом по памяти сделать хороший повтор, чтобы без халтуры — присматриваешься, принюхиваешься, каждый мазок изучаешь — так невольно иногда и на другие полотна поглядываешь, как они себя ведут. Пока зал пустой, холст висит себе — как есть, неодушевленный предмет. Но стоит кому подойти — они сразу начинают сиять, мерцать и по-всякому придуриваться. Конечно, не на всех они так реагируют, им нужен человек понимающий, и первее всего — живописец. Постоит он у полотна, повздыхает, а потом, глядишь, у себя в мастерской, сам того не заметив, повторит его хоть немножко, а иной раз и почти полностью. Понимаете, товарищ полковник, у них нет органов размножения, и человек для них — репродуктивное средство. Поднимешь случайно взгляд, и страшно становится — расселись они по стенам и смотрят на посетителей, как грифы на падаль. Так что, товарищ полковник, картины, хоть и не всегда, но бывают живыми. И вот недавно я стал думать, каким животным или растениям, или вообще, каким тварям можно их сопоставить…

И тут я заметила, что полковник стал курить сигарету как-то иначе, и перестал смотреть в чашку с кофе, и вроде как напружинился — в общем, Виконт его зацепил. А тот вошел в раж и продолжал вещать:

— Я здесь в библиотеке обнаружил справочник по биологии. Ну, конечно, пришлось попотеть над латинскими названиями. Но зато в конце концов нашел биологического двойника живописи — это вирус. Пока он пребывает в спящем состоянии, по всем параметрам — неодушевленный предмет. Никакого обмена веществ, никакой реакции на окружающую среду, ему все равно, какая кругом температура и влажность, ему даже воздух не нужен. Но стоит ему соприкоснуться с живой клеткой, как он оживает и начинает гандошить всех подряд. Вымирают целые виды, а он размножается и расползается по свету, пока снова не ляжет спать. Одним словом, живопись и вирус — близнецы-братья.

— Ты меня заморочил, — пробурчал полковник, — и еще маячишь как столб. Сядь за стол и давай выпьем. Это приказ.

— Слушаюсь, — отрапортовал Виконт и сел.

— У меня от твоих речей крыша едет, — добавил полковник, наливая коньяк.

— Я вам сейчас еще и не такое расскажу, — приободрился от выпивки Виконт.

И тут я, как обычно, не смогла удержать язык и не к месту процитировала Шекспира:

— «Я вам такую правду расскажу, что хуже всякой лжи…»

— Ты что, веришь, что все это правда? — вцепился в меня взглядом полковник.

— Правда многолика, — заметила я скромнейшим тоном, но он все равно разозлился.

— Ты мне про многоликую правду не заливай, я этого совсем не люблю.

А Виконт остановиться уже не мог:

— Сходство живописи с биологическими организмами намного глубже и шире. У них есть, к примеру, естественный отбор.

— Это еще как?

— А очень просто. Я бывал на художественных ярмарках в Кельне. Там выставляется на продажу по сто тысяч полотен, а иногда и много больше. И если какой-нибудь стиль или просто манера ставят рекорды продаж, то на следующий год подобные им появляются в количестве в несколько раз большем, чем раньше. Те, что лучше продаются, размножаются. А другие чахнут и сходят с пробега. Натуральный естественный отбор. А дальше еще интересней — у них есть что-то вроде генома. В настоящей живописи, если писал действительно мастер, закодированы и дальнейшее развитие, и смена стилей, и вырождение искусства, и многое другое… Об этом писали многие серьезные люди.

— Послушай-ка, — перебил его полковник, — ты проповедуешь нечто похожее на социал-дарвинизм, а за него когда-то крепко наказывали. Более того, то, что ты излагаешь сейчас, — это уже какой-то арт-дарвинизм, и по нынешним временам он намного хуже социал-дарвинизма. И вообще, зачем ты мне это рассказываешь?

— А затем, товарищ полковник, — отвечал степенно Виконт, — что вам известен первейший закон контрразведки — прежде всего нужно найти информационный источник диверсии. Вот я вам его и показываю.

— То есть как?

— Вы же видите, что делается, товарищ полковник. Так и войну затеять недолго. Я ведь не против — повоевать, хоть сейчас прикажите. Но начать войну можно только, если есть доктрина Генерального штаба, и вообще, чтобы все по закону. А тут какой-то Малевич гоняет по России тысячи танков, как хочет. На хера нам такой главнокомандующий? И добро бы еще Малевич — так ведь он давно уже сгнил. Но всем распоряжаются его дурацкие холсты, и что еще они выкинут, неизвестно. А их толком и наказать-то нельзя! Надо что-то делать, товарищ полковник!

— Делать надо. Но пока что все это мне представляется чистой фантастикой. Такие вещи на веру не принимаются. Нужны крепкие доказательства.

— Да ведь и так все ясно, товарищ полковник! Это же не первый случай в истории! Вспомните немецких экспрессионистов. Вы хоть кого-нибудь из них видели?

— Никого, — жестко отрезал полковник.

— Страшная мрачная живопись. Она заполонила Германию между двумя войнами и внушала всем немцам тотальную агрессию. Всякие Геринги да Гитлеры думали, что они коллекционируют живопись, а на самом деле эта скверная живопись коллекционировала их. Гитлер — создание экспрессионистов, он натурально их персонаж и шагнул в жизнь с их полотен. Мне мой друг давал читать Тибетскую книгу мертвых, там есть жуткие загробные твари — голодные духи. В них сразу опознаются экспрессионистские полотна — они-то и есть голодные духи. Товарищ полковник, нет ничего страшнее голодных и злобных произведений искусства! Это они развязали Вторую мировую войну, а Риббентроп и Гитлер были у них на побегушках. После войны американцы сдуру по дешевке скупили экспрессионизм и вывезли к себе. Именно они заставили американцев влезть во Вьетнам, в Афганистан, в Ирак, и теперь Америке приходит кирдык.

— Приказываю замолчать, — медленно произнес полковник. — Ты коснулся того, чего касаться нельзя. Совсем нельзя. Вывоз экспрессионизма в Америку — одна из самых блестящих операций наших спецотделов, в общем — разновидность психотронного оружия. Все, что касается этого дела, идет под грифом «Совершенно секретно, особой важности, кодирование по классу А». И если ты где-либо об этом заикнешься, то тебе, да и мне тоже — как там говорят у вас на зоне? — век свободы не видать. Сейчас же дашь подписку о неразглашении государственной тайны. Это касается и тебя, — буркнул он в мою сторону.

— Так точно, товарищ полковник, — каким-то странным голосом промямлил Виконт, и мы увидели, что веки его слипаются. Видно, он изрядно потрудился над своей концепцией.

— Слушай приказ! Подписку дашь завтра. А сейчас приказываю идти спать. Исполнять немедленно!

— Слушаюсь, — из последних сил рявкнул Виконт, встал и, пошатываясь, пошел к двери.

Мой язык опять начал своевольничать:

— Кодирование по классу А придумали сейчас или заранее?

Но он только усмехнулся:

— А ты чего хочешь? Чтобы его снова засадили в психушку, и теперь уже надолго? — Он пыхнул сигаретой. — Однако как беллетристика, это интересно… для читателей будущего. Напиши обо всем этом хорошим языком, и я заплачу тебе хороший литературный гонорар.

Он разлил в наши рюмки все, что оставалось в бутылке. Кофе совсем остыл, и коньяк мы допивали просто так.

ЯЗЫК ВЕЛИКОГО ВАКУУМА

Тим провел зиму в ожидании лета. Хотя эти слова и банальны, они — чистая правда. Невозможность посещать «гору» он ощущал почти как недомогание, общение с «горой» прочно въелось в его психологический метаболизм, а быть может — и более глубокого уровня. Свои живописные занятия он продолжал с неизменным трудолюбием, по-прежнему не спеша, после каждого мазка делая паузы.

Наблюдая за ним, по возможности — незаметно, мать поняла, что эти паузы — никак не следствие тугодумия или природной медлительности. Их причиной было чувство ответственности за каждый мазок, и ей пришло в голову, что это и есть первейший признак профессионализма. Если так, то ее сын — настоящий художник.

Общий тип композиций Тима за зиму окончательно устоялся. Черный или почти черный фон с мощным излучением энергии, и на нем — несколько цветных полос, приблизительно вертикальных, параллельных или почти параллельных, и теперь уже ни в коем случае не пересекающихся. Мальчик выработал собственный своеобразный канон, в пределах которого и происходили все поиски и вариации. Зеленая вертикальная полоса, затем бледно-оранжевая, а за ней лиловая — Тим менял их ширину и соотношение расстояний между ними, а потом вдруг оставлял расстояния неизменными и начинал изменять цвет. Он что-то упорно искал, и все время что-то его не устраивало.

— Он похож на медвежатника, который подбирает код к сейфу, — усмехнулся однажды отец.

Мать натянуто улыбнулась — шутка показалась ей грубоватой. Чтобы сгладить неловкость, она продолжила разговор:

— Меня беспокоит другое. Эти цветные полосы на холстах, — она упорно продолжала называть стальные листы, на которых писал сын, холстами, — они мне что-то напоминают, но я не могу вспомнить, что. Это меня беспокоит, иногда прямо-таки мучает.

— А ты не напрягайся и не старайся, — рассеянно посоветовал муж, — тогда вспомнится само собой. Закон психологии.

В начале мая Тим смог, наконец, посетить «гору». Он предъявил ей свой последний «Черный квадрат» и, получив одобрение, с помощью Акелы закопал его в землю. Возобновление прекращенного зимой ритуала привело мальчика в состояние эйфории, он хохотал без причины, подпрыгивал в своем кресле и трепал по загривку Акелу. Тот же, видя, что хозяин чему-то радуется, тоже вовсю веселился, скакал и лаял.

Родители, наблюдавшие издали, хмурились каждый по своим соображениям. Отцу процедура закапывания в землю живописи, сделанной на железке, казалась очевидным психиатрическим симптомом, чуть не диагнозом. А мать просто жалела шедевры сына, которые в земле наверняка погибнут.

Радовало только одно: туловище ребенка казалось вполне подвижным, как у здорового человека. Отец даже подумывал, не предложить ли сыну попробовать встать. Но решил, будет лучше, если мальчик сделает это по собственному почину.

Когда стало известно, что танковая колонна приближается к городу, об этом сказали Тиму. В ответ он коротко кивнул:

— Я знаю. Они пришли.

Колонна подошла к городу утром первого по-настоящему теплого весеннего дня — девятого мая, что местное население и городские власти сочли весьма знаменательным. День Победы есть День Победы, для многих он — главный праздник. Для Магнитогорска танки — не просто боевые машины, когда-то защищавшие Родину. Броня и танки для магнитогорцев — их гордость, их бренд, их плоть и кровь.

Понимая, что предстоит торжественная встреча, полковник постарался обставить прибытие надлежащим образом. Вырядившись в парадный мундир, он вместе с Виконтом на своем штабном внедорожнике выехал из города заранее и пристроился к голове колонны. За ним следовали машины с морскими пехотинцами. Еву не без труда выдворили из танка, она никак не могла усвоить, что ветераны сочтут оскорблением, если в боевой машине вдруг обнаружится какая-то девица. Ей предложили место на заднем сиденье полковничьей машины, но она гордо отказалась и заявила, что пойдет пешком.

С торжественной встречей вышла маленькая неувязка, не имевшая, к счастью, неприятных последствий. Встречающая делегация поджидала колонну у въездной стелы в город, но танки в него входить не пожелали и направились по объездной дороге явно к останкам горы Магнитной, что полковник счел своей очередной удачей. Встречающим он объяснил, что обходной маневр предпринят, чтобы не портить гусеницами городской асфальт, и местные власти нашли мотивировку весьма разумной. Второй странностью было то, что машины и не подумали остановиться, и тут уж полковнику пришлось извиняться, что железо, мол, старое, нравное и, как говорится, малость «с приветом». Извинения были приняты, и праздничный митинг начался. Он длился часа два, и все это время мимо нескончаемым потоком шли танки и бронетранспортеры — что выглядело как внушительная демонстрация оборонной мощи страны.

Когда митинг закончился и народ стал расходиться, Ева высмотрела в стороне, на обочине, мальчика лет пятнадцати в инвалидной коляске. Глаза его закрывали темные очки, а в коляске находилась вроде бы какая-то живопись.

— А вот и незрячий художник, — тихо сказала Ева.

Виконт рванулся было к ребенку, но того взрослые уже погрузили в автомобиль, который тотчас уехал. Знакомство с художником решили отложить на завтра, тем более, что в мэрии предстоял обед, от которого отвертеться было невозможно. При этом Виконт был представлен, как адъютант полковника, а Ева — как переводчик. С каких языков на какие она переводила, никто не интересовался.

После обеда, сверившись с картой, полковник решил, что колонна уже должна была дойти до бывшей горы Магнитной, и предстояло самое интересное — проверить, остановятся ли наконец машины или соберутся еще куда-то. Полковник уже столько натерпелся от этого старого железа, что ждал от него новых подвохов.

Найти останки горы оказалось нетрудно — туда направлялось много машин. Всем было интересно, что станут делать танки, в конце концов.

Зрелище было впечатляющее. Огромная территория заброшенного открытого рудника везде, сколько видел глаз, была заставлена боевыми машинами. Далеко впереди, в центре скопления, виднелся головной танк, танк Виконта с изготовленным им квадратным железным штандартом. Танки становились друг к другу вплотную, не оставляя проходов — похоже, они больше никуда идти не собирались, ибо уже не смогли бы сдвинуться с места.

И тогда полковник произнес слова, весьма странные для человека его рода занятий:

— Слава тебе, Господи!

Впрочем, почти сразу выяснилось, что возможности этих машин неисчерпаемы.

Около скопления танков появился мальчик в инвалидной коляске. Предводительствуемый крупной овчаркой, он с бесстрашием слепого направился прямо в гущу машин. Казалось, он сейчас врежется в металл, и несколько человек из публики бросились было спасать ребенка. Но ничего страшного не произошло, а произошло очень странное. Танки перед ним расступились. Как они могли это сделать в такой тесноте — было всем непонятно, но они расступались, открывая узкий проход.

— Японский городовой, — громко восхитился Виконт и заскрипел от восторга зубами.

А Еву вдруг одолел приступ нервозного смеха.

— Ты чего? — подозрительно спросил Виконт.

— Извини, это нервное. Просто я в кино видела — маршал Жуков принимает Парад Победы. А сейчас мне примерещилось, — она неопределенно махнула рукой, — мальчик-инвалид принимает парад инвалидов-танков, — ее опять начал трясти нервный смех.

— Замолчи, извращенка! — цыкнул на нее Виконт.

Мальчик стремился к центру скопления, к головному танку, над которым возвышался штандарт. Собравшиеся зрители наблюдали за ним в бинокли.

Тим остановился у головного танка — он пребывал в нерешительности. Головной танк стоял на бетонной площадке, и, как обычно, закопать свою железную живопись мальчик не мог. А просто оставить ее на бетоне не хотелось.

Он думал довольно долго, и вдруг, повинуясь внезапному импульсу, как ему самому показалось, исходившему от массы железа, он, сделав усилие, встал на ноги. Постояв и обретя равновесие, он сделал шаг к танку, затем еще один. Пройдя пять шагов, он нащупал броню и положил на нее свой железный «Черный квадрат», а затем сел в подтащенную овчаркой коляску.

По мере того как он возвращался назад, машины за ним снова смыкались вплотную, чтобы никогда больше не двинуться с места.

Ева хотела поговорить с мальчиком и направилась было к нему, но он выглядел таким изможденным, что она заговорить не решилась. Овчарка негромко заурчала, предупреждая хозяина.

— У тебя ко мне какое-то дело? — спросил он.

— Дело? Нет, дела нет.

— Но тебе от меня что-то нужно?

— Да. Нужно поговорить. Но я решила, ты слишком устал.

— Ничего. Говори.

— Ты — Утешитель железа.

Мальчик вздрогнул:

— Ты кто?

— Я поэт. Но я понимаю язык железа. Я слышала о тебе еще прошлым летом.

Пока Ева беседовала с мальчиком, полковник вычислил его родителей и вступил с ними в контакт. Результатом было приглашение на завтра в гости. Полковник хотел, чтобы его рапорт об обстановке в Магнитогорске был максимально полным и точным.

— Я приду к тебе завтра в гости, — сказала Ева.

— Дай руку, — попросил он.

Она протянула ему левую руку, и он тщательно ощупал ее ладонь и пальцы.

— Хорошо, приходи.

Родители увезли Тима — от усталости он был на грани обморока. Но остальная публика расходиться не желала.

Танки все прибывали и прибывали, и муравьиная колготня огромных тяжелых машин завораживала. Кроме того, зрителей одолевало любопытство — что станут делать машины, когда площадь рудника будет заполнена целиком? Куда они намерены распространяться? Сейчас они теснились уже из последних сил.

Тем временем стало темнеть, и на машинах засветились огни святого Эльма. Началось стихийное распитие спиртных напитков и пение военных песен.

А арьергард колонны все тянулся и тянулся. Настал момент, когда тесниться уже было некуда, танки стояли сплошной массой. И тогда зрители стали свидетелями необычайного зрелища: вновь прибывающие машины стали карабкаться поверх столпившихся ранее. Возник как бы второй этаж скопления, и машины ползли и ползли вперед, стремясь к центру растущей новой горы. Последние танки подошли уже глубокой ночью.

Но на этом дело не кончилось. Через несколько дней начали прибывать новые машины — уже не из колонны полковника Квасникова. Старых ржавеющих танков на Урале было предостаточно. Заползая друг на друга, они строили новую Магнитную гору, из чистого железа. По ночам она светилась голубыми огнями. В районе горы возникли магнитные и электрические аномалии, настолько сильные, что самолетам было рекомендовано не прокладывать над горой маршруты. Гора стала объектом поклонения туристов.

Народная легенда гласит, что постройка горы из железа длилась до тех пор, пока ее вершина не достигла отметки шестисот четырнадцати метров, то есть высоты первоначальной горы Магнитной. После этого новые машины приходить перестали, огни святого Эльма погасли, и электрическая активность железной горы прекратилась.

Но это все было потом, а пока что вокруг только что прибывших танков шло народное веселье. День Победы есть День Победы!

На другой день полковник, Виконт и Ева посетили дом Степана Тимофеевича. У всех троих были разные цели. Полковник собирал материал для отчета, Виконта интересовала живопись, а Еве хотелось пообщаться с Тимом — как-никак, он понимал язык Великого Вакуума. Да и просто он ей понравился.

Виконт сразу уставился на железные квадраты Тима, развешенные на стенах.

— Японский городовой! — воскликнул он и тут же, по привычке, стал апеллировать к Малевичу, к счастью для хозяев дома, совершенно неразборчиво: — Мудак ты, Малевич, и я такой же мудак. Ты сделал копию, и я копию. Может, я немножко получше, но все равно копию. А подлинники — вот они где. Вот на этих стеночках! Так что у нас с тобой результат один — хер! Ясное дело, это неокончательно, поглядим еще, кто будет смеяться последним. Но сегодня нам обоим с тобой — только хер!

Полковник записал на диктофон историю взаимоотношений Тима с железом и железной горой, сомневаясь, впрочем, что рискнет хоть слово из этой истории пересказать в официальном отчете. Далее он попытался купить у матери Тима одну из его работ. Он несколько раз возвращался к этой теме, но она каждый раз поджимала губы и твердила одно:

— Не продается.

В утешение она разрешила ему сделать несколько снимков цифровой камерой.

Еву интересовала не живопись, а сам Тим. Они уединились в углу комнаты.

— Ты неравнодушен к железу. Почему ты выбрал железо?

— Не знаю. Мне хорошо рядом с железом. Я сегодня научился ходить. В этом мне помогло железо. А ты — как ты слушаешь железо?

— Самым примитивным способом, — Еве стало смешно, — прикладываю ухо и слушаю, — она громко рассмеялась, и Тим к ней присоединился.

Мать, ловившая краем уха их разговор, изумилась — он до сих пор никогда не смеялся вслух, а только сдержанно улыбался.

— А я ничего специально не слушаю. Все звучит внутри меня. Само по себе.

— Потому что с тобой напрямую разговаривает Великий Вакуум. Завидую!

— Только вот жить с этим нелегко, — вздохнул мальчик и стал на секунду похож на старичка.

— Догадываюсь, — уныло кивнула Ева, — а ты знаешь, что год назад железо хотело все разломать, весь мир уничтожить и превратить всех нас в одну черную дыру?

— Знаю. Ты испугалась?

— Не очень. Подумала: ну и хрен с ним.

— Теперь бояться нечего, — успокоил ее Тим, — пока… Железо, оно нервное. А люди его провоцируют, дразнят по-всякому.

За столом, как водится, было пито. Изрядно пито.

После нескольких рюмок мать Тима вдруг начала хохотать:

— Ох, какая же я дура!

— Что с тобой? Ты в порядке? — забеспокоился ее муж.

— Ха-ха-ха! Дура я, дура!

Только с большим трудом от нее удалось добиться связного ответа.

— Я весь год уже думаю, где же видела эти картинки? — она махнула рукой в сторону железных картин Тима. — А ведь я их каждый день видела. Зеленая полоса, оранжевая, лиловая. Это же оптический спектр железа! Я, когда Тимочкой была беременна, как раз спектральным анализом занималась. Так что у Тимочки эти картинки прямо-таки в крови. Но я, я-то дура, как я могла забыть? — Ее опять одолел приступ смеха.

На другой день Виконт и Ева отправились в Петербург поездом, а полковник остался по свежим следам писать отчет об окончании танковой одиссеи, которая длилась два года.

УТЕШИТЕЛЬ

(размышление о незрячем художнике гениального поэта Евы Е.)

Он был рожден незрячим, чтобы картины унылой реальности никогда не осквернили его внутренний взор. Даже мать и отец, по невежеству, называли его слепым. Незрячий глазами не значит слепой, о примитивные люди! Если кто-то действительно слеп, это вы сами. Опустите же ваши глаза и не поднимайте их на высшую сущность, ибо она может ослепить вас. Это будет болезненно, и вы познаете это.

Его с детства жалели люди, сами достойные сожаления, не знающие, сколь беспредельно то, чем он владеет. Они пытались его утешать конфетками, мороженым и детскими прибаутками. Они утешали его, не понимая, что перед ними Незрячий Утешитель. Он же, нисходя к их слабоумию, беседовал с ними ради их утешения.

Великий Вакуум сам не говорит с людьми. Невозможно человеку побеседовать с Вакуумом, ибо он умрет раньше первого слова. Посредница Вакуума — Владычица мира, Всеобщая родительница. Она держит в руке своей душу каждого человека. Все души парят в воздухе, как бумажные змеи, но привязаны к руке Владычицы ниточками. Души парят, томятся страстями и испытывают множество желаний. А Владычица знает, что они — лишь бумажные змеи, она ими играет и улыбается. Таково внушение Великого Вакуума Владычице мира, что ей это занятие не надоедает, и она не утомляется однообразием человеческих душ, и всегда улыбается. Но иногда, очень редко, Владычица вдруг отпускает одну из ниточек, и тогда душа, отпущенная на волю, пускается в беспредельный полет, полный чудес и опасностей. Незрячий Утешитель — он тот, чью ниточку Владычица отпустила.

Великий Вакуум знает все. Он знает желания каждого атома, но никогда им не потакает. Он знает мысли каждого человека, но вразумлять его не желает. Однако, когда Владычица отпускает душу, она о ней забывает. Но не может душа оставаться без присмотра, и тогда Великий Вакуум начинает о ней заботиться сам.

Он подарил Незрячему недоступное людям — беспредельное созерцание, то, чем наслаждается сам Великий Вакуум, ибо одно из его бесчисленных имен — Бог Вседовольный. Он подарил Незрячему миры созерцания и желание их постичь. И уже в раннем детстве, когда взрослые, глупо приплясывая, трясли перед ним погремушками, Утешитель познавал путь восхождения, творческое созерцание. Тот, кто постиг творческое созерцание, получает способность творить мыслью, и мудрость человека состоит в том, чтобы, обретя такую возможность, ни разу ею не воспользоваться, не привносить возмущений в миры созерцания. Утешитель усвоил эту мудрость.

Познавший путь созерцания волен выбирать вместилища для своих постижений, волен внушать познанное, кому и как пожелает. Незрячий Утешитель выбрал железо. Железо, с его тяжестью и массивностью — и способностью принимать вид нитей тоньше женского волоса. Железо, с его агрессивностью и кровожадностью — и способностью к верной любви. Железо, готовое сию секунду разрушить весь мир — и согласное держать его на своих плечах еще целую вечность.

Утешитель выбрал железо — мы склоняем головы перед его выбором.

ЭПИЛОГ

Жарким июньским полуднем года первого Эры Железного Благоденствия жители Петербурга наблюдали обыденную картину. Карабкаясь по приставным лестницам, рабочие скидывали на землю с фасада многоэтажки гигантские панно с репродукциями какой-то живописи, а взамен них растягивали по стенам полосы металлической фольги с бесконечными повторениями набора спектральных линий железа. А вдоль нижней кромки фольги бежала вереница иероглифов, напоминающих значки нотной грамоты. Такие же значки повторялись на рекламных щитах, под лаконичными объявлениями: «ЯЗЫК ВЕЛИКОГО ВАКУУМА (краткосрочные курсы)».

Город готовился к новому празднику — Дню Железа, ибо оно теперь определяло благосостояние государства.

Ученые не зря суетились в самодвижущейся танковой колонне. Российская наука работает без выходных. Таков уж человек русский: лежит себе на печи, вроде бы дремлет — а мысль работает. Чем крепче спит, тем и мысль крепче.

Вырвали ученые у железа тайну простого и безопасного отчуждения внутриядерной энергии. Попустил им Великий Вакуум ради почета и славы железа, ибо без них оно теряет мощь и хиреет.

Узнав о великом открытии, Виконт на радостях запил — возродятся, значит, теперь бронетанковые войска! Трудно жить государству без танков. Без них порядок на границах не наведешь. Есть танки — тебя уважают и, косясь, постораниваются и дают дорогу другие народы и государства. А когда танков нет, другие народы и государства хамят.

Уже третий день внушал Виконт другу Марату эти несложные мысли. Но того больше, чем отсутствие танков, огорчало повсеместно возникшее пренебрежение общества к живописи. Он-то все равно будет писать, потому что больше ничего не умеет. Но за державу обидно.

А вот Ева считала, что танки, хоть практического применения не имеют, но жить без них неуютно. Как источник вдохновения, танк вообще неоценим.

Независимо от разногласий во мнениях раз в год, летом, все трое ездили жарить шашлыки на Железную гору. Виконт и Марат, как всегда, пили водку, а Ева со слепым мальчиком лазали по занесенным песком танкам и слушали песни железа. Не было в этих песнях ни агрессии, ни угроз устроить конец света, и от этого Тиму с Евой жизнь казалась скучной и безопасной. Железо стало ленивым и самодовольным.

Кончилось время культурного бешенства, и настала ЭЖБ — Эра Железного Благоденствия.

ИСКУССТВО КАК ДВИЖУЩАЯ СИЛА

Короткий роман Наля Подольского включает в себя все, что подобает настоящему приключенческому роману: нетривиальную завязку, интригу, удерживающую внимание читателя до самого конца, точные, узнаваемые психологические зарисовки действующих лиц и еще многое, что принято без дальнейшей расшифровки определять термином suspense. Но главное, в нем есть мысли, или, может быть, лучше сказать идеи, которые требуют отдельного рассмотрения.

Итак, взбунтовавшееся Железо (прежде всего, отправленные в металлолом танки) и «взбесившаяся культура» — произведения искусства, всевозможные артефакты, получившие статус магических предметов власти. И точка их пересечения, вокруг которой развивается фабула романа: танки, лишенные горючего и даже гусениц, движутся, поскольку движимы силой искусства. Ситуация на первый взгляд может показаться нелепой и неуклюжей выдумкой, но если в нее хорошенько вдуматься, она оказывается кратким конспектом целой эпохи, и более того, открывает пророческие горизонты.

Начнем с железа. Предположения о возможности «бунта металлов» и вообще исходных материалов высказывались некоторыми немецкими метафизиками и теологами, тут следует упомянуть Этингера, Цинцендорфа, Гамана и, конечно же, Мейстера Экхарта. Это один из сквозных мотивов в поэзии Рильке, звучащий то как предостережение, то как пророчество:

…И из машин в руду уйдут металлы, Отбыв повинность, прекратив свой плен. (пер. К Александровой)

Картина развоплощения, поглощения природой своих простых элементов есть одновременно картина мести зарвавшемуся разуму, свидетельство того, что терпение стихий (в смысле греческого стохейона) не бесконечно. Варианты прекращения долгой, многовековой рекрутчины можно представлять себе по-разному. Прежде всего расплетаются хитросплетения и распадаются полуфабрикаты, универсальные друг друга заменители, — от пластиковых, одноразовых, отштампованных изделий не остается ничего. Затем распускают себя аппараты и агрегаты и далее по нарастающей. Дольше всего в овеществленности остается то, в чем природа наименее изнасилована — вещи Мастера, в отличие от изделий Гештеллера, если воспользоваться языком Хайдеггера. Но в романе Подольского неповиновение проявляют танки: железо, которое служило в них безумным замыслам людей, устремилось на родину, и из дорожной песни Железа можно понять, что тяга еще не имеет точного адреса и влечет куда-то в самые дальние дали, в узлы изначальной кристаллической решетки. Пока железо тянуло лямку, будучи заключенным во всяких турбинах и агрегатах, состоя на службе человека, оно «пообтерлось» среди людей, усвоило некоторые их желания как свои собственные, ибо такова, согласно Гегелю, участь раба, повинующегося господину. Иными словами, собственная природа Железа как первоэлемента изменилась. И все же, почему движутся танки, чем они движимы и каким образом?

В человеческом мире движущая (и превозмогающая) сила искусства известна давно, и степень ее воздействия временами просто зашкаливала. Некоторые любопытные образцы «культурного бешенства» Наль Подольский приводит, например, влияние экспрессионизма на прагматику и эстетику нацизма (провоцирующая роль русского авангарда в торжестве Октябрьской революции активно обсуждается в последние десятилетия). Вообще, посвятить жизнь символу и, в конечном итоге, умереть во имя символического — это вещи хоть и не вполне обыденные, но хорошо известные в человеческом мире.

Но тут вырисовываются два важных препятствия или, если угодно, две нестыковки. Первое недоразумение состоит в том, что искусство обладает презумпцией невиновности, причем без каких-либо рациональных оснований. Более того, всякий, выступающий обвинителем на процессе против искусства, обречен на то, чтобы в свою очередь оказаться обвиненным. Обвиненным по многим статьям: в невежестве, в ханжестве, в дремучести, в тоталитаризме… В итоге неизменно оказывается, что искусство всегда неподсудно, а его обвинители осуждены без права амнистии. Текст Подольского, хотя и в ироническом ключе, но достаточно решительно ставит неподсудность искусства под сомнение: автору понадобилось всего лишь расставить точки над i, продемонстрировать, в чем будет состоять следующий шаг от уже наличной артократии, от простого морального негодования в адрес тех, кто позволяет себе быть равнодушным пред лицом нетленных шедевров, к принудительному «искусствоведческому ликбезу», не пройдя который, невозможно будет устроиться работать даже сварщиком.

В действительности уже давно пора призадуматься, почему юрисдикция искусства, при его нарастающем могуществе, все еще ограничивается той или иной формой суждения вкуса (впрочем, обладающего действенностью), почему суждения вкуса (вердикты искусства) никак не выдвинулись в собственно правовую сферу и до сих пор не имеют там никакого представительства, в отличие от религии, которая в современном мире нередко уступает искусству по своему влиянию? Не исключено, что дело всего лишь в отсутствии прецедента, точки кристаллизации, и стоит появиться уголовной статье о причинении ущерба архитектурной панораме города, или о публичном оскорблении статуи Венеры Милосской, недолго останется ждать и предъявления обвинений по статье «враг живописи», «враг балета» и т. д. Практически нет сомнений, что нечто подобное вскоре произойдет, хотя бы потому, что профессия художника давно уже является гораздо более массовой, чем профессия сварщика. И когда вторжение искусства в сферу гражданского и уголовного права состоится, сразу же обозначится тенденция перехода артократии в арт-диктатуру. В романе «Время культурного бешенства» представлены некоторые правдоподобные последствия такого шага. Отбывание срока за «незаконное копирование Малевича» вроде бы вызывает улыбку, но ведь и сегодня вовсю работает ссылка в презрение, поражение в правах за непонимание величия «Черного квадрата» — они применяются в качестве меры пресечения сплошь и рядом. Хранители Архива занимаются вынесением приговора уже давно, вспомним знаменитое «В греческом зале, в греческом зале…» Вслушавшись в смутный хор апологетов культуры и искусства, мы можем разобрать отдельные фразы насчет того, что хрупкие постройки искусства как никогда нуждаются в особом покровительстве, что варвары повсюду, что они только и норовят пнуть беззащитное искусство.

И только стряхнув наваждение, начинаешь подозревать, что если что и нуждается сегодня в защите, то, скорее, как раз свобода перемещения среди предметов искусства, беспечной, без всякого придыхания прогулки среди блистательных артефактов, без непременной рифмы «Бог — Ван Гог» — так, собственно, всегда и поступали сами художники. Искусство, если ему суждено сконденсироваться во вторую природу, в естественную арт-среду, не должно принципиально отличаться от соснового леса, беспечно разбрасывающего свои шишки. Следует, конечно, защитить высокочастотные генераторы креативности, но их немного, так же как и общефилософских принципов природы. Эти генераторы разнородны, среди них несколько живых (ныне живущих) художников и поэтов, а также несколько избранных Произведений, которые являются полномочными представителями прежде живших поэтов и художников. Генераторы создают творческое поле, в котором продолжается художественное производство.

Тут мы подходим ко второй трудности, к объяснению того, почему это поле активизирует танки — но прежде следует остановиться на сатирической составляющей романа. Ее, в принципе, можно прочесть в терминах классовой борьбы. Класс свободных художников (а кто только к ним сейчас себя не причисляет), авторов, дорвавшихся до непритязательного сетевого авторствования, в какой-то момент становится столь многочисленным, что вопрос о власти встает сам собой. Причем речь идет не только о власти над душами, на которую изначально притязает художник, если он вообще достоин этого имени, но и о политической власти, о существенных социальных привилегиях.

Узнаваемые петербургские персонажи вполне себе милы, особенно фотографы, к которым автор относится с явным пристрастием (включающим в себя и снисходительность, и иронию, и поддразнивание), милы их мудреные высказывания и скрытые, подразумеваемые претензии: «поэты сами господа», «художнику никто не равен» и прочее в том же духе. В действительности положение остается выносимым лишь потому, что художникам с величайшим трудом дается классовая солидарность, ибо каждый из них по природе своей одиночка. Но если представить себе невероятное, а именно обретение солидарного классового сознания, мало не покажется — претензии родовой аристократии сразу померкнут перед гонором ясновельможных авторов. Как бы там ни было, предостережение в высшей степени уместно: невероятное сейчас может стать очевидным уже завтра.

Теперь о силе объективаций, о материальной воплощенности образов искусства. Пропасть между техникой, ее предметами и орудиями, с одной стороны, и невесомыми (хотя и «нетленными») произведениями высокого искусства — с другой, уже не кажется непреодолимой. Всмотримся в традиционную, давно сформировавшуюся картинку: пока ковши гигантских экскаваторов вгрызаются в горную породу, добывая руду, а затем доменные печи выплавляют из нее железо (чугун), легкая кисть живописца прикасается к холсту, создавая из мазков свою невесомую объективацию, именуемую произведением. Поневоле подумаешь: как безмерно далеки друг от друга итоговые результаты — локомотив, мчащийся по рельсам, и звуки сонаты, возникающие благодаря колебанию струн. Стоит ли сравнивать: нечто весомое, грубое, зримое, и нечто эфемерное, исчезающее, тающее прямо на глазах, многими и вовсе не замеченное, не опознанное. Но если вдуматься даже в такое преднамеренное противопоставление можно заметить, что локомотив по прошествии времени заехал в депо и там заржавел, та же участь постигла и его железных собратьев — а с хрупким созвучием ничего не случилось, оно звучит как ни в чем не бывало, заставляя двигаться колеса автомобилей, спешащих доставить на концерт своих обладателей. Уже вымер и род Паровоза, многократно переплавлена сталь, а эфемерное произведение, созданное легкими мазками, висит себе где-то в вечности и излучает свою душепреобразующую радиацию…

Презрение Платона к художникам, создающим лишь копии копий (ибо вещи, изображаемые художником сами суть копии небесных эйдосов-образцов), потихоньку вытесняется встречным презрением к тем, кто занят только промежуточным процессом овеществления, совершенно несамостоятельным в себе. Ведь теперь странные порождения художников отличаются не только фантастической живучестью, не только аурой, выделяемыми чарами, побуждающими к их бессрочному хранению, теперь они содержат в себе еще и производственную директиву, которой окружающая среда (новый техноценоз) все чаще вынуждена безоговорочно подчиняться. В романе этот способ существования очень удачно сопоставлен с вирусом, не имеющим собственного тела и представляющим собой живую команду, звучащую примерно так: «Построить тело!» или, если угодно: «Распечатать!». Все синтезируемые в дальнейшем белки несут в себе следы выполненной команды, они, в сущности, образуют иновидимость вируса.

Когда мы говорим о современном актуальном искусстве в самом широком смысле слова, включая сюда дизайн во всем его объеме, мы, возможно, сами того не ведая, обозначаем мощную производительную силу, чей образ действия напоминает размножение вируса. Жизнеспособный штамм современного искусства еще не имеет воплощенного тела, зримой овеществленности, но, как и его предшественники-сородичи — произведения (произведения высокого искусства), он обладает фантастической проницаемостью, — ее можно назвать и проникновенностью, — то есть способностью инфицировать души так, как вирус инфицирует тела. Собственно классическое произведение было и остается чисто духовным, оно не взаимодействует с материей, только с духом. Но уже следующая ближайшая производная обладает дополнительной степенью воплощенности, и ее можно назвать «оригинал-макетом», опять же, в самом широком смысле слова. Оригинал-макет непосредственно воздействует на материю желания. Пусть, к примеру, это будет изограмма, то есть попросту картинка, не прикрепленная к конкретному носителю, нечто подобное иногда называют дизайн-идеей. Допустим, изограмма представляет собой кушетку, — чтобы уж использовать один из типичных примеров Платона, — ложе. Активировать изограмму можно на мониторе компьютера, на экране телевизора, в иллюстрированном журнале или, в предельном случае, у себя в спальне. С традиционной точки зрения перечисление выглядит достаточно издевательским, известно ведь, сколько ни говори «халва», во рту сладко не станет, сколько не рисуй в своем воображении (да хоть и на бумаге) ложе, оно от этого не материализуется в опочивальне. Тут еще можно вспомнить карикатуру. Мужчина сидит в комнате у компьютера, а у него на коленях обнаженная девушка. В комнату заглядывает жена, у нее недоуменное выражение лица. Муж, с некоторым раздражением оправдывается:

— Что значит, где взял? Скачал из Интернета!

Что ж, ситуация действительно меняется по мере того как искусство становится производительной силой, потенциально наиболее могучей производительной силой. Скажем, кушетка попалась на глаза при перелистывании журнала или иллюстрированного каталога. Попалась и зацепила, то есть воздействовала на материю желания. В результате следующим этапом стала ее актуализация на мониторе компьютера в электронном каталоге: там изограмма будет показана во всех ракурсах и со всеми параметрами, включая и параметр стоимости. Стало быть, она будет изображена (тут принято говорить выражена) и в деньгах, в виде денежной суммы. Остается активировать ее в собственной спальне. Заметим, кушетки еще нет в природе, она не стоит ни на каком складе. Но все же, если нажать нужную платежную кнопку, кнопку выбора-заказа, кушетка вскоре появится там, где мы вознамерились ее актуализовать. Такая актуализация имеет свои особенности, она требует предварительной сборки где-нибудь в цеху, как бы этот цех не выглядел. Выполнение команды «кушетку — в спальню!» все еще занимает больше времени, чем исполнение команды «кушетку — на экран!», но постепенно разница во времени сокращается и операция под названием сброс в овеществление теряет свое неповторимое отличие от прочих актуализаций.

Главное, однако, в том, что оригинал-макетом является вовсе не кушетка, стоящая в спальне: ведь изображение этой кушетки появилось задолго до ее овеществления. Стало быть, ложе, стоящее в спальне, — всего лишь своеобразная распечатка с оригинал-макета, сам же оригинал расположен в арт-среде и представляет собой изограмму.

В процессе овеществления важнее воздействие на материю желания, а не на субстрат воплощенности, и если уж говорить об участке наибольшего сопротивления, то сегодня это скорее денежный ресурс, его сопротивление и его нехватка обеспечивают ту степень противостояния (предметности, ob-jectness), которая больше соответствует определению реального как «противодействующего», нежели ослабевшее сопротивление элементов субстрата, тех же металлов, которые все еще в руде, но готовы незамедлительно явиться по зову господина. Извлечь их из руды сегодня и проще, и быстрее, чем извлечь деньги из кошелька заказчика, адресата активирования. Если команда «активировать кушетку в спальне!» и должна преодолевать какую-то более упрямую реальность, чем команда «активировать кушетку на мониторе!», то это упрямство относится не к первоэлементам, не к «железу», а как раз к деньгам как внутренним расчетным единицам универсальной шкалы желания — воли.

Обида железа в этом смысле объяснима. Ведь прежде вещь была готова или почти готова лишь после того как удавалось договориться с железом, извлечь его из руды, доставить в формы, выплавить, выковать, заточить — и уж затем можно было присоединить и картинку как рекламное предложение, то теперь все эти церемонии отброшены, точнее говоря, предельно редуцированы. Вещь готова или почти готова, когда создан ее оригинал-макет (эйдос, изограмма), актуализовать ее в качестве «подручного» (Хайдеггер), вызвать к существованию можно и без лишних церемоний. Но все это еще пока не дает повода говорить о «культурном бешенстве». Пока инстанция художника-творца оказывается неминуемой: железо и все соподчиненные ему субстраты внемлют зову Мастера, а не излучению изограммы непосредственно. Тот факт, что художник-дизайнер станет главной производительной силой, сомнений не вызывает, он уже и сейчас все лучше приспосабливается к этой роли. Но вот его средство производства пока не способно воздействовать само. Дальнейшее развитие в этом направлении возможно по двум линиям.

Во-первых, излучение передается по цепочке сверху вниз — от шедевров высокого искусства до изограмм и дизайн-решений конкретного художника. Этот изготовитель оригинал-макета, отдающий команду «к овеществлению!» примерно так, как собаковод отдает команду «к ноге!», предварительно вслушивается в гул высокого искусства за плечами. Он сам исполнитель, одухотворяемый свыше. Если говорить кратко и ограничиться простейшими примерами, можно сказать, что «Bauhaus» подготовил последующий прорыв эстетики дизайна, но сами художники этого течения были вдохновлены русским художественным авангардом. Теоретически вполне представимо некое устройство, или скорее восходящая линия устройств, которые смогут считывать команды все ближе и ближе к первоисточнику, автоматизируя дальнейшие преобразования. Скажем, если «ввести в компьютер» основные эстетические параметры эпохи Возрождения, на выходе можно будет получить дизайн самолета и мобильного телефона, выполненный в соответствии с заложенными параметрами…

Пример, возможно, слишком условный, однако, если говорить о XX веке, то нет произведения искусства, которое вызвало бы больше последствий на всех уровнях, чем «Черный квадрат» Казимира Малевича. И тут Наль Подольский совершенно прав: если уж танки, оснащенные сверхчуткой сенсорикой железа, и пойдут в направлении к какому-нибудь источнику зова, то это будет зов «Черного квадрата». В этом Произведении содержится самое общее дизайн-решение для промышленной, бытовой, а может быть и социальной среды, решение, распадающееся в дальнейшем на целый кластер оригинал-макетов — и следовательно, «Черный квадрат» есть Изограмма изограмм, подобно тому как Бог Лейбница есть Монада монад.

Второе направление сближения связано с тем, что наряду с изограммами возможны и теоретически предсказуемы также и другие, более самостоятельные формы изо-жизни. Это могут быть голографические, флуоресцентные изображения, «облик» которых медленно меняется со временем, ибо они способны реагировать на изменения окружающей среды, способны поддаваться «воспитанию» (корректировке). Уже игрушки тамагочи были такого рода «простейшими» — правда, оказались тупиковой ветвью предполагаемой изо-жизни. Но ведь и наша органическая жизнь возникла через множество неудачных попыток, она не раз утыкалась в тупик, прежде чем выйти на столбовую дорогу… Изо-жизнь скорее всего пройдет эту трассу быстрее: сначала какие-нибудь медленные живые картинки будут жить на стенах и в нишах, изображая, в свою очередь, жизнь лесной поляны или, скажем, милого итальянского дворика (и эта жизнь будет происходить своим неспешным чередом). Затем они обретут способность перемещаться вдоль стен, внутри музея, хранилища, а потом «научатся» проникать через непроницаемые преграды, перегруппировываясь в последовательность цифровых сигналов, чтобы в другом месте вновь развернуть себя как изображение — ничего фантастического в этом нет, вопрос только в том, чтобы научиться делать это самостоятельно. И наконец, они станут настоящими изоорганизмами, способными к саморепродукции, к эволюции и паломничеству. И вот тогда они наверняка устремятся к Первоисточнику изо-жизни, и мы увидим, будет ли это «Черный квадрат» или еще не созданное произведение будущего художника.

Александр Секацкий

Оглавление

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

О МНОГОГОЛОСИИ ЖЕЛЕЗА

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ НЕБЛАГОДАРНОСТИ

О СТРАННОСТЯХ СТАРОГО ЖЕЛЕЗА

ПРЯ МЕЖДУ СПЕРМАТОЗОИДОМ И АТОМНЫМ ЯДРОМ ЖЕЛЕЗА

О ПОХОДЕ ЖЕЛЕЗА

РАССКАЗ О ЗЛОКЛЮЧЕНИЯХ ВИКОНТА В ПЕТЕРБУРГЕ

ВЫДЕРЖКИ ИЗ СЕКРЕТНОГО РАПОРТА ПОДПОЛКОВНИКА ФСБ КВАСНИКОВА, НЕИЗВЕСТНЫМ ПУТЕМ ПОПАВШИЕ В ИНТЕРНЕТ

О ВАКУМИЗМЕ И ВАКУМИСТАХ

КОММЕНТАРИЙ ФИЛОСОФА

НЕЗРИМАЯ ИМПЕРИЯ В ЭПОХУ КУЛЬТУРНОГО БЕШЕНСТВА

КОММЕНТАРИЙ БИОЛОГА

КОММЕНТАРИЙ ИСТОРИКА

КОММЕНТАРИЙ ФИЗИКА

А ЖЕЛЕЗО ПОЛЗЕТ

НЕ БУДИТЕ СПЯЩЕЕ ЖЕЛЕЗО

ОБ УЛИЧНЫХ БЕСПОРЯДКАХ

О ФОТОГРАФИЧЕСКОЙ СМУТЕ

СТОЯНИЕ НА СЕСТРЕ

О СЛЕПЫХ ХУДОЖНИКАХ

СЛЕПОЙ ХУДОЖНИК

О НАШЕСТВИИ ЖЕЛЕЗА НА ПЕТЕРБУРГ

О ПУТЕШЕСТВИИ ЖЕЛЕЗА В ПОИСКАХ РОДИНЫ

ОБ АРТ-ДАРВИНИЗМЕ

ЯЗЫК ВЕЛИКОГО ВАКУУМА

УТЕШИТЕЛЬ

ЭПИЛОГ

ИСКУССТВО КАК ДВИЖУЩАЯ СИЛА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg