«Чёрная сова»

Чёрная сова (fb2) - Чёрная сова 1601K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Трофимович Алексеев

Сергей Алексеев Чёрная сова

Глава 1

Сначала Терехов придумал самый простой и показавшийся надежным ход: он запасся натуральной медицинской справкой, что является сопровождающим лицом, то есть поводырем, и везёт слепую женщину после операции домой. Таким документом почти всё объяснялось, в том числе ненужные бинты под маской на лице и сама кожаная маска, напоминающая восточную паранджу. И должно было вызвать сочувствие у всех — от кассирши, продающей билеты на самолёт, до стюардессы на борту. Справку выписывал крестник, Рыбин-младший, недавно получивший именную печать доктора, однако же он первым и усомнился, что такой документ подойдёт на все случаи жизни. Отпрыск старого друга, Рыбина-старшего, мыслил уже новыми, современными категориями о взаимоотношениях людей и, взглянув на просроченный паспорт Алефтины, посоветовал его заменить.

— А она по жизни такая же красивая? — спросил, вглядываясь в фотографию.

— Такая же, — уверенно заявил Терехов. — И ничуть не изменилась.

— Ну ты даёшь, дядя Андрей, — одобрил крестник. — Одно плохо — на чеченку похожа.

— Она украинка, читай фамилию!

— А подумают — тип кавказской женщины. Да ещё в хиджабе! То есть в маске. Соображаешь? И паспорт скончался ещё семь лет назад.

Терехов оценил владение молодого доктора логикой современной жизни и лишь спросил о родителях. Тот давно жил от них отдельно, поэтому лишь пожал плечами.

— Наверное, ещё оба в экспедиции. Что-то не звонят, забыли про своего ребёнка. Представляешь, крёстный, они до сих пор любят друг друга...

Человек, готовый решить вопрос с новым паспортом, нашёлся легко и сразу потребовал аванс. Он представился бывшим работником миграционной службы, стремился блеснуть знанием предмета и проницательностью, но, словно глину, выдавливал из себя брезгливую искушённость и желчность, чем сначала не понравился Терехову.

Этот пенсионер сразу же решил, что за владелицей просроченного документа тянется некий криминал, заподозрил, будто она скрывается от крупного банковского займа, и Андрей доверительно это подтвердил, чтоб не вдаваться в подробности. Паспортист лишь язвительно ухмыльнулся, вгляделся в фотографию и тоже заметил некие явные кавказские следы в чертах лица, в том числе и в имени Алефтина. Это уже был намёк на вещи более тяжкие, чем невозвращённый кредит, и Терехов заверил, что она украинка, чему соответствует фамилия.

Говорить он мог только полушёпотом, всё ещё болело горло, поэтому опасался быть непонятым. Пенсионер услышал всё и в ответ лишь воззрился на него взглядом размытым, как оплывшие, нечёткие печати. И для гарантированной чистоты операции вдруг потребовал реальное свидетельство о браке. То есть предложил жениться на ней, чтобы поменять фамилию, из чего вытекала законная причина смены паспорта. Кроме того, посоветовал немаловажную деталь: если в имени букву «ф» поменять на «в», допустить будто бы лёгкую и частую ошибку в написании, то получится совершенно другое имя. Не то что без проблем продадут билет на самолёт в авиакассе, даже Интерпол не придерётся. Но в любом случае старый паспорт со штампом регистрации брака придётся передать ему, под скорое и гарантированное уничтожение. Кто-то должен снять с него копию, которая потом канет в архивах навечно, мол, таковы правила.

Терехов не пожалел, что связался с профессионалом, стал его благодарить, но тот невозмутимо накинул сумму гонорара, потребовал сегодня же к вечеру принести фотографии невесты и отправил в путешествие по загсам Новосибирска искать, кто теперь в срочном порядке окрутит молодожёнов. По его данным, сделать это было совсем нетрудно из-за продажности чиновников, к которой паспортист относился презрительно.

И вот уже пять часов Терехов мотался по городу, объезжая друзей и хороших знакомых в надежде найти связи, чтобы зарегистрировать брак.

Несколько лет назад Андрей разводился, причём сделал это тоже через знакомых, стремительно, в один день, хотя процесс был официальным, в суде, поскольку от первого брака у него было двое сыновей. Надо сказать, всё прошло так быстро и гладко, что даже сам не поверил, рассчитывая на долгую тяжбу. Но лишних вопросов не задавали, не стыдили, не совестили, хотя бывшая жена противилась разводу, и не давали сроков на примирение. Развели, оставив детей на попечение матери, потом проставили штампы и выдали соответствующий документ.

А жениться во второй раз, тем паче так же спонтанно, да ещё без присутствия невесты, оказалось невероятно сложно: барьером становился её паспорт, который следовало обменять ещё в двадцатилетием возрасте. Она же, оторванная от жизни, скорее всего, даже не подозревала, что давно живёт по недействительному документу, однако отлично знала, что её по тяжёлой уголовной статье разыскивает милиция. Сунься в паспортный стол — сразу арестуют и не посмотрят, что у документа вышел срок и он не удостоверяет личность. Поэтому Терехов показывал в загсах её паспорт с опаской и пытался сначала уговорить, потом подкупить работников, чтобы шлёпнули штамп о регистрации и выдали свидетельство.

Невеста же, когда-то принявшая обет безбрачия, при этом сидела взаперти у него в квартире и не ведала, что на ней хотят жениться. Впрочем, её это мало интересовало: она металась в каменных стенах, как дикая кошка, и даже ночью не снимала сшитой своими руками кожаной паранджи. Ей было плохо в городе даже ночью: мешал шум, бесил свет уличных фонарей, бьющий в окна, и это подпугивало Терехова, но штурмовать в лоб крепости загсов оказалось бесполезно. Чопорные дамы, регистрирующие браки, от взяток не отказывались, но почему-то страшились устаревшего паспорта и просили его обменять, даже услуги предлагали — позвонить, куда нужно, мол, сделают новый за полчаса, и не очень дорого. Терехов обещал посоветоваться с невестой и тихо исчезал, опасаясь таких случайных контактов с милицией.

Всё отчётливей вырисовывался замкнутый круг: чтоб получить чистый документ на другую фамилию, требовалось свидетельство о браке, которое не выдавали из-за просроченного паспорта, опять намекая на борьбу с терроризмом. В начале двухтысячных мир в России стоял вверх тормашками, как изображение в окуляре теодолита. Новое тысячелетие начиналось с войн, распрей и терактов, в Москве жилые дома подрывали, в метро ходили смертницы в хиджабах, ошалелые люди жили с чувством, будто попали в другую реальность. Математик Сева Кружилин увлекался нумерологией и на основе своих расчётов доказывал, что после разбойных, разрушительных девяностых наступили «нулевые» годы, и все хлопоты, чаяния и потуги будут в нуль. Надо пережить это стерильное время, бесплодный период, пока остывает излившаяся каменная лава, дождаться, когда нарастёт хотя бы тоненький почвенный слой.

Терехов вспоминал это предсказание, пока бесполезно колесил по городу, объезжая знакомых. Наконец, к обеду все же отыскал правильного приятеля, который навёл его на нужный районный загс, где заведующим работал его свояк, способный по доброте душевной — даже не за деньги! — исполнить страстное желание жениться. Андрей немедленно отправился по указанному адресу, но попал в перерыв, а потом и вовсе оказалось, что щедрый вершитель браков отправился в монастырь святого мученика Евгения и будет там до самого вечера, поскольку является то ли советником, то ли монастырским попечителем. А когда переступает ворота обители, то напрочь отключает все средства связи, дабы заниматься богоугодными делами. Терехов отчаялся, что опять пролетел, но плюнул на Севины расчёты и поехал наобум, без звонка, в надежде договориться о деловой встрече хотя бы на завтра.

Монастырь располагался на Приморской улице, в районе Чемского кладбища, где покоились родители Терехова, поэтому он эту местность хорошо знал. «Бракодел» и в самом деле заседал где-то с монахами, и Андрей, поджидая его, сходил на кладбище, погулял вдоль рукотворного мутного моря, прежде чем его дождался. Попечитель молча выслушал просьбу, но, ещё не дав согласия и слова не сказав, одним своим видом обозначил, что готов выполнить незамысловатую волю просителя. Показалось, что имя приятеля, свояком коего являлся «бракодел», сработало безотказно, достал визитку и вложил в руку.

— Переведёте на этот счёт тридцать тысяч, — заявил он, на миг разрушив образ бессребреника, но тут же пояснил:

— Это пожертвование на строительство монастыря.

— Добро, — облегчённо произнёс Терехов, в уме посчитав, что в смету пока укладывается.

«Бракодел» подал ему ещё одну визитку.

— А это на счёт храма, за венчание. Вы же поведёте невесту под венец?

Подобное Андрею и в голову не приходило, поэтому он глянул на означенную сумму ещё в пятьдесят тысяч, посчитал свои быстро тающие капиталы и пожал плечами.

— Не знаю... Мы об этом не подумали.

— Вы крещёный? Православный?

Спросил это так, будто собирался выставить ещё один счёт — за крещение, поэтому Терехов чуть поспешил:

— Ну, разумеется!

— А невеста?

Он ничего не знал о вероисповедании невесты, только догадывался, однако утвердительно кивнул.

— Венчание — обязательное условие, — заметил вершитель браков. — Сегодня вечером вас распишут и выдадут документ без присутствия невесты. А дня через три милости прошу под венец, в монастырский храм. Сами понимаете, перед Богом придётся предстать в паре со своей избранницей.

Ход был хитрым, продуманным, никто особенно не страдал от лицемерия чиновника, и сам он оставался чист перед совестью, Богом и службой, но подобный расклад Терехова вполне устраивал: главное было сегодня иметь в руках натуральное свидетельство о браке, дабы вручить его паспортисту. Уже завтра вечером он рассчитывал отправиться в свадебное путешествие — купить авиабилеты на ночной рейс в Норильск. Поезда туда не ходили, говорят, теплоходы плавали от Красноярска до Дудинки, да и то нерегулярно, тем более осенью, а добраться на легковой машине вообще не реально. Оставался единственный транспорт — самолёт, однако демократия в России началась с тотального контроля за передвижением своих граждан, и теперь паспорт требовался даже для проезда в междугороднем автобусе.

Терехов согласно покивал и ушёл бы сразу с монастырского подворья, но «бракодел» отослал его в храм, чтобы сделать заявку на венчание, определить его точное время и сразу же оплатить прочие услуги, то бишь фотографирование, заказ молебна во здравие и отдельно — способствие деторождению.

Он не собирался заводить детей в новом случайном и фиктивном браке, не смел и думать прикоснуться к телу невесты, поэтому прежде всего всерьёз задумался о фотографировании, но не на венчании, а на паспорт. Дело в том, что Алефтина фотоаппаратов и особенно вспышек терпеть не могла, и, пожалуй, тяжелее было уговорить её сняться, нежели оформить брачные отношения. Он вдруг с ужасом вспомнил о её капризах только сейчас и сразу же отяготился этой мыслью: снимки на паспорт нужны уже сегодня вечером! Фотосалон был неподалёку от дома Терехова, сходить и сняться — минутное дело, но невеста днём вообще не выходила из квартиры, попросив закрыть окна чем-нибудь светонепроницаемым. И непонятно, чего она больше опасалась — яркого света или случайно брошенного чужого взгляда, поскольку Терехов жил на первом этаже и окна выходили на людную часть улицы. Кроме старого палаточного брезента, Андрей ничего не нашёл, поэтому, как смог, завесил окна, и теперь они сидели в зеленоватом полумраке, не включая света.

По дороге к храму пришла единственная трезвая и утешительная мысль — заказать фотографа на дом: такая услуга наверняка была, но как снимать без вспышки, в полутёмном пространстве квартиры, он представления не имел. Строптивая невеста, не снимающая паранджи, может отказаться наотрез, и как было ей объяснить, что всё затеянное, в том числе и женитьба, вызвано острой необходимостью дела пустяшного — купить билет на самолёт и благополучно взлететь с аэродрома.

В монастырской церкви было гулко и почти пусто: за стойкой, где продавали свечи и иконы, сидела старушка с молодым иноком, они что-то пересчитывали, глядя в монитор ноутбука и при этом щёлкая костяшками старомодных счётов. А ещё двое рабочих в серых халатах разбирали металлические леса возле стены с восстановленными яркими фресками Страшного суда.

Терехов стал сбивчиво объяснять, что у него назначено венчание, и старушка сообразительно достала с полки пухлую амбарную тетрадь. В это время рабочий на лесах выронил трубу на каменный пол, заставив вздрогнуть всех присутствующих.

— Ну что же ты, Егорий? — с назидательным укором произнёс инок за стойкой. — Вот растяпа!

А по лицу было видно: выругаться хотел. Терехов машинально глянул в сторону рабочих, поймал взгляд этого растяпы и встрепенулся, но не от гулкого звука. Не хватило мгновения, чтобы рассмотреть его лицо — под сводами храма было сумрачно, да и рабочий уже отвернулся, вынимая из гнезда очередную трубчатую стойку.

— Фотографирование обязательно, — деловитым тоном отвлекла его старушка. — Фотограф наш. И молебен за здравие...

Андрей согласно покивал, выдержал паузу, но спросил как-то невнятно, невпопад и полушёпотом:

— Это у вас... откуда рабочие?

— Это не рабочие — послушники, — мимоходом отозвался монах. — Ваше венчание на двенадцать тридцать. Прошу не опаздывать.

Терехов имел смутное представление о монастырской иерархии, ничего не понял и поэтому переспросил:

— То есть монах?

— До монашества ему ещё далеко, — заключила старушка, глядя с сожалением. — Предупредите гостей: женщины должны быть с покрытой головой и в юбках ниже колена.

— Послушание — это как курс молодого бойца, — с удовольствием объяснил инок. — Учебка, карантин.

И тем самым подтвердил, что Терехов не ошибся: человек на лесах имел отношение к армии. Он наконец-то оторвал взгляд от картины Страшного суда, услышал только

последние слова, однако утвердительно кивнул. А сам подумал, что и имя у послушника подходящее: Егорий — это ведь тот же Георгий! Вдобавок ко всему, когда платил деньги и расписывался в какой-то ведомости, почувствовал на себе взгляд этого «растяпы» и ощутил, как между ними протянулась некая связующая нить, по которой побежал ток. И даже не оборачиваясь, вдруг неоспоримо и убеждённо подумал, вернее, угадал: на лесах стоит Жора Репей!

Невероятно, невозможно, невообразимо, но это он! Потому и трубу выронил, что внезапно увидел Терехова.

Андрей не собирался ни жениться по-настоящему, ни тем паче венчаться, но сейчас до внезапного головокружения и подступающей тошноты ощутил предательскую слабость от одной только мысли, что этот человек и впрямь, по воле рока, по злому стечению обстоятельств, преследует его в самые ответственные моменты. Иначе никак не объяснить его появление в храме, куда будто бы случайно занесла судьба!

Мысль, что послушник на лесах совсем другой человек, что Терехов ошибся, обознался, стучалась в затылок, но была искусственной, придуманной и не желала становиться реальностью. Можно было расплатиться за услуги и уйти без оглядки, взращивая её тем, что Жора ему почудился, пригрезился, поблазнился, но Андрей уже чуял арканную крепость протянутой нити между ними и не мог, да и не хотел рвать этой связки, предугадывая бесполезность и жалкость таких попыток.

Через минуту, когда он справил все формальности со старушкой и иноком, послушника на лесах уже не было, а его напарник уходил в двери, сгибаясь под тяжестью труб на плече. Терехов осмотрелся и вышел из храма с чувством, будто его ведут на поводке. Солнечное бабье лето слегка вывело его из плена мистических ощущений, а нищий на паперти вроде бы и вовсе приземлил, попросив денег или выпить. Андрей бросил ему мелочь, перевёл дух и услышал голос Жоры откуда-то сзади:

— Здорово, Шаляпин.

Если бы не характерный дребезжащий тембр и не обращение по прозвищу, сразу признать Репья было бы невозможно. Длиннополый серый балахон скрывал многолетнюю военную выправку, делая его бесформенным и пришибленным, вместо горделивой зелёной фуражки на голове лежал такой же серый комковатый блин, натянутый до бровей, а смиренно потупленный, некогда пронзительный волчий взор, за который его любили солдаты и женщины, рыскал по пыльным ботинкам Терехова.

В этот миг Андрей подумал не о Жоре, а о всесильном шамане Мешкове, который предрёк, спрогнозировал, а может, и колдовством своим как-то устроил судьбу бывшего начальника заставы. И она, судьба, превратилась в реальность...

Глава 2

Днём турист ещё находился в сознании, храбрился и даже порывался идти бездорожьем, через границу, но к вечеру впал в полусонное, бредовое состояние, звал какую-то Ланду, просил не сдавать его в комендатуру и ухал, как филин.

Сначала показалось, что он придуривается: никаких видимых следов болезни, жара, простуды или ушибов не было, разве что взгляд нездоровый, мутно-блистающий, но это скорее от крайней усталости и голода. Тащить его на себе хотя бы к дороге, по которой иногда проезжают наряды, нечего было и думать. Искатель приключений весил килограммов девяносто, а учитывая, что вместе с потерей рассудка он обмяк и расплылся по всему пространству узкой палатки, вынимать его оттуда не имело смысла. Надо было искать какой-нибудь транспорт, грузить и вывозить на заставу, которой турист боялся, как огня, поскольку считал, что там непременно ограбят.

Терехов нашёл его недалеко от старой монгольской границы, хотя он никак не походил на нарушителя или перебежчика. Типичный замороченный эзотерикой, «рерихну-тый» искатель всего чудесного: такой тип молодых людей

пришёл на смену неисправимым комсомольским романтикам прошлого века. Были ещё парапсихологи, уфологи, экстрасенсы, сектанты-кришнаиты и любители экстремального отдыха, которым чем страшней, тем интересней. Только эти уже не строили новых городов в Заполярье и магистралей, а, начитавшись фантастики, бродили в поисках острых ощущений, сакральных мест силы, порталов, откуда можно запросто стартовать хоть в параллельный мир, хоть на обратную сторону Луны.

За полтора месяца работы на Укоке Андрей Терехов насмотрелся на тоскующих куцебородых странников, бритых и бородатых адреналинщиков, которые облюбовали плато как полигон своих вожделенных исканий и фантазий. А причиной стали раскопки кургана, где в начале девяностых годов новосибирские археологи обнаружили татуированную мумию «шаманки», ставшей теперь «принцессой» и почти божеством. Скифские захоронения тут и раньше раскапывали, однако находили чаще истлевший прах, кости, а гробница этой оказалась заполнена льдом, поэтому набальзамированное тело сохранилось, что стало причиной почти религиозного ажиотажа и поклонения.

Найденный полубезумный турист искал здесь «места силы», какие-то порталы и, к своему счастью, находил их повсюду, правда, сам при этом обессилел, оголодал и едва передвигал ноги. Можно сказать — парню крупно повезло, Андрей наткнулся на него случайно: обряженный в песочный натовский камуфляж, он лежал в пожелтевшей, но белой от инея траве, подтянув колени к подбородку, — летние заморозки на высокогорном плато были явлением обычным. Удивительно было, как он пережил ночь под ветром на ледяной земле? Никаких вещей и документов с ним не было, толком объяснить, откуда он тут взялся, так и не сумел: то ли отстал от группы и заплутал, то ли его умышленно бросили. Ясно одно: всему виной была женщина с редким именем Ланда, из-за которой возникла то ли ссора с соперником, то ли с самой возлюбленной. И это обстоятельство напомнило Терехову историю, приключившуюся с напарником, Севой Кружилиным: тот бредил очень похоже, да и состоянием почти не отличался.

Пока турист был в памяти и уплетал тушёнку с галетами, рассказывал восторженно и даже пытался учить, как надо извлекать энергию из земли, входить в контакт с духами Алтая и лечить людей от всех болезней. В прошлом он был сподвижником некоего шамана, однако из-за разногласий в отношении женщин ушёл от него и теперь будто бы создаёт свою школу. Ему и в голову не приходило, что бродит он по самому обыкновенному кладбищу, только древнему, и под каждым курганом, где положено сидеть в позе лотоса и напитываться силой, лежат человеческие останки. Некоторые могилы были многослойные, с захоронениями разных периодов и не раз уже пограбленные в раннем средневековье, когда мародёрство и вандализм на чужих могилах тоже считались чем-то вроде романтического увлечения. Это Терехову рассказывали учёные академики, когда отправляли геодезистов на плато. А часть курганов оказалась и вовсе снесена бульдозерами — это уже была романтика освоения новых месторождений и строительства рудников.

— Вам немедленно надо поставить атлант на место! — вдруг заявил турист, присмотревшись к Терехову. — Как вы держите шею?

Андрей понял, что опять начинается бред, поэтому спросил благосклонно:

— Это как же я держу шею?

— Как свинья! Вы же неба не видите!

— А должен как?

— Как гусь! Вы же наблюдали, как эти птицы держат шею?

Пускаться в дискуссии с ненормальным туристом Терехов не собирался, поэтому постарался занять его жующий рот новой порцией тушёнки. Однако после третьей банки, можно сказать, ископаемого мяса из армейских мобзапасов туристу сделалось дурно, и он отстал от шеи Андрея. Его в очередной раз замутило, но не от того, что древняя тушёнка оказалась некачественной, просто турист вдруг вспомнил, что он вегетарианец со стажем, а тут поддался искушению. Обнаружив, что уплетает мясо, то есть оскверняет свою травоядную плоть, он теперь ждал непременно последующего наказания и даже изобразил рвотный позыв, однако сытый желудок не поддался на провокацию, турист размяк, заполз в палатку и начал бредить.

Вероятно, ему чудилось, что по Укоку всюду бродят рогатые кони, и он пытался их поймать. Услышав это, Андрей впервые заподозрил, что у туриста начинается белая горяч-ко, проявление которой приходилось наблюдать воочию, поскольку в топографическом изыскательском отряде рабочий народ трудился вахтовым методом. Месяц в полевых условиях на «сухом законе», а потом месяц беспробудной пьянки. К следующей вахте алкоголики выходили из «штопора» — тут и начинались приступы.

Рабочий день был потерян, а их оставалось не так много, тем паче что Терехов делал съёмку один: напарник Сева Кружилин заболел и был переправлен сначала в Кош-Агач, потом в Горный и уже оттуда в Новосибирск. Никак не могли найти настоящую причину недуга, полного расстройства вестибулярного аппарата, ломоты костей и сильнейших головных болей. У туриста тоже было нечто подобное, но Сева не пил, после плавания в Индийском океане отличался крепким психическим здоровьем, а у этого крыша явно съехала. До морозов и снега управиться с работой и одиночку и так не хватало времени, ежедневно поливали дожди, а тут выдался первый за последнюю неделю ведренный тёплый день, с солнцем, однако был испорчен появлением туриста. Академия же требовала закончить работу к сентябрю: плато Укок объявили «зоной покоя», и теперь готовилась очередная перерегистрация археологического и природного памятника в ЮНЕСКО. И опять всему виной была женщина — злосчастная мумия «шаманки», которую Терехов уже тихо ненавидел.

К археологии он отношение имел опосредованное, ипрочем, как и к самой науке, на плато занимался картографической привязкой исторических и природных объектов, которые давно были привязаны, требовались лишь уточнения. Означенные на топоосновах курганы с мест своих не сошли, реки сдержанно изменяли своим руслам, озёра тоже отличались колеблющимся, но почти постоянным урезом воды, однако Академии отвалили денег из парижской штаб-квартиры международной организации, и учёные их тратили, изображая строгое исполнение предписаний. На самом деле прикрывали беспощадное воровство: опытному в делах счёта и математики Севе Кружилину удалось заглянуть в смету, где он обнаружил два приданных от ЮНЕСКО внедорожника высокой проходимости, зарплату водителей, двух рабочих, перечень современных лазерных инструментов и даже аренду вертолёта на девять лётных часов. А в экспедицию они поехали вдвоём с Севой на арендованном грузовике, который забросил геодезистов на плато и безвозвратно исчез. Современные инструменты и приборы Академия тоже арендовать в Газпроме не захотела, предоставила свои, ископаемые, ещё советские оптические теодолиты и нивелиры, когда они с Севой давно привыкли работать со швейцарской цифровой техникой. Продуктов выдали — не хватило на месяц, про радиостанцию вообще велели забыть: мол, погранзона, чистый эфир. По этой же причине лишили штатного оружия для самообороны и охраны секретных документов, дескать, там безопасно, на каждой горке пограничные наряды с автоматами.

Руководство Академии и родное газпромовское начальство торопило, клятвенно заявляло, что это всё временно, из-за срочных требований самого ЮНЕСКО, посулило пригнать джипы с топливом, рабочих и новые, продвинутые, инструменты. Мол, со дня на день начнутся изыскания под газотрассу через плато к китайской границе и всю технику завезут централизованно. Фирма Терехова была подрядной организацией, поэтому высокие и мелкие начальники хлопали по плечу, просили потерпеть, взывали к совести и подчёркивали международный, мировой уровень исполнения подряда. Дескать, не ударьте мордой в грязь, а на Академию мы надавим: будет вам финансирование, жилые вагончики и все прочие блага цивилизации. Интеллигентный и от того язвительный Сева так определил расклад: газпромовские местечковые боссы вошли в долю с наукой и вместе дербанили сметные расходы.

Вместо джипов и рабочих скотовозка из Новосибирска привезла двух коней с сёдлами и мешок овса. Специально посланный инструктор с ипподрома поучил, как содержать, как путать, чтоб не удрали, и особо подчеркнул, что лошади породистые, дорогие и возврат их обязателен. Иначе не с Академии, а с материально ответственных лиц слупят такие деньги, как за две иномарки.

Терехов был настолько очарован глупостью и несуразностью руководства, что в первый момент не знал, что и ответить. Коней очень просто можно было арендовать в любой алтайской деревне, на погранзаставе на худой случай! Зачем тащить в такую даль породистых скакунов, да ещё и трястись за их безопасность и здоровье?

Обычно рачительный, но молчаливый Сева и вовсе потерял дар речи, не надоумил, а то бы сразу отказались. Спохватились, когда скотовозка ушла, и утешились тем, что могли теперь с гордостью именоваться всадниками. Напарник сразу же определил: с конями Академия тоже проводит какую-то аферу, поскольку, на его дилетантский взгляд, они хоть и красивые, но самые обыкновенные. Таких на Алтае навалом.

Передвигаться верхом в общем-то было бы неплохо, даже здорово, благо, что Терехову это нравилось ещё с тех времён, когда он служил срочную на границе. Проблемы возникли у напарника, ибо опыта верховой езды не было и в первый же день его сильно натрясло на гнедом жеребце, которого он выбрал сам, ибо презрительно относился к женскому полу вообще и ездить на кобыле не пожелал. Сева и так был нудноватым, ворчливым, но Андрей давно к этому привык и всё ему прощал, поскольку работать с ним в паре было одно удовольствие. Напарник слыл прирождённым математиком, а в картографии и геодезии это качество ценилось выше, чем длинные ноги и острое зрение. Скакать галопом или рысью он вообще не мог, ездил шагом и потому всё время отставал и даже терялся. От верховой езды у него сначала заболела спина, задница, колени, потом голова и даже язык, точнее, нижняя его часть.

— Состояние, как с тяжёлого похмелья, — однажды пожаловался он. — Надеюсь, ты меня понимаешь...

— Никогда не болею с похмелья, — признался Терехов. — Не имею представления, что это такое.

— А я раньше выпивал, — признался напарник. — Это ещё до Индии. И как меня потом карало! Мутит, голова трещит, ноги подгибаются... И болит язык!

В Газпроме на вахтах был капиталистический сухой закон, поэтому они с Севой ни разу не выпивали. Если только так, в лечебных целях. И друзьями они не были, хотя несколько лет работали в паре. У Терехова вообще был единственный настоящий друг — Мишка Рыбин, с которым они, бывало, годами не виделись, но будто бы жили всё время рядом. Скрепляла какая-то незримая нить братских чувств, по которой всё время бежал ток. Ни с кем больше таких живых проводов не возникало, хотя приятельских связей по стране было множество, причиной чему становились вахты, сводившие самых разных людей.

Напарник делил свою жизнь на две половины: до случайного путешествия на подводной лодке в Индийский океан и после него. И это в самом деле были два разных человека. И вот теперь, вспоминая своё прошлое состояние, современный Сева чуть не расплакался:

— Но сейчас-то от чего? Может, высокогорье? Недостаток кислорода? Или всё-таки верховая езда?

У Терехова было подозрение, что напарник становится скрытным, чего-то не договаривает, и скоро это чувство нашло подтверждение.

К стану геодезистов однажды подкатил навороченный джип высокой проходимости, из которого вышла одетая не по-походному, в шикарную длиннополую юбку и тончайшую блузку, дама лет тридцати. Барышня, словно соскочившая с картины девятнадцатого века, и голос у неё был такой же томный, очаровательный: спросила дорогу к мосту. Терехов подробно объяснил, как проехать, а сам непроизвольно залюбовался женщиной, с суровой мужской тоской подумав: ведь кому-то же принадлежит такое чудо! По повадкам видно: она замужем и счастлива. А дама заметила удручённое состояние Севы, вдруг подошла к нему, приложила свою нежную ручку ко лбу и сказала определённо:

— Вы же больны! У вас температура и совершенно расстроена координация движений. Что-то с вестибулярным аппаратом. Подъязыковая область болит?

— Я совершенно здоров! — отчего-то набычился напарник. — И чувствую себя хорошо.

Барышня бесцеремонно оттянула его веко, заглянула в глаза.

— Не бойтесь. Я профессиональная медсестра.

— Я и не боюсь, — вывернулся из её прелестных ручек Сева. — Нечего меня рассматривать.

— Ему надо немедленно показаться врачу, — уже Терехову сказала дама. — Это может быть симптомами тяжёлого заболевания.

— Непременно покажем, — заверил тот, готовый и сам заболеть, лишь бы обратить на себя внимание.

Барышня и впрямь задержала взгляд на Терехове.

— Вы почему так голову держите?

— Шея болит, — признался тот. — Говорят: остеохондроз...

— Вам нужно ставить атлант!

— Это ещё что такое?

— Хотите пришлю настоящего костоправа?

— А сами не поставите?

— Сама — нет, — она явно узрела совсем не лечебный интерес Терехова и села в машину. — Но лекаря пришлю.

С тем и уехала. Сева стоял и смотрел исподлобья красными, кровяными глазами.

— Ты что так глядишь? — спросил Терехов, провожая взглядом джип. — Какая женщина! Ведь кто-то спит с такой...

— Я даже знаю кто, — угрюмо выдавил Сева. — Местный шаман.

— Шаман?! — изумился Терехов. — Алтайский, что ли?

— Нет, вроде, наш. Это его вторая жена, зовут Лагута. Недавно, говорят, третью взял...

Кружилин всегда знал намного больше, чем говорил, но тут вовсе ошарашил информацией и, кроме того, подтвердил догадку о своей необъяснимой скрытности. Допытываться о чём-либо у Севы было занятием бесполезным.

Через несколько дней от его жалоб и нытья спасу не стало. Из-за своих болячек в очередной раз отстал и чуть не потерялся, проблудив где-то полдня и всю ночь. Заплутать геодезисту на открытом пространстве, с десятками ориентиров — стыд и срам, но сам признался: мол, леший водил.

— Может, не леший — лешачиха? — с намёком спросил Терехов.

Однажды из благородных побуждений Сева хотел спасти кришнаитку, обнаружив её будто бы в состоянии глубокой медитации, то есть без сознания, нарвался на скандал и после этого всех туристов женского пола обходил стороной. Поэтому, возможно, он и набычился, когда его ощупывала профессиональная медсестра и шаманская жена.

Подобные казусы с Севой случались регулярно, за что он потом страдал, клялся, что будет осторожнее, и опять куда-нибудь попадал. Терехов считал, что судьба выбрала этого парня для собственной изощрённой потехи, издеваясь над математическим талантом и подсовывая неразрешимые задачи.

Проблудив ночь, Сева едва приволокся с гнедым в поводу рано утром, но на удивление не ворчал, однако же заявил, что больше в жизни верхом не сядет. Пешком ходить он тоже не хотел и после недолгих раздумий выдал условие: вот если Терехов возьмёт себе гнедого, а ему отдаст кобылицу, то он попробует ещё раз.

У Андрея к концу дня тоже болел шейный позвонок, однако застарелая эта боль давно стала привычной, иногда по утрам вставал с ней и ходил, по определению туриста, как свинья, и в самом деле не видел неба. Пришлось отдать серую в яблоках, которая рысила мягко, иноходью, но Севе всё равно скачка разбивала суставы. Поездив пару дней, он снова где-то проблудил ночь, и наутро опять стал плакаться. На его счастье, в тот день вечером лошади сорвались в бега.

Каждый обихаживал свою конягу сам, а тут, пока Терехов разжигал паяльную лампу, на которой готовили пищу, Сева вызвался расседлать и стреножить обоих скакунов. В эту ночь они и сбежали, неведомым образом освободившись от крепчайших пут из конского волоса. Напарник как-то навязчиво клялся и божился, что спутал хорошо, и отпускать коней у него и в мыслях не было. Серую кобылицу

после недолгих поисков всё же удалось найти и приманить сухарём с сахаром, за которым она бегала, как наркоман за героином. Гнедой жеребец не давался, невидимый, бродил по округе и окликал свою привязанную на длинном скалолазном тросе подругу.

Недели две геодезисты завьючивали её и перевозили груз, поскольку менять стоянки приходилось чуть ли не каждый день, дабы сократить долгие пешие переходы и уберечься от случайных гостей, которые воровали дрова и всё, что плохо лежит. Так что лагерь разбивали в пределах прямой видимости от объектов работы. А самым тяжёлым предметом был вьючный ящик с документацией, где находился ещё и походный сейф с секретными материалами, выданными опасливыми учёными под расписку.

Однако Сева опять отличился: привязал кобылицу к камню — на плато ни единого деревца! — и она тоже сорвалась в бега вместе с седлом и притороченной к нему сумкой, где, помимо прочих вещей, лежал единственный лазерный инструмент — дальномер. У Терехова не нашлось сил даже отругать его, только руками разводил, глядя на болезненного напарника. Мало того, что теперь таскали на себе тяжёлый вьючник и весь скарб, ещё ходили с чувством вины и материальной ответственности: за лошадей расписались п накладной «сдал — принял». А из-за потери дальномера с рулеткой бегали! Академия требовала привязку чуть ли не до сантиметра.

Тут ещё Сева окончательно разболелся и слёг...

На счастье геодезистов, наконец-то вышел из отпуска Репей — начальник заставы Репьёв, которого ждали всю экспедицию. Они с Тереховым друзьями никогда не были, хотя вместе учились в Голицинском погранучилище, но этот человек, по случайному стечению обстоятельств, сам того не ведая, сыграл значительную и неприятную роль в судьбе Андрея.

Терехов был на курс помладше, однако хорошо знал Жору Репьёва, поскольку они оба пришли после срочной сержантами, а таких курсантов сразу же назначали старшинами учебных рот. Тем паче, что Жора уже был гордостью училища, его фото висело на Доске почёта, и его старательность в учёбе приводилась в пример.

Жорину фамилию и портрет Терехов узрел на Доске почёта в Кош-Агачской комендатуре и сначала немного ошалел: как так — начальник заставы до сей поры ещё капитан, когда уже в генералах ходить должен? Да тот ли это Репьёв, с которым однажды встречали Новый год в подмосковном городке в компании ткачих ковров? Всмотрелся в фотографию: вроде, тот, но какой-то взъерошенный, помятый, словно стоит на холоде и щурится от ветра.

Потом обрадовался: хоть с погранцами не будет проблем! А то в Академии предупреждали, что они отслеживают каждое передвижение учёных и создают много хлопот. Когда археологи здесь работали, то случайно залезли сначала в китайскую запретную зону, потом в монгольскую, и был приказ коменданта держать их на коротком поводке: дескать, там минные поля ещё со времён противостояния с Китаем.

Но оказалось, что Репей буквально на сутки раньше отбыл в отпуск и пребывает где-то в Краснодарском крае, будто строит там себе коттедж и ждёт перевода на юг. Видно, у лучшего курсанта служба не задалась или сам не хотел продвигаться в старшие офицеры, дабы не удлинять срок выслуги и не отодвигать пенсию. В комендатуре народ был несловоохотливый, подозревающий, и почти никак не отреагировал на знакомство приезжего «учёного» с капитаном Репьёвым и на то, что они однокашники. По их мнению, все «академики» были туповатыми и нагловатыми «профессорами», которые не ходили строем, а залезли на плато, вытащили из могилы исколотую бабу, и теперь сюда прёт поток всяких туристов, полудурков, иностранцев со всех концов света — одна головная боль! Так бы служили себе тихо-мирно.

Ко всему прочему, Андрей случайно услышал разговор офицеров: как только Жора уехал в отпуск, с его заставы привезли солдата-срочника с сильнейшим алкогольным отравлением и чуть ли не белой горячкой. То есть, по всей вероятности, в хозяйстве некогда лучшего старшины учебной роты пьянствовали даже срочники. Кот из дома — мыши в пляс...

Репей заступил на службу в то время, как заболел напарник Сева. На Терехова начальник заставы сначала смотрел, как на пустое место, будто никак вспомнить не мог. На самом деле размышлял: узнать и выдавить из себя радость или не узнать, сослаться на забывчивость и сразу же отвадить холодным приёмом. Но это у него было в порядке вещей: Жора Репьёв ещё в училище изображал начальника и стремился всегда быть лучше всех. Впрочем, он и был лучше всех — красный диплом получил, с правом свободного выбора места службы. Но при всём этом Репья в училище уважали, поскольку все видели, какими неимоверными трудами ему даётся и физподготовка, и учёба, и общественная деятельность — Жора ещё был комсомольским вожаком. А родной курс, на котором он старшинствовал, в буквальном смысле выл от его требовательности, за что он и получил прозвище Репей. Вставал Жора до подъёма и мастерил своё тело, таская тонны железа на самодельных качалках. В перерывах все бежали курить и дурака валять — он подходил к снарядам, сидел за учебниками, художественными книжками или рисовал стенгазету. У него было пристрастие к живописи. И когда комсомол тихо прикрыли вслед за партией, билета не выбросил, публично не отрекался и потому, с молчаливого согласия, продолжал верховодить в училищной молодёжной среде. Командиры и преподаватели оценивали его трудолюбие, пророчили большое будущее: мол, генералов видно уже в курсантских погонах.

Отглаженность и подтянутость у него сохранились с тех ещё времён, однако физиономия была заметно помята: набрякли мешки под глазами, и взгляд потускнел. Обычно Репей радушно принимал равных себе или тех, кто был на порядок ниже его по положению. Терехов всегда был ниже, тем паче сейчас: после трёх недель работы на плато он зарос бородой, и, похоже, его вид вводил в заблуждение.

— Такты что, не служишь? — недоумённо спросил Жора, тем самым признавая Терехова.

— После выпуска попал под сокращение, — признался тот. — Всех троечников списали в запас.

Репей вроде бы даже обрадовался и насторожился одновременно:

— А как в археологи попал? В учёные?

— Да я не учёный, — испытывая тягостное чувство от такой встречи, проговорил Терехов. — Топограф. Ещё до армии техникум закончил. Ну ты же помнишь, что я в училище занимался спортивным ориентированием? На марш-бросках курс водил, когда по лесам бегали. Вы блудили, а мы всё время выходили в точку.

— Такого не помню, — зачем-то соврал Репей. — А вот как ты пел на сцене в клубе — помню. Оперный голос! Вокруг вертелись все женщины. И ещё на пианино играл.

Он врал и даже польстить хотел: все самые лучшие женщины вертелись всегда возле облитого мышцами Репьёва.

— На рояле, — поправил Терехов. — У нас в училище рояль был, белый «Стенвей».

— Всё равно... Тебе же пророчили консерваторию! И погоняло давали — Шаляпин!

— Не приросло погоняло.

— Сейчас не поёшь?

— Если только за рулём, когда спать хочется.

— Мог бы служить, мог бы петь... А ты с теодолитом по горам?

— Так получилось...

В голосе его послышалась зависть, сбившая с толку: Жора не знал, что ещё спросить и что вспомнить, поэтому заскучал и сказал:

— Пошли, выпьем, что ли. Я краснодарского домашнего привёз... Можно и водочки накатить по такому случаю.

А прежде даже от шампанского отказывался. За всю учёбу в погранучилище был только один случай, когда он напился, они тогда чуть не стали друзьями. Если точнее — родственниками, свояками.

На новогодние праздники курсантов отпустили в увольнение, и все старшины рот поехали в гости к родителю одного из них, который жил в подмосковном ковроткаческом городке и был в то время известным писателем. Цель была благородная — получить автографы, поэтому все купили книжки, однако опоздали на электричку. Это не смутило, совершили марш-бросок в одиннадцать километров и потные, промороженные насквозь, едва поспели к полуночи. Гостеприимный писатель самолично преподнёс каждому курсанту по стакану самогона, а потом сверху придавили новогодним шампанским — и потянуло на подвиги.

В то время они уже хорошо знали три предмета: бегать, танцевать и драться. Старшины потанцевали с ткачихами в клубе, где Терехов не сходил со сцены и пел под бурные аплодисменты, потом сидели за столом и снова танцевали. Но наехала ватага каких-то залётных, требующих отдать половину девушек. А среди них были две сестрицы-близняшки, красоты редкостной, вокруг которых увивался Репьёв, не зная, которую выбрать. Курсанты не уступили ни одной,

даже самой невостребованной девушки, дружно разогнали эту банду, потом ещё потанцевали и ещё раз подрались, когда те явились с подкреплением и цепями. Опрокинули их машины и гнали до какой-то незамерзающей речки, где разбойники спаслись в воде. Этим они окончательно покорили местных невест, особенно блондинистых близняшек, которые поили курсантов шампанским и объяснялись в любви.

Терехов отлично помнил, что они с Репьём их и выбрали, а далее всё было, как в тумане. Проснулись они одновременно, в одной комнате, в постелях с этими самыми совершенно одинаковыми сестрицами, имена которых даже не помнили, точнее путали. И услышали голоса родителей, обсуждавших на кухне предстоящую общую свадьбу: мол, расходов меньше, а какие женихи — будущие офицеры! Правда, тоже путали имена — который какой дочке достался. Терехов от похмелья не страдал, но с ужасом думал, что теперь придётся жениться, и рассматривал спящую девицу. А она была ничего, даже утром продолжала нравиться. Но Репьёв не стал дожидаться, когда проснутся невесты, на правах старшего шёпотом отдал команду: «Делай, как я!», схватил свою одежду, открыл окно и выпрыгнул. Терехов выполнил команду, не раздумывая, и только приземлившись в снег, стал считать этажи.

— Помнишь, как мы с тобой встречали Новый год? — с ностальгией спросил Андрей, когда раскупорили оплетённую бутыль и молча пропустили по стакану.

Репьёв не захотел гусарских воспоминаний, единственный раз их сблизивших.

— Как же, помню, — не глядя, буркнул он. — Кажется, был четвёртый этаж.

— Третий, — поправил Терехов.

И вдруг понял, отчего так мрачен некогда лучший курсант, гусар и великий трудяга. Репью сейчас более всего не хотелось признавать собственное поражение по всем статьям и выглядеть убогим вечным капитаном на захудалой алтайской заставе. Поддержать или даже приподнять его дух можно было не воспоминаниями, а единственным способом — самому стать жалким, чтобы однокашник почувствовал себя нужным, полезным и энергичным.

— У меня напарник заболел, — просительно сказал Терехов. — Помоги отправить в больницу.

— Это можно, — слегка вдохновился Жора и вызвал дежурного по заставе. — А что с напарником?

— Не знаю, головные боли, озноб, сухость во рту. Думает: от верховой езды. Сначала хребет заболел...

— Такая болезнь тут бывает. Похмельный синдром называется.

— Да мы на сухом законе, — возмутился Терехов. — У нас и жратва кончилась.

— Значит, наркотическая ломка, — спокойно заключил начальник заставы. — Симптомы очень знакомые.

Севу Кружилина и в самом деле трясла лихорадка, поэтому упаковали его в спальный мешок, загрузили в раздолбанный командирский УАЗ и повезли в Кош-Агач.

Догадка оказалась верной: роль зависимого просителя, которую принял на себя Терехов, Репьёва возвеличивала. Он воспрял, сам предложил несколько коробок армейских сухих пайков и два старых солдатских матраца: спать на тонкой подстилке становилось холодно. На этом великодушие однокашника начало иссякать. Он со скрипом согласился дать три охапки колотых дров и раз в три дня закорачивать к лагерю «учёных», дабы его перебазировать на новую точку, — ссылался на старую технику: мол, существование его заставы под большим вопросом, поэтому ни машин, ни нового вооружения. Командирский УАЗ и в самом деле ходил лишь до комендатуры, зато дизельные «Уралы» ползали по всему плато в любую погоду.

На территории заставы стоял армейский кунг с печкой, на колёсах и с замком на двери, но о его заимствовании Жора и слышать не захотел, обрекая однокашника на палаточное существование. Впрочем, как и отпустить хотя бы одного солдата, чтоб таскал рейку и мерную ленту: мол, строгий контроль за личным составом. Напишет матери, что продали в рабство, греха не оберёшься, до пенсии не дослужишь. А вот отловить сбежавших коней, если они не ушли за кордон, Репей вызвался сам, потому как у него конюхом служил один алтаец-контрактник, перед которым эти животные будто бы на колени становились. И сам Репьёв в училище числился лучшим наездником, его верховой портрет висел в седельном отделении конюшни.

— У нас тоже жеребец пропадал, — признался Жора. — Гнедой красавец, чистых кровей.

— И у меня гнедой, почти вороной, — загоревал Терехов. — И тоже чистокровный...

— Ничего, поймаем! Мой три года отсутствовал, уже списали. Думали — за границу подался или казахи угнали, на племя. А когда Мундусова на службу взяли — нашёл и привёл. Духи, говорит, к себе забирали и вернули. Так что ты смотри, с духами осторожнее! И не потребляй с ними лишнего. А то опять прыгать придётся или отваживать!

— Духи — это кто?

— Алтайцы!

Как позже выяснилось, относительно Севиной болезни он оказался прав: поставили острый похмельный синдром, подержали на капельнице, однако, на всякий случай, переправили в Горно-Алтайск. Оттуда пришло сообщение: у Севы сильнейшая наркотическая ломка! И тогда Сева Кружилин уже сам поехал в Новосибирск сдаваться настоящим докторам, ибо с диагнозом был решительно не согласен. И особенно с предложением подписать бумаги о добровольном лечении от наркозависимости.

В общем, отношения с заставой у Терехова худо-бедно наладились. Репей даже сам однажды приехал в гости, посмотрел на полевое житьё-бытьё однокашника, побродил по окрестностям и неожиданно пообещал в следующий раз притащить кунг — должно быть, проникся суровой судьбой топографа. «Урал» и в самом деле на точку завернул, но без кунга. Водитель перебазировал лагерь, выкинул на землю охапку дров и уехал, пообещав, что через три дня заедет снова.

А наутро Андрей обнаружил замерзающего туриста на «месте силы» и со знакомым синдромом.

Глава 3

Вид и симптомы у найденного туриста были очень схожи симптомами Севы, хотя этот не ездил верхом, сам вроде бы занимался лекарством, правил суставы, считал себя вегетарианцем, образ жизни которых исключал наркотики. Но Терехов уловил сходство в поведении и том бреде, что нёс несчастный костоправ. Когда Сева проблудил всю ночь и днём отсыпался, то начал говорить во сне, причём весьма поэтично. Андрей не услышал всей складной истории, но некоторые фразы уловил и запомнил: напарник вещал о некой чёрной сове, что живёт в каменной башне или на вершине какой-то горы. По ночам она вылетает из своего убежища и бесшумно реет над Укоком. Из-за своего цвета она почти невидима, и узреть её можно лишь на фоне неба, когда крылья закрывают луну и звёзды. А ещё у совы есть лук, она стреляет отравленными стрелами, после чего уносит добычу к себе в башню. Терехов тогда особого внимания на это не обратил, решил, что Сева услышал где-то алтайский фольклор и теперь, мод воздействием сильных переживаний и болезни, бредит во сне.

Турист тоже плёл какие-то небылицы про каменную башню, но жила там будто бы не сова — женщина по имени Ланда.

По закону подлости Терехов забрался на южную окраину плато, в верховье Ак-Алаха, где ждать оказии было бессмысленно, а ночевать в тесной палатке, да ещё без спального мешка, невозможно. Проще было совершить марш-бросок до заставы, к утру вернуться на машине и сдать туриста наряду, пока он тут не окочурился.

Вдвоём с Севой они спокойно помещались в одноместной палатке вместе с рюкзаками и инструментом, а этот объёмный гость оккупировал не только спальник и солдатские матрацы, но и развалился посередине узкой полосы незанятого скарбом пола, вертелся, елозил, опять молол какую-то чушь про «порталы», спорил с учителем Мешковым и звал теперь уже не Ланду, а некую чёрную сову по имени Алеф. Звал поэтично и с любовью, но от одной этой совы становилось жутковато. Не то что уснуть — сидеть рядом муторно, да ещё и резкий обвальный дождь застучал по крыше. Похмелье искателя чудес проявлялось всё больше, похоже, туриста мучили головные боли, отчего он скулил, сжимая виски, тыкался по углам и на зов не отвечал.

Терехов послушал эти пугающие звуки на фоне дождя, мысленно обложил гостя, при этом не испытывая злости к нему: просто не хотелось в такую пору вылезать из палатки. Взвесил нравственную причину: как-то неловко выдавать приблудного властям, коих он боится, однако мысль за неё не зацепилась. Как ни прикидывал, но его состояние такое, что лучше передать погранцам. Тем паче, что травоядный турист вроде скулить переставал, но и дышал как-то через раз. Такого у Севы не было, а этот, возможно, и в самом деле вышел из запоя и теперь схватил «белочку». Жаждущие обрести чудесную силу на плато не брезговали темными снадобьями, иногда по целой ночи пили водку, а иные и вовсе привозили с собой и жрали мухоморы, чтобы «просветлить» восприятие. Не исключено, что и этот чем-нибудь просветлился.

Терехов пощупал его пульс, потрогал вспотевший лоб — кажется, все нормально...

Когда совсем свечерело и дождь кончился, он с тоской достал из мешка армейскую прорезиненную химзащиту.

По укокскому климату августа лучше одежды не придумать, к тому же, едва расстегнув палатку, он чуть не захлебнулся от косого снежного заряда. Пока добежишь до заставы, а это вёрст двадцать, погода сменится ещё несколько раз, и не в лучшую сторону, как всегда.

Он выбрался наружу и сквозь ветер отчётливо услышал лошадиное ржание — очень знакомое, с подвывом: так ржала серая в яблоках. И тотчас промелькнула мысль: поймать, благо, что узда и седло остались, и хоть шагом, но отвезти туриста на заставу. Кобыла крепкая, двоих выдержит, если что, привязать его поперёк седла — и в повод...

Рассмотреть что-либо в белой сумеречной круговерти было невозможно, однако кобылица стояла где-то близко и словно поддразнивала, звала, ритмично и почти беспрерывно, как заведённая. Терехов прихватил галеты, сахар, нашёл узду и сразу спрятал за пазуху.

Ипподромовские кони оказались умными и вольнолюбивыми: осёдланные и с удилами в пасти — вроде, диковатые, но сними упряжь — сами к рукам лезут, даже мордами о плечо потереться норовят, особенно если у тебя сухарь или галета. Брать за чуб не дают, скалятся и уши прижимают, а только покажись с верёвкой или уздой — близко не подойдёшь!

Терехов пошёл против ветра, на ржание, и чуть только не натолкнулся грудью на конский круп: попробуй разгляди в вечерний снегопад серую лошадь в яблоках! Это что гнедую ночью или чёрную сову впотьмах. Кобылица стояла в двадцати шагах от палатки, также головой против ветра, и кого-то звала из вечерней снежной мглы. Стояла, как вкопанная! Опасаясь спугнуть, он осторожно обошёл её сбоку, приготовил галеты и внезапно увидел узду на морде. Спущенный к земле повод, вероятно, зацепился за припорошенные снегом камни. Удача была редкостная, туристу во второй раз повезло! В первый миг Андрей даже не подумал, откуда взялась узда, если серая сбежала «голенькой», но, когда склонился, чтобы выдернуть зажатый повод, понял, что кобылица привязана к торчащему из земли камню, причём не на петельку, как шнурки на ботинках, а на удавку, как вяжут алтайцы.

Он отвязал лошадь, намотал повод на руку.

— Попалась, тварь гулящая.

Ругнулся беззлобно, радостно, а сам непроизвольно и настороженно поозирался. Кобылица не обращала внимания даже на сахар, всё ещё тянулась против ветра и призывно ржала. Кто-то привёл её сюда, привязал и сам скромно удалился, скрылся в непогоди — видимости и десятка метров нет. И всё же Терехов крикнул во мглу:

— Эй?! Спасибо!

В такую пору в южной стороне Укока мог быть только конный наряд пограничников. Скорее всего, конюх-алтаец с заставы: никто другой одичавшую серую не поймал бы. А может, и сам Репьёв, поскольку он имел привычку лично проверять пограничные наряды, в одиночку разъезжая верхом на лошади. Однажды в сумерках рядом с палаткой проскакал в сторону монгольской границы и даже не остановился. В другой раз ночью пролетел по дороге мимо — Терехов едва отскочить успел и узнал Жору по пограничной фуражке старого образца, с которой он не расставался. А было как раз полнолуние, на плато хоть иголки собирай, явно видел человека на дороге. Андрей фонариком ещё светил, кричал вслед, но начальник заставы унёсся, как угорелый.

И сейчас Терехов спохватился, закричал:

— Стой! Погоди! Я вам нарушителя поймал! Заберите!

Взнуздал кобылицу и вскочил верхом. И порадовался,

что серая на рыси идёт иноходью: скакать без седла, да ещё н скользких прорезиненных штанах, было опасно, отвыкшая лошадь порскала в стороны, норовя сбросить всадника, и не хотела переходить в галоп. Андрей нахватался адреналину.

Кое-как он проехал с полкилометра, когда снежный заряд опал, сразу же посветлело и оказалось — не такой уж и поздний вечер. На видимом горизонте не было ни машин, ни пеших, ни конных. И следов тоже никаких: вероятно, лошадь привели и привязали ещё до метели, в дождь.

Обратно он возвращался пешком, а поскольку не нашёл, к чему привязать кобылицу, то повода из рук не выпускал. Первым делом оседлал её, потом растолкал уснувшего туриста.

— Вылазь, поехали!

Тот показался каким-то умиротворённым, почти нормальным, если бы не сказал безумной фразы:

— Лунной ночью ко мне прилетала чёрная сова.

Потом вдруг заплакал и добавил сдавленно:

— Она посадила меня на своего единорога и свезла в подземные чертоги!

— Ну и что? Как там?

— Я только в окна посмотрел, — признался турист. — Там есть окна в параллельный мир... Я только заглянул!

— Лучше бы ты исчез в этом мире! — проворчал Терехов. — Я бы с тобой сейчас не возился.

— Она не пустила! Велела уезжать.

— Правильно велела.

Андрей вытащил его из палатки и поставил на ноги.

— Если ты на единороге ездил, на простом коне усидишь. Верхом когда-нибудь катался?

— В детстве, на пони... — подавляя всхлипы, признался турист. — Но очень хочу научиться... Ланда так здорово скачет на лошади! Чёрная сова Алеф Мешкова на аркан взяла, а меня свела! Теперь я знаю: подземный мир существует!

Терехов опять вспомнил Севу, но пропустил этот бред мимо ушей.

— Вперёд, казак!

— А мы куда едем?

— К Ланде, — наобум ответил Терехов. — А ты куда хочешь? К чёрной сове Алеф? Давай обувайся — и в седло!

Турист увял, однако стал бестолково пихать ноги в мокрые ботинки. Похоже, еда и краткий сон немного восстановили его рассудок, по крайней мере, он понимал, где находится.

— Алеф затворила к себе дорогу, — тоскливо вымолвил он. — Ущелье сошлось, река ушла в земные глубины. Мне её не найти... Кстати, вам нужно ставить атлант. Вы чувствуете, как ваша голова сидит на шее?

— Нормально сидит, как у гуся! Главное, чтоб ты на коне усидел.

— Могу вам поставить! Я профессиональный костоправ.

— Если сейчас же не обуешься, я тебе сам кости вправлю, — беззлобно пригрозил Терехов.

— Тошнит и голова кружится, — пожаловался тот. — Вестибулярный аппарат...

— Пить меньше надо! — отрезал Андрей. — Шевелись, давай!

— Мы не пили! — чего-то испугался турист. — Точнее, я не пил... Между прочим, алкоголь — это яд. От мяса тошнит. Зачем ты дал мне консервированный труп? Чёрная сова Алеф запретила даже прикасаться к мертвечине!

— Чтоб сам не стал мертвецом. Одевайся живее, костоправ! Пока я тебе атлант не вправил.

— Ты меня отвези в Аршаты, — вдруг попросил травоядный. — Дальше я сам доберусь.

Селение Аршаты было на территории Казахстана.

— А ты сам откуда?

— Вообще-то из Астаны.

Граница с Казахстаном охранялась условно, а в горах и вовсе была даже не обозначена. Карт сопредельной территории не было, тащиться наугад, бездорожьем, да ещё ночью — безумие. Турист наконец-то встал на ноги, натянул тёплую куртку Севы Кружилина и, осмотревшись, капризно надулся:

— Где мой единорог? На этом коне не поеду!

— А куда ты денешься?

Кое-как затащив вегетарианца на круп танцующей кобылицы, Терехов сел в седло, и они наконец-то поехали. Лошадь, почуяв и солидный груз на спине, и жёсткую руку наездника, смиренно и тяжело пошла крупным шагом, только всё ещё озиралась и тихонько кого-то звала. Турист вцепился в заднюю луку седла и первые сотни метров мотылялся сзади, как мешок. Показалось, что езда вытряхивала из него остатки дури, и выяснилось: он неплохо ориентируется на местности, поскольку начал спрашивать, почему едут на север, когда надо в Казахстан, на юг. Соображал, откуда дует ветер! Потом вдруг засмеялся и сообщил доверительно:

— Если на заставу едем, мне всё равно ничего не будет! Деньги-то я спрятал! С меня взять нечего! Так что лучше в Аршаты. Там с тобой рассчитаюсь: двести баксов дам и атлант вправлю.

Андрей принял это за бред и резко его осадил, приказал держаться крепче и не крутить головой, иначе, мол, ссажу и топай пешим. Тут ещё, на благо Терехова, вегетарианца начало мутить, он закряхтел, заперхал горлом, норовя блевануть прямо на спину, но, получив тычка локтем, надолго успокоился.

Кобылица сама переходила то на рысь, то на шаг, дышала тяжеловато, однако всё-таки везла. Снегу выпало на вершок, и таять он не собирался, ледяной северный ветер гнал позёмку, можно было очень легко перескочить дорогу. Пассажира всё же вытошнило, пришлось остановиться, очистить бок лошади и дать туристу снежный ком, чтоб закусил. Следить за направлением он уже был не в состоянии, жалобно скулил и опять понёс бред про Ланду, которая будто бы скачет за ними по пятам, и надо от неё оторваться, иначе, мол, обоим будет кирдык, поскольку чёрная сова стреляет из лука отравленными стрелами.

За час они одолели примерно половину пути, и подморённая серая выдохлась, начала останавливаться, с морды падала пена. Терехов спешился, пересадил туриста в седло, вставил ноги в стремена.

— Только держись крепче! — приказал он, встряхивая безвольное грузное тело. — Навернёшься — каюк атланту!

Турист на окрики ещё реагировал, вцепился в луку обеими руками, а Терехов взял кобылицу в повод и побежал. Наезженные грузовиками колеи он в буквальном смысле узрел ступнями: был бы верхом — проскочил. Бежать по дороге было легче, чем по прибитой снегом траве, болотистым участкам и каменным высыпкам, пассажир тоже вроде бы приноровился к ритму, а облегчившуюся серую и вовсе приходилось переводить на шаг. Она словно чуяла близость заставы и шла теперь крупной рысью.

Подготовка, полученная в погранучилище на бесконечных марш-бросках по пересечённой местности в ночное время и с ориентированием, пригодилась, когда в начале девяностых, после выпуска Терехов оказался в запасе, а на работу брали разве что в бандитские охранные структуры. А он всё же надеялся вернуться в погранвойска, полагал, что дела в государстве поправятся, офицеров вновь призовут на службу, поэтому не хотел пачкаться в криминальных ЧОПах. Была возможность поступить в консерваторию, поскольку природа наградила идеальным музыкальным слухом и неплохим голосом, но учиться больше не хотелось, да уже и первый сын Егор родился, семью надо было кормить. Вот тогда он и достал почти забытый диплом топографа, легко устроился в одну из дочерних фирм Газпрома, думал временно, на год-другой. Работать пришлось вахтовым методом на Ямале и в условиях, о которых мечтал с юности, — в полевых экспедициях. Геодезиста, как волка, кормили ноги и выносливость: прежде чем прокладывать газопроводные нитки от скважин к насосным станциям, надо было прощупать подошвами многие сотни километров болотистой тундры. И он делал это с удовольствием: физические нагрузки неожиданным образом создавали радостное ощущение наличия души в теле.

И Терехов так втянулся в новую старую профессию, что спустя шесть лет, когда его вызвали в военкомат и предложили вернуться в Вооружённые силы, он словно о барьер запнулся. Оказался не готов к другой, некогда желанной судьбе, да ещё начав с лейтенанта, когда походная, экспедиционная, уже определилась и вросла в образ жизни. В армии опять командиры, начальники, приказы и полное подчинение, когда тут воля вольная, особенно если ты уже доказал, что можешь работать самостоятельно, качественно — вообще никакого надзора! И зарплата со всеми надбавками на два порядка выше, чем офицерская: когда с женой разошёлся, за три года квартиру купил в центре Новосибирска.

Его и к академикам послали, зная, что в ЮНЕСКО не будет никаких претензий.

Конечно, самолюбие слегка подтачивало веру, однако встреча с Репьёвым его вдохновила самым неожиданным образом: посмотрел на застаревшего капитана и окончательно успокоился. Погранучилище можно было считать тренировочной базой, особым периодом закалки боевого духа и совершенства тела, способного выживать в любых условиях. Если такой блестящий выпускник прозябает на захудалой алтайской заставе и ждёт минимальной пенсионной выслуги, что стало бы с Тереховым, согласись он надеть погоны?

Вдали уже замаячили огни на заставе, когда пассажир всё-таки сверзся с лошади и тяпнулся плашмя в подтаявшую снежную кашу. Поёрзал, кое-как поднялся на четвереньки, но встать на ноги уже не смог. Терехов взвалил его поперёк седла, притянул ремнём к лукам, как притягивают мешок.

— Голова... — простонал тот.

— Терпи, казак! Уже близко.

Часовые на постах не спали и, вероятно, отслеживали всякое передвижение в приборы ночного видения. Застава поднялась «в ружьё», на вышке вспыхнул прожектор, точно осветив Терехова с лошадью в поводу.

— Свои! — закричал он и прикрылся рукой от слепящего луча.

Двое подбежавших погранцов наставили автоматы с примкнутыми штык-ножами.

— На землю! Вниз лицом!

— Я Терехов! — ложиться в лужу даже в химзащите не хотелось. — Геодезист! Академия наук, Газпром... Зовите Репьёва!

Один вскинул автомат, готовый идти в штыковую, второй дал предупредительный выстрел вверх, а от заставы бежали ещё двое, с овчаркой на поводке.

Погранцы не раз приезжали к нему на точки, перевозили экспедиционное имущество, дрова, пили чай и знали «учёного» в лицо. Но тут действовали по уставу, невзирая на личности.

— Балбесы, — сказал им Терехов и, не выпуская повода, стал укладываться на землю.

Подбежавшие солдаты сдёрнули с седла туриста и шмякнули его в грязь. Кто-то из них вырвал повод из руки, а кобылица почуяла, что на свободе, встала на дыбы, ловко развернулась и, прыгнув в сторону, исчезла из прожекторного пятна.

— Придурки! — прорычал Терехов. — Ловите кобылу!

И затылком почуял хищный оскал овчарки.

Всё это подчёркнуто жёсткое задержание напоминало учебную отработку действий, и если не считать случайно отпущенной лошади, то тренинг прошёл успешно. Через минуту догадка подтвердилась, ибо в потоке света появился Репьёв с секундомером на шее и с видом футбольного судьи, показывающего красную карточку.

— Справились на уд! — заявил он. — Задержанных — в кутузку!

— А тебе неуд, товарищ капитан! — проворчал Терехов, вставая. — Лошадь отпустили! А если на ней взрывчатка, наркотики, оружие? Как нас учили?

Жора отлично знал, кого положил в грязь лицом, но сделал вид, будто не ожидал и обрадовался.

— Терехов, ты, что ли?!

— Нет, Шаляпин...

— Что тебя по ночам носит?

— Нарушителя тебе привёз! А тут такая встреча...

И по тону Репья лишний раз убедился, что он отлично знал, кого ночью несёт на заставу, но провёл тренинг по задержанию, дабы унизить Терехова.

— Не знал, Андрей! — стал он оправдываться насмешливо. — Дозор засек, доложил... Да не обижайся ты! Кого привёз?

— Сам разбирайся, — огрызнулся Терехов. — Больной он, на всю голову... Кобылу теперь ловите!

— Где Мундусов? — засуетился Жора. — Ну-ка, живо догнать, поймать, привести!

Солдаты подхватили невменяемого, но всё-таки живого туриста и поволокли на заставу. Репьёв приобнял Андрея.

— Ну, пошли, Шаляпин, у меня баня горячая. Погреемся, снимем первый парок! Мы со снегом начинаем каждый вечер топить. Наряды приходят со службы — и в парную! Уже традиция... И ни одного заболевшего! В смысле — простудой. Так что милости прошу. В любой вечер!

Его словоохотливость выдавала чувство вины: всё-таки совесть была, почуял, что переборщил со своими приколами.

— Пешком не набегаешься, — проворчал Терехов. — А мою лошадь твои бойцы проворонили!

— Ничего, изловят, — заверил однокашник. — Кобыла — не девица. Ну, прости. Ну, прикололся я! Заодно тренинг для бойцов...

Он ещё курсантом прикалывался подобным образом, за что его, лучшего из лучших, чуть не выперли из училища. Об этом курсовые офицеры любили вспоминать. Спасли Доска почёта, трудолюбие, учёба на отлично и чистая карточка взысканий. Однажды, по уговору, будто бы поссорился с однокурсником, демонстративно бросил перчатку в лицо и вызвал на дуэль. Стрелялись в присутствии двух секундантов холостыми — оба «случайно» промахнулись. Оказывается, смысл поединка был совершенно неожиданный: хотели выявить таким образом стукачей на курсе. Выявили: на сто человек оказалось всего двенадцать, которые успели доложить о предстоящем поединке, и трое ещё попали под подозрение.

В теплом предбаннике был накрыт скромный, по военным меркам, стол: чай в электрическом самоваре, бутерброды, варёные яйца и печенье. Подчинённые отлично знали вкусы и привычки командира: дело в том, что в училище Репей был известен ещё как вечно жующий курсант. Что вкупе с пристрастием к приколам, подъёму тяжестей, чтению и учёбе. Беспощадные физические упражнения требовали постоянной подпитки, и он всегда что-нибудь ел. Чтот неутоляемый голод тоже сделал его известным, а сам Жора оправдывал такую страсть трудным детством: мол, на помойке вырос. Можно было, говорят, ночью разбудить и предложить любую пищу — съест и снова уснёт. Особенно любил варёные яйца, и когда его курс выпускался, младшие товарищи подарили семьсот штук — каждый по одному. Хотели по паре, но в ближайших магазинах Голицына закончились яйца.

Пока Репей раздевался, успел очистить и съесть между делом три яйца, при этом ни на секунду не умолкая. Четвёртое прихватил в парную. Терехов выпутался из мокрой химзащиты, одежды и нырнул следом за ним. В первый миг показалось прохладно, хотя от каменки изливался тугой осязаемый зной.

— Нет, я в самом деле не знал, что ты идёшь! — клятвенно заверил Жора с яйцом во рту. — И это не прикол. Во-первых, откуда у тебя конь? А дозор сообщил: идут двое с навьюченной лошадью. Контрабандисты...

— Коня же твои служивые поймали и привязали возле палатки!

— Погоди, — судя по кадыку, Репей проглотил яйцо, не разжёвывая. — Кто поймал?

— Солдатики твои! Алтаец, наверное...

Жора зачерпнул кипятка, но на каменку не плеснул — поставил ковш и сел.

— Мундусов в суточном наряде по заставе, — почему-то промолвил он обречённо. — Моих там не было...

— Тогда кто?

Жора вспомнил, что хотел сделать, и саданул на каменку полный ковш. Терехов запоздало присел, схватился за уши. Репей и здесь показывал превосходство, не дрогнул под волной огненного пара и демонстративно залез на полок. Андрей сдёрнул с гвоздя пилотку, натянул на голову и опустился на лавку. Он всё ещё ждал хоть какого-нибудь вразумительного ответа, однако Репьёв крякнул и повеселел.

— Слышь, Андрюха, — панибратски заговорил он. — Всё хочу спросить... У тебя семья есть? Дети?

— Два сына, — не сразу отозвался он. — Ты зубы мне не заговаривай. Кто поймал и привязал кобылу? По-алтайски, между прочим, на удавку...

— Да хрен знает кто, — отмахнулся капитан. — Не обращай внимания... Так ты счастливый папаша? Отличный семьянин?

Терехова подмывало ткнуть Репьёва носом, указать ему место, подчеркнуть, что он давно уже не самый первый, не самый лучший при всех старых привычках. Судя по всему, семьи у капитана не было: женскую руку на мужчине сразу заметно, а этот какой-то чисто по-армейски подшитый, наглаженный, причёсанный и вечно голодный.

Но почему-то в бане врать не хотелось, возможно, потому что сидели голые.

— С моей работой, мать её... — вместо хвастовства выругался Терехов, потрафляя тем самым самолюбию однокашника. — Торчу месяцами по тундрам... Между прочим, я же потом туда вернулся!

— Куда — туда?

— На третий этаж, откуда прыгали.

— Да ну?

— И женился на Светке. Ты помнишь Светку?

— Я их и тогда-то путал... Неужели ты вернулся?

— Через пять месяцев, добровольно-принудительно. Светка привезла родителей, ковёр и показала живот. Прямо в кабинете начальника. Ты уже тогда давно выпустился.

Жора не дослушал, занятый своими мыслями, и тоже врать не захотел.

— Двух подруг сюда привозил, — вдруг признался он. — Одна выдержала почти год. Верхом ездить научил, стрелять. Все условия вроде бы создал... Вторая через три месяца сбежала. Только стрелять и научил. С туристами договорилась и, пока объезжал территорию, слиняла. Третья сама пришла: возьми, говорит...

— Да ты многожёнец!

Репей на шутку не отозвался.

— Есть тут у меня один проповедник полигамии. Мешков фамилия, здешний шаман, лекарь или хрен знает кто. Шарлатан, в общем. Но у самого несколько жён, почти официально, все знают... Он третью подругу мне и подбросил. Женщин тут колбасит. Тоже что-то вроде похмельного синдрома. Первые две приехали от любви пьяные. На Укоке протрезвели...

— А третья?

— Третья — наоборот, опьянела. И живёт.

— С тобой?

Жора то ли посожалел, то ли похвастался:

— Я — убеждённый холостяк.

— Тебе сколько до пенсии, холостяк? — спросил Терехов. — Года два осталось?

И испортил начавшийся было душевный разговор.

— А я не до пенсии здесь! — задиристо произнёс Репей. — Я служу Отечеству.

Сказано было не для красного словца, и Андрей сообразил, что задел за живое. Примолк, уважая чувства хозяина, но Жора не унимался.

— Это тебе на гражданке можно выдрючиваться. Надоело — ушёл и сиди дома, в тепле. Там семья, сыновья...

— Да у меня тоже всё хреново, Жора! — Терехов вздумал поправить положение. — Дети со Светкой, а мы давно развелись. Семью обеспечиваю, но живу отдельно.

Репьёв взметнулся, словно грозный орёл со скалы, и закружил над головой.

— Подумай, что ты мелешь! Развелись! У тебя два сына! Детям отец нужен, а не твоя бродяжья работа. И не деньги!

Признаваться Терехову было трудно, однако и умолчать невозможно — это всё время грызло и скребло душу, хотя вины Жориной в том не было.

— Мать Светкина перед смертью призналась, потом и Светка подтвердила... Она не Светка, а Людмила! Они паспортами поменялись.

Жора потряс головой, соображая.

— Ну и что?

— Ничего! Светка тогда со мной спала, а ты с Людмилой!

— Неужели запомнил? Я их путал...

— У меня не бывает похмелья и голова всегда ясная.

— А мне было дурно, — признался однокашник. — Прыгнул и думаю — зачем? Все могло бы быть по-другому...

— Поздно крыльями хлопать. Настоящая Людмила давно замужем. И тоже голову мужу дурит. На самом-то деле она Светка! Та, что со мной была. Думаю, мой первенец — твой сын, кстати, Егором зовут. Почти что Георгий.

— Да ладно, — насторожился тот. — Это проверять надо! Есть же сейчас генетическая экспертиза!

— Не буду. Что проверять, если на тебя похож?

— Да брось ты! — Репей встряхнулся, но ошеломления не стряс. — Гонишь? Кончай шутить!

Терехов молча сходил в предбанник, принёс бумажник, развернул и показал фотографию двух улыбчивых пацанов, разновозрастных, но очень похожих друг на друга. Жора вцепился, поднёс к свету и долго вглядывался. Потом поскрёб стриженый затылок.

— Ничего общего... Хотя что-то есть. Но глаза у обоих карие! У меня — голубые!

— Ты хоть помнишь, какие были у Людмилы?

— Откуда? Сидели при ёлочных свечах.

— У Людмилы зелёные.

— И у тебя синие! Тут ещё надо разобраться, чьи это дети!

— Мои, — Терехов отнял бумажник.

— Нет, я не спорю! Бывает... Но в твоём Егоре что-то есть.

— Ничего нет, это я так, прикололся. Оба мои.

Репьёв шутку оценил, опомнился, и в тоне послышалась нравоучительность.

— Тебе вертеться поздно, Шаляпин! Женился, детей завёл — живи. Светка, Людмила... Какая разница, если их мать родная не отличала? А можно и с обеими сразу, как Мешков.

— Я отличал.

— Что же не отличил?

— Наехали родители! Начальство... Тогда ещё нравы были советские.

— У нас с Людмилой ничего не было, — вдруг признался Жора, хотя раньше хвастал об обратном. — Это я хорошо помню. Ну, какой из меня был!

— Это у меня не было ничего! Ушёл в аут...

— Они махнулись паспортами? Вот сучки, а?!

— Так что я жил с твоей Людмилой. И это не прикол.

— Нас с тобой просто затащили в постель, — примирительно заключил Репей. — А если ты вернулся, женился — воспитывай детей!

— Ладно тебе лечить-то, — огрызнулся Андрей. — У самого душа болит, как вспомню — трясёт...

— Большие пацаны?

— Егору двенадцать. Никите десять...

— Самый сложный возраст! А ты их бросил.

Вот он всегда был такой ядовито-жёсткий и наглый, когда хотел кого-либо унизить.

— Никого я не бросил, — Терехов и впрямь ощутил предательское чувство виноватости и желание оправдаться. — Закончу работу, будут со мной. До следующей командировки.

Репей метнул полковша воды на каменку, тупо последил, как расходится жар.

— Дай-ка ещё разок гляну, — и потянулся к бумажнику. — Егор в каком месяце родился?

— Не дам! — Терехов спрятал бумажник. — А родился в сентябре, как положено...

Жора не настаивал, но выглядел как-то непривычно рассеянным и настороженным одновременно.

— Чёрт возьми! Жил и не знал, что так всё обернётся... Махнуться паспортами — и другая судьба! Они в Новосибе живут?

— Закатай губёшку, Репей! Поезд ушёл.

Тот взял распаренный веник.

— Значит, так...

Сделать окончательное заключение ему не дал стук в дверь, и сразу же на пороге парной очутился старлей, его заместитель.

— Допросили задержанного, товарищ капитан!

— Ну? Докладывай, это свой, — кивнул на Терехова.

— Документов нет, но его сержант Рубежов опознал, — сообщил заместитель. — Владимир Зырянский, родом из Зыряновска, гражданин Казахстана. Местное погоняло — Зырян, Вова Чёрный и Опер. Когда-то опером в милиции работал.

— Не помню такого.

— Да у него ещё отец — крупный ментовский начальник в Казахстане.

— Костоправ, что ли?

— Костоправ! Все они здесь костоправы... В прошлом году только дважды задерживали за незаконный переход. По оперативным данным, нынче у него пятая или шестая ходка...

— И что — отпускали? — возмущённо спросил Жора.

— Ваша установка была: казахов выпроваживать без протокола. Только личность установить. Наряд устанавливал, докладные имеются.

Репьёв покосился на однокашника, хотел что-то сказать гневное, однако спросил лишь грубовато:

— Зачем костоправ к нам опять прётся?

— Да вы же знаете, он с тараканами, товарищ капитан, — охотно сообщил старлей. — Его за это из ментовки уволили. Он же у Мешкова в команде состоял. А шаман у него подругу отнял и себе в жены взял. Макута её зовут, с Украины родом. Вот она, говорят, и в самом деле суставы лечит.

— Погоди, так у него сколько теперь жён?

— Вроде, три основных. Остальные — любовницы. Впрочем, там трудно разобраться...

— Вот гад! — восхитился Жора. — У него есть одна медсестра, классная девка. Не помню, как зовут... Голос завораживающий, просто шаманка!

— Лагута, — подсказал зам.

— Верно, Лагута. До чего же хороша! И ведь идут за него, дуры!

— Эта, вроде бы, тоже адекватная. И Макута — фамилия.

— Почему я не знаю про Макуту?

— Вы в отпуске долго были.

— Понятно! Надо к ней на массаж попасть. — Жора глянул на однокашника. — Шея у меня болит, остеохондроз. 11оказан южный морской климат. Она хоть ничего лечит?

— Не пробовал, товарищ капитан, — многозначительно признался старлей. — Зырян от шамана ушёл. Теперь сам водит клиентов через границу, будто на «места силы». И руками лечит. Триста баксов с каждого лоха.

— Можешь не продолжать, — перебил Жора. — Заприте костоправа, утром разберёмся. А эту третью жену — ко мне.

Найди предлог. Пропуска явно нет, с Украины... Как её имя?

— Макута. Но это, вроде, фамилия...

— Завтра же эту Макуту в мою опочивальню!

Заместитель глянул на Терехова и оправдался:

— Опочивальня — это рабочий кабинет.

Терехов уловил тонкую подоплёку их диалога, вспомнил про деньги, за которые опасался турист, и подумал, что впутался в некие понятные посвящённым отношения, возможно, тайный бизнес, существующий на заставе. Но это были чужие дела, встревать в которые Андрей не любил и в какой-то степени понимал Репьёва: на получаемое денежное довольствие коттедж на юге не построить, а квартиры не дождаться. Да и от тоски по женскому полу тут загнёшься, развлекаются ребята.

— Он какую-то Ланду здесь потерял, — вставил Андрей. — У которой был в чертогах. В бреду про чёрную сову Алеф молол, про окна.

— Кого потерял? — всколыхнулся Репьёв и переглянулся со своим замом. — Какую Ланду?

Андрей такой живой реакции однокашника не ожидал.

— Не знаю... Говорит, что на коне здорово скачет. Ещё чёрной совой называл, по имени Алеф. Она отравленными стрелами стреляет. Вроде как его возлюбленная.

Жора в лице сменился, скорчил злобную гримасу, но, может, и от жара.

— Как он узнал её имя, гад?

— Какое имя?

— Её знают здесь как Ланду. Алеф — священное имя чёрной совы. Значит, он побывал в чертогах?

Терехов ничего не понял.

— Это что — местный фольклор? — ухмыльнулся он.

— Местный, — отозвался Репей, — А так вообще-то Алефтина.

— Какая Алефтина?

— Не обращай внимания, — отмахнулся тот. — Я сам в именах запутался. Здесь местный шаман всем новых имён надавал, и знаешь — пристают... — пропел задумчиво и отстранение: — Живёт моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому...

— Ланда живёт не в терему, а в какой-то башне, — поправил его Терехов. — Про неё и мой напарник вспоминал.

— Ты сам это слышал? — Жора слез с полка и окатил голову холодной водой.

— Про башню?

— Про Ланду! И про Алеф!

— Все уши прожужжал. Скоро сутки с ним вожусь!

— Представлю к награде, — вполне серьёзно пообещал начальник заставы, но хотел сказать нечто другое. — Благодарю за содействие, получишь медаль.

— Мне что — «служу России» кричать? — откровенно съязвил Терехов.

И тем самым словно вернул Репья к реальности. Он отправил вспотевшего зама прочь, после чего попытался реабилитироваться в глазах гостя.

— Кричать не надо. Значит, так: завтра цепляем кунг с полной начинкой. И солдата-срочника тебе даю в помощь. С наукой надо дружить. Но чтоб за неделю все работы завершил и отчалил к любимым детям. А твоего туриста я разделаю по полной.

— Он деньги спрятал, — опять съязвил Терехов. — Хоть и с тараканами, но соображает.

— Не в деньгах счастье, — бездумно отозвался Жора. — Медаль получишь!

— Благодарствую, ваше благородие!

— Не ёрничай, Шаляпин. Вопросы?

— Вопрос гусарский: кто такая Ланда? Ну, или чёрная сова Алеф?

Репьёв хотел сказать правду. Она, эта правда, засветилась уже в глазах глубоким отблеском некоего мальчишеского искреннего чувства, однако в последний миг передумал, глянул мимо.

— Чёрных сов на свете не бывает.

— Оказывается, бывают! Сева Кружилин говорил...

— Не бери в голову... В самом деле — местные легенды, фольклор. Новоявленные шаманы туристам мозги дурят. Объявили духом плато Укок. Кличек напридумывали...

— Посоветуй, как себя вести, если встречу?

— Ты не встретишь, — уверенно заявил Жора. — Тебе мозги в училище вынесли. В наших черепах серый бетон с арматурой из железной логики. Наши головы заточены под тупой пограничный столб с государственным гербом вместо физиономии. И логика у нас полосатая, бело-зелёная.

— Вот я и мыслю логически, — ухмыльнулся Терехов. — Если у мужиков случается похмельный синдром без спиртного, значит пьянка была. Вопрос: чем их поили и кто?

— Да ничем! — как-то обозлённо бросил Репей и постучал по своей голове. — Отсюда всё! Эти мужики живут, как пьяные. А здесь трезвеют. Но трезвыми жить не умеют, вот и сходят с ума. Психика слабая.

На последних словах он будто провалился в некие гнетущие воспоминания: слегка покрасневшие от жара глаза остекленели. Андрей сделал ещё одну попытку разговорить однокашника отвлечёнными размышлениями вслух.

— Кто-то же поймал и привязал. Бесплотный дух?

— Кого поймал? — Жора словно вынырнул и отдышался.

— Серую в яблоках.

— Алтайцы, — бросил он и вылил на себя таз холодной поды. — В верховье Ак-Алахи чабаны кочуют с двумя отарами. Пошли спать. Сейчас смена нарядов, пусть бойцы погреются.

Сказал все это походя, между делом и на одной ноте, дабы скрыть свои чувства, чем ещё больше распалил воображение.

Глава 4

Репей наверняка слышал всё, о чём Терехов шептался со служителями в храме: акустика под сводами была великолепной. Слышал, но держался почти спокойно, с достоинством и смиренностью, как, должно быть, и полагалось послушнику, ушедшему от страстей мира в монашескую келью. И это вызывало уважение, даже несмотря на сложные личные взаимоотношения: Андрей понимал, что не смог бы вести себя, как сейчас Жора, который продолжал демонстрировать свой мужественный характер, как в училище и впоследствии на Алтае. Замаскироваться под серым балахоном оказалось невозможным — Репей был узнаваем не только по тембру голоса, к тому же обращение по старому прозвищу выдавало в нем бунтующий нрав.

— Здорово, Шаляпин.

Это погоняло Терехову дал когда-то именно он, Репьёв, и не из уважения за его голос, скорее всего, он даже плохо представлял, как звучал этот великий бас. Его привлекла разбитная и в общем-то неблагозвучная фамилия певца, происходившая то ли от слова «шляпа», то ли от слова «шаляпа» — то есть размазня, разиня, рассеянный человек.

Это уже Фёдор Шаляпин своим талантом стёр первоначальное значение и возвеличил свою фамилию так, что никто и не помнил, как в вятских краях называют растяпу.

— У тебя ничего не выйдет, — обречённо заключил Жора, точнее, теперь послушник Егорий, проходящий «курс молодого бойца». — С венчанием не выйдет. Она некрещёная. Как ты встанешь с ней перед алтарём?

— Никак, — честно отозвался Терехов.

— То есть?

— Я не собираюсь венчаться, — он не хотел особенно вдаваться в подробности. — Это необходимость, обязательное условие.

Казалось, Репья возмущали только пыльные ботинки Андрея — выше он не поднимал смиренного взгляда.

— Нацелился в Норильск? — угадал Жора. — А паспорта нет. К тому же она в розыске.

Или он освоил в монастырском карантине науку провидчества, или думал, согласуясь ещё со старой, полученной в училище оперативной логикой.

— В Норильск, — признался Терехов.

— Не успеешь.

Андрей глянул на него вопросительно и уловил нечто вроде ухмылки, скрываемой подросшей густой бородой.

— Там скоро снег выпадет, — пояснил Жора, — если не выпал ещё, и морозы...

— Поэтому и не до венчания.

— Тоже не получится.

— Почему?

Он бы сразу ответил, но помешал нищий, пересчитывавший брошенные ему монеты, — верно, на бутылку пива не хватало. Осмелился, звеня медалями и волоча за собой ненужный костыль, подковылял к Андрею.

— Мужик, добавь два с полтиной. Ну, чё тебе для афганца жалко?

— Сгинь, бес паршивый, — вдруг прошипел Жора, и сразу стало ясно, что его здесь используют не только как рабочую силу, но ещё и по назначению, как стражника. — И чтоб к забору на выстрел не приближался!

Нищего будто ветром снесло: оказывается, послушник был тут в авторитете, по крайней мере, среди побирушек. Репей понял, что погорячился, переборщил, запоздало спохватился и снова смиренно потупил взор.

— В Норильске погранзона. Без пропуска билетов не продадут.

Это прозвучало, как приговор.

— Почему погранзона? — обескураженно спросил Терехов.

Всё же на миг показалось, что Репей огрызается, злорадствует, поскольку ответ был далёк от смиренного, подобающего человеку, обречённому теперь на повиновение и послушание.

— По кочану.

— Вроде бы отменили? И город открыли!

— Вроде бы — да. Но проверяют паспорта и требуют пропуск. Не видишь, что в государстве творится? Вторая война на Кавказе, терроризм, захват заложников...

И опять, как с нищим, он спохватился, укротил бунтующий нрав и молча упёрся глазами в землю. Показалось, что эта его внезапная дерзость стала последней каплей, переполнившей чашу раскаяния. Он одёрнул балахон, как некогда гимнастёрку, поправил шапочку на голове, и палец заученно попытался нащупать кокарду.

— Ты что, не знал? — уже будто бы участливо спросил он. — Всегда была зона, весь Таймыр... За месяц надо заказывать. Через месяц реки встанут, жизнь замрёт... А ты обрадовался! Хотел с маху?

Было непонятно, чего больше в его словах — сожаления или злорадства. Его товарищ, с которым они разбирали леса в храме, отнёс трубы и встал поодаль, с интересом прислушиваясь, о чём они шепчутся. Не вытерпел, окликнул:

— Егорий, ну пошли, что ли, брат?

Жора на него внимания не обратил.

— Тебе надо её спрятать, до весны. Лучше до следующего лета. В надёжном месте. Иначе погубишь.

Терехов ощутил толчок внезапной злости, смешанной с сиюминутным разочарованием.

— Где спрятать? — рыкнул он. — До лета...

— Верни на Алтай.

— Ага, сейчас. Едва оттуда вывез!

— Хочешь встретить солнце на Таймыре? — с явной издёвкой спросил Репей. — Надеешься, что поможет?

— Не твоё дело! — бросил Терехов и пошёл к монастырским воротам. — Сиди тут и замаливай грехи!

— Погоди, Андрей, — Жора не отставал. — Что ты сразу? Ну, прошу тебя, не уходи! Я ведь ждал!

— Ждал... — на ходу огрызнулся Андрей. — Зачем?

— Знал: судьба нас просто так не разведёт!

— Мне это неинтересно.

И тут Репей забежал вперёд и сначала пригнулся, будто хотел на колени встать, но передумал и выпрямился в штык.

— Прости, брат. Душа у меня ещё не очистилась от скверны, бродит, мутит, как с похмелья. Но борюсь! Я ведь, и правда, ждал тебя. Знал, что когда-нибудь придёшь. Мне перед тобой исповедаться надо.

Сказано было с таким внутренним содроганием и неожиданной искренностью, что Терехов ощутил прилив смешанных чувств — неприятие чужой боли и некую будоражащую, колкую энергию, источаемую от его слов.

— Не надо исповедей, — со скрываемым отвращением вымолвил он. — И так всё знаю. Лучше молчи. Я тебе не поп!

— Но мне надо выговорить, выскрести всё из души, — как-то кисло пожаловался бывший бравый капитан, сглотнул пустым горлом, прокатывая комок или шар по гортани.

Андрей же почему-то вспомнил, как они парились в бане на заставе, и Жора глотал, не жуя, варёные яйца.

— Слушать не хочу, — отрезал он. — И не могу.

— Твоя воля, брат, — покорно согласился однокашник. — Ждал, думал — выслушаешь...

— У тебя, наверное, есть, кому слушать!

— Есть, — согласился «новобранец» Егорий. — Только я хотел сказать... то, что никому не смогу сказать, даже духовнику. Но ты справедливо меня осадил, благодарствую. Во мне ещё столько грязи, обиды, которая не отстоялась, не вызрела, как грязь...

— С какой стати в Норильске погранзона? — усмиряя кипение чувств, спросил Терехов. — Мне сказали — открытый промышленный город.

Жора пожал плечами.

— Весь Таймыр — особая зона. С севера у нас граница почти не прикрыта.

— Не было печали... И что посоветуешь?

— Не посоветую — помогу, — вдруг с готовностью заявил однокашник. — Ты женитьбу затеял, чтоб паспорт поменять?

-Ну.

В голосе его все-таки послышалось облегчение.

— Так и понял... Только в милицию с обменом не суйся. Её сразу арестуют, она во всех розыскных базах забита, я проверял. Найди надёжного человека в МВД — и через него, за деньги... У меня есть один продажный лакей!

— Уже нашёл, дальше что?

Жора поплутал взглядом по монастырскому двору, испытывая явное желание посмотреть однокашнику в лицо.

— Смотри, чтоб не обманули. А то и бабки получат, и сдадут потом.

— Как сделать, чтоб не сдали?

Он помедлил, разглядывая ботинки Терехова, и вроде бы даже усмехнулся.

— Наивный ты человек, Шаляпин. Может, у тебя что-то и получится с Таймыром. Ты чище меня...

И осёкся, вспомнив, что обещал избавить однокашника от исповеди. Наверное, он нарушал монастырские правила и этикет, учил мирского человека дурному, однако в армии курс молодого бойца потому и назывался карантином, что там выявлялись и лечились все болезни, и не только физические.

— Снимай на телефон, на диктофон пиши все разговоры, — со вздохом сожаления заговорил Жора. — Прямо в наглую, без стеснения, чтоб искушений не было. Хотят бабок — поймут и стерпят. Такой у них бизнес.

Терехов пожалел, что сам не догадался сделать этого с паспортистом, хотя привязать его на короткую цепь ещё было можно, когда придётся передавать фотографии, потом свидетельство о браке и отдавать всю сумму окончательного расчёта.

— И будь осторожен, никому не доверяй, — продолжал учить послушник, напрочь забыв, где находится и в каком он теперь положении. — Если проколешься на каком-то этапе, за тобой установят слежку, оперативное наблюдение. Почаще отслеживай хвосты. Но могут подослать хорошего знакомого, даже лучшего друга перекупить.

— Моего друга не перекупить, — заверил Терехов, думая о Мишке Рыбине.

— Запомни: поймают на криминале и перекупят с потрохами! Кому сидеть охота? На встречи не подъезжай на машине, лучше брось за пару кварталов. Иди пешком и с оглядкой.

Теоретические зачатки конспирации им втолковывали ещё в Голицинском погранучилище КГБ, Терехов много что помнил и слушал с неохотой.

— А что с пропуском в зону? — уже без всякого стеснения спросил он. — Месяц ждать не могу. Связи остались?

— Сейчас за территорию нельзя без благословения, — Жора с тоской поозирался. — После вечерни заступлю на службу. И пойду в самоход... Тут дисциплина — Голицино отдыхает.

— Возьми телефон!

— Святая простота... Такие вопросы с глазу на глаз! Она же в розыске — понимаешь? Сторожки расставлены всюду. В авиакассах, на вокзалах...

— Пропуск нужен завтра к вечеру. Её имя теперь будет Терехова Алевтина.

Сказал об этом умышленно, чтобы досадить, уесть, но Репей укрепился в монастыре, хорошо держал удар — даже не дрогнул и только спросил:

— Она-то хоть знает?

— Придёт время — узнает, — отмахнулся Терехов.

— Правильно, с ней так и надо. Паспортные данные впишешь сам.

И как-то резко, без всяких слов отстал, будто выпрыгнул из лодки на берег. А Терехов, напротив, выйдя с монастырского двора, оказался в водовороте. Позвонил «бракодел» и просил срочно приехать в ЗАГС, где его ждали, и уже с банковскими чеками о переводе денег. Он пересчитал наличность и оказалось — не хватает, запросы устроителей семейного счастья были нехилые, пришлось заезжать домой. И тут, после нравоучений послушника Егория, Андрею показалось, что у подъезда вертится соглядатай: пенсионного вида серый человек с газетой. Может, какой сосед греется на солнце бабьего лета — Терехов почти не знал жильцов дома из-за вечных командировок, а может, и шпион, ибо смотрит в газету и одновременно стрижёт по сторонам острыми глазками. Пока сидел в машине и отслеживал его поведение, позвонил паспортист и поторопил с фотографиями, чем ещё больше насторожил. Почему именно в это время, когда он заехал на квартиру?

Тоскливое сосущее ощущение появилось под ложечкой. Однако напоминание о фото подвигло Терехова не тратить время на конспирацию и не поддаваться липким шизофреническим мыслям. В квартиру он не пошёл, оставил машину во дворе и побежал сначала в фотосалон на углу. Скучающая без работы джинсовая девица преспокойно его выслушала, ничему не удивилась — даже тому, что снимать придётся в полутёмной комнате и без вспышки, потому как у женщины светобоязнь. Назвала цену услуги, взяла какой-то аппарат с мощным объективом и заперла двери своей кандейки.

— Я готова.

В тот момент его это не насторожило, и лишь у подъезда, когда вновь заметил пенсионера с газетой, он вдруг подумал, что ведёт в дом, к Алефтине, совершенно незнакомого, непроверенного человека. Навязчивая мысль, заложенная Репьём и приставшая, как репей, подтолкнула воображение, но отступать было поздно. Он галантно взял фотографа под локоток, отворил дверь и ввёл в квартиру.

Ничего не подозревающая невеста чувствовала себя хорошо только в глухой, без окон, ванной комнате, где снимать было невозможно, поэтому он постучал и отворил дверь.

— Нужно сфотографироваться на паспорт, — сказал в темноту.

Она всё видела, точно нашла его руку и, опустив завесу паранджи, покорно вышла в коридор. Терехов завёл её в полутёмную комнату и посадил на стул.

— Придётся снять маску и включить свет, — предупредил он.

— Нет, только маску, — поправила девица, глядя на клиентку равнодушно. — Я сниму и вытяну в фотошопе. Подержите экран за спиной.

И раскрыв экран, как зонт, вручила его Андрею.

Щёлкнула всего один раз и, даже не глянув на монитор аппарата, забрала вещички и ушла. Терехов не удержался, подбежал к окну и, отвернув брезент, проследил, как она выйдет из подъезда. Вышла спокойно, однако пенсионер вскинул голову на дверной стук, посмотрел и, спрятав газету в пакет, побрёл в противоположную сторону.

Вот и гадай — совпадение это или впрямь слежка? Может, пошёл топтать девицу, отрабатывать контакты?

Тем временем Алефтина скрылась в своём убежище, а Терехов открестился от назойливой подозрительности, выгреб из тайника всю наличность, в том числе деньги, отложенные на дорогу и покупку снегохода, запер квартиру и снова побежал в фотосалон. Через десять минут в его руках уже было шесть снимков на паспорт: у невесты оказалось совершенно спокойное лицо и нормальные, широко открытые глаза — подправила в фотошопе.

Андрей поехал сначала в банк, потом в ЗАГС и тут опять ощутил приступ мании преследования. На сей раз молодой парень томился возле брачных ворот, вроде бы слушал музыку в наушниках, но сам стриг глазами, обшаривая всех, приближающихся к заветной двери. Можно подумать — невесту ждёт, например, заявление подавать, однако заметно: сечёт за мужчинами и иногда достаёт из внутреннего кармана какую-то бумажку, вроде, фотокарточку. Терехов понаблюдал за ним из машины, и уже когда почти убедился — слежка! — парень неожиданно спрятал наушники и ни с того ни с сего набросился на другого. Драка завязалась жёсткая, стремительная, явно с соперником, охранник на воротах бросился разнимать, и Андрей под шумок, облегчённо и свободно, вошёл в заветные ворота.

Фиктивный брак заключали в отдельном узеньком, похоже, архивном кабинете и в деловой обстановке. Тётушка в старомодном беретике приняла банковские чеки, взяла паспорта и, не глядя, точно открыв нужные страницы, вляпала штампы. Потом молча и от руки выписала корочки свидетельства о браке, поставила печати, однако вручила с язвительной торжественностью, должно быть, в душе брезгуя ролью продажной чиновницы или, напротив, восхищаясь своими возможностями.

— Поздравляю с законным браком!

— Спасибо! — серьёзно произнёс Терехов, испытывая желание чем-нибудь отомстить, только не знал, как и чем.

Но у порога, пряча документы в карман, вспомнил об осторожности и конспирации, открыто достал телефон и сфотографировал тётушку.

— Это на память, мадам. Чтоб невесте показать.

И оставил её в недоумении, с возмущённо вытянутым лицом и съехавшим беретом.

Глава 5

Кунг сняли со списанного «Урала», закрепили на шасси от тракторной телеги, утеплили цветным войлоком и начинили так, что можно было жить зиму, как на даче. Главное — есть стационарная радиостанция, импортная электростанция и даже биотуалет с умывальником, который превращался в душевую кабину. Это, не считая газовой плиты, набора посуды, запаса дров в специальном ящике и ещё множества всякой бытовой всячины, до обязательных обувных щёток и обилия солдатской ваксы: у Жоры был культ блестящей обуви. Даже российский флаг трепетал на крыше! Репей похвастал: дескать, снаряжал для себя как передвижной пост и на рыбалку ездить, но для старого друга ничего не жалко.

Статус Терехова рос на глазах, щедрость однокашника стремительно повышалась и зашкалила, когда он отдал в подчинение двух погранцов-контрактников, сержанта и солдата, при полной амуниции и вооружении. Приказ звучал так: в дневное время они выполняют топографические работы под началом Терехова, но об этом никому ни звука. В ночное поочерёдно несут службу по охране «учёного», патрулируют и контролируют приграничную запретную зону с Казахстаном, а заодно скручивают в бухты старую колючую проволоку разрушенных запретных зон, поскольку чабаны жалуются, что овцы животы вспарывают.

И всячески уточнял: неделя срока!

— Ну, ты доволен, Шаляпин? — Репей сам тащился от своего великодушия. — Говори, что ещё надо, чтобы выполнить задачу и отбыть на зимние квартиры?

— Такое ощущение — избавиться от меня хочешь! — засмеялся Терехов. — Чтоб не маячил на вверенной тебе границе.

Сказал так, бездумно, однако потом, по пути в верховье Ак-Алаха, зацепился мыслью и уже осознанно сделал такое же заключение. Щедрость Репьёва ничем иным объяснить было невозможно. Даже сам провожать вышел за ворота, чуть ли не платочком помахать и слезу утереть.

В это время и подошёл к нему конюх Мундусов с рыжей загнанной лошадью в поводу. Намертво уставший, сам словно запалённый, солдат был вывалян в жидкой грязи пополам с травой, поэтому с него текло, как с половой тряпки. Невзирая на это, он невозмутимо доложил начальнику заставы, что серую в яблоках поймать не удалось. И показал разорванную узду: мол, в руках держал, но упустил по этой причине.

— Что с тобой? — хмуро спросил капитан, готовый взорваться.

— Падал, — односложно сказал конюх.

— С коня падал?

— Хозяин уронил, по земле катал...

Репей спрятал гнев под носовой платок, хотя насморка у него не было.

— Приведи себя в порядок, — приказал он. — Возьми свежего коня и езжай! Чтоб к вечеру кобыла была в стойле! И не только кобыла — гнедой жеребец! Моему другу придётся сдавать арендованных лошадей. А их нет в наличии!

Благородство несказанное — в друзья записал!

Солдат вдруг встал перед капитаном на колени и что-то сказал по-алтайски, будто прощения просил, клялся или каялся — не поймёшь.

— Ты мне брось эти свои обычаи! — прикрикнул Репьёв. — Отвечай, как положено. Ты можешь найти коней, я знаю. Если захочешь. Можешь ведь?

— Духи коней взяли, — Мундусов вскочил на ноги. — Обоих коней взяли! Назад не дают, товарищ капитан.

— Опять у тебя духи?!

Конюх произнёс фразу на алтайском и тут же перевёл:

— Хозяин пришёл. Хозяин дна земли встал!

— А ты забери! Ты сам хозяин тут. Боец и пограничник. Короче: иди, договаривайся с духами.

— Есть! — сказал конюх.

— Удивительный народ, — как-то многозначительно произнёс Репьёв, провожая взглядом солдата. — У них везде свой хозяин... Но не бойся, этот в доску расшибётся, а приказ выполнит. Сейчас уйдёт в степь и начнёт камлать! Кони сами придут... Стой, чуть не забыл! Меня в Новосиб вызывают, на пару дней. Может, что передать? Гостинец, например, сыновьям?

— Ничего не нужно передавать, — выразительно произнёс Терехов. — И вообще: они сейчас в Подмосковье, у дедушки.

Тот намёк понял и жёсткость пожелания уловил, попытался оправдаться:

— Это так, ностальгия... Давай, трогай, Шаляпин! Поеду проверять наряды — заверну.

И даже по-братски приобнял, после чего достал баранку из кармана и стал жевать.

Погранцы заскочили в кабину «Урала», а Терехов поехал, как барин, в кунге, в мягком плавающем кресле, возле топящейся чугунной печки, для безопасности обнесённой поручнями из нержавейки. Век бы так жить! Только от тряски и качки зашаталась импровизированная барная стойка, которую использовали ещё вместо посудного шкафа и стола. Репьёв остался возле ворот: то ли сморкался, то ли впрямь ностальгические слёзы утирал, при этом глядя на дорогу. Если Жора не задумал побыстрее избавиться от нежелательного соседства, то с однокашником творились чудеса!

Кунг потащили сразу на новое место, ближе к монгольской границе, под заснеженный горный хребет, где было ещё холоднее. Солдаты приспустили колёса, подложили камни, после чего поехали забирать палатку и экспедиционное имущество.

Едва Андрей остался один, как внезапно увидел кобылицу! Глазам не поверил, схватил бинокль: серая преспокойно паслась возле озера, в полукилометре, уже без узды и седла. С уздой всё было понятно — Мундусов порвал, видимо, пытаясь удержать за повод, но освободиться от кавалерийского седла с двумя хорошо затянутыми подпругами сама кобыла никак не могла! Если конюх расседлал, то зачем? И почему не сказал? Впрочем, докладывал в спешке, может, и забыл...

Испытывая охотничий азарт, Терехов перерыл хозяйственные ящики в кунге и случайно отстегнул фиксатор убирающейся в нишу кровати. Из стены выпала не узкая солдатская койка — мягкое брачное ложе, и само разложилось во всю ширь пространства, от стены до стены! Довольно строгий армейский вагончик превратился в спальню, в дамский будуар с зеркальной стенкой, спрятанной в нише. Не службу нести готовился этот кунг и не на рыбалку ездить — скрашивать походное существование подруг начальника заставы, ни одна из которых так и не стала его верной офицерской женой. Показалось, что от кровати ещё веет тонким запахом женщины, каких-то очень знакомых духов, хотя изобретение какого-нибудь солдата-умельца давно не отстёгивали, не раскладывали, поэтому поднялся столб пыли

Он даже забыл, что искал, и на какой-то миг стало жаль однокашника — вот же не везёт мужику! Но вспомнилось училищное прошлое, прыжок из окна и вместе с тем невероятное трудолюбие, индивидуализм — и всякую жалость будто кислотой разъело: этот не пропадёт и своего добьётся.

Сама кровать была собрана из мягких толстых подушек, которые Андрей вытащил и выбил из них пыль поленом, приоткрыв дверь. В одной из них он нащупал какой-то тонкий пакет, спрятанный под обшивкой, и, когда расстегнул «молнию», обнаружил пластиковую папку с карандашными и акварельными рисунками. Рассматривать их было некогда, Терехов сложил и убрал в нишу кровать, оставил папку на барной стойке и всё-таки случайно нашёл, что искал, — моток скалолазного каната. Заарканить лошадь с большого расстояния, как это делают алтайцы или ямальские оленеводы, он не рассчитывал, поэтому сделал петлю, спрятал аркан под куртку, взял с собой кусок свежего солдатского хлеба, посыпал солью и пошёл к озеру.

Серая заметила его и перестала щипать вытаявшую зелёную траву, словно поджидала, и, судя по всему, убегать не хотела. Андрей сбавил шаг, заговорил ласково, протягивая хлеб:

— Ах ты, красавица! На-ка вот — любишь? Ах, умница! Конюха в грязи изваляла!

Кобылица подпустила его шагов на пять, потянула носом и даже трепетными губами заперебирала от предвкушения. Однако, как и прошлой ночью, резко встала на дыбы, развернулась и с места взяла в карьер. Отбежала недалеко, метров на полтораста, и, словно заманивая, встала к Терехову передом и призывно заржала.

— Нет, ты стерва, — он выбрал сухой камень, сел и машинально откусил хлеба. — Думаешь, бегать за тобой буду? Сама придёшь!

Кобылица взошла на плоский курган, тот самый, месторасположение коего надо было уточнить на карте, и замерла, как изваяние. Холодный ветер с заснеженных гор трепал хвост и гриву, казалось низкие рваные тучи достают её головы, в воздухе опять запахло зимой.

Андрей положил хлеб на камень и направился к кунгу. Шёл с оглядкой, серая все ещё стояла в прежней позе, в какой-то миг обернулся — курган был пуст. Желтоватое плато без лошадиной статуи сразу же сделалось тоскливым и безжизненным, а синее озеро налилось белёсой мраморной мутью. Вероятно, кобылица спустилась в болотистую низину, за которой тянулась каменная гряда, где значился ещё один объект топосъёмки — древние рисунки, наскальная живопись.

В это время на горизонте появился «Урал», солдаты перевозили экспедиционное имущество с предыдущей стоянки. Пока Терехов шёл к кунгу, тренировался метать аркан, и с трёх-четырёх метров совсем неплохо получалось набрасывать его на торчащие из земли камни. Важно было точно рассчитать расстояние, чтобы канат развернулся и петля накрыла цель. Погранцы за это время успели разгрузить и отправить машину на заставу, теперь сидели и ждали следующего приказа.

Репьёв поставил жёсткие сроки: ровно через сутки грузовик должен был прийти, чтобы перетянуть кунг на новую точку. Поэтому за остаток светового дня и завтрашнее утро следовало инструментально привязать все пять археологических объектов, разбросанных по округе. Прикомандированные тридцатилетние контрактники оказались сообразительными и, хоть теодолита прежде никогда не видели, понятие о картографии имели по долгу службы. Главное было — правильно поставить перед ними задачу. Сержант носил фамилию, из-за которой наверняка и попал в пограничники, — Рубежов.

— Мы твердолобые, — предупредил он, убеждённый, что имеет дело с учёным человеком. — Вы нам растолкуйте, что делать. А то мы умеем только быстро бегать, стрелять и ломать кости.

— А танцевать? — спросил Терехов.

— При чём здесь танцы? — опешил сержант.

Во всем чувствовалось Репьёвское воспитание: тот говорил примерно так же, если речь шла о том, что должен уметь настоящий вояка. Однако они явно скромничали, поскольку второй погранец, рядовой Ёлкин, довольно скоро отыскал на местности геодезический пункт — особый знак, оставленный предыдущей топосъёмкой, и работа началась.

Бегали они и в самом деле хорошо, причём опасались оставить оружие в кунге и носили автоматы за спинами, подсумки и штык-ножи на ремнях и ничуть этим не тяготились. Просьбы исполняли безукоризненно, в чём тоже ощущалась Жорина подготовка и желание всё делать лучше других. Терехов наказал почаще осматриваться и сообщать, если заметят серую лошадь, сам он видел окружающее пространство больше через трубу теодолита, да и то перевёрнутым.

К вечеру они завершили уточнение координат как раз тех объектов, что были у озера, где Андрей пытался поймать лошадь, однако кобылица исчезла. Он решил, что серая ушла низиной к Ак-Алахе, но заметил одну странность: сначала отчётливо услышал тихое ржанье и цоканье кованых копыт о камни, потом случайно обнаружил, что оставленный на камне хлеб съеден. Пять минут назад лежал, а тут нету, да ещё и просыпавшаяся соль вылизана, отчего остались влажные следы, не успевшие просохнуть. Полное ощущение, что кобылица стала невидимкой или передвигается ползком между камней; в любом случае бродит где-то рядом и точно выбирает время, чтобы не показываться на глаза людям. Увлечённый работой, он мог и не заметить её, но зоркие пограничники бдели и были на страже.

— Лошадь не видели? — недоумённо спросил их Терехов.

— Лошадь не наблюдаем, — был ответ. — На горизонте появились козлы.

— Какие козлы?

— Горные, — сержант Рубежов указал на ближние скалы. — Козероги. В пределах досягаемости прямого выстрела.

— Это бараны, — не согласился рядовой Ёлкин. — То есть архары. Товарищ учёный, свежатинки хотите?

— Этот район плато объявлен зоной покоя, — строго напомнил Андрей, хотя не прочь был поесть свежатинки.

— Нам стрелять разрешено, — со скрытым сарказмом заявил Рубежов. — Мы защищаем рубежи нашей Отчизны.

Ближе к вечеру начал подниматься туман и съёмку пришлось свернуть, что вызвало протест бойцов: мол, не темно же, ещё часа три можно работать. Терехов объяснил им, что такое оптика атмосферы и какие из-за неё происходят погрешности. Бойцы выслушали молча, взялись готовить ужин, а он прихватил армейский тепловизор и пошёл осматривать окрестности.

Лошадь с помощью прибора он обнаружил почти сразу — паслась там же, у озера, где и днём, только вот в зелёном изображении на экране нельзя было в точности опознать серую в яблоках. Ветер утих, но из низины наносило лохмотья тумана, иногда делая мир однообразно зелёным.

Андрей взял аркан, покидал на прицепной шкворень кунга, чтоб набить руку, затем засёк точное направление, выключил прибор и стал приближаться к озеру, пытаясь сморгнуть запечатлённую зелень экрана. Он почти избавлялся от неё, но, чтоб не сбиться, приходилось вновь включать тепловизор и получать новую, более яркую дозу излучения. Кобылица по-прежнему щипала траву, изредка встряхивала головой и замирала с настороженными ушами — должно быть, слушала ночное пространство. Приблизившись к ней шагов на сто, Терехов подождал, когда с белых заснеженных гор сползёт туча, накроет звёзды, и далее пошёл смелее.

Серая паслась на месте, а он помнил науку старшины ещё со срочной службы: когда все травоядные щиплют и пережёвывают траву, становятся глуховатыми. Пища отнимает слух и их самих делает пищей для хищников. Поэтому он подкрадывался теперь, как к поющему глухарю: едва кобылка вскидывала голову — замирал. От тепловизора в глазах стало зелено, мир словно перекрасился, и сморгнуть это свечение сразу было невозможно. Лошадь уже просматривалась и без прибора, но она тоже была салатного цвета, с крупными ярко-зелёными яблоками, а сверху ещё прикрыта дымчатым туманом, словно попоной. Терехов подходил с подветренной стороны, низкая облачность и вовсе погасила небесный свет и звуки, сделала пространство каким-то нарисованным, однотонным. Шуршание конских губ и треск срываемой травы будто не совпадали с движениями — отставали на полсекунды, вызывая ощущение нереальной сдвоенности мира.

До кобылицы оставалось метра три и уже без тепловизора ощущалось наносимое тепло крупного животного. В это время ему и почудился конусный луч, выходящий из лба лошади, явно возникший в глазах под воздействием свечения прибора, поэтому он внимания на него не обратил. Расправил верёвку, изготовился и стал ждать момента. Едва серая приподняла голову, Терехов метнул аркан, невзирая на этот призрачный рог.

И тут произошло невероятное: лошадь резко сдала назад, норовя уклониться, и сразу же прыгнула в сторону. И показалось, что этот бесплотный луч помешал, не позволил заарканить кобылицу за шею. Петля вроде бы не долетела до головы, а словно захлестнулась на лучистом роге, но при этом Андрей ощутил мощный рывок — даже шея хрястнула, а потом аркан натянулся в струну. Он машинально упёрся ногами, сдерживая рвущуюся кобылицу, затем, перебирая канат, подтянулся к ней так близко, что мог бы рукой достать или накинуть на её шею другой конец аркана, повиснуть на морде, усмирить, вынудить повиноваться человеческой воле. Однако в следующий миг где-то рядом трубно заржал жеребец, послышался отчётливый набегающий топот копыт по гремучему щебню. Кобылица отозвалась жалобным голоском, резко мотнула головой вниз, словно поклонилась, тугая крепчайшая верёвка порвалась и, будто резинка, стеганула по лицу. В глазах полыхнуло красным — и на минуту всё исчезло.

Пока Терехов пережидал боль и промаргивался от потока слёз, обе незримые лошади носились по кругу и перекликались торжествующими звучными голосами. Они будто надсмехались, куражились над неудачливым ловцом, и Андрей в тот миг вспомнил конюха-алтайца, вывалянного «хозяином дна земли» в грязи и траве, будто в смоле и перьях. И вдруг серьёзно подумал, что ещё легко отделался.

Потом уже, в кунге, при электрическом свете, он осмотрел аркан: петля была словно ножом срезана, а канат выдерживал тонну! Дабы не привлекать внимания солдат, Терехов спрятал верёвку, однако они всё равно узрели след от удара каната по лицу. Когда он отстегнул царское ложе и заглянул в зеркало, глаза оказались красными, а на носу была длинная ссадина.

Погранцы строго исполняли приказ: после ужина рядовой Ёлкин лёг спать, расположившись в спальном мешке на полу, в узком пространстве за импровизированной барной стойкой, а сержант оделся в бушлат, покрыл плечи плащ-накидкой и, зарядив автомат, отправился в дозор. Физиономию Рубежова Терехов запомнил хорошо: именно он укладывал его в грязь лицом, когда задерживали «нарушителей», поэтому и сейчас испытывал к нему неприязненное чувство.

— Там кони ходят, — на пороге предупредил Терехов. — Не вздумай стрелять на звук.

— Знаю, — самоуверенно обронил Рубежов. — Увижу — пригоню.

На ложе начальника заставы спалось по-царски, шея не затекала, ни один суставчик не ныл, как бывало наутро в палатке. Проснувшись, Андрей забыл даже о вчерашней попытке поймать серую, но едва разлепил веки, как ощутил резь, верёвкой попало по глазным яблокам, особенно по рабочему правому, который припух. А глаза для геодезиста — тот же оптический инструмент! Он встал, тщательно промыл их водой из умывальника, но всё равно предметы двоились и радужно расплывались. Было уже светло, оба солдата спали в своей конуре, в обнимку с автоматами, поэтому Терехов на цыпочках вышел и осторожно притворил за собой дверь.

От яркого уличного света сразу же потекли слезы и поплыли тёмные пятна: если к обеду не проморгаешься, ещё один ясный день потерян! Он вернулся в кунг, отыскал в рюкзаке тёмные очки, давно заброшенные за ненадобностью, и смотреть стало чуть полегче, по крайней мере, светобоязнь пригасла, но глаза слезились.

Немного обвыкнувшись, Терехов попытался ещё раз осмотреть аркан, но всё двоилось. Он зашёл в кунг за лупой, однако солдаты от его хождений всё-таки проснулись, рядовой уже стоял у плиты, сержант чистил обувь.

— Вопрос на сообразительность, — озадачил их Андрей. — Кто определит: канат оторван или отрезан?

Сержант Рубежов поднёс конец верёвки к свету и осмотрел.

— Отрезан, — заключил тоном следопыта. — Очень острым ножом или опасной бритвой. Концы нитей не размочалены.

Рядовой Ёлкин вытер руки о белый фартук и тоже уставился на верёвку.

— Срезан, — подтвердил он. — Только не ножом и не бритвой, а чем-то типа лазера, причём мгновенно.

— Ладно тебе, лазером... — ухмыльнулся мрачноватый сержант. — Вы Ёлкина не слушайте, он наговорит...

— Ты пощупай! — посоветовал Ёлкин. — Русский глазам не верит, ему щупать надо. Канат на срезе твёрдый. Капроновые нити мгновенно оплавились и остыли.

В пограничники дураков по-прежнему не брали, и это было отрадно. Терехов пощупал: место среза и впрямь слегка затвердело, мог бы и сам догадаться.

Он достал нож и тут же срезал другой конец каната — срез был мягким, шелковистым...

По глазам солдат понял: всё видят, понимают, но лишних вопросов не задают.

— Ну и кому мне верить?

— Своим глазам, — многозначительно заметил рядовой Ёлкин и встал к плите. — Здесь только этому и можно верить.

Чем сразу как-то расположил к себе, тем паче, что звали его Андреем — тёзка.

— У меня в глазах двоится, — признался Терехов.

— Ещё бы! — обронил Рубежов. — Тут у всех двоится...

Видимо, они обсудили вчерашнюю попытку поймать лошадь и пришли к некоему своему заключению. Но озвучивать свои домыслы не хотели.

— Не проморгаюсь, день актируем, — сказал Андрей и открыл дверь.

— Это как? — не понял сержант.

— Отдыхаем.

Погранцы переглянулись, но восторга не выказали.

Терехов пошёл к озеру, где вечером паслась кобылица, и, насколько смог, осмотрел всё вокруг. Ни на траве, ни на камешнике никаких особых следов поединка он не нашёл, отпечатков копыт вокруг было множество, и ему не грезилось вчера, что лошади носились вокруг него. Сырая зелёная трава ближе к озеру была выбита большим полукругом, который не терялся даже на крупном щебне широкой высыпки, подёрнутой лишайником.

Андрей прошёл рядом с этой тропой и нашёл то, что искал, — петлю аркана. И по тому, как она была срезана — возле самого узла, стало понятно, что вчера он и впрямь набросил её на что-то тонкое, толщиной в руку — уж никак не на лошадиную шею.

Конец верёвки так же был оплавлен...

Это никак не укладывалось в голове, поэтому Терехов старался не думать, как и чем отсекли аркан. Ответ мог быть самым простым: например, из-за свойств химволокна, из которого свит канат, при резком и сильном натяжении может произойти мгновенный разогрев. Явление известное: при текучести материала температура в зоне разрыва резко повышается. Это касаемо стальных тросов, но вот к верёвкам относится это или нет?

День и впрямь пришлось актировать: Андрей специально поставил теодолит на треногу и заглянул в трубу. Обе части сдвоенного мира допускали слишком большую погрешность. Погранцы заметили его опыты и предложили свои глаза: мол, если научить, как измерять эти злосчастные углы, считывать показания по верньерам, то под чутким руководством мы смогли бы... Терехов этот лепет и слушать не стал, а к обеду на стоянку завернул «Урал», дабы перетащить кунг на новое место. Пришлось дать отбой.

Терехов заварил крепкого чая, после чего слегка отжал нифель, завернул в бинт и наложил на веки. Говорили, что примочки чайной заваркой помогают от глазных болезней, особенно, если насмотришься на сварку. Пролежал час и незаметно уснул — натопленный кунг и кровать располагали. Проснулся уже затемно и в поту, служивые дров не жалели и перестарались. Заварка хоть и не вернула зрение, однако глаза начали гноиться, и почти исчезла светобоязнь. Погранцы заступили на службу, то есть рядовой спал, сержант ушёл в дозор и, вероятно, забрал с собой тепловизор.

Андрей не собирался искать лошадей, хватило вчерашнего опыта, хотел проветриться на улице, благо ночь выдалась звёздная, тихая и с морозцем.

Он отошёл от кунга на сотню метров, когда из-за горы выкатилась луна и расчертила плато длинными редкими тенями. В такую минуту хотелось замереть, дабы не нарушать редкостного покоя на плато. И вдруг среди замерших теней появился частокол движущихся, и Терехов догадался — идут два коня, один за другим! Причём глазом самих не увидеть, мешал призрачный лунный свет, вызывая резь в глазах, но тени от восьми ног чёткие и два колеблющихся пятна над ними.

Он присел, затаился: лошади бесшумно двигались наискосок, в сторону кунга, словно предлагая ещё раз погоняться за ними. Луна поднималась быстро, тени укорачивались, становились контрастнее, да и расстояние до лошадей сокращалось. Оставалось шагов двадцать, когда Андрей внезапно увидел, что тень впереди идущего коня имеет длинное и острое продолжение — всадник! Очертания его колыхались на неровностях земли, но отчётливо виднелась голова в островерхом, как будёновка, шлеме, плечи и даже руки. Фигура казалась богатырской!

Лошади уже были совсем близко, но из-за луны оставались пока что незримыми и шли бесшумно. Однако угол освещённости быстро менялся, и вдруг — словно серебро в темноте засветилось — заиграли переливчатые отблески чёрной масти! Всадник ехал впереди на гнедом! А мутная, призрачная серая в яблоках шла за ним, словно привязанная. И ещё пахнуло острым весенним запахом ландыша, который тут не встречался, да и цвести в это время никак не мог! Ещё бы несколько секунд — и тот, кто оседлал жеребчика, выехал бы из-под слепящего лунного света, предстал во всей красе, но в этот миг из-за кунга с шелестом взлетела красная ракета, и чуть позже послышался хлопок.

Андрей вздрогнул от неожиданности, тени забегали, завертелись, и в этой мешанине он потерял их из виду. Остался лишь едва уловимый запах ландыша. Скорее всего, кони резко повернули назад — эхом откликнулся глухой удаляющийся топот по заиндевелой, но ещё мягкой земле.

Глава 6

Терехов проводил взглядом угасшую ракету и побежал к вагончику, вспомнив, что красный сигнал — тревога на границе, прорыв или проникновение. Пока бежал, рядовой Ёлкин успел запустить электростанцию и включил прожектор над входом.

— Что стряслось? — спросил Андрей.

— Ничего, — спокойно отозвался тёзка и закурил. — Командир просил обозначить место.

— А почему красная?

— Зелёных нету. А этих куча.

— Заблудился, что ли, командир?

Ёлкин ухмыльнулся.

— Вроде того.

— Службу проверяет? — будто между прочим спросил Андрей.

— Да ну... Судьба у нашего командира такая. Как полнолуние, так бессонница. Садится верхом — и поехал. У него и погоняло...

Недоговорил, сообразив, что болтает лишнее. Догадаться, каким прозвищем наградили его солдаты, было нетрудно.

— К нам-то заедет?

— Кто его знает, — Ёлкин зарядил ракетницу. — Пути начальника неисповедимы. И выстрелил в звёздное небо.

Терехов полюбовался ракетой.

— Долго палить будешь?

— Каждые десять минут, пока не поступит команда, — тёзка зябко поёжился — выскочил из натопленного помещения в летнем камуфляже. — А что? В любом случае полезно! Дозорные не спят и враги боятся. Прётся, к примеру, шпион — вдруг красная ракета!

— Иди, оденься, — наставительно сказал Терехов. — Простынешь.

Тот послушался, заскочил в кунг и скоро вышел в бушлате и с раскладным брезентовым стульчиком.

— Присаживайтесь, — поставил он стульчик к колесу. — Вы-то днём выспались, а мой сон накрылся. Через час в дозор.

— Давай я постреляю, — предложил Андрей. — Ты ложись.

Эта его готовность понравилась Ёлкину, но он помнил службу.

— Не положено. У нас в волчьи дни вся застава бодрствует.

Хотел ещё что-то добавить, но из природной скромности опять посчитал лишним.

— Почему волчьи?

— Полнолуние, волки воют, — сдержанно пояснил Ёлкин, подавляя желание поговорить. — Тут их много. Но вот слышите вой? Нет. На луну только наша застава воет...

Опять поймал себя за язык и умолк.

— Сколько служишь? — спросил Терехов.

— Срочную на границе, — рядовой немного расслабился. — В одном отряде с Рубежовым. Он из-за фамилии на границу попал, но был музыкантом. На дудке играл, в оркестре, а я через день на ремень... А тут с девяносто третьего, как эту мёрзлую шаманку из кургана выкопали...

— Так вы после срочной на контракт пошли?

Ёлкин помялся, заговорил с сожалением:

— Нет... Гражданская жизнь, прямо сказать, не попёрла. А хотели весь мир окучить. Рубежов золотую жилу нащупал, сотовая связь только развивалась. На третью позицию уже выходили! Между прочим, в Москве работали, на Рублёвке чуть ли не первыми поселенцами были... Но конкуренция... Нам и обломали рога.

— После Рублёвки на Алтай? — искренне изумился Терехов. — Да вы герои!

И неожиданно подвиг на откровенность.

— Всё дело случая, стихия, — скромно заметил солдат. — Особняки, машины ушли за долги. Едем однажды в метро, бездомные, голодные, как волки. Банки на нас охоту открыли, в окладе держат... Тут объявление: набор по контракту! В пограничные войска! В общем, мы теперь наёмники, солдаты удачи! Почти «дикие гуси». Вот уже на третий срок подписались. Главное — нас тут банки не достают. С Алтая, как с Дона, выдачи нет!

И осёкся, поняв, что наболтал чужому незнакомому человеку слишком много. Потом спохватился, послал ракету в небо и попытался сделать собеседника своим.

— Слышал, вы тоже поносили зелёную фуражечку? И с нашим командиром заканчивали погранучилище.

Ему хотелось что-то расспросить про своего начальника заставы, но теперь удерживала излишняя осторожность.

— Было дело, — усмехнулся Терехов. — На курс старше учился. А погоняло носил — Репей. Приставучий был, фамилии соответствовал...

Ёлкин на провокацию не поддался, сдержал любопытство относительно командира и запустил ещё одну ракету. В ответ на его груди мерзким голосом забормотала рация. Андрей не понял ни единого слова, однако погранец выслушал и обронил:

— Это тебе не на дудочке играть, — и опять вспомнил про «принцессу Укока». — Как эту шаманку откопали и увезли, на Алтае весёлая жизнь началась. Землетрясения, наводнения... Как наука считает — связано это с ней или нет?

— Предрассудки, — односложно отозвался Терехов.

— Я тоже так считал... Пока у командира духи коня не угнали. Всей заставой искали. Такой же гнедой был, как у вас...

— Хочешь сказать — и моего духи взяли?

— Люди здесь чужих лошадей не трогают. Тем более угнать коня с погранзаставы! Мы же всех тут раком поставим, простите — на уши.

— На что духам лошади, если они бесплотные, — усмехнулся Андрей, — и летают по воздуху?

— Этот дух плотный, — уверенно заявил Ёлкин. — Командирского жеребчика вернули едва живого. Копыта — в хлам, холка седлом сбита до мяса. Рёбра торчат. Но самое главное — на лбу глубокая вмятина. Овальный след, и ещё кровоточит...

— Убить хотели?

— Нет, — солдат сделал многозначительную паузу. — Если бы убить... Рог отломили. Или сам отпал.

— Рогатый жеребец? — рассмеялся Терехов. — Забавный ты сказочник, рядовой Ёлкин!

— Его на племя в округ забрали, — не обиделся тот. — Можете сами посмотреть! На конной базе содержат, в Новосибе.

— Духи катались?

— Видел я этого духа, — вдруг признался «солдат удачи». — Правда, издалека... Метра три ростом, если с шапкой.

Терехов внутренне вздрогнул, вспомнив пляшущую тень всадника.

— У страха глаза велики...

— Не один я видел, многие не раз наблюдали, — Ёлкин будто рассердился, — и в рапортах указывали. До сих пор видят... Но капитан приказал не писать больше, особенно срочникам. Будет расценено как попытка закосить под дур-ку и уклониться от службы. Пока эту шаманку не трогали, никаких духов тут не было и коней не угоняли. И алтайцы видят этого духа земли, требуют вернуть мумию на место. Тогда, мол, и успокоится. Они считают её своей царицей или богиней.

Андрей встал со стульчика, помахал руками, поприседал, испытывая странное желание встряхнуться всем телом, как это делают собаки.

— Да бред всё это! Я с академиками разговаривал... Курган скифский и мумия уж никак на алтайку не похожа. Мне её скульптурное изображение показывали. Русская женщина! Такой тип в каждой нашей деревне.

«Солдат удачи» глянул на часы, зарядил ракетницу и поднял ствол к небу.

— Мне тоже показывали. Только в натуре. Красивей женщин не видел. А я их повидал в Новосибе! Новосиб — город красавиц. Не обратили внимания?

И выстрелил. Ракета ушла вертикально вверх и не описала дуги, как другие, растаяла в лунном небе.

— Что ты мог разглядеть? Ночью все кошки серы...

— Почему ночью? Я и днём видел. На командирском коне проехала, метров сто от меня. Даже поводья не держит, конь сам несёт.

— Сто метров!

Недоверчивый тон Терехова, а может, эти воспоминания почему-то начинали злить Ёлкина:

— Так я в бинокль смотрел! Тюрбан метровый на голове, а глаза завязаны.

— Зачем?

— Кто знает? Может, маска такая.

— Как же ты красоту рассмотрел?

— А красоту и маской не прикроешь, — нашёлся рядовой. —Хотел ближе подойти...

— Почему же не подошёл?

— Будто не знаете! — сердито ответил «солдат удачи». — А потом в санчасть? С похмельным синдромом или белой

горячкой? И прямым ходом — на дембель! Мне служба дороже.

Терехов вспомнил Севу Кружилина.

— Погоди... То есть по-твоему выходит — кто с духом пообщается, у того «похмелье»?

— Ну да! С нашей заставы только за последний год двоих комиссовали. Проверками замордовали, командир воет волком! Представляете? На гражданке нормальному работы не найти, а тут берут со справкой из психушки и наркодиспансера! Теперь же всё в базу забивают... Я на вашего напарника глянул и сразу понял — контактёр.

— Хочешь сказать, что Сева видел этого духа?

— Конечно! — самоуверенно заявил Ёлкин. — Не просто видел — вступил в контакт, что делать можно только шаманам. И то не всем. И Зырян с катушек съехал! Был нормальный пацан, бизнесом занимался...

— Какой Зырян? — спросил Терехов.

— Тот, которого вы на заставу привозили, костоправ, или Вова Чёрный. Да вы у алтайцев спросите, они про духов всё знают.

— Где их взять-то? — усмехнулся Терехов. — За всё лето на Укоке ни одного туземца не видел!

У погранца был на всё ответ:

— Боятся! Нынче летом дух активизировался. И знаете почему? У него появился молодой гнедой жеребец. Дух питается энергией коня... Командирского шаманка изъездила в прах. Потом угнала коня из Кош-Агача. Там один мужик хотел турбизнесом заняться, организовать конные прогулки на плато. В первом же туре потерял жеребца и голову. Увезли в Горный с известным диагнозом. А дух и эту лошадь укатал. Теперь на вашем единороге будет рассекать.

— Единороге? У моего гнедого вроде не было рогов.

— Уже отрос. Днём не видно — ночью светится. И вы в этом убедились. Когда порванную верёвку показали, я сразу понял: пытались заарканить единорога. Было же?

— Было, — осторожно признался Терехов. — Только кобылицу.

— Единорожицу.

— Разве единороги не бесполые?

Ёлкин заговорил хладнокровно.

— Вам ещё трудно осмыслить, мешает предубеждение. «Этого не может быть», — думаете вы. Но это существует помимо нашего сознания. И это не плод вашего воображения. В бесполый мир духов верят только идиоты. Если у лошадей отрастают рога, пол сохраняется, как у оленей. Говорят: поймать единорогов невозможно — ерунда полная! Ловят! Вот и вы аркан набрасывали... А знаете, сколько стоит рог единорога на чёрном рынке?

— Их что — продают? — изумился Терехов.

— Продавали когда-то, по весу алмазов, — со знанием дела пояснил Ёлкин. — То есть каратами взвешивали, и цена, как у бриллиантов чистой воды. Потому почти всех истребили ещё в средние века.

Дураков в погранвойска по-прежнему не брали, но законченных романтиков, как и в прежние годы, было достаточно.

— Наверное, из рогов украшения делают? — серьёзно заметил Андрей, почти не скрывая сарказма.

— Почему украшения? — тупо переспросил «солдат удачи». — Это же мощнейшее противоядие. От любого яда! И стимулятор мужской силы. Раньше только цари употребляли. Ну и султаны, у кого гарем был. А что в Китае из этого рога делают!

— Что?

— Элексир полового бессмертия. Только императоры династии Цинь пили и превращались в настоящих сексуальных драконов. Потому и назывались Властелинами Неба. У них было по тысяча двести жён и наложниц. И все были довольны. Дракон — это же от слова драть. Вот императоры и драли... Рог обладает энергией Ци. Слыхали?

— Не слыхал.

— Если сейчас добыть рог единорога, можно весь мир окучить и до самой смерти бамбук курить. Где-нибудь на Майями.

— И завести гарем?

— Почему? Не обязательно. Нет, отпилить себе кусочек, остальное продать.

— Но сейчас ни императоров, ни царей. Кто купит?

— Как кто? Олигархи с руками оторвут! У них же денег навалом, секретарш, наложниц... Но не драконы они! Сейчас на рога спрос сумасшедший. Особенно в Китае. Предложений нет. Так что имейте в виду. Если попадётся единорог, его не арканить надо — стрелять в крестец. И сразу же пилить рог, пока живой. Или лучше вырубать с черепом и ушами.

— У живого?

— Только у живого. Иначе погаснет и испарится. Древний способ добычи.

— Зачем же с ушами?

— Для доказательства. Конское ухо всяко отличишь.

— А почему у одних коней рога отрастают, а у других — нет? — насмешливо спросил Терехов. — Или это, как у мужиков, когда они в командировках?

Увлечённый Ёлкин юмора не понял.

— Отрастают у тех, кто проникает в параллельный мир, — серьёзно пояснил он. — Ваши кони побывали в другой реальности и вышли единорогами. Днём не видать — ночью светятся.

— Тогда у нас проблема! — посетовал Андрей. — Кони-то казённые, придётся сдавать. А если с рогами не примут?

Ёлкин наконец-то уловил шутливый тон, но ничуть не обиделся и как-то неромантично ухмыльнулся.

— Когда дух дна земли заездит вашего жеребчика, рог сам по себе отпадёт, — заявил он. — Это уже бывало. Мун-дусов найдёт ходячие кости, завёрнутые в шкуру, и отпилит или отломит его, а нахвастает, мол, камлал, шаманил и отнял у духов. Сам рог заберёт и своим продаст. У алтайцев они тоже ценятся, особенно у шаманов. Но цены совсем не те, что на китайском чёрном рынке. В основном подделка встречается.

И добавил весомости своим словам салютом из ракетницы. Когда красная звезда догорела, коротко хрипнула рация.

— Понял, товарищ капитан! — довольно сказал Ёлкин. — Отбой! Спокойной ночи!

Терехов даже растерялся.

— Разве к нам не заедет?

— Нет, он в двенадцатом квадрате. Это далеко.

— Всё-таки я не понял, зачем ракеты пулять?

— Чертей отпугивать! — засмеялся погранец. — Нечистую силу. Духов, леших, единорогов. Лучше с ними не связываться. Мешков попробовал бизнес наладить. Рог он добыл настоящий и продал перекупщикам, а те — в Саудовскую Аравию. В общем, духи Укока потом изловили и так его отделали! Жена едва выходила.

И примолк, спрятавшись за непривычной маской хитреца. В это время из синей лунной дали послышался стук, вроде бы копыт, причём дробный, будто табун бежит.

— Легки на помине, — шёпотом обронил Терехов. — Духи скачут!

Тёзка перекинул автомат на грудь и заглушил выдвижную электростанцию. Прожектор погас, в тишине все звуки стали явственней, но лунного света не хватало, чтобы рассмотреть какое-либо движение. Теперь отчётливо слышался топот копыт скачущего галопом одинокого коня, причём звук наплывал прямо по курсу, на кунг!

— Конь, — дрогнувшим голосом отозвался Ёлкин и зачем-то снял автомат с предохранителя.

— Стрелять не вздумай, — предупредил Терехов.

— Нет, это я так, — залепетал тёзка. — Сила привычки... Что делать будем? Вдруг выбежит?

— Ловить, — хмыкнул Андрей. — Если рогов нет.

Андрею показалось, что по серой каменистой пустыне уже мелькают короткие тени — луна поднялась высоко.

— А если есть? — спросил Ёлкин. — Стрелять в крестец?

— Я тебе выстрелю! — пригрозил Терехов. — Стрелок...

— Андрей Саныч, удача на такой охоте раз выпадает...

— На какой охоте?

— Единорожей! Другого случая не будет.

Хотел ещё что-то добавить, но в этот миг звук резко оборвался, будто лошадь встала на полном скаку. А так не бывает!

— Всё! Ушла в другое измерение, — серьёзно заявил «солдат удачи». — В параллельный мир. Вот всегда так!

Пожалуй, минуту была мёртвая тишина и полная неподвижность теней. Затем послышался звук шагов передвигающегося трусцой человека и шорох брезента.

— Вроде, Рубежов, — разочарованно промолвил Ёлкин и опустил ствол автомата. — Я его бег по звуку узнаю, у него ноги короткие, семенит.

И впрямь скоро заплясала сначала тень бегущего человека, потом и он сам обозначился зелёной фигурой со сверкающим примкнутым штык-ножом. Сержант перешёл на шаг и нетерпеливо спросил:

— Ну? Где?! Лошадь где?

— Не было лошади! — откликнулся Ёлкин.

— Как не было? На вас гнал!

— Топот слышали...

Рубежов как-то странно озирался, словно погони опасался, и при этом хватался за сердце и отпыхивался.

— Видел, как вас! Серая в яблоках! Двести метров от кун-га! Сахару дал. Вы тут базарите — она стоит, слушает... Погнал — шагом шла, в зад пихал.

— Каким шагом? — возмутился Ёлкин. — Галопом скакала, мы же слышали! Потом раз — и пропала.

Расстроенный сержант мрачно выругался, сдёрнул из-за спины автомат, поискал место, куда поставить, и вдруг воткнул штык-ножом в землю.

— Всё, надо переводиться с этой долбаной заставы! Или вообще на дембель, досрочно. Завтра же рапорт напишу!

— Это тебе не на дудочке играть, — ехидно заметил рядовой Ёлкин.

— Да пошёл бы ты! — опять ругнулся сержант и бухнулся на стульчик. — Всё, я наслужился. Ведь в прошлом году ещё хотел! Если бы не ты, Ёлкин-Палкин, я бы уже на гражданке был. Всё — ты! Давай ещё на один срок! Дикий гусь... Увезут в психушку и с волчьим билетом выпустят!

— Ты не переживай так, Алик, — ласково заговорил Ёлкин. — К этому надо привыкнуть, смириться. Существуют вещи, которые мы не можем понять и объяснить.

Тот взорвался:

— Какого хрена?! Вот так видел! Сахар давал, по холке гладил! Куда делась?! Всё, ты как хочешь, а я — на дембель. Плевать на выходное пособие, на банки...

— И рог был? — серьёзно спросил Ёлкин.

— В том-то и дело! — чуть ли не со слезами выкрикнул сержант. — В руках держал, щупал! Самый настоящий рог. И светится ещё! Белый такой.

— Тебе, парень, и впрямь отдохнуть надо, — сдержанно заметил Терехов. — Где-нибудь в санатории.

— Не верите? Своими глазами! Глюки, что ли?

— Хуже...

— Нет, я понимаю — обман зрения! Лунный свет! Черти чудятся... Но так реально!

Ёлкин суетился возле, готов был по голове погладить, как плачущего ребёнка.

— Успокойся, утро вечера мудренее. С этим надо переспать... Иди, ложись до утра, а я — в дозор.

— Я с этим не один раз спал — не помогает! — обречённо заявил Рубежов. — Не уговаривай. Всё, решено! Когда-нибудь всё равно пришлось бы решать. Ну вот скажи мне: куда она делась?!

— В другой мир ушла, параллельный нашему, — терпеливо и смиренно определил Ёлкин.

— Ага! Пришла, погуляла в нашем и дёрнула! — огрызнулся сержант. — Андрюха, давай вместе рапорта подадим, пока ты окончательно в другой мир не свалил!

— Мне здесь нравится...

— Как хочешь! Потом спохватишься. Помнишь, что Ти-моха говорил? Каков начальник — такова и застава! Здесь все помешанные, Андрюха! Начиная с Лунохода! И кончая Мундусовым. Теперь и я тоже?

— Луноход — это Репьёв? — уточнил Терехов.

— А кто ещё? Всю ночь будет рыскать! Вы, наверное, слушаете нас и думаете: разговор двух придурков. Верно?

— Пытаюсь понять, что здесь происходит.

— Я вам скажу! Вы попали на заставу сумасшедших! И товарищ капитан Репьёв — первый. И пока вы рассудка здесь не потеряли, намекните по-дружески, пусть головку полечит.

— Так нельзя, Алька! — оборвал его Ёлкин. — Замолчи!

— Мне теперь пофиг! Теперь ты иди и паси своих единорогов!

— И пойду! Сегодня ночка подходящая.

Ёлкин заскочил в кунг и там, опоясав себя ремнём с подсумками, закинул автомат за плечо и как-то быстро скрылся в лунной мгле, словно ступил за некий занавес. Рубежов запустил электростанцию и закурил.

— Про духов вам уши притирал? — спросил со злой иронией. — Про рогатых коней, на которых шаманка катается? Трёхметровая!

— Мы тут всякие темы обсуждали, — уклонился Терехов. — Про шаманку тоже.

— Ёлкин большой мастер... наводить мистический ужас! Не слушайте его, с ума сведёт. От его бредней уже и мне мерещится.

Андрей вспомнил свою неудачную охоту на лошадей и перерезанный аркан.

— Нет, Андрюха всегда с головой дружил, — Рубежов вроде бы приходил в себя. — Это здесь, под воздействием всеобщего психоза слегка свихнулся. И мне всё время талдычит, искушает, змей... Добыть рог единорога! Озолотиться можно... А их в природе быть не должно! Сказки!

— А Мешкову повезло, — серьёзно отпарировал Терехов. — Добыл и саудитам продал.

— Вы Мешкова знаете?

— Не знаю, но говорят...

— Ёлкин нагородил! Ну где бы Мешков настоящий рог взял? От козерога рог втюхал, вот ему и переломали кости!

— Кто переломал? Духи?

— Какие духи?! Мужики, которым втюхал!

— Но ведь кто-то ездит на угнанных гнедых жеребцах?

Рубежов прятался за насмешливым тоном, и делал это неумело.

— Верно, угоняет и катается. Даже имя у этого духа есть — Ланда.

Перед глазами Терехова встал замерзающий, покрытый инеем турист, бормочущий это имя.

— Про Ланду тоже слышал.

— Кто тут про неё не слышал? Можно сказать, местная достопримечательность. Вторая после принцессы Укока. Но с претензией на первую! Алтайцы её «кара мегиртке» зовут, уважительно так, боятся...

— А что это значит?

— Хрен знает, не говорят. А мы Маргариткой прозвали. Навертит себе метровую причёску, нарядится под шаманку и катается. Иногда днём в маске, но голая скачет, в одной своей шапке. В общем, та ещё Маргаритка. Дух изображает, сводит мужиков с ума. Представляете: ты нош

чью в наряде посреди гор, а на тебя голая девица скачет. На единороге!

— И командира тоже она свела с ума?

— Лунохода? Так это же его бывшая подруга!

— Подруга Репьёва? — изумился Терехов. — Она же, вроде, с туристами сбежала.

— Вторая сбежала. А Ланда на Укоке осталась. Капитан привёз её, когда археологи тот самый курган рыли. Звал её Ландышем...

— Откуда привёз?

Рубежов помялся.

— Точно не знаю, где отыскал этот цветок, но вроде на каком-то вернисаже. Она художница, тогда лет двадцать было... Да вон в кунге её рисунки лежат!

— Это её рисунки? С уродами?

— А чьи? Когда-то весь этот кунг в картинах был. Луноход трепетал перед ней, на раскопки к учёным отправлял, стрелять учил, верхом ездить. Почти год возился, жениться хотел.

— И что?

— Это же застава! Двадцать пять голодных мужиков — и все как на подбор... У девчонки крышу и снесло, вообразила себя принцессой. И так была с тараканами: художники — они все немного вольтанутые. Объявила, что в неё вселился дух откопанной шаманки! Так просто вселился и живёт... Угнала командирского коня и стала кататься, дурью маяться. Сначала только в волчьи ночи гоняла вдоль границы, наряды пугала. Потом всё лето — чуть ли не каждую ночь.

Терехов воспользовался паузой.

— Погоди, но где она живёт? Это ведь надо где-то спать, что-то есть.

— Логово есть у Маргаритки, укромное лежбище где-то в горах, говорят, в жерле уснувшего вулкана. Там тепло. Милиция однажды всё лето искала, нас привлекали... Даже следов не нашли. И вулканов тут поблизости нету. Есть только заброшенный командный пункт, который Мешков выкупил. У меня подозрение — там она и живёт.

— А сейчас-то ищут?

— В том-то и дело! Луноход странный человек, наверное, ещё не успокоился. То искать заставляет, то запрещает. Вот этот кунг он целый год возил по плато и ставил, как ловушку, для своего Ландыша. Говорят, тут даже какие-то космические датчики вмонтированы. Не поймалась! Или не дура, или... У нас вообще есть подозрение, вся эта история — чей-то хитроумный проект. Из сферы турбизнеса, чтоб с лохов бабки стричь. «Места силы» показывать — ерунда. А вот скачущий дух принцессы Укока, да ещё на единороге! И командир на нём завязан! Сюда иногда такие денежные мешки приезжают! Кто занят в этом бизнесе, все Луноходу отслюнивают. А на что бы он строил дом на берегу Чёрного моря?

— А как же «похмельный синдром»? — вспомнил Терехов. — Водкой поят? Мухоморами угощают?

В версию Рубежова этот диагноз никак не укладывался, не знал, что ответить.

— Кому надо, пусть разбираются, — потерял он интерес. — Мне теперь всё равно... Выключу эту трещотку! Тишины хочется.

Он заглушил станцию, выдернул автомат из земли, машинально обтёр штык и стал подниматься по откидным ступеням кунга.

— Может, и даёт пить какой-нибудь заразы, — предположил негромко. — Откуда-то похмелье берётся? Ведьма же. Рыщет, поди, сегодня... Как вы думаете, могла она пластмассовый рог привязать серой лошади? С подсветкой? На батарейке? И выпустить?

— А зачем? — спросил Андрей.

— Чтоб таких лохов, как мы, с ума сводить!

— Могла, наверное...

Тишина и впрямь обволакивала, луна вошла в зенит и, раскалившись добела, сделала мир неподвижным и безмолвным. Но только на короткое мгновение: сержант уже открыл дверь, когда совсем близко запел волчий хор. Причём сразу на несколько слаженных голосов, отчего вой напоминал застольное пение подгулявшей компании. Рубежов резко обернулся и замер, держась за ручку двери, — то ли заслушался, то ли оцепенел от продирающего ознобом страха. По крайней мере, Терехов это испытывал, но в следующий миг они оба вздрогнули, ибо волки разом умолкли, и в этом подлунном пространстве закричал человек.

Глава 7

Паспортист на встречу опаздывал, о чём известил по телефону, однако это теперь настораживало: общий контекст жизни к вечеру проходил под манией преследования и тотальной подозрительности. Андрей неожиданно подумал, что, вращаясь по кругам добычи документов для Алефтины, совершенно забыл о собственных делах. Так можно было легко самому угодить в розыск, причём в уголовный: бывшая жена, не получив алименты за следующий месяц, начнёт искать встречи, обнаружит, что Терехов пропал, и запросто объявит уклонистом. Поставит на уши Газпром, милицию, и хоть на Таймыре вряд ли его скоро достанут, но искать будут, и тут надо каким-то образом обезопасить своё будущее местопребывание, отвести от него внимание всех, кто рано или поздно спросит, куда подевался Терехов. Особенно по истечении отпускного месяца и присовокуплённого к нему больничного.

Прежде всего хватятся на работе: несмотря на все заслуги, начальство самовольного исчезновения терпеть не станет: капитализм — штука суровая. Лучше заранее оставить заявление, чтоб уволили сразу же, как закончится отпуск.

А чтоб Светка не подняла шум, сделать заявку в банке и ежемесячно отчислять какую-то сумму. Алименты окажутся совсем небольшими, денег оставалось мало, но у неё не будет формальной причины заявлять его в розыск.

Конечно же, надо предупредить и кое-что приоткрыть Мишке Рыбину, чтобы в случае чего подстраховал. Ему в первую очередь зададут вопрос, зная их отношения. У Терехова он был единственным близким другом, и ещё с тех времён, когда учились в топографическом. Но встречались они редко, поскольку Мишка тоже не вылезал из экспедиций, как назло находился сейчас где-то в зоне неустойчивой связи, на звонки не отвечал или не было слышимости, и они алёкали, как два глухаря на току, которые поют и не слышат друг друга. Или был где-то в поле, или, по своему тупому отношению к технике и привязанности к вещам, носил в кармане допотопный телефон. В любом случае Андрей надеялся его вызвонить, часто набирал номер и ждал, когда Рыбин выплывет в зону стабильного приёма и сам его наберёт, увидев тучу неотвеченных вызовов. Он уже делал такие попытки и даже что-то прокричать, продиктовать хотел, но доносилось, как из пустого колодца: бу-бу-бу.

К месту встречи с паспортистом Терехов подъезжать не решился, как положено, оставил машину в переулках и теперь болтался на смежной улице, держа под наблюдением кафе, возле которого договаривались передать фотографии и свидетельство о браке. Занятый мыслями о прикрытии тылов, он не высматривал филёров и даже на какое-то время о них забыл. И вспомнил, когда кто-то незаметно подобрался сзади и чуть ли не в затылок дыхнул:

— А ты непрост, клиент, как показалось...

За спиной очутился паспортист, выглядевший так, будто вышел из ближнего дома за пивом: поношенный спортивный костюмчик и расстёгнутые летние туфли на ногах.

— Это правильно, что не торчишь у кафешки, — одобрил он. — Там камер навешали. Снимут, пусть и автоматически, но нам это надо?

Иметь дело с профессионалом было приятно, однако Терехов передал бумаги и щёлкнул его на камеру телефона.

— На память, — тут же невинно объяснил он. — И с благодарностью.

Такая перестраховка паспортисту не понравилась, но он ничего не сказал, лишь усмехнулся и глянул на фотографии.

— А что? Красивая женщина. На такой можно и в самом деле жениться.

— Вот я и женился, — проронил Андрей.

Паспортист достал из пакета свидетельство, придирчиво его осмотрел, сверил какие-то тайные знаки на бланке и, не скрывая удивления, произнёс:

— Смотри-ка — натуральное! Что и требовалось. Я же тебе делаю не левый паспорт, а чистый. Пошли со мной!

Встречу он назначил продуманно: рядом оказался офис, где делали ксерокопии. Паспортист тут же попросил скопировать документы и неожиданно вернул три фотографии из шести и свидетельство о браке.

— Это тебе, невесте покажешь. Здорово я тебя женил? — засмеялся и махнул рукой. — Утром созвонимся.

Походкой довольного гуляющего пенсионера он перешёл улицу и сел в новенькую чёрную «тойоту», которая тоже попала в объектив. Сомнений в его надёжности у Терехова не возникло, всё вроде бы шло гладко и даже с опережением графика, но общий маниакальный фон ничуть не убавился. Он мысленно исключил из списка дел ещё один пункт и тут же пополнил его новым, исполнять который в срочном порядке отправился в родной офис Газпрома.

Непосредственный шеф, начальник изыскательского департамента Максим Куренков выслушал его просьбу о последующем после отпуска увольнении и сначала никак не выразил своего возмущения.

— Мы с тобой уже договорились, — перебирая папки с бумагами, тускло проговорил он. — Что за новости?

Ещё лет восемь назад они вместе бегали по Ямалу с теодолитами и считались приятелями. Сразу после развода Терехов некоторое время жил у него на даче, где они по вечерам топили камин и много говорили о жизни, любви и супружестве. Куренков был принципиальным холостяком, писал стихи, и возле него всегда кружились женщины поэтического склада. Они даже устроили однажды вечер поэзии, на котором грустные девицы читали свои вирши заунывными голосами, за что получали от Курен-кова втык. Он терпеть не мог подражательства, обвинял их в идейном плагиате, перечисляя фамилии поэтесс, у которых они воруют. Девицы не обижались, всё равно смотрели на него восторженно, однако тайно и восхищённо — на хмурого и неромантичного разведенца Терехова. Это не укрылось от глаз Куренкова, и у них случилась первая размолвка и отчуждение. Потом у Максима начался быстрый карьерный рост, позволяло высшее образование, и уже на тонком уровне, как говорят «шизотерики», ощутилась барьерная начальственная стенка.

— Рекомендовали врачи, — прошептал Андрей, экономно расходуя возможности голоса. — Полевые работы противопоказаны. Холод, простуда...

— Ты назначен начальником участка. Какие полевые? Отдыхай, лечись и выходи.

— Жена против, — мгновенно нашёлся он.

— Какая жена? — шеф наконец-то оторвался от бумаг: их ещё связывала холостяцкая жизнь — единственное, что осталось общим.

— Молодая.

— Двадцать копеек! — это была оценка удачного юмора, бытовавшая ещё в восьмидесятые годы, когда они были школьниками.

— Я женился, — признался Терехов и с удовольствием положил перед начальником свидетельство о браке.

Куренков разглядывал документ, как недавно паспортист.

— С ума сошёл?

— От любви, — Андрей вспомнил их вечера у камина. — Седина в бороду...

— Какая, к дьяволу, любовь?! — начал было поэт, но оборвал мысль. — Всё! И слушать не хочу! Мы с тобой договорились, по-мужски!

— Но появилась ночная кукушка...

— Давай её сюда! Я научу куковать!

Когда-то у камина они сошлись на том, что коня, ружьё и жену нельзя доверять никому: у Максима был неудачный студенческий брак — лучший друг сначала опекал, а потом увёл молодую супругу.

— Поймай свою и учи, — огрызнулся Терехов. — Вот заявление.

— Андрей Александрович, да ты просто неблагодарный человек! — зазвенел голос шефа. — Я к тебе навстречу! Новую должность, повышение зарплаты! Я потерянных коней простил!

— И упёр два джипа.

Куренков заткнулся, набычился, однако через несколько секунд будто стёр с лица обиду — умел это делать, потому за несколько лет стал крупным начальником, управлял всеми изыскательскими работами в регионе.

— Куда пойдёшь? — насмешливо спросил он. — С молодой-то женой? На стройку? В коммунальщики, на копеечную зарплату? Участки под мусорные свалки нарезать?

Врезать ему хотелось так, чтобы уже не встал. Подмывало ввернуть каким-либо образом ЮНЕСКО, однако это было бы слишком. Куренков любил, когда ему доверяли тайны, и умел их выпытывать, поэтому знал многое о многих в Газпроме, чем вполне успешно манипулировал.

— Пока это секрет, — уклонился Терехов. — Позже узнаешь.

— Мне-то можешь сказать? Не чужие...

— В Вооружённые силы, — на ходу сочинил он. — В структуру погранслужбы.

Шеф хорошо знал историю своего подчинённого, не раз обсуждали у камина, поэтому поверил сразу, только усомнился в перспективе.

— В сорок лейтенантские погоны?

— Майорские, — подправил его Андрей. — На полковничью должность.

— Да ладно! И на какую? Ты же топограф! Бегал с рейкой...

— Вот такой специалист и потребовался.

— В погранслужбе?

— Что такое демаркация границ, знаешь? — ухмыльнулся Терехов.

Куренков, конечно же, знал, потому как-то сразу скис.

— А я думаю, что это ты с погранцами задружил? Ладно, если что, какие-то вопросы порешать не откажешь?

Шеф отличался потрясающей всеядностью и, невзирая на тонкие поэтические вкусы, мог есть рыбу с мясом и запивать сладким чаем. И тут уже высматривал, чем бы поживиться.

— Я уеду из Новосиба, — признался Андрей. — В другой регион.

— Куда?

— Это секретная информация.

Максим понимающе покивал, занятый уже другими мыслями, подписал и убрал заявление в отдельную папку.

— Слушай... — вдруг замялся он. — А невесту ты на Алтае нашел?

— На Алтае, — сдержанно ответил Терехов и встал.

— Красивая?

Предъявлять ему фотографию не следовало бы, не заслужил, но сыграло мужское самолюбие и смутное, скрытное, распирающее желание показать Алефтину, как жадные, скопидомные ювелиры показывают уникальный бриллиант — чтобы только похвастать, какой драгоценностью владеют. Показать, может быть, даже себе во вред.

Знаток поэзии и женской красоты, пожалуй, минуту вглядывался в снимок и с сожалением вернул.

— А там ещё есть такие, Андрей? — с тоской спросил старый холостяк.

— Нету, — мгновенно отозвался тот и ощутил, как завибрировал в кармане телефон. — Бывай здоров!

Ещё в кабинете он подумал, что звонит Мишка Рыбин, однако когда в коридоре глянул на дисплей, изумился сильнее, нежели бы и впрямь сейчас объявился старый друг. И завибрировал сам, не зная, отвечать или пропустить звонок: Сева Кружилин должен был сидеть за решёткой и без связи с внешним миром. А он в это время названивал, причём со своего старого телефона, которым пользовался, когда был в Новосибирске. Конечно, за деньги сейчас можно всё, и даже находясь в изоляции, но общение с напарником никак не входило в напряжённые планы Терехова, да и, откровенно сказать, разговаривать с ним не было никакого желания. Почему-то сразу подумалось, что Сева начнёт просить, умолять его помочь вырваться из заточения, и в любом случае придётся отказывать, потому как сам погряз в мутных делах с добычей документов и прячет у себя в квартире женщину, объявленную в розыск, что уже является чистым криминалом. Любое отвлечение от этой темы и всяческие хлопоты за напарника — лишние милицейские заморочки и опасность навести органы на свою невесту, то есть теперь молодую жену.

Первый звонок он пропустил, но, когда оказался на первом этаже офиса, Сева позвонил ещё, причём так назойливо, что вызвал уже раздражение. Можно было выключить телефон, однако Андрей ждал звонка Мишки Рыбина, который по закону подлости мог именно в этот момент позвонить. Он со своей рыжей юности, а может, с лет ещё более ранних, не имел даже зачатков интуитивного мышления, предчувствия, способности предугадывать события, поэтому всё время жил невпопад, повинуясь какой-то своей личной внутренней стихии, чем был дорог и неповторим. Андрей пропустил и второй звонок, но когда вышел из офиса, внезапно увидел напарника, который в ожидании медленно расхаживал на стоянке возле его машины. Тощую нескладную фигуру Севы можно было узнать за версту, тем паче, когда он в движении: Кружилин ходил, как курица или голубь, всё время кивая головой.

Терехов сначала затаился у дверей, но оказавшись на открытом месте, переместился к углу здания и там встал за клумбу с высокими осенними цветами в надежде, что напарник устанет ждать и всё же отойдёт от машины или поднимется в офис. И тогда можно короткой перебежкой переместиться на стоянку, прыгнуть за руль и смыться.

Но пока он вычислял череду действий, Сева протёр носовым платочком нержавеющие трубы кенгурятника у машины, подтянул штаны и сел, достав телефон из кармана. В городе великовозрастный математик рядился под подростка, носил джинсы, мотня которых болталась между колен, ходил с наушниками, слушал рок и блуждал отсутствующим взглядом. Может, хотел отгородиться от действительности, может, показывал свою продвинутость среди сверстников и намеревался укротить стремительно бегущие годы.

На третий звонок Терехов также не ответил, вдруг вспомнив навязчивые слова Репья, что соглядатая могут выбрать из таких вот, как Сева, подкупить обещанием свободы и подпустить к нему. Это будет самый опасный вариант, поскольку ничего не подозревающий лох, а его явно держат за лоха, и это подтвердил паспортист, доверительно поделится всеми своими проблемами. И тогда бери его тёпленьким, вместе с принявшей обет безбрачия невестой, которая сидит в ванной комнате и не подозревает, что уже вышла замуж и носит другую фамилию.

Математик, должно быть, устал слушать сигналы в трубке, резко вскочил, дёрнулся было к офису, но, чистюля, не забыл стряхнуть неведомую пыль со штанов. Андрей уже встал на исходную позицию, чтобы, в свою очередь, метнуться к машине, однако напарник замедлил прыть, осел на бампер и отвернулся.

Мгновением позже Терехов заметил, как из дверей вышел Куренков, встречаться с которым, видимо, Севе не хотелось. Случалось, они даже враждовали, поскольку Кружилин всюду совал свой нос, бегущий впереди не только тела, но и разума, и шеф грозился того уволить. Это напарник заглянул в документы и обнаружил, что ЮНЕСКО специально прислало два джипа и прочее оборудование, и это он узнал, какие деньги отпущены на программу перерегистрации памятников в зоне покоя Укока.

Спрятаться Кружилину не удалось, глазастый Куренков его заметил, однако подошёл и поздоровался совершенно по-дружески, даже приобнял. И они о чём-то живо и весело заговорили, не исключено, что про Терехова, потому как оба сначала кивали на машину. Потом отошли в сторону и стали беседовать, прогуливаясь по дорожке, причём говорил больше Сева, а шеф участливо слушал.

Исподтишка наблюдать за такой невероятной картиной было интересно, ибо ещё недавно Куренков злорадствовал, что его слишком любопытный и всевидящий подчинённый содержится за решёткой, и вдруг такие душевные отношения.

Их разговор затягивался, и хотя спешить уже было некуда — план мероприятий за день и так перевыполнен, однако Андрей начинал нервничать. И вдруг догадался о причине столь добродушного отношения шефа: он же пытается сейчас заткнуть Севой дыру, которая образовалась на Алтае из-за увольнения Терехова! Что-что, а убалтывать Куренков умеет, вот и повис на вчерашнем недруге, как репей. К тому же ролями они поменялись, теперь больше говорил шеф, Кружилин слушал и время от времени отрицательно мотал головой, вроде не соглашался.

В самый неподходящий момент позвонил Мишка Рыбин, причём сразу же закричал в трубку, от счастья осыпая его бранью.

— Эй, ты, мерзавец мелкий и ничтожный! Ты что, мать твою, приехал в Новосиб и молчишь?

Отвечать ему тем же было невозможно — не было такого голоса, да и тем, что был, тоже: до беседующей парочки на стоянке всего каких-то пятнадцать шагов, а между ними редкие стебли цветов — и тишина.

Пригибаясь, Терехов ушёл за угол и уже оттуда — под прикрытие складских помещений. Ещё на ходу он пытался шёпотом объяснить, что громко говорить не может, но из восторженного Рыбина изливался лавовый поток слов, который следовало переждать, как стихию. Наконец, он угомонился, и Андрею удалось достучаться до Мишкиного сознания.

— А что с тобой? — опешил тот. — Простыл, что ли? Или говорить не можешь?

— Простыл, — соврал Терехов. — Не ори и слушай внимательно. Ты где?

— Как где? На рыбалке, на Оби! Залез на гору, тут связь есть.

Несмотря на свою фамилию, рыбалку сначала он терпеть не мог, но постепенно пристрастился, ибо это была единственная возможность избавиться от присутствия жены на то время, пока он находился дома. В экспедициях Мишка удочки в руки брал редко, зато держал в квартире несколько баулов, мешков и коробок с принадлежностями, неистово демонстрируя их перед супругой. И даже выучил специальный лексикон, частенько вворачивая рыбацкие слова совсем не к месту.

— Надо срочно встретиться, — сообщил Терехов без всяких прелюдий. — Сегодня же. Ты далеко?

— В Белоярке! Я тут избёнку прикупил, тайно от Нинки. Приезжай, ставлю уху варить! Выпьем, песен попоём! Мог бы сразу позвонить, как с Алтая приехал! А ты явился — и молчок!

И опять излил замысловатую вязь восхищённых ругательств. Андрей стоически его выслушал и не сдержался.

— Ты тупой отморозок, Рыжий, — прошептал, насыщаясь его энергией радости. — Хрен ты моржовый, погляди в непринятых звонках! Я тебя сорок раз набирал!

— Не пойму, что ты шепчешь! — в ответ прокричал Рыбин. — А я что звоню-то? Во сне тебя видел! Будто ты женился! Ха-ха-ха! На страшной тётке!

На пятом десятке жизни у Мишки, кажется, начался сдвиг в области тонких предчувствий. Пока ещё на уровне сновидений. Терехову хотелось прокричать об этом. И ещё хотелось сейчас, немедля же, взять с собой Алефтину и повезти её в Белоярку, чтобы у Рыжего вылупились, наконец-то, раскосые татарские глаза. Но смог он только взволнованно прошептать на ходу, возвращаясь к клумбе:

— Жди, приеду.

На первом курсе топографического это был огненно-рыжий, веснушчатый и краснокожий сельский паренёк с восторженным взором романтика. Когда же они встретились спустя несколько лет после армии — Терехов уже носил курсантские погоны, — Рыбин стал сивым, жар красной бороды и чуб обильно присыпались пеплом. Сначала ранняя седина его красила, вызывая притяжение женских глаз и невероятную ревность жены, которая, повинуясь этому всеохватному чувству, работала сначала реечницей у него, а потом заочно закончила вуз, стала ездить с ним в экспедиции и в результате сделалась Мишкиным начальником. Но потом Рыбин стремительно начал угасать, словно костёр без дров. Веснушки стёрлись, начисто отстиралась кожа, и к сорока годам он превратился в седого безвозрастного «старца», сохранив лишь вечно восхищённый, влюблённый и пылающий взор.

Женился он рано, ещё до армии, по пылкой юношеской любви. Они с Ниной родили единственного сына, которого мать из страстной привязанности к мужу назвала Михаилом и отдала учиться в мединститут, дабы тот разгадал загадку столь раннего старения родителя. Мишка-маленький получился полной копией большого, однако родительницы не послушал и теперь учился в ординатуре, постигая тайны реаниматологии.

Когда Терехов вернулся за цветочную клумбу перед офисом, Куренкова на стоянке не было, впрочем, как и его казённого джипа с нестираемым логотипом ЮНЕСКО. Зато несгибаемый Сева маршировал возле машины Андрея, по-куриному клевал носом и уходить не собирался. Если бы не долгожданный звонок Рыбина, Терехов бы плюнул и уехал на такси, но тут ничего не оставалось, как идти и отнимать у него собственный автотранспорт.

Кружилин так увлёкся неуклюжим печатанием строевого шага — мешала обвислая мотня штанов, что не заметил Андрея и в первый миг испуганно отшатнулся. Это позволило открыть дверцу и прыгнуть за руль. Сева запоздало схватился за ручку, но Терехов заблокировался изнутри и сразу запустил мотор.

— Я знаю, ты её привёз! — прокричал он и застучал в стекло. — И мне надо её увидеть!

Похмельный синдром, кажется, превращался у него в патологический, горящие глаза блестели, на запёкшихся губах тянулась липкая слюна — страдал от жажды.

— Обойдёшься! — огрызнулся Терехов и включил передачу.

Напарник повис на ручке.

— Андрей! Прошу пять минут! Ну, три! Мне надо ей что-то сказать! Я знаю, как можно её вылечить!

— Сам лечись, идиот!

Андрей дал газу, и Сева побежал, как на привязи, но скоро оторвался, упал на асфальт, запутавшись в модно обвисших джинсах. Терехов притормозил, приспустил стекло. Напарник вроде бы поднимался на ноги, можно было ехать. И тут по ушам резанул его безумный крик:

— Всё равно! Я всё равно отниму! Или никому не достанется!

Глава 8

Человеческий дурной ор в полнолуние, да ещё в пустынном каменистом пространстве, вызывал цепенящее чувство сильнее, чем звериные голоса. А эхо, отражаясь от ближних белых гор, колотило по ушам и будоражило воображение: то ли человек передразнивает волков, подражая им, то ли воет от страха или даже, напротив, учит вкладывать в звучание глубокие внутренние переживания. Потому что, когда он умолкал, звери словно пытались воспроизвести то, что нёс человеческий крик. Но очищенное от страсти, охлаждённое снежными вершинами эхо путало, перемешивало краски голосов, до слуха доносился лишь их леденящий гул. Потом вообще все голоса слились, и который волчий, который человеческий — было не отделить.

— Луноход! — вдруг догадался и чему-то обрадовался Рубежов. — Это он!

— Зачем? — как-то нелепо спросил Терехов, стряхивая озноб. — Какой смысл?

— Приедет — спросите... Но это он! Кто ещё отважится болтаться ночью и зверем выть?

— Раньше слышал?

— Нет... Мужики говорили. Правда, давно, года четыре назад. Будто воет в полнолуние.

— Неужели забыть не может?

Сержант вслух говорить не захотел, но повертел пальцем у виска.

— У меня отбой. И вам предлагаю не сходить с ума. В волчью ночь вся застава на ногах, а я усну! Пусть воют.

И захлопнул за собой герметичную дверь.

Терехов побродил вокруг кунга, послушал кладбищенскую тишину, которая сама по себе казалась зловещей. Уж лучше бы ветер дул, снег кружился или дождь молотил — всё какое-то движение, проявление жизни. Теперь же пространство словно замёрзло, остекленело: не зря академики объявили плато зоной покоя, где не живут и не должны жить люди. Возможно, потому Репьёв в самую глухую полночь приказывал палить из ракетницы, дабы разрушить это мертвящее безмолвие.

Ни волки, ни человек больше не выли, однако на озере вдруг загоготали невидимые гуси, вероятно, прилетевшие вечером. А эта чуткая птица случайно не всполошится среди ночи, значит кто-то ещё ходит, тревожит лунный свет. Когда и на синей воде стало тихо, Терехов забрался в тёплый кунг и тут, в тесном замкнутом пространстве, освещённом ночником от аккумулятора, ощутил блаженство. Тем паче, что на глаза попалась папка с рисунками.

Ничего там особенного не было, только карандашные зарисовки каких-то чудных рогатых птиц, зверей, лошадей-единорогов и несколько акварелей с майскими ландышами, вдруг напомнившими весну. Фантастический животный мир не привлекал, однако цветы у Жориной подруги получались изящными и словно живыми. Только почему-то сами соцветия были не белыми, а разноцветными — от голубых до красных и чёрных. Должно быть, такими их видел художник.

За этот остаток ночи он просыпался дважды: первый раз на рассвете, от голосов служивых. Погранцы пили чай за барной стойкой и решали, как лучше поступить — уйти сейчас пешком на заставу либо дождаться машину и уехать. А ещё обсуждали, как будет расценено их самовольное оставление места службы — как дисциплинарное или как уголовное, поскольку уйдут с оружием? Разговаривали тихо, половины слов не понять, но, похоже, Ёлкин сломался и был готов писать рапорт об увольнении.

Во второй раз он проснулся опять от голосов, только теперь за стенкой кунга, и все услышанное в первый раз показалось сном, поскольку на улице раздавались торжествующие вопли:

— Я счастлив! Здесь так прекрасно! Какое солнечное утро!

Вроде бы восклицал сержант Рубежов, а Ёлкин что-то бухтел — спросонья не разберёшь.

В кунге похолодало, то есть утром печку не топили, поэтому Терехов сразу же надел тёплую куртку. В глазах не двоилось, хотя правый ещё гноился и припух, но можно было приступать к работе. Он распахнул дверь — и тут вместо «солдат удачи» увидел Севу Кружилина! Полуголый напарник энергично и самозабвенно делал зарядку — приседания с вытянутыми руками, чего не делал по утрам никогда. И даже не услышал, как открылась дверь!

— Сева? — окликнул Терехов и спустился на землю. — Ты как здесь?

— Андрей Саныч, дорогой! — напарник бросился к нему. — Рад тебя видеть!

И полез обниматься, чего тоже никогда не делал при встрече.

— Погоди, ты на чём сюда? — Андрей высвободился из объятий.

— До Кош-Агача автостопом! — и рассмеялся счастливо. — Сюда пешком! Всю ночь бежал! Представляешь, даже заблудился!

— Тебе не впервой... Где же погранцы? Эти, контрактники, «солдаты удачи»?

— Какие погранцы? Никого нет! Когда рассвело, увидел кунг. Думаю, расщедрился твой однокашник!

— Они, что же, всё-таки ушли?

— Кто?

— Пограничники, Рубежов и Ёлкин! Дикие гуси!

— Не знаю... Думаю: красиво живёт Терехов! Хоть зимуй! Обошёл вокруг, а как войти — не знаю. Домик без окон и дверей!

И говорливым таким Сева никогда не был. Напротив, слова не вытащишь, и только бухтит, когда сердитый...

— Ну, давай, принимай! — он подхватил с земли майку и лёгкую куртку. — Готов встать в строй. Только голодный — жуть! Тёплой пищи хочу. Знаешь, я тут ещё на волков наткнулся! Выводок, волчата уже большие. Сначала матка голос подала, потом как завоют хором! А я им в ответ!

— Так это ты кричал?

— Я не кричал, я выл, по-волчьи! — и опять захохотал от распирающего восторга. — И мы спелись! Полнолуние, а я пою в волчьей стае! Ты разве слышал?

Терехов присматривался к нему, как будто впервые видел, по крайней мере, в таком возбуждённом состоянии.

— Слышал... Так тебе что сказали в больнице?

— Ничего не сказали! — веселился напарник. — Покой, здоровый сон... Чушь полная! Я же знаю, что ты один тут колотишься... В общем, сорвался — и на Алтай! И вот явился из параллельного мира. Возник, как птица феникс! Мне же не впервой!

Лет шесть назад, работая на островах Курильской гряды, Сева вообще исчезал на восемь месяцев. Родной Газпром что-то знал, поэтому тянул время и в розыск не подавал, но о пропаже заявила жена, чтобы потом признали погибшим. Поговаривали, что Кружилин бежал в Японию и там неплохо устроился благодаря своим математическим способностям. Когда супруга получила всё, что хотела, — наследство, развод, она вышла за другого, который успел удочерить единственную дочку Кружили-на. И тут от Севы пришла телеграмма, что он жив-здоров и скоро будет дома.

Оказалось, что топограф застрял на острове вместе с четырьмя ящиками материалов, и, пока добросовестно перепроверял результаты работы целого отряда, опоздал на последний паром. Зимогорить он не собирался, уговорил местных военных мореходов перебросить его на Сахалин субмариной: в девяностых, когда не платили денежного довольствия, иные капитаны-подводники тайно промышляли подобным бизнесом. Поскольку Сева вёз важные материалы топосъёмки, Газпром согласовал с ним оплату за столь экзотическую переправу, но едва атомная подлодка отчалила от острова, как командир получил приказ немедля выдвинуться в Индийский океан. Про топографа на борту на какое-то время впопыхах забыли, а когда вспомнили, высаживать было поздно и некуда. Кружилина каким-то образом зачислили в команду помощником штурмана и даже рабочую форму выдали — так он сам рассказывал.

Полгода Сева патрулировал нейтральные воды океана, заходил в индийские порты и даже умудрился поймать в тропиках и привезти дочке в подарок настоящего кольчатого голубого попугая, которого на обратном пути научил говорить. А чтобы сделать весёлым своё неожиданное возвращение, невольный путешественник в квартиру не постучал, а запустил через форточку попугая, который полетал по комнатам, сел на зеркало и сказал:

— Здравствуйте, мои любимые! Я вернулся!

Дочка сразу догадалась, кто привёз ей чудесную птицу, но что было дальше, как его встретили, никто не знал; только заметили, что всегда весёлый Сева Кружилин после похода в Индию сделался ворчливым и нудным женоненавистником.

И вот теперь Терехову показалось, что напарник будто стряхнул свой прежний нрав, заметно повеселел, ожил и ощутил вкус и жадность ко всему, как было до путешествия, в том числе и к пище, к которой он относился пренебрежительно.

— Слушай, в наркологии так хреново кормят! — заявил он, сверкая голодным взором. — Одна капуста с морковкой! И решётки на окнах!

Они забрались в кунг, Терехов полез искать съестное, поскольку кухней занимались погранцы, и только сейчас заметил, что нет их вещмешков и спальника — дезертировали вместе с имуществом! Кроме того, всё время стоявшая на дежурном приёме рация оказалась выключенной и, как выяснилось, испорченной — пропал блок питания вместе с проводами. Беглецы всё продумали.

Андрей стал готовить полевой завтрак, вывалив на сковородку по паре банок тушёнки и гречневой каши, а Сева тем временем жадно ел всухомятку зачерствевший хлеб, вызывая странное чувство отчуждения и жалости.

— Сильно не грей! — поторапливал он. — Жрать хочу, как волк!

Пища настолько захватила его сознание, что он не оценил даже внутреннего убранства кунга и его заряженности на все случаи жизни. Обычно Сева был сдержан и терпелив, как всякий математик по складу характера, а тут норовил выхватить руками кусок мяса со сковородки — и выхватил, но уронил на пол. Так не побрезговал — поднял и запихал в рот. Терехов поставил перед ним сковородку и дал ложку. Напарник схватил её и, ни на мгновение не отводя взгляда от пищи, стал есть, не жуя. Тушёнка была ещё советская, с настоящим волокнистым мясом, и застревала в горле. Он давился и глотал.

— Ты сколько дней не ел? — спросил Андрей, вспомнив несчастного туриста.

Сева показал сначала два пальца, затем развернул третий и, поразмыслив, добавил четвёртый. Для математика такая погрешность была непростительной. В минуту он оприходовал всю сковородку и как-то быстро увял.

— Андрей... Если бы ты знал, где я был! Нет, Индийский океан ни при чём. Расскажу потом... Я посплю — и на работу.

Такой крайней самоотверженности раньше тоже не наблюдалось. Напарник утёр засаленный рот и сунулся на царское ложе, двигаясь замедленно, как ленивец. И только когда заполз на спальный мешок, Терехов увидел, что на босых ногах у него измочаленные летние туфли, из которых уже пальцы торчат. Андрей заботливо разул его и укрыл второй половиной спального мешка.

Он не стал дожидаться, когда Сева выспится и придёт в рабочее состояние: если не ел четыре дня, то и не спал столько же. И возбуждение его — результат крайней усталости, а ощущение счастья оттого, что достиг цели и вернулся на Укок. Андрей собрал инструменты и отправился в одиночку добивать привязку оставшихся на точке объектов. Неизвестно, что станет с дезертирами, надолго ли Репьёв погрязнет в разборках с ними, однако должен прислать «Урал», дабы перетащить кунг на новое место.

Терехов уже несколько лет мечтал: когда подрастут сыновья, брать их с собой в поле. Егору нравилась работа отца, и он рвался за ним в тундру, однако Куренков запретил брать с собой подростков до четырнадцати лет, поскольку не хотел за них отвечать. А старший сын буквально бредил будущими походами и готовился поступать в Томский топографический, тогда как Никита тяготел к отцовской же, но несостоявшейся профессии военного, и эти пристрастия сближали и одновременно разобщали их. Младший ждал возраста, когда принимают в Суворовское, и, бывало даже, с подростковым максимализмом корил отца, что тот, закончив Голицинское, не служит в армии. Иногда его щепетильность в этом отношении пугала, и Терехов остро ощутил её здесь, на Укоке, когда услышал от Репьёва серьёзное заявление о беззаветной службе Родине. По характеру первенец никак не мог быть Жориным сыном — напротив, более подходил младший, с детства таскающий гантели, бегающий кроссы и чистивший ботинки. Но такого быть не могло! Природа словно потешалась над сомнениями Терехова, перепутав нравы отпрысков, и тем самым вынуждала соглашаться с её собственной мудростью, а не с его умозаключениями. И оставалось только мечтать, чтобы скорее подрастали сыновья, дабы забирать их у матери и ездить с ними в поле.

Отбивать точки без рабочего-реечника — дело муторное, да и зрение ещё не восстановилось полностью: перед глазами плясала вертлявая мушка. И всё же к обеду он «отстрелял» почти все объекты. Оставалось установить уровень уреза воды в озере, а для этого надо было протащить нивелирный ход от репера.

Предыдущая съёмка делалась, вероятно, наскоро, поэтому почти всё время шла несбойка показаний. Он выставил прибор на треноге и пошёл с рейкой метров за триста, на каменную гряду. Но когда вернулся, вдруг обнаружил, что нивелира нет на штативе. Четверть часа назад был — и исчез! И кругом — ни души, но есть чёткий конский след: кто-то подъехал, не спешиваясь, снял инструмент и умчался.

Внезапно потерять в тундровой пустынной местности можно много чего: карандаш, например, кепку, очки, полевую книжку или даже дюралевый футляр от прибора — бывало порывом ветра уносило за километры. Но чтоб бесследно пропал прикрученный к треноге нивелир, а рядом, насколько хватает глаз — никого! Тут поневоле поверишь в существование незримых духов, в параллельный мир, вспомнишь все выражения и слова, касаемые их матери.

В первые минуты Андрей испытал детское чувство, когда у тебя незаметно отняли и спрятали любимую игрушку, которая только что была в руках. Он не бегал кругами, не искал, отчётливо понимая, что, если инструмент так странно пропал, его уже не найти. Вместо отчаяния и негодования Терехов трезво расценил, что в любом случае необходимо закончить работу, а это значит, что надо или идти за другим инструментом, который был в кунге — два километра в один конец, или плюнуть на всё, указать данные с потолка, прикинув погрешность, и уехать наконец-то с проклятого места. Подумал, напился из озера, величину уреза воды записал на глазок, подхватил треногу с пустым футляром и подался к стану, непроизвольно озираясь.

И вовремя: на горизонте появился военный «Урал». Солдат не было, поэтому Терехов сам стал готовить кунг к транспортировке. Пока он убирал инструменты, закреплял в ящиках немытую посуду, чтоб не гремела, машина исчезла, вероятно, ушла за каменную гряду. Сева безмятежно спал, по-волчьи свернувшись в клубок — в кунге окончательно выстыло. Андрей затопил печку и, когда выглянул на улицу, увидел, что «Урал» стоит возле озера, а по берегу суетятся крохотные фигурки погранцов. Он наскоро перекусил солдатским сухпайком, усмирив голод, и тут же забыл о нём. После каких-то непонятных блужданий по окрестностям машина наконец-то поехала к стану. Терехов встречал её возле прицепного устройства кунга, однако «Урал» встал поперёк хода. И только когда из кабины вышли два подполковника, а из будки выскочил Репьёв, стало понятно — прибыло пограничное начальство.

Жора сдержанно поздоровался за руку и успел шепнуть:

— Много не болтай...

Подполковники были того же возраста, что и капитан, если не моложе, однако в повадках уже чувствовалась некоторая барственность инспектирующих.

— Науке помогаешь? Это неплохо, — сказал один и, словно не заметив Терехова, стал осматривать кунг. — Откуда у тебя эта дачка на колёсах?

— Восстановили из списанного, — коротко отозвался Репей. — Для отдыха дозорных групп.

Второй подполковник сразу же подошёл к Андрею и вместо приветствия потребовал документы, что ничего хорошего не предвещало. Терехов достал из полевой сумки пакет и молча ему вручил. Тот начал ковыряться в бумагах с видом, словно его подташнивало.

— Чем занимались здесь сержант Рубежов и рядовой Ёлкин? — вдруг спросил он, не отрываясь от документов.

— Несли службу, — отозвался Андрей.

— А конкретно?

— Насколько понимаю, патрулировали границу. Ходили в дозоры...

— И проводили с вами топографические работы, — встрял другой подполковник, явно начальствующий над первым.

Терехов глянул на Жору: у того от ночных полнолунных скитаний и бессонницы мешки под глазами набрякли, словно с глубокого похмелья. Взгляд заторможенный, отстранённый — не поймёшь, что хочет и куда глядит.

— Солдаты предлагали помощь, — нашёлся Андрей, — в свободное от службы время. Я отказал.

— Почему?

— Не профессионалы. Пришлось бы обучать недели две. А нас сроки поджимают.

— А как же вы один работаете? — взъелся подполковник. — Мы имеем представление, что такое топография.

— Я не один, — спокойно ответил Терехов. — Работаем с напарником. Документы на него у вас. Зовут Севастьян Кружилин.

Подполковники вопросительно переглянулись, а Жора наконец-то сфокусировал рассеянный взгляд на своём однокашнике — в нём тоже стоял крупный знак вопроса.

— Ваш напарник болен, — заявил подполковник, листая бумаги, — и находится в Новосибирске на обследовании.

— Давно выздоровел и вернулся.

— Где же он сейчас? — язвительно спросил начальствующий. — Временно отсутствует? На рыбалку пошёл? Нужду справляет? Придумайте что-нибудь.

Терехов в ответ усмехнулся и открыл дверь кунга.

— Спит. Прописали здоровый сон. Изволите полюбопытствовать?

Севе стало жарко, он скинул спальник и спал беспробудно, с ядрёным глубоким сопением, переходящим в храп. Один подполковник не утерпел, заглянул в кунг и пожал плечами.

— Наврали «солдаты удачи», — уже без апломба произнёс другой. — Вот стервецы!

И как-то враз из обоих вылетел инспектирующий надменный дух. Жора тоже встряхнулся, глаза не просто ожили — загорелись от любопытства, однако промолчал в присутствии начальства. Речь шла явно о солдатах, покинувших место службы.

Подполковник вернул документы, и тон его показался даже заискивающим.

— Андрей Александрович, не припомните, о чём они говорили между собой? Может, что-то обсуждали?

Ему предлагалось сейчас вломить сбежавших погран-цов, которые, по всей видимости, наехали на Репьёва, пытаясь скрыть истинную причину, побудившую их писать рапорты на увольнение до срока.

— О женщинах, — ухмыльнулся Терехов. — Что ещё обсуждают солдаты?

— Может, об одной женщине? Конкретной?

Андрей намёк понял.

— Называли какие-то имена, я не вникал...

— Ланда?

— Нет, от этих про такую не слышал.

— А вообще слышали?

— Кто же на Укоке про неё не слышал? — самодовольно ухмыльнулся Терехов, изображая искушённого обитателя плато.

— Упоминали шаманку, алтайских духов?

— О них здесь все говорят — болтовня всё.

Начальствующий подполковник был удовлетворен,

но этот все ещё приставал с вопросами.

— Ничего странного не заметили в поведении военнослужащих? Неадекватные действия, бредовые идеи, психические отклонения? Вы человек наблюдательный...

Терехов изобразил лёгкое раздражение:

— Когда бы я успел заметить? Они и были тут два дня.

— Сами здесь не замечали... что-нибудь необычное? Какие-то редкие явления, необъяснимые случаи, рогатых коней, например?

— Единорогов, — поправил другой подполковник.

— У нас в поле «сухой закон», — буркнул Андрей. — Белой горячкой никто не страдает.

— А отчего заболел ваш напарник?

— Высокогорье, разряжённый воздух. У него бывало уже...

— У вас голова не болела?

— И сейчас болит! Кони потерялись — безрогие, но породистые, с новосибирского ипподрома. Каждый по стоимости иномарки.

Пограничному начальству это уже было не интересно, к тому же из-за гор нанесло тучу, потемнело и пошёл дождь.

— Ваших коней угнали в Казахстан, — вдруг заявил начальствующий подполковник. — Есть оперативная информация.

— Справку дадите? — пристал к нему Терехов. — Нас же платить заставят! А на всё, что мы тут заработали, колеса не купить!

— Кто же вам даст такую справку? — усмехнулся тот и, косясь на небо, пошёл к машине. — Пишите заявление в местную милицию, пусть ищут... Всё ясно, едем!

Как только они упаковались в кабину, Репей подбежал к Терехову, зачем-то потряс руку — то ли благодаря, то ли прощаясь, и сказал ехидно:

— А врать нехорошо, Шаляпин.

— Тебя спасал, — буркнул Андрей. — И твоих служивых.

— Я не о том... Твой старший, Егор, с матерью в Новосибе! Ты говорил — у деда в Подмосковье.

Терехов взрывался редко, но тут захотелось вмазать однокашнику в челюсть, не объясняя причины. Отвлёк и спас подполковник, высунувшись из машины.

— Поехали, капитан!

— Значит, вернулся уже, — сквозь зубы выдавил Терехов, усмиряя вспышку гнева, — скоро в школу...

— И не похож он на меня!

— Он похож на меня! — перебил Андрей. — А свою Людмилу-то хоть узнал?

Ответить ему не дал тот же подполковник.

— Репьёв — в машину! — рявкнул он, и Терехов ещё раз порадовался, что не служит в армии.

Пограничное начальство загрузилось в «Урал» и поехало, оставив кунг на старом месте. Андрей опомнился, замахал руками, но было поздно, камуфлированная машина сначала потеряла очертания в дождливом сумраке, затем и вовсе растворилась без остатка, вкупе со светом фар, словно провалилась в параллельный мир.

Глава 9

Сева проспал ещё часа полтора и проснулся вечером счастливым младенцем. Первым делом он растряс свой рюкзак и стал переодеваться в цивильное, то есть в джинсы с обвисшей мотней и толстый твидовый пиджак — то, что нашёл. Его увозили в фирменной рабочей униформе Газпрома и спальном мешке, а прибежал он почему-то в спортивном костюме и летних туфлях.

— Сева, ты как на свидание собираешься! — засмеялся Терехов. — Здесь есть комплект солдатского обмундирования, погоди...

И стал доставать из ящика форму.

— Я на свидание и собираюсь! — воскликнул он, заглядываясь в зеркало. — Утюг бы ещё... Но ничего, намокнет — само разгладится. А хочешь возьму с собой?

От его восторга стало не по себе. Поведение напарника, расценённое вначале как странность и имевшее свои, вполне объяснимые причины, сейчас выглядело, как болезненное состояние. Терехов надеялся: он поест, выспится и станет прежним Севой-математиком.

— Пойдёшь со мной? — ликовал он, причёсывая свалявшиеся жидкие волосы перед зеркалом. — Я тебе покажу такое! Только надо сделать первый шаг. Самому открыться и идти... Ну, готов, пойдёшь?

— Куда? — осторожно спросил Андрей.

— На встречу! Только договоримся так: посмотришь издалека и уйдёшь. Понял? А я останусь с ней.

— С кем?

— С Пандой. Её зовут Ланда! Первый раз такое имя встречаю, наверное, от ландыша. А солдаты зовут Маргариткой, тоже от цветка... Если бы ты видел, какая это женщина!

Терехов ощутил внутри тревожную сосущую пустоту. Однажды он оставался зимовать в глухом углу ямальской тундры на геодезическом пункте, где отслеживали просадку многолетнемёрзлых пород. Его забрасывали на катере, перед самым ледоставом, а снять с точки должны были после ледохода. Место было глухим, даже туземцы сюда не заезжали на оленьих упряжках, и, пожалуй, тогда он и вкусил, что такое параллельный мир. Андрей согласился на зимовку, поскольку деваться было некуда: только что разошёлся с женой, а жить на даче у Куренкова было неловко, размолвка с будущим начальником лишь углублялась. Он стоял на берегу, когда уходил катер, и было чувство, что рвётся последняя, связующая с реальностью нить, и так же испытывал тревогу, пустоту, и даже физически услышал щелчок, когда судёнышко, протаранив перехваченный льдом плёс, скрылось за поворотом.

Тогда оставалась надежда на весну и ледоход, тут и этого не было: напарник существовал в неком другом мире.

— Прости, Андрей Саныч, — вдруг повинился Сева. — Я не рассказал тогда... В общем, я её случайно встретил, когда ещё на гнедом ездил. Помнишь, ты мне сразу жеребца выделил?

— Помню, ты сам выбрал.

Напарник закатил глаза с ребячьей мечтательностью.

— Я ночью пошёл жеребца искать. Поймал, веду в поводу, а она стоит среди травы. Трава ещё зелёная была. Подумал сначала — туристка гуляет по плато или заблудилась. А луна яркая, звёзд не видно... Подошёл ближе, а на ней одежды странные, из кожи, в узорах, и надеты на голое тело. На голове причёска... ну, совершенно сумасшедшая!

— Высокая? — непроизвольно напрягся Терехов.

— Кто? Женщина?

— Причёска.

— Что-то такое навито, накручено! — взахлёб заговорил Сева. — На метр в высоту. Я такие в Индии видел, в диком племени... И говорит мне, — слышь, Андрей, — говорит, мол, отдай мне своего гнедого, у меня конь пропал... Сначала я даже опешил. От неё какая-то сила исходит и запах такой... обволакивающий. У мамы были духи — «Ландыш» назывались.

Перед глазами Андрея вдруг поплыли лунные тени лошадей, вернее, частокол их ног.

— Помню такие духи...

— Известный запах! Спрашиваю: «Ты кто?» Она мне сначала: «Потревоженный дух земли! Ожившая мумия шаманки!» И плечо с наколкой показала... Всё таким тоном, что мне жутковато сделалось. Она же засмеялась и говорит: «Ладно, пошутила. Зови просто Ландышем! Если гнедого подаришь, буду с тобой дружить. Нет, — так все равно конь будет мой, а тебе худо станет». Мне тогда что-то в голову взбрело! Как, говорю, отдать, если он целую иномарку стоит? С меня же высчитают! Ну вот кто за язык тянул? А она: «Ну тогда сама угоню». И ушла по зелёной траве... Я решил, что всё это мне привиделось. Помнишь, один день тут был очень жаркий? Думал, что на солнце перегрелся. Я ещё отстал от тебя и утром пришёл. Но всё равно думаю: обменяюсь с тобой конём — и пусть она у тебя жеребца угоняет! Тут я сподлил, Андрей...

Он сделал передышку, но весёлость его уже улетучилась.

— Прощаю, — обронил Терехов.

— Она же всё равно ко мне является, только незримая, — вдохновился Сева. — Запах её чую! Сначала ландышем, а потом как дохнёт трупным, тошнотворным: «Отдай мне гнедого!» Меня аж выворачивает наизнанку! Короче, я специально жеребца плохо спутал. Она будто не может взять спутанного, а только вольного, которого ей подарят от души или который сам к ней придёт! Но вот что бы мне сразу не подарить?! В общем, заболел. Ланда явилась мне, но уже во сне. Поблагодарила за гнедого. Сказала: «Как поправишься, приходи в поле, ждать буду. Только крик-

ни меня, позови — и я прилечу». Она же ночная сова, крылатая...

Терехов неожиданно для себя взорвался:

— Что ты мелешь, Сева?! Куда приходи?! Какая сова?! Это же всё дурь! Болезнь! Подумай сам, как она прилетит, откуда?!

— Откуда — не знаю, — серьёзно поразмыслил тот. — Прилетит, как прилетают совы.

— Почему — как совы?

Сева счастливо рассмеялся:

— Потому что на самом деле она — чёрная сова!

У Андрея озноб пробежал по затылку от одного упоминания о сове. В его безумном рассказе было нечто правдивое и существующее! Терехов это услышал, и несмотря на то, что разум противился, поверил! Как поверил в историю, что Севу занесло в Индийский океан и он в самом деле привёз оттуда настоящего попугая. Андрей его видел и держал на руке, когда напарник гулял со своей дочкой, превратившись в «воскресного папу».

— И ты знаешь, куда она прилетит? — спросил он.

— Знаю! — ничуть не смутился напарник. — Пойдёшь со мной — покажу!

— Хорошо, пойду! — решился Терехов. — Сам увидишь: ничего этого нет! Не существует! Это всего лишь твои домыслы, воображение. Фантазии тоскующего сознания!

Сказал так, но сам же и усомнился, представив, что же будет с ним, Тереховым, если чёрная сова и в самом деле прилетит? Пусть даже это будет сбежавшая подруга

Репьёва, как уверял дезертир Рубежов. Но отступать уже было нельзя.

— Хочу доказать тебе, Андрей Саныч, — клятвенно заявил Сева. — Вокруг нас существует ещё одна реальность! Я не верил, пока...

Андрей не дослушал.

— Доказывай. Веди. И тёплую куртку надень!

— Как ты не понимаешь! — искренне обескуражился Сева. — Ланда придёт полуобнажённая, а я — как Дед Мороз? Там будет тепло! В другой реальности — ни дождя, ни снега. Там — как в индийских тропических лесах.

Они вышли в земную реальность — сырую, стылую, ветреную ночь, и после тёплого кунга внешний мир и в самом деле воспринимался, как чужой, параллельный и неприемлемый. Даже после тусклого ночника темень показалась непроглядной, однако напарник уверенно пошёл вперёд и после третьего шага пропал из виду.

— Сева! — окликнул Терехов и ткнулся руками в его спину.

— Смело иди за мной! Можешь держаться. У меня на пиджаке есть хлястик.

Цепляться за него Андрей не стал, побрёл наугад, присматриваясь в темноте. Мелкий дождь плавно переходил в снег, но от этого не посветлело. Они отошли метров на двести от кунга и встали примерно там, где вчера выли волки. Сева принюхался, и глаза у него засветились, как у кота.

— Чуешь? Ландыш! Вчера она была здесь. Только сначала красные ракеты, а потом волки помешали.

Терехов тоже потянул носом и ничего, кроме снега, не почуял.

— Так она прилетит в виде запаха? — не скрывая сарказма, спросил он.

— Нет, мы сейчас пойдём по этому следу и её увидим! — счастливо прошептал напарник. — Только условились: незаметно посмотришь — и назад!

Он выбрал направление и повёл в сторону озера, где вчера кто-то переполошил ночующих гусей. Ещё минут десять они шарашились в темноте, причём по ветру, который ничем, кроме промозглости и сырости, не пах и пахнуть не мог. Но Сева что-то вынюхал и встал.

— Здесь, — прошептал он, — она близко. Слышу её дыхание...

Терехов продрог, но честно выстоял без движения четверть часа. Он бы давно ушёл в кунг, однако удерживали три обстоятельства, объяснить которые он был не в состоянии: откуда явились и куда пропали незримые лошади в лунную ночь, кто привязал потом серую кобылицу и куда сегодня исчез нивелир с треноги.

Дождь окончательно перешёл в мелкий хлёсткий снег, потом и он закончился — тучу пронесло, и в небе замерцали смутные звёзды.

— Ну и где твоя чёрная сова? — не вытерпел он.

У напарника клацали зубы.

— Ещё подождём, чуть-чуть... Она появляется внезапно. Вылетает из другой реальности...

— А мы сейчас в какой?

— Тихо! — перебил Сева. — Слышу, как расступается пространство. Видишь свет и тени заиграли? Сейчас оттуда выплеснется стук копыт...

Терехов пялился в непроглядную землю склона и никакой игры не наблюдал — ни света, ни теней. Стояли ещё минут пять, но всё произошло наоборот: небо затянулось, и снова пошёл снег. Восторженное состояние напарника слегка пригасло.

— Наверное, зря взял тебя с собой, — посожалел он. — И всё ведь из эгоизма. Хотелось похвастаться, показать тебе Ланду. Она всё равно придёт!

— Ладно, пойдём греться, — примирительно сказал Терехов. — Ты же знаешь: дамы иногда опаздывают на свидания или вовсе не приходят.

— Это потому, что я не один...

— Ну конечно! Пойдём.

— Ты иди, а я останусь, — вдруг заявил Сева, — и дождусь.

Андрей опять ощутил некое натяжение нити, связывающей с реальностью и готовой оборваться в любое мгновение, будто смотрел вслед уходящему до весны катеру.

Он вернулся в кунг, подбросил дров в печку и навис над ней, словно коршун с распростёртыми крыльями. Жар обжигал кожу и сушил глаза, но спина мёрзла, и продрогшая душа не согревалась. Тогда он разделся до пояса, открыл дверцу и стал обжариваться у огня, как на вертеле, то и дело поглядывая на часы, дабы не потерять ощущение времени. Казалось, он не сам продрог, от слов и образов Севы продрогла душа и теперь никак не могла согреться. Если через час сумасшедший напарник не придёт, надо тащить его силой, иначе покроется инеем, как турист.

Кружилин вернулся раньше и сразу было понятно — Ланда не пришла. Однако при этом он вроде бы даже не промёрз, хотя был синий, мокрый, но не трясся. И свет в глазах, делавший его восторженным, счастливым, безумным, едва теплился и чадил, как увёрнутая керосинка. Сева к раскалённой печи не подошёл, достал из коробки сухарь и стал задумчиво грызть.

— Сова, может, и прилетала, — чтоб подбодрить его, сказал Терехов. — Но как в такой темноте увидишь, тем более чёрную?

— Ты здесь все точки отстрелял? — упавшим голосом спросил напарник.

Терехов наконец-то согрелся, даже лоб вспотел.

— Все, — односложно отозвался он. — Перебазироваться надо.

— Сколько у нас участков осталось?

Сева словно проснулся или протрезвел после долгого запоя и стал узнаваем.

— Три — в этом районе, два — на юго-востоке.

— Мы наверстаем, — пообещал Сева.

Он достал полевые книжки и устроился за барной стойкой:

— Ты ложись, я выспался.

Каждый раз по вечерам он проверял всю дневную работу, а для этого годился только Севин нудный математический характер, поэтому они привозили материалы съёмки самого высшего качества, и Куренков выписывал им премии. Андрей непроизвольно перевёл дух, будто сам вынырнул из пелены безрассудства, и с удовольствием забрался в спальный мешок. Подмывало спросить, почему он прибежал на Укок в странной одежде, но лучше было сейчас не напоминать о прошлом. И вообще, что надо было сотворить с Кружилиным такое, чтобы он сдвинулся на романтической почве? Чтоб отдал дорогущих лошадей, а потом прибежал на плато наслаждаться запахом, оставленным в пространстве возлюбленной?

Терехов уснул с этими мыслями, а на рассвете его разбудил Сева. Оказывается, он уже приготовил завтрак, переоделся в солдатский камуфляж и был готов приступить к работе.

— Андрей Саныч, я проверил материалы, — самоуглублённо заявил он. — Несколько ошибок исправил. А одну придётся устранять на месте — урез воды на озере. Нас засмеют: речка вытекает из озера, а по твоей съёмке должна впадать. Не думаю, что схалтурил, просто ошибся.

Странное дело: его возвращение в реальность почему-то не обрадовало. К тому же Терехов вспомнил о пропавшем нивелире, из-за чего и пришлось взять цифры с потолка.

— Устраним, — пообещал он.

— А где у нас рабочий нивелир? Посмотрел — только резервный.

— Потерял, — признался Терехов. — Похоже, солдаты упёрли.

— Зачем солдатам нивелир?

— Кто их знает. За девками подсматривать на пляже.

Сева выглядел абсолютно вменяемым и разумным.

— На каком пляже, Андрей? Откуда здесь пляжи?

Сразу же после завтрака они отправились к озеру тянуть нивелирный ход. И тут, на реперной точке, где вчера Андрей устанавливал треногу, оказался исчезнувший нивелир! Стоял как ни в чём не бывало, причём совершенно сухой. То есть очутился тут уже после вчерашнего ночного снега, к утру растаявшего.

— А ты на солдат грешил, — удовлетворённо произнёс Сева.

— Сам виноват, — буркнул Терехов, и показалось, что от инструмента пахнуло ландышем.

Однако напарник ничего такого не заметил, занимаясь установкой треноги: должно быть и нюх потерял. Андрей спрятал пропажу в футляр и засунул в свой рюкзак. Пока тянули ход, он всё время непроизвольно озирался, принюхивался и ловил себя на этой мысли. Севина болезнь оказалась заразительной...

Они закончили работу и возвращались к стану, когда из-за гряды выполз «Урал» и прямым ходом направился к кун-гу. И едва остановился, как Терехов увидел знакомую зелёную фуражку Репьёва. Начальник заставы осматривал окрестности в бинокль.

Жора был какой-то вымороченный, озабоченный, хотя улыбался и сразу же отблагодарил за находчивость: мол, правильно всё говорил в присутствии начальства из округа и отряда. Дезертиры намеревались подставить своего командира, но это им не удалось, и в результате оба они уволены за профнепригодность, неисполнение приказов и отправлены на гражданку без всяких льгот, да ещё с выплатой неустойки по контракту. Можно было ещё жёстче наказать, подвести под трибунал, но капитан пожалел бывших подчинённых.

Вероятно, он относил это к радостным новостям, поскольку тут же окликнул какого-то Михалыча, и из кабины вышел милицейский старлей с наручниками. Ни слова не говоря, он заковал Севу и повёл к машине.

— Так надо, Андрей, — объяснил Жора. — Он не рассказывал, как очутился на воле и сюда прибежал?

— Нет...

Репьёв медлил, подбирал слова:

— В Новосибирске попал в наркодиспансер. Добровольно-принудительно. Наши там работают, выявляют наркотрафики через границу. Так вот, твой напарник сломал руку и нос фээсбэшнику, вырвал решётку на окне и бежал. В розыск объявили.

— Сева сломал руку? — изумился Терехов. — Да он тихий ворчун, мухи не обидит!

— Ты же видел его состояние! Буйный!

— Он пришёл в себя, — стал оправдывать его Терехов, не в силах найти веских аргументов. — Стал нормальный, как был.

— Пойми, не могу! — взмолился Жора. — Хотел бы, да... Проверками замордовали! Сам видел.

— Один тут я ещё месяц провошкаюсь!

— Короче, я тебе помощника найду и пришлю, — пообещал Репей и, уже не скрывая раздражения, добавил: — Заканчивай и сматывайся, наконец! Солдаты бегут, проверяющие шастают. Ты уже достал! А тебя, между прочим, дома дети ждут и жена, хоть и бывшая...

Ему опять хотелось обсудить детей Терехова, но тот возможности такой не дал.

— Без коней отсюда не уйду! Ищи! Где твой Мундусов?

— Вон участковый — пиши ему заявление! Я границу охраняю.

Андрей открыл дверцу «Урала»: милиционер что-то писал, Сева сидел рядом, покорный и готовый ко всему.

— Это правда? Ты руку сломал? — спросил его Терехов.

— Правда, — вяло, но честно признался тот. — Ещё и нос.

— Вам что, гражданин? — спросил старлей.

— Заявление примите, кони пропали!

— С заявлением — в дежурную часть райотдела!

— Куда?

— В Кош-Агач!

— Мне больше делать нечего!

— Не мешайте, гражданин, — предупредил участковый, и от его мерзкого официального тона Терехова взорвало.

— Ты будешь сам искать коней! Сам, лично, старлей! Ползать по всему Укоку и ловить! Я тебе это устрою! Мы работаем на международную организацию ЮНЕСКО!

И заткнулся, чувствуя, что орёт от собственного бессилия и аргументы у него смешные, детские...

— Что мне их ловить? — ничуть не смутился тот. — Известно: их Ланда угнала. А она сама в розыске!

— Значит, найди и верни! Твоя обязанность!

— Ого! Найди... Искали уже! Целой опергруппой... Сквозь землю уходит.

Терехов хлопнул дверцей и отошёл, испытывая совершенно неуместную вспышку ярости. Даже Репей это заметил и попытался утешить:

— Не переживай так, Андрюха. Какой-то ты тоже неадекватный стал... Давай кунг подцепим.

Водитель подпятил машину, они накинули серьгу на фаркоп, и Жора демонстративно полез в кузов тентованного грузовика.

— Может, в кунг? — предложил ему Терехов. — Ты же поговорить хотел, про детей.

Тот даже не оглянулся, отрицательно помотал головой.

— Это твои дети!

Следующий участок уточняющей топосъёмки находился всего в километре от ледяного кургана, откуда и подняли на свет божий злосчастную шаманку. Прежде на такое обстоятельство Андрей бы и внимания не обратил, однако сейчас эта близость казалась не столько зловещей, сколько символичной, и было предощущение, что надо ждать ещё каких-нибудь чудачеств, наподобие потерянного нивелира или рога, выросшего у серой кобылицы на лбу.

Пограничники отцепили кунг и не захотели даже чаю попить — поехали на заставу, увозя с собой печального Севу Кружилина. Репьёв обещал завтра же прислать помощника, сугубо гражданского и независимого человека, причём предупредил: волонтёра, то есть дармового работника, путешествие по плато для которого и будет наградой. Терехов не то чтобы не поверил клятвенным речам однокашника — отнёсся к ним скептически, ибо вал непреодолимых обстоятельств был выше человеческих обыденных желаний и условий.

Весь остаток дня он делал визуальную привязку объектов, забивал пикеты для теодолитного хода и обустраивался на новом месте. Каждая перекочёвка непременно наносила урон, а эта оказалась особенной: от качки сорвало импровизированную барную стойку. Собранная из древесноволокнистых плит, она развалилась на части, при этом переколотилась вся стеклянная посуда, разлетелась жестяная, а пшёнка и макароны рассыпались по всему кунгу. Отремонтировать мебель не удалось, поэтому он разобрал её и спрятал в подвесной багажный ящик, где хранился запас дров. А потом ещё полчаса сметал, промывал и раскладывал крупу на просушку, поскольку в горах, тайге или тундре порченных продуктов не бывает, а грязь всегда стерильная.

Он так увлёкся, что ничего вокруг не замечал, не слышал и не чуял. Электростанция тарахтела почти над ухом, выдвинутая из кунга на специальной платформе, и от неё несло едким выхлопным газом. В какой момент на освещённом пятачке перед кунгом появилась полевая офицерская сумка, он не засёк, поскольку увидел её случайно, когда промывал макароны. На плоском камне лежала та самая сумка, что была приторочена к седлу гнедого, когда тот сбежал.

Конечно, она могла отвязаться где-нибудь и упасть, а подобрать мог кто угодно — пограничный наряд, даже сам Репьёв. Потом молча подкинуть, чтобы у однокашника крыша поехала. Но Терехов вспомнил кем-то пойманную и привязанную серую кобылицу, возвращённый утром нивелир. Внезапное появление сумки относилось к тому же ряду явлений, объяснить которые можно со слишком большой натяжкой здравого смысла и рассудка. Такое ощущение, будто кто-то играет с ним, устраивает ребячьи шалости, как было со снятым с треноги инструментом. Или нет, помогает, когда он в безвыходной ситуации: например, потребовалось везти несчастного туриста — подогнали гужевой транспорт. Если сейчас вернётся дальномер...

Он открыл сумку и сразу же обнаружил там прибор, называемый проще лазерной рулеткой. И прочие вещи оказались на месте: фонарик, запасные батарейки, чистые полевые книжки. Ничто не промокло, не испортилось, пропал лишь набор цветных акварельных карандашей и охотничий нож.

— Ну, спасибо! — громко сказал он в тёмное пространство.

Потом выключил станцию и долго прислушивался: ночь была довольно тихая и даже относительно тёплая, поскольку студёные белые горы на новой точке были далековато. Возвращение лазерного дальномера намного облегчало задачу, но с рейкой всё равно кому-то надо бегать.

Эту ночь он спал урывками, под спиной и боками всё время что-то мешало или вызывало нестерпимый зуд.

Уже перед утром, в полудрёме, ему пришла смешная и сумасшедшая мысль: а вот хорошо бы дух шаманки явился ему из параллельного мира и вызвался побегать с рейкой. Как-никак должок за этой неуловимой Ландой — подаренный Севой гнедой жеребец, а возвращать долги, если судить по совести, положено в любой реальности.

Кунг на новой точке поставили очень удачно, взошедшее над горами солнце било прямо в окошко, и яркое пятно света падало на лицо. Солдаты-умельцы, переоборудуя его в жильё, перекрыли вентиляцию, и к утру становилось душно — в герметичном помещении печка выжигала кислород. Привыкший к палаточной жизни и свежему воздуху, Терехов сразу же открывал люк в потолке и дверь, проветривал тесноватое пространство. То же самое сделал и в этот раз — распахнул её во всю ширь и... замер.

Перед входом горел маленький костёрчик, а рядом, на корточках, сидела девица в ярко-оранжевом горнолыжном костюме.

— Доброе утро! — она выпрямилась и протянула турку с белёсой шапочкой пены. — Кофе хочешь?

Первое, что бросилось в глаза, когда она выпрямилась, — её рост, где-то под метр девяносто, и ещё толстый жгут чёрных крашеных волос, блестящей змеёй спадающий с плеча. И только потом долетел полузабытый и тонкий аромат настоящего молотого кофе.

Глава 10

Не в пример белому от седины и тупому в смысле чувствования тонких энергий «старцу» Рыбину, Терехов считал, что обладает обострённым интуитивным мышлением. И всё равно, оторвавшись от Севы Кружилина на стоянке у Газпрома, он успел выехать из города в сторону Белоярки, когда «пошёл поток», как говорили «шизотерики». С неожиданной болезненной тоской он ощутил незримый барьер впереди и понял, что уезжать сейчас нельзя, а надо скорее мчаться обратно, в центр, домой, потому что Алефтине угрожает опасность.

Почему-то перед глазами на миг предстала картина, как милиционеры штурмуют его квартиру и выволакивают закованную в наручники невесту, то есть теперь законную жену. Зрелище это вспыхнуло перед глазами так ярко, что он затормозил и, не раздумывая, поехал медленно, ища разворота. Вспомнил наказ Репья, выключил телефон и вынул батарейку: шифроваться — так уж по полной.

А город уже плотно запечатался вечерними пробками, причём в обе стороны, и пробиваться сквозь них пришлось до конца гаснущего дня бабьего лета. День был пятничный, дачный сезон в Новосибе ещё не закончился, и народ стремился на природу.

Никаких соглядатаев ни во дворе, ни у подъезда он не заметил, разве что подростки сидят на детской площадке, но великовозрастного Севы среди них нет. А чудилось его присутствие! Так и стояла перед глазами картинка: приводит милицию и показывает, где находится женщина, объявленная в розыск. Потому что в мозгу застряла последняя фраза конченого эгоиста или сумасшедшего: «... Или никому не достанется!» Она и подстёгивала всю дорогу, как щёлкающий бич.

Андрей бросил машину возле соседнего дома и, под прикрытием сумерек, прошёл к своему. Мирный вид вечернего дворика и тёмных окон, завешенных брезентом, слегка приглушил волнение и усмирил скачущие мысли. То, что Терехову грезилось, ещё не случилось, но случиться могло, потому что Сева окончательно свихнулся. Да и сам Андрей из хвастовства, из предательского снобизма допустил ошибку, сообщив шефу о женитьбе и показав фото невесты! Куренков про это рассказал Кружилину — о чём же ещё они могли говорить четверть часа! — и того настиг взрыв эмоций отчаявшегося шизофреника.

Терехов понаблюдал за двором, после чего вышел из тени, несколько усмирённый, и направился к подъезду, при этом отслеживая всякое движение вокруг. Яркий день бабьего лета истаял, на город ложились сумерки и вот-вот должны были включиться фонари. На лестничной площадке

первого этажа также было тихо, горел дежурный свет и бессовестно пялилась одноглазая видеокамера.

Но, отпирая квартиру, Андрей вдруг замер, внезапно ощутив, как ужас электрическим током сковал руки и ноги, а в голове вспыхнула тревожная сигнальная лампа — опоздал!

Дверь оказалась запертой на один замок, нижний, самый простой. А верхний, с секретом, был заперт всего на один оборот, чего сделать обыкновенным ключом невозможно — только отмычкой. И об этом Терехова предупреждал ещё мастер, устанавливающий железные двери повышенной надёжности, поскольку хозяин бывает в длительных командировках. У того, кто тайно проник в его жилище, не хватило времени, терпения или опыта, чтобы запереть хитрый замок на полных три оборота. Или не посчитали нужным; и вряд ли это были простые квартирные воры, рискующие угодить на глаза соседям и в объективы видеокамер. Скорее всего, действовали, почти не скрываясь, и это был не обыск; на языке ментов подобное мероприятие называлось оперативным осмотром помещения. Пришли, осмотрели, арестовали находящуюся тут женщину без документов и удалились.

А есть ведь массивный шпингалет, на который можно запереться изнутри!

Терехов на него и закрылся, после чего включил свет в передней: кажется ничего не нарушено, не разбросано. Собранные и увязанные в дорогу рюкзаки стоят в углу, у порога, на вешалке приготовлена походная одежда — вроде бы всё на своих местах... Да и не будут громить квартиру, если пришли по наводке, за конкретным человеком! Андрей подскочил к двери ванной комнаты и уже схватился за ручку, когда услышал голос Алефтины:

— Погаси свет, я выйду...

Он облегчённо выдохнул, вернулся в переднюю и выключил торшер. Невеста, точнее законная жена, сама открыла дверь и бесшумно, плавно перетекла в коридор. Терехов подал руку: для передвижения в малознакомом пространстве ей ещё требовался поводырь.

— Знаешь, мне сейчас показалось...

— Тебе не показалось, — прошелестел голос Алефтины. — Они приходили.

Прошла самостоятельно в комнату и опустилась в кресло.

— Приходили? Кто?

— Не знаю... Их было трое.

— И что?!

— Прошли по квартире, заглянули в шкафы, туалет...

— И в ванную заходили?

Она поправила паранджу — на улице зажглись фонари.

— Несколько раз... И ушли минут пять назад.

Оказывается, он чудом не столкнулся с ними где-нибудь

у подъезда!

— И тебя не заметили?

— Нет... Я спряталась.

В ванной однокомнатной квартиры было тесновато, к тому же там стояла стиральная машина и разобранный шкаф в упаковке, собрать который не доходили руки.

Он даже не стал спрашивать, где и как там можно спрятаться человеку высокого роста — поверил на слово, потому что Алефтина сидела перед ним целой и невредимой. Однако всё это не добавляло ощущения надёжности укрытия, напротив, вызвало чувство близкой и реальной опасности. Люди, проверявшие квартиру, могли явиться в любой момент и даже устроить засаду. И удивительно, что они не оставили её здесь при первом визите. Возможно, решили ждать хозяев на улице, на дальних подступах, не исключено — отслеживали его машину, полагая, что они уехали из квартиры вдвоём.

А сдал Алефтину, безусловно, Сева Кружилин!

Образ предавшего напарника отчего-то в тот миг напомнил Андрею о женитьбе, и ему захотелось сейчас же сообщить об этом невесте. А то так и будет существовать в неведении, однако взвесил её возможную реакцию и смолчал, оставив эту новость для более подходящего момента.

— Нам нужно исчезнуть отсюда, — озвучил Терехов мысль, которой ещё мгновение назад не было. — Здесь ловушка.

— Да, пожалуй, — согласилась она. — Замкнутое пространство... А нам всё время нужно быть в движении.

— На улице стемнело, но там фонари. Придётся потерпеть. Сейчас мы уйдём.

— Я потерплю.

Терехов опасался засады во дворе, однако надо было рисковать и выходить наудачу. Он хотел достать из рюкзака лишь фонарик, но рука сама нащупала там нож в ножнах и помимо воли переложила его в боковой карман куртки.

Один рюкзак он взял за спину, другой, полегче, за лямки в руку, после чего приоткрыл дверь и прислушался — на площадке никого.

— Иди всё время за мной, — прошептал он и, ослепив видеокамеру фонарём, вышел из квартиры задом, одной рукой запер дверь.

Эти самодеятельные ухищрения в тот миг показались умными, почти гениальными.

Алефтина держалась за рюкзак на спине, и даже под его тяжестью, сквозь многослойную ткань и спрессованные вещи Терехов ощущал её лёгкую, почти невесомую руку. Вторая камера, над подъездом, тоже вытаращила мутный глаз и ослепла от света. На детской площадке подростков уже не было, однако в глубине дворика, за качелями, мелькнула неясная тень человека.

Андрей убрал фонарик в карман и, нащупав рукоять ножа, отстегнул фиксатор. Он повёл Алефтину вдоль стены дома, затем обогнул ограждение и с облегчением ступил под шелестящие кроны жёлтых деревьев. Человеческая тень настигла его и здесь, но оказалось, что это кто-то из соседей выгуливает собаку на поводке, которая потянула к прохожим, и послышался женский голос:

— Фу, рядом!

Возле машины в соседнем дворе никого не было, по пешеходной дорожке гуляла мамаша с коляской. Держа сигарету в зубах, она ещё успевала говорить по телефону. И всё равно Терехов прошёл сначала мимо, будто бы направляясь к дальнему подъезду, затем резко свернул и оказался с другой стороны стоянки. Вещи он покидал на заднее сиденье и туда же посадил Алефтину, на миг ощутив её ледяную и вспотевшую руку. Со двора он выехал без света, хватало отблеска фонарей, и, оказавшись на улице, сразу же развернулся в обратную сторону, проехал немного и прижался к бордюру.

Всё это проделал автоматически, будто опытный шпион, отслеживающий, нет ли хвоста. И через минуту хмуро посмеялся над своими мыслями и страхами, пообещав себе быть хладнокровней.

Соблазн сейчас же поехать к Рыбину в Белоярку был велик, и Мишка наверняка не раз уже звонил, но если приходили проверять квартиру, то наверняка информация уже пошла по постам ДПС на выездах. По глупости можно вляпаться на первом же, и это уже не психоз, не мания преследования — реальность. А надо как-то перекантоваться до утра, не попасть никому на глаза, рано утром подъехать к монастырю, получить от Репья пропуск в погранзону, потом паспорт — и можно брать билеты...

Терехов будто споткнулся на этой мысли и почувствовал пустоту под ложечкой: если по доносу забирались в квартиру и искали Алефтину, сигнал уже пошёл не только по постам! Он точно не знал, как действуют милицейские розыскные опера, но ещё с училища помнил, какими способами и средствами перекрывается граница, вероятные пути подхода или отхода нарушителя. Вряд ли менты изобрели ещё что-либо, план перехвата похож, как две капли воды. И виноват сам: нахвастал шефу про женитьбу, да ещё свидетельство о браке показал. Невеста ещё не знает своей новой фамилии, а она уже впечатана в каких-нибудь электронных поминальниках авиакасс, аэропорта, вокзалов...

Он досадовал и ругал себя, одновременно отлично понимая, что, повторись ситуация, сделал бы то же самое, поскольку в тот миг испытал грубоватое мужское торжество варвара, повергнувшего противника наземь. Всю жизнь ему не хватало именно этого чувства, дающего уверенность победителя, и сейчас, схватившись в поединке с незримой, но осязаемой системой, он ощущал невероятный прилив сил и был почему-то уверен, что выход найдётся из любой, самой безвыходной ситуации. Только всякий раз надо прислушиваться к себе, ловить некие импульсы и повиноваться сиюминутному внутреннему движению, даже если оно идёт вразрез с логикой и разумным представлением о мире.

Где переждать ночь, он даже не задумывался, отъехал несколько кварталов, свернул в переулок и втиснулся в первый попавшийся полупустой двор пятиэтажки. Здесь он перенёс рюкзаки в багажник, превратив салон в спальню, и только угнездившись на откинутом водительском сидении, вдруг с каким-то весёлым азартом подумал, что это их первая брачная ночь.

Привыкший к экспедиционному бродяжничеству, он не ощущал чувства бездомности, которое началось именно с того мгновения, как они покинули стены квартиры. И опять возникло желание сообщить Алефтине о её гражданском состоянии замужней женщины, но прислушался к её ровному дыханию и понял, что молодая жена преспокойно спит, положившись на его интуицию.

До пяти утра он слушал это дыхание, словно стук маятника часов, и, эмоционально притомившись за день, даже ни разу не задремал. В шестом часу Терехов запустил двигатель и выехал из случайного двора. Законная супруга спала на заднем сидении, плотно сложившись пополам, как складной шведский нож, однако на повороте её рука откинулась и, вялая от сна, оказалась между передних спинок. Длиннопалая кисть напоминала гроздь созревшего винограда, который ещё называют «дамскими пальчиками». Он ехал и любовался изяществом и наполненной, сочной зрелостью этой безвольной руки, чувствуя, как ей хорошо и безмятежно спится.

Близко к воротам Репьёвского пристанища он подъезжать не стал, оставил машину на затуманенной прибрежной улице и пешим добрался к задымлённому густой влагой и отпотевшему монастырю.

Они недоговаривались о конкретном месте встречи, почему-то упустили столь важный момент для послушника, лишённого собственной воли. Однако тот уже был на ногах и поджидал возле стены, стоя, как пограничник, у столба с вмонтированной иконой, как с госсимволикой, только вместо автомата в руках была сторожевая трещотка. Вероятно, в ночное время он исполнял обязанности охранника, поэтому был до утра свободен.

За изгородью обители вернувшийся из самоволки Жора выглядел проще, поэтому вместо приветствия сразу же спросил:

— Где она?

— Дома, — влёт соврал Терехов. — Где же ещё?

Алефтина тем часом спала в машине, пользуясь густым туманом, который не пробивало рассветное солнце.

— Зачем ты оставил её в квартире? — взъелся Репей. — Вообще не соображаешь? Это же опасно!

— Ты пропуска достал? — невозмутимо спросил Андрей. — Мне некогда.

Послушник Егорий опомнился, сделался покорным и даже услужливым.

— Прости, брат... Вот пропуска.

Достал из-под куртки спортивного костюма и подал бумажки, свёрнутые вчетверо. Они и в училище бегали в самоволки точно в таких же зелёных костюмах с белыми полосками на рукавах, и назывались они олимпийками.

— Билеты лучше купить через Интернет, — посоветовал Репей. — Если сторожок стоит, вылезет какая-нибудь хрень, вирус — это знак.

— Ладно, разберусь...

— Ты торопишься? Мне сказать тебе надо...

Похоже, он опять приставал со своей исповедью.

— Говори, только коротко и быстро.

— Вы когда улетаете?

— Не скажу, — ответил Терехов. — Из конспиративных соображений.

— И правильно, — одобрил Репей. — А знаешь, что обратной дороги не будет?

Вслух Андрей ничего сказать не успел, даже шёпотом, но сделал некое движение губами вслед за своей мыслью, и Жора считал ответ.

— Хотел проводить и вернуться? — с насмешливостью искушённого старца спросил он. — Не выйдет у тебя, брат. Это я могу сейчас повесить трещотку на ворота и уйти. Куда глаза глядят. Не веришь?

Терехов пожал плечами. А Жора и в самом деле повесил её и показал руки.

— Видишь — свободен! Нигде ещё не был таким вольным, как здесь. Меня никто насильно не держит. Я в добровольном послушании перед Богом. Он милостив, пожелаю — и отпустит. А ты — перед прекрасной, но всё-таки земной женщиной. Это значит — в полной зависимости. Как ты думаешь, чья воля и власть сильнее, а чья справедливее?

Андрей бы и слушать его не стал, ушёл, но возникла уверенность: Жора пристанет, попрётся провожать, а в машине — Алефтина.

— Что ты хочешь доказать мне, Репей? — спросил он.

— Хочу, чтобы ты подумал. Хорошо подумал, прежде чем покупать билет в один конец. Готов ли ты служить женщине? Не заметишь, как она переведёт тебя на рабское положение. Разве не видишь, как она захватывает всё твоё время, желания, чувства? Ты уже принадлежишь ей, как вещь.

— Спасибо за помощь, — Терехов подал ему трещотку. — Неси службу, божий воин. Мне пора.

Как и ожидалось, Жора поволокся за ним.

— Слушать не хочешь? Напрасно! Да, ты её привезёшь на Таймыр, доставишь, куда попросит, а потом она уйдёт от тебя!

— Отстань, Репей, — сдержанно попросил Терехов и остановился. — Что тебе надо?

— Она уйдёт от тебя, Шаляпин. Уйдёт в свой мир! Или к другому. И ничем ты её не остановишь. Свидетельство о браке — липа! Её ничто не держит! Твои заботы, хлопоты, деньги? Грош этому цена! Исполнишь её капризы — и поминай как звали. Чувства? Да плевать ей на чужие чувства. Ей важнее свои собственные. Там эгоизм беспредельный! И она уйдёт на твоих глазах. Выпорхнет, как птица, и не поймаешь!

— Я и ловить не собираюсь!

— Неужели отвезёшь и выпустишь?

— Отвезу и выпущу.

Жора рассмеялся мелко, скрипуче, со звуком сторожевой трещотки.

— Ты-то выпустишь, в это можно поверить! Но отпустит ли она? А я знаю: не отпустит. И ты будешь рыскать в холодных горах! Искать, вспоминать, заново переживать. И выть на луну, как одинокий волк!

— Это ты о себе? — спросил Терехов, вспомнив полнолуние на Укоке и красные ракеты, запускаемые солдатами.

— О себе, Шаляпин, — честно признался Репей. — Ещё на Алтае уберечь хотел. Отвести беду от тебя.

— Благодарствую, отец Егорий! Или как там тебя величают?

— Не ёрничай! — вдруг сурово оборвал Жора и забежал вперёд. — Перед тобой должен признаться. И покаяться...

— Слушать не хочу! — Андрей оттолкнул его грудью, не прикасаясь руками. — Заткнись! И прочь с дороги.

— Запомни мои слова! — он отстал лишь на углу монастырского забора. — Когда у тебя возникнет желание её убить, вспомни меня! Мою участь. И не делай этого! А убить её захочется! Порвать на куски!

Густой туман смягчил ударную, жёсткую силу его слов, и они били в спину, позволяя устоять на ногах. Терехов всё же оглянулся и сначала не увидел Жоры, потом всё же разглядел: почему-то он стал маленький, вдвое убавившись в росте, хотя в тумане вроде бы, наоборот, всё вырастает. И догадался: Репей стоял на коленях и тянул к нему руки.

— Прости, брат! — взывал, как блаженный. — И прими покаяние! Столько напраслины возвёл! Оговорил я её! Охаял! До смерти греха не искупить!

И зачем-то ещё стал крутить трещотку над головой. Несвязная его речь напоминала городской шум, а он что-то говорил, сбивчиво, торопливо, но голос его уже путался с трещащим звуком и увязал в тумане. Слух у Терехова, как у всех людей поющих и себе на уме, был избирательным и не воспринимал ненужных нот. Потому что в этот миг он твёрдо решил покупать билеты и вылетать не из Новосиба, а, получив паспорт, переехать в Красноярск и стартовать оттуда, полагая, что розыскная волна катится медленно и вряд ли достигнет соседней области через неделю.

Глава 11

Если это был дух ископаемой шаманки, то обитал он в той же реальности, что и Терехов, был вполне плотным, имел современные модельные формы и даже определяемый на глаз возраст — эдак лет до тридцати. И кофе варил соответствующего нынешней цивилизации вкуса и качества, а судя по мокрым ботинкам и рюкзаку, передвигался пешим и всё своё носил с собой, вплоть до маленькой ручной кофемолки и двух керамических чашек на три-четыре маленьких глотка. Кроме всего, этот дух ещё тянул сигареты «Кэмел» и после первых затяжек покашливал, выдавая тем самым значительный стаж курильщика.

Это была не та девица, которую звал в бреду несчастный турист и перед которой благоговел Сева Кружилин, но впечатление на мужчин она производила и притягивала внимание не только ярким костюмом и высоченным ростом. Если смотреть издалека, то вроде бы воздушная, приблизишься — приземлённая, без комплексов, которые бы воздвигали некие барьеры. Обычно такие люди с первой минуты вызывают чувство, будто их давно знаешь. Оставалось лишь гадать, откуда, с каких подиумов Репьёв снял эту деву и так оперативно послал на помощь одинокому геодезисту в каменистую дикую пустыню.

Они выпили по чашке кофе, прежде чем Терехов спросил имя.

— В прошлой жизни звали Полиной, — призналась она, разглядывая его скользящим неуловимым взглядом. — Но можешь звать Палёна.

У неё в одной реальности шла вторая жизнь. Женщины на Укоке носили имена редкие, замысловатые и наверняка верили, что по своей или чужой воле поменяв его, меняли и судьбу.

— Сама придумала? — усмехнулся Андрей.

— Нет... Так окрестил Репьёв, а мне нравится — Палёна... В их деревне так называли анютины глазки, цветы.

— Красиво звучит...

— Ты же сейчас гадаешь: откуда Георгий взял такую девицу? — провидчески спросила она и усмехнулась. — Хочешь, сама расскажу?

— Потом, — уклонился он, ощущая некую паутинную завораживающую липучесть её голоса. — Нам давно пора на работу.

Она словно не услышала, продолжая плести кокон из вкрадчивых, легко слетающих с уст слов.

— Знаешь, Репьёв предложил назваться Ландой. Поэтому ссадил за километр, чтобы явилась сама... Ты слышал про Ланду? Так называют дух принцессы Укока.

— Слышал. И что же не назвалась?

— Ты бы не поверил, правда?

Терехов окинул её взглядом.

— Не поверил бы. Её вон милиция ловит — поймать не может. А тут является сама...

— Вот, а Георгий просил сыграть, — Палёна улыбнулась. — Хотел приколоться. Нет, я бы смогла, и даже репетировала, пока шла. Не впрямую назваться, а всего лишь намекнуть, чтоб сам догадался. Но когда увидела, поняла: у тебя высшая степень самоконтроля. Репьёв плохо тебя знает. Про таких говорят: себе на уме. Я права?

— Абсолютно.

Подыгрывание вызывало у неё доверительный тон.

— Георгий не учёл ещё одно обстоятельство. Назовись я Пандой, взяла бы на себя карму шаманки!

Почти все, кто приезжал на плато в поисках «мест силы», порталов и прочих эзотерических фантазий, оперировали стандартным набором специальных терминов, типа: карма, эгрегор, чакры, реинкарнация. И когда говорили между собой, произнося эти хрустящие слова, понимали друг друга с полуслова, что сразу сближало незнакомых людей. Когда подобные обсуждения случались в присутствии Терехова, а туристы возле стана геодезистов останавливались часто, то он тоже натягивал на себя маску посвящённого мистика, многозначительно кивал или даже сдержанно ронял одно слово:

— Согласен.

И сейчас, услышав о карме шаманки, он оценил поступок засланной Репьём помощницы, покивал и сказал:

— Карма шаманки — это сурово.

Тем самым подвиг гостью на ещё большую открытость и откровенность.

— Всякие такие игры остались в прошлом. Алтай перевернул всю жизнь! Поставил с головы на ноги. Тебе нравится Алтай?

Терехов посмотрел на её ноги.

— У тебя какой размер?

— Сорок четвёртый, — спокойно произнесла она. — А что?

Андрей внутренне изумился, но виду не показал. В кунге была солдатская пара сапог, но сорок третьего.

— Ботинки для работы не годятся. Здесь мокро, — он вынес крепкие, ещё советские кирзачи. — Примерь!

Большой размер обуви, видимо, тоже относился к прошлой жизни, поскольку её стройная ножка легко вошла в сапог.

— Как в футляре! — надела второй и прогулялась, словно на подиуме. — Надену ещё шерстяные носки.

Имея на короткой связи таких послушных принцесс, да ещё лёгких на подъём, Жора поразительным образом оставался холостяком и вёл чуть ли не казарменную солдатскую жизнь. Или комплексовал относительно её роста, будучи на полголовы ниже, или сержант Рубежов прав — Репей до сих пор не успокоился, рыщет в поисках сбежавшей загадочной подруги Ланды.

В кунге она поозиралась и вроде бы осталась довольна предстоящими условиями жизни.

— Готовить умеешь? — спросил Терехов. — Завтракаем — и на работу.

Похоже, ей нравился сухой деловой тон или искусно делала вид: за таким типом женщин обычно начинают сразу же ухаживать, либо вовсе игнорируют, если мужчины чувствуют, что такую высоту не взять. И даже не пробуют брать, не желая быть отвергнутыми или, хуже того, посрамлёнными. Она привыкла к обеим реальностям, и, кажется, обе они помощницу не устраивали. По тому, как Палёна готовила завтрак, стало ясно, что большую часть прошлой жизни она была одинока и всеядна, и почти то же самое испытывала в новой, исключая лишь мясную пищу. Терехову на травоядных в этом сезоне везло. Из яичного порошка, сухого молока и муки она сделала болтушку, после чего вылила на сковородку — и получилось что-то вроде омлета. К мясу она не прикасалась принципиально, поэтому Андрей демонстративно разогрел себе тушёнку.

По пути к первому объекту он коротко объяснил, что требуется от рабочего-реечника, отлично зная, что первую пару дней всё равно будет беготня, нервотрёпка и бесконечный громкий монолог вперемешку с матом, поскольку не было раций. Однако опыт прошлой жизни Палёны сильно повлиял на сообразительность и подчинение воле мужчины. Помощница довольно скоро поняла, что от неё требуется, и скакала от пикета к пикету крупной рысью — только великоватые голенища сапог хлопали. И сама напоминала нивелирную рейку, когда замирала в выжидательной позе.

Терехов иногда рассматривал её лицо в теодолит, пользуясь большим расстоянием, и отмечал старательность и спокойствие. При этом она не знала, что за ней пристально наблюдают через оптику. Иногда губы Палёны шевелились, причём как-то однообразно — то ли говорила сама с собой, то ли пела, и он не утерпел, спросил, что делает.

— Читаю мантры, — был ответ. — Помогает сосредоточиться.

И на блаженных в этом сезоне тоже везло.

К концу дня они уже сработались, и Терехов мысленно ругал и благодарил Репьёва: мог бы ведь сразу прислать девицу, а не двух солдат! Должно быть, жадобился, как с кунгом, и, когда припёрло, соблаговолил. И при этом, со скрываемым от себя же трепетом, ждал конца дня, точнее, начала ночи, когда они останутся в кунге вдвоём. Это же непременно случится! От одной мысли его, как юношу, бросало то в жар, то в холод: мужская, изголодавшаяся по женщине природа одолевала разум. Он, словно смакуя вкус, напивался вина, хмелел и чувствовал, что Палёна начинает ему нравиться. Она была выше него ростом, но это Терехова ничуть не смущало, напротив — добавляло азарта.

И так продолжалось до тех пор, пока он, словно физиологический толчок изнутри, не ощутил сначала тошноту, затем резкий приступ головокружения. Андрей успел присесть, спрятаться за камни, когда его вывернуло с такой неотвратимой силой, будто желудок вместе с кишками выпал наружу. Дыхание перехватило, перед глазами поплыли круги: первой мыслью было, что дело всё-таки в некачественной тушёнке из армейских мобзапасов полувековой давности. Хотя он уже знал, что солдатский сухпай здесь ни при чём.

Андрей вытер выступившие слёзы, умылся, срывая мокрую траву, но облегчения не ощутил. Девица выжидательно стояла с рейкой, замерев, как солдат у полкового знамени. Терехов снял показания и махнул рукой, давая команду перейти на новую точку. Помощница ушла к другому пикету, а он сделал доворот инструмента и, когда прильнул к окуляру, увидел, что она поставила рейку вверх ногами: за целый день первый раз ошиблась. Андрей показал жестом, чтобы перевернула, и невооружённым глазом видел, как она переворачивает, но, когда глянул в оптику, ощутил некую тупость в мозгах.

Рейка осталась в прежнем положении, но главное было не в этом: держала её не помощница, не Палёна, а какая-то ярко-рыжая, с волосами наотлёт женщина в легкомысленных кожаных одеждах с ажурным узором, сквозь который просвечивало голое загорелое тело.

Если верить Севе Кружилину, он сейчас видел другую реальность, где тепло, как в индийских тропиках. Только голубых попугаев не хватало.

Терехов отпрянул от окуляра, проморгался — нет! Если смотреть невооружённым глазом, то с рейкой стоит помощница в оранжевом костюме и бейсболке козырьком назад. И при этом ещё курит.

Он протёр глаза, склонился к теодолиту и ощутил головокружение. Незнакомка не исчезла — напротив, виделась отчётливее, и почудилось, будто смотрела в трубу инструмента, по крайней мере, лицо было обращено к нему. Андрей отвернулся спиной и сел на камень: то, чего он тайно опасался, глядя на Севу Кружилина, замороченного туриста или рядового Ёлкина, кажется, начиналось и с ним. Стоит только чуть-чуть поддаться этому искушению, на секунду поверить в существование того, что тебе грезится, и все — слетишь с катушек! Будет тебе тут и запах ландыша, и рогатые кони, и параллельный мир...

Он стал жевать сухую траву, одновременно смаргивая видение и стараясь оттянуть, оторвать липнущее к нему сознание. И вроде бы удалось: горьковатая, жёсткая осока отвлекла, вернула к реальности. Ко всему прочему, он порезал травой язык и ощутил солоноватый вкус своей крови, которая окончательно привела в чувство. Но едва Терехов прильнул к окуляру, как от неожиданности у него застопорился шейный позвонок. Рыжеволосая была на линии прицеливания и теперь вроде бы манила рукой, протягивая ему повод, поскольку рядом стояли лошади — гнедой жеребец и серая в яблоках! Ещё он заметил у неё на глазах светлую повязку или маску с прорезями.

Советский оптический теодолит переворачивал картинку, однако женщина и кони стояли на ногах и, судя по обстановке, были в том же пространстве, что и он. На сей раз Андрей подавил в себе протест и осторожно, словно боясь спугнуть изображение, оторвал глаз от инструмента.

Женщина и лошади отдалились, но существовали! Они находились между ним и пикетом, где торчала рейка, при этом заслоняя помощницу, и всего шагах в семидесяти.

И не надо было смаргивать, трясти головой или есть осоку. Ветер трепал огненные волосы женщины, гривы и хвосты коней, под их ногами колыхалась жёлтая трава — та же самая, что была повсюду, и всё это на фоне заснеженных гор на горизонте и пасмурного неба.

Терехов кое-как выпрямил застопоренную шею, не отрывая взгляда, спрятал полевую книжку и карандаш в сумку и хотел уже пойти навстречу, но видение вдруг словно перечеркнулось длинной рейкой. Исполнительная помощница не выдержала, снялась с пикета и направлялась к нему, проходя сквозь лошадей, как сквозь мираж, который растаял прямо на глазах.

Ещё минуту Терехов разминал шею, озирался, искал привидевшуюся картинку, меняя угол зрения, потом отвернулся и сел на землю, под треногу. Приблизившись, ничего не подозревающая Палёна положила рейку и закурила.

— Кричу, кричу тебя... Замёрзла! Разве можно морозить женщину, Терехов?

Сигаретный дымок разбудил старое и уже отболевшее пристрастие.

— Дай закурить, — попросил Андрей.

— Уже темнеет, — почему-то предупредила она. — В тепло хочется.

— Когда сейчас шла... ничего не заметила?

— Нет. А что?

Терехов курил так, словно не бросал никогда, и, к своему удивлению, ощутил, что головокружение постепенно прекратилось, хотя никотин должен бы его усилить.

— В глазах двоится, — попытался оправдаться он. — И шею замкнуло...

Мысли не закончил, но она понимающе покивала и своими тонкими ледяными пальчиками прощупала шейные позвонки.

— Надо атлант ставить на место, — заключила тоном хирурга.

— Кого? — спросил он.

— Не кого, а что. Атлант, верхний позвонок, к которому крепится череп.

— Он что — свихнулся?

— Свихнули ещё при родах, — и позвала тем манящим голосом, от коего шалеют мужики. — Пойдём, я сварю кофе. Ты плохо выглядишь.

— Будешь меня лечить?

Она как-то легкомысленно усмехнулась и сказала с намёком:

— Это смотря от чего... Атлант поставить не смогу. Это может единственный человек на свете — третья жена Мешкова.

Не вставая, Терехов подгрёб её рукой, прижался к бедру и ощутил под одеждой твёрдое тренированное тело.

— У кого-то три жены, — завистливо проворчал он, — а у меня ни одной.

Вместо ответа она запустила пальцы в его волосы, потрепала бороду, но коротко и почти без чувств и страсти. Рука была ледяная, однако всё равно было приятно ощущать реальность и испытывать некое состояние предвкушения, вместо того чтобы взирать на плавающие миражи. И он держался за Палёну, как утопающий за соломину, но с великой опаской, ибо опять подступала тошнота. Не хватало ещё рыгнуть в её присутствии, скажет ещё, что его от неё тошнит...

— У тебя тоже была прошлая жизнь, — заключила она.

— Была, — признался он, отстраняясь от Палёны.

— И имя было — Шаляпин?

— Погоняло...

Странное дело: отстранившись, он сразу же ощутил успокоение в организме, словно и не было тошноты.

— Прозвища тоже даются не случайно. В прошлой жизни ты был великим певцом.

— В прошлой я был офицером. Три месяца...

Она не вняла его закоренелой тоске.

— Спой мне что-нибудь. Луноход говорил, что у тебя оперный голос.

— Я в этой жизни не пою.

— Сделай исключение, для меня...

— Даже для тебя не могу.

У Терехова в сознании все-таки торчал гвоздь противления. Словно кто-то подсказывал: нельзя поддаваться искушению, покупаться на примитивную замануху, однако воля ослабла и трепетала, как оторванный пустой карман. Ещё бы немного, пожалуй бы, и запел, но в этот момент пришла, а точнее вернулась мысль, которая вертелась целый день, и опять касалась она вопроса небывалой щедрости Репьёва. Сначала кунг с солдатами, потом чуть ли не самое драгоценное — женщину в помощницы. Только чтобы скорее убрался с плато и не мешал! Возможно, это у однокашника последний и самый неубиваемый козырь: изголодавшийся мужик непременно увлечётся модельной девицей! По гусарским нравам, грех такую отпускать, тем паче, что созданы все условия для романтических приключений.

Но вот же какая зараза: стоит приблизиться — так и подступает тошнота!

Ужинали они и пили вечерний кофе возле костра, на улице, нерачительно растрачивая драгоценный запас дров: Терехову показалось, будто оба отдаляют минуту, когда придётся забираться в замкнутое пространство кун-га. Оба думают об одном и том же и сопротивляются искушению, которому бы в прошлой жизни легко поддались или вовсе посчитали за взаимное и естественное влечение друг к другу.

— Может, пожалеем топливо? — предложила она, не желая отрываться от живого огня.

Вероятно, вспомнила, зачем сюда явилась. А он только что бросил в костёр три крупных полена, выхватывать которые уже было поздно.

— Догорят — и пойдём, — обречённо ответил Терехов. — Не пропадать же добру.

Дрова полыхали, как в кузнечном горне с поддувом, хотя ветер ещё был вечерний, слабый, и догорели быстро, ничуть не оттянув время и крамольные мысли. Печку в кунге он разжигал лишь на ночь, опять же из экономии дров, и теперь как-то туго, с напряжением соображал, как лучше сделать. Если вообще не топить, сослаться на забывчивость, появится искус забраться в один спальный мешок, натопить — через четверть часа не только из спальника выскочишь, а придётся раздеваться до трусов. Репей всё продумал в своей дачке на колёсах, путешествуя с подругой по Укоку, не учёл лишь подобной ситуации. А может, учёл и такой коварно сближающий момент...

Пока он боролся с собой, заметил ещё одно движение души помощницы: она перестала поднимать глаза от огня, стала покорной, как овца, которую привели на заклание. Должно быть, уговорила себя и теперь сидела, торопливо курила. Терехову вспомнилось, что французы дают приговорённому к казни рюмку водки и зажжённую сигарету, прежде чем сунуть головой под нож гильотины. Усмехнулся про себя и уже хотел озвучить пришедшую мысль, но Палёна прикурила от головни очередную сигарету, затянулась уже без удовольствия и вдруг вложила фильтр в губы Андрея.

— Жалко выбрасывать, — виновато объяснила она.

Он уловил вкус её губ и ощутил рвотный рефлекс. Но подавил его, набрав в грудь дыма и воздуха, вынес, вытерпел, переборол! И сразу стало легко, мгновенно отлетели жидкие кисельные мысли о сопротивлении. Швырнул окурок в огонь и сказал твёрдо:

— Пошли спать.

Взял руками за талию, развернул и подвиг встать на ступеньку лестницы в кунг. И даже сквозь толстую куртку ощутил трепет её тугого тела. Причём кожа под одеждой была какой-то очень гладкой, даже скользкой и холодноватой, как у рыбы. Но это всё было надёжнее, реальнее, спаси-тельнее, чем нетающий призрак рыжеволосой с лошадьми.

Она уже поставила ногу, но встрепенулась.

— Там холодно!

— Затоплю печь.

Помощница всё же высвободилась из его рук и отступила к костру.

— Нагреется — приду.

Хотела побыть одна, видимо, продолжая борьбу со старой жизнью. Терехов разжёг чугунную буржуйку и присел возле открытой дверцы. Мысли были такими же гудящими и пламенными: не Репьёв, а сама судьба делала ему подарок, и принять его было справедливо. И пусть будет то, что будет, главное сейчас — не думать ни о чём, тем паче о миражах, смакуя послевкусие её сигареты, как первый поцелуй.

Тесное помещение кунга нагревалось за десять минут, но она пришла раньше, и даже в тускловатом освещении ночника он узрел или, точнее, ощутил волну её решимости. Она поднималась и накатывалась из её уставшего взгляда и притомлённого голоса.

— Как здесь тепло!

— Сейчас будет жарко, — пообещал Терехов, помог снять куртку и подвернул плавающее кресло. — Ваш трон, сударыня.

А самого покривило от собственного кривляния.

Выданные ей солдатские сапоги и шерстяные носки она сняла сама, протянув к печке узкие ступни с мозолистыми твёрдыми пальчиками. Несмотря на размер, они были изящны и притягательны.

— Замёрзли? — он взял их в ладони.

— Чуть-чуть, — одними губами прошептала она и прикрыла глаза от удовольствия. — Какие у тебя руки горячие.

Теперь вместо рвоты жаркий ком подкатил к горлу и там застрял, враз усилив биение сердца. Палёна согрелась и сняла толстый свитер, оставшись в майке и обдав манящим запахом тела. Толстый двухслойный лыжный комбез ей тоже мешал, однако избавиться от него она сразу не решилась и ещё минуту сопротивлялась неким своим тайным мыслям. Даже лоб вспотел и чёрная прядка волос прилипла к виску.

— Мы же взрослые люди? — спросила сама себя.

И долго, испытующе смотрела ему в лицо, словно ждала каких-то слов или действий. Может, признаний в любви, пусть лживых, сиюминутных, но признаний. Не дождалась, решительно встала, освободилась от лямок и выпуталась из штанин. И он тотчас понял, отчего Палёна казалась скользкой на ощупь: балетное шелковистое трико в обтяг обрисовало её светившуюся в полумраке фигуру. Ткань не просвечивалась, однако телесный цвет добавлял ощущения обнажённости, и даже в полумраке было видно, что это ещё не кожа, а некая обманчивая вторая шкура, натянутая, чтобы подчеркнуть формы и одновременно защитить тело. Терехов ощутил знобящий толчок крови и демонстративно стал подкидывать в печку мелкие поленья.

— Ты занималась балетом? — спросил он.

— Да, в прошлой жизни! Это ещё заметно?

— Остались следы. У тебя походка танцовщицы.

— Балерины из меня не получилось, — вдруг призналась она, — как из тебя Шаляпина. Хотя я занималась с детства. Но это помогает по жизни.

Она насладилась свободой тела, теплом, неким трепетным блаженством, после чего как-то пронзительно взглянула на него и сказала совершенно трезвым, даже немного чужим голосом:

— Только давай не так сразу. Не люблю грубости.

— Я тоже, — согласился он. — Надо откинуть кровать, чтобы согрелась.

— Откидывай...

Он оттянул защёлки, плавно разложил царское ложе во всю ширь кунга и расстелил спальник. Палёна развернулась в кресле и посмотрела восхищённо.

— Даже зеркало во всю стену! Ну, Репьёв! В этом вагончике они жили, когда Ланду привёз... Любит вспоминать.

Хотела ещё что-то добавить, однако увидев, что зеркало затуманилось и стало непроглядным, замолчала. Терехов уловил всплеск некоего мстительного, ревностного мотива и только сейчас подумал, что Жора прислал в помощницы свою бывшую любовницу. Пусть даже не любовницу, но у них были какие-то отношения, даже взаимные обязательства. Ещё заметил, как на зеркале вызрели мелкие капли, а затем обильно хлынули слёзы. И это всё как-то невзначай отрезвило, снизило градус ожидания близости.

Палёна ничего этого не заметила, сидела спиной.

— Вокруг безмолвие и каменная пустыня, — мечтательно, словно читая строчки стихов, заговорила она. — Уютный тёплый вагончик и почти незнакомый, но сильный мужчина. Брутальный, влекущий, загадочный, с каменными ягодицами. Это признак мужской силы, а впереди целая ночь... Наверное, то же самое предвкушала Ланда. Тысячи женщин хотели бы испытать эти чувства.

Он ничего не ответил, но её собственные слова добавили решительности. Не дожидаясь, когда согреется постель, Палёна посмотрелась в плачущее зеркало, но не узрела в этом никакого знака и, словно парашютистка в открытую самолётную дверь, раскинув руки, прыгнула всем телом на ложе.

Сделала она это так мягко, легко, будто потеряла земное притяжение — кровать даже не содрогнулась. И ничто не могло хоть как-то поколебать пространство кунга, однако в миг её приземления раздался сильный электрический треск, как при коротком замыкании проводки.

Зеркальное мутное полотно на стене сначала покрылось радиальными трещинами, словно от мощного тупого удара в середину, затем, по спирали, выстрелило сотнями кривых осколочных ножей, густо осыпая пространство вокруг.

Глава 12

Палёна запоздало и пронзительно завизжала, отпрянула к противоположной стене и затем вскочила. В один миг она словно сама разбилась, рассыпалась, превратившись из самоуверенной, искусно владеющей телом балерины в перепуганную насмерть, угловатую девочку-подростка.

Терехов запоздало сдёрнул её с кровати, не понимая, что происходит, а зеркало продолжало рассыпаться, теперь выстреливая мелкими сверкающими стрелами. Ему досталось несильно, всего несколько мелких царапин, да и то все на руках, но Палёна угодила в эпицентр этого взрыва и оказалась усыпанной осколками, особенно левый бок — от шеи до бедра. Несколько царапин были даже щеках, а один осколок попал чуть выше брови, чудом не угодив в глаз.

Некоторые крупные осколки отлетели, почти не причинив вреда, но иные, льдисто-тонкие, прорезали тонкую ткань трико и впились в кожу.

Пережив первый испуг, помощница однако же быстро пришла в себя и теперь испытывала страх от вида собственной крови, выступающей на местах порезов. Терехов

растряс аптечку, нашёл бинт, йод и стал выдёргивать видимые осколки, прижигая ранки прямо поверх трико. Тусклый свет не позволял увидеть все, тем паче самые мелкие прокололи ткань и находились где-то на теле.

— Погоди, включу электростанцию! — он бросился было к двери, но был остановлен вскриком.

— Нет! Не оставляй меня. Я боюсь!

— Ну чего ты боишься? Я скоро...

Она вцепилась обеими руками.

— Не пущу! Вытаскивай так.

Андрей уже испятнал йодом весь левый бок, а она находила всё новые и новые места, где жгло или кололо. И только вроде бы справился и усадил Палёну в кресло, как она нащупала крупный осколок между грудей, вынуть который через трико было невозможно. Ко всему прочему, едва его подцепили, как из-под него обильно потекла кровь.

— Снимай! — приказал Терехов. — Или порву.

В глазах промелькнуло недоумение, но она всё же приспустила с плеч облегающую ткань, и та стала расползаться в местах порезов крупными дырами.

— А, теперь всё равно, — вдруг решилась она и стянула с себя трико, оказавшись лишь в трусиках, если можно было так назвать крохотный треугольник ажурной ткани.

Он хладнокровно выцарапал плоский, прилипший к коже осколок и придавил ранку тампоном, после чего огладил её руками, ощупью проверяя, нет ли впившегося стекла, и вдруг понял, что напрочь утратил всякое влечение к ней, ещё пять минут назад зажигающее кровь. Наоборот, где-то под ложечкой возник и назревал тошнотный приступ отвращения.

— Для тебя нарядилась, — вдруг призналась Палёна, угадав его чувства. — Чтобы совратить... Представляю, что сейчас обо мне думаешь! На кого я похожа в твоих глазах? Признайся честно.

— Похожа на палёную водку, — проворчал он, расписывая её йодом. — И имя у тебя подходящее...

Она мысленно что-то сопоставила и обиделась:

— А ты — на алкоголика!

— Я — на алкоголика, — согласился Терехов. — Знаю, что отрава, ослепнуть можно... И пью! Вернее, хотел выпить.

— Но бутылка разбилась! — мстительно засмеялась Палёна. — Ах, какая досада! Репьёв просчитался!

И уже через несколько секунд подняла глаза, наполненные блеском близкой истерики и слёз. Андрей грубовато вырвал осколок, не заметив заусенца, и заставил её вздрогнуть всем телом.

— Больно! Ты делаешь мне больно!

— Терпи.

— Плохая примета! Нет, дурная. Дурная примета! Зеркала никогда не бьются сами и просто так!

— Не кричи! — Терехов встряхнул её и усадил в кресло.

Из ранки на груди побежала струйка крови. Он сделал ещё один тампон, смочил йодом и приложил.

— Держи!

Палёна затихла, со страхом взирая на усыпанную осколками постель. Зеркальное полотно крепилось к толстому листу многослойной фанеры, который никак не касался кровати, был обтянут войлоком и прикручен к стене. Сделано всё крепко, надёжно, с учётом тряски либо перекоса и крена. И разбилось оно странно, словно от прямого удара извне, с улицы. Но между совершенно целой стеной кунга и фанерным основанием зеркала — воздух и спокойно проходит рука, бревном ударить — не пробьёшь!

— Внутреннее напряжение, — вслух предположил Терехов. — Со стеклом это бывает...

И сам не поверил в то, что сказал. Палёна сжалась в кресле, болезненно трогая тампоном ранку.

— Двенадцать лет танцевала в репзалах с зеркалами — и ничего... А тут — как ледяным душем окатило!

— Ничего себе душ, — проворчал Андрей.

— Я знаю, кто нас привёл в чувство! Я же ощутила присутствие ещё одной сущности! И не поверила...

Перед глазами Терехова вдруг возник женский образ, привидевшийся ему в окуляре теодолита: рыжие волосы наотлёт, кожаная безрукавка с ажурным замысловатым узором...

— Вздор! — рявкнул он и, хрустя сапогами по стеклу, шагнул к двери. — Глупость все это! Психоз!

— Она ведьма! Постой!

Андрей уже вышел на улицу и захлопнул за собой дверь.

Костёрчик под ветром догорел быстро, оставалось лишь тлеющее пятнышко под головнёй, испускающее искры. И это был единственный источник света: на Укок легла плотная туча, и непроглядное пространство казалось настолько густым и вязким, что его можно было трогать руками. Не отрываясь от стенки кунга, он прошёл вдоль, выдвинул блок с электростанцией, но запустить её не успел.

Рядом кто-то стоял — невидимый, неосязаемый на расстоянии, но источающий живое тепло. И он ощущал его, как сквозь облако ощущают незримое солнце. Впрямь будто незримая сущность...

Терехов протянул руки и шагнул вперёд.

— Кто здесь?

Показалось, что источник тепла тоже отдалился на шаг и замер. Нечто подобное он уже испытывал, когда обнаружил привязанную к камню серую кобылицу. Тоже появилось чувство некоего присутствия ещё кого-то, но тогда он подумал о пограничниках, ускакавших в дождливую мглу. Сейчас он отчётливо ощутил совсем близко, что за невидимой кромкой тьмы, как за тяжёлым занавесом, кто-то прячется. И дышит, словно заманивая дыханием!

Терехов ощупал пространство и на миг оторвался от стенки кунга. Пальцы коснулись некоего края, и воображение дорисовало картину: если сделать ещё один шаг, то можно откинуть этот занавес, как чёрную штору на окне. Ещё мгновение — и он бы мог поверить в существование духов, параллельного мира и прочие заморочки, но откуда-то донёсся крик:

— Терехов?! Ты где?!

Он оглянулся и увидел призрачную полоску света, падающего из приоткрытой двери. Увидел и ужаснулся: до кунга было шагов сорок! Но самое главное — он не помнил, как и когда отошёл так далеко. Терехов побежал назад, на свет, и оказалось, что расстояние до двери ещё больше. Вдруг сбилось дыхание, сердце забухало, сотрясая грудную клетку и отдаваясь толчками в ушах.

— Я здесь! — отозвался он, когда ощутил под руками железную твердь кунга.

Палёна стояла в проёме распахнутой настежь двери и куталась в наброшенный на плечи спальный мешок.

— Где ты был?! — со страхом спросила она. — Почти час зову, зову! Ты хотел бросить меня одну!?

— Станция! — выпалил он. — Хотел завести станцию.

— Зачем?!

— Чтоб свет был!

— А где свет?

— Не заводится, — соврал он. — Но заведу!

— Не оставляй меня! — она стала спускаться босиком. — Не отпущу!

И вцепившись в его одежду, спрыгнула на землю. Спальник свалился с плеч, а на улице было не выше нуля.

— Иди в кунг, — Терехов попытался оторвать её руки. — Ты же голая!

— Только с тобой пойду!

Электростанция запустилась с первой попытки, и сразу же над входом вспыхнул ослепляющий галогеновый прожектор, от чего хватка её рук ослабла, а потом она и вовсе отцепилась от его куртки. Андрей закутал её в спальник, подсадил в кунг и вбежал сам.

Вероятно, помощница и в самом деле долго держала дверь открытой и звала его: тесное помещение выстыло напрочь, хотя в печке светились угли. От яркого света потолочных ламп заиграли по стенам отблески осколков, напоминая танцевальный зал с зеркальным шаром. Кругом всё лучилось, но выглядело не праздничным — льдистым и холодным. Кроме того, на полу, особенно у входа, и даже на кровати остались крупные кровавые пятна.

— Я порезала ногу, — сообщила Палёна и показала ступню, замотанную полотенцем. — Наступила... И весь спальник колючий!

— Надо убрать стекло, — он сунулся в угол, где была щётка с совком.

— Сначала скажи, куда ты уходил? — потребовала она.

Терехов начал подметать пол, но тут же бросил эту затею, поскольку прежде следовало убрать осколки с кровати.

— Где ты был?! — с угасающей истеричностью спросила она. — Почти целый час?!

— Не знаю! — честно признался он. — Сиди на месте и не спрашивай.

— Говорила же: она — ведьма!

— Все вы тут ведьмы! — огрызнулся Андрей.

Палёна забралась в кресло с ногами, укрылась спальником и притихла. А он разобрал кровать на подушки, снял с них гобеленовые наволочки и вытряс каждую в открытую дверь, после чего ещё и выбил щёткой. И совершенно забыл, что спрятал папку с рисунками в одну из них. Хорошо, что дверь захлопывалась сама, наброски зверей, акварели разлетелись по кунгу и не попали на улицу. Палёна подняла те, до которых смогла дотянуться.

— Вот, опять знак! Это её творчество! Она рисует монстров и сама монстр!

Терехов отнял у неё наброски, собрал остальные и только тогда вымел за порог битое стекло и замыл кровь.

— Ложись... Только не прыгай больше!

Прихрамывая, она тихонько перешла на ложе, но не легла, а села в уголок.

— И это вытряхни, пожалуйста, — попросила жалобно, подавая спальник.

Терехов выбил его в дверном проёме и ощупал руками — вроде, чисто...

— Это ведьма разбила зеркало! — уверенно заявила Палёна. — И тебя чуть не увела. Она всё подстроила!

— А если Репьёв? — предположил он. — Из ревности, например...

— Из какой ревности? Если сам послал, чтоб я тебя... В общем, заманила в постель. Очаровала и заманила... Он отдал меня тебе. Подарил! Как бутылку палёной водки!

И рассмеялась над собственной шуткой.

— Ты не первая, — спокойно заключил Андрей. — Репьёв — парень щедрый... Но ты-то как согласилась? Или служишь у него срочную?

— Не служу, — глухо произнесла Палёна. — Люблю его...

Терехов вскинул голову. Она сидела, сжавшись в комок, хотя в кунге уже стало тепло, и с йодистыми пятнами на лице напоминала размалёванного циркового клоуна.

— Что так смотришь? — спросила с вызовом. — Странно, да? Это даже не любовь — болезнь какая-то, рабство. Но я счастлива, что она существует и держит меня на этом свете. Алтай и эта любовь меня спасли.

Палёна подползла к краю кровати, достала сигареты, закурила и легла на живот, лицом к Андрею. Сквозь маску клоуна пробивалась тоска и радость одновременно. И вообще все чувства у неё были сложными, многогранными или смешанными.

— Неплохой подарок тебе достался, правда? — нарочито засмеялась она. — Я же заметила алкоголика! Потому что знаю свои способности. И если бы не зеркало... Точнее, не Ланда... Вот же ведьма, как хитро вмешалась. Не позволила мне даже посмотреться в своё зеркало! Думаешь — я сумасшедшая?

— Зачем это надо Репьёву? — спросил он, испытывая отвращение к табачному дыму.

— Не догадываешься?

— Чтоб скорее убрался отсюда?

Рана на ступне её беспокоила, полотенце напиталось кровью.

— Перевяжи ногу...

Он размотал повязку и стал обрабатывать йодом глубокий порез. Стекло угодило в подушечку под большой палец, и если она завтра сможет ходить, то разве что на пятке. Или на пальчиках, как в балете.

— Ты влез, впутался в его жизнь, — наблюдая за руками, как-то отрывисто заговорила Палёна. — Я сразу это поняла. Но ты не виноват. Этого захотела Ланда. Иначе бы Георгий тебя уничтожил. А он пожертвовал мной, чтоб тебя спасти. Зацени! Нет, мы с ним даже не любовники. Никогда не прикасались друг к другу. Ему никто не нужен, кроме Ланды. Мы только друзья. Но он позволяет мне его любить. Позволяет держаться за его стремя. Поэтому я готова на всё. Репьёв сумасшедший, но всегда справедливый.

Слушая её, Терехов вдруг понял, отчего она говорит рублеными фразами — боится заплакать! Старается вложить слова между тайными всхлипами, а их, слов, входит туда совсем немного, и всхлипывает уже про себя, в паузах. Это был её давно приобретённый опыт, перешедший из прошлой жизни в текущую. Теперь ей, наверное, хотелось быть сильной, яркой и звучной, чтоб никто даже не догадывался, не подозревал, что она однажды уже была на этом свете.

Услышав всё это, Андрей ужаснулся, осознав, как близко стоял от пропасти, от точки невозврата: не разбейся зеркало — он сделал бы её ещё более несчастной, поскольку в те минуты испытывал волну плотского влечения. Но ведь были же предупреждения: мутило, тошнило от одного прикосновения к ней! Пересилил, переборол — и вот получил!

А Палёна подождала какой-то реакции на свой монолог или хотя бы немого выражения чувств, но ничего не увидела. Терехов тупо бинтовал ей ступню, как бинтуют мумию, и кровь всё равно проступала.

Она подавила скрытые слёзы или умело перевела их в смех.

— Знаешь, а я рада, что всё так случилось! Как здорово отомстила Репьёву!

Андрей завязал бинт, дотянулся и приоткрыл люк в потолке.

— Подними ногу вверх.

— Зачем? — чего-то испугалась она.

— Чтоб кровь остановилась.

Палёна перевернулась на спину и выставила ступню наружу, просунув в люк.

— Сразу жечь перестало! Знаешь, я благодарна Георгию. Мы с ним познакомились здесь, на Укоке. Я ведь сбежала на Алтай! Сейчас многие бегут сюда, ищут спасения от прошлого... В Питере я попала в Школу принцесс. Это мы так заведение Дормана называли. Ты что-нибудь слышал о нём? В общем, там готовили невест и любовниц для олигархов, которые об этом даже не подозревали. Дорман лично подбирал красивых образованных девиц и «воспитывал», применяя особые практики. Тогда меня звали Маргаритой... Тебе это интересно?

— Нет, — отозвался он, неготовый выслушивать исповеди, ибо физически ощущал болезненный разрыв разума и чувств.

— Короче, в прошлом году Дормана арестовали и посадили, — продолжала она, разглядывая потолок. — Школу признали организованной преступной группой мошенников. Олигархи даже не подозревали, куда уходят их капиталы. И ещё тоталитарной сектой. А мы разбежались. На Алтае я попала к учителю Мешкову. Сначала он провёл обряд имянаречения, назвал Малутой. Чтобы избавиться от прошлой жизни. Ты слышал: в Горном есть такой славянский шаман?

— Не слышал, — отозвался Терехов, хотя фамилия показалась знакомой, была на слуху.

— Его тут все знают: проводит семинары, лечебные практики, книжки пишет... На самом деле — фольклор, танцы, игры. Мешанина из хороводов с тантрой и пением мантр. А в итоге то же самое, что у Дормана, только с этническим уклоном и маниакальным стремлением к многоженству. Дорману мы просто принадлежали, как вещи, как рабыни, пока он не находил клиента. Мешков благороднее, он в жёны берёт. У него их сейчас три, и все шаманки. Старшая — хозяйка гарема, она и жён подбирает шаману. Средняя — самая сильная — Лагута. Настоящая шаманка и ведьма, а на вид — просто ангел! Недавно третья появилась, костоправша. Остальных держит в любовницах. А когда-то третьей хотел меня взять!

— Что же не пошла? — равнодушно спросил Терехов. — Третья — не десятая...

И нарвался на жёсткий и колючий ответ:

— И десятой бы пошла в его гарем! Чтоб не быть одинокой! Ты знаешь, что такое одиночество в тридцать лет?

— В тридцать — не знаю, — отозвался Андрей. — В сорок — суровое.

Палёна его услышала, усмирила бунтующий голос.

— Мешков умеет делать жизнь окружающих женщин наполненной. Мотивациями и смыслом. Да, всё примитивно, на низменных чувствах, на сексе, на вожделении... Но в этом что-то есть! Особенно в тридцать, когда бунтует разбуженная женская природа.

— Такой мужчина, — ухмыльнулся Андрей, — а ты променяла его на вечного капитана с заставы?

— И не жалею! Это мой принц!

— Похожий на сутенёра...

Палёна не захотела слушать оскорбления в его адрес.

— Ночью Мешков повёз меня на Укок, — продолжала она с романтической откровенностью, — чтоб искупать в священной реке и приобщить к таинству шаманского духа. Обряд такой придумал. То есть я бы тоже стала шаманкой! И тут случилось чудо: я встретила Георгия! Представляешь: ночь, красное полнолуние, волки воют, а меня что-то потянуло, потянуло в каменную пустыню. Отошла на сто метров в сторону и заблудилась. Я и так тогда плохо ориентировалась в горах... Часа полтора шла куда-то, страшно, жутко, а сама шепчу: появись, отзовись, мой принц! Не поверишь — дозвалась! Вдруг смотрю — от красной луны скачет всадник, воин! Я вцепилась в стремя: возьми, не отдавай Мешкову! Меня же учили покорности воле мужчины. Пока ты в ложе и взираешь на турнир в честь тебя, ты — принцесса, а потом должна держаться за стремя своего рыцаря-победите-ля. Так вот: он скачет, а я держусь! Не вытерпел, взял в седло. Сначала на заставе жила, потом в Кош-Агаче устроил. А сейчас отдал тебе. Знает, что люблю его, и отдал.

Кажется, она ещё раз сглотнула слёзы, подавила всхлип и беззаботно потянулась. Видимо, искусство владеть собой в Школе принцесс было доведено до совершенства.

— Но я не жалею! И всё Репьёву прощаю. Он умеет любить, и если делает что-то гнусное, то всё во имя ослепляющей любви. Потом жалеет. Он бы и тебя давно ликвидировал, если бы ты проявил интерес к его Ланде! Ты знаешь, что Ланда тебя всюду ищет и ходит по пятам? Ждёт только момента... И сейчас чуть не увела тебя, Терехов! Ты хоть понял, где целый час проболтался? Если бы не закричала, ты бы уже нашёл своих лошадей. И скакал бы на серой кобылице в яблоках... за гнедым жеребцом. Ты — очередная жертва чёрной совы. А может, и добыча.

Её тайное, скрываемое несчастье прорывалось сквозь беззаботный тон и уже казалось таким огромным, что не вмещалось в пространство кунга. Оно, это несчастье, незримо источалось, как проникающая радиация, отравляло воздух и лениво утекало в космос сквозь приоткрытый люк. Андрею стало душно, хотелось выйти под ледяной ветер, однако он лишь посмотрел на дверь и сказал жёстко:

— Завтра уедешь на заставу.

Палёна вынула ногу из люка и перевернулась на живот.

— Я останусь здесь, с тобой.

— Всё равно ты не сможешь ходить.

— Смогу. И даже хромать не буду.

— Тебя учили повиноваться мужчине?

— Меня ещё учили ходить по стеклу и углям! А повинуюсь я теперь единственному, которого люблю.

— Ты что — охранять меня будешь?

Она достала сигареты, щёлкнула зажигалкой, но курить передумала.

— Репьёв сказал: не оставлять одного. Ни при каких обстоятельствах. Ты же понимаешь: ведьма уведёт тебя, как только останешься без присмотра.

— Кто меня уведёт?! — чуть не закричал он, хотя уже знал кто. — Что ты несёшь?

Помощница вскочила, захлопнула люк, после чего села в позу лотоса, аккуратно подвернув забинтованную ступню, и прислушалась к шуму ветра за стенками. Таким образом она словно тянула паузу, пережидала, когда в нём перегорит вспышка гневного неудовольствия.

— Ты ей нужен, — вкрадчиво и примирительно сообщила она. — Только зачем — никто не знает. Чёрная сова любит потешаться над туристами, даже с учителями и шаманами шутит. Сколько их уже было с «похмельным синдромом»! — она рассмеялась. — Мешков — и тот угодил под её чары! Нет, шаман похмельем не страдал, но был с унизительным позором изгнан. Ланда пробудила всех духов плато Укок, и они так отмолотили несчастного шизотерического романтика, что Лагута едва спасла его от смерти! Лагута — вторая жена шамана. Чёрная сова перекрыла ему все пути! И теперь Мешков появляется тайно и редко. Репьёв говорил, что он всё равно ищет встречи с Ландой. Может, врал, потому что сам своего Ландыша ищет. Хотя оба от неё уже пострадали. А тебя до сих пор не тронула, бережёт! Значит, ты ей нужен. Возможно, понравился, хотя я так не думаю. Но Репьёв в этом уверен и никогда её не отдаст. Меня можно дарить, а всадница Укока принадлежит только Луноходу.

— Узнаю Репьёва, — успокаиваясь, обронил Терехов. — Однажды он уже делал мне такой подарок.

— Какой подарок?

— Девицу свою подарил, Светку. Сам махнул с третьего этажа, а его подруга назвалась Людмилой. Они были сёстрами-близнецами...

Она не дослушала и рассмеялась:

— Это очень забавная история! Ты не обижайся, Репьёв мне рассказал. Мы треплемся с ним, как два мужика... Жизнь вас женщинами повязала... И детьми тоже.

— Детьми? Что ты хочешь сказать?

— Репьёв уверен, что твой первый сын не от тебя. Твоя бывшая жена призналась. И назвала Егором, в память их любви.

— Имя Егору придумал я! — Терехов готов был взорваться, но сдержался, чувствуя неуместность своего гнева.

Палёна уловила его и съёжилась.

— Нет, конечно, пусть бы тебя увела чёрная сова, мне даже лучше. Появилась бы надежда... Но это будет пустая, бессмысленная надежда, Репьёва ничем не отбить. А я не хочу разрушать мир, в котором сейчас живу. Поэтому не оставлю тебя одного. Она здесь, совсем близко. Ходит вокруг, ждёт, возможно, слышит нас и смеётся.

Последние слова она произнесла липким, как паутина, шёпотом, заставив Терехова прислушаться. За стеной кунга урчала электростанция, и шумел ветер. Он выглянул в окошко, но там была темень, прожектор горел с обратной стороны, над входом.

— Сейчас увидишь — там никого нет! — и распахнул дверь.

Показывал ей, но более хотел посмотреть сам. И в тот же миг почудилось, что в прожекторном луче мелькнули конские задние ноги, послышался удаляющийся стук копыт — и всё исчезло. Палёна ничего этого видеть не могла, однако топот услышала.

— Вот! Ускакала на коне! Слышал?

— Ничего я не слышал, — назло ей отозвался Андрей. — Всё, замолчи! Хватит морочить голову! Сейчас выключу станцию — и спать.

— Не выключай! — она прыгнула с кровати и схватила за плечи. — Пожалуйста! Репьёв говорил, что Ланда боится яркого света. Потому что слепнет.

Андрей захлопнул дверь, содрал сапоги и лёг на край, где ещё поблёскивали приклеенные к фанере осколки зеркала. Палёна аккуратно задвинула оба засова и, даже не прихрамывая, вернулась на кровать. Села и с головой закуталась в спальник, хотя было жарковато.

— Так и будешь сидеть? — через минуту спросил он. — Не бойся, приставать не буду.

— Я не боюсь, — промолвила она, при этом смущаясь. — Терехов, можно тебя попросить? Ты только не сердись...

— Ну что ещё?

— А ты не обидишься?

— Говори — что?

— Пожалуйста... выбрось свои сапоги из вагончика! От них псиной несёт.

Андрей сел, принюхался. Палёна зажала носик.

— Нет, запах ядрёный, мускусный... но я его терпеть не могу.

— Извини, — обронил он и выставил сапоги за порог.

— А теперь сними грязные носки и вымой ноги, — умоляюще произнесла она. — Если от мужского запаха тебя тошнит, это не твой мужчина. Ты знаешь, как притягательно пахнет Репьёв?

— Не знаю, — буркнул он. — Не нюхал.

И протиснулся в биотуалет, где был умывальник.

Эта простая, приземлённая её просьба как-то незаметно пригасила ощущение, что он теряет рассудок и готов поверить в незримый дух Укока, скачущий на лошади. Вонь от своих ног он почувствовал лишь в тесной кабинке, и это тоже каким-то образом стряхнуло оцепенение мысли. А когда вымыл ноги с солдатским мылом и вытер вафельным полотенцем, испытал почти блаженство.

Тем временем Палёна, наконец-то, обрядилась в спортивный костюмчик, скрыв наготу, а вместе с ней спрятала пятнистую йодную живопись на теле. Однако на лице всё ещё оставался клоунский раскрас, придающий ей несчастный, обиженный вид. Она расстелила расстёгнутый спальный мешок во всю ширь кровати, приготовила ложе, но Терехов застал её у печки — пыталась открыть раскалённую дверцу.

— Зачем? — спросил Терехов.

— Вот это хочу спалить, — она показала скомканное балетное трико, — Как змеиную кожу.

— Пали, — он открыл дверцу печи с тлеющими угольями.

Палёна забросила в неё тряпичный ком и отпрянула, поскольку ткань полыхнула, словно бездымный порох, и огонь вырвался наружу. Но тут же и опал, превратившись в зелёный светящийся шарик.

— Это было акриловое трико, — пояснила она. — Его можно носить весь день, пропускает воздух и подтягивает тело... Я надела его для тебя. Чтоб выглядеть аппетитно.

— А горит, как капрон, — сказал Терехов.

— Горит, как прежняя жизнь, — уточнила она. — Прошлая жизнь и была капроновой... Всё, Палёны больше нет и не будет. Зачем я согласилась?

— У тебя же есть другое имя!

— Это Мешков дал, но какая из меня Малута? Всё какие-то игрища. Теперь ни прошлого, ни будущего.

— Давай сначала доживём до утра, — предложил Терехов.

Она вернулась на кровать, села, обняв ноги, и заговорила насмешливо:

— У меня была надежда... Завлеку, заманю тебя, очарую, ты увлечёшься и увезёшь с собой. А я Репьёва забуду... Но Дорман обманул! Не действуют мои чары, даже после Школы принцесс. Наверное, потому, что учили очаровывать олигархов. Ты не олигарх... А тут ещё Ланда вмешалась!

Ей требовалось утешение, но Андрей не знал, что ей сказать такое, отчего бы она воспряла. Он сел к Палёне спиной, и она тут же уткнулась в неё лицом, искала защиты.

— Терехов, прости меня, — пробубнила. — Не по своей воле возвращалась в прошлое. И потому, видишь, наказана. Выгляжу, должно быть, смешно... Но ты не выдавай меня Репьёву. Скажи ему... Нет, лучше сделай вид, что я тебя совратила. Он скорее поверит. Я научу как.

— Не хочу, — отозвался он. — Ничего не хочу изображать! Тем более перед Жорой...

Палёна обняла его за шею.

— Это для твоей же безопасности. Жалко будет, если он... Тебе же не трудно? Даже говорить ничего не нужно, просто смотри на меня влюблённо. Георгий это увидит, он чуткий... Ну, сделай что-нибудь для женщины, Терехов! Я отработаю. Пусть будет так, как хочет мой милый Луноход. Или ты боишься этого Ландыша?

Андрей высвободился и лёг поближе к разбитому зеркалу.

Глава 13

В аэропорту Норильска захват был неожиданным, скоротечным и жёстким, причём произошёл прямо на рулёжной дорожке, ещё до стоянки, где высаживали пассажиров. Самолёт вдруг остановился, подъехал трап, открылись двери, и началась проверка документов. Впереди шли двое пограничников в бушлатах, а за ними четверо милиционеров, обряженных в зимнюю форму, поверх которой были тяжёлые старомодные бронежилеты, а на головах — современные каски-сферы с откинутыми затемнёнными стёклами.

Терехов не знал порядка проверки, посчитал, что так у них положено: всё-таки крайний север, особая территория, и ничуть даже не напрягся. Разве что поправил паранджу на лице законной жены, когда в салоне включили яркий свет, и приготовил паспорта с пропусками в погранзону.

Ленивые, застоявшиеся и разжиревшие на службе контрактники проверяли документы быстро, профессионально вежливо и оперировали успокоительными обращениями «господин» и «госпожа», поэтому утрясли и облекли в благостный дремотный туман даже самые острые, критичные ожидания. Была глубокая ночь, пассажиры в дорожном полусне молча совали документы. Для многих контроль казался делом рутинным и привычным, но некоторые, видимо, неискушённые, сразу не могли понять, что от них требуется. Это тоже было вполне естественно и не вызывало никакой тревоги.

Когда пограничники проверили пропуска, Терехов стал прятать документы, и в этот миг, мешая друг другу, на них навалились все четверо стражей порядка. Двое сначала прошли мимо и резко напали сзади — выхватили и выволокли в проход Андрея. Двое других придавили к сиденью Алефтину, и это было последнее, что он видел в салоне самолёта. Чей-то локоть напрочь перекрыл свет и одновременно перехватил горло. Резануло болью в только что зарубцевавшейся ране, но он успел выдавить из себя звук, просипеть:

— Не срывайте маску!

Народ всколыхнулся, густо зашелестел шёпот, но властный голос оборвал возмущение:

— Спокойно, дамы и господа! Мы только что обезвредили опасных преступников! Всем оставаться на местах!

Терехова в наручниках уже волокли по проходу, когда раздался душераздирающий женский визг:

— Террористы-смертники!

И потом густо, много и истерично — про взорванный самолёт, кавказцев и плохой контроль в аэропортах.

Андрея буквально вынесли из салона и бросили на алюминиевый пол у входа, где двое других ментов тут же придавили и волоком спустили по трапу. Он хрипел, выворачивался, пытаясь увидеть, что происходит с Алефтиной, и по тёмному сгустку человеческих тел догадался, что её волокут следом, под плотный ор пассажиров, вроде бы требующих сорвать с неё хиджаб и показать лицо.

Потом Терехова наскоро обыскали, вывернули всё из карманов и запихали в тесную машину, стоящую возле трапа, сжали с обеих сторон и сразу куда-то повезли. Звук сирены перебивал все остальные, даже гул самолётов на рулёжной полосе. Он вертел головой, силясь посмотреть назад, и видел лишь свет фар идущей позади машины, красные отблески маяков на крыше и сильный, вихристый снег. Если сорвали паранджу с Алефтины, то она сейчас страдает от боли, поскольку не выносит свечения красного.

— Маску не снимайте, — просипел Андрей. — Оставьте маску на лице!

— Молчать! — был приказ.

Конвоир слева молча ткнул локтем в грудь, но достал до горла, дыхание спёрло, из раневого рубца засочилась кровь. Андрей сначала этого не почувствовал, но тот, что был справа, что-то заметил и оттянул горловину тонкого свитера.

— Он кровит, — сказал походя.

На том они и успокоились.

Ехали не быстро, поэтому долго, и не выключали маяков. Хорошо ещё, что заткнули глотку сирене, оставили только «крякалку» и, обгоняя машины, пугали их так, что те лезли в сугробы на обочине.

Ещё по дороге из аэропорта Алыкель Терехов начал думать о том, кто и как сообщил в органы, что на борту самолёта «особо опасные преступники», и где он мог проколоться сам? Он ещё возле монастыря, глядя на коленопреклонённого Репья, принял решение вылетать из Красноярска. Едва получив паспорт из рук бывшего сотрудника миграционной службы, Андрей без всяких проблем выехал из Новосибирска и ни на одном посту остановлен не был. Откуда он вздумал стартовать на Таймыр, никто не знал, даже молодая жена, и это был его козырной, непредсказуемый ход, которым он даже про себя гордился.

Он гнал машину через Кемерово и Мариинск, даже не силясь где-то объехать гаишников — везде пропускали без проверки документов. Восемьсот километров пути он одолел за двенадцать часов, останавливаясь только на двух заправках и не нарушая скоростного режима. В самом Красноярске был единственный контакт с посторонним человеком — хозяином автостоянки, на которой он бросил машину, заплатив за три месяца вперёд. Билеты покупали в аэропорту, и тоже без вопросов, вызывающих подозрение. Рюкзаки сдали в багаж, легко прошли зону спецконтроля... Если бы их вели, то взяли бы ещё в аэровокзале, поскольку они два с половиной часа просидели в ожидании рейса, и на всякий случай в самолёт бы не пустили. В связи с террористическими угрозами по залу то и дело прогуливались милиционеры, возможно, и опера в гражданском, Алефтина в парандже им наверняка примелькалась, но никто ни разу не подошёл, не проверил документов.

Пока ехали в Норильск, Терехов дважды и наскоро прокрутил в памяти почти все детали путешествия и никаких прорех не обнаружил. Мысль всё время цеплялась за хозяина стоянки, однако тот, увидев новосибирские номера, открыто и честно проверил машину на предмет угона, выдал квитанцию и тоже лишних вопросов не задавал, поэтому, куда летит пара молодожёнов, не знал, тем паче имени Алефтины, которую видел издалека. Если только его смутила маска на лице и он подстраховался, сообщил в органы, но это в том случае, если он с ними плотно сотрудничает.

И всё равно бы взяли в аэропорту, не дали бы сесть в самолёт!

Терехова завезли в какие-то ворота, вытащили из машины и, согнув в три погибели, с завёрнутыми руками, ввели в полутёмное помещение. Тут уже основательно обыскали, выдернули ремень из брюк, шнуровку из капюшона толстовки и поместили в отдельную камеру.

Больше всего он обрадовался этой темноте: если сюда же посадят Алефтину, то её глаза немного отойдут после красных сполохов маяка. Но, судя по звукам, её затащили только в коридор, откуда скоро увели по железной лестнице куда-то наверх.

И уже тут, в камере, Терехов ещё раз провернул в сознании маховик событий последних дней, и не разум, а чувства зацепились за имена двух людей — напарника и однокашника. Мелькнул ещё третий мутный кадр — паспортист, профессионал, отдавший всю сознательную жизнь органам правопорядка, но тот был отснят во время передачи денег и, хоть ненадёжно, таким образом привязан к криминалу, да и не знал, откуда молодожёны полетят на Таймыр. А полубезумный Сева Кружилин и сумасшедший послушник Репьёв обладали довольно жёсткой мотивацией — отнять у него Алефтину. Один из них неслучайно бросил фразу, мол, чтоб никому не досталась, а второй — и вовсе мыслил когда-то её убить! Потому и спрятался от себя самого в монастыре. Оба они, хочешь верить в это или нет, но из-за своего болезненного состояния обладали даром предвидения и, вдобавок ко всему, хорошо знали Терехова, его способность принимать нестандартные решения. Оба могли просчитать, что Андрей повезёт молодую жену через ближайший к Новосибу аэропорт, откуда летают в Норильск.

Часы и прочие личные вещи отняли, поэтому ночь казалась бесконечной, и только когда начало светать, Андрей вспомнил, что находится за Полярным кругом, и скоро здесь вообще исчезнет солнце и наступит тьма. Утешало единственное — Алефтине будет хорошо, если, конечно, с неё не содрали маску. И уже как завзятый уголовник, он начал мысленно выстраивать линию поведения: что говорить и что — нет, однако проработать все основные детали не успел. В камере окошко было, но под самым потолком, и когда в него заглянул серый зимний рассвет, дверь отворилась и поступила команда на выход.

Его привели в комнату для допросов, такую же камеру, только просторнее, и опер или следователь, никак не представившись, начал какой-то вялый, вымороченный допрос, причём спросил о цели приезда в Норильск.

— Свадебное путешествие, — выразительно прошептал Терехов. — Устраивает?

— Вполне.

Опер ничего не записывал.

— Почему к нам? Все едут на юг, за рубеж...

— А мы к вам.

Следующий вопрос вообще был странный: похоже, опер имел смутное представление, с кем разговаривает, и ничего из его прошлого не знал.

— Почему у вас на горле кровь?

На самом деле кровь перестала сочиться, но весь ворот белого свитера пропитался ею и торчал одним заскорузлым пятном.

— Ваши костоломы постарались.

— Костоломы с вами ещё не работали, — то ли пригрозил, то ли пошутил опер. — Там у вас рубец. Старая рана, что ли?

— Старая, — согласился Терехов. — Давайте ближе к делу.

— А дела пока никакого нет, — вдруг признался тот. — Со своей женой вы давно познакомились?

Темнить или вводить его в заблуждение не имело смысла.

— Летом, — односложно произнёс Андрей.

Было чувство, он опер что-то крутит или просто валяет дурака, стараясь каким-то своим методом выпытать сокровенное, найти пресловутую зацепку и вытянуть нечто важное. Понятно стало: интересует его только Алефтина.

— Что у неё с глазами?

— Светобоязнь.

— Да, я видел медзаключение, — вдруг признался опер, имея в виду справку Рыбина-младшего. — И наш врач осмотрел... Какие-то проблемы со зрением.

— Не снимайте с неё маску! И не включайте света.

— Никто и не включает, — стал оправдываться тот. — Считаете — ей будет лучше в полярную ночь?

— Так врачи считают, — отрезал Терехов и попытался надавить на малахольного опера. — Может, объясните причину задержания? Причём зверскую!

— Не зверскую, а жёсткую, — поправил опер. — Пришло сообщение по экстренной связи: задержать на борту. Никакой информации пока больше не поступало, ждём. К вашим документам претензий нет, а вот по паспорту вашей жены есть вопрос.

У Терехова перед глазами промелькнула довольная физиономия паспортиста, прячущего гонорар в набедренную сумочку.

— Поддельный, что ли?

— Нет, паспорт действительный, натуральный, — чуть поспешил он. — Но выдан на следующий день после регистрации брака, а обычно получают через две-три недели.

— Хорошо попросил — выдали, — признался Терехов. — Вошли в положение, больные глаза...

— Во сколько обошлась просьба? — ухмыльнулся опер.

— Шоколадка.

Он, конечно же, не поверил, но и заострять на этом внимание не стал, ибо притомился ходить вокруг да около, и всё равно начал издалека.

— Вот вы зрелый человек, но скоропалительно женились и отправились в свадебное путешествие... А что вы знаете о своей молодой жене, кроме её странного заболевания? Или спонтанная любовь вас тоже ослепила?

— Любовь — это что, криминал? — наливаясь тяжёлым неудовольствием, просипел Терехов. — Или мне следовало собрать досье на невесту, взять у вас справку и только потом жениться?

— Вам известно, что она в розыске? — наконец-то достал дна опер. — За тяжкое уголовное преступление. Может, перестанете морочить голову и расскажите всё, что знаете? Добровольно. И это вам зачтётся как явка с повинной. Вы не юный влюблённый мальчик и понимаете: укрывательство преступника — тоже уголовно наказуемое преступление.

В последний месяц Терехов пережил столько допросов, сколько их за всю жизнь не было, и ни разу не вспомнил об адвокате. А тут — словно кто на ухо шепнул: «Тяни время и требуй адвоката».

Он тут же и озвучил подсказку:

— Без адвоката разговаривать не стану.

И ещё добавил:

— Имею право!

— Разумеется, — легко согласился опер. — Право такое есть. Адвоката вам пригласят. Или предпочитаете своего?

— Своего! — сказал наугад.

И лихорадочно начал вспоминать, есть ли у него знакомые юристы, но никого, кроме газпромовского, не вспомнил, да и с тем знакомство было шапочным.

— Что же, вам принесут телефон, вызывайте... Только можно обойтись без лишних хлопот и расходов: вы рассказываете о своей жене, мы оформляем явку с повинной, переводим в свидетели и отпускаем. А на свободе вам будет легче помочь своей жене! Вы это понимаете?

За допросом наблюдали сквозь волчок в двери, потому что, едва Терехов вскочил, как на пороге нарисовался милиционер с резиновой дубинкой.

— Не волнуйтесь, присаживайтесь, — мирно попросил опер. — И прислушайтесь к голосу опытного и разумного человека.

— Вы хоть соображаете, что предлагаете? — возмутился Андрей и сел. — Оговорить свою жену!

— Почему же оговорить? Рассказать всё, что известно. Вас могли ввести в заблуждение, попросту обмануть. Вы же ничего толком о ней не знаете. Или только с её слов. Возможно, и не догадывались, что жену разыскивает милиция! Признайтесь честно: не догадывались, пока не заметили странности в поведении? Например, стремление к самоизоляции, нежелание фотографироваться, появляться в общественных местах... Понимаю, вы отнесли это к заболеванию, светобоязни. Но ведь у вас же закралось подозрение, что здесь не всё чисто? Вы — опытный и наблюдательный человек, закончили погранучилище. Вас учили шпионов ловить, уважаемый! Так что не нужно прикидываться влюблённым юношей.

— Не нужно меня лечить! — огрызнулся Терехов и попытался вспомнить, от кого недавно уже отбрёхивался подобной фразой — не вспомнил.

Опер сделал знак милиционеру, и тот исчез за дверью.

— Я тебя не лечу, — панибратски сказал он. — Вразумить пытаюсь, как мужика... Барышня твоя сговорчивее оказалась. И обо всём поведала. За что дело возбудили, объявили в розыск... Нанесение тяжких телесных повреждений, угроза убийством и реальные действия, связанные с реализацией намерений. Оставление в опасности... Да много там всего! На десятку корячиться, а это срок... Так она и тебя подверстала под статью, соображаешь? Утверждает, что ты обо всём этом знал, потому что дружил с неким капитаном Репьёвым, начальником заставы. Теперь сам посуди: есть смысл бычиться и уходить в несознанку? Видишь, я ничего не записываю. У нас не протокольная беседа.

— Вы пытали её, — совершенно наугад брякнул Терехов. — Включали лампу и светили в глаза.

— Да бог с тобой, Терехов, — отшатнулся опер. — Сама всё рассказала!

— Оговорила себя!

— А вот плохо ты знаешь свою молодую жену! — торжествующе произнёс он. — Мотивы совершенно другие.

— Ну и какие же?

— Она прилетела сюда, чтобы очиститься от скверны и вернуть человеческое зрение.

Если он не говорил чистую правду, то излагал версию, максимально к ней приближённую. Потому что Андрей нечто подобное от неё слышал ещё на Алтае. Одержимая своими заморочками, Алефтина уверяла, что Таймыр — зона чистоты и истины, зона покаяния. И здесь невозможно кривить душой, лицемерить, говорить неправду, даже если это себе во вред.

— Ну, что, я это выдумал, скажешь? — подтолкнул опер замершие в одной точке мысли, как подталкивают маятник часов. — На «пушку» беру? Откуда я могу знать такие подробности, если информация пришла только о задержании?

— Вот когда придёт основательная, конкретная, заглядывай, — отпарировал Терехов. — А то мы воду в ступе толчём.

— Напрасно ты так, — разочаровался тот вроде бы искренне. — Подтвердится — будет поздно.

— Лучше поздно, чем никогда, — опять наобум брякнул Андрей.

Опер не понял, но переспрашивать и уточнять что-либо не стал, верно, не желая выглядеть туповатым собеседником.

— В принципе, могу тебе организовать очную ставку, — заявил он, — чтоб ты убедился... Но не стану. Подожду, когда материалы дела придут. И вот тогда я тебя в блин раскатаю.

Терехов вдруг поверил, что Алефтина и впрямь всё рассказала, на первом же допросе, и из желания этой самой чистоты. Но дух противления всё же победил:

— Придут — попробуй, — отозвался он. — А нет — спрошу с тебя за испорченное свадебное путешествие.

Опер уже дошёл до дверей, но вернулся и постучал по столу указательным пальцем, напоминающим спусковой крючок пистолета:

— Или проще сделаю. Выпрошу у руководства лимитные места на рейс и отправлю по месту запроса, в Новосибирск. Пусть у них голова болит. Вот тебе и будет свадебное путешествие...

Глава 14

Электростанция выработала топливо и заглохла уже под утро, когда Палёна в очередной раз встала, чтобы покурить в открытый люк. Свет погас, а ночник от аккумулятора включён не был, поэтому наступила кромешная тьма, заставившая её опустить крышку люка. После монотонного урчания мотора стали особенно слышны все звуки снаружи, вплоть до лёгкого трепетанья флага под ветерком и щёлканья остывающего двигателя. Скорее всего, они и пугали Палёну, заставляя вздрагивать, и это её напряжённое ожидание чего-то страшного передавалось Терехову на расстоянии. Подмывало приложиться к фляжке со спиртом, который хранился как неприкосновенный запас и которого оставалось всего-то граммов двести. И предложить помощнице, хотя она ещё днём говорила, что спиртного не употребляет по убеждению абсолютной трезвости, приобретённой в новой, алтайской жизни. Однако сейчас она бы наверняка поступилась своими принципами, дабы привести нервы в порядок и хотя бы чуть расслабиться. А её боязливое бдение и Андрею не давало возможности уснуть глубоко: навязчивая полудрёма уже становилась мучительной. Тем паче, что Палёна, полагая, будто он спит, положила руку ему на плечо, и от неё вместе с теплом побежал импульс, но не плотский, а насыщенный желанием простого контакта и защиты. Так маленький ребёнок в случае опасности хватается за руку взрослого, даже чужого человека.

К рассвету Терехов несколько раз переворошил в памяти все события прошедшего дня и отбросил всё, что показалось мусором, фантазиями притомлённого от всеобщего мистического духа сознания. И даже нашёл причину, отчего разбилось зеркало. Да, внутреннее напряжение стекла было, тут или солдаты-умельцы создали его, приклеивая к фанере, или даже зеркальных дел мастера взяли перекалённую заготовку с изначальным браком. И не разбивалось оно только потому, что тепловое воздействие всегда было постепенным. А тут выстывший за день кунг быстро натопился, но толстое стеклянное полотно, укрытое подушками пристёгнутой к стене постели, не прогрелось. Когда Терехов откинул кровать, поток жара от раскалённой печки ударил в напряжённое ледяное зеркало. Поэтому оно затуманилось, «заплакало» и, возможно, подействовало ещё его отражающее свойство. Примерно так же однажды треснуло лобовое стекло машины, когда на холоде он на полную включил отопитель салона. От резкого перепада температур рвёт даже железобетон.

Всю ночь он изображал спящего, а как только объяснил себе природу чудес, уснул так крепко, что не разбудило вставшее утром солнце, и не услышал, как хлопнула дверь. Проснувшись от собственного храпа, Терехов первым делом обнаружил, что Палёны в кунге нет, впрочем, как и её верхней одежды. Яркий свет заливал всё жилище, и от этого в первый миг он испытал некий приступ безмятежности, хотелось поваляться и подождать, когда помощница сварит и принесёт обязательный утренний кофе. Скорее всего, с газовой плитой не справилась — не знала, что на баллоне нужно сначала открутить вентиль и потом зажигать конфорку. А может, не хотела будить, намолола кофе — мельница стояла на кухонной тумбочке — и пошла варить на костре.

Настоящий кофе должен вариться на живом огне.

Однако взгляд зацепился за сигареты и зажигалку, оставленные на краю постели: чтобы курящий кофеман пропустил торжественный утренний момент первого глотка и первой затяжки... Он поискал глазами сапоги и, вспомнив, что вчера выставил их наружу, встал босым и открыл дверь. Ни Палёны, ни костерка возле входа не было, заправленная турка стояла во вчерашнем кострище, политом ночным дождём. А под лестницей, в зеркальных осколках отражалось ярко-синее небо.

Терехов соскочил на землю, огляделся и оббежал кунг — от солнца кругом всё красочно, даже пожелтевшая трава и лишайники на камнях светятся. И только в районе скифского кургана, где выкопали шаманку, разглядел оранжевое пятнышко. Вроде, сидит на камне спиной к нему.

Только тогда и спохватился, что бегает босым и выпачкал так хорошо отмытые вчера ноги, да ещё чуть не наступил на битое стекло. Уже не спеша, он обулся в ледяные, ещё и подмокшие сапоги, навертев сухие портянки, прихватил сигареты и, когда снова вышел на улицу, помощница всё ещё неподвижно сидела возле могилы принцессы.

Ещё в июле на Укок однажды нагрянули кришнаиты в своих белых одеяниях, причём девчонок в самом соку оказалось раза в три больше, чем худосочных, вымороченных и бритых наголо парней. Приехали они на арендованном «Урале» и сразу же расползлись по всему плато, как привидения. Терехов уже насмотрелся на всяких «рерихнутых», но эти были особенные: не боялись ни ночи, ни воющих волков, ни пограничников. В основном сидели группами и поодиночке, медитировали или пели бесконечную мантру «харе-харе-харе...», а то впадали в состояние живого трупа.

Такую анабиозную девицу как-то раз Сева Кружилин нашёл среди развалов камней и не на шутку перепугался. Тогда он ещё был отъявленным женоненавистником, однако мимо неподвижного женского тела пройти не смог. Сначала окликал, затем трогал за плечо, спрашивал, не плохо ли ей, но девица не отзывалась и никак не реагировала. Он пощупал у неё температуру, оттянул веко, дабы посмотреть зрачок, даже сердце послушал — то ли жива, то ли нет! Сева и по щекам хлопал, и водой прыскал, однако в себя девица не приходила.

Тогда он взвалил неподвижное тело на плечо и понёс к палатке. А тащить надо было километра полтора, девица же — кровь с молоком, поэтому на середине пути математик употел, притомился, положил её на травку и разделся до пояса, чтоб обсохнуть. Тут кришнаитка очнулась, вскочила и, увидев уставшего полуголого мужика рядом, закатила тихую истерику, делая страшные, трагические глаза! Неведомо, что ей привиделось, пока отпущенная душа летала невесть где, оставив тело на произвол судьбы, но она заподозрила Севу, что тот воспользовался состоянием глубокой медитации и её изнасиловал. Тот понял, что судьба опять позабавилась над ним. Сначала математик оправдывался, лепетал, что он вполне порядочный человек, а не маньяк, думал, что она без памяти, спасти хотел, но девица заявила, что в состоянии сомати ей было сексуальное видение и описала его в красках — всё, вплоть до поз, чем распалила интеллигентного, уравновешенного и чаще просто ворчливого Севу. Языком доходчивым и нецензурным он сказал всё, что думает про их секту и про неё, в частности, и что мог бы её отмедитировать по полной программе, но, к сожалению, не урод, и с бездушными трупами не хочет. Да и вообще всех женщин презирает! Странное дело, по уверению Севы, кришнаитку вроде бы даже оскорбила такая откровенность и одновременно разочаровала. По крайней мере, она отстала и ушла назад, к своим камням. А напарник после этого случая убегал, едва завидев очередное белое привидение.

Похоже, что Палёна тоже медитировала, причём сидела скорчившись, низко опустив голову, так что виднелась только спина. Помня казус, произошедший с Севой, Терехов подождал сначала четверть часа, потом ещё полчаса накинул, затем несколько раз окликнул. Но оказалось, всё бесполезно, и тогда пошёл к ней осторожно, чтобы не спугнуть, если выйдет из нирваны: мало ли что может произойти, когда очнётся?

Оставалось шагов тридцать, когда он различил сначала пустой и почти оторванный рукав, а потом скомканную и пустую же куртку. Застёгнутая на «молнию», она стояла торчком на камнях и таким образом, будто была сдёрнута через голову, а стёганая оранжевая плащёвка горнолыжного костюма была исполосована в клочья и разлинована грязью. Из дыр торчали клочья синтепона пополам с жёлтой травой. Такое ощущение, что куртку, а точнее Палёну, долго волокли по земле, пока одежду не стащило остроугольным камнем, прочно торчащим из земли. Этот хищный зуб зацепился за её нижнюю часть, причём рывок был такой силы, что крепкую ткань и утеплитель разорвало до ворота. И вряд ли уцелел позвоночник.

В первый миг Терехов таращился на это оранжевое рванье, чувствуя некоторое отупение, затем огляделся и наконец-то заметил следы волочения. Дорожка примятой мокрой травы тянулась до куртки и далее, убегая в сторону горы, и кое-где отчетливо просматривались полустёртые отпечатки конских копыт. То есть помощницу тащили лошадью, привязав за ноги! И она ещё была жива, иногда цеплялась руками за траву: вырванные клочья осоки валялись вдоль следа.

Он подхватил лохмотья куртки и побежал по следу в горку, озираясь на ходу и ощущая ватность ног. Всё, что он придумал ночью, все его умозаключения, доводы и объяснения странных событий рассыпались в прах, как зеркало. Дух ископаемой шаманки, воплощённый в Ланду, существовал в реальности, и с этим надо было согласиться. Никому иному не удалось бы захватить осторожную, опасливую помощницу прямо возле кунга и уволочь невесть куда, привязав верёвку к седлу; пожалуй, так волочили поверженных противников во времена, когда была ещё жива «принцесса Укока». Палёна находилась не в состоянии сомати, и по характеру не была безропотной куклой; судя по турке в кострище, никуда в сторону не отходила, могла и должна бы была сопротивляться, кричать! Терехов бы услышал, ибо помнил, как она завизжала, когда разбилось зеркало, — мёртвый на ноги встанет.

Воспоминание о плохой примете — разбитом зеркале — и вовсе усугубило состояние. Ноги теперь подкашивались: протащить женщину по каменистой земле почти километр до могилы шаманки — это уже если не смерть, то увечье, а, судя по снявшейся куртке, волокли спиной, голым позвоночником по булыжникам, ибо одежда завернулась. Сразу же вспомнился конюх Мундусов с заставы, по уши укатанный в грязи. При попытке отнять гнедого наверняка был заарканен Ландой! Только женщина способна на столь дикий и жёсткий способ мести противнику или сопернице! Возможно, даже не сопернице, а человеку, мешающему шаманке являться в этот мир. Она убирает возможных свидетелей!

Если Палёна говорила правду, то Терехов и в самом деле зачем-то нужен Ланде, и теперь она избавилась от помощницы, как избавилась сначала от Севы Кружилина, потом от солдат. Ланда до сих пор лишь подавала знаки о своём реальном существовании и способностях, например, когда вернула сумку с дальномером или похитила и возвратила нивелир. Теперь она перешла к конкретным и жёстким действиям. А он, Терехов, давно чувствуя это, всё ещё пытается избежать контакта с шаманкой, иногда проявляя малодушие, прикрываемое попытками рассудочных умозаключений. Ноги подкашиваются и разум бунтует оттого, что он не готов к встрече. И не от ведьминских воздействий чёрной совы — от собственной слабости возникают головокружение, тошнота, в общем — «похмельный синдром», который испытывал Сева и несчастный казахский турист.

Андрей встал на склоне и выпрямился.

— Отпусти женщину! — крикнул он в безмятежное солнечное пространство. — И выходи, я здесь один!

Замер и прислушался, будто и в самом деле ожидал какого-либо ответа. Однако яркое утро на плато лишь подчёркивало его пустынность и безлюдье. Свежий след волочения миновал могилу и потянулся к горе, по ярко-жёлтому травяному полю. Невидимая река оставалась справа и лишь изредка поблёскивала, когда Терехов миновал ложбинки. У самой подошвы горы он внезапно потерял след, вокруг была нетронутая жухлая трава, разрезанная старыми колеями от автомобильных покрышек.

Он вернулся назад, отыскал место, где ещё была заметна дорожка волочения, и нашёл её тупиковую точку: здесь пропадало сразу всё, в том числе и следы конских копыт. Лошадь словно оперлась в последний раз задними ногами о твердь, прыгнула вверх и полетела в гору по воздуху, увлекая за собой связанную по ногам Палёну.

Терехов непроизвольно покрутился, глядя в небо, потом сделал круг и встал на том месте, где терялся след. Если параллельная реальность существовала, то начиналась она здесь, например, потому, что среди желтеющих трав тут была зелёная весенняя поляна, и даже какие-то цветочки ещё взирали на свет голубыми глазами. Наверняка в таких местах находились врата, вход, портал или ещё какая-нибудь замысловатая хрень, куда исчезает или откуда является дух шаманки. Или, может, в самом деле сова улетела по воздуху, утаскивая за собой несчастную помощницу, безнадёжно влюблённую в начальника заставы.

— Верни женщину! — ещё раз крикнул Терехов, задним умом поражаясь своим словам, обращённым в никуда. — Её Репей прислал! Она не виновата!

Разумеется, в ответ ничего не услышал и знаков никаких не заметил, если не считать, что с севера погнало низкие снежные тучи и горизонт постепенно мутнел.

Если Палёна сейчас чудом не явится, ещё один рабочий день насмарку. Таким солнечным утром с нормальной оптикой атмосферы могли бы отстрелять все точки и закончить съёмку в этом районе. А завтра придёт «Урал», чтобы перебазироваться на последний объект. И ещё через три-четыре дня сбылась бы мечта Жоры: Терехов бы уехал с Укока, по крайней мере, в Кош-Агач, потому как придётся решать вопрос по поводу пропавших коней. Списать их на проделки нечистой силы не удастся, никто не поверит, но в райцентре есть связь и уже можно консультироваться со своим начальством и Новосибирским ипподромом.

— Хочешь — так сама с рейкой бегай! — мстительно крикнул Терехов. — Мне же одному работы на неделю. Или отпускай помощницу, если не угробила!

Договориться с Ландой не удалось, в природе ничего не изменилось, и Палёна ниоткуда не возникла. Он стоял и туго, с напряжением, раздумывал, что предпринять? Или ждать, что помощницу вернут, и начать работу в одиночку, пока снег не нанесло, или бежать на дорогу, где может проехать пограничный наряд, дабы сообщить об исчезновении Палёны и вызвать подмогу. Как назло, даже самые безумные туристы перестали ездить к месту своего поклонения и на горизонте не видать ни одной машины. Должно быть, после дождей речки поднялись, и ни один навороченный джип не может проехать вброд. Предупреждали, что во второй половине августа Укок становится недоступным для лёгкой техники, хоть бы вовремя самому вырваться.

После недолгих раздумий Терехов решил всё же бежать к пограничному наряду: не лошади — человек потерялся. Только вот как объяснить милиции или сотрудникам МЧС, куда и как пропала Палёна? Сказать, что утащили на верёвке в параллельный мир — самого заподозрят, в лучшем случае, наденут смирительную рубашку. Придётся прикинуться, что никаких следов не видел: проснулся утром, а помощницы нет, брошенную куртку нашёл возле могилы шаманки. И пусть сами распутываются с местными зловредными духами.

Он бросил куртку там, где обнаружил, и ещё раз прошёл по следу. Дорожка волочения всё время шла прямо и только у подошвы горы, перед тем как исчезнуть, делала единственный плавный изгиб. Всадница тут летела на полном скаку, а потом что-то заметила справа, довернула коня и через полтораста шагов взмыла в небо.

Романтичные туристы-«шизотерики», однажды ночевавшие по соседству со станом геодезистов, уверяли, что неподалёку от могилы находятся некие врата, открывающие вход в параллельный мир. Увидеть их простым глазом невозможно, и пользуются ими особо посвящённые алтайские шаманы. Правда, никто таких кудесников никогда не встречал и их возможностей не проверял. Но зато, по свидетельству тех же туристов, русский шаман Мешков как-то раз привёз целую команду своих избранных последовательниц, дабы провести тренинг перехода в другую реальность. В определённый день и час он оставил учениц где-то недалеко от могилы, а сам подошёл к горе и более чем на минуту пропал из поля зрения. Восхищённые адептессы кинулись к порталу, попытались проделать то же самое, однако лишь потыкались, как слепые котята, и в другой мир не проникли. А Мешков будто сказал, что ошибся, и случайно шагнул через врата не в параллельную реальность, а в мир мёртвых, то есть в подземный, потому и выскочил оттуда, словно ошпаренный. Мол, это случается, поскольку между мирами грань очень тонкая.

Слушая эти сказки, Терехов тогда оценил лишь ловкость шамана, дурачащего своих доверчивых и влюблённых учениц, но сейчас, глядя на точку, где исчезали следы, заметил странную игру светотеней. Словно преломлённые в бегущей воде, солнечные лучи на этом месте колебались и мельтешили вперемешку с тёмными пятнами, природа которых была непонятной. Так бывает в ветреный день, когда лиственное дерево роняет тень на землю от косых лучей солнца, но тут даже кустарников не было. Возможно, солнечные зайчики отражались в речке, каким-то образом огибали прирусловой вал и бросали тень на землю.

Ощущая внутренний протест, он всё же вернулся к концу следа и попинал сапогом переливистое пятно светотеней. Пространство не расступалось, под ногой шуршала та же самая подмёрзшая, мокрая, но ещё зелёная растительность. Терехов поднял и швырнул камень, который укатился в траву, исчез, но через мгновение вернулся обратно, скатившись по косогору.

Тогда он шагнул в это стадо солнечных зайчиков, потоптался на месте, затем походил взад-вперёд, однако никаких иных миров не узрел. Вид горного плато и все ощущения оставались прежними, ничего не менялось. Но когда вернулся в исходную точку, обнаружил, что игры светотеней больше нет, «зайчики» разбежались, и по всей подошве горы лежит ровный солнечный свет. Промелькнула мысль принести теодолит и попробовать взглянуть через оптику, засечь, преломляется ли в этом месте луч, но Терехов отмахнулся от неё, как от надоедливой мухи: надо бежать на дорогу, а не уподобляться «шизотерикам» и не устраивать полоумные эксперименты. С таких вот опытов и начинается помешательство!

Он уже подбегал к стану, когда уловил запах дымка, причём специфический, дегтярный, явно от берёзовых дров, которыми был заряжен кунг. Палёна стояла над костром и увлечённо заваривала кофе, поднося турку к высоким языкам пламени. Живая, на вид здоровая, только на плечах была Тереховская газпромовская куртка, из-под которой виднелся чистенький свитер. Да и горнолыжный комбинезон не в грязи и не рваный.

Она вскинула голову и по-женски облегчённо обронила:

— Ну, наконец-то! Кофе готов!

Её жизнерадостности можно было позавидовать. Особенно после того, как пару километров её протащили привязанной к лошади за ноги...

— А где твоя куртка? — будто между прочим спросил Терехов.

— Не знаю! — искренне призналась она, разливая кофе. — У тебя хотела спросить.

Он принял крохотную чашечку и отхлебнул.

— Может, сама расскажешь, что приключилось?

— Что приключилось? — невинно спросила Палёна. — Кстати, ты не брал мои сигареты?

Если бы её в самом деле протащили волоком по каменистой земле, она бы сейчас кровью харкала, а не сигареты просила.

Андрей молча отдал ей пачку, помощница прикурила от головни и благоговейно приложилась к чашечке.

— Тогда я расскажу, — Терехов тоже закурил, всё ещё разглядывая её чистенькую, без следов насилия, фигурку. — Ланда застукала тебя возле кунга, когда ты вышла варить кофе. Скорее всего, набросила аркан на ноги. Не знаю, как ей это удалось, но ты даже не сопротивлялась. И потащила волоком! Сначала к могиле, а потом вон к той горе...

И показал на гору. Палёна сделала несколько затяжек и глотнула кофе.

— Странно! Вроде бы простой парень, а владеешь практикой Башелье. Даже у Мешкова это не получается, хотя он начинал делать успехи... Кто тебя научил?

— Меня научили распутывать и читать следы!

— Где?

— Там же, где учился твой возлюбленный Репьёв.

— Почему ты злишься?

— Кто такой Башелье?

— Не такой, а такая. Это французская художница, проникающая в чужие сны.

— Почему ты скрываешь, что с тобой произошло?!

— Я ничего не скрываю, — слегка увяла Палёна. — Почти ничего... Есть ещё женские тайны... Выпьем кофе — и я скажу.

— Какие на хрен тайны?! — гневно зарычал он. — Тебя чуть не угробили! На моих глазах! Я за тебя отвечаю! Меня Репей сожрёт с потрохами, если что с тобой!

— Но это же был сон!

— Хватит морочить голову! Сон... Черти тебя понесли варить кофе! Могла бы разбудить!

Он бесцеремонно стащил с неё куртку, задрал на спине свитер и в первый миг обескуражился, поскольку ожидал увидеть нечто невообразимое. На самом деле всё выглядело не так уж страшно: вдоль позвоночника припухло, и вроде бы один общий синяк обозначился, но какой-то невыразительный, да ещё выцветшие йодные пятна сбивали с толку. И на лопатках ссадины, будто по ним слегка прошлись крупным рашпилем, и тоже рядом со вчерашними ранками. Скорее всего, ей помогла спортивная подготовка, куртка горнолыжного костюма и мокрая, травянистая земля, иначе бы всю кожу содрало.

— Это тоже сон?! — резко спросил он, однако же теряя запал.

— Спина у меня побаливает, — невозмутимо призналась Палёна. — Я подумала, что это от вчерашнего... Ну, когда зеркало разбилось.

— Тебя волокли по земле!

— Ну да, как Мешкова, на аркане... Только во сне!

— Твоя куртка валяется возле могилы шаманки!

— Да, она слетела... кажется.

— Значит, тебя тащили наяву!

Помощница рассмеялась.

— Терехов, ты меня разыгрываешь! Ты как Репьёв, такой же прикольщик. Я проснулась в вагончике, в этой шикарной постели. Десять минут назад. И обрадовалась, что всё это был сон... А во сне так и было! Вышла с туркой на улицу, а мне солнце в глаза. Такое утро хорошее! Я потянулась, а на меня петлю накинули. И потащили... Признайся, Терехов, у кого ты научился подсматривать чужие сны? Мешков говорил, что практикой Башелье владеет только Башелье и он сам. Это сакральные знания. Неужели шаман поделился с тобой?

Палёна не договорила и вдруг умолкла, явно вспомнив что-то неприятное. Терехов потряс головой.

— С тобой с ума сойдёшь... Ладно, допустим, сон. Где я был в это время, когда ты вышла варить кофе?

Задор, которым ещё минуту назад горели её глаза, вмиг исчез, и она тихо ответила:

— Спал, и очень крепко, по-настоящему. Даже похрапывал.

— И ты помнишь, как и где тебя отпустили? Когда с тебя сняли верёвку во сне?

— Помню... Как раз под той горой.

— А как ты вернулась в кунг?

Помощница поразмыслила и отчего-то окончательно пригасла.

— Деталей не помню, но как бывает во сне: проснулась в постели, а тебя нет...

— Это я проснулся, а тебя нет! Где ты была час назад, пока я бегал и распутывал следы?

— Я, правда, спала! И встала только десять минут назад.

— Тогда я слепой. Или мне приснилось, что тебя нет! След, как волокли, драная куртка у могилы — всё приснилось? Пойдём со мной!

Она не тронулась с места.

— Нас развели по разным пространствам. Показали две реальности! Ты был в одной, я — в другой.

— Я третью тебе покажу! — пригрозил он. — Чтоб стало понятно, кто из нас идиот! Иди сюда!

Возле самого кунга трава была изъезжена колёсами «Урала», поэтому Терехов отошёл к месту, где явственно просматривалась дорожка с полузатёртыми следами копыт. Палёна нехотя поплелась за ним, взглянула на след и поёжилась.

— Жуть какая, средневековье... Нет, я всё помню и перепугалась... Если бы наяву, умерла бы...

— Ты сейчас-то хоть не спишь? Можешь ущипнуть себя, за какое-нибудь чувствительное место.

— Не сплю...

— Вон твоя куртка валяется! — Терехов указал в сторону могилы. — И будешь утверждать, что всё это случилось во сне?

— Разумеется!

— Кто из нас сумасшедший?

— Наверное, я...

— И спину тебе тоже ободрали во сне?

Она подняла скорбные глаза.

— Спина — это психосоматика. Физиологическое влияние сновидения. Случается при тонкой нервной организации... Это сейчас не важно. Я вспомнила... В общем, мне нужно уйти. Сейчас же.

— Куда уйти? Соображаешь, что говоришь?

— Я обещала. Дала слово! Иначе меня ждёт участь Мешкова.

— Кому дала слово?!

— Терехов, ты понимаешь, кому, — голос её стал решительным. — Иначе сон станет явью. Ланда показала, на что способна. Ты видел когда-нибудь шамана? Мешкова? Она превратила его в инвалида! А теперь и тебе, и мне показала... Она хозяйка Укока, ей открыты все миры. Надо повиноваться. Даже наперекор желанию Репьёва.

Он ещё не понимал, как такое возможно, не знал, как относиться ко всему произошедшему, но словам Палёны поверил. И всё-таки из мужского упрямства отрицательно помотал головой.

— Никуда не пойдёшь.

Палёна как-то самоуверенно и ехидно усмехнулась.

— Бросишь ей вызов? Глупо, она женщина. Лучше найди общий язык, когда меня не будет. Теперь точно знаю: она давно охотится за тобой. Но не обольщайся, не для любовных утех. Она лишена земных чувств, дала обет безбрачия.

— Зачем я ей понадобился?

— Не знаю. Увидишь — спросишь. Я и так впуталась... Теперь придётся в Горный перебираться. Или вообще... А в Кош-Агаче было хорошо. Но Репьёв мне не простит. Скажешь ему, что мы поссорились, и я ушла. Причину сам придумай. Например, мой несносный характер. Или я громко кричу во время секса. Я на самом деле кричу.

Терехов представил, как она сейчас пойдёт — одна, неведомо куда, и ощутил протест.

— Останешься со мной. Исполнишь наказ своего возлюбленного.

И опять в её словах прозвучала отвратительная нота язвительной насмешки: в Школе принцесс учили не только покорять мужчин, но и топтать их самолюбие.

— Я поняла, Терехов. Ты боишься Ланды! Хочешь мной прикрыться? Ты испугался её аркана! Явится из другой реальности внезапно, набросит верёвку на ноги и потащит. Как таскала всесильного шамана! Тебе не стыдно, мужчина?

— А, иди куда хочешь, — он открыл ящик с инструментом. — Пока не послал конкретно... Луноходу своему привет передай...

И больше не смотрел в её сторону, делая вид, что готовится на работу. Палёна же собиралась в дорогу по-настоящему: уложила в рюкзак какие-то тряпки, кофейный набор и свои ботинки. Всё это напоминало семейный развод.

— В сапогах пойду, — сказала сама себе, однако с надеждой, что он ответит.

Терехов промолчал. Помощница застегнула на себе большеватую газпромовскую куртку.

— Ты мне куртку отдашь? — утвердительным тоном уходящей жены спросила она.

— Бери, что считаешь нужным, — откликнулся Андрей, доставая треногу.

— Я ещё четыре полена возьму, — Палёна уже приторачивала их к рюкзаку. — У тебя девять остаётся. Завтра пограничники привезут.

— Не пропаду.

— Без дров не пропадёшь, но опасайся Репьёва.

Ещё некоторое время она возилась с рюкзаком, а он, демонстративно отвернувшись, прикручивал теодолит к треноге. Потом за спиной всё стихло, и Терехову показалось, что она присела перед дальней дорогой, и вроде бы даже сигаретным дымком нанесло.

— Если что, возвращайся, — произнёс он, не оборачиваясь. — Я ещё сутки здесь. Потом к мосту перееду. Если конечно...

И оглянулся — Палёны не было. Она исчезла так тихо, что осталось впечатление, будто их снова развели по разным реальностям. А девушка просто свернула за кунг и теперь уходила под его прикрытием в сторону могилы шаманки, где проходила наезженная туристами дорога. На несколько секунд она остановилась возле брошенной куртки и, даже не прикоснувшись к ней, пошла дальше.

Терехов ощутил одиночество сразу же, как только её рюкзак с берёзовыми поленьями пропал за косогором.

Глава 15

Белые горы все же разродились снежной тучей, которая дотянулась рваной кромкой и накрыла солнце. После утренней ясной тишины над Укоком зашуршал неощущаемый на земле высотный ветер и словно вымел застоявшееся пространство. Потом он наконец-то спустился с небес, выстелил травы, взъерошил светлую воду на реке, отчего она стала белой и пенной, как парное молоко.

Палёна ещё раз помелькала на горизонте, поднявшись на взгорок, вслед за дорогой повернула на север, и ветер стал ей попутным, дул в спину и, наверное, идти было легче. Сначала Терехов ждал, что вот-вот ударит снежный заряд, и посматривал в небо, однако туча отчего-то выбелилась, зависла, как недосказанная фраза, и он ощутил томительное, давящее чувство ожидания. Или, точнее, необъяснимое беспокойное предчувствие, когда хочется всё время озираться, словно тебя преследует кто-то незримый.

Он понимал: настаёт час, когда явление, ещё неосмысленное и неусвоенное сознанием, может явиться ему воочию. Он даже не определился, как назвать его: бывшей подругой Репьёва, духом шаманки, призраком Укока, обыкновенной конокрадкой, всадницей или совсем уж выспренно — чёрной совой Алеф. Девицей, возомнившей себя таковой, но при этом не лишённой неких загадочных способностей, хотя бы позволяющих каким-то образом существовать в суровых условиях горного плато. Это явление казалось многоликим и каким-то мозаичным, сложенным из множества осколков, истинный образ которого можно было рассмотреть лишь с большого расстояния.

В любом случае сидеть и ждать его Терехов не собирался, надел солдатский бушлат, взял инструмент и пошёл на работу. Если он и впрямь нужен духу шаманки, то пусть сама и приходит, теперь созданы все условия. Тем паче, коль она живёт одновременно в двух мирах и может ходить туда-сюда, то всё видит, знает, и ей проще вынырнуть где-нибудь на пути да сказать, что хочет. Он понимал, что не всё так просто, однако опасался погружаться в размышления о природе такого явления, ибо в голове и так всё время вертелось странное утреннее происшествие с Палёной. Монотонная, однообразная работа лишь способствовала прокручиванию в памяти всех его деталей и обстоятельств в десятый-двадцатый раз: он проснулся, помощницы в кунге не было, выглянул на улицу — на мокром кострище заправленная турка...

К обеду это коловращение мыслей стало мучительным и напоминало случайно подхваченный навязчивый мотивчик, преследующий весь день. Терехов попытался разорвать порочный круг, оставив инструмент на точке, сбегал на стан и там, наскоро, приготовил на сковороде шулюмку — распаренные сухари с тушёнкой, луком и красным перцем. После еды и тепла стало клонить в сон, однако стоило прилечь, как в воображении тут же всплыла картинка: несущийся по плоскогорью гнедой жеребец с помощницей на верёвке. Зрелище было настолько живым и объёмным, что содрогалась душа и возникала уверенность, будто он видел это воочию... или, может, в самом деле подсмотрел сон Палёны. Избавиться от навязчивых мыслей не удалось и во второй половине дня, если не считать короткого промежутка, когда он исправлял ошибку и перемерял углы.

Именно в этот момент он случайно заметил игру светотеней на фоне курумника, осыпающего склон. Утром это мельтешение пятен можно было принять за отражённое колебание бликов на реке, но сейчас солнце и половина неба были укрыты пенной молочной тучей. И ещё он увидел, что сиреневые лишайники на камнях меняют цвет, согласуясь с игрой белых и серых пятен: становятся то ярко красными, то пронзительно синими, будто меняются светофильтры. Он запоздало вспомнил про теодолит, быстро навёл трубу, но от волнения дыхнул на окуляр. И пока протирал оптику, стогообразное играющее пятно стало перемещаться вверх, и отбить какую-нибудь приметную точку на земле, дабы уловить отклонение луча, не удалось. Однако тридцатикратное приближение позволило на мгновение заметить странный эффект: пятна мельтешили не в одной плоскости, а будто проецировались на разных экранах или слоях. Причём белые — на ближнем, серые — на дальнем, и когда они совмещались, лишайники вспыхивали другими красками.

В этот миг и промелькнула мысль, что он видит искривлённое пространство. С какой стати и почему это пришло в голову, непонятно, однако это определение зависло в сознании.

Тем временем пятно поднялось над землёй и стало резко сокращаться, распуская круги по воздуху, словно брошенный в воду камень. И как только исчезло, с неба посыпался снег, и вдруг ударил гром, по-летнему раскатистый, долгий. «Искривилось не пространство, а мозги! — подумал Андрей. — Игра светотеней была предтечей обыкновенной грозы, только и всего. Надо бы спросить у синоптиков, как называется такое климатическое явление».

Снежный заряд длился несколько минут, а потом резко опал, и на горизонте из белой пелены возник всадник с ведомым конём. Он шёл рысью и направлялся точно к Терехову. Судя по камуфляжу — солдат, но сидит в седле, как пастух — ноги вперёд и врастопырку, а пограничников на конной подготовке учат кавалерийской посадке, на укороченных стременах. Когда оставалось шагов сорок, Андрей признал Мундусова — другого алтайца на погранзаставе не было. И сразу впился глазами в коней: ведомой была кобылица, но залепленная снегом — не поймёшь, какой масти, вроде, серая! Уж не словил ли её алтаец? Конюх в это время спешился и стал приближаться как-то виновато-покорно: то ли кивал, то ли голова у него дёргалась вперёд, как у Севы. В трёх шагах остановился и поклонился в пояс, сложив руки перед собой.

— Якши ба! Здравствуй, Терех-ада!

— Здорово, Мундусов! — Терехов пошёл к ведомой лошади. — Уж не мою ли привёл?

— Твоя привёл! — обрадовался и заволновался конюх. — Твой ат!

Андрей смёл снег с морды кобылицы и отступил.

— Так это не моя, Мундусов! Серая, но не моя. Моя же в яблоках!

— Твой, твой! — быстро заговорил тот, путая языки. — Айбыла... Просить тебя хотел, Терех-алып! Садись, поедем! Надо ехать! Кам айбыла...

— Куда ехать-то?

— Айылда, в гости ходить! Кам просил, шаман! Меня послал дух! Я кул, слуга, слушал и ехал. Один не приезжай — сказал.

— Какой дух? Ты что, Мундусов? У меня работа стоит!

Похоже, от волнения он вообще забыл русский и выдал длинную фразу по-алтайски, но спохватился и перевёл:

— Дух твой конь даст! Твой конь угнали, жеребец и кобыла?

Терехов насторожился.

— Угнали... Так что, дух твой лошадей нашёл?

— Нашёл, нашёл! Меня послал, сказал: вези Терех, конь отдам. Совсем отдам, больше не возьму.

— Сначала угнал, теперь возвращает? Забавные занятия у ваших духов!

Мундусов согласно закивал, однако заговорил отрицательно:

— Этот шаман не наш, не алтай. Ваш шаман, дух казыр, злой. Уй-кижи!

— Что значит — уй-кижи?

— Женщина! — чему-то обрадовался конюх. — Кыс, кыс, девушка.

— Шаманка, что ли?

— Дух кам! — опасливым полушёпотом заговорил тот, подавая повод. — Мёртвый дух, шаман дна земли! Кара мегиртке, чёрный сова. Садись ехать. Велел везти!

— Чёрная сова?

— Чёрный сова — мёртвый дух!

— Принцесса Укока?

— Дух земли! — Мундусов постучал подошвой. — Тот мир!

— Велела привезти меня?

— Велел! Он велел! Терех-баалу, дорогой, аргада, спасать надо Мундусов. Тебе коня спасать, мне дух спасать. Я кул шаман, слуга. Приказ не делать — ум отберёт, дух отберёт. Камень сделает, камень-баба, истукан! Кара мегиртке летает, садиться будет, пища клевать, голова срать.

— Никуда я не поеду! — возмутился Терехов. — Она вас тут запугала, а вы верите... Ничего она с тобой не сделает!

— Ваш шаман Мешков тоже думал — не сделает, — отпарировал конюх. — А дух земли сделал! Верёвка на ноги вязал, по камень волок. Мешков помер.

— Как — помер?

— Совсем помер! Неживой был, ворон клевать хотел. Наряд его нашёл, жена лечил, камлал — ожил. Мегиртке — дух страшный.

— Да не трусь, Мундусов, — не совсем уверенно произнёс Терехов. — Ты же боец Красной армии! А веришь в духов. Езжай и передай этой шаманке: сама угнала лошадей, пусть сама и возвращает.

В это время над головами громыхнуло, кони от неожиданности шарахнулись в стороны, чуть не вырвав поводья, а конюх испуганно присел.

— Уй-кижи злой! Шаман сердится! Чёрный мегиртке летит!

— Это гроза, Мундусов! — Андрей и сам непроизвольно вздрогнул. — Видишь — туча? Грозы не слыхал? Ты в школе учился?

Конюх остался сидеть на корточках.

— Дух аркан кидал, кыс поймал, конём таскал. Мешкова до смерти таскал, кыс пожалел, живой оставил.

Терехов от его слов опять вздрогнул, вспомнив Палёну.

— Чего-чего? Какой кыс?

— Большой кыс, красивый девушка. Капитана ох любит... Наряд привёз, санчасть лежит кыс, плачет...

— Это же ей приснилось!

— Приснилось... А спина болит, вся кость болит, — Мундусов загоревал. — Капитан санчасть сидит, смотрит... Дух меня аркан возьмёт, таскать будет...

— Твой капитан сам сюда этого духа привёз! — отпарировал Терехов. — Вот пусть сам и расхлёбывается с ней.

Конюх встал, словно побитый, однако сказал уверенно:

— Он не виноват. Он глаза смотрел.

— Кто не виноват? Капитан?

— Кыс не виноват, глаза смотрел. Дух дна земли себе брал. Шаман стал злой.

Андрей толком ничего не понял.

— Уж не разжалобить ли ты меня хочешь, Мундусов? Вы тут нагнали мистики, напридумывали хрен знает что вместе со своим капитаном! Если собрался везти меня к конокрадке, значит, знаешь, где живёт?

— Знаю. Куй живёт пещера, дно земли.

— И капитан знает?

Конюх поднял и опустил виноватые глаза.

— Знает...

— Так вот пусть сам и едет на этот куй!

— Капитан ехать нельзя. Дух не пускает.

— Ну а я-то здесь с какого бока? Слушай, Мундусов, вали-ка ты отсюда! Некогда с тобой возиться. Если бы ты мне коней привёл...

Мундусов подковылял на кривых ногах к своему коню, привязал повод второй лошади к луке седла.

— Поеду ары-бери, скажу шаман: Терех-ада казыр, сам злой.

— Обязательно скажи! И пусть лошадей пригонит!

Конюх тяжело, не по-кавалерийски залез в седло, кое-как поймал ногами стремена.

— Он глаза смотрел, и дух поймал, — проговорил скорбно. — И стал, как мегиртке. Чёрный сова.

— А это что такое? — спросил Терехов. — Маргаритка? Цветок?

Мундусов растопырил руки.

— Птица такой ночной. Сова! Видел, летает! Коготь — о!

Показал скрюченные пальцы, хлестанул плетью лошадь и помчался галопом куда-то на северо-восток. Андрей проводил его взглядом, перетирая в уме последние его слова и переводя их во вразумительное звучание. Выходило, что дух ископаемой шаманки вселился в Ланду, когда она посмотрела в глаза мумии. И это почему-то щекотало нервы, мороз бежал по спине. Правда, Терехов на снимках мумии никаких глаз не видел, были пустые, выгнившие глазницы в почти голом черепе, и впрямь отдалённо напоминающие круглые совиные глаза. Эти мысли стали тоже навязчивыми, как и все другие, приходящие во время однообразной и туповатой работы.

Грозовая снежная туча вроде бы уходила на юг, однако к вечеру сделала полукруг, иногда в прорехах показывая голубое небо, и вернулась, сыпанув опять колючей, мелкой крупой. Можно было уже не ждать окончания снегопада, всё равно начинало смеркаться, и Терехов собрал инструмент. К кунгу он возвращался наугад; заметелило, как зимой, с вихрями и сплошной позёмкой. Врагу не пожелаешь оказаться в такую сумрачную погоду одному на пустынном плато!

За полчаса, пока Андрей шёл, навалило по щиколотку, и снег стал сухой, морозный, скрипучий. В небе ещё дважды громыхнуло, встречный ветер сменился на попутный, и когда в этой круговерти он различил российский флаг на крыше, вдруг тучу оторвало от горизонта и в проран дохнуло заходящее жаркое солнце. Именно дохнуло, ибо его тепло не только улавливалось лицом, но и топило снежинки. Андрей даже остановился и замер: если существуют на земле входы в параллельную реальность или порталы, как их называют «рерихнутые», то выглядеть они должны вот так конкретно, эффектно и маняще. Так и хочется побежать к горизонту, перекинуть ногу через барьер горной гряды и ступить в другой мир, где светло, жарко и не надо растапливать печь.

Сияние солнца длилось всего минуты полторы, затем небесная трещина захлопнула пасть, плотно стиснув зубастые челюсти гор и низких туч. Вмиг стало сумрачно, знобко, захотелось скорее в тепло, и Терехов сходу обогнул кунг, дабы убрать инструменты и сразу взять дров из специального ящика между колёс. Откинув его крышку, он сразу же обнаружил пропажу: топливо было на исходе, много спалили в костре на вчерашних романтических посиделках. Должно было остаться девять коротких поленьев, как раз на две топки, если экономно, однако в ящике лежало всего два и обломки барной стойки.

И только сейчас он вскинул голову: из трубы шёл едва видимый искристый дымок, сносимый ветром. Терехов захлопнул крышку, перескочил через прицепное устройство, занесённое снегом, и тут увидел пару белых коней, привязанных к поручням у входа. Они спокойно жевали овёс, у обоих на мордах висели брезентовые торбы. Белые лошади были только на заставе, да и сёдла кавалерийские, со стальными луками — неужто опять пожаловал конюх с погранзаставы, исполняющий тайные поручения шаманки?

В этот момент ближний конь встряхнулся, сбросил с себя ломти снежного панциря и стал почти чёрным! То есть тёмно-гнедым — выдавал коричневый влажный отлив на крупе...

Андрей оцепенел, как при виде небесного прорана с солнцем, и косой ветреный снегопад снова выбелил жеребца с головы до ног.

Принцесса плато Укок, хозяйка дна земли и богиня смерти, как её воспринимали алтайцы, таинственный дух шаманки, или, наконец, сбежавшая подруга Репьёва — Ланда находилась в кунге и топила печь.

Глава 16

День за полярным кругом длился всего часа три, и большую его часть Терехов просидел в комнате для допросов. Когда же привели в камеру, то в окошке под потолком начало синеть, и пока он пребывал в некотором отупении после того, что услышал от опера, небесный свет погас, и над дверью загорелась мутная лампочка за железной сеткой. В первый момент после возвращения ситуация казалась безвыходной: Алефтина из своих искупительных побуждений признала вину и заявила, что находится в розыске. А что она ещё могла сделать?

И виноват был он, Терехов: не предупредил, не научил, не заставил её исполнять строгие инструкции, например, молчать, что бы ни предъявляли и чем бы ни шантажировали, стать не только слепой — глухонемой. А не сделал этого из-за примитивной самонадеянности, даже гордыни, полагая, что сумеет провезти и доставить её на Таймыр без таких вот приключений с тюремными решётками.

На последней войсковой стажировке Терехов застрелил нарушителя, и это каким-то образом повлияло на то, что его списали в запас, лишив офицерской судьбы. Он не любил вспоминать этот случай и старался вообще вытравить его из памяти: девять часов гнал по каменистой горячей таджикской пустыне афганского моджахеда с грузом героина, несколько раз вступал с ним в перестрелку и, когда у того кончились патроны, попытался из той же самонадеянности взять живым — очень уж хотелось отличиться. Уже поздно вечером загнал в полузаброшенный кишлак, в глинобитный неказистый дом и благородно предложил сдаться. Моджахед согласился, пообещал выйти с поднятыми руками, но никак не выходил, а что-то бухтел на фарси — то ли жаловался, что ранен, то ли вообще просил помощи. Курсантов на практиках вооружали, как солдат, автоматами, и вот Терехов, выставив вперёд длинный Калашников с прикладом, пошёл по каким-то дворовым лабиринтам. И благодаря своему музыкальному слуху остался жив. Услышал тончайший звон лезвия топора, который поднимают с глиняного пола, и, самое главное, угадав природу звука, выстрелил на секунду раньше. Причём наугад, в темноту, из которой выпал убитый наповал моджахед с топором в руке.

Потом начальство допытывалось:

— Ты видел у него в руке топор?

— Нет, — честно признавался Терехов. — Темно было.

— А как же узнал, что идёт с топором?

— Услышал...

— Как можно услышать топор? — негодовали командиры, которым кровь из носа этот моджахед нужен был живым.

Сейчас он потерял не только голос, но и слух, и не уловил звона топора, который явственно слышался ещё по дороге, когда выбирались с плато Укок.

И это был крах всех планов. Чёрную сову Алеф вернут на место преступления, то есть на Алтай, откуда она с такими трудами вырвалась, осудят и посадят в клетку. Да, помочь ей можно, например, нанять хорошего адвоката, но совсем уберечь от тюрьмы — уже нет, а значит, нет никакой надежды на её скорое выздоровление.

А была! Фантастическая, призрачная, почти нереальная, но она, эта надежда, существовала. И самое главное — Алефтина верила в неё неистово, как всякий, уже отчаявшийся и обречённый человек.

Вряд ли со своим странным, неизлечимым иначе заболеванием она вынесет лагерную жизнь.

От этих тоскливых мыслей приговорённого к казни Терехов ощутил естественную реакцию организма — сонливое, цепенящее состояние. Срабатывал некий предохранитель перегрузки, отрубало сознание и чувства. Он лёг на матрац, подвернув его край вместо подушки, и не задремал — на минуту забылся. И скоро встрепенулся: краткий, мимолётный сон, будто свежий ветер, смёл хмарь сознания и чувств, развеял давящий тяжёлый туман. Андрея будто озарило: организовать побег! И это единственный способ спасти чёрную сову. Пойти на сделку, которую предложил опер, признаться: дескать, жена, будучи ещё невестой, что-то такое говорила. А оказавшись на свободе, приготовить всё для перехода на плато Путорана: купить горный снегоход, топливо, нарты, чум в комплекте и ждать момента, когда Алефтину повезут в аэропорт. Отбить её по дороге на Алыкель несложно, машины из-за снежных заносов идут медленно, устроить пробку — запросто. А полярная ночь поможет! Вряд ли будет большая охрана, чтобы перевезти женщину, скорее всего, водитель и один сопровождающий. Милиционеры в Норильске особой расторопностью не страдают, в самолёте брали хоть и жёстко, но не очень-то профессионально, мешали друг другу, пыхтели от волнения и усердия. Настоящие бойцы не пыхтят, и вообще не услышишь, как дышат, словно музыканты духового оркестра.

Выхватить из рук конвоира, кинуть поперёк седла снегохода и умчать в лихую и снежную круговерть. Попробуй, догони в метельной ночной тундре, когда под руками нет другого снегохода! Даже если предположить невероятное, что погоне станет известно, куда направляются беглецы, сыскать их на Путоране полярной ночью, в этой безлюдной горной стране размером с Францию — нереально. Полк МВД не поможет.

Решение было и нравилось Терехову, но он чуял его незрелость, ибо слишком уж складно всё получалось, в расчёт не входили поправки на отклонение луча по метеоусловиям — он мыслил, как геодезист, поэтому несколько часов ещё прорабатывал деталировку плана, разбивая его пошагово, на этапы. Затем подвергал критическому анализу, прокручивал в центрифуге каждый, чтобы отсеять лишнее, и ещё раз беспощадно шерстил сухой остаток. Скомплектовал в уме даже все вещи, которые следует купить, вплоть

до мощных кусачек, которыми придётся сразу же перекусывать наручники, если повезут закованной. Ей нужны будут свободные руки, чтоб удерживаться на снегоходе. Первые километры побега гнать придётся по целине, вслепую, по намётам. Машину будет кидать, как на трамплинах.

Пока он строил планы, принесли ужин — рыбный суп из ряпушки. Обед тоже приносили, но эмоционально униженный и растерзанный, он даже не запомнил, что съел. А тут с удовольствием выхлебал алюминиевую миску и голода не утолил, но пища добавила решимости.

— Позови опера, — потребовал Терехов у надзирателя, выдавая пустую посуду.

— Какого опера? — опешил тот.

— Который меня допрашивал!

— Это не опер, — был ответ, — это прокурор.

— Прокурор?!

— Ну да, дежурный прокурор города.

— Зови его. Хочу сделать заявление.

— Так он отдежурил и уже дома. Утром будет другой — сообщу.

Терехов думал, сидя на полу у двери, и прислушивался к шагам в гулком коридоре. Он знал, что Алефтина передвигается бесшумно, как и полагается чёрной сове Алеф: почему-то надеялся услышать и узнать её шаги, если поведут на допрос или с допроса. Несколько раз он улавливал стук армейских ботинок и некий шорох, вторящий им, напрягался, готовый окликнуть её по имени, однако музыкальным слухом угадывал природу смутного звучания.

Милиционеры в изоляторе не заправляли штанин в бер-цы, и они шаркали при ходьбе о бетонный крашеный пол. Он стал наконец-то опять слышать пение лезвия топора, но слишком поздно...

Лишь к полуночи, к концу первых суток, ему пришло в голову, что с ним очень уж лениво и неохотно работают. Или не желают заниматься чужими делами, тем паче преступлением, произошедшим несколько лет назад в другом регионе, или своих дел невпроворот. Но было бы что предъявить, не раз бы дёрнули на допросы и очную ставку с женой организовали бы. А то манежат, тянут что-то, время же идёт, и ещё через сутки по закону его должны выпустить. Сева Кружилин, сидевший за решёткой, просветил: задерживать без обвинения положено всего на сорок восемь часов. Они же не торопятся, замороженные какие-то! И слишком долго ждут материалов дела, будто у них тут электронной почты нет, бумаги на оленях возят. Скорее всего, они вообще не знают обстоятельств уголовного дела, по которому Алефтину объявили в розыск. Иначе прокурор хотя бы назвал фамилию шамана Мешкова, которого она укатала на аркане.

Вторая ночь в Заполярье оказалась ещё длиннее, Терехов успел выспаться дважды и на свежую голову ещё раз продумать детали побега. Он снова сидел возле двери, слушал шаги и думал. Вариант оставался единственный: отбить чёрную сову по дороге в Алыкель, но сам он из застенков Норильска мог выйти двумя путями. Основным оставался признательный, то есть покаяться перед прокурором, принять его предложение, перейти на роль свидетеля, освободиться и ждать, когда жену повезут в аэропорт. Второй вариант — самый желанный, щадящий, но маловероятный: подождать истечения вторых суток, выйти на волю по закону о задержании и сразу же готовиться к приёму Алефтины на дороге. О том, что и её могут выпустить, он и мечтать не смел: службы в органах действовали хоть и вяло, однако с результатом, и Севу Кружилина сыскали и арестовали на второй день, как прибежал на Укок. Правда, напарник сломал руку офицеру ФСБ, а здесь женщина всего лишь чуть не убила мужика, да ещё какого-то шамана с Алтая.

До полудня Терехова не допрашивали, и он помалкивал, не делая попыток вызвать следователя через надзирателя. Пусть всё пока идёт, как идёт, требовать освобождения можно в полночь, когда истечёт время. Опять принесли супчик из ряпушки, слипшиеся макароны, и после обеда, когда он прилёг на матрац, вдруг загремела дверь.

— Терехов, на выход!

Его привели в ту же допросную комнату, где теперь сидела женщина лет тридцати, с тонкими ручками и птичьей шейкой. Показалось, что это назначенный ему адвокат, но по одному только её взгляду понял — не угадал.

— Я дознаватель, — представилась эта птичка. — Подпишите протокол. И собирайтесь в суд.

— Какой протокол? — слегка опешил Андрей, и голос совсем сел.

— Говорите громче! — потребовала она.

— Не могу.

Дознаватель наконец-то вгляделась в задержанного, заметила пятно засохшей крови на свитере.

— Что у вас с шеей? — спросила чуть испуганно.

И косвенно подтвердила: в Норильске ничего ещё не знали об обстоятельствах дела!

— Ваши костоломы! — опять пожаловался Терехов.

— При задержании вы оказали силовое сопротивление сотрудникам милиции, — голосок у дознавателя тоже был птичий. — Оторвали погон и пуговицу.

— Ничего я не рвал! — мгновенно взвинтился Терехов, чуя, как рушатся все его замыслы. — Нас схватили внезапно! И грубо!

— Из салона самолёта вы вышли добровольно?

— Меня вытащили!

— Потому что вы сопротивлялись!

Так кричали тоскливые зимние синицы в лесу.

— Ничего подписывать не буду! — филином пробухтел Андрей. — Сейчас вы тут напридумываете причин!

— Хорошо, запишем: от подписи отказался, — пропищала она. — Это ничего не меняет. В суде получите пять суток ареста.

— Откуда вы знаете?! — уже совершенно напрасно взъелся он. — Вы за судью решаете? Да вы тут оборзели от чувства власти! Я свою шею судье покажу!

— Знаю, сколько дают за сопротивление, — невозмутимо прочирикала она.

У Терехова тут же родилась мысль: бежать, когда повезут в суд. Он понимал, родилась от бессилия и отчаяния, но ничего другого в тот момент в голову не приходило.

— Где моя жена? — урезонивая чувства, спросил он. — Хоть что-нибудь человеческое вы можете сказать?

— Вероятно, она в прокуратуре, — подумав, сказала дознаватель. — Я въезжала во двор ИВС, навстречу попалась прокурорская машина.

— Ей тоже шьют сопротивление? И повезут в суд?

— Ну, почему же шьют? Мы не портные. Мы выполняем приказы и свой долг.

Вступать с ней в пикировку не имело смысла, но очень уж хотелось выдернуть из её хвоста хотя бы одно распушённое перо.

— Ваш долг — мытарить в клетках безвинных птиц? — спросил Терехов.

— Безвинных не бывает, — заученно пискнула синица. — А вы — птицы ещё те. Неизвестно, что за вами тянется...

И замолкла. А Терехов окончательно убедился: они ещё ничего не знают об уголовном деле против Алефтины! Значит, не всё потеряно, если что — и пять суток можно отсидеть.

Он думал, что его сразу же повезут в суд, но отправили обратно в камеру, лишь через два часа пришли два здоровых конвоира с дубинками и наручниками, сковали руки и вывели во двор. Терехов глотнул свежего снежного воздуха — и закружилась голова, будто выпил рюмку на голодный желудок. Он стоял между этих красномордых верзил в охраняемом дворе изолятора, дышал глубоко и уже ощущал свободу: ждали автозак. Конвоиры тоже дышали, видно, насидевшись взаперти, и выглядели вполне миролюбиво. В это время ворота отъехали в сторону, и во двор вкатилась залепленная снегом старая «Волга». Андрей не увидел — почувствовал, что сейчас перед ним явится Алефтина. И в самом деле: из салона выскочил худой милиционер и вывел её, галантно подав руку!

Терехов не раздумывал ни одного мгновения — оттолкнул конвоиров, и те, как подрубленные, одновременно рухнули на снег. А он, уже случайно, сшиб худого возле машины и сграбастал Алефтину, обхватил, перекинув скованные руки через её голову, как спрут добычу. Кожаная маска покрывала лицо и часть головы, но она, никогда не бывшая в его объятьях, мгновенно узнала его руки и сжалась, влипла в них, прижавшись щекой к бороде. Чёрная сова ещё не пропиталась запахами тюрьмы и по-прежнему источала насыщенный аромат ландыша, особенно её припорошенные снегом влажные волосы.

— Держись, сова, — прошептал он ей в самое ухо. — Я вырву тебя отсюда!

Первым вскочил её тощий конвоир, но вместо того чтобы растащить супругов, стал охлопываться от снега. Поелозив на земле, встали и верзилы, выхватили палки, кинулись к машине, но почему-то тоже не посмели разорвать эти объятья.

— Спасибо, что женился на мне, — прошептала Алефтина и вжалась губами в бороду. — Не думала, что это так важно. Мне сидеть будет легче...

— Я украду тебя из тюрьмы, — повторил он слова, кем-то подсказанные в этот миг и прозвучавшие выспренно.

— Мне светит десять лет темноты, — её губы щекотали лицо. — Сейчас в прокуратуре сказали. Но теперь я их вытерплю.

— Вырву из темноты!

— В этом мире за всё надо платить.

— А другой существует?

— Существует — там, где живут белые совы.

У него вдруг сердце сжалось.

— Я не оставлю тебя!

Договорить он не успел, потому что их всё-таки растащили в разные стороны и развели по углам двора, но как-то участливо, беззлобно, как тренеры разводят боксёров на ринге. Было ощущение, будто конвоиры прижали его к канатам, заслоняя вид.

— Благодарю тебя! — напоследок крикнула Алефтина в пространство тесноватого изоляторного двора.

Терехов услышал её, но не увидел. И ещё услышал пистолетный выстрел защёлки автоматического замка стальной двери.

Глава 17

На ступеньках Терехов сбил снег с бушлата и, удостоверяясь, что всё это ему не грезится, ещё раз глянул на привязанных к поручням коней. Гнедой жеребец и серая кобылица были реальными, можно протянуть руку и потрогать. И рогов на их лбах не чудилось — ни костяных, ни лучистых, только аккуратно подстриженные чёлки с тающим на них снегом.

Он распахнул дверь, и в лицо дохнуло тёплым весенним днём, лесом и запахом ландыша. Разглядеть что-либо оказалось невозможно, света от мерцающих угольев в поддуве печной дверцы хватало лишь для того, чтобы разглядеть гордый профиль женщины в кресле.

Какой-то утлый, призрачный свет появился через несколько секунд после того, как он закрыл за собой дверь. Это была подруга Репьёва, для которой предназначался этот домик на колёсах: никто иной не нашёл бы выключателя, болтающегося на проводе между газовой плитой и биотуалетом. Аккумулятор за ночь работы электростанции зарядился, однако ночник оказался укрыт солдатской плащ-палаткой. Но даже при таком освещении было видно, что Ланда восседает по-царски, откинув красноволосую голову на спинку кресла-трона, установленного здесь для неё. Почему-то сразу подумалось, что намерения Жоры были изначально обречены на провал, зато перспектива обратиться в Лунохода — самая близкая. Они оба были слишком честолюбивы, горделивы и властны, чтобы соединиться в пару, но таких женщин мужчины не забывают никогда. И не случайно она источала запах ландыша, цветка нежного, изящного и даже лекарственного, однако несущего смертельный яд. Говорят, желательно даже помыть руки после того, как нарвёшь такой майский букет.

Приглушённый свет ночника не позволял увидеть её глаз, но, судя по движению век и ресниц, взгляд у Ланды был женский, оценивающий. Так смотрят опытные лошадники, когда выбирают коня в табуне, откровенно сканируя его с головы до ног. В кунге было жарко, поэтому она сидела в ажурной кожаной безрукавке, надетой поверх белой рубахи с отложным воротником, выставив перед собой своё главное украшение — длинные ноги в высоких, облегающих икры сапогах всадницы. Вместе с тонким ароматом ландыша от неё исходил дух чистоты, как от отстиранного и вымороженного белья. Весь наряд её был вызывающим, агрессивным, смахивал и на цыганский, и на гусарский одновременно. Короткополая приталенная волчья доха мехом внутрь висела на спинке кресла и тоже была покрыта аппликациями каких-то животных. Высокий воротник-стойку украшала объёмная извивающаяся змея, искусно вырезанная из коричневой кожи и поблёскивающая под мерцанием угольков печи. Хвост и хищный зуб, торчащий из открытой пасти, были застёжками.

— Я привела коней, — сообщила она. — Можешь забрать их.

Голос был надтреснутый, нежный, слетал с губ как бы невзначай и не соответствовал гордому профилю птицы.

— Спасибо, — не сразу отозвался Терехов. — Но ты же приехала не для того, чтобы вернуть лошадей.

— Верно, — она повернулась вместе с креслом и посмотрела прямо.

Блёклый свет за её спиной по-прежнему не позволил рассмотреть выражение глаз, показалось, что лицо застыло в маске пытливого ожидания.

— Как тебя называть? — спросил он. — Я слышал несколько имён: Ланда, Маргаритка, сова Алеф...

— Какое нравится, — обронила она. — Отзовусь на любое...

— А настоящее есть?

— Алефтина.

— И что же ты хочешь, Алефтина?

Мысленно он приготовился ко всему, в том числе и к шизофреническому бреду о параллельных мирах, но ответ прозвучал неожиданно просто:

— Показать свои картины.

— И всё? — непроизвольно вырвалось у Терехова.

— Да, пока всё.

Чтобы загладить этот неуместный возглас и скрыть разочарование, Терехов снял бушлат, протиснулся к мерцающей печке и заговорил отрывисто:

— Кстати, видел твои картины. В папке нашёл. Я не большой специалист в живописи. Но там какие-то странные животные, существа...

— Это наброски! — ревниво перебила она.

— А почему ландыши не белые — разноцветные?

— Я так вижу, — был вполне ожидаемый ответ художника.

— Ну да, понимаю... Свобода творчества!

Чувствовалось, что Ланда была не намерена обсуждать

сейчас свои творческие взгляды, и в голосе послышался осторожный напор:

— Ты готов посмотреть мои полотна?

Он пожал плечами.

— Давно не бывал на выставках...

Отказывать было неуместно, да и невозможно, особенно после того, как она снизошла и явилась сама, вероятно, наказав своего слугу Мундусова. Однако и лететь к ней во всю прыть на ночь глядя, дабы взглянуть на её картины, тоже было нельзя. Терехов и в самом деле мало что понимал в живописи, тем паче в такой, наброски и акварели которой видел. Было время, когда курсантов развивали духовно, возили по галереям и выставкам, но на том всё художественное развитие и закончилось.

Но Ланда откладывать открытие своего вернисажа не собиралась.

— В таком случае поедешь со мной, — заявила она и встала. — Ты сказал своё слово.

Он давно не пел, но слух по-прежнему оставался музыкальным и воспринимал малейшие интонации. Голос её не соответствовал внешнему виду воинственной всадницы и ночной хищной птицы, но в его нежности Терехов услышал или угадал скрытую зовущую и зловещую силу. В любой момент она могла добавить в свою интонацию самые разные краски и оттенки — от чарующей мелодики до гневного, властного звона, однако всё это будет пропитано тайным ядовитым соком, как майский ландыш. Таким голосом можно усмирять бунты и поднимать восстания, поскольку в обоих случаях требуется лекарственный яд. На сцене она была способна взорвать пространство зала или наполнить его благостным умилением.

Терехов сделал вид, что ничего этого не услышал.

— Давай подождём до утра, — предложил он. — Я расседлаю коней. Посидим, поговорим. Я не знаю, кто ты. У тебя много имён и лиц...

— Знаешь! — отрезала Ланда.

— О тебе тут такая слава! Например, хотел спросить, зачем ты разбила зеркало?

— Чтобы в него не смотрелась другая женщина, — отчеканила она.

— Я подумал, чтоб мы тут не наделали глупостей...

Её всё-таки интересовало, что он подумал, в голосе послышался личностный ревнивый мотивчик, как в суждении о картинах, однако она погасила его и отвергла все намёки:

— Это зеркало должно помнить лишь моё отражение! И не обольщайся — твои связи с женщинами меня не интересуют. Мне всё равно.

Терехов хотел задать резонный вопрос: мол, а что же ты хочешь ещё, кроме как показать выставку, однако не успел.

— До рассвета нам нужно быть в моих чертогах, — заявила Ланда. — Я поеду первой, ты за мной.

Всецело повиноваться ей или раболепствовать, как Мундусов, он не собирался, впрочем, как и превращаться в Лунохода.

— Так приглашают на казнь, а не на выставку! — усмехнулся Терехов.

— Это не приглашение, — Ланда обрядилась в доху и стала застёгивать ворот, — это моя воля. А чего хочет женщина, того хотят боги.

Змея обвилась вокруг её шеи и хищно впилась в свой хвост.

— Если ты дух дна земли, то я непременно тебя навещу, — не без иронии пообещал Терехов. — Только в другой раз и лет эдак через пятьдесят.

Она невозмутимо встряхнула буйными рыжими космами, рассыпав их по плечам, и натянула левую перчатку.

— Не надо слушать наивных алтайцев.

Затем протянула правую руку.

— Потрогай, она живая и тёплая. Дух смерти ледяной, я это знаю.

— Верю.

Терехов к руке не притронулся.

— Кто же ты, Алефтина? Чёрная сова Алеф?

— Сам увидишь, кто.

Она осмотрелась, и голос её вновь стал надтреснутым:

— Только не в этих стенах. Здесь для меня ловушка, долго находиться нельзя. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Терехов открыл дверцу печи и помешал угли, чтобы занять руки, а уже через них не отрываться от реальности и снять ощущение, будто говорит сам с собой.

— Зачем я тебе понадобился? — грубовато спросил он. — Не в картинах же дело?

Ланда почему-то развернулась от печного зева к двери, словно тотчас хотела выйти.

— Всё узнаешь в моих чертогах.

— Чертоги? Это в каком мире?

— В земном. Даже подземном.

— Всё-таки подземном... Мне говорили — ты живёшь в пещере.

— Или в потухшем вулкане.

— Или в вулкане.

— Сам увидишь, — она натянула вторую перчатку и взяла из кресла нагайку. — Неволить не стану. Не захочешь помочь мне, получишь своих коней и вернёшься.

Терехов поймал себя на мысли, что уже не ищет причин остаться либо оставить её хотя бы до утра, напротив, ощутил, как начинает тихо вибрировать от назревающего мальчишеского любопытства и теперь пытается это скрыть. Он непроизвольно ждал такого момента, пожалуй, с тех пор, как узнал от сержанта Рубежова, что Ланда, по-солдатски — Маргаритка, и есть сбежавшая подруга Репья, превратившая его в Лунохода. И сегодня уже испытал прилив какого-то мистического интереса, когда услышал от Мундусова, почему погранцы так её называют: от алтайского кара мегритке — чёрная сова.

И в самом деле, медлить и оставаться в кунге было нельзя: в космические датчики Терехов верил слабо, однако Жора мог нагрянуть в любой момент, ибо давно уже живёт и управляется не здравым смыслом, а некой болезненной и оттого провидческой интуицией. Не исключено, что и его щедрость продиктована соображениями о том, как выловить и вернуть несостоявшуюся жену, используя своего однокашника в качестве приманки. И впрямь может явиться сюда в любой момент, поскольку привык добиваться своего. Здесь, на Укоке, во имя возлюбленной этот честолюбец пожертвовал даже своей карьерой.

— Поехали в твои чертоги, — будто бы нехотя согласился он. — Правда, снег выпал...

— Я замету следы, — поспешно ответила Ланда, угадав его мысли и не сумев скрыть чувства. В её голосе послышалась надежда: — Наверное, тебе говорили, что я ведьма, летаю на метле.

Застоявшиеся на привязи кони несли галопом, выстилаясь над заснеженными полями, и чудилось, будто они не касаются копытами земли, опираясь на змеистое и беспрерывное полотнище позёмки. Но на взгорках, где ветер выдул снег и выгладил траву, отчётливо слышался ритмичный стук копыт о каменистую тёмную почву, который тут же пропадал в наметённых сугробах; создавалось впечатление, что скачут они из одной, воздушной, реальности в другую, земную и привычную. Всадница отлично знала путь в этом всеохватном бездорожье или в самом деле видела ночью, как сова, точно выбирая направление.

Терехов давно потерял чувство времени и ориентиры, отмечая направление лишь по ветру, однако и он то дул в спину, то менялся на резкий боковой — так что вставала дыбом грива серой кобылицы, то становился встречным. Единственный раз Андрей оглянулся назад и, увидев снежный настигающий вал за спиной, потерял желание озираться: ведьма на гнедом жеребце и впрямь заметала следы!

Обе лошади казались белыми от пены или от снега, липнущего к разгорячённым телам, и добровольная резвость эта если не шокировала, то вызывала удивление, поскольку Терехов помнил меланхоличную их ленцу, пока они работали на ЮНЕСКО. Сейчас же и гнедой, и серая выкладывались, как на ипподромных скачках, будто зная о сделанных на них ставках.

Мчались так около часа, ничуть не сбавляя, а то и наращивая темп, и кобылка начала вспениваться. Пора было дать им передышку, так можно было легко загнать лошадей, однако Ланда лишь изредка мелькала на фоне снежных полей и упрямо отрывалась вперёд. И хорошо, что конь под ней был гнедым, иначе Терехов давно потерял бы её в снежной пелене.

На крупную беговую рысь, а потом и на шаг они перешли, когда начался затяжной подъём с голыми курумниками, как-то привычно и точно огибая эти каменные реки. Скорее всего, впереди был перевал, поскольку справа и слева возникли «идолы» — высокие уступчатые останцы, напоминающие стражников. Так ехали ещё около получаса, потом лошади начали приседать на задние ноги и тормозить по крутоватому спуску. Терехов мысленно метался по листам карты, пытаясь вспомнить, где есть подобные ландшафты, однако скоро отказался от желания запомнить дорогу. Тем паче, что снежный покров истончился, а потом и вовсе кругом потемнело: земля сразу за перевалом стала голой, влажной и непроглядной. И встречный ветер заметно потеплел, хотя ещё несколько минут назад был студёный, пронизывающий. Тут лошади сами перешли на шаг, Ланда придержала гнедого, чтобы Андрей поехал рядом.

— Сейчас будет граница, — предупредила она и подала нагайку. — Не отставай, гони во весь опор. Проскочим.

И дала шенкелей гнедому. Тот с места взял в галоп, и Терехов не успел даже спросить, какая граница, с кем, если на плато три сопредельных государства? А самое главное — неужто они станут пересекать госграницу?!

Все эти вопросы остались в голове, и хотя кобылица старалась не отставать от жеребца, всё равно в резвости проигрывала, разрыв между конями увеличивался и нагайкой тут было не помочь. Тёмный круп гнедого отрывался вперёд, иногда сливаясь с ночной сумрачной землёй, и тогда Терехов скакал наугад, нахлёстывая серую. Впереди мчалась всадница Укока, словно прокладывая, пробивая путь в пространстве, но она почти всё время была незримой, и только чудились отголоски её цветочного аромата, чего быть не могло.

Он привстал на стременах и каждое мгновение ждал какого-нибудь барьера — старых столбов с колючей проволокой, ограждений запретных зон, сетчатого забора, насыпи или рва. Даже торчащего из земли камня хватило бы! Китайская и монгольская границы были укреплены ещё в шестидесятые годы, во времена культурной революции, и там могло быть всё что угодно, вплоть до минных полей, которые были обнесены наполовину рухнувшей колючкой, но вряд ли обезврежены!

Он мчался, сгруппировав тело для внезапного падения вперёд, дабы сохранить руки и ноги: каскадёрить учили в Голицинском на занятиях по конной подготовке. Но там момент спотыкания лошади был предсказуем, видим или даже управляем, а поле для приземления выстелено соломой; тут же, в полных потёмках и на каменистой земле, всякий промах грозил переломами, если при касании с землёй не войти в кувырок. Да и управляемое падение с лошади на скаку требовало постоянных тренировок, как у стрелка в тире, а он не вылетал ласточкой из седла с тех самых пор, как закончил училище.

Они не проехали и трети склона перевала, как серая самостоятельно и резко свернула в узкие лабиринты между высоких останцов и пошла шагом, осторожно спускаясь по крупным камням и плитам. Терехов уже никак и ничем не управлял, положившись на чутьё кобылицы, думал лишь о том, чтоб скорее уж всё закончилось, однако впереди послышался обвальный шум воды, и скоро показался невысокий, но мощный водопад, а дальше безвестная речка вообще уходила в каньон с отвесными стенками.

Лошадь пошла вброд, но зато уверенно и скорым шагом, дно выложено вроде бы галечником, хотя повсюду торчат угловатые камни, недавно сверзнувшиеся с уступчатых и почти отвесных стен. Ориентиром была лишь белёсая, светящаяся ночью вода, всё остальное пропадало во тьме, а речные струи иногда пузырились, пенились, образуя завитки. И они, эти яркие струи и водовороты, как вспышки электросварки, впечатывались в зрительную память и потом ещё долго маячили перед глазами, поскольку в каньоне резко потемнело.

Один такой стрельчатый светящийся сполох зацепился за лоб лошади, утвердился там и долго сиял, пока она шла шагом. Казалось, где-то над головой стены сомкнулись, небо перестало отсвечивать, и наступил кромешный пещерный мрак. Но это длилось недолго, впереди опять возник призрачный свет, потом стены резко раздвинулись, раскатившись редкими глыбами, и речка вырвалась из теснины на простор, превратившись почти в равнинную и спокойную. Лошадь сама перешла на рысь, затем на галоп, ведомая невидимым в темноте гнедым жеребцом, и встречный ветер испепелил, развеял по воздуху светящийся рог на лбу кобылицы.

В голове таким же сполохом светилась единственная мысль: пронесло! Серая не споткнулась, не поскользнулась, и вдруг сама начала осаживать галоп, переходя на иноходную рысь. Бока у кобылицы вздымались, даже на узде вскипела пена. «Не мудрено, что конокрадка Укока в два-три года напрочь загоняет коней», — подумал Терехов.

Как пролетели границу и были ли там хотя бы какие-то знаки, столбы, аншлаги, Терехов не заметил. Впрочем, как и вышек, пеших пограннарядов, сигнализаций и прочего порубежного обустройства. И это был намёк, что они ушли в Казахстан, где не проводилось даже демаркации. В ту сторону вроде бы и перевал похожий есть...

Через несколько минут он услышал впереди голос Ланды:

— Оп, оп, оп...

Усмиряла раззадоренного гнедого, похоже, проскочили самый опасный участок. Но вместе с этим осознанием он словно получил ответы на вопросы, завязшие в мозгу перед рискованным заездом: логово, жилище, приют или чертоги Ланды были на территории сопредельного государства, поэтому духа Укока не могли найти все эти годы. По свидетельству конюха Мундусова, Луноход знал, где обитает неуловимая возлюбленная, но почему-то не навещал её каждое полнолуние в чертогах, а рыскал по плато, заставляя солдат красить небо тревожными ракетами и пугать контрабандистов...

Как Терехов не сдерживал кобылицу, не высматривал во тьме всадницу на гнедом — промахнулся, ускакал вперёд метров на сто и услышал голос Ланды уже позади себя. Он развернулся и бросил повод в надежде, что серая сама придёт к жеребцу, с которым ходит неразлучно. Она же встала, вскинув голову, выслушала пространство и поры-сила в противоположную сторону. На сей раз не всадница, но её гнедой подал голос, и он был за спиной.

— Куда же ты? — Терехов натянул повод и развернул кобылицу. — Вперёд!

Лошадь неохотно, однако повиновалась. Андрей был уверен, что едет точно на звук, но через минуту жеребец опять заржал позади него! То ли акустика здесь была такая, и эхо обманчиво отзывалось между невидимых скал, то ли Ланда играла в прятки. Он остановил кобылицу, однако та беспокойно завертелась на месте, будто сама потеряла, откуда исходят звуки. Местность показалась степной, пустынной, близость гор не ощущалась, если только где-то есть столбообразные останцы, путающие эхо...

Всадница появилась внезапно, будто соткалась из ночного пространства или бесшумно прилетела, как сова.

— Ничего, ты ещё научишься повиноваться стихии. Поезжай за мной!

В её рваном от ветра голосе послышалось разочарование, прикрытое властным тоном. Сказала так и опять исчезла!

Но серая устремилась по зримому только ей следу, уже не отставала, и Андрей вольно отпустил повод. Наконец, заехали в какой-то распадок и Терехов нагнал Ланду, когда она спешилась.

— Расседлай и отпусти кобылицу, — распорядилась мимоходом. — Приехали.

— Мы в Казахстане? — спросил он, расстёгивая мокрые и мыльные от пота подпруги.

— В России, — обронила всадница.

— Как же граница?

— По каньону идёт граница тьмы и света. Мы ехали по реке времени!

На самом деле всадница считалась самым загадочным явлением на Укоке, но на фоне иных «шизотериков» в первые часы общения создавала впечатление вполне здравомыслящей особы, каким-то образом существующей в суровых условиях. И эти её заявления никак не укладывались в первое о ней представление. Конечно, можно было сделать поправку на её творческий род занятий, художественное воззрение на окружающий мир, но только и всего. В остальном Терехов не замечал слишком явных отклонений, а женская властность — результат избалованности всеобщим поклонением, славой, которая бродила в умах туристов, пограничников и алтайцев. По крайней мере, она вряд ли ела мухоморы, чтобы совершать путешествия во времени и пространстве, не впадала в глубокие медитации, она угоняла коней, мастерски умела держаться в седле, каким-то способом дурачила мужиков, ввергая их в похмельное состояние. Была надежда, что и подземные чертоги её окажутся вполне реальной землянкой, а не жерлом вулкана, как утверждал «солдат удачи» Ёлкин.

Но после заявления о реке времени Терехова слегка покоробило: и у этой были свои тараканы. От пересечения неведомой границы тьмы не прибавилось и светлее не стало: небо в тучах, ветер и разве что за перевалом тепло и снега нет...

Ланда выдержала паузу, словно прислушиваясь к его размышлениям, и, похоже, усмехнулась.

— Мы проскочили границу зоны покоя, — снисходительно объяснила она, — выезжали с кладбища. Ты же чувствуешь — здесь уже нет могил. Река времени растворила и унесла скорбь.

И тем самым добавила ещё больше вопросов и сомнений.

Они прошли в узкий проход между высокими камнями, повернули резко в сторону и оказались под каким-то невидимым сводом, ибо над головой зазвучали их собственные шаги и повеяло теплом. Тьма была непроглядная, поэтому Терехов ориентировался на звуки движения впереди и обострившийся в замкнутом помещении цветочный запах.

— Повесь сюда седло, — сказала Ланда. — Пусть просохнет.

Он наугад сделал несколько шагов на её голос и так же наугад опустил куда-то седло.

— Ступай за мной, — прошелестело уже впереди.

В этой части подземелья пахло конями и навозом: должно быть здесь стояли лошади. Потом он услышал, как открывается тяжёлая, наверняка бронированная, дверь, и лишь после этого, будто бы сам собой возник тусклый свет, источающийся у самого пола от невидимых лампочек. Они оказались в довольно тесном и тёплом помещении с бетонными стенами и дощатым полом. После кромешного мрака скромное, скрытое освещение показалось ярким, хотя, чтобы различать предметы вокруг, надо было приглядываться.

— Это не преисподняя, — сказала она. — Это заброшенный военный бункер. А тепло — от котла на дизтопливе.

— От котла? — спросил Терехов, убеждённый, что она и слов-то таких знать не должна.

Он машинально осматривался, надеясь увидеть картины на стенах, однако ничего, кроме вешалки с одеждой, пучков и целых веников сухой травы, не обнаружил. Ещё висели какие-то змеистые корни, мешочки, оплетённые или обшитые тряпками, склянки, бутылки и солдатские фляжки. В общем — полный набор ведьминской лаборатории. Откуда-то потягивало тёплым сухим воздухом, хотя никаких батарей и труб не было видно.

Хозяйка оказалась негостеприимной и даже чаю не предложила, а после сумасшедшей скачки и трёх сошедших потов пить хотелось невероятно. Она только скинула доху и повела его дальше, через следующую железную дверь, напоминающую люк в подводной лодке.

Скорее всего, этот бункер был командным пунктом пограничной обороны времён китайской культурной революции. Причём не специально вырубленный в горе, а вписанный в старую штольню, поскольку сразу за люком оказалась обыкновенная горная выработка с потолочным освещением и сетчатой крепью, забросанной бетонным раствором. Правда, и так тусклые фонари на кровле были густо замазаны тёмно-зелёной краской, отчего свет был призрачный, лунный. Терехов проводил маркшейдерские работы по заказу таштагольской железнорудной шахты в Кузбассе и по таким выработкам исходил добрую сотню километров. Только здесь, от пола до кровли, всё было заставлено солдатскими кроватями: вероятно, в штольне должен был укрываться личный состав, хотя сейчас было прохладно, как во всяком неотапливаемом подземелье. Самое интересное: в дальнем углу этого помещения десятка три двухъярусных кроватей были аккуратно застелены и отгорожены брезентовой занавеской.

Они миновали эту импровизированную казарму, после чего Ланда отворила ещё одну дверь, деревянную и обшитую войлоком. За ней было тепло, но так темно, что мрак словно изливался оттуда, как изливается через дверь уличный холод в морозный день.

— Здесь у меня галерея, — предупредила она. — Входи, я включу свет. Тут тепло и сухо. Картины не переносят влажности.

Терехов переступил высокий порог, Ланда затворила за ним дверь и ушла. Он остался стоять у входа, потому что не видел, куда ступить и что перед ним. Пахло скипидаром, старым войлоком и ещё чем-то застоялым, музейным. Прошло больше минуты, прежде чем мигнули некие гирлянды вдоль стен, на секунду высветив просторное помещение в ширину всей штольни. Потом наконец-то зал осветился так ярко, что Андрей в первый миг зажмурился.

Глава 18

Вероятно, это было штабное помещение, сохранились новенькие армейские столы начала семидесятых годов, пульт с тумблерами, трубками полевых телефонов и раздвинутые шторы на стене, где, должно быть, висела оперативная карта. Военные построили бункер, но так его и не обжили: китайцы опомнились, перестали угрожать войной и объявили всему миру экономическое наступление. О командном пункте попросту забыли после развала СССР, и теперь всё это было переоборудовано под творческую мастерскую художника. Штабные столы завалены бумагами, кусками мешковины, заставлены банками, откуда торчали кисти, коробками с полувыдавленными тюбиками и подрамниками с холстом. Посередине стояло изделие из деревянных ящиков, явно сколоченное женской рукой и напоминающее мольберт. Но ещё более нелепо выглядело освещение, наскоро собранное из проводов и автомобильных лампочек, прикрученных изолентой и развешенных вдоль стен. Они должны бы были подсвечивать картины, однако висели как попало и светили в пол, отчего на полотна почти не попадало света. Словно кто-то второпях растянул гирлянду, набросив её на спинки суровых армейских стульев, и убежал.

Картин на стенах висело около трёх десятков, и прежде чем увидеть, что там изображено, Терехов подтаскивал или, напротив, отодвигал стулья с лампочками и всё равно толком ничего не рассмотрел.

Сначала вообще не мог понять, что на полотнах: то ли причудливые звери, то ли люди, то ли просто невообразимая по цвету мазня и разрушение всякой формы — абстракционизм. Он единственный раз был на такой выставке, однако ещё с курсантских времён уяснил: если явление называется красиво и элегантно, значит кто-то пытается прикрыть свою дурь, бесталанность или вовсе шизофрению. Так говорил курсовой офицер и, пожалуй, был прав. «Если подобным бредом кто-то восторгается и платит за него огромные деньги, это явный вызов обществу с нормальными мозгами и желание его унизить», — так считал заместитель начальника училища по политработе, и его мнение тоже имело право на существование.

При всей внешней рассудительности и адекватности беглая подруга Репья страдала явным расстройством психики. Алтайцы не зря считали её воплощением духа преисподней: чёрная сова рисовала неких бесформенных чёрно-зелёных или чернильно-фиолетовых существ, напоминающих жаб, ощипанных птиц и убогих людей с мерзкими физиономиями. По свидетельству запойных алкоголиков, такие чудовища грезятся во время белой горячки на третий-четвёртый день похмелья. Значит, она их видит и без спиртного, в своём больном воображении. Иначе этих уродов не придумать и не написать! Сумерки какие-то и на полотнах, и в сознании — сон разума. И ответ её он уже предугадывал: «Я таким вижу мир». Подобные творения следует показывать не искусствоведам, а психиатрам. Говорят, по картинам они устанавливают точный диагноз и назначают курс лечения.

Терехов сделал круг по этой галерее и только на одном полотне заметил два светлых, голубых мазка, и то небрежных, будто бы случайных. И ещё осталась в памяти единственная «реалистичная» картина, где две реки сливались в единую, образуя омут, в котором под водой свивались хвостами и руками некие существа. Остальная живопись оставляла гнетущее, неприятное впечатление, хотелось поскорее уйти, но он всё-таки ждал хозяйку вернисажа и не знал пока, что ей скажет. Если она привезла его на выставку, то непременно спросит, и тут либо надо говорить правду, либо прикинуться и восхищаться.

Знать бы только, чего она ждёт и что хочет услышать?

Интересно, кто ещё видел эту живопись? И почему она остановила свой выбор на нём? Казахский турист по прозвищу Зырян мог тут оказаться, не исключено и Сева Кружилин тоже — обоих увезли с диагнозом. Тогда что они могли сказать ей: что увидели или прикидывались знатоками абстракционизма? А вот Репей явно здесь не бывал, иначе бы не рыскал по плато в полнолуние. И конюх Мундусов видел! Пожалуй, он единственный, кто знает расположение чертогов и здесь часто бывает. Автомобильные лампочки современные, не советского производства, и аккумуляторы свежие, наверняка электростанция есть для подзарядки... Конюх — её слуга, сам признался, и Ланда ему полотна показывала, например, чтобы устрашить, поддержать свою славу духа земного дна.

Терехов подошёл к выходу и прислушался: кажется, в гулкой штольне за перегородкой было пусто. Он чуть толкнул дверь — не заперта...

В это время свет начал тускнеть, видимо, аккумулятор не выдерживал нагрузки трёх десятков лампочек и быстро садился. Потом и вовсе половина их погасла: то ли так было задумано, то ли каждая вторая сама отключилась от батареи, поскольку проводов тут было намотано — сразу и не разберёшься, что к чему. Если сеть собрана последовательно, стоит одной лампочке перегореть — и все остальные погаснут.

Как пресыщенный и уставший посетитель вернисажа, Терехов присел на стул возле стола: хотелось сейчас же уйти из этого пространства куда-нибудь на свет, на воздух, пусть даже под студёный ветер. Но именно в этот момент он понял, что надо сказать художнице всю правду, ибо при гнетущем состоянии духа врать, выражая восхищение, просто не получится. А лучше сначала попросить воды, ибо от жажды уже и язык стал, как тёрка.

Он уже встал, чтобы пойти к двери, и в этот миг взгляд случайно зацепился за тёмный прямоугольник ближнего полотна. Изображение на картине резко поменялось, словно чудесным образом вместе с освещением изменилась экспозиция. То, что воспринималось как бесформенное уродство жутких существ, обрело иные краски и формы.

Полотна преобразились так неожиданно и кардинально, что он слегка оторопел, пялясь на картину, где ещё минуту назад на зрителя наползала безобразная жаба с открытой пастью, куда залетало некое насекомое. Теперь зелень красок проявилась в многообразии оттенков, куда-то исчезла чернота, и на полотне отрисовалась совсем другая картинка: по изумрудному рассветному полю со сполохами густо-зелёных теней паслись салатного оттенка рогатые лошади. Ещё не утро, но уже и не ночь, схвачен некий переломный момент между концом тьмы и началом света. И ощущение, будто смотришь в мощный, пробивающий тьму тепловизор. И над всем этим миром парит мохнатая малахитоглазая сова.

Две картины на одном полотне!

Преображение было настолько неожиданным, содержательным и детально прописанным, что Терехову сначала всё это показалось игрой воображения. Он снова пошёл от картины к картине с чувством, что выставку резко поменяли. Мрачные подземные существа на холстах и картоне перевоплотились в узнаваемых животных, птиц, человекообразных существ и обыкновенные ночные пейзажи, где непременно присутствовала сова. Даже реалистичная картина слияния двух рек преобразилась: оказывается, на ней не реки, а обнажённые мужчина и женщина переплетались телами, свиваясь в единое целое.

Однако всё это было в зеленоватых тонах глубокой ночи, приглушённого лунного сияния либо предутренней туманной синевы. Луна так или иначе была на каждом полотне — от тонкого серпика до полной, отражённой в воде и роняющей отсвет в небо. Там, где было бесформенное нагромождение каких-то конструкций, проступило изображение архаров, которые жались на скальном уступе, доверчиво прильнув к вытянутому телу снежного барса. На других картинах волки соседствовали с людьми и оленями, изящные существа, похожие на русалок, купались с рыбами, у которых были головы и шеи коней.

Картины напоминали окна в некое другое пространство, где существовал фантастический ночной мир — без злобы, агрессии и хищников. Причём он будто оживал, двигался, дышал, и появлялось ощущение, что, перешагни зыбкую грань — и войдёшь в полотно, как в распахнутые двери. Рам на картинах не было, едва очерченные подрамниками края холстов сливались с тёмными стенами, и это вызывало желание заглянуть внутрь, как заглядывают в окошко чужого жилища. Пожалуй, Терехов сделал бы это, однако картины висели высоко и приходилось всё время задирать голову, отчего ныла шея и ощущалось лёгкое головокружение.

Всякий раз спотыкаясь о столы, стулья и тумбочки, он дважды прошёл вдоль стен этой галереи с чувством, что на всех холстах не хватает какой-то одной, привычной глазу краски. И только на третьем круге сообразил: нет ни единого оттенка красного! Нигде ни проблеска зари, ни солнечного луча! Нет светлых, тёплых, греющих огненных красок, ни даже слабых оранжевых, золотистых или бордовых. Одни только ночные синие, лунно-жёлтые, с зеленью и фиолетово-сиреневыми сполохами. Впрочем, не было и откровенно холодных: даже на том полотне, где он вначале заметил яркие голубые мазки, оказалось лицо женщины, взирающей из-под воды или льда.

Оставшиеся лампочки тускнели, и чем глубже становился сумрак в галерее, тем ярче высвечивались краски на картинах и рельефнее выступали формы и детали предметов. Ланда явно привезла его показать, что два мира могут вполне уживаться даже на одном холсте — всё зависит от освещения. И он увидел эти две реальности, оценил талант, изобретательность, ну а дальше-то что? Чего она хотела: заполучить поклонника своей живописи, узревшего параллельный мир, помощь в организации выставки где-нибудь в Новосибирске, в поисках спонсоров через богатый Газпром? Зачем ещё надо было охотиться за ним целый месяц, убирать с пути свидетелей, жёстко отгонять возможных соперниц, демонстрировать свои способности, приводя мужиков в похмельное состояние и угоняя коней?

Всё это никак не вязалось с его возможностями и только вводило в заблуждение. Можно было как-то по-другому всё обставить, без мистики и зауми, приехать, поговорить... Наконец, среди многочисленных туристов найти настоящего искусствоведа, который поймёт, оценит полотна по достоинству. Может, играя с освещением, она нашла какой-то новый приём или вид живописи, и это воспримется как открытие. А для него, несостоявшегося офицера погранвойск и геодезиста-землемера, это слишком тонкие материи, чтобы выступать экспертом. Или у неё ещё есть «рояль в кустах», некий веский довод?

Лампочки доедали зарядку аккумулятора, почти таяли, как угольки, однако при этом изображения на холстах проявлялись всё отчётливее, и казалось, что по галерее, словно в полнолуние, разлился лунный свет.

И тут у Терехова промелькнула догадка: картины написаны ночью, при луне или вот таком тусклом свете, когда трудно или даже невозможно различить тонкие оттенки красок — ночью все кошки серы. А Ланда видела всю сложнейшую палитру! Ибо при ярком свете всё у неё получалось наоборот — цветовые нюансы пропадали, мазки сливались, краски обретали мрачные оттенки, превращая изображения в бессмысленные или уродливые образные конструкции.

И за этим что-то было! Но что именно, Терехов никак не мог сообразить, в голове вертелся готовый вразумительный ответ — стремление к оригинальности, никто не хочет походить на другого. Или тогда не совсем здоровая психика, отклонения от нормы, хотя это, говорят, признак гениальности. Отнести картины ночи к шизофреническому мировосприятию было бы слишком просто, существовала более глубокая причина.

Лампочки гасли не сразу, иные ещё долго тлели, ничего не освещая, в галерею возвращался мрак, однако полотна на стенах, словно напитавшись светом, ещё продолжали сиять, как мутные лунные пятна. Это было странное, удивительное зрелище: свет погас, но на картине всё ещё сияет луна или зеленоватые глаза совы. Возможно, использовались флуоресцентные, заряжаемые краски, но эффект впечатлял, создавал чувство, будто ты начинаешь видеть в темноте.

В дальнем углу галереи, где уже был почти полный мрак, Андрей долго стоял и ждал, когда же картина погаснет, — не дождался! Мало того, он заметил, что с наступлением темноты на двух летящих птицах, скорее всего, бровастом филине и сове, колышутся мягкие перья! Изображение на полотне словно оживало и становилось реальным, даже осязаемым, ибо захотелось потрогать его руками. Темнота неожиданным образом превращала абстрактную фантасмагорию красок в отъявленный реализм.

Терехов даже не засек, сколько по времени это продолжалось, но когда картина слилась с чернотой подземелья, его подбросило от озарения — Ланда слепая! Не совсем, не наглухо: скорее всего, не видела только днём, при свете, и, напротив, зрение обострялось ночью. Не зря же Мундусов называл её чёрной совой! Её живопись — это взгляд ночной птицы, которая слепнет уже на восходе солнца и отсиживается в тёмных расщелинах. А Ланда, как летучая мышь, — в подземелье. Поэтому все, кто видел её днём, говорят, будто дух Укока скачет в маске или с завязанными глазами. Когда зрячие видят сверкающий солнечный мир и переливы красок, для Ланды всё меркнет, превращается в тот кошмар, что на картинах, и, напротив, она прозревает с наступлением темноты.

От следующей мысли Терехову вообще стало не по себе: что если с таким зрением она видит мир мёртвых? Кто знает, в каком образе предстаёт земля, если смотреть на неё глазами совы, филина, летучей мыши? Ни одна ночная птица ещё об этом не рассказала. Что они видят — кто-нибудь задумывался? Строение глаза изучить можно, а как оно работает? Какие незримые тонкие оптические пласты вскрывает? Как выглядят живые и мёртвые?

А Ланда видит больше и изображает другую, ночную реальность, которая растворяется в лучах света. Как если влить в воду любое бесцветное растворимое вещество, например, уксус. Цвет не изменится, но качество будет совершенно иное, ощущаемое на вкус и запах. Поэтому она так спешила выехать из зоны покоя, по сути, с кладбища. Для неё заповедная часть плато, куда едут в поисках мест силы, порталов и прочих чудес, — один сплошной могильник.

Когда дотаял последний электрический светлячок, Терехову показалось, что в галерее взошла луна, однако воздух колыхнулся, и это значило, что открыли дверь. Ланда внесла небольшой фонарь, сделанный из стеклянного плафона, замазанного толстым слоем зелёной краски, и поставила на стол. Ей всё же нужен был какой-то источник холодного света, поэтому она и появлялась на плато, когда была луна, и Репьёв об этом прекрасно знал. Судя по картинам, она не выносила горячего красного цвета, и тогда получается — Луноход отпугивал её от кунга, приказывая солдатам запускать ракеты!

Только сейчас Терехов ощутил, что шею почти заклинило в одном положении.

— Заседлала тебе жеребца, — как-то неожиданно и деловито сообщила она, появившись бесшумно и незримо, как чёрная сова. — Он знает дорогу. Кобыла в поводу пойдёт.

В первый миг Андрей даже не понял, о чём речь, ибо, пока смотрел картины, у него и мысли об отъезде не появилось. Поэтому сразу не нашёл, что ответить, а повертел головой, чтобы размять шею.

— Провожать не пойду, рассвело, — продолжала она, оказавшись уже позади. — А тебе пора.

Терехов всё это время молчал и теперь ощутил, что голос пропал ещё и от жажды. Он откашлялся, хотел спросить, давно ли она ослепла, но хозяйка вернисажа опередила:

— Я не вижу белого света. Бывает куриная слепота, а у меня — совиная. Слепит даже восход. Солнце для всех благо, а для меня — смертельно. Поезжай!

Она ни о чём не просила!

— Как же ты? Ты ничего не хочешь?

Ланда овеяла его цветочным ароматом, направляясь к двери.

— Хочу. Я много чего хочу... Но это в следующий раз. Если ты придёшь ко мне.

— Погоди! А чего именно? Я должен помочь устроить выставку? Найти спонсоров?

— Ни в коем случае! Ни одна картина не покинет этого подземелья.

— Тогда что?

— Если скажу сейчас, — проговорила она на ходу, точнее, на лету. — Подумаешь — сумасшедшая, и больше не приедешь. А так есть надежда, что заглянешь из любопытства...

— Считай, что заглянул.

— Желаний всего два: вернуться на белый свет или вовсе уйти. Второе предпочтительнее.

И бесшумно пропала во мраке. Терехов ничего не понял: как вернуться, куда уйти? Но переспросить не успел, наткнулся на дощатую перегородку, после чего вытянул руки вперёд и пошёл, лицом ощущая движение воздуха и лёгкий аромат ландыша.

— Как ты ослепла? Почему? — на ходу спросил он, когда снова увидел её тень.

В мрачной штольне под кровлей едва тлел единственный фонарь, но она шла уверенно, огибая выступы многоярусных солдатских коек.

— Все хотят знать... Но после моих откровений никто не возвращается. Или попадают в психушку с острым похмельным синдромом, как твой напарник Севастьян.

— Я похмельем не страдаю, — он натыкался на все углы, но не отставал. — Мне можешь сказать!

— Меня обнадёживает твоя настойчивость, — на секунду задержавшись, выразительно произнесла она. — Ты первый, кто не пришёл в ужас и не выскочил из моей мастерской ещё при ярком свете. Моя живопись ночи разъедает сознание. Пусть отстоятся чувства. И мысли.

Они оказались в жилом помещении, где над дверью горел точно такой же лунный светильник. Ланда задраила морской люк и вдруг принюхалась.

— Погоди... Чем-то пахнет. Совсем забытый запах. Мускусный... Это от тебя!

— От меня? — Терехов потянул носом. — Ничего не чую...

— И не должен чуять. Не могу вспомнить, такой знакомый...

Что-то ностальгическое и мечтательное послышалось в её надтреснутом голосе. Андрей же вспомнил Палёну и её просьбу выкинуть обувь из кунга и вымыть ноги.

— Может, сапогами? — спросил он.

— Нет, как пахнут солдатские сапоги, я помню. Что-то связано с детством. Я теперь живу в мире запахов и звуков. Мне нравится, как пахнут кони. Конский пот кажется ароматом альпийских лугов. Обожаю все природные, естественные запахи. Кажется, от тебя пахнет конём.

— Я долго ехал верхом...

— Кстати, а что у тебя с шеей?

— Ничего, — Терехов покрутил головой. — Так, ерунда, затекла немного.

— Значит, ты увидел мои картины, — определила художница. — Утратил чувство времени. А это... пройдёт. Только никому не позволяй прикасаться.

Он не совсем понял и потому переспросил:

— Прикасаться к чему?

— К своей шее. На Укоке слишком многие выдают себя за лекарей.

— Мне тоже обещали прислать костоправа, — вспомнил Терехов.

— Это не просто часть тела, — назидательно сказала Ланда. — Это проводник между духом и сознанием. Нам голову поставил Бог, внутренние органы уложил Бог. И после этого вдохнул душу. Как люди отваживаются лечить то, что лечат боги?

На этом её лирическое отступление закончилось. Чёрная сова начала привычно отворачивать затяжное колесо на двери, но Терехов перехватил его и затормозил.

— Слепоту тоже лечат боги?

Света не хватало, однако её глаза впервые оказались так близко, и почудилось, что они и впрямь похожи на совиные: огромные чёрные зрачки покрывала узкая желтоватая радужка, а белков почти не было!

— Это не слепота, — поправила она. — Открылось другое зрение. Не человеческое... По собственному желанию, в общем, по глупой страсти. Что обыкновенно для ночных птиц и зверей, для человека мучительно и невыносимо. Только обоняние осталось и слух...

Невесомые руки чёрной совы ослабли, и Терехов завернул колесо обратно.

— Тебя кто-нибудь лечил?

Её летучий голос стал грузным, приземлённым.

— Репьёв пытался... И сделал ещё хуже. Теперь это неизлечимо. Здесь, на Укоке, я останусь слепой. Это зона покоя, смерти. Да, здесь две реальности, и одна из них — подземная, мёртвая. Это мир духов. А мне нужно пройти сквозь небесную.

Когда он слышал подобные речи «шизотериков», сразу же автоматически отсеивал в область безумия. Но из уст чёрной совы Алеф они звучали правдоподобно и убедительно.

— А такая на земле существует? — спросил Терехов. — Небесная, какую тебе надо?

— Существует там, где обитают белые совы.

— Это где? На севере, что ли?

— На Таймыре. На плато Путорана.

Он слышал об этом плато, один из вахтовиков на Ямале бывал и рассказывал, будто на Земле нет другого, более пустынного места. Там никто не жил, даже таймырские туземцы, долгане и нганасане обходили стороной огромную и безлюдную горную страну, изрезанную озёрами и реками с немыслимым числом водопадов.

— И что, там живут только белые совы?

— Не одни совы, ещё олени, медведи. Полно всякого зверья.

— Значит, небо ближе?

— Нет, так же высоко, — ответила она. — Но там до полуночи открыт портал. И можно легко уйти в другое пространство.

Даже его стойкой терпимости приближался конец, срабатывала защитная реакция, острое желание остаться в обыкновенной земной реальности. Грубо говоря, не впадать в мистику и не сходить с ума. Но после зрелища в галерее он уже ни в чём не был до конца уверен.

— До какой полуночи? — спросил Андрей без обычного для такого диалога сарказма.

— До полуночи полярной ночи, — заковыристо ответила Ланда. — То есть до двадцать второго декабря.

— Потом что — закроется портал?

— Нет, там он всегда открыт. Войти будет нельзя, не встретив солнца.

Это было слишком уж мудрёно и неприемлемо, обычно на такой зауми он взрывался и начинал доказывать, что у собеседника напряжёнка с психическим здоровьем. Но сейчас, к своему удивлению, он даже не возмутился.

— И ты сможешь избавиться от слепоты?

Ответ мог повергнуть в шок любые здравомыслящие мозги:

— Я смогу уйти, чтобы обратиться в белую сову.

У Терехова в голове загорелся красный сигнал светофора. Подобное он мог воспринимать только как поэтическую форму иносказания, помня разговоры с Куренковым о поэзии. Будущий шеф уверял, что вся она, поэзия, выстроена не на словах и рифмах — на парадоксальных образах, поэтому достаёт душу и действует на подсознание. Чтобы не пополнять список умалишённых на Укоке, он и отнёс Ланду к поэтам: живопись, особенно в её стиле, была где-то рядом...

— Понял, тебя нужно сопроводить на Таймыр, — чтоб приземлить её, а больше себя, произнёс Андрей.

— Мне нужен поводырь, которого я давно ищу.

— Да, я уже сообразил. Довезти и там оставить?

— Возле портала. Я укажу место.

— Одну на пустынном плато? В диких горах?

— Я не останусь в горах — войду в портал и поднимусь на крыло.

Терехов вытряс из ушей эти её слова, чтоб не успели достать сознания и там закрепиться. Они стекли по щекам, как в детстве стекает после купания попавшая в уши и уже согретая водичка.

— Но потом когда-нибудь вернёшься? — спросил, чтоб закрепить наступившее облегчение.

— Нет, я не вернусь. А зачем?

Он сделал ещё одну попытку её приземлить.

— А как же твоя галерея? Картины?

— Ты был последним, кто их видел, — мгновенно отозвалась чёрная сова Алеф. — Я их сегодня же сожгу. Или завтра, как будет настроение.

— Сожжёшь?! И не жалко?

— Нельзя оставлять людям окна в мир мёртвых.

Она ни в какую не хотела опускаться на землю; напротив, упрямо тянула его за собой, в бездну безрассудства, которая, скорее всего, и была параллельной реальностью.

— Ты пока не жги, — попросил Терехов. — Я же ещё не поводырь. То есть не сказал, что готов...

И замолк, сообразив, что отступать ему уже некуда.

— Если ты вышел из галереи с душой и чувствами, — заключила Ланда, — значит, готов. Я могу со спокойной совестью предать мои окна огню. Ты увидишь фейерверк, если станешь почаще смотреть в небо. Это будет грандиозное зрелище! Теперь ступай!

Открутила колесо, отвела створку и встала в ожидании. Терехов ступил через железный порог. В устье штольни, зажатом каменной кладкой, было уже светло. Обе лошади стояли около пустой кормушки и лениво перебирали объедки.

— Оставлю тебе жеребца, — сказал он.

Тяжёлая дверь со скрипичным пением закрылась, но сквозь это низкое, неприятное звучание ему послышался её шелестящий голос и обронённое слово: «Благодарю».

Глава 19

В суд его так и не увезли: около часа он топтался на снегу вместе с конвоирами, но автозак не приходил. Стражи куда-то звонили, узнавали и пожимали плечами, обмениваясь короткими непонятными фразами. Потом они даже наручники с Терехова сняли, поскольку замёрзли голые руки, и тем самым поселили дерзкую мысль о побеге. Ворота отъезжали частенько, пропуская машины, и можно было опять уложить неустойчивых милиционеров и сделать рывок. На той стороне дежурил пожилой привратник с автоматом, но из-за неудобства при проверке пропусков, он завернул его почти что за спину, да ещё мешал кургузый и объёмный бронежилет. Завалить эту чурку с глазами не составляло труда, а пока он будет пурхаться в снегу, можно рвануть стометровку до ближайшего угла — а там уже воля вольная...

Если бы не эта случайная встреча с Алефтиной, Терехов бы так и сделал, но её увели в здание изолятора, и она теперь, сидя в неведомой одиночной камере, удерживала от безрассудного побега. Помочь ей можно было лишь будучи свободным законно, чтобы хоть деньги вернули, дабы нанять адвоката! Наконец, искушение закончилось, стражники получили команду отвести задержанного в камеру и, не надевая наручников, привели его почему-то не в одиночку, а в общую, где сидело ещё шестеро и были свободные кровати.

В первый момент Андрей расценил это, как неудобство: в одиночке никто хоть не мешал и не мельтешил перед глазами, а тут сидельцы бродили, громко разговаривали, смеялись и вообще вели себя, как счастливые, довольные люди. Оказалось, что это хулиганы, которых осудили на несколько суток, как хотели осудить и Терехова. А потому как на улице валил снег, то все они собирались на работу — разгребать тротуары, что было занятием весёлым.

Сначала Андрей решил, что стражники что-то перепутали, посадив его, по логике, уголовника, к суточникам, но выводящий конвоир глянул в список, нашёл фамилию Терехова и повёл вместе со всеми на работу. Сбежать теперь вообще не было проблем: в сопровождении одного безоружного милиционера всю команду поставили грести снег возле супермаркета. Некоторые сразу же забежали в магазин, покупать сигареты и пиво, на что конвойный не обращал внимания. И только сейчас Андрей оценил преимущества общей камеры и ещё то, что его, даже неосуждённого, перевели из уголовников в административно арестованные! Этот другой статус показался выгодней, чем побег, ибо явственно запахло свободой. Алефтине грозили десятью годами срока, а ему даже пяти суток не дали. Значит, в полночь, когда пройдёт сорок восемь часов после задержания, надо требовать освобождения!

Наполненный этими мыслями, он с удовольствием покидал снег и подошёл к конвоиру, который от скуки тоже взялся за лопату.

— Вы не знаете, почему меня в суд не повезли? — спросил без особой надежды.

— У вас сопротивление сотрудникам?

— Будто бы да...

— Сегодня судья другой, — с удовольствием объяснил страж. — Этот не арестует. Он нашего брата терпеть не может.

— То есть отпустил бы? — изумился Терехов.

— Из зала суда. Он многих уже отпустил... — походя выдал конвоир служебную тайну и ещё успокоил: — Ничего, завтра будет наш, арестует.

Терехов выдавать своих замыслов не стал, хотя про себя решил, что дожидаться завтрашнего ареста не станет и начнёт качать права уже сегодня.

Норильский снег можно было убирать бесконечно: пока бригада сгребала одну сторону широких тротуаров, вторая покрывалась на вершок и зарастала сугробами, поскольку по улицам дул нескончаемый, с ровным напором, ветер. К супермаркету часто подкатывали машины и снегоходы самых разных калибров, больше мощные «ямахи», и Андрей между делом к ним приглядывался. У изыскателей на Ямале эта техника была чем-то вроде велосипедов, хотя чаще они пользовались отечественными дешёвыми «Буранами», и только начальство рассекало на импортных.

Едва он увидел настоящий горный снегоход и стал чистить снег возле него, чтобы дождаться хозяина и спросить цену на рынке, едва размечтался, как к супермаркету подлетела омоновская «шишига» и из неё выскочили милиционеры — похоже, группа захвата, что была в самолёте. Они рассредоточились вдоль магазина, кого-то опять ловили. И вдруг одного из них конвойный подвёл к Терехову.

— Вот он.

— Садитесь в машину! — приказали ему, однако довольно вежливо и наручников не надели.

Погрузили не в «шишигу», а в легковушку, и повезли в противоположную от изолятора сторону. Сопровождающие были в гражданском и своей молчаливой сосредоточенностью напоминали скорее работников службы безопасности. Ничего хорошего от такого оборота ждать не приходилось, гадать, что будет, надоело, однако было предчувствие, что сейчас всё и разрешится. По крайней мере, дальнейшая судьба прояснится окончательно.

Снег залепил все вывески, и куда привезли, понять было трудно, хотя у дверей дежурил милиционер. Сразу же провели на второй этаж и распахнули перед ним двустворчатую дверь.

— Входите, пожалуйста.

Терехов вошёл в полутёмную комнату и сразу же увидел Алефтину с маской на лице и в окружении каких-то женщин. Двое мужчин сидели напротив — прокурор, которого Андрей принял за опера, и какой-то очкарик, а один, в форме подполковника — в торце стола. У Терехова была мысль — броситься к ней и обнять, как там, во дворе изолятора, но что-то удержало, и мгновением позже он почувствовал, что его порыв сдержал вид её окостеневшей фигуры, замершей в полном равнодушии. Там, во дворе, она ощутила его близость и сама устремилась навстречу. Там она сама вошла в объятия! Здесь же сидела, как индийское изваяние, сплетя тонкие, холодные на вид пальчики перед закрытым лицом.

Сопровождающие усадили Терехова напротив, и мероприятие сразу же обрело форму очной ставки или какого-то опознания — так в первый миг показалось: есть понятые, подставные женщины. Смущал только букет цветов, упакованный в плёнку и лежащий на краю стола, он вносил неуместную торжественность в происходящее.

Вдруг подполковник, говоривший по телефону, бросил трубку и вскочил:

— Дамы и господа, прошу внимания, — отчего-то со скорбной и возвышенной интонацией пропел он. — Госпожа Терехова, господин Терехов, Городской отдел внутренних дел приносит вам глубочайшие извинения. Произошла досадная ошибка. Наши коллеги из Новосибирска ввели нас в заблуждение. Вы свободны. Простите, что вынуждены были испортить начало вашего свадебного путешествия.

Всё это он произнёс заученно, без особых эмоций и на одном дыхании, будто опасался забыть слова. Возможно, поэтому у Алефтины даже пальчики не дрогнули. Угадать её чувства было невозможно точно так же, как выражение глаз под кожаной маской. Скорее всего, по этой же причине Терехов ничего не ощутил, тем более удовлетворения и ожидаемого восторга. Женщины рядом с женой радовались больше, улыбались, касались её плеч и что-то шептали. Однако в воздухе витала недосказанность, было ощущение, что мероприятие ещё не закончилось, все чего-то ждут, поглядывают на дверь, и пауза затягивается. Вместо облегчения Андрей почуял распирающий приступ сарказма и готов был сказать ответную речь, но смущала непоколебимость Алефтины.

И тут дверь распахнулась, вместе с ветром в комнату влетел высоченный сухопарый молодой человек, за которым тянулся такой же ветреный шлейф людей с фотокамерами и микрофонами. Все вскочили, в том числе прокурор, подполковник и женщины рядом с Алефтиной. Стало понятно, что пришёл хозяин города, возможно, всего Таймыра, и что представление с извинениями устроено ради него. Он тоже извинился за ошибку правоохранителей города, предупредил их об ответственности и пожелал счастливого свадебного путешествия. Его снимали со всех сторон, и Терехов вдруг уловил желание хозяина: ему нужен был кадр, как он пожимает руку освобождённому из тюрьмы счастливому молодожёну. Этот ходячий двухметровый скелет стоял напротив и ждал, чтобы ему подали руку, но Андрей набычился и, демонстративно навалившись на стол, спрятал руки. Тот уловил это движение, закончил свою речь словами о бережном отношении к человеку и утешился тем, что одна из женщин вдруг преподнесла ему букет цветов.

Вся эта сентябрьская «норильская метель» унеслась в двери, и наконец-то началась рутина — возвращение отнятых при обыске денег и вещей. Все присутствующие сразу же потеряли интерес к происходящему: прокурор ушёл почти следом за хозяином, потом раскланялись женщины, рассовывая всем визитки — оказалось, что это городской женсовет, примчавшийся спасать от произвола милиции несчастную слепую художницу. А длинного худосочного хозяина почему-то называли именем, более напоминающим прозвище, — Прохор или вовсе Прошка. Кем он на самом деле был и отчего имел такую власть, осталось загадкой, да и в тот момент не особенно-то интересовало.

Терехов снова взгромоздил один рюкзак на плечи, другой взял в руку и вышел из здания, держа у себя в ладони ледяные пальчики Алефтины. На улице она первый раз шумно перевела дух, словно не дышала всё это время, чуть встрепенулась и сама потянула по метельному тротуару. Ей было всё равно, куда идти, главное — вырваться из пространства, связанного с изоляцией, тюрьмой, решётками, и уйти подальше от фонарей. Но город был хорошо освещён, поэтому Терехов увлёк её в проезд между пятиэтажками на сваях.

— Давай постоим, — предложил он и тоже перевёл дух. — Всё уже позади.

Хотел приобнять, но чёрная сова невыразительно уклонилась, словно и не было страстных объятий и сбивчивого шёпота, случившихся всего несколько часов назад.

— Что ты сделал? — спросила она так, словно он совершил нечто непотребное.

— Ничего...

— Что ты сделал? — повторила она. — Почему нас выпустили?

— Я ещё и пальцем не шевельнул. И продумывал только побег.

Она не поверила.

— Нет, ты что-то сделал такое! Ты чародей? Колдун? Или в самом деле великий шаман?

Терехов стряхнул тающий снег с её волос — от головы излучалось такое сильное тепло, что согревало руку.

— Какой из меня шаман? Я подумал, что это ты совершила свой ведьминский ритуал. На Укоке тебя считали ведьмой.

— Всё сгорело вместе с картинами, — призналась она. — Здесь я бессильна...

— Но ты же как-то умудрилась спрятаться в ванной комнате, где всё на виду?

— Они просто плохо смотрели, потому что боялись... Ты откупился?

— Откупиться от прокуратуры никаких денег не хватит.

— Я поняла... Заплатил Мешкову — и тот закрыл дело?

Терехов засмеялся.

— Подумай сама: как бы я связался с Мешковым? Я тоже сидел в камере. Даже телефона не было.

— Почему выпустили?

— Не знаю, — откровенно признался он. — Может, дело закрыли и больше не разыскивают?

— Репьёв говорил: срок давности — десять лет. А прошло всего пять.

— Ты таскала его на аркане? Нанесла ему увечье?

— Жалею, что не превратила в отбивную, чтоб воронам было легче расклевать!

— Не надо меня пугать. Я не боюсь.

— Не пугаю... Ничего не понимаю!

— Давай не будем гадать, — заключил он. — Пойдём в гостиницу. Тебе нужно успокоиться.

Они пешком добрели до гостиницы «Полярная звезда», вывеска которой читалась отовсюду, сняли двухместный номер, и Алефтина даже не пошла в душ — легла на кровать, укрылась краем покрывала и замерла. Терехов задёрнул штору, но она всё равно пропускала свет, избавиться от маски было нельзя, а она уже почти трое суток её не снимала. Терехов догадался: постелил ей в джакузи. Она перебралась в ванную комнату, и там, в полной темноте, наконец-то стащила маску, умылась и легла. Андрей думал, что она уснёт, было уже поздно, однако через несколько минут Алефтина позвала его.

— Посиди со мной... Только не смотри на меня!

Это было похоже на каприз, но он и сейчас ещё помнил согревающий миг откровения во дворе изолятора, плотно прикрыл за собой дверь и сел на пол, возле стенки.

— Я же ничего не увижу, — обронил он. — Мрак кромешный.

— Всё равно не смотри!

Всё пространство джакузи к тому же было занавешено пластиковой шторой. Но, странное дело, Терехов каким-то образом почувствовал её взгляд.

— Скажи мне... Нет, поклянись. Ты, правда, ничего не делал, чтоб нас выпустили?

— Честное пионерское, — кисло пошутил он. — Ты что, на слово не веришь?

— Значит, это всё Репьёв устроил.

— Что — всё?

— Не было уголовного дела. Не было розыска. Он убедил меня, чтобы я с Укока не ушла. Он запер меня в мире мёртвых!

— Но ты же таскала на аркане Мешкова?

— Казнить хотела, по обычаю времён всадницы Укока.

— За что?

— Я дала обет безбрачия, а он хотел сделать меня наложницей. Запер в бункере, без света — так усмиряют птиц... Держал три месяца в полной темноте, и я стала чёрной совой. Начала видеть во мраке... и ненавидеть мужчин, при свете и без него.

Терехов не умышленно — случайно скосил взгляд и сквозь белую плёнку занавески узрел горящий совиный взор. Её глаза светились желтоватым лунным светом.

— Если ты прикоснёшься ко мне, казню и тебя. Наш брак ничего не значит.

Она сказала это так, словно не было объятий и шёпота во дворе изолятора! Тогда она попросту сломалась под давлением обстоятельств, искала защиты, помощи, чтобы пережить долгий тюремный мрак. Теперь оживала и становилась вольной Ландой, чёрной совой Алеф, всадницей и духом плато Укок. Андрей встал и нащупал в темноте ручку двери.

— Ты куда? — последовал вопрос. Она видела в темноте!

— Ты не сова, — сказал он. — Курица ты нетоптаная! Привыкла мужиками командовать?

Она легко снесла оскорбление.

— Погоди... Я поговорить хотела.

— А я не хочу, наговорился!

— Ты уходишь?

— Мне надо спуститься к администрации и попросить компьютер.

— Зачем?

— Не твоего ума дело! Кто у нас поводырь?

— Отдай мне документы, — вдруг потребовала Алефти-на. — Свидетельство о браке!

— Не дам, — сначала упёрся он. — Они мне нужны, чтоб отвезти тебя на плато.

— Ты сделал это помимо моей воли!

— Что сделал?

— Женился на мне! Ты уже совершил насилие. Чем ты отличаешься от Мешкова? Я дала обет безбрачия!

— Я везу тебя через полстраны, куда ты хочешь! — был бы голос, слова эти он прокричал бы. — А не держу тебя в штольне! Нашла с кем сравнивать...

По его разумению, нормальный человек бы, сопоставив всё, хотя бы извинился. Она этого делать не умела, пронизанная насквозь эгоизмом. Однако при этом интонации всё-таки услышала и сбавила напор.

— Ты хоть понимаешь, что всё это формально и я тебе не жена?

— Ну, разумеется. Не нужда бы, сроду на тебе не женился!

— Тогда отдай документы!

Терехов вспомнил Репьёва и его слова о капризности Ланды и теперь их оценил.

— На что тебе свидетельство, если это всё формально?

— На моём имени не должно быть никаких следов, — не совсем уверенно заявила Алефтина. — Никаких пятен, намекающих на брачные отношения. Ни на бумаге, ни в памяти. Иначе я не смогу войти в портал.

Он уже спокойно относился к её разговорам о порталах, путях и условиях перехода из одной реальности в другую. И сам легко оперировал такими словами, правда, облекая их в ироничную форму.

— До твоего портала ещё надо добраться, —парировал Андрей. — У нас впереди несколько дней пути. Мне могут потребоваться документы.

Увернуться от цепких лап чёрной совы не удалось.

— Они тебе больше не нужны. Дальше дорога по озёрам, рекам и тундре. Там никого нет.

— Отдам, когда привезу к порталу. В присутствии привратников.

— Каких привратников?

— Ворота же кто-нибудь охраняет?

— Никто не охраняет. Отдай сейчас! И немедленно. Я так хочу. А что хочет женщина...

— Да на, забери! — Терехов нащупал во внутреннем кармане документы. — И делай, что хочешь. Можешь даже съесть!

Корочки свидетельства о браке были из тонкого прочного картона и раздирались с трудом. Судя по звукам, она всё же изорвала их в клочки и принялась с треском драть паспорт, обложка которого и вовсе была матерчатой. На это варварство ей потребовалось несколько минут, и когда все звуки в джакузи затихли, он спросил:

— Ну что, справилась?

— Да, я справилась! — с вызовом отозвалась она из тьмы, и снова показалось, что глаза её светятся.

— Ну тогда сиди и рви память, — посоветовал Терехов, нащупывая ручку двери.

— Что?

— Нет, память можешь не рвать, — деловито уточнил он. — Можешь из неё что-нибудь стереть, выскрести, вымарать. Или вообще всё забыть, если получится.

И вышел из ванной комнаты.

Глава 20

Возле кунга стоял крытый «Урал», и стоял, видимо, давно, с ночи: водитель спал в кабине, а возле колёс намело длинные заструги. Полуденное солнце пригревало, убродный снег осел, стал липким, в низких местах напитался водой, посинел, на взгорках же, где его выдуло до земли, образовались жёлто-зелёные травянистые поляны.

Терехов расседлал кобылицу, снял узду и отпустил, даже не путая: была уверенность, что она теперь никуда не уйдёт. Серая и впрямь выцедила ближайшую лужицу, повалялась, встряхнулась и пошла пастись на проталину.

Пока Андрей развешивал на солнцепёке мокрое седло и потник, водитель в машине проснулся, однако никакого интереса не проявил, запустил двигатель и снова завалился спать. Вероятно, его прислали, чтобы перебазировать геодезистов, ждал команды. Терехов даже не подозревал, что в кунге кто-то может быть, потому взбежал по лестнице и резко распахнул дверь.

На царском ложе спал Репьёв. Видимо, ещё с утра он натопил печку и теперь страдал от жары, разбросав руки и разметав расстёгнутые полы армейской куртки. Портупея с пистолетом валялись на полу, зато в кресле стояли его вымытые берцы: у Жоры ещё с курсантских времён был культ чистой обуви. А в открытом стенном шкафу, где хранились сухари и макароны, лежали четыре батона солдатского пышного хлеба, уже ощипанного с уголков, опробованного вечно жующим Репьём.

Он был голоден в любом психическом состоянии. «Шизотерики» говорили, что человек с такими признаками впервые пришёл на землю человеком, а прежде всё время был травоядным животным, но не лошадью, которая относилась к высокоорганизованным существам.

Чтобы не будить однокашника, Терехов тихо снял бушлат и сел, начал было стаскивать размокшие кирзачи. На обратном пути каньон и «реку времени» пришлось преодолевать вброд, ведя в поводу кобылицу. Строптивая, она не пошла в воду, хотя на мелких местах всего было по щиколотку и лишь у прижимов по колено. Терехов подумал, что она не желает покидать чертогов, оставлять своего жеребца, взял в повод и чуть ли не насильно перевёл через «границу тьмы и света», вымокнув до пояса. На другой стороне норовистая лошадь смирилась и неутомимым галопом повезла на стан — даже вылить воду не дала. Андрей не успел стащить и один сапог, как услышал насмешливый голос Репья:

— Ну что, словил кобылицу, Шаляпин?

— Словил, — не сразу отозвался Андрей и лишь потом обернулся.

Жора делал вид, будто пробудился от крепкого сна.

— Долго же ты её пас... И как она, под седлом? Не одичала, гуляя на воле?

Его не слишком прозрачный намёк он пропустил мимо ушей. Но уклониться от пристального, мрачноватого взора не удалось — рассматривал откровенно изучающе.

— Заморённая кобылица, — обронил Терехов и, не удержавшись, отщипнул хлебную корку. — С ипподрома, копытить снег не приучена... Что ты так смотришь? Я тебе денег должен?

Кусок застрял в пересохшем горле, и он напился, припав к носику чайника.

— У самого-то похмелья нет? — уже впрямую спросил Жора, кивая на чайник.

Терехов впрямую и ответил:

— Ты же знаешь, я не болею.

— И это плохо, Шаляпин, — посожалел Репей. — Лучше бы ты страдал... Тебе Палёнка совсем не понравилась?

— Я «палёнку» не пью, — выразительно ответил Андрей. — Предпочитаю фирменные напитки.

— Ну ещё бы! Только Палёна, это не водка — цветок. У нас так зовут анютины глазки.

Терехов натянуто засмеялся.

— Как на клумбе живёшь, Репей! Вокруг ландыши, маргаритки...

И нарвался на рычание зверя.

— Не разевай рот, Шаляпин! Это моя клумба! — и пнул мокрый, грязный сапог Терехова. — И нечего тут топтаться!

Потом поднял и зашвырнул в угол портупею с кобурой, и, не найдя, чем ещё выразить своё негодование, вытащил фляжку из внутреннего кармана куртки и сделал большой глоток. Судя по тому, как его скрутило, это был спирт. Но не стал запивать водой, перетерпел ожог, отдышался и словно привёл себя в чувство — вдруг протянул фляжку.

— Извини, — сказал сдавленно, и оттого вроде бы примиряюще. — Нервы сдают... Выпей со мной.

Терехов выбросил его ботинки из кресла, сел и лишь после того глотнул спирта, показалось — вода. Репьёв ревниво и обиженно глянул на свою обувь, но тут же и забыл о ней.

— Кто зеркало разбил? — спросил без интереса.

— Само разбилось.

— Так не бывает, зеркала сами не бьются.

— Тогда не знаю.

— Зато я знаю кто! — Жора резко сел, но озвучивать свою догадку не стал. — Да и чёрт с ним!

В это время, будто в доказательство, от фанеры отскочил кривой осколок зеркала и упал к рукам Репьёва, но эффекта не произвёл.

— Мы познакомились на выставке, — неожиданно признался он. — Ланда приехала в Адлер рисовать море. Тогда её ещё звали Алефтиной. Это я назвал её Ландой — от ландыша. Заметил, какой от неё исходит естественный запах?

— Понюхал, — выразительно произнёс Андрей.

Репей на язвительность не обратил внимания.

— Это была самая красивая женщина на всём побережье! А ещё и самая талантливая — редкое сочетание! Но, как и бывает, нищая. Кто-то ей сказал, что можно не только окупить поездку, но заработать на целый год. Торговать картинами на Арбате уже стало не модно. Вот она и устроила пляжную выставку, с распродажей... Глупая, в общем, затея. Люди приезжают отдыхать, им не до живописи. Лучше, что попроще — шашлычок под коньячок. Ходят, смотрят, но в основном на художницу. Тогда я и купил первую картину, наугад, сам не знаю зачем. И посоветовал на порядок поднять цены. Оказывается, она уже несколько дней не ела, хотя там каждый второй приглашал её в кафе... Со мной пошла. Я не говорил, кто, откуда, соврал, что из Москвы, бизнесмен. В девяностых знаешь, как к воякам относились...

На следующий день она продала сразу три картины! Все по новым ценам! И сама пригласила меня в кафе отпраздновать событие. Там уже ждали покупатели. Пришлось отмахиваться от троих. Милиция, комендатура... Но всё обошлось.

На следующий день раскупили почти все полотна! Она поверила, что за мной ходит удача. Я приношу ей счастье! Ну, не совсем так, однако она в один день заработала на год.

Договорились встретиться в другом ресторане. Когда пришёл, она уже была там с какими-то армянами. Как выяснилось, «оптовые покупатели». Рукой мне махнула, а они и встали, как по команде. Короче, весь кабак разнёс, уложил пятерых. Но прибежал шестой и засадил мне из «тэтэшника»...

Жора вдруг замолчал, достал из угла свои ботинки, поискал глазами место и поставил на газовую плитку. И добавил с застарелой злостью:

— В живот, паскуда... За таких женщин сражаются, Шаляпин. И я её добыл в бою.

— Да кто спорит? — пожал плечами Терехов. — Ты лучше скажи, отчего она ослепла?

Репьёв сделал стойку.

— Ослепла? С чего ты взял?

— Сама сказала, что не видит белого света.

— И обвиняла меня?

— Она обвиняла шамана Мешкова. Будто в темноте держал.

Однокашник печально усмехнулся, заговорил, подбирая слова:

— Это легенда, понимаешь? Мешков, конечно, сука, но и он ей навредить не мог. На самом деле она всё видит. Я проверял... К специалистам возил, показывал. Придумала причину и поверила. Вернее, ей внушили.

— Она прозревает только ночью, — Терехов вспомнил картины, — как сова... А днём слепнет. И от яркого света слепнет, даже от свечи.

— Со зрением у неё всё в порядке, — встряхиваясь, убеждённо заявил Жора. — Прошла все самые современные исследования. Другое дело — убедила себя! Психосоматическое расстройство. Пока эту шаманку не откопали, всё здесь вообще было спокойно! После госпиталя мы полгода прожили счастливо! Стрелять научил, ездить верхом... Она горы рисовала, всяких животных. Никто с ума не сходил. А весной засобиралась на море, как перелётная птица. Разве можно одну отпустить, если там богатые мужики, как вороны?

Я сунулся к начальству, хотел перевестись в Краснодарский край. Мне отлуп: мол, надо заслужить перевод на юг. Твоё ранение — бытовуха, так что ещё лет пять тебе лудиться на северных рубежах... Но я всё равно участок на побережье купил. Она мечтала всю жизнь рисовать море, горы ей быстро наскучили...

И тут — сам виноват, думал любыми путями оставить её на Алтае. Службу бросить не могу и её не могу, хоть стреляйся. И не знал, как оставить. Не знал, что зацепит! В общем, рассказал, что на Укок археологи едут, будут продолжать раскопки курганов. Ждут какой-то мировой сенсации. От фонаря сказал! Сам ничего не знал! Зацепило! Сначала согласилась остаться до лета, посмотреть. Знать бы — на выстрел не подпустил бы к кургану! Лучше бы в Карелию увёз, мне перевод предлагали в Калевальский погранотряд, начальником заставы. Короче, свозил на раскопки, и она — как заболела: «Хочу жить здесь, писать горы и работать с учёными». У неё так всегда и было — всё вдруг, настроение меняется быстро. Я тогда обрадовался, конечно, приказал кунг поставить, чтоб могла жить в человеческих условиях. Даже мольберт притащил! И сам ездил сюда каждую ночь...

Он замолчал, вспомнив что-то очень важное, осенившее его именно в эту минуту. Раньше Репей хорошо владел собой и умел скрывать чувства, однако сейчас был открыт, как простодушный ребёнок. Потом опомнился, засуетился, натянул берцы, взял сапожную щётку, но мысль пересилила — сел и замер.

— Вот что подумал... — как-то отстранённо произнёс он: — Ведь она предсказала, что в кургане лежит эта самая шаманка. Точно! Там же сначала мужика выкопали, с подростком — одни кости. Да ещё могила пограблена... А Ланда сказала: «В кургане лежит женщина»! Ночью проснулась, разбудила и говорит: «Видела восставшую из земли всадницу»! Я к её чудачествам относился уже с пониманием. Ночью часто вскакивала, хватала бумагу, что-то рисовала и бормотала при этом...

Утром и учёным сказала про всадницу! Те внимания не обратили, она же работала волонтёром на раскопках. Им запрещалось вмешиваться, давать советы учёным. Но к Ланде относились, как к моей жене. То есть уважительно, с погранцами старались дружить. Привезли какой-то прибор, прозвонили, обнаружили под ногами пустоту и стали копать глубже. Учёные ошалели, когда сруб нашли, а в нём колоду со льдом. Все тогда ходили ошалевшие и слегка напуганные. А Ланда рассказала, как они оттаивали лёд в гробу. Поливали кипятком из чайников и воду тряпками собирали...

Терехова отчего-то передёрнуло, словно от озноба: некогда лучший курсант и хладнокровный офицер стал чем-то напоминать замерзающего казахского туриста, особенно отстранённым, самоуглублённым взглядом и блеском в глазах.

Репьёв напился из чайника, перевёл дух.

— Тогда она и увидела глаза шаманки. Кипятка налила и склонилась, чтоб воду убрать... Говорит — глаза были живые.

— Погоди, — смысл сказанного доходил трудно. — Какие глаза? Лица же у неё не было. Голый череп! Я на снимках видел.

— Было лицо, и глаза были! — уверенно заявил Жора. — Подо льдом она лежала совершенно целая. Не только Ланда — наши солдаты видели. Ефрейтор Тимоха, а я ему верю. Как только лёд растаял, всё и разрушилось, размылось... Видимо, сотлевшие ткани ещё держались за счёт ледяной маски. На самом деле — это уже был прах. И никто даже на фото не снял! Потом стали говорить, мол, привиделось, мистика, лёд исказил. Это чтобы скрыть варварское размораживание. Мне потом один учёный рассказывал, что у них тоже между собой грызня. Сенсация, известность в научном мире!

Он опять приложился к чайнику и стало слышно, как в его пустом желудке булькает вода. Пил так, словно пожар заливал, потом отдышался, и взгляд его стал размытым, водянистым.

— Глаза были живые! — определённо заключил Жора. — Вот Ланда в них и посмотрела...

С этого момента всё началось. Сначала просто замолчала. И рисовала эти глаза. Я приехал вечером... Сидит одна в этом кунге, разделась и разглядывает себя в зеркало. Что не спрошу — молчит, глаза прячет... Было ощущение, что кто-то обидел. Я подумал: что-то учёные ей сказали, повздорила из-за глаз... Она же всюду лезла, приставала с советами, свои художественные видения рассказывала. Академики этого не любят, могли ответить резко, даже прогнать... Тем более, что раскопки вела женщина, всем тут распоряжалась.

Пошёл разбираться. Говорят, что никто не обижал, сама вдруг бросила чайник и убежала. Будто ей лицо шаманки привиделось... Я своих солдат допросил. Они тоже в один голос: было подо льдом лицо! Ланда потом много раз его рисовала. Сначала думал, что она автопортреты рисует...

Копия Ланды, понимаешь?! Ты видел же скульптурную реконструкцию?

Терехов ничего определённого сказать не мог, потому что и в голову не приходило сравнивать портретное сходство Ланды с ископаемой шаманкой. Тем паче, что видел её всегда в полумраке, с размытыми, затенёнными чертами, но что-то общее было, в частности, лёгкая скуластость, форма носа и губ. Да и мёртвый гипсовый образ, слепленный по черепу, сличать с живым человеком было как-то несуразно и трудно.

— С этого всё и началось, — повторил Репьёв. — Она молчала полтора месяца! С раскопок привёз на заставу, жила сначала в этом кунге. К себе не подпускала, и уже тогда в солнечные дни на улицу не выходила, задёргивала шторки. Потом в сумерках стала уезжать верхом в горы. Иногда до утра каталась, вернётся — конь в мыле...

Наконец, дождался от неё слова, заговорила. И знаешь, что заявила? Будто теперь она — дух плато Укок. Дескать, в неё вселился размороженный дух шаманки! И она даёт обет безбрачия! То есть мужчины теперь ей не нужны...

Если женщина так говорит, то ей не нужен всего один мужчина — тот, которому она это заявляет. Для других путь к сердцу открыт... А на заставе половина контрактников, все мужики. На раскопках был ефрейтор Тимоха, с которым её часто видели. Двухметровый красавец, недоученный студент с философского факультета. Будто позволяла этюдник носить, любезничала. Он Ланде и наколку сделал на плече, как у мумии. Когда я эту татушку увидел, на него подумал. Под автомат поставил, над ухом стрелял, лопатку дал могилу рыть... И закопал бы, но сам почуял: не тот он мужик, чтоб Ланду у меня увести. Достойный парень, не было у них ничего. Даже растерялся... Кто?!

Репей опять схватил чайник, припал к носику, громко, по-конски, втягивая воду. И Терехов догадался, в чём дело: его мучила не просто жажда, таким образом он разводил в желудке спирт, который начинал усваиваться, поскольку стало заметно, как Жора быстро пьянеет и становится более откровенным.

— И она сама сказала кто! — выдохнул он. — Сроду бы не подумал: гражданский мужик из Горного, тогда ещё мелкий, пришибленный. Это сейчас он шаман Мешков. Слыхал, наверное, есть тут такой... На раскопки приехал, когда узнал, что принцессу из гроба достали. Тоже в волонтёры записался... Это теперь он мозги пудрит своим семинаристам, как лично, теплом своих ладоней топил лёд! Потом на руках поднимал шаманку из гроба. И будто напитался от неё шаманской энергией, то есть каким-то летучим ферментом. Сочинитель! Тогда на него и внимания никто не обращал — копошится мужичок в яме... И зря, женщины к нему и в то время липли, умел мозги сворачивать, сам шизанутый... Опоздал на раскопки, но много чего успел, стервец. Ланда ему про глаза шаманки рассказала. А он сообразил, что на этом можно сделать славу и деньги. Организовал целую школу, открыл на плато «места силы», начал завозить сюда народ, проводить семинары... Он и отжал моего прекрасного Ландыша, и с ума свёл он. Убедил: она теперь дух плато Укок!

Услышать от него столь искреннее признание собственного бессилия было невероятно, и Терехов попытался скрыть изумление под надменной усмешкой.

— Как же ты такое позволил?

— Напрасно издеваешься, Шаляпин, — прошипел Репей. — Ничего я ему не позволял! Я его, суку, на обрыве поставил и магазин разрядил. В упор! А он показал мне горсть пуль. Вот они, говорит, все словил, горяченькие ещё. Хочешь, себе возьми... И ссыпал пули в руку. Они и в самом деле горячие! Сам же засмеялся и пошёл! Правда, ночь была, но лунная! Да и рука тряслась... Всё равно не должен был промазать! Восемь патронов! Может, и впрямь пули ловит? Есть в нём что-то, не зря баб к нему влечёт. Не знаю, казачьим ли спасом владеет или ещё какой-нибудь хреновиной... К Ланде всё время во сне приходил. То есть снился и убеждал. Сама призналась... И не только к ней! Палёна тоже говорила, что долго избавиться от него не могла. Он же, как призрак! Способен раздваиваться, будто находится в двух реальностях сразу. Может, потому я и промахнулся? Ладно, бабы — тонкая организация, впечатлительность, вечный голод тридцатилетних... Он и на мужиков действует! Я после того случая семь дней толком не спал. Каждую ночь этого шамана расстреливал!

— А тебе не приснилось? — Терехов вспомнил помощницу. — Палёну тоже на верёвке за конём волокли. На самом же деле не было этого.

— Как же не было? — он тоскливо посмотрел на щётку и принялся шоркать ею ботинок. — Она всё рассказала...

— И её на самом деле таскали на аркане?

— За ноги, с километр, говорит, если не больше...

— Ты сам-то представляешь, что бы с ней стало? По камням? Доехали бы лохмотья!

— Да она же танцовщица. Акробатикой занималась. Извивалась, как змея, больше по воздуху летела... Со спортом надо дружить!

— Откуда в ней столько жестокости? — сам у себя спросил Терехов.

— Это ещё семечки, — вздохнул Репей, увлёкшись чисткой обуви. — Видел бы ты, что она с шаманом сотворила...

— Который её с ума свёл?

— Пограничный наряд буквально отбил его в горах, мёртвого. Накинула аркан на ноги и по курумнику волокла, как мешок. У него не та спортивная подготовка... Сержант Рубежов верёвку перестрелил. Наш врач констатировал смерть. Вызвали прокуратуру, оперов. В общем, дело возбудили по убийству.

Терехов потряс головой, избавляясь от наваждения.

— И воскрес?

— Хрен его знает... Он и в самом деле непростой. Ладно, пули ловит, фокус какой-нибудь... А может, в состояние сомати впал. В общем, труп следователи повезли в Кош-Агач. Он по дороге ожил и сел. Его в реанимацию: переломан весь, а жив. Полгода в госпиталях. Его вторая жена выходила, забыл, как зовут. Медсестрой была в этой клинике...

— Лагута.

— Вот-вот. Раздолбанный в прах, но как-то очаровал! Влюбилась, дитя от него родила. Как он его делал, будучи в гипсе, непонятно. Но, говорят, аркан повлиял. У него теперь всё время стоит.

— Кто стоит? — машинально спросил Терехов.

— Атлант!

— Выходит, атланты надо ставить арканом, — с ухмылкой заключил он.

Репей шутку не воспринял.

— А Ланда с тех пор в розыске. Сначала вообще дело об убийстве возбудили. Потом переквалифицировали.

Терехов уловил тайный подтекст его слов.

— Найти, конечно, не могут?

— И не найдут никогда, — уверенно заявил Жора. — Я тут даже не при делах, не прикрываю. Но все подозрения на меня.

— Из-за этого и карьера полетела?

— Служу не за карьеру! — опять ощетинился однокашник. — Не трогай эту тему!

— Ладно, извини... Значит, она тебя любит.

— Любит? Да она ненавидит меня!

Репьёв зашвырнул щётку, сел и неожиданно заговорил с застарелой гневной обидой:

— Она мужикам мстит. Заманит к себе — и сведёт с ума... Четверо солдат пострадало, это не считая туристов. И в самом деле злой дух! И всё из-за Мешкова! Он с ней ритуал придумал, изнасиловать хотел. Ланда же обет безбрачия дала, а он на неё облизывался. Запер в бункере и три месяца держал, смирить хотел... Но сам угодил в аркан!

— Тебе-то за что мстит?

— Считает, что я предал её, бросил слепую на произвол судьбы. Эдакий злой демон... Подозревает сговор с Мешковым.

— Не убедил, — коротко заключил Терехов. — Звучит коряво...

— Да она же ненормальная! — Жора как-то суетливо заметался, не зная, куда деть руки. — Ей мозги свихнули! Разве ты не заметил?

— Не заметил.

— И она тебя не просила отвести её к порталу?!

— Не просила...

— Погоди, ещё попросит! — мстительно пообещал Репей. — Чтоб полностью депортироваться в параллельный мир. Видите ли, на плато Укок для неё портал закрыт! Тут мир мёртвых. Но открыт другой, где-то в районе Северного полюса... В общем, полный бред! Сам подумай, куда я с ней? Бежать порталы искать? Вот Мешков тут её и перехватил! Обещал найти дырку в пространстве и депортировать. Он и раньше ни одной девки в Кош-Агаче не пропускал, а после аркана — просто гиперсексуальный маньяк.

От одних только его слов веяло неким дурманом, так что Терехов непроизвольно встряхнулся.

— А ты не можешь вывезти её отсюда? К примеру, на юг?

Жора не задумался ни на мгновение.

— Не могу. По многим причинам. Она же в розыске! Только высунется — прихлопнут обоих. А потом... Мы с ней даже не видимся. Не знаю, где она обитает.

— Разве не ты поселил её на командном пункте?

— Не я...

— Кто ещё мог знать советский секретный бункер?

Только сейчас Терехов заметил, что от скрытого волнения у Жоры начинают ходить руки. Не трястись — ходить, выписывая крупные зигзаги, напоминающие сурдоперевод. В таком состоянии промахнуться немудрено.

— Мешков! Он поселил! А на путях поставил заклятье.

— Ты про заклятье серьёзно?

— Попробуй теперь, найди дорогу! — зло отпарировал Репей. — А ведь ты там был! Уехал утром, когда светло... И к тому же — топограф! Спортивным ориентированием занимался...

— Думаешь, не найду?

— Уверен! Потому даже не прошу свести к ней или хотя бы место указать. Там на подходах заклятье! Будто леший водит... Опергруппа забурилась в горы, едва МЧС на вертолётах отыскали и спасли. Где блудили две недели? Да можешь у своего напарника спросить. Он несколько дней кружил вокруг да около. И тоже не новичок в топографии... Вы границу переходили?

— Какую границу? — невпопад спросил Терехов. — Государственную?

— При чём здесь государственная? Границу тьмы и света?

— Что-то такое проезжали...

— Ну так вот... Этот каньон непросто пройти. Его даже на картах нет... А может, и вообще не существует. Ну, или тогда на нём заклятье!

Терехов никогда не видел однокашника угнетённым, сломленным и почти раздавленным. Однако вместо чувства сострадания ощутил прилив некой мстительной злости, когда хочется сказать: так тебе и надо! Хотя вроде бы и не злился, и мести не испытывал, если не считать историю с сёстрами-близнецами. Но там Репей был ни при чём, сёстры сами обманули, ввели в заблуждение, ибо Людмила очень уж хотела замуж за военного, а в городке ткачих такого счастья дождаться было нереально.

— Ты боишься Мешкова, — жёстко заключил Терехов. — Мелкого и пришибленного!

Жора этого даже скрывать не стал.

— Да, я боюсь Мешкова! Как боюсь всего, что никак необъяснимо. Не подлежит анализу моих железобетонных мозгов! Как цунами, извержения вулкана и землетрясения. Я боюсь явного проявления стихии. Этот пришибленный шаман умеет ими управлять. Значит, знает что-то такое, чего не знаю я.

Сказал складно, осмысленно: видно, много об этом думал. Стоически дочистил ботинок, густо навоняв сапожной ваксой, и стал обуваться.

— Неужели она до сих пор под влиянием этого шамана? — с сомнением спросил Терехов. — Как-то не верится...

— Да мне самому не верится! — словно за спасительную соломину, ухватился Репей. — Она на голову его выше! В прямом и переносном... Она настоящая шаманка. А с чего Мешков шаманить стал? Сначала дровами торговал возле дороги на Укок и конским мясом, когда народ сюда попёр. Не для шашлыков! Ну кто станет сейчас жрать конину? Сказки рассказывал, дескать, будучи на плато, надо непременно развести большой костёр и принести жертву принцессе конским мясом... Полная белиберда, но люди верят! Люди у нас в нелепость верят охотнее, убеждать не нужно. Очень уж хочется чуда! Десяток старых кляч купил у алтайцев за копейки, а распродал по кускам за миллионы. У него полено стоит двести рублей! Так и нажил первые капиталы. Поражаюсь: чем он мог взять Ланду? Про порталы наврал? Свести обещал? За что ещё держит? Знаю, о чём подумал. Нет, секса там не было никогда. Попытка была, но шаман в аркан угодил. В этом смысле она железная леди. К деньгам равнодушна... Не знаю! Как так можно заморочить голову? Даже Палёна раскусила Мешкова за каких-то полгода.

— Вот Палёна тебя точно любит, — вспомнил Терехов. — Преданно и беззаветно...

Хотел добавить, точнее, укорить, мол, а ты её друзьям даришь, как вещицу, но увидел, что Жоре и так горько — промолчал. Репьёв оценил недосказанность как-то по-своему.

— Теперь понятно: ты просто так отсюда не уедешь, — вдруг заключил он. — Если удостоился чести побывать в чертогах и выйти оттуда с нормальной головой. Не полудурком, без похмельного синдрома. И верхом на лошади! Значит, жди, позовёт ещё.

Вероятно, Репей и явился сюда, чтобы «принять» очередного страдающего безумца и по старой дружбе сопроводить его до ближайшей наркологии.

Жора так же на глазах протрезвел, зашнуровал ботинки и притопнул ногами. Терехов ждал продолжения, и оно последовало:

— Не в службу, а в дружбу... Как поедешь к ней в следующий раз... флаг с кунга сними. Это просто: рукой через люк достанешь.

И поднял глаза к потолку.

— Глупый вопрос — зачем?

— Вот именно, глупый... Знак мне подать. На флаге радиомаячок.

— А ты ползком за мной? В чертоги?

Репей опоясался ремнём, продёрнул под погон портупею и заговорил уже со злой иронией:

— Нет, Мешкова боюсь. Командный пункт — частная собственность. Шаман выкупил у Министерства обороны за двадцать копеек. А там одной мобзакладки на миллионы. Знаю даже, кому и сколько на лапу дал. Теперь в травоядном кафе этого чудотворца подают ананасы... Ты ел настоящие советские консервированные ананасы? Тридцатилетней выдержки? А питательный завтрак — густой джем из хурмы с кешью и миндалём? Энергетической дозы хватает на сутки. Пища для спецназа. Или брикетированную сушёную чернику? Специально для снайперов закладывали, чтоб повысить остроту зрения.

Застегнулся по форме, надел зелёную фуражку и проверил пальцем кокарду. И преобразился так, словно пять минут назад жаловался, глубоко страдал и почти плакал здесь совсем другой человек!

— Но просьба будет, — уже на пороге сообщил он. — Передай Ланде: увидеть её хочу. Поговорить есть о чём, но с глазу на глаз. И попробуй убедить, такая встреча нам обоим нужна. Пусть не в чертогах — здесь, например. Ну или просто под лунным небом. Не согласится, дай знак, когда пожалует. Флагом... А она непременно сюда ещё приедет. Ты ведь гнедого жеребца ей оставил?

Репей уже закрыл за собой дверь, когда Терехов вспомнил, что хотел спросить: зачем Луноход шастает по плато в полнолуние и заставляет палить красными ракетами? Но понял, что опоздал: задавать подобные вопросы следовало вовремя, когда Жора был расплавлен в чувствах и эмоциях, как ручной, диванный шпиц. А этот, ушедший, напоминал служебного овчара и правды бы не сказал никогда.

Скоро на улице затарахтел дизельный «Урал» и как-то неслышно уехал. Или Терехов задремал сидя и на несколько минут утратил ощущение реальности. Когда он выглянул из кунга, увидел только следы колёс по раскисшему снегу да пасущуюся на зелёной проталине кобылицу. На этом месте значился объект съёмки, совсем рядом с кунгом, но о работе и думать не хотелось, поскольку валило в сон, и отогнать его не могла даже самая жгучая мысль. Обычно после таких разговоров, оставаясь один, он много раз перетирал в уме его детали, пытался увидеть то, чего раньше не заметил, найти связующие звенья, но сейчас обрадовался, что Жора так быстро исчез, запер дверь, стащил наконец-то мокрые сапоги и уснул в кресле, откинув спинку.

Глава 21

Но выпутывался из сна тяжело, как из липких сетей. Слышал какие-то отдалённые голоса, слаженное хоровое пение, однако увещевал себя, что всё это снится, что рядом никого нет и быть не может, есть время поспать ещё, пока не открыл глаза и не увидел в окошке отблески огня. Красные сполохи плясали по бордовым войлочным стенкам кунга, создавая впечатление пожара, и это подстегнуло Терехова. Он наконец-то выдрался из тягучей смолы сна и первое, что обнаружил, — от неудобной позы заклинило шею.

На улице была темнота, но в полусотне шагов от кунга, на зелёной проталине, горел большой яркий костёр, и поодаль от него отблёскивали фары и стёкла машин. И ещё вроде бы мельтешили фигуры людей. В общем — типичный стан организованных и опытных туристов. Все иные сидят без костра или приходят клянчить дрова, выменивая их на спиртное. Кого могло принести в такую погоду и время, когда туристический сезон вроде бы закончился: на перевалах гололёд, на дорогах слякоть, реки от дождей разлились...

Терехов напрочь заспал долгий разговор с Репьёвым и вспомнил о нём, когда, шаря в потёмках, наткнулся на забытую им фляжку со спиртом. И сразу ожгло: а ведь Жора глубоко несчастный человек! Бесконечно влюблённый и безутешный, он приезжал сюда, чтобы обрести хоть какую-нибудь надежду. Через себя переступил, всю истории отношений рассказал — и всё, чтобы он, Терехов, договорился с Ландой о встрече, поскольку сам добраться до неё не может. И не потому что боится какого-то шамана; видимо, отношения у них такие, что нельзя нарушать границы среды обитания. Жить в замкнутом пространстве одного плато — это всё равно что в городской квартире, когда семья разваливается и появляется множество самых разных претензий. В общем, нельзя дышать одним воздухом, если людей уже ничто не связывает. Возможно, поэтому Репьёв и рыщет по плато в полнолуние, дабы перехватить возлюбленную на нейтральной территории.

Надо завтра же с утра поехать к ней на командный пункт! Заодно проверить, найдёт ли он дорогу, не подействует ли на него заклятье шамана! Эта мысль взбодрила Терехова, но следующая, беспокойная, захрустела в мозгу вместе с шейным позвонком: где кобылица? Как бы случайные гости её не отогнали! А то съездишь... Не нашли другого места, где стан поставить!

Романтически настроенные, самые смелые, пьющие и непьющие туристы, оказавшись в зоне покоя, с наступлением пугающих сумерек начинали испытывать беспокойство и жались поближе к любому обитаемому месту. Темнота наконец-то вразумляла, что они ночуют на кладбище и что тут ночью возможно всякое, да ещё подогревали друг друга ходившими на Укоке страшилками и слухами. Бывало, что нагоняли на себя такого ужаса, что в поисках защиты прибегали к топографам. Те, кто привозил с собой батареи пива или водки, храбрились, но к утру от того же неуёмного страха выпивали все запасы и потом страдали синдромом похмелья без всякого мистического участия духа плато Укок.

Терехов нащупал выключатель, зажёг ночник и стал обуваться. Лошади человеческих духов не боялись, поэтому обычно паслись неподалёку от стана, если, конечно, подвыпившим туристам не взбредёт в голову покататься. Тем паче, что седло и узда остались на виду, развешанные на прицепном устройстве. Найдут и не удержатся от искушения погарцевать.

Он уже отвёл запоры, когда в дверь осторожно постучали, и незнакомый голос окликнул его по имени.

— Кто там? — спросил Терехов, распахнул дверь и чуть не сшиб с лестницы человека.

Скорее всего, он был из ряженых: такие приезжали на плато нечасто, но выглядели весьма красочно — в расшитых рубахах, подпоясанных кушаками, холщёвых портках и сапогах. Кто поскромнее, привозили наряды с собой и здесь уже облачались, водили хороводы, пели, устраивали некие ребячьи игрища, стучали в бубны и дудели в рога.

Однажды сдержанный Сева Кружилин, тогда ещё совершенно здоровый и нудный, не вынес плясок, подошёл и сказал: дескать, не гоже вести себя так в зоне покоя, то есть на кладбище. И получил ответ, будто здесь не кладбище, а место силы, и ещё посулили дать по зубам, если будет мешать отправлять купальский обряд. Оказывается, туристы приехали справлять праздник, всю ночь купались нагишом в ледяной воде и палили костры.

На лестнице оказался юноша лет двадцати, худой и длинный, нарядом напоминающий лубочного Петрушку, даже портки красные.

— Выходи, Андрей! — тоном Сорочинского ярмарочного зазывалы провозгласил он. — Время ли спать, когда волшебная ночь! Приглашаем к нашему костру!

Украинский акцент и распев были знакомы, поскольку на Ямале работали бригады хохлов из Харькова, Чернигова и даже знаменитой Диканьки.

— А ты кто? — спросил Терехов.

Панибратство незнакомых людей, даже наигранно весёлое, его коробило и вызывало чувство неприятия. Следовало бы давно привыкнуть к правилам гражданской жизни, однако в мозгу гвоздём сидело понятие об офицерской чести, навечно вбитое в училище.

Этого украинского Петрушку ничто не смущало.

— Иван-царевич! — представился он. — Зашёл на огонёк! Позвать на праздник!

Обликом и гримасничанием он более походил на мультяшного Ивана-дурака.

— Спасибо, некогда по гостям ходить, — пробурчал Андрей. — Вы там мою лошадь не спугнули?

Про лошадь потешник не услышал, но вдруг сказал серьёзно:

— Боярин тебя кличет. Идти треба!

То ли встреча с Ландой в подземных чертогах и её художественная галерея, то ли трудный разговор с бесконечно несчастным однокашником, то ли всё это вместе поколебали стойкий иммунитет Терехова к беспардонности гражданского существования — этот ряженый хохол завёл его с полуоборота, хотя у него и в мыслях не было ссориться с туристами.

— Пошёл бы ты вместе со своим боярином, — всё-таки сдерживаясь, сказал он. — Топай отсюда!

И захлопнул дверь перед его носом.

Пожалуй, ещё минуту тот стоял на лестнице, затем спрыгнул и исчез. Нечто подобное уже случалось, когда на Укок приехал влиятельный бизнесмен из Барнаула и послал «шестёрку» к геодезистам с приглашением на шашлыки: вроде, как либерал и благодетель полунищих туземцев позвал. Про организацию ЮНЕСКО он, скорее всего, никогда не слышал. Причём, не в самом начале пирушки пригласил, когда эти самые шашлыки зрели на мангале и дразнили нюх, а когда уже вся компания напилась и насытилась до отвала. Мол, пусть жрут, всё равно выбрасывать.

Чувство чести взыграло даже у мирного Севы, который давился слюной и мечтал хотя бы об одном шампурчике: когда куски розового, истекающего расплавленным салом горячего мяса поливаешь острым кетчупом, снимаешь зубами и закусываешь укропом, корневым нетёртым хреном и свежими помидорами, когда у тебя полный, под завязку, рот, а на столе стоит заиндевелая рюмка с холодной водкой, которую ты тяпнешь сразу же, как прожуёшь такой бутерброд, а потом повторишь всё сначала...

Мечта всех, кто работал в тундровых полевых условиях и свежие огурцы летом видел только на картинках.

Судить о положении этого боярина можно было по высоте пламени костра.

Терехов потолкался по кунгу, затем выскочил на улицу за последними поленьями и обнаружил полный ящик дров! Жора ехал сюда не спонтанно, всё продумал, обеспечил топливом на неделю. А если ещё заправил пустой бак электростанции, то о предусмотрительности и заботливости однокашника можно оды слагать: ему до зарезу нужна встреча с возлюбленной, а Терехов теперь в роли посредника и дипломата.

Бак оказался под завязку!

Он уже растопил печку, когда опять постучали, теперь уже в незапертую дверь. Сказочный Петрушка оказался назойливым, однако входить не смел и постучал во второй раз. Андрей открыл и увидел совсем другого человека, не ряженого, по виду не боярина, однако с ужимками скомороха.

— Здрав будь, добрый человек, — насмешливым баритончиком проговорил он и вроде как поклонился. — Незваных гостей в хату пускаешь?

— Иван-царевич уже был, — хмыкнул Терехов. — Ну а вы кто? Царь?

— А я Мешков, — просто сказал тот. — Герман Григорьевич. Не ожидали?

Если это был в самом деле воскресший из мёртвых шаман Мешков, то сейчас он вовсе не походил на переломанного в прах инвалида первой группы: Репей утверждал, что после катания на аркане и клинической смерти он заработал именно эту степень увечья и сейчас получал значительную пенсию.

Андрей и в самом деле готов был к встрече с кем угодно, только не с этим человеком — известным в Горном шаманом, о котором был наслышан в основном в связи с его многоженством.

В этом госте ничего шаманского не было, по крайней мере, никакой внешней атрибутики. Напротив, подчёркнуто цивильный, походно-туристический вид, даже из-под свитера торчит воротник белой рубашки. В представлении Андрея, шаман должен быть в оленьей малице с колокольчиками и тряпочками, с бубеном, обезьяньими ужимками и прыжками — в общем, такой, какие встречались на Ямале. Возрастом он был за полтинник, ростом невысокий, но плотный, длиннорукий — такой, будто его осадили, как осаживают наполненный мешок, и потому лоб сморщился, надбровные дуги наехали на глаза и спрятали их под бровями, а шея провалилась в широкую грудную клетку. Возможно, в этом и отразились следы его волочения на верёвке за конём. Несмотря на такую пришибленность, вид у него был вовсе не мелкий, тут ревнивый Репей явно переборщил, описывая соперника. Напротив, такой тип ширококостных мужиков-крепышей женщинам нравится.

— Гости сегодня косяком валят, — уклонился от прямого ответа Терехов. — Чем обязан?

У самого же промелькнула мысль: уж не Жора ли направил к нему Мешкова?

— Может быть, у костра посидим? — предложил шаман. — Погода сегодня замечательная... А у нас много общих знакомых.

Намёк был понятен, и неизвестно почему, но где-то щёлкнуло, словно включился предупреждающий маячок: не ходить на чужую территорию! Тем паче шаманскую, где есть нагловатые ряженые иваны-дурачки и ещё бог весть кто, например жёны, поскольку от костра доносятся женские голоса. И сам этот многожёнец упорно прячет глаза... Отделаться от разговора с ним вряд ли удастся, да и не нужно: к этому человеку уже отсыпался курган любопытства, ибо так или иначе, но он сыграл определённую роль в жизни чуть ли не всех людей, встретившихся на Укоке. Сам страж трёх госграниц если не трепещет перед ним, то опасается его необъяснимой власти над стихиями.

— Некогда сидеть у костра, — пробурчал Терехов. — Где вы встали станом, кобылица паслась... Видели?

— Серая в яблоках? — уточнил шаман.

— Серая. В яблоках.

— Она переместилась к речке.

— Вы другого места не могли найти? — неожиданно для себя взвился он. — Я там кобылу пасу!

— Ну, пасёте вы её там первый день, — невозмутимо заключил Мешков. — А мы уже несколько лет встаём лагерем на этом месте. Обратили внимание: там всё время зелёная трава?

— Моя лошадь обратила внимание.

— Это место силы земли. Там и зимой трава не увядает и не желтеет.

— Потому что не успевает желтеть, замерзает зелёная.

Терехов говорил наугад, что приходило в голову, и ещё хотел добавить полную отсебятину: мол, хлорофилл не успевает разлагаться и фиксируется резким холодом, останавливающим естественный процесс. Но это было бы слишком мудро для его школьных познаний в химии.

Тот приподнял густые туркменские брови, на минуту задумался, показывая свои печальные глаза, и Андрей не пожалел, что поймал себя за язык. Шаман набрал воздуху и на одном дыхании прочитал ему лекцию как раз о процессе фотосинтеза, причём на память сыпал цифрами, химическими формулами, и напором потока ладных, пригнанных друг к другу слов и терминов буквально шокировал. Таким образом он либо втравливал его в научный спор, либо сразу хотел поставить на место, защищая своё авторитетное мнение. Примерно тем же самым грешил Сева Кружилин, но только в области математики, и вызывал удивление: откуда в этом замкнутом, иногда брюзжащем человеке столько глубоких академических знаний? Терехов имел представление о высшей математике, но, к своему стыду, так блестяще не разбирался ни в одном научном направлении, поэтому никогда в словесные поединки не вступал, и если от него требовали выразить своё суждение, говорил, как видит и понимает спорный предмет.

— Все места силы обозначены природой, — как-то не очень уж глубокомысленно заключил шаман. — Человеку остаётся лишь увидеть эти знаки, почувствовать чистую, благостную энергию, исходящую от земли.

Опасаясь чёрных копателей, учёные засекретили месторасположение обнаруженных, но не раскопанных ещё древних захоронений. Такую карту Терехов получил, оставив строгую расписку о неразглашении сведений, но тут его заело. То, что шаман называл «местом силы», было погребальным курганом, ещё в древности потерявшим свои типичные очертания из-за того, что был отсыпан «четвертинкой» — суглинистым грунтом. Зелёная неувядаемая трава как раз и была одним из признаков могилы, и чем шире её круг, тем крупнее захоронение. Подобные объекты учёные выделяли как перспективные, поскольку внешняя их непримечательность повышала шансы на то, что курган не был разграблен.

Уподобясь чахнущему над златом кощею, Терехов снял с шеи ключи, встал спиной к гостю и отомкнул сначала вьючный ящик, затем походный сейф, в котором хранились секретные документы. Он достал карту и поднёс лампочку ночника.

— Место силы? — переспросил без азарта. — Благостная энергия? Смотрите сюда. Это обширное древнее захоронение. Там лежат кости, а может, и ещё одна мумифицированная шаманка.

И заметил, как при виде этой карты у Мешкова под бровями загорелись глаза.

— Любопытно! — начал он. — А позвольте...

— Не позволю, — Терехов сложил карту. — И ещё не позволю вам устраивать стоянки на могилах.

Это уже была полная отсебятина, никто геодезистов не уполномочивал охранять курганы, однако непоколебимый шаман дрогнул.

— И это установлено точно?

Терехов не спеша убрал секретную карту, запер замки и повесил ключ на шею. Он давно не пел, но музыкальный слух позволял ему точно уловить мгновение, когда следует пропустить несколько тактов и вступать, дабы не попасть мимо нот.

— Прозванивали гаммаплотномером.

Чем и как учёные устанавливали наличие захоронений, Андрей не знал и знать не мог, но прибор такой видел у геофизиков на Ямале, которым они искали пустоты в мерзлоте, заполненные льдом или болотным газом.

Заковыристое название прибора впечатление произвело!

— Хорошо, мы сейчас же перебазируемся, — сдался шаман. — Прикажу убрать лагерь. Это недоразумение... Кстати, вам следует поставить атлант.

Последнее слово Терехов уловил, но напрочь забыл, что это такое, потому и спросил невпопад:

— Куда поставить?

— На место.

И тут же исчез.

Терехов приготовился к тяжёлому поединку, имея в голове единственный тупой и неубиваемый аргумент, когда-то заявленный туристам ещё Севой Кружилиным: на могилах не пляшут! Увидеть столь ревностное послушание шамана — почти полновластного хозяина Укока, вокруг которого вьются не только «шизотеричные» женщины, но даже пасует гордый капитан Репьёв, было неожиданно и странно.

Обе машины туристов завелись одновременно и без прогрева двигателей, включив ряд фар над кабинами, потянули в низину, к речке, где паслась кобылица. Потом запрыгали, замельтешили расплывчатые фигуры возле костра — понесли пылающие головни! Шли гуськом, освещая себе дорогу и напоминая какую-то древнюю картину движения народа в замёрзшем, обледенелом пространстве. Оставшиеся угли потом закидали снегом, после чего выгребли лопатами и присыпали кострище травой.

И как только убрались с поляны, на неё тут же вернулась кобылица. Заметив её, Терехов схватил узду и пошёл к лошади, как к зверю, с подветренной стороны, однако охотничьи ухищрения не потребовались, серая мирно паслась на зелёной траве и подпустила так близко, что он погладил её сторожкую, нервную морду. Кобылица обнюхала карманы куртки, чего раньше никогда не делала, потеряла интерес и принялась щипать траву.

Шаманская команда расположилась в двухстах метрах, на низком берегу, и там опять запылал высокий костёр. Терехов рассчитывал, что они угомонятся, время близилось к полуночи, но у соседей началось купание в ледяной воде, причём массовый заплыв.

Сначала все, в том числе и ряженые, обнажились, поводили хоровод вокруг огня и наперегонки бросились в реку. Купались, словно летом, с криками и какими-то хоровыми причетами — минут десять не вылезали из воды, после чего так же организованно выскочили и сбились в круг возле костра. Компания была моржовая, задорная, иные, нагревшись, опять ныряли, валялись в снегу, и Терехов непроизвольно посожалел, что набычился, не принял предложение шамана. Не то чтобы стало завидно — после подземного вернисажа и тяжёлого разговора с Репьёвым захотелось беззаботно расслабиться, может, и искупаться, чтобы снять стресс.

Терехов неожиданно подумал, что в последний месяц на Укоке начал дичать, сторониться людей, хотя всегда был заводилой и не гнушался новых компаний — вахтовая работа приучила, каждую смену другой коллектив, в основном из бывших республик. А всё оттого, что жизнь наполнилась новым содержанием, доселе небывалым, где каждый новый человек несёт в себе заряд, уничтожающий привычное восприятие мира. Все встречные-поперечные заставляли его думать иначе, задавали сумасшедшие вопросы, переворачивали всё с ног на голову. И в этом опрокинутом мире, как в оптической трубе теодолита, надо было точно засечь точки и взять отсчёты углов.

На обратном пути в кунг, слушая бурчанье низких мужских голосов и визг женщин у костра, он вдруг подумал, что появление Мешкова на плато далёко не случайно, и это не совпадение. Стоило ему побывать в гостях у Ланды, как немедленно примчался Репей, а потом и пострадавший от неё шаман с компанией ряженых. И оба они что-то мудрят! Один полновластный хозяин на приграничной территории, российский офицер ФСБ, далёкий от мистики, не верит в порталы, но боится заклятий, будто бы поставленных на пути к чертогам. Он то пытался поскорее избавиться от однокашника, то теперь в нём заинтересован как в посреднике. Другой — насквозь мистический шаман, организовал на плато бизнес, даже собственностью владеет, однако послушно исполняет команды топографа, случайного здесь человека. Ему что-то очень нужно от Терехова! А коль заявился в день возвращения, значит тоже знает о встрече с духом плато Укок. Не купаться и прыгать у костра приехал инвалид первой группы — по делу очень важному, потому такой податливый. Если Ланда таскала его на верёвке, значит давно уже не под его влиянием и властью. И начальник заставы не может встретиться со своей возлюбленной, заклятья ему на дорогах мешают.

Эти оба отверженных примчались, как только узнали о визите Терехова в чертоги. Зачем?!

Показалось, что истина где-то уже совсем рядом, но течение мысли взорвал внезапный крик кобылицы. Он обернулся и увидел серый мчащийся сполох и стук копыт — лошадь пронеслась в нескольких шагах от него и скрылась за кунгом. Терехов побежал следом, однако кобылица уже умчалась куда-то во тьму. Он постоял, послушал, однако кроме гомона соседей у костра, не доносилось ни единого звука. Ночь стояла безветренная, облачная, и вроде бы опять пахло снегом. Ругать себя за ротозейство не имело смысла, всё произошло внезапно и непредсказуемо. Тем паче, что ему показалось, будто серую позвал гнедой жеребец: вроде бы его низкий голос отразился эхом.

Весёлый шум на речке уже раздражал, и, чтобы от него отвязаться, он запустил электростанцию, включил прожектор и забрался в кунг. Размышляя, что теперь делать — ждать возвращения кобылицы или уж пойти по её следу, он вдруг ощутил приступ голода. Сначала отломил краюху хлеба, но потом решил разогреть тушёнки: неизвестно, сколько ещё придётся бегать за серой...

Когда рухнула барная стойка, где хранились консервы, банки перепутались, поскольку были без этикеток, одного фасона и все густо смазаны пушечным салом. В Советском Союзе был дефицит бумаги, но зато этого сала было вдоволь. Голодавшие геологи рассказывали, что приходилось много раз употреблять такое сало в пищу, поскольку делали его будто бы из китового жира — это когда был китобойный флот.

Густо намазанные банки распознать было невозможно, Терехов наугад вскрыл несколько — и все оказались с гречневой кашей. Повинуясь судьбе, он вывалил их на сковородку, и в это время опять раздался стук в дверь.

На сей раз он и ответить не успел, как на пороге оказалась розоволицая, разгорячённая огнём и водой девица.

— Здравствуй, Андрей! — радостно провозгласила она. — Герман прислал, поставить атлант. Меня зовут Макута.

Она вроде бы и не ряженая была, в лыжном костюмчике, но ошарашивала, как красноштанный Петрушка. Ещё не услышав в ответ ни слова, она длинно пропела замком-молнией и сбросила куртку, оставшись в легкомысленной маечке — с обнажённым животом и притягательными формами.

— Жарко! Всё тело жжёт! Я купалась в священных водах Ак-Алаха.

— У меня всё на месте, — сказал, наконец, Терехов. — Я никого не просил...

— Твой атлант надо править! — перебила она и бесцеремонно начала ощупывать шею. — Шаман сказал.

Руки у неё были мужские, жёсткие, проволочные цепкие пальцы впились в мышцы — Андрей едва вывернулся.

— Не надо ничего делать! С чего вы взяли?

— Я вижу! — заявила Макута. — А ещё межпозвонковая грыжа в грудном отделе. Снимай свитер, нужно прощупать весь позвоночник. Массаж будет очень жёсткий, но ты потерпишь, мужчина. Не бойся, у меня волшебные руки!

Терехов в тот момент вспомнил Палёну, точнее её заявление о том, что третья жена Мешкова — лекарь и ставит атланты. То есть, прислав супругу, шаман любезно вздумал оказать услугу! Шея в самом деле болела, двигалась с трудом, а поднять голову вверх и вовсе было невозможно. Тут и слепой бы заметил. Даже обыкновенный массаж помог бы, но опять сработал маячок: не принимать никаких, даже самых лестных, услуг и предложений.

Однако и выгонять, выталкивать женщину было неловко, а она уже вожделенно взирала, потирала руки, разогревая кожу, и вострила курносенький нос, который превращался в клюв хищной птицы. На вид ей было лет двадцать пять, но некое предвкушение работы с телом делало её взрослее. Лекарша на глазах превращалась в мужика, которому доставлял удовольствие сам процесс лечения.

— Мне уже поставили атлант, — заявил он. — Вы опоздали. Так что спокойной ночи.

— Кто ставил?

— Профессиональный костоправ, — соврал Терехов, подавая куртку. — Видите, как хожу теперь?

— Зырян! — мгновенно определила лекарша из гарема. — Я учила его полупанить, но он костолом, а не костоправ... Кстати, что ты ешь? Что у тебя в сковородке?

— Каша, — признался он. — Гречневая.

— Каша с мясом и жиром! Чистейший яд для суставов, источник вредных солей. Это же из стратегических запасов? Как ты можешь есть такую мерзость?!

— Разносолов нет, ем, что есть...

— Тебе нужна полная энергетическая чистка! Раздевайся и ложись на спину!

В голосе уже зазвучали стальные струны.

— Почему на спину?

— А тебе сначала надо живот править. Ты же косопузый! Ложись, мне придётся сесть верхом. Не стесняйся и не зажимайся, ты не девочка.

Она сбросила комбинезон и осталась в широковатых шортиках, опасно сидящих на крутых ягодицах: инвалид подбирал себе жён сексуальных и аппетитных.

— Больше ничего править не будешь? — язвительно спросил Терехов.

Макута сочла это за согласие, взяла протянутую ей куртку и отбросила в сторону.

— Разобрать бы тебя по косточкам, — проговорила мечтательно, подтверждая догадку о своём садизме, — располупанить как следует шею, сделать отлупку хребта мёдом, потом собрать заново.

— Что это значит? — он скомкал её одежду и попытался всунуть в руки.

— Не обращай внимания — профессиональный жаргон, — она заскочила на кровать и прогулялась взад-вперёд, как по подиуму. — Это у нас вместо латыни... Раздевайся же, наконец, когда просит врачеватель! Да не стыдись, не красней, как перец.

— Не надо меня полупанить!

— Да это не больно! Жаль, что Герман Григорьевич только на три часа отпустил. Я бы тебе не только атлант поставила.

— Жаль, — Терехов почти насильно запихал её в куртку. — Разобрать успеешь, но не соберёшь. Благодарю за консультацию.

Она почуяла: сейчас выставят.

— Отлупку сделать просто необходимо. Я мёд принесла!

— Мёд лучше вовнутрь.

— Хочешь, отпрошусь до утра? — вдруг предложила с прозрачным и выжидательным намёком. Он отпустит. Только предупредить надо — и всё... Ну, пожалуйста... Я делаю все виды массажа!

Из надменной всевидящей лекарши она на глазах превращалась в деревенскую простушку, каковой наверняка и была прежде. Даже губы вытянулись трубочкой и брови встали домиком, когда выговаривала последнюю фразу.

— За что мне такие подарки с боярского плеча?

— Спроси сам, — она пыталась улыбнуться и высвободиться из куртки. — Завтра утром... Когда придёт.

— Зачем придёт?

— Не знаю. Герман Григорьевич мужчина непредсказуемый.

— Очень плохо, — Терехов застегнул на ней молнию куртки и подал комбинезон. — Надень и ступай к мужу!

— Герман накажет, — доверительным испуганным шёпотом сообщила она, — если узнает, что... Что я ничем не помогла страждущему.

Она стала совсем жалкая, смешная и весь её эротизм улетучился.

— Трудно жить в гареме? — участливо спросил Терехов.

— У нас не гарем, а творческий союз!

— Вот и скажи союзнику: отполупанила, и атлант встал, — посоветовал Терехов. — Ловкость волшебных рук!

— Зачем ты учишь меня врать? Это нехорошо. Он же завтра увидит, как ты держишь шею!

— Тогда скажи — не позволил.

— Спросит, почему не позволил? Почему не убедила?

— Нам голову поставил Бог, — словами Ланды объяснил Андрей. — Он же и кишки уложил. Поэтому человеку нельзя прикасаться к этим частям тела. Даже такой талантливой костоправше, как ты.

О душе он смолчал.

Макута задумалась, что-то оценивая, всунула себя в комбинезон и взялась за ручку двери. И ушла бы, но что-то вспомнила, достала из кармана крохотный чёрный флакончик и протянула.

— Вот, намажь на ночь... С настоящим тигровым жиром и экстрактом из медвежьих лап. Эксклюзивное снадобье по китайскому рецепту. Будет жечь — терпи. Втирай тампоном, иначе пальцы отгорят.

— Непременно вотру! — пообещал он.

Когда лекарша затворила за собой дверь, Терехов сразу же завернул запоры и только тогда посмотрел, что ему дали: склянка была чистая, без маркировки, но, когда отвернул крышку, запахло обыкновенным ядрёным финалгоном.

Глава 22

Горный снегоход на одной широкой гусенице он купил не по объявлению в интернете, хотя всю ночь просидел за компьютером, листая многочисленные предложения. Взял на городском авторынке, можно сказать, не выбирая, потому как в них ничего не понимал, прежде пользуясь отечественными, ещё советскими «Буранами». По внешнему виду этот был, как с иголочки, заводился со стартёра, имел заднюю скорость, самое главное — продавался вместе с лёгкой титановой нартой и стоил всего триста тысяч. То есть Терехов укладывался в бюджет, ибо надо было ещё приобрести походный чум в сборе из оленьих шкур, канистры и запас бензина. Бывший владелец японского чуда уверял, что топлива он почти не кушает, но возит со скоростью автомобиля, особенно по продутому ветрами настовому снегу, не говоря уже про ледяные покровы рек. И гарантировал, что без всяких ремонтов и замен он спокойно пройдёт полторы тысячи километров.

Настовых снегов в тундре ещё не было, озёра и реки только замерзали, и следовало дождаться первых сильных морозов, чтобы тронуться в путь. Чум он купил по объявлению в каком-то спортивно-туристическом обществе, на трубчатых алюминиевых шестах, с оригинальной экономичной печкой из нержавейки и двухрядной «липучкой», которая стягивала шкуры и наглухо заделывала вход. Он легко собирался и разбирался, благодаря тем же «липучкам», весил немного и легко помещался в нарту.

И там же он увидел женский долганский наряд — оленью малицу с меховыми штанами, расшитые бисером унтайки и торбаса, которые надевались сверху. Главное — размер подходил!

Одежда, прямо сказать, для заполярных мест, но цена оказалась неподъёмной — в стоимость чума. Он пооблизывался и ушёл, но, когда стал перекладывать рюкзак Алефтины с её легкомысленными нарядами, понял, что она не выдержит настоящего мороза на снегоходе. Спортивный лыжный костюмчик её годится, если укокским летом скакать на коне верхом или кататься с горок, и то поблизости с тёплой гостиницей. Короткая волчья доха, считай, без воротника и едва прикрывает пояс — только перед солдатами выпендриваться, гарцуя на лошади. Был вариант везти её в спальном мешке и заворачивать ещё в шкуры от чума, но это если транспортировать в нарте; за спину в седло снегохода в спальнике не посадишь.

Два дня он ждал, когда промёрзнет река Норилка, и дважды заходил в туристический магазин. Наряд висел на старом месте, цена не падала, а денег не хватало, поскольку следовало, к тому же, закупить продукты. Тогда ещё он не думал об обратной дороге, хотя начинал считать уже мелочь в карманах. Слишком дорого обошлись документы, которые своенравная и капризная Алефтина с такой лёгкостью уничтожила.

Скорее всего, он бы не купил костюма, но когда очередной раз стоял перед ним и щупал толстый олений мех, вдруг позвонил Мишка Рыбин и, как всегда, начал обзываться, поскольку все эти дни ждал его, варил уху и пьянствовал в гордом одиночестве. Уничтожил все запасы, устал ждать и вот наконец-то выбрался в цивилизацию.

— Ты бы не ругался, а лучше бы денег прислал, — в шутку предложил Терехов. — Жене надо малицу купить, то есть шубу, а я поиздержался в дороге.

— Какой жене? — опешил тот.

— Да я ведь женился! Твой сон в руку! Говорил же... Правда, уже развестись успел!

— Так на что шуба теперь? — тупо спросил Рыбин.

— Чтоб не околела на морозе! У нас уже за двадцатку давит...

— А ты где?!

— На Таймыре.

— В командировке, что ли?

— В свадебном путешествии! Но даже в тюрьме посидеть успел, пока ты там пьянствовал в одну харю и уху жрал.

Это у них была нормальная форма общения, как-то надо было скрывать щенячий восторг.

Так быстро перерабатывать информацию медлительный и по-крестьянски основательный «старец» Рыбин не успевал. Терехова он всю жизнь считал непутёвым авантюристом, поэтому ему было легче прислать денег, чем разобраться в ситуации. Он тут же и перекинул ему на карточку недостающие полсотни тысяч, и Андрей всё-таки купил заветный долганский наряд.

— Возьми и примерь, — сказал он, подавая пакеты Алефтине.

Та и в Норильске пряталась от света в ванной комнате, поэтому попросила выйти. Терехов вышел, но через минуту услышал возмущённый голос:

— Что ты мне принёс?

— Малицу. Это местный женский наряд.

— Она же из оленьего меха!

— Из какого же ещё? Это Заполярье...

— Я никогда этого не надену! — приоткрыла она дверь и вышвырнула пакеты. — Я ношу меха только хищных животных! А олени — травоядные!

Терехов в тот миг снова вспомнил Репья, но не в связи с капризностью Ланды. Жора напрасно пугал, что дорога на Путорану — это безвозвратный поход, билет в один конец. У этого путешествия непременно будет обратный путь, возвращение, причём весьма скорое. Именно в тот момент Андрей и определился, что отвезёт чёрную сову к порталу, оставит там, как она и просила, после чего сразу же вернётся, не дожидаясь полуночи полярной ночи! И пусть она летит в свой параллельный мир, где тепло, как в тропиках, не требуется тёплой одежды, чума, пищи и, пожалуй, земных чувств тоже.

И с этой же минуты он перестал мысленно и в шутку называть её женой. Ни при каких обстоятельствах нельзя было позволять женщине набрасывать на мужчину аркан и таскать его за лошадью, как живую добычу. Похмельем Терехов не страдал, поэтому возвращение к прежней роли поводыря перенёс легко.

В магазин он малицу не понёс, хотя на возвращённые деньги можно было купить обратный билет на самолёт, упаковал и приторочил к своему рюкзаку. На Таймыре начинался октябрь, вполне зимний месяц, с морозами и одновременными снегопадами, чего не было на Ямале. Норилку сковало льдом, причём на широких и тихих местах настолько чистым, что, когда ветер сдувал снег, получались идеально ровные катки.

Алефтина сидела в своём светонепроницаемом убежище и не выходила на улицу. С каждым днём он чуял, как от неё исходит нарастающее напряжение, особенно после того, как он возвращался с улицы, где обкатывал снегоход, и наведывался в посёлок Валёк, чтобы проверить лёд на реке. На всякий случай он никому не говорил, куда и в какой поход собирается, хотя попутно, у случайных людей, выведывал маршрут на озеро Лама и состояние ледяного покрова. Любители экстремального зимнего отдыха на природе попадались не часто, но кое-как Терехов выяснил, что соваться на озеро Лама раньше чем через две-три недели не имеет смысла и надо ждать настоящих морозов. Спутнице же не терпелось, и всякий раз она встречала его одним и тем же вопросом:

— Когда мы едем?

Сначала Андрей объяснял, что лёд на крупных водоёмах ещё не встал, лучше подождать в гостинице, чем потом сидеть в чуме среди тундры, а ей, видимо, казалось, что он умышленно оттягивает время, и её энергия протеста в результате вылилась в очередную размолвку.

— Если мы не выедем завтра, — вдруг заявила она. — Я пойду одна. Купи мне лыжи.

— Коньки куплю, — не без сарказма пошутил он. — На конях ты скачешь хорошо, а на коньках?

— Портал может закрыться раньше! Космическая полночь не совпадает с земной полночью. Как не совпадают магнитный и географический полюса. Тем более, что магнитный всё время смещается! Ты понимаешь, что это значит?

В Норильске, возможно, от близости цели и всевозможных приключений её метало из стороны в сторону: от объятий и непринуждённого шёпота во дворе изолятора до неприязни, от завуалированного объяснения в любви до откровенной ненависти. Её разум словно полоскался на ветру, окончательно утратив земную опору и повторяя весь чувственный ряд. Алефтина витала уже не в облаках — в звёздах. Терехов не понимал, как увязаны земные полюса с космическими и почему всё это отражается на полярной полночи, точнее, уже не хотел понимать и ответил жёстко:

— Поедем, когда скажу!

— Вот такой ты похож на Репьёва! — вдруг сказала она. — Как я вас ненавижу!

Обидеться на неё и встать в позу было легко, и он едва удержался, вдруг почувствовав, что и в самом деле напоминает Жору, всё время откладывая время выезда на плато. Только однокашник держал её на Укоке, объявив, что она в розыске и десять лет надо сидеть в чертогах, пока не пройдёт срок давности.

Она хотела движения к цели! Пусть пешком, на лыжах, но ежечасного, по шагу, приближения к этому злосчастному порталу.

Вечером того же дня Андрей опробовал лёд на реке, прокатившись с гружёной нартой, проверил возможности снегохода и нашёл единственный недостаток: ездить по лесу и кустам на этом агрегате было опасно: ветки и тонкие деревья попадали между лыж и хлестали по лицу, а пластиковый щиток впереди почти не защищал.

Полярная ночь приближалась стремительно, световой день и так был короток, и его жалкие остатки закрывались плотной снежной облачностью, поэтому они стартовали невзирая на час — вечером, из посёлка Валёк. Мелкие реки и озёра промерзали быстро, лёд уже держал хорошо, и сомнения были только относительно озера Лама, которое из-за своих размеров и глубины замерзало позже других, по свидетельству знатоков — в конце октября.

Фары снегохода были мощными, хорошо пробивали метельное пространство и одновременно мешали Алефтине сидеть сзади и смотреть вперёд. Поэтому ей пришлось надеть маску и сесть задом наперёд, что её поначалу раздражало, и он спиной ощущал её недовольство. После трёх часов беспрерывной езды по реке, когда он тундрой спрямлял дорогу на озеро Мелкое, спутницу начало колотить, но теперь от холода, и он это тоже почувствовал спиной.

По озеру он гнал снегоход, ориентируясь по компасу, и останавливался редко — чтобы скорректировать направление или дозаправить бак. Алефтина терпела холод, показывая свой неукротимый характер, и только когда продрогла до трясучки, сама изъявила желание ехать в нарте, упаковавшись в спальный мешок.

Терехов молча высвободил место на рулоне шкур от чума, подождал, когда она уляжется, и снова сел за руль. Лёд на озере был уже толстый — хоть на коньках катись, гружёная нарта на титановых полозьях с острыми направляющими хорошо держала скользкую поверхность, но резиновая гусеница на высоких снегозацепах годилась лишь для плотного снега и проскальзывала на льду. Если разогнаться и ехать по прямой, то ничего, однако на поворотах и при торможении начинался заметный и опасный занос. А лавировать и сбавлять скорость приходилось часто, ибо на пути оказывались целые площади мелких торосов, которые в свете фар казались значительными из-за наметённых сугробов. И самое опасное, чего он подсознательно ждал, — на пути могли оказаться полыньи и промоины, особенно у впадения речек и ручьёв.

Первый ночлег он планировал сделать на реке Лама, чтобы провести разведку и уже потом двигаться дальше. Лёд под лыжами на ходу слегка гудел, словно камертон, отзываясь на прикосновение, и этот гул Терехов всё время слышал, определяя по нему толщину и монолитную прочность. Но уже перед самым устьем напряжённый слух на какой-то миг потерял звучание этой мелодии. Сквозь вой двигателя и шум ветра своим музыкальным чутьём или опять же спиной он уловил характерный звон. С таким певучим звуком обычно идёт хороший алмазный стеклорез по стеклу... или бежит трещина по льду!

Андрей повернул к берегу, выскочил на занесённую снегом отмель и упёрся в прибрежный кустарник. Заглушил мотор, выключил свет, поэтому первые несколько минут ничего не видел, ослеплённый фарами. Алефтина же выскочила из нарты и вдруг стала прыгать в спальном мешке, отступая к кустам. В темноте она видела то, что не мог видеть Терехов: снегоход вместе с гружёной вещами, топливом и продуктами нартой продавил тонкий лёд, и теперь вода сочилась из трещин, на глазах пропитывая снежный покров.

Проморгавшись и привыкнув к темноте, он узрел, что происходит, отцепил и едва выволок нарту на сухой снег, под которым чувствовалась твердь берегового откоса. Через минуту вырвавшийся на волю поток взломал лёд, и перед ними потекла река. Нарушилось хрупкое равновесие — тонкий ледяной покров вскрылся на глазах, и река унесла обломки льда. Этот почти весенний пейзаж как-то сразу и надёжно вразумил спутницу; она не проронила ни слова, наблюдая, как Терехов вытаскивает из нарты чум, устанавливает его и заготавливает дрова не на один ночлег.

Потом, в чуме, когда уже гудела печка и чёрная сова, надев маску, пристроилась рядом, Терехов почувствовал, как её колотит, теперь явно нервной дрожью, поскольку источаемый жар сушил глаза и вышибал пот. Он поначалу даже и не понял, что спутница плачет, незаметно, под маской, и с трудом сдерживает всхлипы.

Ещё на Алтае ему показалось, что Алефтине чужды многие чувства и инстинкты, в том числе опасности и самосохранения. Эта амазонка без страха скакала по ночам самым лихим бездорожьем, всецело полагаясь на ловкую прыть и устойчивость лошади, не боялась тьмы, холода, пространства и всего того, что составляет основу любого экстрима. Напротив, перед ней, как перед хищной птицей, трепетало всё живое и неживое, ибо её ночная власть была почти беспредельной. И только сейчас, наблюдая, как её треплет нервная лихорадка, Терехов вдруг подумал, что во дворе изолятора, когда она бросилась в объятья, случилось то же самое. Видимо, в прокуратуре, откуда она приехала, на Алефтину сильно надавили, взяли на понт, на испуг и красочно объяснили, что сидеть в лагере ей придётся не менее десяти лет. И таким образом достигли болевого порога, который разбудил в ней женщину. А разбуженная, она тотчас захотела всего земного и тёплого, что согреет и даст силы пережить десятилетие тьмы.

Сейчас был второй подобный случай, когда реальная опасность гибели — образовавшаяся на глазах полынья, где мгновение назад была твердь, — пробила её невероятно толстый панцирь, и из-под маски хлынули слёзы. Терехов знал, что она плачет, но не утешал и вообще не оказывал никакого внимания, хотя внутренне ощущал смутную ещё и робкую радость, что в ней, несмотря ни на что, всё-таки живёт женщина. На сей раз она сама перетерпела, превозмогла боль, свернувшись в эмбрион на оленьей шкуре и в оленьем же чуме, забыв, что они из шкур травоядных. Успокоившись, Алефтина заснула возле горячей печки, как у костра, и скоро её спина замёрзла. Тогда Терехов бесцеремонно вкатил её в пуховой спальный мешок, застегнул и подложил в изголовье свёрнутую малицу.

Он проснулся от её прикосновений к руке и шёпота:

— Терехов... я замёрзла и есть хочу, Терехов.

По речной долине гулял морозный ветер, и чум, поставленный на берегу, вздрагивал под его напором, в отдушину возле трубы закидывало снежную пыль. Чудо-печка как-то быстро прогорела и мгновенно остыла, хотя продавцы гарантировали, что угли будут тлеть двенадцать часов и давать тепло. Терехов на ощупь растопил её заготовленными сухими дровами, благо что лиственничный лес тут был всюду и много сухостоя, потом добыл из продуктового рюкзака банку консервированной фасоли, увесистый брусок щербета и сумку с орехами.

Она могла бы достать пищу сама, и делала это в гостинице, но сейчас, после приступа слабости и слёз, как после болезни, казалась ещё немощной и бессильной. Печка была тем хороша, что в ней не было видно огня, лишь лёгкие отсветы откуда-то снизу, поэтому она ела, сняв маску, и делала это не жадно и со вкусом, словно исполняла некий обязательный ритуал. Как выяснилось, в изоляторе она отказывалась от пищи, и это повлияло на отношение к ней следователя, который пригласил адвоката. А тот, в свою очередь, поднял на ноги городской женсовет, каким-то образом связанный с хозяином по прозвищу Прохор.

Когда Терехов вышел на улицу, оказалось, что там день, и на востоке видно зарево то ли восходящего, то ли уже заходящего солнца. Ветреный мороз уже почти задёрнул полынью, припорошив её сначала снежной коркой, но реки и озёра здесь существовали, как живые, и дышали. Пока Андрей озирал место, откуда-то с Ламы набежала лёгкая, незримая волна — вроде бы только ветер, движение воздуха, но образовавшуюся коросту на полынье взломало и унесло под лёд озера Мелкого. И тут же начала нарастать новая. Пока Терехов пластал мотопилой дрова и махал топором, всё это повторилось ещё дважды. Но как только день угас и небо посерело, подёрнувшись тучами, дыхание реки прекратилось, даже ветер перестал гнать позёмку. Природа словно проводила свет, умиротворилась и заснула. Следующий её вздох мог быть только с завтрашним восходом солнца, если оно ещё всходило.

Терехов просидел у полой воды до темноты, но больше не дождался проявления жизни. Скорее всего, дышало озеро Лама, лежащее посередине гор Путораны, и сюда, по кровеносной жиле реки, доходила пульсация крови — его признаки жизни, каким-то образом связанные с солнцем или солнечным ветром.

Ночью завернул мороз под сорок, поэтому Терехов спал в полглаза, опасаясь, что прогорит печка. Она же странным образом тоже будто ожила: при усилении мороза начала вдвое больше жрать дров, будто мёрзла сама или имела какой-то терморегулятор.

Андрей много раз ночевал в эвенкийских и ненецких чумах, с костром, в несколько раз просторнее, чем этот, где была вонь невыносимая, поскольку у входа стоял деревянный чан с мочой, в которой хозяева квасили оленьи шкуры. Уставший, он скоро принюхивался к этим запахам и спокойно спал до утра возле углей. Но сейчас он то раздевался от лучистого тепла печи, то кутался в спальник и дрожал, хотя под сплетением нержавеющих труб что-то светилось. И только утром догадался, что его лихорадит по одной причине — от присутствия чёрной совы...

Глава 23

Команда шамана оказалась настойчивой и беспокойной, ночью кто-то ещё приходил и стучал, однако не назойливо. Перед тем как лечь, Терехов наелся гречневой каши, выключил станцию, поэтому из окошка увидел лишь бесформенную тень на лестнице.

Утром пасмурное небо приоткрылось, он проснулся от яркого солнечного света: туристы ночевали в машинах, только над кострищем стоял приземистый одинокий чум из настоящих оленьих шкур, как на Ямале. Из отдушины курился синий дымок.

Но главное — на зелёной проталине паслась серая кобылица! Укладываясь спать, он даже не вспомнил о ней, все мысли были заняты компанией соседей, и вот теперь добровольное возвращение лошади он расценил как добрый знак. В первую очередь Терехов выскочил на улицу, прихватив пилёного сахара, узду и довольно легко поймал кобылицу.

Тут у него и возникла мысль сейчас же поехать в чертоги, пока шаманская команда беззаботно спит, и ещё долго будет спать, поскольку угомонилась уже в пятом часу утра. Ночью не подмораживало, снег с открытых мест почти сошёл, поэтому можно очень легко уехать, не оставляя явных следов.

Поглядывая на шаманский стан, Андрей завёл лошадь за кунг, там привязал, чтоб не маячила на глазах, после чего оседлал и всего на минуту заскочил, чтоб одеться потеплее. Потом вспомнил интерес Мешкова к секретной карте — проверил окна, люк и запер дверь на ключ. Отсутствовал всего минуты две, однако шаман оказался уже возле лошади! Стоял и любовно гладил её морду.

— Заморённая кобылица-то, — со знанием дела определил он. — Рёбра торчат... А вроде и корма ещё достаточно!

Ланда держала лошадей в горах, где растительность была скудной, почти тундровой, альпийские луговины начинались на южных склонах, за перевалом, да и то без хорошего травостоя. Поэтому Терехов услышал намёк на то, где в последнее время содержались кони, но сделал вид, будто ничего не понял.

— Ипподромовская, — отозвался он. — Не приучена на воле пастись...

— Зря не согласились поставить атлант, — резко сменил тему Мешков. — Как с такой шеей верхом? Сильнее натрясёт, а если дорога дальняя...

Он уже прямо, без намёков говорил, что знает, куда собрался ехать Терехов.

— Ближняя, — бросил Андрей и вскочил в седло.

И обратил внимание на шею шамана, которой, по сути, не было, голова приросла сразу к плечам: или после аркана так укоротилась, или третья жена постоянно его полупанила.

— Нам бы побеседовать, — торопливо предложил Мешков, желая задержать. — Очень важный разговор!

— Нет времени! — Андрей развернул и пришпорил кобылицу. — Когда вернусь...

И поскакал к далёким белым горам — в сторону чертогов. Снег в низинах заледенел, а подковы износились, брякали на копытах, поэтому приходилось сдерживать кобылицу, стремящуюся перейти в галоп. Показалось, что серая отлично знает дорогу к командному пункту, и её резвость — знак того, что бежит она к дому. Однако ехать сейчас в чертоги было опасно. Мешков, конечно же, отлично знал, где находится его частная собственность, дух Укока поселил туда он и наверняка проводил там свои тренинги и семинары.

Мысль о том, что шаману тоже путь туда заказан и заклят, возникла ещё ночью. Неведомо, какие колдовские заслоны, ведьминские чары использовала Ланда, какой уж чертовщины не накрутила, но они оба с Репьёвым персоны нон грата, по каким-то причинам не могут попасть в подземное царство художницы, поэтому Терехов нужен им как посредник или проводник. Вот шаман и обхаживает, ублажает Терехова, который побывал там, вернулся назад без похмельного синдрома и в своём уме. Ради входа в чертоги он жертвует даже своей третьей женой! Пусть даже она при нём в качестве творческого союзника и жёстким поведением более похожа на мужика, однако все же знают — супруга шамана.

На всякий случай он отказался от немедленной поездки и от испытания переходом через границу «тьмы и света», которая, возможно, и есть основной барьер для жаждущих посетить жилище духа Укока. Через несколько километров Андрей остановился в низинке, привязал лошадь, после чего поднялся на взгорок и долго наблюдал, не едет ли кто следом. Все опасения оказались напрасными — никто не догонял ни на машине, ни тем паче пешком. И это обескуражило его, поскольку цель приезда Мешкова становилась непонятной. По крайней мере, он не пытался махнуть через «границу» на плечах Терехова и оставлял ему полную свободу действий.

И всё равно рисковать Андрей не стал, уехал в распадок и по нему, заложив большой крюк, выехал к шаманскому стану от реки. Ездил часа два и вернулся как раз к подъёму: из машин выбирались женщины и мужчины в спортивных костюмах, заспанные, поэтому ещё вялые. Один из них стал разводить новый костёр, другой, раздевшись до пояса, умывался в реке. Тем временем женщины расстелили кошму перед чумом и сели по краям в позе лотоса. Что было дальше, Терехов не видел, поскольку проехал мимо без остановки, на рысях, неожиданно отметив, что шея начала вертеться довольно сносно.

Столь скорого появления топографа никто не ожидал, потому что на излёте он заметил, как из оленьего чума появился шаман. Андрей уже расседлал кобылицу, отпустил пастись и стал вынимать из ящика инструменты, когда Мешков вновь вернулся к кунгу.

— Это несправедливо! — заявил он, увидев теодолит, рейку и связку костылей. — Вы станете работать, а мы развлекаться. Вам нужен помощник!

— Сам справлюсь, — отозвался Терехов. — Отдыхайте!

Тот не сдавался.

— Я имею представление о топосъёмке, это же беготня туда-сюда!

— Волка ноги кормят, — буркнул Андрей и взвалил на себя инструменты.

— В таком случае пойду сам! — заявил шаман. — Кстати, я в юности работал с топографами, когда тянули асфальтовую дорогу в Горный. Бегал с рейкой.

Его жертвенность уже становилась запредельной, и было грех ею не воспользоваться. Терехов осмотрел коренастую фигуру шамана.

— Но вы же инвалид.

— Кто сказал?

— Тут все говорят.

— Я полностью восстановил физику, — похвастался Мешков. — Благодаря своим лекарям. Группу с меня давно сняли. Разве я похож на калеку?

Высоко подпрыгнул, он ударил в воздухе ногу об ногу и, приземлившись, встал в низкую стойку, готовый прыгнуть теперь, как тигр.

— Только не жаловаться, если начну материть, — попытался напугать Терехов.

— Право мастера! — заявил тот. — Нецензурная брань структурирует пространство точно так же, как мантра или молитва. Мы ругаемся для того, чтобы выстроить его по узнаваемой модели, чаще всего сексуальной...

У Терехова заломило в челюстях, словно из-за оскомины от кислой ягоды: если он начнёт читать лекции по своей эзотерической программе, никакой работы не получится.

— А пришлите-ка мне скомороха своего! — предложил он. — Который вчера приходил.

— Иван-царевич слегка занемог, — смущаясь, признался Мешков. — Должно быть, простыл...

— Тогда кого-нибудь помоложе! Девицу, например, костоправшу...

— Ей тоже нездоровится... Перекупались на ночных бдениях. Возьмите меня! Заодно и побеседуем.

Отвязаться от него было невозможно, и это сейчас было на руку: как иначе узнать, с какими целями явилась сюда шаманская команда?

— Предупреждаю, — Андрей повесил на него треногу и футляр с теодолитом. — Сначала труд, потом разговоры.

— Куда идти? — шаман покрутился на месте.

Терехов развернул его к проталине, где опять паслась

кобылица, и подтолкнул в спину.

— Это сюда!

— На место силы?

— На могилу предков!

Мешков понёс инструменты, однако просветительский курс не прекратил.

— Могилы предков и дают силу живущим, — стал вещать он. — Отсюда соответствующий культ поклонения. В христианстве это Радуница, Родительская суббота. Слышали о таких праздниках? При жизни красный костный мозг накапливает энергию света. И после смерти, разлагаясь, начинает её высвобождать. Мы интуитивно ощущаем такие потоки, нас непроизвольно привлекают места, где покоится прах. Вечная субстанция, душа, находится в эфирном состоянии и отлетает в миг смерти как самая лёгкая фракция. И остаётся дух — эта самая энергия, источаемая прахом... Я не сложно изъясняюсь? Вы меня понимаете?

Терехов слушал его с интересом, но, чтобы не показывать этого, вручил топор и костыли.

— Будете забивать, куда укажу.

Шаман взял инструменты, но рот не закрыл.

— Вопрос, верить в духов или нет, не стоит, их существование не подлежит сомнению. Наши предки владели секретами управления этой тонкой субстанцией. Например, умели консервировать, запирать энергию, источаемую прахом, по тем или иным соображениям. Дух шаманки плато Укок был умышленно ими заморожен. Тела умерших мумифицировали вовсе не для сохранения плоти, внешнего вида. Консервировали энергию красного костного мозга, для подпитки будущих поколений. Склеп шаманки для надёжности был ещё перекрыт захоронением мужчины в верхней части кургана. Делали это для защиты от врагов — мародёров, нелюдей, которые добывали из захоронений не только золото. Они черпали энергию праха людей.

Он забил первый костыль, поднял брови и уставился на Терехова — то ли оценивал произведённый своими умозаключениями эффект, то ли свою блестящую работу: его бы в кузницу, молотобойцем — цены бы не было могучим рукам инвалида!

— Молодец, — похвалил Андрей. — Только помните: пикеты потом нужно выдернуть.

И пошёл дальше, намечая теодолитный ход.

Поворот мысли Мешкова был неожиданным.

— Дух шаманки вселился в Ланду, — заявил он. — И это произошло случайно, стихийно! В какое-то мгновение она оказалась ближе всех к лицу мумии. Высвобожденная энергия влилась в её плоть почти мгновенно! Это был взрыв, проникающий поток холодной плазмы, радиоактивное излучение. И она это почувствовала.

Терехов тоже ощутил озноб от его слов и металлический привкус во рту. Однако сделал вид, что ничего не произошло, ткнул пальцем в землю.

— Сюда.

Шаман воткнул костыль, примерился обухом топора, но обессиленно опустил его.

— На её месте должен был быть я! — произнёс он с горечью. — Но я в это время подавал Ланде чайник с кипятком... Дух выбрал женскую плоть. И всё равно я ощутил, как мою руку словно током пробило! Волна достала сердца, потом ударила в голову... А у Ланды засветилась аура! Зелёный столб поднялся на метр! Потом её заколотило, чайник выпал... Я схватил его, бросился к колоде с мумией, но было поздно. Лицо и глаза растаяли, растворились в воде...

В пересказе Репьёва Андрей уже слышал эту историю и мысленно ловил шамана на вранье. Жора утверждал, что Мешков записался волонтёром уже после того, как откопали «принцессу», и всё равно холодок сковывал затылок и шею.

— Забивайте, — чтобы скрыть это, сказал Терехов.

Шаман помедлил и одним ударом засадил стальной костыль в землю. Вид у него стал обиженным, скорее всего от разочарования, что не может произвести нужного впечатления, пробить равнодушие и вовлечь Терехова в беседу или спор. Он даже на какое-то время замолчал, однако желание говорить его распирало, и речь становилась какой-то торопливой, рваной, хотя начинал он продуманно и складно.

— Она, то есть Ланда, вобрала в себя поток! Её можно и впрямь считать духом... Кстати, имя она получила от меня. Я первым нарёк её Ландой, почувствовал исходящий от неё запах.

Репьёв утверждал обратное — будто он назвал её так. Терехов оспаривать не стал, вручил очередной костыль.

— Её можно считать воплощением энергии, которую оставили наши предки, — продолжал шаман, задумчиво вертя костыль. — Оставили для нашего времени, когда люди утратят веру. Чтобы явить чудо! Взорвать мозг наших современников. Но произошла ошибка, вопиющее недоразумение. На моём месте оказалась Ланда! Впрочем, что теперь? Позже я открыл назначение... Разгадал замысел предков! Вопрос касается существования параллельных реальностей. Носитель духа шаманки... Как бы это популярнее объяснить... В общем, может легко переходить из одной в другую. Мало того, проводить с собой людей! Я объяснял, убеждал Ланду воспользоваться возможностью.

Она постоянно находится под сильнейшим воздействием энергетического поля. Может легко это сделать, но не хочет! А нам было необходимо наладить сотрудничество. Она сама не может распорядиться... Но всё время делает жалкие попытки. Уводит к себе совершенно случайных людей. Они возвращаются с острейшим синдромом наркотической ломки... Да, я не сказал! Её чертоги, место обитания, ушли в другой мир. Точнее, они в пограничном состоянии и туда нелегко, невозможно добраться!

Из этого сбивчивого полубредового повествования Терехов наконец-то вычленил главное: Мешков считает, что дух шаманки вселился не в то тело. То есть дар путешествовать по мирам достался не тому человеку. А он, Мешков, наверное, сумел бы распорядиться такими способностями и использовать во благо человечеству.

— Переселить его нельзя? — спросил Андрей. — Например, в ваше тело?

Шамана аж встряхнуло от обиды.

— Как — переселить?

— Не знаю... Перекачать, переместить, перегнать. Выпустить, наконец.

— Как же вы?! Это не жидкость, не воздух, не дым! Я не давал вам повода для насмешек! Вы же прекрасно понимаете, что произошло на самом деле! Меня поражает ваш неумеренный сарказм!

Терехов не хотел как-то его унизить либо посмеяться над ним, просто его познания в эзотерике не были столь глубоки.

— А вот Ланда так не считает, — заявил он первое, что пришло в голову. — Она воспринимает меня как очень серьёзного человека, иначе бы не пригласила к себе в чертоги.

Довод оказался убийственным, и это не замедлило отразиться в эмоциях Мешкова. Сначала он утробно заскулил, потом, не выпуская из рук топора и связки костылей, несколько раз хлопнул себя руками, и его губы при этом запрыгали. Казалось, что он сейчас горько расплачется, падёт наземь, забьётся в истерике под воздействием сильнейшего транса. Однако шаман справился с приступом истерики и заговорил, всхлипывая:

— Это невероятно! Это вне всяких! Против всякой логики! Но факт! И это мой путь. Потому я и приехал к вам. Ланда права! Вы теперь великий шаман! Только вы способны помочь...

Вероятно, шаман нуждался в медицинской помощи, нервы у него были на пределе.

— Чем помочь? — спросил Терехов.

Мешков сделал несколько глубоких вдохов, выпуская воздух через широкие ноздри. Дыхательная практика пошла ему на пользу.

— Простите, — даже извинился он за всплеск эмоций. — Только вы можете убедить её хотя бы на час выйти из параллельного мира в нашу реальность.

К концу второго месяца на Укоке Андрея уже не удивляли подобные разговоры, но он никак не мог сладить со своим нравом: когда слышал нечто полубезумное, вздорное, не мог удержаться от язвительности. Он чувствовал: это защитная реакция, чтобы самому не спятить.

— Зачем? — спросил Терехов. — Мне показалось, что ей и там неплохо.

Шаман полутонов не уловил.

— Ланду надо избавить от духа шаманки! — воскликнул он. — Разве вы не заметили — она же страдает! Не может видеть белого света и покидает чертоги только по ночам!

— Ну вот, а говорили — не избавить! — заметил Терехов. — Вы знаете способ, как это сделать?

От волнения Мешков и смысл улавливал с трудом.

— Как выманить в наш мир?

— Нет, как избавить от духа!

— Да, я знаю, как, — уверенно заявил он. — И вы мне в этом поможете. Для её же блага. Ведь она просила вас о помощи?

— Не просила...

— То есть как не просила? Она же позвала, чтобы вы ей помогли! Избавиться от духа!

— Ланда не просила, — клятвенно признался Терехов, что на самом деле было почти правдой.

Тот окончательно растерялся.

— Что же вы делали в чертогах?

Андрея опять подмывало поиздеваться, но теперь уже над его любвеобильностью, сказать впрямую или намекнуть на личные отношения: мол, что могут делать мужчина и женщина, оставшись наедине в подземном бункере? Но шаман мог воспринять всё всерьёз.

— Ланда показала свои картины, — признался он. — И я уехал...

Он не успел договорить, как пожалел о сказанном. Мешков отшатнулся.

— Картины?!

Терехов такой реакции не ожидал и запоздало понял, что проболтался. А надо было темнить до последнего! Уж лучше бы наврал что-нибудь.

— Она показала вам картины?! — шаман начинал вибрировать и тонко звенеть, как ложечка в железнодорожном стакане.

— Показала, — меланхолично обронил Андрей, справляясь с замешательством.

— И вы видели их?! — чему-то ужаснулся шаман. — Своими глазами?

— Чьими же ещё?

Мешков на какое-то время обвял, но в следующий миг только что руками в него не вцепился — мешал топор и костыли.

— Это меняет дело! Их много? Картин?!

— Не считал, много...

— Тогда не нужно выманивать. Ни в коем случае! А что вы можете сказать о картинах?

— Я не большой ценитель живописи, — уклонился Андрей, чувствуя, как шаман опять начинает трястись от перевозбуждения и вот-вот впадёт в транс.

— Ну что там на них изображено? Что?

— Мазня какая-то! А вы разве не видели?

Шаман наконец-то бросил инструменты, мешающие ему жестикулировать.

— Это не мазня! — от распирающего негодования он вскинул руки вверх и потряс ими. — Как вы смеете?! Назвать это мазнёй! Вы хоть понимаете, к чему прикасались? Своими глазами? Впрочем, вам всё теперь позволено. Я приму любое ваше суждение. Святая простота! Он видел картины потустороннего мира!

Смысла последних фраз Терехов не понял, но решил привести его в чувство, подал костыль с топором.

— Бейте вот сюда, — показал наугад. — Коль вызвались, не забывайте своих обязанностей.

Тот послушался, неуверенными руками, промахиваясь, кое-как забил костыль, и это его немного успокоило. Но вместе с тем заговорил жалобно и обиженно:

— Вот уже пятый год, как она не впускает меня в чертоги! Там было так хорошо, мы проводили семинары... Теперь я вынужден ночевать в чуме! А она закрылась, затворилась, стала писать... И увела мою собственность! Бункер принадлежит мне, между прочим. Но она утащила его!

Андрей потряс головой.

— Погодите, куда утащила?

— В другую реальность!

— Разве это возможно — перетащить целый бункер?

Он опять негодующе потряс кистями рук, словно кастаньетами.

— Послушайте! В Ланду вселился дух. А вместе с ним невероятные способности! И вы отлично об этом знаете. Но всё представляете так, будто я несу бред! Она что-то сотворила с пространством. Искривила, возмутила...

— Может, его военные так замаскировали? — серьёзно заметил Терехов. — Они могут...

Шея Мешкова окончательно втянулась в грудную клетку, голова лежала на плечах, отчего шаман как-то резко убавился в росте.

— Но я раньше ездил туда! Жил месяцами, группы привозил по тридцать человек. А сейчас до перевала только, а дальше — граница!

И вдруг взмолился:

— Прошу вас, не надо её выманивать! Привезите мне картину! Хотя бы одну! Только не говорите, что для меня! Скажите, например, что понравилась, хотел бы всё время смотреть... Она подарит. Вам она подарит! Картина называется «Слияние». Видели такую? Там сливаются две реки! А в омуте — лемурийцы.

Слияние рек с некими тварями в воде Терехов видел. И видел, как они преобразились, когда угасал свет. Но помнил слова Ланды, что ни одна картина не покинет подземелья. Поэтому отозвался рассеянно:

— Не помню...

— Единственная картина Ланды, которую я видел, — объяснил Мешков, — и то незаконченную, начинала писать при мне... Но тогда я ещё не знал их силу... Мне нужны все её картины. И особенно это полотно! «Слияние» — символический ключ... Придумайте что-нибудь, под любым предлогом возьмите картину! Вам теперь всё позволено. Но если заподозрит, что для меня, — ничего не даст!

Терехов чуть было не проговорился по поводу однозначного заявления хозяйки выставки: картины не подлежат выносу на свет. Но вовремя поймал себя за язык.

— Зачем вы заставляете меня врать? — словами его третьей, сексуальной и мужеподобной жены, спросил Терехов. — Это нехорошо.

— Могу её купить у вас! — мгновенно заявил шаман, полагая, что Терехов набивает цену. — Назовите сумму!

Андрей медлил, ощутив, что наконец-то задел за живое, животрепещущее, но никак не мог понять, зачем понадобились ему картины, написанные почти слепой художницей, видящей мир глазами совы?

Паузу Мешков оценил по-своему.

— Не стесняйтесь, знаю, вы человек скромный... А я далеко не бедный. Заплачу, сколько скажите. В пределах разумного... Деньги — это тоже энергия, только низкой частоты. Но мы вынуждены прозябать в низких частотах.

Терехов велел вбить очередной костыль, после чего молча пошёл на следующую точку. Шаман плёлся сзади, ждал, и чувствовалось, как пауза разогревает его.

— Её полотна такие дорогие? — прикидываясь туповатым, спросил Андрей. — Мне и в голову не пришло...

— Они для меня бесценны, — с клятвенным придыханием ответил шаман. — Не как произведения искусства. Возможно, на рынке они ничего не стоят... Прежде всего, я исследователь феноменальных явлений, истории религий, в частности, шаманизма, древних культов... Поверьте, всё это делается во имя науки! Вы работаете с ЮНЕСКО и должны осознавать... Я пишу книги!

Терехов опять держал длинную паузу — речь шамана звучала, как финал в оперной трагедии.

— Понимаете, гарантий нет и не будет, — начал тянуть Андрей. — Не знаю, как она отнесётся... Поэтому цену назвать не могу. Вот когда подарит... Но придётся подождать. Не могу же я приехать к ней и с порога — подари?

А сам лихорадочно соображал, для чего Мешкову потребовалась картина? Что такого необычного, важного есть на полотнах? Что он там рассчитывает увидеть? Или всё это блажь «шизотерического» шамана, чтобы дурить головы легковерным последователям, говоря, например, что картина написана воплощением духа ископаемой шаманки, художницей, которая летает по ночам в образе совы? Это звучит заманчиво, особенно здесь, на Укоке. Окружить таинственное изображение легендой, распустить славу о чудесах, выставить где-нибудь в специальном помещении — туристы в очередь встанут, за один погляд можно деньги брать.

И всё равно что-то не срасталось, ускользало, недоставало какой-то важной детали. Не стал бы шаман, считающий себя чуть ли не первооткрывателем Укокских чудес и сенсаций, так преклоняться, унижаться только ради заработка. Даже привлечение новых последователей благодаря картине для него не так уж важно, ему эти-то наверняка опостылели, вместе с тремя жёнами. Иначе бы не отправлял ставить атланты клиентам. Чувствуется в нём некоторая пресыщенность текущим образом жизни, чем-то ему хочется омолодить кровь, выйти на новый уровень. Для этого ему и требуется картина!

— Придётся подождать, — повторил Терехов.

— Готов ждать сколько угодно! — воспрял шаман. — Но если вам удастся заполучить картину в течение трёх дней, я готов выдать аванс! Миллион рублей, можно в валюте. Сейчас же распоряжусь, принесут.

Он ездил по Укоку, имея миллион на карманные расходы! Или приготовился к встрече и сразу же привязать хотел, знал зависимость: полученные деньги очень трудно возвращать...

— Я пока не нуждаюсь в энергии низких частот! — перебил Терехов, с удовольствием оперируя терминами шамана. — Мне довольно высоких.

Мешков согласно покивал.

— Да, понимаю, после того как увидели окна в другие миры... А полтора миллиона вас устроит? Это аванс! И столько же ещё, как привезёте картину!

За такую сумму Терехов бы и сам ему нарисовал слияние лемурийцев.

— Лучше скажите, что в этой картине? — оглядевшись, шёпотом спросил Андрей. — Для чего она вам?

Мешков что-то заподозрил, на доверительность не откликнулся и стал ускальзывать. И тоже тянул паузу — пару костылей успел вбить.

— Вы человек посвящённый, — подбирая слова, наконец, заговорил он. — Но ещё неискушённый... Мы говорим на разных языках. Слышали, наверное, есть чудотворные иконы в христианских храмах — так называемые святыни? Например, Спас Нерукотворный? Для нас картины Ланды — то же самое! Они написаны не человеком. Её рукой водил пробуждённый дух шаманки Укока. Вы же это ощутили!

— Молиться будете? — грубовато спросил Терехов. — Или камлать?

— Медитировать, — был осторожный ответ.

Стало понятно, что он уже больше ничего не скажет и напирать на него хитросплетёнными вопросами бесполезно, да и опасно, опять взволнуется, затрясётся.

Андрей никогда не имел дела с шаманами, и если видел, то издалека, тем паче из ненцев, народа весёлого, по-северному спокойного, без всякой невротики. Но этот шаман был невиданный, русский и явно психически неуравновешенный — не знаешь, что и ждать. Впрочем, расспрашивать уже не было смысла, и так многое ясно, скорее всего, замыслил новую религию, вот и собирает «святыни».

Между тем Мешков несколько взбодрился и вытянул шею насколько возможно. Лекция о тайнах медитации началась с теоретической основы — подготовки тела и дыхания, однако Терехов отнял у него топор и вручил вешку с отражателем — устройством для отбивания углов и измерения расстояния лазерным лучом дальномера.

— Все точки запомнили? — спросил он и увидел растерянность. — Работа очень простая: ставите вешку на шляпку костыля, стоите, не шевелясь, смотрите на меня и ждёте команды.

Тот понятливо закивал, рыская взором из-под бровей, и побрёл на первую точку.

Глава 24

Теодолитный ход едва закончили к четырём часам: новый помощник ничего не запомнил и подолгу искал забитые костыли. Терехов даже не ругался, когда вешка в его руке стояла криво или дрожала от напряжения и плясал отражённый лазерный луч дальномера. Самое главное — шаман был всё время на расстоянии и не донимал вопросами и лекциями. Это стоическое молчание подстёгивало шамана больше, чем мат, заставляя суетиться и усугублять своё значение: он всё время чувствовал себя бестолковым, несостоятельным и виноватым.

К радости помощника, ход всё же замкнули. И только он открыл рот, чтобы провещать очередную истину, как Андрей вручил ему специальный крюк и послал выдёргивать костыли. По крайней мере, ещё час он будет занят, и есть время сбегать и перекусить, поскольку съёмку делали рядом с кунгом, а от голода уже мутило. Однако неожиданно он был приглашён к шаманскому столу на паужин — так на их языке называлась еда между обедом и ужином: оказывается, шаманская команда вегетарианцев садилась за стол по пять-шесть раз в день. Хорошая мотивация, что-

бы отказаться от мясного: жри целый день, а между едой не работай, а готовь пищу. Неплохое оправдание своего существования придумали травоядные — весь день занят и полнокровно прожит.

Об этом своём отношении Терехов ничего не сказал, но так выразительно подумал, что чуткий к тонким энергиям шаман прочёл его мысли.

— Правда, у нас кухня соответствующая, — сказал он. — Но приготовлена с любовью и особой энергией братства. Она соединяет, ибо поглощается вместе с пищей.

Андрей представил себе братско-сестринское застолье с хороводами, мантрами, заклинаниями, и аппетит пропал, но любопытство взглянуть на шаманскую компанию перевесило.

Правда, на стане у них особого движения во второй половине дня не наблюдалось, хотя поднимались три дыма — от костра, над чумом и над установленной палаткой. Однако в течение дня к боярину трижды прибегали его подручные: ряженый Иван-царевич, один бородатый присный в цивильном костюме и сарафанная, утеплённая шалью женщина с фонендоскопом, очаровательная Лагута, которая советовала Терехову поставить атлант. Эта последняя не подозревала, что за ней могут наблюдать в оптику, вставила в уши рожки прибора и послушала выпуклую грудную клетку шамана. Тот вроде бы противился, но женской воле подчинился и задрал рубаху, поглядывая в сторону Терехова.

Все приходящие почему-то испуганно таращились в сторону Андрея, получали какие-то инструкции и уносились лёгкой рысью. После каждого такого посещения шаман мрачнел, и это хорошо было видно в теодолит. Присные чем-то расстраивали добровольного помощника, и на скомороха с женщиной он даже ругался, потрясая руками и не подозревая, что за ним наблюдают.

Вскоре на стане возникла ещё одна палатка, где тоже затопили печь: готовились стоять на плато, сколько потребуется, и ждать. Солидные поленницы дров у запасливых туристов оказались на верхних багажниках джипов, укрытые от непогоды плёнкой.

Тем временем у костра хлопотала одна и та же женщина, хотя, по подсчётам Терехова, их было шесть или семь: если исключить трёх жён, то всё равно со значительным перебором относительно числа мужчин. Правда, были они какие-то заторможенные, сидели на войлоке, поджав ноги, или бродили по лагерю, помогая мужчинам ставить большую армейскую палатку. Шаман возил за собой бабье царство и приехал покорять самую строптивую из женщин — воплощённый дух плато Укок.

Однако увидеть воочию всю эту команду не удалось: едва Терехов с Мешковым приблизились к лагерю, как даже эти редкие его обитатели куда-то незаметно рассосались. Осталась лишь женщина лет под сорок, что накрывала стол на две персоны, и уже знакомый красноштанный Петрушка, видно служащий при боярине потешником. Вчера вечером Андрей толком его не рассмотрел, но сейчас заметил, что рожица у него сказочная, смешная, но более из-за рта до ушей, стрижки «под горшок» и шапки с отворотами. И ещё выделялся крупный выпирающий кадык на тонкой птичьей шее. Эта его мультяшная физиономия, скорее всего, и определила судьбу шута. Кто-то ему сказал, будто он похож на скомороха, и парень поверил.

Он опять кричал голосом весёлого зазывалы, дескать, здесь рады гостю дорогому, широко улыбался, махал длинными рукавами, однако глаза при этом оставались пугливыми и холодными. Даже когда поливал на руки горячей водой и подавал полотенце. Первым усадил на складной стульчик гостя и только потом своего боярина, назвав его кормильцем и сопроводив шутовским присловьем, мол, один с сошкой — семеро с ложкой. Но шутил он как-то нелепо и вымороченно, должно быть, и в самом деле страдал от простудной температуры после ночного купания.

Мягкая в движениях и очень женственная подавальщица выставила на походный столик горячий котелок с варевом, разложила в две походных миски и удалилась в чум, а спустя минуту исчез и потешник.

Нравы в этой команде были какие-то странные, более напоминающие Восток. Ещё будучи курсантом, Терехов как-то раз попал на обед к прапорщику Асманову и впервые столкнулся с мусульманскими обычаями. Жена у него была единственная, но накрыла вот так же стол на двоих, а сама встала на колени возле мужа и так стояла, потупив глазки. Если ему что-то требовалось, вскакивала, приносила и становилась в прежнюю позу. У Андрея кусок в рот не полез, а прапорщик, ещё тогда советский и политически грамотный, это заметил и сказал очень просто:

— Ты ешь давай. Обычай у нас такой.

Мешков тоже заметил некоторое его смущение и ситуацию прояснил совершенно иначе.

— Нет, мы живём по исконной славянской традиции, — будто мысли угадал. — Даже более того, древней традиции. И вкушаем пищу сообща, как и полагается. За столом все равны, кормилец во главе. Потом послеобеденный отдых. Но мои домочадцы попросили дозволения не присутствовать, и я их отпустил.

Вероятно, боярин распустил жён и прислугу, потому как не дождались кормильца с работы и успели поесть ещё раз после обеда.

— У них по графику послеобеденный сон? — понимающе поинтересовался Терехов, намекая на распущенность холопов. — В вегетарианцы записаться, что ли...

Ответ прозвучал не сразу и был неожиданным.

— Они сегодня вообще не ели.

— Это ещё почему?

— Довольно другой пищи, — спокойно объяснил шаман. — Они не выдерживают энергии, которая от вас исходит. Вероятно, уже догадались...

Андрей почему-то вспомнил Палёну, заставившую его выбросить сапоги из кунга и вымыть ноги.

— И какая же это энергия? — спросил он, вороша в миске варево, напоминающее овощное рагу.

— Вам бы позавидовал всякий шаман, — заявил Мешков. — Это совокупная энергия духов земли. И я знаю, где вы напитались ею.

Он намекал на чертоги, Ланду и её картины.

— Но я ничего не ощущаю, — признался Андрей и отхлебнул первую ложку блюда. — По-моему, вы преувеличиваете.

— Верю своим присным, — невозмутимо сказал боярин. — И своим глазам. Ещё вчера Макута вернулась от вас с тошнотой и головными болями. Утром слёг Иван-царевич. Оба контактировали с вами. Потом уже все остальные...

— Похмельный синдром?

— Очень похожее состояние. Только вызывается не спиртным, а переизбытком энергии. В малых дозах действует во благо, в больших становится ядом... Я сам целый день ощущаю определённое воздействие. А вы и не должны её чувствовать, как всякий богатырь собственную мощь. Ему кажется, что все это могут.

— Скоро вы убедите меня, что я тоже шаман! — с ухмылкой сказал Терехов.

И мимоходом оценил вегетарианскую кухню: что уж там намешали, неведомо, но перцу и специй всыпали в самый раз, поэтому было остро и вкусно.

— Вы теперь великий шаман, перед которым я готов преклониться, — внезапно заявил Мешков, не притрагиваясь к пище и не поднимая бровей, как жена прапорщика Асманова.

Андрей положил деревянную ложку.

— Слушайте... Герман Григорьевич, — он с трудом вспомнил его имя, ибо мысленно называл шаманом. — Надоело мне придуриваться. Между нами мужиками говоря... Какие энергии и шаманы? Видел их на Ямале. Но ведь они же ненцы! Эвенки. Говорят, и у алтайцев есть... Откуда у нас-то завелись?

— Они никогда и не выводились, — мгновенно заявил тот. — Шаманизм в славянской культуре существовал всегда.

— Но ведь даже слово какое-то нерусское!

— Почему нерусское? — Мешков чуть приподнял шерстистую завесу бровей. — Ша — духи ночи и подземного мира. Манить — звать, взывать, обращаться. Шаман — исконно славянское слово. На тюркских языках — кам, отсюда — камлать.

Терехов не рискнул ввязываться в спор с исследователем шаманизма, взял ложку, но пища теперь показалась безвкусной, не хватало соли. Его покладистость и молчаливое признание аргументов только добавили лекторского азарта.

— Шаман — не чудотворец, не волшебник и колдун. Он — связующее звено между людьми и духами, проводник их воли. И у каждого шамана есть свой путь. Но в любом случае он всего лишь инструмент общения между реальностями. Всё христианское священство имеет такие же корни, отсюда и церковные таинства в алтарях. Вы как музыкант понимаете: от настройки инструмента зависит гармония извлекаемых звуков, чистота исполнения. Я настраивал и совершенствовал свой инструмент многие годы. Вам он достался спонтанно, и не от Ланды — по воле духа шаманки, воплощённого в её тело. Самые сильные шаманы чаще всего возникают помимо своей воли. То же самое произошло с Ландой. Она существует под могущественным эгрегором и давно уже не управляет собой. Как личность — не представляет интереса, но через неё можно исследовать природу духа. Он всецело руководит ею, все попытки решить что-либо самостоятельно приводят к таким казусам, который случился с вашим напарником.

Андрею казалось, что сейчас Мешков проговорится, зачем ему нужна картина, однако он оперировал некими хрустящими на зубах терминами и понятиями исключительно в пределах допустимого. И про полотно даже не заикнулся, верно, полагая, что договор по нему состоялся, детали обсуждению не подлежат и осталось лишь реализовать его.

Терехов дважды подсаливал блюдо, но так и съел его пресным — соль у боярина оказалась слабая или притупились вкусовые ощущения. Тем временем из чума, как по команде, вышла подавальщица и принесла медный кипящий чайник. Не поднимая глаз, она наполнила кружки каким-то отваром, открыла баночку с мёдом, зачем-то слизнула его с края, а крышку вытерла пальчиком и демонстративно его обсосала. Всё-таки нравы у домочадцев боярина были не боярские, и аппетиту не способствовали, хотя Терехов особой брезгливостью не страдал. Покачивая пышным бюстом, она удалилась и нырнула обратно в чум, закрыв вход шкурой.

Её краткое появление несколько урезонило лекторский пыл, шаман замолк, последил за движениями женщины и сострадательно покачал головой.

— Моя жена Дарута, — представил он, когда та исчезла. — И творческий союзник. Её восприятию я доверяю. Она чувствует тончайшие энергии и самая выносливая. Но смотрите, в каком состоянии... Переизбыток энергии сравним разве что с солнечным ультрафиолетом. Может получиться красивый загар, а может и ожог, от которого слезает кожа. Видите, как страдает?

Ему, наверное, было виднее, потому что Терехов ничего особенного, кроме покорно опущенных глаз и женственных движений, не заметил. Она скорее напоминала рассерженную и обиженную жену, которая поссорилась с мужем и, скрывая это, подаёт на стол, не глядя на присутствующих. И как-то стало неуютно распивать чаи и продолжать застолье, когда хозяева страдают от твоего присутствия и шарахаются, как от прокажённого. К тому же отвар оказался огненным, залпом не выпить, и ещё заметил, что боярин готовится к следующей лекции, выдержать которую уже не хватало никаких великих шаманских энергий.

— Ну, спасибо за угощение! — Андрей встал. — Извините за причинённые неудобства. Мне пора...

Мешков подскочил, враз забыв о сострадании к ближним.

— Не обращайте внимания! Пусть вырабатывают иммунитет. Полезный тренинг! Сегодня к полуночи у нас начнутся ночные бдения. Без купания, это своеобразные медитации. Я за вами пришлю. Вы просто обязаны испытать свои приобретённые возможности!

— Пожалуй, не присылайте, — изображая занятость, отозвался Терехов. — Возможно, я сегодня исчезну на всю ночь.

Он хотел спросить, куда, но догадался и просиял.

— В добрый путь! Я буду ждать возвращения.

— Не обольщайтесь, — предупредил Терехов, на ходу придумывая причины. — Возможно, не уеду. Жду сигнала.

— Это я понимаю! Без сигналов она не принимает.

И, не договорив, вдруг вскочил и отшатнулся. Некую вспышку Терехов сначала увидел отражённой в его глазах, после чего обернулся в ту сторону, куда смотрел шаман, и тоже встал. Над далёкими горами, в той стороне, где были чертоги Ланды, взошла ещё одна заря, осветив часть облачного неба. Этот свет будто слизал тучи, вычистил небо, образовав уже знакомый проран, и от земли, откуда-то из-за горных вершин, медленно вознеслось светящееся дымное кольцо. Сначала густое и плотное, оно разматывалось, как собранный чулок, растягивалось в протуберанец и уходило в яркую синь неба.

— Вот вам и сигнал, знак! — определил шаман. — Послан из чертогов! Это энергетическое кольцо! Так раскручивается канал перехода из реальности в реальность.

В этот момент из машины вышел бородач и, страдальчески держась за голову, высказал своё предположение:

— Опять ракету запустили. Первая ступень отлетела.

Мешков последил за разматывающимся кольцом и глянул на Терехова, пытливо подняв брови.

— Вы как считаете? Что это значит?

— Канал перехода, — уверенно заявил тот. — Вы правы!

И чуть было ненароком, от взволнованности, не выдал

тайну этого знака: Ланда палила в огне свои полотна! Она

будто услышала, чего хочет шаман, и решила их сжечь. Терехов сразу же об этом подумал, едва завидев пущенное от земли кольцо, только не ожидал такого грандиозного зрелища. И впрямь где-то над чертогами пыхнуло так, словно зажгли или взорвали нечто космическое. Чёрная сова обещала показать фейерверк и предупреждала, что он непременно увидит тот момент, когда запылают её окна в параллельный мир, если иногда будет смотреть в небо.

Когда там всё погасло, Мешков со знанием дела подтвердил:

— Да, так сгорает материя между светом и тенью, — и остался в недоумении. — Но что это значит? Как она делает это?

Картины «Слияние», которую так жаждал заполучить шаман, больше не существовало, и Терехову очень уж хотелось сказать об этом, чтоб уесть, уязвить самодовольного владыку Укока. Но вместо этого он хватил горячего чая, обжёгся и отставил кружку.

— Мне пора!

Неизвестно, какую энергию ощутила боярская команда и отчего впала в похмельную депрессию, но Терехов уходил из шаманского стана с чувством, словно бежит из дурдома, где всё насыщено незримыми, неосязаемыми бациллами болезни. А за ним, как тундровая мошкара, несётся эта серая, кровососущая туча, способная разъесть плоть, разум и чувства. Безумие тоже имело форму летучей проникающей энергии.

Он заскочил в спасительный кунг, закрыл дверь, непроизвольно завернул оба запора и только тогда перевёл дух.

В присутствии шамана он даже боялся думать о сокровенном, уже всерьёз подозревая, что тот может считывать мысли, потому что едва Андрей вспомнил о Ланде и знаке, который он должен увидеть в миг, когда загорятся полотна, Мешков тут же сказал о том, как горит материя между светом и тенью. На первый взгляд, дурь полная, но ведь и он, Терехов, об этом подумал!

Скорее всего, хорошо наперчённую еду всё-таки пересолил, от жажды пересохло во рту, язык жгло, и первым делом он припал к крану в биотуалете. Хотел напиться и умыться, дабы снять с себя липкие следы чужого безумия, но лишь успел сделать несколько глотков, как вода закончилась, пустой бак под потолком отозвался шаманским бубном. В последний раз его заправляли, когда переезжали на это место, хоть и расходовал экономно, однако много ушло на мытье ног. Репьёв о топливе подумал, а про воду забыл, и теперь, хочешь или нет, надо хватать ведро и идти на реку.

Терехов отвинтил разбрызгиватель душа, добыл ещё два маленьких глотка из шланга и захотел пить ещё больше. Чайник оказался пустым, в забытой фляжке Репья плескался спирт. За водой — только на реку, а там бы заодно искупаться...

Но ближайший берег занят станом, где вповалку лежит похмельная свита боярина, сражённая его, Терехова, шаманской силой. «Эх, зря не попил в гостях чаю!» — подосадовал он.

Воспоминание о чае вдруг отозвалось рвотным позывом, и будто кто-то подсказал: тебя отравили! Тебе дали яд! И хорошо, что не пил чая!

Андрей потряс головой, отгоняя наваждение, и всё равно вспомнил, что при отравлении надо делать промывание желудка, пить много воды!

Снег почти весь растаял, остались ледяные линзы в низинах, но земля тут такая, что луж не образуется, всё сразу стекает или уходит в песок. Кобылица, и та бегает на водопой к реке. И потом, не пристало столь могущественному шаману пить откуда попало... Терехов взял две пластмассовые канистры, которыми солдаты набирали воду в бак, и едва открыл дверь, как увидел, что от стана к кунгу бредёт Иван-царевич и несёт два полных ведра!

Жажда была не такой, чтобы начались глюки, но боярский потешник шёл и выглядел вполне реально, даже качался на тонких ногах, и острые колени его поочерёдно маячили в широких красных штанах.

Вместо радости Терехов ощутил щемящее, по-детски тоскливое чувство, будто у него что-то отнимали. Он пытался объяснить такое совпадение, в голове крутился единственный вариант: предусмотрительный Мешков знал, что после острого овощного, да ещё пересоленного рагу захочется пить. И никакого отравления! Это всё блажь, помрачнение ума!

Но как он узнал, что в кунге нет воды?

Пока скоморох шёл, мысль ещё подёргалась и зависла, как летучая мышь в сетях: лучше было не думать и дождаться худосочного, печально-смешного царевича.

А тот подошёл к лестнице, одно ведро поставил, второе подал Терехову.

— Пейте на здоровье!

От вчерашнего панибратского обращения и следа не осталось, смотрел с юношеским восторгом, но будто сквозь слёзы — в глазах ещё не растаял ледок страдания. И слова выговаривал почти без украинского акцента.

Андрей принял ведро, а он подал второе.

— Вам на сегодня хватит! А завтра я ещё принесу. Пейте вволю!

Сначала Терехов напился прямо через край и потом только спросил осторожно:

— Тебя кто послал?

— Никто, я сам... Захотелось сделать вам приятное.

Из груди невольно вырвался вздох облегчения: оказывается, всё так просто — парень захотел даже не услужить, сделать доброе дело, принести воды...

— Ну, спасибо тебе, от всей души!

Хотел добавить ещё что-нибудь доброе, выражающее благодарность, но этот грустно-восторженный Петрушка всё испортил.

— Вы послали чёткую мыслеформу: мучает жажда. Подумали — яд... Я принял и принёс.

— Что я послал? — настороженно переспросил Терехов.

— Мыслеформу! Они у вас получаются очень сильными и определёнными. Не услышать их невозможно!

— Погоди... Ты услышал, что я пить хочу? И у меня воды нет? Но я не говорил, не просил...

— Но послали запрос в пространство! И оно откликнулось, я уловил мысль. Ещё подумали, что Дарута отравила...

Она может! Если кого невзлюбит! Запросто может подсыпать ядовитой травы. В чай, например... Вы же так и подумали? Я уловил вашу мыслеформу.

— Погоди, а что это такое? Как они выглядят, эти формы?

— Вы меня экзаменуете? — засмеялся он, и рот стал до ушей. — Напрасно, я учился у двух мастеров. Сначала у Ворона древнему скоморошьему искусству. Но оказалось, это одесский юмор... Теперь у Мешкова, шаманскому... И хочу попроситься к вам... Возьмёте в ученики?

— В ученики? Чему же я тебя научу?

— Шаманскому ремеслу!

— Но я топограф, геодезист!

— Вы великий шаман!

— Ты кто по специальности? — спросил Терехов.

— На химико-технологическом учился, со второго курса ушёл... Тупая учёба! Кому сейчас химики нужны?

— А шаманы нужны?

— Та як же ж! Тильки шамни — зараз и годують! Ох, простите! Не могу избавиться от мовы.

Терехов не удержался и прильнул к ведру: ледяная вода уходила в раскалённое от жажды нутро, как в песок. В животе забулькало, когда он оторвался, утёрся рукавом, — Иван-царевич заворожённо улыбался.

— Значит, скоморошье искусство ты уже освоил?

— Почти освоил... Мы на свадьбах народ развлекали.

— Скучно стало развлекать?

— У меня девушка была, Наташка Чернова, — не сразу признался Петрушка. — Красавица, но косоглазенькая,ведьминской породы. Со мной везде ездила... Мы с Вороном потеху придумали, поединок из-за неё. На деревянных саблях, на пистолях дрались. И я всегда побеждал. Это же смешно, когда хилый побеждает могучего... Потом учитель сказал, что такая дивчина должна принадлежать Ворону, а не Журавке. Моя фамилия Журавка... Увёл у меня Наташку.

Андрей ещё раз припал к ведру, но больше не лезло.

— Ты бы с ним по-настоящему подрался! — посоветовал он.

От волнения парень опять заговорил на украинском.

— Та як же ж с ним драться? Побачилы бы, який вин дюжий! Биндюжником в одесском порту робил...

И слизнул пересохшие губы.

— Не любил ты свою Наташку, — вздохнул Терехов.

— Как же не любил? — старательно заговорил на русском, но продолжать не стал.

— Чем Мешков тебе не понравился?

Петрушка оглянулся на шаманский стан и заговорил с жаром.

— Да я про шамана ещё в Сумах знал! По Интернету... Книжки читал! Потому на Алтай приехал... Он принял, Ива-ном-царевичем нарёк. Герман Григорьевич сильный шаман!

— Вот и учись! Задатки у тебя есть, мысли читать умеешь...

— Так он же меня за шута держит! Целый год!

Эти слова у него вырвалась случайно, не хотел обидеть учителя и попытался исправиться:

— Нет, стажировка обязательно нужна, я же ж понимаю. К тайнам сразу никого не допускают. Меня Ворон тоже сна-

чала держал... И у вас я согласен на всякие работы. Самое главное — я легко читаю ваши мыслеформы. И энергию выдерживаю. Всех срубило, а я хоть бы что! Даже прикидываться пришлось, чтоб не заметили.

— Ну и что там обозначено, в моих мыслеформах?

Он ни на секунду не задумался.

— Хотите от меня поскорее избавиться. Мешаю! Вам сейчас все мешают. Но в чертоги ехать рано. Вы же ещё не готовы. У вас это всё время на уме. И ещё думаете про сову.

У Терехова опять пересохло во рту...

Глава 25

Устье реки Ламы угомонилось и заштопалось на второй день сильных морозов. На эту рану словно швы наложили, перетянув несколькими скрепками торосистых перехватов, и ток воды прекратился, унялась пульсация крови Путораны. Терехов понял: это остановилось дыхание озера, наконец-то повергнутое морозами в зимний сон. Всё это совпало с моментом, когда перестало всходить солнце и на горизонте лишь кратким сполохом недолго светилось его зарево. Без разведки стало ясно — можно трогаться в путь, однако морозы давили за сорок, и японское чудо техники не заводилось. Опасаясь посадить аккумулятор, Андрей занёс его в чум и теперь ждал, когда потеплеет.

И в то же время Алефтину начал разжигать какой-то внутренний огонь. Она не торопила, не гнала его вперёд, вероятно, помня разверзнувшуюся полынью, но не находила себе места, причём ни в чуме, ни на открытом пространстве. То ли забывшись, то ли изменив своим вегетарианским привычкам, она неожиданно сама обрядилась в долганский наряд, вышла без маски под зелёные занавесы полярного сияния и с подростковым азартом стала кататься по льду реки.

Разбегалась, падала на чистом ледяном поле и катилась на спине или животе. Часа за два вволю наигралась, и Терехов подумал: развеется, придёт с мороза румяная и весёлая.

Она пришла мрачнее снежной тучи, сбросила с себя не только одежду из оленьих шкур, но и спортивный костюм, неожиданно обнажившись до пояса. На ней оказался меховой лифчик, который тоже был снят. Совершенно не стесняясь Андрея и не предупреждая его ни о чём, она принялась массировать груди, и это было хорошо видно в отблесках света из-под печи.

В первый миг Терехов глазам своим не поверил. От солдат удачи он слышал, будто она скакала по плато Укок в обнажённом виде, но это были, скорее всего, солдатские сказки, фантазии. Напротив, тело чёрной совы всегда было по-пуритански почти полностью сокрыто: по горло воротниками, рукавами до запястий, брюками и сапогами. При этом маска закрывала лицо. А тут выпустила на волю неожиданно большую грудь и принялась её оглаживать! То ли отморозила и восстанавливала кровообращение, то ли она затекла от тесного бюстгальтера. В сумраке показалось, что лицо у неё при этом страдальческое, болезненное, но никак не сладострастное. Массировала минут десять и, похоже, это помогло: вновь надела меховой лифчик, майку и сверху куртку.

— Ну что ты смотришь? — спросила как-то скучно и без упрёка. — Не видел никогда?

Эротических мыслей у него даже не возникло, поэтому Терехов накинул куртку и отодрал «липучки» на входе:

— Извини, притягивает... Но это же естественно.

И услышал в спину почти визг:

— Что естественно?! Ты поводырь! Ты всего лишь мой поводырь! Ты для меня — не мужчина!

Когда он вернулся с улицы, охладив чувства на морозе, Алефтина неподвижно сидела в позе лотоса с обращёнными к небу ладонями и тянула какую-то заунывную мычащую мантру. Андрей тихо залепил вход, разделся и, чтобы не мешать, сел по другую сторону печки. Действо продолжалось часа четыре кряду, после чего спутница, отказавшись от еды, залезла в спальный мешок и уснула.

Теперь она обходилась без маски, не пряталась под ней, даже когда топилась печь и Терехов открывал дверцу, чтобы подбросить дров. Он тешил себя тайной мыслью, что от одного пребывания близ гор Путораны уже началось некоторое улучшение, однако на пятый день морозов и вынужденной отсидки в чуме спутница разбудила его среди ночи и призналась:

— Мне плохо. Мне так плохо, как не было даже в тюрьме. Меня всё бесит!

Он видел это её состояние и никак пока не мог объяснить причину, которую она и сама не знала.

— Может, ты заболела? — Терехов потрогал её лоб — температуры не было.

— Кажется, да, — призналась она. — Ломит всё тело... И ещё я каталась и ударилась грудью о лёд. У тебя есть лекарства?

— Какие?

— Не знаю, давно не пила таблеток... Болеутоляющие.

Кроме парацетамола, анальгина и ампул с антибиотиком да бинтов, ничего не было. Он дал по таблетке того и другого, Алефтина выпила.

— Завтра мороз спадёт, — посулил Терехов. — Запустим снегоход и поедем. У тебя всё пройдёт.

И тут Алефтина сказала такое, чего он никак не ожидал:

— Мне уже не хочется никуда! Мне ничего не хочется! Может, мы зря сюда приехали?

Это уже не походило на каприз, ибо сказано было с глухой и затаённой болью, с какой обычно она говорила о своей совиной слепоте и желании вернуть человеческое зрение.

— Вот те раз! А как же портал, куда ты так стремилась?

Ответить ей было нечего, она лишь возмущённо потрясла вскинутыми руками и на целые сутки стала бессловесным, равнодушным ко всему существом. Мороз и в самом деле спал до пятнадцати градусов, Терехов вынес тёплый аккумулятор и запустил снегоход. Алефтина тем временем сидела в чуме и пальцем не шевельнула, чтобы собираться в дорогу.

— Мы едем или нет? — уже раздражённо спросил он.

— Пожалуй, едем, — произнесла она неуверенно, оставаясь на шкурах в позе лотоса.

Андрей её не трогал и не торопил, разобрал чум, упаковал и сложил вещи в нарту. И только тут она встрепенулась, стала напяливать на себя долганский наряд.

— Я сяду к тебе за спину!

— Будет мешать свет. Надевай маску.

— Ты можешь ехать без фар?

— Не могу!

— А что ты можешь?! — вдруг по-базарному крикливо спросила спутница. — И вообще, на что ты годишься?! Мужчина! Ты просто жлоб! Ты ещё хуже Репьёва! Тебя женщина просит — ты не можешь!

Он не ожидал взрыва её эмоций и подобных слов в свой адрес, поэтому сначала оцепенел. Ещё через секунду у него возникло желание отцепить нарту, столкнуть её с сиденья и уехать в Норильск. Однако же Терехов остудил лицо и голову горстью снега, отплевал его и, включив свет, с места дал полный газ. Снегоход поюзил на льду, гусеница захватила снежную полосу, и от ветра выдуло слёзы. Алефтина насадила капюшон малицы на лицо, вцепилась в ручку и ткнулась головой ему в спину.

Река была широкой и при этом короткой. Возмущённый Терехов унимал чувства и не заметил, как её пролетел. Впереди обозначился неохватный простор: вместо мороза начиналась вторая зимняя напасть Заполярья — метель. Ветер был попутный и лишь иногда срывался в боковой. Огромные ледяные поля оказались причудливо переколотыми и напоминали битый хрусталь, по которому ветер гнал бесконечную позёмку. Казалось, что лёд светится сам по себе, словно где-то в озёрных глубинах горят фонари. Берегов в снежной круговерти не было видно, пока не начало светать. С обеих сторон показались невысокие плоские горы с осыпями и обрывами, откуда однажды сорвались и замёрзли водопады, ручьи и речки, а леса вдоль воды стояли в льдистом тяжёлом куржаке.

Навечно замороженный, прекрасный и пугающий мир. И одновременно уже привычный, почти такой же, как на Ямале, да и на всём Заполярье.

Андрей прижал снегоход к правому берегу и остановился, заглушив двигатель.

— Плато Путорана, — тоном гида сказал он. — Где тебя высадить?

Алефтина скинула капюшон и осмотрелась: рассвет был тусклый, день метельный, прикрываться маской ей не потребовалось. В сумраке она видела лучше него и что-то далеко впереди заметила.

— Нам туда, — махнула неопределённо рукой.

— Как выглядит твой портал? Что это: ворота, какой-нибудь фасад, строение?

— Не знаю, — почти смиренно призналась спутница. — Наверное, игра светотеней... Мне нужно звёздное небо!

Пока клубились над озером серые сумерки, Терехов не проехал — пролетел ещё километров двадцать вдоль одного берега, но она вдруг постучала ему в спину и указала на невидимый другой.

— Езжай туда!

Он пересёк озеро почти под прямым углом и увидел точно такие же осыпи, обрывы с застывшими и повисшими в воздухе мелкими речками. Само плоскогорье уже скрылось в темноте полярной ночи и низких туч. Двигаясь вдоль берега на небольшой скорости, он включил свет и через некоторое время заметил какое-то строение в прибрежном лесу. Терехов подъехал ближе, осветил его фарой-искателем: какая-то изба, сколоченная из брёвен, досок и ящичной дощечки. Вокруг ни единого следа — сугробы, занесённые снегом глыбы, ледяной надолб замёрзшего ручья...

Андрей погасил свет.

— Это твой портал?

Алефтина некоторое время всматривалась в темноту, беспомощно рыская взглядом. И произнесла серьёзно, не услышав насмешки:

— Нет... Это же какой-то приют. Для туристов. Я ошиблась.

— И куда теперь едем?

Бросок до озера и путь по его льду вроде бы выветрили весь гонор из спутницы, но тут она вновь встрепенулась.

— Не знаю! Ищи сам!

— Я должен искать? — изумился Терехов. — Да я не имею представления, как он выглядит. Что это — дыра в небе, в горах, в озере?

— Я тоже никогда его не видела! — огрызнулась спутница. — Но ты мужчина!

Он хотел припомнить ей недавние слова про жлобство, но промолчал, поскольку чуял, что обида давно уже выветрилась.

— То есть ты хочешь, чтобы я сам нашёл портал?

— Да, я так хочу! Потому что я женщина!

Надо было бы удержаться от сарказма, проявить мужество — не хватило терпения.

— Вот как? А я уже начал сомневаться.

И ещё не закончив фразы, ощутил, как оскорбил её. Спутница спрыгнула с сиденья и пошла по льду, едва держа равновесие на скользких подошвах кожаных торбасов. Через несколько метров упала и поползла на четвереньках, поскольку встать уже не смогла. Терехов догнал, попытался поставить на ноги — вырвалась.

— Я могу! Я могу сама найти портал! Но мне нужно звёздное небо!

— Ладно, садись, поехали, — примирительно предложил Андрей. — Прокатимся вдоль берега, посмотрим места...

— Пойду пешком! — заявила чёрная сова, отползая. — Ты можешь ехать. Куда хочешь! Я больше не держу.

Андрей поглядел, как она скользит, елозит, пытаясь встать на ноги: если не корова на льду, то беспомощная курица с распущенными крыльями...

Догнал, схватил в охапку и принёс к снегоходу.

— Считаешь меня мужчиной — повинуйся, — и посадил верхом на сиденье. — Если не считаешь, терпи насилие. Тут командую я.

— Ты всего-навсего поводырь!

— Вот и поведу!

— И найдёшь портал? — задиристо спросила чёрная сова и словно всхлопнула крыльями.

— Если он есть — найду.

— Он есть!

Непонятно почему, но Терехова тянуло к правому берегу. Он заправил бак, посчитав канистры с топливом: если расходовать экономно и не метаться по озеру, на обратный путь должно хватить. Потом запустил двигатель и пересёк гигантское ледяное поле к противоположному берегу.

Как искать этот портал, он представления не имел, да и, в принципе, не искал, просто ехал, рыскал фарой по обрывам и прибрежным там лесам на откосах и спонтанно к одному из них причалил — был хороший заснеженный подъём и ровная площадка среди лиственниц. А за ней с невысокого обрыва ещё недавно текла речка. Мелкоструйная и немощная, она первой попала под мороз и застыла, как текла, — в плотную решётку белых сосулек, напоминая теперь разинутую пасть кашалота. Терехов покосился на спутницу и хотел уж было пошутить: мол, вот тебе портал, и совсем рядом, но удержался, опасаясь, что обидится.

— Здесь дров много, — вместо этого объяснил он.

— Место похожее, — вдруг заинтересованно оценила спутница. — Уже где-то близко! Почти рядом! Только нужно подняться на плато.

Терехов ещё раз покосился на обрыв с сосульками, хмыкнул про себя и промолчал. Несмотря на свой горный статус, снегоход бы никогда не поднялся по осыпям, откосам и руслам малых речек из-за невысоких, но отвесных стенок.

— Ставим чум, — отрубил он. — Я готовлю дрова, ты зачищаешь площадку.

И вручил ей пластиковую лопату.

Уже через час они сидели у топящейся печки и ели каждый свою пищу. Общим был только чайник, куда Терехов набил льда из речки, ведущей к «пасти кашалота», и теперь они слушали, как шумит, закипая, талая вода. У спутницы пробудился аппетит, даже не смущал запах разогретой тушёнки. И разговор у них начался застольный, какой-то семейный.

— Здесь должен быть пологий подъём в горы, — предположила Алефтина. — По руслу этой речки... Она течёт в каньоне и без водопадов. Как на границе тьмы и света. Помнишь? Сейчас попробую воду. Если вкус совпадает...

Её фантазии иногда становились беспредельными, и надо было привыкнуть к ним, чтобы терпеть.

— Говоришь так, будто уже была здесь, — прошептал он: голос после морозного воздуха и ветра в тепле садился в нуль.

— Много раз видела портал, — призналась она. — В воображении... И даже написала картину. Она называлась «Слияние».

Он хорошо помнил это полотно и никак уж не подумал бы, что на нём изображён портал.

— О ней мечтал Мешков, — вспомнил Терехов. — Просил добыть её у тебя. Три миллиона обещал.

— Три миллиона чего?

— Денег, — пожал он плечами.

Шаман и всё с ним связанное ей сейчас было неинтересно.

— Так жаль стало бросать её в огонь. И оставить тоже не могла... Но я не об этом. Мы сегодня переночуем, а завтра попытаемся подняться на плато. На снегоходе...

Она попила воды из чайника и вдруг зажала рот, вскочила и бросилась в дверь, чуть не завалив чум. «Липучки» на входе оказались прочными и откинуть два клапана, предварительно не разлепив их, было нельзя, а ещё на пути висела противомоскитная сетка. Спутница выпуталась наконец-то из завес, выскочила на улицу, и он услышал, как её стошнило. Он тут же налил воду в кружку и попробовал: обыкновенная, как везде. Не гадость, не уксус и не моча...

Алефтина вернулась минут через пять, продрогшая и вымороченная, однако безошибочно нашла в рюкзаке зубную щётку, пасту и налила в кружку той же талой воды. Причём, он всякий раз отмечал, что движения в темноте у неё точные, выверенные — видела своим совиным зрением всё.

На улице она почистила зубы, вернулась, сильно качаясь, не смогла заделать вход и прилегла на раскинутый спальник. Терехов поправил и залепил клапаны, подбросил дров в печку.

— Меня укачало, — то ли пожаловалась, то ли оправдалась спутница. — И натрясло...

На снегоходе не укачивало и вообще не трясло, ибо весь день катались по чистому или слегка припорошенному льду, ровному, как столешница.

— Голова кружится и болит, — продолжала она выдавать знакомые по Укоку симптомы. — Ноги ватные, морозит... И тошнота.

— У тебя похмельный синдром, — поставил он диагноз.

— Что значит похмельный? — после паузы и с вызовом спросила Алефтина.

Терехов усмехнулся.

— Ну, или наркотическая ломка. Как у мужиков на Укоке. Сева Кружилин тоже считал, что это у него от езды верхом.

Она поняла, о чём он сказал, воспротивилась, но вяло и бесстрастно:

— Не говори глупостей... Завтра всё пройдёт.

— Хорошо бы... Если ночью не начнётся бред.

— Почему бред?

— Не знаю. Я такой болезнью не страдал.

— Завтра мы поднимемся на плато, — сказала она мечтательно и беспомощно. — И отыщем портал. Если будут звёзды...

— Посмотрим, — уклончиво промолвил Андрей.

— Дай каких-нибудь лекарств.

— Лекарства от похмельного синдрома не помогают, — твёрдо заявил Терехов. — В том числе и промывание желудка. Уже проверено. Постарайся уснуть.

Спутница молчала четверть часа, вроде бы уснула, и вдруг проронила, как сквозь сон:

— Если отыщем портал... я уйду. Навсегда, насовсем...

Терехова кольнуло: у неё и впрямь начинался бред, как у несчастного туриста-костоправа по прозвищу Зырян. Можно было не отвечать на него, однако через минуту Алефтина шевельнулась, высвободила руку из спальника и толкнула его в колено.

— Ты понимаешь, что я уйду? Навсегда!

— Понимаю, — равнодушно отозвался Андрей. — Для того тебя и привёз на Путорану.

— Я уйду, Терехов! И не вернусь.

— Твоя воля, — он пожал плечами. — А чего хочет женщина, того хотят боги...

— И тебе будет не жаль?

Он не сумел удержаться от язвительного тона.

— Да скорее бы ушла! Жду не дождусь.

— А ты уедешь назад?

— Что мне здесь торчать? Конечно.

— И будешь спокойно жить?

— Буду жить, в своей родной реальности. Она мне нравится.

Терехов намеревался развить тему про реальность, однако Алефтина скукожилась в спальнике и застонала сквозь зубы:

— Меня морозит, холодный пот... Ты можешь сегодня лечь со мной рядом и греть? Только это ничего не значит. Мне требуется биологическое тепло. Я так грелась возле коней.

— Да запросто! — он перестелил спальный мешок к стенке, оставив ей пространство у печки.

— Ложись ко мне спиной.

Андрей повернулся.

— Так?

Она прижалась вздрагивающим от озноба телом, хотя излучала весьма осязаемый жар.

— У тебя чуткая спина, — похвалила шёпотом. — Как кружится голова... Всё плывёт...

Это ещё не было бредом, который начался среди ночи или даже вскоре после того, как Терехов пригрелся возле Алефтины и уснул. Время в полном мраке чума расплылось и стало неизмеримым, как и пространство. Казалось, над ними не крохотный чум, где распрямиться в рост можно лишь в одном месте — возле печной трубы, а огромное и безразмерное помещение, наполненное приятным теплом и воздухом, насквозь пропитанным весенним ароматом ландыша. Так, наверное, выглядела другая реальность.

И бред был неизвестно у кого — у него или у неё. Или у обоих сразу, потому что он очнулся и почувствовал свою руку на голой и горячей груди спутницы. Оказывается, он давно уже гладил, массировал поочерёдно каждую, ощущая их плотную плотскую упругость и щекотливое царапанье ладони о твёрдые вздыбленные соски. И делал он это без всяких эротических чувств, без страсти и сопряжённой с ней пульсации крови — будто совершал некую обязательную работу. Возможно, потому, что слышал её стонущий жалобный шёпот:

— Как же они болят... Всё разламывается... В каждой — ком боли! Три сильнее и сжимай, сжимай в ладони. Надо чтобы сгустки рассосались... Не бойся, не раздавишь...

Это был бред! Такого быть не могло, поскольку, наслаждаясь массажем, сквозь сдавленный шёпот она визгливо кричала:

— Ну кто же так делает?! Ты трёшь по одному месту! Ты мне так кожу сдерёшь! Уже всё горит! У тебя тупые мерзкие руки!

И неизвестно, сколько времени продолжался этот кошмар. Он чудился сиюминутным и бесконечным одновременно, потому что, когда Терехов окончательно пришёл в себя, он обнаружил, что находится в чуме один и при этом видит в полной темноте...

Ни самой Алефтины, ни её спальника рядом, ни долганского наряда не было.

Глава 26

Избавиться от Ивана-царевича удалось после обещания, что завтра он пойдёт с Андреем на работу таскать рейку, однако отделаться от осознания, что Терехов и в самом деле не готов ехать в чертоги, оказалось не так-то просто. Этот смешной полублаженный прозорливец неожиданно придал мыслям определённую, законченную форму. Чтобы ехать к Ланде, надо было обрести уверенность, что он в состоянии ей чем-то помочь, по крайней мере, выслушать, понять и принять некое решение. А у него ещё не отстоялись ни чувства, ни мысли! Шея всё ещё едва поворачивается и скрипит — значит нет проводника между душой и разумом. Взаимосвязь между ними, конечно, мистическая, шизоидная, но в этом что-то есть. В конце концов, куда повернётся шея, туда и голова.

Обещания добыть картину для Мешкова он не давал, авансов не брал, да и не собирался что-либо выносить из галереи для шамана! Тем паче и выносить нечего, Терехов был уверен, что картины пошли в огонь. Так что в любой момент можно отбояриться, мол, попросил — не подарила. И пусть сидит со своими домочадцами на берегу хоть до зимы — на нет и суда нет. Скорее признается, для чего ему потребовалось «Слияние», изображённое на полотне.

Подумав об Иване-царевиче, Андрей мысленно резко надавил на тормоза: возможно, этот чудик в красных штанах ловкий жулик, а может, и в самом деле обладает даром улавливать мысли на расстоянии, во что Терехов верить отказывался, особенно после того, как до отвала напился принесённой им воды. Однако же на всякий случай лучше не строить планов, не загонять свои мысли в некие формы, которые могут каким-то образом считываться. Надо послать ему ложные «мыслеформы», совершенно фантастические! А завтра, когда придёт таскать рейку, осторожно выведать, уловил ли он «телеграммы» по беспроводной связи, а заодно проверить его способности.

Придуманная игра не то чтобы захватила воображение, но показалась забавной. Терехов сел в кресло, сосредоточился, но с ходу не смог отформовать такой кирпич мысли, чтоб можно было забросить в огород Ивана-царевича. Несколько минут он перебирал варианты и сначала поставил мысленную задачу: пусть он явится завтра и сообщит, зачем шаману потребовалась картина? Что в ней такого, если он готов на любые условия, дабы её заполучить?

Впрочем, шут может и не знать, что на уме у господина, тем паче о выставке в бункере шаман услышал только сегодня и вряд ли успел обсудить это с ближним кругом. Надо заслать ясновидцу ещё одно задание, касающееся лично его...

Едва Терехов подумал об этом, как ощутил внезапное озарение: прежний учитель скоморошье-одесского мастерства отнял у него девушку. Так пусть теперь этот неудачливый ученик отобьёт у Мешкова одну из жён! Например, ту, что приходила ставить атлант, по возрасту, да и по характеру они подходят друг другу. Нечего целый год держать в шутах и унижать парня, давно пора передавать шаманское ремесло, а то сам шаманит на широкую ногу, а ты потешай боярина! И не грех поделиться с учеником женским полом, а то у самого аж три жены, а у потешника одни горькие воспоминания о прошлом.

Нет, даже не так: пусть они сначала влюбятся друг в друга! Пылко и страстно! Правда, влюбиться в грубоватую, мужиковатую костоправшу трудно, это надо себя заставить, однако пожелать её из-за форм можно вполне. Будет даже интереснее: если кто полюбит такую, может, она станет нежнее? И пусть это произойдёт сегодня до полуночи, когда они начнут свои бдения и медитации.

Терехов откинул спинку, покачался в кресле и, удерживая в голове все эти мысли, придал своему желанию такую силу, как если бы снова испытывал мучительную жажду. Первая посылка вроде бы ушла с необходимым градусом накала, но вторая была уже несколько квёлая, начало клонить в сон, да и забава эта показалась несерьёзной. К тому же вползла настороженная мысль, что подобные опыты — первый признак приближения сумасшествия. С таких игр всё и начинается: не дай бог, этот Петрушка завтра что-нибудь брякнет, близкое с посланными Андреем «мыслеформами», и начнётся цепная реакция...

Третий раз он только сосредоточился на мысли о картине, но послать её не успел, поскольку вспомнил лунный свет в бункере и ощутил приятное, обволакивающее тепло. И ещё подумалось, что подземные чертоги Ланды — единственное место на всём плато, где ему было так хорошо, что он забыл счёт времени. Оказывается, взирать на преображение картин в зависимости от освещения было увлекательно и любопытно, хотя поначалу от мерзких тварей на полотнах содрогалась душа.

Ночник светил несколько ярче, чем фонари в бункере, лампочка была накрыта тёмно-зелёным абажурчиком, и это навело на мысль, что Ланда начала слепнуть и не выносить дневного света ещё в то время, когда обитала в кунге. Наверное, тогда она была под сильным влиянием Мешкова, коль согласилась перебраться в его подземные владения, навсегда оставив Репьёва и дав обет безбрачия.

Пусть теперь шаман испытает на себе чужое влияние...

И это стало последней осознанной, мстительной, но никак не оформленной и не посланной мыслью.

Терехов проснулся с чистым сознанием и лёгким чувством удивления, что проспал в кресле всю ночь, а шея совсем не затекла. Он даже покрутил ею и услышал лишь лёгкий хруст, но самое главное — напрочь заспал, что вчера проводил эксперименты. И не скоро бы вспомнил, коль не ощутил бы переполненный мочевой пузырь. А вспомнив, рассмеялся над собой: придёт же на ум такое?!

На улице светало, по стёклам сбегали капли, однако дождь уже прошёл, иначе бы шуршал по железной крыше. Этим утром, глядя в потолок, ему и пришла в голову мысль, как можно избавиться от докучливых соседей, — убрать флаг с крыши! Часовые Репьёву доложат, и тот к вечеру непременно примчится.

Терехов не знал, в каких отношениях Мешков и однокашник, однако был уверен — не в самых лучших. Оба ищут встречи с Ландой, а значит конкуренты, и, скорее всего, терпеть друг друга не могут. Тем паче, что Жора винит шамана в том, что тот поставил на путях заклятье, и сразу поймёт, зачем соперник торчит здесь вместе с присными. Странно, что Репей до сей поры ещё не приехал, ибо обо всех передвижениях в погранзоне ему докладывают наряды. Значит чего-то выжидает — у них тут своя игра и забавы. Снятый флаг и вызов Репья можно будет объяснить тем, что соседи уже достали, захотел таким образом от них избавиться, поскольку не дают возможности спокойно съездить в чертоги. Вот и пусть начальник погранзаставы выселяет туристов, обеспечивает ему свободу передвижения по плато. В конце концов, Терехов работает на ЮНЕСКО, международную организацию.

Правда, при этом можно лишиться добровольного помощника, вызвавшегося бегать с рейкой, а тянуть надо нивелирный ход километра три. Хотя, если флаг убрать в обед, Репьёв приедет только к вечеру, тогда можно спокойно завершить все работы на этой точке и заодно перетащить кунг к мосту — последнему пункту уточнения съёмки.

Замысел Терехову понравился, утро оказалось благотворным и многообещающим, даже дождь прошёл ночью, значит погода разгуляется. Он вспомнил Палёну, поскольку захотелось настоящего кофе, но пришлось довольствоваться растворимым. Обильный вегетарианский паужин растворился ещё вчера, поэтому после кофе всколыхнулся аппетит. Андрей достал три следующих банки с консервами и автоматически загадал: если хоть одна с тушёнкой, значит день будет на славу и всё получится. Зажёг газ, поставил сковородку и взялся за нож... Все три оказались с мясом!

Он уже доедал завтрак, когда в дверь скромно постучали. Иван-царевич поменял наряд на походно-спортивный и сразу совершенно изменился. От прежнего потешника остался лишь рот до ушей и стрижка «под горшок». Даже глаза были другие — счастливые!

— Здравствуйте, Андрей Александрович, — тщательно выговорил он без акцента. — Готов к трудовому подвигу.

— А боярин отпустил? — спросил тот на всякий случай.

— Он меня и не держит! Это я за него держался.

— Ладно, сейчас, — не впустив его, Андрей закрыл дверь.

Послушный помощник отошёл от кунга и покорно сел в позу лотоса на принесённый с собой плащ. Доедая тушёнку, Терехов опять вспомнил вчерашнюю жажду и уже откровенно поухмылялся над вчерашними опытами: никаких «мыслеформ» Иван-царевич не принимал, иначе бы, как вчера, с порога, заявил о принятых «телеграммах», дабы поразить воображение «великого шамана» и набиться к нему в ученики. Знал, что после перчено-солёных овощей со специями захочется пить. И привыкший уже прислуживать биндюжникам и боярам, угадал.

Преображённый потешник деловито нагрузился инструментами и пошёл вслед за Тереховым, как безропотный послушник. Андрей ещё несколько минут ждал каких-нибудь слов, но потом и вовсе забыл о нём, отыскивая на местности отправную точку высоты. И когда её обнаружил, установил инструмент и коротко объяснил реечнику, что делать. Тот лишь кивнул и подался на первый пикет.

— Смотришь всё время на меня, — предупредил Терехов. — И на мои руки. Сейчас проверим, как ты мысли читаешь!

Ученик Мешкова оказался сообразительнее учителя и ошибался только первые полчаса, и то за счёт того, что путал, в какую сторону и на сколько относить рейку. Потом настолько приловчился, что хватало одного движения руки, чтобы он сделал поправку. А ещё через час Андрей случайно уловил момент, когда помощник перенёс рейку в нужную точку, хотя команды такой не получал. Выставляя нивелир по уровню, Терехов попросту не успел махнуть ему, однако поднял голову и обнаружил, что потешник уже переместился и стоит, как солдат с винтовкой. В следующий раз Андрей умышленно уже не давал сигнала, но мысленно точку наметил. И пока записывал снятые величины в полевую книжку, увидел, что Иван-царевич направляется именно туда. Ошибка была незначительная, всего в двухтрёх шагах. И он её самостоятельно исправил!

Подобная слаженность в работе начиналась обычно в конце полевого сезона, когда реечник уже по рельефу местности угадывал, насколько луч нивелира может прострелить пространство и упереться в склон. За несколько часов тренировки ещё никому не удавалось освоить столь специфическую науку, тем паче почти безошибочно находить точку прицеливания инструмента либо створ вешек. И тут хочешь не хочешь, но приходилось признавать, что этот шут гороховый и в самом деле ловит мысли, причём на значительном расстоянии. Терехов несколько раз проверил это, подавая мысленные команды, и помощник их чётко исполнил. А когда навёл на него нивелир и глянул, парень стоял в сотне метров от него и улыбался блаженной, подобострастной улыбкой и даже рукой помахал, чувствуя, что его рассматривают.

Работу, которая должна бы занять весь день, они выполнили до обеда, и Андрей несколько растерялся, не зная, выражать ли признание его способностей или уж промолчать, сделать вид, что всё нормально, так и должно быть. После вчерашнего говорливого и бестолкового Мешкова этот помощник идеально подходил в реечники, однако Терехов своего восторга не показал и сдержанно сообщил, что съёмка на этом объекте закончена и помощник свободен. Иван-царевич растерянно потоптался на месте.

— Вы бы взяли меня в ученики? — скромно спросил он.

Андрей похлопал его по костлявому плечу.

— В ученики топографа — с удовольствием! Но решает моё начальство.

— Мне с вами понравилось работать, — признался потешник. — У вас мысли лёгкие и пронзительные. Герман Григорьевич называет это пограничным состоянием. То есть вы постоянно находитесь между реальностями.

Терехова от такого определения покоробило, и чуткий Иван-царевич это уловил.

— А вам ещё надо таскать рейку?

— На другом объекте, возле моста, — без задней мысли отозвался Терехов. — Но вы же туда не поедете?

— Почему? Мешков от вас теперь не отстанет, пока вы не принесёте картину.

— Неужели так и будет ездить за мной?

— Будет...

— Зачем ему картина? — собирая инструменты, между делом спросил Андрей.

— Вы уже спрашивали... — кадык на его горле передёрнулся, как затвор автоматической пушки. — Не знаю! И никто не знает.

— Я уже спрашивал?

— Спрашивали...

— Ладно, ты молодец!

Кажется, этой похвалы было достаточно, потешник растянул рот до ушей и подался к себе на стан. Терехов точно помнил, что не спрашивал, а только хотел спросить.

Он пришёл в кунг, затопил печку и тут же, просунув руку в люк, расшатал и вынул флаг из флагштока. Что шаман намерен ездить теперь за ним неотвязно, было новостью, и от такого сопровождения следовало избавляться любым способом. Промокший от дождя российский трёхцветный стяг никаких излишеств, вроде радиомаячков, не имел. Тут и спрятать их некуда — берёзовый точёный лопатный черешок и полотнище.

Терехов пожал плечами, поискал место, куда бы убрать, чтоб не мешал, и поставил флаг в биотуалет. Вероятно, часовой на вышке погранзаставы отслеживал всякое передвижение с помощью мощной оптики и вполне мог видеть крышу кунга. Если напрямую, то тут всего километров семнадцать, и теперь оставалось ждать, когда такой способ передачи информации сработает. Конечно, Репьёв мог бы восстановить рацию, но она была старого образца, наверняка списанная, а дезертиры сняли с неё блок питания.

После обеда Терехов часа два помаялся в томительном ожидании, прислушиваясь к звукам снаружи, после чего развернул царское ложе, разделся и с чувством исполненного долга вытянул ноги. Жора раньше вечера вряд ли тут появится, и неизвестно, какая ночь впереди, если два медведя, не ужившись в одной берлоге, начнут бодаться. А у шамана под руками присные, и когда станут обижать любимого мужа и учителя, бабье царство про его энергию и про похмельный синдром забудет.

Он не спал, лежал в блаженной полудрёме, когда услышал гул машин и далёкие человеческие голоса — кажется, началось! Судя по звукам, работали двигатели джипов, но басовитого тарахтенья «Урала» было не слыхать. Вероятно, Репьёв оставил машину далеко и пошёл в атаку пешим строем. В это время ударил выстрел, и Терехова подбросило: первая мысль — Жора сошёл с ума и палит по туристам.

Из окна ничего было не видно, Андрей отвернул запоры и распахнул дверь. Кобылица жалась к кунгу и пугливо прядала ушами. В стане шамана палатка и чум оставались на месте, а оба джипа стремительно разъезжались в разные стороны, причём по бездорожью. Прыгая на камнях, один промчался совсем близко от кунга, на верхнем багажнике, освобождённом от дров, сидела женщина. И откуда-то доносились одиночные пистолетные щелчки!

Через минуту обе машины пропали из виду, оставив впечатление панического переполоха. Но бежали не все: несмотря на пальбу, три женщины неприкаянно бродили по лагерю, словно что-то искали. И тут от реки выбежал бородатый мужик с длинным бичом, что-то крикнул и взмахнул рукой. Щелчок донёсся с опозданием, и было непонятно, на кого он ярится и кому угрожает. Одна из женщин отняла бич, неумело стеганула гневного мужика и бросила на землю.

Было совершенно неясно, что там случилось, вроде, никто не нападал, и «Урала» погранцов не видать, но в воздухе реял некий воинственный дух. Через несколько минут машина со стоящей в полный рост женщиной на багажнике выписала круг и потянула в сторону погранзаставы. Как удавалось этой амазонке сохранять равновесие, оставалось загадкой, особенно на поворотах, когда джип давал сильный крен: вроде и не держалась ни за что и ещё успевала с высоты озирать пространство. Женственными формами она походила на старшую жену Мешкова Даруту, но откуда столько самоотверженности и прыти?

Ушедшая в южном направлении машина тоже скоро вернулась и остановилась на взгорке. Похоже, в ней был сам Мешков — мелькнула его фигура среди женщин, выскочивших на улицу. Все они осматривали окрестности, затем, как по сигналу, загрузились — и джип помчался к горам. Шаманская команда явно кого-то искала!

Между тем подкрадывались мутноватые, почти зимние сумерки, ажиотаж в лагере соседей вроде бы унялся, женщины исчезли, и только мужик с бичом по-прежнему шатался по берегу и что-то высматривал в воде. Терехов наконец-то вышел на улицу, выдвинул электростанцию и, запустив, сразу же включил прожектор. Кобылица всё ещё жалась к кунгу и тихонько ржала, всматриваясь в темнеющую даль.

— Что там у них стряслось? — спросил её Андрей.

Кобылица потянулась к карману, и Терехов вынес ей горбушку хлеба, щедро посыпав солью. Любопытство одолевало, и он придумал причину сходить на шаманский стан — принести воды. Он освободил одну канистру, слив её в бак, запер кунг на ключ и прогулочным шагом отправился к реке. Женщины не показывались, но бородатый мужик ещё торчал на берегу, правда, уже без прежней агрессивности.

— У вас всё в порядке? — спросил Терехов, набирая воду.

— Всё, — как-то странно ответил тот и нарочито стал удаляться вдоль реки.

Обратно Терехов возвращался через стан в надежде, что появится кто-то из женщин, но те прятались в палатке, из печной трубы которой опасно вырывался хвост искристого пламени. Джип, уехавший в сторону погранзаставы, возвращался обратно уже без амазонки на крыше и почему-то медленно. Было ещё достаточно светло, поэтому Андрея заметили и умышленно объехали стороной. Лишь тогда он понял: пробиты и спущены сразу три колеса! Видно, где-то налетели на колючую проволоку, которой здесь было в избытке.

Разведочная прогулка ничего не дала, и когда совсем стемнело, на шаманский стан вернулась вторая машина, уже с полной иллюминацией зажжённых фар. Не выключая их, она встала посередине лагеря, и вокруг пострадавшего джипа замелькали фигуры людей. Кажется, паническое состояние у соседей сошло на нет, начиналась рутина, и Терехов ушёл в кунг. Теперь оставалось только ждать Репьёва: если он уловил сигнал, то непременно явится и внесёт свою лепту в текущие странные события.

Однако они, эти события, развивались непредсказуемо: Андрей увидел долгую вспышку за окном, перебившую свет прожектора, но среагировал поздновато. На сей раз полыхнуло не над горами, где Ланда палила картины, а над лагерем шамана. Когда он выскочил на лестницу, десятиместная шатровая армейская палатка уже догорала, люди в дыму и пламени тушили что-то на полу, хлопая лопатами и затаптывая ногами. Посередине этого пожарища остался стоять трубчатый каркас и печка со скособоченной железной трубой.

Терехов машинально спрыгнул на землю, готовый бежать на пожар, но было поздно. Он несколько раз видел, как горят палатки, и знал, что дело это укладывается в отрезок времени меньше минуты, обычно приходится добивать языки пламени пылающего брезента и спальных мешков, если таковые были.

Андрей вспомнил, что, когда нёс воду с реки, печка опасно изрыгала пламя над трубой. Отчего палатка полыхнула, было понятно. У соседей оставались ещё две тёплые машины и олений чум — так что было где переночевать. Он понаблюдал, как шаманская команда лениво ликвидирует последствия пожара, и, когда выключили фары джипа, опять ушёл в кунг.

Осеннюю тьму, как чёрную каменную стену, едва сдерживал широкий луч галогенного прожектора, а обитатели соседнего стана, видимо, напуганные пожаром, даже костра не развели и сидели в полных потёмках. Единственное, чего можно было теперь опасаться соседям — приезда начальника заставы, который ещё неизвестно, как отреагирует на шаманский набег. Ничего там более случиться не могло, ну, разве что потоп, если река внезапно выйдет из берегов. Но для этого надо неделю лить дождю или установиться знойной погоде в заснеженных ледяных горах. Ни того, ни другого не ожидалось, поэтому Терехов успокоился и достал папку с рисунками Ланды.

Он сидел и при ярком свете листал наброски, всматриваясь в детали изображений сказочных и зловещих чудовищ, когда услышал пронзительные крики, а потом увидел и вспыхнувший свет фар, шарящих по воде. Неясные фигуры людей что-то несли от реки, суетясь при этом сильнее, чем на пожаре. Терехов опять выскочил на лестницу и выключил прожектор, мешающий рассмотреть происходящее. Тем временем на стане вспыхнул высокий костёр, вероятно, разведённый с помощью солярки, и опять началась суета. Похоже, пытались кого-то оживить или отогреть возле огня — видно было лишь мельтешение склонённых к земле фигур и неразборчивый гомон. Минут десять продолжалось это колоброжение, после чего голого человека подняли с земли и отвели в ярко озарённый чум.

Терехов хотел уже погасить прожектор и уйти, но в это время увидел, как конус из оленьих шкур подпрыгнул, затрясся и стал разваливаться, посыпались жерди. Сразу несколько человек кинулись к чуму, кого-то повалили и прижали к земле. Остальные начали разбирать руины и восстанавливать жилище. Только спустя час соседи угомонились, расселись вокруг костра и уже не танцевали, не пели, как вчера. Число их заметно поубавилось, кто-то сидел в чуме и автомобилях: скорее всего, в дружной компании произошёл серьёзный разлад.

Терехов заглушил электростанцию и уже в кунге ощутил беззвучное, вибрирующее сотрясение воздуха, бьющее не по барабанным перепонкам — по сердцу и грудной клетке. Он даже выходить уже не стал, угадал звуки большого бубна: шаман камлал, призывая духов земли усмирить человеческие страсти.

В погранучилище тяжёлый рок не приветствовался, на его концерты курсантов строем не водили; на последнем курсе они переодевались в гражданку и сами ездили во Дворец молодёжи на Фрунзенский. У Терехова потом, как ни странно, заболела шея, и он посчитал, что продуло: несколько часов пришлось стоять на холодном ветру, чтобы попасть внутрь. Ко всему прочему, давка была на входе такая, что не только могли свернуть шею, но даже —упади — растоптать и не заметить. Это был первый «шаманский урок», урок массового безумия, ибо человеческое «я» ничего уже не значило в глиноподобной неуправляемой толпе. Там душа отделялась от сознания и существовала сама по себе.

Шаманский бубен в горах звучал, хоть и громко, но одиноко, тем паче, что Мешков не стоял на месте, а незримый бродил по окрестностям, в том числе трижды на некотором расстоянии обошёл вокруг кунга. Глухой звук в самом деле умиротворял пространство и неожиданным образом сочетался с карандашными набросками слепой художницы, особенно при зеленоватом свете ночника. Всё это становилось единой реальностью, даже акварели с чёрными цветами ландышей: наверное, таким ночные птицы воспринимали мир.

Соседи всё ещё маячили возле своего костра, беспощадно уничтожая запас дров, и бубен давно смолк, когда в дверь постучали. Терехову подумалось, что пришёл Иван-царевич, тайно от компании прокравшись к кунгу, и сейчас можно выяснить, что за раздрай случился в боярском семействе.

— Входи, — громко сказал Андрей, — дверь не заперта.

На лестнице кто-то переступал ногами и скромничал. Терехов повернул ночник ко входу и открыл. На пороге оказалась бесформенная, какая-то прямоугольная тень человека. В тот же миг из этой тени выбросилась обнажённая рука, и перед глазами что-то блеснуло. Показалось, что это мутный лучик фонарика, и несильно ожгло шею...

Его спасло то, что дверь открывалась наружу. Первый замах ножа споткнулся о резиновый уплотнитель и пошёл вскользь. Второго Терехов сделать не позволил — ногой сшиб человека с лестницы и сам прыгнул следом. Он придавил нападавшего к земле, и, когда тот забился под руками, понял, что одет он в спальный мешок с прорезанными дырами для рук и ног. Нож куда-то отлетел, но человек ещё пытался пырнуть им в живот, тыча пустой рукой в область солнечного сплетения — туда, где, говорят, у человека живёт душа.

Глава 27

Терехов почему-то был уверен — перед ним костлявый, худосочный боярский шут, поэтому крикнул возмущённо:

— Ты что, с ума сошёл?!

Но услышал истеричный голос женщины:

— Убью! Я тебя зарежу!

Она всё ещё исступлённо тыкала в его грудь несуществующим ножом.

Терехов перевернул её на живот, придавил коленом и потрогал рану на шее. Кровь текла, но не сильно, лезвие вроде рассекло кожу.

— Всё из-за тебя! — надсадно хрипела женщина, стараясь вывернуться, словно мускулистая, прижатая к земле змея. — Это всё из-за тебя! Ты лишил шамана силы! Ты похитил мою любовь! Но я тебя не боюсь! Всё равно убью!

Он содрал с её головы спальник, схватил за волосы и повернул к себе. И даже в потёмках узнал — старшая жена Мешкова Дарута, что подавала на стол! Глаза её светились в темноте, как у кошки, а жёлтые жидкие волосы стояли дыбом.

В это время кунг осветило, от стана соседей неслась машина, на подножках висели люди. Терехов лишь на мгновение отвлёкся, ослеплённый фарами, но Дарута успела вывернуться из спальника, причём совершенно голая. Подоспевшие женщины схватили её, грубо повалили и стали спутывать бичом, кто-то поднял спальный мешок. Андрея окружили, какая-то женщина зажала платком рану на шее, кровью уже залило одежду.

— Надо обработать рану! Где моя сумка?

Вокруг суетились одни женщины, Мешкова не было, а бородатый мужик безучастно сидел за рулём. Терехов стал подниматься в кунг и ощутил головокружение, женские руки подталкивали в спину.

— Осторожно! Осторожно!

За ним следом вошла только одна, с вместительной сумкой, остальные заталкивали голую Даруту в машину.

— А свету нельзя добавить? — спросила женщина, высыпая содержимое сумки на кровать.

— Надо запускать станцию, — отозвался Андрей чужим голосом, наконец-то узнав жену шамана Лагуту, которая однажды осматривала Севу Кружилина.

Она сняла с него куртку, безжалостно разрезала ножницами окровавленную майку, потом всадила три укола в мягкое место.

— Не бойтесь, я медсестра, — сорвала абажур с ночника, осветила шею и промокнула рану бинтом. — Ничего, думала хуже... Вам повезло! Сонная артерия не тронута.

Терехов хотел спросить, отчего у них на стане такой переполох, и вдруг понял — нет голоса. И словно в подтверждение, услышал заключение женщины, изучающей рану:

— Скорее всего, голосовой нерв затронут... и щитовидку задело, правую долю. Сейчас остановим кровотечение!

Действовала она и в самом деле профессионально, чем-то сначала оросила, затем присыпала рану, накрыла салфетками, крепко зажала, стоя в изголовье.

— Что у вас там стряслось? — шёпотом спросил Терехов. — Что за шум?

— Вам лучше молчать! Макута сбежала.

Это имя в тот момент напрочь вылетело из памяти.

— Кто это?

— Молчите! Третья жена боярина. Любимая... Мы пригрели одного хохла, скомороха, а он похитил Макуту и исчез. Впрочем, не похитил — сама с ним убежала. Оба воспылали!

— Почему же Дарута...

— Потому! У неё тоже пламенные чувства.

— Неужели к скомороху?

— К Макуте... Понимаете, да?

Терехову почему-то стало больно глотать.

— Я-то при чём? — прошептал он.

— Дарута решила, что вы возбудили у них страстную любовь, — женщина говорила с пренебрежением. — Глупость полная... Макута тоже с Украины, вот и сошлись. Долго скрывали отношения, а тут не сдержали порыва... Дарута пыталась утопиться. Потом на вас бросилась... Вы заявлять будете?

— Что заявлять?

— В милицию... Если можно, не заявляйте. Дарута — больная женщина. С психикой не всё в порядке... А рана у вас не опасная, я швы наложу, у меня даже кетгут есть. Полежать придётся несколько дней. Шею не напрягать и молчать.

Она сняла пропитанные кровью салфетки, обработала рану и приготовилась шить.

— Шить буду без наркоза, — предупредила. — Вы сильный, выдержите. Всего-то пять швов.

Репьёвский спирт пригодился для обработки рук и инструментов, но после первого шва захотелось принять внутрь — Терехов вытерпел.

— Повторяйте моё имя, — посоветовала она. — Шепчите: Лагута, Лагута, Лагута. Это сработает, как наркоз.

Мешков давал им похожие по звучанию имена, верно, для того, чтобы отзывались все сразу, и все они напоминали собачьи клички. Но Дарута любила Макуту, а что делала в этом гареме профессиональная медсестра Лагута?

Она тоже умела получать «мыслеформы».

— Герман Григорьевич больной насквозь, — ни с того ни с сего призналась средняя жена. — У него была инвалидность. Теперь с печенью проблемы, с сердцем и простатой. Он же чужие болезни на себя принимает... А ещё геморрой, кровотечения... Но это от сидячей работы, пишет много.

Терехов произносил её имя про себя, и это в самом деле помогало: пятый шов накладывала уже почти безболезненно, кожа на шее будто онемела. Поверх раны Лагута наклеила толстый слой салфеток и велела прикладывать что-нибудь холодное, лучше снег и лёд в пакете.

— Если обратитесь в санчасть, будет криминальное сообщение в милицию, — предупредила Лагута, обтирая кровь проспиртованной ватой. — Ножевое ранение... Я могу несколько дней понаблюдать, делать перевязки... Не ходите в больницу. Даруту жалко... Да и Германа Григорьевича.

Он услышал в этом глубокое бабское сострадание.

— Пусть придёт Мешков, — прошептал Терехов.

— Слёг с приступом, — ответила она, собирая свою сумку. — Как встанет, скажу... С тремя-то жёнами и сердца надо три.

Ещё одну его мысль она уловила уже на пороге, открыв дверь, и изложила ответ по-житейски просто:

— Куда мне деваться? Ребёнок от него. Уж лучше так, чем без мужа и отца. Он нашу дочку обожает. Ладно, я утром приду.

И ушла, старательно затворив за собой дверь.

Весь остаток ночи Андрей лежал на царском ложе и слушал биение крови в ране. После ухода средней жены шамана он вспомнил своё язвительное или, скорее, шутливое пожелание, чтобы Иван-царевич влюбился в установительницу атлантов Макуту и увёл её от Мешкова. Эта мысль была сформирована спонтанно, несерьёзно, но с чувством мести. И надо же — донеслась до мозгов обоих беглецов! Значит и в самом деле следовало быть осторожнее в своих желаниях, хотя он по-прежнему отказывался верить в подобные возможности человека, а в свои — тем более.

Шаман так и не пришёл, хотя на улице начало светать, причём день зарождался солнечный, чистый и почему-то вселял радость бытия, хотя Андрей валялся с порезанной и заштопанной шеей. В какой-то момент ноющая боль затушевалась или отступила, потому как он, скорее всего, задремал, ибо не засёк восхода, и очнулся, когда солнце било в окошко.

Первая мысль, возникшая в стерильном со сна мозгу, была не о вчерашнем происшествии, не о ране, а о том, что слепая художница сейчас затворилась в подземных чертогах, дабы переждать день, что солнце для неё смертельно. Повисла в каменном мешке, как летучая мышь, и замерла. Возможно, всё это было навеяно рисунками совы, разбросанными по кровати, — именно так он чаще всего мысленно называл Ланду.

В десятом часу Терехов вспомнил всё и понял, что и Лагута не придёт, потому что за бортом кунга установилась странная, звенящая тишина, исключающая присутствие людей. В ушах шаманским бубном стучала кровь, и сейчас это было единственным звуком на всём плато Укок. Этот стук отдавался в ране и в сердце, как некий болевой метроном, словно повторяя одну и ту же фразу: я жив, я жив...

Терехов встал с ложа, осторожно повертел шеей: шов чувствовался, стянутая кожа не позволяла делать резких движений и отзывалась жжением, однако не слышалось привычного хруста позвоночника, будто его смазали, как смазывают скрипучие дверные петли.

Стан беспокойных соседей был виден из окна, однако там торчал лишь покосившийся остов сгоревшей палатки с длинной кривой печной трубой, похожей на рекламу пожарной охраны. Ещё оставалась маленькая кучка дров возле дымящегося кострища и забытый раскладной походный стол, за которым кобыла щипала траву.

Шаманская команда покинула Укок по-английски, оставив Терехова в лёгком недоумении: неужто последние события повлияли так, что Мешков отказался от мысли заполучить картину? Может, наступило разочарование — прихватило сердце, развалился полигамный брак? Или наступило прозрение, когда выяснилось, что в этой семье никто единственного мужа не любит?

Терехов напился воды и вышел из кунга, с удовольствием подставившись солнцу. Стоял и думал о своих ощущениях: вчера чуть горло не перехватили, а сегодня переполняет бесконечное чувство радости жизни, словно и не было ночного кошмара. И нет в душе ни обиды, ни злости, ни тревоги и прочих неприятностей, которые могли бы поколебать это жизнелюбие.

Хотелось продлить до бесконечности такое состояние блаженства, но взгляд случайно упал на землю, где что-то блестело ярче солнца. Подумал, что осколок зеркала, но сделал несколько шагов и увидел в примятой траве широкий кухонный нож, которым обычно шинкуют капусту. И лишь потом обнаружил повсюду красные пятна и брызги: они покрывали почти всю площадку перед кунгом и тянулись дорожкой по лестнице. Было удивительно, что вчера он и не почуял, как хлещет кровь, и раны сначала не ощутил, пытаясь усмирить Даруту. Первый раз шатнуло, когда стал подниматься в кунг, и сейчас нет ни слабости, ни вялости; напротив, ощущение свободы и энергии во всём теле.

И сколько же тогда в человеке лишней крови?!

С этой удивлённой мыслью он поднял нож, попробовал пальцем остроту — бритва! Голова бы, конечно, не слетела, как кочан, но не помешай торец двери — и Лагуте было бы уже бесполезно штопать дыру.

Ощутимая и осязаемая близость смерти ничуть не омрачила Терехова, но в следующий момент он услышал далёкий рокот дизеля и даже вздрогнул, словно застигнутый врасплох неким вторгающимся в его беззаботные мысли миром. Он почему-то напрочь забыл, что сам подал сигнал Репьёву, и вот теперь, спустя почти сутки, Жора соизволил явиться, когда уже помощь его не требуется.

«Урал» медленно выполз на пригорок и уверенно направился к кунгу. Терехову отчего-то захотелось скрыть следы вчерашних событий, но убрать кровь с земли и травы было невозможно, тем паче скрыть рану на видном месте. Поэтому он спрятал только нож, засунув его в выдвигающийся блок электростанции.

Мешки под глазами Репьёва набухли от переполнявшей их бессонницы, служебных хлопот и невыплаканных мужских чувств. Было ощущение, что он уже всё знает или, будучи хладнокровным воином, не реагирует на мелкие «боевые царапины»: не отрезали же голову — ходит, дышит, смотрит...

— У тебя есть что пожрать, Шаляпин? — вместо приветствия спросил он. — Кишки сводит...

Терехов открыл рот и понял, что голос пропал окончательно. Жора наконец-то глянул осоловевшими глазами на заклеенную салфетками шею и понимающе пробурчал:

— Голоса нет... Ничего, слушать можешь. Но сначала дай чего-нибудь. Мне же после ранения кишки вырезали, всё время жрать охота... Ты совсем бессловесный? Шёпотом можешь?

— Шёпотом могу.

Андрей пошёл в кунг. Репей не отставал. Состояние духа у него было на сей раз приподнятое, даже бравурное, и мучил только голод. В кунге он повалился в кресло, расшнуровал берцы и, стащив их, вытянул ноги. Сразу же запахло солдатской обувью, точнее немытыми ногами, чего терпеть не могла Палёна. Терехов выкатил из рваной коробки три замасленные банки консервов, вскрыл ножом — все с мясом! — и включил конфорку плиты. Голубой венчик посиял несколько секунд, начал истончаться и погас, как только оказался под сковородой. Про газ, как и про воду, Репьёв забыл.

Меланхолично последив за угасанием благ цивилизации и как-то весело дёрнув плечами, он заявил:

— Где я тебе газу возьму? У себя в Газпроме проси. Вон твои коллеги собрались газопровод через плато тянуть. Машины каждый день шастают... Ладно, так съем!

Это можно было считать юмором и проявлением высоко приподнятого духа. Репьёв поставил сковороду на колени, взял ложку и стал жадно есть холодную, с желтоватым застывшим жиром тушёнку. Даже фуражку забыл снять, и она ходила ходуном от мощной работы челюстей. Зубы у него были белые, крепкие и крушили подсохший хлеб, как жернова, перемалывая его с мясом.

— А ты что стоишь? — спросил с набитым ртом. — Ешь давай... Или не можешь?

От вида чужого аппетита появился и свой. Терехов тоже взял ложку, но глотать было ещё больновато.

— Наряд задержал эту парочку, — вдруг сообщил Репьёв скучным голосом. — Пытались уйти в Монголию... В колючке запутались, сигналка сработала.

Андрей понял, о ком идёт речь.

— Это я виноват, — шёпотом признался он и замолк.

Если бы понёс ересь про свои «мыслеформы», однокашник подумал бы, что Терехов спятил.

— Они тоже на тебя все валят, — подтвердил опасения Репей. — Будто жили и не замечали друг друга... Тем более этой... как её? Шаман надавал имён! Не имена — собачьи клички. Ведь ещё заставил паспорта сменить! Ну как её?

— Макута, — шепнул Терехов.

— Этой Макуте мужики вообще не нужны. Она сама мужик, ей бабу подавай. В детстве, говорит, порнухи насмотрелась... Мешков-то сам себе жён не выбирал. Ему старшая подыскивала. Как её?

— Дарута...

— Вот эта самая Дарута и подыскала себе мужа! Змеиный клубок, честное слово! А тут Макута втрескалась в мужика, первый раз! Но каков хохол-то этот? У шамана жену увёл! Младшую, любимую... Кстати, тоже на тебя валит. Мол, ты надоумил, внушил... Всё равно герой!

Он перестал есть, вдруг отставив сковородку, достал платок и аккуратно вытер рот.

— Ты мне вот что скажи: чего шаману надо было от тебя? Только честно.

— То, что и тебе, — прошептал Андрей. — Но это сначала...

— А потом?

— Потом картину просил, «Слияние» называется...

От столь долгого шёпота заныло в гортани.

— Картину? — изумился Жора. — На что ему картина?

— Не знаю...

Было заметно, это сильно озадачило однокашника, ввело в недоумение, поскольку он начал размышлять вслух:

— Если только её картины обладают какими-то свойствами... Медитировать собрался? Лечиться? Но ведь это же плацебо, слабое утешение. Картиной силу не вернёшь! — Репей опомнился, снял фуражку. — Эти беглецы говорят, что Мешков полностью утратил свою шаманскую силу. Оно и заметно: свита его распоясалась, жёны вообще с ума посходили. Раньше он всех в кулаке держал... Кстати, приехал в Кош-Агач и первым делом в райотдел, своими руками сдал старшую жену... Ну, как её?

— Дарута, — опять подсказал Терехов.

— Ишь ты, всех шаманских жён знаешь! — ухмыльнулся Жора. — Сдал эту Даруту с потрохами. Для него любовь двух жён как гром среди ясного неба. Он себе жён набрал, чтобы подпитываться энергией. Вот они и в самом деле шаманки. А тут ему вентиль перекрыли! Говорят, он всё время задавал вопрос: а кто из них любит меня? Не хилый вопрос многожёнца! Так что жди, следователи приедут.

Средняя жена его, Лагута, тоже показания дала, мол, шею тебе заштопала. Вот, наверное, довольная! Гарема больше нет. Единственной и неповторимой стала! Она, и правда, единственная здравомыслящая. У них даже совместный ребёнок...

Андрею только теперь пришло в голову, отчего Репьёв цветёт и пахнет, и отчего не спирт пьёт, а мясо ест: его соперник терпел одно поражение за другим! Можно сказать — в одночасье свергся с пьедестала, рухнул и стал не опасен.

— Да, кстати, ты здесь работы закончил? — спохватился он. — Тебя же перебазировать надо?

— Надо, — признался Терехов.

— Сейчас зацепим, перетащим... Ты со следователями разберись пока, уже на новом месте, а вечерком я подскочу.

Теперь даже от шёпота отдавалось в горле.

— Не хотел заявлять...

— Хотел не хотел, менты сами возбудили дело, — отрезал Жора. — Покушение на убийство, тяжкие телесные. А если ты голос потеряешь, Шаляпин?

— Дарута психически больная...

— Пусть прокуратура и разбирается! Вечерком ты свою кобылу мне дашь?

— Зачем?

У Репьёва все-таки оставалась совесть: когда врал, не смотрел в глаза, говорил в сторону.

— Вспышку над горами видел? Зарево? И дымный след?

— Видел...

— Ступень от ракеты упала. Приказали найти, солдат послал... Службу надо проверить.

И только сейчас до Терехова дошло: если Мешков потерял шаманскую силу, то нет на путях в чертоги его заклятий. Заклятий, в которые, несмотря ни на что верил Репьёв и много раз безуспешно пытался их преодолеть. Видимо, вздумал и на сей раз попытать счастье, самому отыскать бункер. Если это так, то в услугах однокашника он больше не нуждался.

Жора тут же и подтвердил его догадку:

— А тебе, Шаляпин, будет ещё особая благодарность и награда. Здорово ты тут накамлал! Правда, по горлу чиркнули, но шкура заживёт! Ты и в самом деле великий шаман!

И впервые за всё время искренне расхохотался.

Глава 28

Первой мыслью было: массаж груди ему пригрезился. Спали, прижавшись друг к другу, грелись и, хоть были в одежде, фантазия всё равно во сне разыгралась. Он достал из мешка свою руку и ощутил, что ладонь, точнее, заскорузлая от топора, рукояти руля и бензина кожа странным образом помнит эти прикосновения, которых никогда не было и не могло быть в реальности.

Терехов сел, потряс головой и, оглядевшись ещё раз, сообразил, что видит во тьме. Пусть не чётко, однако просматриваются очертания всех предметов, а в чуме холодрыга и даже печь не топится, нет отсветов, которые бы хоть как-то озаряли пространство. Он расстегнул спальник и, только сбросив его с плеч, спиной ощутил сквозняк и причину открывшихся способностей: клапаны входа оказались неплотно застёгнутыми, и сквозь косую щель у пола вместе с холодом сочился свет.

Лишь теперь он сообразил, что Алефтина вышла или опять поспешно выскочила из-за приступа тошноты и не заделала вход. Андрей прислушался и не уловил никаких звуков. Даже ветра не было и привычного шуршанья позёмки. Явно потеплело.

Он вскочил, набросил куртку — в чуме было прохладно — и начал растапливать печь, всё ещё востря слух. Попытка определить, сколько он спал, не увенчалась успехом, время растёрлось, расползлись его формы, как и очертания предметов. Он напрочь забыл, во сколько они легли, но если на улице серенькие охвостья последнего полярного света, то спал долго, ибо светает лишь в первом часу дня.

«Чудо отопительной техники» разжигалось плохо, из-за умеренной тяги происходили спонтанные выхлопы дыма, и только нагревшись, печка начинала работать. Пока Терехов с ней возился, не услышал, а почувствовал, что на один из алюминиевых шестов чума что-то упало сверху. Не очень грузное, будто ком снега с лиственницы, однако шест заметно дрогнул. А Терехов, когда устанавливал чум, как раз и обезопасился, чтобы в отдушину, куда выходит труба, ничего не валилось. На прежней стоянке не проследил — и в результате снег с деревьев то и дело летел в жилище, сшибаемый ветром. И если топилась печь, то он плавился и стекал ручьём на раскалённое железо, превращая чум в парную. Андрей завернул винт на дверце и, разодрав «липучки», выскочил наружу.

И сразу же увидел белую сову! Крупная, головастая и нахохлившаяся, она сидела на конце шеста, не обращая внимания на дым, и лупала большими круглыми и зрящими глазами. Она явно видела Терехова и не улетала! Скорее всего, никогда не встречалась с человеком, не боялась его, а горячая труба и вовсе её привлекала. Показалось, что она греется возле неё, поворачиваясь то одним боком, то другим.

Наблюдая за ней, Андрей сначала даже забыл, зачем вышел, и лишь спустя несколько минут стал озираться — Алефтины нигде не было. Серенький, блёклый рассвет не в силах был выдавить темень из леса и каменистых обрывов; он едва побелил заснеженные вершины дальних гор, кроны убелённых лиственниц и сову на чуме, а всё остальное на земле теряло форму и содержание. Отойди на десяток метров — и сам растворишься во мгле.

В тот момент Терехов ещё не встревожился, к тому же отвлекала любопытная и безбоязненная сова. Он вернулся в чум, чтобы одеться, и уже задней мыслью отметил, что на ночной пороше нет никаких следов, за исключением его собственных, ещё вчерашних, когда он валил сушняк и таскал чурки. Если бы спутница вышла на улицу несколько часов назад, следы бы всё равно остались, хотя бы на утоптанной площадке возле чума или на гусеничной дорожке снегохода. Их бы наполовину занесло снегом, но характерные отпечатки торбасов на плоской подошве всё равно бы остались. Дальше лежали целинные, нетронутые снега, глубиной уже около метра, и от всякого передвижения был бы не след — глубокая борозда, лоток. Единственные лыжи, что Терехов взял с собой, лежали привязанными к нарте.

Когда он оделся и снова вышел из чума, все умозаключения подтвердились. Затаиться и спрятаться тут негде, разве что улететь по воздуху. Последняя надежда, что Алефтина ушла по следу снегохода назад, спустившись на лёд озера, не подтвердилась: широкая гусеница машины не так и плотно прессовала снег, отпечатывая характерный рубчатый рисунок, как контрольно-следовую полосу.

К этому времени день истаял, сумрак выдавил из пространства остатки света, и сразу же начался ветер, особенно на озёрном просторе. Терехов взял фонарик, ещё раз, увязая в снегу, просмотрел след снегохода — нет, чисто! Словно на крыло поднялась и умчалась!

Он опомнился, глянул на чум — белой совы не было. Мистический ужас погнал лёгкую позёмку от затылка к спине, однако Андрей отмёл его: чудес не было и быть не могло! Скорее всего, он чего-то не заметил, упустил какую-то важную деталь. В гору на плато спутница пойти не могла: без лыж нереально, снег ещё не спрессованный ветрами, рыхлый, а в долганском наряде по убродному снегу далеко и тем паче бесследно не уйдёшь. Значит она каким-то образом спустилась на лёд, продутое ветрами поле битого и промороженного хрусталя, где следов не остаётся, как на воде. Может, опять ушла кататься? Навернулась же она грудью, и так, что образовались затвердения...

Воспоминание о ночном бреде, а он уже был уверен, что это был бред, опять навеяло холодок мистики, которая в этом случае была неуместной, вредной и даже опасной: только начни верить в чушь — подымется волна паники и мозг разнесёт в прах. Конечно же, Алефтина из-за своей самоуверенности вышла на лёд. Возможно, мягкие торбаса вовсе не оставляют следов, к тому же, гусеничная дорожка за ночь промёрзла и окрепла. Вышла, а там ветер! Она же и так неустойчиво ходила со своим синдромом, наверняка упала — и её могло унести, укатить по льду, поскольку большеватая оленья малица здорово парусит, при хорошей метели будет с ног валить.

Терехов отцепил нарту и запустил снегоход. Сразу же врубил дальний свет и съехал на лёд. Для начала он заложил круг в пару километров близ чума и ничего не обнаружил. Озеро в этом месте было самым широким, искать маленького человека на таком поле, что иголку в стогу сена: фарами не осветишь, да она может и уйти из-под луча света, сделав всего несколько шагов в сторону! Если её понесло, то вдоль озера, до ближайшего тороса и снежного перемёта, где может зацепиться. Далеко от берега уйти не могла, значит надо искать где-то вдоль него.

Он проехал километров девять по ветру, когда заметил среди льда каменный остров, от которого в обе стороны к берегам тянулись снежные заструги. Ловушка для унесённых ветром была надёжной! Терехов проехал вдоль неё до острова, затем до противоположного берега, а это ещё километров шесть, и тут двигатель взревел на высоких оборотах и заглох. Снегоход прокатился несколько метров и встал. Только сейчас Андрей вспомнил, что не заправил машину, и это верный признак, что кончилось топливо. Для убедительности он глянул на приборы, потом посветил фонарём в бак — пусто...

А к вечеру потеплело градусов до пяти мороза, и ветер набирал силу, причём, если всё время дул в спину, то теперь будет встречным. Он прикинул, как далеко уехал от чума и нарты с бензином, получалось по прямой — километров пятнадцать, если не больше. И сразу же определил направление — идти против ветра, постепенно прижимаясь к своему берегу.

Озёрная долина, врезанная в горный массив плато, была ещё и руслом воздушных потоков. Здесь наверняка летом гудели шторма, а зимой свирепствовали метели, и дыхание Ламы было дыханием его ветров. Утеплённые сапоги с рубчатой пластиковой подошвой нормально держали чистый лёд, но сухая снежная позёмка только напоминала с виду соль, на самом деле становилась скользкой прокладкой. Чтобы не падать, приходилось идти, как на лыжах, не отрывая ступней, и это сильно сбавляло скорость. Он в буквальном смысле брёл по льду, как бредут по воде, и ещё при этом надо было успеть пригнуться, встать в бойцовскую стойку, дабы принимать удары порывов ветра, иначе сшибёт с ног и укатит назад.

Теперь он был уверен, что чёрную сову ночью унесло, и она где-то борется со стихией на ледяном поле. И надо же случиться такому, что он впопыхах выехал со стана, не проверив топливо, что делал всегда. Одна ошибка — и бездарно потеряно много часов!

Он не боялся, что Алефтина замёрзнет: в оленьем наряде да в такую погоду можно спать в снегу. Иное дело — выбьется из сил, впадёт в отчаяние, а тут ещё шалит вестибулярный аппарат, похмельный синдром... В любом случае её придётся искать, бороздя всё пространство ледяного поля вдоль и поперёк, сама она не вернётся. Утешало единственное: прихватив канистру с бензином, на обратном пути можно было встать на лыжи-голицы и лететь по ветру, как на крыльях.

Иногда встречный напор ветра ослабевал, Терехов прибавлял шагу и пробовал бежать, однако улёгшаяся позёмка тотчас же опрокидывала на лёд. А любое падение выбивало из ритма и отнимало силы.

За первые два часа он кое-как вышел к своему берегу и сошёл с голого льда на заснеженную полосу припая. Здесь можно было идти нормальным шагом и всё равно с осторожностью, потому что часто попадали заметённые торосы, плавник и камни. Попутно он продолжал искать Алефтину, освещая фонариком все тёмные предметы, если они напоминали лежащего человека. Но всё оказывались вмороженные топляки и продолговатые булыжники.

Однажды он вздрогнул, когда в луче фонаря отчётливо мелькнула шерсть, набитая снегом. Терехов кинулся к полузаметённому бугру у припая и с облегчением узрел оленью тушу, вмёрзшую в лёд и уже наполовину изгрызенную песцами.

К чуму он добрался лишь через пять часов беспрерывной ходьбы, и уже замороченный, отупевший, проскочил мимо берегового откоса с хорошо намятым снегоходным следом. И отшагал уже сотню метров, прежде чем до сознания дошёл его вид, отмеченный зрительной памятью, и ещё белая решётка «зубов кашалота», слабо светящаяся во тьме. Андрей добрёл до нарты, достал канистру, лыжи и всё-таки присел, дабы перевести дух. Он не собирался заходить в нетопленный чум, поскольку печка и еда отняли бы ещё час, а Терехов рассчитывал за это время докатиться по льду до снегохода. Он не верил в чудеса, через несколько минут надел лыжи, но всё-таки прежде чем скатиться с откоса на лёд, заглянул в чум, посветил фонариком — Алефтины не было.

Весь обратный путь он летел по ветру: иногда, при сильном напоре, садился верхом на канистру и ехал, раскинув полы куртки, как парус. Однажды в такой по-мальчишески восторженный и бездумный момент, когда тебя влечёт стихия, Андрей внезапно услышал голос. Показалось, это его окликает, зовёт чёрная сова, находясь где-то близко. Он попытался затормозить и полетел кубарем, выпустив канистру, которую понесло вперёд. И тут надо было выбирать: или тормозить ногтями и зубами по льду, слушать звуки и гадать, не почудилось ли, или догонять канистру с топливом. Он выбрал второе, и когда заправил снегоход, вернулся примерно в это место и навертел там столько зигзагов и петель, что закрутился сам.

Упустив момент, когда в озёрном ущелье сменилось направление ветра, Андрей потерял ориентиры. Он дул здесь, как по расписанию, плато Путорана продолжало дышать, даже будучи замороженным, и это заставило воспринимать его, как живое существо. Эта мысль вкралась незаметно и укреплялась медленно, отвоёвывая рубежи в сознании. Ожившее озеро потянуло за собой белую сову, что прилетала, чтоб погреться возле трубы на чуме. И теперь мысль, что чёрная сова обратилась в белую, не казалась такой уж фантастичной. Может, и в самом деле Путорана излучает какую-нибудь космическую энергию? И существует некий портал, где она излучается, и возможно перевоплощение? Почему-то здесь не живут туземцы, а ещё, говорят, геофизики где-то в этом районе устроили два подземных ядерных взрыва. А что проверяли, что изучали — молчок!

Когда на датчике топлива загорелась лампочка и блуждать по ледяному полю стало бессмысленно, Терехов наконец-то остановился, пытаясь по наитию определить, в какой стороне чум. Определил, проверил по направлению ветра, а когда вынул компас — оказалось в противоположной стороне. Разум подсказывал, что ветер так быстро не меняется, и, напротив, может врать компас, угодив в аномальную зону, и надо повиноваться рассудку. Как сказочный витязь на распутье, он постоял, глядя в непроглядную мглу обеих сторон, выбрал в советчики компас и поехал по нему.

Теперь двигатель заглох возле откоса, по которому он поднимался на площадку с чумом. Снова испытывать судьбу и бросаться на бесполезные поиски он больше не решился ещё и потому, что вымотался до изнеможения и едва заполз в чум. Кое-как растопил печку, выпил глоток спирта, закусил снегом, а разогреть пищу и поесть уже не хватило сил — уснул в верхней одежде, сидя, уронив голову на грудь.

Ещё во сне у него и начался похмельный синдром, которым он никогда не страдал и чем гордился. Но не от шизоидной дури — от спирта, который медленно усваивался в пустом желудке и требовал воды. Ждать, когда натопится снег, не хватало терпения, ел его, доставая рукой из-под стенки чума, и никак не мог погасить внутреннего пожара. При этом не пьянел — становился вялым, кислым: надо было съесть что-нибудь, заставить желудок работать.

В полусне он достал кусок мёрзлой колбасы, погрыз её, и стало ещё хуже, началась тошнота и дремотные, бредовые видения. В отдушину чума вдруг залетела белая сова с чайником, откуда торчали плотно набитые сосульки. Таких птиц на самом деле не бывает: метрового роста, с головой, украшенной сизоватым высоким гребнем из тончайшего пуха. Над маховыми перьями у неё были маленькие и цепкие человеческие ручки, но лапы оказались настоящими, когтистыми и до пальцев покрытыми «штанишками» из пуха. Она поставила чайник на печь и сказала:

— Сейчас растает вода, я тебя напою и всё пройдёт. Это священная вода. Она течёт по реке времени. Только замёрзла.

Голос был нежный, надтреснутый и знакомый ещё с плато Укок.

— Это у меня от спирта, — пожаловался Терехов, желая оправдаться. — Я не страдаю похмельем.

— Все страдают, — не согласилась сова. — Если живут, как пьяные, а потом трезвеют.

Он и в бреду помнил, что так говорил когда-то Репьёв и что не нужно поддаваться искушению безумства. Лучше всего бы проснуться, отринуть наваждение, раздеться и растереться снегом — выгнать дурь. Думал так и не мог пошевелиться, ибо от любого движения кружилась голова и начинало мутить.

— Ты лежи, — посоветовала сова, безбоязненно подбрасывая дрова в открытую дверцу. — Сейчас будет целебная вода. Ты напьёшься и уснёшь.

Поленья были тяжеловатыми для её ручек, и она рисковала подпалить себе перья, когда набивала топливом печку. Но как-то всё обошлось.

— Ты нашла портал, — спросил Андрей, — если превратилась в белую сову?

— Это ты нашёл портал, — ответила она, глядя на него круглыми совиными глазами.

— А зрение к тебе возвратилось? Нормальное, человеческое?

Она завинтила дверцу и охлопала свои ручки.

— Пока не знаю... Надо дождаться, когда взойдёт солнце и начнётся полярный день.

Сова поднесла к его губам носик чайника.

— Пей!

Он пил большими глотками и много, а вода в чайнике не кончалась. Причём он не чувствовал ни её вкуса, ни запаха, ни наслаждения — было лишь чувство утоления жажды. С ним он и уснул, вернее, провалился в приятную пустоту и откуда-то знал, что уходит в другую реальность.

Но проснулся Терехов в обычной и привычной реальности — в чуме и без чувства жажды. Набитая дровами печка тихо светилась из нижних продыхов и излучала тепло, а на плите уже шумел и закипал чайник. Андрей огляделся и сел: в чуме никого не было. И вход в него был заделан изнутри, как заделал он его ещё вчера, ввалившись на подгибающихся ногах.

Он поднял глаза к узкой отдушине, потом подхватил за ручку и взвесил чайник — полный, булькающий и живой от кипятка.

Глава 29

На новом месте кунг поставили неудачно, торцевой стеной без окна на восток, а окном — в никуда, точнее, на скучный пустынный запад. Да и почва оказалась болотистая, в некоторых местах земля тряслась под ногами на близком от поверхности плывуне. Переставить было можно, и площадка нашлась подходящая, но Репьёв заспешил на службу — опять ждал какое-то начальство, а его водила полез в мотор что-то чинить. Да и не хотелось напрягать горло, после отличного утра наваливалось какое-то монотонное, тугое равнодушие. Радовалась только кобылица, которую Жора привёл и привязал к кунгу, а мог бы и не делать этого, поскольку отвязанная она тут же нашла поляну с зелёной травой и не есть стала, а резвиться по-жеребячьи.

Это неудобство расположения жилища лишь добавило мрачнеющего настроения: начинать работу в этот день Терехов не собирался, поскольку шов на шее ныл и болезненно отзывался при каждом значительном движении головой. Он даже на рекогносцировку не пошёл, а затопил печь, тоскливо побродил вокруг нового стана, затем посовался из угла в угол в кунге и, откинув кровать, лёг: всё-таки Лагута прописала постельный режим.

Настроение от такого всегда желанного режима испортилось ещё больше, особенно когда он услышал на улице ржание чужих коней и топот копыт. Принесло каких-то всадников. Выглянув в окно, он увидел картину странную: два алтайца в ярко-зелёных национальных нарядах проскакали мимо, описывая круг. Терехов вышел на лестницу, хотел спросить, что надо, но гордые ряженые туземцы выписали ещё один круг и стремительно ускакали куда-то в степь.

Вместе с упадком духа портилась и погода, солнце плотно увязло в сплошных тучах, и над плато установился серый, пасмурный свет, даже далёкие белые горы заштриховались простым карандашом дождя. Печка нагрела тесное пространство как-то быстро и так, что пришлось открыть сначала люк, а потом и дверь нараспашку. Терехов сел на порог и просто смотрел вдаль. Можно было что-нибудь приготовить, сварить макарон, например, где-то ещё томатная паста оставалась, но есть не хотелось, и ещё было лень вставать.

Спустя полчаса от серых гор прискакали ещё три ряженых зелёных всадника и блестящая атласом женщина в красном. Алтайцы близко не подъезжали, замкнули кунг в круг и умчались в противоположную сторону. Эти выкрутасы туземцев напугали кобылицу, которая сбежала с пастбища и теперь жалась к кунгу, прядая ушами, словно волчью стаю чуяла. Андрей вынес ей хлеба с солью — даже не понюхала!

Он уже хотел вернуться в проветренное помещение, когда прискакал одинокий и неряженый алтаец с чем-то красным, притороченным к седлу. Торопливо спешился в полусотне метров, неожиданно снял два связанных между собой газовых баллона и охапку дров, оставил всё на земле, поклонился и ускакал. Баллоны были явно посылкой от великодушного Репьёва, но вот зачем он прислал дрова, когда их полный ящик? Терехов и гадать не стал, чувствуя лень и апатию: должно быть кровопотеря только сейчас начала действовать на общее состояние. Он сходил, принёс подарки, но устанавливать баллон на плиту не стал — незачем.

Ближе к полудню к меланхолии начала примешиваться смутная тревога, причём он почуял источник угрозы — проявляющие странный интерес ряженые алтайцы. Почти два месяца не появлялись, тем паче в национальных нарядах, а тут началось прямо-таки монгольское нашествие, а что им надо — совершенно непонятно. Не исключено, что Репей затащил кунг на какую-нибудь их святыню, но можно ведь подъехать и сказать или пожаловаться властям, а не нарезать бессмысленные круги. Так и не тронув хлеба, кобылица вдруг подошла к лестнице и потянулась мордой к Терехову — просила защиты или ласки.

— Поскачешь сегодня, — прошептал он, — к своему жеребцу.

И вдруг отчётливо осознал, что не хочет отдавать — и не отдаст! — серую Репьёву! Надо искать ракетную ступень и проверять службу — пусть едет на своих лошадях, их больше десятка на заставе. И нечего насиловать исхудавшую, изголодавшуюся кобылицу, когда у Мундусова стоят закормленные овсом богатырские кони.

— Не отдам, — предупредил он, склоняясь к чуткому уху серой. — Нечего...

И в тот же миг понял, отчего пресёкся утренний радующий свет солнца и потекла река уныния: он не хотел, чтобы Жора ехал в бункер. Его подрубала и обессиливала одна только мысль, что Репей прорвётся сквозь заклятья и достигнет чертогов. Сам Терехов ни в какую чертовщину не верил, тем паче в шаманскую силу Мешкова, но понимал, что невольно вдохновил однокашника, обнадёжил. И, по сути, таким образом снял путы, разрушил предубеждения Репья, позволил ему достичь убежища Ланды. Конечно же, он теперь найдёт дорогу, прорвётся сквозь кордоны и уже сегодня вечером окажется рядом с ней.

Весь этот поток чувств и мыслей перемежался трезвым разумом и логикой: а почему нет? Почему Жора не может поехать к своей возлюбленной, которую ищет уже несколько лет, получив погоняло Луноход. Он выстрадал, заслужил право быть с ней! Такую любовь ещё поискать! Это не случайное увлечение потешника, который, не исключено, увёл Макуту, дабы отомстить за унижение. У него увели — и он увёл, всё логично, когда-то надо показывать клыки даже беззубым шутам...

Если бы Терехов ещё немного поперетирал эти каменные мысли в песок, то, возможно, пришёл бы к трезвому заключению, но достичь сознательного решения не позволили гости: Жора продолжал своё попечение и прислал милицию со следователем прокуратуры и судмедэкспертом. Но переборщил в своих стараниях: по личной просьбе начальника заставы, разбираться в происшествии на Укоке приехала женщина, заместитель районного прокурора, о чём лично и уведомила.

— По Мешкову давно нары горюют, — сразу же заявила она, дабы расположить к себе потерпевшего. — Симулянт ещё тот. Два года пенсию получал по первой группе. Дурил все медкомиссии! Спустили на тормозах, побоялись, что проклянёт или болезнь нашлёт. Все стали суеверными!

Прежде чем начинать допрос, она подпустила судмедэксперта, тоже женщину, которая натянула перчатки и взялась осматривать рану.

— Нужна срочная госпитализация, — заключила она. — Садитесь в машину.

И стала заклеивать рану, сменив окровавленные салфетки.

Ещё бы каких-то десять минут назад он бы повиновался судьбе, но одно только осознание, что вечером Репей возьмёт кобылицу и поскачет в чертоги, рушило всяческую логику.

— Не поеду, — прошептал Терехов.

— Это ещё почему? — изумилась следователь.

Ответ был так же короток, как и безответственен.

— Не хочу.

— Что за капризы? Затронуты жизненно важные органы!

— Ничего не затронуто, — тупо отозвался Андрей. — Не поеду.

— Придётся снимать швы, — пригрозила судмедэксперт и стала потрошить свою сумку. — Без наркоза.

— Не дам.

— Как это?

— Имею право.

Женщины переглянулись.

— Вы же говорить не можете! У вас повреждён голосовой нерв. Это серьёзно, — сказала судмедэксперт без напора, скорее предупреждала и была готова к любому ответу.

— Можно жить молча, — брякнул Терехов неожиданную для себя фразу.

Законники ещё раз переглянулись и только пальцами у висков не повертели: по глазам — так принимали за шизика, к которым, вероятно, привыкли.

— Напишем: от госпитализации отказался, — облегчённо произнесла следователь. — Переквалифицируем в менее тяжкие.

И на целый час началась мука допроса: фраза про жизнь молча, оброненная невзначай, как алмаз, получала сверкающие грани и превращалась в бриллиант. Ко всему прочему, он ещё ни кивать, ни отрицательно мотать головой не мог, поэтому переходил на сурдоязык, изображая что-то на пальцах. Мало того, прокурорша заявила, что съездить на место преступления в любом случае придётся, так что здесь уж Терехову не отвертеться.

Погрузились в трясучий ментовский УАЗ, поехали к злополучному бывшему стану близ могилы шаманки, и тут начались чудеса. Сначала увязалась кобылица, не желая оставаться в одиночестве, причём бежала рядом и заглядывала в окна машины, словно проверяя, там ли хозяин, и эта верность как-то приятно вдохновляла. Но когда приехали, в первый момент Андрей не узнал места, на котором простоял около пяти дней. Сначала спугнули стаю воронов, которые бродили по месту, где был кунг, а на самой площадке откуда-то появился свежеврытый столбообразный камень с привязанной к нему рогатой конструкцией, сделанной из обгоревшего палаточного каркаса. И на нём, как на алтарном дереве, трепетали на ветру цветные тряпочки, а внизу лежала россыпь осколков битого зеркала.

Всё это оказалось как раз на том пятачке, где Терехов боролся с Дарутой, однако ни на траве, ни на земле не было ни единого пятнышка крови — выклевали птицы, ни тем паче орудия преступления — ножа, который усиленно искали и который преспокойно лежал себе в блоке с электростанцией.

А далеко на горизонте, как изваяния, неподвижно стояла группа всадников в национальных одеждах. Причём некоторые держали в руках поднятые вертикально палки или копья, отчего напоминали древних монгольских завоевателей. Приезжие прокурорские на них и внимания не обратили, принимая всадников за местный колорит, однако Терехов догадался, кто разукрасил бывший стан, только непонятно зачем.

К радости следователя, милицейский оперативник всё же отыскал несколько капель красной жидкости, похожей на кровь, и скомканную жиденькую прядку жёлтых волос, предположительно вырванных с головы Даруты. На том сбор вещдоков подошёл к концу, и бригада отбыла в Кош-Агач. Напоследок судмедэксперт раздобрилась и оставила упаковку каких-то болеутоляющих таблеток, срок годности которых вышел, но употреблять ещё было можно. Прокурорша что-то нашептала судмедэксперту, но та покосилась на потерпевшего и обронила в сторону, почти его не стесняясь:

— Не будем... Наведёт ещё какую порчу, а у меня внуки.

Сказала просто, по-бабьи: похоже, всесильные следственные органы всё ещё опасались могущественного шамана.

Едва Терехов перевёл дух после такого обременительного нашествия, как на стан опять прискакали всадники. Ничего не объясняя, они спешились возле кунга и сбросили с коня живого барана со связанными ногами. Если это опять была посылка от Репьёва, то он уже окончательно перегибал с вычурной алтайской благодарностью. Пожарить шашлыков было бы неплохо, только не здесь и не сейчас — кусок в горло не полезет. Андрей хотел воспротивиться, отказаться: мол, я и резать овец не умею. Пусть тот, кто послал, сам режет и жарит! Но даже шёпотом не смог ничего произнести, только помахал руками и заперхал горлом.

А ряженые всадники сделали надрез у горла барана, один, засучив рукава, залез клыкастой пятернёй в его грудную клетку и вырвал сердце на глазах Терехова. Тушу подвесили за ноги к палкам, составленным в пирамиду, и, работая кулаками, содрали шкуру. Потом отрезали голову, вместе с сердцем положили на противень и поставили на верхнюю ступень лестницы, к ногам Андрея.

Всё делали молча, а тут оба поклонились, и один торжественно произнёс:

— Тебе, великий шаман!

Потом они молча вскочили в сёдла и ускакали. И это уже был не подарок Жоры — какое-то ритуальное жертвоприношение. Относительно забоя животных и дикого зверья Терехов особой щепетильностью не страдал: на Ямале охотился на гусей, при случае бил из карабина диких оленей и шкуры снимал сам. Потом строганину из сырого мороженого мяса ел за обе щеки, макая в смесь соли и перца. Теперь же глядел на подвешенную тушу, на умиротворённо-тупую баранью морду, на лилово-красное сердце под ногами и наливался неким брезгливым отвращением.

За всё время работы на плато геодезисты видели несколько отар овец, которых гоняли чабаны-алтайцы из посёлка Беляши. Но никто не приносил баранов, напротив, даже продавать мясо отказывались, когда дипломатичный Сева ходил к ним на переговоры. Не из скупости — из хозяйской рачительности: мол, взрослого барана вам не съесть, испортится на жаре, а молодого жалко, пусть растёт. И сами, имея целое стадо, ели солонину! А сейчас привезли матёрого, жирного, распотрошили и подвесили — режь ломти и жарь, даже коршуны засекли поживу и закружились в небе.

Через час хищники осмелели так, что уже барражировали на бреющем полёте, готовые приземлиться и поклевать свежатинки. Их собралось уже десятка четыре, и иные, самые смелые, сидели на земле поодаль, пугливо осматриваясь и медленно приближаясь к туше. Ещё бы несколько минут — и жертвенный баран стал бы их добычей, но вдруг, словно по сигналу, птицы разом взлетели и бросились врассыпную.

На дороге появился пограничный УАЗ, но почему-то без брезентового верха, по кабриолетному варианту, совсем не для климата осеннего Укока. И сам Репей, сидевший за рулём, тоже оказался ряженым. Одет он был в гимнастёрку времён войны с прицепными погонами, затянут портупеей и в своей фуражечке с зелёным верхом — тоже не по сезону, однако красавец-вояка, словно с картинки соскочил. Мешки под глазами исчезли, улыбка, как у Ивана-царевича.

— Хорошо живёшь, Шаляпин! — кивнул он на освежёванного барана. — Алтайцы, что ли, преподнесли? Уважают! Они знают, кому жертвы приносить... Ну, тогда маринуй шашлыки, великий шаман!

Терехов всё же надеялся, что это Жора раздухарился и прислал алтайцев с дарами, хотел сказать об этом, но промолчал. А тот вышел из машины, подтянул синие форменные брюки, расправил портупею, завернув кобуру назад, и поскрипел ярко начищенными хромочами.

— Ну что, я седлаю? — спросил с непривычной, какой-то по-юношески трепетной надеждой.

Кобылица все ещё жалась к кунгу и взирала на чужака с опаской. Терехов сам надел узду и сразу вставил удила, расторопный Репей принёс седло и, забросив на спину, нырнул под брюхо за подпругами. От него пахло армейским вещевым складом, залежалой, но отглаженной тканью, отчего запах лишь усилился. Он тщательно готовился к этому путешествию, попарился в бане, оделся странно, однако с иголочки, подворотничок с леской на гимнастерочке ослеплял, подчёркивая чисто выбритый подбородок, рассечённый пополам волевой ямкой. Жора вспорхнул в седло, поймал ногой стремя.

— Ну, помогай мне, великий шаман!

Серая ощутила руку наездника, резво развернулась и мягкой иноходью порысила в сторону заштрихованных дальним дождём белых гор. И над ними, как знак, тучи расступились, и появился тонкий серпик луны. Терехов смотрел на него и думал, что если бы он в самом деле обладал волшебством, шаманской силой и умел бы упаковывать свои мысли в летучую всепроникающую форму, то послал бы Луноходу пожелание доброго пути, без зависти, без сожаления: этот верный и мужественный солдат завоевал право быть победителем, потому и вырядился, словно фронтовик на плакате. Терехов жалел в тот момент лишь об одном — не успел испытать, смог ли бы он сам вернуться в чертоги, будучи неготовым к такому возвращению?

Прореха на небе заштопалась, новорождённый месяц не в силах был пробить толщу туч и пропал. На земле стало сумеречно, через несколько минут пошёл дождь, потом налетел сильнейший ветер, и кунг закачался на рессорах, как лодка на волнах. Андрей представил, каково сейчас Жоре скакать против ветра, в одной гимнастёрке, но тут же исправил свою мысль — его греет любовь! Да и скакать ему до чертогов часа два с половиной, к тому же ветер мог дуть только здесь, возле реки, а под заснеженными горами его и вовсе могло не быть. Погода на Укоке капризна и противоречива, как женщина.

Терехов запустил электростанцию и, отгоняя навязчивое желание достать папку с рисунками совы, нашёл на полке с макаронами старый Устав внутренней службы. И с каким-то негодующим восторгом отметил: воин на обложке точь-в-точь походил на Репьёва! Не давая себе отчёта, спонтанно и необъяснимо он взял и сунул книжку в печь. Пухлая от многих рук, она вспыхнула на углях, обгорела со всех сторон и, став почти чёрной, начала медленно истлевать, превращаясь в серый пепел.

Боль из раны на шее каким-то образом перекочевала на рёбра грудной клетки и теперь мешала дышать. Он хотел выпить таблетку, но услышал снаружи какое-то шевеление и стук. Показалось, это Жора вернулся и рассёдлывает лошадь, но когда вышел из кунга, в первый миг отшатнулся. Свет прожектора падал на рухнувшую палочную пирамиду, и показалось, что над валяющейся тушей барана орудует какой-то мохнатый, бесформенный зверь. Длинная, бугристая тень от него пляшет по траве, выстилаемой ветром, и все это вместе создаёт впечатление, будто не стая коршунов и воронья, но сама земля, её воплощённый в птиц дух пожирает оставленную ему жертву. Вот так и рождаются легенды, если смотреть глазами перепуганного разума.

Хищники явно видели человека или чуяли его, но не оставляли добычи, норовя протиснуться в самую гущу голов, хвостов и крыльев. Зрелище это заставляло содрогаться и одновременно притягивало, прожекторный свет создавал иллюзию фильма ужасов. Тугие, как резина, и совсем не воздушные птицы рвали мясо, уподобясь волкам, и если удавалось выхватить большой кусок, убегали или с трудом поднимались и тут же исчезали во тьме. А на их место из той же тьмы падали другие.

От такого бесконечного коловращения у Терехова пропала всякая боль, баран на глазах превращался в красноватый скелет, и он бы по своей воле не оторвался от этого зрелища, если бы сильный ветер не ударил одну птицу о кунг. Шлепок был таким сильным, что он обернулся на звук и увидел, что птица обернулась зелёной пограничной фуражкой, трепещущей пояском и прижатой к колесу. Андрей сбежал по ступеням, подхватил её — репьевская! Видно, сорвало ветром на скаку и принесло...

Жертвенное пиршество духа земли не прервалось ни на миг, хотя Терехов находился в пяти шагах. Пища и жёсткая конкуренция лишили птиц всякого страха перед человеком, и, вероятно, от осознания этого перед взором вспыхнула картина — эта же стая сейчас расклёвывает Жору! Не мог он потерять драгоценную фуражку просто так, мало ли что могло случиться: кобылица взъерепенилась, сбросила, споткнулась, опрокинулась на скаку. А седок головой о камни...

Он попытался унять фантазию, ушёл в кунг, чтоб не видеть хищников на добыче, но зелёная потёртая фуражка была в руках и только раздразнивала воображение. Шутка про великого шамана и способность предвидеть события всё же действовали на подсознание и будоражили душу. Безудержно влюблённый, он мог потерять осторожность, как птицы при виде пищи!

В следующий миг Терехов вспомнил — за кунгом стоит «кабриолет» Жоры, и ключ остался в замке зажигания. Надо ехать немедленно, фуражку могло долго носить по степи, и это чудо, что она прилетела на стан, да ещё под свет фонаря! Стартёр у отслужившего своё УАЗа только щёлкал и не крутил мотор, и благо, что рукоятка оказалась в кабине. Двигатель всё-таки запустился, и даже фары включились, но оказалось непросто тронуться с места на болотистой земле — работал один задний мост, а резина лысая.

Птичье пиршество распалось лишь на время, пока Терехов проезжал мимо. Вспомнил, что не заглушил электростанцию, но возвращаться не захотел, да и будет ориентир в степной местности. Искать ночью человека на земле — почти безнадёжное дело, тем более, что нет следов, есть лишь примерное направление — против ветра. В свете фар скорее увидишь кобылицу, если она на ногах.

Терехов ехал стоя и зигзагами, стараясь высветить фарами побольше местности, но в лучах лишь изредка мелькали птичьи силуэты. От бесконечного верчения головой и тряски заболела рана, тёплая струйка потекла под куртку. Если с Жорой что-то приключилось, то на первых километрах пути, не могло так долго гонять по степи фуражку!

Однако Андрей проехал около пяти километров и никаких следов не обнаружил. Впереди начинался подъём, но куда, сориентироваться в потёмках и без карты было почти невозможно. Ко всему прочему, начал меняться ветер, и мерцающий далеко позади галогеновый прожектор на стане стал уходить сильно влево.

Терехов выехал на вершину холма, остановил машину, и тут в свете фар, где-то внизу вроде бы медленно прошествовала тень бредущего коня. Бросая машину по сторонам и рыща светом, он поехал вниз по пологому склону, и вновь, уже отчётливо, мелькнула тень. Такое чувство, будто лошадь бежит впереди! Фантазия опять разыгралась: кобылица ведёт за собой! А где-то там, в долине, лежит раненый Жора и отбивается от наседающих птиц.

Боярский потешник и похититель жён в чём-то был прав: мысли и в самом деле обретали стреловидную форму и, подобно молниям, носились по воздуху. Они рождались без какого-либо вмешательства разума, сами по себе, выстреливаясь неведомо откуда. Терехов не думал и не хотел, чтоб с Жорой что-либо случилось, но ведь откуда-то выметнулась, выскользнула коварная, предательская мысль, противоречащая его желанию: если Репей упал с коня, то уже сегодня никак не попадёт в чертоги! И путь ему будет закрыт! Если так, то заклятья и впрямь существуют.

Призрачная лошадь ещё раз мелькнула в фарах и пропала, а УАЗ сходу влетел в трясину и сразу же сел на раму. Больше для порядка, Терехов включил заднюю скорость, но лысая резина гоняла жижу. Ведь сказано же — не рой другому яму! В этом и суть всякого заклятья, и суть призрака, ведущего к нему.

Андрей вылез из кабины и сразу утонул по щиколотку, однако положение было не таким уж и гибельным. Задние колёса соскочили с каменного борта и рухнули в старую и глубокую колею, когда-то оставленную «Уралом». Если есть лопата и домкрат, выбраться можно — не из таких болот выбирались!

К счастью, то и другое в машине было, и это всколыхнуло надежду. Оберегая шею, он встал на колени и ощупью принялся вычерпывать лопатой жидкий суглинок, а чтоб не затягивало, сразу же носил камни и забивал траншею. Терехов уже был уверен, что лошадь впереди ему померещилась, но она вновь возникла в свете фар, точнее, её высокая тень. Боясь спугнуть, он осторожно двинулся вперёд, щурясь от света, и вдруг увидел стоящего в грязи жеребёнка! Может, трёх-четырёх дней от роду. Он ещё качался на длинных ногах, выдёргивая их поочерёдно, не тонул, но и идти не мог. Где-то рядом должна находиться мать, иначе откуда он взялся?

В первую очередь Андрей заглушил двигатель, навострил слух, и, кроме шума затихающего ветра, ничего не услышал. Он выдернул из трясины почти невесомое тело жеребёнка, вынес и поставил на сухое. Тот был настолько измучен и заморён, что опустился на колени, лёг и, поймав палец, принялся усиленно сосать. Вероятно, давно отстал от матери, потерялся и оголодал, ещё немного — и стал бы добычей пернатых духов земли.

Терехов отнял палец, положил жеребёнка на заднее сиденье, но едва взялся за лопату, как услышал тихий детский зов, напоминающий плач ребёнка.

— Терпи, — послал Андрей «мыслеформу». — У меня сгущёнка есть, медведи жрут.

Однако тот понимал разве что материнский сосок.

Ещё час он рыл грязь и таскал камни в надежде вырвать машину и унял страсти, только когда попытался запустить двигатель: стартёр по-прежнему не работал, а прокрутить рукояткой не позволяла жидкая земля, подпирающая передний бампер. Можно было откопать, но Терехов даже пробовать не стал, взял на руки жеребёнка и пошёл в гору, с которой так лихо скатился к обманчивой тени лошади.

На горе он долго приглядывался, прежде чем заметил светлячок прожектора в тёмном степном пространстве. И догадался, почему всё время мигает, надолго пропадая, его яркий свет: птицы всё ещё продолжали трапезу и кружили над обглоданным скелетом барана, застилая крыльями мощное галогенное излучение.

К кунгу он приволокся уже на рассвете, когда под уроненными палками лежали чисто обглоданные кости. Выклевали всё, даже землю с кровью, которая стекала из туши барана. Однако новые стаи птиц, опоздавшие к пиршеству, кружили в лёгком лазоревом небе и оглашали окрестности недовольными криками.

— Кыр пу! — кричали вороны на своём шаманском языке. Орлы и коршуны отмалчивались, храня гордость, но реяли над станом вместе с чайками.

Оставлять под их всевидящими очами жеребёнка было опасно, поэтому Терехов сразу занёс его в кунг и лишь здесь, при ярком свете, определил масть: тёмно-гнедой! По дороге этот конский детёныш напоминал человеческого; он некоторое время искал сосок, хватал руку, недолго сосал и, обессиленный, на минуту засыпал. А просыпаясь от голода, снова искал спасительный, но не питающий палец.

Андрей положил его на кровать, откупорил сгущёнку и сунул к морде банку. Жеребёнок припал, но проглотить густую смесь не мог, больше разливал по постели. Тогда Терехов развёл молоко в литровой банке, натянул на неё резиновую перчатку, брошенную судмедэкспертом, прорезал дырку на большом пальце и стал поддаивать, как сосок.

Произошло чудо: напившись вдоволь, это тонкое, прогонистое существо, ещё отдалённо напоминающее женскую особь коня, вдруг заржало по-лошадиному и уснуло. На сей раз крепко и надолго. Терехов укрыл его спальным мешком и на всякий случай приготовил ещё одну банку корма, если вдруг проснётся и заплачет.

На рассвете лунный серп явился уже с другой стороны небосклона. Видно было, что он заметно потолстел, прибавил и в весе, и в свете, как насосавшийся молока жеребёнок, но солнце, пробившись на востоке сквозь пелену туч, вскоре затмило его яркостью красок, опрокинуло рожками вниз и повергло в сон.

С этой же стороны, словно оббежав всю землю, прискакала и кобылица. Одна, без всадника, с болтающимися стременами и волочащимся поводом. Терехов попытался поймать — не далась, завертелась возле кунга с жалобным зовущим ржанием.

Месяц окончательно потускнел и превратился в обмылок, когда на горизонте показался Репьёв. Он явился с той же, противоположной стороны, совсем не оттуда, где искал его Андрей и откуда принесло фуражку. Жора оказался цел и почти невредим, если не считать лёгкой хромоты, испачканной формы, одного оторванного погона и стёсанной о камни ярко-красной щеки. Сразу стало ясно: встречи с возлюбленной не произошло. Однако Репей ничуть не утратил присутствия духа и, узрев обгаженный птицами обглоданный скелет перед кунгом, ероша короткие волосы, с нарочитым возмущением произнёс:

— Шаляпин! Так нечестно, один сожрал барана. Ну ты жрец, а не великий шаман!

На танцующую возле кунга кобылицу он замахнулся рукой.

— А пошла бы ты! Паскуда!

При этом обнаружился ещё один изъян формы: рукав оказался разорванным от обшлага до плеча и болтался на голой руке, как приспущенный флаг. Ободранный локоть ещё кровоточил. Некогда лучший наездник училища, скорее всего, вылетел из седла, но удачно приземлился, чему специально учили на занятиях.

Кобылица наконец-то заступила повод и спутала себя, Терехов поймал её, погладил морду, потрепал гриву, и она повлекла его к лестнице. Пользуясь случаем, Жора обиженно стащил седло с серой и повесил на прицепное устройство кунга.

— Погоди... А где мой автомобиль? — спросил изумлённо, увидев пустое место. — Где мой старый капрал?

Даже если бы Андрей имел голос, охоты рассказывать, что ему грезилось ночью, не было.

— Засадил, — прошептал он на ухо.

— Засадил? — переспросил Жора и стал упражняться в солдатском юморе: — Кому засадил? Куда засадил?

Сам понял, что ни к месту, достал из кармана баранку, сдул соринки и отправил в рот.

— Ты куда ездил? Тут же кругом болота! Чуть с дороги — и звездец... Далеко хоть засадил?

Терехов махнул по направлению белых, освещённых солнцем гор — в сторону, куда уезжал на кобылице Репьёв. Жора посмотрел на свои грязные хромачи.

— Там же в багажнике... пять бутылок контрабандной водки! А ты и барана орлам скормил, и водку угнал... Мясо-то убрать надо было! Эх, такого барана! Думал, шашлыков нажарим, посидим...

Андрей смотрел вопросительно, и Жора сдался.

— Что так глядишь, Шаляпин? — погрустнев, спросил он. — Да, это мой прикол. Порадовать тебя хотел, удивить. Барана сам выбрал... Дружинников своих послал, активистов, с дарами великому шаману. А от их костюмов таким нафталином несёт, заставил постирать и выгладить. Всё равно запах. Думал, ты сразу допрёшь... Нет, ты не великий шаман! Так себе, посредственный... Куда ездил-то? За мной подглядывать?

— Подглядывать, как ступень ищешь, — съязвил Терехов.

— Какую ступень? — видимо, тот забыл уже, что наврал.

«От космического корабля», — хотел сказать Терехов, но слова застревали в горле. Репей не понял.

— В общем, не получился праздник, — заключил он. — А тут ещё под меня наша прокуратура копает... Уволят или даже посадят.

Он подождал реакции, но её не последовало. Жора настороженно последил за обеспокоенной кобылицей.

— И это уже не прикол, Шаляпин... Спросил бы хоть, за что. Впрочем, хотел и сам сказать... А ты скормил барана птицам. Чем закусывать? Что молчишь, бессловесное ты существо?

Терехов поманил его рукой, увлекая в кунг, возле коего возбуждённо суетилась кобылица. Жора сначала дёрнулся, но вдруг отшатнулся и замер.

— Ты что... хочешь сказать? Эй, шаман? Ты что тут нашаманил? Ланда сама пришла? Она здесь?! И ждёт?

Серая вдруг заржала, обеспокоенно завертелась и попыталась встать на дыбы, но копыта сорвались с железной лестницы. И это неожиданным образом подстегнуло Репьёва, ибо за дверью послышался звук, сходный со звуком каблучков. Он взбежал по ступеням, отворил дверь — жеребёнок спустился с кровати и теперь, качаясь, стоял на длинных и немощных ногах.

Жора злобно усмехнулся, протянул руку и погладил его морду. Жеребёнок схватил палец и начал сосать.

— Тоже прикол? — не отнимая руки, спросил он. — Так не шутят, Шаляпин. За такие шутки...

Он не договорил, что бывает за такие шутки. Вдруг плюнул ему под ноги.

— Впрочем, какой ты теперь Шаляпин?

Кобылица почти танцевала на задних ногах и теперь норовила просунуть морду внутрь. При этом она не ржала — как-то нежно и трепетно говорила на конском, но понятном человеку языке. Терехов оттеснил Жору и взял жеребёнка на руки.

— Ты что хочешь? — спросил тот, теряя накал злобы. — Думаешь? Да ну! Сказки всё это!

Андрей спустил лошадиного детёныша на землю, и тот молниеносно нырнул под брюхо кобылицы, мужики разом присели на корточки. Жеребёнок захватил сосок и, поддавая его мордой, впился намертво. Со второго, свободного, закапало молоко.

— Шаман, — взирая на это, проронил Жора. — Ты и в самом деле великий шаман... Я вот так же хотел пробудить природу. Вынес её на солнце и содрал маску. А она ослепла.

Он подождал реакции Терехова, но тот молчал, глядя, как жеребёнок терзает пухнущее вымя кобылицы, испытывающей блаженство. Репьёв выпрямился.

—- Ты бы сделал точно так же! Как ещё выбить дурь из головы? Я же показывал её лучшим специалистам! Ну не искать же этот чёртов портал, которого нет и быть не может! И ты это понимаешь... Она запуталась в своих художественных мирах, заблудилась в реальностях. Мир мёртвых, мир живых... Ей не глаза надо лечить — голову, психику... Да, я виноват, но я уже сполна заплатил! Ну что ещё ей нужно?!

Жеребёнок выцедил молоко из одного соска и припал ко второму, но тот оказался пуст. Тощие его бока слегка округлились, не держали слабые ноги, наваливалась усталость, но не было чувства сытости, и тогда детёныш, не выпуская вымени, упал на колени и заснул.

— Тебе, Шаляпин, лучше забыть туда дорогу, — нависая над Тереховым, Жора вдруг заговорил чужим звенящим голосом. — Если запомнил... Не смей больше шаманить! И приближаться к чертогам не смей!

Андрей встал и наконец-то глянул на однокашника.

Это был уже другой человек — тяжёлый, непреклонный и не умеющий отступать, как повязанный родовым обычаем и обречённый на смерть монгольский воин. Ему было легче умереть, чем бежать с поля брани и тем паче быть поверженным и побеждённым. В Голицинское училище при советской власти вели строжайший отбор и сортировали абитуриентов по новейшим секретным программам проверки психологической устойчивости личности — Европа с Америкой отдыхали. Будущих офицеров изначально ориентировали на гибель в первой стычке с противником, причём в течение первых десяти минут боя, и это неожиданным образом превращалось в непобедимость. Если продержался одиннадцать — ты герой, а двенадцать — бессмертен.

Жора мог продержаться бесконечно долго, и, как Змей Горыныч, умел отращивать на месте срубленной головы две новых.

На одну из них Терехов насадил фуражку.

— А-а-а, — удовлетворённо протянул Репей, — мой талисман, много раз терял — возвращалась. Спасибо! Кобылица у тебя резвая, поехал — снесло сразу, вместе с крышей...

Он поправил головной убор согласно форме, однако прикрыл глаза козырьком и стал похож на бровастого Мешкова. Даже голову втянул в плечи, сделал несколько шагов и обернулся.

— Уезжай отсюда, для собственного же блага. Тебя дети ждут.

Он больше ничего не сказал, только согнал назад свисающую на тощий живот кобуру с пистолетом, приладил оторванный погон, расправил плечи и пошёл в сторону заставы, чеканя шаг и размахивая склонённым флагом разорванного рукава.

Терехов хотел крикнуть, остановить, даже попросить прощения, но голос увязал в неуправляемом горле и раздавался лишь сиплый звук спускаемого паровозом лишнего пара. Репей ушёл несчастным, но гордым, непобеждённым, и Андрей остался в полном замешательстве, искренне не понимая, кого сейчас обрёл — надёжного друга или смертельного врага.

Уже потом, когда несгибаемая фигура Жоры скрылась из виду, он запоздало спохватился, сообразил, что не оценил и ничего не сказал доброго однокашнику! Он же вчера весь день готовился к празднику и продумал каждый шаг. Хотел устроить всё оригинально, необычно, с приколами. Даже дружинников переодел и послал с бараном на поклонение «великому шаману», хотел создать сказку, разыграть, пошутить, показать, что в этой реальности всё возможно. Ему страстно хотелось этого долгожданного праздника! И наряжаясь в форму победителя, он мечтал предстать в этом образе, утвердиться, врасти в него. Надеялся, если пошла везуха, попёрло, убрал с дороги Мешкова — снимутся заклятья, и путь в чертоги Ланды откроется.

Терехов же ничего не сказал, не восхитился. Впрочем, причина была — говорить не мог. Но мог же думать! А он одной своей предательской мыслью всё испортил! Всё опрокинул, когда подумал, что если кобылица вытряхнет Жору из седла, то он сегодня никак не успеет встретиться со своей возлюбленной. Кобылица услышала его, словила «мыслеформу» и вытряхнула.

Всего одна мимолётная мысль — и праздник безнадёжно испорчен.

Приступ самоедства затухал медленно, вместе с болезненными толчками крови в ране. Жеребёнок наконец-то отвалился от соска и спал под брюхом кобылицы, а она вертелась рядом, то бодала его, то лизала голову и будила — хотела поднять: земля была сырая и холодная, а подстелить нечего, охапку сухого сена бы сейчас...

Терехов зашёл в кунг, осмотрелся и содрал с торцевой стены цветной бархатистый войлок. Сложив вдвое, выбрал место посуше, постелил и перенёс жеребёнка — тот даже не проснулся.

Серая ревниво понаблюдала за ним, отошла на несколько метров и с жадностью принялась щипать траву, то и дело поглядывая на внезапно обретённого детёныша.

Терехов испытывал желание немедленно, сейчас же ехать в чертоги: всё становилось понятно, всё пришло к логическому завершению и казалось, что уже не обязательно выяснять, зачем Мешкову картины и что хочет предпринять Репьёв. Надо было немедленно вытаскивать чёрную сову из подземного мира, а уж дальше... как получится.

Он уже взял седло, но жеребёнок опередил — вскочил и ринулся к материнскому вымени. Через мгновение он словно сросся с плотью кобылицы, и отрывать его не поднялась рука, тем паче, что серая настороженно вскинула голову и принялась тревожно стричь ушами, выслушивая пространство.

Глава 30

Последняя точка на Укоке была местом оживлённым, сказывалась близость моста через реку. До вечера этого дня, мимо и на некотором отдалении, проехало несколько грузовиков, в том числе со знаком Газпрома на дверях: через плато Укок собирались тянуть в Китай газовую трубу, о которой в управлении говорили давно. Однако Терехов никак не ожидал, что это случится так скоро.

Уже в сумерках, когда он зарыл всё-таки скелет барана, пришёл новенький джип родного предприятия, однако с фирменной эмблемой ЮНЕСКО. И тут даже вопросов не возникало, откуда взялась такая роскошь — один из тех двух, что должны были работать на Укоке! Но оседлал его непосредственный шеф Андрея, начальник изыскательского департамента Максим Куренков, который привёз с собой представителя заказчика из Академии.

Оба они уже слышали о происшествии с Тереховым, но примчались не спасать, не вывозить в госпиталь потерпевшего, чтоб лечить, холить и лелеять. Шеф начал с вещей приятных: привёз зарплату за два месяца со всеми командировочными надбавками, но с вычетом алиментов, и неожиданно большую премию. Можно сказать, осыпал деньгами, которые на плато воспринимались, как фантики. И только потом озадачил, подсунув проект приказа о переводе начальником участка на изысканиях газотрас-сы через плато Укок! Мол, Кружилина органы наконец-то усмирили, сидит под следствием, снять геодезистов с Ямала невозможно, а он, Терехов, хоть и порезанный, но на ногах и главное — тут, на месте, знает район, обжился в горах. Дело государственной важности, почище, чем работа на ЮНЕСКО: пока китайцы соглашаются и платят, надо тянуть к ним первую нитку. Дескать, я не тороплю, но если готов, сейчас же приказ подпишу, если надо подумать — время есть, пара дней, пока сидишь здесь. Сиди и думай, у тебя тут все условия, как в санатории, потом за тобой придёт машина. Не определишься, набросим ещё недельку на размышления: съездишь домой, отдохнёшь, подлечишься. Даже на месяц в отпуск потом сходишь! Но сначала должен наладить работу участка, дать первоначальный толчок процессу. Автоколонна уже выдвинулась из Новосибирска, везут долгожданную технику, оборудование, вагончики для жилья. С теодолитом бегать не придётся, важно руководить изыскателями на трассе, поэтому даже новенький УАЗ будет под задницей.

В общем, завлекательные и почти клятвенные обещания, как перед экспедицией на Укок по заказу ЮНЕСКО.

Терехов поначалу и не знал, что ему делать: то ли, коль сама судьба оставляет его на плато, радоваться, то ли негодовать, качать права, требовать немедленного и полновесного отпуска и каких-либо гарантий. Представитель заказчика из Академии тоже оказался сговорчивым, попросил сдать все имеющиеся материалы, мол, в ЮНЕСКО уже трясут, и подписать акт о выполненных работах.

До полного завершения съёмки оставалось проверить точность привязки нескольких объектов, и Терехов предложил учёному завтра же и сделать это, однако тот не захотел бегать с рейкой по местным болотам и готов был принять материалы в том виде, что есть. Пришлось выставить ему вьючный ящик с полевыми материалами, выдать ключи от замков и подмахнуть акт. Академик наскоро составил опись всего, что сдали—приняли, в том числе инструментов, и, удовлетворённый, заявил, что, по просьбе ЮНЕСКО, кандидатура Терехова представлена на награждение специальной международной медалью. А к ней полагаются льготы, солидная премия и поездка в Париж, в штаб-квартиру организации на площади Фонтенуа. Если пройдёт, то можно будет даже в Лувр ногой двери открывать, присутствовать на заседаниях организации в качестве почётного гостя.

Но когда речь зашла об арендованных на ипподроме лошадях, тут оба щедрых на посулы начальничка призадумались. Серая кобылица была в наличии, но по документам исчезнувший гнедой стоил дороговато, и ответственности за пропавшее имущество никто брать на себя не захотел. А вешать её на рядового исполнителя, к тому же пострадавшего, тоже было несправедливо, тем паче начальник изыскательского департамента явился на отнятом у геодезистов джипе! Дабы избежать скандала, после недолгих препирательств сговорились поделить убытки между Газпромом и учёными, чем и подтвердили догадки Терехова, что второй джип оказался в Академии.

Столь неожиданное завершение работы сначала даже шокировало, ибо Терехов уже влился в вялотекущий процесс, повязанный непредсказуемыми обстоятельствами, болезнью напарника и случайными помощниками. Он мысленно готовился к изматывающему итогу, когда придётся сдавать материалы, инструменты, тем паче такому неизвестному и привередливому заказчику — ЮНЕСКО. А ещё коней ипподрому, где тоже свои меркантильные интересы! Но всё произошло так быстро, без головной боли и даже с обещанием международной награды, что он даже растерялся. Неужели такой счастливый конец? И теперь можно преспокойно дождаться машины из родного Газпрома, побросать барахлишко и отбыть на недельку в Новосибирск, неторопливо размышляя при этом о перспективе назначения на должность начальника участка трассы, пересекающей плато Укок. Два месяца работы его словно испытывали трудностями, проверяли на психологическую устойчивость, пытались свести с ума, намеревались изгнать, возбудив ревность самого хозяина местности — начальника заставы, даже зарезать хотели! А теперь вот осыпают деньгами, посулами наград и новых должностей — забавно...

Между тем Куренков вздумал напоследок поёрничать.

— Нас предупредили, что на Укоке есть своеобразный местный колорит, — намекнул он. — В смысле нравов и суждений населения. А ты их хорошо знаешь, тебя здесь

уважают. Мы тут встретили алтайцев, дорогу спросили. Так они утверждают, что ты великий шаман!

Терехов хотел съязвить, мол, не только алтайцы — духи плато Укок к нему благоволят и повинуются, но сдержало отсутствие голоса. И сам при этом подумал, что такой внезапный оборот дела — всё-таки судьба, высший промысел, согласно которому он должен остаться на Алтае.

Это скорее развеселило его, чем вдохновило, почему-то сразу подумал о чёрной сове: благодаря её ли ведь-минским чарам, воле местных могущественных духов или ещё чёрт-те чему, но он теперь повязан с этими горами, судя по всему, надолго. Обычно, кто начинал изыскания новой трассы, тот её и заканчивал, а это не один год, за первой ниткой потянется другая, если хитромудрые китайцы разохотятся. А ведь даже не мечтал, не взывал к духам, не посылал в пространство никаких желаний, обряженных в «мыслеформы»!

— Тянуть трубу через «зону покоя», по святым местам аборигенов — дело непростое, — продолжалась будто бы ненавязчивая агитация начальника. — Как будут относиться к изыскателям, так потом и к строительству трассы, да и к самому газопроводу. Ты это лучше меня знаешь.

— Подумаю, — экономя слова, пообещал Терехов.

Куренков с сожалением убрал бумаги.

— Ладно, думай... Сдашь коня ипподрому, придёт машина.

Вьючный ящик с материалами и инструменты загрузили в джип и уехали, на ночь глядя, будто бы встречать автоколонну изыскательского отряда, шедшую по трассе уже в районе Барнаула.

Обескураженный Терехов проводил начальство и долго смотрел ему вслед, собираясь с чувствами и мыслями. Потерявшие добычу и вспугнутые вороны пометались возле кунга и расселись на могиле барана, как скорбные старые тётки на похоронах.

— Вот и всё, — вслух сказал Терехов и швырнул камень.

Птицы даже не дрогнули.

Андрей ощутил лёгкость и одновременно некое согбенное положение тела, будто после долгого перехода, когда скидываешь с себя тяжёлый рюкзак. Вроде бы всё разрешилось благополучно, можно со спокойной совестью ехать домой, но незримый, неосязаемый груз ещё тянул, пригибал к земле. Он попытался отогнать это чувство будущей встречей с сыновьями, прикинул, какие гостинцы им привезти, однако воображение не работало, а в горле стоял некий ком, возможно, образовавшийся из-за раны.

— Свободен, — прошептал он, силясь продавить его внутрь или выплюнуть.

Не получилось ни то, ни другое, но он опять вспомнил о чёрной сове и спохватился: пока не забрали кобылицу, надо же съездить в чертоги!

И это общее возвышенное состояние от законченной работы как-то неожиданно просветлило потускневшее в последние дни сознание. То, что ещё недавно казалось неподъёмным из-за своей неясности, нелепости, некой внутренней несогласованности, начало высвечиваться, словно второй смысл в картинах Ланды. Внешне ничего не изменилось, но будто слетел туман туповатого замешательства: конечно же, надо ехать в чертоги и вытаскивать её из мрака, из слепоты, в которую загнал сначала Репей, а потом шаман! Именно этого она и ждёт и ищет своего поводыря, кто способен и в силах вывести её на свет. Вытащить не из бункера — из собственных заблуждений и предрассудков, которыми её замотали в плотный кокон, дабы использовать в своих интересах. Вернуть сове человеческое зрение, чтобы могла взирать на мир — пусть единственный реальный, но солнечный, где тысячи оттенков и светотеней.

И выезжать в чертоги надо было немедля, на этом общем подъёме духа, пока опять кого-нибудь не принесло. Даже если ехать шагом и не растрясать рану, к утру кобылица всё равно привезёт на перевал, а там уже недалеко: по каньону, потом обогнуть гору, пару раз спуститься, подняться — и вот уже замаскированный вход в штольню...

Он завёл электростанцию, включил прожектор и подвёл кобылицу к кунгу, чтобы оседлать, но тут увидел две человеческие фигуры, торопливо идущие от дороги. Первой мыслью было: Куренков с учёным где-то застряли на джипе, места зыбкие, болотистые, однако на свет вышли старые знакомые, о которых Андрей в мельтешении последних событий успел забыть — «солдаты удачи» Рубежов и Ёлкин! Ослеплённые прожектором уволенные контрактники остановились в круге и осматривались, прикрываясь ладонями.

Терехов отпустил кобылицу, но из тени не вышел, вдруг вспомнив утверждение Лагуты, что Жора не успокоится и всё равно отомстит ему. Предательские мысли всё-таки уязвили сознание и подспудно продолжали существовать.

Пришедшие были без оружия и вели себя открыто, мирно, но заронённая искра сомнения тлела, подсовывая вопросы, на которые с ходу никак не ответить. Например, с какой стати они вернулись на плато, в погранзону, когда должны быть где-нибудь в Горном, Новосибирске или ещё дальше? Помнится, дезертиры не собирались оставаться на Укоке, напротив, хотели бежать отсюда, куда глаза глядят, пока считались в здравом уме и трезвом рассудке. А тут явились, хоть и в армейских бушлатах, но не с вещмешками — объёмными рюкзаками на плечах, вид усталый, прошли много...

Внимание «солдат удачи» привлекла отпущенная кобылица, которая выскочила в круг света, сразу же стала пастись, а обрадованный жеребёнок прильнул к вымени. Серая переступала, чтобы дотянуться до травы, он тоже семенил ногами, волочился и не отцеплялся от соска. Показалось, что бывшие погранцы наблюдают за ними с молчаливым восхищением. И это их чувство как-то враз скруглило все настороженные, угловатые мысли и вопросы. Терехов вышел из-за кунга, и парни тренированно обернулись на звук.

— Андрей Саныч! — радостно воскликнул приветливый Ёлкин. — Мы в курсе, на вас напали! Вы молчите... А мы к вам пришли! Принимайте на работу!

— Да погоди ты! — оборвал его сержант. — Не трещи... Мы недавно на дороге вашего начальника встретили, на джипе ехал. К вам посоветовал обратиться. Говорит,

что вы теперь начальник участка, а на изыскания газотрассы люди нужны. Заработки неплохие. Возьмёте? Нам бы только до весны перекантоваться.

— Нас же из родных погранвойск голыми выставили, — торопливо объяснил Ёлкин, давя на жалость. — Даже на билет денег не дали!

— Луноход вообще посадить хотел, — мрачно подтвердил Рубежов. — Едва выкрутились.

«Солдаты удачи» выглядели жалко: поношенные, обтрёпанные, стылые и явно голодные. В глазах сверкал нездоровый блеск переутомлённых, загнанных лошадей. Но вместе с жалостью что-то настораживало в их внезапном появлении, и надо же — в ту минуту, когда он наконец-то решился ехать в чертоги.

— Куда шли? — шёпотом спросил Терехов.

— Куда глаза глядят, — многозначительно отозвался бывший сержант, явно желающий скрыть истинные намерения. — Шли своё счастье искать, как в сказке, мать её...

Однако его более откровенный товарищ брякнул то, о чём думал:

— Или овец пасти в Беляшах, или Зыряна подкараулить на границе и тряхнуть. У него же наркотрафик через Казахстан...

Рубежов пнул его кирзачом, заставив умолкнуть, и поспешил поправить Ёлкина:

— Враньё все это, не слушайте...

— А тут ваш начальник встретился, Куренков! Сказал, что через пару дней за вами машина придёт.

— Так вы нас берёте? Рабочими? Нам выходить отсюда без копейки денег — сами понимаете. На нас банки такую охоту откроют! Нельзя нам пока возвращаться в цивилизацию.

— В цивилизацию, как в параллельный мир! — с яростной поэтичностью заключил Ёлкин. — В мир беспощадный и злобный!

Похоже, Куренков уже подбирал ему штат для участка, и делал это почти насильно, грубо, единовластно, как и положено при капиталистическом производстве. Чтобы не напрягать остатки голоса, Терехов молча указал им на кунг. «Солдаты удачи» сбросили рюкзаки и облегчённо полезли в тепло. Андрей побродил в круге света перед кунгом, посмотрел, как жеребёнок терзает вымя кобылицы, и не расстроился, что бывшие погранцы помешали отправиться в чертоги ночью. Он никогда не был суеверным, не верил в приметы, гороскопы и гадания, однако сейчас, когда ему уже в который раз помешали поехать к Ланде, узрел некий знак. Конечно же, лучше ехать утром! Оставить парней с жеребёнком, пусть поят молоком, а то ведь он от приёмной матери не отстанет, увяжется...

Несмотря на усталость, «солдаты удачи» не спали, хотя лежали на полу в единственном на двоих спальном мешке и о чем-то тихо переговаривались. Как только Терехов открыл дверь, они умолкли, а словоохотливый Ёлкин объяснил, дескать, лежим и мечтаем, как станем работать с изыскателями. Случайная встреча с начальством на дороге так их вдохновила, что парни продолжали возбуждённо шушукаться ещё долго, пили чай, по очереди бегали на улицу, поскольку принципиально, по старой памяти, не пользовались командирским биотуалетом, подбрасывали в печь по полешку и осторожно перетряхивали свои рюкзаки.

Терехов непроизвольно внимал их шёпоту, и по отдельным словам можно было представить, о чём говорят. Речь шла о неком перевале с речкой, бегущей в горном ущелье, пройти который пешком будет трудно то ли из-за прибывшей воды, то ли из-за камнепадов. Похоже, «солдаты удачи» замыслили какой-то поход в горы, и надо было бы прислушаться, понять, какой, потому что они упоминали то Мешкова, то ефрейтора Тимоху и некий ориентир — башню в крепости. Но морила сладкая дрёма, и в какой-то момент бухтенье голосов начало раздражать.

Терехов уснул под их навязчивый, монотонный шумок, и показалось — сразу же увидел сон. За всё время на Укоке он не видел снов, даже когда дремал, если что и грезилось, то продолжение дневных забот, в основном ругался на помощников. А тут видение почти реальное, в красках и с веером чувств: будто он уходит по зыбкой, болотистой тундре, а Репьёв целится из охотничьего ружья ему в спину. И надо бы побежать, потому что страшно и холодит затылок от наставленных стволов, однако ноги вязнут, земля трясётся, прогибается, вставая волнами спереди и сзади. Однажды он, как «воскресный папа», повёл детей развлекаться и вместе с ними забрался на надувной батут. И они нахохотались, нарезвились вволю, потому что было смешно и забавно бежать по встающим волнам. Но тут было не до смеха, потому что Жора не стреляет и будто дразнит, издевается, держа на мушке, ждёт, чтоб испугался и побежал. Тогда Андрей обернулся, закричал: «Стреляй!» — и почему-то упал. Репей выстрелил, но выстрел прозвучал как-то невнятно, отдалённо и сразу же стало легко. Во сне он обрадовался, что это сон, встал, и тут однокашник уже грохнул по-настоящему, из второго ствола. Пуля попала в шею, чуть ниже затылка, и там застряла.

Терехов проснулся от этого выстрела и боли, первым делом ощупал шею: скорее всего, отлежал в неудобной позе и опять случился прострел. Он пошевелил головой — вроде бы ничего, порез на шее сильнее болит. На улице только начало светать, невидимые солдаты на полу наконец-то выключили ночник и вроде бы угомонились, спали тихо, даже без сопенья. Порезанная шея позволяла лежать только на спине — на любом боку в ране болезненно стучала кровь, поэтому он изменил положение головы, расшевелил тело и, угнездившись, снова заснул, но уже с мыслью, что выедет в чертоги после восхода и что по возвращении в Новосибирск надо ещё раз вывести пацанов на батут...

А разбудил его громкий стук в дверь. На улице было совсем светло, однако пасмурно, и сразу не понять, сколько времени. Стучать так бесцеремонно могло лишь начальство, и Терехов о нём и подумал, но, когда выглянул в окно, увидел незнакомого мужика на ступеньках и с трубкой в зубах. За его спиной стояла «шишига», крытый брезентом ГАЗ-66, и ещё бросилось в глаза: над могилой барана — ни единой птицы, поэтому на улице так тихо, даже крикливые чайки исчезли.

И только тогда Андрей обнаружил, что «солдат удачи» в кунге нет! Впрочем, как и их вещей, а дверь изнутри не заперта. О ночном их присутствии говорили лишь две алюминиевые кружки с выцеженной заваркой, а больше ни единого следа. Похоже, они передумали работать в изыскательском отряде — почему-то ведь обсуждали ночью какие-то перевалы, ущелья, башни. И ушли, как в первый раз, не прощаясь, по-английски.

Их ночное бесконечное и назойливое бухтенье, отдельные обрывки фраз и слов, сейчас, на свежую голову, вдруг выстроились и сложились в картинку: они же говорили о пути в чертоги! Через каньон, по «реке времени» — путь, по которому водила его Ланда. Там и башня есть, но не каменная, крепостная, а танковая, установленная на вершине верхней кромки каньона и уже красная от ржавчины. На обратном пути из командного пункта Терехов рассмотрел границу «тьмы и света» и отмёл последние сомнения относительно психического здоровья Ланды. Здесь проходила приграничная линия обороны, устроенная по всем правилам фортификационного искусства: в стенах узкого каньона чернело около десятка амбразур и несколько бронеколпаков на уступах, откуда и доныне торчат стволы зенитных спарок. Это была засада для противника, и один пулемётно-артиллерийский взвод мог сдержать наступление китайской дивизии, если бы она по-суворовски сунулась через перевал.

Эту границу можно было совершенно спокойно поэтично назвать «границей тьмы и света».

Стук не прекращался и становился всё более требовательным. Терехов будто вынырнул из воспоминаний, открыл дверь и сразу же налетел на мат.

— Давно день на улице, а ты заперся и спишь!

Он забылся спросонья, хотел ответить тем же, но изо рта вырвался сдавленный сип. Андрей прокашлялся, а мужик вынул трубку, заметил бинты на шее и убавил звук.

— И дороги тут у вас, мать-перемать... Всю ночь ехал! Какие-то люди, солдаты, монголы с луками!

После сна гортань отекала, и это позволяло какое-то время сносно шептать, только теперь и шёпот казался чужим.

— Ты кто? — спросил Терехов.

— Мерин гортоповский! — он вошёл и без приглашения повалился в кресло. — А ты что, голос пропил?

— И чего тебе надо? — Андрей наконец-то выпутался из утренних размышлений о ночном разговоре солдат.

— Мы давали двух доходяг в аренду. Срок вышел. Где лошади? Я с ипподрома, конюх.

— Вот и съездил в чертоги, — вслух проронил Андрей, ощущая, как рухнула в нём вчерашняя решительность.

— Что ты там шепчешь? — конюх чистил трубку, роняя сор на пол. — Я говорю — за конями приехал! С ипподрома. Где лошади?

Терехов прокашлялся — не помогло.

— Один в наличии, кобылица...

— А жеребец?

— Потерялся. Зато есть жеребёнок, гнедой...

— Откуда? Ожеребилась, что ли?

— Чужого приняла...

— То-то смотрю, написано — стерилизованная...

— Стерилизована?

— Ну не племенную же тебе давали!

— Откуда же молоко? — сам у себя спросил Терехов.

— Хрен знает... Ладно, сдавай, что есть! Пусть начальство разбирается. Мне в обратку пора. Ну и забрался ты, мужик!

— Сколько стоит?

— Кто? Жеребец?

— Кобыла.

Конюх матюгнулся.

— Дешевле было бросить и не гонять машину!

— Сколько?

— Продавать не уполномочен, — тут же вывернулся он. — Велено забрать по акту. Это — к начальству... Ладно, нечего рассиживаться!

Вышел на улицу, заметил узду, седло, признал за свои и сразу же забросил в кузов. Водитель «шишиги» откинул борт, выставил сходни.

— Ну, где кобыла?

Терехов огляделся: серая с жеребёнком оставалась ночью в круге света от прожектора и обычно далеко не отходила. Трава на зыбкой почве вокруг была хорошая, правда, осоки много, но на взгорке, куда поленились затащить кунг, чуть ли не альпийский, ещё зелёный луг. Кочевые алтайцы почти не косили сена скоту, и вовсе не из-за лени — использовали плато как зимнее пастбище, поскольку тут выдувало снег.

Однако серой и там не было.

Первой мыслью было: угнали «солдаты удачи». Ночью тихо встали, изловили кобылицу и уехали...

Но тогда бы заседлали! Сбруя на прицепном устройстве лежала. Если только не нашли впотьмах...

Конюх тоже стоял, озирался, нетерпеливо чавкал грязью и понукал:

— Ну, вы чего тут, учёные? Смеетесь, что ли? Где лошадь?

Андрей поднялся повыше, огляделся и вдруг понял — серая сбежала! Почуяла, что увезут, оторвут от присвоенного чужого детёныша и опять запрут в ипподромовской конюшне. Её материнская природа одолела даже стерилизацию!

— Умница, — прошептал он восхищённо.

Конюх таскался следом, пыхтел трубкой и понукал уже без прежнего задора.

— Ну, где? Тоже потерялась? Ну, вашу мать, всю ночь ехал! Что начальству скажу?

— Заплачу, — Терехов достал деньги. — Сколько надо?

Мужик при виде пачки бумажек сделал стойку и даже

трубку вынул, однако спохватился.

— Нет уж, на хрен... Не уполномочен! Пусть начальство! Погоди, а что там воронье кружится? — и указал на блестящее белое озерцо среди болота, над которым парили коршуны, а ниже, другим эшелоном, чёрные вороны.

— Не знаю, — обронил Андрей, заметив наконец-то, что птицы от кунга куда-то исчезли.

— Воронье просто так летать не будет, — уверенно сказал конюх, направляясь к болотине. — Вороньё над добычей кружит. Оно же, как люди...

Издалека показалось, что кобылица жива и только увязла в болоте, провалившись по колено на раскоряченных задних

ногах. Рядом суетился легковесный жеребёнок и создавал впечатление движения. Когда подошли ближе и спугнули ворона с лошадиной спины, обнажилась большая и уже расклёванная рана. Серую загнали в болото и убили, похоже, из дробового ружья, в упор. Сначала выстрелом в крестец осадили на задние ноги и добили вторым, в ухо. А может, и наоборот...

Но третья рана показалась лишней и необъяснимой, поскольку оставлена была явно топором — вырублена лобовая кость вместе с ушами и чёлкой. Наглый чёрный хищник выклёвывал мозг и не хотел слетать, пока конюх не замахнулся на него рукавом дождевика. Даже у него, бывалого и хладнокровного, смерть кобылицы вызвала некий зримый, трепетный испуг.

— Мать твою... — выругался он и поймал выпавшую трубку. — Это что за варвары у вас? Монголы, что ли?

— Духи, — отозвался Терехов, разглядывая морду серой, упавшую между увязших передних ног.

Конюх не услышал — прочёл по губам и ещё больше устрашился.

— Духи?! Может, волки?

— Духи земли.

— А на что голову рассекли?

— Рог вырубали.

— Что?! Рог? Какой рог?!

— Обыкновенный...

Всё же ему показалось, что он ослышался, но переспрашивать не стал и наконец-то обратил внимание на шею Терехова, обвязанную бинтами.

— Это у тебя что? Тоже духи?

— Тоже, — отозвался Андрей и поймал жеребёнка, суетящегося возле брюха кобылицы: пытался поднырнуть к вымени, утопленному в трясине.

Кобылица лежала на брюхе, и уже остывшее, закаменевшее тело, раскоряченные ноги не давали опрокинуться на бок.

— Да, дикое тут у вас место, — сдерживая эмоции, тихо заключил конюх.

— Древнее кладбище, у духов такие нравы...

Зря он говорил так длинно и напрягал горло — мужик всё равно ничего не разобрал, да и норовил скорее вернуться к своей «шишиге». Показалось, что за эти дни воспрявшая из небытия материнская природа кобылицы так напитала худенькое тело детёныша, что тот потяжелел вдвое против прежнего. Да ещё не хотел, чтоб уносили от питающей материнской плоти, дрыгал длинными ногами, пытался вырваться и пальца вместо пустышки не принимал. Он ещё не знал, что такое смерть.

От напряжения грудных мышц из раны стала сочиться кровь, конюх это заметил, забрал жеребёнка и понёс сам.

Возле кунга он поставил его на землю и не отпустил.

— Привязать придётся. Назад уйдёт...

— Возьми его, — попросил Терехов. — Пропадёт...

Конюх глянул оценивающим взором, набил трубку табаком и прикурил.

— С драной овцы хоть шерсти клок... Чего писать-то будем? Оба коня накрылись?

— Оба-

— На тебя повесят? Платить?

— Да мне все равно. Мне надо теперь духов ловить.

— Иди, лови...

Конюх уже ничему не удивлялся, составил какую-то бумагу в двух экземплярах и дал расписаться. После чего заскочил в кабину и уже оттуда посоветовал:

— Уезжай отсюда к чёртовой матери!

«Шишига» ещё не скрылась из виду, но Андрея уже подмывало немедля распутать следы, определить хотя бы направление, куда ушли «солдаты удачи» с добычей. Он почему-то ни на мгновение не сомневался, что серая впрямь была единорожицей, и у неё по ночам светился рог на лбу, незримый днём. Аргумент был наивный, сказочно-детский, но казался неоспоримым: если у кобылицы при виде детёныша изменилась природа и появилось молоко, то почему бы не вырасти рогу после того, как она побывала в мире совсем других измерений? Ведь откуда-то появилась легенда о рогатых конях, коих считают священными животными, приближенными к миру богов.

Он подергался по сторонам и даже кунг обошёл, рыская глазами по земле, побежал было в сторону болота, над которым вился протуберанец чёрного воронья, однако увидел мутное солнце на небосклоне и обречённо успокоился. «Солдаты удачи» загнали серую в болото, застрелили и вырубили рог ночью, прошло уже часов семь, так что при любом раскладе пешим сразу не догнать. А ещё надо точно установить, в какую сторону направились: вряд ли двинут через заставу, скорее, уйдут бездорожьем, в Казахстан. Или даже попытатся рвануть в Китай! Система охраны границы им известна, а в Поднебесной знают настоящую цену рогам.

Он не особенно-то рассчитывал скоро догнать солдат удачи, но прощать смерть серой кобылицы и отпускать их с рогом не собирался ни в коем случае. Если подцепить след, определить, в какую сторону направились — в Казахстан или Китай, можно гнать до самых рубежей отечества. Рысью они пойдут первые несколько километров, потом успокоятся, не обнаружив погони. Энергии от удачной охоты хватит ненадолго, скажется усталость, и, самое главное — последнюю ночь они не спали, а возможно, и предыдущую. Несмотря на тренировку, переутомление их скоро сломит, к тому же с добычей не рискнут сходу штурмовать границу, даже зная подходящее для перехода место. Сначала проведут разведку, чтоб не попасть к своим бывшим сослуживцам, и сделают это ночью. При них же драгоценный рог, целое состояние! А до ночи времени много, значит, где-то в укромном месте встанут, подождут темноты. И непременно заснут, пока греет солнце.

Если бы не рана, он бы с удовольствием и азартом потягался в резвости, считая временной разрыв обыкновенной форой, но сейчас опасался за швы — главное, чтобы не разошлись от напряжения. Искать человеческие следы в застарелой, желтеющей траве было почти бесполезным делом, поэтому он обогнул озеро и попытался подсечь их на другой стороне, на зыбком и грязном тыловом шве болота. Где-то здесь «солдаты удачи» пробегали сразу же после того, как добыли себе беззаботное будущее, и, взбудораженные, не особенно-то заботились о сокрытии следов, важно было уйти подальше от места преступления. Тем паче бежали ночью. Несмотря на близость к дороге, туристов сюда не заносило из-за топкого места, и всякий свежий след на почве мог принадлежать только лиходеям.

Терехов нашёл сдвоенные отпечатки подошв солдатских кирзачей, когда почти обогнул озеро. Невзирая на ночь и возбуждение после убийства серой, охотники хорошо ориентировались, не петляли, почти строго держали курс на юго-восток, в сторону китайской границы. Он ещё дважды подсекал их след в траве, уже на сухом месте, и почти точно определил полосу движения.

Андрей изготовился к длинной дистанции, но не прошёл и версты, как наткнулся на первую стоянку: на нескольких квадратных метрах трава была притоптана и выкатана. Сначала показалось, что солдаты удачи хотели поставить тут палатку, но потом нашёл смазанную и уже почерневшую кровь на траве и решил, что рассматривали добычу, вырубленный рог. И только когда обнаружил несколько оторванных пуговиц, скомканные обрывки окровавленного тряпья, ваты и прорезиненную упаковку использованного армейского перевязочного пакета, Терехова осенило — дрались! Причём жёстко, долго и, не исключено — появились раненые. Не поделили добычу? Но дальше всё равно вроде бы пошли вместе, по крайней мере, в одном направлении.

След быстро потерялся в полёгшей траве, и Андрей, осматриваясь в бинокль, внезапно увидел китайскую само-раскладную палатку, беззаботно установленную в чистом поле, примерно в километре от места драки. Он подходил осторожно, с частыми остановками и ножом в руке, и, приблизившись, сначала послушал умиротворённое сопение спящих. И когда разрезал стенку, узрел, что они спят чуть ли не в братских объятьях, хотя физиономии обоих побиты и в синяках. «Солдаты удачи» ловили дневное тепло, разомлели, и ни один даже не ворохнулся, когда Терехов вынимал их рюкзаки, поставленные в ногах у входа. Обрез двуствольного ружья лежал под рукой у Ёлкина, однако бывший по-гранец потерял бдительность, отвернулся от него и спал, подложив сомкнутые ладони под щёку.

Терехов вспорол ещё одну стенку и достал оружие.

— Подъём! — скомандовал он и переломил обрез: патроны были в стволах.

Его шёпота никто не услышал. Тогда он вытряс рюкзаки на траву, распинал ногой вещи, затем перебрал его руками и нашёл только одежду, посуду, фотоаппарат, всякое мелкое барахло и пакет с патронами.

Рога не было.

Терехов вскрыл третью стенку палатки, прощупал края подстилки, изголовье из скомканных бушлатов — ничего похожего. Уже не опасаясь разбудить, он откинул верхнюю часть спальника, раздвинул парней, но и между ними было пусто. Оба оказались в пограничных, зелёно-полосатых тельняшках, очень похожие друг на друга, даже фингалы одинаковые под левыми глазами, но у Рубежова правый рукав отрезан, а предплечье замотано бинтом с расплывчатым пятном свежей крови.

Андрей откинул в сторону лохмотья палатки вместе с пружинистыми дугами, отвёл стволы и грохнул почти над ушами спящих. Ёлкин мгновенно сел, запоздало постучал правой рукой по полу, где лежал обрез, но, увидев его в руке Терехова, заёрзал на ягодицах, попытался отодвинуться от угарного духа стволов. Рубежов только приподнял голову, быстро сориентировался и предупредил товарища:

— Не дёргайся... Что я говорил? Догонит, сука...

— Где? — пробулькал Терехов горловым низким басом. — Где рог?

Сержант запаса ухмыльнулся.

— Ещё один прибабахнутый...

Но от следующего выстрела заслонился раненой рукой. Пороховой волной ему взъерошило волосы, запахло палёным. Андрей перезарядил обрез, швырнув пустые гильзы в солдат удачи.

— Был рог! Был! — заблажил Ёлкин. — Не стреляйте!

— Был и сплыл, — Рубежов тоже сел, ощупывая обожжённую порохом голову. — Чуть не мочканул...

Терехов открыл рот, но голос опять пропал, даже булькающий алтайский.

Показалось, что Ёлкин чем-то напуган больше, чем выстрелами.

— Я сам рубил! И нёс! Алик, ну ты же видел?! У меня в руках светился! Ты же видел?!

Сержант опустил руки, голову и глянул исподлобья.

— И где он теперь? Испарился?

— Когда рассвело — исчез! — клятвенно и восхищённо вымолвил Ёлкин. — Только не стреляйте! Вот что осталось...

Отбросив изголовье, он шмякнул на спальник окровавленный пластиковый пакет. Терехов вытряхнул его и увидел обрубок лобовой кости с куском конской шкуры и ушами.

Рубежов опять усмехнулся:

— Этот тоже поверил! Хорошо, не один такой...

— Но я держал его в руках!

— Свой... рог ты в руках держал! — прорычал сержант, готовый вцепиться. — Псих долбаный! Придурок!

Не умолк, но потрогал рану на предплечье и стал сыпать сплошным матом — слов у него уже не хватало, безадресно, чтобы выметать злобу. Терехов поставил обрез на предохранитель и, опустив стволы, пошёл назад. «Солдаты удачи» орали друг на друга и вот-вот должна была вспыхнуть драка, но скоро голоса за спиной смолкли. Спустя несколько минут Ёлкин догнал его, забежал вперёд.

— Андрей Саныч! Простите! Что нам делать теперь?

Андрей оттолкнул его стволом и пошёл дальше. Солдат

ойкнул от боли и поплёлся следом.

— Куда нам податься, если жизнь кругом сучья? Я, правда, держал! И нёс! Неужели всё обман? Глюки? Андрей Саныч, вы-то хоть верите? Если спрашивали, то верите же! Неужели параллельный мир существует? И есть что-то такое?! Или его нет?

Он немного отстал и закричал с вызовом, дразня, словно обиженный и побитый пацан:

— А у вас ещё гнедой жеребец есть, тоже единорог!

— Только попробуй!

Терехов, не глядя, саданул из обреза в его сторону, Ёлкин упал, но вскочил, замахал руками.

— Говорил же Рубежову — бей в крестец! А он в ухо пальнул, идиот... Надо сначала в крестец! Мы сделали неправильно. А если сделать, как надо!

Терехов прибавлял шагу, чувствуя, как клокочет кровь в ране. Ёлкин не отставал, но плёлся на расстоянии и неизвестно зачем провоцировал или вообще спятил и нёс околёсицу с таким чувством, будто лаял вслед:

— А мы к Маргаритке уйдём! Гнедой сейчас под ней ходит. Заставу нашу ликвидировали, Луноход ушёл грехи замаливать... И Мешкову кирдык пришёл! Территория свободна...

Так и не дождавшись ответа, он ещё некоторое время брёл сзади, что-то бормоча и постепенно отставая. Когда Терехов оглянулся, Ёлкин уже возвращался к своему напарнику возле изрезанной палатки. Далее Андрей уже шёл без оглядки, хотя всё время преследовало навязчивое чувство, будто незримые «солдаты удачи» всё ещё волокутся за ним.

Медлить уже было нельзя. Терехов прибежал к кунгу и сразу же стал собирать рюкзак. Сначала запихал одежду, походные вещи — всё, вплоть до коробки с рыболовными снастями и зубной щётки. Поднял, примерил на плечах — не унести, шею тянет, в горле першит и давит кашель. Вытряхнул на кровать и переложил заново. Получилось совсем немного: котелок, остатки хлеба и запасные портянки.

Глава 31

Он не поверил в то, что реально видел при свете фонарика — топящуюся печь и кипящий на ней чайник. Открыл дверцу — полная дров, поднял крышку чайника — натурально кипящая вода, причём почти до краёв. Если бы он сам, в безумном бреду, набил чайник снегом, натопился бы стакан.

Терехов погулял лучом фонаря по чуму: спрятаться негде! Пространство куда меньше ванной комнаты, а из вещей — распотрошённые рюкзаки да два спальника. Под шкуры на полу не залезешь, за алюминиевый шест, притянутый «липучкой», тоже. Остаётся продых вверху, но там не то что сова — синица едва протиснется: на дымовую трубу надето жестяное кольцо, чтобы ненароком шкуры не загорелись.

Пить он не хотел, жажда улеглась, и всё равно налил кипятка в кружку и выпил маленькими глотками, отдувая жар. Кажется, вода как вода, может, чуть сладковатая, без всяких привкусов... Потом он обследовал вход и, склонный к следопытству, всё-таки решил, что Алефтина была, и не влетела белой совой — приходила через вход. Если закрывать клапаны снаружи, то неудобно насаживать на «липучку» ненужную зимой противомоскитную сетку, всё время кривятся и срываются её края. Это изнутри захлопнул её, прижал — и всё намертво. Значит всё-таки это не бред! Она была в чуме и поила его, но куда и почему ушла?

И тут он стряхнул остатки сна: конечно, нашла портал! О чём и сказала, только благородно поставила это ему в заслугу. Чёрная сова нашла портал и теперь уходит в параллельный мир, как к себе домой. Полночи полярной ночи ещё нет, двери открыты, можно ходить туда-сюда...

Но ведь это же всё бред! Порталов нет, не бывает! Ни на Укоке, ни на Путоране! Их быть не может в принципе, иначе бы не строили ракет, космических станций, люди бы с древности ими пользовались, как пользуются дверями, лестницами, лифтами. С того света — и то никто ещё не возвращался, а если кто говорит об этом, то врёт или больной. Может, и существует параллельный мир, но при жизни вход туда заказан. И в этом вся мудрость и прелесть земного существования в реальном мире: нечего шастать туда-сюда!

Алефтина его разыгрывает, манежит, вводит в заблуждение, чтобы оправдать свою заумь, слепоту, свадебное путешествие, наконец! Это её вынужденная игра, возможно, неосознанная: выкопала где-нибудь нору в снегу и сидит больше суток. В долганском наряде можно и дольше просидеть.

Но тогда что за вспышка была над её чертогами? Откуда взялось космического плана дымное кольцо, вытянувшееся в протуберанец? Когда Терехов добрался до её бункера, увидел это кострище: чуть ниже входа в штольню зияла воронка диаметром в двадцать метров, камень оплавился, глина спеклась в кирпич, словно ракету отсюда запустили или взорвали небольшой ядерный заряд. Даже если на складах бункера остался артиллерийский порох или взрывчатка, всё равно такого взрыва не устроить, кострища бы такого не получилось. Взрывной волной смело бы портал чертогов, вышибло все перегородки и двери, завалило камнями. Заготовленное сено в конюшне уж точно бы не уцелело!

А самое главное — никто взрыва не слышал! Судя по плоской неглубокой воронке, громыхнуть должно было так, что Укок бы вздрогнул, но была лишь беззвучная вспышка и дымное кольцо. Если на Байконуре случился неудачный запуск, и ракета сюда упала, наехало бы военных, всё оцепили бы, чтоб вывезти обломки, но никто не пожаловал. И самих обломков нет, если не считать полуобгорелые остатки деревянных подрамников, что оказались разбросанными на обратной стороне воронки.

Сама Ланда, устроившая эту иллюминацию, была повергнута в шок, ибо не ожидала подобного эффекта. По её словам, она развела небольшой костёрчик и стала бросать в него полотна, которые сгорали быстро и ярко, как обыкновенно горит пропитанная маслом ткань. Но когда бросила в огонь картину «Слияние», она не вспыхнула, как другие. Сначала над костром раздулся огромный чёрный шар, перед которым она отступила и спряталась за скалу. Потом шар стал вращаться, сжиматься с боков и превратился в колесо со спицами, напоминающее колесо обозрения.

И, наконец, оторвался от земли, наполнился белым дымом и, поднявшись ввысь, беззвучно лопнул, образовав кольцо.

Тогда вид этого кострища послужил главным аргументом: Алефтина спалила свои окна в параллельный мир, изготовилась ехать на Путорану! После такой жертвы нельзя уже обмануть её надежды на прозрение. Последнее, что она сделала в его присутствии, — отпустила на волю гнедого. Просто лунной ночью вывела его из стойла и сняла узду. Жеребец покружился на месте и крикнул в пустое пространство. Терехову показалось, что через мгновение на его голос кто-то отозвался. Он не узнал ржания серой кобылицы, но ему хотелось, чтобы это была она. Однако из лунной темноты к нему выбежала тёмная рогатая лошадь неведомой масти, и они оба тут же исчезли, будто растворились в пронзительной сини ночи.

В печку только что подложили дров, чайник не выкипел, и если вход заделывали снаружи, значит, спутница не вылетела в трубу — вышла несколько минут назад. Следы не успело бы замести, надо только их найти! В первый раз, впопыхах, он мог что-то пропустить, не заметить. Если допустить существование портала, лазейки в параллельный мир, то к этой дыре ещё нужно добраться! Не сова же она в самом деле и не бесплотная, таскает дрова, чайник со льдом, значит ходит по земле и в любом случае оставляет следы.

Он начал искать их сначала в чуме, осматривая шкуры на полу в косом свете фонарика. И сразу нашёл капли воды у входа: снег, занесённый на ногах, растаял! Тут же Терехов обратил внимание на то, что раньше ускользало: карман вещевого рюкзака, где хранилась наскоро собранная в Норильске аптечка, расстёгнут. Из клеёнчатой сумки с лекарствами пропало четыре стерильных перевязочных пакета, бинт, салфетки и вата. Андрей запасся всем этим на тот случай, если в дороге вдруг откроется рана на шее. После грубого захвата в самолёте образовался свищ, который время от времени кровоточил.

Таблетки на месте, ампулы с антибиотиком и разовые шприцы тоже. Нет бинтов! И озарило: скорее всего, она поранилась, если выгребла весь перевязочный материал! Не портал и не прогулки в другую реальность — это и может стать причиной её ухода. Нанесла себе увечье по глупости и теперь, чтобы не выказывать свою слабость, не быть обузой, избежать его участливости, заботы, гордо сидит где-нибудь в снежной норе и лечит, бинтует раны.

Терехов оделся и выскочил на улицу. У входа были только его вчерашние следы, припорошенные снегом, но видно, что с поленницы брали дрова. Нет, она оставалась во плоти и в человеческом образе, если внесла в чум целую охапку!

Андрей обошёл жилище, до половины засыпанное снежной обваловкой, и с первой попытки следов не обнаружил, потому что искал там, где ходил сам и где бы пошли люди, кому нет нужды прятать следы. Алефтина ходила по об-валовке! Уплотнённый снег слежался, смёрзся и спокойно держал человека, но его комья поверху были сбиты и утоптаны мягкой обувью — торбосами.

Он ещё раз прошёл по кругу и обнаружил место, где спутница сошла с вала, один раз наступила на дорожку, и потом следы терялись, будто оттолкнулась и взлетела!

И здесь он узрел то, чего не видел, когда окапывал снегом чум. Замёрзшая речка всё-таки продолжала бежать, и на снегу образовался ледяной язык, которого раньше не было. Вода текла полузамороженной, как течёт густой цементный раствор, и пропитывала, сковывала нанесённый снег, превращала его в бетон, и потому лёд не блестел в свете фонаря, но держал человека. Этот язык выкатывался из нагромождения ледяных надолбов и статуй, которые тянулись между деревьев в гору и исчезали у обрыва, в «пасти кашалота». Ещё в первый раз, когда Терехов искал Алефтину, бегал здесь и просвечивал фонарём всё вокруг, в том числе и саму пасть, укрыться там было негде! За ровным рядом причудливых зубов — каменная стенка. Правда, тогда он не думал, что спутница спряталась, к тому же ещё и раненая; решил, что спустилась на озеро, и поехал искать на ледяном поле.

Андрей встал на язык и осторожно прошёл по нему до основного русла речки. Незримая вода продолжала сочиться и превращаться в молочно-белый лёд, иногда подошвы прилипали к фантастическим натёчным формам, в которые превратились камни и стволы поваленных деревьев. Там, где капало, образовались столбы и головастые статуи, напоминающие белых сов и людей. Проглядывали даже лица, в том числе суровых бородачей в шапках. На одном таком сталактите Терехов и засёк первый след спутницы ко льду было приморожено несколько волосков оленьей шерсти, явно оставленных долганским нарядом. Не олени же здесь проходили!

Он не успел подняться до обрыва, когда уловил в «пасти кашалота» некое движение — в свете фонарика будто промелькнула тень. Пытаясь разглядеть её, Терехов забыл об осторожности, поскользнулся и рухнул между ледяных надолбов. Из носа тотчас же потекла кровь. Унимая её снегом, он продолжал светить в «пасть», однако тени от сосулек — «зубов кашалота» — оставались неподвижными.

И всё равно он добрался до «пасти», просунул голову в ледяную решётку и включил фонарик. Алефтину он не увидел — услышал голос:

— Уходи отсюда!

Услышал и обрадовался, хотя сказано это было жёстко и недружелюбно. Причём голос доносился откуда-то снизу, будто из чрева кашалота. Терехов нашёл место, протиснулся между белых сосулек и чуть не рухнул вниз: под ногами оказалась каменная яма, выбитая когда-то водопадом на склоне обрыва. Её наполовину затянуло льдом, и всё равно оставалось значительное пространство, где можно было легко спрятаться. Спутница сидела на дне, словно на троне, и внешне выглядела целой и невредимой — по крайней мере, без бинтов на голове, руках и ногах.

— Ты что, оглох? — спросила она грубо и чужим голосом. — И выключи свет!

Андрей погасил фонарик и уцепился за сосульку, чтобы не сползти вниз. Он не язвил и не хотел сарказма, напротив, обрадовался, что отыскал Алефтину, по крайней мере, живой.

— Это твой портал? — спросил он и сам услышал издевательский тон.

— Да, это мой портал! — тут же словно по зубам получил. — Иди отсюда! И не смей больше приходить!

Он не стал задавать занудных вопросов.

— Сама идти можешь?

— Могу!

— Вылазь, пошли!

— Я никуда не пойду! Уходи.

Терехов уже в который раз вспомнил Репьёва и его слова о невыносимом характере Ланды.

— Тогда объясни, что ты тут делаешь?

Она тоже где-то нахваталась ядовитости, которую изрыгала, когда хотела.

— Если это портал, то жду депортации!

И этот её ответ даже обрадовал, по крайней мере, он говорил о её трезвом уме и здравой памяти.

— Сейчас я тебя сам депортирую.

Он попытался нащупать ногой опору и спуститься, но внизу оказалась пустота.

— Не смей! — прошипела она змеёй. — И не прикасайся ко мне!

— Ты обещала повиноваться!

— Ничего я не обещала! Исчезни с моих глаз!

— Думаешь, я тебя оставлю здесь тихо умирать? — Терехов всё-таки нащупал уступчик, поставил ногу. — Не дождёшься!

И получил чем-то по ноге, похоже, камнем.

— Не смей трогать меня!

— Ты же истечёшь кровью, дура!

— Какое тебе дело?

Когда Андрей упал и расшиб нос, пришла мысль, что Алефтина могла так же упасть и напороться на сосульку: они торчали в русле речки повсюду — коварные, полу-занесённые снегом и острые, как винтовочный штык. Можно запросто просадить даже оленью шкуру.

— Где у тебя рана?

— У меня нет ран, иди!

— А зачем ты выгребла из рюкзака весь перевязочный материал?

Пожалуй, минуту из темноты не доносилось ни звука. Это притом, что она только что отлаивалась на каждое слово, как задиристая собака.

— Терехов, — вдруг послышался какой-то бабский вздох и насмешка. — Ты иногда бываешь такой тупой! До невозможности.

Он почуял, что попал в точку и надавил:

— Объясни, зачем тебе бинты, и я уйду. Если посчитаю нужным.

Алефтина усмехнулась злобно, с гортанным звуком.

— Да месячные у меня начались! Ты знаешь хоть, что это? Или первый раз слышишь?

— Месячные? — и в самом деле туповато переспросил он.

— Вот представь себе! Они самые! И льёт, как из ведра.

— Ну и что? Нельзя их пересидеть в чуме?

— Нельзя! — отрезала она. — Ничего нельзя! Пошёл вон!

— А что ты на меня орёшь? — возмутился Терехов. — И бросаешься, как...

— Как кто?

— Как затравленная собака! Подумаешь, месячные... Это же у вас в порядке вещей.

— Это у вас там в порядке! — огрызнулась она, но уже без прежнего азарта. — А у меня нет.

Он опять начал тупить, и происходило это по причине какого-то трепетного и неосознанного прилива радости.

— Почему у тебя — нет?

— Ты остолоп, Терехов! Я дала обет безбрачия!

— Обет обетом, а природу не обманешь, — сказал он, наконец, что-то умное, но и тут не попал в яблочко.

— У меня шесть лет ничего не было! — теперь уже с отчаянием произнесла Алефтина. — Весь срок обета! Я уже забыла, как это происходит. А тут заболела грудь... Подумала, что о лёд ударилась... Потом пошло раздражение, нервы, страсти! И — на тебе!

Терехов вспомнил, как массировал ей грудь, и с облегчением подумал, что это был не сон и не бред.

— Ну, ничего, — попытался вдохновить спутницу. — Три дня — и пройдёт...

— Да ты понимаешь, что произошло?! — опять взвинтилась она и снова долбанула его камнем по ноге. — Ты же разбудил во мне женщину! И это уже не пройдёт. Хоть соображаешь, что натворил?!

Терехов выдернул ногу из ямы.

— Соображаю! В общем-то, этого и хотел, если честно признаться...

И только чудом, спиной почуяв, увернулся от камня. Крупный и увесистый, он вышиб сосульку в «пасти» — и «кашалот» стал щербатым.

— Ты хотел?! Ну, ты ещё пожалеешь об этом! Он хотел!

— А кто бы не хотел?

— Теперь я никогда не смогу войти в портал! — вслед камню визгливо прокричала Алефтина. — Даже если найду его! Ты всё испортил!

При этом она метнула в него ещё один ледяной булыжник. Андрей поймал его и на всякий случай нырнул в образовавшийся прогал между «зубов».

— И не смей больше являться ко мне! — уже истерично прокричала она. — Чтоб ты! Чтоб тебя! Ненавижу!

Держась за ледяные статуи, Терехов спустился вниз по замёрзшему руслу и оглянулся: «кашалот» щерился на него белозубой пастью, изрыгал проклятья, но был совсем не страшен.

— Надоест кричать — приходи! — сказал он. — Там чайник вскипел. И тепло...

Посветил на часы — шёл лишь пятый час утра, и до серого полярного рассвета было далеко. Он забрался в чум, тщательно заделал вход и лёг на шкуру к печке, как ложатся у костра. В это время алюминиевый шест вздрогнул и напрягся, потом послышалось лёгкое всхлопывание крыльев — сова усаживалась греться. Терехов перевернулся на спину и посветил фонарём. Сквозь щёлку между кольцом на трубе и шкурами хорошо были видны белые пуховые штанишки и крупные цепкие лапы, охватывающие металлический шест. Показалось, что сова заглянула внутрь — в луче мелькнули жёлтые её глаза.

— Привет, — сказал Андрей и умолк.

Снаружи послышался шорох, и через минуту затрещали «липучки» клапанов на входе. Алефтина проникла в чум, постояла у порога, затем зашуршала, стаскивая с себя малицу, и мешковатая, колченогая в огромных торбасах, молча обошла Терехова, присела у печки и открыла дверцу.

— Теперь я никогда не смогу войти в портал, — повторила она уже сказанную в истерике фразу. — Даже если найду его...

Сказала тихо и обречённо. Она была без маски и смотрела в огонь, ещё чуть прищуриваясь, отчего лицо её делалось беспомощным, и почему-то надувались и полнели тонкие, всегда поджатые губы.

— Ну и что теперь делать? — спросил Терехов.

Спутница помешала красные угли.

— Что теперь? А что нам остаётся? Ждать, когда взойдёт солнце.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg