«Свет мой, зеркальце…»

Свет мой, зеркальце… (fb2) - Свет мой, зеркальце… 7881K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Генри Лайон Олди

Генри Лайон Олди Свет мой, зеркальце…

Зеркало на стене, Покажи мне пьяную улыбку. Я упакую чемоданы и упаду, Упаду вниз, на следующую прочерченную милю, В страну дураков, Где правит безумец. Где ты? Где ты, мой друг? Джон Лорд, «Where Are You?»

ПРОЛОГ

Щеку ожгло огнем. Нет, даже не огнем — бритвой, осколком стекла. Ямщик вздрогнул, сбился с шага, прикрыл лицо рукой. Проклятье! Он и не заметил, как небо наглухо затянуло пластами серого войлока. Тучи набухли влагой, первые капли уже сорвались вниз, насквозь пронизывая мир.

Дождь! Сейчас ливанет!

Он побежал — в который раз за сегодня. Бисерные росчерки капель-одиночек рассекали пространство слева, справа, впереди. Небесная пристрелка шла полным ходом. Ямщик мчался, как заяц от своры борзых, не разбирая дороги. Ноги вынесли его на родную улицу, с разгону он проскочил мимо своего подъезда. Куда, придурок?! Совсем ошалел от страха! Квартира Петра Ильича — в ней можно отсидеться…

Косой удар в спину едва не сбил его с ног, швырнул вперед, не позволив развернуться. Спотыкаясь, хватая ртом загустевший воздух — рыба, выброшенная на берег! — и хрипя от катастрофического недостатка кислорода, Ямщик побежал дальше. Бог знает по какой причине, но от капель одежда худо-бедно спасала. Потом останутся синяки, но это пустяк, главное двигаться, продолжать бег, не упасть под градом тычков и толчков. Падение — смерть, конец, финиш. Трясущимися руками он натянул на голову капюшон куртки. Пока не хлынуло, пока кругом не растеклись предательские лужи, у него есть шанс.

Парикмахерский салон!

Небесный пулеметчик сменил ствол. Водяные пули замелькали чаще, косые следы пустотелыми вакуумными каналами соединили небо с землей. Воздух стал еще плотнее, хотя казалось, что плотнее некуда; дышать им было мучительно, в легких сперва начал тлеть, а там и вовсю разгорелся буйный костер. Каналы гасли с ленивой задержкой, за это время успевали возникнуть десятки новых. Еще удар, еще! — по плечам, по спине, по затылку; к счастью, вскользь. От болезненного пинка в правую голень Ямщик вскрикнул, захромал, стараясь не сбавлять темп. Спецназ, подумал он, не зная, льстит себе или насмехается. Я — спецназовец в бронежилете под обстрелом банды террористов. Нет, я спецназовец с ограниченными возможностями. Настоящий может хотя бы отстреливаться, а что могу я? Бежать, всего лишь бежать, вжимая голову в плечи и подволакивая ногу.

Стены домов рассекли стеклистые трещины. Мир подернулся рябью. Разверзлись хляби небесные, до армагеддона, сравнимого с дождем огненным, что обрушил Господь на Содом и Гоморру, оставались считаные секунды.

Взорвалась бордовая «Skoda Octavia», припаркованная между двумя аптеками-конкурентами. Следом рванул серебристый «Nissan Almera» — прямо на ходу, не дотянув самую малость до «зебры» перекрестка. Через переход, хохоча, ринулась горластая стайка младшеклассников, две школьницы сразу подорвались — впору было поверить, что они бегут по минному полю! — и расхристанными лохмотьями, обрывками, лоскутами недавних детей скатились вниз по ступеням, ведущим под землю, к станции метро.

Подворотня со входом в «Beauty» была уже рядом, когда впереди, у бордюра, растеклась, будь она проклята, первая лужа. По луже веером прошлась пулеметная очередь, и пространство взорвалось. Город завязывался морскими узлами, вздымался вихрями торнадо, рушился сам в себя, восставал и хаотично пучился раковой опухолью, распространяя во все стороны убийственные метастазы. А дождь играл с ними, как ребенок играет с жуком, отрывая бедняге лапки.

Воздух превратился в стеклянное крошево. Крик стал кляпом, застрял в глотке, и взрывная волна улицы, в приступе рвоты вывернувшейся наизнанку, отшвырнула Ямщика прочь, к спасительной подворотне. На карачках, с натужными всхлипами выдирая ладони из липкого желе, в которое превратился асфальт, Ямщик по-собачьи рванул ко входу в салон. Подворотня ходила ходуном — семь баллов по шкале Рихтера! Стены ожили и содрогались в конвульсиях. Бледными молниями вспыхивали и гасли следы трассирующих брызг.

Ступеньки. Протяни руку…

Подворотню качнуло, и Ямщик едва не протянул ноги. Боком его с размаху приложило о стену, и та промялась сырой глиной, едва не поглотив беглеца. В последний миг, рыча от боли в крепко ушибленных, а может, сломанных ребрах, он успел вцепиться в край крыльца — и, срывая ногти, буквально выволок себя наружу из ненасытной стенной утробы. За спиной чавкало, хлюпало, охало. В хлам расшибая колени, Ямщик вскарабкался по ступенькам, дотянулся до ручки двери и ввалился в спасительный холл парикмахерской.

…Рай.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КТО НА СВЕТЕ ВСЕХ МИЛЕЕ?

Глава первая

Лепестки, что недавно цвели,     теперь лишь бумага в твоей руке, Твои глаза, что ночью были ясны,     мутнеют, едва ты встанешь. Это было слишком хорошо,     чтобы остаться. Грезы мерцают и увядают в зеркале. Питер Хэммилл, «Последствия»

1 Зачем вы пишете про зомби?

— Сюда! — надрывалась Туся. — Ко мне!

Бензопила, решил Ямщик. Еще пять минут назад он колебался, но теперь решение было принято. IKRA Mogatec, компактная лапочка: три кило, одной рукой справляешься. Быстрый запуск в холодном состоянии, рез точный, аккуратный — прелесть, а не инструмент, куда там скрипкам Страдивари. Визг Туси дрелью ввинчивался Ямщику в уши, производя в мозгу разрушения, несовместимые с жизнью. Следовало что-то делать, причем быстро. Ну конечно же, бензопила. Заманить в подвал — зуб даю, в таком особняке имеется подвал, доверху забитый хламом, а Туся слаба на передок, она пойдет, побежит, если намекнуть на страсть, презревшую границы. И вот мы уже зажимаем немую от ужаса Тусю в угол, между охромевшим велосипедом и парой мешков белесой картошки — гнилой, давшей за зиму ростки; подхватываем верную IKRA, трехэтажная громада здания глушит звук… Нет, бензопила отпадает. Это орудие джентльмена, оно не терпит суеты. После бензопилы надо принять ванну с шапкой ароматической пены, сжечь окровавленную одежду, хорошенько, без спешки, прибраться в подвале, угостить лабрадоршу Герду филейной частью Туси, остальное поместить в чан с кислотой, а как это сделать, когда вокруг галдеж, шашлыки, тьма египетская, и дом вообще-то чужой, какая тут, к бесовой маме, ванна…

Нож. Хлебный нож с сизым, остро заточенным лезвием. От тела избавимся позже, когда пьяный в хлам народ разъедется прочь. Таксисты заблудятся в частном секторе, начнут трезвонить клиентам, выслушивать сбивчивые объяснения: вниз по спуску, направо у богатырской заставы мусорных баков, дальше по грунтовке, кусты сирени, теперь мимо бани, да, мимо бани, нет, мы не в бане, идите сами в баню, мы за следующим поворотом… Кто ее хватится, эту Тусю? Сирень, говорите? Вот в сирень и уложим.

— Сюда! Ну сюда же!

— Пойдем, что ли? — спросила Кабуча.

— Зачем?

— Зовет ведь.

— Ну и что?

— Нехорошо получается: зовут, а никто не идет.

Он не ответил. Он ненавидел эти вопросы жены: робкие, извиняющиеся, готовые в любой момент сползти в овечье блеяние: «Ну, как хочешь…» Если есть человек-невидимка или, скажем, человек-паук, то Кабуча была человек-желе. Желе во всех смыслах: первый, воспетый жадным до мяса Рубенсом смысл давно перестал интересовать Ямщика, когда речь заходила о жене, и временами он жалел, что не настолько безразличен ко второму смыслу, вернее, бессмысленности разговоров с этой женщиной. Податливость Кабучи, желание любой ценой избежать конфликта превратилось для Ямщика, любителя бесед с перчиком, в пытку. Скрывать раздражение с годами стало для него настоящей проблемой, задачей без решения. Не скрывать? Пинать ком ваты — то еще удовольствие.

Ямщик повернулся к жене:

— Что мы тут делаем?

— Отдыхаем, — объяснила Кабуча. — Правда же, хорошо?

— Кто эти люди?

— Мои одноклассники. Помнишь, я тебе говорила? Мы решили организовать встречу. Ты согласился пойти со мной. Когда будет встреча твоих одноклассников, я тоже приду…

— Без меня, — отрезал Ямщик. — И не говори со мной, как с альцгеймером. Я не геймер, и не альц, я все помню. Поняла?

— Я не говорю.

— Я все прекрасно помню. Ты меня достала, вот я и согласился.

— Я тебя не доставала.

— Достала. Достала. До-ста-ла.

— Ну, как хочешь…

Его трижды приглашали на встречу их класса. Дважды — на встречу однокурсников. Он уклончиво отвечал, что да, постарается, если не случится какого-нибудь форс-мажора. Форс-мажор никогда не случался, а Ямщик никогда не приходил. О чем говорить с призраками из прошлого? Чужие, чужие люди. О, ты совсем не изменилась, и ты, врёшь, не вру, ты красотка, а помнишь, помню, еще бы, ночами снится; ложь, вранье, стыд за себя, за них, желание прыгнуть в голубой вертолет, махнуть волшебнику — поехали! — и со скоростью ветра оказаться дома, в кабинете, раковине, башне из слоновой кости. Мерцание монитора, мир на ладони — уютный, твой собственный, тщательно выстроенный мир ссылок и сайтов, где ты сам выбираешь, кого обласкать небрежным вниманием, а кого отправить в черный список, в безмолвный ад, небытие.

Зачем, спросил себя Ямщик? Зачем я пошел с Кабучей? Своим отказывал, зато явился сюда, придурок. Что я хотел доказать? Кому?!

— Эй! — Туся добавила децибелов. Она до пояса высунулась из окна второго этажа, рискуя вывалиться. Грудь Туси тряслась и подпрыгивала. Грудь была вся в хозяйку: бойкая, энергичная, неотвязная. Грудь тоже рисковала вывалиться. — Вы что, оглохли? Идите ко мне!

— Хорошо, — сказала Кабуча. — Пусть зовет. А мы не пойдем.

Ямщик молчал.

— А мы с тобой не пойдем. Ты ведь не хочешь, да?

Ямщик молчал. От мангала к нему шагал Дылда, и Ямщик с ослепительной ясностью понимал, что влип. Дылда, муж гиперактивной Туси, весь вечер поглядывал на Ямщика с вожделением алкоголика, приметившего в буфете початую бутылку коньяка — и вот решился. Да, Дылда. Кто, если не Дылда? В начале гулянки, когда все с натужным дружелюбием по очереди представлялись Ямщику — единственному чужому в этой компании — он даже не пытался запомнить имена. Давняя привычка, а может, профессиональная деформация: представляясь в ответ, Ямщик в уме давал Кабучиным однокашникам прозвища, сортируя людей по запоминающимся, броским признакам. Имен он не запоминал, зато прозвища оставались с Ямщком надолго — табор цыган, они перекочевывали в рассказы, волоча за собой длинную, извозюканную в житейской грязи бахрому характеров.

Жену он тоже редко называл по имени. Неля? Нет, Кабуча. Ей нравилось, она находила в прозвище романтическую нотку. Год за годом, предвкушая вожделенный скандал, Ямщик ждал, что кто-нибудь расскажет Кабуче — или при Кабуче — анекдот про пьяного мужа, глупую жену и красивое испанское имя. Время шло, мечта не сбывалась. Судьба восстала против Ямщика даже в мелочах, лишив возможности добиться от жены острой реакции хоть на что-нибудь.

— Я вас читал, — Дылда сразу взял быка за рога. — Я ваш поклонник.

— Спасибо на добром слове.

Когда Ямщика загоняли в угол, он всегда благодарил собеседника на добром слове, даже если ни одного доброго слова не прозвучало. Обычно этого хватало, но только не с Дылдой.

— Эту книгу, — Дылда пощелкал пальцами, пытаясь выудить забытое название из воздуха, крепко пропахшего шашлыком и перегаром, не выудил и закончил: — И эту тоже. И еще в сборниках.

Ямщик кивнул. Когда доброе слово не помогало, он прибегал к жестам. Пожать плечами, развести руками. Жесты создавали у таких, как Дылда, иллюзию заинтересованности. Жестом и добрым словом можно добиться большего, чем просто добрым словом. Аль Капоне говорил иначе, но кого сейчас интересует точность цитат? Мы берем реплику американского комика Ирвина Кори, приписываем ее Аль Капоне и радуемся, как дети: ведь Аль Капоне куда страшнее комика!

— И знаете, что? — спросил Дылда.

— Нет, — Ямщик вздохнул. — Не знаю.

— Я вас перерос.

— Поздравляю.

Выше Ямщика на голову, Дылда стоял прямо, говорил ясно, держался трезво. Слишком прямо, слишком ясно, слишком трезво. Так ведут себя пьяные в стельку, за шаг до того, как упасть и заснуть. Дылда был стеклянным — ткни пальцем, и поклонник рассыплется осколками, разлетится алмазными брызгами. Светло-бежевый пиджак, надетый поверх черной футболки без надписей, украшало пятно жира на лацкане и еще одно пятно, от красного вина, чуть выше левого кармана. Завтра Дылда огорчится, но это будет завтра.

— Я вас перерос, — повторил Дылда, как показалось Ямщику, с угрозой. — Я вас в прошлом году перечитывал. Мне не страшно. Понимаете? Вы пугаете, а мне не страшно. Было страшно, а теперь нет. Когда этот…

Он снова пощелкал пальцами:

— Ну, этот, из цирка! На гастролях в Праге он встречает того, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу… Вы помните?

— Да. Я помню.

Педофил, думал Ямщик, слушая сбивчивый, зубодробительно подробный, имеющий мало общего с сюжетом «Проекта «Вельзевул» — книги, название которой вылетело у Дылды из головы — рассказ про того и этого, и что этот сделал с тем, что скрывалось в тросточке, какая старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди, и почему Дылду, отважного переростка, это больше не пугает. Тайный педофил, и Туся, дрянь, в курсе. У них сын семи, ладно, пускай десяти лет, и Дылда часто заходит в ванную, когда сын моется. Нет, ничего лишнего, потереть спинку, помыть голову: смех, безобидные прикосновения. Туся в курсе, а сын с недавних пор беспокоится, когда отец заходит без стука, нервничает и сам не знает, почему, ведь раньше все было нормально, даже весело, и от этого нервничает еще больше. Однажды Дылда сорвется с нарезки, но не дома, только не дома, в другом месте, с другим ребенком, скажем, в парке на окраине города, поздним вечером, в безлюдном осеннем парке, заваленном листвой желтой и красной, и коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, будет возвращаться из музыкальной школы, неся тяжелый футляр с виолончелью, и срыв сойдет Дылде с рук, создав иллюзию безнаказанности. Девочка будет молчать, сгорая от стыда, и Туся будет молчать, она боится мужа до одури, шумная гулящая Туся, на людях — мегафон с сиськами, зато дома безгласна: кисель, мебель, никто и звать никак, хуже Кабучи; или нет, Дылда сорвется, потому что Тусю найдут в кустах сирени с перерезанным горлом, и на допросе Дылда поймет, что убийство списывают на него, вот прямо сейчас списывают, в наглую, от нежелания возиться, муж — первый подозреваемый, а он ничерта не помнит, ну вообще ни черта, за исключением обрывков беседы со случайным литератором, мужем одноклассницы: «…на гастролях встречает этого, с тросточкой, и заманивает его в гостиницу…»

— Ваша жена зовет, — Ямщик тронул Дылду за руку. — Слышите?

Он терпеть не мог прикасаться к чужим людям, да и к знакомым тоже, но Дылда не оставил Ямщику выбора. Пьяные любят тактильный контакт, любят обниматься, тыкаться лбом в чье-то плечо, виснуть на приятеле, обжиматься с дамами. Алкоголь требует плотского, мясного, на уровне инстинктов.

— Зовет, — согласился Дылда. — По маленькой, а?

И протянул Ямщику пластиковый стаканчик с текилой. Выбора нет, вздохнул Ямщик. Выбора не существует, его придумали мы, писатели. Кто бы нас читал, если бы мы сразу объявили городу и миру, что выбора нет? Бог, и тот не рискнул объявить это прямым текстом.

— По маленькой. А потом сходим посмотрим, что нашла ваша жена.

— Труп, — серьезно сказал Дылда. — Труп под кроватью.

Текила попала не в то горло. Ямщик зашелся кашлем.

— Вот, — Дылда хлопнул его по спине. — Вот видите, вы испугались.

Он хлопал и хлопал, словно задался целью вышибить из Ямщика дух.

— Вы испугались, а я не боюсь. Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?

— Не пишу, — прохрипел Ямщик. — Про зомби.

— Пишете, — Дылда был беспощаден. — Я знаю. Вы пишете, а я не боюсь. Я все перерос, все на свете. Мне даже жалко, что так случилось.

И мне, подумал Ямщик. Мне тоже жалко. Зря я пил текилу. И пиво зря, и эту, как ее… Он пощелкал пальцами. Нет, не вспоминалось. До стеклянного опьянения Дылды Ямщику было, как до Шпицбергена вброд, но свою норму он, пьющий редко и мало, выполнил два раза за смену. Он бы плюнул, махнул рукой и уехал домой, но Кабуча… Она сказала бы: «Ну, как хочешь…». Точно, сказала бы. Многоточие после «хочешь» — Ямщик не вынес бы этого многоточия. Он давился бы им всю дорогу. Не следовало столько пить. Не следовало ехать на эту встречу.

Никогда, сказал он себе. Никогда больше.

— Я патологоанатом, — повторил Дылда, что-то вспомнив. Уголок его рта задергался. — Я людей не режу. Людей? Нет. И не просите.

— Трупы не люди? — предположил Ямщик.

— Звери не люди. Я работаю в ветеринарном госпитале. Липовая, четырнадцать. Чихал я на ваших зомби, у меня своих навалом. Жалобы тоннами строчат: «За неделю пыток погибла собачка, самое дорогое и преданное существо…» Они строчат, жрут мозги начальству, начальство — мне, а я режу, разбираюсь…

2 Вся правда

— Здесь! — с надрывом воскликнула Туся.

— Что здесь? — не понял Дылда.

— Здесь я потеряла невинность!

— Когда?

В голосе Дылды лязгнуло подозрение, умноженное на ярость. Кажется, он заподозрил измену, а то и насилие. Вот только что Туся была невинна, а вот уже… Кто?! Кто посмел?! Обиды не снес я, булат зазвенел… Или загремел?

— Давно, — отмахнулась Туся. — Мы еще не были с тобой знакомы.

— Ты вышла за меня в восемнадцать лет.

— Ревнуешь, кися?

— Мы знакомы с третьего класса. Встречаемся с шестого. Начали…

— С восьмого. Господи, да ты же этот… — Туся пощелкала пальцами: семейное средство от склероза. — Как его… Ну, черный!

— Мавр, — подсказал Ямщик. — Отелло.

— Отелло! Спасибо, кися! — похоже, кисями у Туси были все, не только муж. — А я кто?

— Кармен? — предположил Ямщик. — Вы Кармен, и он вас зарежет.

Восторгу Туси не было предела:

— Из ревности?

— Разумеется.

— А почему зарежет? Вы уверены? Разве Отелло ее не душил, эту Кармен?!

— Нет, — уверенно сказал Ямщик. — Отелло не душил Кармен. Я знаю, я писатель. Если бы душил, мне бы сообщили. Так что насчет невинности?

— Да! — поддержал Дылда. — Насчет невинности что?!

— Смотри! — Туся широким жестом обвела спальню. Жест был ей к лицу, и Туся прекрасно это знала. — Помнишь?

Дылда посмотрел, и Ямщик тоже посмотрел. Бесцеремонная Туся собрала зрителей в спальне хозяев дома. Старомодный дедовский гарнитур: две кровати на гнутых ножках, два шкафа на гнутых ножках, туалетный столик с высоченным овальным зеркалом, пуфиком и парой тумбочек, естественно, тоже на гнутых ножках. Шпон из карельской березы с множеством черных глазков. Бронза ручек-висюлек. Зеркало старенькое, нуждается в замене: царапины, мутные пятна. Даже по застеленным кроватям видно, что панцирные сетки провисли чуть ли не до пола. Нет, если и спальня, то гостевая. Гарнитур по-хорошему надо отреставрировать, но дорого, или выбросить, но жалко, вот и поставили для случайных ночлежников.

— Сочувствую, — Ямщик кивнул Тусе. — Примите мои соболезнования.

— О чем ты, кися?

— Невинность. На таком ложе любви? — он кивнул на кровать. — Тут и Фредди Крюгер посочувствовал бы. Синяков не насажали?

— Уйму! Вся эта синяя! — Туся похлопала по этой, чтобы у Ямщика не воникло сомнений насчет. — Он у меня темпераментный! Додик, ты помнишь?

Дылда, оказавшийся Додиком, не помнил. Он защелкал пальцами, как злосчастная Кармен — кастаньетами, но память ушла в отказ.

— Ну кися же! Ну вспомни! Восьмой класс, спальня твоей бабушки. Она уехала в Кременчуг, к подруге…

— Спальня?

— Бабушка! Она уехала, а мы остались, и ты завалил меня на эту жуткую лежанку…

— Я тебя?

— Ну не я же тебя?! Ты завалил, а потом я села у зеркала. Я сидела вся, как есть, и плакала…

— А я? — заинтересовался Дылда.

— А ты лежал и курил.

Ямщику стало скучно. История Тусиного падения больше не развлекала его. Пройдя вперед, он сел на пуф, перед зеркалом. Пуф, сволочь, промялся так, что Ямщик едва не саданул коленкой себе в подбородок. В зеркале отразился человек в смешной позе. Лысею, подумал Ямщик. Обриться наголо? А лучше начать делать зарядку по утрам. От облысения не спасет, зато осанка, стройность, мышцы, наконец… Он знал, что ничего не начнет, ни по утрам, ни по вечерам. Но думать-то можно? Мечтать?

— Свет мой, зеркальце, — он наклонился вперед. В спине хрустнуло, кольнуло под лопаткой. Будто гвоздь вогнали: Ямщик даже испугался, но боль сразу прошла без следа. — Скажи, да всю правду доложи…

Смотреть на себя было неприятно. Когда понимаешь, каким тебя видят другие — это всегда неприятно. У Туси хоть есть, что вспомнить.

— Я ль на свете всех милее?

— Четыре миллиарда, — ответил Ямщик в зеркале, — триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят шестой.

— Что? — не понял Ямщик на пуфе.

— Кто, — разъяснил Ямщик в зеркале. — Ты конкретно. Спрашивали, отвечаем. Насчет всех милее — ты в общем списке человечества по этому признаку занимаешь четыре миллиарда триста семьдесят два миллиона… Записать?

На зеркале возникла дорожка цифр: 4 372 826 256. Цифры складывались из трещинок. Сперва они наложились на лицо Ямщика, прямо на лоб, словно татуировка или клеймо, но вскоре опустились ниже, на уровень живота. Ямщик обернулся. Дылда с Тусей молча следили за ним. И Кабуча следила, куда ж без Кабучи?

— Что? — эхом спросил Дылда.

— Четыре миллиарда, — сообщил ему Ямщик, который на пуфе. — Триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч. Двести пятьдесят седьмой.

— Шестой, — поправил Ямщик в зеркале. — Нет, уже восьмой, извиняюсь. Одна успешная пластическая операция, один поход в спортзал. Операция в Тель-Авиве, спортзал в Чикаго. Чувак, тебя задвигают в конец! Хочешь стать пятимиллиардным? Давай, сиди на круглой попе, и придешь к успеху!

— Вы слышите? — спросил Ямщик с пуфа у собравшихся.

Туся кивнула:

— Четыре миллиарда. Триста с чем-то миллионов. Кися, ты же сам сказал!

Кабуча тоже кивнула, но промолчала. А Дылда прилег на кровать, не сняв обуви. Дылде хотелось спать. Спать и видеть сны, быть может. Какие сны? Ну, к примеру, сон о потере Тусей невинности. Восьмой класс, бабушка уехала в Кременчуг, еще не надо круглосуточно резать мертвых пудельков и британских вислоухих…

Я пьян, сказал себе Ямщик. Они ничего не слышат, кроме моих собственных реплик, а я пьян. Ямщик, не гони лошадей! Это профессиональная деформация, наслаждайся, пока щекочет.

— Не мучь людей, — Ямщик в зеркале ухмыльнулся. — Объяснись по-человечески.

— Я не всех милее, — объяснил Ямщик на пуфе по-человечески. — Я примерно четыре с третью миллиардный. Обидно, да?

Кабуча робко засмеялась.

— Обидно, — согласилась Туся.

Не смущаясь присутствием Ямщиковой супруги, она встала у Ямщика за спиной, взяла четырех-с-третью-миллиардного за плечи, прижалась. Затылком Ямщик чувствовал Тусину грудь: большую, мягкую, обвисшую, но не критично. Сейчас он хорошо понимал Дылду. Терпеть до восьмого класса? Подвиг, честное слово. Или это Туся терпела?

— А по тебе, кися, и не скажешь. Сколько на земле людей?

— Семь миллиардов, — вздохнул Ямщик. — Или уже восемь?

— Даже если восемь. Так, на вид, ты в первом миллиарде. Ну, во втором, в самом начале.

— Вы мне льстите.

— Ничуточки! А я какая? Ну, если по-твоему?

— Какая? — спросил Ямщик у зеркала.

По зеркалу пробежала рябь. Когда она сгинула, Ямщик из зеркала доложил:

— Три миллиарда седьмая. Нет, шестая.

— Почему не седьмая? — строго бросил Ямщик на пуфе. — Что за погрешности?

— Предыдущую сбил грузовик с замороженными цыплятами. Насмерть. Вот прямо сейчас и сбил. Сидней, перекресток Darling Harbour и Chinatown, напротив отеля «Seasons Darling Harbour». Oh, my love, my darling, I've hungered for your touch[1]…

— Что она там делала? Ночь на дворе!

— Почему ночь? У них утро, в Сиднее! Вышла на пробежку, а тут хлоп, и грузовик…

— Кися, — Туся прижалась теснее. Ямщик занервничал: он уже представлял последствия, а главное, ясно слышал голос Кабучи: «Ну, как хочешь…» — Я седьмая, да? Из восьми миллиардов? Кися, ты золото!

— Шестая, — заслужив мокрый поцелуй в зарождающуюся лысину, Ямщик решил не уточнять насчет трех миллиардов. — Только не по красоте.

— А по чем?

— По милоте, наверное. Я же спрашивал: «Кто на свете всех милее?»

— По милоте? — Туся задумалась. Спиной и затылком Ямщик чувствовал, как сильно она задумалась. — Тоже неплохо. Может, даже лучше, чем по красоте… Кися, ты зая, ты просто зая!

Ямщик в зеркале хихикнул.

— Нас повысили в звании, — поздравил его Ямщик на пуфе. — С тебя бутылка.

— Будет, — пообещал двойник.

— С меня? — изумилась Туся. — За шестую? Будет! Кися, — она глянула на мужа, но быстро передумала, обернувшись к Кабуче, — принеси бутылочку, а? На троих?

Туся в зеркале облизала языком пунцовые губы. Ямщик в зеркале подмигнул Ямщику на пуфе. Кабуча безмолвствовала.

— А он? — Ямщик большим пальцем через плечо указал на Дылду. — Он не станет?

— Он станет, — сказал Дылда, хлопнув себя по животу. — Сегодня и завтра. И через год. Вот кто знает, что я буду делать через год?

— Что он будет делать через год? — спросил Ямщик с пуфа.

— Сидеть в тюрьме, — услужливо сообщил Ямщик в зеркале. — Изнасилование, повлекшее особо тяжкие последствия, а также изнасилование малолетней или малолетнего, наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет. Статья сто пятьдесят вторая. Вот, имейте удовольствие видеть…

Зеркало отразило парк — глухой, заброшенный, безлюдный. По узенькой аллее, сплошь заваленной опавшими листьями, шла коротко стриженая девочка, похожая на мальчика, в обнимку с виолончельным футляром. Вечер, из фонарей горел один, дальний.

— Не надо, — отмахнулся Ямщик. — Нет, погоди…

Дылда в зеркале вышел из-за старого каштана. На нем был знакомый светло-бежевый пиджак, но футболка уступила место серому гольфу. Пятна на лацкане и над карманом исчезли; должно быть, пиджак побывал в химчистке. Дылда на кровати сел:

— Так что я буду делать?

— Через год? — переспросил Ямщик, понимая, что отвечать не следует, и зная, что ответит. — Сидеть в тюрьме. Статья сто пятьдесят вторая.

— Попугая зарежу?

Дылда засмеялся. Он вдруг проснулся и даже протрезвел:

— Таксу? Чихуахуа?

— Нихуа подобного. Сядете за изнасилование.

— Попугая? Попугая-зомби? Мне бы ваше воображение!

— Изнасилование, повлекшее особо тяжкие последствия, а также изнасилование малолетней или малолетнего…

Затылком, плечами, спиной, сердцем и печенкой, всем своим телом Ямщик почувствовал, как Туся превращается в камень. Каменный гость, подумал он. Каменная гостья. Сейчас она пожмет мне руку, и я умру.

— Додик, — прошептала Туся. Шепот загремел в затылке Ямщика, словно у Туси не было груди, мягкой и большой, и вообще Туся была колоколом, церковным колоколом, который дернули за литой язык. — Додик, что же ты делаешь?

Слеза упала Ямщику на темя. Одна слеза, и только.

3 Через два «о»

Дверь сотряслась: снова и снова.

Удары были глухие, мощные: детина, мрачен и космат, с упорством маньяка раз за разом садил в дверь крутым плечом. Ямщик дернулся было вскочить, придвинуть к дверям, пока не поздно, тяжеленный, еще дедовский комод из массива дуба, налечь всем телом, сдерживая угрозу — и проснулся. Сердце колотилось на опасном краю инфаркта, одеяло сползло на пол, лишив спящего последней возможности укрыться, завернуться в спасительный кокон; Ямщик беспомощно заморгал, стряхивая липкий морок, и дверь вновь содрогнулась от основания до притолоки. Сон властно вторгался в реальность. «Фантазм», фильм, любимый с юности: сон во сне восневосневосне…

Подобное с Ямщиком уже случалось.

С притолоки отвалилась чешуйка растрескавшейся белой краски, оторванным крыльцем мотылька спланировала на паркет. Следующего удара дверь не вынесла — сдалась, распахнулась, и в черном проеме восстал гневный, требовательный, беспощадный…

— Кретин, — вздохнул Ямщик. — Горит тебе, да?

Это я кретин, подумал он. Нашел, кому на совесть давить: наглой рыжей морде!

— Мяу! — ответствовала морда.

Перевода не требовалось: да, горит. Арлекин хотел жрать, Арлекин хотел пить, Арлекин хотел чистки сортира. Арлекин двадцать четыре часа в сутки чего-то хотел, а то, чего хочет кот, хочет бог. Вставайте, негры, солнце уже высоко! Ломайте горб во славу хозяина! Ямщика всегда поражало, как семь килограммов шерсти и скверного характера ухитряются ломиться в дверь с изяществом Годзиллы, идущей по Токио, а главное, неизменно распахивать вход в рай, хоть заколоти его досками. Ямщику, чтобы справиться с просевшими, вечно заедавшими створками, доводилось прикладывать усилия, достойные Геракла, а рыхлая слабомощная Кабуча — та вообще через день звала мужа на помощь: не могла открыть сама.

Вот Арлекина бы и звала!

— Иду уже, тиран…

— Мяу!

— Сказал, иду!

Со второй попытки он нашарил тапки. Встал с кровати: качает. Вроде, отоспался, а вот поди ж ты… Взгляд уперся в электронные часы; взгляд настроил фокус, превратился во взор. Ядовитая зелень цифр резала глаза. Половина первого. Ночь?

День.

Он прислушался к эсэмэскам, посылаемым организмом. Мозг извлекли, пустой свод черепа набили влажной пылью; кости заменили тряпьем, гнилой ветошью. Могло быть хуже. По крайней мере, не мутит, и голова не раскалывается.

— Мяу! — скорбно напомнил Арлекин.

Только Кабуча, с ее унылой театральщиной, по мановению волшебной палочки обратившейся в профессию, могла назвать вредного, брюзгливого, жирного кота в честь шута из commedia dell'arte. «Он же лентяй! — отстаивала жена свой выбор с горячностью, несвойственной той Кабуче, которую Ямщик знал, как облупленную. Перемена так поразила Ямщика, что он выслушал от супруги больше, чем собирался ей позволить в начале разговора. — Арлекин шут, но он лентяй, обжора, бездельник, любитель подремать в холодке. Это Бригелла — ловкач, а задача Арлекина — вызвать сочувствие к его невзгодам и горестям…» Ты на лекции, спросил Ямщик. На лекции, да? Я похож на студента?! На любых подмостках, от Севильи до Гренады, такого арлекина забросают тухлыми яйцами. «От Севильи? — удивилась Кабуча, все понимавшая буквально. — При чем тут Севилья, commedia dell'arte — это Италия…» Опомнившись, сообразив, что вступает в спор, в конфликт, рискует главным, чем дорожит — покоем, она потухла, оплыла свечным огарком, уже готовая произнести сакраментальное «ну, как хочешь…», но Ямщик опередил ее, махнул рукой: твой кот, зови, как хочешь. Сам он звал рыжего самодура «эй, ты» или «кретин», в зависимости от настроения. Коту было все равно. Хулу и похвалу он принимал равнодушно, а в остальном у них с Ямщиком имелся пакт о невмешательстве. Арлекин не лезет к Ямщику, а Ямщик в отсутствие Кабучи по мере надобности удовлетворяет кошачьи потребности.

Интересно, подумал Ямщик, а как он зовет меня? Наверное, тоже «эй, ты» или «кретин», в зависимости от настроения.

Доставая из кухонного стенного шкафа пакет с шуршащим «Royal Canin», Ямщик мельком глянул в круглое зеркальце для макияжа, забытое женой на подоконнике. Здесь было светлее, чем в ванной, и Кабуча регулярно наводила марафет между газовой плитой и холодильником, придвинув к окну стул. Это бесило Ямщика, но сейчас зеркальце оказалось кстати. Он помахал свободной рукой, и отражение без возражений — внутренняя рифма, будь она неладна! — повторило жест. «Ты выглядишь так, как я себя чувствую!» — всплыла в памяти реплика из вторых «Чужих». А вот и нет! Вместо ожидаемого, да что там, закономерного угрюмца-зомби с землистым лицом и дряблыми мешками под глазами из зеркального спасательного круга, заключенного в металлическую рамку, на мир глядел вполне бодрый и даже слегка румяный Ямщик Борис Анатольевич, сорока пяти лет от роду. Женат, детей нет, не был, не состоял, не привлекался…

В смысле — несостоятельный и непривлекательный. Четыре миллиарда триста семьдесят два миллиона восемьсот двадцать шесть тысяч двести пятьдесят седьмой в общем списке по милоте.

«Не гони, Ямщик! — возразил двойник; к счастью, беззвучно. — Ты еще ого-го!» Ямщик перевернул зеркало обратной стороной, дававшей пятикратное увеличение, и двойник продолжил монолог с пятикратно возросшим пылом: «Сорок пять? Ягодка опять? Ха! Ты выглядишь максимум на сорок четыре с половиной. Что нам эти миллиарды? Плюнуть и растереть!»

— Льстец, — буркнул Ямщик зеркалу. — Не подлизывайся.

Двойник промолчал, лишь губы честно повторили всю положенную артикуляцию. Вчерашний розыгрыш, отделенный от дня сегодняшнего рвом сна, где плескалась илистая вода и зевали крокодилы, казался эпизодом из рассказа, читанного давным-давно. Провалы в памяти? Какие провалы в памяти?! Он все прекрасно помнил. Особняк на окраине — разбитая грунтовка, запущенный сад. Вино в хрустком пластике — дрянь, кислятина. Раздражение, скука. Шашлык, лаваш, зелень. Скука, раздражение. Пиво, текила. Скука. Зачем вы пишете про зомби? Гарнитур-кривоножка, продавленное ложе любви. Тусин романтический мемориз о потере невинности. Свет мой, зеркальце, скажи. Туалетный столик, овал замызганного зеркала, которому место на помойке…

Да, зеркало. Да, розыгрыш. Жестокий, надо признаться, розыгрыш. Профессиональная деформация, ага. Это ты арлекин, дружище, натуральный арлекин в черной маске с бородавкой на лбу, злой клоун, как бы ни возражала commedia dell'arte, оскорбленная в лучших чувствах, и тухлых яиц тебе тоже накидали с избытком: пришлось уносить ноги, ибо Додик все норовил зацепить тебя увесистым патологоанатомическим кулаком. Додика отчаянно штормило, он промахивался, Туся вопила, урезонивая разбушевавшегося супруга, хватала буяна за выступающие части тела, скорее не позволяя ему упасть, чем спасая Ямщика; нет, Додик был упрям, Додик шел в бой, последний и решительный, он жаждал мести, и сделалось ясно: рано или поздно кулак угодит в цель, по теории вероятности или по теории больших чисел; ах, не все ли равно, по какой теории, если по морде, по наглой рыжей — лысеющей! — морде…

Вряд ли Кабуча была в состоянии вызвать полицию. Бьют мужа, убивают, хоронят и эксгумируют, для Кабучи полиция — подвиг. Но с вызовом такси она худо-бедно справилась, и водитель не подвел: одно колесо там, другое — тут. В полночь, час призраков и бомжей, они вернулись домой, где Ямщика сморил сон — едва до кровати добрел.

Сказать по правде, розыгрыш не стоил выеденного гроша — или ломаного яйца, это как угодно. Но если сделать маленькое допущение…

Разговор с отражением. Всеведенье двойника. Печальное грядущее Дылды. Утром герой рассказа (повести? чем черт не шутит!) терзается сомнениями: поверить — выставить себя круглым болваном, психом с видами на персональную палату с мягкими стенами. Но герой упрям, он не уехал на такси, нет, он остался ночевать в особняке. Утром он достает всех — Дылду, Тусю, свою жену — расспросами; нервный срыв, герой хватает молоток — ну есть же в доме молоток? — бьет зеркало, топчет осколки, хватает их руками; кровь, порезы, Туся вызывает «скорую»… Вкрадчивый голос психиатра. Галоперидол. Электрошок. Серийный маньяк-убийца в палате-камере по соседству. Вопли безумцев не дают уснуть. Украденная канцелярская скрепка. Замок, вскрытый после десятка безуспешных попыток. Санитар с расколотым черепом: иначе не уйти. Ошметки мозгов на стене, следы босых ступней на полу. Воспользовавшись случаем, сосед-маньяк тоже бежит…

Эк тебя несет, красавец. По кочкам, по штампам.

Он упаковал сокровища Арлекинова сортира — не «Шанель № 5», нет, не «Шанель»! — в черный кулек из плотного полиэтилена, тщательно завязал. Промыл лоток, вытер, загрузил свежий наполнитель. Зачем-то выглянул в окно, страдальчески сощурился от буйства солнца. Мусорные баки под акацией, этой неопалимой купиной, как и следовало ожидать, стояли на прежнем месте. Что только коммунальщики с акацией не делали: пилили-рубили, душили-душили, а из стесанного пня вопреки сатрапам проклевывалась и стремительно шла в рост свежая, жизнерадостно-яркая зелень.

Вон, опять выше гаражей вымахала.

Покончить с акацией было проще простого. Огонь, кислота, толстый слой нитрокраски; ведро банальной поваренной соли… Но давать подсказки дендрофобам Ямщик не собирался. В противостоянии дворников и флоры он болел за акацию, и злорадно ухмылялся, наблюдая тщету муниципальных усилий. Равнодушный к зеленым насаждениям, Ямщик просто не любил коммунальщиков.

Снять треники с пузырями на коленях. Надеть джинсы. Сунуть ноги в разношенные сандалии. Мятую футболку с застиранными ликами «King Crimson» оставить, как есть. Не на дефиле собрались! Проверка, не забыл ли ключ, теперь захлопнуть за собой дверь — и вниз по лестнице. А по дороге зайдем от обратного: мистику герой презирает, ищет рациональное объяснение — и, представьте себе, находит. Скрытые камеры в спальне, зеркало — проектор, вернее, дисплей. Скоростная обработка изображения на мощном компьютере, внесение корректив в режиме реального времени. Заранее смонтированные нарезки видео с участием присутствующих, модулятор голоса… Мотив? Эксперимент, афера, подстава. Тут главное — второе дно, третье, пятое. Овидий, «Метаморфозы»: все не то, чем кажется…

— Гражданин!

Ментов было трое, как в классическом анекдоте. Или они уже не менты? Моя полиция меня бережет. Вон и форма новая. Кто вы теперь, парни? Понты?!

Слово царапало язык. Понты? Точно не они.

— Да?

— Вы где проживаете?

— Здесь. Четвертый этаж.

Он указал на окна своей квартиры.

— Документы?

— Дома.

— Что у вас в пакете?

— Говно, — с нескрываемым удовольствием сообщил Ямщик.

Ей-богу, он не поверил своему счастью. Не часто в Министерство культуры звонят и спрашивают: «Прачечная?»

— Не понял?!

— Говно, — раздельно повторил он. — Через два «о».

— Стойте, где стоите, — ладонь старшего легла на кобуру. — Руки держать на виду. Гармаш, проверь.

Гармаш, белобрысый лопоухий сержантик в форменной бейсболке, надвинутой на лоб, двинулся к Ямщику по дуге, мелкими шажками. Гармаш опасался перекрыть директрису огня. Теракт века: шахид покушался на мусорный контейнер! Чтоб вонища на весь квартал! Но полиция бдит, преступник схвачен и изобличен…

С осторожностью бывалого сапера, подыгрывая сержанту, Ямщик протянул ему пакет. Гармаш пакет принял, стараясь держать его подальше от себя, начал возиться с узлом. Узел стоял насмерть, сержант пыхтел, кокарда на фуражке старшего плавилась в лучах солнца. По виску Ямщика сползла липкая капля пота. Еще решат, что он нервничает…

Сержант совладал с пакетом. Сунулся внутрь, потянул носом:

— Блин! Говно!

— Что?!

— И правда говно! Не соврал гражданин…

Лицо старшего начало медленно багроветь.

— С какой целью, — он с усилием прокашлялся. — Зачем вы носите это с собой?!

Хренушки, подумал Ямщик. Не дам я тебе повода, и не надейся.

— Это наполнитель для кошачьего туалета. Использованный. Шел выбрасывать в мусор. Куда его еще девать?

— Гармаш?

— Я!

— Верни гражданину его говно.

Возвращаясь, Ямщик ликовал. Настроение, еще недавно бултыхавшееся возле отметки «паршивость средняя», взлетело до «хорошо, и хорошо весьма». Дома он не удержался, глянул в зеркало. Отражение вело себя адекватно: не своевольничало, соответствовало ощущениям. Полицейский адреналин еще бурлил в крови: дрожа от сладостного предвкушения, Ямщик включил компьютер. Следовало записать наброски сюжета, и эпизод с двумя «о» туда чудесно ляжет.

Он представил, как читатель упрекнет его в вульгарности, а он в ответ зацитирует эпизод сходной тематики из Умберто Эко, и настроение воспарило к небесам.

Хватило надолго, до ночи: спать Ямщик лег счастливый.

4 На третий быть беде

— Боренька, ты уже встал?

Уменьшительно-ласкательные он не любил, в книгах старался избегать, а по отношению к себе — ненавидел. Жена это знала, смирилась, привыкла, но случалось, забывала. Напоровшись на его яростный взгляд, ахала, охала, прикрывала ладошкой округлившийся рот; долго, с придыханием, извинялась. Увы, сейчас Кабуча находилась вне зоны видимости, и оплошности своей в полной мере не осознала. Он хотел ответить резкостью, жаль, в носу засвербело, и Ямщик оглушительно чихнул.

— Будь здоров! — донеслось с кухни. — Тебе кофе или чай?

Почему ты не на работе, спросил Ямщик у призрака жены. Почему?! Июнь? Лекции закончились? Ну да, консультации, зачеты, экзамены. Сегодня, похоже, выходной.

Он никогда не помнил Кабучиного расписания.

— Кофе! Только позже. Я в ванную.

Брился Ямщик без малейшей охоты, лишь потому, что щетина чесалась, а за бородой пришлось бы ухаживать. Опасная бритва? Станок? Пижонство, игрушки доморощенных мачо. Электробритва насухо, без пены и лосьонов, и потом умыться: летом — холодной водой, зимой — теплой. Всё, шабаш. Иногда Ямщик полагал, что его утилитарные взгляды на бритье — детская психотравма, последствия тесного общения с отцом, кларнетистом эстрадного оркестра при филармонии, маэстро на все руки, от моцартовского концерта ля мажор до «Petite Fleur» Сиднея Беше. Вспыльчивый, как его кумир Беше, который во Франции открыл пальбу из пистолета по коллегам, за что и сел в тюрьму, правда, ненадолго, отец следил за своей внешностью с тщанием природного франта, готов стрелять по любому, кто помешает процессу. Он брился дважды в день, утром и вечером, перед выступлением, надолго занимая ванную комнату, обставляясь чертовой уймой цирюльных примочек — санузел был совмещенный, Ямщик-младший плясал в коридоре от нетерпения, рискуя напрудить в штаны — и всякий раз, завершив церемонию, отец звал сына, подставлял щеку и велел: «Потрогай! Гладенько, а?» Ямщик трогал, втайне содрогаясь: замшевая, мокрая от одеколона щека отца на ощупь была странноватой, живой и в то же время неживой, рождая больные ассоциации, чье имя Ямщик узнал позже, повзрослев. Он даже не исключал, что его лучшие книги — да что там, все книги вообще, весь утонченный эстетский ужас, оформленный черными буквами на белой бумаге, вышел, как русская литература вышла из гоголевской шинели, из прикосновения детских пальцев к идеально выбритой отцовской щеке.

— Это еще что такое?

Зеркало в ванной украшала россыпь засохших белых брызг. Разумеется, неряха-Кабуча оставила. Ну просил же ее, бранил, язык стер, напоминая! Ямщик не терпел перемен, замыкаясь в привычках, как улитка в раковине, и когда польский шкафчик из дешевого пластика, что висел над мойкой, перестал закрываться, а лампочка, горевшая наверху, превратила крышку в оплавленный желтый бугор, он заставил Кабучу ходить на вещевой рынок, как на работу, пока она не отыскала точную копию испорченного шкафчика, от внутренней начинки до зеркального прямоугольника, и не вызвала мастера, грубияна и вымогателя, который, впрочем, повесил новый шкафчик быстрее, чем Ямщик предполагал, да еще и дал совет вставить в патрон «холодную» лампочку, чтобы не поплавить крышку снова. Ей-богу, пройти квест с заменой шкафчика было проще, чем приучить Кабучу к элементарной аккуратности. Морщась от брезгливости, Ямщик с тщательностью японского оружейника, полирующего драгоценный меч, протер зеркало влажной губкой, и еще раз, ветхим «техническим» полотенцем, некогда китайским и махровым. С рыбками, что ли? Теперь не разобрать. Оставшись доволен результатом, он подмигнул отражению:

— Потрудимся, джентльмен?

Отражение подмигнуло в ответ: с опозданием и, кажется, другим глазом.

— Прёт тебя, голубчик, — обрадовал Ямщик двойника. — Ай да ты, ай да сукин сын!

Двойник согласился.

— Лови момент, второго шанса не будет.

Двойник и тут не стал возражать.

— Вдохновение? Пфе! Бери выше!

Полное вживание в материал, долгие беседы, а бывало, что и споры со вздорными персонажами, внезапный подъем ночью, когда вглядываешься в темноту, в смутные очертания мебели, и не понимаешь, где ты, у себя в спальне или в сумеречной зоне эпизода, наспех записанного поздним вечером — это случалось с Ямщиком всего пару раз в жизни. Так родились два рассказа, честная, без дураков, гордость Ямщика: «Эвольвер» и «Назову это добром».

— На третий быть беде, — отражение подмигнуло снова, без видимых причин. — В третий раз старик закинул невод…

— И сидит теперь, как дурак, без невода.

Разговор с двойником бодрил лучше допинга. Воображение, заржавевшее от долгого бездействия, с удовольствием набирало обороты. Рациональное объяснение, камеры, компьютер? Рацио психо не помеха. Герой — психопат, личность раздвоена, как язык у змеи; половинки-антагонисты ведут диалоги без начала и конца, словно в пьесах Эжена Ионеско, их речь освобождается от привычных значений и ассоциаций, делается понятной только им двоим. Боже мой, кому интересен нормальный, уравновешенный герой? Никому, и автору — в первую очередь. Норма скучна, норма блекнет рядом с шикарным буйнопомешанным Синьором Отклонением. Извращение — это прекрасно! Психи у Ямщика выходили живее всех живых. Он их любил, но странною любовью.

— Психи — твой конек, верно?

— Ага, конек. Конек поехавшей крыши.

— Жалкие потуги. Не смешно.

— Критиканствуешь?

— Хохмишь? В петросяны метишь?

Двойник скорбно поджал губы. Ямщику, считай, голому, в одних семейных трусах, почудилось, что мимолетный программный сбой одел двойника в строгий угольно-черный костюм. Синяя рубашка, неяркий галстук в горошек, завязанный узлом, похожим на крепко сжатый кулачок… Траур? Похороны таланта? Костюм исчез, вернулись трусы, вялый животик и безволосая грудь. Отражение склонило голову набок, изучая оригинал с откровенным скепсисом: так коллекционер антиквариата смотрит на экспонат из захолустного краеведческого музея.

Ямщик втянул живот, расправил плечи:

— Саспенс и драйв — наше всё?

— С драйвом у тебя, дружище, затык. Допинг? Подыщи что-нибудь круче пустой болтовни.

Заигрался, отметил Ямщик. Пора заканчивать. Впрочем, игра с отражением увлекла его. Еще капельку, а? Как в детстве: дочитаю эту главу, и спать! Ну ладно, еще одну… Нет, ну это точно последняя на сегодня! Что? Уже завтра?

— О чем задумался, детина?

— О твоем предложении. Допинг покруче? She don't lie, She don't lie, She don't lie — Cocaine[2]? Дорожка из белого порошка в страну волшебника Оззи?

— Кокс по-дзэнски, ударная доза!

С достойным ответом вышла промашка: двойник вдруг обрел чрезмерную самостоятельность, вызывающе наплевав на оригинал. Ямщику даже послышался тихий, но явственный треск, словно порвалась пуповина, соединявшая его с зеркальным отражением. Наверное, с таким звуком в мозгу рвутся нейронные связи. «…Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина лопается, но, конечно, погромче…» — подкинула дровишек в огонь услужливая память.

Он хорошо знал, чем это кончилось у Стругацких.

Кошкой метнувшись в угол, двойник ухватил старую швабру — наследие эпохи развитого социализма. С потешной решительностью взмахнул раритетом: арлекин, пародирующий доблестного рыцаря Айвенго. Семейные трусы — сияющий доспех, швабра — меч-кладенец… Комедию портили глаза, с детства знакомые Ямщику глаза, загоревшиеся чужим хищным огнем.

Нет, глаза у двойника были совсем не потешные.

Когда отражение бросилось на него из зеркала, Ямщик рефлекторно отшатнулся. Так отшатывается от экрана монитора новичок, рискнувший поиграть в 3D-шутер от первого лица. Если в лоб тебе несется полыхающий файербол, поди, останься на месте! Боковым зрением Ямщик отследил странное движение; не в зеркале, как предполагалось, а в ванной комнате. Злополучная швабра, отражение которой сжимал в руках двойник, недоброй волей выбралась из угла и взмыла в воздух над Ямщиком, чиркнув по белой «вагонке» потолка. На краткий, призрачный миг обе швабры слились воедино, грянул ослепительный салют, угас, снова вспыхнул — свет-тьма-свет — и Ямщик обнаружил себя сидящим на кафельном полу. Квадраты бежевой плитки, тонкая аккуратная расшивка; мохнатый комок пыли под умывальником — паук-птицеед в засаде. Спину давил угол стиральной машины. Голова болела, саднил оцарапанный висок; вторя голове, отчаянно ныл ее антипод, отбитый при падении.

— Твою мать!

Хрустя коленями, кряхтя по-стариковски, цепляясь за стиралку — та качнулась, но устояла — Ямщик предпринял попытку встать, но сумел лишь утвердиться на четвереньках, по-собачьи. Отражение в зеркале поигрывало шваброй, ухмылялось, глядя на его жалкие потуги. Еще, без слов спрашивал двойник. Еще порцию, клиент? Оригинал швабры покачивался в воздухе над ванной, рядом с сушилкой для полотенец, в точности повторяя движения своей зеркальной копии.

— Ну как? — спросил двойник. — Чувствуешь просветление?

С подчеркнутой медлительностью, окаменев лицом, он занес орудие вразумления, намереваясь повторить урок. Швабра-оригинал также пришла в движение. Кюдзо, вспомнил Ямщик. Знаменитый фехтовальщик Кюдзо из культовых «Семи самураев» Куросавы, прелюдия к поединку с грубияном, и реплика Симады Камбэя, случайного зрителя, прозвучавшая за миг до того, как грубиян ринулся вперед, к своей позорной гибели: «Безумец!» Безумец, завопил кто-то надтреснутым голосом. Безумец! Опрометью, плохо соображая, что делает, Ямщик на четырех костях бросился прочь из ванной. В мозгу жужжала, трудилась, выгрызала колкую щетину взбесившаяся электробритва: насухо, без пены и лосьонов. Слава богу, беззвучно вскрикнул Ямщик. Слава богу, что я бреюсь электро… Отчетливо, будто наяву, он видел, как двойник берет с отраженной полочки опасную бритву «Solingen» с перламутровой рукояткой, открывает ее — и высверк лезвия со стремительностью атакующей кобры полосует Ямщика по горлу. Струя крови брызжет на зеркало, ухмылка отражения превращается в клоунский оскал, стекает вниз, по подбородку, на польский пластик, в мойку, пузырится в сливе; злой клоун хохочет, тонет в блестящем омуте, блеск гаснет — и наступает тьма кромешная.

— Боря? — спросила с кухни жена. — У тебя все в порядке?

— Все! — заорал Ямщик. — Все!!!

— Боря?

— Все! Моим врагам такой порядок!

Глава вторая

Я вернусь, Пока живу, дышу и горю, Я клянусь, что пройду через это, С руками, протянутыми во мрак, С глазами, прикипевшими к зеркалу,     удивляясь, если все это истина. Питер Хэммилл, «Удивляясь»

1 Большое человеческое спасибо

— Два американо.

— Мне эспрессо.

— Один эспрессо и один американо.

— Заказ принят. Садитесь, вам принесут.

Дылда медлил, топтался у стойки. Пиджак он сменил на другой, джинсовый, с бордовым кантом на карманах. Пиджак был Дылде коротковат: наверное, кто-то убедил щеголеватого патологоанатома, что такой фасон удлиняет ноги, а значит, стройнит. Убедительный кто-то соврал Дылде, но Ямщику меньше всего хотелось сейчас обсуждать тонкости высокой моды.

— Коньячку? — спросил Дылда. — По пятьдесят?

— Спасибо, не надо, — отказался Ямщик.

— Детская доза! Сосудики расширим…

— Я не буду.

— «Старый Кахети», а? Ага, вон еще «Renuage», он мягче…

— Возьмите себе. Я ограничусь кофе.

— Ну, если передумаете…

Садясь за угловой столик у окна, Ямщик без интереса смотрел, как Дылда берет два по пятьдесят. Упрямый, подумал он. Упрямый осел. Надеется меня соблазнить. Нет, это я осел. Зачем я согласился? Неужели потому, что мне страшно оставаться дома? Мне, домоседу, моллюску, обитателю башни из слоновой кости?!

Столик, как и пиджак, оказался не по размеру: Ямщик при каждом движении боялся опрокинуть держатель с салфетками, лаковую стоечку с рекламой коктейлей, а то и сам стол, будь он проклят.

— Где вы взяли номер моего телефона? — задал он вопрос, когда Дылда с коньяком в руках, не доверяя официантам, вернулся к столику. — Не помню, чтобы я вам давал его.

Вопрос прозвучал агрессивно, но Дылда сделал вид, что ничего не замечает.

— Жена отыскала, — коньяк тяжко колыхнулся в бокалах, оставил на стенках маслянистые потеки. — Моя Натуся что хочешь найдет. Хотите сокровища Флинта? Вы только маякните, она найдет…

Захрипела кофемашина. Бармен выставил на стойку пару блюдец, разложил пакетики с сахаром, ложечки. Дылда наблюдал за действиями бармена с таким вниманием, как если бы смотрел «Паяцев» в La Scala, и Амброджо Маэстри уже запел пролог. Боится, понял Ямщик. Боится меня, боится предстоящего разговора; знает, чего хочет, но не знает, как начать.

— Извините, пожалуйста, — с изяществом слона в посудной лавке Дылда умостился напротив. Он пригубил коньяк, вернее, одним глотком ополовинил порцию и повторил, дернув щекой: — Извините, а?

— За что? — удивился Ямщик.

Он ждал чего угодно, кроме извинений. Дылда ни словом не заикнулся о своем намерении просить прощения, когда звонил Ямщику и настаивал на личной встрече. Настаивал? Вцепился мертвой хваткой, как бульдог в глотку соперника. Голос звериного прозектора журчал в мобильнике, соком белены лился в уши, вязал по рукам и ногам; таким проще уступить, чем объяснить, почему ты отказываешься, и Ямщик кивнул: «Хорошо, только поближе к моему дому. «Франсуа»? Да, эта кофейня устраивает. В пять тридцать, договорились…»

— Я не должен был, не имел права… — Дылда допил коньяк и с тоской посмотрел на второй бокал, которым собрался искушать собеседника. — Ну, распускать руки. И Натуся твердит, что я дурак. Я тогда выпил… Перебрал, скажу честно. Это я, да?

Он указал на полоску пластыря, украшавшую висок Ямщика.

— Нет, — успокоил его Ямщик. — Это я.

— Врете вы все, — Дылда решился повторить. Коньяк он глотал трудно, кадык ерзал под кожей, выпячивался острым клином. — Нарочно врете, чтобы меня успокоить. Лучше вы простите меня, и будем друзьями…

Этого только не хватало, испугался Ямщик.

— Прощаю, — торопливо сказал он. — С кем не бывает?

— С вами не бывает.

— Бывает.

— И опять вы врете. Вы — человек интеллигентный, вам ли рукоприкладствовать? Я и представить не могу, что вы кого-нибудь бьете…

Официантка принесла кофе. Девчонка, по виду — школьница, она украсила нос серебряным кольцом с гравировкой. Укрепленное в хряще между ноздрями, кольцо свисало до края верхней губы. В кольцо хотелось вставить веревку и повести официантку куда-нибудь, скажем, в стойло или на бойню.

— Вы пейте, — велел Дылда. — Пейте кофе, а то мне неловко.

— Давид, э-э…

— Давид Эрнестович.

— Давид Эрнестович, вы зря так переживаете. Это скорее мне надо извиняться. Я неудачно пошутил, и вы имели полное право…

— Не имел.

— Нет, имели. Я бы на вашем месте…

— На моем месте вы бы отомстили иначе, да? Вы бы вставили меня в книгу?

— В книгу?!

— Три «п»: пьяница, педофил, патологоанатом? — Дылда засмеялся, и лучше бы он этого не делал. — Персонаж на миллион долларов, гарантирую! Вы бы меня увековечили?

— Вы идите, — сказал Ямщик официантке. — Спасибо, нам больше ничего не надо.

Девочка закрыла рот, дважды хлопнула ресницами и, оглядываясь через плечо, едва ли не бегом вернулась к стойке. Там она поманила бармена, всунула губы тому в ухо и что-то горячо зашептала. Бармен хмыкнул и отвернулся. Три «п»? Бармена, завсегдатая тренажерок, густо покрытого цветными татуировками, не испугали бы и другие три буквы, хоть какие возьми.

— Коньяк, — спросил Дылда. — Вы вообще не пьете коньяк или только сейчас?

— Только сейчас.

— Это хорошо.

— Почему?

— Вот почему, — Дылда, нет, Давид Эрнестович, торжественный и величественный, раскрыл спортивную сумку, которую принес с собой, и извлек на свет божий подарочную упаковку «Арарата». — От чистого сердца.

— Нет, я не могу…

— Можете. Обязаны. И не вздумайте отказаться! Я стану преследовать вас с этим коньяком. Буду сидеть в подъезде у вас под дверью, стоять под балконом, пугать ваших соседей, — Дылда хохотнул, и опять зря. — Возьмите подарок, выпейте за мое здоровье, и я буду знать, что вы не напишете обо мне в одном из своих опусов. Я буду спать спокойно, и вы тоже. После коньячка-то, а? Кто хочешь заснет…

Господи, понял Ямщик. Боже мой, да ведь он смертно, до одури боится, что я выведу его в своей книге. Парк, вечер, шуршание листвы, девочка с виолончелью; тень выходит из-за каштана… Он боится попасть в книгу больше, чем в тюрьму.

— Чаренц, — произнес Ямщик.

— Что?

— Коньяк «Чаренц», тридцать лет выдержки. Коробка из кожи аллигатора. Назван в честь Чаренца Егише, классика армянской литературы. Бутылка «Чаренца», и мы идем к нотариусу.

— Зачем?

— Заверить мое обязательство никогда не описывать вас ни в одном из моих, как вы изволили выразиться, опусов. Давид Эрнестович, вы же взрослый человек! Ну что вы, в самом деле? Не надо никакого «Чаренца», и «Арарата» не надо, вы прямо смущаете меня…

— Нет, — Дылда привстал, — «Арарат» вы возьмете.

— Нет, не возьму.

— Нет, возьмете. Иначе я обижусь…

«Проще уступить, чем объяснить, почему ты отказываешься,» — вспомнил Ямщик, принимая коробку из его рук. Справа от Ямщика располагалось большое арочное окно, которое выходило на улицу, кипевшую от машин и пешеходов; слева, от стойки к их столику — стена из узких зеркальных полос, переложенных лентами темно-коричневого, в млечных разводах пластика. В окне, размыт бликами вечернего солнца, отражался Ямщик с коробкой, сидящий в креслице с выгнутой спинкой, сплетенном из искусственного ротанга; в стене-зеркале — Ямщик без коробки, мигом ранее вставший из-за стола. Чувствуя, как в желудке тает ком рыхлого льда, Ямщик с коробкой следил за Ямщиком без коробки — подмигнув оригиналу, тот обошел столик и встал у Дылды за спиной. Когда он шел, из-за коричневых лент казалось, что их много, Ямщиков без коробки, что имя им — легион.

— Спасибо, — с чувством произнес Дылда. — Большое человеческое спасибо.

Когда он сел, Ямщик без коробки вышиб из-под него кресло.

Упал Дылда скверно. В неудачной попытке смягчить удар ладонь уперлась в пол — и рука Дылды, выпрямленная в струночку, приняла на себя весь изрядный вес хозяина. Патологоанатом вскрикнул и сел, дыша часто-часто, судорожными рывками, будто собака на жаре. Из глаз Дылды брызнули слезы, потекли вниз по брылястым щекам.

— Перелом Коллиса, — детским писклявым голоском озвучил он диагноз. Похоже, Давид Эрнестович разбирался не только в дохлых котах и попугаях. — Надеюсь, без смещения. Четыре недели в гипсе, две недели реабилитации. Лечебная гимнастика, массаж…

Снизу вверх, как ребенок на строгого, склонного к экзекуциям родителя, Дылда смотрел на Ямщика. Когда он слизнул крупную, ярко блестевшую слезу, затекшую ему в угол рта, Ямщика передернуло.

— Зачем вы это сделали? — спросил Дылда.

2 Удивляясь, если все это истина

— Ты! Ртутное отродье!

Он с такой яростью сжал ручку Кабучиного зеркала, что в кулаке отчетливо хрустнуло. Пластиковая накладка? Нет, костяшки Ямщиковых пальцев. Двойник слегка приподнял бровь, обозначив вежливый интерес: продолжай, я слушаю.

— Ублюдок амальгамы! Ты что творишь?!

— С кем вы сейчас разговариваете?

Мерзавец вдруг решил перейти на «вы», но Ямщик не собирался потакать этой принудительной вежливости:

— С тобой!

— С ртутным отродьем? Ублюдком амальгамы?

— Да!

— Иными словами, с собственным отражением? Вы больны, сэр. Заказать вам экипаж в дурку?

Слово «дурка» ударило Ямщика под дых. Третья производная от психиатрической лечебницы: сумасшедший дом — дурдом — дурка. Последнее — для имбецилов, неспособных выговорить даже примитивный «дурдом». Хуже, чем «дурка», Ямщика бесило только слово «фотка». Похоже, двойник это знал — и пользовался, сволочь.

— Ты! ты!..

Раньше Ямщик полагал, что зашипеть разъяренной коброй можно только в третьесортных дамских романах. Оказалось, не только. Губы тряслись, при каждом звуке он плевался — увы, не ядом, как небезызвестный литературный персонаж, а всего лишь слюной, жаркой и пузырящейся. Зеркало оросила мерзкая россыпь капель — привет неряхе-Кабуче.

— Думаешь, на тебя управы нет?! Возомнил о себе…

— Зеркало протрите, будьте любезны.

— Ты! Дрянь, дрянь…

— Самого не мутит? Расплевались тут…

Правота отражения — брезгливый Ямщик понимал ее нутром, самой мякоткой своего существа — подбросила лопату угля в топку клокочущего гнева. Гнев искал выхода, и началось это не сейчас, а еще по дороге домой. Ямщик с трудом удерживался от глупостей, взгляд его метался по сторонам, ища — и находя! — все новые, новые, новые отражения. Витрины распальцованных бутиков, окна первых этажей, чисто вымытые или пыльные, засиженные мухами; стекла автомобилей, несущихся мимо, зеркальные очки идущего навстречу пижона… Двойник был везде, он преследовал жертву по пятам. Кто следующий? Кто сменит Дылду? Мамочка с коляской? Старушка с палевым кокер-спаниелем? Дворник? Бомж?! Обложили меня, обложили… Отражения мелькали, множились, строились легионом — господи боже мой, да я же никогда не замечал, сколько их вокруг. Они повсюду! Издеваясь, повторяют твои движения, жесты, мимику; притворяются покорными рабами хозяйской прихоти, усыпляют бдительность, только и выжидая удобного момента, чтобы накинуться, поднять на рога. Корчат рожи за спиной, гримасничают, издеваются — арлекины, паяцы, злые клоуны… Самое дерзкое, а может, самое нетерпеливое отражение бросилось на Ямщика из большого выпуклого зеркала на перекрестке — зачем, зачем его здесь установили?! — и Ямщик едва не заорал, шарахнулся прочь, под колеса оливковой «Тойоты» с мятым бампером. В уши вонзился отчаянный визг тормозов, и на краткий миг, отделивший здравый смысл от безумия, Ямщик уверился: это визжит он сам.

— Козел! Куда прешь?!

Из водительского окна сунулся наружу толстяк в белой тенниске, мокрой от пота. Раскрыл жаркий, губастый рот так, словно решил заглотить козла целиком, с рогами и копытами:

— Жить надоело?!

Широкое лицо толстяка пятнала шрапнель веснушек; лицо было таким же мятым, как бампер его железной кобылы. Казалось, минутой раньше толстяк с разгону врезался в Ямщика, ударился носом, щеками, подбородком, расплющил внешность — и вот-вот потребует оплатить ремонт. Ямщик вжал голову в плечи и вприпрыжку, сгорая от стыда, засеменил по «зебре» перехода, благо зажегся зеленый свет. Неужели тот, в зеркале, пытался отправить его под колеса? Или Ямщик сам выскочил на проезжую часть, а теперь ищет виноватого?

Надо держаться. Сохранять спокойствие. Идти, просто идти. Нет, не бежать. Нет, не прыгать. Нет, не ускорять шаг. В подъезде нет зеркал. Это хорошо, очень хорошо. Отражения в стеклах? Может ли двойник напасть из стекол? У тебя паранойя. Главное, добраться до дома. Дома и стены помогают, дома мы что-нибудь придумаем; главное — добраться…

В подъезде его никто не поджидал. Смазанные отражения в грязных, заляпанных краской стеклах между этажами если и следили за Ямщиком, то враждебных действий не предпринимали. Дом, милый дом! Минуты три, если не пять, он стоял в сумеречной прихожей, боясь включить свет: привалился спиной к косяку второй, внутренней двери, дышал мелко и часто. Зеркало! В прихожей, рядом со входом в гостиную, есть ростовое зеркало. Успокоившееся было сердце рвануло в галоп; в висках гулко толкнулась кровь. Дядя Вова умер от инсульта, невпопад вспомнил Ямщик. Дядя Вова, и еще тетя Стася, сестра матери… Сильно вытянутый, как зулусский щит, овал зеркального стекла без рамы, укрепленный между парой металлических рогов, окрашенных в черный цвет; предатель, враг на круглой подставке. Любимое зеркало Кабучи — когда краска на рогах и подставке облезла, Кабуча день за днем, с упорством маньяка обклеивала верхнюю плоскость опоры и наконечники рогов зернами обжаренного кофе, бормоча что-то про современную эстетику…

Отсюда, от косяка, Ямщик в зеркале не отражался. Имеет ли это значение? Решившись, он быстро расстегнул пуговицы, сорвал провонявшую страхом рубашку, швырнул ее на проклятое зеркало, как шинель на амбразуру дота, а сам присел на корточки — знать бы еще, зачем! — и, не обращая внимания на боль в коленях, ушел из зоны обстрела, с разгону влетев в кухню. Схватил Кабучино макияжное зеркало, сжал изо всех сил: шалишь! вот ты у меня где! в кулаке!

— …никто! Ты никто!

— Ну, допустим.

— Отражение! Призрак, тень! Без меня тебя нет!

— Это спорно.

— Тень, знай свое место! Место, зеркалыш! Понял?!

— Хорошо, я никто, — согласился двойник, подозрительно уступчивый. — А ты? Ты-то у нас ого-го! Личность! Венец творения! Владыка жены своей и всея квартиры! Ты, вне сомнений, звучишь гордо. Значит, место?

Лицо двойника исчезло, провалилось в блестящий омут. На его месте возник средний палец — недвусмысленно выпяченный, неправдоподобно огромный, он перечеркнул зеркальный кругляш по вертикали, снизу доверху, словно бесстыдно восставший фаллос. Да, утверждал палец. Да, и пусть у тебя не останется сомнений насчет того, что я думаю по поводу твоих приказов и твоей истерики. Завершив монолог, палец исчез, изображение в зеркале мигнуло, как при смене кадров в любительском фильме — и двойник обнаружился уже поодаль, насколько это было возможно в пределах кухни. Сукин сын развалился на табурете, откинувшись спиной на холодильник, весь в Кабучиных магнитиках. Левая рука зеркалыша вальяжно разлеглась на кухонном столе, в опасной близости от деревянной подставки «Bekker» с набором ножей. Ножи были на месте — все четыре, и топорик для рубки птицы, и ножницы, и мусат для выравнивания режущей кромки.

У Ямщика ёкнуло сердце. Двойник перехватил взгляд хозяина квартиры, с пониманием кивнул:

— Что? Нравится мизансцена?

Зеркало, подумал Ямщик. Оно-то у меня в руках! Швырнуть с размаху об стену; накрыть полотенцем… Как завороженный, не предпринимая никаких действий, он продолжал пялиться в убийственную гладь. «Я клянусь, что пройду через это, — запел Питер Хэммилл, восстав из бешено крутящегося роя воспоминаний, — с руками, протянутыми во мрак, с глазами, прикипевшими к зеркалу…» Капельки слюны исчезли — знать бы, куда?! — зеркальная поверхность была девственно чистой. Неужели Ямщик успел ее протереть? Когда? Или само высохло?! В таком случае остались бы пятнышки, разводы…

«Удивляясь, если все это истина…»

С ловкостью пианиста, ласкающего клавиши диезов и бемолей, двойник перебрал кончиками пальцев черные рукояти ножей:

— Молчите, сэр Приямок? Не обмочились случаем?

Обидное прозвище хлестнуло пощечиной. Школьные годы чудесные Ямщик наглухо стер из памяти, похоронил под напластованиями более поздних воспоминаний и искренне надеялся, что навсегда.

Зря надеялся.

Произнесенное вслух, прозвище сыграло роль заклинания некроманта, подняв из могилы гниющий труп. Воспоминание-зомби: лохмотья обветшали, плоть местами отслоилась, обнажив желтые кости; черты лица смазались, открыв ухмыляющийся череп. Я знал его, Горацио! Заброшенная пристройка в глубине двора. На метр в землю утоплена ниша полуподвального окна, забранного ржавой решеткой — приямок. Ветер, а может, дворник намел в нишу целый ворох осенних листьев: не желто-красного праздника, пахнущего ликером «Averna», горьким и пряным, но буро-коричневую слизь. От листвы слабо, но отчетливо тянуло собачьим дерьмом и тухлятиной. Когда Ямщик был во втором классе, туда, в приямок, в вонючую гниль забросили его кепку. Старшие мальчики — пятый класс? шестой? — развлекались, тираня мелкую пацанву. Ну что же, пришлось лезть, доставать. Вылезти ему не дали: всякий раз, когда Ямщик пытался выбраться, его сталкивали обратно в приямок, сталкивали ногами, демонстративно не желая марать руки. Глумливо морщились, напоказ зажимали носы: «Фу, вонища! Это твой дом, Приямок? Ты тут живешь?» Сколько это продолжалось, Ямщик не помнил. Когда мучителям надоела забава, они ушли играть в футбол, а Ямщик — нет, теперь Приямок, если не навсегда, то надолго — всхлипывая, поплелся домой. Кличка приросла с мясом, захочешь отодрать, умоешься кровью: не яма, не подвал, так, ни рыба ни мясо — Приямок. Слово пахло разложением листвы, еще недавно яркой и свежей, бессилием, унижением, отчаянием; от запаха сводило скулы…

— Заткнись! Заткнись!!!

Ямщик обнаружил, что трясет зеркало, как кошка крысу, пытаясь вытрясти из него если не жизнь, то хотя бы ненавистное отражение. Нет, двойник уперся ногами в пол, спиной — в холодильник, левой рукой — в стол. Он намертво приклеился седалищем к табурету — не выгнать, не выбросить прочь.

— А то что? В суд подадите, сэр? Вызовете милицию?

По карнизу, булькая чайником, забытым на огне, расхаживал голубь, рябой и жирный. Возле детской площадки выбивали ковер. Гулкий набат разносился над гаражами и заборами, ему визгливо откликалась дрель в далеком окне. На скамейке под кленом веселилась компания тинэйджеров, заглатывая дешевое пиво из баклажек. Солнце, до середины скрывшись за домом напротив, тянулось к парням и девицам рыжими пальцами, тщилось припечь напоследок вихрастые макушки, но клен грудью встал на защиту подрастающего поколения. Лишь редким золотым иглам удавалось пронзить его плотную, темно-глянцевую листву. Жизнь была до одури рельефной, выпуклой, осязаемой. Ямщик ощущал эту реальность тем ярче, чем глубже он увязал в пучине омерзительного скандала с собственным отражением.

— У нас полиция, придурок!

— Да? — удивился двойник. — И какая разница?

— Большая!

— В полиции есть отдел по борьбе с галлюцинациями?

— Я! я тебя… Своими руками!..

— В рассказец вставите? В романец? Ах, быть нам гаденьким, мерзеньким, с геморроем и гайморитом! Ах, убьют нас с особым цинизмом! Федор Михайлович Приямок! Лев Николаевич Приямок! Эдгар Аллан Приямок…

Губы отражения двигались, как при замедленной съемке: изгибались, кривились, плямкали, утрировали артикуляцию. Жаба! Самодовольная жаба в затхлом болоте зазеркалья! Тварь упивается собственной безнаказанностью, пока булыжник не расплещет тину, не размажет гадину…

Ямщик зарычал. Ямщик ударил.

С размаху, едва не вывихнув плечо, изо всех сил, в центр зеркала, за миг до этого прижав его к стене, для упора; сжатым до боли, до хруста кулаком, прямо в рот, в выпяченные губы двойника, которые вдруг оказались близко-близко, словно подставленные для поцелуя. Холодная гладь треснула с хрустом, с каким ломается испорченный зуб, под кулаком содрогнулось упругое, податливое, живое — чужая плоть, мясо, добыча. Никелированное кольцо рамки задрожало, от центра в стороны рванулась черная, ломкая паутина трещин — словно весной на реке взломался лед — и там, в глубине расколотого зеркала, отшатнулся двойник, схватился за рот, разбитый в хлам. Между пальцами отражения плеснула кровь, закапала на пол; двойник бросился прочь из кухни, а кухня вокруг него рушилась, распадалась, погибала в границах круглого металлического армагеддона…

— Получил?! Получил, сука?!

Да, хохотал Ямщик. Да! Я это сделал! Я его достал! В рассказец? В романец?! А в морду?! В морду не хо-хо?! Швырнув зеркало на пол, он принялся в исступлении топтать его ногами. Летние мокасины из дырчатой замши плохо подходили для возмездия — сапоги! будь на нем сапоги! грубые кирзачи… — но Ямщик и без сапог трудился на совесть. Зеркало хряскало, стонало, вскрикивало, из оправы вывалился осколок, третий, десятый. Россыпь осколков; россыпь багровых капель. Я что, босой, изумился Ямщик. Я изрезал подошвы? Это туфли, они не кровоточат… Он поднес к лицу свой до сих пор сжатый, белый от напряжения кулак: тот был в крови. Кровь обильно сочилась из порезов на костяшках пальцев, капала на пол. Кровь пахла железом и триумфом. Ерунда! Вода, йод, пластырь, и кулак будет как новенький. Надо прибраться на кухне, пока не вернулась Кабуча; Арлекин спрятался, но позже вылезет, он везде сует свой нос, а тут его миска для корма — нельзя, чтобы кот напоролся на осколок или, не дай бог, проглотил… Одна плитка на стене раскололась, нижняя часть ее отвалилась — там, где Ямщик прижал к стене зеркало для удара. Господи, какие же это пустяки! Что, гаденыш? Нашлась и на тебя управа?!

Ямщик ликовал. Он был счастлив: по-детски, взахлеб.

3 Перемена — это что угодно, но только не позор

«… в таком случае я не имею возможности подписать предложенный Вами договор. Слово «договор» я понимаю как договоренности между двумя сторонами, которые обсуждаются и редактируются. Договор — это компромисс, а не ультиматум. Если Вы предлагаете мне договор в формате, который нельзя редактировать, а можно только подписать без каких бы то ни было изменений…»

Ямщик перечитал письмо, поставил флажок автоподтверждения, нажал «отправить», проверил, что письмо сохранилось в папке корреспонденции, ушедшей к адресату, и откинулся на спинку кресла с удовлетворенным вздохом охотника, взявшего гризли на рогатину. Еще утром он собирался подписать договор с «Флагманом» — «распространение экземпляров Произведения в электронном виде любым способом (продажа, прокат и т. п.) через сеть Интернет» — махнув рукой на мелкие шероховатости. Автор не участвует в формировании цены? Отсрочка квартальных выплат, если суммарный размер вознаграждения не превышает пятьдесят долларов США? Обязательства участия в рекламных акциях? Лицензию «Флагман» просил неисключительную, особых заработков от этой сделки Ямщик не ждал — так, слезы горькие — а значит, готов был уступить. Договор в формате, защищенном от редактирования — Ямщик даже не смог скопировать фрагмент текста, чтобы вставить его в письмо к юристу «Флагмана» для обсуждения — раздражал, но не до такой степени, чтобы тратить на чепуху свое драгоценное время. Сделать распечатку, подписать, отсканировать, отправить сканы юристу — «Стороны приравнивают отсканированный и отправленный по электронной почте документ к оригиналу…» — добавить ссылку на архив с текстами, заблаговременно сброшенный на Яндекс-диск; все, проехали, забыли, пьем кофе, слушаем старый добрый «Van der Graaf Generator»: «Я начал жалеть, что мы однажды встретились среди измерений; стало очень тяжело притворяться, будто перемена — это что угодно, но только не позор…» И не вспоминать, не жалеть (тюха! тряпка!), не спорить задним числом; не отравлять песню ядом внутренних диалогов: «Я начал жалеть, что мы однажды встретились (распространение экземпляров Произведения…) среди измерений; стало очень тяжело (Стороны приравнивают отсканированный…) притворяться, будто перемена — это что угодно, но (отсрочка квартальных выплат, если…) только не позор…»

— Испортил песню! — произнес Ямщик сдавленным голосом, подражая Евгению Евстигнееву, лучшему, на взгляд Ямщика, исполнителю роли Сатина в горьковской пьесе «На дне». — Дурак!

И рассмеялся, хотя вряд ли эта реплика, финальная в спектакле, подразумевала хоть крупицу юмора.

Еще утром, да, но вечер все изменил, а ночь закрепила. Лучшая из ночей, Лейлят уль-Кадр, Ночь Предопределения, про которую Аллах сказал, что она лучше, чем тысяча месяцев. Ямщик не помнил, в какой из сказок Шехерезады прочел про Лейлят уль-Кадр, зато хорошо помнил кровь на сбитом кулаке, паутину торжествующих трещин и бегство двойника. О, все это великолепие, сокровищницу халифа аль-Рашида, сохранила даже не память, а крестец, вздыбленные лопатки, костный мозг, хищное подрагивание мышц, надпочечники, откуда до сих пор хлестал чистейший, как спирт, адреналин. Отказывая юристу «Флагмана», Ямщик видел не монитор, но зеркало, и, нажимая «отправить», бил кулаком в самый центр отражения, в рот, уже готовый разразиться оскорблениями, вколачивал непрозвучавшие обиды в глотку, где им и место; побеждал, изгонял, утверждал себя.

— Пьем кофе, — громко произнес он.

Кофе давно остыл, да и не следовало ночью увлекаться кофе, с его-то сердцем, но Ямщик сделал глоток, другой, и с вызовом, словно дерзил опостылевшему врачу, вернул опустевшую чашку на блюдце.

— Слушаем. Я сказал, слушаем! Старый добрый «Van der Graaf»…

«Твои детские обиды, — покорно откликнулся плеер, и Ямщик прибавил громкости. Сейчас он, пожалуй, хотел, чтобы соседи сверху застучали в пол, требуя тишины. — Твои детские обиды и трусливые претензии превращают тебя в лицемера…»

Соседи спали, а может, просто не хотели скандала. Кабуча позвонила без четверти одиннадцать, предупредила: задержалась, переночую у мамы. Раньше Ямщик выговаривал ей за каждую такую ночевку: ему было все равно, но шоу должно продолжаться — жена делает самостоятельный выбор, он предлагает ей чувствовать себя виноватой, она соглашается. Кажется, Кабуча, человек-желе, мало способная на сильные чувства, очень удивилась, услышав его безразличное, украденное у нее самой: «Ну, как хочешь…» Арлекин, и тот прятался: Ямщик не видел кота с момента возвращения в квартиру, когда рубашка упала на зеркало в прихожей, а сам Ямщик ринулся в кухню, горя желанием мести. Понял, скотина, кто в доме хозяин!

— Кис-кис, — великодушно позвал Ямщик. — Жрать хочешь?

Кот не откликнулся.

— Эй, кис-кис! Ты где? Вылезайте, кушать подано…

Актерской походочкой Ямщик выбрел из кабинета — и лишь теперь признался себе, что шел вовсе не на кухню, к арлекиновой миске, а на свидание, новую встречу с недавним мучителем. Скрип рассохшегося паркета под тапками-шлепанцами впервые не раздражал Ямщика. В эту волшебную ночь он звучал дивной музыкой, волнующим саундтреком к триллеру категории «А», грохотом сапог по булыжнику. Кто сказал, что симпатии зрителя на стороне героя? Природа ужасного иная: монстр — вот кто настоящий герой! Нет, не в овечью — в волчью шкуру мечтаем мы влезть на подаренные нам судьбой полтора часа экранного времени. Беззубые, хотим оскалить клыки, веганы, желаем рвануть парного мясца; тюфяки, жаждем упиться насилием… Черт возьми, да мы сгораем от зависти к монстру! Монстр уверен в себе, осознает свою силу, свое превосходство; монстр бесстрашен — это его боятся: до икоты, до дрожи в коленках, и монстр издалека чует сладкий запах добычи, вонь липкого холодного пота. До поры монстр скрывается во мраке, медлит, шаркает старенькими шлепанцами: ужас жертвы — деликатес, его едят без спешки, ножом и вилкой, растягивая удовольствие, а не запихивают в рот вульгарными кусками.

— Кис-кис, кто не спрятался, я не виноват…

Он остановился на пороге, отделявшем гостиную от прихожей, за шаг до зеркала. Явиться двойнику Ямщик не спешил. Потрепать гаденышу нервы — дело святое.

— Эй, ты там? В зеркале?

Двойник молчал.

— Где же тебе еще быть? Или тебя нет, пока я не соизволю отразиться? Пшик, дырка от бублика…

Двойник молчал.

— Это мне нравится, кися. Это значит, что ты у нас послушный мальчик. Являешься по первому моему зову, как раб лампы. Эй, джинн! Ну скажи: «Слушаю и повинуюсь!»

На улице проехала машина, свет фар мазнул по окну.

— Упрямишься? Ну да, ты у нас парень с характером…

Ямщик собрался было включить свет, но сразу отказался от этой идеи. Хватит и отсветов из открытой двери кабинета: тревожный сумрак, то, что доктор прописал — добрый доктор Франкенштейн. Шкура монстра пришлась впору, как родная. И ведь не просто глумимся над зеркалышем — справедливость восстанавливаем! Выждав еще с минуту, он протянул руку, открыл верхнюю дверцу платяного шкафа — жаль, не заскрипела. На ощупь, без лишней суеты, нашарил пару зимних перчаток из черной кожи; тщательно разгладил пластырь на сбитых костяшках, и с осторожностью, чтобы не сорвать, натянул перчатки. Нет, руки мы больше резать не станем, и не надейтесь.

— Маэстро, туш! Впервые на манеже!

Темный силуэт в глубине зеркала был на месте. Замер в настороженном, тревожном ожидании. Именно так он, Ямщик, выглядел еще вчера: вялость, робость, испуг, плечи поникли, взгляд рыскает по сторонам, как у крысы, загнанной в угол. Глаза двойника прятались в безвидных угольно-черных провалах, но воображение мигом дорисовало нужную картинку. Он, Ямщик, изменился, из жертвы превратился в хищника, а тот, в зеркале, запоздало копирует его-прошлого. Или не копирует? Может быть, все проще: теперь двойник — жертва, и не в силах с этим бороться? Ямщик поднял левую руку, повел ладонью в воздухе, словно протирая запылившуюся поверхность — дабы истинное положение вещей стало ясным не только ему.

— Привет, кися.

Отражение не ответило, лишь безропотно повторило его жест. В движении двойника сквозила неуверенность, готовая в любой миг перерасти в панику.

— Кися, ты кого хочешь обмануть?

Сухой смешок разодрал горло. Вот ты и попался, дружище, со злым торжеством отметил Ямщик. Знаешь, кто тебя выдал? Сударыня Перспектива — ты стоишь на пару шагов дальше от разделяющей нас зеркальной поверхности, чем полагается честному добропорядочному отражению.

— Боишься? Правильно делаешь.

Двойник молчал. Без освещения Ямщик не мог разглядеть, шевелятся его губы, повторяя сказанное, или нет. Кажется, шевелятся. Кажется, парень кусает губы, кусает больно, до крови, пытаясь справиться с рефлексом, требующим повиновения. Ямщик демонстративно размял стянутые перчаткой пальцы. Самое время сравнять счет. Удар шваброй — раз, сломанная рука Додика — два. А мы врезали зеркалышу всего разок. Не порядок.

— Иди сюда, кися.

Он поманил двойника: «Кис-кис-кис!» Отражение дернулось, окончательно себя выдав. Двойник пытался отступить назад, удрать из рамы, но теперь, после поражения, он ничего не мог противопоставить воле Ямщика. Копия, пусть гаденькая, своевольная — ей ли противиться оригиналу? Подчиняясь словам, а, может, жесту Ямщика, двойник сделал шаг. Идти он не хотел, упирался, силясь остаться на месте, но его тащило вперед, как на аркане.

— Ближе. Еще ближе…

Бандерлог, бредущий к удаву, двойник приблизился еще на шаг. Ноги из дерева, не гнутся, руки обвисли тряпками, шея едва заметно подергивается. Механическая кукла, марионетка, которую тянут за ниточки. Сочленения заржавели, кукла повинуется со скрипом, но повинуется, ей просто некуда деться. Двойник с усилием поднял голову: должно быть, он хотел взглянуть Ямщику в глаза, но не осмелился, взгляд соскользнул в сторону. Шевельнулись серые губы:

— Хватит…

Отражение качнулось вперед, и Ямщик ударил.

Треск, хруст, изломы трещин стремительно бегут по зеркалу. Твердая гладь раскалывается под кулаком, острые сколы едва не прорезают перчатку. Звон хрустальной осыпи, падающей на паркет — и кулак, проломив хрупкую преграду, с размаху врезается в живое, податливое, дрожащее от страха…

Без сомнения, все должно было произойти именно так. Ямщик столь отчетливо представил себе все последствия, что даже не сумел толком удивиться, когда его кулак ухнул внутрь зеркала. Он испытал лишь краткое упругое сопротивление, как если бы пробил пленку тяжелой и плотной жидкости; например, ртути, входящей в состав амальгамы. Впрочем, там, в зазеркалье, Ямщика и впрямь ожидало податливое, живое — кулак врезался в скулу двойника, и тот с воем отлетел назад, запоздало вскидывая руки для защиты. Гаденыш не устоял, с размаху сел на задницу, ткнулся лицом в колени, продолжая орать — и до Ямщика наконец дошло, что орет не двойник, и вообще, все происходит не вполне по плану.

Чуть замешкавшись, он с легкостью выдернул руку из зеркала. Волна давления скользнула вдоль предплечья, от локтя к запястью — и дальше, зацепив до сих пор сжатый кулак. Поверхность зеркала сомкнулась: без волн, ряби или разбегающихся кругов, как это изображают в третьесортном кино. С превеликой осторожностью, словно опасаясь, что зеркало раскалено, Ямщик тронул его кончиком пальца. Стекло, обычное стекло. Уцелело? Да это подарок судьбы, не иначе! Душераздирающий ор успел к этому времени наполнить квартиру до краев, терзая уши. Ушераздирающий ор?

— Заткнись! Заткнись!!!

Кошачьи вопли метались по комнатам, эхом отдавались в кухне, туалете, коридоре, и Ямщик никак не мог определить, откуда блажит кот. Слава богу, после второго окрика Арлекин умолк. Сегодня воля Ямщика, если ей удалось принудить к повиновению мохнатого упрямца, была близка к божественной.

— Вставай, — приказал он двойнику. — Я же стою?

Чуть замешкавшись, двойник поднялся на ноги. Влажно хлюпнул носом, утерся тыльной стороной ладони, но лишь размазал кровь по губам и подбородку. Ямщик не помнил, чтобы разбивал двойнику нос, но принял это как факт, не требующий осмысления.

— Потом умоешься. Иди ко мне…

Деревянные раньше, сейчас ноги отражения превратились в вату. Казалось, они волочатся не под двойником, а далеко позади него, загребая и шаркая. Руки, пара вялых водорослей, шевелились — искали, за что бы ухватиться, и не находили. Ямщик даже испытал брезгливую жалость к зеркалышу: непривычное чувство мелькнуло тусклой электрической искрой и кануло в небытие. Счет два-два, надо закрепить урок!

Уже на границе зеркала двойник вскинул голову, начал медленно, с усилием расправлять плечи. Хорохоришься, паскудник?! Ямщик ударил снова, с наслаждением; от наслаждения остался лишь первый слог: н-на! Как и в первый раз, зеркало утратило твердость, упругая волна промчалась по руке от кисти к плечу, кулак Ямщика вскользь зацепил щеку двойника и ухнул в пустоту зазеркалья. Потеряв равновесие, Ямщик качнулся следом; рефлекторно он выставил вперед левую руку, опасаясь расквасить нос о стекло — и не ощутил опоры! Пальцы, ладонь, локоть, плечо — все провалилось в предательское зеркало вслед за правой рукой. Прохлада жидкого металла омыла лицо, расступилась; цепкие пальцы отражения клещами впились в запястье. Ямщик ощутил чужую хватку на загривке: у двойника, как и у оригинала, тоже были две руки, и обеими он, сволочь, пользовался с неожиданной для избитого терпилы ловкостью.

Инерция влекла Ямщика вперед, мощный рывок буквально вдернул его в зазеркалье. Кожей, обнаженными нервами Ямщик почувствовал, как смыкается за спиной равнодушная пленка — и неуклюже, боком, грохнулся на пол.

«Ногу! Он подставил мне ногу…»

Мимо метнулся смазанный силуэт; промелькнул и исчез.

4 Армагеддон

Ничего не изменилось; изменилось все.

Ямщик сидел, больно отбив копчик при падении, в углу прихожей, у зеркала, только зеркала, разделявшего двоих, больше не было. Напротив, неуклюже привалясь спиной к дверям стенного шкафа, сидел двойник — хорошо воспитанное отражение, он полностью копировал позу Ямщика, вот только Ямщик сомневался, что лицо двойника соответствует лицу оригинала. Нет, черты остались те же, знакомые с детства, и боль коверкала их точно так же, как кривился от боли сам Ямщик, и губа закушена, и три складки между бровями — все верно, когда б не торжество… Торжество, будь оно проклято, проступало из-под боли, словно асфальт из-под стаявшей корки льда; искорками, робкими поначалу, вспыхивало в сощуренных глазах, превратившихся в черные щели; зубы двойника отпустили нижнюю губу, и рот заплясал, задергался в беззвучном смехе, а может, рыдании, не в силах противиться конвульсиям торжества.

Я не смеюсь, подумал Ямщик. Я ведь не смеюсь, да? Что-то случилось со зрением: отблески люстры, горящей в кабинете, сникли, потускнели, сейчас они гораздо хуже освещали прихожую, чем раньше. В них появилась мутноватая зелень, яичный желток, ленты кожицы, счищенной с баклажанов; чудилось, что пока Ямщик падал, злобный дворник успел набить кабинет снизу доверху палой листвой, и она уже начала гнить, превращая кабинет в ловушку, в омерзительный приямок, куда только прыгни — не выберешься.

— Ты? — спросил Ямщик двойника. — Ты зачем, а?

Двойник не ответил. Вопрос и не требовал ответа, настолько нелепым он был, но двойник вдруг легонько ударил затылком в стенной шкаф, и еще раз, сильнее, и опять, как если бы проверял крепость стены, или крепость затылка, или реальность собственного существования. Губы его расплылись в улыбке, и двойник хрипло, клокоча глоткой, захохотал, когда маленькая ниша возле выключателя содрогнулась от его ударов. Вниз, на пол, едва не сломав отражению пальцы, упала дверца — плоская, обклеенная «матрасными», в полосочку, обоями, теми же, что и прихожая. За дверцей, в нише, прятался электросчетчик, и Кабуча регулярно заглядывала туда, снимая показания. Ямщик сто раз говорил ей, что дверцу надо закрепить на петлях, и сто раз Кабуча обещала, что да, в среду, максимум в пятницу…

— Надо, — двойник взял дверцу. — Так надо, понял?

Смысла в ответе двойника было еще меньше, чем в вопросе Ямщика: «Зачем?» Счетчик, подумал Ямщик. Стенной шкаф. Ниша возле выключателя. Нет, этого не может быть. Я не могу все это видеть. Я должен сидеть на его месте, спиной ко всему перечисленному, а он — на моем. Когда я стоял перед зеркалом, и шкаф, и счетчик располагались у меня за спиной. Двойник дернул, я упал, врезался в зеркало… Куда ты делось, зеркало? Если, вопреки здравому смыслу, я сижу в углу между порогом гостиной и входом в Кабучину спальню, а я, судя по ощущениям, сижу в этом самом углу, зеркало должно стоять передо мной, только не зеркальной, а темной, закрашенной стороной ко мне. Зеркало, где ты? Свет мой, зеркальце… Нет, стоп, если двойник сидит у стенного шкафа, значит, я тоже сижу у шкафа — в конце концов, кто здесь отражение?

— Надо, — повторил двойник.

Он взвесил дверцу в руках, покачал, будто примериваясь — и вдруг изо всех сил запустил в Ямщика. Отшатнуться Ямщик не успел, да и некуда ему было отшатываться. Дверца крутнулась плохо различимым силуэтом, ребром целя насмерть перепуганной жертве между бровей. Ямщик в мыслях уже успел и убить себя, и закопать, и надпись написать, вот только дверца не долетела до него. В двух ладонях от Ямщиковой переносицы она врезалась в преграду-невидимку — истошный звон, хруст, треск, и дверца сгинула, как не бывало, вместо того, чтобы разнести Ямщиков череп вдребезги. Взамен черепа разлетелась прихожая вместе с ликующим двойником — брызнула осколками, длинными треугольниками реальности, которой пришел конец. Ямщик вскочил, откуда и силы взялись, метнулся вправо, к вешалке, а осколки дробились, множились: фрагменты стенных шкафов, россыпь ниш, мозаика электросчетчиков, вихрящаяся фурнитура дверных ручек, дюжина порожков гостиной, нарезанных ломтями. Осколки бритвенными краями полосовали Ямщика; тело или сознание, он не знал, что именно, но не удивился бы, выяснив, что истекает кровью. Отсветы из кабинета полыхнули гнилостным фейерверком, пошли вертеться каруселью. Газовая труба под потолком, задрапированная лозой искусственного плюща, упала на пол, через каждые десять сантиметров рождая точные копии себя, превратилась в японскую ширму, перевернутую горизонтально — планки, выкрашенные белой краской, соединительные полосы ткани со смазанным изображением плюща; косые удары меча полосовали ширму по диагонали, уродуя, разрушая цельность…

Прочь! Прочь отсюда!

Спиной к армагеддону, как был, в домашнем халате и шлепанцах, Ямщик сломя голову вылетел на лестничную клетку. Дверь за ним захлопнулась с оглушительным грохотом, и лишь сейчас Ямщик сообразил, что все, что творилось в квартире, все, что сломал бросок двойника, происходило беззвучно, если не считать прелюдии: звона, хруста, треска. Звуки, терзавшие слух, дорисовывало воображение, но воображаемая какофония не становилась от этого менее мучительной. Ужас щелкнул пастушьим кнутом, мысли спутались, и Ямщик кинулся вниз по лестнице, стремясь оставить между собой и двойником, чье безумие заразно, максимум расстояния. Он не сразу заметил, что лестница тоже сошла с ума. В подъезде, к счастью, горели лампочки, но свет от них колыхался, дрожал, оборачивался маревом цвета подмороженного, местами белесого апельсина — так отражаются уличные фонари в лужах, колеблемых ветром, в мутных стеклах между этажами, когда на улице идет дождь. Освещение творило с лестничными ступеньками черт знает что: одних превращало в любимчиков, четких и оформленных, других размывало в жидкую кашицу, третьих заглатывало, переваривало и возвращало в мир пригоршней дерьма, липкой блевотиной, тиной гиблого болота. Сослепу Ямщик угодил ногой в озерцо такой тины, провалился до колена, упал лицом вперед — плечо взвыло от боли, когда он треснулся о перила, сперва о деревянный, крашеный суриком поручень, затем о чугунные, с завитками, прутья опоры; и еще раз, виском, лишь чудом удержав себя на краю беспамятства. Позади чмокнули, всасывая добычу; вопя во всю глотку, Ямщик подхватился, рванул вперед заячьей скидкой, чуть не вывихнул ногу, но спас, выволок ее из чавкающей утробы — господи, разве это перила? почему они извиваются?! — скорей, скорей, тут опасно, тут я пропаду, вон из подъезда, на улицу, кто-нибудь да поможет…

Он бежал; когда не смог бежать — полз. Улицы Ямщик не запомнил, помощи не дождался. А из окна вслед ему, опасно балансируя на раме форточки, распушив рыжий хвост, орал несчастный Арлекин — с надрывом, с переливчатой тоской, как брошенный на произвол судьбы младенец.

Глава третья

Старше, мудрее, печальней, незрячей,     смотрите, это мы идем, Быстрее, дольше, упорнее, сильней,     сейчас это начнется: Краска пузырится, осколки отражения падают     в центр, в финальное великолепие распада. Питер Хэммилл, «Детская вера в конец детства»

1 Икар, Человек-паук и Эдгар Аллан По

— А-а-а!

Ямщик подхватился и сел.

Нет, не сел и уж точно не подхватился — всего лишь открыл глаза. Усилий на это понадобилось больше, чем на самое бодрое вскакивание. Отчаянно закружилась голова, и Ямщик чуть не сдох от счастья: я лежу, слава богу, лежу на твердом, устойчивом, настоящем, иначе точно бы упал. Я болен, тяжело болен, мне нужен постельный режим. Мне приснился кошмар, страшный сон…

Сон. Страшный.

Рядом с Ямщиком пыхтело чудовище. Человечиной оно не интересовалось, с шумным сладострастием обнюхивая скамейку. Из пасти чудовища, из-под вислых морщинистых брылей, на асфальт текла струйка липкой слюны. Зрение сбоило, морда собаки — ну конечно же, собаки! — расплывалась, меняла форму, как в кривом зеркале комнаты смеха.

— Фу! — горлом выдохнул Ямщик.

— Фу! — откликнулось эхо. — Домой, Икар, домой!

Домой собака не торопилась. Сделав вид, что не слышит хозяина, Икар задрал ногу и помочился на Ямщика. Струя ударилась о край скамейки, разбилась фонтанчиком, россыпью желтых, дурно пахнущих брызг, оросила полу̀ Ямщикова халата. Ямщик застонал, как если бы его ошпарили крутым кипятком, отполз в сторону, под куст жасмина, борясь с рвотными позывами. Жасмин отцветал, лепестки стаей бабочек-боярышниц слетали на землю, на Ямщика, свернувшегося калачиком; аромат цветов мешался с вонью собачьей мочи.

— Фу…

Пальцы нащупали халат: влажный, скользкий. Ямщика передернуло от омерзения. На том месте, где Ямщик лежал минутой раньше, качалась мокрая трава. Мокрая? Складывалось впечатление, что брылястый Икар справил нужду сразу в двух, мало связанных друг с другом реальностях: в первой не было никакого Ямщика, лишь трава да скамейка, во второй же Ямщик был, честное слово, был, и Икар выразил ему свое песье презрение.

— Домой, я сказал!

Со всех четырех ног, от усердия заваливаясь на бок, Икар кинулся догонять хозяина, и Ямщик рискнул сесть. Собак он побаивался, хотя и под пытками не признался бы в этом, и втайне обрадовался, что пес не полез его обнюхивать. Другое дело, почему Ямщиком не заинтересовался хозяин Икара. Живой человек лежит под кустом, в халате, собака на него гадит… Бомж, осознал Ямщик. Он принял меня за бомжа. Что бы я сделал на его месте? Тоже прошел бы мимо, и собаку отозвал — еще подхватит какую-нибудь заразу.

Господи, стыдно-то как!

Болело все: спина, голова, плечо, колено. Ныли потроха, сколько их ни есть. Мерзко хрустели суставы, каждое движение отдавало в затылок гулким эхом, от которого темнело в глазах. Правую голень уродовали ссадины: длинные, кирпично-красные, с воспаленными, неприятно багровеющими заусенцами. Висок дико зудел, Ямщик почесался, чуть не содрал шершавую нашлепку корки и выругался сквозь зубы. Облегчения брань не принесла. Где я, подумал он. Ага, жасмин, тигровые лилии, грядка пушистых бархатцев. Клумба под фигурными решетками окон первого этажа. Из ближайшего, выставленного на проветривание, на свободу рвется пианино: расходящаяся гамма. Восьмой дом, третий подъезд. Репетирует маленькая Люся, внучка Вадима Долгера, тирана и деспота, в прошлом — драматического тенора, солиста оперы. Полтораста метров до нашего подъезда. Недалеко же ты уполз от родины, приятель…

Хлопнула дверь.

— Здравствуйте, Эмма Викторовна…

Эту женщину Ямщик знал с детства. Паспортистка ЖЭКа, выйдя на пенсию, Эмма Викторовна заскучала, расхворалась, но вскоре нашла спасение в добровольной, двадцать четыре часа в сутки, каторге. Она подметала тротуар от салона красоты «Феникс» до «Люксоптики», собирала по дворам картон и прочую макулатуру, сдавая добычу в пункт приема; чинила оградки, кормила бездомных кошек и служила матерью Терезой для каждой травинки, каждого цветка. Вот сейчас она повернет голову, увидит расхристанного, обоссанного собакой Ямщика… Соврать? Ночью, возвращаясь домой, повздорил с компанией пьяных сявок, был бит, ограблен, брошен под ракитов куст…

— Доброе утро, Коленька!

Не останавливаясь, Эмма Викторовна просеменила дальше. Ее приветствие адресовалось толстому мальчику лет семи, в шортах и футболке с мультяшным изображением Спайдермена. Неизвестно, почему, но безразличие отставной паспортистки, ласковой с кошками и заботливой с былинками, резануло Ямщика по нервам больнее, чем задранная нога гада-Икара.

— Эй! — каркнул он, обращаясь к мальчишке. — Эй, человек-паук!

Если человек-паук и спасал попавших в беду, то Ямщик не значился в его списке клиентов. Проводив мальчишку взглядом, в котором мешались гнев и бессилие, Ямщик переждал новый, вдвое сильнее предыдущего, приступ головокружения. Головой он приложился крепче, чем хотелось бы: с глазами творилась капризная чертовщина. Утреннее солнце, утверждал подлец-взгляд, освещало улицу с избирательной неравномерностью: местами дома̀ просто купались в брызжущем сиянии, как если бы их облицевали панелями зеркал, отражающих солнечные лучи, местами же углы зданий, автомобили, припаркованные где попало, а в особенности арки подворотен тонули в зыбкой тени, теряли четкость, вздрагивали, словно живые, и оплывали воском на огне. На это безобразие накладывался плавающий фокус: куда ни глянь, близорукость соседствовала с дальнозоркостью, словно две давние приятельницы. От их тесной дружбы Ямщика тошнило так, что он всерьез боялся опозориться на людях.

Сотрясение мозга?!

— Улица… улица корчится безъязыкая…

Не имея даже представления, с чего бы это в памяти всплыл ранний Маяковский, Ямщик начал вспоминать, в каком году была написана поэма «Облако в штанах». Сейчас он готов был думать о чем угодно, лишь бы не переживать заново ночной кошмар, а главное, не пытаться сводить концы с концами. Да, профдеформация. Да, заигрался, зашел слишком далеко. Да, острый психоз. Ну и что? Гоголь был шизофреником, Есенин параноиком. Лермонтов страдал суицидальными наклонностями. Эдгар Аллан По — алкоголизм, депрессии, галлюцинации; скончался в клинике, призывая к себе Джереми Рейнолдса, исследователя Северного полюса. Ямщик, дружище, чем ты лучше автора «Убийства на улице Морг»? Если тебе не отвечает Эмма Викторовна, если тебя игнорирует Спайдермен — зови на подмогу знаменитого полярника. Может, хоть полярник откликнется?

Домой, срочно домой! Отлежаться, отдышаться, прийти в себя; принять ванну, наконец! Ползком, на карачках, тушкой, чучелом — домой, в башню из слоновой кости…

Уцепившись за куст, он начал вставать. Жасмин категорически отказывался служить костылем: ветки гнулись, лепестки сыпались. Вдобавок подвело колено: опухшее, оно пульсировало, как созревший нарыв, и протестовало против любой попытки нагрузить его весом. Хоть бы не перелом, молился Ямщик. Что там говорил Дылда? Перелом Коллиса? Растяжение, вывих, разрыв связок — что угодно, лишь бы не перелом… Шаг. Другой. Третий. Шагами это назвал бы разве что писатель-фантаст, но никак не автор «Проекта «Вельзевул»: ковыляя, припадая на пострадавшую ногу, хватая руками воздух, Ямщик двинулся в направлении своего дома. Левый шлепанец потерялся еще ночью, в босую подошву впилось острое, мучительное, но задержаться, вынуть осколок — или что там?! — он побоялся. Остановишься — упадешь. Поднимешь ногу, желая осмотреть подошву — упадешь. Сядешь на скамейку — больше не встанешь. Увидишь осколок — свалишься в обморок, если это осколок зеркала, будь оно проклято. Лучше так, лучше брести, морщась от рези под веками, постанывая от раскатов колокола в звоннице черепа. По ком звонит колокол, а? Улица корчилась, принимала контрастный душ из света и тени, оживала, чтобы умереть и воскреснуть, а Ямщик шел — не удивляясь, не видя ничего вокруг, впервые в жизни не задумываясь, что скажут на его счет злопыхатели, увидев Ямщика в таком паскудном состоянии; шел, тащился с единственным желанием моллюска втянуть тело в раковину квартиры, а дальше хоть трава не расти. Мокрая, помеченная Икаром трава…

Он не помнил, как добрался до подъезда. Не помнил, как обманул домофон, как вошел без магнитного ключа. Не помнил, как поднялся по лестнице. Не помнил, как оказался в квартире. Позже, несколько дней спустя, Ямщик сообразит, что ему чудовищно, невообразимо повезло, больше, чем везет пьяницам и дуракам, но это случится потом. Сейчас же он, подобно быку, оглушенному кувалдой, лишь мотал головой и тащил себя вперед, чтобы в прихожей упасть на колени, задохнуться от боли и повалиться набок под овальным зеркалом, укрепленным между парой металлических рогов.

Зеркало. Целехонькое.

Разбить зеркало — к беде.

Почему оно уцелело?!

Ямщик приподнял голову. То, что сперва показалось ему зеркалом, на самом деле было овалом клубящегося тумана. Приняв форму зулусского щита, туман висел на подставке, уцепившись крюками за перекладину, соединявшую рога. В булькающей кипени не отражалось ничего; когда Ямщик попытался заглянуть туда, набат в голове чуть ли не взорвался.

— Да, дорогая. Да, все в порядке…

Двойник вышел из кабинета. Ямщик на полу его не удивил и даже не слишком заинтересовал.

— Возьми такси. Да ну, чепуха, какое еще метро! — телефон двойник прижал к уху плечом. Он уже успел переодеться в спортивный костюм Ямщика и, судя по уверенному поведению, плевать хотел на то, что оригинал валяется на полу в мокром халате. — На базаре? Ску̀пишься? Тем более вызови машину. Здоровье дороже: сложишь сумки в багажник… Дать тебе номер диспетчерской службы?

Закрыв трубку ладонью, чтобы Кабуча — а кто еще? — не услышала его реплики, двойник повернулся к Ямщику:

— В зеркала не смотрись, начнется мигрень. Вернее, не вглядывайся подолгу. Если так, вскользь, тогда ничего, нормально. На советы не рассчитывай, это последний. Первый и последний. Все, свободен, вали отсюда.

Он убрал ладонь:

— Да, рыбка. Кланяйся маме. Да, жду, скучаю…

Ямщик представил выражение Кабучиного лица — рыбка! жду, скучаю! — и захрипел от изнуряющего, мучительного бессилия. Кошмар продолжался, в раковине поселился захватчик, украл спортивный костюм, телефон, Кабучу, жизнь украл; даже совет, первый и последний, швырнул, сволочь, как милостыню, с барского плеча…

— На рынок ездил, с утра, — сунув телефон в карман, двойник кивнул на зеркало. Он сиял: трудяга, честно и в срок завершивший важное, ответственное дело. — На вещевой. Еле нашел, чтобы точно такое же. И кругленькое купил, для косметики. Представляешь? Жена вернется, а в доме два зеркала битых. Дурная примета, семь лет несчастий и разочарований. Ты суеверный? Правильно, грех всякой лабуде верить… А, ты, наверное, мазохист? Тащищься от страданий?

— Нет, — Ямщик потянулся, стараясь ухватить двойника за щиколотку.

Он не знал, зачем это делает. Для драки Ямщик был слаб, даже для драки с самим собой; в особенности, если двойник здоров и бодр, а оригинал еле дышит. Умолять? Просить? О чем?! Поступок не имел смысла, откуда ни зайди, и завершился пшиком: пальцы, вместо того, чтобы взяться за чужую плоть, прошли сквозь ногу оккупанта, словно пытались схватить дым, и сжались в вялый, бесполезный кулак. Ямщик попробовал еще раз, с прежним результатом.

— Мазохист, — повторил двойник. — Иначе зачем бы ты сюда приперся? Мститель хренов, каратель в халате. Ничего ты мне не сделаешь. Ни-че-го. Швабру дать? Если ты мазохист, получишь оргазм. Ударишь меня шваброй, промахнешься и нате вам — пароксизмы наслаждения…

Ямщик заплакал. Ямщик закричал: не от боли, от унижения, когда двойник внаглую прошагал по нему — через него! словно никакого Ямщика не было и в помине! — и открыл входную дверь.

— Иди, гуляй. Бог подаст, свинья не выдаст.

Он ухмыльнулся:

— Захочешь помучиться, возвращайся.

2 В гостях у Петра Ильича

Утроба подъезда вновь преобразилась.

Кто-то — наверное, Петр Ильич, сухонький старичок из первой квартиры — выключил освещение; солнце же, напротив, успело вознестись над крышей облупленной «сталинки», стоявшей на другой стороне улицы. Солнце било в стекла межэтажных рам, и лестница, отраженная в этих стеклах, купалась в ярком, охристо-желтом свете. Опасно гладкие, блестящие, будто покрытые тончайшей коркой льда, ступеньки двоились — так, словно Ямщик был в стельку пьян. Там, куда лучи солнца не доставали, ступени обретали шершавость наждака, переставали двоиться, но делались блеклыми, мутными, как если бы над ними висел слой грязной взбаламученной воды. Края затененных ступеней смотрелись вполне отчетливыми; впрочем, ближе к основанию рябой бетон, отполированный тысячами подошв, от кроссовок до модельных туфелек, истончался, делался зыбким, призрачным, уходя в непроглядный вязкий мрак. От одного его вида, рассеченного двумерными, не имеющими толщины плоскостями, у Ямщика бешено заколотилось сердце.

Хорошо хоть, перила выглядели пристойно. Как утопающий за спасательный круг, Ямщик ухватился за них, ощутил под пальцами надежность твердого дерева с бугорками и сколами краски — выдох, вдох, и он начал спуск, с осторожностью калеки перенося вес на поврежденную ногу. Освещенные ступеньки и впрямь оказались адски скользкими — если б не перила, Ямщик раз десять навернулся бы с лестницы, сломал бы шею, и слава богу, потому что мертвым все равно. Затененные ступени проседали под ним, пружинили — кочки, мать их, на болоте! — но держали. Каким чудом он ухитрился спуститься тут ночью?! Тогда здесь все было иначе…

Над ступеньками, над перилами, над Ямщиком царил удушающий чад жареной рыбы — где-то готовили обед.

Площадки первого этажа не было. Последний пролет лестницы по мере удаления от окон выцветал, теряя вещность. Там, внизу, куда он уходил, что-то медленно текло, двигалось, вздыхало — бурая трясина, адский котел с прогорклым киселем. Ямщик с детства ненавидел кисель. От дьявольского варева несло знобящим, гнилостным холодком, и он безотчетно подался назад: прочь, скорее прочь, подальше от гибельной пакости! Муть, стремительно расширяясь, рассек луч желтушного, болезненного света, в мгновение ока превратив трясину в твердь, островок подсохшей грязи. В луче, наполовину перекрыв его, возникла щуплая фигура, и Ямщик узнал, нет, угадал экономного соседа-старичка.

— Петр Ильич!

Возглас вырвался сам собой. Ямщик уже понимал: никто его не видит, не слышит, помощи ждать не от кого. Разумеется, сосед не отреагировал. Так же быстро, как возник, луч схлопнулся и погас: дверь подъезда закрылась с глухим чмоканьем. Островок исчез, из кисельной мглы послышались шаркающие шаги: Петр Ильич шел к своей квартире. Для старичка не существовало трясины, инфернальных провалов — обшарпанные ступеньки, исцарапанная стена: на полтора метра от пола — синяя краска с подпалинами от спичек и окурков, выше — маркая, осыпающаяся побелка. Все материально, осязаемо, безопасно. В глазах рябило, Ямщику чудилось: он различает смутные очертания человека, бредущего по хлюпающей жути, утопая в ней по колено и не замечая этого.

Шаги стихли. Царапнул по краю скважины, с глухим лязгом провернулся ключ в замке. Щелкнул выключатель — и словно включился проектор реальности, одним благословенным щелчком отменив, отправив морок к чертовой бабушке! Серо-желтые квадраты плитки перед распахнутой настежь дверью квартиры. В проеме замешкался хозяин: а куда ему торопиться? Почтовые ящики, стальной прямоугольник наружной двери, ведущей на улицу…

«Сейчас или никогда! Пока старик не закрыл дверь!»

Забыв о травмах, Ямщик прыгнул через две ступеньки. Колено пронзила раскаленная игла, он взвизгнул по-бабьи, поскользнулся — и рухнул на Петра Ильича. Нет, сквозь Петра Ильича, не заметив сопротивления, ветерка, мимолетного касания — ни-че-го, как, издеваясь, говорил двойник. Голограмма, фантом — с размаху Ямщик пролетел дальше, упал и скорчился на потертом, но чистом линолеуме, в резком свете лампочки без абажура; возле ростового зеркала — клубов дышащего тумана — в раме старинной, резной, красного дерева. Он был в чужой квартире, но не весь. Правая, пострадавшая нога, от пятки до колена, где свила гнездо гадюка-боль, высовывалась за порог, на лестничную клетку. И хозяин квартиры, равнодушен к бесцеремонному вторжению, уже взялся за ручку двери, намереваясь…

Ямщик судорожно дернулся, ожидая вспышки новой боли, и боль не подвела, явилась по первому зову. Он без стеснения заорал, зная, что его не слышат — хоть ты ори, хоть на мыло криком изойди, всем плевать! — и в последний момент рывком согнул многострадальную ногу в колене, перебросил через порог, втянул во чрево соседской квартиры. Дверь захлопнулась; клацнул замок, звякнула цепочка. Ямщик не знал, что бы произошло, не успей он подобрать ногу, и не хотел знать.

Он был в раковине, пусть не своей, чужой, но этого ему хватало.

Тут Петр Ильич наступил на него.

Ямщик едва не заорал вновь. Он лежал на полу, без сил откинувшись на спину, и из Ямщикова живота, погрузившись в тело до середины голени, торчала тощая нога Петра Ильича в тщательно отглаженной брючине. Песочно-бежевая ткань брючины даже не задралась — край ее нечувствительно уходил внутрь живота вместе с ногой старика. Призрак, похолодел Ямщик. Я призрак, банальщина Голливуда; я сломал шею, летя ночью с лестницы, и вот… Нет, чепуха! Призраки не расшибают себе головы и колени, призраки не носят шлепанцы — и уж точно их не теряют; а главное, у призраков нет двойников, ездящих с утра на вещевой рынок за копией разбитого зеркала…

Хозяин квартиры аккуратно повесил на плечики летний парусиновый пиджак — «ретро» полувековой давности вновь входило в моду — и, присев над Ямщиком, начал копаться в кишках у незваного гостя. Ямщик хрюкнул и откатился в сторону. Он вновь ничего не ощутил, вернее, все прекрасно ощущал: линолеум под лопатками, затылок уперся в стену, колено дергает, плечо ломит… Старика Ямщик видел, слышал; ноздри улавливали слабый аромат лосьона, которым пользовался Петр Ильич после бритья, но осязать соседа Ямщик был неспособен. Старик же Ямщиком не интересовался вообще: ни в целом, ни отдельно взятыми потрохами. С новой позиции Ямщик наблюдал, как Петр Ильич развязывает белые хлопчатобумажные шнурки на туфлях, кряхтит от натуги, не подозревая, что одна из туфель минутой раньше находилась в чьем-то животе; как сует ноги в домашние тапочки, выпрямляется, тянется к выключателю…

— Нет! — закричал Ямщик. — Не надо!

В первый миг, когда погас свет, его оглушил леденящий ужас: пол утратил твердость, просел, промялся — сейчас под Ямщиком разверзнется бездонная лестничная трясина, поглотит, переварит без остатка! Секунды извивались кублом белесых червей, уползали в небытие, в такт удаляющемуся шарканью старческих шагов; фигура Петра Ильича замерцала, истончилась, расплылась, вновь налилась плотью, скрылась в спальне… А Ямщик был все еще жив: лежал на полу чужой прихожей, переводя дыхание. Пол обрел консистенцию пластилина, подогретой оконной замазки, но держал. Медленно, цепляясь за стену — та проминалась под пальцами, как и пол — Ямщик поднялся, оберегая поврежденную ногу, потянулся к выключателю. Гладкий пластик вздрогнул под подушечкой пальца — когда он успел снять перчатки? не важно! ну же!.. Щелчок прозвучал глухо, как сквозь вату, но дробящееся эхо долго не хотело затухать. Свет вспыхнул с задержкой, словно раздумывал: загораться или нет? Свет был пыльный, тусклый, совсем не такой, как пару минут назад. Ладно, в любом случае это лучше зыбкого полумрака: пол, стены, вешалка, дверцы встроенного шкафа — пусть с неохотой, но прихожая вновь обрела фактуру, цвет и материальную твердость.

Целую вечность Ямщик выжидал. Щелчка выключателя глуховатый старик мог и не расслышать, но свет, вне сомнений, привлечет его! Время шло, Петр Ильич не объявлялся, и Ямщик уверился: свет включился для него одного. Для хозяина квартиры прихожая осталась прежней: безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над линолеумом. Укорив себя за кощунственную шутку, Ямщик решил оставить анализ феноменов на потом. Сейчас займемся самым насущным: колено, висок, ссадины на голени.

— Аптечка, — вслух сказал Ямщик. — Где у нас может быть аптечка?

Он критически оглядел шкаф, с максимальной осторожностью, словно боясь выдернуть чеку гранаты, потянул дверцу на себя. Дверца скрипнула — и раздвоилась. Одна, повинуясь усилию, послушно распахнулась, открыв нутро шкафа, другая же осталась на месте, не сдвинувшись и на миллиметр. Ямщик вцепился в открывшуюся дверцу — а вдруг выскользнет? истает под пальцами? сольется со своей закрытой двойняшкой, сводя на нет все старания?! Однако случилось в точности наоборот. С замиранием сердца он наблюдал, как запертая дверца делается прозрачной, тает, растворяется в воздухе.

— Сезам, откройся!

Рыться в шкафу он раздумал: там, внутри, все выглядело подозрительно смутным. Свет! Нужно больше света. Удвоив предосторожности, Ямщик открыл вторую створку, обождал с минуту. Полки, ящички, коробки, банки из жести и пластмассы — под льющейся внутрь пылью, назвавшейся светом (и сказал он, что это хорошо…) начинка шкафа восстановила рельефную материальность. Наверное, теперь — можно.

— Что у нас здесь?

Болты, гайки, шурупы. Гвозди рассортированы по коробочкам из-под кофе. Измерительная рулетка. Стеклянные банки с зеленым горошком. Рыбные консервы: сардины, сайра. Стопка древних пожелтевших газет. Моток синей изоленты. Слева, на второй сверху полке, обнаружился внутренний шкафчик. Ямщик в нетерпении распахнул створки и был наказан за поспешность: раздвоившись на миг, створки не замедлили вернуться в исходное положение. Затаив дыхание, он повторил попытку.

— Есть!

Экономный и запасливый, Петр Ильич оказался, к вящей радости Ямщика, еще и человеком слабого здоровья. Шкафчик? Нет, истинный Сезам, пещера фармацевтических сокровищ. Пузырьки, флаконы и упаковки с лекарствами стояли плотными рядами, уходя в темные глубины хранилища. Наружу хлынул концентрированный запах аптеки, Ямщик чихнул и удивился, что не почуял это амбре раньше. Он обернулся, увидел клубы тумана в резной раме — не вглядываться! так, мельком, вскользь… — и подумал, что стенной шкаф в целом и аптечный шкафчик в частности наверняка отражаются в зеркале. Ну, отражались бы, если бы Ямщик был в состоянии видеть зеркала. Неужели запах, вернее, его наличие или отсутствие, связан с отражением предметов, источающих запах? А может, не только запах? Потом, не сейчас, голова и без того раскалывается…

Внутри, на распахнутой дверце сезама, мерцало еще одно туманное озерцо, подвешенное к паре шурупов за смешные латунные «ушки». Зеркальце? Кончиками пальцев Ямщик прошелся по рифленым крышкам пузырьков и картону упаковок. Все было твердым, настоящим. Честное слово, Ямщик и не предполагал, что будет так радоваться подлинности, осязаемости лекарственных препаратов. Ага, йод. Старый добрый йод. Зелёнка, старая добрая зелёнка. Что тут еще старого доброго? Валокордин. Нитроглицерин. Форлакс, порошки. Наш дорогой, наш старый добрый Петр Ильич страдает запорами. Ничего, мы дадим ему просраться… Эвказолин. Энтеросгель. Мучимый дурным предчувствием — а вдруг исчезнет? — Ямщик ухватил йод с зелёнкой, оба пузырька сразу, и едва не выронил добычу. Флаконы раздвоились, как это было с дверцами, и от дубликатов к оригиналам, оставшимся на полке, потянулись неприятного вида хвосты: ржавые, изъеденные по краям. Ямщик отметил легкое, но явственное сопротивление — казалось, он растягивал комок жевательной резинки, прилипший к стенке аптечки. В хвостах угадывались очертания дюжины, если не больше, призрачных пузырьков. Дрожащие, эфемерные копии плющились, теряли форму, липкая пакость истончалась, бледнела, ржавчина выцветала… Чпок! Хвост лопнул, втянулся в оригиналы, слился с ними. В руке у Ямщика остались две абсолютно идентичные копии.

Так уж и абсолютно?

Крышечка отвинтилась без проблем. Ямщик поддел ногтем плотно засевшую пробку, втянул ноздрями знакомый с детства запах зелёнки. На пальце остался яркий мазок. Порядок! Стараясь не обращать внимания на ржавые, к счастью, безвредные хвосты, он с азартом принялся рыться в закромах Ильича. Анальгин? Да это подарок судьбы! Эластичный бинт — отлично, берем. Мятый тюбик троксевазина? Пригодится для колена…

Шарканье приближающихся шагов Ямщик засек с опозданием. Старикан услышал возню? Заподозрил взлом? Ерунда, гримаса былой мнительности! Тем не менее, Ямщик замер в позе вора, застигнутого врасплох: вес на здоровой ноге, правая рука — в аптечке, левая держит добычу, едва уместившуюся в ладони. Игнорируя бродягу, забравшегося в чужую квартиру, Петр Ильич прошел мимо, а может, частично сквозь. Пыльный свет мигнул, погас, что-то больно ударило Ямщика по пальцам, и он, зашипев, инстинктивно отдернул руку — ту, что задержалась в шкафчике. Упали сумерки, навалилась духота; запах аптеки исчез, пол вновь промялся под ногами. Когда старик свернул на кухню, Ямщик потянулся к выключателю. Свет зажегся со второй попытки. Прихожая вернула себе прежний вид: дверцы шкафа были плотно закрыты. Тюбик троксевазина, который Ямщик не успел схватить перед явлением хозяина квартиры, сгинул без следа — надо полагать, покоился на прежнем месте в недрах сезама. Остальные медикаменты уцелели, и на том спасибо. Искушать фортуну по второму разу Ямщик не стал.

На кухне грюкнуло, звякнуло, плеснуло. Бормотнул, закипая, чайник.

— Пейте чай, Петр Ильич. Пейте на здоровье! Да подольше, с чувством, с толком…

Чайник, детеныш паровоза, свирепо засвистел.

— А я пока воспользуюсь вашей ванной. Вы не против?

Чайник был против, Петр Ильич промолчал.

— И вообще, я, пожалуй, у вас поживу. Встану, так сказать, на постой. Вы ведь не возражаете? Человек вы одинокий, в годах, я вас не стесню. В уходе нуждаетесь? И не надейтесь, я не уйду…

Прежде чем открыть дверь ванной комнаты, Ямщик предусмотрительно отыскал выключатель и включил внутри свет. Над хромированной полочкой с бритвенными принадлежностями, лосьоном, зубной пастой и двумя щетками — мыльницу Петр Ильич держал на краю мойки — висел дымный прямоугольник в дешевой рамке: зеркало. Головная боль усилилась, как ни странно, прояснив мысли. Зеркало в прихожей, зеркало на дверце аптечного шкафчика, зеркало в ванной… Ямщик осмотрелся, стараясь избегать прямого взгляда в клубящееся «окно» над мойкой. По закону подлости оно просто лезло на глаза. Стена напротив: крючки с полотенцами, в углу приткнулась стиральная машина, бледно-голубой кафель, чугунный радиатор парового отопления в два слоя покрыт белилами. Все зримо, вещно: хоть трогай — Ямщик погладил махровое полотенце — хоть на зуб пробуй. Ага, ванна подгуляла. Дальний край еще ничего, но чем ближе, тем сильнее коробился, оплывал мартовским сугробом эмалированный бок ванной: дрожал, расслаивался. За край, в саму ванну, было даже боязно заглянуть. С Ямщика хватило и того, что на месте смесителя копошился отвратительный клубок гофрированных змей, блестевших живым металлом. К счастью, выбраться на свободу змеи не пытались.

Зеркало!

Он искоса глянул в дымное окошко и отвернулся. Отражения Ямщик не видел — увидишь его, как же, в эдаком клублении! — но картину представил отчетливо. Дальняя часть ванной комнаты отражается нормально, середина — едва-едва; ближе — «мертвая зона». Он еще раз прикинул угол отражения, по ходу дела вспоминая азы школьного курса физики, раздел «оптика»… Вроде, сходится. То, что отражается в зеркалах — для него, Ямщика, зримо и вещественно. Чем лучше отражение, тем реальнее бытие. Правда, с подъездом загадка: там-то точно нет никаких зеркал! Отражения в межэтажных окнах? В никелированных ручках? Ладно, не все сразу. Займемся здоровьем: не хватало еще, чтобы в ссадины попала грязь, инфекция, началось заражение… С коленом тоже надо что-то делать. В ванну мы не полезем, нет, обойдемся умывальником…

Живот скрутило, едва он потянул за пояс халата, намереваясь разоблачиться. Ямщик сипло крякнул и сложился пополам, пережидая болезненный позыв. Хорошо, сказал он тирану-кишечнику. Хорошо, уговорил, сначала в сортир. Сперва Ямщик хотел вывалить медикаменты на край мойки, чтобы освободить руки, но в последний миг передумал. А ну как в его отсутствие сюда заявится хозяин квартиры, и все добро исчезнет? Или не исчезнет? Береженого бог бережет! Он затолкал бинт и лекарства в карман халата — и вывалился в коридор, тихонько постанывая. До туалета — один шаг. Ямщик щелкнул выключателем, распахнул дверь…

И едва не обделался прямо на пороге.

3 Капучино для зомби

Ямщику было неуютно.

А кому было бы уютно на его месте? Восседаешь на унитазе в общественной кабинке с распахнутой настежь дверцей, и ничего не поделать, потому что иначе в кабинке разверзнется филиал ада. Ямщик не сомневался, что разверзнется, и закрыть дверцу даже не пытался. Более того, прежде чем засесть в «кабинете задумчивости», он с дотошностью параноика убедился, что дверца не закроется сама собой. Напротив, над рядом белых умывальников с хромированными кранами, протянулся второй, верхний ряд прямоугольников, где бурлил туман, разделенный тонкими, едва различимыми перемычками. Благодаря зеркалам — благодетели! — внутренность кабинки оставалась вещественной: унитаз не вспучивался кашей, забытой на огне, бачок не шел волдырями, рулон туалетной бумаги честно разматывался и был приятно шершав на ощупь. Главное — не глядеть в упор на живой туман, иначе три горькие таблетки анальгина, проглоченные насухо, пойдут псу под хвост. Да, еще нельзя думать о том, что кто-то может зайти в туалет кофейни «Франсуа» и вытаращиться на Ямщика, восседающего на унитазе в грязном домашнем халате и чужих шлепанцах: летние туфли Петра Ильича оказались ему чудовищно велики. У тщедушного старичка — и такие ласты! Корабли! Зато «гостевые» тапки пришлись по ноге…

Об этом и думай, велел Ямщик себе. О шлепанцах, о темно-бордовой ортопедической палке с удобно выгнутой ручкой. Палка чрезвычайно пригодилась, без нее Ямщик хромал бы до кофейни целую вечность. Кто-то зайдет в туалет? Милости просим! Тебе-то что? Ты — человек-невидимка! Да и народу здесь — полторы калеки: дневное время, мертвый час, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Разумеется, сглазил.

Судя по тяжкой поступи, сотрясшей чахлую перегородку, в сортир ввалился бегемот. Вот, вспомнил Ямщик из Ветхого Завета, сила в чреслах его и крепость в мускулах чрева его; жилы же на бедрах его переплетены…

— Только не сюда! Не ко мне!

Ямщик твердил это, как молитву. Будто наяву, он уже видел надвигающийся кошмар: вот Бегемот — гигант, морда лоснится, и красно-синий спортивный костюм «Adidas» непременно — воздвигается в проеме кабинки, и Ямщик вскакивает, путаясь в полах халата; нет, хуже, он не успевает встать, и Бегемот, спустив штаны, садится прямо на него, тужится, пускает ветры, и жилы на бедрах его переплетены…

Нет!!!

Молитва была услышана — Бегемот обустроился в кабинке по соседству. С трудом дождавшись, пока тот закончит свои дела, вдоволь нафыркается, наплещется в умывальнике и уберется восвояси, Ямщик выбрался наружу и занялся самолечением. Да, врачи не рекомендуют, Минздрав предупреждает… Хорошо, пусть мной займется профессионал! Дайте мне толкового доктора; да хоть бы и бестолкового, какого-нибудь… Что, никакого нету? Тогда засуньте свои предупреждения знаете куда?!

Место располагает, вздохнул Ямщик. Какое место, такие и мысли.

Некстати вспомнился другой туалет — в квартире Петра Ильича, откуда он бежал, насколько позволила увечная нога. И объяли меня воды до души моей… Спасибо, боль в колене отрезвила, отсекла скальпелем волну паники, захлестнувшей мозг. Так Ямщик хотя бы палку прихватил, тапками разжился, догадался вылезти в окно — слава богу, первый этаж! Рисковать, пробираясь с зыбкой лестничной площадки к вовсе уж безумному выходу из подъезда, похожему на вздыхающий котел с варевом макбетовских ведьм, он не захотел. А вдруг ни одна живая душа не войдет в подъезд навстречу беглецу, не впустит луч света, превращая жадный кисель в относительную твердь?! К счастью, дубликат оконной рамы в кухне открылся без проблем, как раньше — двери стенного шкафа, вернее, их двойники; и само окно не было забрано решеткой. В оконном, недавно мытом стекле двор отражался ясней ясного, было хорошо видно, куда лезть, где, повиснув на руках, можно встать без помех, а если и возникнет необходимость прыгать, то самую малость, без опасности повредить здоровую конечность, из хромого превратившись в безногого. Ямщик выбросил наружу палку, следом — тапки, взятые взаймы, пыхтя, налег животом на подоконник, выполз подальше и заворочался, пытаясь исполнить вынужденную акробатику наибезопаснейшим образом. Старик пил чай за столиком, нимало не интересуясь новоявленным узником замка Иф, и Ямщик радовался своей невидимости — единственному, чему в сложившейся ситуации можно было радоваться. Побег длился и длился, Ямщик кашлял, задыхался, хрипел; пальцы сорвались, он едва не упал — и лишь воспоминание о туалете Петра Ильича придавало ему сил. Если воздух — взвесь серого пепла, и горло раздирает сухой кашель; если во тьме — он же включил свет! включил, ей-богу… — лоснится, подрагивает, вьет кольца труба-многоножка, цепляется коготками за трясущееся желе кафеля; если зловонный провал кишит звуками — вкрадчивый шелест, тихий, безостановочный скрежет хитиновых панцирей, суета шустрых лапок; если там, в глубине…

Зеркала̀!

В туалете соседа не было зеркал и стекол, а значит, отражений. Ямщик помнил, что в кофейне «Франсуа», где он встречался с Дылдой-Додиком, зеркал полным-полно. И в зале, и, кажется, в туалете. Насчет туалета он не был до конца уверен, но память не подвела. Если он встанет на временный постой у Петра Ильича, по нужде придется ходить сюда, в кафе. Ладно, приспособимся, потерпим…

Промывая ссадины на голени, Ямщик залил водой весь пол. Кафель сделался опасно скользким, но высох на удивление быстро, буквально за минуту. Йод или зеленка? Замажем и тем, и другим, для верности.

— С-с-с-с! Жжется, зараза!

Бинт. Колено замотаем потуже. Теперь — голова. Что у нас там? Черт, забыл: он больше не видит отражений! Скорее отвернуться, пока… Придется на ощупь. Уй! Больно-то как! Когда Ямщик закончил, он едва держался на ногах — он и раньше-то был не в лучшей форме, а лечение отняло последние силы. Опираясь на палку, держась свободной рукой за стену, Ямщик выбрался в зал, доковылял до свободного столика — свободны были почти все, но он выбрал тот, за которым сидел с Дылдой — и рухнул на ротанговое креслице. Хвала стенным зеркальным панелям — ни стул, ни стол не подстроили ему никакой каверзы.

Безуспешно пытаясь расслабить мышцы, Ямщик хотел смежить веки и подремать, но передумал, обвел кафе настороженным взглядом. Кажется, отметил он, у меня начали вырабатываться новые привычки.

Путь в туалет — дело интимное. Три заветных шага от зала до двери с табличкой «WC» дизайнер кофейни выделил в особую зону. Клиент, если приспичило, шел между двумя стенами — несущей, отделявшей «Франсуа» от стоматологического кабинета «Эталон», и декоративной, куцым аппендиксом, закрывавшим клиента от любопытных взглядов других посетителей. Ямщик, уж на что был измотан, сразу засек, что угол между дверью туалета и корнем аппендикса, вне сомнений, лишен четкого — да и вообще любого! — отражения в здешних зеркалах. Там, ближе к полу, сформировалась темная, промозглая дырища, филиал сортира Петра Ильича, откуда тянуло зябкой сыростью. Вход в дыру зарос голыми безлистыми ветвями, плетями зимнего, бесплодного винограда, а может, чересчур толстыми нитями паутины, похожими на сеть келоидных рубцов. Ветки, плети, рубцы — чем бы они ни были, завеса шевелилась, вздрагивала, приоткрывала и вновь затягивала черные щели. Проходя мимо дыры, Ямщик отодвинулся подальше, насколько позволял узенький коридор, и с облегчением вздохнул, оказавшись в прекрасно отраженной реальности туалета.

От столика, где он сидел сейчас, дыра была хорошо видна, и из нее кто-то лез наружу. Ветви вспучивались, местами слипались в гнилую кашу; плети гнулись, рвались с хлюпающим треском. Как завороженный, Ямщик смотрел на тонкие белые пальцы, царапающие пол, на женскую голову в косынке, на плечи, грудь, торс, затянутые в дешевое ситцевое платьице… Когда женщина выбралась, высвободилась, стало ясно, что движется она с медлительностью, неестественной для живого человека. Ноги гостья скорее волочила, чем переставляла. Бледная кожа отливала синевой, нос заострился, край косынки закрыл лоб, наползая на самые брови, а узел был плотно завязан под подбородком — иначе, наверное, нижняя челюсть отвалилась бы вниз. «Вы испугались, а я не боюсь, — произнес Дылда, прячась в далеком прошлом, чтоб не сказать, в другой жизни. — Вас не боюсь, трупов не боюсь. К слову, я патологоанатом. Зачем вы пишете про зомби?»

— Не пишу, — простонал Ямщик. — Про зомби.

Женщина мало походила на традиционных зомби, заполнивших киноэкраны в поисках чужих мозгов. Во всяком случае, она не демонстрировала ни агрессивности, ни признаков разложения. Обычная покойница, каких полно в больничных моргах; санитары подготовили тело для захоронения, закончили макияж, уложили в гроб, плачущие родственники вот-вот зайдут в зал прощания… Глаза покойницы были открыты, смысла в них читалось немного — голубые влажные пуговицы, пришитые на лицо куклы — но глядела женщина на Ямщика. Впервые в жизни на Ямщика глядели с такой ясной, такой пронзительной тоской. Она знает, понял Ямщик. Знает, что я ее вижу. Знает, что в любой момент, даже с больным коленом, я могу выскочить на улицу, и ей меня не догнать. Это тоска голодного по шипящему стейку, тоска пьяницы по бутылке «Курвуазье»; тоска по заветному, но недостижимому. Господи, да она же мне завидует…

Идти к Ямщику покойница не захотела. Своей жутковатой походкой, сходной с колыханьем гардин на слабом сквозняке, она прошкандыбала в зал и направилась к стойке, как если бы собиралась заказать чашечку капучино. Бармен скучал без заказов, он бы ей не отказал, но покойница обогнула стойку и встала у бармена за спиной. Пальцы женщины взялись за татуированные плечи парня, губы приникли к затылку — Ямщик сперва решил, что это поцелуй, но покойница стала с упоением лизать бритый затылок бармена. Пожалуй, начни она грызть череп, чтобы добраться до мозга, и грызня меньше покоробила бы Ямщика, чем это любовное вылизывание. Так кошка лижет котят, так первоклашка лижет эскимо на палочке, стараясь, чтобы хватило надолго. Надолго бармена не хватило: он мотнул головой, что, впрочем, не слишком помешало покойнице ласкать добычу, сощурился, прислушиваясь к чему-то дальнему, и вдруг сделался белый, как мел.

— Катерина, — позвал он. — Побудь на стойке, я покурю.

— Бледный ты, — отметила официантка.

— Ага, есть такое дело…

— Перекачался?

— Бухали вчера, сразу после зала. У Трушкина днюха, он проставился. Не надо было…

— Поздно лег?

— Рано встал. Ну ты давай, я быстро…

Он вышел, и покойница потащилась следом. Пальцы ее по-прежнему удерживали плечи бармена, вернее, удерживались за них; парень фактически волочил женщину за собой, позволяя ей расслабить мягкие, тряпичные ноги. Ямщик, содрогаясь, проводил взглядом ужасную пару. Он весь закаменел, лишь ноздри раздувались, как у хищника на охоте, или вернее, у добычи, почуявшей хищника. От покойницы не пахло гниением, скорее уж цветами — мокрыми, чуть увядшими. Казалось, она только что выбралась из-под груды роз, хризантем и георгинов, чтобы выйти на прогулку. Туалет, подумал Ямщик. Хороший здесь туалет, зеркал много. Я, наверное, подыщу другой, не такой хороший. А то шагнешь к двери, зазеваешься, тебя из дыры за лодыжку — хвать! — и никакого форлакса не надо…

Глава четвертая

Здесь, у зеркала — все обычные проблемы, Вся привычная сила. Ты спрашиваешь неуверенным голосом,     что ты должна сделать, Словно у тебя есть выбор, Но остается лишь жестами изобразить песню И надеяться, что все выйдет правильно. Питер Хэммилл, «Скрытый человек»

1 Beauty and the Beast

Более всего улица напоминала судоходную реку.

Убийственная стремнина проезжей части; относительно безопасные берега тротуаров. Под деревьями и у бордюров твердь истончалась, превращалась в зыбучую топь. По асфальтовому руслу несся поток катеров-автомобилей, отблескивая лаковыми боками: они вдруг проступали с неправдоподобной четкостью и рельефностью, словно гений 3D-графики в мгновение ока даровал им плоть и объем парой мазков виртуальной кисти — и блекли, расслаивались гирляндой истончающихся дублей, с глухим ворчанием уносились прочь, оставляя за собой меркнущие хвосты, от которых кильватерный асфальт оборачивался темной, тяжко колышущейся жидкостью.

Засмотревшись на это зрелище — сказать по правде, жутковатое и сюрреалистическое — Ямщик пару раз налетал на прохожих, ну, или они на него, это как посмотреть. Впрочем, как ни смотри, прохожие Ямщика игнорировали, нечувствительно проходя сквозь него, и Ямщик обругал себя за предрассудки — сам он так и не научился вычеркивать из бытия идущих навстречу людей. Опираясь на палку, он брел, не зная, куда. Туго забинтованное колено вело себя сносно: ныло с тягучей монотонностью, но по крайней мере не взрывалось новогодней петардой через два шага на третий. Оказавшись на твердом, фактурном до умиления «островке безопасности», Ямщик остановился перевести дух. За распахнутым настежь окном первого этажа — лето, жара; у них что, кондиционера нет? — во всех подробностях просматривалось нутро парикмахерского салона «Beauty». Вот уж где в зеркалах недостатка нет! Салон буквально исходил материальностью, щедро выплескивая ее избыток на улицу. Зайти, что ли? Он нуждается в убежище, в норе, где можно окопаться, пересидеть; поспать, в конце концов, без опасения провалиться в тартарары!

Вход в салон прятался в узкой арке подворотни. Там копился угрюмый сумрак, там все выглядело опасным, ненадежным: холст загрунтован, но эскиз едва намечен, так, набросок вместо полноценной картины. Часть эскиза, у перекошенной, изъязвленной мерцающими прорехами двери «Beauty» скучал одинокий курильщик. Тучи плыли над живым вулканом: казалось, курильщик и сам состоит из загустевшего дыма. Фигура колыхалась, рвалась на пряди — и вновь уплотнялась, но не полностью: левая рука нормальна, правая извивается по ветру бесформенным щупальцем. Живот материален, бок — студень. Лицо течет наподобие теряющих форму часов Сальвадора Дали. И лишь в зубах ярко рдеет огонек сигареты, ничего, однако, не освещая.

Соваться в подворотню расхотелось. Но пока Ямщик соотносил высоту подоконника и свои незавидные возможности, пока раздумывал — плюнуть и ковылять дальше, или попытать счастья через окно — в арку со двора, пятясь задом, втиснулся черный «Mitsubishi Pajero», наглухо закупорив проход с внутренней стороны. На подворотню явление джипа произвело поистине магическое действие — впору было поверить, что за рулем сидит чаньский патриарх, одно лишь присутствие которого стирает пыль с зеркала реальности и выставляет все сущее в истинном свете.

— Зеркала патриархов, — пробормотал Ямщик. — Удачное название для рассказа…

Тонированные стекла, лак крыльев и капота, зеркала заднего обзора — этого, в сочетании с окнами дома напротив, откуда солнце било отраженным светом, хватило, чтобы курильщик из призрака превратился в долговязого парня: шорты цвета хаки, на фиолетовой футболке скалится череп. Подворотню будто осветил луч софита, рельефно обозначив выщербленный асфальт, старую, но добротную кирпичную кладку стен. С удовлетворением рыкнув напоследок, джип сдал на метр назад и затих, выключил мотор.

Путь был свободен. Ямщик шагнул к арке — и замер в сомнениях. А если джип уедет? Вернее, когда он уедет? Что тогда? Через окно? Опыт у нас уже есть, здоровья нет, а с опытом все зашибись, да и пониже тут, чем в мавзолее Ильича…

Облако парфюмерных ароматов накрыло его в крошечном холле. Оно было настолько плотным, что казалось зримым. Одеколон, туалетная вода, пудра, лосьон, шампунь, лак для ногтей, краска для волос — должно быть, все это чудесно отражалось, а значит, цвело и пахло. Сам холл был не менее реален и осязаем, чем букет парфюмов: клубы зеркального дыма у входной двери и на стене, а также внешнее громадное стекло, отделявшее «Beauty» от улицы, этому исключительно способствовали. Еще одно зеркальце — у входа, на столике кассирши; или кто она там? Кассирша, ярко-рыжая лиса постбальзаковского возраста, придирчиво изучала свое отражение. Ямщик позавидовал рыжей: везет же людям! И голова у них не болит… Прохромав мимо лисы, он миновал куцый коридорчик — тут пол едва заметно играл, пружинил под ногами — и оказался в парикмахерском раю.

У окна пухленькая, чтобы не сказать, пышная блондинка хлопотала над своей негативной копией: брюнеткой, с трудом втиснувшей в кресло дородные телеса. В кресле по соседству дремала томная фемина: пепельные локоны с серебристыми завитками на концах, «ласточкины крылья» бровей, губы яркие, кукольные, сердечком. Над вампирскими ногтями фемины трудилась другая блондинка, тощая как велосипед.

— Лак «Anny»?

— Разумеется, Лидочка. Вы же в курсе, я иные не признаю…

— Оттеночек? Я уверена, вам пойдет…

— The answer is love, номер 47.

— Темно-фиолетовый шелк? Прекрасный выбор, Антонина Владимировна!

— …а я говорила! Я же говорила: он выживет!

— Он не выжил!

— Выжил!

— Нет! Его воскресили! Магия-то возвращается…

— Вот именно! Какая зима без Джона Сноу?

— О да, зима! Зима близко!

В предчувствии зимы блондинка с брюнеткой умирали от жары, обсуждая свежий сезон «Игры престолов». Магия, подумал Ямщик. Магия — это да… А с туалетом у вас как? Искомое заведение обнаружилось в самом скором времени, и в нем тоже имелось зеркало! О, счастье! — можно закрыть за собой дверь и не опасаться, что унитаз обернется пыточным креслом, а канализационная труба вопьется клыками тебе в зад. Довольный, Ямщик вернулся в зал, по-хозяйски прошелся из конца в конец, словно оценивал новое жилье в присутствии угодливого риелтора. Уселся в свободное кресло, крутнулся туда-сюда. Окинул взором инструментарий: гребни, ножницы, машинка со сменными насадками, фен, маникюрные пилочки, кисточки, щеточки, тушь для ресниц, влажные салфетки…

В дверях обозначилось движение, и в салоне объявилась мамаша с сыном-школьником. Вихрастый сорванец куксился, глядел затравленным волчонком. Ямщик ему посочувствовал: в детстве он тоже терпеть не мог стричься. Потом, конечно, привык, смирился. Вздохнув, он выбрался из кресла, куда мамаша уже пинками загоняла упирающегося отпрыска. Мог, конечно, остаться, но делить кресло — да и вообще, место в пространстве — с кем-либо ему было неприятно.

Да, отметил Ямщик. Это будет проблемой.

Он встал у окна, оперся о подоконник. Так не требовалось все время контролировать себя, чтобы не взглянуть случайно в упор на зеркальную стену салона. Головная боль унялась, и Ямщик не жаждал ее возвращения. Днем, размышлял он, тут не слишком-то отдохнешь, а тем более, выспишься. Под щебет клиенток заснет разве что труп. Вот ночью — это да, ночью здесь пустыня. Притащить матрасик, одеяло, подушку; улечься на полу, спиной к зеркалам… Он представил, как просыпается от гомона голосов, бряканья инструментов; как на него наступает уборщица, елозит по полу шваброй. Швабра тоже пройдет сквозь Ямщика — или наподдаст по ребрам? Швабры злопамятны, в руках двойника, помнится, швабра служила действенным оружием…

Выяснять это на собственной шкуре у Ямщика не было ни малейшего желания. И что теперь? Идти искать по белу свету, где оскорбленному есть чувству уголок?

По залу из конца в конец метнулась бледная зарница. Пространство исказилось, как изображение на экране при перекосе кинопленки. Фемина и маникюрщица на долю секунды раздвоились, превратились в четверку женщин. Ножницы полыхнули ослепительным бликом электросварки. Воздух загустел, превратился в жидкость, вскипел десятками водоворотов. Миг, и катаклизм закончился.

— Прошу прощения!

— Ой, ерунда! Не берите в голову!

— Сережа, не вертись! Видишь, что натворил?!

— Слава богу, целое…

— Это да. Разбить зеркало — к несчастью…

С трудом присев — синий халатик чуть не лопнул по швам, обтянув сдобную фигуру — блондинка подняла с пола блюдце, до краев полное тумана. Катись, катись, яблочко, по наливному блюдечку… Зеркало! Зал еще раз мигнул, словно глаз, куда угодила случайная мошка. Парикмахерша аккуратно вернула зеркальце на столик, и все восстановилось в лучшем виде.

— Я идиот! — с чувством признал Ямщик.

Признал вслух, не стесняясь. Кружить по городу в поисках таксофона, когда давным-давно изобрели мобильники? Положительно, идиот. Вот же он, переносной проектор реальности! Бери и пользуйся. Зашел в туалет, выставил зеркало на пол — нет проблем. Зашел в подъезд, развернул зеркало от себя — нет проблем. Идешь по улице, помахиваешь зеркалом — нет проблем. Нет, нет проблем!

Три шага до вожделенного артефакта. Два шага.

Один.

— Анфиса, к тебе клиент!

Призыв к таинственной Анфисе скользнул мимо сознания и канул в небытие, не оставив кругов. Коршун над добычей, Ямщик навис над зеркальцем. Ножка длинная, хваткая. Устойчивое основание. Регулируемый угол наклона. Хромированная отделка. В диаметре тринадцать сантиметров. Светодиодная подсветка; дело хорошее, ночью пригодится. Батарейки быстро сядут. Это не беда, батарейки мы достанем. В метро киоски, там батареек навалом…

Что-то настораживало его. Удерживало, натягивало поводья, не позволяло как можно скорее схватить и присвоить столь нужную вещь. Хорошо, дубликат — какая разница? Спереди — туман и туман, ничего особенного.

А с обратки?

С обратной стороны зеркала не было. И не просто не было, а совсем не было, с концами. Ямщик присел к столику, так, чтобы зеркало располагалось к нему спиной. Про зеркала говорят: спиной? Или лучше — задом? Колено протестующе взвыло, но вряд ли протест колена был направлен против рискованного оборота речи. Ладно, проверяем дальше. Край стола, подоконник, рама окна — нет, их ничто не заслоняло. Лишь всмотревшись до рези под вѐками, Ямщик сумел засечь еле заметный контур оправы и ножки с подставкой. Он снова заглянул «с лица», рискуя нарваться на приступ чудовищной мигрени. С этой стороны, как и прежде, бурлил туман — озерцо в кольце хромированных берегов.

Вот уж поистине, блюдце, полное тайн[3]!

Ладно, лишь бы работало. В конце концов, большинство людей понятия не имеют, как устроен компьютер или айфон — однако пользуются, и в ус не дуют. Ямщик протянул руку; предусмотрительно не касаясь дымного озерца — мало ли?! — ухватился за стойку-рукоятку, заранее предвкушая, как сомкнет пальцы, потянет на себя…

— Блин!

Фейерверк ярких искр гас, но зрение не спешило восстановиться.

— Блин, блин, блин! С повидлом!

Нет, не так:

— С пови-и-и-и… Длом!

Задыхаясь, повизгивая, Ямщик отчаянно тряс в воздухе пострадавшей рукой. Током шарахнуло, зараза! Долбаные светодиоды, долбаная проводка, долба… Он замер. Рука остановилась на полувзмахе; стоп-кадр, звук на паузе. Какая проводка? Чертово зеркало не подключено к розетке. Оно вообще ни к чему не подключено. Батарейки? Сколько тех батареек, чтобы так лупануло?!

Вторая попытка, сказал он себе. Нам бы резиновые перчатки… Полиэтиленовый пакет? Тоже сойдет. Два пакета — еще надежнее. Дубликаты пакетов категорически не желали отрываться от оригиналов, безобразные «хвосты» тянулись, тянулись — метр, полтора… Лопнули! Ямщик обмотал пальцы и ладонь полиэтиленом в четыре слоя; потянулся к зеркалу…

Очнулся он на полу. Задница и бок превратились в телячьи отбивные. Мозг выгорел, вместо мозга в черепе гудел высоковольтный трансформатор. Правая рука тряслась, дергалась: периферийный эпилептический припадок? Для одной, отдельно взятой конечности? С запястья свисали, болтались в воздухе цветастые обрывки полиэтилена: лохмотья юродивого. Озерцо тумана на столике бурлило, кипело, заходилось от гнева. Не тронь меня, предупреждало оно. Не тронь, убью!

— Понял, не дурак, — прохрипел Ямщик. Разговор с зеркалом был не самым удивительным событием его новой жизни. — Мог бы и с первого раза догадаться. Извини.

Мерцание в глубинах туманного омута начало гаснуть. С отчетливостью, удивившей его самого, Ямщик вспомнил: ночь, триумф, подлый рывок гада-двойника, и вот он валяется в прихожей у себя дома — уже не вполне у себя, но этого он еще не знает! — таращится на то место, где должно быть зеркало, а зеркала нет. Почему? Потому что — обратная сторона. Здесь у зеркал нет обратной стороны.

А еще их нельзя трогать руками.

Упущенной возможности было жалко до слез, но урок он запомнил. Дрожь унялась, и Ямщик, кряхтя по-стариковски — точь-в-точь Петр Ильич! — поднялся на ноги. Вовремя — в коридоре, плохо видимом со света, опять возникло движение. Вслед за третьей парикмахершей, спешившей к истомленному ожиданием мальчишке — Анфиса? где ты пряталась, красавица? — в дверях объявилась…

Ямщик сдавленно икнул.

В кофейне он дождался, пока мертвя̀чка скроется с глаз долой. По дороге озирался: не увязалась ли следом? И вот — нате вам! Он не сомневался: женщина притащилась сюда вслед за ним, а не забрела случайно. Как и нашла? Покойница торчала в проеме, медля войти. Синюшное лицо поворачивалось из стороны в сторону, словно радар, голубые пуговицы пялились на окружающее не моргая, с равнодушной бессмысленностью. Заострившийся нос — белесые хрящи выпирали из-под пергамента кожи — был единственным, кто чувствовал себя живее всех живых, в отличие от прочих частей тела. Этот неприятно самостоятельный нос шевелился, морщился, раздувал ноздри, с жадностью всасывая здешний букет ароматов, словно силился вычленить единственный, тонкий, едва уловимый запах, ради которого хозяйка носа явилась в «Beauty».

Учуяла? Пришла по следу, как собака?

Будто услышав обращенную к ней мысль, мертвая женщина уставилась на Ямщика. Во взгляде затеплилась слабая искра, голова покойницы склонилась набок; на лице исподволь, с натугой, проступило странное, неуловимо знакомое выражение. Они смотрели друг на друга, Ямщик и женщина, не в силах отвернуться, и Ямщик наконец осознал, кого напоминает ему покойница: собака, потерявшаяся собака. Бедняга рыщет по улицам и закоулкам, в сотый раз обнюхивает скамейки и мусорные баки, тычется мокрым носом в ладони прохожих: люди, спасите! Отведите меня домой! Ну, хотя бы приютите! Люди шарахаются, обходят стороной, бьют, гонят… И вдруг — нашла! Вот он, тот самый!

Он поможет, он знает, где ее дом…

— Отстань от меня! Слышишь?!

В горле клокотало бешенство:

— Отстань! Иди отсюда! Вон!!!

Ямщик кричал на покойницу, багровея лицом, брызжа слюной. В какой-то миг он уверился: его слышат. Уже услышали! Сейчас парикмахерши и клиентки начнут в изумлении оборачиваться: кто это тут орет?!

Никто не обернулся, не проявил интереса к Ямщику, кроме мертвой. Женщина вздрогнула, попятилась. Он вновь уловил — да что там, испытал, пережил, словно это была его собственная му̀ка! — неизбывную, безнадежную тоску, исходящую от женщины. Покойница жалко моргнула, глаза ее остались сухими — мертвецы не плачут. У Ямщика кольнуло под ребрами, перехватило дыхание. Он вдруг увидел в покойнице себя. Бомж, нищеброд, заблудившийся в убийственных, только и ждущих, чтобы ты зазевался, подворотнях. Чем ты лучше этой женщины? Тем, что жив? А кто тебе это сказал, дурила? Ты — такая же потерянная душа, неприкаянный дух, ты обречен без цели, без смысла блуждать в искаженных, вывернутых наизнанку пространствах зазеркалья, пока не сдохнешь под отражением помойки в стеклах первых этажей… Кто дал тебе право кричать на несчастную бродяжку? Она увидела, почуяла брата-изгнанника, звериным инстинктом потянулась навстречу. Да, она ошибается. Да, тебе не известно, как отсюда выбраться. Но ей-то откуда это знать? За что ты ее так, Ямщик?

Женщина первой отвела взгляд. Она поникла плечами, суетливо затопталась на месте — и обернулась к ёрзавшему в кресле мальчишке.

— Нет! Не тронь!

Она не слышала. Не понимала. Почему — нет? Еда. Живая! Да. Конечно, да. Представилось, как наяву: костлявые пальцы ложатся на плечи ребенка, сжимаются, усиливают хватку, и Сережа затихает в кресле, окутан запахом влажных цветов. Нет, мальчик не чувствует холода прикосновений, но энергия, бурлящая в сердце, вдруг иссякает, накатывает сонливость, апатия… А неутомимый язык все лижет и лижет вихрастый затылок, словно участвуя в стрижке, подбирая лишние волосы — в упоении, без остановки, зализывая насмерть. О, это лакомство изысканней, а главное, питательней бармена, мающегося с похмелья — еще, хочу еще! Мальчик бледнеет лицом, глаза закатываются; ахнув, роняет на пол ножницы красавица Анфиса. От громкого лязга вскидывается мамаша, задремавшая было в углу:

«Сереженьке плохо! «Скорую»! Кто-нибудь, вызовите «скорую»!»

Действительно ли женщина облизнулась, глядя на затылок мальчишки? Или Ямщику померещилось? Этого он не узнал.

— Оставь его, тварь! Пошла вон!

Он схватил первое, что попалось под руку — забыв об оригиналах и копиях, «хвостах» и вязком сопротивлении.

— Убью!

Черная зубастая граната — машинка для стрижки — кувыркаясь, ввинтилась в воздух, пронеслась через зал и с треском разлетелась, ударившись в стену рядом с головой женщины. Драконьими зубами брызнули острые осколки пластмассы. Один чиркнул покойницу по щеке — кожа разошлась, как под скальпелем хирурга, но из разреза не выступило ни капли крови. Женщина вздрогнула всем телом, будто от электрического разряда — гальванизированный труп; опасливо втянув голову в плечи, она заторопилась прочь, больше не пытаясь даже мельком взглянуть на мальчишку или Ямщика. Спешила она до смешного медленно — животики надорвешь; вернее, это было бы смешно, не разучись Ямщик смеяться. Ей хотелось поскорее убраться из салона, но ноги шаркали, подгибались, волочились, а руки вместо того, чтобы помочь телу в движении, болтались плетьми. Живой на ее месте схватился бы за раненую щеку, но женщина не была живой.

Ушла, ушла, ушла…

Удаляющееся шарканье еще долго звучало в ушах Ямщика. Каким-то чудом он ухитрился не упасть — кулём осел на пол, где стоял; привалился к стене, ощущая лопатками и затылком — затылок! затылок в безопасности!.. — надежную твердую поверхность. Что-то щекотало кожу, стекая с виска на скулу. Рука весила центнер, а то и больше, но он заставил себя коснуться лица — и тупо уставился на измазанные багровым пальцы. Кровь. У него открылась рана на голове. Йод. Надо продезинфицировать, забинтовать. Пластырь? В парикмахерской должен быть пластырь. Надо найти… Кровь. У него идет кровь. Он живой. Не дух, не призрак, не ходячий мертвец…

Живой!

Пластмассовая граната скалит железные зубы. Вдрызг разлетается о стену, взрывается осколками. Бескровный разрез на щеке мертвя̀чки. Взлетает швабра в зеркале. Искры из глаз. Кулак бьет в зеркало. Кровь на виске. Кровь на костяшках пальцев. Капли крови на полу. Искры, брызги, осколки. Не спать. Нельзя спать. Сон — подобие смерти. Он станет мертвяком. Нет, не станет. Ему нужен отдых. Здесь хорошо, здесь зеркала… Можно. Здесь — можно. Зеркала. Улица. Кувыркается черная граната. Взлетает швабра. Кулак бьет в зеркало. Улица. Он идет по улице. Шаги тяжким эхом отражаются от стен домов. Дребезжат оконные стекла. Улица рябит: дождь на реке. Асфальт трескается, не выдержав поступи Командора. Слышишь, двойник? Я иду. Я уже иду. О, тяжело пожатье каменной моей десницы!.. Вот и дверь подъезда — взвизгнув от ужаса, дверь открывается, открывается…

Ямщик спал, привалившись спиной к стене, блаженно вытянув усталые, гудящие ноги; спал и видел, как входит в подъезд, поднимается по лестнице, останавливается перед дверью своей квартиры…

Он спал.

2 Свет мой, зеркальце

— Очень вкусно. Нет, правда очень вкусно…

— А я и не сомневаюсь.

— В «Авлабаре» взял? Я не знала, что там такое готовят…

— Там такое не готовят. Такое готовят тут, дома.

— Ты что, сам нажарил?!

— Ага. Папин рецепт, машлык по-ямщицки. Свинина, обязательно поясничка, много лука, нет, очень много лука. Соль, перец, специи. Сковородка. И выдавить сверху четвертушку лимона.

— Почему машлык?

— Потому что не шашлык. Даже не похоже…

В коридоре горел свет. В гостиной горел свет. В столовой, откуда доносилась кулинарная беседа, тоже горел свет: все три лампочки в люстре были зажжены самым преступным образом, хотя бережливый Ямщик, экономя электроэнергию, спокойно обходился двумя, а то и одной. И в коридоре гасил, если сидел в столовой. А уж в гостиной — так точно…

Двойник распоясался. Двойник наводил свои порядки. Кабуча, подумал Ямщик. Кабуча, ты-то куда смотришь?! Не видишь, что это не я? Света тебе маловато?!

Минутой раньше он без проблем, а главное, без ключа, открыл входную дверь квартиры — способ, отработанный у Петра Ильича, сбоев не давал — и вошел в прихожую. Здесь Ямщик постоял минуту-другую, размышляя над фортелями зазеркалья. Он едва держался на ногах, колени подгибались, перед глазами плыли круги; остановиться для размышлений, грузно опираясь на палку — это давало возможность перевести дух, не сознаваясь себе в постыдной слабости. Ну хорошо, не слишком сознаваясь, не заостряя на этом внимания. Да, дверь. Входная дверь. Если явился для мести, лучше думать о двери, чем о слабости. Вне сомнений, она была заперта изнутри, и тем не менее… Память, предположил Ямщик. Не только отражения, но и память отражений. Когда-то открытая дверь — или процесс ее открывания — отразилась в зеркале, и не один раз, и это запомнилось где-то там, в здешней ноосфере, повторилось, едва я взялся за ручку. Память прошлых отражений? Зеркальный буддизм, архив отражений, накопившихся с годами, как цепь инкарнаций предмета? Бред, конечно, но это единственное, что хоть как-то проясняет ситуацию…

— Добавки?

— Нет, спасибо. Я и так…

Я и так толстая, закончил за жену Ямщик.

— Да ладно, сколько тут осталось? Обожремся, и помрем молодыми.

— В смысле?

— В смысле, мультик. Помнишь? У Мартынка выросли рога, он пришел в яблоневый сад и говорит: «А! Обожрусь и помру молодой!»

— Ой, я помню. Это по сказке Шергина?

— Ага…

— Уговорил, давай добавки. Обожрусь…

— И будем жить, пехота!

— Это уже не мультик. Это фильм, про войну.

— Я в курсе…

Я в курсе, мысленно повторил Ямщик. У него — даже в мыслях — это прозвучало ядовитей, с насмешкой, совсем иначе, чем у двойника. Притворяется, сволочь. Душку корчит, лапочку. Столбит место, подбивает клинья. Мяса нажарил, шеф-повар? Где тут у нас книга жалоб и предложений?!

Столовая выглядела обычной, что само по себе было необычно. Ямщик наскоро огляделся: отражения в стеклах мебельной стенки — книжный шкаф, шкаф для посуды, в платяном стекол нет — отражения в темном экране телевизора, укрепленного на стенном штативе, отражения в стеклопакете окна, в балконной двери. Два именных коньячных бокала на этажерке — бокалы подарили Артюховы на годовщину свадьбы, и в бокалах тоже есть отражения. Плоские, выгнутые, фрагментарные… Нет, их бы не хватило для такой четкой предметности. Даже если дополнить их памятью отражений, существуй она в действительности — не хватит. Что еще? На подоконнике стояло круглое зеркальце в металлической рамке, всей плоскостью развернутое в комнату. Кабу̀чино? Нет, новое. На рынке купил, гадюка? На вещевом?! И еще одно зеркальце, на верхней полке, возле декоративного графинчика с рюмками. Ножка-подставка на шарнире, разворачивай, куда душа пожелает. Выставил, да? Удобства создаешь? Ждал гостей, ждал, не отпирайся…

«Захочешь помучиться, возвращайся.»

Надо было, подумал Ямщик. Надо было прихватить покойницу с собой. А ведь хотел, собирался… Он действительно хотел — там, в парикмахерской, у него возникла идея привести несчастную зомби к себе домой, заманить в квартиру и натравить на двойника. Пусть ему затылок лижет! Если двойник сейчас реален, как бармен или мальчишка, он не должен заметить покойницу, повисшую у него на плечах. Идея на первый взгляд выглядела очень соблазнительной, и на второй тоже, но Ямщик все-таки решил отказаться от нее. Во-первых, он не был до конца уверен, что покойница отправится с ним, куда Ямщик укажет. Во-вторых, зомби вполне могла подлизаться не к двойнику, а к Кабуче или, скажем, к Петру Ильичу — лезть-то придется через окно в соседской кухне! — или к адвокату Грубману, спускающемуся по лестнице с пятого этажа, и поди объясни дуре-зомби, кто тут враг!

Сейчас он жалел о своей нерешительности. Видеть двойника, пирующего в чужой квартире, с чужой женой, за чужим столом — еще и зеркал натаскал, да?! — было хуже пытки. «С моей женой сидели и пили мой портвейн!» — ария Айзенштайна из «Летучей мыши» бритвой резанула по нервам. Машлык по-ямщицки? Папин рецепт?! Никем не замечен, если конечно, двойник не валял ваньку, притворяясь слепым, Ямщик подошел к столу. Он не был голоден: по дороге домой он завернул в студенческий кафетерий «Пулемет» — к счастью, там хватало зеркал! — и выяснил, что дубликаты борща, котлет и гречневой каши вполне питательны. Но мясо, зажаренное двойником, и впрямь выглядело соблазнительно — румяный бочок, гора томленого лука, свежий запах лимона… Сукин сын! Брехло! Анатолий Ямщик, кларнетист и адепт идеального бритья, в жизни не стряпал ничего сложнее яичницы-глазуньи. Любитель вкусно поесть, отец целиком полагался на кулинарный талант мамы — уплетал за обе щеки, хотя и бурчал для порядку: недосол, пресновато, дуся, аджички бы…

— Арлекин ничего не ест, — вздохнула Кабуча. — Прячется.

Двойник кивнул.

— И в лоток не ходил. Я смотрела.

— Старичок. У них вечно не одно, так другое…

— Заболел? Если сегодня не сходит в лоток, я отвезу его в клинику. Роман Григорьевич принимает с обеда…

— Вызови на дом.

— Дорого выйдет.

— Здоровье дороже. И коту нервотрепка — лезь в переноску, катайся по городу… До утра обождем, а там я сделаю вызов.

— Ну, как хочешь…

Ямщик задохнулся от этой сакраментальной, знакомой до последнего звука реплики. Он словно услышал ее впервые, от чужого человека. Ну, как хочешь… Никогда, ни единого раза в жизни Кабуча не соглашалась с ним так просто и благодарно. Ударь двойник его под ложечку, и то последствия были бы менее болезненными.

Кусая губы, он зашел на кухню. В газовой колонке горел фитиль — Ямщик выключал его, если не пользовался горячей водой, чтобы зря не накручивать счетчик. С переизданиями в последние годы стало туго, на новинках не разжиреешь, вот тебе, брат, и вся экономика. Лампочки, фитиль, «Les Chartrons Bordeaux Rouge» — вон пустая бутылка, у холодильника, а вон и вторая, тоже пустая, зараза — ну да, денежки-то чужие, краденые, отчего же не пожить на широкую ногу? Деньги, газ, электричество; жена… Кот от тебя прячется, да? Один кот про хозяина помнит. Прости, Арлекиша, шут гороховый, не ценил я тебя… Зеркала, внезапно понял Ямщик. Двойник наставил круго̀м зеркал не только с целью помучить изгнанника. Мельком, словно ненароком, делая вид, что и в мыслях такого не держал, он приглашал Ямщика вернуться — пожить дома, в родной, привычной, качественно отраженной, а значит, устойчивой обстановке. Из владыки доброй волей стать холопом, бесправным приживалой — есть ли для захватчика удовольствие слаще, чем любоваться таким перевертышем? И еще… В свое время Ямщик не видел двойника, если не смотрел при этом в зеркало. Вероятно, двойник расхаживал по квартире, когда хотел, приходил и уходил, но Ямщику для опознания лже-Ямщика требовалось зеркало, будь оно проклято. Неужели сейчас, когда оригинал и отражение поменялись местами, двойнику тоже нужно зеркало, чтобы увидеть исходник?! Иначе не получается?! Накупил, понатыкал по углам, косится одним глазком: «Кто тут? А-а, это ты? Вижу, в курсе, стука̀ли-па̀ли…»

— А если так? — вслух спросил Ямщик.

В три шага, громко стуча палкой, он прошел к столу. Взял дубликат Кабучиной чашки с компотом — чашка оторвалась от чашки легко, будто сама этого хотела — и без раздумий, без колебаний выплеснул компот двойнику в лицо. Плевать Ямщик хотел на то, видит двойник его в зеркале или стеклах мебели, не видит, а если видит, почему не отшатнулся. Еще пару дней назад такой поступок был немыслим для Ямщика. Сейчас же, когда все вокруг стало немыслимым и смертельно опасным, насилие сделалось естественным, единственно возможным решением, как потребность дышать.

— Н-на!

Бурлящий всплеск жидкости повис в воздухе, соединив Ямщика с двойником. Резкий запах корицы, апельсиновой цедры, алкоголя — не компот, понял Ямщик! глинтвейн! они пьют горячее вино… — брызги шевелились, но едва-едва, с колоссальной неохотой, наплывали друг на друга, слипались и образовывали волны мертвого, заколдованного злым волшебником моря. Чем ближе к двойнику, тем больше волны разрежались, теряли плотность и фактуру, превращались в ничто, в слабое, еле заметное колебание воздуха. Вряд ли двойник заметил, что его облили глинтвейном. Пожалуй, он не заметил бы и крутого кипятка, вздумай Ямщик обварить мерзавца. Чашка полетела следом, с тем же результатом — призрак, тень, чашка утратила матерьяльность перед лицом двойника, всосалась и белесым облачком выбралась из затылка, чтобы сгинуть окончательно за двадцать сантиметров до фарфорового пастушка, любимца Кабучи.

Следующие минуты были временем позора: изрыгая нечленораздельную брань, Ямщик бил двойника палкой, позаимствованной у Петра Ильича, двойник же, равнодушен к побоям, благополучно доедал мясо, вымакивал подливку куском хлеба и обсуждал с Кабучей меркантильность нынеших студиозусов.

— Представляешь? — с увлечением жаловалась Кабуча. Она раскраснелась, щеки горели румянцем. — Я спрашиваю: в чем отличие искусства переживания от искусства представления? А он мне: за представление деньги платят. А если не платят, вот тогда и переживаешь…

Двойник засмеялся:

— Надеюсь, ты поставила ему зачет?

— Нет. Пусть сперва подсчитает, сколько раз будет являться ко мне на пересдачу, и вдоволь напереживается…

— Не верю!

— Тоже мне, Станиславский нашелся…

— Почему? — закричал Ямщик.

Его не слышали, но он все равно кричал, срывал горло, потому что не мог иначе:

— Почему?!

Двойник пожал плечами — наверное, в ответ на заявление Кабучи, но Ямщик принял его жест на свой счет. Кто знает, по какой причине, но дубликаты предметов не причиняли вреда, как, впрочем, не приносили и пользы обитателям реальности. Отражения? память отражений? — в любом случае, они существовали только для Ямщика: ешь, пей, лечись, одевайся, бери веревку и вешайся, глотай яд и травись, но не лезь со свиным рылом в калашный ряд бытия! А может, двойник знал, знал тайну — ведь бил же он Ямщика шваброй? — но отказывался раскрыть этот секрет вчерашнему хозяину положения. Да и кто бы на его месте согласился? Кто развязал бы язык, дал врагу в руки острое оружие против себя самого?!

— Почему?!

Выйти на балкон, подумал Ямщик. Выйти и махнуть через перила.

— Свет мой, зеркальце, — произнес он.

Нет, не он.

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Кто?

— Свет мой…

Двойник? Нет, двойник молчит.

— Свет мой, зеркальце…

Реплику заклинило. Она звучала отовсюду, повторяясь, обрываясь на полуслове, вновь и вновь соскакивая к началу. Так подбрасывало иглу у «Эстонии-010-стерео» — отец Ямщика очень гордился своим проигрывателем — когда винил был с царапинами, и два-три такта моцартовского концерта для кларнета с оркестром «вставали на круг». Свет мой, зе… свет мой, зеркаль… свет мой… Ямщику даже почудилось, что время остановилось. Двойник с Кабучей превратились в камень, а может, двигались настолько медленно, что взгляд плохо отслеживал это движение. Кабуча, подумал он. Кабуча? Двойник? Почему они должны волновать меня? Кто они такие?! Свет мой, зерка… Кто бы ни помянул зеркальце, которое обязано доложить всю правду, только правду, ничего, кроме правды — он целиком и полностью завладел вниманием Ямщика.

Выйти на балкон? Махнуть через перила?!

Кот на запах валерьянки, наркоман за бесплатной дозой, маньяк к вожделенной жертве; шахид за миг до взрыва, а значит, за шаг от прекрасных гурий, раскрывших праведнику объятья — кот, маньяк, психопат, как ни назови, Ямщик ринулся на зов.

3 Украденное счастье

Ямщику казалось, что вернулась ночь.

Безумный побег из квартиры, когда двойник подлой уловкой выдернул его в зазеркалье, и безумный побег из квартиры, когда где-то (не в раю ли?!) прозвучал заветный манок — два побега слились в один, но во второй раз шулер передернул карты: ужас подменили наслаждением, а кошмар — страстью. Рассудок то и дело утрачивал возможность мыслить здраво. Приходя в чувство, Ямщик осознавал себя в разных местах города, но знать не знал, как очутился здесь. Не знал? Не хотел знать! Всем его существом завладела жажда движения — полет стрелы к таинственной, но жизненно важной цели.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он бежит мимо кондитерской, откуда выходит девочка с коробкой бисквитов, в четыре прыжка, не чувствуя боли в колене, пересекает дорогу — машин нет, лишь поздний велосипедист врезается в Ямщика, проезжает насквозь и катит дальше, к обладминистрации — вот сворачивает налево у районной налоговой инспекции, проваливается в беспамятство, выныривает на площади пяти углов: дальше, дальше, быстрей, он силен, молод, скор на ногу, он успеет. Вечер, летний вечер, реальность отражается в темных окнах домов, в стеклах рекламных щитов, в витринах, ярко освещенных изнутри, в несущихся мимо оконцах автомобилей; реальность бесится, оборачивается джунглями, вынуждает прыгать через ямы, где кипит перловая каша, огибать расщелины, чей мрак настойчиво приглашает заглянуть в гости и остаться навсегда; нельзя полагаться на зрение, обманутое гирляндами огней — пылают балконы, карнизы, вывески! Караул, пожар! — но можно, нужно доверять чутью: вперед, вперед, только вперед.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он мчится через сквер Победы, мимо фонтанов, грозно размахивая ортопедической клюкой, вместо того, чтобы опираться на нее; вот навстречу встает громада театра оперы и балета — кубический дракон готов пожрать рыцаря-одиночку, как уже пожрал Щелкунчика, Спящую Красавицу и Корсара, но нет дракону удачи: на перекрестке загорается красный свет, такси тормозит, останавливается, и Ямщик вваливается в салон, забыв открыть дверь. Пассажиру все равно, и водителю все равно — не все равно одному лишь Ямщику, потому что такси едет в нужном направлении, и это быстрее, чем бежать; зеленый свет, машина набирает скорость — центральная площадь, исторический музей, звонница, поворот направо, вверх, к собору, ага, вокзал, нет, на стоянку нам не надо. Ямщик выпадает на ходу, кубарем катится по мостовой, так и не выпустив из рук трость Петра Ильича; играет музыка, да, музыка, он узнает чакону Баха в переложении для контрабаса соло — низкий, густой, чуточку гнусавый звук вибрирует в печенках, теряет философскую задумчивость, набирает нерв, в ритме появляется что-то от лезгинки, характерной для кантора церкви Святого Фомы не более, чем месса си-минор — для абрека Дато Туташхия; впрочем, какая разница, кантор или абрек, если вперед, вперед, только вперед.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он на железнодорожном мосту, над путями. Здесь почти нет отражений, и Ямщик несется во тьме, над землей, которая безвидна и пуста. Тьма милостива, доброжелательна, а может, врет, заманивает, точит клыки, но вот он уже в частном секторе — особняки отражаются в окнах соседских особняков, контуры домов и гигантских заборов сплошь в изломах, сколах, трещинах; здесь царство Кощея, за̀мки графов Дракул, здесь все жаждет крови случайного пришельца — дальше, дальше! На последнем издыхании Ямщик режет по диагонали спальный микрорайон: дворы, футбольные ворота, горбатые хребты многоэтажек, кладбище динозавров — что-то ведет его, хранит, бережет для иной, лучшей доли, иначе опрометчивый бегун давно бы погиб лютой смертью. Ямщик, не гони лошадей, нет, приятель, гони, нахлестывай, вперед, только вперед …

— Свет мой, зеркальце…

* * *

Справа и слева, в отдалении, высились стены каньона — смутно узнаваемые дома. Они рябили, распадались на камуфляжные пиксели окон, балконов, шлакоблочных конструкций. В зданиях зияли обширные прорехи. Ну да, спальный район, здесь дворы — не чета центровым: сотни метров пустого пространства. Мелькнуло нагромождение карамели, праздника, живой радуги, смазанной кистью вечера — лесенки, турники, горки. Бирюза, охра, канареечная желтизна, сурик, аквамарин.

Детская площадка?

— Свет мой, зеркальце…

Зов длился. Гремел эхом в ушах, тащил Ямщика на веревке, обещал награду, избавление, все блага мира и беговые коньки в придачу. Ты достиг, сподобился, говорил зов. Ты — любимец фортуны. Каких-то три десятка шагов…

Старик сидел на скамейке. Тщательно отглаженная хлопчатобумажная рубашка: бледно-голубая, в тонкую клетку, с короткими рукавами. Летние брюки, сандалии, полотняная кепка. Несмотря на сумерки, взявшие мир в осаду, старик глядел в книгу. В книгу? В электронный ридер? Нет, в планшет!.. портмоне, блокнот в обложке из искусственной кожи… Зеркало! У него там зеркало! Черный кожвинил обложки, сделанной в виде книжки…

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Время зациклилось на этой фразе, на паре бесконечно повторяющихся секунд. Время дарило Ямщику шанс проскользнуть между секундами, бороздками черного диска, реальностью и отражением — успеть, добежать…

Земля встала на дыбы. Злой удар сбил Ямщика с ног, бросил лицом в пыль призрачной, стеклистой травы. Колыхнулся земной студень, готовый расступиться и принять упавшего в себя. Но зов еще звучал: «Свет мой, зеркальце…» — и это придало Ямщику сил. Боль грызла плечо мелкими крысиными зубками, правая рука быстро немела, но он встал — хорошо, почти встал, еще чуть-чуть, и встал бы.

Старик с зеркалом был рядом.

Позади старика мир истончался, распадался и исчезал, уходил в мглистую бесконечность — там больше не было домов, стекол, зеркал, отражений, там был конец зазеркалья, и фигура ничего не подозревающего старца, пенсионера на скамейке, обретала символическое значение: хранитель, последний страж на границе бытия…

— Раскатал губу, да?! На чужое, да?!

Голос судьбы был женский, чтоб не сказать, девичий. Защищаясь, Ямщик вскинул палку, но наследие Петра Ильича мало помогло ему. Второй удар снес палку Ямщику же в лоб. Слезы градом брызнули из глаз, Ямщик застонал и опрокинулся на спину. Его качало, баюкало, приглашало ко сну: долгому, если не вечному.

Одуряюще пахло по̀том: смерть, наверное, только что вернулась с пробежки. Цветы, вспомнил Ямщик. От зомби пахло цветами. Неужели надо умереть, чтобы запах сменился?

— Извини, папик. Nothing personal, only business.

Она стояла над ним, небрежно, как в кино, положив на плечо бейсбольную биту. Она очень нравилась самой себе: хулиганского вида девица с инфантильными «хвостиками», свисающими на манер ушей спаниеля. Розовые шортики в обтяжку, голый живот, кольцо в пупке. Острые грудки выпирают из-под красного топика, дразнят тугими сосками. На топике — изображение ухмыляющейся девицы с «хвостиками», с битой на плече, в шортах и топике с изображением девицы…

У Ямщика закружилась голова.

— Свет мой, зеркальце…

Он дернулся раздавленным тараканом.

— Сегодня не твой день, папик, — на лицо девицы упала тень сочувствия. Так сочувствуют дантисты, ни на миг не прекращая орудовать бормашиной. — Запомни: Лермонтова 4, цокольный этаж. В тренерской — ноутбук, он рабочий. Запомнил? Дарю, не жалко. Ну все, good night, мне пора.

Бита взлетела и опустилась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Я ПРЕКРАСЕН, СПОРУ НЕТ

Глава пятая

Если я зеркало, а ты отражение, Тогда в чем же секрет между двоими, Между мной и тобой, сколько бы их ни было? О, я не против всего, что вокруг, Только держи это подольше, Подальше от меня. Питер Хэммилл, «Отражения в зеркале»

1 Граждане, чей это кот?

Возле витрины с сырами толклись покупатели. Румяная продавщица, снежная баба в хрустко-выглаженном халате, была нарасхват:

— Мне грамм двести «Маздама». Да-да, вон тот кусочек…

— «Тараса»! Дайте «Сытого Тараса»…

— …упаковку «Камамбера»…

— «Российского» свесьте…

— Мацарелу! Хоцю мацарелу!

— Ты не любишь «Моцареллу»…

— Люблю! Мацарела! Ма-а-а!

С размаху, а главное, без последствий Ямщик врезался в толпу сырофилов. Он катил перед собой дубликат-тележку, нагруженную дубликатами добычи, что называется, с горкой: кольцо «Краковской», шмат «царской» буженины, пара «кнутиков» — в охотничьих сосисках (полметра в длину!) Ямщику сперва понравилось название, а вкус он оценил позже — батон «для лентяев», нарезанный загодя, полбуханки «Бородинского» с тмином, дюжина отборных груш «Бэра»…

Нечувствительно расчленяя народ локтями и плечами, он подогнал тележку ко входу для персонала и нырнул за прилавок, прямиком к снежной бабе, трудившейся в поте лица. Ноябрь, подумал Ямщик. Ноябрь на дворе, а здесь, в супермаркете, март, даже супермарт, и вот: баба тает, сочится блестящими каплями. Эй, снеговица? Не прогонишь наглеца?! Со стороны покупателей витрину закрывало стекло; но если ты — ноль без палочки, кто помешает тебе зайти с тыла, получив полный доступ к благоухающим сокровищам? «Ты уже на снежинки, на дымные кольца разъят, — писал мудрый Вадим Шефнер, — ты в земных зеркалах не найдешь своего отраженья…»

А про сыр Шефнер, кажется, ничего не писал.

Сыр Ямщик любил с детства. При нынешнем изобилии его гурманские аппетиты сдерживал лишь фактор финансовый: цены на «Gorgonzola» или «Bergader» кусались. Теперь же Ямщика не сдерживало ничего — хвала торговым залам с их изобилием отражающих поверхностей, металлических стоек и зеркальных витрин! Хоть какой-то плюс в болоте, кишащем минусами. Ямщик вспомнил, как школьником впервые услышал слово «сыроедение» — и обзавидовался! Вот ведь изысканная диета, состоящая из одного сыра! Вернее, из многих сыров. Его ждало глубокое разочарование: сыроедение на поверку оказалось жесточайшим вегетарианством — сырые овощи и фрукты. Тем не менее, идея правильного «сыроедения по-ямщицки» гвоздем засела в голове юного оболтуса — и теперь, в изгнании, нашла свое долгожданное воплощение. Раз в месяц — случалось, что и дважды — Ямщик устраивал себе «fromage-apothéose», питаясь с утра до вечера любимыми деликатесами: сыры твердые и мягкие, с травами, орехами и пряностями, с плесенью белой, голубой, красной; соленые, копченые, крученые косичкой, коровьи, овечьи, козьи, вымоченные в вине и пиве — разило от последних оглушительно, но вкус искупал вонь. Почему не чаще? Во-первых, желудок не казенный, сорвешь — пожалеешь. А во-вторых, праздник должен оставаться праздником, иначе превратится в рутину…

К сожалению, сыр в деревянных коробках, а также запакованный в фольгу, вощеную бумагу или пластик при вскрытии оказывался чем угодно, только не вожделенным лакомством. Ямщика до сих пор тянуло блевать, едва он вспоминал вид и запах распечатанной гадости. Та же омерзительная метаморфоза происходила с тушенкой, шпротами, консервированными сливами и ананасами; с крупой, если упаковка не была прозрачной. Вскроешь жестянку, сделаешь неосторожный вдох, бросишь случайный взгляд — караул! Наверное, продукт, чтобы стать съедобным для таких, как Ямщик, должен был где-то отражаться в момент приобретения, как говорят французы, a la naturel. Если же вместо продукта отразилась коробка или банка, значит, ешь банку, коробку жуй, а внутрь, буржуй, соваться не моги! Даже если то, что внутри — бывали случаи! — выглядело вполне прилично (отражалось во время упаковки, что ли?), пробовать «еду̀-из-ларца» означало схлопотать беспощадный понос дня на три-четыре.

Из-за чертова ограничения Ямщику не удалось попробовать ряд экзотических сыров, но он не терял надежды, регулярно наведываясь в соответствующие отделы: а вдруг?

Сегодня завезли датский «Castello» — к счастью, не только порционный, по сто грамм в фольге, но и развесной. Мягкий светло-бежевый срез с темными прожилками манил к себе. Въехав боком в равнодушную к насилию продавщицу, Ямщик потянулся, ощутил под пальцами податливую вкуснятину… Слишком податливую! Выполняя чей-то заказ, снежная баба полезла за соседним куском «Рокфора», и пальцы Ямщика по самые костяшки погрузились в бурую, взвизгнувшую от прикосновения слизь. Всего на пару секунд рука продавщицы встряла между лакомством и зеркальной, кипящей живым туманом боковиной витрины, смазав отражение «Castello» — и вот, пожалуйста!

С пальцев стекала, капала на джинсы смолистая жижа. Сырный парижский parfum сменился острейшим запахом креозота, словно зал супермаркета вместо плитки вымостили шпалами захудалой железнодорожной колеи. Ямщик расчихался самым позорным образом, из глаз градом брызнули слезы. Брезгливо стряхивая капли испорченного «Castello», он огляделся по сторонам, высмотрел рулон шершавой оберточной бумаги, оторвал кусок — и с тщательностью параноика начал оттирать с пальцев липкую массу. Кто тебе доктор, торопыга? Знаешь ведь: любая помеха, любое препятствие, закрыв ближайший «проектор реальности», безнадежно портит вещи и продукты.

Грабли вы, мои грабли! Сколько я еще на вас наступлю?!

Прошло минут пять, если не больше, пока результат не удовлетворил Ямщика: на покрасневших, как с мороза, пальцах не осталось ни пятнышка. Жаль, запах остался: креозот уступил место нашатырю, к счастью, слабенькому. Сходить вымыть руки? Ладно, обойдемся. Он с треском отодрал дубликат от кулька из прозрачного полиэтилена, надел на руку; дождался, пока продавщица перейдет к весам — и со второй попытки добыл-таки приглянувшийся ломоть «Castello», а заодно осьмушку «Bergader Bavaria Blu». Сам Ямщик мог хоть с головой влезть в витрину: его присутствие не влияло на свойства отраженных объектов. Взять? Да. Съесть? Без проблем, если исходник хорошо отражался. Превратить в гнильё, заслонив зеркало? И не мечтай!

Он и не мечтал. Еще не хватало продукты портить!

Жадность требовала брать и брать, но Ямщик натравил на дуру всех собак здравого смысла. Пропадет! В холодильник не положишь — в холодильнике нет зеркал, все мигом обернется тыквой, как Золушкина карета, вернее, прокисшим супом из тыквы; а в теплом помещении с зеркальными стенами сыр тоже долго не протянет. Да, дубликаты, копии. И что? Ямщику претило набирать гору снеди, чтобы потом снести бо̀льшую часть на помойку.

Он огляделся в поисках Зинки — и не обнаружил зомби в зоне видимости.

— Котя!

— И правда! Ты откуда здесь? Потерялся? Кис-кис-кис…

Арлекин с откровенным скепсисом косился на мамашу, присевшую на корточки с целью подкупить «котю» лаской, и ее сопливое чадо. Мать с ребенком, как и другие покупатели в центре торгового зала, напоминали джиннов из мультфильмов: от макушки до пояса — люди как люди, а ниже — зыбкое марево. Ноги — хвосты змей-призраков: извиваются, метут по полу. Ближе к зеркальным витринам, там, где ничто не заслоняло дымные проекторы, человеческие фигуры обретали плотскую цельность. Странное дело: трехлетний карапуз, от горшка два вершка, тоже был материален верхней своей частью. К вывертам зазеркалья Ямщик привык, усвоил: ни одна закономерность не работает здесь на сто процентов. Из любого правила есть тьма исключений: одни безобидны, зато другие — только успевай уворачиваться!

— Кис-кис-кис!

Ага, как же. Арлекин просто разогнался.

— Котя! Хоцю!

С решимостью самоубийцы малыш двинулся к «коте», выставив вперед пухлую ручонку. Арлекин отодвинулся, удерживая дистанцию. Малыш продолжил наступление, но был пойман бдительной мамашей за капюшон курточки:

— Миша, не трогай! Поцарапает!

— Котя! Хоцю!

— Это чужая котя. Поцарапает, будет вава.

— Хоцю! Хоцю! Хоцю-у-у!!!

— Миша, прекрати!

Уразумев, что рыжий прохвост не расположен общаться с Мишей, женщина выпрямилась, продолжая удерживать рвущееся к коту чадо.

— Граждане, чей это кот?

Вопрос повис в воздухе. Ближайшие покупатели начали оборачиваться — и ответ пришел, откуда не ждали:

— С животными не положено!

С двух концов зала спешили охранники. Черную готичность их формы портили оранжевые надписи-штампы «ОХРАНА», сделанные на спинах курток. Тот, что повыше, на ходу бормотал в рацию; тот, что пониже, кричал:

— Запрещено! Немедленно заберите!

Блюстители порядка выглядели абсолютно материальными: от ботинок с тупыми носами до бейсболок с корпоративными эмблемами. Таким было особое свойство людей при исполнении.

— Заберите вашего кота!

— Это не мой кот!

— Котя! Хоцю!

— А чей?

— Откуда я знаю?!

— Вы его гладили!

— Я?

— Хотели погладить!

— Я хотела выяснить…

— Извините за недоразумение! Спасибо за бдительность!

— Коту здесь не место!

— Котя! Место! Хоцю!

— Миша, прекрати. Вот дядя охранник заберет тебя!

— Не забе’ёт!

— Заберет и поставит в угол.

— Не хоцю-у в угол!

— Идем, купим тебе…

— Шикалатку! Хоцю шикалатку!

— Граждане, чей кот?!

— Приблудный. Давай, обходи сзади…

Ямщик занял позицию поудобнее и принялся наблюдать за развитием событий. За Арлекина он не беспокоился. Вокруг начала собираться толпа зевак. Призывы «Разойдитесь, граждане! Здесь нет ничего интересного!» зевак только раззадоривали. Хамски задрав заднюю лапу, Арлекин вылизывал себе причинное место. Когда охранник, решив, что подобрался достаточно близко, прыгнул на кота, Арлекин перебрался на метр дальше, и охранник с размаху грохнулся на четвереньки.

— Блин!

Похоже, бедняга зашиб колени и локти. Напарник кинулся к нарушителю спокойствия, желая принять участие в охоте, но Арлекин, шут гороховый, нырнул под ноги почтенной публики — и исчез.

Исчез для всех, кроме Ямщика. В отличие от обитателей первичной реальности, Ямщик прекрасно видел рыжего прохвоста, и качество отражений не играло тут никакой роли. Еще одна загадка без ответа: Ямщик не раз имел возможность убедиться, что Арлекин, как и любой представитель кошачьего племени, переходит в зазеркалье и обратно с легкостью актера, скрывающегося за занавесом и вновь выходящего на авансцену. Вероятно, Арлекин вообще не различал реальности, а значит, не замечал переходов. Дорого бы дал Ямщик за такое умение — но, увы, никто не предлагал ему новый талант, пусть даже по драконовской цене. Спросить у Арлекина? Умей кот говорить, наверняка бы не ответил. Нет, не из вредности — вот вы сумеете объяснить, как вы засыпаете и просыпаетесь? А научить этому человека, который никогда не засыпал? Или никогда не просыпался?!

— Где он?

— Куда делся?!

— Туда! Туда побежал!

Смех, гам, сутолока. Качаются руки с мобильниками, включенными на запись. Можно не сомневаться: сегодня же кадры с незадачливыми котоловами появятся на YouTube.

— Вставай! Надо его найти…

Арлекин подошел к Ямщику, подставил челюсть: чеши! Ага, тут, пониже. Даром, что ли, мы тебя потешали? Вот ведь, подумал Ямщик, выполняя приказ. Угадала Кабуча с именем, надо же…

— Зинку не видел? — спросил он у кота.

Арлекин прислушался, повернул голову влево — и вытянул шею, всматриваясь в закуток между хлебобулочным стеллажом и раскладкой конфет. Ямщик проследил за кошачьим взглядом…

— Зинка! А ну кыш!

Облапив за плечи бритоголового амбала в пуховике нараспашку, Зинка сладострастно вылизывала мясистый, в три складки, затылок бедолаги. Широченная грудь амбала, затянутая в бордовую футболку с эмблемой «Chicago Bulls», вздымалась тяжело, с одышливой натугой. Пивной живот трясся, словно мешок ртути. Лицо, еще минуту назад цветом схожее с футболкой, бледнело, сверкало от внезапно выступившего пота. Амбал жалко моргал и дышал через рот, как при гайморите.

— Зинка! Я кому сказал?!

Вот зараза, оглохла. Была б видимой, не миновать бы воплей охраны: «Граждане, чья это зомби?!»

— Брось мужика! Брось!

Арлекин оглянулся на Ямщика: разобраться? Не дожидаясь команды — ну ладно, просьбы — кот с внезапной прытью метнулся через зал, подлетел к обедающей мертвя̀чке и с яростью зашипел на покойницу. Спина дугой, хвост пистолетом; Арлекин распушил шерсть, сделавшись в полтора раза больше. Зинка попятилась, выпустила жертву, с растерянностью заморгала — точь-в-точь амбал. Бритоголовый выдохнул, утер пот со лба и вразвалочку — матрос, сошедший на берег после кругосветки — потопал к ликеро-водочному отделу. Правильно, чувак, соображаешь. Водочки тебе сейчас — в самый раз. А тебе, Зинка…

Ямщик наехал на Зинку тележкой:

— Кому говорено, а? Кому?!

Зинка страдала, чуяла за собой вину. Сутулилась, прятала взгляд.

— Кто жрет в три горла?! Ни на минуту оставить нельзя! Ну, все! Завтра у тебя разгрузочный день! Лично прослежу! Уяснила? Уяснила, я спрашиваю?!

Зинка съежилась. Интересно, если еще на нее поорать, она усохнет до кондиций мумии? Проверять Ямщик не стал, сменил гнев на милость:

— Ладно, пошли уже. За мной, я сказал!

Отметив, что Зинка без возражений плетется следом, он остановился возле эскалатора, оценил качество движущихся ступенек. Полированный металл боковин и стеклянный чайный павильон, расположенный наискось от входа на эскалатор, позволяли подняться без особого риска.

— Арлекин, с меня сарделька.

Две, мяукнул рыжий нахал. Говяжьих.

— Всё, айда на второй этаж. Обновим гардероб: зима близко…

2 Эй, ты!

Это случилось в конце августа.

Домой, в гости к двойнику, будь он проклят, Ямщик ходить зарекся — примерно так же дает зарок не пить запойный алкоголик. А что, говорил Ямщик сам себе. Зачем? С какой целью?! Только зря мучиться, травить душу, клевать собственную печень… Прошлая жизнь — отрезанный ломоть. Нет, мы не доставим удовольствия этому садисту, нет, сто раз нет. Пусть он ждет, надеется, предвкушает — и не дождется!

Домой. В гости к двойнику. В этих двух несочетаемых фразах крылся оглушительный парадокс, удар под дых, и случалось, что Ямщик задыхался от ненависти. Нет, никогда, ни за что — бормоча отрицания, он метался по городу, обходил стороной опасные места, задерживался в безопасных и делал вид, будто не замечает, не видит, не понимает, что накручивает круги вокруг одной-единственной улочки, одного-единственного дома, а круги-то концентрические, сходятся в беспощадную точку… Когда притворяться уже не получалось, он резко сворачивал куда придется и шел, бежал, несся прочь. Иногда он опаздывал свернуть и, презирая собственную слабость, лез в окно к Петру Ильичу — нижней площадки подъезда Ямщик до сих пор опасался, и правильно делал — выходил на лестницу, брел наверх по ступенькам, выбирая надежные, открывал дубликат двери, знакомой до мелочей, от синей клетчатой обивки до пятнышка белил в уголке…

Вот, например, в августе.

Впрочем, нет. В тот жаркий день, в тот миг, куда его забросило воспоминание, из осени швырнув прямиком в лето, Ямщик уже стоял во дворе, возле гаражей, рядом с неистребимым кустом акации, дыша так, словно пробежал десяток километров по пересеченной местности. Но еще пять минут назад он был в своей квартире. Зеркал, судя по плотной, осязаемой материальности обстановки, прибавилось. Ямщик чуял в этом подлый намек: заходи, дорогой, располагайся! Чувствуй себя как дома! В Кабучиной спальне звучали голоса, и Ямщик сунулся туда, чтобы застыть на пороге соляным столбом. Верно было сказано библейской дурище, Лотовой жене: не оглядывайся на горящий Содом! «Вспоминайте жену Лотову, — забубнил из сырых подвалов памяти евангелист Лука. Врач и иконописец, Лука упрямо лез наружу с цитатой наперевес, словно маньяк с опасной бритвой, и самые громкие «изыди!» были бессильны остановить его. — Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее. Сказываю вам: в ту ночь будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится…»

Не ночь, а день, но в главном Лука не соврал: двое были на одной постели. День, подумал Ямщик. Черт побери, средь бела дня! В нашем-то возрасте! Небрежно укрытые фиговым листком легкого марселевого одеяла, голые, как Адам и Ева в раю, двойник с Кабучей отдыхали после грехопадения. Скажи кто Ямщику полгода назад, что он станет ревновать жену хуже, чем Отелло Дездемону, и Ямщик рассмеялся бы дураку в лицо. И вот, нате вам! Бледный, как пресловутый конь блед, Ямщик явственно чувствовал боль от ожогов — на щеках, кровью по снегу, загорались пятна болезненного румянца. Дыхание участилось, низ живота стянуло в твердый комок, словно кто-то бесстыжей пятерней ухватил яички отставного владельца квартиры и сжал пальцы в кулак. Ямщик не взялся бы утверждать, что охватившее его возбуждение было чисто сексуальным. Да, сейчас он походил на юнца, застигнутого за просмотром порнофильма, но дозволь ему судьба как следует подержаться за шею двойника, ухватить кадык, придавить сонную артерию — и порнофильм живо превратился бы сперва в боевик, а после в фильм ужасов.

«…будут двое на одной постели: один возьмется, а другой оставится; две будут молоть вместе: один возьмется…»

Один возьмется, да. Лениво, по-хозяйски двойник погладил грудь Кабучи, взялся крепче, и Кабуча не возражала. Сейчас, понял Ямщик. Сейчас две — хорошо, двое! — будут молоть вместе. И раньше, до моего визита, мололи, и еще намелют будь здоров. А я — а что я? У меня богатый выбор. Я могу остаться на пороге, я даже могу пройти в спальню, присесть на стул, заваленный одеждой, занять выгодную позицию в первом ряду партера — и сравнить, кто из нас лучший жеребец: я или двойник? Судя по Кабуче, мне мало что светит, но тут, право слово, Кабучам доверия нет, тут нужен независимый эксперт.

Я независимый?

По коже двойника, по сдобным, мягким, влажным от пота плечам Кабучи — Ямщик словно впервые их увидел — ползали темные пятна. Отблескивали глянцем, превращали любовников в мутантов, мулатов-леопардов — отражение в плоском, а главное, черном экране выключенного телевизора «Samsung» давало себя знать. Оно накладывалось на отражение в оконном стеклопакете, в прямоугольнике стекла, которым была забрана рамка с давним шаржем на Ямщика, подарком случайного художника, заглянувшего на творческую встречу в книжном магазине. Ямщик ненавидел этот шарж, рисунок делал его шутом, кривлякой, жертвой комнаты смеха, но Кабуча при всей ее боязни конфликтов встала стеной, когда он решил выбросить шарж на помойку. Хорошо, согласился Ямщик. Твоя спальня, вешай, что хочешь. Шарж обрел постоянную прописку, и лишь теперь, когда жена не имела возможности ему ответить, Ямщик задал Кабуче вполне логичный вопрос: почему? Любила, что ли? Любишь? В самом деле? Да ладно, мы же взрослые люди! Что, правда? Любила, ждала, когда я зайду в спальню? Зайду сам, без приглашения, потому что за приглашением, скорее всего, последовала бы насмешка… Неужели гаденыш, обманом занявший мое место, просто воспользовался твоим ожиданием? А ты, бедолага, обрадовалась, небось…

Паяц-Ямщик смотрел с высоты на Ямщика-гостя. Он подмигивал, корчил рожи, и взгляд у него был, как у Ямщика-двойника.

— Не много ли тут Ямщиков? — вслух произнес Ямщик.

Шарж остался на стене. Двойник повернулся к Кабуче, убрал волосы с ее лица. Со двора заорали коты — мерзкими, младенческими голосами. В кошачьих подвываниях звучала неподдельная страсть, как если бы август, отразившись в кривом зеркале, превратился в март.

— Тогда уйду я!

Мог бы и не приходить, услышал он в язвительном молчании двойника. Кто тебя звал? Кто тебе рад?! Двойник врал: он был рад приходу Ямщика, рад до икоты. Не приди Ямщик, и двойник вряд ли стал бы подкатываться к Кабуче по второму разу. Понимание своей жалкой роли вышвырнуло Ямщика на лестничную клетку быстрее могучего пинка. Стыд, он такой: даст под зад — и летишь птичкой.

Никогда, поклялся Ямщик, зная, что не выдержит, придет снова. Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Чтоб мне сдохнуть! Повторяя клятву, он проник в квартиру Петра Ильича. Повторяя клятву, вылез из окна кухни, повис на руках, спрыгнул. Грязно выругался в паузе между двумя клятвами. Вторя Ямщику, у помойки орали коты. Оба рыжие, только один ярко-рыжий, а другой светло-рыжий в белесую полоску, коты готовились к драке. Впрочем, готовились они по-разному: светлый — с веселым вызовом, напоказ, предвкушая удовольствие молодого, здорового хищника; яркий же выгибал спину жалким горбом, шипел и шел боком, пытаясь за липовым героизмом скрыть почтенный возраст и отсутствие боевого опыта. Диванный толстяк в прошлом, яркий отощал: ребра наружу, из-под кожи буграми торчат позвонки. Издеваясь, светлый тянул к нему лапу — и отдергивал без лишней спешки, в последний момент, когда яркий истерически взвывал, тряся головой. Левое ухо яркого было надорвано, из раны текла кровь, слабо заметная на фоне шерсти.

— Арлекин?

Арлекин не ответил. Он не мог позволить себе отвлечься на пустые разговоры: как раз сейчас светлый разбойник налетел на старика, опрокинул, и рыжий ворох осенней листвы с истошным мявом покатился по асфальту. Август? Какой август? Ноябрь, листопад, ветер тащит добычу, вскидывает, роняет… Драчуны ударились о край мусорного бака, чьи очертания теперь отличались от тех, к которым Ямщик привык в прошлой жизни; улетели к кусту акации, в гущу веток, вымелись наружу — и вновь разошлись на безопасную дистанцию. Яркому досталось, он прихрамывал, мотал башкой, но бегство, кажется, не входило в его планы.

— Эй, ты! — Ямщик задохнулся от крика. — Кретин!

Арлекин мяукнул со знакомой интонацией: откликнулся. Старый кот ошибся: его никто не звал. Все прошлые имена Арлекина адресовались светлому забияке. Что-то случилось со зрением Ямщика, и зеркала тут были ни при чем. Он видел не дворового котяру — владыку помойки, султана здешнего гарема; он видел двойника, проклятого отраженца, куражащегося над беспомощным оригиналом, изгнанным из рая в смертельно опасные пустыни. Удавка ярости обвила горло Ямщика, перехватила дыхание; глаза едва не вылезли из орбит. Хрипя проклятия, скверно понимая, что делает, он выхватил из-за пояса охотничью рогатку «Dragon advance», вложил в «кожанку» стеклянный шарик и изо всех сил растянул резиновые жгуты.

— Эй, ты!

Шарик разлетелся вдребезги о мусорный бак. Светлый с удивлением взглянул на Ямщика, даже не думая удирать, и второй шарик — на этот раз стальной — разнес коту череп. Всхлипнув по-детски, светлый лег на бок, дернул задними лапами и замер без движения. Арлекин приблизился к трупу, с большим знанием дела обнюхал его, лизнул голову светлого — там, где из пролома сочилась кровь вперемешку с мозгом — и, больше не интересуясь покойным тираном, потащился к Ямщику. Для подтверждения факта смерти и установления ее причин Арлекин вряд ли нуждался в услугах Дылды-Додика, патологоанатома из ветеринарного госпиталя.

— Арлекин! Арлекиша…

Чистюля в прошлом, Арлекин был отвратительно грязен. Местами шерсть слиплась, свалялась колтунами: без воды не разобрать. Надорванное ухо подсохло, кровь запеклась бурой коростой. Морда багровела рубцами: свежими, но судя по фактуре, не сегодняшними. Когда кот разевал пасть, было видно, что левый верхний клык сломан — наверное, вывалившись из окна, Арлекин ударился мордой о что-то твердое. Кирпич, предположил Ямщик. Балкон нашей столовой выходит во двор: под балконом — штабелек, нет, груда битых кирпичей, наследие ремонта соседей. Кот поскользнулся на карнизе, упал, нет, прыгнул, своей волей прыгнул, старый черт, пенсионер! Смылся из квартиры, упрямец, шут гороховый, с целым букетом болезней под мышкой…

— Удрал, да? Сбежал?

Кот терся о его колено.

— Не захотел с ним жить, а? С этим?

Ямщик не знал, что плачет:

— Эх ты, commedia dell'arte! Эх я… Погоди! С какой-такой радости…

Арлекин под рукой был вполне осязаем. Ямщик гладил кота, наслаждаясь забытым, казалось, навсегда утраченным чувством — контактом с живым существом. Слезы текли по лицу, затекали в рот, дразня горькой солью. В горле стоял комок, вопросы — стыдоба! — превращались в рыдания:

— Ты видишь меня? Слышишь?

Кот мурчал трактором на холостом ходу. До изумления Ямщика ему дела не было. Да, вижу, слышу, трусь башкой о твою ногу, и что толку об этом мяукать? Светло-рыжий башибузук тоже тебя видел, друг любезный, а теперь не видит: c'est la vie, суета сует! Похоже, жизнь в зазеркалье ласковей отнеслась к Ямщику, чем жизнь по подвалам и мусоркам — к Арлекину. Но если Ямщик домой вернуться не мог — возвращаясь, он лишь с большей остротой переживал собственное изгнание — то кот мог и не хотел. Даже если главную роль тут играла не столько пылкая любовь к Ямщику — откуда?! — сколько резкая, возможно, физиологическая нетерпимость к двойнику, этого хватило с лихвой, чтобы вчерашний «кретин» превратился для Ямщика в кумира, в самое близкое существо на свете.

— Все, все, молчу, не пристаю…

Когда Ямщик пошел прочь со двора, Арлекин побрел следом.

3 Бык в лабиринте

Салон «Твое время!» манил зайти: рельефной фактурностью пола, строгой геометрией витрин, сиянием браслетов и циферблатов. В джинсовом «Denim» царил всегдашний инфернальный бардак: шевелились, будто от ветра, утробно вздыхали ветхие бесформенные полотнища. Меж ними бродили тени — клиенты и призраки нераспроданных джинсов. Пол тек гудроном, нагретым до рабочей температуры, потолок пульсировал жадной губкой, готов всосать в себя все, до чего дотянутся флуоресцентные щупальца — в обычной жизни, надо полагать, лампы дневного света. С отражающими поверхностями в «Denim» была беда.

Зеркала в кабинках для примерки? Ну, это не в счет.

Он задержался перед бутиком «Bershka». Зайти? Отражался бутик сносно, но Ямщика не устроил ассортимент. Вывеску над следующим залом прочесть не удалось, как, впрочем, и в прошлые разы, а память подсказки не дала. Ну и ладно, не в вывесках счастье. Еще от дверей он заприметил симпатичную толстовку с капюшоном. В толстовку, чтоб не мерз на наших севера̀х, был облачен черный афроманекен. Еще на манекене имелись кроссовки «Nike Air Max» и штаны-бриджи в клеточку. Нет, бриджи нам без надобности. Вон, кстати, длинный, до колен, пуховик: судя по виду, канадский…

Оставив тележку с продуктами у стойки-детектора, Ямщик зашел в павильон. Здесь не требовалось на каждом шагу смотреть под ноги, чтобы не вляпаться в трясину или «плетенку» — если, конечно, не углубляться в коварные джунгли пиджаков и курток. Когда он был в двух шагах от афроманекена, зал мигнул. Пол качнулся палубой корабля в шторм, и Ямщик чуть не шлепнулся на задницу. Едва бытие утряслось, он огляделся, стараясь игнорировать предательскую дрожь в коленях. Зал остался прежним, и все же что-то не давало Ямщику покоя, мучило соринкой в глазу. Тени? Оттенки цветов? Кто ждет в засаде, готов наброситься, рухнуть на плечи, впиться клыками? Чушь, ерунда: всего лишь клиент зашел в примерочную, отдернул шторку; открылось зеркало — секунда наложения, и вот, локальный армагеддон. А затем шторку задернули, и мир вернулся на круги своя.

Нечего паниковать, займись лучше делом.

Он раздел пластикового дядюшку Тома. Толстовка без сопротивления сдалась на милость победителя — со звуком «чпок!» дубликат отделился от оригинала. Ямщик помял ткань между пальцами, дернул, проверяя на прочность. Случалось, одежда расползалась гнилой ветошью, но не в этот раз. Отлично, берем! Примерять обновку Ямщик раздумал — перебросил через руку и двинулся дальше, за пуховиком. Мимоходом он отметил, что нервничает. Безотчетное возбуждение иглой засело в мозжечке, страх копошился кублом сколопендр с острыми коготками на лапках. Презирая себя за мнительность, он дольше нужного постоял перед курткой, распяленной напоказ, изучил ценник, фирменный ярлычок. Так и есть, Канада.

Глаз — алмаз!

Подтверждение собственной правоты заметно подняло Ямщику настроение. По-хозяйски он оторвал дубликат от оригинала, висевшего на демонстрационной вешалке. Все, возвращаемся. Безбожно фальшивя, Ямщик стал насвистывать «Stairway to Heaven» — и умолк на полутакте, замер перед ограбленным афроманекеном. Нет, манекен не ожил с воплем «Держи вора!» Дядюшка Том торчал на постаменте в прежней позе, и толстовка на месте: дубликат — у Ямщика, оригинал — на негре. И бриджи с кроссовками…

Просто Ямщик проходил мимо афроманекена во второй раз.

В третий, поправил себя Ямщик. Один раз туда, два раза — обратно. Так, спокойно. Ты отвлекся, засмотрелся на что-то — на что, кстати? — сделал лишний круг. Вон выход, вон тележка с продуктами, рядом Зинка топчется. Арлекин с ней — бдит. Пол ровный, твердый; вперед, по прямой, никуда не сворачиваем, шаг за шагом…

Наверное, он все-таки моргнул. Слишком уж всматривался в стойки, тележку, стеклянные двери — вот мышцы век и не выдержали. Торговый зал не изменился, но пока Ямщик моргал, у него украли двенадцать шагов и двадцать секунд.

Он опять стоял возле манекена!

К горлу подкатил ужас. Попытка следовала за попыткой, и все дороги вели к дядюшке Тому. Манекен сверкал пластмассовыми белками глаз: «Что, брат? Боком вышла толстовочка? Лезь ко мне, будем куковать до морковкина заговенья…»

— Толстовка?! — взвился Ямщик. — Вот, бросил. И пуховик бросил! Голый уйду! Голый! Забирай! Всё забирай, меня отпусти!

Дело было не в одежде — и, конечно, не в манекене: что взять с болвана? Ямщик кинулся бежать, ожидая, что его завернет обратно, и да, его завернуло, только на сей раз удалось определить место, с которого он возвращался на исходную позицию. Пойти в обход? После долгих колебаний он подобрал толстовку и пуховик: хоть гибнуть, хоть спасаться лучше с добычей. Мелкими шажками, затаив дыхание, Ямщик приблизился к «точке возврата». На вид этот участок пола ничем не отличался от соседних. За шаг до отмеченной мысленно черты Ямщик наклонился вперед, вытянул шею, балансируя в шатком равновесии — со стороны это, вне сомнений, смотрелось клоунадой.

Куда он заглянул? Что увидел?!

В молодости Ямщику довелось напиться до состояния, когда люди и предметы начали двоиться. Завтрашнее похмелье было лучше не вспоминать, зато он хорошо помнил другое: как выглядел мир в те полтора часа, пока он добирался домой. Пространство «точки возврата» выглядело так же, с одной существенной разницей: тогда, зажмурив левый глаз, Ямщик мог ненадолго вернуть реальность в норму, а сейчас — нет. Щурься, жмурься — пьяная в стельку реальность двоилась, вызывая у зрителя приступы головокружения.

Он выпрямился, перевел дух. Видимая граница между обычным зазеркальем и двоящимся безумием отсутствовала. Ямщик сдвинулся на метр левее. Пробуем здесь?

Спустя полчаса он выдохся и, утирая пот со лба, присел в пустующее кресло продавца. Продавец в это время окучивал клиента, убеждая, что кашемировое пальто пойдет тому больше, чем кожаный кардиган. Клиент возражал, продавец настаивал; Ямщик представил, что останется в павильоне до самой смерти — и содрогнулся. Сколько времени человек может прожить без воды? Три дня? Неделю? Читал, да забыл… Он живо представил себе перспективы: кашель наждаком раздирает воспаленное горло, кожа шелушится, саднят язвы на губах… Лежит на полу, день за днем превращаясь в мумию, иссохший труп-невидимка. Возможно, другой бедолага, угодивший в зазеркалье, наткнется на останки Ямщика — и разделит его участь, застряв в беспощадной аномалии…

Боком, по-крабьи, Ямщик приблизился к окаянной преграде. Изогнулся, заглядывая: нет, так неудобно. И так тоже. А если под углом? Заныла поясница, в шее хрустнуло, но он добился своего: в мозг ворвалось изображение взбесившегося пространства. Усилием воли Ямщик подавил тошноту. Перед ним открылся вырезанный ножницами узкий фрагмент торгового зала. Тут было темнее, чем в обычном зазеркалье: воздух полнился взвесью тончайшей серой пыли. Мутный двойной коридор пересекали двойные ряды стоек с одеждой. С виду одинаково реальные (нереальные?!), ряды наслаивались друг на дружку, образовывали геометрические пересечения, от одного вида которых тело сотрясал озноб. В дальнем конце прохода бурлил, кипел туман: зеркало витрины?

Отвернись! Только мигрени нам сейчас не хватало!

Он отвернулся — быстрей, чем следовало бы. В мозгу взвихрилась карусель: пальто и куртки, тусклый блеск металлических стоек, шершавые квадраты пола; черное полотнище течет седыми прядями дыма. Потеряв равновесие, Ямщик качнулся — и заскользил по грани, по касательной, и грань поддалась, прогнулась, обволокла тело пленкой мыльного пузыря, пропуская внутрь… Так было в квартире, когда двойник затащил его в зазеркалье!

Он закричал.

Крик раскололся на тысячу осколков, пространство распахнулось — матрешка-трансформер взбесившимся репликатором копировала сама себя, и каждая последующая копия выходила бледней, невнятней, чем предыдущая. Ряды стоек, перемежаясь светлыми квадратами пола, разбежались во все стороны, слились вдали в шевелящуюся темную массу. Муха в сиропе, Ямщик завыл, и там, за границей аномалии, вторила ему Зинка, заходясь тоскливым, безнадежным воем.

Мертвая оплакивала живого.

Зинка не находила себе места. Она заламывала руки, причитала, суетилась — лишена способности двигаться быстро, она суетилась медленно. Ямщика передернуло; от страданий несчастной зомби он даже забыл о собственной беде. Зинке хотелось к нему, тревога гнала покойницу вперед, но аномалия не позволяла, и Зинка шла, оставаясь на месте, старательно перебирая ногами, как в замедленной съемке, свято веруя, что спешит на выручку! Сейчас Зинка чертовски походила на живую.

— Не бойся! — заорал ей Ямщик. — Я сейчас, я уже…

Матерясь, забыв про осторожность, он прыгнул в калейдоскоп пространств. Ничего не произошло, а выход, кажется, стал чуточку ближе. Второй прыжок, третий… На четвертом воздух сделался затхлым, как в заброшенном подвале, пыль набилась в ноздри, запорошила глаза. Пол резко просел под ногами, откуда-то выскочили новые ряды вешалок, стена слева надвинулась, справа — покосилась. Заветный выход был едва различим на мглистом горизонте. В торце коридора трепетало черное полотнище, открывало взгляду омут, откуда в проход вытекал, стелился понизу холодный туман — словно в тихом омуте дал трещину резервуар с жидким азотом.

Зеркало! Полотнище — занавеска примерочной кабинки. Кто-то не удосужился ее задернуть, отрылось зеркало, и… Шея заржавела, но Ямщик заставил себя посмотреть влево. Так и есть, витрина тоже бурлит туманом. Одно зеркало напротив другого! Зеркальный коридор?! Две отражающие поверхности располагались под углом друг к другу. Значит, не коридор — лабиринт. А ты, мил человек — бык в лабиринте, и выход отсюда — вперед ногами. Нет, дудки, мы пойдем по краешку, по касательной; главное, найти «точку сборки», и от нее, как от печки в известной поговорке…

Ямщик услышал отчетливый смешок — и осознал, что Зинка наконец умолкла. В углу торгового зала, за пределами лабиринта, хихикал карлик с торсом борца-тяжеловеса и ножками антикварного буфета. Из-под кепки, сдвинутой набекрень, торчали сальные вихры. Пиджачок кургузый, обтерханный, мешковатые брюки не по росту. Рябая физиономия, к углу рта прилипла папироса. Ямщик лет двадцать не видел, чтобы кто-нибудь курил папиросы. Поймав взгляд Ямщика, карлик подмигнул в ответ.

— Вы! — Ямщик сглотнул, прочистил горло. — Вы меня видите?!

Карлик пожал плечами.

— Помогите мне, пожалуйста! Я застрял…

— Ы-ы-ы-ы!

Нет, это не карлик. Это Зинка. Округлив глаза-пуговицы, зомби пятилась к тележке:

— Ы-ы-ы-ы!..

Яростно зашипел Арлекин. Выгнув спину, задрав хвост трубой, кот припал к полу: не подходи! Карлик выплюнул папиросу, раздавил ее каблуком, погрозил коту пальцем и зашагал прочь. Уходя, он раздвоился; двое карликов-близнецов раздвоились еще раз, еще, еще — превращаясь во взвод, роту, легион, марширующий в сумерки…

Выход! Там, куда они ушли — выход!

Забыв о «точке сборки», о касательных, обо всем на свете, Ямщик рванул за легионом — через дробящиеся отражения, сшибая что-то по дороге, крича, оскальзываясь, отплевываясь; дыхание прервалось, и когда Ямщик, хрипя, упал на колени, лабиринт расколола рыжая молния. Подлетев к черному полотнищу, пренебрегая туманом, сочащимся из-за шторы, Арлекин прыгнул — и повис на занавеске, вцепился в ткань когтями, отчаянно раскачиваясь из стороны в сторону. Металл скрежетнул о металл; кольца, к которым крепилась занавеска, сдвинулись, поползли по стальной трубе: рывок, и штора скрыла зеркало в примерочной, разрушая лабиринт. Пользуясь моментом, Ямщик на последнем издыхании рванул к дверям, к тележке с продуктами, к несчастной Зинке, что с надеждой таращилась на него. Вокруг схлопывались, оседали, разрушались лже-пространства, а он бежал, бежал, бежал…

— Дурак я, дурак, — обнимая Зинку, мелко дрожащую от пережитого, Ямщик плакал и не стыдился этого. — Прости, зря я туда полез…

Зинка кивнула.

— Не бойся, Зинка. Не бойся, я тебя не брошу…

Кто-то потерся о его ногу, и Ямщик заорал.

Но это был Арлекин.

4 У нас вам похороны!

Это случилось в начале октября.

Ямщик и сам не знал, зачем свернул в тот переулок. В последнее время у него пробилось чутье — сказал бы, звериное, да что делать зверю в городе? — на уютные, плотские места. Вот и сейчас он не ошибся: переулок был, считай, настоящий. День выпал яркий, теплый, звонкий: бабье лето, паутинки летят. Солнце билось грудью в чисто вымытые (чудо?!) окна домов, кувыркалось в витринах аптеки, оптики, кассы по продаже авиабилетов («Средиземноморье — ваш выбор!»), магазина по продаже штор и гардин; стаей зайчиков плясало на стеклянной двери стоматологического кабинета, за которой в приемной сидела медсестра-регистратор с улыбкой эльфийской принцессы и руками молотобойца. Даже бигборд, с которого скалился мордатый депутат, обещая хорошим вернуть, у плохих забрать, а если не хорош и не плох, так изблюю тебя из уст своих — короче, даже рекламный щит всем своим гигантским забралом-отражателем работал в пользу Ямщика. Уплотнял, реализовывал, формировал, а за компанию добавлял бытию капельку общей мордатости и веры в будущее.

— Жизнь, братцы! — не оборачиваясь, сказал Ямщик. — Жизнь-то хороша!

Яд иронии, подумал он. Яд иронии течет по моему языку от кончика к корню, и сливается мне же в глотку. Должно быть наоборот — повернем реки вспять? — но у нас тут все не как у людей. Правая, левая где сторона? Метафоры, Шекспир: какой, к чертям, Шекспир, если аптека, дантисты, депутат? Если я здесь, в наоборотном зажопье, какие могут быть метафоры?!

— Жизнь, друзья мои! Возрадуемся?

Зинка с Арлекином тащились сзади, в разговор не вступая. Кот вяло интересовался стайкой голубей, сгрудившейся у половинки батона, раздавленного колесами велосипеда. Ямщик уже привык к тому, что Арлекин не различает реальности, истинную и отраженную, существуя в обеих сразу — или, вернее, без пауз переходя из одной в другую. Голубям это тоже было известно: сизые обжоры сдавали боком, ожидая, пока угроза прошествует мимо вожделенного батона. Зинка тихо поскуливала; Зинка хотела есть. Она хотела есть каждый день, еще лучше, три раза в день и стакан компота, а Ямщик, тиран и деспот, разрешал не каждый. Он уже выяснил, что голодание Зинке на пользу: сытая, она превращалась в удава, одержима главной целью — спать, что для зомби, согласитесь, просто неприлично. Команды сытая Зинка выполняла плохо, и не потому что упрямилась, а потому что глохла на оба уха, и приходилось на нее орать. У сытого состояния было еще одно малоприятное свойство: через два раза на третий Зинка задремывала — и вдруг просыпалась, беспокоилась, требовала от Ямщика, чтобы он ее вел. Приставала, дергала за рукав, ковыляла прочь и возвращалась с несчастным видом: точь-в-точь собака, зовущая хозяина за собой. Куда, зачем — бог весть, но Зинке позарез требовалось идти к светлой цели под руководством Ямщика; жаль, Ямщик не знал, где эта цель, что это за цель и светлая ли она.

Беспокойница, звал он Зинку в такие моменты. Собственно, именем «Зинка» наградил зомби тоже Ямщик. Почему Зинка? Он не знал, она не спрашивала.

— Пятницы, — сказал Ямщик. — Ах вы мои Пятницы!

Кот мяукнул. Зинка утерла мокрый рот.

— Две Пятницы на неделе. Счастливый я Робинзон…

Он вспомнил, что Пятница, спутник настоящего Робинзона Крузо, моряка из Йорка, был потомственным людоедом, и зарекся проводить опасные литературные параллели. Поздно! — впереди Ямщика ждал гроб.

Дешевенький, из сосны, обтянутый шелком — черные розочки и рюши по вызывающей краснознаменной глади — гроб стоял на двух колченогих табуретах. Мертвец, до подбородка задрапирован кружевной синтетикой, лежал в гробу тихо, можно сказать, боязливо. При жизни он — вряд ли артист или политик, судя по серенькому, невыразительному лицу с мелкими мышиными чертами — стеснялся внимания публики и после смерти сохранил прежние привычки. Гроб был открыт для обозрения — тьфу ты черт, для прощания! — и крышка скромно ждала своего часа, прислонившись стоймя к водосточной трубе. Родственники и соседи кучковались вокруг, переговаривались шепотом, чувствуя трагичность момента — все, за исключением грозной старушенции, похожей на куклу Мальвину в возрасте Мафусаила. Пуделю Артемону старушенция изменила с мелким горластым шпицем — подпрыгивая на руках хозяйки, шпиц лаял, Мальвина же во всю глотку, не смущаясь ситуацией, воспитывала хромого забулдыгу в рабочей спецовке, который минуту назад грубо протолкался к изголовью.

— Молодой еще совсем…

— Шестьдесят четыре. Разве это возраст?..

— Инфаркт? Рак?

— Инсульт.

— Инсульту чихать, шестьдесят тебе или сто. Хреняк, и в койку…

— Выпил? Ты уже выпил, алкоголик?!

— Соточку, теть Кать. За помин души.

— Не мог, да? Обождать не мог, сволочь?!

— Да ладно тебе… Чего с соточки станется?

— Того и станется! Того! Иди отсюда, алкаш…

— Теть Кать, угомонись. Языком полощешь…

— Иди, не зли меня!

— Иду, иду…

— Неси свой цирроз к чертям собачьим!..

— Машина подъехала. Прощайтесь, грузить пора…

— Ой, горе-то…

Зинка занервничала, но не слишком. Откровенно говоря, Ямщик не знал, как блудная покойница отреагирует на чужие похороны, и хотел повернуть назад, во избежание проблем, но передумал. В конце концов, не съест же она усопшего? А если начнет есть, так мы велим Арлекину гнать Зинку в три шеи. Робинзон тоже не позволил Пятнице откопать и слопать убитых им дикарей, как Пятница ни рыдал над бездарно просранными консервами. Люди скорбят, плачут, вон, вдову каплями Зеленина отпаивают; нечего тут званые обеды разводить…

Катафалк долго не мог припарковаться. Побитая «Газель» — желтая с черными, местами размазанными полосами, отчего машина тоже походила на гроб в рюшах и розах — рычала, плевалась дымом из выхлопной трубы, сдавала задом, пытаясь встать поближе к скорбной толпе, и все никак не могла разминуться с мебельным фургоном у соседнего подъезда. Жизнь продолжалась, кто-то заезжал в новую квартиру — окна третьего этажа были нараспашку, и оттуда несся бодрый мат — трое жилистых, тощих, как кощеи, грузчиков, все в одинаковых бейсболках, сновали туда-сюда: подхватывали, вскидывали, принимали, разворачивали, несли, короче, трудились на славу, предвкушая скорый шабаш.

— Дать полтинничек, — задумчиво предположила тетя Катя. — И пусть гробик в салон поставят…

— Сами поставим, — отрезал водитель катафалка. Минутой раньше он запарковался, где хотел, и вылез наружу. На одного водителя пошло бы три, а может, четыре лядащих грузчика: жирные бока вывалились за ремень, плечи борца на пенсии, закатанные рукава клетчатой рубашки чуть не лопались на могучих предплечьях. Гигант утирал платком лоб, вспотевший на жаре, ясно намекая, что кондиционера в катафалке нет. — Хотите денег дать, дайте мне.

— С кем тут ставить? — тетя Катя кивнула на скорбящих. — С этими? Одного инсульта мало? Всех нас похоронить собрался?! Или сам занесешь?

Водитель вздохнул:

— Раньше заносил. Я, женщина, раньше рояль заносил, из зала на сцену.

— Врешь! Где это рояли по залам стоят?

— А в школах, в красных уголках. Помнишь, небось, что это за уголки? Красные, а? Купят из фондов, поставят к стеночке, накроют тряпьем, чтоб не пылился. А если концерт, меня звали. Возьмешься наобхват, упрешь краем, где клавиши, в пузо, и топ-топ, топ-топ… Главное что, женщина? Главное, не накренить, а то спину сорвешь.

— Гроб тоже в пузо?!

— Не, гроб нельзя. Гроб надо с уважением. Эй, хромой!

— Сам хромой! — откликнулся забулдыга.

— Возьмемся, а?

— Ну! Доносчику — первый кнут, а носильщику — первая рюмка!

— Михал Юрьич тоже… — тетя Катя оглянулась на покойника, всплакнула, и шпиц живо облизал ее слезы со щек. — Да, случалось…

— Рояль носил? — водитель встал над гробом, хмыкнул. — Ишь ты! А с виду и не скажешь, с виду бухгалтер, земля ему пухом. Эх, чего только человек не сделает, ежели припечет…

— Какое там носил, дурила! Играл. Ну так, для себя.

— Не играл он, — вмешалась вдова. — Это Лизочка играла. А Миша рядом сидел, слушал…

Словно аккомпанируя разговору, в доме напротив забренчало фортепиано: мазурка Алябьева. Вряд ли это играла упомянутая вдовой Лизочка, но факт остается фактом: мертвец сел. Прислушался, с медлительностью, до боли знакомой Ямщику, повернул голову на звук; раздул ноздри, как если бы звук был запахом. Почему они не вопят от страха, изумился Ямщик. Почему не разбегаются?! А, вот почему… Михал Юрьич, как назвала усопшего тетя Катя, сел не обычным, если так можно выразиться в отношении трупа, образом. Движение тела напоминало отделение дубликата от оригинала, когда Ямщик брал еду, лекарство, одежду, любой неживой предмет. Между Михал Юрьичем, смирнехонько лежащим во гробе, и Михал Юрьичем, во гробе сидящем, тянулись разлохмаченные хвосты липкого дыма: истончались, рвались, утрачивали связь.

— Ы-ы, — простонала Зинка. — Ы-ы-ы…

Что бы ни собрался делать усопший, Зинка этого не хотела, и Михал Юрьичу не советовала. Беспокойница качнулась вперед, но Михал Юрьич оказался шустрее. Помогая себе руками, он вылез из гроба, оставив себя же лежать в сосновой домовине, и поволок тряпичные, подламывающиеся в коленках ноги к мебельному фургону.

— Ы-ы!.. ы…

Шкаф-купе, понял Ямщик, глядя на грузчиков. Зеркальная дверь шкафа-купе. Один из грузчиков только что выволок из фургона узкое, метра три в высоту, прямоугольное зеркало, заключенное в черный, очень подходящий к ситуации профиль — и примеривался, как бы половчее ухватить рискованный груз. Вместо рамы с блестящей амальгамой Ямщик, разумеется, видел раму с буйным туманом — кипящее молочное озеро в кисельных берегах — но рассудок подсказывал ему, что в зеркале без помех отражаются гроб, табуреты, люди, машины, Арлекин (хвост трубой!), шпиц, разрывающийся от лая — все, кроме самого Ямщика, Зинки и Михал Юрьича. Нет, первый Михал Юрьич, лежачий — этот, наверное, все-таки отражается, зато второй Михал Юрьич, который плелся к вожделенному зеркалу, торопясь изо всех оставшихся у него сил — вряд ли. Сейчас он дойдет, сказал себе Ямщик. Сейчас он войдет, сгинет в тумане, выберется на другую, на нашу сторону… Как зачарованный, не зная, но уже догадываясь, что произойдет, Ямщик следил за покойником, краем уха слыша Зинкины причитания, и судьба в лице грозной тети Кати спутала карты.

— Сдурели? Ослепли?

Она сунула шпица вдове:

— У нас вам что? У нас вам похороны!

— Женщина! — водитель с укоризной погрозил тете Кате пальцем. — Мужчины на работе. Мужчины никому не мешают…

— Головой надо думать! Головой!

Вприпрыжку тетя Катя просеменила к фургону, опередив на финише колченогого Михал Юрьича. Сунулась в разверстое чрево, ухватила рулон серой упаковочной ткани, развернула — и накинула полотнище на зеркальную дверь, не спрашивая разрешения у оторопевшего грузчика.

— Вот! Теперь неси, балбес!

И повернулась к водителю с хромым забулдыгой:

— Вы тоже заносите! Хватит канитель разводить…

Когда катафалк уехал, увозя гроб с обоими Михал Юрьичами, лежачим и бродячим — последний без возражений вернулся обратно после тетькатиных манипуляций с зеркалом — Ямщик обернулся к Зинке:

— Пошли, что ли?

Зинка вздохнула.

— Это кто ж тебя так? — спросил Ямщик. — Кто у тебя зеркало-то не занавесил, а?

Зинка не ответила.

— Заблудилась, значит? Не доехала до кладбища?

Зинка шмыгнула носом.

— А от меня ты чего хочешь?

— Ы-ы, — сказала Зинка.

Глава шестая

И вот я стою в углу, Глядя на комнату и мебель В дешевом подражании отчужденью и горю, И вот мы идем на кухню За выпивкой и сигаретой, Так и не решив, кем же быть — шутом или вором. Питер Хэммилл, «Отражения в зеркале»

1 Песня о встречном

— Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река. Кудрявая, что ж ты не рада Веселому пенью гудка?

Тележка подпрыгивала на колдобинах. Утро? Какое утро, вечер на дворе! Бедняга лязгала, дребезжала, вихлялась из стороны в сторону. Мы, жаловалась она, честные магазинные тележки, вообще плохо приспособлены к перемещениям по пересеченной местности, даже если эта ваша местность — городской асфальт. Вы тот асфальт видели? Ездили по нему?! Жалобы пропадали втуне — ни лязг, ни выбоины, на которых тележку заносило, Ямщика нисколько не раздражали.

— Не спи, вставай, кудрявая! В цехах, звеня, Страна встает со славою На встречу дня…

Кудрявая Зинка не спала, но тащилась медленней обычного — сказывался нервный срыв. Ямщик еле сдерживался, чтобы не рвануть вперед, оставив позади вялую покойницу. После кошмарного лабиринта любой факт, подтверждающий надежность бытия, приводил его в ликование. Да это просто благословение господне! Шагаешь по улице — и попадаешь туда, куда намеревался. Дребезг тележных сочленений конкретен, он не дробится на тысячи отражений, не возвращается блудливым эхом. Корявый, треснувший в центре бугор под ногой? Гип-гип-ура! По крайней мере, знаешь, обо что споткнулся. Причины, следствия — все на месте, всё честь по чести. Занесло тележку? Выровняем. Приложил усилие — получил результат: на какой рассчитывал, а не какой попало. До посещения супермаркета Ямщику и в страшном сне не привиделось бы, что зазеркалье — постылое, кишащее каверзами! — может показаться ему родным домом. Теперь же он знал: есть места и пострашней. А тут… Светятся окна домов, лужицы затянуло стеклистым ледком, блестят стекла машин, проезжающих мимо — отражений хватает, улица как на ладони…

— И радость поет, не скончая, И песня навстречу идет, И люди смеются, встречая, И встречное солнце встает…

Тележка заупрямилась. Ямщик хотел налево, тележка — направо. После ожесточенной, но, к счастью, краткой борьбы человек одержал верх над строптивым устройством — и застыл, слыша, как гаснет протестующий скрип, настороженно вглядываясь в сумерки переулка. Что там шевелится? В подворотне, да? Булыжная мостовая, мокрый отблеск, и по чешуе булыжника скользят бурые тени, вряд ли принадлежащие редким прохожим…

— Извини, не понял, — Ямщик похлопал тележку по пластику, нагретому ладонями. Так успокаивают живое существо. — Ты предупреждала. Ничего, обожди здесь.

Зинка с Арлекином восприняли сказанное на свой счет: остановились, глядя на него. Вот и славно. Ямщик встал у входа в переулок, потянул из-за пояса рогатку. Любимое развлечение в школьные годы чудесные: три часа стрельбы ежедневно — и к концу летних каникул ты с пятнадцати шагов навскидку сносишь горлышко у аптекарского пузырька. Разумеется, он давным-давно растерял былые навыки — пришлось восстанавливать, благо «дракоша», темпераментная итальяночка «Dragon advance», добытая из витрины магазина «Сафари», была не чета школьной деревенщине-самоделке. Ортопедическая рукоятка, вороненый рогач из стали, складной упор, удобная растяжка…

Горлышко у пузырька мы, может, и не сшибем, но кое-кому сегодня не поздоровится!

Они надвигались облавным полумесяцем: три центральных кати-горо̀дца, не скрываясь, с нарочитой медлительностью катились посередине мостовой — отвлекали на себя внимание. Остальные подкрадывались с боков, прячась в размытых, пульсирующих тенях под стенами домов. Центр полумесяца заметно просел, отделен от Ямщика доброй полусотней шагов. Зато фланговые «рога» выдвинулись вперед, норовя взять жертву «в клещи».

Сами по себе кати-городцы — твари безобидные, даже пугливые: прячутся, контакта избегают, на свету показываются редко, предпочитая тень. Другое дело, когда кати-городец заражен пиявками — Ямщик всерьез предполагал, что у пиявок, собравшихся вместе в достаточном количестве, возникает что-то вроде зачатков коллективного разума; как минимум, стайный охотничий инстинкт.

— Горячее и бравое Бодрит меня, Страна встает со славою На встречу дня…

Он выставил упор рогатки. Пальцы левой руки удобно легли в выемки рукояти. Расстегнув объемистый карман куртки, Ямщик перебрал в горсти гладкие стеклянные шарики: против кати-городцев, носителей пиявок, стекло работало эффективней металла. Продолжая отслеживать стаю, вложил шарик в «кожанку» рогатки («кожето̀к», говорили в школе).

— Бригада нас встретит работой, И ты улыбнешься друзьям, С которыми труд и забота, И встречный, и жизнь пополам…

Выстрел навскидку, как в детстве. На прицел — меньше секунды. Мягкий шелест спущенной резины. Миниатюрная шаровая молния, высверк в масляных электрических отсветах. Головной кати-городец — перекати-поле размером с футбольный мяч — распался, раскатился по тротуару гурьбой колючих шариков: ни дать ни взять, осыпь плодов платана. Три секунды на перезарядку и натяжку. Выстрел. Три секунды. Выстрел. Три секунды.

Выстрел.

— За Нарвскою заставою В громах, в огнях, Страна встает со славою На встречу дня…

Ямщик был в ударе. Он бил без промаха, сея воистину скоропалительное опустошение в рядах противника. Каждое попадание стеклянного ядра, каждый шар, разлетевшийся в клочья, вызывали в душѐ вспышку злого ликования. Так тебя, погань! Получи! А ты куда?! Н-на! Страх, пережитый в супермаркете, требовал выхода, разрядки — и нападение кати-городцев пришлось как нельзя кстати.

«Только массовые расстрелы спасут Родину!»

Переносчиков пиявок Ямщику доводилось отстреливать и раньше, но впервые он делал это с таким удовольствием. Паника, хаос перемещений, неуклюжие прыжки — возмездие настигало кати-городцев всюду. Один раз Ямщик все же промазал — ударившись в стену, ядро взорвалось радужным крошевом осколков — и троица кати-городцев, воспользовавшись паузой, рванула в психическую атаку. Эти выглядели особенно мерзко: клубки спутанных, отроду не мытых волос, ожившие колтуны.

— И с ней до победного края Ты, молодость наша, пройдешь, Покуда не выйдет вторая Навстречу тебе молодежь…

Снаряд отбросил агрессора, растрепав плотный клубок. Подбитый кати-городец сделался до жути похож на отрубленную голову с всклокоченной шевелюрой. Пьяно вихляясь, с упорством раненого шахида он вновь покатился к Ямщику. Следующий выстрел разнес упрямца вдребезги. Змеи в агонии, задергались сальные пряди; меж них, блестя потеками смолы, копошились пиявки.

На второй волосяной клубок тоже пришлось потратить два заряда. Третий враг был уже рядом, на опасной дистанции. Рогатка, зафиксированная упором, осталась в левой руке: бросить? спрятать в карман? — некогда! Правая рука скользнула за плечо. Сколько же времени он потратил, отрабатывая это движение! Сам над собой издевался — ниндзя-любитель! — и все равно упражнялся, потому что когда припечет…

Припекло.

Пальцы сдернули фиксатор, распуская горловину заплечного чехла, сжали гладкое дерево рукояти. Кати-городец подпрыгнул баскетбольным мячом, метя Ямщику в лицо — и Ямщик, отшатнувшись, ударил наотмашь, изо всех сил. Граненая колотушка впечаталась в погань с мокрым шлепком: смяла, отшвырнула к стене. Не сдержавшись, Ямщик хрипло, торжествующе расхохотался. Сегодня он впервые опробовал субурито в деле.

— И в жизнь вбежит оравою, Отцов сменя, Страна встает со славою На встречу дня!

Поле боя осталось за Ямщиком. Ошметки грязных волос растекались по мостовой, превращаясь в слизистую гниль. Колючие «платанчики» шустро катились прочь, исчезая в окрестных подворотнях. Ямщик подозревал, что вскоре они слипнутся в прежних кати-городцев. Ну и пусть. Против безобидных «перекати-поле» он ничего не имел, пока в них не заводились пиявки.

Кстати, о пиявках.

Лишенные шаровых средств передвижения, твари копошились на мостовой, разом утратив подвижность. Пора довести дело до конца. Это не столь увлекательно, как стрельба, но долг зовет. Ямщик оглянулся на Зинку с Арлекином — ждите, мол, я скоро! — и вошел в переулок.

— Такою прекрасною речью О правде своей заяви, Мы жизни выходим навстречу, Навстречу труду и любви…

Он не знал, что «Песня о встречном», которой Ямщика научил отец, может вывернуться опасным подтекстом; не знал, что выходит навстречу не только труду и любви, как полагали Дмитрий Шостакович с Борисом Корниловым, но если бы и знал, все равно бы не остановился.

2 Субурито

Это случилось в последний день июля.

Буррито, как помнил Ямщик, по-испански «ослик». В смысле, мелкий осел. В другом, кулинарном смысле это была лепешка с завернутой в нее начинкой, составом которой Ямщик никогда не интересовался. Он и словом «буррито» не заинтересовался бы, но в последнее время слишком часто Ямщик звал себя ослом, тут буррито и всплыло из глубин памяти. В сложившейся ситуации, пожалуй, больше подошел бы не маленький, а большой — огромный, гигантский! — осел, Годзилла меж ослов, Кинг-Конг с четырьмя копытами, Гаргантюа с длинными ушами, но «гранд бурро» претил литературному вкусу Ямщика — от него начиналась изжога, словно от пресловутого буррито, куда без меры сыпанули острого чили.

Так и осталось в минуты отчаяния: буррито, ишак, придурок.

От Мексики до Японии далеко. От буррито до субурито — рукой подать. Когда Ямщик впервые услышал это слово — субурито — сперва решил, что слова однокоренные. В тот момент Ямщик сидел, поджав ноги, на полу убежища — Лермонтова, четыре — подаренного ему девицей с бейсбольной битой, и, еле жив, отдыхал после бурно проведенного дня. Вокруг, под руководством лысого молчуна-сенсея, пыхтели семь самураев и две разбойницы из «Снежной королевы», большая и маленькая. С точки зрения грамматики, все они занимались в основном глаголами: бросали, толкали, лупили, пинали, хватали, скручивали и дергали, радуясь тому, чему психически здоровые люди обычно не рады — кулак прилетел под ребра, шея угодила в тиски, задница вошла в чувствительное соприкосновение с полом. Ямщик уже выяснил, что здесь собрался буйный контингент Сабуровой дачи: тот, чьи ребра пересчитал кулак, радовался больше хозяина кулака, а владелец отбитой задницы ликовал так, словно ему вручили Нобелевскую премию.

Никогда, находясь в здравом уме, Ямщик не проводил бы дни и вечера в столь странном месте, когда бы не зеркала. Девчонка с битой оказалась права: для таких, как она с Ямщиком, тут рай. Длинная стена напротив входной двери, ведущей в тренировочный зал, была сплошь зеркальной. Самураи тренировались по средам, пятницам и воскресеньям, в остальные дни зал поступал в распоряжение стайки эсмеральд и попрыгуний-стрекоз — группы современных танцев. Над залом, ютившемся в цокольном этаже, возвышался лицей, в прошлом — обычная средняя школа, но туда Ямщик не ходил. Ему вполне хватало зала, да еще тренерской каморки — там в углу, между письменным столом (если честно, ученической партой) и продавленным диванчиком на кривеньких культяпках, стояло ростовое зеркало в раме с отбитыми завитками — и наконец, туалета с душевой, бедных, но чистеньких, где лицейское начальство тоже (о счастье!) расщедрилось на спасительные отражающие поверхности. Реализм обстановки, ее устойчивая материальность искупали все прочие недостатки, сколько бы их ни набралось. Хорошо, видел Ямщик, возвращаясь в благословенный приют, и хорошо весьма. Избегать прямых взглядов в зеркала, сулящих мигрень, он научился быстро. Трудней было привыкнуть к толкучке, острому запаху пота, резким движениям, взмахам, прыжкам и падениям. Человек замкнутый, нелюдимый, плохо расположенный к посещениям атлетических соревнований, и еще хуже — к занятиям спортом, Ямщик испытывал дискомфорт, когда в его присутствии кто-то уделял чрезмерное внимание телу. Детский комплекс, взрослый невроз — в любом случае, ему казалось, что такой человек без слов упрекает его, Ямщика, выставляет в дурном свете, посмеивается над его брюшком, дряблыми мышцами, узкими плечами.

По счастью, танцовщицы и кулачные бойцы занимали зал исключительно вечерами, с шести до десяти в будние дни; и утром в воскресенье, с восьми до двенадцати. Сенсей, случалось, задерживался на час — тренировался в одиночестве или сидел в тренерской, размышляя не пойми о чем. Стрекозы могли явиться на полчаса раньше — сплетничали, хихикали, переодевались без лишней спешки… Да, о переодевании. Отдельной раздевалки здесь не было, все снимали одежду прямо в зале, не стесняясь присутствием коллег, затем облачались в кимоно, похожие на белые пижамы, китайские блузы с застежками поперек, юбочки с легкомысленной бахромой, брючки «хип-хоп», а то и просто в купальники с шортами, едва прикрывающими тугие ягодицы — и относили снятые шмотки в импровизированный гардероб: кладовку позади тренерской, где из стен торчало дюжины три гвоздей, загнутых крючками. Это бесстыдство на первых порах раздражало Ямщика больше всей телесной суеты, вместе взятой. Сам он и представить не мог, как раздевается до трусов при чужих людях, хохоча над анекдотом или обсуждая последние новости. Даже невидимый для учеников лысого сенсея, неощутимый для танцовщиц… Нет, и баста. Главным раздражающим фактором, впрочем, было другое. Ладно, говорил себе Ямщик. В конце концов, я здоровый полноценный мужчина. Подглядывать дурно, но что остается в моем положении, кроме постыдного вуайеризма? Он ловил себя на том, что находит тысячу предлогов, лишь бы вернуться из города в зал минут за двадцать до начала занятий — посмотреть на девчонок: молодых, упругих, бесплатных и добровольных стриптизерш, знать не знающих, что раздеваются они для него одного, и попами вертят для него, и грудью для него трясут, а то, что рядом с разбойницами по средам, пятницам и воскресеньям тусуются самураи в плавках, ронины с волосатыми ногами, грубые миямоты мусаси, чьи щеки, сизые от щетины — антиэстетическое для честного гетеросексуала, но вынужденное, неизбежное приложение к стриптизу…

Дедушка Фрейд, думал Ямщик, вот кто мне нужен. Он бы объяснил, разложил по полочкам. Другое дело, обрадуют ли меня Фрейдовы полочки…

Ночами, когда Ямщик засыпал в тренерской на диванчике, ему снилась девица с бейсбольной битой. Она, проказница, единственная физически доступная Ямщику особь женского пола в здешнем чокнутом зазеркалье (разумеется, кроме Зинки, не к ночи будь помянута!) — короче, в снах она вытворяла с битой, а позже и с Ямщиком, такое, что утром Ямщик вставал разбитый вдребезги. Несколько раз приснилась Кабуча, и это, как ни странно, тоже было неплохо.

Теперь о битах, вернее, о субурито.

Нет, сначала о диване. Во всем был виноват скрипучий диван с вмятиной посередине. Ямщик долго, мучительно ворочался на нем, прежде чем заснуть. Двойник, думал Ямщик. Проклятый двойник. Ты не просто выдернул меня из покоя в опасность. Ты счел, что этого мало: всего лишь поменяться со мной местами. Ты еще и поменял местами всё внутри меня. Я — отражение в зеркале: правое стало левым, и наоборот. Что ты вытащил из меня наружу? Что спрятал внутрь? Я тайком — ну хорошо, не тайком — подсматриваю за голыми девчонками, живу в школьном спортзале, пригрел беспокойницу Зинку, сломя голову несусь на зов старика, помянувшего цитату про зеркальце, огребаю битой по башке; мне, взрослому женатому мужчине, снятся сны прыщавого недоросля в период полового созревания… Черт побери, это же не я! А кто?

Еще один двойник?!

Нет, сказал Ямщик себе той июльской ночью, когда на пороге лицея встал август. Это я. Правая сторона, левая, так или наоборот — это я. Вуайерист? Я. Неудачник? Я. Робинзон? Я. Говно всмятку, невротик, бомж — даже если во мне поменяются местами верх и низ, я никуда не денусь, разгуливая на руках пятками к небу. Пялиться на чужие сиськи — я. Дышать здоровым по̀том — я. Таскать за собой унылую зомби, которой невесть что от меня надо — я, и баста. Как орут самураи: йя-я-я-я! И бешеные дуры в топиках больше не будут лупить меня битами по голове.

Нет, не будут, не позволю.

Удивляясь собственным мыслям, еще больше удивляясь их возможным последствиям, он прошел в зал, зажег свет. Когда в помещении никого не было, зажечь или погасить свет удавалось без труда. Счет за электричество, подумал Ямщик. Счет выставьте зеркальному цеху. За энергию, воду, утилизацию отходов. Хихикая, похож на шизофреника в период обострения, он подошел к боксерскому мешку, заклеенному по трещине широким скотчем; ударил — скорее, пихнул — мешок кулаком. В запястье толкнулась острая боль: вздрогнула электрическим разрядом, стихла. Ямщик ударил еще раз, аккуратнее. Он видел себя со стороны: болван, паяц, третьесортный актеришка, комик из массовки, набранной для скверного фильма про кунг-фу. Изображать Джета Ли? — обойдетесь. Банальщина, улица, двор, потасовка школьников: в голову с левой руки, в живот с правой. У лысого сенсея получалось лучше; черт возьми, у дистрофика в инвалидной коляске получилось бы лучше, но ничего, сойдет. Левой в голову, правой в живот. Да, вот так я бил двойника. Помню. Да, вот так он выдернул меня сюда. Помню. Да, я смешон. Знаю. Я псих. Я неправ; я не лев. Левой в голову, правой в живот. Правой в голову, левой в живот. Задыхаясь, хрипя: раз-два.

Раз-два. Раз-два.

Когда резь под ложечкой стала невыносимой, Ямщик оставил мешок в покое. Бита, вспомнил он. Биту кулаком не остановишь. Взять в строительном супермаркете топор? Охотничий нож в «Сафари»? Рано или поздно кто-нибудь произнесет вслух: «Свет мой, зеркальце…» — и меня кинет через весь город, потащит на аркане, захлестнет ожиданием нелепого счастья. Я добегу, протяну руку — уж не знаю, к чему — и лягу, как бык под кувалдой? Нет уж, дудки, хватит вам меня тиранить! Он ясно представил, как рубит бой-девицу топором, режет ножом (обушок в зазубринах «кишкодёра»), и Ямщика замутило. Не смогу, отметил он. А что смогу?

Тоже обзавестись битой?!

В углу зала, в декоративном ведре высотой до середины бедра, стоял деревянный меч. Боккен, вспомнил Ямщик, отрывая от меча дубликат. Нет, чепуха. Тут вам не кино, эта штука — для спецов. Битой можно врезать сплеча, по-простецки, а здесь без навыков не очень-то врежешь… Нам бы чего попроще. Вот, колотушки. Ничего колотушечки, приятные. Мысленно извинившись перед благородным боккеном, Ямщик бросил меч на пол — дубликат, несмотря на зеркала, растаял за три секунды — и вытащил пару коротких, локтя в полтора, колотушек, похожих на поварские скалки для раскатывания теста. Рядом с мечом они смотрелись рикшами в обществе божественного микадо. Отлично, точнее, банзай: мы рядом с сенсеями тоже выглядим не лучшим образом. Тяжеленькие, да. Килограмм? Кило с хвостиком? Ручка круглая, ухватистая. Боёк — толстый восьмигранник, к концу расширяется. Дерево светлое, в фактурных коричневых прожилках. Бук? граб? Мелочи, подробности, еще вчера не имевшие для прежнего Ямщика ни малейшего значения, сегодня доставляли Ямщику новому яркое, считай, физиологическое удовольствие. В дозеркальной жизни он со всей искренностью гуманитария презирал «заклепочников», любителей подсчитать точное количество заклепок на башне танка или рыцарском доспехе времен императора Максимилиана, чтобы выставить результат главным художественным достоинством книги: «Джеймс Марчингтон выхватил из ножен на бедре «Tigershark» производства «SOG Knives» (Эдмонс, Вашингтон, США) с лезвием в девять дюймов, сделанным из высокоуглеродистой стали твердостью Rc 56–57. Пальцы Джеймса крепко сжали рукоять из резины «кратон», с сетчатой накаткой по всей поверхности…» — но сейчас, о-о, сейчас, когда подробности жизненно зависели от близости отражающих поверхностей, Ямщик смаковал их, будто лакомство.

Помнится, лысый сенсей настойчиво рекомендовал мелкой разбойнице махать колотушками для развития силы. Разбойница порывалась вступить в бой — сила есть, ума не надо, кто против нас?! — но сенсей был неумолим, отгоняя желающих принять вызов. С противником, говорил он, этими штуками не фехтуют, и думать не моги, зато помахать в одиночестве, до седьмого пота — дело хорошее, полезное: мышцы, связочки, сухожилия… Мудрые люди — сенсеи. Фехтовать у нас и в мыслях не было, мы и слова такого не знаем — фехтование! — а вот если приварить по кумполу от души, хорошо выйдет, с большой пользой. Левой, значит, от биты отмахнуться, правой врубить наискось; с завтрашнего дня, лентяй, начнешь отжиматься от пола и приседать, а еще по мешку — левой в голову, правой в живот, раз-два…

Это я, изумился Ямщик. Я ли?

Да, это я.

Он держал в руках парные субурито, но название колотушек Ямщик узнал позднее. Еще он узнал, что «субури» применительно к бейсболу — размахивание битой без мяча, и долго, истерически хохотал.

Идея рогатки пришла к нему потом, когда девятимиллиметровый травматический револьвер «Вий-13» — точнее, дубликат «Вия», оторванный Ямщиком в «Сафари», этом раю для маньяков — категорически отказался стрелять. Ямщик предположил, что с порохом в патронах творится та же чертовщина, что и с тушенкой в закрытой жестянке, выкинул револьвер в урну для мусора (дубликат расточался дольше обычного) — и закрыл огнестрельную тему.

3 Мои дорогие пиявочки

— Принимаются заявки! На лечебные пиявки…

Переулок отражался сносно. Окна домов, стекла автомобилей, припаркованных внаглую, у парадных, шеренга фонарей, укрепленных высоко на столбах — все работало на плотность пейзажа. Опасность представляли только спуски в бывшие подвалы, ныне — частные продуктовые магазинчики, ателье мод и вездесущие аптеки. Со второй ступеньки лестницы дурак, сунувшийся туда, рисковал влипнуть в трясцю — так Ямщик оскорбительно звал здешние трясины — и сгинуть, дергаясь, утратить собственную фактуру, превратиться в неоформленную жижу под равнодушное чавканье болота.

— На лечебные пиявки! От бронхита…

Кубло кровососущих червей, покинутых беглыми кати-городцами, ясно различалось на булыжнике мостовой. Унылое, до омерзения вялое копошение: Зинка, и та справилась бы. Нет, нельзя: еще лизать начнет, с Зинки станется. Откачивай ее потом…

— Мои дорогие пиявочки…

С пиявками Ямщик познакомился в парикмахерской.

— Не-на-ви-жу… Не-на-ви-жу…

Зачем он тогда заскочил в салон «Beauty», разведанный им с первых дней зазеркальной жизни? А, точно: спасался от дождя. Дождь в зазеркалье — верная смерть. Тут дождь страшнее цунами, землетрясения, оползня в горах. Надежный способ сдохнуть в мучениях — остаться на улице во время ливня. К счастью, «Beauty» представлял собой идеальное убежище. Несмотря на поздний час, салон был открыт, в зале горел свет. Заканчиваем укладку клиентке-привереде? Задержались после работы?

— Не-на-ви-жу…

Перед омутом зеркала, включив подсветку и предусмотрительно опустив жалюзи окна, выходящего на улицу, сидела лиса-кассирша. Память услужливо подкинула расхожее: «в гордом одиночестве». Нет, Ямщик не видел ничего гордого в позе лисы, поникшей плечами, в ее лице, в голосе — монотонном, дребезжащем, старушечьем. Так уединяются для тайного, постыдного, постылого…

— Не-на-ви-жу, — раздельно, по слогам, повторила кассирша.

Взгляд в зеркало. Предательская седина у корней рыжих волос. Тонкая сетка морщинок на щеках. Мешки под глазами. Кого она ненавидела? Работу? Клиентов? Себя? Бездарно профуканную жизнь? Об этом ли она мечтала когда-то: до пенсии сидеть на кассе, принимая деньги за стрижку и бритье?

Не важно, отмахнулся Ямщик. Важно другое — в центре зеркала, в сердцевине кипящего дыма уже расплылась, заколыхалась чернильная клякса. Вспучилась, набухла фурункулом, готовым прорваться в любой момент. Научившись глядеть в зеркала искоса, под углом, Ямщик на всякий случай отодвинулся подальше. Черный нарыв беззвучно лопнул, брызнул каплями гноя, истаивающими в полете. Из омута на рабочий стол шлепнулась, отчаянно извиваясь, пиявка. За ней — другая, третья, пятая…

— Не-на-ви-жу!

На стол вывалилась грандиозная пакость величиной с ужа. Вздохнув, кассирша принялась расставлять перед собой арсенал косметики: ряды флаконов, батарею баночек с кремами, щипчики, пинцеты, тушь для ресниц. Лиса не доверяла девочкам из «Beauty»; лиса не обращалась к ним за профессиональными услугами. Броню макияжа она латала сама, и только сама, с глазу на глаз со своей ненавистью ко времени, старению, беспощадным утратам.

Вечер? Ну и что? Ей еще ехать в метро. При чем тут метро? Ну как же, там люди, они смотрят…

Пиявки извивались на столе, киселем просачивались сквозь пальцы женщины. Они, похоже, совершенно не интересовались кассиршей. Должны же они чем-то питаться? Эфирные эманации, мечта наивных эзотериков? Нет, вряд ли. Кассирша, значит, пиявкам не по вкусу. А кто по вкусу?

Парикмахерская. Цирюльня. В старину цирюльники ставили больным пиявок: дурную кровь отсасывать. Чья тут, в зазеркалье, кровь дурная? У кого отсосать? Или не в зазеркалье? Явятся завтра дамочки в «Beauty», сядут в креслице, или там мамаша с вертлявым Сережкой нагрянет… Дура, с глухим раздражением выругался Ямщик. Какая же ты дура, лиса! Одиночество у тебя? Депрессия? Тоска?! Иди ко мне, насквозь, через зеркало — узнаешь, что такое безнадега со справкой. Кричи, молчи, волком вой, руки на себя наложи — никто и не почешется. На душе было мерзей мерзкого. Все усилия выжить, обустроиться в аду зазеркалья предстали Ямщику в истинном свете — бульканье, мышиная возня. Ну, протянет он еще месяц, полгода, год. И что? Год бессмысленного существования — во что ты превратишься за этот год, Ямщичок?

В крысу?!

Грязный, небритый, запаршивевший бомж — вот твое ближайшее будущее. Ты научился бриться вслепую, не глядя в зеркало? Ай, молодец! Умничка! А теперь ответь: к чему следить за собой, если тебя все равно никто не видит? Скоро ты утратишь навыки связной речи — с кем тебе говорить-то, кроме Зинки? В башке застрянут полторы куцые мыслишки, превратятся в инстинкты, зациклятся на круг: выжить, пожрать, забиться в нору. Так к чему тянуть резину? Закрой тему раз и навсегда: с достоинством, по-человечески. Выйди под убийственный ливень! Не надо искать веревку и мыло, добывать таблетки, взбираться на крышу высотного дома. Покинь убежище, распахни дверь, сделай шаг, а лучше, выскочи с разбегу, подальше, к проезжей части, чтоб наверняка, чтобы не суметь передумать, смалодушничать. Решайся! Завтра у тебя, безвольной тряпки, не хватит духу…

Ноги несли Ямщика к выходу. Ямщик не сопротивлялся. Крыса? Бомж? Истинная правда. Вот, и болячку подхватил: гаденько зудела щиколотка правой ноги. Парша? Лишай? Зазеркальная экзема, которой нет в медицинских справочниках?

Он задержался в дверях. Плохо понимая, что делает и зачем, если решил свести счеты с жизнью, присел на корточки, задрал штанину.

— Твою мать!

Глянцевая кольчатая мразь присосалась к лодыжке. Пиявка разбухла от крови, превратилась в тугой мешочек, но продолжала жадно пульсировать, сосала еще и еще. Содрогаясь от омерзения, Ямщик с третьей попытки отодрал гадину от ноги: пиявка извивалась, выскальзывала из пальцев, не желая расставаться с Ямщиком. На ноге осталось багровое пятно с темным, похожим на язву центром; пятно саднило и чесалось. Идти под дождь расхотелось, идея самоубийства утратила всякую привлекательность. Это не моя депрессия, дошло до Ямщика. Не моя! Это кассирша! Нельзя злиться, сидя перед зеркалом, нельзя жаловаться, тосковать, ненавидеть, выговариваться скверными словами — зеркало жрет эту дрянь, глотает, переваривает, превращает в пиявок, в червей, в вечно голодных кровососов. Ну да, конечно, лису они не тронули, это их любимая мамочка; зато попадись кто другой — я, например, или Сережкина мамаша, а то и сам Сережка, вихрастый обалдуй…

Пиявка извивалась на полу. Силилась подползти, вернуться к прерванному ужину, выпить надежду, веру, жажду жизни. Ямщик попытался ее раздавить, но потерпел неудачу: пиявка сплющивалась под подошвой — и опять обретала былой объем, словно резиновая.

И тогда Ямщик на нее плюнул.

Вот как сейчас, в ноябрьском переулке. Только в парикмахерской он плевал в сердцах — тьфу ты, падлюка живучая! — а сейчас плевал совсем иначе: со вкусом, прицельно, хорошо представляя результат. Неизменно превосходный результат! Плюнуть и растереть — вот, дорогие пиявочки, как с вами надо. Только так, и никак иначе: плюнуть и растереть! Слюна действовала на пиявок хуже концентрированной кислоты. От плевка твари с шипением корчились, исходили вонючим дымом; скользкие кольчатые тела разъедало буквально за считаные секунды. Для надежности Ямщиков ботинок превращал оплеванных паразиток в бурые кляксы на тротуаре. Сегодня пиявок было много, и Ямщик торопился истребить их, пока не стемнело окончательно.

— Принимаются заявки на лечебные пиявки!

Его накрыло за два шага до очередной цели.

— Свет мой, зеркальце…

Ямщик замер, застыл мухой в янтаре, нет, в тягучей плавящейся смоле. Подошва левого ботинка по инерции ткнулась в мостовую, поехала на скользком булыжнике. Ямщик едва не упал, чудом сохранив равновесие — и даже не заметил этого.

— Свет мой, зеркальце…

Зов шел ниоткуда, зов звучал отовсюду: с мглистого неба, из-под земли, из подворотен, из окон домов. Он повторялся без конца — пластинку заело, магнитную ленту закольцевало, змея цифровой записи вцепилась в собственный хвост. Бежать! Надо бежать! Туда, скорее! Сердце сжалось в кулак, ударило в ребра: сейчас, сейчас ему откроется путь! Сердце сыпало удар за ударом, било сериями, словно в груди поселился лысый сенсей. Ямщик уже сорвался с места, он мчался, спешил на зов…

…стоял на месте.

Превратился в мрамор, врос подошвами в мостовую. Зов заткнул уши серными пробками, отсекая иные звуки. Сумерки сгустились в ночную темень, сожрали переулок, и во тьме засветилось единственное, что еще имело смысл — окно.

Нет, понял он. Не окно, нет. Экран телевизора.

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Мрак попятился, расступился. Экран придвинулся ближе. Комната; да, комната. Кто-то сидит в гигантском кресле перед телевизором-великаном. Ребенок? Ямщик не успел толком разглядеть зрителя, но зритель Ямщика и не интересовал. Во всем мире существовал только волшебный экран, дорогущая «плазма» Sony, и из динамиков неслось заветное:

— Свет мой, зеркальце! скажи, Да всю правду доложи…

Всем телом подавшись вперед, Ямщик уставился в телевизор. Он дрожал, хрустел пальцами, почесывался, как наркоман в предвкушении дозы: сейчас, сейчас! Игла проигрывателя нащупала следующую дорожку, плотину прорвало, время хлынуло мощным потоком — и на экране задвигалось изображение:

— Я ль на свете всех милее, — красуясь, вопрошала зеркало мультяшная царица в красном платье, — всех румяней и белее?

Нет, не Дисней. Долой Белоснежек, в топку гномов! Пушкин, «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». Памятный с детства мультфильм, снятый задолго до рождения Борьки Ямщика — боже! 1951 год! — на японской плазменной панели выглядел анахронизмом, динозавром в салоне айфонов. Кто сейчас смотрит такое старье?!

На экране замигали звездочки. В зеркале объявилось лицо: схематичное, мертвое, небрежно прорисованное штрихами. Голос у зеркала был под стать физиономии. Так, пожалуй, заговорила бы Зинка, вернись к покойнице дар речи:

— Ты, конечно, спору нет: Ты, царица, всех милее, Всех румяней и белее…

Лишний. Ты здесь лишний, Ямщик. Вопросы и ответы, озвученные на «Союзмультфильме» больше полувека назад — и ты, незваный гость в чужой квартире. Какого чёрта тебя притащило сюда? Или это издевательство зазеркалья, утонченная пытка: поманить медовым пряником — и не позволить даже лизнуть? Подвесить в предвкушении: вечный секс без оргазма?

— Верунчик, чай будешь?

— С печеньем?

— С печеньем!

— Буду!

— Тогда несу…

Обычно дистанционки срабатывают беззвучно, но не в этот раз. Оглушительный щелчок, похожий на удар кнута, едва не разорвал Ямщику барабанные перепонки: «Пе-ченнь-ем! Пе-ченннь-ем!..» Довольная ухмылка царицы замерла на экране — не царица, Чеширский кот! — и плазменная панель унеслась вдаль, сверкнула хвостовым фонарем поезда, уходящего прочь по черному тоннелю подземки…

Отчаянно ныли ягодицы, отбитые при падении. Во рту было гадко, на душе — еще гаже, как с жесточайшего похмелья. Не про нас, знаете ли, чай с печеньками! Нам — стылый ноябрь, темный переулок. Нам — ушибленная задница и злые шутки зазеркалья. Ямщик вздохнул, заставляя себя подняться на ноги. В левом колене хрустнуло. Закатав штанину, он упер ногу в уступ фонарного столба и принялся отдирать присосавшихся пиявок.

4 Давай дружить семьями!

Сегодня был интернет.

Честно говоря, Ямщик свято верил, что интернет есть везде: в предзеркалье, в зазеркалье, в раю, в аду — хотя в аду-то в первую очередь, это в раю под вопросом. Сыграв дремлющему ноутбуку побудку, он откинулся на спинку стула и, рискуя грохнуться затылком об пол, забросил на парту усталые, отекшие за день ноги. В окно, присев на корточки, заглядывала ночь. Несмотря на цокольный этаж, в тренерской комнате, превращенной Ямщиком в импровизированную спальню, имелось окно: горизонтальная бойница высотой в локоть, забранная решеткой — наверху, под самым потолком. Отражение тренерской в оконном стекле, днем — грязном, местами заляпанном краской, сейчас же — гладко-черном из-за позднего времени, накладывалось на отражение в благословенном угловом зеркале, усиливая вещность интерьера до комфортной. Свет — дешевенькая люстра на два плафона в форме лилий — тоже горел без возражений.

Вахта в лицее длилась семь дней, после чего дежурные менялись. Три бубновые дамы, подрабатывая к пенсии, в тренерскую не заходили вообще, а вот пиковый король, хрипатый мужичок, по виду — откинувшийся с зоны вор-майданщик, повадился ночами хлестать в каморке водку под сало с чесноком. Ямщик терпел-терпел, а там и натравил на хрипатого Зинку. В сочетании с водкой Зинка была бесподобна: раз, другой, и пиковый король обходил тренерскую десятой дорогой, справедливо полагая, что водка палёная, место проклятое, а жизнь одна, и лучше поберечься.

— Ну давай, дружище, очухивайся…

Ноутбук тормозил. Рабочий, как обещала девица с битой, чертов гаджет выкаблучивался: сперва он не мог определить пользователя, потом в упор не видел вай-фай; затребовал пароль, но вдруг передумал, сменил гнев на милость, а стандартную заставку Windows — на оригинальный рабочий экран, где дрались тигр с драконом, а монах в оранжевой рясе следил за дракой от ступеней монастыря. Ярлычки, разбросанные в хаотическом беспорядке, валились монаху на бритую голову, трепетали в когтях у тигра, залетали дракону в разверстую пасть. Ямщику казалось, что эти аляповатые обои он уже где-то видел — обложка книги? фэнтези? исторический роман?! — но где именно, он не помнил.

— Давай, заводи шарманку…

Попав сюда впервые и обнаружив — о счастье! — ноутбук, Ямщик сперва решил, что это ноутбук лысого сенсея, а может, преподавательницы танцев, и попытался отодрать от него дубликат. Дубликат не отдирался, зато потревоженный ноутбук показал Ямщику — нет, не кукиш, но тигра с драконом, и стало ясно, что это уже дубликат, оторванный загодя и принесенный в убежище бой-девицей или ее предшественником. На возвращение хозяйки Ямщик не рассчитывал — кто же сдает битому сопернику адрес теплого угла, если планирует и дальше жить там? — и ноутбук присвоил без малейших угрызений совести. Агрегат работал через пень-колоду, связь возникала и пропадала, скачивалась только лицензия, на «пиратках» антивирус своей волей перегружал машину без сохранения закачки. Часть сайтов не грузилась вовсе, фильмы онлайн крутились живенько, но через два раза на третий выпадали подменыши: картины, которые Ямщик не заказывал. С ковбоями вообще беда: вместо «Великолепной семерки» — «Властелин Колец» в режиссерской версии, взамен «Мира дикого Запада» — «Три тополя на Плющихе», и хоть ты тресни!

Черт с ними, с фильмами. Черт с ними, с сайтами. Но персональные блоги… Выяснив, что без труда может зайти в свой аккаунт на Фейсбуке, Ямщик в уме сочинил целое воззвание к френдам, где полностью разоблачил козни двойника и потребовал («те, кто любит меня, за мной!») бойкота для узурпатора. К счастью, он сперва во всех подробностях представил себе реакцию френдов — людей бойких, говорливых, обладателей высокоразвитого чувства юмора — а уже потом выяснил на практике, что сообщения не отправляются, вернее, отправляются, но в никуда, то есть не фиксируются на странице. Узнать, что в интернете ты тоже соглядатай-невидимка, безъязыкий призрак, пустое место — честное слово, это было не так обидно, когда уже понимаешь, что самый надрывный крик души будет воспринят как шутка, проверка аудитории, эскиз к новой книге.

Ночами ему снились комментарии к воззванию, и Ямщик просыпался в холодном поту.

С почтой история повторилась. Ямщик зашел в личный почтовый ящик на Яндексе, попытался отправить письмо Кабуче — для начала тестовое, без рискованных попыток объясниться, и уж тем более помянуть двойника в сомнительном контексте! — и письмо ушло, да не пришло. Пароли к Кабучиной почте были Ямщику отлично известны, он проверил, и не раз, а трижды: нет, его тест пропал без вести, не добравшись до адресата. Читай, говорила ему реальность, данная в ощущениях. Смотри, наблюдай — короче, подглядывай, извращенец, дери ногтями воспаленное эго, а на большее не рассчитывай!

Нет худа без добра — зато Ямщику открылось, каким способом двойник зарабатывает себе на жизнь. Проклятье! Ямщик даже позавидовал ловкости мерзавца. Если литературный талант, как смел Ямщик надеяться, вряд ли достался двойнику в наследство, то сукин сын, вне сомнений, имел доступ к большей части воспоминаний оригинала, а также к профессиональным навыкам. У Ямщика отвисла челюсть, когда он обнаружил в почтовом ящике целое нашествие депеш от «их превосходительств» — народных депутатов (из числа одиозных), чиновников государственного значения и (ого-го!) одного члена правительства, чье имя не стоило поминать всуе. В каждом письме имелось вложение — текстовый документ; в каждом ответе двойника — судя по указанному времени, отвечал гад со скорострельностью пулемета — имело место аналогичное вложение. Ямщик сохранил документы на диск (ноутбук не возражал), сравнил исходники с ответами — и долго бегал по тренерской, как зверь в тесной клетке, рыча от гнева.

— …! …!! …!!!

Мог бы и сразу сообразить! Депутаты, чиновники, министр — все эти слуги народа славились могучим присутствием в социальных сетях. Двойник — разумеется, в строго конфиденциальном порядке! — предложил им услуги редактора, а по совместительству корректора. Продемонстрировав потенциальным клиентам, как врожденное косноязычие власть предержащих под его пером превращается в гладкопись, умело сдобренную пафосом или шуткой; как меняется реакция читателей на обструганные литрубанком призывы и заявления; как у «грамотеев» (но в меру, чтобы не спугнуть ширнармассы!) начинают расти рейтинги, в отличие от их конкурентов-двоечников — о, двойник мигом приобрел стабильную клиентуру, готовую платить во сто крат больше, чем платит издатель, этот скупой рыцарь, редактору фэнтези или дамского романа! Что же до необходимости работать инкогнито — образность мышления, связность речи и грамматика за пятый класс объявлялись свойством, имманентно (…!!!) присущим высокопоставленным клиентам — так двойник за славой не гнался, предпочитая известности размер гонорара.

Он и сейчас, сказал себе Ямщик, в душе остается обитателем зазеркалья. Как говорится, можно вывезти девушку из Жмеринки, но нельзя вывезти Жмеринку из девушки. Неужели это приговор? Неужели я, даже если мне повезет вернуться, буду вечно щеголять клеймом отраженца, выжженным на лбу?!

— Что нынче правим? — риторически спросил Ямщик, открывая почту. — Глаголы на «ться» у министра? «Титульную рассу» у депутата? «Филосовские моменты» у областной прокурорши?

«Ямщик, — ответил двойник, — не гони лошадей…»

Нет, не двойник.

Ямщик еще раз перечитал тему свежего, датированного сегодняшним числом письма. Все верно: «Ямщик, не гони лошадей!» Мейл отправителя: legion777@legion.com.ad. Флажок важности: максимум. Время отправления: 19.40. «Привет! — бодрей бодрого возвещало письмо, и Ямщик задницей, ставшей за последнее время чувствительней всякого барометра, чуял, что эта депеша уж точно адресована не двойнику. — Как оно ничего? Совсем ничего или так себе? Давай дружить семьями! С уважением, искренне твои (Зинке привет!) доброжелатели.»

В письмо была вложена фотография. Рябая физиономия карлика, встреченного Ямщиком в зеркальном лабиринте супермаркета, крупным планом — сразу и не скажешь, что карлик. Кепка набекрень, сальные вихры. Папироска в углу рта. Папироска дымилась, карлик подмигивал. Карлик подмигивал, папироска дымилась. Дымилась, подмигивал; карлик, папироска.

«Гифка, — подумал Ямщик. — Анимация…»

Он не знал, что тут можно еще подумать.

5 Свет мой

— Свет мой, зеркальце, скажи…

День выдался славный: теплынь, ни ветерка. Небо чистое, по синему вразлет — перья облаков. Бывают такие дни в ноябре, когда кажется, что вернулось бабье лето, а может, просто лето, и зимы не будет вообще. Зѝмы — выдумка злых людей, обман; осень переходит в весну, таков закон природы. Поверь — и будешь кусать локти, когда к вечеру хлынет дождь, или того хуже, снег, под ногами хлюпнет, чавкнет, и сразу уверуешь, что весна — выдумка людей добрых, мираж, обманка…

— Свет мой…

Ему повезло: бежать пришлось недалеко. Еще с первого раза Ямщик сообразил, что время позволяет ему, маньяку, спешащему на зов, проскользнуть меж секундами, успеть к пирогу, горяченькому, только из печи — если, конечно, пирог у Ямщика не отберут силой. Ему не пришлось даже лететь, как пушкинскому (свет мой…) молодому повесе, на перекладных, прыгая в такси и автобусы: квартал пешедралом, резвым галопом, бросив воющую (…зеркальце…) Зинку на возмущенного таким поворотом дел Арлекина — от лицея до перекрестка; налево, три квартала — аллюр три креста: студобщежитие, юракадемия, обмен (…скажи, да…) валют, орда кафешек разного пошиба; через дорогу, вскачь, направо — школа, бисквитка, налоговая (свет мой…) инспекция, заправка картриджей, оптика, голубые ели у областной администрации; через дорогу, налево, живей, шевели ногами, до продуктового (…зерка…) магазина, к которому прилепилась малышка-кондитерская — три внешних (…скажи…) столика забыли занести внутрь, столы вздрагивали, предчувствуя холода, и за крайним (свет мой…) сидела девочка в вязаной шапочке с помпоном.

— …да всю правду доложи…

Десять лет? Одиннадцать? Пальто цвета мокрого песка, шалевый воротник приподнят. Шарф завязан пышным узлом, выбивается наружу. Помпон растрепан, махрится бахромой. Левая рука — на перилах ограждения, в правой — кругленькое зеркало без оправы. Впечатление такое, что зеркало безжалостно выдернули из маминой пудреницы. Что-то в девочке казалось неправильным, неестественным, но Ямщику, задыхающемуся после кросса, было не до подробностей. Он шагнул вперед, ожидая чуда, и чудо не заставило себя ждать.

— О, папик! — сказали за спиной. — Ну ты прям везде!

Близко. Слишком близко для рогатки. Ямщик прыгнул в сторону, на проезжую часть улицы, выхватывая заветные субурито. Сквозь него промчался мотоцикл, следом — красная «Ауди», но Ямщик и глазом не моргнул.

Нет, больше он не позволит себя бить.

Глава седьмая

Эти отражения в зеркале, Эти отражения в зеркале Не остаются, уходят прочь,     не хотят помочь. В этих моих зеркальных отражениях Нет никаких секретов. Питер Хэммилл, «Отражения в зеркале»

1 Девица и девочка

— Папик, да ты уже не папик! Ты ниндзя! Шо-в-Косухе!

— Кто в косухе? — не понял Ямщик.

— Шо Косуги, дурачина! Ниндзя из кино, мой предок от него фанател. Все фильмы пересмотрел по десять раз. Так и звал: Шо-в-Косухе. Я ему: ниндзя твой не Шо, ниндзя — Сё! Я в Википедии проверила. А предок ржет: «Ни Шо, ни Сё! Натуральный ниндзя…»

Ямщик шагнул на тротуар:

— Ты мне зубы не заговаривай!

— Папик, ты полный отпад…

— Брось биту! Кому сказано? А ну, брось, не то врежу…

Без возражений девица — нимфа Ямщицких эротических снов — присела на корточки, широко раздвинув колени. Пальцы ее огладили биту по всей длине, затем плотным кольцом обхватили узкую часть древка, поерзали туда-сюда. Девица высунула язык, влажный и розовый, как если бы ей вздумалось облизать биту, словно леденец на палочке. Нет, не облизала, а жаль. Бита качнулась и легла на бугристый асфальт, рядом с носками модных кроссовок на светящейся подошве. Присаживаясь и выпрямляясь, девица соблазнительно вильнула ладной, туго обтянутой джинсами попкой. Куцая, до пояса, курточка распахнулась, демонстрируя пару холмиков под серым свитерком. Там, на холмах, под гитарный звон…

Отвлекает, понял Ямщик. Надо быть бдительным. И не мерзнет же, зараза!

— Толкни биту ко мне!

— Да на здоровье…

Краем глаза Ямщик следил за девочкой с зеркальцем. Для нее время остановилось, вернее, до сих пор двигалось по кругу. Губы девочки шевелились (свет мой, зеркальце…), но руки, плечи, спина — все тело, видимое Ямщику над оградой летней не по сезону веранды, оставалось без движения, в плену стоп-кадра. Казалось, девочку ножницами вырезали из реальности, где по дороге едут машины, а в кондитерскую заходят любители эклеров, и усадили терпеливо ждать, пока Ямщик с бой-девицей обустроят свои сложные взаимоотношения.

С грохотом бита откатилась к Ямщику. То есть, толкнули биту к Ямщику, это да, но из-за утолщения на конце бита ушла в сторону, описав дугу.

— Еще раз! Ко мне!

— Не проблема…

Ладно, подумал Ямщик, оценивая второй пинок. Сойдет. Достать рогатку? Нет, тогда я точно сгорю от стыда. Шо-в-Косухе, надо же! Его по-прежнему влекло к девочке, но оставить за спиной девицу в топике — тьфу ты, в курточке! — к которой его тоже влекло, но совсем иначе, Ямщик не мог. Знаем, плавали. Ниндзя, не ниндзя — здравствуй, сотрясение мозга…

Он пихнул биту подальше:

— Ну?

— Что ну, папик? Ты у нас альфа-самец, ты и командуй. Мне прямо тут раздеваться или в тепло пойдем? Все, все, не кипешуй. Шучу я, понял? Хочешь малявку? Забирай, не жалко. Было бы жалко, я бы еще потрепыхалась, а так…

— Что — так?!

Ямщик прятался за грозными возгласами, притворяясь, будто контролирует ситуацию. Монолог девицы остался для него тайной за семью печатями: «Хочешь малявку? Забирай, не жалко. Было бы жалко, я бы…» Выходит, старика она забрала, ведьма, а ребенком брезгует? Или не забрала? И вообще, забрать — это как?

— Ты, папик, кайфоломщик. Ты мне весь фарт нафиг сбиваешь. Там — старый пень, на кладбище пора. Три четверти жизни с ним терять, если не больше. Здесь — калека… К тебе, кстати, эти уже подкатывали? С деловым предложением?

— Эти? Какие эти?!

Должно быть, он выглядел шутом. Колотушки пляшут в руках, изо рта слюна брызжет. Голос срывается, и выходит комическое: «Йети? Какие йети?!» И к девочке тянет, к зеркальцу ее; тянет, тащит, за шкирку волочит, спасу нет…

— Ну, значит, не подкатывали. Если подкатят, гони в шею. Кинут, я по ихним рожам вижу, что кинут. Лучше сам вылезай, своими силами. Короче, я пойду, а? Ты, педофиля, малявку окучивай, а я побуду в поиске. Авось, что-нибудь толковое объявится, в смысле личной жизни… Можно, я биту заберу?

— Нельзя!

— Вредный ты, ниндзя. А я вот тебе хату сдала, не пожлобилась. Я же сперва не разглядела, что там старик! Думала, все, валю наружу. Раздраконю, взбодрю — и вперед, по-быстрячку… Ага, разогналась! Ты живи, не парься, у меня еще хата есть, запасная. И бита запасная, и вообще. Ты тоже обзаведись, мало ли что? Запас карман не тянет. Гуд бай, май лав, чмоки в щечку…

Он провожал девицу настороженным взглядом, пока та не свернула за ателье мод. Бита смирнехонько лежала на асфальте. Надо было позволить, вздохнул Ямщик. Что я за дрянь: и лицей забрал, и биту… Нехорошо вышло. Или хорошо? Я бы позволил, а она подкралась бы, да со спины, с размаху… Отложив моральные терзания на потом, он двинулся к девочке, шаг за шагом чувствуя, как по мере приближения в душе закипает счастливое ожидание, предвкушение великой радости. Чего я жду, удивился Ямщик. Чего? Калека, сказала девица с битой, теперь — девица без биты. Кто калека? Почему калека?!

— Свет мой, зеркальце! скажи…

Он полагал, что девочка сидит на казенном стуле. Он ошибся. Возле столиков вообще не было стульев — всё заблаговременно унесли в помещение. Девочка сидела в инвалидном кресле-коляске. Складная рама из алюминия с эпоксидным покрытием, темно-синий нейлон обивки; литые передние колеса, диаметром втрое меньше задних, изящная подножка, подлокотники, скорее всего, съемные… Если сложить, предположил Ямщик, коляска без труда влезет в багажник автомобиля. Ты из приличной семьи, девочка. Твои родители могут позволить себе выложить полтыщи зеленых баксов за коляску для ребенка, как сейчас принято говорить, с ограниченными возможностями. Я тоже с недавних пор — человек с ограниченными возможностями, я тебя отлично понимаю…

На столе перед девочкой лежал стеклянный шарик — копия маленьких ядер, какими Ямщик запасался для стрельбы. В шарике играла радуга — отблески солнца.

— Да всю правду доложи…

— Правду? — спросил Ямщик. — Какую тебе правду?

И время сошло с круга, потому что он сделал свой выбор.

— Я буду ходить? — задала девочка вопрос.

— Сейчас? Или в принципе?

— Ну, когда-нибудь?

Мир раскололся, как зеркало, в которое ударил камень. Хорошо, не камень — кулак. Так уже было с Ямщиком, когда двойник, втащив его в зазеркалье, разбил зеркало в прихожей, и реальность брызнула осколками, длинными треугольниками, где плясали качучу фрагменты интерьера. В тот раз осколки бритвами исполосовали рассудок Ямщика, и не сбеги он из дома, дело кончилось бы скверно. Сейчас же он не испытывал ни малейшего дискомфорта; напротив, с приятным, чуточку знобящим любопытством следил, как в зеркальных обломках вертится карусель: девочка, девочка, девочка — квартира, двор, парк, больница, салон джипа, школьный класс… Вот! Девчонка, повзрослевшая на год, а может, на два, разговаривала с кем-то. Ее собеседника Ямщик не видел — девочка смотрела прямо на Ямщика, как если бы продолжала задавать вопросы. К черту собеседника! Девочка стояла, стояла на своих двоих — пусть не очень удачно, опираясь на локтевой костыль с ортопедической рукоятью. Ага, вот ребенок сделал шаг назад, переступил с ноги на ногу…

Ямщик взмахнул рукой, и карусель исчезла.

— Будешь, — ответил он. — И довольно скоро.

— Правда?

— Конечно, правда. Ты же сама сказала: «Да всю правду доложи!» Когда так говорят, врать нельзя. Будешь ходить, не переживай. Бегать будешь, танцевать, в мини-юбках щеголять…

Он осекся. Пожалуй, с ребенком не стоило поминать мини-юбки. Но девочка пропустила скользкий момент мимо ушей, воодушевленная прогнозом. Она сдернула шапку, скомкала в кулаке помпон:

— Ой, спасибо! Я теперь не боюсь, совсем не боюсь…

Она видит себя, понял Ямщик. Говорит со мной, но смотрит в зеркало и видит собственное отражение. Я тоже видел двойника, хотя в зазеркалье двойник мог быть кем угодно: мальчишкой, старухой, толстяком, дистрофиком, чемпионкой по армрестлингу. Это из зеркала он выбрался мной! Если так…

Позади громыхнула бита. Забыв о двойниках и девочках, напрочь утратив самообладание, Ямщик схватил шарик со стола, вложил в кожанку рогатки — как «дракоша» очутилась в руке, он не помнил — и во всю мочь растянул резину. Проклятье! В последний момент он чудом сумел изменить траекторию выстрела, и шарик мелким крошевом расплескался о стену фотосалона, рядом с витриной, где красовались цифровики и электронные рамки. Еще чуть-чуть, полметра левее, и витрине настал бы гаплык. Боже, какая витрина?! Еще чуть-чуть, и настал бы гаплык кое-кому поважнее витрины…

Арлекин вопросительно мяукнул. Перед этим кот тронул лапой валяющуюся на асфальте биту, и бита катнулась в сторону, подскочив на выбоине. За Арлекином топталась счастливая Зинка, по-старушечьи тряся головой. Нашли, сообразил Ямщик. Я сбежал, а они искали, шли по следу, волновались…

— Кися, — девочка помахала шапкой Арлекину. — Кися, я не бросала в тебя шарик. Это он сам, я не виновата. Иди ко мне, кися! Кис-кис-кис!

В устах ребенка «кися» звучала совсем иначе, чем в устах двойника.

— Верунчик! — закричала, выходя из кондитерской, румяная дама. Вся сдобная, пышная, со вздернутым носом и ярко блестящими глазами, дама очень походила на свежую выпечку. — Я пирожков взяла, с вишней! И со смородиной, как ты любишь…

2 А шарик вернулся, а он голубой

Зачем он вернулся?

Узорчатая ковка декоративной, по пояс, ограды. Закуток веранды. Охристые мазки листьев на загрунтованном холсте тротуара. Столики перед кондитерской. Я вернулся за шариком, объяснил Ямщик себе. Стеклянный шарик, игрушка девочки по имени Вера; брат-близнец моих рогаточных зарядов. Я выстрелил дубликатом, а оригинал остался лежать на столе. Я хочу взять второй дубликат, хочу сохранить его на память. Глупо? Сентиментально? Ну и что?! Кого мне стыдиться?

На столе шарика не было.

Ямщик обшарил взглядом асфальт. Витрина, соседние окна, стекла в доме напротив, вереница машин на парковке, все с зеркалами заднего обзора — материальность веранды была выше всяческих похвал. Шершавая фактура асфальта. Червонное золото клёнов. Шарик, по идее, должен сверкать бриллиантом. Эй, Верунчик? Ты сунула шарик в карман? Унесла домой? Нет, я же помню: мать везет тебя к черному джипу-мастодонту, ты неуклюже перебираешься в салон, сложенная коляска ложится в багажник, и крышка хлопает, нет, не хлопает, крышку втягивает автоматика, но шарика ты не брала, Верунчик, нет, шарика ты не брала…

Ямщик заметался. Мелочь, ломаный грош, дурацкий каприз — желание пухло в нем, как на дрожжах, превращалось в страсть, манию, разрасталось, заглушая увещевания здравого смысла. Заглянуть под каждый столик, пробежаться вдоль ограды веранды — изнутри, а теперь снаружи; и еще — вдоль стены, под витриной…

Шарик исчез без следа

Надо успокоиться. Стой ровно, дыши глубже. Что ты бесишься? Пустяк, ерунда на постном масле. Свалился шарик со стола — делов-то? Мало ли, куда он мог закатиться? Прохожий ногой пнул. Другой ребенок подобрал.

Почему нет?

Так, подумал Ямщик. Вот я хватаю шарик со стола. Заряжаю рогатку, стреляю. Нет, еще не стреляю, всего лишь хватаю. Пальцы смыкаются вокруг шарика, цепляют добычу, отрывают… Отрывают?! Никаких липких хвостов. Никакого раздвоения. Оригинал шарика не остался лежать на столе. Оригинал разлетелся вдребезги, ударившись о стену. Ты стрелял оригиналом, идиот! Так, может, и ты сам уже не в зазеркалье? Ты вернулся?! Ты — оригинал?! «А шарик вернулся, — запел Окуджава из коридоров прошлого, где горела лампочка без абажура, клубился табачный дым, а стаканы были липкими от портвейна. — А шарик вернулся, а он голубой…» Ямщик вспомнил, что вернулся-то шарик к старухе, лежащей на смертном одре, и испугался по-настоящему. Задрожали колени, липкий пот выступил на лбу и подмышками. До одури, до скрежета зубовного Ямщик боялся поверить в чудо, поверить и жестоко обломаться.

Он подцепил с асфальта кленовый лист, полыхающий золотистым багрянцем. Лист послушно раздвоился. За дубликатом потянулся хвост ржавой рвани, лопнул, втянулся. Разочарование было острым, как осколок стекла, вошедший под ноготь — и таким же коротким. Хорошо, что он не поверил. Хорошо, что не обманулся.

Нет, он по-прежнему в зазеркалье. Да, он стрелял оригиналом шарика.

«Кися, я не бросала в тебя шарик.» Это сказала девочка Вера. Да, точно, она так сказала, подзывая кота, а я, склеротик, забыл, выбросил из головы. Если бы помнил, то не возвращался бы сюда. Нет, если бы помнил, я бы сразу догадался, сообразил… Отвык, повелся на вечных дубликатах! «Это он сам, — сказала девочка, — я не виновата…»

Ямщика зазнобило.

«Шарик. Двойник бил меня моей шваброй. Я выстрелил ее шариком. Не дубликаты — настоящая швабра, настоящий шарик. Я всего лишь ответил девочке на вопрос, и вот: настоящий шарик. Идиот, параноик, ты чуть не пришиб Арлекина! Двойник вначале тоже ответил на мой вопрос. С этого все беды и начались. Так что же, круг замкнулся? Теперь и я могу?! Хорошо, мои колотушки — дубликаты, ими двойнику не навредить. Но швабра? Швабра, шваброчка, швабрулечка?! И на кухне в придачу «мечта маньяка» — комплект превосходных ножей…»

— Ждите здесь! — крикнул он на бегу, через плечо.

Зинка с Арлекином оторопели. Ну да, они только нашли блудного хозяина, а хозяин опять задал стрекача! Куда гонишь, Ямщик? Домой, ответил он. Я возвращаюсь домой.

И зашелся хохотом, похожим на собачий лай.

Влетев, как на крыльях, в окно первого этажа, послушно распахнувшееся от толчка, он промахнул квартиру Петра Ильича, даже не заметив, дома ли старик, горит ли в прихожей свет, играет ли пол под ногами. Сейчас это не имело значения! Пролет, другой, третий… У двери своей квартиры Ямщик чудом заставил себя натянуть поводья, придержать лошадей: взялся за ручку без спешки, потянул вполсилы, вываживая, чтобы ручка не выскользнула, не сорвалась с крючка скользкой рыбиной. Его встретили двое: сумрак прихожей да сторожкая тишина. Это что за звук? Ага, это часы, настенные часы в кухне: тик-так, тик-так. Так! Двойник, ты дома? Дома, не ври мне. Это у Кабучи сейчас занятия, оболтусы-студенты. Давай разберемся без свидетелей, а? Один на один, по-мужски?

К чему пугать слабую женщину?!

Кажется, в прихожей сегодня темнее обычного. Нет, не кажется: пол — мятый в кулаке пластилин, стены — резина. Плоскости изгибались, вытягивались, перекашивались — что угодно, лишь бы не оставить ни единого прямого угла. Во время ремонта Кабуча — откуда и характер взялся?! — проела плешь гипсокартонщикам насчет этих чертовых прямых углов. И, что примечательно, добилась-таки результата! Вот и мы — добьемся.

Мы добьем.

Включить свет? Даже ущербное зазеркальное освещение вернет прихожей толику материальности, выправит геометрию. Память отражений, костыли для хромого… Плевать на свет! Угловое зеркало на месте: осаживая, урезонивая липкий, почти осязаемый мрак, готовый взойти на царство, дымный овал не позволял реальности окончательно пойти вразнос. Ну что, Ямщичок, камо грядеши? Кухня? Гостиная? Спальня? Кабинет? Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват…

Будучи уверен, что на кухне двойника нет, Ямщик за каким-то чертом начал осмотр именно с нее. Тянул резину, пускал слюни от предвкушения; застыл на пороге, хрипло дыша. На взводе, спросил он себя. Да, я на взводе. Того и гляди, наделаю глупостей. Успокойся, балда. Месть — блюдо, которое подают холодным. Пальцы правой руки свела судорога: мертвой хваткой они сжимали — и давно! когда и взялся-то?! — рукоятку субурито. Вцепились, закостенели, словно на горле заклятого врага. Ямщик переложил колотушку в левую руку; с хрустом размял затекшие пальцы, обвел кухню тяжелым взглядом. Вспомнилось из Галича: «Все было пасмурно и серо…». Кухня смотрелась блеклой, выцветшей, зыбкой. Все отражающие поверхности остались на прежних местах, но главный «проектор реальности» — Кабучино зеркало для макияжа — пропал.

Случайность?

С гостиной дело обстояло еще хуже. Нет, не случайность. Почуял, гаденыш: теперь ему есть, чего бояться! Принял меры, поубирал лишние зеркала, выстроил линии обороны, а сам спрятался в кабинете. Затаился в ожидании? Правит очередную эпистолу «слуги народа»?

— Эй, улитка! Высунь рожки!

Двойник сидел за компьютером. Мерцал монитор, пальцы двойника с легким шелестом перебирали клавиши. У самого Ямщика, до компьютера успевшего освоить пишущую машинку, это выходило куда громче. Или зазеркалье глушит звуки? Оно и немудрено: кабинет превратился в беспросветную, глухую пещеру, обитель страхов. В углах шевелились опасные тени. Зеркал в кабинете не водилось отроду, включенный монитор ничего не отражал, а остекления полок с книгами, полировки шкафа, часов на стене и окна, наполовину задернутого шторой, было недостаточно для создания полноценной реальности.

Тем не менее, поза двойника просто сочилась напряжением. Человек, погруженный в работу, сидит иначе. Ишь ты, спина прямая, будто аршин проглотил. Плечи вздернуты, закаменели. Подбородок прижат к груди: боксер ждет удара, прячет «бороду» от нокаута.

— Боишься?

Ямщик вспомнил, как в прошлой жизни шел из кабинета в прихожую, намереваясь отлупить двойника. Еще он вспомнил, чем дело кончилось, и сразу же забыл. Сейчас все будет иначе! Удивительное спокойствие снизошло на него. Раз двойник боится — значит, есть, чего.

Итак, приступим к показательной порке?

Он взвесил в руке субурито. По идее, с дубликатом ничего не получится. Но почему бы не проверить: а вдруг? Осторожно, как по болоту, ступая по зыбучему полу, Ямщик подобрался к двойнику. Замахнулся, не обращая внимания, что субурито дуновением сквозняка прошел сквозь люстру, и обрушил колотушку — нет, нет, нет! — не на затылок, а на плечо сидящего, в последний миг обуздав ярость, укротив до приемлемой злобы.

Не убивать!

Мог бы и не обуздывать: Ямщик ощутил лишь еле заметное сопротивление, словно воздух на пути субурито чуточку уплотнился. Двойник же и ухом не повел, шурша клавишами. Спинка кресла, сообразил Ямщик. Это ее сопротивление я почувствовал, а не тела двойника. Ладно, размялись, пора браться всерьез.

Эксперимент номер два?

Жалкая попытка: влезть в роль ученого, исследователя, человека без страстей, методично ставящего опыт за опытом. Тщетно: спокойствие и уверенность, которые испытал Ямщик, войдя в кабинет, сгинули, удрали в дальние края. Сунув колотушку в заплечный чехол, Ямщик ухватил за спинку стул, стоявший у окна — и застонал от разочарования, когда стул раздвоился, оставив в руках мстителя бесполезный дубликат. С бешенством отчаяния он опустил дубликат на голову двойника, уже не думая о последствиях.

Ну и правильно, потому что последствий не было.

Следующие четверть часа Ямщик метался по кабинету, рыча волком и шарахаясь от теней, шевелящихся в углах. Дубликат стула медленно расточался на полу. У дубликата отломилась ножка, оригинал остался целым. Двойник работал как ни в чем не бывало, и даже из позы его ушло напряжение. Зеркало! Нужно зеркало! Двойник должен видеть в зеркале действия Ямщика, как видел каверзного двойника сам Ямщик — лишь так можно будет достать мерзавца, отвести душу, устроить сучьему выкидышу ад на земле!

Двойник потянулся, разминая затекшие плечи, и выбрался из кресла. Что, отлить приспичило? Вот он, момент истины! Путь в туалет лежал мимо зеркала в прихожей.

Теперь-то ты мой!

Торопясь, Ямщик, обогнал двойника, первым протиснулся в дверь кабинета, бросился в коридор и затаился напротив зеркала. Рядом стояло, манило доступностью подходящее орудие возмездия: табурет. Лишь руку протяни… Нет, спешка только навредит. Враг должен войти в зону видимости, досягаемости. Оригинал удастся заполучить в руки, когда визави-контактер посмотрит в зеркало, увидит тебя, то есть свое отражение, и нужный предмет…

Двойник шел настороженно, ожидая нападения в любой миг. Будь его воля, уверился Ямщик, он бы из кабинета и шагу не сделал. Но мочевому пузырю не прикажешь. Или гадь прямо в логове, или вали наружу. Осталось три шага. Два.

Один.

Поравнявшись с зеркалом — дым, клубившийся в раме, изменил цвет с седого на бледно-черничный — двойник старательно отвернулся. Боишься взглянуть, да? Страус прячет голову в песок?! Надеясь, что поймал нужный момент, Ямщик ухватил табурет — и тот расслоился под пальцами. К счастью, двойник тоже не выдержал, бросил косой взгляд через плечо, и Ямщик вдруг понял, что держит не копию — оригинал! Ликуя, с торжествующим рыком он занес табурет, слыша, как разбивается плафон люстры, ударил наотмашь, изо всех сил…

На миг почудилось: удар расколол двойнику череп. Сейчас на паркет рухнет, забьется в агонии умирающий враг, зальет прихожую горячей кровью… Спиной к зеркалу, вжав затылок в плечи, двойник шарахнулся за угол. Хлопнула дверь туалета, лязгнула защелка. В руках Ямщика истаивал дубликат табурета.

«Он отвернулся! — Ямщика трясло. — Успел отвернуться, гадюка, успел! Если бы я знал это раньше… Отвернись я от зеркала в ванной, и швабра прошла бы сквозь меня без последствий. Отвернись я в кафе, и рука Дылды уцелела бы. Отвернись я в прихожей, и двойник не выдернул бы меня в зазеркалье, хоть он, двойник, из штанов выпрыгни…»

Ямщик вытер ладонью мокрый лоб.

«Сам виноват, дурак. Счет уравнять хотел? Покуражиться? Упиться безнаказанностью? Пей, не обляпайся. Теперь двойник предупрежден, а значит, вооружен. Ничего, приятель, рано или поздно тебе придется посмотреть в зеркало. Бритье, умывание, прическа… Да мало ли! Надо все время быть рядом, наготове. Ты ведь вернешься в кабинет, а? Или в сортире пропишешься? Я здесь, я караулю…»

— Свет мой, зеркальце, скажи…

«Чтоб ты скисла, зараза!» — успел пожелать Ямщик.

3 Оттенок от Джулианны Мур

Завертело, понесло.

Одно хорошо, беготня больше не понадобилась — ни своим ходом, ни на попутках. Мир треснул, раскололся, к чему Ямщик волей-неволей начал привыкать, и Ямщика швырнуло головой вперед, в ближайший осколок. Времени на испуг ему не выделили: осколок промялся, словно был сделан не из стекла, а из резины; резина превратилась в кисель, лопнула, Ямщик вылетел с другой стороны, задыхаясь, врезался в следующий осколок, с громким чмоканьем, как пробка из бутылки вина, выскочил наружу, ударился, промял, порвал, освободился, и опять, снова — дальше, дальше… В осколках, которые он уродовал, мелькали пейзажи, знакомые и незнакомые: город пропускал Ямщика, проталкивал сквозь пищевод, скрадывая расстояния, готовился выбросить жертву в выгребную яму. В очередном, бог весть каком по счету осколке возник черный джип-мастодонт — Ямщика боком воткнуло в багажник, потащило вперед, мимо колеса-запаски и аккуратно сложенной инвалидной коляски, чтобы оставить на заднем сиденье, задыхающегося и готового в любой момент хлопнуться в обморок.

— Сейчас, мама, — сказала девочка Вера.

Она сидела впереди, пристегнутая ремнем безопасности, и глядела в зеркальце так, словно от этого зависела ее жизнь. Шапку девочка стянула, бросила на колени и свободной рукой все поглаживала, дергала, накручивала на палец локон темно-каштановых, растрепанных волос.

— Сейчас мы все узнаем. Свет мой, зеркальце! Скажи, да всю правду…

— Ну, — буркнул Ямщик. — Чего тебе?

Две новости, подумал он. Две новости: хорошая и плохая. Хорошая — это, значит, нам теперь не придется бить ноги. Произнесет девчонка заветные слова — и сорвет тебя, Ямщичок, с места, где бы ты ни был. В опере, на балконе, в сортире, на унитазе — кувырком, опрометью, кубарем! Главное, не забудь штаны подтянуть, не то потеряешь на лету. Вот это, кстати, и есть вторая новость, плохая. Ты отныне шпиц на поводке: хочешь ногу задрать, пометить куст, ан нет, хозяйка тащит дальше, куда ей вздумается, когда ей вздумается…

— Ой! — обрадовалась Вера. — Ура!

Похоже, она боялась, что во второй раз зеркало ей не ответит. Щеки девочки вспыхнули румянцем, глаза заблестели и даже — караул! — слегка увлажнились. Вера шмыгнула носом, закусила губу. Откровенно говоря, Ямщик плохо понимал, как он видит всю эту трогательную детскую мимику, сидя позади Веры, на месте, откуда ему в лучшем случае мог быть виден только девчачий затылок. Похоже, все, что открывалось Веркиному отражению в зеркальце, автоматически делалось доступным и для Ямщика, где бы он ни находился.

В машине играла музыка. Ямщик с изумлением узнал Бранденбургский концерт Баха — третий, соль мажор. Несмотря на полноценное allegro, оркестр звучал приглушенно, но Вере, вертлявому чертику в самобеглой музыкальной шкатулке, приходилось едва ли не кричать, чтобы мать ее услышала.

— Мне про помаду! — она наклонилась вперед. — Отвечай!

От избытка чувств Вера поцеловала зеркальце в серединку. Губы девочки утонули в дымном озерце, как если бы Верунчик курила, пуская в ладонь кольца дыма. На амальгаме, предположил Ямщик, наверняка осталось влажное пятно. Педофиля, расхохоталась издалека вредная бой-девица, помахивая запасной битой. Ты педофиля, папик. Дура, отмахнулся Ямщик. Это она с собой-любимой лижется. Я-то тут при чем?!

— Про какую еще помаду?

— Про мамину!

Мамаша улыбалась ярко накрашенным, вампирским ртом. В сочетании с тонированными стеклами зеркальце делало устойчивым, материальным не только салон, но и мать с дочкой. Чувствовалось, что Пышке, как окрестил Ямщик сдобную даму, нравится затеянная дочерью игра. Ямщик собрался было потребовать, чтобы Вера конкретизировала вопрос, но не успел — перед лицом замелькали махонькие, с ладонь, осколочки. Злобный тролль колол зеркало за зеркалом, осыпая Ямщика искрящимися треугольничками, и в каждом отражалась Пышка — лицо, только лицо, а вот уже и не лицо, а губы крупным планом, и буквицы над губами, словно забавные усы…

— L'Oreal Color Riche, — вслух прочитал Ямщик. — Коллекция. Exclusive pure reds. В смысле, чисто конкретно красная. Оттенок от Джулианны Мур. Подтон морковно-малиновый. Финиш матовый, мягкий. Идет шатенкам с теплым цветотипом внешности…

Он глянул на Пышку: блондинка.

— Не идет, — с уверенностью заключил Ямщик. — Как корове седло.

— Вот! И я говорю, что не идет!

— Ты мне это сто раз говорила, — Пышка свернула в переулок. Вела она аккуратно, с ловкостью, подтверждавшей большой водительский опыт, вписываясь в узкий коридор между машинами, припаркованными у обочин. — Ты скажи, какая идет! Сама же обещала: спрошу, мол, у зеркальца…

Ямщицкая лекция о помаде, судя по реакции, прошла мимо Пышкиных ушей, равно как и драма коровы и седла. Ну и хорошо, подумал Ямщик. Услышь дама за рулем, как зеркальце излагает про коллекцию L'Oreal Color Riche — точно бы в столб впилилась.

— Какая? — потребовала девочка у Ямщика. — Какая маме к лицу?

Ямщик вгляделся в калейдоскоп осколков.

— Если из той же коллекции, тогда номер 302, «Розовый лес». В тюбике он коричневый, а на губах приобретает бордово-кофейный оттенок. Ложится комфортно, не сушит… Ага, вот еще: 233, «Северная роза». Нет, «Розовый лес» лучше. И не так вульгарно, как сейчас…

— Про вульгарно я говорить не буду, — Вера надулась. Она с восторгом пересказывала маме всю консультацию, озвученную Ямщиком, и вот нате: обиделась. — Красная тоже красивая, просто не идет, и все.

— Вульгарно? — заинтересовалась Пышка. — Это моя красная помада — вульгарная?

Вера вздохнула:

— Ага. Мама, это зеркальце так считает. А я с ним спорю.

— Зеркальце? А что, умненькое зеркальце. И дочка у меня умница, когда и выросла… Значит, «Розовый лес»? Я спрошу в «Эре», у них должно быть. Все, приехали, вылезаем…

Ямщик посмотрел в окно. Джип встал у пятиэтажного кирпичного дома дореволюционной постройки. Волей судьбы Ямщик знал точный год: 1914-й. Он даже помнил смешную фамилию архитектора, спроектировавшего здание: Ржепишевский, Александр Иванович Ржепишевский. Обо всем этом Ямщику поведал его собственный прадед, когда Борька Ямщик, разгильдяй и оболтус, пошел во второй класс. Коммуналки на пять-шесть семей, говорил прадед Гриша, раньше были профессорскими квартирами, это потом уже уплотнили, подселили… Прадед не знал, что бедовый правнук доживет до тех дней, когда монументальные коммуналки расселят и разуплотнят обратно, чтобы квартиры вновь стали изолированными — вряд ли профессорскими, но судейскими, банкирскими, ювелирскими и даже (все жильцы онемели, узнав!) цыганскобаронскими.

У судьбы было изрядное чувство юмора: девочка Вера жила в двух домах от Ямщика, на одной с ним улице.

4 Будет ласковый дождь

«Ждите здесь!»

Ага, как же, ждут они. Прямо к месту приросли! Ни Зинки, ни Арлекина возле кондитерской не оказалось.

— Кис-кис-кис!

В растрепанных чувствах — многовато сегодня на него свалилось, да — Ямщик из-под козырька ладони оглядел окрестности. Площадь, улица, напротив, через дорогу — осенний, облетающий парк. В погожий ноябрьский денек все просматривалось навылет.

— Эй, сладкая парочка! Вы где? Меня искать ушли?

Ямщик представил, как он, в свою очередь, отправится на поиски кота и зомби — адресованная другу, ходит песенка по кругу, потому что круглая земля, и папин кларнетик соло на заднем плане… Вздохнув, он побрел в лицей, мечтая об одном: залечь в берлогу, если получится, заснуть — и хоть на час выбросить из головы весь хлам.

Шарики, месть, двойник, помада…

По дороге он, как мог, укрощал раздрай в душѐ. Мысли громоздились бокастыми валунами, на них, словно на скалистый берег, накатывал шторм чувств, и все превращалось в кипящую пену. Теперь что, бойкий Верунчик (оторопь) станет выдергивать его (злость) по делу и без?! А у тебя много (ирония) неотложных дел? Жалко ребенку (сарказм) ответить? Много! Двойника (вспышка ярости) прищучить — раз! Прищучить — два!! Прищучить — три!!! А толку? Ну, изловчишься, огреешь его (отрезвление) чем-нибудь по башке… Что дальше? Дальше (надежда) я выберусь (надежда!), выберусь отсюда (подавленность), выберусь (безнадега); ну, хотя бы попытаюсь…

Щеку ожгло огнем. Нет, даже не огнем — бритвой, осколком стекла. Ямщик вздрогнул, сбился с шага, прикрыл лицо рукой. Проклятье! Занят самоедством, он и не заметил, как небо наглухо затянуло пластами серого войлока. Тучи набухли влагой, первые капли уже сорвались вниз, насквозь пронизывая зазеркалье.

Дождь! Сейчас ливанет!

Он побежал — в который раз за сегодня. Зов, жажда мести, надежда на возвращение — все сделалось несущественным. Бисерные росчерки капель-одиночек рассекали пространство слева, справа, впереди. Небесная пристрелка шла полным ходом. Ямщик мчался, как заяц от своры борзых, не разбирая дороги. Ноги вынесли его на родную улицу, с разгону он проскочил мимо своего подъезда. Куда, придурок?! Совсем ошалел от страха! Квартира Петра Ильича — в ней можно отсидеться…

Косой удар в спину едва не сбил его с ног, швырнул вперед, не позволив развернуться. Спотыкаясь, хватая ртом загустевший воздух — рыба, выброшенная на берег! — и хрипя от катастрофического недостатка кислорода, Ямщик побежал дальше. Бог знает по какой причине, но от капель — те были едва ли не тяжелей свинца из-за содержащихся в них микроотражений — одежда худо-бедно спасала. Потом останутся синяки, но это пустяк, главное, двигаться, продолжать бег, не упасть под градом тычков и толчков. Падение — смерть, конец, финиш. Трясущимися руками он натянул на голову капюшон куртки. Пока не хлынуло, пока кругом не растеклись предательские лужи, у него есть шанс.

Парикмахерский салон!

Небесный пулеметчик сменил ствол. Водяные пули замелькали чаще, косые следы пустотелыми вакуумными каналами соединили небо с землей. Воздух стал еще плотнее, хотя казалось, что плотнее некуда; дышать им было мучительно, в легких сперва начал тлеть, а там и вовсю разгорелся буйный костер. Каналы гасли с ленивой задержкой, за это время успевали возникнуть десятки новых. Еще удар, еще! — по плечам, по спине, по затылку; к счастью, вскользь. От болезненного пинка в правую голень Ямщик вскрикнул, захромал, стараясь не сбавлять темп. Спецназ, подумал он, не зная, льстит себе или насмехается. Я — спецназовец в бронежилете под обстрелом банды террористов. Нет, я спецназовец с ограниченными возможностями. Настоящий может хотя бы отстреливаться, а что могу я? Бежать, всего лишь бежать, вжимая голову в плечи и подволакивая ногу.

Стены домов рассекли стеклистые трещины. Мир подернулся рябью. Разверзлись хляби небесные, до армагеддона, сравнимого с дождем огненным, что обрушил Господь на Содом и Гоморру, оставались считаные секунды.

Взорвалась бордовая «Skoda Octavia», припаркованная между двумя аптеками-конкурентами. Следом рванул серебристый «Nissan Almera» — прямо на ходу, не дотянув самую малость до «зебры» перекрестка. В клочья разлетелся мотоцикл вместе с седоком, одетым в новенький, с иголочки, пижонский камуфляж. Капли дождя, коварные носители отражений, расшибались о тротуары, проезжую часть, карнизы домов, и вместе с ними, словно от бомбежки, уничтожались фрагменты реальности зазеркалья — чтобы тут же восстановиться, обрести плотность и объем за счет иных отражений. Вернулась на прежнее место «Skoda Octavia», сверкнула лаковым крылом; рискованно ложась на вираже на бок, завернул за угол мотоцикл; «Nissan Almera», как ни в чем не бывало, встал на переходе, пропуская горластую стайку младшеклассников.

Две школьницы сразу подорвались — впору было поверить, что они бегут по минному полю! — и расхристанными лохмотьями, обрывками, лоскутами недавних детей скатились вниз по ступеням, ведущим под землю, к станции метро.

Подворотня со входом в «Beauty» была уже рядом, когда впереди, у бордюра, растеклась, будь она проклята, первая лужа. По луже веером прошлась пулеметная очередь, и пространство взорвалось. Тысячи отражений капель в луже, друг в друге, в разлетающихся брызгах, в стеклах окон, витрин и рекламных щитов; наложения, пересечения — они разносили зазеркалье вдребезги, расшвыривали блестящие осколки, режущие мир в кровь. Город завязывался морскими узлами, вздымался вихрями торнадо, рушился сам в себя, восставал и хаотично пучился раковой опухолью, распространяя во все стороны убийственные метастазы. А дождь с жадностью изголодавшегося пса, дорвавшегося до кормушки, поглощал всё новые фрагменты окружающей реальности, играя с ними, как ребенок играет с жуком, отрывая бедняге лапки.

Воздух превратился в стеклянное крошево. Крик стал кляпом, застрял в глотке, и взрывная волна улицы, в приступе рвоты вывернувшейся наизнанку, отшвырнула Ямщика прочь, к спасительной подворотне. На карачках, с натужными всхлипами выдирая ладони из липкого желе, в которое превратился асфальт, Ямщик по-собачьи рванул ко входу в салон. Подворотня ходила ходуном — семь баллов по шкале Рихтера! Стены ожили и содрогались в конвульсиях. Бледными молниями вспыхивали и гасли следы трассирующих брызг.

Ступеньки. Протяни руку…

Подворотню качнуло, и Ямщик едва не протянул ноги. Боком его с размаху приложило о стену, и та промялась сырой глиной, едва не поглотив беглеца. В последний миг, рыча от боли в крепко ушибленных, а может, сломанных ребрах, он успел вцепиться в неожиданно реальный край крыльца — и, срывая ногти, буквально выволок себя наружу из ненасытной стенной утробы. За спиной чавкало, хлюпало, охало. В хлам расшибая колени, Ямщик вскарабкался по ступенькам, дотянулся до ручки двери и ввалился в спасительный холл парикмахерской.

…Рай.

Прямые линии, ровные плоскости. Восхитительная фактура стен. Надежная незыблемость геометрических форм. Воздух! Воздух, которым можно дышать, а не давиться, боясь, что выдох обернется фонтаном крови. Ароматы парфюмов: знакомый до последней нотки букет. Твердый — твердый! — линолеум пола. В холле горит свет: настоящий, не зазеркальная издевка.

Он закашлялся и с усилием, харкнув себе на джинсы зеленоватой кляксой мокроты, сел. Кусок говна, вздохнул Ямщик. Спецназовец? В бронежилете?! Кусок говна, вот кто я. Это выражение он подцепил в детстве от прадеда Гриши, да так и не удосужился выяснить: почему кусок, а не говно целиком. У прадеда, сквернослова милостью божьей, был абсолютный слух на брань: кусок звучал гораздо экспрессивней. Саднила щека, Ямщик машинально провел по ней ладонью, вскрикнул и уставился на окровавленные пальцы. Напротив, на кассе, ноль внимания к случайному гостю, скучала рыжая лиса — просто скучала, не зачиная в зеркале кубло депрессирующих пиявок. Из зала неслись женские голоса, гудел фен.

«Умыться бы…»

Адреналиновый вал, который внес его в уютный грот «Beauty», схлынул, иссяк. Чувствуя себя постаревшим на триста лет, разбитым вдрызг и склеенным наспех, Ямщик кое-как встал. Расскажи он зеркалам все, что думает о своей песьей жизни, в туманных омутах родилась бы армия пиявок размером с Дракулу. Нет, лучше молчать. Хромая, держась за стену, он проковылял в зал. За окном бушевал апокалипсис, дождевые многоствольные установки «Metal Storm» — миллион выстрелов в минуту! — в клочья разносили мир отражений. От одного взгляда на агонию города у Ямщика вновь задрожали руки. Желудок подкатил к горлу, слюна во рту превратилась в горько-соленую морскую воду. Опасаясь, что его сейчас вывернет наизнанку, Ямщик торопливо отвернулся от окна, стащил промокшую насквозь одежду, без стеснения разделся до трусов. А хоть бы и без трусов — кому смотреть?

Верней, на кого?!

В салоне было тепло, даже жарко: отопление включили три недели назад. Облегчая душу ругательствами, он провел инвентаризацию проблем. На боку грозовой тучей проступал кровоподтек. Туча сползала к печени, чернела, распухала; наливалась тупой, давящей болью. Перелом ребра? Трещина? Просто гематома? Этого Ямщик не знал, а если бы и знал, все равно ничего не мог поделать с травмой. Наложить тугую повязку? Как бы хуже не сделать. Смажем троксевазином, когда доберемся до аптеки, и будем надеяться на лучшее. Россыпь синяков калибром поменьше; колени в подсохшей, ржавой корке, ушиб голени, мышцу крутит судорога…

Да, щека.

Со щеки он и начал. Потащился в угол, к умывальнику со специальной выемкой для затылка — здесь клиентам мыли головы перед стрижкой; пустил воду. Выемка Ямщику была без надобности, только мешала, но на пол, залитый водой, он внимания не обращал. Вода в обустроенном зазеркалье, в отличие от стихии, бушующей за окном, вела себя смирно: реальность не коверкала, а пролитая, в отсутствие оригинала высыхала в считаные секунды. Для окружающих Ямщика людей она вообще не проливалась, как не зажигался для них свет, когда он щелкал выключателем. Тщательно умывшись, Ямщик оторвал дубликат от вскрытой, что было важно, пачки гигиенических салфеток. Протер щеку, со свистом втянув воздух: больно! На салфетке остались розовые следы, но уже не такие яркие, как на ладони в холле. Что тут у нас для дезинфекции? «Аниосгель»? Антисептик? На спирту?

Годится!

На лекарства, слава богу, «эффект упаковки» не распространялся. За редким исключением, не поддававшимся систематизации, в коробочках, флаконах и блистерах оказывалось именно то, что значилось на этикетке. Лишь однажды Ямщик жестоко проблевался от обычного на вид фталазола, который принял от расстройства желудка.

Расстройство, кстати, прошло.

Он выдавил на ладонь порцию геля, брезгливо поморщился: сопли, да и только! Смазав щеку, с искренней радостью ощутил знакомое жжение. Порядок, действует! Теперь коленки. Влажная губка, полотенце, салфетки, «Аниосгель», бактерицидный пластырь — право слово, «Beauty» оказался приютом добрых самаритян!

Понемногу к Ямщику возвращалась ясность чувств, словно обработка порезов и ссадин врачевала не тело, а душу. Бросив взгляд на груду мокрой одежды, он по-хозяйски пересек салон, пройдя сквозь Анфису, хлопотавшую над клиенткой — знай Анфиса о случившемся, сочла бы сексуальным домогательством, а то и насилием — оторвал дубликаты от пары свободных кресел, подкатил к батарее отопления и развесил на них свои шмотки: сушиться. Здесь, в раю со сплошным рядом зеркал, можно было не опасаться, что одежда, лишившись носителя, расточится без следа. За время жизни в зазеркалье Ямщик успел выяснить: желаешь что-то сохранить — носи на себе либо клади перед зеркалом. Иначе good-bye, my love, good-bye…

Не став утруждать себя созданием очередного дубликата, отрешившись от дамской болтовни, он упал в пустующее кресло и прикрыл глаза. Снаружи, присев к ударной установке и ловко вертя в руках палочки, вовсю лупил дождь. Давил педаль хай-хэта, ухал бас-барабаном; приглашал выйти, сплясать на пять четвертей, навсегда избавиться от забот и мучений. «Будет ласковый дождь, будет запах земли, — вспомнил Ямщик стихи Сары Тисдэйл, написанные без малого век назад. — И ни птица, ни ива слезы не прольёт, если сгинет с Земли человеческий род…»

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Опять?!

Он подскочил в кресле, как ужаленный, хотя еще миг назад был уверен, что не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Глава восьмая

И все же я полагаю, что этот невроз, Стоящий передо мной, тоже может видеть, Может засвидетельствовать,     что и он не свободен. Ему дано отвернуться,     но не дано игнорировать меня, Ни узнать, кто из нас он, Ни сказать, чем мы намерены стать, Ни выяснить, кто из нас — я. Питер Хэммилл, «Отражения в зеркале»

1 Ты не ниндзя, ты сволочь!

«Что, Верунчик? Чего тебе надобно, крошка? Новые духи для мамы? «Когда я буду прыгать с парашютом?!» Проклятье! Там же дождь! Там ад кромешный! Сейчас меня ухватит за шкирку, потащит, порвет в клочья…»

— Свет мой, зеркальце…

Вопреки очевидному, Ямщика никуда не тащило. Мука и сладость предвкушения, неодолимость тяги, потребность мчаться, нестись, спешить — ничего этого не было и в помине. Это не Верунчик, догадался он, чувствуя, как уходит сонная одурь. Это здесь, в салоне! Толстая парикмахерша, скучавшая в отсутствие клиентов, закончила долгий разговор по мобильнику — кажется, с дочерью, Ямщик не вслушивался — и с задумчивостью Будды, формулирующего четверку благородных истин, уставилась в дымный вихрь зеркала.

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Сговорились? Сговорились, да?!

Зеркало взбурлило припадочными гейзерами. Миг, другой, и в салон ворвался вихрь, самум, ураган! Чья-то фигура размазалась в пространстве, словно мизерная порция масла по здоровенному ломтю хлеба, и в единый миг материализовалась рядом с толстухой. Ямщик впервые видел, как являются по зову. Круто, подумал он. Если со стороны смотреть, очень круто. А если самому кувырком лететь, так ну его к чертовой матери!

— …что ей на день рожденья подарить, а? Планшет или смартфон? Пятнадцать лет девке, женихи так и шастают…

— Планшет! — без малейшей задержки отозвалась знакомая Ямщику девица, выразительно поигрывая запасной битой. — Катерина твоя на анимешках поведенная, а комп в доме один. На планшете нормуль смотреть, а на смартфоне мелковато. И вообще, смарт она опять в ванной утопит….

— А какой лучше брать?

— Lenovo бери, Yoga Tab 3 Pro. У него встроенный проектор, будет девка на потолке кинотеатр разворачивать. Диагональ до семидесяти дюймов, прикинь!

— Дорогой, небось?

— Не парься, подруга! Я тебе подыщу юзаный, за полцены. Упаковка, все дела — и не скажешь, что юзаный! Зато вещь, не хня китайская…

У них не было ничего общего. Блондинка и шатенка с уклоном в рыжину. Сдобный, домашний колобок и сексапильная хулиганка. Рабочий халат тщательно подпоясан, легкомысленная курточка распахнута настежь. Парикмахерше было под сорок, девице слегка за двадцать, и двигалась девица иначе, даже не пытаясь копировать жесты собеседницы. Тем не менее, Ямщик ни на секунду не усомнился, что видит перед собой оригинал и его отражение.

Вернее, это парикмахерша видела в зеркале свое отражение.

Почему я сижу, вяло удивился Ямщик. Почему? Боюсь, что битой огреет? Сижу, понимаешь, в одних трусах, загораю, уши развесил… Неужели контакт, как Геракл в книжке Олдей, может быть только один? Я зацепился за Верку, выходит, до парикмахерши мне теперь дела нет?!

«Хочешь малявку? Забирай, не жалко…»

Стукнула входная дверь. Отряхивая дождевые капли с черного зонта-трости, в зал шагнул жгучий брюнет. Плащ брюнета промок насквозь: похоже, зонт ему не сильно помог. Сложив зонтик, клиент поставил его в угол, повесил плащ на вешалку и с ухмылкой записного донжуана подмигнул парикмахерше. Так, наверное, цыган-конокрад улыбается лошади, прежде чем свести ее со двора.

— Артурчик! — заговорщицки шепнула парикмахерша зеркалу.

— Без проблем, подруга!

— Я потом, когда освобожусь…

— Ты, главное, звони в рельсу. Все разрулим, будь спок!

Артурчик занял кресло, и парикмахерша, воркуя, принялась укутывать брюнета клеенчатым покрывалом. Чувствовалось, что Артурчика, лохматого как Робинзон к концу его пребывания на острове, здесь любят. Девица же без лишних церемоний уселась прямо на рабочий стол, поёрзала, выбирая место, пристроила биту на коленях — и вдруг, словно Артур парикмахерше, залихватски подмигнула Ямщику.

— Порядок, папик! Вот и мне подфартило! Я как тебя увидела — ну, думаю, опять он мне всю малину испортит! А ты нет, ты — наоборот!

— Что — наоборот?

Прищурившись, девица оглядела Ямщика с ног до головы. Трусы, вспомнил Ямщик. Хорошо хоть, «боксерки», а не «семейные»! Свежие, кажется. Не зная от стыда, куда девать руки, он по-наполеоновски скрестил их на груди, приняв максимально независимый вид.

— Удачу на хвосте притащил! Знаешь, ты без штанов вроде как моложе. И маммон не слишком висит, и вообще. Постричься забрел?

— От дождя спасался…

— Говорила мне мама: наш город — большая деревня. А я, дура, не верила…

— А ты?! Как ты-то по дождю?!

— Фигня! — девица пренебрежительно махнула рукой. — Когда тащит, тебе все по барабану! Без проблем! Не знал? С тебя сто баксов за урок!

Она о чем-то задумалась, смешно наморщив лоб. Но долго молчать девице не позволил адреналин, а может, просто природная болтливость:

— Люська, значит. Тридцать восемь, разведёнка. Дочь Катька, двушка на Героев Труда. Пять минут от метро… Ничё, годится! Без двух сорок — это тебе не дед, и не калека! Я ее быстро на менку раскручу, она у меня похудеет! Я туда, она сюда — никаких тренажерок не надо… Живем, ниндзя! Нам теперь делить нечего, оба при контактах. Откинемся с обратки: ты — в коляску, я — пять минут от метро…

Она осеклась, уставилась на Ямщика.

— А что? — вдруг сказала девица. — Нормуль, позитивное решение…

Она смотрела на Ямщика так, словно впервые его увидела. Десять лет, подумал Ямщик. Нет, пятнадцать. Я помолодел на пятнадцать лет. У меня широкие плечи и кудрявые волосы. У меня пресс в кубиках вместо жирного «маммона». У меня «Ferrari Spider», особняк в парковой зоне и дедушка-миллиардер при смерти. Вот-вот откинется и все мне завещает. Кажется, я даже натуральный блондин…

— Папик, я в тебе ошиблась. Меня, кстати, Дарьей зовут. Можно Дашкой, я не обижусь. Был у меня парень, Давашкой дразнился. Ну, ему я как раз не дала…

— Почему? — заинтересовался Ямщик.

— Очень просил. Не люблю, когда достают. Вот ты не просишь, тебе бы я дала.

— Ты мне уже дала, — напомнил Ямщик. — До сих пор голова трещит.

— Ниндзя, да ты злопамятный! Я ж не знала, что там старпёр, песок сыплется… Думала, за приз дерусь. А с малолеткой ты клёво сообразил, я сразу и не въехала. Ну, сидячая! И что? Ты ее коляску видел? Тачку мамкину видел? На мамке шиншилла, made in Italy. Нехилый такой жакетик, тыщи в три зеленых встанет… Там у предков бабла — вайлом! Сидячие, они долго живут, если уход хороший. А при бабках вообще! Будешь в электрокресле до ста лет рассекать, шампусик пармезаном закусывать. Прикинь, а?

— На стуле, — буркнул Ямщик.

— Что?

— На электростуле буду рассекать. С пармезаном в зубах.

— Пацана себе отхватишь, — Дашка увлеклась. Глаза ее заблестели, девица облизала губы шустрым язычком. — Предки подберут, из приличной семьи. Детишек ему родишь, мальчика и пацанку. А что? Сидячие рожают, это сейчас запросто, и трахаются без проблем…

— Я не люблю мужчин.

Сейчас Ямщик был честен. Он действительно не любил мужчин.

— Врешь! — не поверила Дашка.

— Ей-богу, не люблю.

— А я вот люблю. Ладно, папик, ты не переживай, тут главное — удачно замуж сходить. Потерпишь, родишь, а потом уйдешь в лесбы. Лесба при обеспеченном муже — это сказка! Муж в совете директоров, потом к любовнице, а ты из солярия в бутик, из бутика в кабак! Дети с нянькой, а ты — свободная женщина, все при тебе, кроме ног…

— И ноги при мне, — уж неизвестно, с чего, но Ямщик смертельно обиделся за Веру. Солнечные перспективы будущей жизни Верунчика в изложении Дашки-Давашки встали ему поперек горла. — В смысле, при ней. Она у меня спрашивала: буду ли ходить?

— А ты?

— Пообещал, что будет.

— А она? Она сказала: «да всю правду…»?

— Сказала.

— Значит, пойдет, — Дарья аж побледнела от расстройства чувств. — Если всю правду, значит, ты видел. Тут без вариантов. Папик, ты не ниндзя, ты сволочь! И ведь сама тебе малолетку сдала, никто за язык не тянул! Давашка, вот точно, что Давашка! Дура я невезучая…

Девица схватила со стола ножницы, нервно защелкала дубликатом. Тушевка, вспомнил Ямщик. Такой способ стрижки, кажется, называется тушевкой. Он на всякий случай отодвинулся подальше, боясь, что Дашка возьмет и отхватит ему кончик носа. С нее станется…

Клац-клац-клац!

Вокруг были люди. Все занимались делом: стригли, стриглись, делали маникюр, мыли головы, красили волосы. И в то же время, вопреки очевидному, Ямщик был свято уверен, что в салоне кроме него и Дарьи никого нет. Они наедине, с глазу на глаз, Адам и Ева здешнего адского рая, и вот сейчас Адам пойдет в одну сторону, Ева — в другую, каждый к своему заветному фиговому листку, станут искать выход из Эдема, персональный выход, потому что общих выходов отсюда нет, и свободная женщина при деньгах, с ногами или без ног — это клёво, это достойно зависти, Ямщичок, и ты вытянул выигрышный билет.

Впервые, с ледяной отстраненностью, бьющей в голову сильней бейсбольной биты, Ямщик осознал, что из зазеркалья у него теперь есть две дороги: двойник и девочка Вера. Двойник — путь сложный, ухабистый; двойник в курсе событий, он будет предельно осторожен. Верунчик — другое дело. Полная неосведомленность, помноженная на детскую наивность — это шанс. Пожалуй, Вера — еще более легкая добыча, чем был для двойника сам Ямщик. Тут важно понять, как усилить контакт, чтобы зеркало сначала выдало пропуск — Ямщик отлично помнил, как в первый раз ударил двойника! — а после обернулось киселем, входной мембраной, позволив оригиналу и отражению поменяться местами. Девчонка — инвалид, выдернуть ее сюда не составит труда. Главное, дотянуться, схватить…

Вера, вспомнил он. Вера, повзрослевшая на год-другой. Да, точно, никаких сомнений: она стояла, опираясь на костыль, шагнула назад, переступила с ноги на ногу, разговаривая с кем-то. Может, это уже был я? Не собеседник, но сама Вера! Я-захватчик, я — новый жилец девчоночьего тела; я видел себя в недалеком будущем, глядел, не узнавая. Неужели видение — пророческое? Вера, солнышко, тебя должны были назвать Надеждой.

«А с малолеткой ты клёво сообразил, я сразу и не въехала…»

Нет, с опозданием ответил Дашке Ямщик. Нет, подруга, я только сейчас сообразил. И знаешь, что? Я не уверен, что откажусь. Если двойник упрется рогом, если я пойму, что мне с ним не совладать, что игра не стоит свеч…

— Комплексуешь, ниндзя? — Дарья оказалась прозорливей, чем Ямщику хотелось бы. — Ничего, это пройдет. У меня прошло, и у тебя пройдет. Знаешь, откуда я всего нахваталась? Я не целка, вроде тебя, я здесь уже была при контакте. Симпотный паренек, ботан, в очочках. Интернатура, белый халат. Гинеколог, прикинь! Гинеколог, а девок боится…

— Втрескалась? — зло бросил Ямщик. — Любовь-морковь?

— Ага.

Дарья обезоруживающе развела руками. Губы ее задрожали, горькие складки залегли в уголках рта. Лучше бы она мне пощечину дала, подумал Ямщик. Или просто так, по морде.

— Тянула до последнего. Мне бы наружу, а я тяну, откладываю.

— И что?

— Ничего. Маршрутка его сбила, гинеколога. Неделю в коме провалялся, и отчалил. Накрылся тем местом, которое лечил. Я иногда думаю: если бы мы местами поменялись, может, все иначе сложилось бы? Он бы здесь живой тусовался, я бы там под маршрутку не попала…

2 А теперь — дискотека!

Надо было остаться в салоне.

Куда ты поперся, корил Ямщик себя. Куда? Чем тебе лицей лучше парикмахерской? За Зинку беспокоишься?! За Арлекина?! Не ври мне, ни черта ты не беспокоишься! Это было правдой. Кот и зомби пережили уже не один дождь. Звериным (мертвячьим?) чутьем они ловили опасность загодя и успевали найти убежище. Арлекин — тот вообще мог нечувствительно скользнуть в исходную реальность, и максимум, что грозило коту — это промокнуть.

Я сбежал, признался Ямщик, старательно обходя лужи. Ну хорошо, сбежал — это сильно сказано: ушкандыбал.

В лужах плавали мокрые листья. Грязную воду ерошили порывы зябкого ветра. С деревьев срывались запоздалые капли: падая в лужи, они корежили пространство вокруг, вынуждали мир колебаться, разжижали асфальт, пускали по тротуару затухающие волны. Ерунда, детские забавы в сравнении с ливневым апокалипсисом.

Да, сбежал.

Дашку словно прорвало, она тараторила без умолку — выговаривалась за месяцы (годы?!) вынужденного одиночества. При других обстоятельствах Ямщик бы поддержал беседу, а там, глядишь, Дарья, вся во власти адреналина, бурлящего в крови, и впрямь бы ему дала. Проблема заключалась не в том, что сейчас Ямщик был, мягко говоря, не в лучшей форме. Просто Дарья, быстро смирившись с фактом, что перспективная малолетка досталась другому, принялась строить планы за себя и «за того парня». Острый ее язычок с беспощадностью скальпеля срезал с Ямщика кожу, мышцы — слой за слоем, обнажая неприглядную сердцевину.

— …а если ты, ниндзя, упоротый мужской шовинист — сменишь пол. Сейчас это запросто, было бы бабло! Главное — предков убедить: мол, тебе без члена жизнь не мила. Пришьют заново, гормончиками накормят, и станешь мужик мужиком, лучше прежнего. Ну, в качалку походишь, для красоты…

Это оказалось последней каплей. Схватив шмотки, Ямщик принялся лихорадочно одеваться в мокрое, шипя сквозь зубы от боли.

— Куда намылился, папик?

— Не твое дело!

— Малолетку окучивать? Засвербело, да?

Проглотив ругательство, Ямщик покинул салон. «Двойник! Двойник! — твердил он на ходу. — Двойник!» Гвоздем вколачивал в тугую доску рассудка:

«Двойник, и баста!»

Над улицей вспыхнули фонари. Ветер стих, капли иссякли. В безмятежной глади луж залоснился фактурный асфальт, проступили стены домов, балконы, «скворечники» кондиционеров, затеплились уютные прямоугольники окон. Лицей встретил Ямщика пульсацией музыки, несущейся с третьего этажа. «Техно», что ли? Сквозь бумканье басов, глухое и монотонное, он не сразу расслышал тихий скулеж.

Зинка?!

В цоколе зомби не оказалось, пришлось тащиться на первый этаж. Ступеньки проминались под ногами, но держали — спасибо торцевым окнам и фонарям. Зинку он нашел в холле: здесь горел свет, и зомби наворачивала круги меж двух зеркал, справа и слева от выходного тамбура. На каждом третьем шаге Зинка замирала, вертела головой и скулила, будто потерявшаяся дворняга.

Арлекина при зомби не наблюдалось.

— Зинка! Чего грустишь?

— Ы-ы! Ы!

С недавних пор он научился различать интонации покойницы. Сейчас Зинка радовалась. Со скоростью беговой черепахи она поспешила навстречу благодетелю. Поначалу, обустраиваясь в тренировочном зале, Ямщик опасался, что лицей Зинка сочтет большущей столовой, рогом изобилия. Как отвадить ее от детворы? Как вдолбить в мертвые мозги, что учениками питаться нельзя?! Вдалбливать, однако, ничего не пришлось. Зря он, как выяснилось, орал на мертвя̀чку в парикмахерской, зря швырялся машинкой для стрижки: детей Зинка и пальцем не трогала, только вздыхала издалека. Дети для нее были табу, зашитым в подкорке, и запрет сохранился даже после смерти. Ямщик, сказать по правде, зауважал Зинку после этого: надо же, зомби, а с принципами!

— Ну всё, всё, я вернулся. Сказал же, не брошу…

— Ы! Ы! Ы-ы-ы!

— Арлекин?

— Ы-ы!

— С Арлекином что-то случилось?!

Зинка с усилием запрокинула лицо к потолку. Хрустнули шейные позвонки, и Ямщик всерьез испугался, что зомби сломает себе шею от усердия. Нет, обошлось. Глаза-пуговицы неотрывно уставились в потолок.

— Он там? Наверху?

— Ы-ы!

— Ладно, я пошел. За мной не ходи, будь здесь!

На лестнице лампы не горели. С убедительной вкрадчивостью Ямщик надавил черную клавишу выключателя на стене, и тусклое зазеркальное освещение, поколебавшись секунду-другую, вняло его просьбе.

«Кто сегодня на вахте? Марь Пална? Капитолина? Хрипатый Валёк?»

Валька̀ Арлекин невзлюбил с первого взгляда и на глаза ему не показывался. Капитолине, в прошлом — чопорной работнице собеса, и добродушной уборщице Марь Палне кот являлся и даже оказывал великую честь, позволяя себя гладить и угощать свежим творожком. Чуял, плут: эти не прогонят. Вахтерши терялись в догадках, уличный Арлекин или домашний, просто любитель побегов, спорили, какими тайными тропами кот просачивается в лицей, но Арлекина в любом случае привечали, а начальству о рыжем нарушителе и словом не заикнулись. Если сегодня дежурит кто-то из женщин, кот вполне мог увязаться за отлучившейся с поста вахтершей. Такое уже бывало. Когда б не Зинка, Ямщик, измученный беготней, дождем и душевными терзаниями, не отправился бы на поиски, но тревога покойницы передалась ему.

Второй этаж.

Темень коридора наискось рассекла тонкая световая плоскость — луч проектора из-за неплотно прикрытой двери. Кабинет директора? Ямщик щелкнул выключателем, но лампы в коридоре, в отличие от их лестничных сестер, гореть на работе отказались категорически. С величайшей осторожностью, ступая как по минному полю, Ямщик двинулся вдоль стены. Напротив, по левую руку, тянулся ряд широких окон. Галогенный фонарь во дворе лицея, двойные стеклопакеты, наглядная агитация под блестящими листами плексигласа — «Наша спортивная гордость», «Люби и знай родной свой край!», «Правила пожарной безопасности» — всего этого хватало в обрез, впритык, только чтобы не провалиться в тартарары, в аморфную субстанцию, из которой Ямщик с усилием выдирал подошвы ботинок. Бранясь черными словами, он дошел, встал на хрупком мостике света, где пол обретал относительную твердость. Грудь тяжело вздымалась, словно после марш-броска по пересеченной местности. Ныло под ложечкой, каждый вдох отзывался в ребрах тупой, давящей болью. Обождав, пока дыхание худо-бедно выровняется, Ямщик заглянул в щель между дверью и косяком.

Не кабинет — приемная. Деревянный кубик из детского конструктора, вид изнутри. Дубовый шпон стен в прожилках и разводах; надраенный до блеска паркет; полировка секретарского стола, где мирно соседствовали антикварный дисковый телефон и плоский монитор компьютера. Пузан-чайник, белый фаянс чашек с розовыми цветочками, вазочка с клубничным вареньем, горка печенья на блюдечке. Капитолина и секретарша, молодящаяся блондинка в модных узеньких очочках, чаёвничали. Говорили о детях, а может, о внуках — Ямщик не вслушивался. Ему вдруг нестерпимо захотелось шагнуть в комнату, присесть за компанию, ощутить под пальцами бок чашки, гладкий и теплый…

— Арлекин!

Он уже понимал, что кота в приемной нет. Будь Капитолина одна…

— Арлекиша! Выходи!

Пульсация над головой добавила громкости, навалилась, заглушила голоса беседующих женщин. Неужели надо тащиться туда? Что ты забыл на танцульках, Арлекин? Или тебя нет и там? Нужно проверить, Зинка зря не паникует. К счастью, выход на «черную» лестницу был рядом, в полудюжине шагов. Из проема рвались наружу жизнерадостные отсветы электричества. Путь выглядел безопасным; опять же, страсть как не хотелось валить обратно, через весь коридор, потом в обход…

Дым на лестнице стоял коромыслом. Зеркал тут не было, просто накурили.

— Толян, ты где?

— В Караганде!

— Щас медляк будет, тебя Натка ждет.

— Подождет. Организм требует никотина!

— Ну, тогда угощай!

Ямщик прошел сквозь двух подростков — лохматый оболтус в джинсах и футболке с «Нирваной» протягивал открытую пачку «Marlboro» наголо бритому приятелю в гавайке. Музыка долбила так, что уши сворачивались в трубочку. Пол ритмично вздрагивал, толкался в подошвы. В коридоре громоздились столы и стулья, составленные друг на друга. Дверь в столовую, превращенную на сегодняшний вечер в танцевальный зал, была распахнута настежь, и оттуда мела метель ярких сполохов цветомузыки. На каждом шаге пробуя пол ногой, Ямщик приблизился к двери, встал на пороге — и прожекторы в последний раз полыхнули алым, а на зал обрушился финальный аккорд.

Тишина. Благословенная тишина.

— А теперь, — возвестил в микрофон ди-джей, верзила в бандане и стимпанковских «гогглах», — по заявкам олдскульного крыла нашей тусовки…

Он выдержал качаловскую паузу.

— …старые добрые «Scorpions»! И вы уже знаете, какая песня сейчас прозвучит!

— Знаем! — взревели в зале.

— I'm still loving you!

— …loving you!

— И вы совершенно правы! I'm still loving you — встречайте!

Надо же, изумился Ямщик. Помнят! А я думал: хлам, нафталин… Эту хитовую балладу с неизменным успехом крутили на дискотеках его юности. Под вкрадчивую гитару Руди Шенкера он ступил на танцпол. Словно тонкий, готовый треснуть в любой момент лед едва замерзшего озера, пол был скользким, но держал. Ожили прожектора: вторя мелодии, они разгорались и гасли углями вечернего костра.

— Арлекин!

Послышалось? Или действительно «мяу»? Ямщик завертел головой, силясь отыскать источник звука. Взгляд скользнул по ряду дымных прямоугольников у входа — зеркала над умывальниками. Ну да, это ведь столовая. Живем! Иначе сгинули бы в радужной пурге, да при наглухо зашторенных окнах…

— Арлекин! Ты где?

С гитарой сплелся голос Клауса Майне, «человека-в-кепке». Даже если кот и ответил, певец заглушил Арлекина.

Time, it needs time To win back your love again. I will be there, I will be there[4]…

Кавалеры посмелее спешили к своим избранницам, пока тех не перехватили. На танцполе объявились первые пары. «Ботаники» и дурнушки жались по углам — кое-что в этой жизни не меняется, сколько лет ни пройди. Вступили ударные и бас, а Ямщик все кружил по столовой, невидим для лицеистов. Еле держась на ногах от усталости, пережидая вспышки боли в помятых ребрах, он заглядывал во все углы, под умывальники и ди-джейский пульт, за колонки. Ну где же ты? Where are you, my friend? Нет, это не «Scorpions», это Джон Лорд…

По закону подлости беглец нашелся в самом конце поисков. Из-под груды курток, похожей на могильный курган, блеснул отраженный свет прожекторов — два глаза, круглых от испуга.

Yes, I've hurt your pride and I know What you've been through. You should give me a chance. This can't be the end I'm still loving you[5]…

— Как тебя угораздило?

Он попытался извлечь забившегося под куртки Арлекина, но не тут-то было. Кот попятился, вжался в шаткое убежище, зашипел, широко разевая розовую пасть. Когда Ямщик решил настоять на своем, Арлекин отмахнулся лапой, и на запястье Ямщика набухли кровью борозды от когтей.

— Кретин! — первым легло на язык. — Зар-раза!

Толпа людей, грохот, свистопляска огней. Не удивительно, что Арлекин, явившись на дискотеку из природного любопытства, перепугался до смерти. Черта с два его теперь вытащишь!

— Не дури, а? Пойдем к Зинке, она плачет…

Все, чего он добился — избежал новых царапин.

— Ах, так?!

С решимостью шахида, готового отправиться в рай на свидание с гуриями, Ямщик оторвал дубликат от первой попавшейся куртки. Дубликат вышел плохонький, такие долго не держатся. Ну и ладно, нам долго не надо! Дождавшись, пока Арлекин снова сунется наружу, он изловчился и набросил куртку на кота. Сгреб в охапку, пока пленник не выпутался, прижал к груди:

— Ты должен дать мне шанс!

У Клауса Майне получалось лучше, но Ямщик тоже не сплоховал:

— Это не может быть концом, придурок! Ведь я все еще люблю тебя…

…I'm still loving you…

Песня кончилась, зал взорвался аплодисментами и воплями восторга. Рыжая морда высунулась из рукава куртки. Кот вырывался, изворачивался всем телом, брыкался, как норовистый жеребец. Куртка трещала по швам, грозя расползтись в клочья. Откуда у него столько сил, удивился Ямщик. Откуда? Старичок, да тебя хоть на кошачьи бои выставляй!

— Спасибо, спасибо! Вы — лучшие! А сейчас…

В голосе ди-джея прозвучала коварная радость:

— Scotty and Pit Bailay! «Life Is Too Short»[6]!

Колонки словно спицей проткнули. Шипящий свист, вой ветра — и на танцоров обрушился ритм. Над Ямщиком полыхнула шаровая молния. Нет, запоздало понял он, с замиранием сердца глядя на вертящийся под потолком шар, сотканный из кипящего тумана. Нет, не молния. Луч светового пистолета ударил в центр шара — ядовитой рыбы фугу, обклеенной чешуей зеркальных прямоугольничков — и голова Ямщика, как зеркало злого тролля, разлетелась мириадами сверкающих осколков.

3 Жизнь слишком коротка

Он дергался в конвульсиях.

Нет, не он — они.

Его лечили электрошоком.

Нет, не его — их.

Ямщик закричал, когда его рассекло, раскололо, раздробило на десятки клонов, сотни дубликатов-отражений. Все они были им; он был всеми. Клоны брызнули по залу, Ямщика — Ямщиков!!! — корежило, трепало в ритме «техно»: труппа марионеток в руках кукловодов-эпилептиков. На него (них!) натыкались танцующие лицеисты, клоны липли к подросткам, совмещались, начинали двигаться синхронно…

…грохочет по камням речка: мелкая, быстрая, нос байдарки, ярко-синий, цвета летнего неба в Карелии, проходит впритирку с шершавым валуном; пара мощных гребков выводит лодку на стремнину, брызги в лицо, солнце в глаза, байдарку несет к порогам, Танька оглушительно визжит, так, что у самой закладывает уши: не от страха, от возбуждения, от вихря первобытных чувств…

Арлекин рванулся. Кошачьи когти разодрали куртку вдоль рукава.

…ни банданы, ни «гогглов», был ди-джей, сплыл ди-джей; Гарик Погорелов хмурится над тестовой контрольной, рубашка «кофе с молоком», верхняя пуговица застегнута, брючки отутюжены, волосы собраны на затылке в стильный хвост; куда ставить «галочку»: второй ответ или третий?..

Успел! Перехватил бушующего Арлекина поперек туловища. Под пальцами, сквозь ткань, сквозь примятую шерсть — горячее, исхудавшее, мелко дрожащее от ужаса тело. Какой же он маленький!.. какой несчастный…

…горячий шепот, жар дыхания, обжигает, сводит с ума, рвет крышу от близости, все выйдет, наконец выйдет, не может не выйти, Натуся уже готова, мягкое под рукой, бретелька ползет с плеча; оплеуха, искры из глаз, щеку словно кошка изодрала, это не ногти, блин, это просто караул, дура, маньячка…

Вырвался, сволочь. И со всех четырех лап, рыжей ракетой — к выходу. Ну, к выходу — это ладушки, это годится. Беги, не споткнись, а я за тобой…

Кто я? Где я? За кем это я собрался?!

…«лут, лут бери!» Вадюха орет в ухо, брызжет слюной, из адского барона два артефакта выпали, один, кажется, крутой; «Сердце! Сердце хватай, погаснет!» — гори-гори ясно, чтобы не погасло, справа ломится толпа подземных гоблинов, хилая мелюзга, зато много, накастовать flamewall, всех накрыть и хватать сердце, прав Вадюха, да что ж он так плюется?!

…And you run 'Cause life is too short! And you run 'Cause life is too short[7]!

Техно-голос, пропущенный через приставку, уходит вниз, в инфразвук. Кажется, что старенький магнитофон «Юпитер» тянет ленту, и звук плывет, лишь драм-машина долбит и долбит без остановки. Дергаются подростки, дергаются Ямщики, сколько их ни есть; дергается в центре зала карлик из торгового центра. Ну да, карлик. А что? Кепка, кургузый пиджак, папироса в углу рта. Карлик пляшет, ловко попадая в такт; карлики пляшут… Клоны? Фантомы шара, обклеенного битыми зеркалами?! Один, второй, третий: пиджачки, кепки, папиросы. Дискотека вовне, дискотека внутри; в мозгу, в пустой столо̀вой черепа, откуда вынесли столы и стулья. «Я», «они», «мы» — липнут, сливаются, переплетаются косичками…

— …горячий шепот, ни банданы, обжигает, ни «гогглов», жар дыхания, брызги в лицо, толпа подземных гоблинов, солнце в глаза, из адского барона выпадают два артефакта, байдарку несет к порогам, Натуся уже готова, пара мощных гребков, мягкое под рукой, куда ставить «галочку»?! Танька оглушительно визжит, блин, это просто караул, flamewall, дура, маньячка…

Я, я, я, ja-ja, natürlich, все смешалось в доме Облонских, смешались в кучу кони-люди, не разобрать, где кто, не отделить друг от друга, танцоров от Ямщика, Ямщика от Арлекина, Арлекина от карликов: пляшет взвод, рота, легион, ухмыляются, подмигивают, дымят ядрёными папиросками, никакая свистопляска их не берет, никакая дискотека, сам чёрт их не берет, крутится-вертится шар голубой, шарф голубой, Сартр голубой; лазерные лучи карликам по барабану, по драм-машине, одного лазером полоснуло — пополам! — был один, стало двое, мельче прежнего, пляшут, ломают нижний брейк, куролесят по полу — кыш! — под ноги подкатились, есть в футболе такой прием — подкат…

Ямщика подсекло — так опытный рыбак подсекает мощную рыбину. Танцпол встал дыбом, и Ямщик, кубарем пролетев добрую треть зала, вывалился в распахнутую дверь.

…And you run 'Cause life is too short!

…коридор. Столы, стулья.

В столовой умирал звуковой шторм. Выдохшись, опадала хлопьями световая вьюга. Замер без движения чешуйчатый шар под потолком. И в разуме Ямщика замедлял вращение, рассасывался, таял вихрь судеб и чаяний, переживаний и страхов, настоящего, прошлого, будущего. Он не знал, сколько времени пролежал возле штабеля столов, собирая себя по кусочкам: не человек — паззл, мозаика, разбитое зеркало. Наверное, целую вечность. Когда вечность подошла к концу, он встал и, отчаянно хромая на обе ноги, цепляясь за перила, выскальзывающие из-под пальцев, спустился по пустующей лестнице на этаж ниже. Дальше свет не горел, а искать выключатель не осталось никаких сил. Значит, по второму этажу (и я бегу), в холл, и оттуда (потому что) — в заветную нору (жизнь слишком коротка), подальше от дискотеки…

Арлекин?!

Кот выбрался, удрал из столовой, с ним все будет хорошо. Зинка внизу, в холле, заберем ее по дороге, успокоим… Ямщика шатало из стороны в сторону. Слева — стена, справа — гибельная топь, зыбучие полы̀, и надо пройти по краю, по карнизу над бездной, а тебя, Ямщичок, качает, как после ноль седьмой водки без закуски, в коленки дроби насыпали, и мозги набекрень… Кто ты? Где ты? Ага, стоѝшь. Думал, что идешь, ан нет, стоишь. На чем ты стоишь? На узенькой полоске света из директорской приемной. Что у тебя впереди? Еще три четверти коридора. Нет, чувак, не дойдешь. Кубик приемной манил пряничным домиком, сказочной избушкой в чаще зимнего леса — вот, и окошко светится, и плевать, кто там живет, баба Яга или добрый доктор Фракенштейн…

Дверь сдалась без боя, открылась настежь. Не вписавшись в проем, Ямщик больно ударился плечом о косяк — выругался бы, да сил нет! — ввалился в приемную и, чувствуя спиной восхитительную надежность стены у входа, грудой хлама сполз на пол.

— Ну ты и сволочь! — с чувством объявил он.

Арлекин зевнул. Развалившись на синтетическом ковре, кот с завидным аппетитом наворачивал творог из блюдца: видимо, успокаивал нервы, потрепанные дискотечным адом. Творог, без сомнения, был реальный, не дубликат, и Арлекин, соответственно, тоже — по крайней мере, в настоящий момент. Они обе его видят, уверился Ямщик. И Капитолина, и секретарша. Лицейский фан-клуб рыжего паяца оказался шире, чем предполагалось.

— Я тут, понимаешь, грудью на амбразуру…

— Мяу, — согласился Арлекин.

Все правильно, услышал Ямщик. Спасать меня — твоя прямая обязанность. Спас? Молодец. Теперь можешь полюбоваться, как я ем. Молния, вспомнил Ямщик. Молния цвета бешеной лисы, зеркальный лабиринт в торговом центре, скрежет металлических колец, мах занавески, на которой повис кот…

— Ладно, сквитались. Понял, шут гороховый?

Второй зевок был ему ответом. Ты мне по жизни должен, услышал Ямщик. Как высшему существу, а вовсе не из-за какой-то драной занавески.

— …а это в августе, в дельфинарии…

Капитолина вместе со стулом перебралась в торец стола. Развернув монитор так, чтобы видно было обеим, секретарша делилась с вахтершей фотографиями.

— Златка плавала с дельфином. Я сперва боялась, но Витюша сказал: пускай. Домой идем, а Златка мне: «Мама, это как плавать с инопланетянином…»

За спиной Капитолины дымило стенное зеркало: овал в рамке из декоративного можжевельника. Ведомый инстинктом, о существовании которого и не подозревал, плохо соображая, что делает, Ямщик встал на ноги, держась за стену. Теплый шпон под рукой. Блестящий паркет под ногами. Дерево, всюду дерево. Ноги тоже деревянные: две колоды. Между спиной вахтерши и зеркалом — метр, а то и меньше. Ничего, он поместится.

«Зачем? Что ты там забыл?!»

Стул, как и любая мебель, которой человек оттуда пользовался прямо сейчас, был для Ямщика иллюзией, пустым местом, но Ямщик действовал так, словно стул был реален. Расположившись позади Капитолины, в жалком промежутке между зеркалом и спинкой стула, он уставился через вахтершино плечо в монитор. Дельфины. Смеющаяся Злата. Витюша с ведерком попкорна. На кой ему сдались эти семейные ценности?

Нет, фотографии ни при чем. А что при чем?!

Приятный озноб пробежал по телу, возвращая силы. Сникла, угасла боль в ребрах. Подживая, зачесались ссадины. Воспоминания о дискотеке отдалились, стали расплывчатыми, безобидными призраками. Ямщику показалось, что он дышит каким-то новым, неизвестным ранее способом. Ток воздуха, насыщенного электричеством, шел из точки между лопатками Капитолины; второй ток, послабее, шел из поясницы. Раньше, похоже, токи уходили в зеркало, теперь же они задерживались и рассасывались в Ямщике, полностью или частично. «Не сиди спиной к зеркалу! — требовала в детстве бабушка Муся. — Боря, встань сейчас же!» «Почему?» — интересовался любознательный Боря. Бабушка отмалчивалась, но ворчала до тех пор, пока Ямщик не уступал.

Он протянул руки. Ладони легли на бесплотные плечи женщины. Закололо в кончиках пальцев; царапины от арлекиновых когтей, миг назад ярко-красные, побледнели, сделались еле заметными. Ямщик облизал внезапно пересохшие губы. На затылок вахтерши он глядел, как мальчишка — на леденец.

— Капочка! Что с вами?!

— Сердце…

— Вы так побледнели…

— Ничего страшного, сейчас пройдет…

— Валокардинчику? Я вам накапаю…

Мне нужно, сказал себе Ямщик. Мне правда нужно.

Кто это в дверях?

В дверях стояла Зинка. Зомби смотрела на Ямщика с пониманием и надеждой.

4 Тень отца Гамлета

— Боря…

Ямщик влетел в Кабучину спальню, даже не успев сообразить, что зовут его, да не его. Миг назад он стоял в прихожей, вполоборота к зеркалу, размышляя, дома ли двойник, а если да, то какие способы физического воздействия опробовать на нем для чистоты эксперимента — и вот уже смотрит на красную, вялую, вне сомнений, температурящую Кабучу.

— Боря, воды…

Щеки в пятнах болезненного румянца. Губы обметало лихорадкой. Ноздри шелушатся, воспалились по краям. Волосы скручены на затылке в смешной, некрасивый узел. Гулька, вспомнил Ямщик. Я звал этот узел гулькой. Байковая пижама промокла от пота. Весельчаки-снеговики с морковными носами гоняют санки, бегут на лыжах, секут полозьями коньков светло-голубую ткань. Обычно в пижаме Кабуча выглядела еще крупнее, чем была на самом деле, но сейчас жена напомнила Ямщику воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

«Мобильник. Когда Кабуча болела, я из кабинета не слышал, что она зовет, а кричать она не могла. Я оставлял ей мобильник рядом с подушкой, и она звонила мне, если хотела, чтобы я подошел. Звонила редко, стеснялась, боялась отвлечь от работы. Где ее мобильник?

Мобильника нигде не было.

— Вот, я тебе фервексу наколотил…

Нас двое, понял Ямщик. Нас в спальне двое, и речь не обо мне с Кабучей. Двойник вбежал вместе с Ямщиком; да что там! — двойник стоял на том же месте, что и Ямщик, перед кроватью. Они, считай, слиплись, превратились в шампунь-кондиционер «Faberlic», который «два в одном», только у Ямщика руки бессильно свисали вдоль тела, а двойник протягивал руки вперед, держа блюдце и чашку, откуда шел слабый, пахнущий лимоном парок.

— Я хочу воды…

— Сначала фервекс. У тебя жар…

— Дай мне антибиотик…

— Три дня. Если температура будет держаться больше трех дней…

— Я хочу антибиотик, — капризно повторила Кабуча.

— Сегодня третий день. Завтра я дам тебе аугментин. Хотя не думаю, что он понадобится. Пей, не спорь со мной…

Они разделились: Ямщик остался стоять, двойник присел на край кровати. Опустив блюдце на тумбочку, он помог Кабуче сесть, взбил подушку, ловко подсунув ее под спину больной — и принялся поить жену, стараясь, чтобы ни капли не пролилось на постель. Похоже, двойник обождал, пока фервекс в достаточной степени остынет — Кабуча пила, не обжигаясь, и лишь хрипло вздыхала после каждого глотка.

— Вот так, хорошо…

— Боря, у нас есть мандаринка?

— Есть, я купил. Может, булочку? С кефиром?

— Нет, мандаринку. Булочку позже…

— Сейчас принесу…

Прихватив с собой опустевшую чашку, двойник сбегал на кухню и вернулся с десертной тарелкой. Заранее очищенный, разваленный на гроздь долек мандарин просвечивался насквозь, притворяясь лампой под оранжевым абажуром. Рядом лежали два ломтика булки с корицей и зеленая веточка мяты. Судя по всему, двойник не оставил надежды соблазнить Кабучу на полноценный завтрак.

Оконная гардина была отдернута до середины карниза. На подоконнике Ямщик видел косметическое зеркало, из которого текли струйки дыма. В сочетании с плоскостью экрана выключенного телевизора зеркало оформляло спальню до вполне приемлемой материальности. Двойник бросил в зеркало косой взгляд, пожевал губами, словно размышляя, не убрать ли его, или хотя бы развернуть тыльной стороной к Ямщику…

«Нервничает? Сильные чувства делают нашу связь прочнее, облегчают задачу. Ненависть, тревога, страх — проще бить, мучить, подставлять ножку. Главное, довести до белого каления. Любовь? Привязанность? Не знаю, не пробовал. Кажется, Дашка тоже не пробовала. «Думала, все, валю наружу. Раздраконю, взбодрю — и вперед, по-быстрячку…»

— Боря, дай мне зеркало.

— Зачем?

— Я ужасно выгляжу.

— Ерунда, принцесса. Не говори глупости.

— Дай мне зеркало и принеси миску с водой. Я хоть лицо оботру, и плечи…

— Я тебя оботру, не переживай.

— Нет, не надо. Я сама…

— Добавить в воду уксуса? При температуре полезно…

— Немножко. И дай мне мобильник.

— Зачем тебе мобильник?

— Вдруг мама позвонит? Или с работы…

— Нечего им звонить. Ты спи, я отвечу, если что…

Гамлет, вспомнил Ямщик. Гамлет и Клавдий, акт третий, сцена третья. Три — счастливое число? Клавдий на молитве: «Гнись, жесткое колено! Жилы сердца! Смягчитесь, как у малого младенца! Все может быть еще и хорошо…» И Гамлет в стороне: «…и буду ль я отмщен, сразив убийцу в чистый миг молитвы? Назад, мой меч…»

Назад, моя швабра. Моя тарелка, назад.

Насилуя чувство юмора, рождающее косматых уродцев, Ямщик вышел в прихожую. Нервный смешок кривил ему губы, драл горло острыми коготками. Гамлет, подумал он. Какой из меня, к чертям собачьим, Гамлет? Тень отца Гамлета — это еще куда ни шло…

5 Когда же вышел Он на берег…

Его ждали у парадного.

Ну хорошо, не у парадного — у окна квартиры Петра Ильича, которое Ямщик сделал для себя парадным, дверью в дом, так и не рискнув на прогулки по болоту нижней площадки подъезда. Окно, дверь — какая разница, если его ждали?

Больше всего это напоминало школьные годы чудесные. Повздорив с компанией второгодника Саньки Дикаши на предмет ежемесячной дани, третьеклассник Борька Ямщик изощрялся в путях земных, находя тысячи способов избежать встречи с Дикашей и его клевретами. В двух случаях из пяти, а может, даже в трех, избежать не удавалось. Нога за ногу, он брел за порцией ожидаемых тумаков, или неуклюже спрыгивал с забора, выслушивая насмешки мучителей. Вот и сейчас: Ямщик повис на руках, спрыгнул на асфальт, отряхнулся, делая вид, что важней этого занятия нет в мире ничего, и повернулся к ухмыляющейся компании.

Карликов было шестеро.

Рост еще больше усугублял параллель со школьниками. Сперва Ямщик счел карликов близнецами, но быстро понял, что ошибся. Ладно, рост — одни мельче, другие крупней. Ладно, одежда: кургузые пиджачки, мешковатые брюки, кепки набекрень. Ладно, папиросы в углах нагловатых ухмылок. Мишура, дребедень, камуфляж. Карлики не были близнецами, потому что близнецы — люди, а в карликах Ямщик сильно сомневался на этот счет. Даже с учетом всех каверз зазеркалья, вчерашние танцульки подводили черту под любыми вариантами.

Почему я не удивлен, подумал Ямщик. Разучился?

— Легион? — спросил он, перехватывая инициативу. Адрес отправителя (отправителей?!) мейла, полученного на днях, вспомнился сразу. — Легион семьсот семьдесят семь? «Собака» легион и так далее? Кстати, почему три семерки? Почему не три шестерки?

— Портвейн, — карлик, которого Ямщик счел главным, подмигнул, как на памятной гифке. Он был покрупнее, и если у всех его товарищей левый глаз дергало нервным тиком, то этот подмигивал сам, своей волей. — Портвейн «три семерки». Лечит душу, бьет по мозгам. Точь-в-точь как мы. Угостить?

— В другой раз.

— А он будет, другой раз?

— Обязательно. Кто мне предлагал дружить семьями?

— Ты крещеный? — внезапно поинтересовался вожак. Ноздри его раздулись, затрепетали. — Можешь не отвечать, я и так чую: нехристь.

— Я еврей, — обиделся Ямщик. — По маме.

— Жид! — загалдела шайка.

— Жидяра!

— Жидовская морда!

— Цыц! — гаркнул на них вожак. — Развели мне антисемитизм!

— По веревочке бежит!.. — не удержавшись, пискнул самый мелкий, огреб подзатыльник и виновато развел ручками: — А что? Я вот люблю евреев, они потешные…

Ямщик озлился:

— Иди ты к черту!

— Хотелось бы, — вожак вздохнул. На левый его глаз навернулась слеза: крупная, блестящая. Правый глаз остался сухим. — Очень, знаешь ли, хотелось бы. Осталось выяснить, как это сделать. Не подскажешь, а?

— Я в бесов не верю, — на всякий случай предупредил Ямщик. — И не надейся.

Вожак присел на корточки:

— Я тебе что, Иисус на дороге в Дамаск? — враскоряку он был похож на жабу. На умную, деловитую, плотоядную жабу за миг до прыжка. — Уверовать в меня предлагаю? Тоже мне, фарисей Савл нашелся… Не верь, твои проблемы. А вот Зинка твоя поверила, не побрезговала. Бабы, они сердцем чуют, особенно покойницы. Видал, как она от нас шарахается? Скажи ей, пусть не боится, не тронем. Нам ее отсюда волочь некуда, нам бы самим выбраться, и ладушки…

— Не тронем! — поддержала шайка.

— Ни-ни!

— Ни пальцем!

— Нам бы самим…

— Сами мы не местные!..

— Домой хочу! К мамочке…

— …к бабушке!..

— Цыц! — вожак плюнул в мелкого окурком. — Нет, ты видел, с кем приходится работать? Шушера, слякоть, чуть что, в рёв…

Ямщик прижался спиной к стене. Бесы вели себя дружелюбно, вожак даже набивался, судя по всему, в приятели, но Ямщик хорошо знал, чем заканчиваются сделки с этим племенем. Знал он это из книг, собственного опыта не имел и приобретать не собирался.

«К тебе, кстати, эти уже подкатывали? С деловым предложением? — напомнила вчерашняя Дашка: не вечерняя, из парикмахерской, а дневная, от кондитерской. — Если подкатят, гони в шею. Кинут, я по ихним рожам вижу, что кинут. Лучше сам вылезай, своими силами…»

— Я с тобой работать не буду, — предупредил он.

Сперва Ямщик хотел сказать «с вами», но подумал, что вожак примет это на свой счет — и решил не баловать жабу лишним уважением.

— Ой!

Вожак с озабоченностью глянул на небо, потер нос, словно на него упала капля. Дождь, подумал Ямщик. Надо бежать, да побыстрее. Он запрокинул голову, рискуя подставлить лицо каплям, и выяснил, что дождя нет и не предвидится.

Шайка зашлась диким хохотом:

— Трус!

— Трусло!

— Боягуз!

— Ватные коленки!

— Цыц! — гаркнул на них Ямщик.

Как ни странно, помогло. Видимо, на «цыц» у бесов был рефлекс. Вожак — единственный, кто не смеялся — оттопырил большой палец: мол, одобряю, быстро учишься. Когда самый мелкий бесенок, передразнивая вожака, тоже оттопырил палец, но не большой, а средний, вожак прямо с корточек прыгнул на дуралея.

— Не буду! — брызжа кровью из разбитого носа, мелкий кубарем покатился прочь. — Я больше не буду!

По детской площадке, оседлав трехколесный велосипед, медленно ездил щекастый бутуз, похожий на хомяка-мутанта. Его конвоировала бдительная мамаша, не прекращая трындеть по мобильнику. Сгребала листья в кучу старуха-дворничиха. Оранжевая жилетка, надетая поверх теплой куртки до колен, превращала дворничиху в аттракцион, в еще одну ярко раскрашенную горку, пирамидку, рукоход. У гаража профессор Кропоткин, однофамилец знаменитого анархиста, копался в потрохах древней «Волги». Помощи ждать было неоткуда. Соберись во дворе батальон полиции и взвод спецназа в придачу, помощи ждать было неоткуда.

И все-таки он не удержался:

— Как вы здесь оказались?

— Любопытство, — вожак прикурил от зажигалки новую папиросу. — Окуня ловят на блесну, леща на кукурузу, плотву на червячка. Таких, как ты, ловят на любопытство. Видишь, а? Нет, ты видишь?

— Что?

— Ты видишь, как я открываю карты? Я играю честно: сам тебя покупаю, сам говорю, где объегорил. Еврей, говоришь? По маме? А про десятника слыхал?

— Про какого десятника?

— Ну, болтают, что бог, — слово «бог» вожак произнес через губу, сглотнув гласную. Вышло что-то вроде «б-г», или даже «пх-х», — у девяти евреев всю глупость забирает и отдает десятому. Оттого евреи умные, но уж если дураки, то клинические, со справкой. Так и у нас в легионе. Только у этих, — он кивнул на шайку, и бесы угодливо захихикали, — весь ум забрали, и не пх-х-х, а наоборот. У них забрали, мне отдали. Поэтому я думаю, а они делают. И беда, если они первые.

— Почему? — не понял Ямщик.

— Они тебе наделают! А я после их художеств думаю, думаю, и кроме массовых расстрелов ничего в голову не лезет. Хочешь знать, как мы тут прописались?

Ямщик кивнул. Сам большой любитель резко сменить тему разговора, он не поспевал за разворотами вожака.

— Изгнали нас, — вожак желтым ногтем почесал рябушки на щеке. Звук был, как ножом по стеклу. — Изыди, значит, и ногой под зад. Ни тебе здрасте, ни тебе до свиданья…

— Изгнали? Откуда?

— Из рая! — лицо вожака налилось дурной кровью. Пальцы сжались в кулаки, и Ямщик уже ясно представил, как такой кулак сворачивает ему челюсть. — Яблоню мы у них обнесли, вот нас сторож и выпер! Ты что, братишка, совсем мозго̀й поехал? Откуда бесов изгоняют? «Когда же вышел Он на берег, встретил Его один человек…»

— Человек! — подхватила шайка.

— Один! И звучит гордо!

— А по Матфею два! Два бесноватых!

— А по Луке один!

— И по Марку один!

— Человек из города!..

— Одержимый бесами с давнего времени…

— И живший не в доме, а в гробах!

— В гробах!

— В гробу мы его видели!

— Цыц! — заткнув спорщикам рты, вожак с укоризной погрозил Ямщику: — Не в курсе? А еще интеллигентный человек, из города! Не в гробу живешь, в лицее! Рогатку вон какую отхватил…

— Я фильм помню, — Ямщик поймал себя на том, что оправдывается. — «Экзорцист», семьдесят третьего года.

— Фильм он помнит!

— И «Обряд», две тыщи одиннадцатого, с Хопкинсом…

— Хопкинса он помнит! Ты мне еще сериал вспомни, с Альфонсо Эррерой!..

— А ты мне баки не забивай! — Ямщик шагнул вперед, навис над вожаком. — Изгнали тебя, да? В зазеркалье, да? Ты кому лапшу на уши вешаешь? Вас в ад изгоняют, ну, в свиней, на худой конец… Где тут ад? Где тут свиньи?!

— Со свиньями тут все в порядке, — буркнул вожак. — Наплюют в душу, а ты утирайся…

— Нет у тебя души! Понял? Нет!

— А если нет, так что, можно плевать? Тебя, значит, сюда изгнали, ты достоин. Зинка твоя самоволкой приперлась, ну да, Зинка — швея-мотористка, уважаемый член общества… А мы, лишенцы, рылом не вышли? На, любуйся, Фома неверный…

Из папироски вожака повалил дым. Серые кольца с белесыми, неприятно шевелящимися прожилками — армадой колес, слетевших с осей, они наехали на шайку, опрокинули, размазали по асфальту. Карлики вопили, корчились, теряли форму и плотность, как если бы злая воля зазеркалья развоплотила их, лишила всех возможных отражений. Зеркало, сообразил Ямщик. Когда я вижу зеркало, я вижу очень похожий дым. Ну, или туман… Дымовая завеса встала стеной, число белесых прожилок умножилось, вытесняя серый цвет. Прожилки заблестели слюдяными потёками, слились воедино, превращая завесу в зеркало, настоящее зеркало, о существовании которых Ямщик, сказать по правде, успел подзабыть. Впрочем, вместо собственного отражения он увидел в зеркале комнату: окно задернуто лиловыми шторами, мебель вынесена, остался только стул, и на стуле сидел мальчик лет десяти, крепко-накрепко привязанный к спинке и сиденью джутовым канатом. Позади мальчика, прямо на полу, была установлена светодиодная лампа, похожая на пук волос, торчащих из синего черепа-подставки.

Свет бил Ямщику в глаза, как если бы мальчика не существовало.

С энергией Самсона, разрушающего храм, ребенок рвался из пут. Он что-то кричал, плюясь пеной — сквернословил или богохульствовал, но до Ямщика не долетало ни звука. Более того, рывки пленника давно должны были опрокинуть стул, но стул стоял насмерть, будто вкопанный. Из-за лампы все виделось размытым, как на любительской фотографии при съемке быстро движущихся объектов. У Ямщика началась резь под веками, он заморгал, утирая слезы, и в последний момент успел заметить, что стул встает на две передние ножки. Опасно наклонившись, стул закачался в положении, исключающем саму мысль о равновесии — и свора карликов с низкого старта устремилась вперед. По-рыбьи разевая рты, размахивая коротенькими ручками, они отделялись от мальчика так, как отклеивается от пластыря ламинированная подложка. Судя по лицам бесов, искаженным му̀кой мученической, по слезам на щеках, по багровым, готовым лопнуть жилам на шеях и лбах, в зеркало им хотелось еще меньше, чем человеку хочется в геенну огненную. Плевать было зеркалу на желания шайки. Ртутный омут тянул карликов, волок за шкирку, всасывал, вбирал в блестящую утробу…

— Цыц!

Дым исчез, а с ним и бесы: хоть там, хоть тут. Ямщик стоял один-одинешенек, спиной к стене. Голова кружилась, колени подгибались; если бы не стена, он бы упал. Распаренный, мокрый, как из бани, Ямщик чуял острый запах пота. Это от меня, понял он. Это от меня разит.

— Эй? — голос дрожал. — Чего хотели-то?

Дружить семьями, вспомнил он. Дружить семьями.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ АХ ТЫ, МЕРЗКОЕ СТЕКЛО!

Глава девятая

Зеркала вы мои, зеркала! Потому что я пьяница, что ли, Возвращаюсь я к вам поневоле, Позабыв про другие дела… Борис Гребенщиков, «Русская симфония»

1 Да всю правду…

— Что такое инцест?

— Что?!

— Инцест.

— Зачем тебе инцест?

— Там Рон говорит Гермионе…

— Ты мне это брось! Задрала своим Поттером…

— Ну хорошо, там Колин говорит Тессе: «Значит, ты ему сказала, что он, возможно, плод инцеста?» Он плод чего?

— Боже, куда катится этот мир? Посмотри в Википедии.

— Свет мой, зеркальце, скажи, — с ласковостью маркиза де Сада, помноженной на гуманизм Фредди Крюгера, произнесла Вера, — да всю правду доложи… Что такое инцест?

Википедия, подумал Ямщик. Будь ты проклята, Википедия! Зеркало, видимое только ему, треснуло, разлетелось осколками, ища ответ со скоростью, которой позавидовал бы и братец Гугль. Экран за экраном, страница за страницей. Губы Ямщика шевельнулись сами собой:

— Инцест (на латыни «преступный, греховный») — кровосмешение…

— Это когда братаются? — не поняла Вера. — Ну, режут руки, а порезы соединяют, да? Костя так делал с Арамом, а потом всем показывали шрамы. Тоже мне шрамы, за три дня сошли… Дальше рассказывай!

— Кровосмешение — половая связь между близкими кровными родственниками: родителями и детьми, братьями и сёстрами. Понятие «близкий» в разных культурах определяется по-разному, хотя почти во всех культурах имеется табу инцеста…

— Табу? Что значит «табу»?

— Табу, — завел шарманку Ямщик, радуясь возможности сменить тему, — термин, заимствованный из религиозно-обрядовых установлений Полинезии и ныне принятый в этнографии и социологии для обозначения системы специфических запретов…

Вера надула губы:

— Фу! Скучно!

— А ты не читай что попало!

— И вовсе не что попало! Это ты мне, между прочим, посоветовала! Ты посоветовала, а там были эпизоды, — Вера гордо подбоченилась. В ее положении, да еще в инвалидном кресле-коляске, это сделать было трудновато, но Вера справилась. Слово «эпизоды» в применении к отрывкам из книг она узнала от Ямщика месяц назад, и чрезвычайно гордилась своей эрудированностью, — которые мне читать рано.

Ямщик встал у окна, спиной к девочке:

— И ты, конечно, же, не стала их читать.

— Конечно. Я не стала их читать два раза, а тот, который самый-самый — три. А вообще, я даже плакала. Ну, когда Гарри Поттер умер от нервизмы…

— Аневризмы!

— Ну хорошо, аневризмы…

Гарри Поттер, подумал Ямщик. Приятель Гарри, с тебя-то все и началось. Месяц назад, за десять дней до Нового года, на голову Ямщика свалилась кара Господня — Вера, помешанная на приключениях юного волшебника со шрамом в виде половинки эмблемы СС, дочитала всю многотомную сагу и задала зеркальцу вопрос: «Что еще написала Джоан Роулинг?» Связанный по рукам и ногам убийственным диктатом «да всю правду доложи…», Ямщик помянул «Случайную вакансию», и грянул гром. Вера мигом скачала книгу из интернета и проглотила на лету, как голодный пес — брошенный ему кусок колбасы. Персонажей она переименовала на свой лад: Барри Фейрбразера — в Гарри Поттера, супругов Уолл — в Рона и Гермиону, Джаванду Сухвиндер — в Полумну Лавгуд. Когда Ямщик вслух возмущался таким беспардонным издевательством над литературой, Вера — пай-девочка! — возвращала несчастным героям их прежние имена, демонстрируя чудесную память, но вскоре начинала по новой: Гарри, Рон, профессор Дамблдор, он же председатель Пэгфордского местного совета, владелец кулинарии «Моллисон энд Лоу»…

— Ты хоть что-нибудь поняла? — спросил Ямщик, не оборачиваясь.

Он уже знал, что отражение в Веркином зеркальце в данный момент ведет себя, как хочет, не подчиняясь законам физики и логики. Может, стоѝт у окна, а может, сидит на диване — или полностью соответствует позе и движениям самой Веры, как и подобает хорошему отражению. Впрочем, стоило Ямщику сосредоточиться на Вере, пристально взглянуть на нее во время разговора, поставить ребром задачу добиться от девочки ответа или проявить отношение к происходящему иным способом — отражение тут же начинало копировать его действия, не выходя за границы зеркальца.

В квартире они были одни, не считая Арлекина. Родители Веры разъехались с утра: отец — в банк, на заседание наблюдательного совета, мать — в миграционный центр, подать документы на оформление нового загранпаспорта. Домработница Поля — при виде ее Ямщик напевал на известный мотив композитора Книппера: «Полюшка-Поля, Полюшка широка Поля…» — обещала вот-вот вернуться из супермаркета с багажником, доверху полным съестного. Закупалась Поля на две-три недели вперед, в средствах не стеснялась и по возвращении давала таксисту солидные чаевые, чтобы тот занес пакеты в дом. Оставлять Веру без присмотра никто не боялся — свою самостоятельность девочка успела доказать словом и делом. Туалет, кровать, диван, кресло перед компьютерным столом — при необходимости Вера с ловкостью обезьянки выбиралась из верного «байка» и забиралась обратно. Смотреть на это Ямщик не любил: отворачивался. Помочь он не мог, комментировать не хотел и вообще чувствовал гаденькое смущение — будто за раздеванием «лолитки» подглядывал.

В школе Вера тоже справлялась, как писали в старых книгах, «на ять», верховодя одноклассниками со сноровкой урожденного тирана. Сегодня, правда, ее оставили дома — кашель, насморк, ну ее, эту школу. На почве образования у Ямщика с Верой случился первый серьезный конфликт. В начале декабря Вера заявила: «Свет мой, зеркальце…» — и потребовала решить задачу на неправильные дроби. Понимая, что поступает антипедагогично, Ямщик дал ей верный ответ — не мог не дать! — и способ решения продиктовал, но потом пригрозил, что еще один такой случай, и он обо всем расскажет Елене Анатольевне, строгой математичке.

— Да ну! — усомнилась Вера. — Как ты ей расскажешь?

— А что, — в свою очередь спросил Ямщик, — думаешь, Елена Анатольевна никогда в зеркало не смотрится?

Он блефовал и сорвал банк: Вера, оправдывая имя, поверила. На Ямщика обрушился град обвинений в предательстве: «Ты чье отражение? Ты же мое отражение!» — но задачи Верунчик отныне решала сама, не прибегая к зеркальным шпаргалкам, и природоведение учила сама, и информатику тоже.

— Ну? — повторил Ямщик, барабаня пальцами по подоконнику. — Поняла хоть что-нибудь? Я имею в виду, кроме инцеста?

— Все я поняла!

Кажется, Вера обиделась.

— И о чем книжка?

— О гвозде!

— О гвозде? — опешил Ямщик. — Каком еще гвозде?!

— Стишок знаешь? «Потому что в кузнице не было гвоздя!» Вот и здесь: Гарри Поттер… Ну хорошо, хорошо, Барри Фейра… Фейбра…

— Барри Фейрбразер.

— Ага, точно. Он и был гвоздь. На нем всё держалось, а как он выпал, так всё посыпалось. Хорошие люди испортились, плохие стали еще хуже… Ты сама представь: висит на стене картина, а гвоздь раз — и выпал. Бац! Стекло вдребезги, рамка поломалась, в картине дырка…

М-да, отметил Ямщик. А ведь она поняла. Она поняла больше, чем тьма экспертов, заваливших интернет кучей дурнопахнущих мнений. Прости, Верунчик, я тебя недооценил. Черт с ней, с математикой, с дробями! Гвозди — вот в чем сила. Зря, что ли, фамилия Фейрбразер означает Честный Братец?

— Ты, кстати, заметила, — Вера сменила тему. Мотнула головой так, чтобы челка упала наискось, кончиками пальцев тронула высоко, не по-детски подбритый затылок, — что я постриглась?

— Заметила, — буркнул Ямщик.

— Точно?

— Ну еще бы я не заметила!

Вера звонко рассмеялась, хлопнув себя ладонью по лбу. «Ну да, — читалось в ее жесте. — Какая же я дуреха! Еще бы ты — и не заметила!» Ямщик вздохнул: он успел привыкнуть к тому, что Вера именует его в женском роде — а как девочка должна воспринимать собственное отражение? — но отвечать в женском роде на вопросы ему было тяжко. Временами он ошибался, по привычке используя мужские глаголы, что приводило Веру в бурный восторг; временами подумывал категорически вернуть себе мужское достоинство, и будь что будет, хоть с глаголами, хоть без, но боялся последствий. Следом за демонстрацией мужества вполне мог последовать вопрос «почему?», подкрепленный максимой «да всю правду…», а Ямщик был не готов выкладывать Верунчику свою трудную биографию.

— Прическа, — напомнила Вера. — Как тебе?

— Всю правду? — ехидно осведомился Ямщик.

— Что?

— Всю правду докладывать? Или сделать тебе приятно?

— Приятно!

— Мне нравится. Так ты выглядишь старше.

— Старше, и всё?

— И умнее, чем есть на самом деле. Хорошая прическа, полезная.

— Ты язва! Язва двенадцатипервой кишки!

— Двенадцатиперстной. Перст — это палец, если по-древнему. Запомнила?

— Ты кишка! Кишка с пальцами! С двенадцатью!

У стены, дальней от входа, мерцал фальш-камин. В нише, декорированной «под старину», мрамором и изразцами, билось пламя, которое не было пламенем. Отсветы его гуляли по черному полю — экрану домашнего кинотеатра. Дразня Ямщика, Вера хохотала, как умеют лишь дети, и казалось, что смеется ложный огонь, делаясь настоящим.

2 Гарри Поттер на одной ноге

Слушая заливистый девчоночий смех, Ямщик глядел в окно. Снаружи валил снег: машины, припаркованные у обочины, он превращал в сугробы, а деревья — в иллюстрации Бёрдсли, мастерски играющие с черными и белыми пятнами силуэтов. Зажглись фонари, их желтый свет ложился на графику января случайными мазками, нарушая гармонию. Зима в этом году выдалась — Ямщик втайне извинился за тавтологию — на удивление зимняя. Больших холодов не грянуло, как и внезапных оттепелей, народ щеголял в чем придется: кто в дубленках, кто в осенних куртках, многие без шапок. Шубы скучали в сумраке платяных шкафов, дожидаясь следующего сезона. Еще вчера, нет, позавчера, на дворе подтаяло и сразу, без предупреждения, ударило морозцем: ветки лип, кленов и тополей сковало панцирем, тончайшим и хрупким, будто яичная скорлупа. В присутствии Веры, когда девочка в руках держала зеркальце, мир делался для Ямщика исключительно плотским, вещественным, детальным. Он сказал бы — обычным, из прежней жизни — и солгал бы. Раньше Ямщик принимал бытовую оформленность мироздания, как факт, не заслуживающий особого внимания. Сейчас же он, пожалуй, согласился бы продать душу, лишь бы вернуться обратно, оказаться по ту, правильную сторону зеркала. С двойником — Ямщик пару-тройку раз забегал домой, сам не зная, зачем — все получалось иначе. Присутствие двойника не влияло на зазеркалье, не превращало кисель в асфальт, а тени в ступени. Разгадка тут, наверное, крылась в характере связи, разной для пары Ямщик-Вера и пары Ямщик-двойник, но Ямщику меньше всего хотелось выдвигать гипотезы и выстраивать теории. Жизнь в городе, зависящем от качества отражений, в городе, где логика была не царицей, а мальчиком на побегушках, перекроила Ямщика на особый лад, и он принимал изменения без ропота.

А что мне остается, думал он. Что? Я подсаживаюсь на Веру, как на наркотик. Это не может длиться вечно. Чем дальше, тем труднее мне будет соскочить с иглы. Отказаться от эрзац-бытия в пользу жизни подлинной, сделанной, как сейчас пишут на упаковках, из продуктов естественного происхождения и без ГМО; принять решение, вернее, смириться с ним, уже принятым, начать действовать, прокладывать путь наружу, продираться, выламываться, прогрызать, менять шило на мыло — да, чем дальше, тем труднее…

С энергией оголодавшего беспризорника, который волей случая дорвался до сокровищ кондитерской, Вера вызывала Ямщика по десять раз на дню. К счастью, теперь его путь к девочке, где бы та ни находилась, сделался коротким: шею прихватывал тесноватый, но не слишком, ошейник, затем следовал рывок поводка-невидимки, перед глазами мелькал бетонный забор, исписанный граффити и похабщиной — почему забор, Ямщик не знал — и вот уже ходячий справочник, энциклопедия по вызову, стоит перед хозяйкой, выслушивая очередную порцию вопросов. Что подарить Карине на день рождения? Где скачать The Sims 4, бесплатно и без вирусов? Как поднять самооценку? Как сделать тату с бабочкой, чтобы мама не узнала? Где найти хорошую статью о плетении из резиночек? Что имела в виду Поля, когда сказала, что Гиви, ее друг, в постели мышей не ловит? Да, про мышей — что делать, если ты серая мышка? Нет, не я, а Карина. Ты отвечай мне, а я ей передам…

Иногда, если пауза между возникновением ошейника и рывком позволяла, Арлекин успевал запрыгнуть к Ямщику на руки — и это, к слову, частично освобождало Ямщика от каторжной игры в «Что? Где? Когда?» Оказавшись рядом с Верой, кот выходил из зазеркалья в реальность так, как умел только он — с трех шагов, вильнув всем телом, и начинались бесконечные уси-пуси. Арлекин терся о бесчувственные ноги девочки, о край дивана или колеса инвалидной коляски, вздымал хвост трубой, после чего запрыгивал к Вере на колени, сворачивался клубком, зевал, демонстрируя широкой публике клык, сломанный при драматическом бегстве через окно — и засыпал беспечным сном младенца. Вера гладила рыжего прохвоста, трепала за уши, чесала жесткий Арлекинов лоб, ладонями забиралась под раздобревшее на ворованных харчах пузо. Кот мурчал, позволяя делать с собой все, что угодно. Вначале Ямщик побаивался, что визиты Арлекина станут проблемой — в реальности кот был видим не только для Веры, но и для Вериных родителей, а также «широкой Поли». Зря боялся — Вера грудью встала на защиту нового приятеля. Да, кот. Да, приходит. Да, ко мне. В гости. Как? В форточку залезает. Или в дверь: Поля дверь открыла, а он шмыг, и здесь. Как уходит? А так же. Нет, он чистый. Нет, не заразный. Нет, не гадит. Нет, не поцарапает. Поля, отвари ему рыбы, он сырую не ест. Хек? Лучше минтай, он минтай любит. Я по глазам вижу, что любит. Мама, все хорошо. Купи ему антиблошиный ошейник. Ну и что, что зима? Ты купи, а то он чешется. Нет, ничего я не подхвачу. Мама, мне нужен кто-то от депрессии. Да, помогает. Видишь, я улыбаюсь. Да, я вымою руки. Да, с мылом.

Диктатура, думал Ямщик. Верка, заноза, твое второе имя — Диктатура. Думаешь, чего вы с Арлекином так быстро спелись? Свояк свояка видит издалека. Хорошо хоть Зинка к тебе не рвется, мне только Зинки здесь не хватало. Да, зомби. Да, в форточку. Нет, не заразная. Поля, дай ей затылок полизать, она кушать хочет. Нет, минтай не годится…

Это хорошо, иногда думал Ямщик, глядя на кота. Пусть привыкает. Так будет лучше. Так будет легче. Потом, когда… Тут его размышления обрывались. Думать дальше Ямщик боялся.

Семейная жизнь Ямщика проходила без детей. Сам он не рвался заводить потомство, хотя в первые годы после свадьбы принял бы Кабучину беременность, как вынужденную, хотя и не слишком приятную часть соглашения и не стал бы настаивать на аборте. Но Кабуча, моложе Ямщика на пять лет, никогда не заговаривала с мужем об увеличении семейства, а ее месячные циклы ни разу не намекнули на добавление к статусу жены нового статуса матери. Ямщик, случалось, предполагал, что он бесплоден, а может, бесплодна Кабуча, а может, она принимает какие-то препараты, исключающие зачатие, но идти к врачу на обследование он не хотел, и посылать Кабучу не хотел, и вообще не желал затрагивать эту малоинтересную для него тему, ожидая, что все рассосется само, и все рассосалось, когда он потерял интерес к Кабуче, как к женщине.

Ребенка он завел лишь сейчас. Нет, это ребенок завел его, произнеся заветные слова. Вера требовала постоянного внимания, отвлекала, теребила, звала днем и ночью, будто малыш, плачем поднимающий мать из нагретой постели. И на исповеди Ямщик не признался бы, что раздражение плавится в нем, перерождаясь в странное, незнакомое чувство.

Ответственность? Привязанность?

Как ни назови, а Вера платила ему той же монетой, и Ямщик знал, почему. Девочка видела в зеркале свое собственное отражение, точную копию с одним-единственным, зато существенным отличием — отражение, этот язвительный автоответчик, расхаживало на двух здоровых ногах, а не сидело в инвалидном кресле. Если вторым именем Веры была Диктатура, то вторым именем Ямщика стала Надежда.

— Еще! — потребовала Вера. — Почему ты молчишь?

Ямщик понял, что отвлекся. Задуматься так, чтобы не услышать вопроса маленькой хозяйки — это надо было уметь.

— Чего тебе еще?

— Еще Роулинг! У нее есть другие книжки?

— Есть. «Зов кукушки», «Шелкопряд»; эта, как ее… — Ямщик порылся в памяти. — «На службе зла».

— Хорошее название, — одобрила Вера. Пальцы ее со скоростью пианиста, играющего «Полет шмеля», долбили планшет. — А шелкопряд — это кто?

— Червяк такой. Китайский.

— Фу, гадость!

— Хорошо, не червяк. Гусеница, а потом бабочка.

— Бабочка лучше. Красивая?

— Не очень. Грязно-белая, жилки бурые. Летать разучилась, есть — тоже.

— Вообще не ест?!

— Вообще.

— Если не кушать, быстро умрешь… Нет, погоди! Ты чего меня обманываешь? Тут написано: Гэлбрейт! Роберт Гэлбрейт, а вовсе не Джоан Роулинг!

Хотел Ямщик, не хотел, а пришлось читать Вере лекцию о псевдонимах: зачем их берут и с чем едят. Вера сомневалась, упорствовала, требовала доказательств: «Мало ли что в интернете понапишут! Ты мне сама расскажи, своими словами…» — а когда сдалась, затребовала краткое содержание.

— Лондон, — начал Ямщик. — Наше время.

Ему давненько не приходилось составлять синопсисы на чужое творчество, но это было как езда на двухколесном велосипеде: раз научился, никогда не забудешь.

— Лондон, — с удовольствием повторила Вера.

Глаза ее подозрительно заблестели. Кажется, она видела вокзал Кингс-Кросс, платформу 9¾ и толпу юных магов с ручными совами в клетках.

— Главный герой — частный детектив, ветеран войны в Афганистане…

— Гарри Поттер?!

— Гарри, — не стал возражать Ямщик. — Под псевдонимом Страйк Корморан. С ним работает помощница…

— Гермиона Грейнджер!

— Угу, она. А у Гермионы есть жених, Рон, — Ямщик успел первым, и Вера захлопала в ладоши. — Рон вырос, стал вредным, скучным, ревнует Гермиону… Ты в курсе, что значит «ревнует»?

— В курсе, не беспокойся. Что дальше?

— Дальше Воландеморт. Супермодель упала с балкона, мозги всмятку, как тут без Воландеморта? А Гарри Поттер — инвалид, потерял ногу в Афгане…

Ямщик прикусил язык: больно-больно.

— Ходит? — голос Веры сел, словно насморк-кашель превратился в ангину. — Свет мой, зеркальце, скажи: ходит?!

— Бегает.

— От кого?

— За кем. За преступниками. И боксирует неплохо.

— Как?

— На протезе, он привык…

— Дальше!

Арлекин замурчал и перевернулся кверху пузом, смешно разбросав лапы. А Ямщик понял, что у сериала про Корморана Страйка только что появилась новая фанатичная поклонница.

3 Звать беса на зеркало

— Чего тебе надобно, старче?

Ямщик включил ноутбук и поморщился, будто клопа раскусил. Фраза на язык не ложилась. Применительно к широкоплечему карлику-вожаку слово «старче» — седло на корове.

— Какого черта вам от меня нужно?

Уже лучше. Хотя… Бесы, которым нужен черт? Может, и нужен. Сейчас выясним… Знакомая заставка — бой тигра с драконом — капризничала, мигала, грозя сгинуть в электронной нирване. Нет, картинка передумала, снизошла: осталась в грешной сансаре зазеркалья, обросла ракушками иконок-ярлычков. Ага, и вай-фай пашет. Яндекс или Гугль? Гугль или Яндекс? Вот в чем вопрос!

Яндекс безбожно глючил, и вопрос решился сам собой.

«Бесы зеркала», ввел Ямщик поисковый вопрос. Повторил вслух, улыбнулся: нет, не «бесы зѐркала», а «бесы, зеркала̀», просто без запятых и ударений. Братцу Гуглю все эти финтифлюшки без надобности.

— Ну же, давай!

Давать братец Гугль не спешил, взяв затяжной тайм-аут. По опыту Ямщик знал: если сидеть и пялиться в экран, система будет тормозить сколь угодно долго. Любой, кто стоял над закипающим чайником, в курсе: пока не отвернешься, сделав вид, что на чайник тебе плевать — не закипит. Ямщик встал, потянулся до хруста — уж что-что, а хрустел он исправно: всеми суставами, какие имелись, а также дюжиной иных, неизвестных медицинской науке. Хруст был приятен, обнадеживал: скрипим, коптим небо, живы еще, всем чертям назло!

Он прошелся по тренерской из угла в угол. Остановился в двух шагах от стола, нарочито спиной к ноутбуку:

— Что мы знаем о зеркалах? — говорить о себе «мы» было приятно, еще лучше, чем хрустеть. — Нет, иначе: что мы знаем о нечисти и зеркалах?

И с сарказмом ответил:

— Ничего, и с боку бантик. Ну, допустим, вампиры не отражаются в зеркалах. Тоже нам, подарок на Новый год…

Подарок, мимоходом отметил он. Если вампир не отражается в зеркале, значит, тут, в зазеркалье, вампира не встретишь. Очень, знаете ли, кстати.

После встречи с бесами Ямщик готов был поверить в кого угодно: в Годзиллу, Ктулху, в Песочного Человека. Но поверить не означало узнать, а он хотел именно знать: чего легион хочет? Бесы, против ожидания, Ямщика не преследовали, не докучали — но и не пропадали, регулярно обозначая свое присутствие на периферии. Мелькали на краю поля зрения, чтобы сгинуть через секунду; делали ручкой: «Приветик!»; ноздри ловили ядреную вонь папиросного дыма, хотя никого из бесовской компании поблизости не вертелось.

Изматывают, уверился Ямщик. Вываживают, как рыбу на крючке. А потом — раз! — подсекут: добро пожаловать на сковороду! Дружить семьями? Ага, щас! Дружил волк с кобылой…

На днях дружба семьями получила развитие, хотя и куцее, урезанное, можно сказать, одностороннее. Бес-вожак заявился в гости — прямиком в лицей, но один, без шебутного «семейства». Мрачное осознание собственной правоты: «Я ждал, ждал!» — не доставило Ямщику ни малейшего удовольствия. Искушать прибыл, мысленно спросил он беса. Да? Договор втюхивать?! Ожиданий бес не оправдал. Соблазны? Щедрые посулы? Шиш тебе, Ямщичок! Слово за слово, и Ямщик сам не заметил, как втянулся в беседу с карликом — циничным, умным, харизматичным. Здешние мытарства, подлость натуры человеческой, судьба-злодейка, жисть-копейка… Бес даже мельком посочувствовал: вот ведь, попали мы, как кур в ощип! Вышибли нас в Задрищенск-Зеркальный, и фамилии не спросили…

«Мы», «нас» — нутром Ямщик чуял, что его покупают. И ничего не мог поделать со слабостью характера: беседа о пустяках оказалась той валютой, в которой он нуждался, пожалуй, острее, чем в воздухе для дыхания.

После ухода беса табачный смрад за пять минут выветрился из тренерской без остатка. Чертова дюжина окурков, скопившаяся в щербатом блюдце с синей каймой, расточилась без следа. Зачем приходил, без слов крикнул Ямщик вослед ушедшему собеседнику. В доверие втирался?! Набивался в товарищи по несчастью?! Ну, набился. Втерся.

Дальше-то что?

Бес тянул резину, и это доводило Ямщика, заклятого врага неопределенностей, до белого каления.

Беса на зеркало звать

9 дней до вызова держат пост безкровны и пост телесный.также неоскверняют себя бранным словом.

На девятый день берут зеркало средних размеров.На стол стелят черную скатерть,на ето скатерти мелом рисуют круг,внутри круга пишут большими буквами слово  ,,,НАРАН,,...

Поисковая система пробудилась от зимней спячки, выдала на-гора̀ первую страницу ссылок. «Беса на зеркало звать»? Двоечник писал, грамотей хренов: ошибки, потерянные пробелы. Привет политэлите, чьи эпистолы правит двойник! Безграмотность текста терзала эстетическое чувство Ямщика ржавым рашпилем, но он упрямо продолжил читать:

...Внизу круга рисуют один крест.просто две перекладины..Внутри круга устанавливают зеркало так чтобы оно стояло вертикально,за зеркалом устанавливают черную свечу,по бокам зеркала,да за чертой круга ,две восковые свечи.

По правую сторону за чертой круга кладут кусок черного хлеба,по левую сторону тарелку с молоком.

Вечером когда за окном стемнеет,зажигаются свечи.

Левой ногой три раза необходимо сильно топнуть…

Далее шел заговор:

«,,,вызываю стуком,выкликаю стуком,заклинаю стуком

Да стук сей в темные двереньки

Да за дверьми теми столы длинные

Да за столами длинными мертвяки восседают

Сизые личины,потухшие глазины

Да есть среди них ключник,дверей всех отворитель

Ему под силеньку двери небесные да двери адовые

Да не замком а ржавым клинком,открыть да закрыть

А коли двери он открыть сдюживает

Тако ходом обратным все укрыть способливает.

Да я его молитвой,да не поповской

Книгой черной,да не людской

Не словом а заговором,заклинать стану...»

Бред! Надо показать эту ахинею вожаку, когда снова заявится — то-то посмеется! Или не посмеется? В любом случае, это ерунда. На кой нам бес в зеркале? Мы сами полгода в зеркале, у нас самих на посылках мертвячка с потухшими глазинами — без всяких заговоров. Жаль, Арлекин рыжий — был бы черным, порадовались… Что там еще?

«Черта на зеркало вызвать

Нечетного числа вечером надобно на полу углем крест начертить. Да на середку кладут зеркало отражением наверх. Шагом надо все измерить, да в полу шаге от зеркала черную свечу на полу установить. После полуночи,отрезают цыпленку голову,зеркало мажут кровю…»

Игнорирование пробелов после точек и запятых, похоже, входило в ритуал: к грамотным бесы приходить отказывались. Я, подумал Ямщик, исключение из правила. Нет, не исключение: я их не звал, сами явились.

"Бесы" как зеркало русской интеллигенции:

— Предлагаю фоумскому молодняку (который слаще морковки и не видел ничего) всё-таки перечитать этот роман Фёдора Михайловича. Он дорогого стоит. "Интеллигентов" и "Либеральную общественность" он покзал во всей её красе, за что и был предан анафеме как черносотенец.»

— «...давно и широко известно, что в "Бесах" Достоевский рисует довольно узкую, но четко выраженную группу радикалов с террористическими склонностями - народников - предтеч социалистов и ВКП(б) в том числе...»

Живо, как наяву, Ямщик представил себе ватагу бесов-недомерков. Да, насчет «радикалов с террористическими склонностями» — это в точку.

«Зеркала используют при экзорцизме. Больного, в котором сидят бесы (демоны), сажают на стул, привязывают, ставят напротив зеркало. Бес видит себя в зеркале, выходит из человека и входит в зеркало. После зеркало разбивают, чтобы бес не смог выбраться. Также зеркала ловят призраков, тогда призрак живет в «своем» зеркале либо бродит из одного в другое...»

Тепло. Горячо! И писал не двоечник. Экзорцизм, одержимость: рвется из пут ребенок, сидящий на стуле, рот распялен в крике, летят брызги слюны, бесы-изгнанники гурьбой уносятся в зеркало… Подтверждение? И что с того? Ну, по крайней мере, убедился: не врал карлик, не морочил иллюзиями. Это не значит, что бес не обманет в другой раз…

Ямщика охватил азарт. Правильный ответ прятался где-то рядом, может быть, на следующей странице. Однако братец Гугль заартачился, завис, и Ямщик в ожидании, пока загрузится страница, мог только метаться по тренерской. Что? Что нужно бесам?! Искушение? Одержимость?! Ничего другого в голову не приходило. С искушением ясно: поддался, подписал договор — получил желаемое, и привет: в ад на пожизненное… Вернее, на посмертное: до скончания веков, без права на апелляцию.

— Я ли это? — вслух усомнился Ямщик.

Он споткнулся на ровном месте, застыл в шатком равновесии. Желчный скептик, Фома неверующий, ты всерьез рассуждаешь о душе, об адских муках? И не для сюжета повести, а в самом что ни на есть практическом аспекте?

— Да, это я. И псих, который говорит сам с собой — тоже я.

Ямщик представил чаши, лежащие на ладонях: в левой — искушение, в правой — одержимость. Натуральная Фемида, только повязки на глазах не хватает. Что перевесит? Искушать нас не спешат, значит?.. Правая рука налилась свинцом, пошла вниз.

Одержимость?!

Он припомнил все, что знал об одержимости: книги, фильмы. Увы, сплошь художественный вымысел. В титрах «Обряда» мелькало: «Основано на реальных событиях». Хопкинс играл конкретного святого отца, действующего экзорциста, живого и поныне… Ямщик не сдержался, фыркнул: шумно, по-лошадиному. Услышь фырканье Вера — пришла бы в восторг. Написать письмо: «На деревню, Хопкинсу. Любимый дедушка Энтони, подкинь адресок прототипа…»

И все-таки одержимость.

Ну что, спросил Ямщик невесть кого. Сыграем моноспектакль внутри одного отдельно взятого за шкирку Ямщика, он же режиссер, автор пьесы, труппа, художник, осветитель, рабочий сцены? Да, шизофрения. Хочешь встать на место бесов, превратиться в легион, понять их способ мышления, желания и цели? Придется влезть в шкуру шизофреника.

Главное, потом выбраться обратно.

…Я один. Меня много. Я — легион.

Как на дискотеке — десятки клонов, сотни дубликатов-отражений. Меня много, но есть Я-Вожак. Остальные — дурачье безмозглое, ходячие инстинкты. Вот, идем, ищем. Кого ищем? Человечка ищем. Войдем в бедолагу, вселимся — и повеселимся!

Нашли!

Он ни низок ни высок, он ни узок ни широк — среднестатистический гражданин. Топает навстречу, в ус не дует. И изъянчик подходящий имеется, червоточинка в левом бочку. Кто же у нас без изъяна-то? Кто без греха? Чай, не святой!

— Вселяемся, охламоны?

— Ага!

— Угу!

— Ого-го!

— Ну, вперед и с песней!

— Уррра-а-а!

Гул, визг, хохот. На приступ! Летим, несемся, улюлюкаем. Чпок! Лопнула пленочка на боку человечка, облепила легион на манер зеркальной мембраны, обтекла — и сомкнулась позади.

С новосельем!

Вот вы где, ниточки-веревочки нашей марионетки. Струны души? Ладушки, пусть струны. Сыграем! Дернулся человечек, запаниковал, да поздно! Струны-нити, ваги-крестовины уже в наших лапках. Друг твой рядом стоит, лясы точит? А накося, дружок, для начала по морде! Выкуси!

— За что?!

— А ни за что!

С носка ему, другану! Скрутило другана, да и человечка нашего корежит. Из глотки — лай, вой, пена, матюги, богохульства. Падучая человечка бьет, дугой выгибает, добрые самаритяне уже «скорую» вызвали.

Гуляем, братва!

Отголоски бесовского кавардака медленно затихали в отдаленных уголках воображения. Ямщик потряс головой, проморгался. Он не ожидал, что картина вообразится столь явственно, что едва не сведет его с ума. В зазеркалье с такими экспериментами надо поосторожнее…

Никудышный из меня театр, подумал Ямщик. Чуть крышей не поехал, а толку чуть. Не сходится! Ну, вселились, овладели телом. Заставили бедолагу всякие гадости вытворять. И что? С искушением понятно: не устоял, подписал доброй волей договор — погубил душу. А тут? Ведь не сам человек непотребства творит — бесы заставляют. Одержимый, может, в душе своей криком кричит, на помощь зовет, молится-кается, если верующий.

Разве ж так его душу погубишь?

Версия чистого садизма, издевательства ради издевательства, выглядела совсем уж притянутой за уши. Овчинка не стоила выделки. И душой не завладели, и с треском вылетели в зазеркалье. Вожак не идиот, он бы по-дурному размениваться не стал.

В душевном раздрае Ямщик сунулся к ноутбуку, но и здесь его ждал полный облом. Гугль завис мёртво, ни на курсор, ни на клавиши не реагировал. Ямщик едва не врезал кулаком по строптивому устройству — и ощутил давящий позыв в низу живота. Перенапрягся ты, Борис Анатольевич. Перевозбудился, хороший наш. Если срочно не стравишь лишнее давление, может конфуз выйти. Туалет в цокольном этаже был на ремонте, причем в самой безобразной стадии: старое раскурочили, ставить новое и не начинали.

Страдальчески постанывая, Ямщик засеменил к лестнице.

4 Гнус

Слава богу, здесь горел свет.

Отражений худо-бедно хватало, чтобы не красться вдоль стенки, на каждом шаге пробуя ногой лживый пол, терять драгоценные секунды, рискуя опоздать в самом постыдном смысле. Туалетов на втором этаже насчитывалось три, все двери рядышком: мужской, женский и… Нет, не для гермафродитов и трансвеститов. К счастью, даже нынешняя толерантность еще не дошла до такой изобретательности, особенно в школах. Третий туалет — барабанная дробь! Смертельный номер! — был универсальный, он же учительский. В него Ямщик и нырнул: тут над мойками висело сразу три зеркала, и четвертое — на кафельной стене, напротив дверей в кабинки. Располагались зеркала очень удачно. Еще одной удачей было то, что дверь в крайней кабинке у окна отсутствовала, как класс, обеспечивая незыблемую материальность «белого друга» и его ближайшего окружения.

Стравив подпирающее давление, Ямщик испустил гулкий вздох облегчения и целую вечность стоял в блаженной прострации, прислонившись плечом к стене. Из первобытно-бессмысленного состояния его вывел шум спускаемой воды в кабинке по соседству. Вахтер? Завуч Маргарита Станиславовна? Кто-то из учителей задержался в лицее допоздна?

Чуть скрипнув, стукнула дверца. Перед дымным прямоугольником зеркала остановилась секретарша. Одернула приталенный, кофейного цвета жакет с шелковыми лацканами, глянула вправо, влево, словно готовилась к ограблению и боялась свидетелей; ловко взбила копну светлых волос, достала из кармана помаду. Спохватившись, Ямщик принялся лихорадочно застегивать джинсы. Видеть секретарша его не могла, но рефлексы-то, рефлексы взрослого мужчины никуда не делись! Правила хорошего тона, если их вколачивать в подкорку без малого полвека, не вытравишь за полгода. Взвизгнула змейка ширинки, пальцы нащупали медную пуговицу…

Писк на грани слышимости, тонкий и гадкий, ввинтился в ухо. Пуговица вывернулась из пальцев. Ямщик нашарил беглянку вслепую, вернул в прорезь — взгляд его приковала мошка, летающая у прически секретарши. Ну, мошка. Безобидная мелюзга. Да, в разгар зимы. Да, пищит за целый рой. Ямщик моргнул, и мошек сделалось две.

Три. Четыре.

По сложным орбитам планеты-насекомые кружили вокруг солнца — женской головы. Глаза устали, подумал Ямщик. От монитора. Хорошо бы умыться.

Семь. Восемь.

Эскадрилья. Легион.

Он сбился со счета. Темной аурой мошкара зудела над секретаршей, наводившей марафет. Писк несся к горним высям, сулил мигрень; голова женщины целиком скрылась в зудящем облаке. Студенческие годы, вспомнил Ямщик. Стройотряд, «последний из могикан», куда я ухитрился попасть. Север, Новый Уренгой. Орды комаров-людоедов, мошка̀, но хуже всего — гнус. Легионы кусачей мелюзги, способной просочиться в любую щелку. Ни просроченная «ДЭТА», ни хваленый питерский «Беломор» не спасали от этой пакости.

Стройотряд запомнился Ямщику не столько мошко̀й, тундрой, ягодами и крутым заработком, сколько зыбучими песками, куда он, молодой балбес, умудрился влететь. Темная и сырая полоса, рассекшая дикий песчаный пляж, не вызвала у Ямщика подозрений, и зря. Слава богу, он ступил на предательскую зыбучку лишь одной ногой, левой — под правой осталась надежная сухая опора. Нога провалилась по колено, и чтобы вырваться из плена, насмерть перепуганному Ямщику довелось пожертвовать сапогом. Можно сказать, дешево отделался. Он не раз вспоминал тот зыбун, когда под ногами начинали проминаться лживые полы и мостовые зазеркалья. Может, потому и жив до сих пор?

Какой сапог оставить в зазеркалье, чтобы спастись?!

Из зеркала, бурлящего туманом, извергался сплошной поток гнуса. Рой вихрился угольным смерчем, словно намеревался подхватить и унести ничего не подозревающую женщину в страну Оз, на потеху злым ведьмам Гингеме с Бастиндой.

— Уходи отсюда, — прошептал Ямщик.

И сорвался, закричал в голос:

— Уходи!

Конечно же, его не услышали. Вернее, услышали, но не те, кто надо — дюжина-другая черных точек-одиночек, почуяв новую поживу, двинулась в сторону Ямщика. Они приплясывали в воздухе, словно в предвкушении пира. Ямщик вжался в стену. Бежать? Рвануть мимо облепленной гнусом секретарши? Затаиться: авось, пронесет? Решать следовало быстро: передовой дозор мошкары вился уже рядом. Вспомнив способы уничтожения пиявок, Ямщик от души плюнул в разведчиков, но позорно промахнулся.

С грохотом распахнулась входная дверь туалета:

— Александра?

— Валентин Петрович?

— А ну, марш отсюда!

Хрипатый рык ворвался в сортир, будто волна, полная колючего песка. Он наполнил помещение до краев — Ямщик ощутил это почти физически. И один ли Ямщик? Гнус колыхнулся, как от порыва ветра; разведывательный авангард унесло прочь. Секретарша вздрогнула, словно ее ударило током, и уронила помаду в умывальник.

— Валентин Петрович! Что вы себе позволяете?!

— Позволяю! Кыш, говорю!

— Вы грубиян! Кто вас учил так разговаривать с женщинами?!

У секретарши мелко задрожали губы. До сих пор Ямщик видел лишь затылок женщины, большей частью скрытый гнусом, сейчас же Александра развернулась к нему в профиль. Ямщик судорожно икнул, пытаясь столкнуть обратно в желудок подступивший к горлу комок. Лицо секретарши покрыла россыпь мелких гноящихся язвочек. Из-за них лицо плавилось, оплывало свечным воском, не в силах удержать форму. Правый глаз женщины съехал вниз, на щеку. Гнус облепил язвы и глазное яблоко, насыщаясь.

— Мамаша учила. Да иди уже!

— Что вы себе…

— Вали домой! Мне убраться надо!

Ямщик не помнил ни одного случая, чтобы хрипатый Валёк убирал в туалете — да и вообще где бы то ни было. Сторожить — это пожалуйста, а мытье полов Валентин-свет-Петрович считал ниже своего хмельного достоинства. Тем не менее, когда Ямщик, отважившись, выглянул из своего убежища, в руке у грубияна сияло оцинкованное ведро. Через край ведра свешивалась тряпка небесно-голубого цвета, на удивление чистая. По щиту и копье — вооружился Валёк деревянной шваброй, родной сестрой той, с которой начались зеркальные мытарства Ямщика.

— А вежливо вы разговаривать не умеете?

Секретарша всё никак не могла выудить из умывальника упавшую туда помаду. Пластиковый цилиндрик выскальзывал из трясущихся пальцев женщины.

— А я и говорю вежливо: скатертью дорожка!

— Очень вам признательна, Валентин Петрович! Благодарю за заботу!

Ухватив беглянку, Александра сжала помаду в кулаке — крепко-крепко, так, что костяшки суставов побелели — и шагнула к выходу, заставив вахтера отступить к стене. Траурным шлейфом рой потянулся следом и с неохотой отстал, клубясь над мойками. Похоже, гнус не мог далеко отлетать от зеркала-логова.

В дверях секретарша обернулась:

— До свиданья, Валентин Петрович.

Уважаю, подумал Ямщик. Держит марку, молодец. В отсутствие гнуса лицо секретарши быстро восстанавливало прежнюю форму. Глаз вернулся в глазницу, язвочки подсыхали, затягивались; правда, не все. Лишившись жертвы, рой беспокойно колыхался, выбрасывая отростки-щупальца. Казалось, гнус изучал окружающее пространство. Часть отростков уже тянулась к Ямщику — реальность или зазеркалье, а случайного свидетеля явно собирались попробовать на вкус.

— И шо тут у нас за говно?

Дождавшись, когда секретарша покинет туалет, Валёк шагнул к умывальникам. Рой втянул щупальца и воспарил над вахтером грозовым облаком. Валёк сплюнул мимо мойки, прислонил швабру к стене, извлек из ведра пластиковую бутыль и принялся отвинчивать крышку. Минералка? Вода из-под крана? Зачем, если краны рядом, целых три штуки? Сейчас, пока гнус переключился на вахтера, было самое время ретироваться. Но любопытство, которое, как известно, сгубило кошку — и одну ли кошку?! — удержало Ямщика от бегства. В свете люминесцентных ламп, тускло горящих под потолком, вода в бутыли отблескивала слишком ярко, будто светилась сама. Вахтер поставил бутыль на широкий край умывальника у стены и резко вскинул освободившуюся руку — наискось и вверх. Пионерский салют? Нацистский «зиг хайль»?! Каратистский блок от удара в лицо? Ямщик даже пожалел, что плохо слушал объяснения лысого сенсея. Что бы это ни было, ладонь Валька нырнула в рой — и пальцы сжались в кулак. Похоже, вахтер изловил с десяток мошек.

«Он что, их видит?! Тогда почему не бежит отсюда со всех ног?!»

Вахтер поднес кулак ко рту, разжал пальцы и не торопясь слизнул с ладони добычу. К горлу Ямщика вновь подкатил кислый ком. Валентин Петрович сосредоточенно жевал, кривясь и хмыкая. Сплюнуть еще раз он не захотел: дернулся острый кадык, и вахтер с видимым усилием проглотил добычу. Вот и бутыль пригодилась — Валёк отхлебнул водички, прополоскал горло, утробно клокоча и булькая, после чего смочил принесенной водой тряпку, мятый лоскут неба. Бормоча под нос, с тщательностью маньяка-аккуратиста он начал протирать дымный омут перед собой.

Слов Ямщик не разобрал, как ни пытался.

Рой опустился ниже. Черная метель уже мела вокруг головы вахтера. Не обращая на гнус ни малейшего внимания, Валентин Петрович драил зеркало. Плоды его усилий не замедлили проявиться: туман укротил бурление, поредел, светлея и истончаясь утренней дымкой над озером, когда занимается восход. Проступила блестящая, давно забытая Ямщиком гладь. Рискуя заработать жесточайшую мигрень, а заодно подвергнуться нападению гнуса — гнусному нападению? — Ямщик подался вперед, вытянул шею, глазея из-за плеча вахтера. Сейчас, сейчас он увидит собственное отражение — впервые за полгода! Изменит это что-нибудь? Не важно! Он должен увидеть! Обязан…

Секунду помедлив, зеркало откликнулось на болезненный, иррациональный призыв. В нем возникло лицо. Мигнуло, затуманилось, расплылось — и наконец собралось воедино, словно там, по другую сторону, кто-то навел резкость. Увы, лицо в зеркале не принадлежало ни вахтеру, ни Ямщику.

В правую щеку вонзилась раскаленная игла. Мелкий кровосос добрался-таки до Ямщика. Жалила эта дрянь куда чувствительней таежного гнуса, и в отличие от секретарши, обитатели зазеркалья не были равнодушны к боли. Ямщик отвесил себе звонкую пощечину, размазав настырного упыря в кашу, но остался на месте.

— Гады… Убью!..

В зеркале шмыгал носом, утирая кровавые сопли, конопатый шестиклассник. Под левым глазом бедняги вспухал, наливался грозовой чернотой классический, хоть в энциклопедию, фингал. Ссадина на щеке, будто след шального метеора, перечеркивала звездное скопление веснушек. В грязных, утративших цвет волосах таяли хлопья снега. Déjà vu: это уже было, было! С ним, с второклассником Борькой Ямщиком: «Это твой дом, Приямок? Ты тут живешь?» — и пинок ногой в лицо. Слезы обиды, отчаяние; бессильная, выжигающая нутро, не находящая выхода злость. В ноздрях защекотала слабая, но отчетливая вонь: тухлятина и собачье дерьмо.

Нет, не забыть!

Мальчишка в зеркале поднял взгляд. Исподлобья уставился на вахтера с Ямщиком:

— Чтоб вы сдохли, уроды! Чтоб вы сдохли!

Он плеснул в лицо воды из-под крана:

— Гады, козлы…

Начал умываться, всхлипывая и бормоча:

— Убью, всех убью… Урою!..

С каждым словом, с каждым проклятием он выплевывал новую пригоршню гнуса. Мошкѝ прибавлялось, рой зудел, пищал, копился в зеркальном убежище. Похоже, гнусу было все равно, кого жалить. Вахтер, ненадолго прервавший мытьё — он тоже изучал бедолагу-пацана — с новой силой заработал тряпкой. В туалете сделалось заметно светлее. Оторвавшись от неприятного, но завораживающего зрелища, Ямщик выяснил, что рой — сегодняшний, а не тот, еще только зарождающийся, из прошлого — тает, расточается, как оставленные без присмотра дубликаты. Свет люминесцентных ламп утратил бледность, налился сочной желтизной. Изображение в зеркале отдалялось, лицо мальчишки растворялось в мягком перламутровом сиянии, голос превратился в шепот, сползая в тишину…

— Не наши это, не лицейские, — буркнул Валёк. — Шантрапа журавлевская. Ну, я их поймаю! Мало не покажется…

В последний раз он провел тряпкой по сияющей, чисто умытой глади, которая уже начала превращение в привычный Ямщику туман, и отстранился, словно художник, оценивающий законченную работу.

— Блудне своей скажи, — дыша перегаром, бросил вахтер через плечо, — чтоб не лезла больше. Взяла моду лизаться! Язык вырву, не посмотрю, что дохлятина…

— Я, — прохрипел Ямщик. — Вы…

Хлопнула дверь, и он остался в туалете один.

Поговорили, значит.

5 Он хороший

«Он хороший. Любящий, заботливый. Когда я болею, он ухаживает за мной. Готовит завтраки, если я спешу на работу. Вчера мы ходили в паб. Пили французское пиво, не помню, как называется. Он заказал утиную ножку в клюквенном соусе, а я цыпленка из печи, с кус-кусом…»

Три фотографии среднего качества: утка, цыпленок, бокал с пивом. Бокал держала женская рука. Блики гуляли по обручальному кольцу, и казалось, что на кольце что-то написано. Должно быть, «Ash nazg durbatulûk, ash nazg gimbatul[8]» на Черном наречии.

Зачем я это делаю, ужаснулся Ямщик. Зачем? Пытаюсь выбить клин клином? Чтобы вышибить из памяти сцену с гнусом, надо совершить что-нибудь подлое, отвратительное, из ряда вон выходящее? Гаденький кайф вуайериста сменится угрызениями совести, и гнус выветрится, сгинет, ляжет на илистое дно воспоминаний? Какого беса…

Стой, дурачина. Вот кого-кого, а беса поминать не следует.

Двадцатью минутами раньше Ямщик взломал Кабучину страницу на Фейсбуке. Взломал — громко сказано. Он знал электронный адрес жены, пароль, имя пользователя, подтвержденный номер мобильного телефона — короче, он знал все, чтобы войти как хозяин, верней, как хозяйка, и в самом скором времени убедиться, что ничего интересного «городу и миру» Кабуча не пишет. В личных сообщениях числилось одно непрочитанное, от Тосечки, близкой подруги. Близкой во всех смыслах — жила Тося в двух кварталах от Ямщика с Кабучей. Лицом к лицу дамы встречались в лучшем случае пять раз в год, но это не мешало Ямщику считать Тосечку соседкой по квартире: Кабучин смартфон аж дымился от ее звонков, а Skype мерцал и зудел сутки напролет, и Кабуча плотно закрывала дверь в свою комнату, чтобы муж не ругался.

«Он хороший. Ты знаешь, он прекратил звать меня Кабучей. Только по имени. Он думал, что я не знаю этого противного анекдота про Кабучу, а я не разубеждала его. Скажи я ему про анекдот, был бы скандал. Не люблю скандалов, всегда теряюсь. Я привыкла, перестала обращать внимание. А он взял и прекратил. Тосечка, мне чего-то не хватает. Иногда мне хочется, чтобы он назвал меня Кабучей…»

Кровь бросилась Ямщику в лицо. Переписку жены с Тосечкой он отмотал назад, к середине, и сейчас читал сообщения недельной давности. Ответы Тоси он пропускал, все эти «да что ты!» и «ой, не бери в голову!», зато Кабучины откровения били Ямщика под дых, в печенку и селезенку, будто кулаки опытного боксера. Он не знал, почему Кабуча переписывается с Тосечкой, когда есть Skype и телефон. Боится, что двойник подслушает? Так ей легче, чем в обычном разговоре? Какая разница, если каждый пассаж начинался сакраментальным «он хороший»?!

«Он хороший. Чистоплотный. Раньше как-то не очень, а сейчас очень. Представляешь, у него теперь два разных лосьона после бритья! Один, правда, не лосьон, а бальзам. И новая туалетная вода. И новая зубная щетка. И носки он меняет раз в два дня. Рубашки тоже. Купил новую кепку, зимнюю. Мне тоже понакупил всякого, но это при встрече…»

Тосечка возмутилась: почему при встрече, это еще сколько ждать! Возмущалась она долго, в подробностях, Ямщик рванул вниз по ее возмущению, как мальчишка на санках с ледяной горы. Он знал, почему. Кабуче было неинтересно рассказывать про обновы, она хотела показать, да так, чтобы подруга была не готова заранее. «Ты в курсе, что значит «ревнует»?» — спросил он себя, дословно повторив вопрос, который сегодня задал Вере. И сам ответил, повторив реплику девочки:

«В курсе, не беспокойся. Что дальше?»

Он не знал, что дальше. Повеситься, что ли? Интересно, в зазеркалье можно повеситься? Почему нет, главное, чтобы веревка и крюк хорошо отражались…

«Он хороший, просто изменился. На Новый год поставил елку. Представляешь? Настоящую елку. Вешал игрушки, звал меня посмотреть. Я даже не знала, что сказать. Тося, я думаю, он завел любовницу. Я уверена. Поэтому носки и лосьоны, и рубашки. И елка поэтому. По вечерам он дома, но днем я в институте, и он свободен. Он стал работать по ночам, чего раньше не делал. Точно, днем куда-то ходит.»

Налево, откликнулась Тосечка. И добавила подмигивающий смайлик.

«Он чувствует за собой вину. Твой чувствовал вину, когда гулял? Ага, вот и мой тоже. Комплексует, маскируется, пытается меня задобрить. Мы спим в одной постели. Ну, ты поняла. Нечасто, раз в неделю, или реже. Летом, когда все началось, было чаще. Но раньше он вообще ко мне не прикасался! Точно тебе говорю, любовница…»

Экран мигнул.

«Иногда мне хочется, чтобы всё стало по-прежнему. Кабуча, равнодушие, всё-всё. Чтобы без елок. Так спокойнее. Тосечка, я дрянь. Я рылась в его переписке. Читала СМСки. Я искала любовницу. Ну правда же, я дрянь?»

Нашла, заинтересовалась Тося. Кто она?

«Не нашла. Он умный, его не подловишь. Тося, он хороший. Я его боюсь. Я его очень-очень боюсь.»

Ну и дура, резюмировала Тося, дама опытная, трижды замужем. Любовница? Да ради бога! Если из-за любовницы он начал спать с тобой, ты должна ей ноги мыть и воду пить. Пусть твой страдает, мужикам полезно быть виноватыми. Их надо выдерживать в вине, как шашлык в маринаде. Тогда при жарке они получаются сочными и с корочкой.

Это и было свежим сообщением, которое Кабуча еще не читала.

— Эй! — произнес Ямщик, обращаясь к бесам, которых здесь не было. Или были? — Эй, придурки! Зачем вам моя душа? Она же и так ваша: вся, с потрохами…

Глава десятая

И кто-то считает, что это подвох, А кто-то кричит, что провал. И каждое слово — признак того, что мы В комнате, лишенной зеркал. Борис Гребенщиков, «Комната, лишенная зеркал»

1 Не переживайте, сказал Модест

— Есть кто-нибудь?

Арлекин проскользнул следом. Обнюхал этажерку для обуви, фыркнул с презрением. Родился бы собакой, подумал Ямщик, задрал бы лапу. Прихожая была просторной, хоть в настольный теннис играй. Вдоль боковой стены — от края до края, а если вверх, то до высокого, метра четыре, потолка — установили циклопический, а главное, зеркальный шкаф-купе, и обстановка радовала своей устойчивой плотностью. Все выглядело так же вещественно, как если бы Ямщик явился по вызову, а не проник в квартиру Веры самовольно, на манер обычных гостей, открыв дверь — ну хорошо, дубликат двери! — и распушив дымные хвосты от копии к оригиналу.

— Эй, хозяева?

Кого я зову, подумал Ямщик. Зачем?

Родители Веры его в любом случае не слышали. Слышала ли Вера? Впервые Ямщик явился незваным и не знал, какие правила действуют в этом случае. Ничего, сейчас разберемся.

— Веди себя прилично, — велел он Арлекину.

Ага, читалось на кошачьей морде. Ага, щас.

Из взрослой спальни, расположенной дальше по коридору, неслись приглушенные голоса. Папа с мамой, отметил Ямщик. Дома. Где Поля? Слышу, на кухне. Он принюхался: пахло куриным бульоном и луком. Мелко нарезанным, а может быть, даже перетертым в блендере луком. Тефтельки из курицы, из белого мяса. Диетические. Бабушка готовила для меня, когда я болел, и кидала в бульон, где плавали кружочки вареной моркови.

Эй, Вера, ты чего?

Он уже понимал, чего. Со вчерашнего визита, случившегося в первой половине дня, когда подвиги Гарри Поттера приняли монструозный характер, Вера — чудо из чудес! — больше не выдергивала Ямщика к себе. До вечера он радовался внезапной свободе, как радуется молодая пара, если старики забирают внука из детского сада, да еще с ночевкой, освобождая молодежь от родительской каторги. Ночью Ямщик занервничал, но списал это на возбуждение после встречи с гнусом. Утром сердце забило тревогу, и холодный душ разума не совладал с сердечной горячкой. К обеду Ямщик выяснил, что стоит на знакомой вдоль и поперек улице, а раз стоит, то нечего корчить невинность, давай по лестнице, дальше видно будет.

Зинке он велел ждать у подъезда, а если проголодается, то терпеть. Если уж совсем невтерпеж, так напротив, в подвале, тренажерный зал. Посиди там, полегчает. Экспериментальным путем Ямщик успел выяснить, что в тренажерках Зинка — даже если она не облизывает ничьи бритые, в красных складках, затылки — веселеет, делается бодрей, а на щеках объявляется слабое подобие румянца.

— Ты поняла?

Зинка поняла.

— Ты хорошо поняла?!

Зинка поняла хорошо.

В детской царил сиреневый полумрак. День выдался погожий, но солнце зря лизало задернутые шторы — Зинка, кыш с твоими ассоциациями! — потому что в комнату проникал лишь слабый рассеянный свет, окрашенный в тона цветущей азалии. В детской Ямщик оказался впервые: Вера принимала его, если так можно выразиться, в гостиной, столовой, на балконе, на кухне, случалось, что и в ванной — кто же стесняется собственного отражения?! — но в свою отдельную комнату, какой способен похвастаться далеко не каждый ребенок, Ямщика не приглашали. Почему? Кто ж ее знает, стрекозу? Охвачен неясным, чертовски подозрительным смущением, Ямщик замер на пороге. Зато Арлекин не растерялся — шмыгнув между ног хозяина, кот рыжей молнией преодолел расстояние до кровати, запрыгнул на нее и свернулся клубком поверх одеяла, в ногах у спящей Веры. Ноги вряд ли что-то почувствовали; впрочем, коту это было без разницы.

На прикроватной тумбочке лежал термометр в футляре. Вокруг него, как соратники у тела павшего бойца, сгрудились флаконы с пилюлями, пакетики с порошками и стакан черносмородинового, судя по запаху, компота.

— Все ясно, — вслух произнес Ямщик.

И повторил:

— С вами, барышня, все ясно.

Его не услышали. Сон ли был тому причиной, или без вызова Ямщик числился для Веры, как и для прочих добропорядочных граждан, в нетях[9] — стоит ли докапываться до причин? Ямщик вспомнил отца, большого любителя выяснять постфактум, где сын мог простудиться, от кого подхватил заразу, как будто это способствовало выздоровлению. Мама раздражалась, вмешивалась в дедуктивный процесс, слово за слово, и начинался скандал, а гриппующий Борька Ямщик с беспомощной злостью кусал губы, не в силах помешать ссоре.

Вера заворочалась, перевернулась на другой бок. Одеяло сползло с острого детского плеча, и край ночнушки тоже сполз. Дернув плечом, будто на него села муха, Вера шумно задышала ртом: нос, очевидно, был заложен. Не просыпаясь, девочка взмахнула рукой — раз, другой — хлопнула ладонью по тумбочке, схватила зеркальце, которого Ямщик поначалу не приметил, и сунула его под подушку. Дыхание выровнялось, даже нос, кажется, попустило. Нафтизин, подумал Ямщик. Этот, как его… Хэпилор. Полоскание из хлорофиллипта. Парацетамол. Знай простуженный люд секрет выздоровления — аптеки бы разорились. Ну, или торговали бы одними зеркалами.

— Свет мой, зеркальце, — хрипло произнес Ямщик.

Он не знал, к кому обращается. Не знал, о чем просит.

— Ничего. Это грипп. Сейчас кругом грипп.

Вера что-то промычала, словно в ответ. Нет, простонала. Бывают такие выдохи, которые сами собой превращаются в стон.

— Врача вызывали? Что говорит?

Наверняка вызывали. Тут к гадалке не ходи.

— Где ж ты ее подхватила, заразу?

Ага, обрадовался Ямщик-отец, кларнетист и фанатик гладкого бритья. Где-то там, далеко, он ликовал, словно анализ ДНК окончательно подтверил его отцовство над подозрительным Борькой. Моя кровь! Сынуля, давай вместе: где же ты заразилась, Верочка? В школе? На улице? По̀ля вирус занесла?! Надо выяснить, обязательно надо, иначе не полегчает…

— Три дня. Если температура будет держаться больше трех дней, пусть тебе дадут антибиотик. Ты когда затемпературила? Вчера, к ночи? Когда я был у тебя, ты ходила бодрячком…

Слово «ходила» больно царапнуло язык.

— У вас есть аугментин? Если что, начинай пить с пятницы. Хотя не думаю, что он понадобится, — говорить, зная, что тебя не слышат, было неловко, а главное, бессмысленно. Молчать было невозможно. — Ты спи, во сне болезнь дохнет…

С неудовольствием Ямщик отметил, что изъясняется словами двойника, хлопочущего над больной Кабучей. Отец с его манией выяснять источник вируса, двойник с его взглядами на антибиотики — кто еще? Кто сидит в Борьке Ямщике, блудном принце зазеркалья? Кто только и ждет повода, чтобы выскочить наружу, оседлав пружинку, как чертик из табакерки?

Чертик. Бес. Нет, это лишнее.

Выскочить из табакерки, чтобы загнать в табакерку конкурента.

Нет, это тоже лишнее.

— Спи, отдыхай. Вот и Арлекин с тобой полежит. Ты потом скажи, чтобы ему дверь открыли. Если станет проситься, орать у дверей — пусть откроют. В первый раз, что ли? Он меня сам найдет, тут близко. Не потеряется, старый башибузук… Знаешь, кто такой башибузук? Сорвиголова, вот кто. Я одну книжку так хотел назвать: «Башибузук». Издатель запретил: мол, публика не поймет, публика не в курсе. Незнакомые слова публику раздражают. Назвали: «Лейтенант Сорвиголова». Хотели сперва капитана[10], но тут уж я встал стеной. Спи, не обращай внимания…

Не оглядываясь, он вышел в коридор. Во взрослой спальне, кажется, ссорились. Теряясь в догадках, зачем он это делает, Ямщик двинулся на шум ссоры. Велеть родителям заткнуться? Вера, мол, заснула, не будите? Сказать-то можно, сказать можно все, что угодно. Когда тебя не слышат, когда тебя, считай, не существует — говори, не хочу, хоть язык до корня сотри!

— Да, я была у Модеста!

— Зачем ты ходила к Модесту? Мы же договаривались, что пойдем все вместе, когда Верунчик выздоровеет! Почему ты вечно…

— Я вечно? Это я вечно? Я вся на нервах, места себе не нахожу!

— А у Модеста нашла?

— Представь себе!

— И что он тебе сказал? Что он тебе мог сказать без обследования?!

Врач, понял Ямщик. Готовят к операции?

— Всё он мне сказал! Нормальные игры в ее возрасте, нет причин для беспокойства…

— Нормальные?! Ребенок беседует с зеркалом!

— Ну и что?

— Ничего! Просто прекрасно! Ребенок общается с собственным отражением! Нормальные игры, нет причин для беспокойства! Модесту самому нужен психиатр! Помнишь, что было, когда я попытался отобрать у нее зеркальце?! Нет, ты помнишь эту истерику?!

— Отлично помню. А еще я помню, что через пять минут она успокоилась.

— Конечно, успокоилась! Она заперлась в ванной, устроилась напротив стенного зеркала и стала выяснять, что значит «вектор»! Они в школе, оказывается, еще не проходили векторы!

— А зачем выяснять, если уже проходили?

— Издеваешься?

— Ни капельки. Между прочим, ты сам позже вернул ей зеркальце. Никто не заставлял тебя это делать.

— Я что, идиот? Какой смысл прятать от дочери карманное зеркальце, если она прекрасно болтает с зеркалом в ванной, в гостиной, с дверьми шкафа-купе, наконец?! С любым зеркалом вообще! Помнишь твою пудреницу?

— Помню. Она выясняла у пудреницы, что значит «нестояк». Ты говорил по телефону с Артемом, жаловался на нестояк, а Верунчик услышала. Ты очень громко жаловался. Она обсудила с пудреницей твой нестояк и посоветовала тебе супер-капсулы XL. После этого ты сразу вернул ей любимое зеркальце.

— Ты что, всерьез думаешь, что ей отвечала пудреница?

— Нет, конечно. Ей отвечал интернет. Она всё выяснила заранее, а тебя она попросту разыграла. Верунчик — ребенок, развитой не по годам…

Взрослую спальню оформили в шоколадных тонах. Обои, шторы, мебель, люстра — от черного, горького с повышенным содержанием бобов какао, до молочного, светло-коричневого. Отец Веры сидел на кровати, голый по пояс. Крупный от рождения, обладатель широкого деревенского костяка, за годы малоподвижности и отменного питания он набрал лишний вес, обзавелся внушительным животом. Аристократическая бородка «а ля граф де ля Фер» забавно контрастировала с купеческим обликом. Сейчас бородка обиженно подрагивала: отец сердился и не знал, как дать выход обиде.

Верина мама, одетая в темно-розовый халат из велюра, с иронией наблюдала за мужем. Халат делал ее больше, чем на самом деле, то есть очень большой. Отложной воротник, широкие манжеты рукавов, декорированные эффектным кружевом; длинный, небрежно завязанный пояс — не женщина, праздничный торт.

— Сенечка, Модест — умница. Он профессионал, нравится тебе это или нет. Зачем нам таскать Верунчика на сеанс, зачем нервировать ребенка? Модест скажет тебе то же самое, что и мне. Девочка разговаривает с зеркалами? В ее возрасте, а главное, в ее положении, — слово «положении» мать выделила голосом. На отца это подействовало, как холодный душ, — естественна любая игра, где в наличии поиск собеседника, друга, спутника-невидимки. Верунчик общительна в школе? Да. У нее есть реальные приятели и подруги? Да. У нее отличное настроение? Да, тыщу раз да. Не переживайте, сказал Модест. И ребенка не мучьте зря. Наиграется, вырастет, перестанет.

— Наверное, ты права. Извини, вспылил. Кстати, я договорился с Вайнбергом. Он берется оперировать Веру.

— Вайнберг? Мы уже не летим в Израиль?

— Я звонил в Тель-Авив, Гоше. Гоша сказал: Вайнберг — лучший вариант. В Израиль мы улетим на реабилитацию. Гоша предлагает «Бейт Левинштейн», у него там связи. Двадцать минут от Тель-Авива, специалисты экстра-класса…

Операция, подумал Ямщик. Реабилитация. Обождать, пока ситуация прояснится? Чего там ждать, я ведь сам отвечал: будет ходить. Или все-таки пусть сначала Вайнберг, Гоша, «Бейт Левинштейн»? Бес тянет резину, ходит вокруг да около. Но ведь и я тяну? Чем же мы тогда отличаемся друг от друга?

Все, хватит. Пора решаться.

2 Взять ее, Зинка!

Мороз пощипывал, снег поскрипывал.

Мороз — нос и щеки, снег — под ногами.

Раньше Ямщик устроил бы себе жесточайший разнос за такие словесные пируэты, а сейчас ничего, шел да улыбался. Сугробы, груды сокровищ Али-бабы, искрились на солнце, играли мириадами блесток. В воздухе стояли, толкались, перекрещивались радуги — праздничная канитель, тончайшая ледяная пыль до отказа заполнила мир волшебным рождественским сиянием, хотя оба Рождества, и католическое, и православное, миновали. У Ямщика слезились глаза. Это ничего, это ерунда, главное — все вокруг материальное, надежное, безопасное. Безопасное! Даже когда идет снег. Снег вам не дождь, снег — другое дело…

Снегопада не было. Что же до наполнявшей воздух нестерпимо сверкающей взвеси — это была всего лишь иллюзия. Одна из множества оптических иллюзий зазеркалья; в качестве приятного исключения, безвредная. Ямщик полагал ее побочным эффектом от пересечения и наложения бесчисленных микро-отражений в миниатюрных ледяных гранях. Из чего состоят сугробы? То-то же!

Так ли это на самом деле, он не знал.

Напротив знакомой арки Ямщик остановился. Протер глаза, зажмурился, постоял с минуту, унимая резь под веками. Ну, здравствуй, «Красотка»; в смысле, парикмахерский салон «Beauty». Сколько же мы тебя не навещали? Месяц? Два? С того самого дня, когда Ямщик с Дашкой-хулиганкой обзавелись персональными контактами, он не заходил в салон, да и Дарью, кстати, больше не видел.

Зайти?

И внутренность арки, и ступеньки входа благодаря сугробам-отражателям не вызывали сегодня ни малейших опасений. Вообще-то Ямщик намеревался заглянуть в супермаркет, облюбованный из-за количества зеркал на панелях и в витринах — пополнить запас продуктов для себя и Арлекина. Но это успеется, времени полно. Зайти, присесть в удобное кресло, дать отдохнуть глазам, а то уже огненные круги роятся…

И под пыткой, вопя на дыбе с вывернутыми суставами, он не признался бы в остром кошачьем любопытстве. Кресло? Отдых? Жалкий предлог! Кому ты врешь, Ямщичок? Тебе ведь так и свербит разузнать: как там Дашка? Раскрутила парикмахершу на «менку»? Или всё еще окучивает, резину тянет, как и ты?

— Ну, свербит. Где свербит, там чешут…

Чего я хочу больше, подумал он. Чего? Выяснить, что Дашка уже махнулась с Люськой местами? Получить болезненный пинок: ты, болван, ворон ловишь, а люди жизнь устраивают! Или мне охота убедиться, что Люська — по-прежнему Люська, а значит, Ямщик, не гони лошадей? Помнится, старик Шекспир говаривал: что нам Гекуба, и что мы Гекубе?!

За спиной скрипнули шаги. Зинку Ямщик узнал на слух, по походке.

— Жди здесь. Я быстро.

В ответ Зинка замотала головой. Глаза-пуговицы с собачьей преданностью уставились на благодетеля: «Я с тобой!» И не слезятся ведь, глаза-то!

— Тут жди!

Зинка мотала головой, как заведенная.

— Ладно уж, — снизошел Ямщик. — Пошли.

После тренажерки Зинка выглядела сытой и умильно-благостной, насколько может быть благостна зомби. Проблем с ней не будет, решил Ямщик. Что же до Арлекина, то кот подрядился в домашние доктора, способствуя излечению Верунчика своим здоровым сном поверх пациентки. За него Ямщик не беспокоился.

Парикмахерша Люся была на месте: завершала поединок с буйной шевелюрой юного оболтуса. Оболтус кипел от гормонов, уши его напоминали пунцовые локаторы. Будто невзначай, парикмахерша задевала плечо клиента грудью, локоть — крутым бедром, а руки ее возились с чужими кудрями гораздо нежней общепринятого в сфере косметических услуг.

Похудела она, что ли?

— Дарья?!

Парикмахерша и ухом не повела. Дались мне эти уши, разозлился Ямщик. Ножницы с залихватским вжиканьем мелькали, блестели, щелкали. Когда бы Дашка успела так наловчиться? Ей битой размахивать, не ножницами… Или ей Люськины навыки передались?

— Люся?

Ноль внимания. Ямщика бросило в жар, на лбу выступила испарина. Он должен выяснить, кто перед ним! Кому должен? Должен, и всё! Пальцы не слушались, Ямщик с трудом расстегнул пуховик. Шагнул ближе, навис над лопоухим парнем:

— Дашка, ты?

Он втиснулся между креслом и зеркалом. Ноги въехали в клиента, но сейчас Ямщику на это было плевать.

— Дарья! Ты меня видишь?

Взгляд блондинки равнодушно скользнул по Ямщику — по отражению парня в зеркале? — и вновь уткнулся в макушку оболтуса.

«Не видит? Не слышит? Или притворяется, зараза?! Не видит, потому что Люська? Потому что Дашка?! Сохраняют ли те, кто вернулся, способность видеть зазеркальцев?»

Двойник его видел. Не то слово, видел — задницей чуял! О Вере и речи нет. А посторонний человек? Ранее отметившийся в зазеркалье? Скрипя зубами от злости и бессилия, Ямщик выбрался из тесного пространства. От дверей на него с сочувствием смотрела Зинка. Помочь мертвячка ничем не могла, но хотя бы не мешала, и на том спасибо.

Хотя почему это — не могла?!

Прежде чем перейти к экстремальным методам, он честно предпринял еще одну попытку. Встал рядом с блондинкой, замахал руками, как ветряная мельница; с интонациями старорежимного диктора новостей произнес:

— Дарья! Это я, папик! Не хочешь отвечать, просто мигни. Левым глазом. Слышишь, Дашка?!

И не выдержал, сорвался на крик:

— Мигни мне! Мигни! А то хуже будет!

Парикмахерша в последний раз щелкнула ножницами, отстранилась и с удовлетворением оглядела фронт работ. Отложила ножницы, взялась за пульверизатор.

— Я тебя предупредил! Теперь пеняй на себя!

Он обернулся к зомби:

— Зинка, иди сюда!

Мертвая женщина послушно заковыляла к нему.

— Эй, Дашка! Видишь, кто со мной?!

Парикмахерша включила фен. Под басовитый гул занялась укладкой.

— Зинка, обед! Кушать подано.

Зинка остановилась.

— Давай, лижи ее. Можно! Я разрешаю!

Если Дашка водит «папика» за нос — от зомби она шарахнется на рефлексе. Ямщик ждал, Зинка перетаптывалась с ноги на ногу, виновато косилась на грозного хозяина — словно не понимала, чего от нее хотят. Не понимала — или отказывалась понимать?!

— Взять ее, Зинка! Фас! Лижи, я сказал!

Не двигаясь с места, покойница глядела на него со странной смесью вины и укоризны. Любые чувства — тени, призраки чувств — с великим трудом проступали на восковом лице женщины, но за полгода Ямщик научился различать едва уловимые оттенки Зинкиных переживаний. «Что же ты, благодетель, так со мной? Я как собака, только не собака. И рада помочь, да не могу, прости…»

Стыд ошпарил Ямщика: словно ковш кипятка в лицо выплеснули.

— Прости, Зинка, — буркнул он, отводя взгляд. — Погорячился. Нервы. Извини дурака. Ты лизни ее, хорошо? По-человечески прошу: пожалуйста!

Зомби поникла плечами.

— Лизни разок! Чего тебе стоит? Не бойся, от этой кобылы не убудет! Ну давай, а?

Ссутулившись, женщина заковыляла прочь, к выходу.

— И ты, Зинка?! — в сердцах бросил Ямщик.

Зинка споткнулась на ровном месте, но шагу не сбавила, только сгорбилась еще больше.

— Спасибо!

Лопоухий парень, расплывшись в довольной улыбке, пялился на себя в зеркало. Придирчиво оглядев его, Ямщик, независимый эксперт, вынужден был признать: парикмахерша сотворила чудо. Или, если угодно, создала парадокс: уменьшившись вдвое, буйная шевелюра клиента приобрела благопристойный вид, но при этом выглядела даже более пышной, чем раньше. А главное, уши — господи боже ты мой! — по-волчьи прижались к черепу, утратив сходство с локаторами.

Может, и правда Люська? Напрасно он разорялся, зря пытался натравить на нее Зинку. И перед зомби неудобно вышло… Где же тогда Дашка? Если еще не раскрутила блондинку на «менку» — почему не здесь, почему не окучивает?

Люся? Дарья?!

Оставив Даше-Люсе щедрые чаевые, клиент утопал в холл: расплачиваться на кассе по прейскуранту. Минут пять Ямщик потерянно бродил из угла в угол, силясь придумать, что бы еще предпринять. Ничего в итоге не надумав, он признал свое поражение.

— Люська ты, Люська, — вздохнула кассирша, рыжая лиса, заходя в зал. — Шалава ты безбашенная! С дитём шуры-муры крутишь? В смущение мальчика вводишь?

В голосе кассирши звенела сочная, ядреная зависть.

— А тебе завидно? — отбрила Люся-Дашка. Уж что-то, а бабьи голоса она читала с листа, как отец Ямщика читал партитуру. — Забирай, мне не жалко!

— И заберу! Тебе ни к чему, ты у нас замуж собралась…

— А и собралась! Тебе-то что?

— На свадьбу пригласишь?

Ямщик навострил уши.

— Ага, мой Арменчик только о тебе и мечтает! Не спит ночами, лично приглашение подписал!

Армен, значит. Джигарханян? Нет, вряд ли. Точно, Дашка — она только про «замуж» и тараторила. С другой стороны, почему бы и Люсе-разведенке не устроить личную жизнь?

— Тогда с тебя поляна, — припечатала кассирша.

— Поляна? Без проблем!

— Точно?

— Не переживайте, девчонки, проставлюсь! В лучшем виде!

Хлопнула дверь. В холле забу̀хал сапогами очередной клиент, отряхивая снег. Все умолкли, как по команде, лиса-кассирша заторопилась назад.

Больше здесь ловить нечего, понял Ямщик.

3 Пара слов за одержимость

— Закурить есть?

— Не курю.

— А если найду?

Ямщик машинально расстегнул пуховик, чтобы рогатка была под рукой. Шайка бесов зашлась хохотом. Держась за животики, сгибаясь в три погибели, перхая горлом и чихая от восторга, они галдели сквозь чих и смех:

— Мобилу!

— Мобилу отжимай!

— Бабки заныкал, сволочуга!

— Кота! Кота пусть в залог оставит!

— Где кот?

— Отобрали! Конкуренты…

— Цыц! — гаркнул вожак.

— Ты с какого района?! — не удержался самый мелкий.

Он огреб затрещину, кубарем покатился в сугроб и заерзал, закопошился в снегу. Настала тишина. Ямщик смотрел на бесов, бесы смотрели на Ямщика, и каждый подмигивал ему левым глазом: черным, влажным, будто испанская маслина.

— Идем? — предложил вожак.

— Куда?

Вожак мотнул кудлатой головой:

— Посидим? По кружечке, а?

Бесы перехватили Ямщика вечером, за три дома до лицея. Здесь был поворот налево: от потешной рубежной будки, сделанной под старину, начиналась дорожка из желтого кирпича. Вела дорожка к двум ресторанам: шикарному пивняку, где по вечерам устраивались мальчишники со стриптизом, и тихой корчме, равно славящейся варениками с вишнями и фаршированной щукой. Щуку, как помнил Ямщик, следовало заказывать за два дня; вареники подавали сразу. Кабуча объясняла это трудностями щучьей ловли, Ямщик — особенностями национальных темпераментов.

По дорожке следовало идти с опаской: окна углового дома, если смотреть с торца, на первом этаже были забраны решетками, а на верхних этажах кое-где заляпаны краской. В зазеркалье это означало мертвую зону по краю дорожки. Там дышали голодные ямы, дыры, местами заросшие безлистыми ветвями, плетями бешеного винограда, паутиной, сетью келоидных рубцов. Ямщик хорошо помнил, как летом из одной такой дыры выбралась Зинка.

— А толку? — спросил он. — Сиди, не сиди…

Ямщик имел печальный опыт посещения злачных мест. Даже если в зале хватало зеркал, и вещность интерьера, а главное, блюд и напитков не вызывала сомнений, большого удовольствия трапеза не доставляла. Сделать заказ официанту, разумеется, было невозможно, но оторвать дубликат от того, что стояло на чужих столах, не представляло труда. В первый раз Ямщик возликовал, раскатал губу на ежедневные Лукулловы пиры — и жестоко обломался. Вкус и запах у ресторанной еды оказались слабыми, еле выраженными: скорее воспоминание, догадка, намек на действительные ароматы. Сытости ждать не стоило, напротив, спустя полчаса ты был голоден, как волк, еще голодней, чем до ресторана.

Со спиртным выходила та же история, если не хуже: едва заметное, не доставляющее особой радости опьянение, и как только Ямщик покидал заведение, начиналась «гусарская рулетка[11]»: убийственная трезвость или дикое похмелье, как повезет.

— Вспомним? — предположил бес. — Вспомним, как оно бывает?

Воспоминания о прошлой жизни не слишком привлекали Ямщика. Скорее мучение, чем счастье; впрочем, бесам и положено мучить людей. Но бес звал не просто так, а Ямщик устал ждать, пока вожак расколется на правду. Пора торопить события, и если все равно надо начинать, то почему не с беса?

— Давай! Ты платишь?

Шайка хихикнула, вожак остался серьезен:

— Нет проблем, Ямщичок. Счет за мной.

Шагая к корчме, Ямщик пару раз обернулся через плечо. Бесы гуськом топали за ним, и было видно, что дышащих ям они избегают с осторожностью, во сто крат большей, чем это делал сам Ямщик. Притворяются? Разыгрывают? Или им действительно страшно? Зинка лазит, и ничего… В ямах, едва кто-то из бесов приближался сверх допустимого, закипал мрак — вязкий, плотный, вещественный, словно отраженный в тысяче зеркал. Он вспухал манной кашей, закипающей на медленном огне, пузырями выпячивался между корнями, ветвями, рубцами. Казалось, горе-повар плеснул в кашу щедрую порцию чернил. Ямщику даже чудилось, что он слышит звук натужно лопающихся пузырей. Мелкий бесенок, главный объект затрещин, словно против воли повернул голову, уставился на глянцево блестящий пузырь, качнулся к яме, сделал лишний шаг. С липким чмоканьем пузырь лопнул, бесенка дернуло вперед, с дорожки в кашу, словно звук был поводком, пристегнутым к ошейнику.

— А-а-а!

Омут засосал жертву быстрей, чем Ямщик успел сообразить, что происходит. Яма блаженно всхлипнула, по сети корней пробежала мелкая рябь. На миг они срослись, подсохли, превратились в шершавую коросту…

— Чего встал? — спросил вожак. — Шевели ногами.

И шайка откликнулась:

— Н-но!

— Цоб-цобе[12]!

— Хать-хать[13]!

— Аллюр три креста!

— Барьер! Прыгай!

Казалось, не легион только что потерял одного из своих, а кто-то другой, далекий. Так выбрасывают обрезки ногтей. Ямщика передернуло: равнодушие к гибели бесенка ударило по нервам больней, чем ожидалось. Надо учиться, велел он сам себе. Если хочешь вернуться, учись равнодушию.

— Я-то шевелю, — он показал бесам средний палец. — Вы, главное, шевелите. И смотрите под них, под ноги. Иначе с кем я пить буду, с воспоминаниями?

— С чем? — удивился вожак.

— С кем. Вы одушевленные, или мимо проходили? Шли, значит, такие, да не дошли, царствие им… э-э… Смола им пухом!

— Иди, одушевленный. Нашел место лясы точить…

За то время, пока Ямщик здесь не был, корчму перестроили в креативный паб. Горшки, подсолнухи и вышитые полотенца уступили место голому, щербатому, зачем-то выкрашенному белилами кирпичу, черным панелям и кованой чертовщине неизвестного назначения. У окон, выходящих на банный комплекс, остались, как и раньше, столы на шесть персон; прочие столики, расставленные по залу в живописном беспорядке, были на четверых — или на большую компанию, с угловыми диванчиками. Барная стойка поменяла место, уехав из торца к боковой стене. К счастью, над стойкой хватало зеркал: полки со спиртным имели зеркальные «спинки», отчего ассортимент увеличивался вдвое. Вкупе с отражениями в темных по вечерней поре окнах этого хватало, чтобы Ямщик не слишком беспокоился о натуральности интерьера. Тем более что бес-вожак сходу занял место у окна, за столом, который в прошлом не раз принимал самого Ямщика. Ну да, решил Ямщик, бесов шестеро, вернее, было шестеро, теперь пятеро, плюс я…

Он ошибся. Во-первых, он не сказал бы с полной уверенностью, сколько было бесов: шестеро или нет. А во-вторых, к столу они сели вдвоем: Ямщик и вожак. Остальная шайка-лейка ринулась по залу, отрывая у редких посетителей дубликаты заказанных блюд и напитков. Посетители игнорировали налетчиков, те же старались вовсю: перед Ямщиком, как по мановению волшебной палочки, возник запотевший бокал пива с надписью «Kronenbourg» по стеклу, горячая, с пылу с жару, лепешка в форме раковины, приоткрывшей створки, розетка с хумусом, лаковое блюдо с утиной ножкой в клюквенном соусе и порция тушеной капусты в качестве гарнира. Вожаку к пиву достался поджаристый, сплошь в давленом чесноке, цыпленок и монументальный зиккурат кус-куса, сверху украшенный тушеными овощами. Сперва Ямщик не понимал, что же его ломает, раздражает, вызывает желание психануть — услужливость бесов? Противоречие между реальным видом еды и ее зазеркальным вкусом? — но вскоре понял, сообразил и чуть не задохнулся от гнева.

«Вчера мы ходили в паб, — Кабучина переписка с Тосей, как наяву, встала перед глазами. — Пили французское пиво, не помню, как называется. Он заказал утиную ножку в клюквенном соусе, а я цыпленка из печи, с кус-кусом…»

— Сволочь, — с чувством сказал Ямщик. Он наклонился к вожаку, борясь с острым желанием взять карлика за шкирку. — Подглядывал? Следил, да?!

— Делать мне больше нечего! — огрызнулся вожак; впрочем, не слишком убедительно. — Свинья ты неблагодарная! Мы к тебе со всей душой…

— Делать нам нечего! — подхватила шайка.

— Со всей душой!

— От чистых сердец!

— С мытыми руками!

— Подозреваешь? Свинья!

— Обидеть хочешь?

— Отдавай пиво! Утку верни!

«Вот, значит, куда двойник водил Кабучу, — размышлял Ямщик, пока бесы корчили из себя униженных и оскорбленных, пользуясь тем, что вожак медлил с волшебным «цыц!». — Нет, это не совпадение. Меня нарочно заманили сюда, нарочно подобрали заказ. Зачем? Хотели разозлить? Ну, в этом они преуспели…»

— Я, выходит, двойник, — Ямщик кивнул на свою утку. — Ты, выходит, Кабуча, если цыпленок. Мне что, в любви тебе объясниться? Прощения попросить?!

— На хрен мне твоя любовь? — вожак оторвал цыплячье крылышко, схрумкал с костями в один присест. Горестно плямкнул губами: вкус еды не пришелся бесу (здравствуй, каламбур!) по вкусу. — Нет, если хочешь, можешь любить, твое дело. Давай лучше сыграем. Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить!

— Молчи! — с удовольствием подхватил Ямщик пушкинскую цитату. Он понимал, что бес ловит его на живца, на проклятую интеллигентскую слабость к цитированию, но ничего не мог с собой поделать: «Наброски к замыслу о Фаусте» пришлись очень уж кстати. — Ты глуп и молодѐнек. Уж не тебе меня ловить! Во что ты предлагаешь сыграть?

Ямщик пригубил пиво. Сквозь зазеркальную безвкусицу пробилась легкая кислинка. На нее наслоилась апельсиновая цедра, хмельной запах дрожжей — и все сгинуло.

— В вопросы и ответы, — вожак с хрустом разодрал цыпленка надвое. — Один вопрос — твой, другой — мой. Только чур, отвечать честно. И не говори, что у тебя нет к нам вопросов. Ты на пол плюнь, а?

— Зачем? — удивился Ямщик.

— У тебя в слюне больше вопросов, чем микробов. Все, хватит лясы точить. Спрашивай!

— Одержимость, — честное слово, Ямщик даже удивился всплывшей теме. Еще секунду назад он собирался встать и уйти из паба, оставив бесов в гордом одиночестве, если так можно сказать о легионе. — Пара слов за одержимость, как говорят в Одессе. С какой целью вы забираетесь в человека?

Вожак долго молчал, постукивая цыпленком о край блюда.

— Догадался, проклятый! — наконец бросил он. — Всегда был смышлен…

Ямщик хмыкнул:

— Булгаков, «Мастер и Маргарита». Реплика Варенухи, когда он явился пугать Римского. Слушай, постмодернист, мы играем или дульки крутим?

— Хороший вопрос, — признал бес. — Оригинальный. С гнильцой. Бьюсь об заклад, ты вначале хотел спросить, почему мы так наплевательски отнеслись к гибели «товарища по оружию». Потом ты хотел спросить, чего мы от тебя хотим. Не в смысле пива, а глобально. В итоге ты спросил про одержимость. Хитёр бобёр: одним выстрелом трех зайцев…

Ямщик приосанился. Комплимент вожака был ему приятен. Он не догадывался, как вопрос про одержимость пристрелит троицу вертких зайцев, но признание собственных, пусть сомнительных достоинств льстило Ямщику. Лесть, подумал он. Ну да, лесть. Умеет же, гад, я и не заметил, как заглотил.

— Душа, — предположил вожак. — Мы вселяемся в человечка с целью погубить его бессмертную душу. Что тебя не устраивает, Фома Неверный?

— Это твой вопрос? — подначил Ямщик.

— Нет. Это пока еще даже не мой ответ. Так что тебя не устраивает?

— Не морочь мне голову. Показания, данные под пыткой, судом не рассматриваются. Полагаю, даже Страшным судом. Сколько ты ни мучай одержимого, для его души все страдания — на пользу. А если она борется с тобой — двойная польза. Итак, зачем?

— Одержимость, — задумчиво протянул бес. — Корчи, пена изо рта. Брань, богохульства. Рукоприкладство. Недержание мочи. Непроизвольная дефекация. Антиобщественное поведение. Давай отвечать вместе, Ямщичок. Мы тебе кто?

— Бесы, если не врешь.

— Имя, брат! Имя!

— Ну, легион. Имя вам легион.

— На латыни «сбор», «призыв». Центурии, когорты. Командиры, солдаты, слуги, рабы. Вспомогательные войска. Разведчики, врачи, секретари. Персонал метательных орудий. И все — как единое целое. Все — разные; все — одно. Что мы есть, Ямщичок? Имя?!

— Рой, — выдохнул Ямщик, вспомнив гнус.

Бес искренне, по-детски рассмеялся:

— Догадался, проклятый! Всегда был смышлен. Теперь понимаешь, почему мне плевать на потерю части меня? Если потеря некритична…

— Ты — королева? Королева роя? Э-э… Король?!

— Еще скажи, матка.

— Матка, — послушно произнес Ямщик.

— Папка! Так зачем нам кровь из носу надо лезть в человечка? Зачем селиться в нем всем роем?

— Улей?

— Тепло!

— Нет, тогда бы вы в человеке жили-поживали, мед откладывали. Вы же не мед, вы там черт знает что откладываете…

— Горячо! Черт знает что? Так зачем?!

— Что ты ко мне прицепился? Кто тут вопросы задает? Твое дело отвечать, а не душу из меня вытрясать…

Бес смял половину цыпленка в кулаке:

— Ты с бабой трахался? Как ты во время оргазма выглядишь? Если со стороны, а? Хрипишь, сопишь, дергаешься. Морда красная, губы гопака пляшут. «Да, да, да!» Даст ист фантастиш! Слюни текут, пот течет, сперма течет. Красавѐц! — вожак сделал ударение на «е», как Василий Шукшин в фильме «Калина красная». — Ален Делон! Тварь дрожащая! А теперь сравни: корчи, пена изо рта. Брань, богохульства. Антиобщественное поведение…

— Так вы что? Вы, суки поганые, в нас, в людях, в живых людях…

— Размножаемся, — бесстыже подтвердил бес. — Плодимся и размножаемся, согласно вѐленому свыше. Плодимся и размножаемся, и наполняем землю, и обладаем ею…

— Это нам было сказано! Нам, человекам!

— Вот поэтому мы в вас и плодимся, — непонятно объяснил бес. — Лучше места не найти. И если нас не изгоняют до того, как родится вторая матка, человечек благополучно даёт дуба, а два роя расходятся, как в море корабли. Веришь?

— Нет.

— Твоё дело. Ты спросил, я ответил. Теперь твоя очередь. Слушай внимательно, отвечай честно. На что ты готов пойти, чтобы удрать отсюда? Ты, Одиссей! На что согласишься, лишь бы вернуться на Итаку?

— На всё.

— Врешь.

— Вру, — кивнул Ямщик. — Или не вру. Как ты меня проверишь?

Сказать по правде, он и сам полагал, что врет. Как показало время, он ошибался.

4 Противные показания

«Хорошо, успел продукты сгрузить,» — подумал Ямщик, когда под потолком спортзала грянуло знакомое:

— Свет мой, зеркальце…

Он только что вернулся из супермаркета, до которого добрался лишь сегодня, на третий день после бесовской игры в вопросы и ответы. Они с Арлекином подъели последние запасы, и возмущенный кот буквально погнал Ямщика в магазин. Ну, сходил. Затарился. Вернулся, разложил добычу перед благословенной стеной, бурлящей седым туманом, присел, намереваясь полюбоваться трофеями — числилась за Ямщиком такая слабость — тут его и накрыло:

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Потащило, понесло: мелькнул забор, исписанный граффити и похабщиной — может, именно так, в издёвку над измышлениями фантастов, и выглядит пограничный барьер между мирами? — и вот уже…

— …скажи, да всю правду доложи: мне суп с грибами можно?

Выздоровела, с первого взгляда определил Ямщик.

— С какими еще грибами?

Воображаемое зеркало раскололось на сотни осколков. Перед глазами замелькал калейдоскоп отражений: вешенка, маслята, шампиньоны.

— С белыми! Поля говорит, нельзя. Грибы — тяжелая пища! — Верунчик, язва эдакая, ловко передразнила домработницу. — Я белые знаешь, как люблю? Я от них сразу здоровею! В смысле, я уже здоровая, а с грибами еще здоровей буду!

Мутный поток информации «зеркального Гугля» (Зер Гугль, йа!) захлестнул Ямщика с головой. Бесконечный миг спустя он, отфыркиваясь, вынырнул на поверхность:

— …Питаться следует небольшими порциями, отдавая предпочтение дробленым продуктам, а именно разнообразным кашкам, киселям и вегетарианским супчикам, потому как для простуженного человека именно они являются наиболее подходящей…

— Вот! — Верка прыгала на кровати. — Вот!!!

Одеяло сползло ей на колени, явив взору ночную рубашку в сиреневый цветочек. Кружевной ворот, рукавчики до локтя: ми-ми-ми! Прыгала — это, конечно, сильно сказано; девочка скорее имитировала прыжки, дергая плечами, но Ямщик и под присягой подтвердил бы, что эти судороги — прыжки, и хватит о них, ваша честь.

— Веге… Вегетаранские супчики! Значит, с грибами можно!

— …следует на время отказаться от жареного, соленого и острого… — не в силах остановиться, бубнил Ямщик. — Ученые выяснили, что в период простуженности именно всеми любимые цитрусовые: лимоны, апельсины, мандарины, грейпфруты — противопоказаны. Хотя имеются и противоположные рекомендации. С особой осторожностью следует относиться к бананам. Морковь, капуста, свекла и другие овощи принесут нездоровому организму куда больше пользы…

— Не люблю грейпфруты! — Вера чихнула, потешно сморщив носик. — Про грибы давай!

— Температура у тебя какая?

С колоссальным трудом Ямщик обуздал ураган бесполезной информации, вклинившись с нормальным, человеческим вопросом.

— Тридцать шесть и три!

— …Рекомендованы лук и чеснок… куриный бульон… творог… Следует воздержаться от алкоголя, газированных напитков, орехов, фаст-фуда… Про грибы — ничего! Ни рекомендаций, ни противопоказаний.

Он и сам был удивлен: впервые на вопрос Верунчика не нашлось однозначного ответа.

— Если противных показаний нет, значит, можно!

— Можно, — пожал плечами Ямщик. — Все, что не запрещено, разрешено.

— Вот! Я так Поле и скажу!

С детской непосредственностью Вера резко сменила тему:

— А ко мне новый доктор придет знакомиться! На той неделе, во вторник.

— Рецепт на грибы выпишет?

— Мама сказала, это очень хороший доктор! Он мне операцию делать будет! Но сначала хочет познакомиться. Незнакомым девочкам операции делать не положено, да?

Сакраментальное «Свет мой, зеркальце, скажи…» не прозвучало, и Ямщик смог проигнорировать вопрос.

— Доктор Вайнберг, значит, — задумчиво пробормотал он.

— А ты откуда знаешь? Ну да, ты всё на свете знаешь! — Вера, актерствуя, хлопнула себя ладошкой по лбу. — Доктор Вайнберг сделает мне операцию, и я стану как ты!

В дополнительных пояснениях Ямщик не нуждался. «Как ты» означало не всеведенье. После операции Вера встанет на ноги, сравнявшись в этом со своим подвижным отражением. Но для Ямщика в словах девочки крылся иной, подспудный смысл. «Стану как ты» — не значило ли это, что Вера, сама того не ведая, предрекла собственную судьбу? Оригинал станет отражением, а отражение…

— После операции я буду ходить! Ведь правда, буду?!

На миг Ямщику почудилось: радостное возбуждение вот-вот поднимет Веру на ноги без всякого хирургического вмешательства. Сейчас вскочит и побежит! Надо ее успокоить, после гриппа вредно волноваться, температура подпрыгнет…

О ком печёшься, Ямщичок? О ней? О себе?

— Ты уже спрашивала, — как можно мягче напомнил он.

— А я еще хочу! Я тебя сто раз спрошу! Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я буду ходить после операции?!

Он хорошо понимал Веру. Пообещай ему самому кто-нибудь авторитетный, что скоро он вернется домой из постылого зазеркалья — Ямщик с жадной радостью выслушал бы подобные заверения десять, сто раз кряду, ловя каждое слово! И не надоело бы. Точно, не надоело! Пусть ребенок порадуется. Тем более, вариантов все равно нет: отвечать придется, хочешь, не хочешь…

Виртуальное зеркало рассекли изломы трещин. Превратили в мозаику осколков, в безумную круговерть…

Что это?!

…Вера в инвалидном кресле. Вытянувшаяся, угловатая девочка-подросток хмуро смотрит в сторону, слушая кого-то, стоящего рядом. Слов не слышно, но они и не важны, потому что кресло! Инвалидное кресло. Да, другое, самобеглое, с электроприводом: немецкая моторная коляска «TDX SP Invacare» о шести колесах, с изменяемой геометрией…

Да хоть с вертикальным взлетом! К этому времени Вера должна уже ходить. Бегать! Прыгать! Он же сам видел…

…Женщина в строгом деловом костюме восседает во главе Т-образного стола. Вера, ты?! Сколько тебе? Тридцать восемь? Сорок? Что это — офис компании? Банка? Вера жестко рубит воздух рукой, словно саблей. Глаза мечут молнии — не озорные и ехидные, как раньше, а колючие, опасные. Люди за столом вжимают головы в плечи, прячут взгляды. Повинуясь резко упавшей на стол ладони, торопливо встают, спешат к выходу. Вера ждет, пока все покинут зал совещаний, и лишь тогда касается пульта, приводя свое мотокресло в движение…

…Шевелятся мягкие, красиво изогнутые губы. Импозантный блондин с модной челкой шепчет что-то ласковое, возможно, даже проникновенное. Он на руках вносит Веру — девушке на вид лет двадцать пять — в спальню. Половину комнаты занимает роскошная кровать под балдахином с кистями. Такие Ямщик видел только в музеях да в кино. Блондин несет Веру к кровати бережно, как фарфоровую китайскую вазу эпохи Мин. Невеста и жених? Молодая жена в объятиях мужа? Ноги Веры свисают безвольно, как неживые — слишком тонкие, слишком сухие. Этого не скроешь ни ажурными чулками, ни модельными туфлями из крокодиловой кожи. Вера обнимает блондина за плечи, прижимается щекой к его груди. На лице — улыбка, в глазах — тоска…

…Скрывать седину в волосах при помощи краски она даже не пытается. В ее-то возрасте? Да и кого обманывать? Себя?! К ней склоняется безукоризненно вышколенный официант, предлагает бокал шампанского. Шампанского ей нельзя, но она берет бокал. Тарелочка с тарталетками и ломтиками сыра удобно пристроилась на откидном пластиковом столике, который входит в комплект кресла-трансформера на магнитной подушке. Тарталеток ей тоже нельзя. Вокруг фланируют респектабельные господа, дамы в вечерних туалетах. Они раскланиваются, иногда задерживаются на пару слов. Она кивает, зачастую невпопад. Взгляд ее прикован к огромному, во всю стену, панорамному окну. Стекло доходит до самого пола. Похоже, не армированное. Сто восьмой этаж. У кресла — отличный мощный электромотор. Если как следует разогнаться…

«Да всю правду доложи…»

Он зажал рот ладонью. Руку парализовало. Он прикусил язык. Ничего не вышло. Когда рот открылся сам собой, Ямщик сделал последнее, на что был способен: отчаянно закашлялся. Авось, Вера не расслышит, не разберет.

— Нет. Ты не будешь ходить.

— Что?

— Ты не будешь ходить.

— Ты врешь! Врешь! Врешь!!!

— Верочка, что с тобой? Тебе плохо?!

Домработница Поля, стоя в дверях, с ужасом смотрела на рыдающую девочку.

Глава одиннадцатая

Надвигается гроза, Фазу неба закоротит, Что-то бегают глаза У сидящего напротив, А вокруг все гладь и тишь, Даль пронзительно нагая… Эй, напротив, что сидишь, Подозрительно моргая? Олег Ладыженский, «У зеркала»

1 Вот в чем вопрос

— Еще раз! — потребовала Вера. — Повтори!

Ямщик терпеливо повторил, стараясь говорить четко и ясно, с преувеличенной артикуляцией. Из-за плеча девочки он наблюдал, как Верины пальчики со скоростью пулемета отбивают беззвучное стаккато на виртуальной клавиатуре. Запрос: «травмы позвоночника оперативное лечение». Мимолетным касанием тач-скрина Вера отправила запрос в сеть, и Гугль — не ущербный зазеркалец «Зер Гугль», а его добропорядочный оригинал — вывалил на дисплей первую страницу ссылок. Интернет в квартире был что надо, высокоскоростной, а двурогий роутер в соседней комнате обеспечивал стабильный вай-фай.

Вера ткнула в дисплей, раскрывая ссылку. Буквально через секунду окно было свернуто, и Вера распахнула следующее.

— Погоди! Я даже заголовок прочитать не успел!

— Клуша-копуша! Там ерунда какая-то.

Клуша-копуша, вздохнул Ямщик. Куда уж нам угнаться за «детьми планшета»? Они по интернету шарятся раньше, чем перестают мочиться в памперсы.

— Точно ерунда?

— Вот, смотри.

Сжалившись над медлительным отражением, Верунчик вновь открыла первое окно.

— Позвоночно-спинномозговая травма… — вслух прочел Ямщик.

— Где тут про операцию?

— Отмотай вниз…

…Истерика сотрясала комнату, словно яростная летняя гроза — даром что за окнами подходил к концу январь. Вера захлебывалась рыданиями: «Врешь! Врешь! Ты всё врешь! Ты нарочно!..» Насмерть перепуганная домработница безуспешно пыталась ее успокоить — и в итоге была изгнана с позором: «Вон! Пошла вон! Видеть тебя не хочу!» Любимое круглое зеркальце, из которого на Веру-бешеную глядела Вера-удрученная, а вернее, удрученный Ямщик, едва не полетело в стену:

— Ах ты, мерзкое стекло!

Ямщику довелось пережить крайне неприятное мгновение, когда Вера замахнулась, и зеркало, зажатое в тонких пальцах, стремительно вознеслось над головой девочки. Он до сих пор с содроганием вспоминал, что произошло, когда двойник, силой и обманом зашвырнув Ямщика в зазеркалье, без промедления расколотил зеркало в прихожей. Тогда Ямщик чудом выжил. Бог его знает, что случится, если контактное зеркало разобьет Вера, но во второй раз на чудо можно не рассчитывать.

Пол ушел из-под ног. Комната обернулась американскими горками, Ямщик полетел кувырком, приложился спиной о стену — аж дух вышибло! — и с размаху шмякнулся на задницу, пребольно отбив копчик. Однако полный и окончательный армагеддон медлил.

— Так тебе и надо! Получила?!

Вера кисло улыбнулась сквозь слезы. Она еще раз встряхнула зеркальце — похоже, краем глаза успела отследить, что произошло с отражением при замахе, и результат ее вполне устроил.

— Вот тебе!

Ямщик кувыркнулся: больше по своей воле, чем из-за Вериных действий. Лучше быть живым клоуном, чем мертвым пророком! Главное, бить зеркало девчонка раздумала. Раньше, когда Вера манипулировала зеркальцем с излишней энергией, Ямщика, бывало, слегка качало, как если бы он выпил лишнего. Но всё быстро приходило в норму, а столь резких движений Вера не позволяла себе никогда.

Никогда раньше.

— Будешь мне еще врать? Будешь? Будешь?!

— Не буду!

И безумный кавардак прекратился. Ямщик решил было подняться на ноги, но голова отчаянно кружилась, и он рухнул перед Верой на колени. Кажется, его поза растрогала девочку.

— Уговор: ты мне не врешь, я тобой не швыряюсь. Хорошо?

— Хорошо! — прохрипел Ямщик. — Только я и раньше не врал!

Забывшись, он спутал окончание, назвавшись в мужском роде, но Вера не обратила на это внимания.

— Когда не врала? В первый раз? Или сейчас?

— Оба раза!

— Врешь!

— Ничего подобного!

— Это как? — озадачилась Вера.

— А вот так! Не могу я врать, когда «…и всю правду доложи»! И хочу, а не могу! Я тебя хоть раз обманывала?

Вера нахмурилась, припоминая:

— Вроде, нет.

— Вот! Вот!!!

— Тогда почему сначала «будешь ходить», а теперь «не будешь»? Почему?!

— Не знаю, — развел руками Ямщик.

— Ты — и не знаешь?!

— Не знаю.

Вера расплакалась пуще прежнего. Нет, это была не истерика. Это было раскаяние.

— Прости меня! — всхлипывала она. — Ты не виновата! А я тебя чуть не разбила!

— Чуть не считается.

— Считается! И Полю обидела! Я все испортила!

Теперь настала очередь Ямщика успокаивать безутешного Верунчика. Справился он с этим, надо сказать, куда лучше домработницы. Сам не ожидал, сколь чудотворное воздействие окажет мельком брошенное: «Мы вместе что-нибудь придумаем!»

— Придумаем?!

— Обязательно.

— Вместе?!

— Вместе.

— Правда?! — вскинулась Вера.

— Правда!

К добру ли, к худу, обратной дороги не было. Формула «принуждения к правде» не прозвучала, и он дал бы девяносто девять из ста, что ничего они не придумают, хоть наизнанку вывернись, но назвался груздем — полезай в кузов.

Крутись, Ямщичок, выкручивайся!

Дальше были решительно вытертые слезы, троекратные взаимные извинения и прощения, «мирись-мирись-мирись», заверения, что «больше никогда!» («Nevermore!» — едва не каркнул вороном Ямщик); вызванная по дипломатическим каналам Поля, снова извинения и заверения, в результате чего растроганная домработница пообещала донечке хоть целую выварку супа с грибами:

— Да гори она огнем, та диета! Не стоит она твоих слез, Верочка!

И Полюшка-Поля, шмыгая носом, сбежала на кухню.

— Что дальше? — Вере не терпелось приступить к делу.

— Надо разузнать про твою болезнь, — ляпнул Ямщик первое, что пришло на ум. — Ты такая от рождения?

— Нет. Авария, в позапрошлом году.

Вера поднесла зеркальце ближе к лицу:

— А ты что, не знаешь? Или притворяешься?

Ямщик едва не проклял свой длинный язык. Однако Вера, кипя энтузиазмом, уже забыла о его промахе:

— Поищем в интернете?

— Ага.

— Вместе?

— Вместе.

Минут пять ушло на поиск рабочего положения для зеркальца, чтобы планшет, которым вооружился деятельный Верунчик, был виден и ей, и отражению. Ямщик не стал разочаровывать девочку, объясняя, что с легкостью может зайти ей за спину, оставаясь при этом в зеркальце. Чем бы дитя ни тешилось…

— Слушай, — вдруг спросила Вера, ожидая, пока система проснется, зевнет и протрет глаза, — если оно все поменялось… Оно ведь и обратно поменяться может? Раньше «буду», сейчас «не буду». Вдруг уже опять «буду»? Ведь может такое быть, а?

— Конечно, может! — поддержал Ямщик.

Бодрость его вышла фальшивой, как те елочные игрушки, которые не радуют.

— …рангу «А» (полное нарушение проводимости) соответствует отсутствие сенсорных и моторных функций в сегментах S4-S5. Рангу «В» (неполное нарушение) — наличие ниже уровня поражения (в том числе в сегментах S4-S5) чувствительности при отсутствии движений…

— А у меня какой ранг? — поинтересовалась Вера.

— Это тебе лучше знать. Ты что-нибудь чувствуешь… Ну, ниже спины?

— Попой? — засмеялась Вера.

Слава богу, она опять смеялась!

— Попой — да! А ниже — нет, — девочка погрустнела. И вдруг встрепенулась: — Свет мой, зеркальце! Скажи, да всю правду доложи: какой у меня ранг этого… повреждения?

Название подраздела «Степень и уровень повреждения спинного мозга» они прочли пару минут назад. На сей раз Ямщику даже не понадобился калейдоскоп осколков, где вертелась «вся правда»: прошлое, настоящее и будущее. Ответ пришел мгновенно:

— Ранг «В». Нетипичный.

— Нетипичный?

— Такое очень редко случается.

Что значит «нетипичный», Ямщик вполне мог объяснить ребенку и без сверхъестественных консультантов. Господи, да вот же оно, решение! Вот, на блюдечке! Достаточно Вере задать ему правильный вопрос по всей форме, и ответ сам прибежит сломя голову! И «что происходит?», и «кто виноват?», и, главное, «что делать?»!

— Вот, смотри, смотри! — перебила Вера его размышления. — Это про меня? Про меня, да?!

Она увеличила размер шрифта, чтобы отражению было лучше видно.

— Пациенты, страдающие от частичного паралича, имеют гораздо лучший прогноз, чем люди, которые имеют полное повреждение спинного мозга, — вслух прочел Ямщик.

— Частичный паралич — это про меня?!

— Про тебя.

— У меня — лучший прогноз! Лучший! Я бу…

Вера осеклась на полуслове. Часто-часто заморгала, борясь со слезами, и принялась молча листать очередную статью.

— Вера, ты должна спросить меня…

Ямщик говорил осторожно, не торопясь, боясь спугнуть маячившую на горизонте удачу. Так идут по болоту, на каждом шаге пробуя трясину слегой.

— О чем мы должны спорить? — удивилась Вера.

— Не спорить. Спросить.

— Ну?

Он лихорадочно пытался сформулировать правильный вопрос. Вера ждала, но надолго ее терпения не хватит: Ямщик это знал по опыту. Ну, была не была!

— Спроси у меня: что конкретно нужно сделать, чтобы ты стала снова ходить?

Вера молчала.

— Ну спроси же!

— Что?

С нехорошим предчувствием он повторил, медленно и раздельно, как для плохо знающего язык иностранца или ребенка лет четырех:

— Спроси у меня: что нужно сделать, чтобы ты стала ходить? Нет, не так! Спроси, что конкретно нужно сделать, чтобы ты стала ходить!

— Ты пропадаешь, — пожаловалась Вера.

— Что?!

— Пропадаешь. Как в телефоне, когда связь плохая. Я тебя не слышу!

— А видишь меня нормально?

Ямщик не терял надежды, что сумеет объясниться. Не мытьем, так катаньем.

— Вижу! Ты мне рожи корчишь!

Девочка в свою очередь показала Ямщику язык.

— Тогда читай по губам.

Он произнес необходимый вопрос еще раз, старательно артикулируя каждое слово. Губы заныли от усердия.

— Фу! — возмутилась Вера. — Как тебе не стыдно?!

— Мне? Стыдно?!

— Не буду я такое повторять! И ты больше не повторяй, а то поссоримся!

Она села поудобнее и сжалилась:

— Ладно, на первый раз прощаю. Давай дальше искать?

Вера развернула на планшете очередное окно с текстом. Она спешила перейти от слов к делу, чтобы поскорее забыть о гадких словах. Каких, кстати?! Верунчик, что ты услышала? Что прочла по губам? Ямщик терялся в догадках. В любом случае, было ясно: он нарвался на какой-то зеркальный запрет. Вопросы здесь задавали оригиналы. Отражения тоже, случалось, задавали вопросы оригиналам, но отражениям не разрешалось помочь оригиналу с формулировкой вопроса, который оригинал в свою очередь собирался задать отражению. Проклятье! Его подсказок Вера либо не слышала вовсе, либо воспринимала весьма своеобразно, с искажениями. Ямщик искренне надеялся, что хотя бы не матерился. Если он станет упорствовать…

Чёрт бы побрал это Гомеостатическое Mirror-здание! Нет-нет, чёрта лучше лишний раз не поминать! Он решил попробовать еще раз. Что, если подсказывать не напрямую? Намеком, «из-за такта», как любил вступать Бен Вебстер, кумир отца? Главное, соблюсти баланс: чтобы проклятое зеркало не исказило его слова — и чтобы до Верунчика дошло, на что намекает отражение.

— При поздних сроках от момента повреждения хирургическое вмешательство выполняется одномоментно из двух доступов: первым этапом из дор… дорсального доступа… — вслух зачитала Вера.

Она скосила глаз на Ямщика:

— Ты что-нибудь поняла?

— Нет, — честно признался Ямщик. И рискнул воспользоваться моментом, встроить подсказку в ответ: — Если мы хотим понять, нам надо выяснить, из-за чего всё изменилось. Узнать всю правду.

Ну же?!

— Что тут выяснять? — Вера понуро шмыгнула носом. — Дураку ясно: из-за аварии.

Не уловила подсказку? Опять зеркало всё переврало? Не в силах усидеть на месте, Ямщик заметался по комнате. Должен быть какой-то выход! Должен! Взгляд зацепился за прикроватную тумбочку. Там лежал раскрытый блокнот, рядом — россыпь фломастеров. Вот оно! Если не получается сказать, можно написать! Главное, чтобы Вера смотрела в зеркало, чтобы там отражалась тумбочка с письменными принадлежностями…

Вера оторвалась от медицинской абракадабры, глянула в зеркальце, собираясь задать очередной вопрос, уже раскрыла рот, но вместо вопроса у девочки вырвалось восхищенное:

— Ух ты!

Ямщик не знал точно, как это выглядит со стороны, но хорошо помнил взлетевшую над его головой швабру, чье отражение ухватил двойник — а значит, предполагал. В зеркале отражение Веры писало в блокноте фиолетовым фломастером. В реальности же над тумбочкой в воздухе завис оригинал блокнота, и фломастер, обретя внезапную самостоятельность, с тихим шорохом выводил слово за словом, как если бы в комнату пробрался человек-невидимка.

В определенном смысле так оно и было.

— Ты — фея? Колдунья?!

И хоть бы тень испуга! Зато сам Ямщик испытал запоздалый, но от этого не менее острый приступ страха. Что, если Верунчик при виде блокнотно-фломастерного полтергейста завопила бы во всю ивановскую[14]? Отшвырнула зеркало прочь? Никогда больше к нему не прикоснулась?! Хреновый из тебя «инженер душ человеческих», Ямщичок. По крайней мере, детских. Что взрослому кошмар, и беги дальше, чем видишь — то ребенку восторг, за уши не оттащишь!

— Нет, не фея, — он понимал, что рискует разочаровать девочку. — И не колдунья. Я — твое отражение, просто у меня есть некоторые способности.

— Суперспособности?!

— Супер. На вот, прочти.

Как зачарованная, Вера протянула руку, взяла блокнот. Проследила за фломастером, вернувшимся на тумбочку, уставилась на листок, наморщила лоб, беззвучно шевеля губами.

— Супер! — восхитилась она. — Ну у тебя и почерк! Еще хуже, чем у меня!

— Ты читай, читай!

— Сама читай! У тебя тут все шиворот-навыворот!

Шиворот-навыворот? «Зеркальный» почерк?! Ну конечно, как еще может писать отражение? «Почерк Леонардо» — говорят, так писал великий да Винчи, шифруя свои заметки. Уж не пользовался ли он подсказками зеркального двойника? Правда, в отличие от Верунчика, изобретатель парашюта и вертолета умел задавать точные вопросы.

— Шифр! — радостно воскликнула Вера.

К восхищению Ямщика, она без всякой подсказки поднесла блокнот к зеркалу. Молодец, подумал Ямщик. Умница! Ну же, давай, читай!

— Спум… чкор…

— Что?

— Нусат чтыса… Совахо!

Ямщик застонал от бессилия.

— Это заклинание, да?! Спум чкор нусат чтыса совахо! — Вера скорчила уморительную рожицу. Судя по всему, она ждала фейерверка из бабочек-махаонов или превращения Ямщика в тыкву. — Спум чкор нусат чтыса совахо!

Девочка завертела головой в поисках результата, ощупала украдкой свои ноги.

— Не работает, — Ямщику было больно слышать вздох разочарования. — Наверно, оно у тебя в зеркале работает, а здесь — нет. Жалко, правда?

— Жалко, — согласился Ямщик.

— Ты еще что-нибудь покажи! Ну пожалуйста!

Желая доставить Вере удовольствие, минут десять он занимался тем, что брал отражавшиеся в зеркальце предметы, двигал туда-сюда, подбрасывал в воздух, ловил — к слову, не всегда удачно. Глаза Верунчика горели восторгом, и Ямщик готов был продолжать до вечера. Тумбочка в его руках принялась скакать по полу, топоча ножками, девочка захлопала в ладоши; зеркало, установленное на кровати, свалилось на ковер — и в руках у Ямщика остался лишь бесполезный дубликат тумбочки.

— Было здо̀рово, — выдохнула Вера.

И вновь уткнулась в планшет — уже без всякой охоты:

— В более поздние сроки от момента травмы выполнение вмешательства только в объеме задней инструментальной фиксации на фоне значительных фиб… фиброзных изменений в зоне повреждения вряд ли обеспечит решение всех лечебных задач… Я ничего не понимаю!

— Я тоже.

— Это потому что ты не доктор, да? Нам нужен доктор! Мама сказала, Вайнберг — очень хороший доктор. Он во вторник придет, это уже послезавтра, у него и спросим.

Помолчав, Вера добавила:

— Ты не волнуйся, хорошо? Я тебя позову, когда он придет.

Ты меня успокаиваешь, без слов спросил Ямщик. Нет, это ты меня успокаиваешь?!

2 Зинаида Петровна

Скрип-скрип.

Буду ходить.

Скрип-скрип-скрип.

Не буду ходить.

Крик-крик-крик. Нет, ничего.

Тишина. Показалось.

Буду ходить, думал Ямщик. Вот, иду. А потом раз, и не буду ходить. Вот ведь радость, шило на мыло. Остаться здесь? Приспособился, знаю места. Скрип-скрип. Хрип-хрип. Это снег. Это сквер. Куда я иду? Или я просто иду, потому что могу?

Еще осенью он не прошел бы здесь, с тыла великанской музыкальной шкатулки — театра оперы и балеты. Зеркал тут не было и не предвиделось, бигбордов с отражающими плоскостями — тоже. Редкие окна технических помещений создавали кое-какую реальность, но их не хватило бы, если б не зима. Снег загадочным образом справлялся с материализацией городского дизайна, а может, усиливал количество (качество?!) рабочих отражений.

Дороги не было, дорога с ее асфальтом и машинами, несущимися в четыре ряда, лежала напротив театрального фасада. Аллеи остались по правую руку, в сквере. Ямщик брел по грунтовке, непроходимой в сезон дождей, пыльной и ухабистой в июльскую жару. Сейчас земля подмерзла, схватилась ледяной коркой, спряталась под утоптанный, грязно-белый покров. В обычном состоянии Ямщику и в голову не пришло бы забрести сюда, но день, проведенный с Верой, день поисков и разочарований, вышиб его из колеи.

За спиной вздыхала Зинка. Вечно она вздыхала на ходу, словно искала заветную дверь, выводящую из тюрьмы ее бессмысленного существования, и уже отчаялась в своих поисках. Арлекин удрал вперед, занят поиском другой двери — в лето. Может, и мне какую-нибудь дверь поискать, подумал Ямщик. А еще лучше, закрыть все двери и угомониться. Чем мне тут плохо? Привык, приспособился. Жизнь налаживается… Он вспомнил героя анекдота, уже вставшего на табурет и надевшего петлю на шею, но заприметившего окурок на полу и недопитую бутылку пива в углу, и с кислым восторгом повторил:

— Жизнь-то определенно налаживается!

Есть жилье: тренерская с залом. Если что, можно к Вере переехать. У них в квартире кругом зеркала, опять же Верунчик с ее карманным зеркальцем сильно способствует натурализации. Есть семья: Зинка, кот, Вера. Вопросы? Ничего, ответим, от нас не убудет. Ребенок подрастет, вопросов станет меньше, а там и вовсе сойдут на нет. Ну, коляска. Инвалидная коляска. Так я ведь ходячий? Она снаружи поездит, я внутри похожу. Жизни Верке отмерено щедрой рукой, если, конечно, извиняюсь за каламбур, руки на себя не наложит. Впрочем, если и наложит, так в старости. Сколько ей было на званом приеме: семьдесят? Больше? Интересно, я здесь тоже еще шесть десятков лет протяну? Контакт, есть контакт, отражение с оригиналом — сестры навек. Вот, будет возможность проверить. Ямы огибаем, в гиблые топи не суемся, кати-городцев расстреливаем, пиявок и гнуса избегаем — короче, все шансы стать долгожителем. На могиле двойника спляшу! А что пиво невкусное, так это мы перебьемся…

Скрип-скрип.

Буду ходить.

Скрип-скрип-скрип.

Не буду ходить.

Крик-крик-крик. Нет, ничего.

Нет, чего.

То, что он принял за крик, оказалось лаем. На повороте к кованой ограде, за которой располагался трехэтажный офисный центр, предлагавший населению все услуги, от шенгенских виз до печати визиток, бетонный бордюр загибался острым углом. Вопреки логике поворота, угол был развернут к Ямщику не вершиной, а пустым пространством, открытым закутком между двумя серыми стенками высотой метра в полтора — памятник безымянному литератору в виде раскрытой книги. Наверное, раньше тут что-то стояло: урна, к примеру. Сейчас там тоже что-то стояло, верней, кто-то: забившись в угол, Арлекин сжался в комок. Выход из тупика коту загораживала собака, немецкая овчарка лет шести на вид. Вздыбив шерсть на холке, собака уже не лаяла — рычала, хрипела, готовая в любой момент кинуться на добычу. Из клокочущей пасти капала слюна, губы вздернулись, обнажив желтые клыки и часть десен.

Для выхода в зазеркалье, где его мог бы достать другой кот, но никак не собака, Арлекину не хватало свободного места. Два-три шага, вильнуть телом — и рыжий прохвост был бы спасен. Но овчарка загнала его в ловушку. Вероятно, Арлекин сумел бы в прыжке махнуть на край бордюра, даже наверняка сумел бы, но страх лишил кота его обычной изобретательности. А может, кот отлично понимал, что извернись он, прыгни, желая удрать — и это верней приказа бросит собаку вперед. Когти ли царапнут по бетонной кромке, зубы ли вцепятся в уязвимую плоть — это еще бабка надвое сказала, кто успеет первым.

— Фу!

Ямщик выхватил рогатку. Собака не слышала его команды, а и слышала бы, так вряд ли бы послушалась, но вопль вырвался сам собой, без участия скептика-разума. Правая рука нырнула в карман пуховика. Стальной шарик лег, нет, прыгнул в «кожето̀к», резиновые тяжи, скрипя, натянулись до упора…

Мимо, застонал Ямщик.

С опозданием он понял, что не промахнулся. В отличие от собратьев Арлекина по кошачьему племени, уязвимых для снарядов, пущенных в зазеркалье — это подтвердил своей смертью давний Арлекинов обидчик — собака даже не заметила, что убийственный кругляш прошел насквозь через ее голову и с глухим, едва ли не человеческим оханьем срикошетил от стенки. В зазеркалье на бетоне осталась выбоина, которая быстро начала зарастать, заполняться серой кашей — в реальности бетонная книга не пострадала. Я чуть не убил его, ахнул Ямщик. Еще чуть-чуть, и я попал бы в Арлекина! Адреналин, кипящий в крови, толкал его вперед. Кинься на нее, приказывал адреналин. Ну же! Зверь против зверя! Выхвати увесистые субурито, и в бой! Остатки здравого смысла из последних сил держали Ямщика за шиворот, крича в оба уха, что если колотушка и заденет кого-то, так скорее кота, чем собаку, и овчарку твой нелепый, твой бесполезный порыв, Ямщичок, вряд задержит даже на жалкую долю секунды, и уж точно не остановит…

— Ы-ы-ы!

Зинка, не плачь, хотел сказать Ямщик. Не плачь, Зинка. Там, где мы ничего не можем, мы не должны ничего хотеть. Ну, пойди, оближи эту бешеную суку. Что? Ты не лижешь собак? Тогда ы-ы, и ждем финала.

У него задрожали руки. Страшное еще не произошло, страшное только ожидалось, а руки задрожали. И колени. Поджилки. Губы тоже. Уши заложило, как в самолете. Накатила тошнота, по-быстрому, со сноровкой опытного грабителя, обшарила желудок липкими пальцами, сунулась в глотку. Тело все поняло раньше, чем медлительный разум.

— И-и-и-и-и!

Плач, сходный с подвыванием дебила, превратился в визг. Никогда раньше Ямщик не слышал, чтобы Зинка визжала. Он вообще никогда не слышал, чтобы кто-то визжал так. Звук забирался на высоту, перед которой Эверест был — плюнуть и растереть; звук превращался в бритвенное лезвие, вспарывал слух и уходил за пределы человеческого восприятия. Болезненно заныли зубы, словно Ямщик набрал полный рот ледяной воды. Под ложечкой вздрогнула инфарктная вибрация. А Зинка все визжала и визжала, и Ямщик боялся обернуться к ней, сам не зная, чего боится больше: увидеть отчаявшуюся Зинку или упасть, не устояв на ногах. Визг держал ход времени, будто пса на туго натянутом поводке: разинутая пасть овчарки медлила щелкнуть клыками, Арлекин, рыжий комок ужаса, превратился в кусок необработанной пейзажной яшмы. Это не визг, понял Ямщик, а еще понял, что сошел с ума. Это мольба, нет, молитва, нет, требование безъязыкой, утратившей речь женщины, только я понятия не имею, кого умоляют и от кого требуют. Завизжи я так сегодня утром, и приговор «не будет ходить» мигом превратился бы в надежду «будет ходить», просто я не умею как следует визжать, молить, требовать, не умею и никогда не научусь.

— …!!!

Этот звук не передавался на письме.

Треснуло окно на втором этаже театра, в гримуборной. Треснуло, даром что было замазано белилами, окно на первом этаже, в дамском туалете. Треснули два окна, одно над другим, в офисном центре. Вниз, на асфальт, будто ледяные сосульки с карниза, посыпались осколки. Взорвались зеркала заднего вида на автомобилях, припаркованных у ограды. Черная «Mazda Sedan», красная «Audi Sportback», синий металлик «Chevrolet Aveo» — сиди водители за рулем, а не в кабинетах офисов, все утратили бы возможность видеть, что творится за их спинами, и наверное, к счастью, потому что оглядываться назад — дурная примета. Сорвались с крыш и карнизов, пернатой тучей ударили в небо галки, воробьи, голуби, одуревшие от страха. По снегу, отсюда до сквера, пробежала мелкая рябь, словно снег в единый миг растаял, обернулся водой, озерной гладью.

— Альма, фу!

Овчарка села на задние лапы, будто ее рванули за уши.

— Фу, кому сказала! Сидеть!

Овчарка села, мелко вздрагивая. Альма, или как там ее звали, дышала часто-часто, вывалив язык. Арлекин решился, прыгнул — легко, как в молодости, взлетел на стенку, вихрем пронесся к остолбеневшему Ямщику, вильнул телом, уходя в зазеркалье, и соскочил, укрывшись за ногами хозяина. Ямщик подхватил кота на руки, готов бежать в любой момент, если собака все-таки кинется, а зазеркалье не спасет.

— Плохая собака!

Под Альмой растеклась желтая лужа. На холоде от мочи шел пар. Даже с расстояния Ямщик чуял резкий, неприятный запах. Собака заскулила, вымаливая прощение. Прижала уши, дернула хвостом; рискнув нарушить команду «сидеть», на брюхе поползла к Ямщику, нет, к Зинке.

Забыв о собаке, Ямщик обернулся.

Зинка была не здесь. Зинка была не Зинкой. Перехватив Арлекина поудобнее, Ямщик протянул высвободившуюся руку и коснулся мертвой женщины. Пальцы ухватили воздух, как если бы он из зазеркалья пытался тронуть человека, находящегося в реальности. В реальности, мысленно повторил он. Каким чудом, каким сверхъестественным усилием ни выбралась — выломилась?! — Зинка в реальность, человеком она не стала. Женщина колебалась в искрящемся морозном воздухе, размывалась, с каждой секундой теряла плотскость.

Уходит, понял Ямщик. Там ей не жить. А здесь она что, жила, спросил он сам себя. Здесь — жила?!

— Зинаида Петровна?

От сквера бежала девушка в серой дубленке. За девушкой, вываливаясь из кармана, волочился поводок. Казалось, девушка — собака, сбежавшая от владельца. Нет, иначе: судя по лицу девушки, лицу, на котором ужас мешался с восторгом, она бежала к владельцу, удрав из чужого дома. Споткнувшись, девушка упала на колени, вскочила, не чувствуя боли:

— Зинаида Петровна! Божечки, вы же умерли…

— Ната! Возьми Альму на поводок!

— Зинаида…

— Немедленно!

— А мы Альмочку вашу к себе… К себе взяли!..

— Спасибо, — Зинка улыбнулась. — Спасибо, Натуся…

— Зинаидочка Петровна…

Слезы текли по девичьему лицу. Зинка таяла в слезах, в воздухе, в жизни по ту и эту сторону зеркала. Распадалась лохмотьями, обрывками, перьями неяркого, трепещущего света. Ветер обвился вокруг нее, утаскивая последнее, что еще оставалось. Ямщик надеялся, что Зинка напоследок что-нибудь скажет ему, попрощается, пожелает удачи, но она молчала. А может, сказала, пожелала, только он не услышал. Ну да, конечно, не услышал, глухарь.

— Альма, ко мне! Ой, ну что же я реву, дура…

Овчарка завыла, как по покойнику.

3 Вместо песенок тромбоны

Вот уже много лет Ямщик полагал себя мизантропом, а значит, человеком рассудочным, хладнокровным, мало склонным к бурному проявлению чувств; по Кабучиной классификации амплуа — резонер или, если угодно, благородный отец. Но то, что случилось сегодняшним безумным вечером, без паузы обернувшимся сумасшедшей ночью, не лезло ни в какие ворота, хоть распахни их настежь. Ямщик не узнавал сам себя; вернее, не узнал бы, если бы хоть на миг вернулся в обычное состояние духа. Зинкин визг что-то повредил в его мозгу, измученном прихотями зазеркалья. Отвинтил тайную гайку, сорвал резьбу; высверлил дырку там, где раньше была плоскость.

Это напоминало опьянение. До таких зияющих высот — парадокс лучше всего описывал ситуацию — Ямщик не напивался никогда, даже на собственной свадьбе, оглушенный пониманием, что это случилось, и он, черт возьми, здесь присутствует не в качестве гостя. И вот случилось, без вина, пива и водки, только с визгом, который еще звучал где-то в затылке, сопровождаемый рыдающим контрапунктом: «Зинаидочка Петровна…»

Все, что происходило, он помнил — вспомнил назавтра! — урывками, фрагментами, вне логической связи. Вот он пляшет на «Женитьбе Фигаро», оккупировав авансцену малого зала ТОБ, и горланит в ритме «пять четвертей»:

— Опера-буфф Моцарта по пьесе Бомарше на либретто Лоренцо да Понте! Понте дороже денег! Буфф-Моцарт по опере Лоренцо на Бомарше! Налетай, подешевело! Либретто да Понте!

В зазеркалье сцена, восстановленная по минимуму кривых отражений — начищенная медь и никель ручек, хрусталь люстры, очки зрителей — выглядит жутковато. Оркестровая яма и вовсе адова дыра. Музыка, несущаяся оттуда, искажается, превращается в звуки дьявольского оркестра. Плечом к плечу с Ямщиком, нимало не смущаясь буйным присутствием «коллеги», лукавый цирюльник Фигаро обнимает ангела-Керубино, чистит ему поникшие перышки и вовсю распевает «Мальчика резвого»:

— Будешь воином суровым И усатым, и здоровым, С острой саблей, с медной каской И со шпорой, и с тюрбаном, С лютым видом, с пустым карманом, Чести много, а денег мало!

Ямщик затягивает не в лад:

— А денег мало, а денег мало!

В углу сцены за столиком — граф Альмавива. Слуга наливает ему бокал вина. Слуга мал ростом, считай, карлик. Мешковатые штаны, папироска в углу рта. Еще двое слуг-близнецов, игнорируя тот факт, что режиссерское решение их не предусмотрело, кувыркаются по углам, демонстрируют залу голые задницы.

Бесы, радуется Ямщик. Ну, значит, будет весело. Бесы сегодня впервые без вожака. А может, просто Ямщик вожака не видит.

— Вместо песенок тромбоны, Барабаны, бомбардоны Разревутся на все тоны, Разнесутся далеко…

Музыка глохнет, рвется, снова нарастает. Это не музыка — сирена. Ямщик на проспекте, в гуще машин. На него несется «скорая помощь», спешит по вызову. За скорой тянется шлейф белого грязноватого дыма — отражения в витринах и окнах домов размазываются, с трудом поспевают за движением машины.

— Мечтал! — вопит Ямщик, раскидывая руки крестом. Может быть, даже красным крестом. — Всю жизнь мечтал!

Он не успевает заявить городу и миру, о чем мечтал всю жизнь. Кажется, о том, чтобы его сбила «скорая». Яростная торпеда под вой сирены проносится сквозь Ямщика, мчится дальше. Еще одна машина, еще…

Ямщик садится на проезжую часть.

— Аматэрасу! — объясняет он шайке бесов, сгрудившихся вокруг. — Японская богиня Аматэрасу! Поняли?

— Аматэрасу! — радуются бесы.

— Япона мать!

— Наматрасу!

— Матьниразу!

— Тирамису! Ниппон Тирамису!

— Зеркало, болваны! У нее было зеркало, она его разбила…

— У попа была собака…

— Он ее убил!

— Глянул в осколок воин, видит: другой воин! Начали рубиться, и оба зарубились…

— Убил! И в землю закопал!

— Глянул в осколок купец, видит: другой купец! Начал демпинг и весь разорился…

— …ехал на ярмарку ухарь-купец!..

— Глянул в осколок царь, видит: другой царь! Начал войну и проиграл…

— Знаем! — внезапно заорали бесы.

— В курсе!

— Не дурней тебя!

— «Кодзики»! «Сказания о деяниях древности»!

— Глянул мудрец, глаза зажмурил! Сидит жмурик жмуриком…

— А осколок выкинул! В море!

— Нахрен!

— Нахрен Дохрен, мастер дзен…

— Умницы вы мои! — Ямщик заплакал. — Я-то думал, вы балбесы…

Гул машин сливается с хором бесов, исполняющим «Оду к радости», превращается в кабацкую аранжировку «Ты ж меня пидманула!». Ямщик в ресторане отеля «Заря Премьер». За пазухой тихо-тихо сидит Арлекин. Кажется, кот был с ним и в театре, и на проспекте. Кот был, а Зинки не было. Где Зинка? А-а, конечно. Прощайте, Зинаида Петровна. «Устрицы! — пристает Ямщик к Арлекину. — Хочешь устриц, старик? Мидий? Лососика? Однова живем, Арлекиша! Ну да, завтра усремся. Зато сегодня мы короли…»

Арлекин не хочет устриц. Воротит морду.

В ресторане банкет. Нет, свадьба. Усталый, наголо бритый тамада хохмит, поет куплеты, веселит гостей конкурсами. Тамада похож на лысого сенсея, только вместо кимоно — клубный пиджак да рябенький кис-кис на шее. Кис-кис, радуется Ямщик. Он отдает Арлекина самому мелкому бесу: «Отнеси домой, в тренерскую!» Арлекин возражает, рвется из рук. Бес падает на колени, бьется лбом об пол, что-то мурлычет. Ямщик радуется во второй раз: Арлекин согласен.

— Гляди, осторожно! С уважением!

— Да ни в жисть! — подтверждает мелкий.

Кота он берет так, словно Арлекин фарфоровый.

Ямщик гуляет на свадьбе. Что на свадьбах делают? Гуляют! А мы что, не люди? Он гуляет и после того, как гости расходятся. Гуляет, когда усталые, зевающие официанты начинают убирать со столов. Гуляет в холле, в лифте, в коридоре, в номере для молодоженов.

— Даст ист фантастиш! — хохочет Ямщик.

Ревет по-ослиному:

— Йа, йа, йа!

Жених, мужчина не первой молодости, старше Ямщика, лежит на спине. Старше? Он годится Ямщику в отцы. Дышит жених тяжело, с подозрительными хрипами. Надо бы вызвать «скорую», но «скорая» уже уехала, Ямщик это знает точно. На женихе, спиной к Ямщику, сидит невеста, пышная блондинка. Сидит? Прыгает. Скачет. Веса у блондинки хватит, чтобы вышибить дух из борца сумо, но жених держится, не сдается. Ямщик смотрит: спина, крестец. Ягодицы. Капельки пота на коже. Светлые волосы по плечам. Невеста запрокидывает голову, стонет. Ямщик видит: грудь. Большая, млечно-белая. Торчит сосок.

Над кроватью, в полстены — зеркало. Там тоже все видно, если ты человек. А если зазеркалец, то лучше не смотреть. Дым клубится, вьет кольца, сулит мигрень. Ямщик представляет, что бы он увидел, если бы мог смотреть в зеркало. Его трясет, корчит, но этого он тоже не замечает.

— Люська?

«Ага, мой Арменчик только о тебе и мечтает! Не спит ночами, лично приглашение подписал!»

Парикмахерша стонет. Арменчик храпит.

— Приглашение? — спрашивает Ямщик. — Лично подписал?!

Он расстегивает штаны. Лезет на кровать, стараясь не глядеть в зеркало. Люська наклонилась к Арменчику, целует храпящий рот. Это хорошо, так еще удобнее. Ямщик ничего не чувствует, парикмахерша для него — воздух, бесплотная эфемерида. Об Арменчике и речи нет. Ничего, ничего не чувствует, а может, чувствует, или воображает, что чувствует, какая разница, если сегодня — женитьба Фигаро, вместо песенок тромбоны, буду воином суровым, и усатым, и здоровым, всё дозволено, всё, потому что вы есть, а меня нет, на нет и суда нет, и стыда нет, нет-нет-нет, да-да-да, йа-йа…

Парикмахерша кричит. Падает на Арменчика.

— Папик, ты монстр, — бормочет она. — Ты просто ниндзя!

— Дашка?!

— Пусечка, я… — Армен опасно багровеет. Его э̀го растет на глазах, заполняет весь номер целиком, строительной пеной хлещет в щели. — Спасибо, пусечка! Я еще ого-го…

По углам скребутся, хихикают бесы.

4 Мы поладим!

— …доложи: доктор скоро ко мне зайдет?

Кажется, Вера хотела спросить совсем другое, но в последний момент испугалась услышать тот же приговор, что и позавчера. Вот и выпалила первое, что пришло на ум, лишь бы завершить ритуал вызова.

Перед глазами Ямщика метнулась нарезка кадров, будто он смотрел фильм на ускоренной перемотке. Дымятся чашечки с кофе: миниатюрные, на пару глотков. Золотой ободок, мудрёная арабская вязь по густой синеве фаянса. Доктор Вайнберг — кто ж еще? — и родители Веры в гостиной, за столом. Ровесник Ямщика, доктор во всем, кроме возраста, являл собой полную его противоположность. Широк в кости, уверен в себе, с крупными, выдающими породу чертами лица; редкие нити серебра пронизывают курчавую, черную как смоль шевелюру. Дорогой твидовый пиджак в «пастушью клетку»…

Чашечка кофе в сильных пальцах хирурга казалась еще меньше, чем была. Рука Вайнберга потешно мелькала: к губам и обратно, к губам и обратно. Хозяева дома застыли на стульях без движения, с неестественно прямыми спинами. К своим чашкам они не притронулись. Врач что-то говорил. Из-за «перемотки» его жестикуляция казалась утрированно-дерганой — забавней, чем в немых фильмах начала ХХ века. У родителей Веры двигались только губы, строго по очереди — у отца и матери. На столе, словно из цилиндра фокусника, объявился листок бумаги. Сверкнула авторучка в серебристом корпусе, на листке возник ряд цифр. Номер счета? Сумма? Отец с матерью шевельнулись, закивали китайскими болванчиками.

Ямщик увидел циферблат часов. Вспыхнула ядовитая зелень электрических цифр.

— Доктор зайдет к тебе в пятнадцать тридцать две, через восемь минут тридцать четыре секунды.

— Отлично!

Вера схватила с тумбочки блокнот, что-то размашисто записала фломастером. Тем самым, фиолетовым.

— Во что он будет одет? Ах, да! Свет мой…

— Это лишнее! — остановил ее Ямщик. — Я и так знаю. На нем будет твидовый пиджак.

— Точно?

— Точнее не бывает!

С недетской серьезностью Вера кивнула — верю, мол! — и снова принялась черкать фломастером в блокноте, на время оставив «справочное отражение» в покое. Мелкая хитрюга явно что-то замыслила. В комнате было жарко. Воспользовавшись паузой, Ямщик стащил с головы шапку, расстегнул пуховик. Вера выдернула его с улицы, где он умаялся пробираться меж пластов мокрого снега, рушащихся с крыш и карнизов, и высверков звонкой капели. Валясь с высоты, снежные плюхи на лету размазывались в убийственные айсберги. Капель смахивала на ртутные пули. Оттепель, чтоб ей пусто было! Не дождь, конечно, но приятного мало. Так мало, что даже обидно. Вот, скажем, номер для молодоженов — как бы там оно ни повернулось, а вспоминать неприятно. Который день вспоминается, а по-прежнему неприятно. По-прежнему неприятно, а который день вспоминается…

«Папик, ты монстр. Ты просто ниндзя!»

— А что такое твитовый пиджак? Из Твиттера?

— Не твитовый, а твидовый. Ткань такая, шерстяная.

— Значит, так! — Вера воздела фломастер вверх, призывая отражение к вниманию. Жест она явно собезьянничала у школьной учительницы. — Я тут думала-думала и придумала: назначаю тебя моим консультантом! Я буду доктору вопросы задавать, а у тебя переспрашивать: так или не так? Правда или неправда?

— Прямо при докторе?

— Да!

— Он решит, что это игра.

— Ну и что?

— А вдруг он не захочет играть?

Лично я не захотел бы, подумал Ямщик. Затея Верунчика нравилась ему чем дальше, тем меньше. Вайнберг решит, что у девочки головка бо-бо, точно решит. Что он тогда сделает? Посоветует родителям обратиться к психиатру. В итоге у Веры отберут зеркало, нет, не отберут, уже отбирали…

— Захочет!

— Он не примет это всерьез.

— Примет! Я подготовилась!

Вера рассмеялась и помахала над головой блокнотом.

— Ему не понравится, — Ямщик зашел с другого конца, — что ты его проверяешь.

— Ну и пусть! Ты вообще за кого?

— За тебя.

— Ты чье отражение?!

— Твое, — покорно вздохнул Ямщик.

— Вот и помогай мне, а не умничай!

Хлопнула дверь гостиной. В коридоре послышались шаги. Вера бросила взгляд на часы, висящие над столом, и победно улыбнулась: доктор прибывал аккурат по зеркальному расписанию! В дверь постучали со всей возможной деликатностью, и Вера, исполнясь важности момента, объявила серьезным тоном:

— Войдите!

Тебе смешно, Ямщик? Отчего же тебе не смешно?

— Познакомься, Верочка. Это доктор…

— Геннадий Яковлевич, — перебив маму, врач шагнул вперед. — Но если хочется, можно просто «доктор».

Умеет, оценил Ямщик. И без перебора. Молодец, Геннадий Яковлевич! Родители Веры замерли в коридоре персонажами второго плана.

— Я знаю, кто вы, — Вера села поудобнее, откинула одеяло. Сегодня ее одели в трикотажный спортивный костюмчик темно-синего цвета, с желтыми вставками-шнурами. Резинки на манжетах были слегка растянуты. — Очень приятно, Вера. Доктор, посмотрите на часы, пожалуйста. Сколько времени?

Вайнберг оттянул рукав пиджака, глянул на «Perrelet» в титановом корпусе:

— Половина четвертого.

— Пятнадцать тридцать две! — звонко уточнила Вера.

— Всё верно, пятнадцать тридцать две, — улыбнулся доктор. Улыбка у него была замечательная: добрая и без фальши. — Любишь точность? Думаю, нам стоит познакомиться поближе.

— Я тоже так думаю, — Вера указала на стул. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Взрослые слова, взрослые интонации. Смешно. Ведь правда, смешно?

— Мы поладим!

Они произнесли это в унисон, слово в слово, врач и девочка. Не сговариваясь, оглянулись на родителей — и рассмеялись. Пожалуй, эти двое быстро найдут общий язык. Уже нашли, и это чудесно.

«Ты не будешь ходить.»

Отец с матерью тихо прикрыли за собой дверь, оставив доктора наедине с пациенткой. Они были уверены, что — наедине. Вайнберг придвинул стул ближе к кровати:

— Ты знаешь, зачем я здесь?

— Конечно, знаю! Вы пришли познакомиться. А потом вы будете делать мне операцию.

— Все верно. Это очень хорошая операция. После нее ты снова сможешь ходить.

— Нет, не смогу.

— Что за ерунда? Кто тебе такое сказал?!

Будь перед ним взрослый, в голосе Вайнберга кипело бы возмущение. А так — лишь неподдельное изумление.

— Зеркало.

— Зеркало?

— Оно мне всю правду говорит!

— Прямо-таки всю?

Геннадий Яковлевич сощурился, пустил в уголках глаз хитрые морщинки. Быстрей быстрого врач включился в предложенную игру, на ходу принимая чужие правила. Да ему педиатром работать надо, подумал Ямщик. Детским психологом!

— Всю-всю! Знаете, зачем я вас попросила на часы посмотреть?

— Зачем?

— А вот зачем!

Торжествуя, Вера протянула врачу блокнот. Ямщик, благо зеркало позволяло, заглянул Вайнбергу через плечо. Почерк у Верунчика оказался не ахти, но разборчив:

«Доктор придет ко мне в 15:32. На нем будет твитовый твидовый пиджак. Это мне зеркало сказало! А сейчас 15:27.»

— Впечатляет, — кивнул Вайнберг после долгой паузы.

Врач был растерян, хоть и не подавал виду. Он пытался найти рациональное объяснение, но кроме «случайно угадала» и «совпадение» ничего толкового не подворачивалось. Если честно, Ямщик ему даже посочувствовал.

— Теперь верите?

Геннадий Яковлевич развел руками:

— А куда деваться?

Конечно же, он не поверил.

— Мне зеркало сначала сказало, что я буду ходить. А потом, что не буду, — Вера с робостью тронула рукав твитового твидового пиджака. — Вот вы доктор, вы знаете, почему так?

«Мне! — стиснув зубы, возопил Ямщик. Он уже уяснил, что вслух такое кричать бесполезно. — Вопрос! Правильный вопрос! Задай его мне!»

— Это ведь тебе зеркало сказало, а не я? Давай у него и спросим.

Ямщик затаил дыхание.

— Давайте!

Вера развернула зеркальце так, чтобы доктор тоже мог в него заглянуть. Разумеется, кроме двух отражений — девочки и своего — он ничего не увидел.

— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…

Слушая Веру, Геннадий Яковлевич переводил взгляд с девочки на ее отражение и обратно. Здоровый скепсис боролся в докторе с подозрительным сомнением, с иррациональным чувством тревоги. Скепсис побеждал по очкам, но соперники, отступая под натиском аргументов, продиктованных жизненным опытом, сдаваться не спешили.

— …почему я не буду ходить?

«Не тот вопрос!» — едва не заорал Ямщик.

Вместо вопля с его губ слетел ответ, пришедший в мгновение ока:

— Потому что операция пройдет неудачно.

— Потому что операция пройдет неудачно, — повторила Вера для врача.

— Это тебе зеркало сказало? — Вайнберг нахмурился. Похоже, он был суеверен, и игра ему разонравилась. — Я ничего не слышал.

— А зеркальце никто, кроме меня, и не слышит!

«Операция пройдет неудачно!» — стучало в висках Ямщика, словно в мозгу сбоила драм-машина. Жужжал рой ос, галдел легион бесов-искусителей, гремела какофония бесчисленных, разбегающихся во все стороны вариаций: «Насколько неудачно? Не парализует ли девочку совсем? Возможна ли успешная операция? Если да, что для этого нужно? Кто виноват?! Что делать?!» Увы, у Ямщика не было собственного зеркала, чтобы получить жизненно необходимые ответы, а ему самому никто не спешил задать правильно сформулированные вопросы.

«Я ничего не могу. Там, где мы ничего не можем, мы не должны ничего хотеть. Зинка, помнишь? Почему же я хочу? Почему ненавижу себя за отчаяние и беспомощность? Ненавижу себя, презираю себя, жалею себя — себя, себя, себя!!! — в то время когда Вера заслуживает жалости в сто раз больше. Кто из нас калека?! Я не способен найти ответ. Не способен подсказать вопрос. Не в силах изменить исход операции…»

— Зеркало тоже может ошибаться.

— Не может!

— Вера, ты сама сказала: сначала зеркало тебе пообещало одно, потом другое. Так не бывает. Значит, оно или ошибается, или обманывает тебя.

— Оно не ошибается! Не обманывает!

— Хорошо, пусть не обманывает. Каждый может ошибиться, и зеркало — не исключение. Я провел много таких операций, как твоя. Я поставил на ноги многих людей. И тебя поставлю, что бы ни говорили все зеркала нашего города. Ты веришь мне?

— Я спрошу! Я у него еще спрошу!

Девочка разрывалась между верой — и верой. Геннадий Яковлевич едва не улыбнулся, глубоко тронут этой внутренней борьбой, но сумел сдержаться, понимая, что улыбкой обидит маленькую пациентку. Он привстал, потянулся к Вере, успокаивающе потрепал по плечу:

— Все будет хорошо. Я тебе обещаю.

— Все будет хорошо, — эхом откликнулся Ямщик. — Все будет отлично, доктор. Извините меня, пожалуйста.

И резким пинком выбил из-под Вайнберга стул.

Упал доктор скверно, в точности как Дылда в кафе «Франсуа». Правую руку он выставил, пытаясь смягчить удар, ладонь с размаху пришла в пол — и рука Вайнберга, прямей копейного древка, отчетливо хрустнула в запястье. Геннадий Яковлевич повалился набок. Сильный мужчина, привычный к боли, чужой и своей, он сумел сдержать крик — лишь застонал сквозь зубы, прижимая к груди искалеченную руку.

— Перелом Коллиса, — озвучил Вайнберг диагноз. — Надеюсь, без смещения.

Зажав ладошкой рот, Вера смотрела на него круглыми от испуга глазами.

Когда комната опустела, когда стихли возбужденные голоса за дверью, а отец Веры на своей машине увез врача, отказавшегося вызывать «скорую», в клинику, Вера уставилась на Ямщика таким взглядом, будто впервые увидела собственное отражение.

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Она запнулась.

— …да всю правду доложи. Теперь я буду ходить?

Ответ пришел мгновенно:

— Да. Теперь ты будешь ходить.

5 Кто такое

— Свет мой, зеркальце…

Забор. Граффити. На миг Ямщику показалось, что в этот раз ему не повезет. Что его сейчас размажет о забор в липкую кашу: последний ответ на последний вопрос. Нет, обошлось. Отметив, что стоит в знакомой гостиной с ушлым Арлекином на руках, переводя дух и слушая, как сердце переходит с галопа на рысь, а там и на шаг, он недоумевал: откуда явились дурные предчувствия? Что послужило причиной? Металлические, лязгающие интонации в голосе Веры? Ерунда, это маленькая девочка, откуда у нее интонации…

Вера ждала его в кресле-коляске. Темно-синий трикотаж с желтыми шнурами — после визита хирурга девочка не переоделась. Ямщик даже почувствовал себя доктором. «Добрый доктор Франкенштейн лечит каждого — ферштейн[15]? Приходи к нему лечиться, будешь человек-волчица…»

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Она плотно сжала губы. Так делают, боясь сболтнуть лишнего. Ямщик ждал, полагая, что сейчас прозвучит присяжное «да всю правду…», и не дождался. Неужели лишним, тем, чего Вера не хотела произнести, была «да вся правда»? Дитя не желает призвать джинна к честности?! Рот, стянутый в жесткую линию, делал Верунчика старше своего возраста: травести[16] из провинциального ТЮЗа в роли Красной Шапочки, и пусть волки дрожат.

— Скажи мне: а ты вообще что такое?

— Кто такое, — машинально поправил Ямщик. — И даже кто такой.

Он не был под присягой, свободен во лжи и сокрытии части правды. Он мог выкрутиться, словчить, навести тень на плетень. Он мог все, взрослый мужчина, опытный рассказчик невероятных историй. И поэтому он выбрал самую невероятную.

— Ямщик Борис Анатольевич, сорок пять лет. Женат, не привлекался, не состоял. Детей нет. Прописан через два дома от твоего. Вернее, был прописан. Сейчас там прописан я, только он совсем не я. Наверное, мы раньше встречались с тобой на улице, просто не были знакомы. Ты и сейчас вполне могла встретить меня…

— Который не ты?

— Ага. Который не я.

Ямщик вздохнул. Ему вдруг стало так легко, что это было хуже, чем тяжело. Мыльный пузырь, испугался он. Сейчас лопну.

— Ну, допустим, — кивнула Вера.

Ее голос был чужим, слишком чужим. Сперва Ямщик испугался, что услышит от Веры встречное признание — я не девочка, а инопланетянин, мозговой слизень-подселенец! — но быстро понял, что слышит из уст дочери фразу отца.

Арлекин спрыгнул с рук. Раз, два, три, и кот уже спал на коленях Веры. Предатель, вяло ругнулся Ямщик. Вот и живи здесь, пусть они тебя кормят.

— Ну, допустим. А теперь, — Вера наклонилась вперед, вглядываясь в зеркальце, — давай еще раз. Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи… Ты что такое?

Браво, отметил Ямщик. Брависсимо. Зал аплодирует стоя.

— Кто такое. Кто такой. Забыла? Ямщик Борис Анатольевич, сорок пять лет. Женат, не привлекался, не состоял. Детей нет. Прописан через два дома от твоего…

Слово в слово он повторил первоначальный монолог. Вера слушала внимательно, сравнивая исходные показания со вторичными. На лбу ее от усердия выступили капельки пота. Свободная от зеркальца рука гладила Арлекина, верней, не гладила, а комкала, как комкают край одеяла в минуты нервозности. Кот, странное дело, не возражал

— Ты что же, не я?

— К сожалению, нет, — невинный оборот «к сожалению» прозвучал двусмысленно, с опасным подтекстом. — Я старше тебя в четыре раза. Я мужчина. И да, я по ту сторону зеркала, а ты — по эту.

— А как ты там оказался?

— Всю правду?

— Всю правду. Только… — Вера замялась. Щеки ее полыхнули внезапным румянцем. — Ты сам всю правду, хорошо? Без «доложи»! Ты рассказывай, а не докладывай. Ой! Вы рассказывайте, пожалуйста…

— Ты, — возразил Ямщик. — Говори мне «ты», иначе я обижусь. Значит, без доклада? Ладно, слушай. Все началось со встречи одноклассников…

— Твоих?

— Если бы! Ты не перебивай, тут сказка длинная…

Сказка оказалась короче, чем он предполагал. Кому другому хватило бы на три части с прологом и эпилогом, Ямщик же уложился в пятнадцать минут. Вера его не перебивала, если не считать возгласов «ой!», «ух ты!» и «ничего себе!». Ямщик тайком согласился: попади сказка в руки матерого редактора, кроме «ой!», «ух ты!» и «ничего себе!» в ней не осталось бы ни слова. Самое оно для комикса. Побаловать Верунчика историей про бесов? Нет, редактор бесов не пропустил бы. Зачем в young adult comics[17] гнилая мистика? Так продаж не сделать. Хорошо, и мы тогда не станем, вырежем фрагмент.

Когда он замолчал, Вера машинально отодвинула зеркало подальше, словно страдала дальнозоркостью.

— Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи…

Губы Веры задрожали:

— Так что, ты теперь меня в зеркало утащишь?!

— Не знаю, — ответил Ямщик, и это была вся правда.

Да, зеркало раскололось. Да, в осколках он видел свое будущее и будущее Веры. Да, это были разные осколки и разные будущие. Нет, он ни за что не ручался.

— Я же там у вас пропаду, — тихо сказала Вера. — Ну, у вас, в зазеркалье. Ты меня с креслом выдергивай, с коляской. Хорошо? Без кресла я сразу пропаду. А так, может, не сразу. Ты мне кота оставишь? Или тоже заберешь? Как его зовут?

— Арлекин.

Голос сел, отстраненно подумал Ямщик. Хриплю. Простыл на улице. Надо шарф где-нибудь оторвать. Он думал о себе, как о ком-то другом, оставшемся на перроне, когда поезд уже ушел, и ты смотришь в окно, а мимо бежит вокзал, посты, сортировочная.

— Арлекин, — повторила Вера. — А я звала Мурзиком. Значит, не оставишь.

Логика, воззвал Ямщик. Где ты, логика?

— Ну ничего, он ко мне станет в гости ходить. Ведь станет? Ты ему не запретишь? Ты подожди, пока мне операцию сделают. Ладно? Я после нее ходить буду. Ты сама сказала… Ты сам сказал, что буду. Ну да, тебе все равно, буду я там, за зеркалом, ходить, или не буду. Ты и так ходячий…

Ее рука наконец-то успокоилась, замерла на спине кота.

— Операция — это, наверное, больно. Если ты подождешь, тебе не будет больно. Мне будет, а тебе нет. Я реби… ребилити…

— Реабилитируюсь.

— Ага, выздоровлю. Начну ходить, и тогда можно без коляски… Ты согласишься подождать? Это недолго, меня скоро вылечат.

Когда Ямщик шагнул к девочке, Арлекин внезапно проснулся. Вскочил, выгнул спину горбом, зашипел на хозяина, демонстрируя клыки, три целых и один сломанный.

— Ты еще, — вздохнул Ямщик. — Ну как же без тебя?

Глава двенадцатая

Что тобой мне назначится? Чей смертелен оскал? Остаешься? Не прячешься? Выходи из зеркал. Олег Ладыженский, «Больной романс»

1 Все будет хорошо

Из окна палаты был виден больничный двор.

Ночью подморозило, а небесная канцелярия расщедрилась на внеплановый завоз снега, будто его и так за зиму мало навалило. С утра сугробы, громоздившиеся во дворе, щеголяли пушистыми обновками. Снежный мех укрыл и сгладил их посеревшие ввалившиеся бока, залечил уродливые раны-проталины, следы недавней оттепели. Скамейки обзавелись мягчайшими подушками — стерильно-белыми, как и положено в больнице. Они манили присесть, но воспользоваться приглашением никто не спешил: двор пустовал, не считая одинокого дворника. Вооружившись широченной дюралевой лопатой на длинном держаке, он чистил дорожки: шкряб-шкряб! Работал дворник без спешки, с душой: позади него оставался чистый асфальт, шершавый и не слишком скользкий. Здесь вам что? Здесь вам институт патологии позвоночника и суставов, понимать надо. Не дай бог, поскользнется бедолага-пациент, сломает себе что-нибудь — чини его потом по второму разу!

Расходов-то — караул!

Сам дворник словно сошел со старой картинки: ватник в заплатах, теплые стеганые штаны заправлены в валенки, на руках — грубые рукавицы, на голове — лохматый треух. Разве что борода подкачала: вместо окладистой «лопаты», конкурентки той, из дюраля — несерьезная клочковатая поросль.

Но если смотреть со спины — все в порядке.

Вере нравилась работа дворника. Нравился шкряб-шкряб, приглушенный оконным стеклопакетом. Звук задавал ритм, успокаивал, от него клонило в сон. Двор Вере тоже нравился. Торчавшие из сугробов ветви кустов больше не выглядели голыми и жалкими прутиками, как вчера. С материнской заботой снег укутал кусты и разлапистые ёлки возле забора, накрыл шапкой деревянную крышу беседки, превратил из крыши в купол. Когда выглядывало солнышко, все начинало блестеть, искриться, переливаться. Накатывало чувство праздника, будто опять Новый Год, ждите подарков.

Вот подарки, подумала Вера. Двор, дворник. Кусты. Ёлки. Беседка. Лопата. Я и не знала, что это подарки. Подарки — не отдарки? Ну, это как получится.

За спиной раздался мягкий шелест открывающейся двери. Удивительное дело, здесь двери совсем не скрипели. С сожалением, удивившим ее, Вера прекратила глазеть в окно и развернула кресло одним плавным движением. Медсестра принесла завтрак. Стройная, высокая, в тщательно наглаженном халате цвета январского неба, в шапочке «пирожком», лихо заломленной набекрень, сестра походила на бойкую Снегурочку. Румяные оладушки со сметаной, чай с сахаром и лимоном, печенье — кормили в больнице вкусно. Не так, как дома, но Вере нравилось. И палата отдельная. Вообще-то палата была на двоих, но Ксюшу вчера выписали, и счастливые родители увезли ее домой. Ксюша, на год старше Веры, упала, катаясь на лыжах с горки. Налетела с разгона на пень, спрятавшийся под снегом. Ксюше сделали операцию две с половиной недели назад. Из палаты она вышла сама. Да, на костылях, но вышла!

— С тобой тоже все будет хорошо! — пообещала Ксюша на прощанье, обменявшись с Верой телефонами.

Все будет хорошо, подумала Вера. Она имела в виду не операцию. Все будет хорошо. Ждать осталось недолго.

Геннадий Яковлевич будет присутствовать на операции, сказала мама. В качестве консультанта. Ольга Константиновна — тоже очень хороший хирург, ее Вайнберг порекомендовал. Она прекрасно справится. Вера вспомнила, как улыбнулась маме и сказала: «Конечно, справится!» Доктора Вайнберга было жалко, он Вере нравился. Доктор ни в чем не виноват, просто иначе не получалось, а теперь получится. Рука у доктора заживет, Вера нарочно спросила об этом у зеркальца под «всей правдой». Кости срастутся правильно, и Геннадий Яковлевич снова будет оперировать.

Она уже допивала чай, когда рядом требовательно мяукнули. Момент появления Арлекина в палате Вере ни разу не удалось отследить. Вот только что его не было, а вот уже есть! Мама с папой только диву давались, откуда берется кот в больничной палате — ладно еще, в квартире! — и куда исчезает? Вера удивлялась вместе с ними, не желая расстраивать родителей. На глаза врачам, медсестрам и санитаркам, прибирающим в палате, Арлекин не попадался, и папа с мамой дали клятву хранить «большой кошачий секрет». Хорошо, что в палате имелся умывальник: Вера в свою очередь заверила родителей, что моет руки после каждого визита рыжего гулёны.

Ага, с мылом, как же иначе?

Достав припрятанную с ужина половинку куриной котлеты, Вера разломила угощение на кусочки и показала Арлекину. Кот мягко запрыгнул на колени, принялся аккуратно есть прямо с руки, щекоча ладошку шершавым языком. Когда с котлетой было покончено, он свернулся клубком на коленях и скосил на девочку блестящий глаз: «Гладить будешь, или как?»

— Конечно, буду! — засмеялась Вера.

Арлекин довольно замурчал под ее пальцами и через пару минут уснул. Вера знала: он проснется и исчезнет, стоит за дверью раздаться чужим шагам. Когда же являлись родители, Арлекин дрых как ни в чем не бывало. Вот и сейчас, когда Вера покатила кресло к умывальнику, кот и не подумал проснуться. Умывальник располагался слева от двери, над ним висело квадратное зеркало в раме из коричневого пластика. С минуту девочка разглядывала другую себя в глубине зеркальной глади. Нет, не другую, просто себя. В данный момент это была Вера, только Вера, никто, кроме Веры.

Обычное отражение.

Мыть руки она раздумала — Арлекин не любил брызг. Вернувшись к окну, Вера засомневалась: поиграть на планшете? Посмотреть мультик? Полазить по интернету? Вай-фай в институте был приличный, пусть и не такой быстрый, как дома. После недолгих колебаний она продолжила смотреть в окно, словно там был и мультик, и игра, и весь интернет разом.

Двор наполнился людьми: больные — выздоравливающие? — выбрались на прогулку. Седой дядька на костылях, без шапки, в пальто нараспашку, стоял, чуть покачиваясь, возле скамейки. Он с наслаждением дышал, как если бы ему не давали дышать месяц, а то и больше. Из дядькиного рта валил пар, будто он курил сигарету-невидимку. Даже, наверное, сигару-невидимку — от сигареты столько дыма не бывает. Мимо него по расчищенной дворником дорожке, прихрамывая, ковылял молодой парень в синей с красным лыжной куртке и таких же штанах. Вязаная шапочка сбилась на затылок, взмокшие от усилий волосы прилипли ко лбу. Парень грузно опирался на палку, но тоже улыбался. Девочку, Верину ровесницу, закутанную по самые глаза, отчего девочка походила на разбуженного поперек зимы медвежонка, вели под руки папа с мамой. Молодая женщина, вся в белом — куртка, лосины, сапожки, шапка, перчатки — заботливо поддерживала под локоть мужчину с ходунками. Муж и жена? Наверное…

С ними со всеми случилась беда. Им всем сделали операции. Они все теперь ходят. Скоро они поправятся, пройдут реабилитацию — Вера научилась произносить это слово правильно, без запинки — и выбросят костыли с палками на помойку. С ними все будет хорошо.

Все будет хорошо.

Вера мазнула пальцем по дисплею смартфона: проверить, который час. Она ждала гостей. Тетя Неля обещала? Обещала. Поначалу Вера опасалась, что тетя Неля не сдержит обещание: забудет, постесняется или еще что. Но вчера вечером перед ужином тетя Неля перезвонила, сказала: жди. До назначенного визита — слово «визит» Вера включила в свой лексикон после звонка — оставалось семнадцать минут двадцать три секунды.

С недавнего времени Вера полюбила точность.

2 Жена и фанатка(пять дней назад)

— Здрасте, тетя Неля!

Кабуча остановилась:

— Здравствуй, Верочка! Ой, какая ты румяная!

— Да, я румяная! Я пончик!

— Как поживаешь, пончик?

— Отлично! Меня завтра на операцию кладут!

Кабуча вздрогнула. Слово «операция» слабо ассоциировалась у нее с отличным житьем-бытьем. Ну да, у дочки Андрюшиных все иначе, для нее операция — надежда. Жалко девочку, не повезло. Может, хоть сейчас фортуна улыбнется?

Кресло Веры загораживало ей дорогу. Попрощаться и обойти? Неудобно. Они здоровались, перебрасывались парой слов, но никогда не разговаривали дольше банального «вась-вась», принятого между соседями. С Вериной мамой Кабуча, случалось, задерживалась: коммунальные услуги дорожают, новая прическа, Муравьевы затеяли ремонт, умерла старуха Айрапетян, в квартиру въехал ее сын, кажется, пьющий. Двум женщинам всегда есть о чем посплетничать.

— Доктор хороший?

— Хороший! У него рука сломанная!

— Как же он тебя оперировать будет?

— Он рядом постоит! Оперировать будет Ольга Константиновна. А потом я улечу в Тель-Авив, на реабилитацию. На самолете! Там парк и бассейны!

— Слушай, я тебе прямо завидую!

Что я говорю, ужаснулась Кабуча. Господи, язык мой — враг мой. Чему тут завидовать? Совсем отвыкла говорить с детьми, да и не умела никогда.

Она моргнула, отвернула лицо.

Верочка держала в руке зеркальце. Нет, не держала — играла с ним, поворачивая то так, то эдак. Солнечные зайчики плясали вокруг, один ударил Кабучу в глаз, словно кулаком. Ей вдруг показалось, что они с Верой разговаривают не вдвоем — втроем, только неизвестно, кто третий. Третий молчал, а может, не молчал, просто Кабуча его не слышала. Надо попить что-нибудь от нервов. Таблеточки, шутил муж, синие и розовые. Раньше шутил, сейчас Кабуча не слышала от него прежних шуток — язвительных, с двойным дном, к каким она привыкла.

— Добрый день! — мимо прошел Петр Ильич с первого этажа.

— Добрый день!

— Здрасте, дедушка Петя!

Я у нее тетя, отметила Кабуча. Боренька — дядя Боря. Петр Ильич — дедушка. Дворничиха — баба Катя. Большая семья у тебя, Верочка. Нет, кажется, Бореньку ты дядей не звала. А как? Борисом Анатольевичем? Вот не помню, здоровался ли он с тобой. По-моему, не здоровался. Вы, наверное, и вовсе не разговаривали. Боренька такой, он если задумается, никого не видит. Идет по улице, как верблюд по пустыне…

Замкнутая по натуре, Кабуча плохо сходилась с людьми, а официантов и вахтеров — тех вообще боялась до спазмов. Общительным экстравертам вроде Веры она завидовала, стыдилась этой зависти и ничего не могла с собой поделать.

— Тетя Неля, а ваш муж в городе?

— В городе.

— Никуда не уехал? Не собирается?

— Вроде, нет. А почему ты спрашиваешь?

— А я — его фанатка! Я его книжки обожаю!

— Книжки? — Кабуча пришла в ужас. — Его книжки?!

— Ага! Я их все-все прочитала! И «Проект «Вельзевул», и «Эвольвер», и эту, где Гарри Поттер от аневризмы умирает. Нет, эта книжка не вашего мужа, это Роулинг, но тоже хорошая…

— А папа с мамой тебе разрешают такие книжки читать?

— Конечно! Я им сказала, что должна полноценно развиваться.

— Ну да, понимаю. А сейчас ты что читаешь?

— Про зазеркалье.

— «Алису в зазеркалье»?

— Нет, не Алису, другую. Вы разве не знаете? Новая книжка, тоже вашего мужа. Страшная, но с хэппи-эндом.

— С хэппи-эндом? — усомнилась Кабуча. — Это у Бореньки? Погоди, какое еще зазеркалье? Он не писал про зазеркалье, это Кэрролл…

— Ну, значит, еще напишет, — рассмеялась Вера, глядясь в зеркальце.

У Кабучи отлегло от сердца. Девочка шутит, ясное дело, шутит. Разговор сделался Кабуче в тягость, но она не представляла, как разойтись, чтобы не обидеть Верочку.

— А у нас кот пропал, — сама не понимая, зачем она это говорит, призналась Кабуча. — Еще летом. Я объявления вешала по подъездам. Не нашелся, погиб, наверное. Старенький он был, больной. Жалко…

— Не жалко, — отрезала Вера.

Кабуча не успела удивиться черствости детской души, как девочка продолжила:

— Не жалко, потому что не погиб. Живой он, вы не волнуйтесь.

— Ты его видела?!

— Живой, — повторила Вера, не ответив на вопрос. — Я вам точно говорю, живой. Он еще к вам вернется.

Она задумалась:

— Или не вернется. Будет у кого-то другого жить. Может, ему у другого больше нравится. Скажите, тетя Неля, а ваш муж даст мне автограф? У меня и книжка для автографа есть.

— Разумеется! Дашь мне книжку?

— Я хочу, чтобы он сам. Ну, мне лично.

Вера нахмурилась, вздохнула:

— Только меня завтра на операцию кладут. То есть не сразу на операцию, я еще полежу, подожду. Я хотела до операции…

— Мы что-нибудь придумаем, — пообещала Кабуча.

3 Визит

Когда санитарка Раечка пришла забрать поднос с грязной посудой, до визита оставалось восемь минут одиннадцать секунд. Завтрак всегда приносила медсестра, а посуду забирала санитарка, и Вера не знала, почему. Наверное, в институте так положено.

Она все рассчитала заранее. Время завтрака, время, когда заберут посуду, время обхода — в ее палату дежурный врач заходил в одиннадцать двадцать, плюс-минус две минуты. От начала визита до обхода должно было пройти пятьдесят минут — более, чем достаточно. Родители приедут еще позже, в двенадцать. Фредди — прозвище она придумала сама и гордилась этим — хотел заглянуть в одиннадцать, но Вера уговорила тетю Нелю перенести встречу на десять тридцать: соврала, что в одиннадцать обход.

В силу возраста Вера еще не слышала, как смеется судьба над точностью человеческих планов. У нее все было впереди. А может, слышала, за миг до того, как машину дяди Валеры, с которым Вера ехала в цирк, подрезал черный, черней всех последующих дней, «Lexus», да просто не разобрала, что это смех.

Когда в коридоре послышались шаги Раечки, Арлекин встрепенулся, готовясь спрыгнуть на пол и исчезнуть. Ой, испугалась Вера. Как я могла забыть о коте?! А вдруг он убежит и не вернется к визиту?! Визит — это почти висит. Ну, когда все висит на волоске. Обхватив Арлекина обеими руками, Вера отчаянно зашептала:

— Тихо, Арлекин! Сидеть! Место!

И на всякий случай добавила:

— Ну пожалуйста!

Команды «Сидеть!» и «Место!» девочка регулярно слышала от подруги Карины, когда та призывала к порядку капризную болонку Чапу. Иногда Чапа даже слушалась, с третьего раза на четвертый, если наорать на нее как следует и ногой топнуть.

Топнуть ногой Вера не могла. К счастью, топать не потребовалось. В шоке от собачьих команд, Арлекин оторопел, замер в Вериных руках. Частое, нервное дыхание вздымало его бока. Рыжий гулёна уставился на девочку в полном изумлении:

«Это ты мне?!»

— Тебе, тебе! Не убегай!

Вытащив из-под кота плед, Вера набросила его на Арлекина:

— Тс-с-с! Лежи тихо!

Она прижала палец к губам — и тут же сделала вид, будто просто чешет нос, потому что вошла Раечка. Арлекин, умница, лежал без звука. Плед едва заметно вздымался и опускался в ритме кошачьего дыхания. Авось, Раечка не заметит!

— Добренькое утречко! Как спалось-елось?

Санитарка смахивала на домработницу Полю: крупная, ширококостная, с добродушным лицом, разве что моложе и ростом пониже. И волосы темные.

— И спалось, и елось! — весело отрапортовала Вера.

Слишком весело, испугалась она. Ой, слишком! Ее так и колотило изнутри.

— Ну и ладушки-оладушки, — кладезь поговорок-самоделок, Раечка не знала, что еще сказать, а молчать не умела. — Ты не скучай. Если что надо, зови.

— Спасибо! Я позову.

— Подушку взбить?

— Я сама! У меня же руки в порядке!

Вера зашевелила в воздухе всеми десятью пальцами, чем заметно сконфузила Раечку. «Дура я, дурища! — читалось на лице санитарки. — Ей, небось, все, что сама сделать может, в радость. А тут я со своей заботой…» Пробормотав что-то, чего Вера не расслышала, Раечка подхватила поднос с грязной посудой и выскочила в коридор, прикрыв за собой дверь.

— Ф-фух! — выдохнула Вера.

Из-под пледа, под которым дремал пригревшийся Арлекин, наружу торчал кончик рыжего хвоста. Слава богу, санитарка не заметила! Надо собраться, приказала себе Вера, откидывая плед. Так, кот — есть, зеркало — есть, книжка — есть… Позиция! Надо занять позицию!

— Доброе утро! Можно?

— Можно…

— Это ты — Вера?

Фредди стоял в дверях. Это был Фредди, больше некому! Вера жадно вглядывалась в него, ища сходства, пусть самого крошечного, с собственным отражением — тем, которое не было ее отражением. Почему нет сходства? Почему она не услышала его шагов? Он постучал в дверь? Не постучал? Время! Еще пять минут. Целых пять минут! Он пришел раньше!

Она не успела занять позицию.

Или все-таки успела?

Фредди смотрел на Веру с не меньшим вниманием, чем она на него. Может, даже еще внимательней. Взгляд Фредди бегал, прыгал, перескакивал с девочки на кота, с кота на девочку. Участвуй такой взгляд в Олимпийских играх, и все медали по легкой атлетике — его. Похоже, это Фредди не успел занять позицию, вернее, его выбили с занятой позиции, и сейчас он искал новую.

Я успокоилась, отметила Вера. Я знала, что так будет. Я знала заранее.

Я молодец.

— Да, я Вера.

И она затараторила, завела, как говорил папа, шарманку:

— Ой, а вы дядя Боря? Писатель, да? Я ваша фанатка! Вы пришли дать мне автограф? Тетя Неля обещала, что вы придете, только я не верила. Я и сейчас не верю, честное слово! Вы такой занятой, вы же все время пишете, сочиняете, правда? Скажите, откуда вы берете истории для своих книжек? У меня вот ни одной истории нет, ну вообще ни одной, а у вас их куча, и все такие интересные…

Кивая, улыбаясь, даже не пытаясь вставить словечко, Фредди вошел в палату, повернулся к Вере лицом, встал в коридорчике между кроватями, спиной к умывальнику. Верхнюю одежду он оставил внизу, в гардеробе, иначе его не пустили бы. Ноги Фредди поверх зимних ботинок были обуты в смешные клеенчатые бахилы. На плечи, поверх рябенького пиджака — твидового?! — Фредди накинул зеленый докторский халат. Белые, вспомнила Вера. Мама говорила, что раньше все халаты были белые, все-все, без исключения, а сейчас — по-разному, потому что плюрализм и свобода мнений.

Плюрализм виделся Вере чем-то неприличным, вроде соревнований по плевкам на дальность.

Из нагрудного кармашка Фредди торчал колпачок авторучки: гость заранее подготовился к раздаче автографов. Колпачок блестел, как солнечный зайчик. Глаза Фредди блестели, как два солнечных зайчика.

— Книжку приготовила? — спросил Фредди.

— Ага, вот она!

— Кто ж ее так зачитал, беднягу?

— Это не я! Ну, чуть-чуть я…

— Молодец, давай ее сюда…

Ему хотелось как можно быстрее покончить с делом и уйти. Ему не хотелось обидеть девочку, бедную несчастную калеку, которую ждет тяжелая операция с проблематичным исходом, и он гасил торопливость, сдерживал себя из последних сил. Взгляд Фредди во время разговора не отрывался от Арлекина, словно гость в любую секунду ждал от кота какой-то пакости. Желая соответствовать, Арлекин заворочался, моргнул, сладко потянулся — и опять провалился в сон.

Сам ты калека, молча сказала Вера.

Она раскрыла книгу на той странице, что положено — слова «титульный лист» были ей в новинку — и протянула книгу Фредди. Протянула, но, пользуясь своим больничным положением, иллюзией слабости, не подняла — так, чтобы Фредди наклонился вперед и вниз.

Над его плечом открылось зеркало, висящее над умывальником. В зеркале Вера видела спину Фредди, укрытую халатом, видела себя и Арлекина. Только там, в зеркале, в отличие от палаты, Арлекин лежал на сиденье кресла-коляски один-одинешенек, а отражение Веры нервно разгуливало от двери к умывальнику, скрестив руки на груди. Почуяв внимание оригинала, отражение подмигнуло Вере — наверное, хотело успокоить, приободрить, но получилось не очень.

Я боюсь, поняла Вера. Я сильно-сильно боюсь.

— Свет мой, зеркальце, — пробормотала она.

— Что? — удивился Фредди.

Когда до него дошло, что, было поздно.

4 Момент истины (вчера, сегодня, сейчас)

Зеркало, отметил Ямщик. Зеркало в пластиковой раме кофейного цвета, с дурацкими вензельками по краям. Зеркало над умывальником, на стене, по левую руку от входа в палату. Ай, молодцы! Ну, Верка; ну, Арлекин! А я, дурак, боялся, что вы не справитесь…

Проблему обозначил он, еще вчера, но диспозицию и стратегическое — во как! — решение предложил генерал Верунчик. Было важно не допустить, чтобы хитрожо… — не при детях! — хитроумный двойник, войдя в палату, бросил в зеркало взгляд. Ямщик не мог сказать точно, увидит двойник в зеркале его, зазеркального конкурента, или нет, но даже если был один шанс на дюжину, что увидит — это грозило сорвать всю затею.

— Я сяду здесь, — сказала Вера.

Она откатила кресло к противоположной стене, установив его между кроватями. Села, чинно сложив руки на коленях; вспомнила про книгу для автографа, взяла с подушки томик в мрачной обложке.

— Фредди обратит внимание на книжку?

Двойника Вера звала Фредди, в честь Фредди Крюгера, обаятельного кошмара с улицы Вязов, и Ямщик не возражал.

— Обратит, — согласился он. — Должен.

— Фредди войдет, — развивала идею Вера, — и посмотрит на меня. Он повернет голову ко мне, значит, отвернет от зеркала. На затылке глаз нет, это хорошо. Арлекин! Иди сюда! Фредди знаком с Арлекином?

— Знаком, — подтвердил Ямщик. — От Фредди наш Арлекин и сбежал. Вон, клык себе сломал, ниндзя.

— Умница! Хороший кот, — развалившись пузом кверху на девчачьих коленках, укрытых тонким пледом, Арлекин урчал как трактор. Когда Вера почесывала ему живот, он хватал руку всеми четырьмя лапами, демонстрируя инстинкт убийцы, но когтей не выпускал. — Вот пусть Фредди его и увидит. Я, книжка и кот. Фредди будет думать: тот кот? Не тот кот?! Откуда? От верблюда! Мы его отвлечем, да?

— Да. Ты не задумывалась о военной карьере?

— Нет, я буду банкиром. Ну, банкиршей. Ты видел, какая у меня классная книжка? Классней не бывает!

— Это моя книжка, — напомнил Ямщик. — Классная, ясен пень.

— Нет, ты смотри, какая она потрепанная! Все писатели любят, когда им дают на подпись старенькие книжки. Это значит, что книжку много раз читали. Писателю приятно, он тогда не просто подписывает, а еще и пишет что-нибудь хорошее. «Умненькой девочке Вере», например.

— Ты-то откуда это знаешь?

Ямщик попытался вспомнить, какие книги он подписывал с бо̀льшим удовольствием, новые или старые, и не смог.

— На форуме вычитала, — отмахнулась Вера. — В сообществе любителей творчества.

— Моего?

— Нет, кого-то другого. А какая разница?

Действительно, подумал Ямщик. Какая разница? Никакой. Он подумал это тогда, когда Вера еще только хвасталась затрепанным «Эвольвером», как хвастаются антикварной редкостью, купленной по случаю за гроши; он подумал то же самое сейчас, когда двойник стоял к нему спиной, с книгой и авторучкой в руках, собираясь расписаться на титульном листе.

Какая разница?

Он прислушался к себе. Ничего. Все, как обычно, если не считать возбуждения бегуна на старте, за миг до выстрела пистолета. От договора с бесами Ямщик ожидал чего угодно, большей частью неприятного, если не гибельного, и все ожидания пошли прахом. Ничего. Может быть, это и есть неприятное? Гибельное? Ты не чувствуешь ничего особенного, привыкаешь к этому — какая разница? — и когда особенное выскочит из-засады, вырвется из-под контроля, ты впадаешь в ступор: кролик при атаке удава…

Хватит!

Гнилая интеллигентская рефлексия, замена поступков переживаниями — если есть худшее время для этого, так вот оно, прямо сейчас.

— Свет мой, зеркальце, — произнесла девочка в кресле.

— Что?

Двойник замер, склонившись над раскрытой книгой; авторучка дамокловым мечом повисла над титульным листом. Стоп-кадр: казалось, слова Веры заморозили двойника, превратили в ледяную статую.

— …скажи, да всю правду доложи! — срывающейся скороговоркой выкрикнула девочка. — Кто тут настоящий?! Настоящий Ямщик Борис Анатольевич?

— Я! Я настоящий!

Он успел первым. Двойник открыл было рот для ответа — не важно, какого! — но Ямщик его опередил. «Последняя проверка?! Или просто…» Так или иначе, это уже не имело значения, потому что Вера подняла перед собой зеркальце, которое до сих пор прятала под пледом. Подняла отражающей поверхностью от себя, как поднимают распятие, защищаясь от нечистой силы. Круглое озерцо бурлящего тумана — против истекающего дымом квадрата на стене.

Две параллельные плоскости.

Два зеркала.

Туман вскипел. Дым взорвался седыми гейзерами. Зазеркалье с хрустом потянулось, словно дитя спросонок, и Ямщик едва устоял на ногах. Мироздание схлопнулось, вытянулось змеёй, проглотившей копьё. Змея простёрлась в бесконечность — возможно, где-то там, в лабиринте неевклидовых пространств, она закольцевалась, заглотив свой хвост вселенским Уроборосом.

Но змея тоже не имела значения. Значение имел только зеркальный коридор.

Зеркальный коридор.

Ямщику не нужно было оглядываться через плечо, чтобы убедиться: коридор продолжается за его спиной. Узкий фрагмент реальности, отраженный сам в себе: от пола до потолка, в три шага шириной. Справа и слева, как сквозь стекло иллюминатора, толстое и мутное, проступали размытые контуры палаты. Проверять «стекло» на прочность Ямщик не собирался. И так ясно: через него не пробиться.

Ему — не пробиться.

А двойнику?

Идея зеркального коридора пришла Ямщику на ум давно, еще осенью, сразу после мучительных скитаний в зеркальном лабиринте супермаркета. Он вертел идею так и этак, придумывал тысячу способов заманить двойника в ловушку, лишить возможности сбежать, вернее, избежать прямого столкновения, и с сожалением отбрасывал один вариант за другим. Союзник, думал Ямщик, изнывая от бессилия. Если в коридор нельзя заманить — коридор можно создать, но для этого мне нужен союзник.

Союзников не было.

Обратиться к Дашке, после того, как Дарья обменяется местами с парикмахершей? Ну да, эта оторва тебе насоюзничает! Веру в качестве союзника Ямщик поначалу не рассматривал, и как выяснилось, зря. Другое дело, что он не знал, хватит ли у девочки отваги. Даже если учитывать, что она не может сбежать, и вряд ли захочет давить коляской двойника — испугается, выронит зеркальце, закричит, призывая медперсонал…

Ямщика жег стыд. Прикрываться ребенком, использовать ребенка в рискованной ситуации, толкать ребенка на поступки, неподсудные с точки зрения действующего законодательства, но убийственные для участников этого цирка хищников — он ел себя поедом, но, как справедливо заметил бес-вожак в приватной беседе: «А что, у тебя есть выбор?» Ямщика жег стыд; то есть, раньше жег, когда план еще только начал приобретать очертания. После беседы с бесом стыд исчез, вытеснен новыми обстоятельствами, и Ямщик лишь сейчас заметил, что уже, считай, сутки, живет без стыда.

Коридор едва заметно вздрогнул. Волна мелкой ряби пробежала по нему — и сгинула, унеслась прочь. С опозданием у Ямщика заныли зубы.

— Держи, Вера, держи!

Он не знал, слышит ли его маленькая союзница, но Вера держала коридор.

Двойник выпрямился. В зеркальце он увидел Ямщика, увидел перед собой, вплотную — только руки протяни! — и невольно отшатнулся, зная, что может произойти в следующий миг. В отличие от двойника, Ямщик больше не видел зеркальца, даже как кругляш из кипящего тумана. Оба «проектора реальности», будто теннисные мячи, разлетелись до горизонтов, спрятались в бесконечной дали зеркального коридора. Отворачиваясь от опасной для него амальгамы, окна, за которым прятался враг, двойник резко крутнулся на месте, и Ямщик не выдержал, рассмеялся.

Обернувшись к умывальнику, над которым висело зеркало в пластиковой раме, двойник по-прежнему смотрел ему в лицо.

— Я здесь! — Ямщик махнул двойнику рукой. — Привет, что ли?

Двойник шарахнулся прочь, к Вере — и вновь оказался перед Ямщиком, на шаг ближе. Ямщик поманил его, смеясь, и двойник, неуклюже отвернувшись, так, что шея болезненно хрустнула, метнулся в сторону, прочь из ловушки.

Момент истины?

С размаху двойник врезался в стену зеркального коридора — и увяз в студенистом желе. Он попытался протиснуться наружу, забился в конвульсиях, и стена упруго сократилась на манер кишки, вытолкнув пленника обратно в коридор.

— Куда же ты? Мы только начали!

Коридор содрогнулся. Ловя миг удачи, двойник в отчаянном усилии прыгнул на противоположную стену. Теннисный мяч, вспомнил Ямщик, когда двойника швырнуло назад, на прежнее место.

— Нагулялся? Не пора ли домой?

Двойник с вызовом приподнял подбородок, взглядом, полным ненависти, уставился на Ямщика — и вдруг, в свою очередь, рассмеялся. Он стоял в коридоре, в паре шагов от Ямщика, скрестив руки на груди, и смеялся беззаботней мальчишки, явившегося в цирк смотреть клоунов.

Он больше не пытался сбежать. Он вообще не двигался.

5 Бей первым, Фредди![18]

Фредди выпрямился так резко, что Вера, не удержавшись, вскрикнула. Руки ее дрогнули, книга упала на пол, но зеркальце она удержала. Сейчас Фредди набросится на нее, ударит, вырвет талисман! Что она ему сделает? Он здоровый и взрослый! Вместо этого Фредди шарахнулся от девочки, как от огня, бросился к умывальнику, словно умыться было для него делом жизни и смерти, но не добежал, споткнулся на ровном месте. Он качнулся, пытаясь сохранить равновесие, и Вера увидела отражение.

Нет, не свое. И не Фредди.

Он стоял в зеркале. Он стоял иначе, чем Фредди. И одет был по-другому — джинсы, ботинки, расстегнутый пуховик, а не зеленый докторский халат поверх рябого пиджака. Они с Фредди были похожи, как близнецы; они были разные, как дом и крокодил. Вряд ли Вера смогла бы объяснить, в чем заключается отличие, но этих двоих она бы ни за что не спутала, даже оденься они одинаково.

Фредди развернулся и побежал к ней. Бегать в палате было негде — от стены до стены, тоже мне дистанция! — но Фредди бежал на месте, на том самом ровном месте, где минутой раньше споткнулся. Наверное, это выглядело смешно, только Вере было не до смеха. Пальцы, сжимавшие зеркальце, сделались скользкими от пота. Девочка перехватила талисман обеими руками. Как руль автомобиля, пришло ей в голову. На миг представилось шоссе, длинное и прямое. Шоссе уходило к горизонту, по шипящему, как змея, асфальту несся мамин джип, черная лаковая громадина, и Вера сидела за рулем. Вперед, бормотала она. Вперед, никуда не сворачивая. Назад дороги нет. Надо держать руль ровно, чтобы джип не слетел в кювет. Надо держать руль и давить на газ.

Вера держала.

Фредди заметался туда-сюда: к умывальнику и обратно. Человек в зеркале — настоящий дядя Боря, которого Вера спасала от самозванца! — скалился в беззвучном смехе. Звук куда-то пропал, но это пустяки. Надо просто держать руль, и всё.

В уши ворвался рев гитар и грохот ударных. Высокий, чуть надтреснутый голос взвыл по-кошачьи:

— I'm on a highway to hell On the highway to hell Highway to hell I'm on the highway to hell![19]

Эту песню ставила Карина, когда родители уходили из дому. Вере песня не нравилась, но обижать Карину она не хотела.

Музыка оборвалась, Фредди прыгнул в сторону, к двери из палаты, налетел на стену-невидимку, размазался по ней — и его толкнуло обратно. Дядя Боря в зеркале сделался страшный, руки Веры дрогнули. Отражение в зеркале дернулось, как на экране телевизора, Фредди прыгнул в другую сторону, к окну…

Она не поверила своим глазам. Зеркало над умывальником вспучилось, сделалось резиновым. Резину кто-то пытался прорвать с той стороны. Отражение дяди Бори исчезло, вместо него проступило выпуклое лицо, отливающее серебром, и две ладони. Пальцы вместо ногтей — правда или только кажется?! — заканчивались человеческими головками, маленькими, вроде кукольных. Головы беззвучно разевали рты, силясь прогрызть туго натянувшуюся зеркальную пленку.

У Веры застучали зубы.

— Фредди! — взвыл дядя Боря из пузыря. — Бей первым, Фредди!

Надо держать руль, вспомнила Вера. Иначе — отчаянный визг тормозов, уши раздирает скрежет рвущегося металла, в спину впиваются раскаленные крючья. А если держать руль, то ничего, терпеть можно.

6 Ямщик и бесы (вчера)

— Боюсь, — признался Ямщик. — Вернее, опасаюсь.

— Чего? Что тебе терять, дуралей?

— Как что? Душу!

— Ду-у-у-шу! — насмешливо передразнил вожак. — Откуда она у тебя, душа-то? Ишь, раскатал губу…

Ямщик обиделся:

— Как это, откуда? А у всех откуда?

— Ямщичок, братишка, — бес наклонился ближе. От него пахло мокрой псиной. — С чего ты взял, что душа — она у всех? Душа — редкость, случай, фарт. Жемчужина в выгребной яме. Ее пока найдешь, с ног собьешься, копыта отбросишь. Будь душа у всех, мы бы из вас не вылазили…

Утром в пабе никого не было, даже бармена за стойкой, даже уборщиц. До открытия — полтора часа, чего суетиться? Печи холодны, бутылки скучны без подсветки. Сквозняк колышет, треплет край скатерти. Я рехнулся, подумал Ямщик. На что я соглашаюсь?!

— Кинете, — тоскливо произнес он. — Ведь кинете, а?

Шайка сгрудилась поодаль, за банкетным столом. Ямщик ждал хора, как в античной трагедии, но хор опаздывал. Сегодня шайка вела себя на удивление прилично, не нуждаясь в регулярном «цыц!». Подвижные, обезьяньи личики карликов застыли в странном оцепенении, словно легион был компанией механических кукол, у которых кончился завод. У каждого к нижней губе прилипла папироска. Еще минуту назад окурки дымились, а теперь уже нет.

— Можем, — согласился вожак.

Часть его физиономии размылась. Левая скула, щека, глаз, моргающий по-птичьи, нижним веком — всё превратилось в смазанную полосу, словно дул ветер, жуткий ветер, и плоть выдувалась в сторону. С подобным эффектом Ямщик сталкивался, наблюдая за прохожими, чьи отражения, формирующие их облик, попадали на край стекла и перепрыгивали из окна в окно. В случае с бесом, сидящим напротив без движения, это выглядело особенно гадко.

— Можем, и даже могём. А что, у тебя есть выбор?

— Нет.

— И у нас нет. Рука руку моет, ворон ворону глаз не выклюет. Положись на народную мудрость, Ямщичок. Мы входим, мы выходим — все выходим, с тобой вместе; и сразу же мы выходим без тебя, верней, из тебя. Я обещаю, что так будет. Ты мне веришь?

— Нет.

— Правильно делаешь. А знаешь, почему?

— Почему?

— Я тебе тоже не верю. В этом залог нашего краткого, но тесного сотрудничества. Еще не хватало, чтобы бесы строили планы, опираясь на веру! Это ты опирайся, у тебя Вера с большой буквы…

— Ну хорошо. Допустим, я впущу вас в себя. Стану одержимым. Тут вы мне и устроите: корчи, пена на губах, богохульства…

— Зачем? — удивился бес. — Слушай, ты меня уж совсем за идиота держишь! Корчи потом, если захочешь, по отдельному прейскуранту. Ты о другом подумай, Ямщичок. Сцепишься ты с двойником без нас, и что? Кто кого, это еще вопрос, это бабка надвое сказала! А вдруг не справишься?

— А с вами справлюсь?

Фраза прозвучала двусмысленно.

Бес погрозил Ямщику толстым пальцем:

— Шалун! Каламбурист! С нами справишься, если вместе с нами. Как в песне: «Без чертей меня чуть-чуть, а с чертями много!»

— С друзьями, — поправил Ямщик. — С друзьями.

— А я о чем пою? Что вижу, о том пою. Ты одержимых встречал?

— В кино.

— Пусть в кино. Цепи рвут, да? Пять человек одного держат, а он их, как щенят, раскидывает? Ты Самсон, Ямщичок! Гог и Магог! Годзилла! В здоровом теле — здоровый дух! И добро б один дух, а тут целая свора! Что против одержимого какой-то двойник? Тьфу и растереть! Это тебе не из рогатки по котам шмалять. Только это не главное…

— А что главное?

— Сила есть, ума не надо? Надо, Ямщичок, ой как надо… Ты бы на его месте к зеркалу подошел? Если бы знал, что за зеркалом конкурент ждет, слюни пускает, когти точит — подошел бы?

Ямщик замотал головой.

— Вот! И он не подойдет. Если просто ждать, не подойдет. Его подманить надо, купить за копейку. Сделать так, чтобы он не подошел — подбежал! Галопом прискакал! А кто твоего двойника лучше обманет, чем мы?

— Кинете, — простонал Ямщик. — Сперва его, потом меня. Ведь кинете, а?

— Можем. А можем и не кинуть.

— Но ведь можете кинуть!

— Ага. Или не ага. Потому что свободны в принятии решений, а свобода, приятель — осознанная необходимость. Чей афоризм?

— Карл Маркс?

— Барух д'Эспиноза. Был такой затейник, стекла шлифовал. «Для нас действовать по добродетели означает не что иное, как жить, заботясь о самосохранении, руководствуясь разумом и собственной пользой.» Разумом и собственной пользой, понял? Где польза, там и добродетель! А где самосохранение, там две добродетели! Ну что, по рукам?

— Гарантии?

— Никаких. Тут нотариусов нет.

— По рукам.

7 Шевели булками, идиот!

— Я иду!

Показалось? Или он действительно сплюнул пену, выступившую на губах? Ямщик захохотал: да, пена. Пузыри, как у младенца, вдоволь насосавшегося материнского молока. И вопль, дикий вопль рвет глотку, словно в задницу воткнули цыганскую иглу: «Я иду!» И сила в каждом суставе, в самой хрупкой косточке, в звенящих сухожилиях, в наитончайших волоконцах мышц. Бесы? Какие бесы? Он не чувствовал присутствия бесов в себе. Пена, сила, ярость, уверенность в победе — все было его собственное. Соверши Ямщик чудо, и чудо было бы его собственным.

«Умри, душа моя, с филистимлянами! И уперся всею силой, и рухнул дом на владельцев…[20]»

То, что он раньше полагал корчами, оказалось бешенством. Так рвут цепи.

Какая-то часть сознания, которая еще сохраняла остатки здравого смысла, подсказывала Ямщику, что в отличие от двойника он по-прежнему находится с обратной стороны зеркала. Сами зеркала, отгораживающие изгнанника от захватчика, зазеркалье от реальности, оставались для Ямщика бесплотными — клубы дыма, если смотреть в лоб, рискуя мигренью; ничего и сбоку бантик, если смотреть с тыла. Но бесплотность не делала преграду менее прочной. Надежней бетонного забора, исписанного похабщиной, зеркала — квадрат над умывальником, круг в руках Веры — ограждали Ямщика от его жертвы, а жертва, хоть убей, не желала приближаться к опасным зеркалам ни на шаг, застряв в коридоре.

Хоть убей, подумал Ямщик.

Мысль эта полностью заглушила нудятину здравого смысла. Убила, закопала и надпись написала. Убей! Ну хоть убей, что ли?! Легион страстей бился в Ямщике, толкая его к двойнику, в заветную реальность, вспучивая зазеркалье глянцевым волдырем, нарывом, полным кипящего гноя.

— Бей первым, Фредди!

Сладостно было видеть ужас в глазах двойника. Сладостно было видеть ужас в глазах девочки, окаменевшей в инвалидном кресле, с насмерть перепуганным котом на коленях. Сладостно было видеть, что ужас девочки бессилен приказать ей бросить зеркальце к чертовой матери, зато ужас двойника вот-вот заставит мерзавца бросить, нет, броситься вперед, прямо на волдырь, на зрелый фурункул, чтобы силой затолкнуть гной обратно, не позволить врагу выбраться в реальность, которую двойник уже более полугода считал своей.

— Я иду!

Вчера Ямщик помнил, что вырваться наружу — хоть с бесами, хоть без — он не в состоянии. Чушь собачья, сказал вожак. Суета, подхватил легион. Суета сует! И всяческая суета! Цыц! Если бы мы могли это сделать, продолжил вожак в тишине, на кой ляд бы нам сдался ты? Все, на что мы способны — со мной, перебил Ямщик, или без меня, и вожак кивнул — это создать иллюзию. Обмануть, ввести в заблуждение. Мы можем почти вырваться. На это хиленькое почти вся надежда, Ямщичок. Двойник — наш пропуск обратно, и если он поверит, что ты справишься без его участия, если захлебнется адреналином, первым кинется в драку…

Еще не хватало, процитировал Ямщик, чтобы бесы строили планы, опираясь на веру! Ничего, буркнул вожак. Все однажды случается впервые. Зинка прорвалась, напомнил Ямщик. Зинка, огрызнулся вожак. Я тебе не Зинка! Да и ты мне не Зинка, Ямщичок.

— Иду! Я уже здесь!

Вчера он помнил, что можно рваться, но вырваться нельзя. Черт побери, он это помнил даже сегодня! Только память сгорела дотла, а из пепла восстала уверенность: да! Вырвусь! Сам, без посредников и помощников! Что-то в этой уверенности было не так, но Ямщик не желал разбираться, что именно. Уверенность ломилась в реальность, авангардом неслась впереди него, уверенность уже освободилась, хлестнула по линолеуму палаты огненной лавой, достигла ног двойника, обутых в клеенчатые бахилы, жаром полыхнула в лицо, багровое от дурной крови, велела сердцу зайтись в приступе тахикардии.

Уверенность была заразней, чем вирус чумы.

И двойник поверил.

С яростью, не уступавшей той, что клокотала в Ямщике, он бросился на волдырь, из двух волдырей выбрав меньший, щитом воздвигшийся перед Верой, перед ее зеркальцем. Сунул обе руки внутрь, в податливую сердцевину; левой схватил Ямщика за борт пуховика, так, что ногти свистнули по черному полиэстеру, правой же замахнулся, норовя ударить, вогнать кулак в лицо, прямо в рот, распятый на кресте крика, чтобы губы всмятку, а зубы вбились в глотку. Отвернувшись, вжав щеку в плечо, Ямщик почувствовал, как хрустит под кулаком скула.

Боль была прекрасна.

— Бей! Ну же!

Двойник ударил во второй раз, и Ямщик поймал его за рукав пиджака, сразу за локтем. Докторский халат свалился на пол, двойник задергался, пытаясь высвободиться, отступить назад. Кажется, он наконец догадался, чем грозит ему ближний бой. Отступить не получилось, вместо этого он наступил — наступил на предательский халат, поскользнулся, теряя равновесие, триста раз успев проклясть в мыслях клеенку больничных бахил, и Ямщик рванул двойника на себя, рванул с силой, которая чуть не вывихнула ему самому плечевые суставы, как если бы Ямщик висел на дыбе.

Едва не сбив Ямщика с ног, двойник влетел в зазеркалье — и кубарем покатился по зеркальному коридору. Посторонний зритель уверился бы, что оба они остались там же, где были раньше, Ямщик и двойник, но из посторонних зрителей здесь находились только девочка и кот.

— Быстрей! — заорал кто-то, угнездившийся в Ямщике.

— Что?

— Шевели булками, идиот!

Когда Ямщик прыгнул, волдырь лопнул окончательно. В крови и слизи, как и полагается новорожденному, Ямщик упал между кроватями, а за его спиной зеркальце уже латало дыру, затягивалось дымом и туманом — нет! — блестящей амальгамой, в которой отражался мужчина с кровоподтеком на скуле, распластанный на линолеуме.

— Бей! — вопил ушлый кто-то.

Захлебывался криком, словно драка продолжалась:

— Бей!!!

— Что?

— Зеркало! Разбей зеркало!

— Держи! — заорал Ямщик Вере. — Не опускай зеркало!

Ему чудилось, что он орет благим матом. В действительности он всего лишь шевелил губами, но Вера услышала.

8 Ворон ворону

— Кинете. Ведь кинете, а?

— Можем.

Ямщик не верил бесам. Не верил ни на грош.

С недавних пор он вообще никому не верил. Вера — слишком большая роскошь. Одна Вера у него уже есть, и хватит, а две веры — не для таких, как он. Не для таких, как они, кто блажит в его мозгу на разные голоса:

— Разбей!

— Разбей зеркало!

— Бей!

Голоса разные, а кажется, что один. Тот самый, который в пабе доверительно сообщил:

— Я тебе тоже не верю.

Значит, ворон ворону глаз не выклюет?

Он лежал на полу, в двух шагах от белого керамического умывальника с закругленными краями, с уходящей «коленом» в стену трубой, тщательно выкрашенной под слоновую кость, с легкой, едва заметной желтизной. В ровном слое краски местами попадались бугорки, волоски от кисти…

Всё было таким настоящим, что Ямщик боялся поверить.

Он оперся на локоть в попытке сесть. Заныли плечи, в скуле громыхнул пульс боли. Голова пошла кругом. Подошвы ботинок, два месяца державших Ямщика на льду, ерзали по линолеуму, отказываясь дать сцепление. Ямщика охватила паника, он дернулся и сел. Хотел обернуться к Вере, но взгляд мимо воли прыгнул вперед и выше.

— Разбей!

— Разбей зеркало!

В гладком ртутном квадрате поднимался с пола двойник. Ямщик сидел, а двойник поднимался. Мы до сих пор в коридоре, понял Ямщик. Мы в коридоре, и ничего еще не кончилось.

— Разбей, скотина!

— Разбей!

«Что он может сделать? Затащить меня обратно? Как, если я останусь на месте?! Я к нему и близко не подойду, хоть за уши тяни…»

Наверное, Ямщика подслушали, потому что в следующий миг он ощутил тягу. Эта тяга меньше всего походила на вызов Веры, когда его волокло мимо исписанного граффити забора. Впору было поверить, что парочка грузчиков из ближайшего супермаркета ухватила Ямщика за ноги, словно говяжью тушу, и потащила к умывальнику. Нет, не к умывальнику — к зеркалу над ним, прямиком в гостеприимные объятия двойника! Грузчики превратились в индийские божества, отрастили дюжину могучих ручищ на двоих, взяли жертву за лодыжки, за грудки, за плечи…

Ты ведь ждал этого, Ямщик?

Подошвы с суматошным шелестом заскребли по полу, не находя опоры. До умывальника с зеркалом оставалось всего-ничего, когда Ямщик, раскинув руки крестом, ухватился за ножки больничных кроватей. Под пальцами — железо. Надежное, крепкое…

Скользкое!

Левая рука сорвалась. Ямщика повело ю̀зом, развернуло набок, взгляд уперся в круглое зеркальце Веры. Там тоже стоял двойник.

— Разбей! — выл легион.

Ямщик едва не выпустил спасительную ножку. Лицо двойника в зеркальце трепал нервный тик. Должно быть, он пытался улыбнуться. Когда Ямщик отвернулся, затылком чувствуя чужую ненависть, словно бурав, входящий в кость — лицо двойника в зеркале над умывальником трепал тот же тик, будь он проклят. Словно отражение, в чьи обязанности входит точное копирование оригинала, Ямщик машинально дернул щекой — и почувствовал, как что-то вырвалось из его собственной груди.

Вздох? Стон? Всхлип?!

Бестелесные тени, извергаясь из распяленного в беззвучном крике рта, обретали материальность. Превращались в комки мокрой грязи, в вопящих карликов — и уносились в зеркало, ограниченное пластиковой рамой с вензельками, проваливались в него, не оставляя следов на равнодушной поверхности.

Ямщика рвало бесами.

…Плевать было зеркалу на желания шайки. Ртутный омут тянул карликов, волок за шкирку, всасывал, вбирал в блестящую утробу…

На это он и надеялся.

Истошный вой легиона, жуткий в своей безысходности, иглой вонзился в барабанные перепонки:

— Иу-у-у-у-уда-а!

Ямщика выгнуло дугой. Мышцы поясницы, а следом и весь правый бок скрутил спазм. Тело не выдерживало нагрузки. Бесы вырывались наружу сплошным потоком, их было много больше, чем предполагал Ямщик — адский свинец, летящий из скорострельного пулемета. Отдачей его швырнуло на спину. Левая рука нашарила утраченную опору, вцепилась мертвой хваткой.

— Иуда-а-а!

Вой набирал силу, бил с двух, с трех, с пяти сторон, словно Ямщик угодил в зону максимального стереоэффекта акустической системы. Вряд ли это слышал еще кто-то, кроме Ямщика, иначе сюда уже сбежался бы весь институт. Пальцы вновь поехали, теряя опору. Двойник шагнул ближе, чтобы оказаться рядом, когда Ямщика швырнет к зеркалу, но лавина карликов захлестнула двойника, сбила с ног, погребая под собой.

— Иу-у-у-у…

Вой уже затих, когда, схвачена судорогой, отказала правая рука. Ямщика подбросило, ударило ребрами о край кровати. Падение вышибло из него дух, но каким-то чудом Ямщик увидел: шипя и распушив шерсть, Арлекин «делает свечку» на коленях Веры, взмахивает лапой… Когда кот выбил зеркальце из пальцев девочки, блестящий кругляш кувыркнулся в воздухе, пустив по палате веселый солнечный зайчик — и со звоном разлетелся вдребезги, ударившись об пол.

Осталось еще одно, последнее зеркало.

Казалось, он поднимается на ноги целую вечность. Кряхтя по-стариковски, держась за поясницу — встает, встает, встает. Болело все, что могло болеть. Что не могло — тоже. Двойник напротив выбирался из-под груды карликов, дергавшихся, как в эпилептическом припадке.

— Нет, — сказал Ямщик.

И ударил локтем в центр зеркала.

Раздался хруст. Черная паутина трещин разбежалась от центра к углам, и в умывальник со звоном посыпались осколки.

9 Без вариантов

— Папа, мама! Это дядя Боря, он писатель…

Родители Веры стояли в дверях. Им повезло, они пришли раньше назначенного срока. Явись они вовремя, и лишились бы такого зрелища.

За ними приплясывала, тянула шею санитарка Раечка.

— Бахилы, — сказал ей Ямщик. — Эти ваши гадские бахилы…

— Скользкие, да?

— Да.

— Ой, вы же упали!

— Упал.

— И в зеркало, да? Локтем?

Это не я писатель, подумал Ямщик. Это она писатель. Сама все сочинит, даже врать не надо. Знай кивай и поддакивай

— Локтем. Вот еще…

Он показал распухшую скулу.

— Об умывальник?

— Ага. Об край, зар-раза…

— А я говорила! Я говорила Татьяне Валерьевне! Еще линолеум этот… У нас больные на костылях, а они постелили бог знает что! Вы жаловаться будете?

— Нет.

Раечка была разочарована.

— Хороший вы человек, — осуждающим тоном произнесла она. — Я бы на вашем месте сразу жалобу накатала. Заведующей отделением, и еще в горздрав. В горздрав обязательно, они должны реагировать. Идемте, я окажу вам первую медицинскую помощь.

— Позже. Я сюда зачем пришел?

— Действительно, — удивилась Раечка. — Зачем?

Ямщик поднял с пола авторучку. Наклонился еще раз, и поднял книгу. «Ты будешь ходить, — размашисто написал он на титульном листе. — Будешь, без вариантов. Это я тебе всю правду докладываю.»

И расписался.

ЭПИЛОГ

«…пожизненный срок корупционерам, снять все привелегии с депутатов и чиновников, в том числе и президента, эфективная икомандная работа. Все кому небезразлична судьба…»

Коррупционерам. Убрать пробел перед запятой. Привилегии. Эффективная. Пробел между «и» и «командная». Запятая после «все». Сохранить. Смотрим дальше. Еще минут десять, и можно будет отправлять.

Наследство, вздохнул Ямщик. Наследство двойника. Противно, но кормит. Когда не пишется свое, можно править чужое. Боже ж ты мой, где он набрал столько клиентов? Руки чесались ввернуть в эпистолу очередного народного избранника, доктора наук и профессора с аттестатом, хитрый двусмысленный оборотец. Кто-нибудь разглядит, ткнет пальцем: «Видали? Ржунимагу!» Перепосты, ехидные комменты… Увы, приходилось сдерживать порыв: последствия для себя лично Ямщик хорошо представлял.

Трус? Приспособленец?

Тыщу раз да, зато трехразовое питание.

Он справился за семь с половиной минут. Страхуясь, наскоро пробежал глазами текст — и переслал работу заказчику: с глаз долой, из «Thunderbird» вон. Открыл папку «Заготовки»: наброски сюжетов, тезисно записанные идеи, эскизы, фразы, показавшиеся удачными. Материала хватало, но повесть, которую Ямщик с разгону начал в марте, встала мертвым грузом на одиннадцати тысячах знаков. Двигаться дальше повесть отказалась наотрез.

Он помнил про «лево» и «право», про оригинал и отражение. Он все помнил, все знал, просто слова не складывались в предложения. «…пожизненный срок корупционерам, снять все привелегии…» Ну и ладушки, и хвост трубой.

— Боря, кофе будешь?

— Буду!

— Тебе как всегда?

— Черный, покрепче. Две ложки сахара.

Проходя мимо зеркала в прихожей, он невольно ускорил шаги. Мазнул взглядом: нет, всё в порядке. Июль на дворе, полгода, как вернулся, а нервы ни к черту. В прихожей, в ванной, в гостях, в театре, сдавая куртку в гардероб — везде Ямщик с пристальным вниманием параноика следил за собственными отражениями. Копируют ли? Не проявляют ли самостоятельности? При первой же попытке отражения начать отдельную игру он готов был вскочить и удрать из зоны отражаемости, что бы ни подумали окружающие люди.

Его начали подозревать в нарциссизме.

Он не знал, выжил ли двойник в больничной палате, и если да, остался ли в живых позже, по возвращении в зазеркалье. Не знал и знать не хотел. Просто надеялся, рассчитывал, просил фортуну оглянуться. Грех о таком просить, ну да ничего, мы не ангелы, нам жить охота.

Зеркалобоязнь — Ямщик предполагал, что это на всю жизнь, сколько ее ни осталось. В первые дни он и ходил-то, словно по льду. Озирался, проверяя мир на материальность. Пробовал подошвой асфальт, паркет, бетон, прежде чем сделать шаг. Ну да, после падения в палате на ровном месте… И правда, чуть не убился! На линолеуме. А тут февраль, скользанки, надолбы. Вижу, вижу, почистили, сыпанули песочком. Я по привычке, чтобы ногу не сбивать; обжегся на молоке, дую на воду…

К апрелю походка выровнялась.

Кофе поспел вовремя. Неля размешивала сахар в его любимой чашке — приземистой, глянцево-черной, с простой удобной ручкой. Когда-то, казалось, в прошлой жизни, Ямщик окрестил чашку «цилиндром Малевича». Он с наслаждением втянул ноздрями горьковатый аромат, пригубил напиток. То, что надо: крепкий, горячий, сладкий.

— Спасибо, — Ямщик подошел к окну.

Неля едва заметно вздрогнула и заулыбалась. Она до сих пор не привыкла, что муж, случается, благодарит ее за кофе или обед.

За окном во всю послеполуденную мощь полыхало лето. Пыль на темном глянце листьев, слепящее золото солнца, пляшущего в окнах, резкие, рельефные тени, буйство жары и красок. На скамейке под матерой, самую малость покосившейся липой сидела молодая мамаша в просторном сарафане, открывавшем полные, усыпанные веснушками плечи. В правой руке женщина держала книжку, дешевый бумажный «покет»: дамский роман о страстной любви пирата и графини. Левая рука мерно покачивала фиолетовую коляску со спящим младенцем.

Коляска?

Мысль сделала кульбит, рванув по цепочке ассоциаций. Слишком большой, слишком быстрый глоток кофе обжег Ямщику нёбо и язык, но он не обратил на это внимания. Ему вспомнилась другая коляска. Он надеялся, что Вере она больше не понадобится. Со своей спасительницей Ямщик не виделся со дня возвращения из зазеркалья. Хотел зайти, проведать, справиться — и не решался. Порывался сделать звонок и каждый раз клал телефон на место, как бомбу, готовую взорваться от опрометчивого движения.

В мае он встретил на улице Вериных родителей.

— Здравствуйте! Как Вера?

Похоже, его не сразу узнали.

— Спасибо, с Верочкой все в порядке.

— Операция прошла успешно?

— Да, вполне. Вера сейчас в Израиле, на реабилитации.

«Она ходит?» — хотел спросить Ямщик и не спросил.

— Передавайте ей привет. Пусть скорее поправляется!

— Обязательно передадим.

Вот и все, подумал Ямщик, шагая дальше. Что все, он не знал.

— Пойду, пройдусь, — чашка с остатками кофе опустилась на подоконник. — Засиделся, хочу ноги размять.

Уже в дверях, проскользнув мимо зеркала, он в кратком приступе человеколюбия крикнул:

— Нель, пива взять на вечер?

— Возьми, Боря. И фисташек.

Жена перестала звать его «Боренькой», и Ямщик был благодарен ей за это. Он тоже звал жену по имени и лишь пару раз, занимаясь любовью, оговорился — на язык подвернулась былая Кабуча. Кажется, ей понравилось. Ну да, она знала анекдот, просто виду не подавала.

Один пролет, другой, третий. У двери Петра Ильича он задержался. Площадка перед выходом на улицу. Серый бетон, шершавая плитка. Темно. Что с того? Металлическая дверь клацнула за спиной. Жара дубиной, обмотанной тряпьем, рухнула на темя, дохнула в лицо. Ямщик пожалел, что выбрался из дому. Стараясь держаться в тени деревьев, он нырнул в подворотню, срезая путь к магазину.

* * *

— Дядя Боря!

— Вера?

— Дядя Боря…

— Верка! Верунчик! Боже, как ты выросла…

— Я не выросла, дядя Боря. Я встала…

Она стояла, опираясь на ортопедическую палку. Хорошо, не на палку — на локтевой костыль с анатомической ручкой и креплением для предплечья. Но костыль был один, и опиралась Вера на него без лишнего усердия. Даже помахала с детской бравадой: вот, мол, как могу! Она только что спустилась по лестнице, почти не придерживаясь свободной рукой за перила. Была здесь, за гаражами, такая лестница в семь широких, укрепленных металлом ступеней, между двором и двором, а дальше, по дороге в продуктовый магазин, рылись в мусорных баках деловитые, чисто выбритые, одетые по сезону побирушки, время от времени связываясь с коллегами посредством айфонов устаревших моделей. Когда жильцы предлагали побирушкам вскопать клумбу или починить ограду, те всегда спрашивали цену вопроса, вежливо выслушивали ответ и вздыхали: ей-богу, рады бы, да здоровье не позволяет.

Честных грязных бомжей они презирали и гнали от мусорки на бордюр, пить стекломой. Впрочем, честные грязные бомжи клумб тоже не вскапывали, брезговали.

— Дядя Боря, это точно вы?

— Точно. Я утром проверял.

— Всё вы шутите! Мамочки, как я рада!

— Верка, ты ходишь…

— Вы же обещали. А вы мне только правду… Помните?

— Что?

— Да всю правду доложи! Помните, а?

— Помню, — Ямщика передернуло. Он хотел скрыть это от Веры, боясь травмировать ребенка, но не сумел. — Умирать буду, вспомню. Зато сейчас вру в свое удовольствие.

— Книжку пишете?

— Вроде того.

Объяснить Вере, что значит творческий кризис? Затык? Пробка в душѐ? Нет, это лишнее. Дитя и так знает больше, чем следует в ее годы. Ни к чему умножать дрянные сущности.

— Дядя Боря, как там Арлекин? Живой?

— Живой. Что ему сделается?

— С ним все хорошо?

— Мерзавец, — с чувством сказал Ямщик. — Тиран. Жиртрест. Спит на обеденном столе. Мы ютимся по углам, а он дрыхнет без задних лап. Чует, гад, отношение… Да, с ним все хорошо. Это с нами как получится, а с ним все отлично. Ты где пропадала, спортсменка?

— Реабилитировалась.

— Там, где парк и бассейны?

— Ага! Нам перед отъездом экскурсию устроили. Мертвое море, Бахайские сады. Гора Искушения близ Иерихона. Тыщу лет ее не видел; нет, какая там тыща, больше…

Вера полезла в карман летней курточки, достала пачку папирос «Деловые». Белая пачка, увидел Ямщик. Синяя надпись. Двойное подчеркивание. Сувенирные, вспомнил он. Двадцать гильз без табака. Бледней смерти, Ямщик смотрел, как Вера открывает пачку, достает набитую, готовую к употреблению папироску, дует внутрь, сминает мундштук лихой гармошкой, сует папиросу в рот, чиркает зажигалкой.

— Гора, — повторил бес, окутываясь сизым дымом. — Гора Искушения. Эх, Ямщичок, видел бы ты эту гору! Ностальгия, аж слеза прошибла…

— Ты?!

— Ну, я. Ты не переживай, я сейчас тихий. Одинокий холостяк без вредных привычек, снимаю угол. Ты мне не рад, что ли? Где же твое: «Как ты вырос!» И слеза, слеза обязательно.

К счастью, Ямщик успел остановиться. Пальцы уже тянулись к тонкой девичьей шее. В дымном облаке Вера оставалась прежней, но Ямщик видел карлика, рябого карлика в мешковатых штанах, в кепке, сдвинутой набекрень.

— Почему ты здесь? Почему в ней?!

— Кот, — охотно разъяснил бес. — Мерзавец, тиран, жиртрест. Твой великолепный кот. Ты же помнишь, он меня терпеть не мог, все шугался? Капитан покидает корабль последним, морской закон…

— Ты мне голову морочишь?

— Ничего я тебе не морочу. Выбор, Ямщичок, осознанный выбор — это и есть свобода личности. Два зеркала — чем не выбор? С вещами на выход! Весь я, который легион — в зеркало над умывальником. А я, который не весь — в ручное зеркальце. Эх, сообрази я раньше! Ушел последним, да не дошел. Котяра твой на дыбы…

Арлекин, вспомнил Ямщик. Шипя и распушив шерсть, Арлекин «делает свечку» на коленях Веры, взмахивает лапой. Солнечный зайчик скачет по палате, блестящий кругляш разлетается вдребезги…

Бес кивнул чужой головой:

— Вот-вот. Пришлось прятаться. А куда мне прятаться, не в кота же?

— Врешь!

— Мамой клянусь!

— Если первое зеркало разбилось, тебя должно было затащить во второе…

Ямщик осекся. Увидел, как наяву: удар локтем, хруст, черная паутина трещин разбегается от центра к углам.

— Вот-вот, — с удовольствием повторил бес. — Вот-вот-вот. Ну чего ты злишься? Ты меня пожалей, Ямщичок. Ты меня сильно-сильно пожалей. Я теперь хуже, чем неходячий. Я бедняжечка, мальчишечка, калека я перехожая…

— Изыди!

— Не гони волну. Думаешь, чего она ходит? Докторишечки расстарались? А будет бегать, прыгать, начнутся мальчики-пальчики… Нет, мальчиков я не застану, уйду. Подлечу ее, сам подлечусь, подлатаюсь, и уйду ко всем чертям. Ее здоровье — моя страховка. В здоровом теле — здоровый дух, понял? А там хоть трава не расти. Я ведь мог тебе не показываться, а? Показался, по старой дружбе, честь по чести, всю программу изложил…

— Дружбе? Ты меня ненавидишь!

— За что? — изумился бес.

— Я же тебя кинул!

— Дурачина ты, Ямщичок. Кинул? Забил на договорняк? Это по-нашему, я тебя за это люблю. Я тех не люблю, кто не кидает, а ты молодчага, парень-кремень.

Спокойно, велел себе Ямщик. Там, где мы ничего не можем, мы ничего не должны хотеть. Я действительно ничего не могу?

— Хорошо. Ты меня любишь. Я парень-кремень. Значит, отсидишься и уйдешь? Откуда мне знать, что ты не врешь?

— Я тебе хоть раз соврал? То-то же! А не веришь — у зеркала спроси. Найди зеркало, пристань с ножом к горлу: «Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» Оно тебе ответит! Тебе и не ответить? Да к такому, как ты, толпой отвечать побегут, тебе ли не знать?

Ямщик отступил на шаг, словно Вера ударила его кулаком в грудь.

— Гарантии? — спросил он. — Какие гарантии?

— Никаких. Ни копейки, ни табачной крошки. Вера, Ямщичок, вера. Сам себе девочку выбрал, никто рук не выкручивал. Ты верь мне, или не верь. Сегодня верь, завтра не верь. Мучайся, терзайся, давись сомнениями. Так и должно быть, приятель. Ты с кем сделку заключил? Добро пожаловать в ад.

— Ад? — Ямщик хрипло засмеялся.

— Тебя что-то не устраивает?

— Где сомнения, там и надежда. Это не ад, это чистилище.

— Не разбираюсь я в вашей планировке, — бес зевнул. — В следующий раз выбирай Надежду, будет легче. За девчонку не переживай, она про меня и не вспомнит. И наш разговор не вспомнит. Это ты помни, тебе полезно.

Дым рассеялся. Окурок улетел к гаражу.

— Дядя Боря! — Вера ударила костылем оземь. Кажется, ей некуда было девать энергию. — Нам перед отъездом экскурсию устроили. Мертвое море, Бахайские сады…

— Гора, — жадно уточнил Ямщик. — Гора Искушения?

— Нет, в горы не возили. В Иерусалим возили, на полтора дня… Дать вам мой телефон? Если что, звоните.

— Я тебя провожу. До подъезда, ладно?

— Ладно. Только не поддерживайте, я сама!

— Угостишь папироской?

— Этими, что ли? Я их для прикола ношу. Мальчишки завидуют, говорят, что я крутая. Иногда стреляют. Я даю, если из старших классов. Они ведь все равно курят! Вы берите, мне не жалко…

Когда Вера поднялась к себе, Ямщик задержался у подъезда. Стоял, дымил папиросой, спросив огоньку у таксиста, приехавшего по вызову; кашлял, утирал слезы, не обращая внимания на удивленные лица соседей, знавших Ямщика как некурящего. Из открытого окна на втором этаже пел Элмер Гентри:

Зеркало на стене, Покажи мне пьяную улыбку. Я упакую чемоданы и упаду, Упаду вниз, на следующую     прочерченную милю…

Где сомнения, там и надежда, думал Ямщик. Где сомнения, там и надежда. Сам себе девочку выбрал, никто рук не выкручивал. Добро пожаловать домой. Добро пожаловать по эту сторону зеркала.

В страну дураков, Где правит безумец. Где ты? Где ты, мой друг?

Примечания

1

Песня Элвиса Пресли «Unchained Melody».

(обратно)

2

Припев из песни «Cocaine» группы Nazareth.

(обратно)

3

«A Saucerful of Secrets» — «Блюдце, полное тайн». Название второго студийного альбома группы Pink Floyd, выпущенного в 1968 г.

(обратно)

4

Время, нужно время, Чтобы вернуть твою любовь. Я буду там, я буду там… (обратно)

5

Да, я ранил твою гордость и знаю, Через что ты прошла. Ты должна дать мне шанс. Это не может быть концом, Ведь я все еще люблю тебя… (обратно)

6

«Жизнь слишком коротка»

(обратно)

7

И ты бежишь, Потому что жизнь слишком коротка! И ты бежишь, Потому что жизнь слишком коротка! (обратно)

8

«Одно Кольцо, чтоб править всеми, оно главнее всех». Надпись на Кольце Всевластья из романа Дж. Р. Р. Толкиена «Властелин Колец».

(обратно)

9

Числиться, быть в нетях (устар.) — отсутствовать, букв. «не находиться налицо».

(обратно)

10

«Капитан Сорвиголова» — историко-приключенческий роман Луи Буссенара.

(обратно)

11

Гусарская (русская) рулетка — азартная игра с летальным исходом. В пустой барабан револьвера заряжается один патрон, после чего барабан несколько раз проворачивается. Игроки по очереди подносят ствол револьвера к своей голове и нажимают на спусковой крючок.

(обратно)

12

Цоб (к себе, левый, налево), цобе (от себя, правый, направо). На ряде языков — понукание волов, запряженных в воз.

(обратно)

13

Хать-хать — возглас, управляющий стадом.

(обратно)

14

Во всю ивановскую — очень громко. На Ивановской площади Кремля, рядом с колокольней Ивана Великого, глашатаи объявляли царские указы.

(обратно)

15

Verstehen (ферштейн) — «понимать», «понимаешь» (нем.).

(обратно)

16

Травести (от итал. Travestire — переодевать) — театральное амплуа, чаще всего взрослая актриса, исполняющая роли мальчиков и девочек.

(обратно)

17

Серия рисунков с текстом, образующая связное повествование и предназначенная для подростков.

(обратно)

18

Датский фильм 1965 г., пародия на фильмы о Джеймсе Бонде. Главный герой — коммивояжер, которого приняли за тайного агента. Также было снято продолжение «Расслабься, Фредди!».

(обратно)

19

Я на шоссе в Ад, На шоссе в Ад, Шоссе в Ад, Я на шоссе в Ад!

Песня «Highway to Hell» австралийской группы AC/DC из одноименного альбома 1979 г.

(обратно)

20

Книга Судей: «И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами! И уперся [всею] силою, и обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем.»

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ КТО НА СВЕТЕ ВСЕХ МИЛЕЕ?

  Глава первая

    1 Зачем вы пишете про зомби?

    2 Вся правда

    3 Через два «о»

    4 На третий быть беде

  Глава вторая

    1 Большое человеческое спасибо

    2 Удивляясь, если все это истина

    3 Перемена — это что угодно, но только не позор

    4 Армагеддон

  Глава третья

    1 Икар, Человек-паук и Эдгар Аллан По

    2 В гостях у Петра Ильича

    3 Капучино для зомби

  Глава четвертая

    1 Beauty and the Beast

    2 Свет мой, зеркальце

    3 Украденное счастье

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Я ПРЕКРАСЕН, СПОРУ НЕТ

  Глава пятая

    1 Граждане, чей это кот?

    2 Эй, ты!

    3 Бык в лабиринте

    4 У нас вам похороны!

  Глава шестая

    1 Песня о встречном

    2 Субурито

    3 Мои дорогие пиявочки

    4 Давай дружить семьями!

    5 Свет мой

  Глава седьмая

    1 Девица и девочка

    2 А шарик вернулся, а он голубой

    3 Оттенок от Джулианны Мур

    4 Будет ласковый дождь

  Глава восьмая

    1 Ты не ниндзя, ты сволочь!

    2 А теперь — дискотека!

    3 Жизнь слишком коротка

    4 Тень отца Гамлета

    5 Когда же вышел Он на берег…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ АХ ТЫ, МЕРЗКОЕ СТЕКЛО!

  Глава девятая

    1 Да всю правду…

    2 Гарри Поттер на одной ноге

    3 Звать беса на зеркало

    4 Гнус

    5 Он хороший

  Глава десятая

    1 Не переживайте, сказал Модест

    2 Взять ее, Зинка!

    3 Пара слов за одержимость

    4 Противные показания

  Глава одиннадцатая

    1 Вот в чем вопрос

    2 Зинаида Петровна

    3 Вместо песенок тромбоны

    4 Мы поладим!

    5 Кто такое

  Глава двенадцатая

    1 Все будет хорошо

    2 Жена и фанатка(пять дней назад)

    3 Визит

    4 Момент истины (вчера, сегодня, сейчас)

    5 Бей первым, Фредди![18]

    6 Ямщик и бесы (вчера)

    7 Шевели булками, идиот!

    8 Ворон ворону

    9 Без вариантов

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg